Избранные педагогические сочинения - Чернышевский Н.Г.

Автор: Чернышевский Н.Г.
Теги: народное образование педагогическая наука педагогика
Год: 1983
Похожие
Избранные педагогические сочинения (Педагогическая библиотека)
Избранные педагогические сочинения. Том 1
Избранные педагогические сочинения. Том 2
Блонский Павел Петрович. Избранные педагогические и психологические сочинения. Том 1
Текст
                    Академия Педагогическая
педагогических библиотека
наук СССР

Академия
педагогических
наук СССР
Педагогическая
библиотека
Редакционная
коллегия:
М. И. Кондаков
(председатель),
Ю. К. Бабанский
(зам. председателя),
Ю. В. Васильев,
Е. М. Кожевников,
A. В. Петровский,
А. И. Пискунов,
B. С. Хелемендик,
С, Ф. Егоров
(ученый секретарь)
Н.Г.Чернышевский
Избранные
педагогические
сочинения

Н.Г.Чернышевскйй
Избранные
педагогические
сочинения
Москва
«Педагогика»
1983

ББК 74. 03(2)
4-49
Утверждено к печати Редакционной коллегией
серии «Педагогическая библиотека»
Академии педагогических наук СССР
Ответственный редактор
А. Ф. СМИРНОВ
Составитель:
А. В. ПЛЕХАНОВ
Рецензент: доктор педагогических наук
3. И. РАВКИН
Чернышевский Н. Г.
4-49 Избранные педагогические сочинения / Под ред.
А. Ф. Смирнова; сост. А. В. Плеханов.—М.: Педаго-
гика, 1983.—336 с—(Пед. б-ка).
Пер. 1 р. 40 к.
В книге представлены сочинения Н. Г. Чернышевского, а также фрагменты из
литературно-критических и философских произведений, освещающих общепедагогиче-
ские проблемы, вопросы литературы для детей и детского чтения.
Для ученых в области педагогики, работников народного образования.
4302000000-028 ББК 74.03(2)
4iäü—х-83 3?w
© Издательство «Педагогика», 1983 г.

От составителя Идейное наследие Николая Гавриловича Чернышевского
(1828—1889)—русского социалиста-утописта и революци-
онного демократа, экономиста, философа и социолога,
писателя и литературного критика—чрезвычайно много-
гранно. Значительное место в работах Н. Г. Чернышевско-
го занимают вопросы просвещения, образования, воспита-
ния.
Классики марксизма-ленинизма дали высокую оценку
всей революционной, теоретической и политической де-
ятельности Н. Г. Чернышевского. Ф. Энгельс в письме к
Е. Паприц писал о различных направлениях русской обще-
ственной мысли: «Если некоторые школы и отличались
больше своим революционным пылом, чем научными иссле-
дованиями, если были и есть еще кое-где блуждания, то, с
другой стороны, была и критическая мысль и самоотвер-
женные искания в области чистой теории, достойные
народа, давшего Добролюбова и Чернышевского. Я говорю
не только о революционных социалистах, действующих на
практике, но также об исторической и критической школе в
русской литературе, которая стоит бесконечно выше всего
того, что создано в этом отношении в Германии и Франции
официальной исторической наукой»1,
В статье «Крестьянская реформа» В. И. Ленин писал:
«Но Чернышевский был не только социалистом-утопистом.
Он был также революционным демократом, он умел влиять
на все политические события его эпохи в революционном
духе, проводя—через препоны и рогатки цензуры—идею
крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение
всех старых властей»2.
Н. Г. Чернышевский явился блестящим продолжате-
лем революционно-демократических идей воспитания, вы-
сказанных В. Г. Белинским. В статьях, рецензиях, фило-
софских сочинениях он создал целую систему воспи-
тания разносторонне подготовленного человека, гражда-
нина, борца за общее дело.
Предлагаемые вниманию читателя Избранные педаго-
гические сочинения Н. Г. Чернышевского включают
статьи, фрагменты крупных работ, таких, как «Русский
человек на rendez-vous», «Основания политической эконо-
мии», «Очерк научных понятий по некоторым вопросам
всеобщей истории», рецензии, письма, в которых рассмат-
риваются вопросы образования и воспитания.
Педагогические сочинения Н. Г. Чернышевского изда-
вались за годы Советской власти шесть раз (1931, 1936,
1940, 1948, 1949, 1953). В данное собрание вошли статьи,
которых не было в предшествующих изданиях: «Образова-
ние человечества зависит от образования молодого поколе-
ния», «Первое чтение и первые уроки для маленьких детей.
Соч. А. Ишимовой».
Материалы, представленные в настоящем издании,
печатаются по тексту: Чернышевский Н. Г. Поли. собр.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 36, с. 147.
2 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 20, с. 175,

От составителя
соч.: В 16-ти т.—М.: ГИХЛ, 1932—1953. В местах, где в
работах сделаны купюры, поставлено отточие. Сноски,
сделанные самим Н. Г. Чернышевским, даны на соответ-
ствующих страницах текста.
Сочинения Н. Г. Чернышевского даны в хронологиче-
ской последовательности, так как в любом его произведе-
нии затрагивается, как правило, ряд вопросов воспитания
нового человека. Чернышевский рассматривал проблемы
воспитания с философских, социологических, экономиче-
ских и нсихолого-педагогических позиций, поэтому было
бы искусственным группировать его сочинения по проблем-
но-тематическому принципу.
Вступительная статья написана А. В. Плехановым.
Комментарии—А. В. Плехановым и В. Н. Сажиным. Биб-
лиография и указатель имен составлены А. В. Плехано-
вым.

Революционно-
демократическая
педагогика
IL Г. Чернышевского
В. Г. ^слл-пекий, Л Ü. Герцен, Н. Г. Чернышевский., Н. А. Добролюбов —
великие русские реврлюционные демократы — сыграли выдающуюся роль в
подготовке революции в России. Преодолев мечтательность западноевропейского
утопического социализма, они воодушевили народное освободительное движение
идеями революционного утопического социализма.
В разработке теории социализма русскими революционными демократами и
соединении ее с практикой революционного движения главная роль принадлежит
Н. Г. Чернышевскому. Место Н. Г. Чернышевского в истории русского социализма
определяется тем, что он дал глубокое, материалистическое по тенденции,
идейно-теоретическое, экономическое и философское обоснование социализму. До
Маркса и Энгельса ничего основательнее не было.
Николай Гаврилович Чернышевский родился 12(24) июля 1828 г. в Саратове, в
семье священника. Гавриил Иванович—отец Н. Г. Чернышевского, в прошлом
преподаватель греческого языка в Пензенской семинарии,— свободно читал грече-
ских и латинских классиков, хорошо знал математику, историю, географию. Его
демократические взгляды оказали определяющее влияние на воспитание Николая
Гавриловича. В доме читались сочинения Пушкина, Жуковского, Гоголя, ежеме-
сячные толстые журналы: «Отечественные записки», «Библиотека для чтения»,
«Современник».
Дома Чернышевский изучал латинский и греческий языки, зоологию, есте-
ственную историю, геометрию, русскую грамматику и теорию словесности,
историю, географию, немецкий и французский' языки, переводил со славянского на
греческий и с греческого на русский. После поступления в 1842 г. в Саратовскую
духовную семинарию к этому помимо общесеминарс'ких предметов прибавились
занятия персидским, арабским, древнееврейским и татарским языками.
В сочинениях «Рассуждение, следует ли отдавать предпочтение школьному
воспитанию перед домашним» и «Образование человечества зависит от образова-
ния молодого поколения», написанных Чернышевским в семинарии, уже проявля-
ется самостоятельность и оригинальность мышления, любовь к людям, заинтересо-
ванность в решении общественных проблем.
В 1845 г., будучи учеником среднего (философского) класса1, Чернышевский
увольняется из семинарии и в 1846 г. поступает на историко-филологическое
отделение философского факультета Петербургского университета. Годы учения в
университете были годами необыкновенно быстрого формирования мировоззрения
Чернышевского, его социально-политической позиции.
Тщательно изучая сочинения М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, Чернышев-
1 В семинарии тогда были: низший класс—риторики, средний—фило-
софии, высший—специальный класс богословия.

Революционно-демократическая педагогика
Н. Г. Чернышевского
8
ский рано усвоил мысль В. Г. Белинского о том, что пришло время России
«действовать на умственном поприще». В письме двоюродному брату он писал:
«Пусть и Россия внесет то, что должна внести в жизнь духовную мира, как внесла
и вносит в жизнь политическую, выступит мощно, самобытно и спасительно для
человечества и на другом, великом поприще жизни—науке... И да совершится
чрез нас хоть частию это великое событие!.. Содействовать славе не преходящей,
а вечной, своего отечества и благу человечества—что может быть выше и
вожделеннее этого?» (т..XIV, с. 48)*.
С первых дней учебы в университете Н. Г. Чернышевский подружился с
поэтом М. Л. Михайловым, редким знатоком мировой литературы. Эта дружба
способствовала освобождению Чернышевского от религиозных предрассудков,
формированию его литературных и политических интересов. Впоследствии Черны-
шевский говорил, что первый толчок на пути к развитию был дан ему
Михайловым.
В 1848 г. Чернышевский познакомился с петрашевцем2 А. В. Ханыковым.
Благодаря этому знакомству двадцатилетний Чернышевский обратился к глубоко-
му изучению и переводам работ Фурье, Конта, Гегеля, Фейербаха.
В этот период в своих дневниках Чернышевский называет себя «партизаном
социалистов и коммунистов и крайних республиканцев» (т. I, с. 115), его
охватывает «неодолимое ожидание близкой революции» (т. I, с. 356). Чернышев-
ский внимательно следит за революционными событиями в Европе, читает все
поступающие в университет французские журналы. Расстрел Роберта Блюма,
немецкого политического деятеля, демократа, члена франкфуртского Националь-
ного собрания, заставил Чернышевского задуматься над необходимостью жертвы
во имя Революции. В дневнике он пишет: «...я нисколько не подорожу жизнью для
торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и
довольства, уничтожения нищеты и порока, если б только был убежден, что мои
убеждения справедливы и восторжествуют, и если уверен буду, что восторжеству-
ют они, даже не пожалею, что [не] увижу дня торжества и царства их, и сладко
будет умереть, а не горько, если только буду в этом убежден» (т. I, с, 193 —194).
Дневники Н. Г. Чернышевского полны не просто оценок западноевропейских
событий, но и горячего желания участвовать в подготовке революции в России.
Его не пугают «ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня». Он пишет: «...если
бы мне теперь власть в руки, тотчас провозгласил бы освобождение крестьян,
распустил более половины войска... ограничил бы как можно более власть
административную и вообще правительственную... как можно более просвещения,
учения, школ» (т. I, с. 297).
Воспитанный на философских взглядах В. Г. Белинского и А. И. Герцена,
Чернышевский самостоятельно оценил существо гегелевской системы, вскрыл ее
двойственность, внутреннее противоречие между ее принципами и выводами.
К окончанию университета Чернышевский, определяя жизненные цели, в
письме Михайлову писал: «...кончаю курс... скорее всего достану где-нибудь
учительское место. Если нет, принимаюсь писать и переводить...
С самого февраля 1848 г. и до настоящей минуты все более и более
вовлекаюсь в политику и все тверже и тверже делаюсь в ультрасоциалистическом
образе мыслей» (т. XIV, с. 198).
В 1851 г. Н. Г. Чернышевский получил должность учителя словесности в
1 Здесь и далее сноски даются по изданию: Чернышевский Я. Г. Полн.
собр. соч.: В 16-ти т.—М.: ГИХЛ, 1932—1953.
2 Петрашевцы занимались широкой пропагандой и распространением рево-
люционных идей среди всех групп населения, во всех сословиях. Попытка
создания тайного революционного общества, программу которого петрашев-
цы обсуждали в декабре 1848 г., оказалась неудачной из-за расхождений по
вопросу о способах организации и сроках восстания.

Революционно-демократическая педагогика 9
Н. Г. Чернышевского
Саратовской гимназии. По свидетельству современников, он был властителем дум
гимназистов, готовил их к активной гражданской деятельности. В этот период он
писал в дневнике: «У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту
ждать, что вот явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят меня в
крепость, бог знает, на сколько времени. Я делаю здесь такие вещи, которые
пахнут каторгою—я такие вещи говорю в классе» (т. I, с. 418).
Н. Г. Чернышевский много думает о праве революционера .на личную жизнь,
на любовь. Познакомившись с Ольгой Сократовной Васильевой, дочерью местного
врача, которая впоследствии стала его женой, он как о прообразе своей судьбы
рассказывает ей о судьбе Герцена и его жены, признается в готовности
участвовать в революционной борьбе. Позднее его мысли об этом нашли свое
воплощение во взаимоотношениях героев-революционеров романов «Что делать?»
и «Пролог».
В 1853 г. Н. Г. Чернышевский вместе с женой уезжает в Петербург. Там он
преподает во 2-м Петербургском кадетском корпусе, работает над магистерской
диссертацией «Эстетические отношения искусства к действительности», дает
уроки, считывает корректуры, пишет рецензии в различные журналы.
С первых своих выступлений и до конца жизни Н. Г. Чернышевский продол-
жал освободительные традиции, заложенные А. Н. Радищевым, В. Г\ Белинским и
А. И, Герценом.
Когда после первых критических статей «Отечественные записки» обвинили
Чернышевского в резкости суждений, он ответил статьей «Об искренности в
критике». Не имея возможности называть имя Белинского, он говорил о
принципиальности и глубине его критики: «Обязана ли критика вместо изобличе-
ний писать мадригалы этим хилым, но опасным явлениям? или она может
поступать в отношении к новым болезненным явлениям так, как в свое время было
поступаемо относительно подобных явлений, и. без околичностей говорить, что в
них нет ничего хорошего?» (т. II, с. 241).
Защита Чернышевским диссертации «Эстетические отношения искусства к
действительности» была защитой материалистического мировоззрения и .активного
общественного призвания литературы. «Прекрасное есть жизнь...—писал
Н. Г. Чернышевский.— Воспроизведение жизни—общий? характеристический
признак искусства, составляющий сущность его; часто произведения искусства
имеют и другое значение—объяснение жизни; часто имеют они и значение
приговора о явлениях жизни» (т. И, с. 90, 92).
Новые идеи были восторженно.встречены демократической молодежью.
60-е гг. XIX в. были периодом мощного общественного подъема в России.
Крестьянский вопрос стоял в центре внимания всей общественности. Назревала
возможность революционного взрыва.
Подъем демократического движения ощущался во всех сторонах обществен-
ной жизни, в том числе и в литературе, которая проявляла все больший интерес к
социальной проблематике, к жизни народа.
Вот как передает атмосферу этих лет один из видных революционеров-
демократов того времени—Н. В. Шелгунов: «Это было удивительное время, когда
всякий захотел думать, читать и учиться, и когда каждый, у кого было-чтогнибудь
за душой, хотел высказать это громко. Спавшая до того времени мысль
заколыхалась, дрогнула и начала работать» *.
По тому, как понимались способы уничтожения крепостного права и дальней-
ший путь экономического и политического развития России, резко обозначились
две тенденции в освободительном движении. Первая—Чернышевский и его
сторонники, вторая—либералы и крепостники. «Либералы 1860-х годов и Черны-
шевский суть представители двух исторических тенденций, двух исторических сил,
* Шелгунов Н. В. Из прошлого и настоящего.—Русская мысль, 1885, № И,
с. 237.

Революционно-демократическая педагогика
Н. Г. Чернышевского
10
которые с тех пор и вплоть до нашего времени определяют исход борьбы за новую
Россию»1. Либералы добивались осуществления мелких реформ, ограничивающих
права крепостников. Они хотели «освободить» крестьян сверху, не затрагивая
основ монархического строя.
В защиту интересов народа выступили революционные демократы. В публици-
стических, литературно-критических и педагогических статьях, в подпольных
прокламациях они призывали к революции.
Общественное движение, связанное с освобождением крестьян от крепостной
зависимости, было началом второго этапа освободительного движения в России.
«Падение крепостного права,— писал В. И. Ленин, оценивая главные этапы осво-
бодительного движения,— вызвало появление разночинца, как главного, массового
деятеля и освободительного движения вообще и демократической, бесцензурной
печати в частности. Господствующим направлением, соответствующим точке
зрения разночинца, стало народничество... Чернышевский, развивший вслед за
Герценом народнические взгляды, сделал громадный шаг вперед против Герцена.
Чернышевский был гораздо более последовательным и боевым демократом. От его
сочинений веет духом классовой борьбы. Он резко проводил ту линию разоблаче-
ний измен либерализма, которая доныне ненавистна кадетам и ликвидаторам. Он
был замечательно глубоким критиком капитализма, несмотря на свой утопический
социализм»2.
В 1857 г. Н. Г. Чернышевский, передав литературно-критический отдел
журнала в ведение Добролюбова, переходит к разработке и публикации на
страницах «Современника» философских, исторических, политико-экономических
вопросов. Он занимается поиском национальных путей движения к социализму.
После реформы 1861 г. Чернышевский выдвигает перспективу крестьянской
революции, насильственного свержения царского самодержавия.
Условия работы Чернышевского ужесточались с каждым днем. Власти
грозили закрыть «Современник», посылая в редакцию предупреждения о «вред-
ном» направлении журнала.
После донесений провокатора В. Костомарова, в августе 1861 г полиция
установила за Чернышевским постоянную слежку и дала секретное указание
губернаторам о невыдаче ему заграничного паспорта.
7 июля 1862 г. Н. Г. Чернышевский был арестован и заключен в Петропавлов-
скую крепость. Предлогом для ареста послужило упоминание о Чернышевском в
письме Герцена, перехваченном полицией на границе. Особая следственная
комиссия начала вести «Дело о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими
пропагандистами», по которому было привлечено 32 человека. Но дело Н. Г Чер-
нышевского было выделено из «процесса 32-х» в самостоятельное.
Находясь в крепости, Н. Г. Чернышевский продолжает писать, через 7
месяцев пребывания в тюрьме он передал для публикации первые, главы романа
«Что делать?». Благодаря случайностям роман, проникнутый верой в социалисти-
ческое будущее и близость народной революции, был опубликован.
Использовав показания предателя Костомарова и подделанные документы,
сенат осудил Чернышевского на 7 лет каторги и публично предал его «граждан-
ской казни» 19 мая 1864 г. После окончания семилетнего срока каторги царское
правительство приняло решение продолжить «временно» заключение Чернышев-
ского в тюрьме и создало ему еще более жесткие условия. Только в 1883 г.
Чернышевского из Вилюйска перевели в Астрахань под надзор полиции. В
Астрахани Чернышевский ведет большую литературную работу, много переводит.
В 1889 г. ему разрешают .переселиться в Саратов, где 17(29) октября этого же года
его не стало.
Во множестве статей, рецензий, написанных по самым различным поводам.
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 20, с. 174—175
2 Ленин В. И Поли. собр. соч.. т. 25, с. 94.

Революционно-демократическая педагогика 11
Н. Г. Чернышевского
рассыпаны идеи Чернышевского, но, определяя главную цель своих работ, он
писал: «Жизнь и славу нашего времени составляют два стремления, тесно
связанные между собой и служащие дополнением одно другому: гуманность и
забота об улучшении человеческой жизни. К этим основным идеям примыкают, от
них получают свою, силу все остальные частные стремления, свойственные людям
нашего века: вопрос о народности, вопрос о просвещении, государственные,
юридические стремления оживляются этими идеями, решаются на основании их,
вообще интересуют современного человека только по мере связи их с тенденциями
к гуманности и улучшению человеческой жизни» (т. III, с. 322).
Н. Г. Чернышевский не смог оценить роли российского пролетариата в
борьбе за новое общество, полагал уничтожение существующего порядка
делом крестьянской революции. Но для успеха в борьбе, считал он, народные
массы должны преодолеть темноту и невежество, на которые их обрекает
существующий строй. Выход из этого противоречия Чернышевский нашел в
просвещении, в решающей роли научного знания в историческом процессе.
Н. Г. Чернышевский развивал идеи революционных демократов В. Г. Белин-
ского, А. И. Герцена, Н. П. Огарева, которые рассматривали просвещение народа
не только как одно из условий изменения его жизни, но и как средство
пробуждения революционного сознания масс.
Анализируя отчет министра народного просвещения за 1857 г., Н. Г. Черны-
шевский показал, что в России на 100 человек приходилось всего 5 человек
грамотных, на 60 млн. населения приходилось 2334 школы. «В целой Западной
Европе, имеющей около 200 миллионов жителей,— писал он,— не найдется столько,
безграмотных людей, как в одной нашей родине» (т. V, с. 695).
Защитники царизма пытались объяснить столь низкий уровень грамотности в
стране тем, что якобы русский народ не желает учиться. Такое объяснение
Н. Г. Чернышевский называл грубой клеветой, так как в народе было чрезвычай-
но сильно стремление к образованию. Однако «обстоятельства» [и учреждения]
слишком не благоприятствуют его осуществлению»,— указывал Н. Г. Чернышев-
ский в статье «Суеверие и правила логики» (т. V, с. 696). Позднее, в 1862 г., еще
более четко была выражена эта мысль в статье «Ясная Поляна»: Н. Г. Чернышев-
ский со всей решительностью выступил против ошибочных утверждений
Л. Н. Толстого о том, что народ якобы постоянно противодействует тем усилиям,
которые употребляет для его образования общество или правительство. Крестьяне
не посылают своих детей в школу не потому, что они не понимают пользы
грамоты, а по причине материальной необеспеченности. Народ никогда не был
против школ, школа никогда не была чужда народу. Народ только против «дурных
школ, в которых ничему не выучивают, в которых только бьют, терзают детей,
притупляют их, развращают их, против таких школ народ точно озлоблен» (т. X,
с. 510).
Причины неудовлетворительного состояния школьного дела в России
Н. Г. Чернышевский усматривал в самом социально-экономическом и обществен-
но-политическом строе, в реакционной сущности официальной педагогики, в
отсталости, педагогической теории. В отличие от педагогов официального и
либерального направлений он считал распространение просвещения важнейшей
социально-педагогической проблемой, органически связанной с необходимостью
изменения существовавшего строя. Первым из русских мыслителей Н. Г. Черны-
шевский указал на диалектическую взаимосвязь политической власти, материаль-
ного благосостояния и образования. «Кто находится в нищете, тот не может
развить своих умственных сил; в ком не развиты умственные силы, тот не
способен пользоваться властью выгодным для себя образом; кто не пользуется
политической властью, тот не может спастись от угнетения, то есть от нищеты, то
есть и от невежества» (т. VII, с. 97—98). Чернышевский вплотную подошел к
марксистскому пониманию роли общественных условий в воспитании личности.

Революционно-демократическая педагогика
Н. Г- Чернышевского
12
Раскрепощение крестьянства, улучшение материального положения трудящихся—
вот необходимая социальная предпосылка -духовного раскрепощения народа и
каждого отдельного человека.
Н. Г. Чернышевский глубоко и последовательно проанализировал недостатки
сословной школы, которые заключались в следующем:
программы школ были программами духовных семинарий, поэтому делали
школьное образование ограниченным, не способным подготовить грамотных
людей; полное отсутствие научности преподавания. Изложенные научные положе-
ния находились на уровне 300-летней давности; учителя в школах отличались
«чопорным тупоумием невежд», в целом педагогическая деятельность того времени
была оказененной и выхолощенной. Жесткие рамки крепостнических порядков,
существовавших в школе, не давали возможности талантливым педагогам делать
свое благородное дело; преподавание отдельных предметов велось на самом
низком схоластическом уровне; учебники не отвечали требованиям, они были
забиты генеалогическими таблицами и мелочными цодробностями; дополнительная
литература для детского чтения была далеко не совершенна. Она оскорбляла детей
недоверчивостью к их уму, мысли, раздражала приторными сентенциями; на самом
низком уровне пребывало образование и воспитание девочек. Закрытые дворян-
ские пансионы, народные начальные школы строили обучение, опираясь на теории
о женщине как о существе неполноценном, существе низшего порядка. Женщину
не считали способной- к умственной деятельности, к активной общественной
жизни — на этом и строилась программа женского .образования; воспитание
мальчиков, будучи авторитарным, не решало проблему формирования активности и
самостоятельности, творчества и гражданственности: «Без приобретения привычки
к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств граждани-
на ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола
средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней
мере не становится мужчиной благородного характера» (т. V, с. 168) *.
Н. Г. Чернышевский с возмущением писал о 'казарменном режиме в русской
школе, о господстве муштры и зубрежки, схоластики и мракобесия. Существовав-
шую систему воспитания он считал неудовлетворительной, так как воспитание не
формировало «никакого сильного стремления, никакого определенного взгляда на
самые простые житейские и умственные вопросы» (т. III, с. 352).
Намечая пути улучшения дела народного образования, Чернышевский выдви-
нул требование бесплатного и доступного образования для детей всех слоев
населения. Ему принадлежит идея возможности совместного осуществления
функций обучения и воспитания. Чернышевский считал, что знания должны
использоваться для формирования убеждений. В педагогических высказываниях
Чернышевского изложена идея единства методологии и методики: вся методика
обучения должна быть пронизана идейностью, революционностью, материализ-
мом.
Проблему формирования человека Н. Г. Чернышевский рассматривал преж-
де всего в философском аспекте, выясняя органическую взаимосвязь между
наследственностью, средой и воспитанием. Будучи убежденным сторонником
материалистического монизма, он • вскрыл несостоятельность идеалистических
взглядов на обособленность духовных (психических) и телесных (физиологиче-
ских) процессов человеческого организма. Разорвать эти процессы нельзя. Мысль
самым теснейшим образом связана с мозгом, и если его деятельность нарушается,
то человек теряет способность нормально рассуждать. Всякое болезненное
состояние тела сказывается на духовной деятельности. Нормальное физическое
состояние является одним из необходимых условий нормального психического
1 См.: Березина Е. Я., Евтух Я. Б. Педагогическое наследие Н. Г. Черны-
шевского и современная школа.—В кн.: Н. Г. Чернышевский и его наследие.
Новосибирск, 1980, с. 341—342.

Революционно-демократическая педагогика 13
Н. Г. Чернышевского
состояния и активной умственной деятельности. «Принципом философского
воззрения на человеческую жизнь со всеми ее феноменами служит выработанная
естественными науками идея о единстве человеческого организма; наблюдениями
физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль о дуализме человека.
Философия видит в нем то, что видят медицина, физиология, химия: эти науки
доказывают, что никакого дуализма в человеке не видно...» (т. VII, с. 240).
Н. Г. Чернышевский считал человека высшим существом природы, исходил
из. сущности человека при построении философско-педагогической концепции его
воспитания. В этом сходство антропологических взглядов Л. Фейербаха и Черны-
шевского. Однако, в отличие от немецкого философа, Чернышевский не считал
человека неизменяющимся естественным существом и обращал внимание на
социальную детерминацию его поведения, деятельности и воспитания.
Фейербах учил, что средством от всех зол и несчастий человечества должна
быть взаимная любовь • всех людей. Применяя антропологический принцип к
общественным наукам, Чернышевский доказывает, что для удовлетворения чело-
веческих потребностей необходимо изменение социальных условий деятельности
человека, приведение их в соответствие с его потребностями.
Вслед за Герценом Чернышевский дал материалистическое объяснение вза-
имосвязи основных факторов воспитания нового человека: наследственности,
социальной среды, воспитания и деятельности самой личности.
Представители официальной педагогики И. С. Беллюстин, С. С. Гогоцкий,
П. Д. Юркевич, Н. Н, Страхов придерживались учения, возникшего еще в эпоху
средневековья, согласно которому поступки человека, его поведение и наклонно-
сти (дурные и благородные) якобы полностью предопределены наследственностью.
Н. И. Пирогов полагал, что по наследству передаются не только физические, но и
нравственные качества родителей. К. Д. Ушинский исходил из материалистическо-
го положения о том, что у человека нет ни врожденных пороков, ни врожденных
добродетелей. По наследству передаются не сами наклонности, а только задатки
наклонностей.
Принципиально иной была позиция Н. Г. Чернышевского в оценке влияний
наследственности. Он доказывал, что «злодей и негодяй не родится злодеем и
негодяем, а делается им от недостатка нравственного воспитания и бедности,
ужасающей необходимости быть злодеем и негодяем или умереть с голоду и,
наконец, дурного общества, в котором с младенчества находится, и что у всякого
почти, как бы дурен ни был он, остаются еще известные струны в сердце,
дотронувшись до которых, можно пробудить в нем голос совести и чести» (т. XIV,
с. 44).
Нравственные качества по наследству не передаются. От родителей наследу-
ются особенности темперамента. Но это не значит, что наследуются хорошие или
дурные нравственные качества. «Темпераментом определяется только степень
быстроты движений, и вероятно, перемен душевного настроения. Должно думать,
что человек, имеющий быструю походку, расположен к более быстрой смене
настроений, чем человек, движения которого медленны. Но этой разницей не
определяется то, который из них более трудолюбив, и тем менее определяется
степень честности или доброжелательности того или другого» (т. X, с. 886). Это
был материалистический подход к решению очень сложной проблемы.
Умственные и нравственные качества личности формируются под воздействи-
ем различных общественных институтов, экономических и общественно-
политических условий, влияния литературы и искусства, семьи и школы,— одним
словом, через всю систему материальных и духовных условий жизни общества.
При изменении этих обстоятельств, считал Чернышевский, происходят соответ-
ствующие изменения в умственных и нравственных качествах народа и отдельного
человека, только благодаря рациональному образованию и воспитанию могут быть
сформированы лучшие человеческие качества.

Революционно-демократическая педагогика
Н. Г. Чернышевского
16
основ знаний, но и развитие познавательных способностей ребенка, всестороннее
развитие его духовных потребностей.
Антропологический подход, несмотря на его ограниченность, позволил
Н. Г. Чернышевскому наметить правильное решение проблем умственного воспи-
тания. Именно из антропологического принципа вытекало положение о единстве
чувственного и рационального, положение о том, что умственная деятельность
органически включает в себя все психические процессы, функции и состояния в их
взаимодействий. В современной психологии получило признание положение об
умственной деятельности как активном взаимодействии всех психических процес-
сов при ведущей роли мышления. Трактовка Н. Г. Чернышевским сущности
умственной деятельности очень близка современным научным представлениям
об этом психическом явлении. В силу того что мыслительная деятельность
неразрывно связана со всеми другими познавательными процессами, с психически-
ми состояниями и волей человека, умственное воспитание включает не только
развитие мышления, но и развитие всех познавательных процессов — ощущения,
восприятия, памяти, воображения. Оно неотделимо от познавательных интересов и
потребностей.
Потребность в знаниях понималась Чернышевским как определенное психиче-
ское состояние человека, выражающееся в стремлении заниматься известной
деятельностью и известным предметом.
Какой бы предмет учитель ни преподавал, какой бы материал он ни объяснял,
он должен прежде всего стараться «приохотить» учеников к своему предмету,
вызвать у детей интерес к изучаемому материалу. Возбудив интерес к предмету,
учитель может рассчитывать на активную мыслительную деятельность учащихся.
Чтобы познавательная активность учащихся не падала в процессе обучения,
необходимо стремиться к развитию разнообразных интересов детей. В этих целях
Н. Г. Чернышевский рекомендовал разнообразить учебные занятия «широким
кругом изучаемых предметов».
Выступая за использование интереса в обучении, Н. Г. Чернышевский рас-
сматривал его лишь как одно из средств развития познавательной активности
учащихся. Он был против скуки и формализма в обучении, но вместе с этим
выступал и против «потешающей» педагогики. Интерес должен быть всего лишь
«закваской» в деле успешного обучения. В этом вопросе Чернышевский И
Ушинский придерживались одной точки зрения, считая учение трудом.
Действенным мотивом учения революционный демократ называл убеждение в
жизненной необходимости знаний, в их личной и общественной значимости. Даже
интерес к знаниям и'тот рассматривался им в связи с сознательным отношением к
их приобретению. В «Очерке научных понятий по некоторым вопросам всеобщей
истории» он спрашивал: по каким причинам человек приобретает какие-либо
знания? И сам же отвечал: «Отчасти по склонности всякого мыслящего существа
изучать предметы и размышлять о них, отчасти по житейской надобности в тех
или других знаниях» (т. X, с. 881). Здесь указано на два основных фактора: на
стремление к знаниям как всеобщую одаренность людей и на необходимость
знаний в жизни как объективное требование действительности.
Говоря об умственном воспитаний, Н. Г. Чернышевский обращал внимание
педагогов на необходимость соответствия содержания учебного материала и
методов преподавания силам и возможностям учащихся. Детям многое можно
объяснить очень легко, лишь бы только объясняющий сам понимал ясно предмет,
о котором взялся говорить с детьми, и умел говорить с ними вполне доступным
для них языком. Содержание учебного материала и Методы изложения новых
знаний должны соответствовать уровню общего развития детей.
Следствием развития активности и самостоятельности личности в процессе
приобретения знаний должна быть потребность в самообразовании и самовоспита-
нии. В сочинениях Н. Г. Чернышевского указывается на трансформацию познава-

Революционно-демократическая педагогика 17
Н. Г. Чернышевского
тельной потребности в потребность самообразования. В предисловии к русскому
переводу 10-го тома «Всеобщей истории» Вебера он писал, что никакое внешнее
принуждение не может поддержать человека ни на умственной, ни на нравственной
высоте, если он сам к- этому не стремится. Идея воспитания потребности в
самообразовании и самовоспитании была обстоятельно разработана Д. И. Писаре-
вым.
Особую роль в умственном воспитании и формировании мировоззрения
Н. Г. Чернышевский отводил естествознанию. «Открытия, сделанные Коперни-
ком в астрономии, произвели перемену в образе человеческих мыслей и предметах,
по-видимому очень далеких от астрономии. Точно такую же перемену и точно в
том же направлении, только в гораздо обширнейшем размере, производят ныне
химические и физиологические открытия: от них изменяется образ мыслей о
предметах, по-видимому очень далеких от химии» (т. VII, с. 252). Подчеркивая
органическую связь материалистической философии и естественных наук,
Н. Г. Чернышевский считал необходимым в первую очередь изучение естествозна-
ния и математики.
Большое значение в формировании передовых убеждений Н. Г. Чернышев-
ский 'придавал преподаванию литературы, в которой видел выразительницу идей
века-. Рассматривая литературу как средство отражения жизни, Н. Г. Чернышев-
ский указывал на ее образовательное и воспитательное значение. «Изучение
каждой науки учащимися должно содействовать их воспитанию. История литера-
туры более многих других наук заключает в себе такого воспитывающего
элемента» (т. II, с. 422). Будучи учителем словесности в Саратовской гимназий
(1851—1853), Н. Г. Чернышевский, отказавшись от догматических методов изуче-
ния литературы, положил в основу преподавания чтение и разбор литературных
произведений Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова; он максимально исполь-
зовал воспитывающий потенциал содержания литературных произведений. «При
прохождении словесности,— вспоминал Ф. В. Духовников,— особенно при чтении
писателей, он касался мимоходом и тех язв, которые разъедали тогда русское
общество... Крепостное право, суд, воспитание, политические науки и т. п. темы,
о которых было запрещено рассуждать даже в печати, были предметами его бесед
с учениками...»1. Чернышевский называл художественную литературу учебником
жизни. Она обогащает интеллектуальный мир человека, помогая ему понять
жизнь, людей, самого себя. Она способствует нравственному и эстетическому
воспитанию, формируя нравственные, эстетические и гражданские чувства.
Н. Г. Чернышевский подчеркивал, что история служит не удовлетворению
простого любопытства, а правильному пониманию пути развития общества.
Усваивая исторические знания, учащиеся готовятся к активной общественной
деятельности, готовятся к служению своей родине. Можно не чувствовать
влечения к изучению математики, греческого или латинского языков, можно не
знать многих наук и все-таки быть .образованным человеком, но не любить
историю может только человек, совершенно неразвитый умственно. Речь идет,
разумеется, не о принижении роли тех или иных учебных предметов, а об особой
роли истории в деле формирования передовых убеждений.
Если образование и воспитание не способствуют формированию передовых
взглядов и убеждений, не развивают в человеке сильных общественных стремле-
ний, не вырабатывают прогрессивных взглядов на общественную и личную жизнь,
то такое образование и воспитание не могут быть удовлетворительными.
Как и прогрессивные педагоги прошлого, Н. Г. Чернышевский выступал за
воспитание в процессе обучения. При этом первостепенная роль отводилась не
содержанию учебного материала, не учебникам, а личности учителя, самостоятель-
но овладевшего передовыми идеями. Эта идея нашла наиболее глубокую разработ-
1 Духовников Ф. В. Николай Гаврилович Чернышевский.—Русская старина,
1911, № 1, с. 79—80.

Революционно-демократическая педагогика
Н. Г. Чернышевского
18
ку в сочинениях Н. А. Добролюбова («О значении авторитета в воспитании»),
М. А. Антоновича («Необходимость большей гармонии в учебном деле»),
М. К. Цебриковой («Кого и как воспитывать», «Влияние семьи и школы»).
Рассматривая воспитание как очень сложный и противоречивый процесс,
Н. Г. Чернышевский был далек от традиционного подхода к решению вопроса о
роли учителя в деле обучения и воспитания учащихся. Он резко критиковал
учителей-схоластов и рутинеров, неодобрительно отзывался об учителях-педантах.
В отличие от педагогов официального и либерального направлений Н. Г. Чер-
нышевский подошел к анализу педагогической деятельности с точки зрения
политической экономии. Он отмечал, что педагогический труд отличается от
других видов труда, производящих материальные ценности, тем, что окончатель-
ный результат его «не предмет, посторонний человеку, а сам человек», что «этим
делом удовлетворяются надобности совершенно иного рода, чем надобность в
домах или стульях, в сапогах или рубашках» (т. IX, с. 549). Ремесленное,
профессиональное, техническое образование имеет экономическую ценность, так-
как оно делает человека более производительным работником, способным созда-
вать «внешние предметы, ценностью которых может определяться ценность
обучения». В данном случае труд педагога имеет экономическую ценность. Но не
всякий вид педагогического труда может быть оценен с экономической точки
зрения. Например, труд воспитателя, труд учителя истории и литературы,
иностранного языка и физкультуры, Это, конечно, не значит, что деятельность по
воспитанию, не имеющая непосредственной экономической ценности, является
менее значимой, чем деятельность по обучению столярному или сапожному
ремеслу. Поскольку речь идет о воспитании человеческой личности как высшей
ценности в мире, то и воспитательная деятельность является настолько значимой,
что она не может быть* зафиксирована в виде какого-то экономического показате-
ля. Она бесценна, не имеет цены.
Н. Г. Чернышевский резко осуждал Л. Н. Толстого за высказывания, в
которых недооценивалась роль учителя в обучении и воспитании учащихся. Дьячки
и отставные солдаты (Л. Н. Толстой их рекомендовал в учителя) не могли дать
детям даже элементарных знаний, они не в состоянии были удовлетворить
умственные запросы детей. Подобные «учителя» могли лишь заглушить познава-
тельные способности детей. Указывая на необходимость социальной активности
учителя, высокого уровня его гражданского самосознания, Чернышевский писал,
что для воспитания учащихся нужен человек, который постоянно указывал бы
направление деятельности учащимся, возбуждал бы у них желание искать
истинный путь, отвечал бы на их вопросы, был бы для них «авторитетом и
оракулом». Именно таким наставником был сам Чернышевский, преподавая
словесность в Саратовской гимназии*
Н. Г. Чернышевский, как и многие Другие прогрессивные педагоги прошлого,
обращал внимание на то, что педагог может успешно осуществлять образователь-
но-воспитательные задачи лишь тогда, когда занимается своим делом усердно,
добросовестно, когда он имеет привязанность к обучению и воспитанию детей.
Кроме педагогического призвания учитель должен обладать прекрасными личными
и деловыми качествами. Только при этом условии он окажется способным
воспитывать в детях высокие нравственные и гражданские качества.
Школьный учитель не только педагог, но и просветитель. Обучение и
воспитание детей—это главная, но не единственная его обязанность. Его
деятельность—служение народу. Вот почему школьный учитель, по убеждению
Н. Г. Чернышевского, должен активно способствовать распространению знаний,
культуры среди народа.
Но не только в процессе обучения могут воспитываться новые люди. На их
формирование оказывают влияние такие факторы, как активная общественная дея-
тельность, литература, самовоспитание. Воспитание стойких борцов за народное

Революционно-демократическая педагогика 19
Н. Г. Чернышевского
дело, убежденных патриотов, активных общественных деятелей составляет серд-
цевину педагогической концепции революционного демократа. Это, по существу,
концепция гражданского воспитания, в основе которой заложена идея поли-
тического воспитания, формирования революционной направленности личности.
На основе революционно-демократической этической теории Чернышевский
намечает программу нравственного воспитания.
Человек-гражданин в представлении Чернышевского—это личность не только
образованная и нравственная, но и высокоидейная, с передовыми взглядами и
убеждениями. Формирование передовых убеждений является наиболее важной и
трудной задачей в педагогическом процессе. «Иметь более или менее обширные
знания,— писал Н. Г. Чернышевский,— еще не особенная редкость или важность...
гораздо важнее иметь твердую и стройную систему воззрений, в которой одно
понятие не противоречило бы другому, одно положение не опровергалось бы
другим» (т. III, с. 769—770). Воззрения на мир становятся убеждением только в
том случае, если сформировавшиеся взгляды явились результатом самостоятель-
ной мыслительной переработки, если они соответствуют чувствам человека.
Характер убеждений определяет характер направленности личности. Руководству-
ясь ими, она может сознательно готовить себя к определенному роду занятий,
воспитывать в себе определенные качества. В силу глубоких и устойчивых
убеждений готовил себя Рахметов к деятельности революционера, воспитывал в
себе необходимые качества.
Чернышевский стремился создать новую мораль, которая активно
направляла бы поведение «новых людей». Для русской революционной демократии
«разумный эгоизм» не просто лежит в основе поступков, действий личности, а
является критерием таких нравственных понятий, как «добро» и «зло». Но не
только в этом сущность теории разумного .эгоизма. Она состоит в гражданской
направленности личности. Ведь именно стремление личности подчинить свой
интерес общественному интересу, поступать во имя общего интереса, как велят
убеждения личности,— это и составляет основной мотив поведения. Устами
Лопухова автор романа «Что делать?» так раскрыл сущность теории эгоизма: «Эта
теория холодна, но учит человека добывать тепло... Эта теория безжалостна, но,
следуя ей, люди не будут жалким предметом праздного сострадания. Ланцет не
должен гнуться—иначе надобно будет жалеть о пациенте, которому не будет
легче от нашего сожаления. Эта теория прозаична, но она раскрывает истинные
мотивы жизни» (т. XI, с. 66). Поступать так, как велит гражданская совесть,—это
и составляет основной мотив поведения «новых людей». Высокоразвитое чувство
гражданского долга в единстве с передовыми взглядами и убеждениями, един-
ство слова и дела—вот что характеризует в первую очередь человека-гражда-
нина.
«Разумного эгоиста» его собственный личный интерес толкает на акты
благородного самопожертвования; он свободно, без всякой мысли о долге, жертве
и воздаянии делает все, что нужно для торжества избранного им идеала.
Чернышевский понимал, что революционерам в России предстоят величайшие
жертвы, вероятнее всего, почти верная гибель. Этика «разумного эгоизма» была
призвана внушить каждому революционеру, что иного пути к счастью нет. Как
этическая система теория «разумного эгоизма» носила рационалистический харак-
тер и не выходила за рамки идеализма. Однако, будучи уязвимой в формально-
теоретическом смысле, концепция «разумного- эгоизма» верно отражала обще-
ственную потребность своего времени, характер и идеалы «новых людей»,
способствовала воспитанию самоотверженных борцов за счастье народа.
«Этические представления Чернышевского и его единомышленников,— писал
А. В. Луначарский,—не только объективно соответствовали тогдашним историче-
ским условиям, но были наиболее полезными для того времени, наиболее
развертывали активность людей, легче могли вытолкнуть человека из его

Революционно-демократическая педагогика
Н. Г. Чернышевского
20
заскорузлой среды к той творческой, светлой жизни, к которой звали Чернышев-
ский, Добролюбов, Писарев»1.
Активное участие в общественной жизни, по мнению Чернышевского, являет-
ся одним из необходимых условий развития личности, формирования ее духовного
облика. Это наилучшая школа развития в человеке истинно человеческих
достоинств. Из двух людей, одинаково одаренных природой, тот будет иметь
более широкий взгляд на жизнь, кто более привык к активному участию в
общественной жизни. Если же мысли человека прикованы исключительно к
мелочным заботам о мелочных делах, то обедняется ум и сердце человека. Он
становится ограниченным в своем развитии, безразличным к судьбам своей
родины, утрачивает способность чувствовать себя гражданином своего отечества.
Такой человек невольно превращается в обывателя. Анализируя повесть Тургенева
«Ася», Н. Г. Чернышевский писал: «Лучше не развиваться человеку, нежели
развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств,
пробуждаемых участием в них. Если из круга моих наблюдений, из сферы
действия, в которой вращаюсь я, исключены идеи и побуждения, имеющие
предметом общую пользу, то есть исключены гражданские мотивы, что останется
наблюдать мне? В чем остается участвовать мне? Остается хлопотливая сумятица
отдельных личностей с личными узенькими заботами о своем кармане, о своем
брюшке или о своих забавах» (т. V, с. 168—169).
Как и Белинский, Чернышевский считал основным нравственным качеством
гуманность, которая в его понимании означает глубокую и искреннюю любовь к
человеку, постоянную готовность делать добро. Гуманность должна быть активной
по своей сущности. Это значит, что она предполагает чувство ненависти и
презрения ко всему пошлому и отрицательному в поведении и жизни человека,
предполагает активную борьбу за права человека, за его человеческое достоин-
ство. Вот почему нельзя назвать ни гуманистом, ни патриотом того, кто «добру и
злу внимает равнодушно», кто безразличен к отрицательным поступкам других,
ибо он не является истинным гражданином, он скорее всего обыватель, псевдопат-
риот. «Кто гладит по шерсти всех и всё,—писал Н. Г. Чернышевский,—тот,
кроме себя, не любит никого и ничего; кем довольны все, тот не делает ничего
доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла» (т. III, с. 22).
Чувство гуманности неразрывно связано с чувством патриотизма, которое
находит свое выражение в патриотических делах и поступках. И прежде всего в
уступке «личности выгод общему благу». Подчинение личных интересов обще-
ственным должно быть не результатом внешнего принуждения, а следствием
глубокого внутреннего убеждения в том, что ничто не может быть выше и
вожделеннее, как «содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества
и благу человечества» (т. XIV, с. 48). В «Очерках гоголевского периода русской
литературы» Чернышевский определяет патриотизм как главное мерило человече-
ского достоинства.
Задачу трудового воспитания Н. Г. Чернышевский и К. Д. Ушинский сфор-
мулировали как необходимость формирования потребности в физическом и
умственном труде. Но, в отличие от Ушинского, Чернышевский подчеркивал, что
для людей типа Рахметова важнее всех добытых результатов стремление к
приобретению новых, лучших. При этом имелось в виду стремление к «приобрете-
нию» результатов социально более значимых».
Социально-педагогическую ценность труда Чернышевский рассматривал в
неразрывной связи с проблемой смысла жизни и цели человеческого существова-
ния. Подлинно человеческая жизнь предполагает активную деятельность, свобод-
ную от эксплуатации и принуждения, доставляющую радость, способствующую
расцвету творческих сил и способностей. Картина радостного творческого труда в
1 Луначарский А. В. Русская литература: Сб. статей.—М., 1947, с. 142.

Революционно-демократическая педагогика 21
Н. Г. Чернышевского
обществе будущего нарисована Н. Г. Чернышевским в романе «Что делать?». Для
«новых людей» труд из тяжелой необходимости обратился в приятное удовлетво-
рение одной из насущных потребностей человека, стал для них источником
наслаждений. Герои Чернышевского принимают любой труд, лишь бы он был
облагорожен высокой идеей, отвечал бы интересам общества. На это обратил
внимание в свое время Д. И. Писарев в статье «Мыслящий пролетариат».
Анализируя роман «Что делать?», он писал: «Новые люди считают труд абсолютно
необходимым условием человеческой жизни... Для них труд действительно
необходим, более необходим, чем наслаждение; для них труд и наслаждение
сливаются в одно общее понятие, называющееся удовлетворением потребностей
организма. Им необходима пища для утоления голода, им необходим сон для
восстановления сил, и им точно так же необходим труд для сохранения,
подкрепления и развивания этих сил, заключающихся в мускулах и в нервах. Без
наслаждения они могут обходиться очень долго; без труда для них немыслима
жизнь» *.
Говоря о необходимости воспитания потребности в физическом труде как о
педагогической задаче, Н. Г. Чернышевский подчеркивал, что для воспитания
активности и самостоятельности в труде необходимо развивать и воспитывать
активность и самостоятельность как личностное качество, ибо «нельзя выдресси-
ровать человека так, чтобы он умел, например, быть энергичным на ниве и
безответным в приказной избе...» (т. V, с. 695). Потребность в труде как
нравственное ценное качество может быть сформирована лишь при определенных
социально-экономических условиях. Для того чтобы пробудить в человеке усердие
к делу, необходимо ему «увидеть себя самостоятельным, почувствовать себя
освобожденным от стеснений и опек, которыми он вообще бывает подавлен» (там
же). В условиях царской цензуры нельзя было более ясно сказать о необходимо-
сти освобождения трудящегося человека от оков эксплуатации. Читателям
«Современника» было понятно, что речь идет об освобождении от социальных
«стеснений и опек», об освобождений от крепостной зависимости.
Рассматривая проблему воспитания потребности,в труде в психологическом
аспекте, Н. Г. Чернышевский доказывал, что стремление к деятельности является
всеобщей потребностью: «Психология говорит, что страсть к • деятельности
врождена человеку, а физиология объясняет и доказывает это, говоря, что наши
мускулы имеют физическую потребность работать, подобно тому, как желудок
имеет потребность переваривать пищу, нервы—потребность испытывать впечатле-
ния, глаза—потребность смотреть и т. п.» (т. V, с. 694). На основании этих
посылок делается вывод о том, что человек по природе своей находит наслажде-
ние в труде, имеет естественную потребность в деятельности. Для того чтобы труд
доставлял наслаждение, необходимо соблюдать, по мнению Чернышевского,
следующие три условия: во-первых, чтобы труду не препятствовали слишком
сильные внешние помехи; во-вторых, чтобы труд совершался по собственному
убеждению в его необходимости или полезности, а не по внешнему принуждению;
в-третьих, чтобы труд не был изнуряющим. Чернышевский приводит несколько
ярких и убедительных сравнений. Никто не скажет, писал он, чтобы хорошая
пища, хорошая музыка или какие-нибудь гимнастические развлечения вроде
танцев, прогулок и т. п. были сами по себе неприятны; напротив, сами по себе они
составляют удовольствие, наслаждение. Но если человек танцует не потому,
чтобы ему самому вздумалось танцевать, а по какому-нибудь внешнему побужде-
нию, танцы уже составляют для него обременение, скуку, досаду.
Анализируя вопросы влияния характера трудового процесса на формирование
потребности в труде в «Основании политической экономии» Милля, Чернышевский
делает очень важный вывод о том, что принцип разделения занятий несет в себе
тенденцию сочетания разнообразных занятий в деятельности работника. Эта
1 Писарев Д. Я." Соч. Т. 4.—М-, 1956, с. 12.

Революционно-демократическая педагогика
Н. Г. Чернышевского
22
мысль очень близка к высказыванию К. Маркса о диалектике процесса производ-
ства. Н. Г. Чернышевский выдвинул требование о разнообразии труда, считая
разностороннюю деятельность одним из важнейших условий повышения произво-
дительности и педагогической эффективности самого процесса труда.
С педагогической точки зрения труд как средство физического и духовного
развития личности должен отвечать определенным требованиям. К их числу
Н. Г. Чернышевский относил соответствие физической нагрузки возрасту и силам
детей, чередование физического и умственного труда, чередование труда и отдыха,
обеспечение нормального питания ребенка.
Проблему развития способностей и воспитания потребности в труде
Н. Г. Чернышевский не отделял от проблемы соотношения общего и професси-
онального образования. Ведь, только получив общее образование, выявив свои
наклонности и способности, воспитанник может правильно выбрать себе ту или
иную специальность. В противном случае выбор может быть ошибочным и человек
окажется «скован» нелюбимым трудом. Этим Н. Г. Чернышевский объяснял тот
факт, что в современном ему обществе было «множество специалистов, неспособ-
ных именно к своей специальности».
Чернышевский разделял мнение Н. И. Пирогова о том, что специальное
образование должно быть основано на достаточно солидном общем образовании.
Труд в новом обществе Н. Г. Чернышевский рассматривал не только как
потребность физически здорового человека, но и как творчество.
Замечательные идеи великого русского революционера-демократа о воспита-
нии потребности в труде развивались его сподвижниками и последователями:
Н. А. Добролюбовым, Д. И. Писаревым, Н. В. Шелгуновым, М. К. Цебриковой,
В. И. Танеевым.
Чернышевский по-новому осветил многие вопросы эстетической теории и
эстетического воспитания. Задачу эстетического воспитания он усматривал в
том, чтобы оно содействовало становлению революционера-борца, всесторонне
развитого человека-гражданина, способного видеть, понимать и чувствовать
прекрасное, готового бороться с отвратительными сторонами и явлениями в
жизни. Эстетика связывалась им с политикой, с революционно-демократической
этикой и педагогикой.
Как не может быть искусства для искусства, так не может быть эстетическо-
го воспитания как самоцели. Оно должно влиять на интеллектуальное развитие и
идейно-нравственное становление. Говоря о воспитывающем значении искусства,
Н. Г. Чернышевский отмечал, что «прекрасное по своему содержанию тожде-
ственно с добром».
Возможность развития и удовлетворения духовных потребностей (в том числе
и эстетических) простого народа Н. Г. Чернышевский ставил в прямую зависи-
мость от возможности более полного удовлетворения материальных потребностей.
В свою очередь, возможность удовлетворения материальных потребностей, а
вместе с ними и духовных рассматривалась им в связи с решением социально-
экономических проблем. Прежде чем заботиться об эстетических потребностях,
следует сначала удовлетворить насущные материальные потребности. Он сравни-
вал общество, не имеющее хлеба, но заботящееся о консерваториях, с дикарем,
который ходит нагишом, украсив себя кольцами и браслетами. Не следует думать.
что развитие и удовлетворение потребностей одного ряда идет обособленно от
развития и удовлетворения потребностей другого ряда, те и другие теснейшим
образом взаимосвязаны, хотя изменение одних влечет автоматически аналогичные
изменения других. Эстетические потребности никогда не исчезали у человека, как
бы ни были ограниченны возможности удовлетворения его материальных потребно-
стей, утрачиваются возможности лишь для более полного их проявления, для
более высокого развития и удовлетворения.
Тезис Чернышевского «прекрасное есть жизнь», сформулированный им в

Революционно-демократическая педагогика 23
Н. Г. Чернышевского
диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности», позволил
выявить новые задачи эстетического воспитания. В соответствии с этим тезисом
эстетическое воспитание должно формировать эстетическое отношение человека
ко всему в жизни, что обладает эстетической ценностью,— к природе, людям,
формам человеческой жизнедеятельности, миру вещей, который создает человек,
к произведениям искусства, отражающим жизнь. Искусство при этом перестает
быть единственным инструментом эстетического воспитания, им должны стать все
области практической деятельности человека.
Оценивая педагогическое наследие великого русского революционера-
демократа, советские ученые-педагоги рассматривают его как педагогическую
теорию, в которой все педагогические Идеи находятся в диалектической взаимосвя-
зи с политическими убеждениями.
«Величайшая заслуга Чернышевского в том,— говорил В. И. Ленин,— что он
не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный
человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким
должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели
он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления»1.
Ленинская оценка помогает понять значение Чернышевского в истории русской
педагогической мысли.
Н. Г. Чернышевский создал революционно-демократическую теорию воспита-
ния «нового человека». Исходя из идеи социальной обусловленности воспитания,
впервые раскрыл социальную сущность воспитательного идеала. В отличие от
представителей официальной и либеральной педагогики провозгласил воспитатель-
ный идеал, который, отвечая интересам трудящихся, призывал к революционной
борьбе. В трудах вождя революционной демократии намечены пути умственного,
гражданского, физического и эстетического воспитания, поставлены вопросы
соединения обучения с производительным трудом, вовлечения подрастающего
поколения в активную общественную деятельность.
Под влиянием Н. Г. Чернышевского революционные демократы второй поло-
вины XIX в. (Н. А. Добролюбов, И. А. Пиотров.ский, М. Л. Михайлов, Д. И. Пи-
сарев, А. А. Слепцов, Н. В. Шелгунов) развивали идею подготовки революционе-
ра-борца. Исходя из социальной обусловленности воспитания, впервые была
раскрыта социальная сущность воспитания нового человека. Воспитательный
идеал революционных демократов был самым прогрессивным не только в русской,
но и мировой педагогике домарксового периода.
Мысли и действия Чернышевского неотделимы от судеб народных; рожден-
ные жизнью, они, в свою очередь, оказали огромное воздействие на весь ее
последующий ход; на протяжении нескольких десятилетий его произведения,
посвященные самым разнообразным вопросам политики, науки, духовной культу-
ры, в целом оставались вершиной русской мысли.
В золотой фонд социалистической педагогики вошли многие идеи создателя
русской революционно-демократической концепции воспитания нового человека:
социальная детерминация воспитания; диалектическая взаимосвязь основных фак-
торов формирования человеческой личности; принцип единства деятельности,
сознания и развития личности; принцип единства воспитания и самовоспитания.
Под влиянием Н. Г. Чернышевского развивалась и пропагандировалась идея
воспитания революционера. Она была воспринята русскими социал-демократами и
получила дальнейшее развитие в научном наследии первых марксистов России.
1 Ленин В. И. О литературе и искусстве.— М.. 1977. с. 648.

1845
Рассуждение. Следует ли
отдавать предпочтение
школьному воспитанию
перед домашним1
Существует преимущественно два метода воспитания: школьный и
домашний. Как известно, первый из них был распространен, чуть
ли не по всей земле, в древнее время, а второй—в средние века.
Так как в наши дни почти одинаково пользуются и тем и другим,
то справедливо* можно поставить вопрос: которому же из указан-
ных методов отдать предпочтение? Вопрос этот чрезвычайно
важный, ибо жизнь человека, ее уклад в очень многом зависит от
воспитания.
Так как целью воспитания является развитие наших духовных
способностей, а таковых преимущественно две (это, разумеется, ум
и чувство), то ясно, что воспитание складывается из двух моментов:
есть* воспитание умственное и воспитание нравственное.
Первое состоит также из двух вещей: во-первых, из возможно
полного развития умственных способностей, во-вторых, из воз-
можно большего обогащения их знаниями.
И то и другое, можно думать, лучше достигается дома.
Так как в домашней обстановке, обычно, вместе учатся только
или братья или родственники и самые близкие друзья-однолетки,
вследствие чего число учеников естественно никогда не бывает
велико, то для учителя не представляет труда разобраться в
задатках и способностях всех своих учеников и с величайшим
старанием беречь и заботиться о каждом из них. Таким образом,
он может с большим удобством, весьма удачно и быстро
развивать духовные силы учеников, заботиться об их скорейших
успехах, обогащать их способности, узнавать, к каким искусствам
или наукам они имеют природную склонность, направлять твердой
рукой их занятие и вести их той дорогой, какой, по его мнению,
они легче всего достигнут поставленной цели.
Да и самое украшение ума знаниями при домашнем воспитании
достигается гораздо легче. В этом случае наставник может
прекрасно знать, насколько одарены и знающи его ученики, каким
именно способОхМ им передать знания, как велики их способности,
к каким наукам имеют они природное расположение (если б мы
слушались благожелательную мать-природу, то не было бы среди

Н. Г. Чернышевский Рассуждение. Следует ли: отдавать предпочтение 25
школьному воспитанию перед домашним
нас людей негодных), т. е. он прекрасно знает, какие изучать
науки и в каком объеме.
Наконец, так как при домашнем воспитании характер занятий
устанавливается учителем совместно с родителями, то ему не
приходится беспокоиться, как бы дети не отвлекались (это губидо
бы его труды) другими делами.
Что касается воспитания школьного, то при нем собирают в
кучу множество учеников самых разных способностей, степени
развития, возраста, одаренности, прилежания: может ли учитель
достаточно хорошо разобраться в каждом из них? И коль скоро
ученики идут по пути образования каждый своей дорогой, то
возможно ли от учителя требовать, чтобы он достаточно внима-
тельно наблюдал, не выпускал из виду каждого из них? чтобы он
мог одновременно развивать всех учеников, занимаясь с каждым в
отдельности, по-разному? чтобы он имел возможность всем
преподать столько же, сколько отдельным воспитанникам? А ведь
очень часто то, что полезно и нужно одному, совсем не нужно и
даже вредно другому.
Сюда нередко присоединяется то, что родители учеников
(держась иного мнения, чем учитель, о преподаваемом в школе)
порицают школьную науку в присутствии детей; порой они даже
уговаривают их бросить ее и заняться другим. Разве это не
полное разрушение дома того, что в школе строится учителем?
Мы уже не говорим о том, что ученики, выходя 'из стен
школы, делаются свободными от всякой власти учителя; он
теряет свое руководство, а молодежь в руководстве всегда
нуждается. При домашнем же воспитании с уходом учителя
меняется только руководитель; направление же остается
прежним.
Время летних вакаций и более продолжительных отпусков в
другое время года, на праздники, для большинства учащихся
проходит без всякой пользы. Больше того: очень часто ученики
забывают то, что выучили в школе. Но при школьном воспитании
это неизбежно: родители учеников очень редко живут в том же
городе, где находится школа, часто не могут и приехать, чтоб
повидать детей,—а нельзя же сделать, чтоб родители своих
сыновей совсем не видели. Так перерывы почти во всех школах
занимают третью часть года. При домашнем же воспитании они
совсем излишни.
Два, главным образом, возражения можно привести против
вышеизложенного, в восхваление школьного воспитания (в деле
развития ума): во-первых, в школе среди учеников поднимается
соперничество, польза которого общеизвестна, и, во-вторых, в
школе дети обогащают друг друга сведениями.
Что касается первого, то его можно лишить силы следующим
указанием: не может соперничество принести столько хороших
результатов, сколько вреда всегда приносит мысль: есть много
хуже меня! Если же ученику к тому же покажется, что учитель
несправедливо ценит его старания и т. д., что ему предпочитают

Н. Г Чернышевский
26
тех. кто ниже его (а показаться может очень легко, ибо юность по
природе склонна к самоуверенности и слишком себя переоценива-
ет), 'тогда такой «ценитель себя» думает: «А! Долой все за-
нятия! К чему работать, если меня не хотят ценить по за-
слугам!» Небрежностью стремится он отомстить за мнимую
обиду.
Второе возражение есть в сущности утверждение, что ленивых
учеников в школе легко можно тянуть вперед (они этого, однако,
не хотят) за счет ущерба для более прилежных. Но если и
считать, что этот обмен занятиями действительно приносит благие
результаты, то все же в школе мы наблюдаем, помимо этого,
два недостатка в деле развития ума, из которых каждый
легко перевешивает все положительные стороны упомянутого
обмена.
Один из них — следующий:
Как мы уже сказали, учитель в школе хорошо узнать своих
учеников не может (некоторых он, конечно, может узнать, но
речь идет о всей массе). В силу этого каждый из них может
ввести учителя в заблуждение относительно своих знаний, приле-
жания и даже способностей. Но разве много есть среди них таких
правдивых и честных, чтобы показывать себя такими, какие они
есть на самом деле, раз можно выставить себя в виде лучшем? в
особенности — человеку, в чьей власти находится их собственное
благополучие? Ведь на основании отзыва учителя устанавливает-
ся, в какой разряд но образованию отнести ученика, а от этого
разряда в очень многом зависит правовое и общественное положе-
ние человека. Но как легко учитель вводится в обман! Почти
всякий ученик стремится не к тому, чтобы действительно полу-
чить знания, а лишь к симулированию этого, любым путем, в
глазах учителя; не имея собственных сил выдвинуться, он почти
всегда старается выделиться, выдавая за свою работу чужую;
если этого сделать нельзя (в низших классах, например, задания
проверяются устно учителем), то он стремится всеми силами
представить свою работу и свои знания лучшими, чем есть на
самом деле, и дорог к этому находит множество. В результате, не
говоря о том, что привычка лгать и обманывать портит и губит
нравственность, в учениках развивается склонность к ничегонеде-
ланию и лени. Само соперничество вследствие этого дает плохие
плоды.
Другой недостаток школы (и притом такой, что его никак
нельзя вырвать с корнем) состоит в следующем:
После всего того, что нами сказано, не приходится сомневать-
ся, что в школах всегда будет о.чень много лентяев, если не
явных, то скрытых. И вот эти лентяи не только сами не
занимаются, но и другим мешают. Представим себе, что какой-
нибудь юноша хочет прилежно учиться. Он будет постоянно
подвергаться со стороны лентяев таким многочисленным насмеш-
кам, что ему надо иметь очень твердую уверенность в своих
способностях—оставить всех этих насмешников далеко за собой:

Н. Г. Чернышевский Рассуждение. Следует ли отдавать предпочтение 27
школьному воспитанию перед домашним
это необходимо, чтобы переносить подобные шутки. Ибо в конце
концов если даже он не добьется с их стороны уважения
(впрочем, оно никого не зажжет желанием подражать ему), то по
крайней мере они перестанут постоянно издеваться над ним в
лицо. Если же он обладает только прилежанием и любовью к
наукам, а соответствующих способностей не имеет, то эти
насмешки, пусть пошлые и неостроумные, но тем более непри-
ятные, увеличиваясь в числе со дня на день, дойдут до та-
кой степени, что нужно не юношеское терпение, чтобы их перено-
сить.
Предположим, он перенесет. Но вот новые несчастия на него
обрушиваются. Учитель обратит внимание на его работу, при
нервом же случае выразит ему свое расположение. Что же
следуот? Те, кого учитель раньше считал равными ему, теперь
видят, что этот юноша их далеко обогнал. Этого никоим образом
нельзя простить! Не будучи в состоянии выставить его в глазах
учителя плохим учеником, они, из зависти, мстят наговорами. По
школе идет молва: новый «ревнитель знания» выдвигается ябедни-
чеством, доносами на товарищей. Кто не разбирается (а таких в
школе большинство) — верит, и этот несчастный друг наук почти
никогда не избавляется от общего недоброжелательства со сторо-
ны товарищей. Очень часто бывает, что недоброжелательство не
проходит даже по выходе его из школы. Скольких учеников
подобные случаи, отпугивают от занятий? Мы знаем, этому нельзя
легко поверить. Но нужно верить: примеры налицо. Мы могли бы
указать на целый ряд, если бы речь шла не вообще о школе, а об
отдельных лицах.
При домашнем же воспитании и тот и другой из разобранных
недостатков вообще не имеет места.
Итак, без всякого сомнения, первая цель воспитания—
умственное развитие — гораздо лучше и легче достигается дома,
нежели в школе. Теперь рассмотрим второй пункт: при каком
воспитании—домашнем или школьном—лучше развиваются до-
брые нравы.
Учеников дурного поведения всех исключить из школы нельзя,
во-первых, потому, что их очень много, а во-вторых, инспектура
не всех их может заметить: исключая некоторых очень уж
буйных, такие ученики прилагают все усилия к тому, чтобы иметь
вид добропорядочных. Но как вредно их общество для товарищей!
Один негодный ученик может загрязнить нравы всех остальных.
Невозможно ведь совсем не иметь сношений с тем, кто —
чувствуешь—приносит тебе вред: сочтут гордецом, все станут
плохо относиться. Но даже самой высокой нравственности чело-
век не может не пострадать от дурного сообщества. Конечно, он
не станет подражать грязным делам, но естественно—чистоту
души потеряет. А для юноши она должна быть ценнее всего:
это — его гордость и краса.
Что же? Значит, не нужно совсем и в жизнь вступать? Там
(скажете вы) тоже найдешь дурное общество? — Но почему?

Н. Г. Чернышевский
28
Разве школу и жизнь можно сравнивать? Вовсе нет. В жизнь
вступают взрослыми, с уже сложившимися нравственными воз-
зрениями и образом мыслей (они должны быть выработаны); в
школу же—детьми, у которых, можно сказать, вовсе нет нрав-
ственных воззрений. Не говоря о том, что люди, участвующие в
общественной жизни, в тысячу раз легче могут избегнуть дурных
друзей, нежели дети, обучающиеся в школе, все это возражение
можно отвести простой ссылкой на одно часто употребляемое
выражение: «Худое узнать—никогда не поздно» (С. П. Шевы-
рев)2.
Даже относительно хороших нравов, в деле их улучшения
школа приносит новые трудности.
Для того чтобы меры по улучшению нравов приносили
желаемые плоды, необходимо, во-первых, чтобы тот, кого исправ-
ляют, имел к исправлению полное доверие и любовь;чтобы он,
далее, верил, что его наказывают не по прихоти или излишней
строгости, а потому, что это нужно ему самому: что к наказанию
не обратились бы, если бы можно было обойтись без него; что
полученное наказание соответствует проступку; это даже самому
наказывающему тяжело, что он принужден так поступить. В
противном случае тому, кого наказывают, наказание или выговор
не только не принесут ничего хорошего, но даже, наоборот,
заставят его упорствовать в пороке. При домашнем же воспитании
доверие подобного рода иметь совсем не трудно, ибо блюстителя-
ми нравов должны быть там сами родители или же, если их нет,
самые близкие родственники.
Но с каким трудом оно достигается в школе! Лицо, наблюда-
ющее здесь за поведением, не только не родственник поступа-
ющему ученику, но обычно совсем неизвестный для него человек.
Мальчик его еще не знает, а в голове у него уже ходят мысли о
тиранстве, заносчивости, жестокости (среди школьных инспекто-
ров люди с подобным характером попадаются слишком часто, для
того чтобы можно было за такие мысли упрекать); он заранее
настроен к своему воспитателю враждебно. В связи с этим
малейшее замечание кажется бесчеловечностью; самый душев-
ный воспитатель—тираном; ничтожное ограничение свободы—
невыносимым рабством, и наказания или выговоры приводят не к
благим, а к дурным последствиям. А как трудно разбить эту
предубежденность! Но предположим, что ученик поступает в
школу даже без нее. Кто же все-таки может проявлять по
отношению к человеку совсем чужому столько же уважения,
доверия и любви, сколько мы проявляем к нашим родителям и
родным?
Допустим еще больше—что наблюдающий за поведением
учеников снискал их веру, уважение и даже любовь. И все-таки:
кто может заменить отца и мать? Даже ангел-хранитель не может.
В деле исправления нравов больше имеет значение одно слово
отца, чем любые, самые веские аргументы, постоянное наблюде-
ние и требовательность чужого' человека.

Н. Г. Чернышевский Образование человечества зависит от образования 29
молодого поколения
Учитель в школе хорошо узнать всех своих учеников не
может; тем более—инспектор. Результаты те же: пренебрежение
к подлинной чистоте нравов и стремление представиться в глазах
начальства лучшим, чем есть на самом деле. Другими словами—
привычка обманывать и хитрить.
Одно можно сказать по вопросу о нравственном воспитании в
защиту школы: здесь господствуют определенные нравственные
нормы. Но если это и считать правильным, то все же указанное
обстоятельство не может перевесить всех трудностей и отрица-
тельных сторон школьного воспитания нравственности. Да что
пользы в том; что пятидесяти или со^не людей привить опреде-
ленные нравственные нормы! Разве не все равно, если бы они
имели разные понятия? Эта сотня разольется и бесследно
исчезнет среди миллионов. Правда, окончившие высшую школу
не так легко растворяются и теряются в толпе и посему имеют не
малое влияние на нравственную сторону остальных людей. Но
число высших школ, а следовательно, и кончающих эти школы,
так мало по сравнению с числом низших, что веса это не имеет.
Да и верно ли, что в школе господствуют определенные нрав-
ственные нормы? Сомневаемся. У большинства людей, а значит и
у инспекторов, развитых норм почти не имеется. Каким же
образом они передадут то, чего сами не имеют?
Итак, мы не можем не утверждать, что~ и вторая цель
воспитания — развитие нравственное—гораздо лучше достигается
при воспитании дома, нежели в школе.
Значит ли это, что следует отвергать самый институт школы?
Вовсе нет. Больше того: величайшей хвалы заслуживает тот, кто
заботится об их распространении. Воспитание и образование,
несомненно, человеку весьма нужны, а обучаться частным обра-
зом, в особенности наукам высшим, могут столь немногие, что
число их сравнительно с теми, у кого нет возможности учиться на
свои средства, можно считать равным нулю, в школе же может
учиться каждый. Конечно, те, кто учится дома, в высокой
степени счастливы, по сравнению с тем(и, кто может учиться
только в школе; но эти последние—счастливее тех, кто вовсе не
получил образования.
Образование человечества
зависит от образования
молодого поколения1
Неоспоримо, что род человеческий совершенствуется; усовершен-
ствование его простирается на все отрасли жизни его, духовной и
телесной, умственной и физической. Подтверждения и доказа-
тельства на это так очевидны, что не нужно и представлять их.

Н. Г. Чернышевский
30
Самые упорные хвалители старины не могут отрицать, что
настоящее поколение образованнее прошедшего, а мы в свою
очередь должны сознаться, что потомки наши будут образованнее
нас.
Как всякое развитие, так и ход человеческого образования
может быть ускорен и замедлен, остановлен на время, даже на
несколько времени возвращен назад: так телесные силы не только
остаются без приращения во время жестоких болезней, но и после
того, как болезнь пройдет, человеку надобно долгое время, чтобы
совершенно оправиться и войти в прежние силы. Бывают также и
такие благоприятные обстоятельства, что силы нашего тела
развиваются, как говорят, не по дням, а по часам. Точно то же
случается и с развитием умственных сил каждого человека, то же
и с ходом образования целого человечества.
Как ускорение, так и замедление образования и вообще весь
ход его зависит от молодого поколения; и власть его в этом
случае простирается не только на настоящее, но и далеко в
будущее.
О настоящем нечего и говорить: молодое поколение одно в нем
действует, от него зависит, чтобы время, в которое оно жило,
принесло плоды для наук или осталось совершенно бесполезным;
в этом [об этом? — Н. Ч-я] никто не может с ним спорить, ни
препятствовать ему.
Но власть его простирается и на будущее: это видно уже из
того, что своею недеятельностью оно замедлит на все время
своего действования дальнейший ход образованности человече-
ства.
Еще более: предшествовавшие поколения ему во власть предо-
ставляют познания, ими накопленные: от него зависит воспользо-
ваться ими или не воспользоваться; увеличить сумму их или
уменьшить; передать их последующему человечеству умноженны-
ми или расточенными; да и последнее в его власти. Но можно ли
расточить познания? Что же я делаю, как не расточаю их, когда
забываю? Тем более проматывают их, когда истребляют памятни-
ки образованности предшествующих поколений.
Молодое поколение есть полный наследник того богатства,
которое собрано предыдущими поколениями, и, так же как
наследник какого-нибудь материального имения, может по произ-
волу умножить его или расточить.
Знание — это неисчерпаемый рудник, который доставляет вла-
детелям своим тем большие сокровища, чем глубже будет
разработан. Конечно, владетель его не в силах уничтожить
богатства, находящиеся в его недрах, но может продолжать или
прекратить его разработку и самою этою остановкою затруднить
дальнейшую разработку его своим наследникам...
А когда настоящее поколение умножит массу знаний, им
наследованных, тогда, без сомнения, благодетельное влияние его
деятельности распространится на всю будущность образования
человечества.

Н. Г Чернышевский О том. какие книги должно давать читать детям 31
Таким образом, молодое поколение имеет величайшее влияние
и на будущие успехи человечества на пути образования.
Это совершенно подтверждается историей...
О том j какие книги должно
давать читать детям1
Раньше чем мы будем говорить о том, какие книги лучше всего
давать детям читать, мы должны поговорить, во-первых, о том,
должно ли отказывать детям в позволении прочитать какую бы то
ни было книгу, которую захочется прочитать им, а после этого о
том, какую роль в воспитании должны играть книги, о том, какая
роль принадлежит при воспитании известного дитяти его воспита-
телю— частному лицу, посвятившему себя воспитанию известного
индивидуального лица, и какая — книге, писанной для массы, а не
для индивидуального лица.
Большая часть людей скажет, что нечего и спрашивать о том,
можем ли мы давать дитяти всякую книгу, какую только
захочется ему почему бы то ни было прочитать,— разумеется,
нельзя, скажут они: весьма много есть таких книг, которые и
взрослым немногим можно читать без вреда для себя, а тем более
таких книг для дитяти. В том почти все согласны, что есть такие
книги, которые воспитатель никак не может позволить взять в
руки ребенку; несогласны только в том, на какие разряды книг
должно простирать это запрещение, в том, что, по мнению одних,
нельзя давать детям таких книг, какие можно в случае нужды
дать им по мнению других. Все люди, признающие, что есть такие
книги, которые никак нельзя позволить читать детям, согласны в
том, что нельзя позволять читать детям книг, опасных для их
нравственности; одни и ограничивают запрещенные для детей
книги одним этим разрядом, другие насчитывают еще несколько
разрядов. Но и относительно того, какие книги должно считать
опасными для нравственности детей, существует большая разница
в мнениях. Есть немногие думающие, что только книги, безнрав-
ственные по своей основной идее, могут быть опасны для
нравственности детей, только такие книги, которые оказывают
неблагоприятное влияние на нравственность и взрослого человека,
если он поддается их влиянию; главным образом романы, писан-
ные людьми, выставляющими чувственные наслаждения и особен-
но чувственную любовь в соблазнительном виде с целью разгоря-
чить чувство. Из тех книг, которые попадались нам в руки, мы
можем указать как на принадлежащие к этому разряду, на
знаменитого «Фоблаза»2 и, поновее, на «M-lle Maupin» Теофиля
Готье3. Но роман — создание нового времени, подражать древним
в нем трудно, и потому мало таких романов, в которых основная
идея—просто изображение прелести чувственной жизни, а не

Н. Г. Чернышевский
32
другая какая-нибудь идея, принадлежащая к миру нравственности.
Гораздо более мелких лирических стихотворений такого рода,—
древние лирики, если не пускались в общие места, с начала до
конца воспевали все чувственные наслаждения любви и, нужно
прибавить, на любовь они смотрели чисто с животной стороны и
только с животной стороны любви, как они ее понимали—только
как чисто телесные акты, на женщину, на свою возлюбленную
они смотрели чисто как на вещь,—жаль, что в этом им не отдают
справедливости. Если говорить строго, любовь (да и многие
другие вещи, если понимать их так, как понимали их древние) для
нас покажется вещью грубою, скотскою, отвратительною. Но мы
со своим обожанием древних и в этом, как и слишком во многом
другом, вдохновлялись ими и «поем» на их мотив и, разумеется,
весьма хорошо делаем... Это подражание древним в воспевании
чисто материальных наслаждений—кроме нравственного элемен-
та любви—до того сильно укоренилось, что, конечно, большею
частью поэты наши, когда пишут подобные стишки, и сами не
подозревают, какую недостойную нашей ступени развития
<тему> воспевают они. Они делают это машинально по установ-
ленной форме, не догадываясь, как <она> узка и безнравственна.
Как придет им охота написать лирическое стихотворение, тема
которого любовь, они становятся машинально на принятую
испокон века точку зрения, не замечая, как низка и безнравствен-
на для нашего времени эта точка зрения. Тяжелым пятном было б
на их славе, если б они делали это с сознанием, а не по слепой
рутине. Но влияние этой гадкой привычки было до сих пор так
могущественно, что немного можно набрать лирических поэтов
(кроме разве самых новых, вроде Лермонтова), которые были бы
чисты от воспевания скотской любви, если только воспевали
любовь, от воспевания женщины в том духе, как будто <бы она>
была подушка и более того ничего.
Конечно, всякий рассудительный человек согласится, что
этого разряда книги самые опасные для нравственности. Есть—
хотя, правда,'весьма невелико число—люди, которые этим одним
разрядом и ограничивают книги, которые не хотят давать детям;
все другие, по их мнению, давать можно. Но большая часть
простирает свое запрещение еще дальше. Есть книги, в которых
не имеется ничего противного нравственности, которые даже
почти нравственны, но в которых много есть сцен вольных,—
каковы, например, весьма многие романы Поль-де-Кока4,— есть
люди, которые и их также не хотят давать детям и ограничивают-
ся этими двумя разрядами; часть людей прибавляет к числу
запрещенных для детей книг еще все книги, в которых основная
мысль весьма серьезна и нравственна, но или слишком нова, или
оттого, что принадлежит к .разряду таких вещей, над которыми
может только смеяться толпа, пока они не будут приняты всеми,
кажется большей части людей или парадоксальною, или несколь-
ко скандалезною, или могущею подать повод к злоупотреблениям,
или просто, несмотря на то, что они не могут отвергать ее

Н. Г. Чернышевский О том, какие книги должно давать читать детям 33
истинности и нравственности, неудобоисполнимою утопиею, если
будет применяться к делу. К этому разряду причисляются теперь
у нас почти все (кроме самых новых) сочинения Жоржа Занда5.
Есть и такие люди, которые распространяют запрещение и на
такие книги, относительно которых невозможно никому и сомне-
ваться, что основная мысль их необыкновенно нравственна и
совершенная справедливость ее не подлежит никакому спору,
если только эта истина, положенная в основание романа, не
делает чести человеку, и если потом книга изображает людей
мелких, грязных, пошлых, порочных,—каковы сочинения Дик-
кенса и Гоголя; у Диккенса особенно мораль слишком ясно
вытекает из рассказа, так что едва ли и 9-летнее дитя может не
понять ее без объяснений. Люди, которые ограничивают число
запрещенных для детей книг только теми разрядами, о которых
мы уже сказали, конечно, немногочисленны и покажутся массе
воспитателей слишком слабо оберегающими нравственность де-
тей: почти все думают, что не нужно давать детям и вообще
никаких романов, кроме разве весьма немногих, вроде некоторых
романов Вальтера Скотта6 (да и это весьма многим кажется
непозволительно): ведь в романах описывается любовь, как же
позволить 12-летнему мальчику или девочке воспламенять свою
голову подобным чтением? Можно давать им только такие
романы, которые основаны не на любви и о любви в которых
ничего не говорится, а таких романов очень мало, и если не
грешат они изображением любви, так грешат чем-нибудь из тех
вредных для ребенка вещей, о которых говорили мы выше. Жаль,
прибавляют эти люди, что таким образом не остается почти ни
одного романа, который можно было бы позволить взять в руки
ребенку, весьма жаль, потому что таким образом они лишаются
приятного занимательного Чтения, которое заставило б пристра-
ститься к книгам. Весьма жаль, но что же делать? «Нечего об
этом и жалеть,— скажет другой,—потому что вообще никаких
романов нельзя давать в руки детям,—что им набивать голову
этими бреднями, которые и больших-то сбивают с толку,—
никаких романов нельзя давать детям, они разгорячают их
фантазию, и без того слишком уж живую, отвлекают их от
полезного чтения, приучают к легкому, не приносящему никакой
пользы,— ведь роман, если не приносит прямого вреда, то вреден
уж тем, <что> из-за него убивается попусту время, которое
лучше было бы употребить на чтение серьезной книги». С этими
господами, заботящимися о серьезном чтении и считающими
романы «легким чтением», мы не будем спорить,— это люди,
которых уже признали отсталыми все умные и образованные
люди: слава богу, если мы не понимаем весьма многого, что давно
бы нам следовало бы понимать, так .понимаем во всяком случае
то, что роман серьезнее какой угодно грамматики или алгебры,
что дюжинный роман почти всегда посерьезнее весьма недюжин-
ной психологии. Теперь уже нечего спорить о том, что романы
можно давать читать детям, спорить должно бы только о том,
2 Н. Г. Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
34
какие романы можно, какие нельзя, или о том, все ли можно или
не все. Люди, которые не думали много, не учились сами мною,
только и считают книгами, которые нельзя давать в руки детям,
романы, только романы и преследуют их воображение, как
страшная некая зараза, <которая> может в мгновение ока
испортить благонравное дитя, которое с таким старанием закупо-
ривали они от «преждевременного» знакомства с жизнью. Но
люди, у которых ум несколько развился, да только, к сожалению,
развился как-то навыворот, что бывает весьма часто, не могут не
заметить, что, ограничиваясь одним этим отделом, они будут
непоследовательны, и присоединяют к книгам, которые опасны
для нравственности детей, кроме романов еще и другие разряды
книг. Во-первых, по их понятиям чтение большей части историче-
ских книг должно быть также вредно для детей, потому что
известно, что в истории является чрезвычайно много людей
низких, подлых, безнравственных, злодеев таких, каких не най-
дешь и в раздирательных романах; еще более является в ней
людей ограниченных, глупых, пошлых—как же знакомить ребен-
ка с такими характерами? Ведь нужно, чтоб он уважал старших,
чтобы считал людей взрослых людьми почтенными, умными и
добрыми. А еще хуже того — сколько в ней соблазнительных
эпизодов,— ведь нечего и говорить, что разврат—одна из главней-
ших причин событий исторических, одна из самых частых причин
падения царей и народов, как часто там говорится о любовницах,
о их влиянии, о любовных интригах при дворе, около какого-
нибудь государя вроде Людовика XIV или XV ,—как же можно
все это давать читать детям? То же самое должно сказать и о
большей части путешествий—сколько там бывает соблазнитель-
ных анекдотов;, и кроме того, если путешественник человек
наблюдательный и дельно описывает народы, к которым он ездил,
а не фасады дворцов и прелестные или ужасные виды по дороге,
всегда много говорит о той грязи, в которой живут до сих пор
везде низшие классы, много у него должно быть картин,
писанных диккенсовыми красками,—как же знакомить преждев-
ременно детей с этой грязью? Мы со своей стороны прибавим,
что если так, то, если смотреть с этой точки зрения, нужно
прибавить сюда уже и все до одной книги, в которых говорится о
естественной истории животных—ведь там то и дело, что
говорится «самец», «самка приносит по нескольку детенышей» и
т. д. еще гораздо выразительнее; да нужно прибавить также и все
ботанические книги—ведь и там первое слово, которое попадает-
ся под глаза, будет растения явнобрачные и тайнобрачные, пестик
и тычинка, мужской и женский цветок и т. д.—все равно, это
может возбудить весьма нехорошие мысли в голове ребенка, и мы
даже могли бы рассказать один анекдот в доказательство. Но
если мы захотим быть совершенно последовательными, то нам не
мешает остерегаться произносить перед ребенком слов отец и
мать, муж и жена, у него родился или у нее родился и т. д.—к
скольким нескромным вопросам подают повод эти слова. Недурно

Н. Г. Чернышевский О том, какие книги должно давать читать детям 35
также постараться о том, чтобы ребенок не слышал слов
мужчина и женщина и не знал о том, что есть на <свете> люди,
которые называются мужчинами, и другие, которые называются
женщинами, что эти люди даже отличаются друг от друга,— ведь
ему нельзя будет не захотеть узнать, чем же эти два класса
людей отличаются друг от друга; мы поэтому полагали бы
полезным для нравственности детей, чтобы их держали в особых
крепко запертых комнатах, чтоб они не могли ни видеть, ни
слышать ничего такого, что могло бы навести их на мысль о
различии полов; те люди, которые бы входили к ним, должны
быть одеты все в одинаковое платье, мужское или женское, это
все равно, только в одинаковое, по нашему мнению лучше в
женское, потому что. при мужском можно заметить—ведь чего
дети не замечают, когда им не следует замечать,—разницу в
образовании груди. Говоря с ними, нужно не употреблять слов он
и она, а всех людей называть или он или она; для этого недурно
говорить с ними по-татарски: там нет различия родов даже в
третьем лице личного местоимения, не только что в именах
существительных,— весьма хороший язык для нашей цели; разу-
меется, в именах также не делать такого различия: «Иван
Петрович», «Марья Петровна» — уж или Ивана Петровича следует
называть тоже Анною Петровною, или Марью Петровну—
Марьем Петровичем. Ах, да: мы и позабыли, что мерзкая борода
и усы выдадут мужчину, да и гадкая привычка стричь волосы
тоже. Последнему можно помочь: заботящийся о нравственности
питомца воспитатель может отпустить себе волосы или во всяком
случае купить женский парик и косу, а подбородок можно
подвязывать платком и говорить, что у него болят зубы. Нам
кажется, что если к этим главным предосторожностям прибавить
еще несколько дополнительных, то мы можем надеяться достиг-
нуть почти вполне своей цели.

Н. Г. Чернышевский
36
Участвовали ли поэты
в развитии народной жизни
и т. д.1
...Мы теперь вообще ясно понимаем то, что поэт—такой же
деятель на общество, как и ученый, только может быть влияние
его сильнее, что он гораздо сильнее на него <действует>, чем
даже законы, под управлением которых живет народ, что нам
кажется только странным тр, как могли раньше не понимать
этого: если какая-нибудь эпоха и была бы уж так бедна
интересами и силами, что не могла родить ни одного истинного
поэта, и потому нельзя было бы видеть тем людям на современ-
ном им обществе, какое влияние имеют поэты на свой народ,— а
такие бедные эпохи едва ли когда-нибудь бывали у народов,
вышедших на поприще исторической жизни: но если б даже и
можно было найти такую эпоху, в которую жизнь народная была
слаба, что не было у народа истинных поэтов, то история
совершенно ясно показывает людям <на>шего времени влияние
поэзии на развитие человечества, и объяснить то, как могли они
создать себе такую теорию, по которой поэзия не больше как
забава, средство приятно провести время, когда серьезного ничего
не хочется, или нечего делать, или милая безделушка,— можно
только тем, что тогда и истории настоящим образом вовсе не
знали, она ведь по тогдашним понятиям состояла в длинных, как
можно длиннее и подробнее, рассказах о войнах,—только и
заботились о том, чтоб знать историю походов, только и
занимательны казались описания сражений и осад. Да и о том
очень мало думали, когда писали и читали эти так называемые
истории, отчего была известная война и какие были ее след-
ствия,— только именно сами-то военные действия и обращали на
себя внимание й писателей, и читателей, остальное оставлялось
без внимания, до того оставлялось без внимания, что для истории
более половины жизни человечества с тех пор, как начали
записывать исторические события, только и записаны одни
войны. Много, если к этому догадывались прибавлять летописцы
и компиляторы, носившие имя историков, хоть очерки характеров
государей и полководцев да по нескольку анекдотов о тех из них,
которые были в самом деле исполины. Но мы теперь понимаем
историю не так. Достаточно посмотреть только, чтоб видеть, как
именно тогда действовали поэты на развитие своего народа, как
сильно было их действие и на какие стороны народной жизни оно
обращалось.
Насколько мы можем судить об индийской поэзии, она имела
исключительно религиозное направление и чрезвычайно сильно
должна была содействовать укоренению в народе философско-
религиозных пантеистических взглядов на мир и человека. И
драмы и эпопеи санскритские проникнуты этим духом и развива-

Н. Г. Чернышевский Участвовали ли поэты в развитии народной жизни 37
и т. д.
ются чрезвычайно глубоко и очень поэтически." О степени их
влияния в древности мы можем судить по тому, что теперь еще
чтение, соединенное с представлением религиозных поэм (особен-
но, кажется, Рамаяны2), привлекает сотни тысяч народа в
пустыни, и эта огромная масса народа по целым неделям
странствует по лесам, по долинам Индии, по берегам Ганга,
смотря по тому, куда переносится рассказ Рамаяны (когда
действие происходит в лесу, идут читать и представлять Рамаяну
в лес; когда действие переходит на Ганг, идут к Гангу, и т. д.).
Конечно, при этом чрезвычайно сильно должны возбуждаться в
народе религиозно-философские верования и чувствования, пропо-
ведуемые в Рамаяне. И, вероятно, мы не ошибемся, если скажем,
что вместе с другими религиозными процессиями эти религиозные
представления одна из. самых главных причин, почему ни Мухам-
мед анство3, ни христианство4 не могут найти в Индии последова-
телей, почему индийцы так верны браминскому учению5. Только
одна причина есть, которая действует, может быть, еще сильнее
этих индийских мистерий,—это именно глубоко укоренившееся в
душе народа деление на касты6, вследствие которого индийцы
никак не могут понять учения о равенстве перед богом и братстве
людей, проповедуемого и в коране7,и в евангелии8.
У евреев также поэзия, поскольку она известна нам, вся имела
религиозное направление. Мы не думаем, чтоб нужно было много
говорить о чрезвычайно сильном влиянии, какое имели и имеют
еще на развитие религиозного чувства в еврейском народе псалмы
и другие произведения религиозно-лирической поэзии. Но и
пророков должно назвать поэтами и великими поэтами, особенно
некоторых из них, например Исайю9.и Иеремию10. Мы не знаем,
успели ли в последнее время так хорошо узнать все видоизмене-
ния и условия поэтической формы по понятиям, соответствующим
у евреев тому, что у нас называется метром, чтоб решить
окончательно, писаны ли книги пророков стихами или прозою.
Раньше это могли сказать наверное. Но во всяком случае все
равно: все пророки более или менее истинные поэты, а Исайя,
например, останется навсегда одним из величайших поэтов, какие
только нам известны. Нечего и говорить о том огромном влиянии,
какое их предсказания, особенно предсказания о пришествии
мессии и восстановлении царства израилева, имели на евреев до
самого того времени, как они были, возбужденные до фанатизма
ложным пониманием этого пророчества, большею частью истреб-
лены римлянами, против которых восстали; должно приписать во
многом и той увлекательности, пламенному поэтическому чувству,
с которым написаны эти пророчества, независимо от того, что они
в том виде, как их понимали евреи около времени рождества
Христова, слишком лестны и приманчивы были для их патриотиз-
ма: и мы, если будем читать книги пророков в хорошем переводе,
не будем в состоянии не увлечься пламенною поэзиею, которою
они проникнуты. Но и само чувство национальности, которое
заставило евреев восставать против римлян, которое так глубоко

Н. Г. Чернышевский
38
проникло в жизнь каждого еврея, обязано своим происхождением
религии: она породила и поддерживала и поддерживает это
чувство. А уж в том едва ли кто будет сомневаться, что религия
всего сильнее действует на человека своею поэтическою сторо-
ною.
Точно так же и коран имеет такое могущественное действие на
мусульманские народы, конечно, своею поэтическою стороною.
Мухаммеда11 тоже мы должны признать одним из величайших
поэтов, какие только существовали в мире: как пламенно-
поэтически прославляет он в коране величие и могущество божие!
Напрасно приписывать быстрое распространение мухаммедова
учения и ту необыкновенную твердость в вере, которою отлича-
ются мусульмане, позволению многоженства и чувственным
краскам, какими описывается загробная жизнь: многоженство
ввел на Востоке не Мухаммед, а мусульманство в этом отношении
не имеет никаких выгод в глазах чувственного человека перед
другими восточными религиями; все народы, стоящие на подобной
или высшей ступени образованности, представляли себе ее в
точно таком же чувственном виде, даже в более чувственном,
если возможно: ни Валгалла12, ни Елисейские поля13 не уступают
в чувственных наслаждениях Мухаммедову раю. Только ясно
сознаваемое пантеистическое направление спасало от таких взгля-
дов на загробную жизнь (потому в будущей жизни по учению
браминизма и буддизма нет ничего чувственного). И это опять не
могло заставить обращаться в мусульманство и так сильно
привязываться к нему. Да если бив самом деле чувственные
наслаждения в раю были главною причиною распространения и
непоколебимости мусульманства, то неужели возможно возвести
до такой твердости, несомненности эту надежду иначе как силою
поэтического гения? Доказательств тут нельзя представить, и
одною только степенью яркости и живости изображения должна
измеряться сила убеждения, пробуждаемого проповедью о буду-
щей жизни. Напротив, для чувственного человека мухаммеданство
имело ту чрезвычайно большую невыгоду, что запрещает вино,—
прекрасное правило, особенно в жарких странах, но мы должны
только вспомнить ответ, какой у Нестора14 дает Владимир15
мусульманским миссионерам, чтоб понять, что чисто чувственные
чаяния мусульманства вовсе не привлекательны для большей
части народов, которые приняли эту религию, она была великим,
великим шагом вперед из совершенной чувственности к духовно-
сти; теперь, кажется, все согласны, что мухаммеданству чрезвы-
чайно много обязана цивилизация Востока, да, говоря строго, и
Запад—через Испанию и Крестовые походы. И неужели так
заманчива для чувственности заповедь благотворительности, кото-
рую так строго налагает Мухаммед и которая в самом деле
строже, чем кем бы то ни было, соблюдается мусульманами?
Поэтому мухаммеданство вовсе не потому было принимаемо и так
крепко укоренилось в сердцах своих последователей, что льстит
их чувственности.— вовсе нет, а потому, что такою могуществен-

Н. Г. Чернышевский Участвовали ли поэты в развитии народной жизни 39
и т. д.
ною силою поэзии облек гений Мухаммеда чистый деизм16,
который проповедовал он, религию высокую, до того высокую,
что она даже не могла удержаться на своей первоначальной
высоте и чисто богословском отношении у его последователей. И
в самом деле, стоит прочитать несколько страниц корана, чтоб
убедиться, что это — великое произведение в поэтическом отноше-
нии. Вспомним хоть отрывки, которые перевел из него Пушкин—
это перевод из вторых рук, а как много еще в нем огня!
Переходим из Азии в Европу. Здесь прежде всего встречаем
мы Гомера17. Едва ли нужно много говорить о том, как сильно
содействовал он образованию греческой национальности, пробуж-
дению национального сознания и любви к своей народности в
греках. Гомеровы песни всегда были одной из самых сильных
связей между различными племенами Греции. Нечего говорить и
о том, как всегда герои его были идеалами древних воинов и
полководцев, как чтение «Илиады» воспламеняло их стремление к
славе и подвигам, нечего напоминать о том, что «Илиада» была
любимым чтением Александра Македонского18, Ахиллес19—
идеалом, с которым он стремился сравняться, и верно цивилиза-
ция обязана Гомеру тем, что имела Александра. Но нельзя не
сказать и того, что с гомеровыми песнями начинается новый
период греческой религии, можно сказать — новая религия: они
установили и лица богов, и круг державы каждого бога, и
атрибуты их; Гомер — отец той греческой мифологии, которая нам
осталась. Раньше боги были другие, и значение их другое, и
атрибуты их другие, и, вероятно, весь дух религии другой. После
Гомера его дело в Греции продолжал Гезиод20, и его песни,
специально избравшие себе мифологию, сделались чем-то вроде
священной истории греков. После полумифических ликургик21,
которым Спарта22 обязана своим могуществом, должно, прежде
чем перейдем к поэтам, личность которых принадлежит уже
совершенно достоверной истории, сказать, что греки считали
влияние поэзии на возникновение гражданского общества и
образование человека до того сильным, что считали поэтов
первыми основателями городов и отцами гражданских обществ,
первыми образователями людей, выведшими их из полудикого
состояния, научившими их почитанию богов и тому, что человек
должен жить под защитою власти, а не как волк, и в браке, иметь
семейство, приписывали все Орфею23, Лину24, Амфиону25. Верно в
самом деле было подобное влияние поэзии на переход греков из
дикого состояния к полуобразованному.

Н. Г. Чернышевский
40
Учебник
русской словесности
Часть первая—теория для средних учебных
заведений.
А. Охотина. СПб. 1849.
Учебник
русской словесности
Часть вторая—история, для кондукторских
классов
первого штурманского полу-экипажа. А. Охо-
тина.
Кронштадт. 18541
Всего похвальнее в г. Охотине его скромность. Назначив первую
часть своего учебника, изданную еще в 1849 году, для всех
средних учебных заведений, в настоящее время он сам доброволь-
но отказался от такого назначения своей книги и вторую часть
уже назначил только для кондукторских классов первого штур-
манского полу-экипажа2, где книга его должна занимать место
записок. Только с этой точки зрения она и может иметь
какое-нибудь значение и принести ту пользу,, что ученики не
будут обременены переписыванием своих уроков. Но как учитель
должен знать свое дело, так и записки его должны быть согласны
с современным состоянием науки и с целью воспитания юноше-
ства. Теория г. Охотина есть не что иное, как сокращенный и
изуродованный курс Чистякова3. Прежде всего бросается в глаза
чрезвычайная отсталость научных понятий. Автор, например,
хочет излагать теорию русской словесности, предполагая, веро-
ятно, что есть особенная теория французской, немецкой словесно-
сти и т. д. В понятиях своих о поэзии г. Охотин живет еще в то
блаженное время, когда поэзией называли стихотворство: поэтому
роман, повесть отнесены им к разряду исторических сочинений.
Все, что не написано стихами, он называет прозою и определяет
ее таким образом: «Если в сочинении исследования ума, или
желания, оживленные чувством, излагаются по способу разговор-
ной речи, без соблюдения музыкального размера в речениях
(предложениях), в порядке, соответствующем внутреннему разви-
тию чувств, мыслей и желаний, то такое сочинение обыкновенно
называется, прозою». Особенно искусен г. Охотин в определени-
ях, например: «полное, разнообразное, правильное и связное
словесно-письменное изложение мыслей, желаний и чувствований
касательно какого-либо предмета вещественной природы, или
духовной называется сочинением». Эпическую поэзию он называ-
ет стихотворным повествованием о какой-либо эпохе историческо-

Н. Г. Чернышевский Учебник русской словесности А. Охотнна
41
го быта целого народа, общества или лица, с очаровательными
фантастическими вымыслами чудесного. А вот еще оригинальный
способ определений: «поэма героическая—например, Россиада
Хераскова»4; «романтическая поэма—напр., Душенька Богданови-
ча»5. Хотя теория г. Охотина и не поэма, однако ж, и в ней
встречаются фантастические вымыслы чудесного, напр.: «многие
глазомером определяют верно музыкальное отношение тонов, их
гармонию, мелодию, стихи и речи». Понятия об эстетической
деятельности души перепутаны: то она отнесена к сфере чувства,
то представляется как совокупность всех сил души. Также
изящная словесность на стр. 44-й отнесена к звуковым искусствам
(т. е. к музыке!), на стр. 45-й представляется как соединение
пластики и музыки. В статье о слоге г. Охотин в пример ошибок
приводит образцовые места из лучших писателей; напр., в
следующих стихах Пушкина он видит излишнее многословие:
Смотрит храбрый князь
И чудо видит пред собою:
Найду ли краски и слова? —
Пред ним живая голова6.
Он находит странный недостаток в повторении союза что в
«Полтаве» Пушкина—в известной характеристике Мазепы. И,
напротив, ему очень нравится повторение одного и того же слова
в стихах Державина:
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет и к гробу приближает.
Не мудрено, что подобные теории о людях, не призванных к
развитию науки,4 но и не лишенных здравого смысла, порождают
сомнение в самой возможности существования теории.
«История» г. Охотина есть сухой перечень имен и заглавий.
Изучение каждой науки учащихся должно содействовать их
воспитанию. История литературы более многих других наук
заключает в себе такого воспитывающего элемента. Напротив, г.
Охотин думает, что все достоинство учебной истории словесности
состоит в том, чтобы она содержала в себе как можно более
имен. Поэтому в историю русской литературы входят у него:
География Арсеньева7, История СмарагдоваБ, неизвестное сочине-
ние купца Вавилова о торговле, Фармакодинамика Горянинова9,
Руководство к сочинению писем и деловых бумаг Наливкина10 и
т. д., и т. д. Характеристики писателей состоят более в общих
местах, без примеров, без разборов. А встречаются и такие
характеристики: «самый быт народа с его причудами сделался
уже предметом сатиры (Кантемир11)». Г. Охотин, отыскивающий
ошибки в прекрасных стихах Пушкина, говорит, что «Наука о
стихотворстве» Боало12 и «Езда в остров любви» приобрели
Тредьяковскому13 справедливое уважение современников и по-
томства». Подобно покойной истории Кайданова14, история
литературы г. Охотина постоянно имеет тон похвальной речи. Без

Н. Г. Чернышевский
42
выписок из послужных списков также никак нельзя было обой-
тись.
Доказывая пользу теории и истории словесности, г. Охотин
приводит в пример образцовых писателей (Пушкина и Булгари-
иа15), которые «глубоким изучением народной речи теоретически
и исторически сообщили прекрасные качества своим сочинениям,
которыми восхищаются все образованные читатели». Но самого г.
Охотина теория и история словесности плохо научили выражаться
по-русски...

1855
Эстетические отношения
искусства к действительно
сти1
(Диссертация)
...Автору кажется, что бесполезно толковать об основных вопро-
сах науки только тогда, когда нельзя сказать о них ничего нового
и основательного, когда не приготовлена еще возможность видеть,
что наука изменяет свои прежние воззрения, и показать, в каком
смысле, по всей вероятности, должны они измениться. Но когда
выработаны материалы для нового воззрения на основные вопро-
сы нашей специальной науки, и можно, и должно высказать эти
основные идеи.
Уважение к действительной жизни, недоверчивость к априори-
ческим, хотя бы и приятным для фантазии, гипотезам—вот
характер направления, господствующего ныне в науке. Автору
кажется, что необходимо привести к этому знаменателю и наши
эстетические убеждения, если еще стоит говорить об эстетике.
Автор не менее, нежели кто-нибудь, признает необходимость
специальных исследований; но ему кажется, что от времени до
времени необходимо также обозревать содержание науки с общей
точки зрения; кажется, что если важно собирать и исследовать
факты, то не менее важно и стараться проникнуть в смысл их.
Мы все признаем высокое значение истории искусства, особенно
истории поэзии; итак, не могут не иметь высокого значения и
вопросы о том, что такое искусство, что такое поэзия.
[В гегелевской философии понятие прекрасного развивается
таким образом:
Жизнь вселенной есть процесс осуществления абсолютной
идеи. Полным осуществлением абсолютной идеи будет только
вселенная во всем своем пространстве и во все течение своего
существования; а в одном известном предмете, ограниченном
пределами пространства и времени, абсолютная идея никогда не
осуществляется вполне. Осуществляясь, абсолютная идея разла-
гается на цепь определенных идей: и каждая определенная идея в
свою очередь вполне осуществляется только во всем бесконечном
множестве обнимаемых ею предметов или существ, но никогда не
может вполне осуществиться в одном отдельном существе.
Но2] все сферы духовной деятельности подчинены закону
восхождения от непосредственности к посредственности. Вслед-

Н. Г. Чернышевский
44
ствие этого закона [абсолютная] идея, вполне постигаемая только
мышлением (познавание под формою посредственности), первона-
чально является духу под формою непосредственности или под
формою воззрения. Поэтому человеческому духу кажется, что
отдельное существо, ограниченное пределами пространства и
времени, совершенно соответствует своему понятию, кажется, что
в нем вполне осуществилась идея, а в этой определенной идее
вполне осуществилась идея вообще. Такое воззрение предмета
есть призрак (ist ein Schein) в том отношении, что идея никогда не
проявляется в отдельном предмете вполне; но под этим призраком
скрывается истина, потому что в определенной идее действитель-
но осуществляется до некоторой степени общая идея, а опреде-
ленная идея осуществляется до некоторой степени в отдельном
предмете. Этот скрывающий под собою истину призрак проявле-
ния идеи вполне в отдельном существе есть прекрасное (das
Schöne).
Так развивается понятие прекрасного в господствующей эсте-
тической системе. Из этого основного воззрения следуют даль-
нейшие определения: прекрасное есть идея в форме ограниченного
проявления; прекрасное есть отдельный чувственный предмет,
который представляется чистым выражением идеи, так что в идее
не остается ничего, что не проявлялось бы чувственно в этом
отдельном предмете, а в отдельном чувственном предмете нет
ничего, что не было бы чистым выражением идеи. Отдельный
предмет в этом отношении называется образом (das Bild). Итак,
прекрасное есть совершенное соответствие, совершенное тоже-
ство идеи с образом.
Я не буду- говорить о том, что основные понятия (из которых
выводится у Гегеля определение прекрасного) теперь уже призна-
ны не выдерживающими критики; не буду говорить и о том, что
прекрасное (у Гегеля) является только «призраком», проистека-
ющим от непроницательности взгляда, не просветвленного фило-
софским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полно-
та проявления идеи в отдельном предмете, так что (по системе
Гегеля) чем выше развито мышление, тем более исчезает перед
ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть
только истинное, а прекрасного нет; не буду опровергать этого
фактом, что на самом деле развитие мышления в человеке
нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже
было высказано много раз. Как следствие (основной идеи гегелев-
ской системы) и часть метафизической системы, изложенное
выше понятие о прекрасном падает вместе с нею. Но может быть
ложна система, а частная мысль, в нее вошедшая, может, будучи
взята самостоятельно, оставаться справедливою, утверждаясь на
своих особенных основаниях. Поэтому остается еще показать, что
(гегелевское определение прекрасного) не выдерживает критики,
будучи взято и вне связи с (упавшею ныне системою его
метафизики).
«Прекрасно то существо, в котором вполне отражается идея

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 45
сти
этого существа» — в переводе на простой язык будет значить:
«прекрасно то, что превосходно в своем роде; то, лучше чего
нельзя себе сообразить в этом роде». Совершенно справедливо,
что предмет должен быть превосходен в своем роде для того,
чтобы называхься прекрасным. Так, например, лес может быть
прекрасен, но только «хороший» лес, высокий, прямой, густой,
одним словом, превосходный лес; коряжник, жалкий, низенький,
редкий лес, не может быть прекрасен. Роза прекрасна; но только
«хорошая», свежая, неощипанная роза. Одним словом, все прек-
расное превосходно в своем роде. Но не все превосходное в своем
роде прекрасно; крот может быть превосходным экземпляром
пород кротов, но никогда не покажется он «прекрасным»; точно
то же надобно сказать о большей части амфибий, многих породах
рыб, даже многих птицах: чем лучше для естествоиспытателя
животное такой породы, т. е. чем полнее выражается в нем его
идея, тем оно некрасивее с эстетической точки зрения. Чем лучше
в своем роде болото, тем хуже оно в эстетическом отношении. Не
все превосходное в своем роде прекрасно, потому что не все роды
предметов прекрасны. Определение (Гегеля) прекрасного, как
полного соответствия отдельного предмета с его идеею, слишком
широко. Оно высказывает только, что в тех разрядах предметов и
явлений, которые могут достигать красоты, прекрасными кажутся
лучшие предметы и явления; но не объясняет, почему самые
разряды предметов и явлений разделяются на такие, в которых
является красота, и другие, в которых мы не замечаем ничего
прекрасного.
Но с тем вместе оно и слишком тесно. «Прекрасным кажется
то, что кажется полным осуществлением родовой идеи», значит
также «надобно, чтобы в прекрасном существе было все,, что
только может быть хорошего в существах этого рода; надобно,
чтобы нельзя было найти ничего хорошего в других существах
того же рода, чего не было бы в прекрасном предмете». Этого мы
в самом деле и требуем от прекрасных явлений и предметов в тех
царствах природы, где нет разнообразия типов одного и того же
рода предметов. Так, например, у дуба может быть один только
характер красоты: он должен быть высок и густ, эти качества
всегда находятся в прекрасном дубе, и ничего другого хорошего
не найдется в других дубах. Но уже в животных является
разнообразие типов одной породы, как скоро делаются они
домашними.
Еще более такого разнообразия типов красоты в человеке, и
мы даже никак не можем представить себе, чтобы все оттенки
человеческой красоты совмещались в одном человеке.
Выражение: «прекрасным называется полное проявление идеи
в отдельном предмете»—вовсе не определение прекрасного. Но в
нем есть справедливая сторона—то, что «прекрасное» есть
отдельный живой предмет, а не отвлеченная мысль; есть и другой
справедливый намек на свойство истинно художественных произ-
ведений искусства: они всегда имеют содержанием своим что-

Н. Г. Чернышевский
46
нибудь интересное вообще для человека, а не для одного
художника (намек этот заключается в том, что идея—«нечто
общее, действующее всегда и везде»); отчего происходит это,
увидим на своем месте.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое
выставляют за тождественное с первым: «прекрасное есть един-
ство идеи и образа, полное слияние идеи с образом»; это
выражение говорит о действительно существенном признаке —
только не идеи прекрасного вообще, а того, что называется
«мастерским произведением», или художественным произведением
искусства; прекрасно будет произведение искусства действительно
тогда только, когда художник передал в произведении своем все
то, что хотел передать. Конечно, портрет хорош только тогда,
когда живописец сумел нарисовать совершенно того человека,
которого хотел нарисовать. Но «прекрасно нарисовать лицо» и
«нарисовать прекрасное лицо»—две совершенно различные вещи.
Об этом качестве художественного произведения придется гово-
рить при определении сущности искусства. Здесь же считаю не
излишним заметить, что в определении красоты как единства идеи
и образа,—в этом определении, имеющем в виду не прекрасное
живой природы, а прекрасные произведения искусств, уже скры-
вается зародыш или результат того направления, по которому
эстетика обыкновенно отдает предпочтение прекрасному в искус-
стве пред прекрасным в живой действительности.
Что же такое в сущности прекрасное, если нельзя определить
его как «единство идеи и образа» или как «полное проявление
идеи в отдельном предмете»?
Новое строится не так легко, как разрушается старое, и
защищать не так легко, как нападать; потому очень может быть,
что мнение о сущности прекрасного, кажущееся мне справедли-
вым, не для всех покажется удовлетворительным; но если
эстетические понятия, выводимые из господствующих ныне воз-
зрений на отношения человеческой мысли к живой действительно-
сти, еще остались в моем изложении неполны, односторонни или
шатки, то это, я надеюсь, недостатки не самых понятий, а только
моего изложения.
Ощущение, производимое в человеке прекрасным,— светлая
радость, похожая на ту, какою наполняет нас присутствие милого
для нас существа*. Мы бескорыстно любым прекрасное, мы
любуемся, радуемся на него, как радуемся на милого нам
человека. Из этого следует, что в прекрасном есть что-то милое,
дорогое нашему сердцу, Но это «что-то» должно быть нечто
чрезвычайно многообъемлющее, нечто способное принимать са-
* Я говорю о том, что прекрасно по своей сущности, а не потому только,
что прекрасно изображено искусством: о прекрасных предметах и явлениях,
а не о прекрасном их изображении в произведениях искусства: художе-
ственное произведение, пробуждая эстетическое наслаждение своими худо-
жественными достоинствами, может возбуждать тоску, даже отвращение
сущностью изображаемого.

Н. Г Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 47
стн
мые разнообразные формы, нечто чрезвычайно общее; потому
что прекрасными кажутся нам предметы чрезвычайно разнообраз-
ные, существа, совершенно не похожие друг на друга.
Самое общее из того, что мило человеку, и самое милое ему на
свете — жизнь: ближайшим образом такая жизнь, какую хотелось
бы ему вести, какую любит он; потом и'всякая жизнь, потому что
все-таки лучше жить, чем не жить: все живое уже по самой
природе своей ужасается гибели, небытия и любит жизнь. И
кажется, что определение:
«прекрасное есть жизнь»:
«прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какая
должна быть она по нашим понятиям; прекрасен тот предмет,
который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о
жизни»,—кажется, что это определение удовлетворительно объ-
ясняет все случаи, возбуждающие в нас чувство прекрасного.
Проследим главные проявления прекрасного в различных обла-
стях действительности, чтобы проверить это.
«Хорошая жизнь», «жизнь, как она должна быть», у простого
народа состоит в том, чтобы сытно есть, жить в хорошей избе,
спать вдоволь; но вместе с этим у поселянина в понятии «жизнь»
всегда заключается понятие о работе: жить без работы нельзя; да
и скучно было бы. Следствием жизни в довольстве при большой
работе, не доходящей, однако, до изнурения сил, у молодого
поселянина или сельской девушки будет чрезвычайно свежий цвет
лица и румянец во всю щеку—первое условие красоты по
простонародным понятиям. Работая много, поэтому, будучи креп-
ка сложением, сельская девушка при сытной пище будет довольно
плотна,— это также необходимое условие красавицы сельской:
светская «иолувоздушная» красавица кажется поселянину реши-
тельно «невзрачною», даже производит на него неприятное впе-
чатление, потому что он привык считать «худобу» следствием
болезненности или «горькой доли». Но работа не даст разжиреть:
если сельская девушка толста, это род болезненности, знак
«рыхлого» сложения, и народ считает большую полноту недостат-
ком; у сельской красавицы не может быть маленьких ручек и
ножек, потому что она много работает,— об этих принадлежно-
стях красоты и не упоминается в наших песнях. Одним словом, в
описаниях красавицы в народных песнях не найдется ни одного
признака красоты, который не был бы выражением цветущего
здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия
жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не
чрезмерной работе. Совершенно другое дело светская красавица:
уже несколько поколений предки ее жили, не работая руками; при
бездейственном образе жизни крови льется в оконечности мало; с
каждым новым поколением мускулы рук и ног слабеют, кости
делаются тоньше; необходимым следствием всего этого должны
быть маленькие ручки и ножки—они признак такой жизни,
которая одна и кажется жизнью для высших классов общества,—

Н. Г. Чернышевский
48
жизни без физической работы; если у сйетской женщины боль-
шие руки и ноги, это признак или того, что она дурно сложена,
или того, что она не из старинной хорошей фамилии. По этому же
самому у светской красавицы должны быть маленькие ушки.
Мигрень, как известно, интересная болезнь—и не без причины:
от бездействия кровь остается вся в средних органах, приливает к
мозгу; нервная система и без того уже раздражительна от
всеобщего ослабления в организме; неизбежное следствие всего
этого — продолжительные головные боли и разного рода нервиче-
ские расстройства; что делать? и болезнь интересна: чуть не
завидна, когда она следствие того образа жизни, который нам
нравится. Здоровье, правда, никогда не может потерять своей
цены в глазах человека, потому что и в довольстве и в роскоши
плохо жить без здоровья — вследствие того румянец на щеках и
цветущая здоровьем свежесть продолжают быть привлекательны-
ми и для светских людей; но болезненность, слабость, вялость,
томность также имеют в глазах их достоинство красоты, как
скоро кажутся следствием роскошно-бездейственного образа жиз-
ни. Бледность, томность, болезненность имеют еще другое значе-
ние для светских людей: если поселянин ищет отдыха, спокой-
ствия, то люди образованного общества, у которых материальной
нужды и физической усталости не бывает, но которым зато часто
бывает скучно от безделья и отсутствия материальных забот,
ищут «сильных ощущений, волнений, страстей», которыми прида-
ется цвет, разнообразие, увлекательность светской жизни, без
того монотонной и бесцветной. А от сильных ощущений, от
пылких страстей человек скоро изнашивается: как же не очаро-
ваться томностью, бледностью красавицы, если томность и
бледность ее служат признаком, что она «много жила»?
Мила живая свежесть цвета,
Знак юных дней,
Но бледный цвет, тоски примета,
Еще милей3.
Но если увлечение бледною, болезненною красотою—признак
искусственной испорченности вкуса, то всякий истинно образован-
ный человек чувствует, что истинная жизнь—жизнь ума и
сердца. Она отпечатывается в выражении лица, всего яснее в
глазах—потому выражение лица, о котором так мало говорится в
народных песнях, получает огромное значение в понятиях о
красоте, господствующих между образованными людьми; и часто
бывает, что человек кажется нам прекрасен только потому, что у
него прекрасные, выразительные глаза.
Я пересмотрел, сколько позволяло место, главные принадлеж-
ности человеческой красоты, и мне кажется, что все они
производят на нас впечатление прекрасного потому, что в них мы
видим проявление жизни, как понимаем ее. Теперь надобно
посмотреть противоположную сторону предмета, рассмотреть,
отчего человек бывает некрасив.
Причину некрасивости общей фигуры человека всякий укажет

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 49
стн
в том, что человек, имеющий дурную фигуру,— «дурно сложен».
Мы очень хорошо знаем, что уродливость—следствие болезни
или пагубных случаев, от которых особенно легко уродуется
человек в первое время развития. Если жизнь и ее проявления—
красота, очень естественно, что болезнь и ее следствия—
безобразие. Но человек дурно сложенный—также урод, только в
меньшей степени, и причины «дурного сложения» те же самые,
которые производят уродливость, только слабее их. Если человек
родится горбатым—это следствие несчастных обстоятельств, при
которых совершалось первое его развитие; но сутулость—та же
горбатость, только в меньшей степени, и должна происходить от
тех же самых причин. Вообще, худо сложенный человек—до
некоторой степени искаженный человек; его фигура говорит нам
не о жизни, не о счастливом развитии, а о тяжелых сторонах
развития, о неблагоприятных обстоятельствах. От общего очерка
фигуры переходим к лицу. Черты его бывают нехороши или сами
по себе, или по своему выражению. В лице не нравится нам
«злое», «неприятное* выражение потому, что злость—яд, отрав-
ляющий нашу жизнь. Но гораздо чаще лицо «некрасиво» не по
выражению, а по самим чертам: черты лица некрасивы бывают в
том случае, когда лицевые кости дурно организованы, когда
хрящи и мускулы в своем развитии более или менее носят
отпечаток уродливости, т. е. когда первое развитие человека
совершалось в неблагоприятных обстоятельствах.
...Проводить в подробности по различным царствам природы
мысль, что прекрасное есть жизнь, и ближайшим образом, жизнь,
напоминающая о человеке и о человеческой жизни, я считаю
излишним потому, что'[и Гегель, и Фишер4 постоянно говорят о
том], что красоту в природе составляет то, что напоминает
человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает
личность), что прекрасное в природе имеет значение прекрасного
только как намек на человека [великая мысль, глубокая! О, как
хороша была бы гегелевская эстетика, если бы эта мысль,
прекрасно развитая в ней, была поставлена основною мыслью
вместо фантастического отыскивания полноты проявляемой
идеи!]. Потому, показав, что прекрасное в человеке—жизнь, не
нужно и доказывать, что прекрасное во всех остальных областях
действительности, которое становится в глазах человека прекрас-
ным только потому, что служит намеком на прекрасное в
человеке п его жизни, также есть жизнь.
Но нельзя не прибавить, что вообще на природу смотрит
человек глазами владельца, и на земле прекрасным кажется ему
также то, с чем связано счастие, довольство человеческой жизни.
Солнце и дневной свет очаровательно прекрасны, между, прочим,
потому, что в них источник всей жизни в природе, и потому, что
дневной свет благотворно действует прямо на жизненные отправ-
ления человека, возвышая в нем органическую деятельность, а
через это благотворно действует даже на расположение нашего
духа.

Н. Г. Чернышевский
50
[Можно даже вообще сказать, что, читая в эстетике Гегеля те
места, где говорится о том, что прекрасно в действительности,
приходишь к мысли, что бессознательно принимал он прекрасным
в природе говорящее нам о жизни, между тем как сознательно
поставлял красоту в полноте проявления идеи. У Фишера в
отделений «О прекрасном в природе» постоянно говорится, что
прекрасное только то, что живое или кажется живым. И в самом
развитии идеи прекрасного слово «жизнь» очень часто попадается
у Гегеля, так], что, наконец, можно спросить, есть ли существен-
ное различие между нашим определением «прекрасное есть
жизнь» и [между определением его:] «прекрасное есть полное
единство идеи и образа»? Такой вопрос рождается тем естествен-
нее,- что под «идеею» [у Гегеля] понимается «общее понятие, так
как оно определяется всеми подробностями своего действительно-
го существования», и потому между понятием идеи и понятием
жизни (или, точнее, понятием жизненной силы) есть прямая
связь. Не есть ли предлагаемое нами определение только перело-
жением на обыкновенный язык тогр, что высказывается в
господствующем определении терминологиею спекулятивной фи-
лософии?
Мы увидим, что есть существенная разница между тем и
другим способом понимать прекрасное. Определяя прекрасное как-
полное проявление идеи в отдельном существе, мы необходимо
придем к выводу: «прекрасное в действительности только приз-
рак, влагаемый в нее нашею фантазиею»; из этого будет
следовать, что «собственно говоря, прекрасное создается нашею
фантазиею, а в действительности (или [по Гегелю]: в природе)
истинно прекрасного нет»; из того, что в природе нет истинно
прекрасного, будет следовать, что «искусство имеет своим источ-
ником стремление человека восполнить недостатки прекрасного в
объективной действительности» и что «прекрасное, создаваемое
искусством, выше прекрасного в объективной действительно-
сти»,—все эти мысли составляют сущность [гегелевской эстетики
и являются в ней] не случайно, а по строгому логическому
развитию основного понятия о прекрасном.
Напротив того, из определения «прекрасное есть жизнь» будет
следовать* что истинная, высочайшая красота есть именно красо-
та, встречаемая человеком в мире действительности, а не красота,
создаваемая искусством; происхождение искусства должно быть
при таком воззрении на красоту в действительности объясняемо
из совершенно другого источника; после того и существенное
значение искусства явится совершенно в другом свете.
Итак, должно сказать, что новое понятие о сущности прекрас-
ного, будучи выводом из таких общих воззрений на отношения
действительного мира к воображаемому, которые совершенно
различны от господствовавших прежде в науке, приводя к
эстетической системе, также существенно различающейся от
систем, господствовавших в последнее время, и само существенно
различно от прежних понятий о сущности прекрасного. Но с тем

Я. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительяо^ 51
сти
вместе оно представляется как их необходимое дальнейшее
развитие. Существенное различие между господствующею и
предлагаемою эстетическими системами будем видеть постоянно:
чтобы указать на точку тесного родства между ними, скажем, что
новое воззрение объясняет важнейшие эстетические факты, кото-
рые выставлялись на вид з прежней системе. Так, например, из
определения «прекрасное есть жизнь» становится понятно, почему
в области прекрасного нет отвлеченных мыслей, а есть только
индивидуальные существа—жизнь мы видим только в действи-
тельных, живых существах, а отвлеченные, общие мысли не
входят в область жизни.
...Одно из действий образованности на человека состоит в том,
что она, расширяя круг его зрения, дает ему возможность
понимать в истинном смысле явления, не сходные с ближайшими
к нему, которые одни только кажутся удобопонятными для
необразованного ума, не постигающего явлений, чуждых непос-
редственной сфере его жизненных отправлений. Наука дает
человеку понятие о том, что жизнь природы, жизнь растений
совершенно отличны от человеческой жизни. Дикарь или полуди-
кий человек не представляет себе жизни иной, как та, которую
знает он непосредственно, как человеческую жизнь; ему кажется,
что дерево говорит, чувствует, наслаждается и страдает, подобно
человеку; что животные действуют так же сознательно, как
человек,— у них свой язык; даже и на человеческом языке не
говорят они только потому, что хитры и надеются выиграть
молчанием больше, нежели разговорами. Точно так же он
воображает себе жизнь реки, скалы; скала—это окаменевший
богатырь, сохранивший чувства и мысль; река—это наяда,
русалка, водяной. Землетрясения Сицилии происходят оттого, что
гигант, заваленный этим островом, старается сбросить тяжесть,
которая лежит на его плечах. Во всей природе видит дикарь
человекоподобную жизнь, все явления природы производит от
сознательного действия человекообразных существ. Как он оче-
ловечивает ветер, холод, жар (припомним нашу сказку о том, как
спорили мужик-ветер, мужик-мороз, мужик-солнце, кто из них
сильнее), болезни (рассказы о холере, о двенадцати сестрах-
лихорадках, о цынге; последний—между шпицбергенскими про-
мышленниками), точно так же очеловечивает он и силу случая.
Приписывать его действия произволу человекообразного существа
еще легче, нежели объяснять подобным образом другие явления
природы и жизни, потому что именно действия случая скорее,
нежели явления других сил, могут побудить мысль о капризе,
произволе, о всех тех качествах, которые составляют исключи-
тельную принадлежность человеческой личности. Посмотрим же,
каким образом из воззрения на случай как на дело человекообраз-
ного существа развиваются все качества, приписываемые судьбе
дикими и полудикими народами. Чем важнее дело, задуманное
человеком, тем больше нужно условий, чтобы оно исполнилось
именно так, как задумано; почти никогда все условия не встретят-

Н. Г. Чернышевский
52
ся так, как человек рассчитывал, и потому почти никогда важное
дело не делается именно так, как предполагал человек. Эта
случайность, расстраивающая наши планы, кажется полудикому
человеку, как мы сказали, делом человекообразного существа,
судьбы; из этого основного характера, замечаемого в случае или
судьбе, сами собою следуют все качества, придаваемые судьбе
современными дикарями, очень многими восточными народами и
старинными греками. Ясно, что самые важные дела именно и
служат игралищем судьбы (потому, как мы сказали, что чем
важнее дело, тем от большего числа условий оно зависит и,
следовательно, тем обширнее в нем поле для случайностей); идем
далее. Случай уничтожает наши расчеты,— значит, судьба любит
уничтожать наши расчеты, любит посмеяться над человеком и его
расчетами; случай невозможно предусмотреть, невозможно ска-
зать, почему случилось так, а не иначе,— следовательно, судьба
капризна, своенравна; случай часто пагубен для человека,—
следовательно, судьба любит вредить человеку, судьба зла; и в
самом деле у греков судьба — человеконенавистница; злой и
сильный человек любит вредить именно самым лучшим, самым
умным, самым счастливым людям—их преимущественно любцт
губить и судьба; злобный, капризный и очень сильный человек
любит выказывать свое могущество, говоря наперед тому, кого
хочет уничтожить: «я хочу сделать с тобою вот что; попробуй
бороться со мною»,-.—так и судьба объявляет вперед свои реше-
ния, чтобы иметь злую радость доказать нам наше бессилие перед
нею и посмеяться над нашими слабыми, безуспешными попытка-
ми бороться с нею, избежать ее. Странными кажутся нам теперь
подобные мнения. Но посмотрим, как они отразились в эстетиче-
ской теории трагического»
Она говорит: «Свободное действие человека возмущает есте-
ственный ход природы; природа и ее законы восстают против
оскорбителя своих прав; следствием этого бывает страдание и
погибель действующего лица, если действие было так могуще-
ственно, что вызванное им противодействие было серьезно:
потому все великое подлежит трагической участи». Природа здесь
представляется живым существом, чрезвычайно раздражитель-
ным, чрезвычайно щекотливым насчет своей неприкосновенности.
Неужели в самом деле природа оскорбляется? неужели в самом
деле природа мстит? Нет; она продолжает вечно действовать по
своим законам, она не знает о человеке и его делах, о его счастии
и его погибели; ее законы могут иметь и часто имеют пагубное
для человека и его дел действие; но на них же опирается всякое
человеческое действие. Природа бесстрастна к человеку; она не
враг и не друг ему: она—то удобное, то неудобное поприще для
его деятельности. В том нет сомнения, что всякое важное дело
человека требует сильной борьбы с природою или с другими
людьми; но почему это так? Потому только, что, как бы ни было
само по себе важно дело, мы привыкли не считать его важным,
если оно совершается без сильной борьбы. Так, дыхание важнее

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 53
сти
всего в жизни человека; но мы не обращаем и внимания на него,
потому что ему обыкновенно не противостоят никакие препят-
ствия; для дикаря, питающегося даром ему достающимися плода-
ми хлебного дерева, и для европейца, которому хлеб достается
только через тяжелую-работу земледелия, пища одинаково важна;
но собирание плодов хлебного дерева—«не важное» дело, потому,
что оно легко; «важно» земледелие, потому что оно тяжело.
Итак, не все важные по существенному значению своему дела
требуют борьбы; но мы привыкли называть важными только те из
важных в сущности дел, которые трудны. Много есть драгоцен-
ных вещей, которые не имеют никакой цены, потому что
достаются даром, напр. вода и солнечный свет; и много есть
очень важных дел, которым не придается никакой важности
потому только, что они делаются легко. Но согласимся с
обыкновенною фразеологиею; пусть важны будут только те дела,
которые требуют тяжелой борьбы. Неужели эта борьба всегда
трагична? Вовсе нет; иногда трагична, иногда не трагична, как
случится. Мореходец борется с морем, бурями, подводными
скалами; тяжело его поприще; но разве необходимо этому
поприщу быть трагичным? На один корабль, который будет
разбит бурею' о подводные скалы, приходится сотня кораблей,
которые невредимы достигают гавани. Пусть всегда нужна борь-
ба; но не всегда борьба бывает несчастлива. А счастливая борьба,
как бы ни была она тяжела,—не страдание, а наслаждение, не
трагична, а только драматична. И не правда ли, что если приняты
все нужные предосторожности, то почти всегда дело кончается
счастливо? Где же необходимость трагического в- природе?
Трагическое в борьбе с природою — случайность. Этим одним
разрушается теория, видящая в нем «закон вселенной». «Но
общество? но другие люди? разве не должен выдержать с ними
тяжелую борьбу всякий великий человек?» Опять надобно ска-
зать, что не всегда сопряжены с тяжелою борьбою великие
события в истории, но что мы, по злоупотреблению языка,
привыкли называть великими событиями только те, которые были
сопряжены с тяжелою борьбою. Крещение франков5 было вели-
ким событием; но где же при нем тяжелая борьба? Не было
тяжелой борьбы и при крещении русских6. Трагична ли судьба
великих людей? Иногда трагична, иногда не трагична, как и
участь мелких людей; необходимости тут нет никакой. И даже
надобно вообще сказать, что участь великих людей обыкновенно
бывает легче участи незамечательных людей; впрочем, опять не
от особенного расположения судьбы к замечательным или нерас-
положения к незамечательным людям, а просто потому, что у
первых больше сил, ума, энергии, что другие люди больше
питают к ним уважения, сочувствия, скорее готовы содействовать
им. Если в людях есть наклонность завидовать чужому величию,
то еще больше в них наклонности уважать величие; общество
будет благоговеть перед великим человеком, если нет особенных,
случайных причин обществу считать его вредным для себя.

Н, Г. Чернышевский
54
Трагична или не трагична судьба великого человека, зависит от
обстоятельств; и в истории менее можно встретить' великих
людей, участь которых была трагична, нежели таких, в жизни
которых много было драматизма, но не было трагичности.
...Окончив разбор понятий о сущности прекрасного и возвы-
шенного, должно теперь перейти к разбору господствующих
взглядов на различные способы осуществления идеи прекрасного.
Здесь-то, кажется, сильнее всего выказывается важность
основных понятий, анализ которых занял так много страниц в
этом очерке: отступление от господствующего взгляда на сущ-
ность того, что служит главнейшим содержанием искусства,
необходимо ведет к изменению понятий и о самой сущности
искусства. Господствующая ныне система эстетики совершенно
справедливо различает три формы существования прекрасного,
под которым понимаются в ней, как его видоизменения, также
возвышенное и комическое. (Мы будем говорить только о
прекрасном потому, что было бы утомительно повторять три раза
одно и то же: все, что говорится в господствующей ныне эстетике
о прекрасном, совершенно прилагается в ней к его видоизменени-
ям; точно так же наша критика господствующих понятий о
различных формах прекрасного и наши собственные понятия <эб
отношении прекрасного в искусстве к прекрасному в действитель-
ности вполне прилагаются и ко всем остальным элементам,
входящим в содержание искусства, а в числе их к возвышенному
и комическому).
Три различные формы, в которых существует прекрасное,
следующие: прекрасное в действительности (или в природе) [как
выражается гегелевская школа], прекрасное в фантазии и прек-
расное в искусстве (в [действительном бытии], придаваемом ему
творческою фантазиею человека). Первый из основных вопросов,
здесь встречающихся,—вопрос об отношении прекрасного в дей-
ствительности к прекрасному в фантазии и в искусстве. [Гегелев-
ская эстетика] решает его так: прекрасное в объективной действи-
тельности имеет недостатки, уничтожающие красоту его, и наша
фантазия поэтому принуждена прекрасное, находимое в объектив-
ной действительности, переделывать для того, чтобы, освободив
его от недостатков, неразлучных с реальным его существованием,,
сделать его истинно прекрасным. Фишер полнее и резче других
эстетиков входит в анализ недостатков объективного прекрасного.
Поэтому его анализ и должно подвергнуть критике.
...Прежде нежели подвергнем критике отдельные упреки, дела-
емые прекрасному в действительности, смело можно сказать, что
оно истинно прекрасно и вполне удовлетворяет здорового челове-
ка, несмотря на все свои недостатки, как бы ни были они велики.
Конечно, праздная фантазия может о всем говорить: «здесь это
не так, этого недостает, это лишнее»; но такое развитие фантазии,
не довольствующейся ничем, надобно признать болезненным
явлением. Здоровый человек встречает в действительности очень
много таких предметов и явлений, смотря на которые не приходит

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 55
сти
ему в голову желать, чтобы они были не так, как есть, или были
лучше. Мнение, будто человеку непременно нужно «совершен-
ство»,— мнение фантастическое, если под «совершенством» пони-
мать такой вид предмета, который бы совмещал все возможные
достоинства и был чужд всех недостатков, какие от нечего делать
может отыскать в предмете фантазия человека с холодным или
пресыщенным сердцем. «Совершенство» для меня то, что для
меня вполне удовлетворительно в своем роде. А таких явлений
видит здоровый человек в действительности очень много. Когда у
человека сердце пусто, он может давать волю своему воображе-
нию; но как скоро есть хотя сколько-нибудь удовлетворительная
действительность, крылья фантазии связаны. Фантазия вообще
овладевает нами только тогда, когда мы слишком скудны в
действительности. Лежа на голых досках, человеку иногда прихо-
дит в голову мечтать о роскошной постели, о кровати какого-
нибудь неслыханно драгоценного дерева, о пуховике из гагачьего
пуха, о подушках с брабантскими кружевами, о пологе из
какой-то невообразимой лионской материи,—но неужели станет
мечтать обо всем этом здоровый человек, когда у него есть
не роскошная, но довольно мягкая и удобная постель? «От добра
добра не ищут». Если человеку пришлось жить среди сибирских
тундр или в заволжских солончаках, он может мечтать о
волшебных садах с невиданными на земле деревьями, у которых
коралловые ветви, изумрудные листья, рубиновые плоды: но,
переселившись в какую-нибудь Курскую губернию, получив пол-
ную возможность гулять досыта по небогатому, но сносному саду
с яблонями, вишнями, грушами, мечтатель, наверное, забудет не
только о садах «Тысячи и одной ночи», но и лимонных рощах
Испании. Воображение строит свои воздушные замки тогда, когда
нет на деле не только хорошего дома, даже сносной избушки. Оно
разыгрывается тогда, когда не заняты чувства; бедность действи-
тельной жизни—источник жизни в фантазии. Но едва делается
действительность сколько-нибудь сносною, скучны и бледны ка-
жутся нам пред нею все мечты воображения. Мнение, будто бы
«желания человеческие беспредельны», ложно в том смысле, в
каком понимается обыкновенно, в смысле, что «никакая действи-
тельность не может удовлетворить их»; напротив, человек удов-
летворяется не только «наилучшим, что может быть в действи-
тельности», но и довольно посредственною действительностью.
Надобно различать то, что чувствуется на самом деле, от того,
что только говорится. Желания раздражаются мечтательным
образом до горячечного напряжения только при совершенном
отсутствии здоровой, хотя бы и довольно простой пищи. Это
факт, доказываемый всей историей человечества и испытанный на
себе всяким, кто жил и наблюдал себя. Он составляет частный
случай общего закона человеческой жизни, что страсти достигают
ненормального развития только вследствие ненормального поло-
жения предающегося им человека, и только в таком случае, кого
естественная и в сущности довольно спокойная потребность, из

Н. Г. Чернышевский
56
которой возникает та или другая страсть, слишком долго не
находила себе соответственного удовлетворения, спокойного и
далеко не титанического. Несомненно то, что организм человека
не требует и не может выносить титанических стремлений и
удовлетворений; несомненно и то, что в здоровом человеке
стремления соразмерны с силами организма. С этой общей точки
перейдем на другую, специальную.
Известно, что чувства наши скоро утомляются и пресыщают-
ся, т. е. удовлетворяются. Это справедливо не только относитель-
но низших чувств (осязания, обоняния, вкуса), но также и
относительно высших—зрения и слуха. С чувством зрения и
слуха неразрывно соединено эстетическое чувство и не может
быть мыслимо без них. Когда у человека от утомления исчезает
охота смотреть на прекрасное, не может не исчезать и потреб-
ность эстетического наслаждения этим прекрасным. И если
человек не может целый месяц ежедневно смотреть, не утомля-
ясь, на картину, хотя бы,рафаэлевскую, то нет сомнения, что не
одни глаза его, но также и чувство эстетическое пресытилось,
удовлетворено на некоторое время. Что достоверно относительно
продолжительности наслаждения, то же самое должно сказать и
об его интенсивности. При нормальном удовлетворении сила
эстетического наслаждения имеет свои пределы. Если она иногда
переходит их, это бывает следствием не внутреннего и натураль-
ного развития, а особенных обстоятельств, более или менее
случайных и ненормальных (напр., мы особенно восторженно
восхищаемся прекрасным, когда знаем, что скоро должны будем
расстаться с ним, что не будем иметь столько времени наслаж-
даться им, сколько нам хотелось бы, и т. п.). Одним словом, нет,
по-видимому, возможности подвергать сомнению факт, что наше
эстетическое чувство, подобно всем другим, имеет свои нормаль-
ные границы относительно продолжительности и интенсивности
своего напряженного состояния и что в этих двух смыслах нельзя
называть его ненасытным или бесконечным.
Точно так же оно имеет границы—и довольно тесные—
относительно своей разборчивости, тонкости, требовательности
или так называемой жажды совершенства. Мы впоследствии
будем иметь случай говорить, как многое, даже вовсе не первок-
лассное по красоте своей, удовлетворяет эстетическому чувству в
действительности. Здесь мы хотим сказать, что и в области
искусства разборчивость его в сущности очень снисходительна. За
одно какое-нибудь достоинство мы прощаем произведению искус-
ства сотни недостатков; даже не замечаем их, если только они не
слишком безобразны. В пример довольно указать на большую
часть произведений римской поэзии. Не восхищаться Горацием7,
Виргилием8, Овидием9 может только тот, у кого недостает
эстетического чувства.. А сколько в этих поэтах слабых сторон!
Собственно говоря, все в них слабо, кроме одного—отделки
языка и развития мыслей. Содержания у них или вовсе нет, или
оно самое ничтожное; самостоятельности нет; свежести нет;

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 57
сти
простоты нет; у Виргилия и Горация почти нигде нет даже
искренности и увлечения. Но пусть критика указывает нам все эти
недостатки—с тем вместе она прибавляет, что форма у этих
поэтов доведена до высокого совершенства, и нашему эстетиче-
скому чувству довольно этой одной капли хорошего, чтобы
удовлетворяться и наслаждаться. А между тем даже и в отделке
формы у всех этих поэтов есть значительные недостатки: Овидий
и Виргилий почти всегда растянуты; очень часто растянуты и
горациевы оды; монотонность во всех трех поэтах чрезвычайно
велика; часто неприятным образом бросается в глаза искусствен-
ность, натянутость. Нужды нет, все-таки остается в них нечто
хорошее, и мы наслаждаемся. Как совершенную противополож-
ность этим поэтам внешней отделки, можно привести в пример
народную поэзию. Какова бы ни была первоначальная форма
народных песен, но до нас доходят они почти всегда искаженны-
ми, переделанными или растерзанными на куски; монотонность их
также очень велика; наконец, есть во всех народных песнях
механические приемы, проглядывают общие пружины, без помо-
щи которых никогда не развивают они своих тем; но в народной
поэзии очень много свежести, простоты—и этого довольно для
нашего эстетического чувства, чтобы восхищаться народною
поэзиею.
Одним словом, как и всякое здоровое чувство, как всякая
истинная потребность, эстетическое чувство имеет больше стрем-
ления удовлетворяться, нежели требовательности в претензиях;
оно по своей натуре радуется удовлетворяясь, недовольно отсут-
ствием пищи, потому готово удовлетворяться первым сносным
предметом. Малотребовательность эстетического чувства доказы-
вается и тем, что, имея первоклассные произведения, оно вовсе не
пренебрегает второклассными. Рафаэлевы10 картины не заставля-
ют нас находить плохими произведения Греза11; имея Шекспира,
мы с наслаждением перечитываем произведения второстепенных,
даже третьестепенных поэтов. Эстетическое чувство ищет хоро-
шего, а не фантастически совершенного. Потому, если б в
действительном прекрасном было очень много важных недостат-
ков, мы все-таки удовлетворялись бы им.
...Наш разбор показал, что произведение искусства может
иметь преимущество перед действительностью разве только в
двух-трех ничтожных отношениях и по необходимости остается
далеко ниже ее в существенных своих качествах. Разбор этот
можно упрекнуть в том, что он ограничивался самыми общими
точками зрения, не входил в подробности, не ссылался на
примеры. Действительно, его краткость кажется недостатком,
когда вспомним о том, до какой степени укоренилось мнение,
будто бы красота произведений искусства выше красоты действи-
тельных предметов, событий и людей; но когда посмотришь на
шаткость этого мнения, когда вспомнишь, как люди, его выстав-
ляющие, противоречат сами себе на каждом шагу, то покажется,
что было бы довольно, изложив мнение о превосходстве искус-

Н. Г. Чернышевский
58
ства над действительностью, ограничиться прибавлением слов: это
несправедливо, всякий чувствует, что красота действительной
жизни выше красоты созданной «творческой» фантазии. Если так,
то на чем же основывается, или, лучше сказать, из каких
субъективных причин проистекает преувеличенно высокое мнение
о достоинстве произведений искусства?
Первый источник этого мнения—естественная наклонность
человека чрезвычайно высоко ценить трудность дела и редкость
вещи. Никто не ценит чистоты выговора француза, говорящего
по-французски, немца, говорящего по-немецки,— «это ему не
стоило никаких трудов, и это вовсе не редкость»; но если француз
говорит сносно по-немецки или немец по-французски,— это со-
ставляет предмет нашего удивления и дает такому человеку право
на некоторое уважение с нашей стороны. Почему? Потому,
во-первых, что это редко; потому, во-вторых, что это достигнуто
целыми годами усилий. Собственно говоря, почти каждый фран-
цуз превосходно говорит по-французски,— но как мы взыскатель-
ны в этом случае! — малейший, почти незаметный оттенок провин-
циализма в его выговоре, одна не совсем изящная фраза — и мы
объявляем, что «этот господин говорит очень дурно на своем
родном языке». Русский, говоря по-французски, в каждом звуке
изобличает, что для органов его неуловима полная чистота
французского выговора, беспрестанно изобличает свое иностран-
ное происхождение в выборе слов, в построении фразы, во всем
складе речи,— и мы прощаем ему все эти недостатки, мы даже не
замечаем их, и объявляем, что он превосходно, несравненно
говорит по-французски, наконец, мы объявляем, что «этот русс-
кий говорит по-французски лучше самих французов», хотя в
сущности мы и не думаем сравнивать его с настоящими француза-
ми, сравнивая его только с другими русскими, также усиливающи-
мися говорить по-французски,— он действительно говорит несрав-
ненно лучше их, но несравненно хуже французов,— это подразу-
мевается каждым, имеющим понятие о деле; но многих гипербо-
лическая фраза может вводить в заблуждение. Точно то же и с
приговором эстетики о созданиях природы и искусства: малей-^
ший, истинный или мнимый, недостаток в произведении приро-
ды—и эстетика толкует об этом недостатке, шокируется им,
готова забывать о всех достоинствах, о всех красотах: стоит ли
ценить их, в самом деле, когда они явились без всякого усилия!
Тот же самый недостаток в произведении искусства во сто раз
больше, грубее и окружен еще сотнями других недостатков,—и
мы не видим всего этого, а если видим, то прощаем и восклицаем:
«И на солнце есть пятна!» Собственно говоря, произведения
искусства могут быть сравниваемы только друг с другом лри
определении относительного их достоинства; некоторые из них
оказываются выше всех остальных; и в восторге от их красоты
(только относительной) мы восклицаем: «Они' прекраснее самой
природы и жизни! Красота действительности — ничто пред красо-
тою искусства!» Но восторг пристрастен; он дает больше, нежели

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 59
сти
может дать справедливость: мы ценим трудность—это прекрасно;
но не должно забывать и существенного, внутреннего достоин-
ства, которое независимо от степени трудности; мы делаемся
решительно несправедливыми, когда трудность исполнения пред-
почитаем достоинству исполнения. Природа и жизнь производят
прекрасное, не заботясь о красоте, она является в действительно-
сти без усилия и, следовательно, без заслуги в наших глазах, без
права на сочувствие, без права на снисхождение; да и к чему
снисхождение, когда прекрасного в действительности так много!
«Все не в совершенстве прекрасное в действительности—дурно;
все сколько-нибудь сносное в искусстве — превосходно»—вот
правило, на основании которого мы судим. Чтобы доказать, как
высоко ценится трудность исполнения и как много теряет в глазах
человека то, что делается само собою, без всяких усилий с нашей
стороны, укажем на дагерротипные портреты; в числе их найдет-
ся очень много не только верных, но и передающих в совершен-
стве выражение лица,—ценим ли мы их? Странно даже услышать
апологию дагерротипных портретов. Другой пример: как высоко
уважалась каллиграфия! Между тем довольно посредственно
напечатанная книга несравненно прекраснее всякой рукописи; но
кто же восхищается искусством типографского фактора и кто не
будет в тысячу раз больше любоваться на прекрасную рукопись,
нежели на порядочно напечатанную книгу, которая в тысячу раз
прекраснее рукописи? Что легко, то мало интересует нас, хотя бы
по внутреннему достоинству было несравненно выше трудного.
Само собою разумеется, что даже и с этой точки зрения мы
правы только субъективно: «действительность производит прек-
расное без усилий» — значит только, что усилия в этом случае
делаются не волею человека; на самом же деле все в действитель-
ности— и прекрасное и непрекрасное, и великое и мелкое —
результат высочайшего возможного напряжения сил, не знающих
ни отдыха, ни усталости. Но что нам за дело до усилий и борьбы,
которые совершаются не нашими силами, в которых не участвует
наше сознание? Мы не хотим и знать о них; мы ценим только
человеческую силу, ценим только человека. И вот другой источ-
ник нашей пристрастной любви к произведениям искусства:
они—произведения человека; потому мы гордимся ими, считая их
чем-то не чуждым нам; они свидетельствуют об уме человека, о
его силе и потому дороги для нас. Все народы, кроме французов,
очень хорошо видят, что между Корнелем или Расином и
Шекспиром неизмеримое расстояние; но французы до сих пор еще
сравнивают их — трудно дойти до сознания: «наше не совсем
хорошо»; между нами найдется очень много людей, готовых
утверждать, что Пушкин—всемирный поэт; есть даже люди,
думающие, что он выше Байрона: так высоко человек ставит
свое. Как отдельный народ преувеличивает достоинство своих
поэтов, так человек вообще преувеличивает достоинство поэзии
вообще.
Причины пристрастия к искусству, нами приведенные, заслу-

Н. Г. Чернышевский
60
живают уважения, потому что они естественны: как человеку не
уважать человеческого труда, как человеку не любить человека,
не дорожить произведениями, свидетельствующими об уме и силе
человека? Но едва ли заслуживает такого уважения третья
причина предпочтительной любви нашей к искусству. Искусство
льстит нашему искусственному вкусу. Мы очень хорошо понима-
ем, как искусственны были нравы, привычки, весь образ мыслей
времен Людовика XIV; мы приблизились к природе, гораздо
лучше понимаем и ценим ее, нежели понимало и ценило общество
XVII века; тем не менее мы еще очень далеки от природы; наши
привычки, нравы, весь образ жизни и вследствие того весь образ
мыслей еще очень искусственны. Трудно видеть недостатки
своего века, особенно когда недостатки стали слабее, нежели
были в прежнее время; вместо того, чтобы замечать, как много
еще в нас изысканной искусственности, мы замечаем только, что
XIX век стоит в этом отношении выше XVII, лучше его понимая
природу, и забываем, что ослабевшая болезнь не есть еще полное
здоровье. Наша искусственность видна во всем, начиная с
одежды, над которою так много все смеются и которую все
продолжают носить, до нашего кушанья, приправляемого всевоз-
можными примесями, совершенно изменяющими естественный
вкус блюд; от изысканности нашего разговорного языка до
изысканности нашего литературного языка, который продолжает
украшаться антитезами, остротами, распространениями из loci
topici, глубокомысленными рассуждениями на избитые темы и
глубокомысленными замечаниями о человеческом сердце на манер
Корнеля12 и Расина13 в беллетристике и на манер Иоанна
Миллера14 в исторических сочинениях. Произведения искусства
льстят всем мелочным нашим требованиям, происходящим от
любви к искуственности. Не говорим о том, что мы до сих пор
еще любим «умывать» природу, как любили наряжать ее в XVII
веке,—это завлекло бы нас в длинные рассуждения о том, что
такое «грязное» и до какой степени оно должно являться в
произведениях искусства. Но до сих пор в произведениях искус-
ства господствует мелочная отделка подробностей, цель которой
не приведение подробностей в гармонию с духом целого, а только
то, чтобы сделать каждую из них в отдельности интереснее или
красивее, почти всегда во вред общему впечатлению произведе-
ния, его правдоподобию и естественности; господствует мелочная
погоня за эффектностью отдельных слов, отдельных фраз и
целых эпизодов, расцвечивание не совсем натуральными, но
резкими красками лиц и событий. Произведение искусства мелоч-
нее того, что мы видим в жизни и в природе, и вместе с тем
эффектнее,— как же не утвердиться мнению, что оно прекраснее
действительной природы и жизни, в которых так мало искусствен-
ности, которым чуждо стремление заинтересовать?
Природа и жизнь выше искусства; но искусство старается
угодить нашим наклонностям, а действительность не может быть
подчинена стремлению нашему видеть все в том цвете и в том

Н. Г. Чернышевский" Эстетические отношения искусства к действительно- 61
сти
порядке, какой нравится нам или соответствует нашим понятиям,
часто односторонним. Из многих случаев этого угождения господ-
ствующему образу мыслей укажем на один: многие требуют,
чтобы в сатирических произведениях были лица, «на которых
могло бы с любовью отдохнуть сердце читателя»,—требование
очень естественное; но действительность очень часто не удовлет-
воряет ему, представляя множество событий, в которых нет ни
одного отрадного лица; искусство почти всегда угождает ему; и не
знаем, найдется ли, например, в русской литературе, кроме
Гоголя, писатель, который бы не подчинялся этому требованию; и
у самого Гоголя за недостаток «отрадных» лиц вознаграждают
«высоколирические» отступления. Другой пример: человек накло-
нен к сантиментальности; природа и жизнь не разделяют этого
направления; "но произведения искусства почти всегда более или
менее удовлетворяют ему. То и другое требование—следствие
ограниченности человека; природа и действительная жизнь выше
этой ограниченности; произведения искусства, подчиняясь ей,
становясь этим ниже действительности и даже очень часто
подвергаясь опасности впадать в пошлость или в слабость,
приближаются к обыкновенным потребностям человека и через
это выигрывают в его глазах. «Но в таком случае вы сами
соглашаетесь, что произведения искусства лучше, полнее, нежели
объективная действительность, удовлетворяют природе человека;
следовательно, для человека они лучше произведений действи-
тельности».— Заключение, не совсем точно выраженное; дело в
том, что искусственно развитой человек имеет много искусствен-
ных, исказившихся до лживости, до фантастичности требований,
которых нельзя вполне удовлетворить, потому что они в сущности
не требования природы, а мечты испорченного воображения,
которым почти невозможно и угождать, не подвергаясь насмешке
и презрению от самого того человека, которому стараемся
угодить, потому что он сам инстинктивно чувствует, что его
требование не стоит удовлетворения. Так, публика и вслед за нею
эстетика требуют «отрадных» лиц, сантиментальности,— и та же
самая публика смеется над произведениями искусства, удовлетво-
ряющими этим желаниям. Угождать прихотям человека не значит
еще удовлетворять потребностям человека. Первейшая из этих
потребностей—истина.
Мы говорили об источниках предпочтения произведений искус-
ства явлениям природы и жизни относительно содержания и
выполнения, но очень важно и впечатление, производимое на нас
искусством или действительностью: степенью его также измеряет-
ся достоинство вещи.
Мы видели, что впечатление, производимое созданиями искус-
ства, должно быть гораздо слабее впечатления, производимого
живою действительностью, и не считаем нужным доказывать это.
Однако же в этом отношении произведение искусства находится в
гораздо благоприятнейших обстоятельствах, нежели явления дей-
ствительности; и эти обстоятельства могут заставить человека, не

Н. Г. Чернышевский
62
привыкшего анализировать причины своих ощущений, предпола-
гать, что искусство само по себе производит на человека более
действия, нежели живая действительность. Действительность
представляется нашим глазам независимо от нашей воли, боль-
шею частью не вовремя, некстати. Очень часто мы отправляемся
в общество, на гулянье вовсе не за тем, чтобы любоваться
человеческою красотою, не за тем, чтобы наблюдать характеры,
следить за драмою жизни; отправляемся с заботами в голове, с
замкнутым для впечатлений сердцем. Но кто же отправляется в
картинную галерею не за тем, чтобы наслаждаться красотою
картин? Кто принимается читать роман не за тем, чтобы вникать в
характеры изображенных там людей и следить за развитием
сюжета? На красоту, на величие действительности мы обыкновен-
но обращаем внимание почти насильно. Пусть она сама, если
может, привлечет на себя наши глаза, обращенные совершенно на
другие предметы, пусть она насильно проникает в наше сердце,
занятое совершенно другим. Мы обращаемся с действительностью
как с докучливым гостем, напрашивающимся на наше знакомство:
мы стараемся запереться от нее. Но есть часы, когда пусто
остается в нашем сердце от нашего же собственного невнимания к
действительности,—и тогда мы обращаемся к искусству, умоляя
его наполнить эту пустоту; мы сами играем пред ним роль
заискивающего просителя. На жизненном пути нашем разбросаны
золотые монеты; но мы не замечаем их, потому что думаем о
цели пути, не обращаем внимания на дорогу, лежащую под
нашими ногами; заметив, мы не можем нагнуться, чтобы собрать
их, потому что «телега жизни» неудержимо уносит нас вперед,—
вот наше отношение к действительности; но мы приехали на
станцию и прохаживаемся в скучном ожидании лошадей—тут мы
со вниманием рассматриваем каждую жестяную бляху, которая,
может быть, не стоит и внимания,—вот наше отношение к
искусству. Не говорим уже о том, что явления жизни каждому
приходится оценивать самому, потому что для каждого отдельно-
го человека жизнь предоставляет особенные явления, которых не
видят другие, над которыми поэтому не произносит приговора
целое общество, а произведения искусства оценены общим судом.
Красота и величие действительной жизни редко являются нам
патентованными, а про что не трубит молва, то немногие в
состоянии заметить и оценить; явления действительности—
золотой слиток без клейма: очень многие откажутся уже по этому
одному взять его, очень многие не отличат от куска меди;
произведение искусства—банковый билет, в котором очень мало
внутренней ценности, но за условную ценность которого ручается
все общество, которым поэтому дорожит всякий и относительно
которого немногие даже сознают ясно, что вся его ценность
заимствована только от того, что он представитель золотого
куска. Когда мы смотрим на действительность, она сама занимает
нас собою, как чнечто совершенно самостоятельное, и редко
оставляет нам возможность переноситься мыслями в наш субъек-

Я. Г Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 63
сти
тивный мир, в наше прошедшее. Но когда я смотрю на произведе-
ние искусства—тут полный простор моим субъективным воспоми-
наниям, и произведение искусства для меня обыкновенно бывает
только поводом к сознательным или бессознательным мечтам и
воспоминаниям. Трагическая сцена совершается передо мною в
действительности—тогда мне не до того, чтобы вспоминать о
себе: но я читаю в романе эпизод о погибели человека—и в моей
памяти ясно или смутно воскресают все опасности, в которых я
был сам, все случаи погибели близких ко мне людей. Сила
искусства есть обыкновенно сила воспоминания. Уж и по самой
своей незаконченности, неопределенности, именно по тому само-
му, что обыкновенно оно только «общее место», а не живой
индивидуальный образ или событие, произведение искусства
особенно способно вызывать наши воспоминания. Дайте мне
законченный портрет человека—он не напомнит мне ни одного из
моих знакомых, и я холодно отвернусь, сказав: «недурно»; но
покажите мне в благоприятную минуту едва набросанный, неопре-
деленный абрис, в котором ни один человек не узнает себя
положительным образом,— и этот жалкий, слабый абрис напом-
нит мне черты кого-нибудь милого мне; и, холодно смотря на
живое лицо, полное красоты и выразительности, я в упоении буду
смотреть на ничтожный эскиз, говорящий мне обо мне самом.
Сила искусства есть сила общих мест. Есть еще в произведени-
ях искусства сторона, по которой они в неопытных или недально-
видных глазах выше явлений жизни и действительности,—в них
все выставлено напоказ, объяснено самим автором, между тем
как природу и жизнь надобно разгадывать собственными силами.
Сила искусства—сила комментария; но об этом должны будем
говорить мы ниже.
Много нашли мы причин предпочтения, отдаваемого искусству
перед действительностью: но все они только объясняют, а не
оправдывают это предпочтение. Не соглашаясь, чтобы искусство
стояло не только выше действительности, но и наравне с нею по
внутреннему достоинству содержания или исполнения, мы, конеч-
но, не можем согласиться с господствующим ныне взглядом на
то, из каких потребностей возникает оно, в чем цель его
существования, его назначение. Господствующее мнение о проис-
хождении и значении искусства выражается так: «Имея непреодо-
лимое стремление к прекрасному, человек не находит истинно
прекрасного в объективной действительности; этим он поставлен в
необходимость сам создавать предметы или произведения, кото-
рые соответствовали бы его требованию, предметы и явления
истинно прекрасные». Иначе сказать: «Идея прекрасного, не
осуществляемая действительностью, осуществляется произведе-
ниями искусства». Мы должны анализировать это определение,
чтобы открыть истинное значение неполных и односторонних
намеков, в нем заключающихся. «Человек имеет стремление к
прекрасному». Но если под прекрасным понимать то, что понима-
ется в этом определении,— полное согласие идеи и формы, то из

Н. Г. Чернышевский
64
стремления к прекрасному надобно выводить не искусство в
частности, а вообще всю деятельность человека, основное начало
которой—полное осуществление известной мысли; стремление к
единству идеи и образа—формальное начало всякой техники,
стремление к созданию и усовершенствованию всякого произведе-
ния или изделия; выводя из стремления к прекрасному искусство,
мы смешиваем два значения этого слова: 1) изящное искусство
(поэзия, музыка и т. д.) и 2) уменье или старанье хорошо сделать
что-нибудь; только последнее выводится из стремления к един-
ству идеи и формы. Если же иод прекрасным должно понимать
(как нам кажется) то, в чем человек видит жизнь,— очевидно, что
из стремления к нему происходит радостная любовь ко всему
живому и что это стремление в высочайшей степени удовлетворя-
ется живою действительностью. «Человек не встречает в действи-
тельности истинно и вполне прекрасного». Мы старались дока-
зать, что это несправедливо, что деятельность нашей фантазии
возбуждается не недостатками прекрасного в действительности, а
его отсутствием; что действительное прекрасное вполне прекрас-
но, но, к сожалению нашему, не всегда бывает перед нашими
глазами. Если бы произведения искусства возникали вследствие
нашего стремления к совершенству и пренебрежения всем несо-
вершенным, человек должен был бы давно покинуть, как бесплод-
ное усилие, всякое стремление к искусству, потому что в
произведениях искусства нет совершенства; кто недоволен дей-
ствительною красотою, тот еще меньше может удовлетвориться
красотою, создаваемою искусством. Итак, невозможно согласить-
ся с обыкновенным объяснением значения искусства; но в этом
объяснении есть намеки, которые могут быть названы справедли-
выми, если будут истолкованы надлежащим образом. «Человек не
удовлетворяется прекрасным в действительности, ему мало этого
прекрасного»—вот в чем сущность и правдивость обыкновенного
объяснения, которое, будучи ложно понимаемо, само нуждается в
объяснении.
Море прекрасно; смотря на него, мы не думаем быть им
недовольны в эстетическом отношении; но не все люди живут
близ моря; многим не удается ни разу в жизни взглянуть на него;
а им хотелось бы полюбоваться на море—и для них являются
картины, изображающие море. Конечно, гораздо лучше смотреть
на самое море, нежели на его изображение; но, за недостатком
лучшего, человек довольствуется и худшим, за недостатком
вещи—ее суррогатом. И тем людям, которые могут любоваться
морем в действительности, не всегда, когда хочется, можно
смотреть на море,— они вспоминают о нем; но фантазия слаба, ей
нужна поддержка, напоминание—и, чтобы оживить свои воспоми-
нания о море, чтобы яснее представлять его в своем воображении,
они смотрят на картину, изображающую море. Вот единственная
цель и значение очень многих (большей части) произведений
искусства: дать возможность, хотя в некоторой степени, познако-
миться с прекрасным в действительности тем людям, которые не

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 65
сти
имели возможности наслаждаться им на самом деле; служить
напоминанием, возбуждать и оживлять воспоминание о прекрас-
ном в действительности у тех людей, которые знают из опыта и
любят вспоминать о нем. (Оставляем пока выражение: «прекрас-
ное есть существенное содержание искусства»; впоследствии мы
подстановим вместо термина «прекрасное» другой, которым со-
держание искусства определяется, по нашему мнению, точнее и
полнее). Итак, первое значение искусства, принадлежащее всем
без исключения произведениям его,—воспроизведение природы и
жизни. Отношение их к соответствующим сторонам и явлениям
действительности таково же, как отношение гравюры к той
картине, с которой она снята, как отношение портрета к лицу, им
представляемому. Гравюра снимается с картины не потому, чтобы
картина была нехороша, а именно потому, что картина очень
хороша; так действительность воспроизводится искусством не для
сглаживания недостатков ее, не потому, что сама по себе
действительность не довольно хороша, а потому именно, что она
хороша. Гравюра не думает быть лучше картины, она гораздо
хуже ее в художественном отношении; так и произведение
искусства никогда не достигает красоты или величия действитель-
ности; но картина одна, ею могут любоваться только люди,
пришедшие в галерею, которую она украшает; гравюра расходит-
ся в сотнях экземпляров по всему свету, каждый может любо-
ваться ею, когда ему угодно, не выходя из своей комнаты, не
вставая с своего дивана, не скидая своего халата; так и предмет
прекрасный в действительности доступен не всякому и не всегда;
воспроизведенный (слабо, грубо, бледно—это правда, но все-таки
воспроизведенный) искусством, он доступен всякому и всегда.
Портрет снимается с человека, который нам дорог и мил, не для
того, чтобы сгладить недостатки его лица (что нам за дело до
этих недостатков? они для нас незаметны или милы), но для того,
чтобы доставить нам возможность любоваться на это лицо даже и
тогда, когда на самом деле оно не перед нашими глазами; такова
же цель и значение произведений искусства: они не поправляют
действительности, не украшают ее, а воспроизводят, служат ей
суррогатом.
Итак, первая цель искусства—вопроизведение действительно-
сти. Нисколько не думая, чтобы этими словами было высказано
нечто совершенно новое в истории эстетических воззрений, мы,
однако же, полагаем, что псевдоклассическая «теория подража-
ния природе», господствовавшая в XVII—XVIII веках, требовала
от искусства не того, в чем поставляется формальное начало его
определением, заключающимся в словах: «искусство есть воспро-
изведение действительности». Чтобы за существенное различие
нашего воззрения на искусство от понятий, которые имела о нем
теория подражания природе, ручались не наши только собствен-
ные слова, приведем здесь критику этой теории, заимствованную
из лучшего курса господствующей ныне эстетической системы.
Критика эта, с одной стороны, покажет различие опровергаемых
3 Н. Г. Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
66
ею понятий от нашего воззрения, с другой стороны, обнаружит,
чего недостает в нашем первом определении искусства, как
деятельности воспроизводящей, и таким образом послужит пере-
ходом к точнейшему развитию понятий об искусстве.
«В определении искусства как подражания природе показывается только его
формальная цель: оно должно, по такому определению, стараться по возможности
повторять то, что уже существует во внешнем мире. Такое повторение должно
быть признано излишним, так как природа и жизнь уже представляют нам то, что
по этому понятию должно представить искусство. Этого мало; подражать приро-
де—тщетное усилие, далеко не достигающее своей цели потому, что, подражая
природе, искусство, по ограниченности своих средств, дает только обман вместо
истины и вместо действительно живого существа только мертвую маску».
Здесь прежде всего заметим, что словами «искусство есть
воспроизведение действительности», как и фразою «искусство
есть подражание природе», определяется только формальное
начало искусства; для определения содержания искусства первый
вывод, нами сделанный относительно его цели, должен быть
дополнен, и мы займемся этим дополнением впоследствии. Другое
возражение нисколько не прилагается к воззрению, нами выска-
занному: из предыдущего развития видно, что воспроизведение
или «повторение» предметов и явлений природы искусством—
дело вовсе не излишнее, напротив—необходимое. Переходя к
замечанию, что это повторение—тщетное усилие, далеко не
достигающее своей цели, надобно сказать, что подобное возраже-
ние имеет силу только в том случае, когда предполагается, будто
бы искусство хочет соперничать с действительностью, а не просто
быть ее суррогатом. Но мы именно то и утверждаем, что
искусство не может выдержать сравнения с живою действитель-
ностью и вовсе не имеет той жизненности, как реальная действи-
тельность; это мы признаем несомненным.
Итак, справедливо, что фраза «искусство есть воспроизведение
действительности» должна быть дополнена для того, чтобы быть
всесторонним определением; не исчерпывая в этом все содержа-
ние определяемого понятия, определение, однако, верно, и возра-
жения против него пока могут быть основаны только на затаен-
ном требовании, чтобы искусство являлось по своему определе-
нию выше, совершеннее действительности; объективную неосно-
вательность этого предположения мы старались доказать и потом
обнаружили его субъективные основания. Посмотрим, прилагают-
ся ли к нашему воззрению дальнейшие возражения против теории
подражания.
«При невозможности полного успеха в подражении природе оставалось бы
только самодовольное наслаждение относительным успехом этого фокус-покуса;
но и это наслаждение становится тем холоднее, чем больше бывает наружное
сходство копии с оригиналом, и даже обращается в пресыщение или отвращение.
Есть портреты, похожие на оригинал, как говорится, до отвратительности. Нам
тотчас же становится скучным и отвратительным превосходнейшее подражание
пению соловья, как скоро мы узнаем, что это не в самом деле пение соловья, а
подражание ему какого-нибудь искусника, выделывающего соловьиные трели;

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 67
сти
потому что от человека мы вправе требовать не такой музыки. Подобные фокусы
искуснейшего подражания природе можно сравнить с искусством того фокусника,
который без промаха бросал чечевичные зерна сквозь отверстия величиною также
не более чечевичного зерна и которого Александр Великий15 наградил медимном
чечевицы» 16.
Эти замечания совершенно справедливы; но относятся к
бесполезному и бессмысленному копированию содержания, недо-
стойного внимания, или к рисованию пустой внешности, обнажен-
ной от содержания. (Сколько превозносимых произведений искус-
ства подпадают этой горькой, но заслуженной насмешке!) Содер-
жание, достойное внимания мыслящего человека, одно только в
состоянии избавить искусство от упрека, будто бы оно—пустая
забава, чем оно и действительно бывает чрезвычайно часто;
художественная форма не спасет от презрения или сострадатель-
ной улыбки произведение искусства, если оно важностью своей
идеи не в состоянии дать ответа на вопрос: «Да стоило ли
трудиться над подобными пустяками?» Бесполезное не имеет
права на уважение. «Человек сам себе цель»; но дела человека
должны иметь цель в потребностях человека, а не в самих себе.
Потому-то бесполезное подражание и возбуждает тем большее
отвращение, чем совершеннее внешнее сходство: «Зачем потраче-
но столько времени и труда?—думаем мы, глядя на него:—И так
жаль, что такая несостоятельность относительно содержания
может совмещаться с таким совершенством в технике!» Скука и
отвращение, возбуждаемые фокусником, подражающим соловь-
иному пению, объясняются самими замечаниями, сопровожда-
ющими в критике указание на него: жалок человек, который не
понимает, что должен петь человеческую песнь, а не выделывать
бессмысленные трели. Что касается портретов, сходных до
отвратительности, это надобно понимать так: всякая копия, для
того, чтобы быть верною, должна передавать существенные
черты подлинника; портрет, не передающий главных, выразитель-
нейших черт лица, неверен; а когда мелочные подробности лица
переданы при этом отчетливо, лицо на портрете выходит обезоб-
раженным, бессмысленным, мертвым—как же ему не быть
отвратительным? Часто восстают против так называемого «дагер-
ротипного копированья» действительности—не лучше ли бы было
бы говорить только, что копировка, так же как и всякое
человеческое дело, требует понимания, способности отличать
существенные черты от несущественных? «Мертвая копирорка»—
вот обыкновенная фраза; но человек не может скопировать верно,
если мертвенность механизма не направляется живым смыслом;
нельзя сделать даже верного facsimile, не понимая значения
копируемых букв.
Прежде, нежели перейдем к определению существенного
содержания искусства, чем дополнится принимаемое нами опреде-
ление его формального начала, считаем нужным высказать
несколько ближайших указаний об отношении теории «воспроиз-
ведения» к теории так называемого «подражания». Воззрение на
3*

Н. Г. Чернышевский
68
искусство, нами принимаемое, проистекает из воззрений, принима-
емых новейшими немецкими эстетиками, и возникает из них чрез
диалектический процесс, направление которого определяется об-
щими идеями современной науки. Итак, непосредственным обра-
зом оно связано с двумя системами идей — начала нынешнего
века, с одной стороны, последних десятилетий—с другой. Всякое
другое соотношение—только простое сходство, не имеющее
генетического влияния. Но если понятия древних и старинных
мыслителей не могут при настоящем, развитии науки иметь
влияния на современный образ мыслей, то нельзя не видеть, что
во многих случаях современные понятия оказываются сходны с
понятиями предшествующих веков. Особенно часто сходятся они
с понятиями греческих мыслителей. Таково положение дела и в
настоящем случае. Определение формального начала искусства,
нами принимаемое, сходно с воззрением, господствовавшим в
греческом мире, находимым у Платона17, Аристотеля18, по всей
вероятности, высказанным у Демокрита19. Их fjufxtiSur соответ-
ствует нашему .термину «воспроизведение». И если позднее
понимали это слово как «подражание» (Nachahmung), то перевод
не был удачен, стесняя круг понятий и пробуждая мысль о
подделке под внешнюю форму, а не о передаче внутреннего
содержания. Псевдоклассическая теория действительно понимала
искусство как подделку под действительность с целью обмануть
чувства, но это—злоупотребление, принадлежащее только эпохам
испорченного вкуса.
Теперь мы должны дополнить выставленное нами выше опре-
деление искусства и от рассмотрения формального начала искус-
ства перейти к определению его содержания.
Обыкновенно говорят, что содержание искусства есть прекрас-
ное; но этим слишком стесняется сфера искусства. Если даже
согласиться, что возвышенное и комическое—моменты прекрас-
ного, то множество произведений искусства не подойдут по
содержанию под эти три рубрики: прекрасное, возвышенное,
комическое. В живописи не подходят под эти подразделения
картины домашней жизни, в которых нет ни одного прекрасного
или смешного лица, изображения старика или старухи, не отлича-
ющихся особенно старческою красотою, и т. д. В музыке еще
труднее провести обыкновенные подразделения; если отнесем
марши, патетические пьесы и т. д. к отделу величественного; если
пьесы, дышащие любовью или веселостью, причислим к отделу
прекрасного; если отыщем много комических песен, то у нас еще
останется огромное количество пьес, которые по своему содержа-
нию не могут быть без натяжки причислены ни к одному из этих
родов: куда отнести грустные мотивы? неужели к возвышенному,
как страдание? или к прекрасному, как нежные мечты? Но из
всех искусств наиболее противится подведению своего содержа-
ния под тесные рубрики прекрасного и его моментов поэзия.
Область ее—вся область жизни и природы; точки зрения поэта на
жизнь в разнообразных ее проявлениях так же разнообразны, как

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 69
сти
понятия мыслителя об этих разнохарактерных явлениях; а мысли-
тель находит в действительности очень многое, кроме прекрасно-
го, возвышенного и комического. Не всякое горе доходит до
трагизма; не всякая радость грациозна или комична. Что содержа-
ние поэзии не исчерпывается тремя известными элементами,
внешним образом видим из того, что ее произведения перестали
вмещаться в рамки старых подразделений. Что драматическая
поэзия изображает не одно трагическое или комическое, доказы-
вается тем, что, кроме комедии и трагедии, должна была явиться
драма. Вместо эпоса, по преимуществу возвышенного, явился
роман с бесчисленными своими родами. Для большей части
нынешних лирических пьес не отыскивается в старых подразделе-
ниях заглавия, которое могло бы обозначить характер содержа-
ния; недостаточны сотни рубрик, тем менее можно сомневаться,
что не могут всего обнять три рубрики (мы говорим о характере
содержания, а не форме, которая всегда должна быть.прекрасна).
Проще всего решить эту запутанность, сказав, что сфера
искусства не ограничивается одним прекрасным и его так называ-
емыми моментами, а обнимает собою все, что в действительности
(в природе и в жизни) интересует человека—не как ученого, а
просто как человека; общеинтересное в жизни—вот содержание
искусства. Прекрасное, трагическое, комическое—только три
наиболее определенных элемента из тысячи элементов, от кото-
рых зависит интерес жизни и перечислить которые значило бы
перечислить все чувства, все стремления, от которых может
волноваться сердце человека. Едва ли надобно вдаваться в более
подробные доказательства принимаемого нами понятия о содержа-
нии искусства; потому что если в эстетике предлагается обыкно-
венно другое, более тесное определение содержания, то взгляд,
нами принимаемый, господствует на самом деле, т. е. в самих
художниках и поэтах, постоянно высказывается в литературе и в
жизни. Если считают необходимостью определять прекрасное как
преимущественное и, выражаясь точнее, как единственное суще-
ственное содержание искусства, то истинная причина этого
скрывается в неясном различении прекрасного как объекта
искусства от прекрасной формы, которая действительно составля-
ет необходимое качество всякого произведения искусства. Но эта
формальная красота или единство идеи и образа, содержания и
формы—не специальная особенность, которая отличала бы ис-
кусство от других отраслей человеческой деятельности. Действо-
вание человека всегда имеет цель, которая составляет сущность
дела; по мере соответствия нашего дела с целью, которую мы
хотели осуществить им, ценится достоинство самого дела; по мере
совершенства выполнения оценивается всякое человеческое про-
изведение. Это общий закон и для ремесел, и для промышленно-
сти, и для научной деятельности и т. д. Он применяется и к
произведениям искусства: художник (сознательно или бессозна-
тельно, все равно) стремится воспроизвести пред нами известную
сторону жизни; само собою разуме'ется, что достоинство его

Н. Г. Чернышевский
70
произведения будет зависеть от того, как он выполнил свое дело.
«Произведение искусства стремится к гармонии идеи с образом»
ни более, ни менее, как произведение сапожного мастерства,
ювелирного ремесла, каллиграфии, инженерного искусства, нрав-
ственной решимости. «Всякое дело должно быть хорошо выполне-
но»— вот смысл фразы: «гармония идеи и образа». Итак, 1)
прекрасное как единство идеи и образа вовсе не характеристиче-
ская особенность искусства в том смысле, какой придается этому
слову эстетикою; 2) «единство идеи и образа» определяет одну
формальную сторону искусства, нисколько не относясь к его
содержанию; оно говорит о том, как должно быть исполнено, а
не о том, что исполняется. Но мы уже заметили, что в этой
фразе важно слово «образ»,— оно говорит о том, что искусство
выражает идею не отвлеченными понятиями, а живым индивиду-
альным фактом; говоря: «искусство есть воспроизведение приро-
ды и жизни», мы говорим то же самое: в природе и жизни нет
ничего отвлеченно существующего; в них все конкретно; воспро-
изведение должно по мере возможности сохранять сущность
воспроизводимого; потому создание искусства должно стремиться
к тому, чтобы в нем было как можно меньше отвлеченного, чтобы
в нем было, по мере возможности, выражено конкретно, в живых
картинах, в индивидуальных образах. (Совершенно другой вопрос:
может ли искусство достичь этого вполне? Живопись, скульптура
и музыка достигают; поэзия не всегда может и не всегда должна
слишком заботиться о пластичности подробностей: довольно и
того, когда вообще, в целом, произведение поэзии пластично;
излишние хлопоты о пластической отделке подробностей могут
повредить единству целого, слишком рельефно очертив его части,
и, что еще важнее, будут отвлекать внимание художника от
существеннейших сторон дела.) Красота формы, состоящая в
единстве идеи и образа, общая принадлежность не только искус-
ства (в эстетическом смысле слова), но и всякого человеческого
дела, совершенно отлична от идеи прекрасного, как объекта
искусства, как предмета нашей радостной любви в действительном
мире. Смешение красоты формы, как необходимого качества
художественного произведения, и прекрасного, как одного из
многих объектов искусства, было одною из причин печальных
злоупотреблений в искусстве. «Предмет искусства — прекрасное»,
прекрасное во что бы то ни стало, другого содержания нет у
искусства. Что же прекраснее всего на свете? В человеческой
жизни — красота и любовь; в природе—трудно и решить, что
именно,— так много в ней красоты. Итак, надобно кстати и
некстати наполнять поэтические создания описаниями природы:
чем больше их, тем больше прекрасного в нашем произведении.
Но красота и любовь еще прекраснее — и вот (большею часть
совершенно некстати) на первом плане драмы, повести, романа и
т. д. является любовь. Неуместные распространения о красотах
природы еще не так вредны художественному произведению: их
можно выпускать, потому что они приклеиваются внешним

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 71
стн
образом; но что делать с любовною интригою? ее невозможно
опустить из внимания, потому что к этой основе все приплетено
гордиевыми узлами, без нее все теряет связь и смысл. Не говорим
уже о том, что влюбленная чета, страдающая и торжествующая,
придает целым тысячам произведений ужасающую монотонность;
не говорим.и о том, что эти любовные приключения и описания
красоты отнимают место у существенных подробностей; этого
мало: привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь
заставляет поэтов забывать, что жизнь имеет другие стороны,
гораздо более интересующие человека вообще; вся поэзия и вся
изображаемая в ней жизнь принимает какой-то сантиментальный
розовый колорит; вместо серьезного изображения человеческой
жизни произведения искусства представляют какой-то слишком
юный (чтобы удержаться от более точных эпитетов) взгляд на
жизнь, и поэт является обыкновенно молодым, очень молодым
юношею, которого рассказы интересны только для людей того же
нравственного или физиологического возраста. Это, наконец,
роняет искусство в глазах людей, уже вышедших из счастливой
поры ранней юности; искусство кажется им забавою, приторною
для развитых людей и не совсем безопасною для молодежи. Мы
вовсе не думаем запрещать поэту описывать любовь; но эстетика
должна требовать, чтобы поэт описывал любовь только тогда,
когда хочет именно ее описывать: к чему выставлять на первом
плане любовь, когда дело идет,, собственно говоря, вовсе не о ней,
а о других сторонах жизни? К чему, например, любовь на первом
плане в романах, которые, собственно,изображают быт известного
народа в данную эпоху или быт известных классов народа? В
истории, в психологии, в этнографических сочинениях также
говорится о любви, но только на своем месте, точно так же как и
обо всем. Исторические романы Вальтера Скотта20 основаны на
любовных приключениях—к чему это? Разве любовь была
главным занятием общества и главною двигательницею событий в
изображаемые им эпохи? «Но романы Вальтера Скотта устарели»;
точно так же кстати и некстати наполнены любовью романы
Диккенса и романы Жоржа Занда из сельского быта, в которых
опять дело идет вовсе не о любви. «Пишите о том, о чем вы
хотите писать»,—правило, которое редко решаются соблюдать
поэты. Любовь кстати и некстати—первый вред, проистекающий
для искусства из понятия, что «содержание искусства —
прекрасное»; второй, тесно с ним соединенный,—
искусственность. В наше время подсмеиваются над Расином и
мадам Дезульер21, но едва ли современное искусствр далеко ушло
от них в отношении простоты и естественности пружин действия и
безыскусственной натуральности речей; разделение действующих
лиц на героев и злодеев до сих пор может быть прилагаемо к
произведениям искусства в патетическом роде; как связно, плав-
но, красноречиво объясняются эти лица! Монологи и разговоры в
современных романах немногим ниже монологов классической
трагедии: «в художественном произведении все должно быть

Н. Г. Чернышевский
72
облечено красотою»—и нам даются такие глубоко обдуманные
планы, действования, каких почти никогда не составляют люди в
настоящей жизни; а если выводимое лицо сделает как-нибудь
инстинктивный, необдуманный шаг, автор считает необходимым
оправдывать его из сущности характера этого лица, а. критики
остаются недовольны тем, что «действие не мотивировано»—как
будто бы оно мотивируется всегда индивидуальным характером, а
не обстоятельствами и общими качествами человеческого сердца.
«Красота требует законченности характеров»—и вместо лиц
живых, разнообразных при всей своей типичности, искусство дает
неподвижные статуи. «Красота художественного произведения
требует законченности разговоров»—и вместо живого разговора
ведутся искусственные беседы, в которых разговаривающие
волею и неволею выказывают свой характер. Следствием всего
этого бывает монотонность произведений поэзии: люди все на
один лад, события развиваются по известным рецептам, с первых
страниц видно,, что будет дальше, и не только, что будет, но и как
будет. Возвратимся, однако, к вопросу о существенном значении
искусства.
Первое и общее значение всех произведений искусства, сказа-
ли мы,—воспроизведение интересных для человека явлений дей-
ствительной жизни. Под действительною жизнью, конечно, пони-
маются не только отношения человека к предметам и существам
объективного мира, но и внутренняя жизнь человека; иногда
человек живет мечтами, тогда мечты имеют для него (до
некоторой степени и на некоторое время) значение чего-то
объективного; еще чаще человек живет в мире своего чувства; эти
состояния, если достигают интересности, также воспроизводятся
искусством. Мы упомянули об этом, чтобы показать, как нашим
определением обнимается и фантастическое содержание искус-
ства.
Но мы говорили выше, что, кроме воспроизведения, искусство
имеет еще другое значение—объяснение жизни; до некоторой
степени это доступно всем искусствам: часто достаточно обратить
внимание на предмет (что всегда и делает искусство), чтобы
объяснить его значение или заставить лучше понять жизнь. В
этом смысле искусство ничем не отличается от рассказа о
предмете; различие только в том, что искусство вернее достигает
своей цели, нежели простой рассказ, тем более ученый рассказ:
под формою жизни мы гораздо легче знакомимся с предметом,
гораздо скорее начинаем интересоваться им, нежели тогда, когда
находим сухое указание на предмет. Романы Купера22 более,
нежели этнографические рассказы и рассуждения о важности
изучения быта дикарей, познакомили общество с их жизнью. Но
если все искусства могут указывать новые интересные предметы,
то поэзия всегда по необходимости указывает резким и ясным
образом на существенные черты предмета. Живопись воспроизво-
дит предмет со всеми подробностями, скульптура также; поэзия
не может обнять слишком много подробностей и, по необходимо-

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 73
сти
сти выпуская из своих картин очень многое, сосредоточивает
наше внимание на удержанных чертах. В этом видят преимуще-
ство поэтических картин перед действительностью; но то же
самое делает и каждое отдельное слово со своим предметом: в
слове (в понятии) также выпущены все случайные и оставлены
одни существенные черты предмета; может быть, для неопытного
соображения слово яснее самого предмета;- но это уяснение есть
только ослабление. Мы не отрицаем относительной пользы
компендиумов; но не думаем, чтобы «Русская история» Таппе23,
очень полезная для детей, была лучше «Истории» Карамзина24, из
которой извлечена. Предмет или событие в поэтическом произве-
дении может быть удобопонятнее, нежели в самой действительно-
сти; но мы признаем за ним только достоинство живого и ясного
указания на действительность, а не самостоятельное значение,
которое могло бы соперничествовать с полнотою действительной
жизни. Нельзя не прибавить, что всякий прозаический рассказ
делает то же самое, что поэзия. Сосредоточение существенных
черт не есть характеристическая особенность поэзии, а общее
свойство разумной речи.
Существенное значение искусства—воспроизведение того, чем
интересуется человек в действительности. Но, интересуясь явле-
ниями жизни, человек не может, сознательно или бессознательно,
не произносить о них своего приговора; поэт или художник, не
будучи в состоянии перестать быть человеком вообще, не может,
если б и хотел, отказаться от произнесения своего приговора над
изображаемыми явлениями: приговор этот выражается в его
произведении,—вот новое значение произведений искусства, по
которому искусство становится в число нравственных деятельно-
стей человека. Бывают люди, у которых суждение о явлениях
жизни состоит почти только в том, что они обнаруживают
расположение к известным сторонам действительности, избегают
других,—это люди, у которых умственная деятельность слаба,
когда подобный человек—поэт или художник, его произведения
не имеют другого значения, кроме воспроизведения любимых им
сторон жизни. Но если человек, в котором умственная деятель-
ность сильно возбуждена вопросами, порождаемыми наблюдением
жизни, одарен художническим талантом, то в его произведениях,
сознательно или бессознательно, выразится стремление произне-
сти живой приговор о явлениях, интересующих его (и его
современников, потому что мыслящий человек не может мыслить
над ничтожными вопросами, никому, кроме него, не интересны-
ми), будут предложены или разрешены вопросы, возникающие из
жизни для мыслящего человека; его произведения будут, чтобы
так выразиться, сочинениями на темы, предлагаемые жизнью.
Это направление может находить себе выражение во всех искус-
ствах (напр., в живописи можно указать на карикатуры Гогар-
таь), но преимущественно развивается оно в поэзии, которая
представляет полнейшую возможность выразить определенную
мысль. Тогда художник становится мыслителем, и произведение

Н. Г. Чернышевский
74
искусства, оставаясь в области искусства, приобретает значение
научное. Само собою разумеется, что в этом отношении произве-
дения искусства не находят себе ничего соответствующего в
действительности.— но только по форме, что касается до содер-
жания, до самих вопросов, предлагающихся или разрешаемых
искусством, они все найдутся в действительной жизни, только без
преднамеренности, без arriere-pensee. Предположим, что в произ-
ведении искусства развивается мысль: «временное уклонение от
прямого пути не погубит сильной натуры», или: «одна крайность
вызывает другую»; или изображается распадение человека с
самим собою; или, если угодно, борьба страстей с высшими
стремлениями (мы указываем различные основные идеи, которые
видели в «Фаусте»26),— разве не представляются в действительной
жизни случаи, в которых развивается то же самое положение?
Разве из наблюдения жизни не выводится высокая мудрость?
Разве наука не есть простое отвлечение жизни, подведение жизни
под формулы? Все, что высказывается наукою и искусством,
найдется в жизни, и найдется в полнейшем, совершеннейшем
виде, со всеми живыми подробностями, в которых обыкновенно и
лежит истинный смысл дела, которые часто не понимаются
наукой и искусством, еще чаще не могут быть ими обняты; в
действительной жизни все верно, нет недосмотров, нет односто-
ронней узкости взгляда, которою страждет всякое человеческое
произведение,—как поучение, как наука, жизнь полнее, правди-
вее, даже художественнее всех творений ученых и поэтов. Но
жизнь не думает объяснять нам своих явлений, не заботится о
выводе аксиом: в произведениях науки и искусства это сделано;
правда, выводы неполны, мысли односторонни в сравнении с тем,
что представляет жизнь; но их извлекли для нас гениальные
люди, без их помощи наши выводы были бы еще одностороннее,
еще беднее. Наука и искусство (поэзия) — «Handbuch» для начи-
нающего изучать жизнь; их значение — приготовить к чтению
источников и потом от времени до времени служить для справок.
Наука не думает скрывать этого; не думают скрывать этого и
поэты в беглых замечаниях о сущности своих произведений; одна
эстетика продолжает утверждать, что искусство выше жизни и
действительности.
Соединяя все сказанное, получим следующее воззрение на
искусство: существенное значение искусства—воспроизведение
всего, что интересно для человека в жизни; очень часто, особенно
в произведениях поэзии, выступает также на первый план
объяснение жизни, приговор о явлениях ее. Искусство относится
к жизни совершенно так же, как история; различие по содержа-
нию только в том, что история говорит о жизни человечества,
искусство — о жизни человека, история—о жизни общественной,
искусство—о жизни индивидуальной. Первая задача истории—
воспроизвести жизнь; вторая, исполняемая не всеми историка-
ми,— объяснить ее; не заботясь о второй задаче, историк остается
простым летописцем, и его произведение—только материал для

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 75
сти
настоящего историка или чтение для удовлетворения любопыт-
ства; думая о второй задаче, историк становится мыслителем, и
его творение приобретает чрез это научное достоинство. Совер-
шенно то же самое надобно сказать об искусстве. История не
думает соперничествовать с действительною историческою
жизнью, сознается, что ее картины бледны, неполны, более или
менее неверны или по крайней мере односторонни. Эстетика
также должна признать, что искусство точно так же и по тем же
самым причинам не должно и думать сравниться с действительно-
стью, тем более превзойти ее красотою.
Но где же творческая фантазия при таком воззрении на
искусство? Какая же роль предоставляется ей? Не будем гово-
рить о том, откуда проистекает в искусстве право фантазии
видоизменять виденное и слышанное поэтом. Это ясно из цели
поэтического создания, от которого требуется верное воспроизве-
дение известной стороны жизни, а не какого нибудь отдельного
случая; посмотрим только, в чем необходимость вмешательства
фантазии как способности переделывать (посредством комбина-
ции) воспринятое чувствами и создавать нечто новое по форме.
Предполагаем, что поэт берет из опыта собственной жизни
событие, вполне ему известное (это случается не часто; обыкно-
венно многие подробности остаются мало известны и для связно-
сти рассказа должны быть дополняемы соображением); предпола-
гаем также, что взятое событие совершенно закончено в художе-
ственном отношении, так что простой рассказ о нем был бы
вполне художественным произведением, т. е. берем случай, когда
вмешательство комбинирующей фантазии кажется наименее нуж-
ным. Как бы сильна ни была намять, она не в состоянии удержать
всех подробностей, особенно тех, которые неважны для сущности
дела; но многие из них нужны для художественной полноты
рассказа и должны быть заимствованы из других сцен, оставших-
ся в памяти поэта (напр., ведение разговора, описание местности и
т. д.); правда, что дополнение события этими подробностями еще
не изменяет его, и различие художественного рассказа от переда-
ваемого в нем события ограничивается пока одною формою. Но
этим не исчерпывается вмешательство фантазии. Событие в
действительности было перепутано с другими событиями, нахо-
дившимися с ним только во внешнем сцеплении, без существенной
связи; когда мы будем отделять избранное нами событие от
других происшествий и от ненужных эпизодов, мы увидим, что
это отделение оставит новые пробелы в жизненной полноте
рассказа; поэт опять должен будет восполнять их. Этого мало:
отделение не только отнимает жизненную полноту у многих
моментов событий, но часто изменяет их характер,— и событие
явится в рассказе уже не таким, каково было в действительности,
или, для сохранения сущности его, поэт принужден будет изме-
нять многие подробности, которые имеют истинный смысл в
событии только при его действительной обстановке, отнимаемой
изолирующим рассказом. Как видим, круг деятельности творче-

Н. Г. Чернышевский
76
ских сил поэта очень мало стесняется нашими понятиями о
сущности искусства. Но предмет нашего исследования—
искусство как объективное произведение, а не субъективная
деятельность поэта; потому было бы неуместно вдаваться в
исчисление различных отношений поэта к материалам его произ-
ведения; мы показали одно из этих отношений, наименее благо-
приятствующее самостоятельности поэта, и нашли, что при нашем
воззрении на сущность искусства художник и в этом положении
не теряет существенного характера, принадлежащего не поэту или
художнику в частности, а вообще человеку во всей его деятельно-
сти,—того существеннейшего человеческого права и качества,
чтобы смотреть на объективную действительность только как на
материал, только как на поле своей деятельности и, пользуясь ею,
подчинять ее себе. Еще обширнее круг вмешательства комбиниру-
ющей фантазии при других обстоятельствах: когда, например,
поэту не вполне известны подробности события, когда он знает о
нем (и действующих лицах) только по чужим рассказам, всегда
односторонним, неверным или неполным в художественном отно-
шении, по крайней мере с личной точки зрения поэта. Но
необходимость комбинировать и видоизменять проистекает не из
того, чтобы действительная жизнь не представляла (и в гораздо
лучшем виде) тех явлений, которые хочет изобразить поэт или
художник, а из того, что картина действительной жизни принадле-
жит не той сфере бытия, как действительная жизнь; различие
рождается оттого, что поэт не располагает теми средствами,
какими располагает действительная жизнь. При переложении
оперы для фортепиано теряется большая и лучшая часть подроб-
ностей и эффектов; многое решительно не может быть с
человеческого голоса или с полного оркестра переведено на
жалкий, бедный, мертвый инструмент, который должен по мере
возможности воспроизвести оперу; потому при аранжировке
многое должно быть переделываемо, многое дополняемо—не с
тою надеждою, что в аранжировке опера выйдет лучше, нежели в
первоначальном своем виде, а для того, чтобы сколько-нибудь
вознаградить необходимую порчу оперы при аранжировке; не
потому, чтобы аранжировщик исправлял ошибки композитора, а
просто потому, что он не располагает теми средствами, какими
владеет композитор. Еще больше различия в средствах действи-
тельной жизни и поэта. Переводчик поэтического произведения с
одного языка на другой должен до некоторой степени переделы-
вать переводимое произведение; как же не являться необходимо-
сти переделки при переводе события с языка жизни на скудный,
бледный и мертвый язык поэзии?
Апология действительности сравнительно с фантазиею, стрем-
ление доказать, что произведения искусства решительно не могут
выдержать сравнения с живою действительностью,— вот сущ-
ность этого рассуждения. Говорить об искусстве так, как говорит
автор, не значит ли унижать искусство?—Да, если показывать,
что искусство ниже действительной жизни по художественному

Н. Г. Чернышевский Эстетические отношения искусства к действительно- 77
сти
совершенству своих произведений, значит унижать искусство; но
восставать против панегириков не значит еще быть хулителем.
Наука не думает быть выше действительности; это не стыд для
нее. Искусство также не должно думать быть выше действитель-
ности; это не унизительно для него. Наука не стыдится говорить,
что цель ее — понять и объяснить действительность, потом приме-
нить ко благу человека свои объяснения; пусть и искусство не
стыдится признаться, что цель его: для вознаграждения человека
в случае отсутствия полнейшего эстетического наслаждения,
доставляемого действительностью и ко благу человека объяснить
ее.
Пусть искусство довольствуется своим высоким, прекрасным
назначением: в случае отсутствия действительности быть некото-
рою заменою ее и быть для человека учебником жизни.
Действительность выше мечты, и существенное значение выше
фантастических притязаний.
Задачею автора было исследовать вопрос об эстетических
отношениях произведений искусства к явлениям жизни, рассмот-
реть справедливость господствующего мнения, будто бы истинно
прекрасное, которое принимается существенным содержанием
произведений искусства, не существует в объективной действи-
тельности и осуществляется только искусством. С этим вопросом
неразрывно связаны вопросы о сущности прекрасного и о
содержании искусства. Исследование вопроса о сущности прек-
расного привело автора к убеждению, что прекрасное есть жизнь.
После такого решения надобно было исследовать понятия возвы-
шенного и трагического, которые$ ло обыкновенному определе-
нию прекрасного, подходят под него, как моменты, и надобно
было признать, что возвышенное и прекрасное—не подчиненные
друг другу предметы искусства. Это уже было важным пособием
для решения вопроса о содержании искусства. Но если прекрас-
ное есть жизнь, то сам собою решается вопрос об эстетическом
отношении прекрасного в искусстве к прекрасному в действитель-
ности. Пришедши к выводу, что искусство не может быть
обязано своим происхождением недовольству человека прекрас-
ным в действительности, мы должны были отыскивать, вслед-
ствие каких потребностей возникает искусство, и исследовать его
истинное значение. Вот главнейшие из выводов, к которым
привело это исследование:
1) Определение прекрасного: «прекрасное есть полное проявле-
ние общей идеи в индивидуальном явлении» — не выдерживает
критики; оно слишком широко, будучи определением формально-
го стремления всякой человеческой деятельности.
2) Истинное определение прекрасного таково: «прекрасное
есть жизнь»; прекрасным существом кажется человеку то суще-
ство, в котором он видит жизнь, как он ее понимает; прекрасный
предмет—тот предмет, который напоминает ему о жизни.
3) Это объективное прекрасное, или прекрасное по своей
сущности, должно отличать от совершенства формы, которое

Н. Г. Чернышевский
78
состоит в единстве идеи и формы, или в том, что предмет вполне
удовлетворяет своему назначению.
4) Возвышенное действует на человека вовсе не тем, что
пробуждает идею абсолютного; оно почти никогда не пробуждает
ее.
5) Возвышенным кажется человеку то, что гораздо больше
предметов или гораздо сильнее явлений, с которыми сравнивается
человеком.
6) Трагическое не имеет существенной связи с идеею судьбы
или необходимости. В действительной жизни трагическое боль-
шею частью случайно, не вытекает из сущности предшествующих
моментов. Форма необходимости, в которую облекается оно
искусством,— следствие обыкновенного принципа произведений
искусства: «развязка должна вытекать из завязки», или неуме-
стное подчинение поэта понятиям о судьбе.
7) Трагическое, по понятиям нового европейского образова-
ния, есть «ужасное в жизни человека».
8) Возвышенное (и момент его, трагическое) не есть видоизме-
нение прекрасного; идеи возвышенного и прекрасного совершенно
различны между собою; между ними нет ни внутренней связи, ни
внутренней противоположности.
9) Действительность не только живее, но и совершеннее
фантазии. Образы, фантазии—только бледная и почти всегда
неудачная переделка действительности.
10) Прекрасное в объективной действительности вполне прек-
расно.
11) Прекрасное в объективной действительности совершенно
удовлетворяет человека.
12) Искусство рождается вовсе не от потребности человека
восполнить недостатки прекрасного в действительности.
13) Создания искусства ниже прекрасного в действительности
не только потому, что впечатление, производимое действительно-
стью, живее впечатления, производимого созданиями искусства:
создания искусства ниже прекрасного (точно так же, как ниже
возвышенного, трагического, комического) в действительности и с
эстетической точки зрения.
14) Область искусства не ограничивается областью прекрасно-
го в эстетическом смысле слова, прекрасного по живой сущности
своей, а не только по совершенству формы: искусство вопроизво-
дит все, что есть интересного для человека в жизни.
15) Совершенство формы (единство идеи и формы) не состав-
ляет характеристической черты искусства в эстетическом смысле
слова (изящных искусств); прекрасное как единство идеи и
образа, или как полное осуществление идеи, есть цель стремления
искусства в обширнейшем смысле слова или «уменья», цель
всякой практической деятельности человека.
16) Потребность, рождающая искусство в эстетическом смыс-
ле слова (изящные искусства), есть та же самая, которая очень
ясно выказывается в портретной живописи. Портрет пишется не

Н. Г. Чернышевский Магазин землеведения и путешествий
79
потому, чтобы черты живого человека не удовлетворяли нас, а
для того, чтобы помочь нашему воспоминанию о живом человеке,
когда его нет перед нашими глазами, и дать о нем некоторое
понятие тем людям, которые не имели случая его видеть.
Искусство только напоминает нам своими воспроизведениями о
том, что интересно для нас в жизни, и старается до некоторой
степени познакомить нас с теми интересными сторонами жизни,
которых не имели мы случая испытать или наблюдать в действи-
тельности.
17) Воспроизведение жизни—общий характеристический приз-
нак искусства, составляющий сущность его; часто произведения
искусства имеют и другое значение—объяснение жизни; часто
имеют они и значение приговора о явлениях жизни.
Магазин землеведения
и путешествий1
Географический сборник, издаваемый
Николаем Фроловым2, т. Ш. М., 1854
В прошедшем году издание второго тома «Магазина» дало нам
случай поместить обширную критическую статью («Современ-
ник», 1854, май и июнь), в которой показывалось развитие
основных идей географии и определялось высокое место, какое
занимает эта наука в кругу человеческих знаний3. Не повторяя
здесь высказанное так недавно в нашем журнале, мы хотим,
прежде нежели перейдем к обзору статей, помещенных в третьем
томе «Магазина», сказать несколько слов о их общем характере.
На физическую географию, на этнографию, даже на статисти-
ку до недавнего времени географы обращали очень мало внима-
ния; над всем преобладала так называемая «политическая геогра-
фия», очень хорошо памятная каждому из нас по тем учебникам,
скучные страницы которых затверживал он с таким трудом и с
такою быстротою позабывал. Дело тогда обходилось очень
просто, хотя, нельзя не признаться, очень сухо, таким образом:
границы Франции; перечисление 86 или 87 ее департаментов, с
именами главных городов; о каждом городе ровно по две строки,
как бы ни был важен, как бы ни был он ничтожен: Лион, Марсель
и Гавр, Ванн, Бове и Тарб описывались одинаковым количеством
слов, почти одними и теми же словами; о том, что за народ
французы, какие у них нравы, какие понятия и обычаи, говори-
лось менее, нежели о том, что такое Privas, главный город
Ардешского департамента, или Aurillas, главный город Канталь-
ского департамента. Англия и Ирландия считались одним и тем
же, хотя между этими странами и жителями их нет ни малейшего
сходства; королевство Саксонское и прусская провинция Саксо-
ния не имели между собою ничего общего, хотя на самом деле эти

Н. Г. Чернышевский
80
земли различаются только краскою на ландкартах. Итальянцев
даже не существовало для географии, говорившей только, что
королевство Сардинское разделяется на десять округов, а великое
герцогство Тосканское—на пять. О Рейне известно было геогра-
фии только то, что он служит границею между Баденом и
Франциею, потом между рейнскою Пруссиею и герцогством
Нассаусским; об Альпах — что там есть гора Монблан, имеющая
столько-то футов вышины. Одним словом, физической географии
отделялось в старину в толстом географическом трактате пять
страниц, статистике—пять строк, этнографии—ни одной строки.
Из этих пренебрегаемых старинною географиею важнейших
составных частей ее первая успела убедить всех в огромном своем
значении физическая география. Теперь каждый порядочный
учебник (мы указываем именно на учебники, потому что, как
известно, этот разряд книг противится всем улучшениям с таким
упорством, каким могут похвалиться еще разве только француз-
ские трагедии в стихах), теперь каждый порядочный учебник
обращает надлежащее внимание на физическую часть землеописа-
ния; даже у нас являются атласы с картами распределения гор,
климатов, почвы, растений, животных и т. д. Статьями по этой
отрасли землеведения и по неразрывно связанной с нею математи-
ческой географии по преимуществу наполнен и III том «Магазина»
г. Фролова, как составляли они исключительное содержание
второго тома. Мы вовсе не хотим считать эту специальность
недостатком прекрасного издания г. Фролова; но мы должны
поставить ее на вид и заметить, что ею далеко не исчерпываются
интереснейшие для нашего времени стороны землеведения; напро-
тив, если даже оставить в стороне более или менее случайные и
внешние разделения, которыми занимается так называемая поли-
тическая география, то остаются две другие важнейшие стороны
землеведения—этнография и статистические отношения различ-
ных земель и областей. Не будем говорить о значении статистиче-
ского элемента в географии, потому что важность статистики, как
отдельной науки, ныне достаточно признается всеми, хотя в
географии статистическая часть далеко еще не достигла надлежа-
щего развития. Но скажем несколько слов о важности этнографии
в системе общего образования, куда проникать она должна через
посредство географии.
Не считаем нужным распространяться о важности знакомства
с обычаями народов, которые могут быть названы представителя-
ми той или другой цивилизации,— само собою разумеется, что
качества каждого особенного направления цивилизации и возник-
ших вследствие его общественных отношений должны быть
ближайшим образом проверяемы изучением нравов и обычаев
народа, сложившихся или видоизменившихся под влиянием этих
отношений; нравы народа, образ его жизни, житейских понятий и
привычек, с одной стороны, с другой—статистические данные
представляют лучшее мерило для оценки достоинств и недостат-
ков разных направлений цивилизации. Необходимость иметь опре-

Н. Г. Чернышевский Магазин землеведения и путешествий
81
деленное понятие об этом вопросе, одном из основных в общей
системе понятий, не нуждается в доказательствах. Но вместе с
народами, стоящими на высокой ступени развития, землеведение
говорит о диких и полудиких племенах, о народах с мало
выработавшимися или оцепеневшими формами жизни,— оставляя
все другие области, изучение которых представляет гораздо
большую, но с тем вместе и гораздо очевиднейшую важность,
обратим внимание на значение ближайшего знакомства с нравами,
понятиями и учреждениями народов, стоящих на низших ступенях
умственного и общественного развития.
Как ни возвышенно зрелище небесных тел, как ни восхититель-
ны величественные или очаровательные картины природы, чело-
век важнее, интереснее всего для человека. Потому, как ни высок
интерес, возбуждаемый астрономиею, как ни привлекательны
естественные науки,—важнейшею, коренною наукою остается и
останется навсегда наука о человеке. Чтобы пуститься в дешевую
ученость общих мест, которые хороши тем, что бесспорны,
напомним о надписи дельфийского храма: «Познай себя»4.
Позднее была высказана греческим философом великая мысль5,
всю истину которой постигли только в последнее время, со времен
Канта6, и особенно в последние десятилетия: «Человек мерило
всего». Конечно, ближайшим предметом наших мыслей должен
быть человек, развитый цивилизациею, его нравственные и
общественные учреждения, понятия, потребности. Но эти учреж-
дения и понятия жили так долго, образовались и изменялись под
столькими различными условиями, что часто бывает трудно
решить, в чем состоит их первоначальная сущность и в чем—
позднейшие изменения; не зная этого, часто бывает затруднитель-
но решить, что именно в известном обычае или учреждении мы
должны считать необходимым для нас, какие стороны его служат
выражением действительной потребности, какие отжили свое
время и при изменившихся условиях продолжают существовать
только по закону косности, господствующему и в общественных
отношениях, как в мире физическом. Итак, очень часто бывает
необходимо проследить историю предмета с первобытных его
зачатков, чтобы решить, действительно ли он сохранил свой
истинный смысл, действительно ли удовлетворяет он в том виде,
какой имеет теперь, настоящим отношениям. Все это было бы
можно показать на очень живых примерах; но мы приведем
только один, конечно имеющий в народной жизни только второ-
степенную важность, но представляющий, между прочим, ту
выгоду, что не требует длинных пояснений. Общая тема большей
части романов, повестей, стихотворений в наше время, как и
прежде,—так называемая романтическая любовь. Ясно, что в
современной жизни не играет она такой важной роли, как в
литературе, которая должна изображать жизнь. Отчего ж это
различие между изображением и подлинником? Составляет ли
сущность поэзии эта обыкновенная тема ее произведений, так что
без влюбленных героя и героини на самом деле трудно обойтись

Н. Г Чернышевский
82
роману? Многие так думают и осуждают роман на вечную
односторонность. Но взглянем на зародыши, из которых разви-
лась новая литература, и дело представится в другом виде.
Важнейшая из первообразов новой поэзии—народная поэзия и
песни трубадуров; начало нашей беллетристики находим в рыцар-
ских романах и сборниках, подобных «Декамерону» Боккаччо7.
Для народных песен и трубадуров любовь действительно была
единственною поэтическою темою.
Точно таково же было положение дела в обществе, которому
принадлежали рыцарские романы: «дама сердца», выходя замуж,
становилась домохозяйкою, не более; муж гораздо больше думал
об охоте, турнирах и мелких междоусобицах, нежели о жене.
Само собою разумеется, что поэзия, находя в этом обществе
влюбленность единственным гуманным и живым элементом, сде-
лала ее главною темою; этцм она была верна своему назначению
служить отражением жизни. Точно то же надобно сказать о
рыцарских романах. Наконец, книга Боккаччо и другие подобные
сборники составлялись исключительно из анекдотов и рассказов,
которые служат для препровождения времени в веселой компа-
нии; темою таких разговоров постоянно бывают любовные интри-
ги. Все это показывает, что главная тема произведений, послу-
живших основанием для последующей литературы, давалась
общественными отношениями того времени; что народные песни,
рыцарские романы и сборники анекдотов брали почти исключи-
тельным содержанием влюбленность потому, что общество на той
степени развития не представляло других отношений между
мужчиною и женщиною. Нет сомнения, что ответ этот, представ-
ляемый историею, в значительной степени облегчает решение
споров о том, в сущности ли произведений литературы лежит то,
что они повсюду вставляют любовь и влюбленность, или эта
исключительность порождена исключительными условиями обще-
ственной жизни и мы должны ожидать, что она исчезнет вместе с
ними.
Мы не хотим преувеличивать важности исторического способа
решать вопросы, как то делают многие. Главным мерилом
решения вопросов жизни должны служить настоятельные жизнен-
ные потребности современного положения дел. Но в том нет
сомнения, что при затруднительных или просто спорных случаях
исторические соображения многим людям помогают утвердиться
в уверенности о необходимости и основательности решения,
требуемого настоящим. В примере, который мы указали, эти
соображения остаются на твердой исторической почве средних
веков и греческого мира, не увлекая нас в темные области
первоначальнейшей истории племен. Это потому, что мы взяли
явление, самые зародыши которого являются уж только при
довольно значительном развитии цивилизации. Не то бывает при
историческом исследовании почти всех важнейших понятий и
учреждений—почти все принадлежности общественной жизни
возникли при самом ее начале, в те отдаленнейшие периоды,

Н. Г. Чернышевский Магазин землеведения и путешествий
83
которые не внесены в летописи, от которых не осталось почти
никаких памятников, кроме общих и темных намеков, уцелевших
в языке. Потому-то в последнее время, когда убеждения большин-
ства стали шатки и с тем вместе сомнения его так робки, обратила
на себя такое внимание историческая филология8, старающаяся
отгадать характер древнейших периодов исторического развития и
объяснить первоначальный вид и коренное значение понятий и
учреждений, в измененном виде продолжающих господствовать
доныне. Для людей с твердым характером, с доверием к собствен-
ному суждению в этих разъяснениях нет необходимости; но для
людей колеблющихся, нерешительных они очень важны. Некото-
рым читателям может показаться, что мы отдалились от нашего
вопроса о значении этнографии,— нет, мы теперь в самом его
средоточии. Все, что с неимоверными усилиями соображения
успевает добыть историческая филология для объяснения перво-
бытной жизни, сообщает нам этнография в живых, простых,
ясных рассказах; потому что, как мы имели случай недавно
говорить, наши древнейшие предки начали с состояния, совершен-
но подобного нынешнему состоянию австралийских и других
дикарей, стоящих на низшей степени развития, потом постепенно
проходили те состояния несколько более развитой нравственной и
общественной жизни, какую видим у различных негритянских
племен, у североамериканских краснокожих, у бедуинов и других
азиатских племен и народов; каждое племя, стоящее на одной из
степеней развития между самым грубым дикарством и цивилиза-
цией), служит представителем одного из тех фазисов историче-
ской жизни, которые были проходимы европейскими народами в
древнейшие времена. Потому этнография дает нам все те истори-
ческие сведения, в которых мы нуждаемся. Как, восходя от
подошвы горы к ее вершине, мы в один день видим физическую
жизнь, принадлежащую всем временам года: у подошвы—
желтеющие нивы осени и лета, выше—яркую зелень весны, еще
выше—первое таяние снегов и, наконец, царство зимы,—так,
переносясь в пустыни Америки, в степи Азии и Африки, мы
переносимся в жизнь тысячелетия, предшествовавшего периоду
греческой цивилизации; обозревая острова Великого Океана,
проникаем еще далее в глубь веков. Степень развития и внешние
условия жизни, с нею соединенные, почти безусловно владыче-
ствуют над характером общества, его обычаями, понятиями и
учреждениями; самое различие в характере различных рас челове-
ческого племени оказывает влияние почти совершенно ничтожное
сравнительно с могущественным действием этих условий: для
каждой степени развития на низших, для каждого направления
цивилизации на высших ступенях исторической жизни человече-
ства существует один тип; каковы нравы и учреждения одного
пастушеского племени, таковы есть и были нравы и учреждения
всех племен, когда они стоят на той же ступени развития; каковы
ныне обычаи австралийцев, таковы же были обычаи всех племен,
когда они были в том же периоде младенчества. Итак, посред-

Н. Г. Чернышевский
84
ством исторических разысканий о первобытных временах жизни
наших предков мы открываем те самые факты, какие видим в
жизни различных диких и полудиких племен; этнография говорит
совершенно то же, что историческая филология. Но есть и
огромное различие между этими очень важными в наше время
науками. Историческая филология отгадывает, строит гипотезы,
основанные на скудных и часто бледных фактах, потому дает
картины не полные, не довольно подробные и живые, иногда не
совсем точные. Совершенно не таково положение этнографии: она
видит и передает факты народной жизни во всей их жизненной
полноте и точности: этнограф видит своими глазами то, что при
помощи исследований языка можно только предчувствовать. И
верность и полнота на стороне этнографии. Потому-то она должна
быть главнейшею путеводительницею при восстановлении древ-
нейших периодов развития народов, ставших ныне так высоко, но
прошедших через те же самые периоды жизни, в которых доныне
остаются различные племена, живущие звериною ловлею, собира-
нием плодов или пастушеством.
И действительно, в прежнее время мыслители, занимавшиеся
исследованиями о первоначальном характере и значении различ-
ных учреждений и понятий, постоянно прибегали к помощи
известий, представляемых этнографиею. У писателей, знамени-
тейших проницательностью и обширностью своих соображений по
этим вопросам, беспрестанно мы встречаем ссылки на путеше-
ственников. Только со времени появления исторической филоло-
гии был забыт на время этот богатый и верный источник
положительных сведений. Вместо Кука9 и Бугенвиля10 начали
цитировать исключительно Гримма. Но в творениях замечатель-
нейших мыслителей последних годов мы уже видим возвращение
к покинутой на время этнографии. Они ценят по достоинству
драгоценные материалы, представляемые филологиею, но находят
гораздо больше и гораздо положительнейших известий в описани-
ях дикарского и младенчествующего быта у племен, которые
остались на этих древнейших ступенях развития до нашего
времени. Большинство ученых, конечно, скоро последует приме-
ру, который указывается корифеями науки11...
Грамматические заметки
В. Классовского.
СПб., 1855г
Математические науки, достигшие высокой степени совершенства,
во многом должны служить образцом состояния, к ^которому
надлежит стремиться и остальным наукам. Как стройно, как
несомненно, как необходимо развивается в них каждое последу-
ющее предложение из предыдущего! Как точно определено

Н. Г. Чернышевский Грамматические заметки В. Классовского
85
содержание, как ясно сознается существенная задача каждой
науки! Никто не спорит, к арифметике или геометрии, к диффе-
ренциальному исчислению или тригонометрии относится та или
другая формула, та или другая теорема; никто не сомневается,
что арифметика должна учить умножению и делению, а не
землемерию или вычислению эллиптических функций, что геомет-
рия должна учить измерению площадей и тел, а не вычислению
вероятностей или предсказыванию солнечных затмений. Матема-
тик может справедливо гордиться своею наукою и ставить ее в
пример всем другим.
Не то в науках, касающихся человека и объясняющих явление
его жизни. Пределы их, даже существенные задачи их так слитно
сплетены, что трудно избежать темноты или ошибочности в
понятиях о значении, содержании, методе каждой из них. Возь-
мем, например, историю литературы. Тотчас же является недо-
умение о том, как обширны должны быть ее границы. Она
должна показать развитие умственной жизни народа. Итак, не
правда ли, если она ограничится беллетристикою, поэзиею,
историею, красноречием, она будет неполна, потому что только
совокупностью всех отраслей умственной деятельности определя-
ется развитие умственной жизни. Итак, история литературы
должна говорить и о специальных науках—о математике, юрис-
пруденции, медицине и т. д. Возможно ли одному человеку
написать дельную книгу с таким широким объемом содержания?
Решительно нет; но пусть будет написана такая книга; может ли
понять ее один человек, если она будет отделываться от специаль-
ных наук не пустыми общими фразами? Могу ли я понять
состояние математики у древних, могу ли я понять заслуги
Лаланда2, Гаусса3, Пуассона4, Коши5, не зная высших частей
математики? Могу ли я оценить открытия и ошибки Бруссе6,
Ганемана7, Присница8, не зная очень основательно медицины?
Нужно найти всезнающих гениев, иначе не для кого и писать
историю литературы в полном ее объеме. Сам Гумбольдт9 не все
знает и не может читать серьезных трактатов о всех существу-
ющих в мире науках. Следственно, поневоле надобно в истории
литературы ограничиваться изложением только общедоступных
отраслей науки, имеющих ближайшую связь с умственною
жизнью целого общества. Но какие науки имеют «ближайшую
связь», какие только «отдаленную»? Опять сомнения и недоу-
мения. То же самое, что об истории литературы, надобно ска-
зать и об истории вообще, о филологии, философии и т. д.
Повсюду трудности, повсюду возможность ошибок и недоуме-
ний.
Мы вовсе не хотим сказать, что ошибки неизбежны, недоуме-
ния неразрешимы. Наше время—время великих открытий, твер-
дых убеждений в науке, и кто предается ныне скептицизму,
свидетельствует этим лишь о слабости своего характера, или
отсталости от науки, или недостаточном знакомстве с наукою. Но
мы хотим только сказать, что ясные случаи могут помогать

Н. Г. Чернышевский
86
решению неясных, что все науки находятся между собою в
тесной связи и что прочные приобретения одной науки должны не
оставаться бесплодны для других. Надеемся, что это истина, не
подлежащая спору, точно так же как и то, что математические
науки достигли несравненно высшего развития, нежели осталь-
ные.
К числу важных и прочных приобретений, каких уже достигла
математика, принадлежит очень ясное различие, какое положено
между частями ее, которые должны (потому что могут) быть
известны всякому образованному человеку, и другими частями,
знакомиться с которыми должен только человек, посвящающий
себя специальному занятию математикою, потому что для неспе-
циалиста они были бы непонятны. Никто не думает утверждать,
чтобы в уездных училищах было возможно преподавать кониче-
ские сечения, или в гимназиях—вариационное исчисление. Эти
части науки с пользою могут быть изучаемы только взрослыми
юношами, специально посвящающими свою жизнь математиче-
ским наукам. Но даже и те части математики, которые должны
входить в круг общего образования, излагаются тут совершенно
не в том виде, какой имеют в строгой, специальной науке.
Мальчику, который учится арифметике, не считают нужным или
возможным внушать, что арифметические действия — только ча-
стные случаи высших алгебраических законов и что сложение или
умножение, собственно говоря, есть только особенное приложе-
ние какой-нибудь формулы интегрального исчисления, даже не
говорят ему, что двенадцатиричная система гораздо лучше деся-
тичной, которая совершенно произвольна, не считают нужным
объяснять ему, что семьдесят пять пишется 75 по такому закону:
ап' + Ьп'\ где ?*=десяти, а если б п был равен двенадцати, то
семьдесят пять написалось бы не 75, а 63, между тем как при
двойничной системе, где в формуле an'+bn0, n=2, то же число
семьдесят пять напишется 1 001 011, и что. собственно, все равно,
как ни писать, лишь соблюдать формулу an2+bn' + cn°. И всякий
согласится, что хорошо делают, не муча мальчика, еще не
знающего нумерации, над этими мудростями, хотя на них и
основывается нумерация, как знает всякий изучивший высшие
части алгебры. Если бы сначала семилетнему мальчику толковать
эти совершенно необходимые для специалиста вещи, бедняжка
мог бы сойти с ума, и наверное плохо пошло бы у него
арифметическое дело.
Не должно ли прилагать и к другим наукам этот закон
различия между частями и понятиями, доступными и нужными
только специалисту, и между другими частями, необходимыми в
системе общего образования? Кажется, что это необходимо.
Пример математики нам доказывает, что общее и специальное
образование различаются друг от друга не только объемом, но и
характером изложения. Для специалиста 375 основаны по форму-
ле an2+bn' + cn°; специалист скажет даже, что в строго научном
смысле 375 непонятны без формулы an2+bn' + cn°; но формулу

Н. Г. Чернышевский Грамматические заметки В. Классовского
87
эту знают только сотни из миллионов, умеющих писать цифры и
достаточно знающих арифметику.
Точно то же и в истории. Специалист скажет, что, не прочитав
зендавесты в подлиннике, нельзя понять персидское царство, не
умея читать гиероглифов, нельзя знать Египта. Но вообразим,
что, увлекшись этими понятиями, справедливыми в строгом
ученом смысле, мы заставим всякого, кому нужно знать, что
Камбиз10-покорил Египет и убил быка Аписа, предварительно
изучать зендский язык и гиероглифы. Что выйдет из этого? Кто
не читал в подлиннике Гомера11, тот не знает Греции, скажет
специалист, и будет прав; но что выйдет, если мы начнем всякого,
кому нужно знать об Ахиллесе12 и Троянской войне13, учить
читать в подлиннике Гомера и углубляться в тонкости ионическо-
го диалекта? Возможно ли это? и нужно ли это?
Теперь легко решить и филологические вопросы. Кто не умеет
ставить на место букву £ и знаков препинания, тот невежда.
Выучиться правильно употреблять букву Ъ можно, только узнав
различие частей речи, падежей и глагольных форм: правильно
употреблять знаки препинания можно, только узнав состав пред-
ложения. Этому учит грамматика. Итак, без грамматики никому
нельзя обойтись. Трудно ли выучиться ей так, чтоб уметь
разбирать части речи, падежи, времена, подлежащее и сказуемое,
слова дополнительные и определительные? О, если дело только в
этом, не тупоумного мальчика можно выучить грамматике в две
недели.
— А в чем же дело? Что же еще нужно знать?
— Как что? Разве вы забыли, что формы русских падежей
объясняются только историческою грамматикою, состав предло-
жения, смысл падежей, глагольных форм, частей речи только
философскою грамматикою. Итак, нужно знать их.
— Прекрасно; но кому знать? каждому, кто обязан быть не
невеждою, или только специалисту?
Вопрос, как мы говорили, решить очень легко. Нам нужно
знать, что в дательном имен, имеющих в именительном а, пишется
буква Ь. Можно сказать просто, как говаривалось в старых
грамматиках: «дательный ставится на вопрос: кому? дать брату,
сестра; сестрЪ дательный падеж». Это каждый поймет в одну
минуту. Чтобы таким способом правильно разбирать падежи,
нужно только запомнить их имена, и дело будет кончено. Но
неужели можно ограничиться такими скудными и. в строгом
ученом смысле, неосновательными сведениями? Нет, нужно осно-
вательное знание. Оно дается только сравнительно-историческою
филологиею при помощи философской грамматики. Посмотрим,
что скажет нам новый и основательный способ изучения.
Но прежде нужно сделать воззвание: читатель! если вы не
искусились в безднах филологическо-философской грамматики,
читайте следующие строки с вниманием, перечитайте их несколь-
ко раз — понятия, нами излагаемые, в сущности правильны,
основательны, изложены логически; следовательно, должны быть

Н. Г. Чернышевский
88
понятны. Но если вы их поймете, то скажите: прояснилось или
запуталось от наших мудростей ваше знание о дательном падеже
и о том, что в дательном ставится буква t>, когда именительный
имеет а. Читайте же со вниманием.
Предмет, выражаемый дополнением, не подвергаясь страда-
тельно действию извне и не вызывая сопротивляемостью своею
действия со стороны подлежащего, прямо противопоставляется
подлежащему в виде чего-то самостоятельного, по собственной
воле действующего. Он принимает форму дательного падежа и
есть собственно падеж лица, а не вещи. Итак, дать брату—
дательный падеж.
Но во фразе: он ему брат—ему не дательный падеж, а
собственно родительный, только выражаемый формою дательно-
го; или даже и не родительный, а прилагательное притяжательное,
выражаемое падежом существительного. Напротив, в фразе: он
отнял у брата—у брата не есть родительный с предлогом у, а
дательный беспредложный, выражаемый формою родительного с
предлогом у. Это очевидно из следующего сличения:
Он Иванов брат значит то же, что он брат Ивану; итак, Ивану
здесь стоит вместо Иванов, потому и не есть дательный падеж, а
прилагательное имя. Он согласуется с существительным—итак,
Ивану есть в этой фразе имя прилагательное, мужеского рода
именительного падежа.
Точно так же: дал или отказал брату и отнял у брата
отношение понятий совершенно одинаковое, потому у брата
здесь дательный падеж.
Скажите, легко ли вам теперь узнавать дательные падежи? А
мы привели только два пояснительных случая (брат Ивану;
Ивану—прилагат. имен. пад. и отнял у брата—у брата датель-
ный без предлога); а для полноты и основательности нужны сотни
подобных примеров; скажите же, удобно ли и верно ли достигает-
ся этим способом отличение дательного падежа от других
падежей?
Не правда ли, привыкнуть узнавать таким образом столь же
легко, как дойти до уменья разрешить уравнения пятой степени с
подкоренными величинами
j vd -— I =дательноМу падежу.
Отыскать его по этой форме не легко, но полезно в качестве
умственной гимнастики. Теперь мы знаем, что такое дательный,
этим обязаны мы философской грамматике; теперь взглянем, при
помощи сравнительно-исторической филологии, на букву Ь, кото-
рую надобно ставить в дательном падеже имен.
Ь собственно не "Ь, а ai. Это ai знак не только дательного, но и
родительного падежа, как видно из латинского ациа^воды и
водЬ, но иногда Ь =не ai", a *i, как видим из сличения славянского.

Н. Г. Чернышевский Грамматические заметки В. Классовского
89
Именит, земля, родит, земля, дат. земли. Здесь,, очевидно, новый
язык заменил истинным дательным падежом родительный, а
нынешний дательный земл£ совершенно неправилен, явился
неорганическим образом из смешения склонений. Итак, надобно
писать землб, хотя это совершенно неправильно, потому что
следовало бы писать в дательном земли, а в родительном земля, так:
иду из земля моея; иду к земли моей.
Не правда, этими исследованиями подкрепляется правило о том,
что в дательном должно писать земл& , как пишем рек£, вод& ?
Таковы-то все специальные исследования и специальные при-
емы. Они пригодны и необходимы только специалисту, а на
человека, не предназначившего себя быть специалистом, произво-
дят такое же действие, как чтение медицинской книги на
человека, не изучавшего в течение многих лет медицину со всеми
ее вспомогательными науками. У того и другого являются самые
странные и тяжелые мысли. А играть роль филолога человеку, не
употребившему несколько лет жизни на изучение филологии, то
же самое, что играть роль медика, не зная медицины: следствия
будут очень вредные для пациентов. Специальностью нельзя
играть. Специальность не маскарадное домино, в которое каждый
может наряжаться по произволу.
Но, однако же, возможно ли распространение филологическо-
го образования на массу общества? Быть может, филологическое
образование может войти в состав общего образования, как
некогда входил латинский язык, как ныне входят новейшие
языки?
Решить это очень легко. Человек, предназначаемый получить
филологическое образование, должен предварительно познако-
миться: 1) с славянскими наречиями, именно: старославянским,
сербским, хорутанским, чешским, лужицким14, польским; 2) с
языками: немецким (в его древней форме, так называемом
готском языке), латинским, греческим.
Менее этого нельзя знать, а, собственно говоря, должно знать
еще несколько других языков и наречий.
Кроме того, он должен основательно изучить древности
(мифологии, общественного быта, нравов) немецкие, кельтские,
римские, греческие, не говоря уже о славянских.
Без этих приготовительных знаний филологическое образова-
ние так же невозможно, как знание дифференциального исчисле-
ния без знания алгебры.
Но мы говорили только об одной стороне нового метода,
филологической; а он имеет и другую сторону—философию
языка, оракулом которой является Беккер15. Для решения того,
какая степень умственного развития требуется от человека,
желающего сделаться учеником Беккера, довольно сказать, что
учение Беккера о языке есть приложение к фактам языка
философской системы Гегеля, которую понимать начинают толь-
ко взрослые люди, да и то получившие прочное философское
образование. Мы имеем основания предполагать, что многим из

Н. Г. Чернышевский
90
мнимых последователей Беккера эти слова покажутся удивитель-
ною новостью. В таком случае советуем им ближе познакомиться
с системою, о которой мы говорим. Поняв ее, они увидят, что до
того времени не понимали Беккера, учение которого остается
пустою и бесполезною формою для людей, не знакомых с
Гегелем. Этого достаточно, чтобы показать, до какой степени
беккерова система может войти в круг общего образования.
Теперь надобно было бы сказать о степени ее основательности.
Но людям, знающим современное положение философии, не
нужно обьяснять, что система Гегеля не удовлетворяет современ-
ным понятиям, и что вместе с ее распадением и беккерова система
потеряла право считаться непреложною.
Наконец, оставляя в стороне вопрос о возможности, взглянем
на пользу или цель этого стремления. Для чего нужно вводить
философско-филологическое направление в первоначальное изуче-
ние грамматики? Для того, чтобы под формою грамматики учить
детей филологии? Но филология такой же специальный предмет,
как изучение восточных языков, и если не для чего желать,
чтобы все мы выучились говорить по-арабски или по-персидски,
то столь же напрасно желать дать всему обществу филологиче-
ское образование.
Или филолого-философские тонкости будут благотворною
гимнастикою для ума? Но гимнастика должна быть соразмерна
силам упражняемого в ней. Нельзя заставлять малютку бегать в
латах Орланда16 или Амадиса Гальского17: он падет в них, будет
лежать неподвижно. И разве в системе общего образования мало
предметов, считаемых превосходною гимнастикою для ума? Тако-
вы все предметы, доступные детскому уму и не лишенные
внутреннего смысла.
Но, заговорившись о методе, мы еще не коснулись книжки,
изданной г. Классовским. Мы должны сказать, что эта книга
прекрасна. Автор, несомненно, доказывает свои глубокие филоло-
гические познания изложением, которое отличается глубиною и
ясностью, и также многочисленными цитатами. Назовем хотя
немногих из огромного числа авторов, которых сочинения он
приводит: Гумбольдт, г. Буслаев18, Кюнер19, г. Лавровский20, г.
Костырь21, г. Борисов22, г. Перевлесский23, Кур-де-Жебелен24,
Беккер, Фатер25, Потт26, г. Шафранов27, Таппе , Миклошич29.
Кроме того, г. классовский очень часто цитирует самые источни-
ки: латинских и греческих писателей, наши летописи и старинные
грамоты и проч. Таким богатым запасом эрудиции могут гордить-
ся немногие из наших филологов, и неудивительно, что г.
Классовский не только прекрасно излагает результаты, уже
приобретенные наукою, но и движет науку вперед, предлагая
вниманию специалистов новое определение видов глагола.

Н. Г. Чернышевский Высший курс русской грамматики, составленный 91
Владимиром Стоюниным
Высший курс
русской грамматики,
составленный
Владимиром Стоюниным.
СПб., 1855'
В прошедшем месяце мы говорили об учебном курсе русской
грамматики, написанном с необыкновенно высокими философски-
ми взглядами и чрезвычайно филологическою эрудициею. Теперь
перед нами лежит другой учебник русской грамматики, также
написанный в духе сравнительной филологии. Мы далеки от того,
чтобы сравнивать по достоинству эти две книги. Недостатки
руководства, написанного г. Стоюниным, можем мы откровенно
указать впоследствии, но должны сказать, что, во всяком случае,
г. Стоюнин занимался обработкою своего сочинения очень добро-
совестно, добросовестно старался о приобретении познаний в том
предмете, который излагается в его книге,— преимущества очень
важные и уничтожающие всякую мысль о сравнении. Кроме того,
должны мы прибавить, что г. Стоюнин пишет скромно, не
обнаруживает притязаний на великие преобразования в науке, не
тщеславится цитатами из всех книжек, которые попадаются ему
под руку, не хочет разыгрывать роль величайшего из филологов и
философов, одним словом, чужд всякого шарлатанства. Мы не
думаем сравнивать по достоинству две книги, о которых говорим.
Но во всяком случае частое появление грамматик, написанных с
целью ввести филологическое направление в преподавание рус-
ской грамматики, доказывает, что этот метод, обольстительный по
своей новости, у нас начинает входить в моду. Потому нельзя
оставить без внимания это модное направление. Мы уже говорили
о том, что филология, наука, требующая слишком многих
приготовительных познаний, не может быть предметом общего
образования, как не могут входить в круг общего образования
многие другие отрасли науки. Посмотрим же теперь на дело с
другой точки зрения. Нужно ли, полезно ли стремиться к тому,
чтобы ввести филологическое образование в круг общего препода-
вания?
Изучать родной язык необходимо, это не подлежит спору. Но
с какой целью и в каком направлении должен каждый из нас
изучать его? Конечно, для того, чтоб уметь употреблять его для
выражения своих мыслей. Разговорное употребление изучается
практически. Каждый умеет на своем языке говорить о всем, что
только знает. Письменное употребление представляет некоторые
трудности по запутанности нашего правописания. Итак, необходи-
мо выучиться писать без орфографических ошибок. Этого легко
достигнуть, и тогда мы будем вполне владеть своим языком,
насколько то позволяют наши способности и степень нашего

Н. Г. Чернышевский
92
умственного развития. Никому из русских великих писателей не
понадобилось филологическое образование, чтобы писать так
прекрасно, как они писали. Не совершенно ли достаточно будет
знать нам о нашем языке настолько, насколько знали о нем
Жуковский, Пушкин, Грибоедов? Разве Пушкин неправильно
употреблял прошедшее время глаголов? А ведь он не знал,
соответствует или не соответствует оно греческому аористу, не
знал, каким санскритским суффиксам соответствует наше—лъ,
которым характеризуется прошедшее время, не знал, что в слове
«люблю» первая гласная есть старославянское йотированное оу, а
второе—старославянский юсъ, произносившийся с носовым отго-
лоском. К чему нам знать, от какого корня происходят слова
«рука» и «нога»? Разве не умеем мы и без того правильно
употреблять эти слова? Но этого знания мало, говорят привер-
женцы модного филологического воспитания. Их понятия сдела-
лись так стереотипны, что каждым повторяются совершенно в
одних и тех же выражениях. Возьмем же из предисловия к книге
г. Стоюнина доказательства, что необходимо каждому юноше
13—15 лет изучать язык глубже, нежели изучал его Пушкин.
«Для человека вполне образованного мало только уметь
пользоваться практическими правилами языка; нужно разуметь
законы своего родного языка, видеть его историческое развитие и
то место, какое он занимает между другими языками, понять
тесную связь между языком и мыслью, понять, как под влиянием
мысли образуется язык. Только при таком знании можно совер-
шенно понять, что язык есть зеркало народа, что в нем
отразилась вся духовная народная жизнь. Разумное знание языка
раскрывает перед нами дух народа в его языке».
Эти мысли повторяются так часто и с такою безотчетною
уверенностью, как будто они—аксиомы, вроде 2x2=4. Но увы,
как неосновательны эти мнимые аксиомы и следствия, из них
выводимые!
«Мало уметь практически пользоваться языком, нужно уразу-
меть его законы».—Но вы забываете, что язык—ни более, ни
менее, как орудие для выражения мыслей, а орудием нужно
только уметь пользоваться, а «разуметь законы, по которым оно
образовано»,— дело специалиста, а не каждого человека, употреб-
ляющего это орудие. Желудок варит пищу, глаз видит предметы,
хотя бы мы вовсе не знали, по какому физиологическому
процессу это происходит. Точно так же моя мысль выражается
словами: «времени не должно тратить на бесполезные знания»,
хотя бы я и не «разумел», по каким законам образовались эти
слова и эта фраза. Зачем же нужно мне обременять голову
тысячами ненужных подробностей о том, от каких корней,
посредством каких приставок образовались слова «бесполезно» и
«не нужно»?
Филологу это знать необходимо, как математику необходимо
знать свои формулы, как египтологу необходимо знать гиерогли-
фы. Но неспециалисту эти знания вовсе не нужны.

Н. Г. Чернышевский Высший курс русской грамматики, составленный 93
Владимиром Стоюниным
«Но изучая язык народа, мы изучаем дух народа».—Не
гораздо ли легче, определеннее, полнее изучается дух народа
изучением его истории, его литературы, его нравов? Зачем идти к
цели длинным, скучным, неверным путем, когда можно гораздо
вернее достичь ее другими путями, более удобными и более
благотворными для умственной деятельности?
«Но язык есть зеркало народной мысли» — не все зеркала
отражают предмет в его полном размере и истинном виде. В
литературе, в истории жизнь народа отражается верно и полно; в
языке—неточно, неполно и часто неверно. Мы знаем, что
противоречим в этом случае общепринятому мнению, потому
приведем несколько примеров. В арабском языке глагол не имеет
времен, неужели же арабы не понимают различия между прошед-
шим, настоящим и будущим? В английском языке нет различия
между родами имен существительных—неужели ж англичане не
понимают различия между поваром и кухаркою? А между тем то
и другое понятие выражается по-английски одним и тем же
словом. Дело в том, что мысль не вполне выражается словом,—
надобно подразумевать то, что не досказывается. Иначе люди
научались бы из книг, а не из жизни и опыта. Конечно, развитие
языка идет вслед за развитием народной жизни, но мы не
«разумеем», какая нужда изучать отражение предмета в зеркале,
когда он сам очень хорошо виден из литературы и истории.
Ужели, в самом деле, дел Петра Великого нельзя узнать из
Голикова2 «Деяний Петра Великого», и непременно нужно для
этого исследовать, какие слова ввел Петр Великий в русский
язык? И скажите, каким образом из филологического изучения
русского языка вы узнаете, что Пушкин ввел, в русскую литерату-
ру новые идеи? Для этого нужно знать историю русской литерату-
ры, а не филологически разбирать русский словарь или русскую
этимологию.
Филология наука очень важная, но для того, кто хочет ею
специально заниматься; человеку, который не намерен сделаться
филологом, санскритский язык не принесет ни малейшей пользы.
Еще менее пользы приобретет он, научившись различать большой
юс от малого. Странно даже доказывать такие простые истины.
Но как же не защищать их, когда модное направление стремится
к тому, чтобы вместо сведений о человеке и природе набивать
голову юноши теориями придыханий, приставок, корнями и
суффиксами.
Годы, посвящаемые человеком учению,—драгоценные годы.
Жаль тратить их на мучение ребенка или юноши над бесполезны-
ми для него тонкостями, которых не может он и постичь вполне.
Не будучи согласны с г. Стоюниным в необходимости или
полезности руководств, подобных составленному им «Высшему
курсу русской грамматики», мы должны, однако же, отдать
автору ту справедливость, что он старался «уразуметь» филоло-
гию. Но его книга была бы свободнее от ошибок, если б он был
осмотрительнее в выборе авторитетов. Трудами гг. Буслаева3,

Н. Г. Чернышевский
94
Востокова4, Давыдова5, Срезневского6 можно пользоваться без-
опасно, они не введут в важные ошибки. Но драгоценные труды г.
Павского7 могут принести пользу только опытному специалисту;
до некоторой степени надобно сказать это и о труде г. Каткова8;
других своих руководителей напрасно не оставил г. Стоюнин,
потому что у них более ошибочного, нежели верного. Сравнения с
персидским языком, принадлежащие самому г. Стоюнину, часто
бывают очень удачны и придают некоторую самостоятельность
его труду. Но если выразить наше мнение откровенно, то мы
посоветовали г. Стоюнину или совершенно посвятить себя фило-
логии, или совершенно оставить ее. Как и во всякой специально-
сти, в филологии не должно существовать дилентантизма.
Руководство
к всеобщей истории
Сочинение Ф. Лоренца.
Часть Ш. Отделение 2.
Издание второе. СПб., 1855
Достоинства книги г. Лоренца единогласно признаны всеми. Мало
того, чтобы сказать: «это лучший учебник всеобщей истории на
русском языке»,—других хороших учебников всеобщей истории у
нас нет, и ставить сочинение г. Лоренца выше других русских
руководств—похвала еще слишком нерешительная. Но и в немец-'
кой литературе, очень богатой прекрасными учебниками всеобщей
истории, сочинение г. Лоренца считается одним из лучших.
Автор—человек, которого по справедливости надобно назвать
ученым, он самостоятельно изучал историю, особенно древнюю,
по источникам; со всеми лучшими специальными сочинениями по
всеобщей истории он знаком как нельзя лучше. Он высказал в
своем «Руководстве» замечательный педагогический талант:
рассказ его сжат, но связен и полон; не обременен излишними
мелочными подробностями, избытком хронологических цифр и
собственных имен,— недостаток, которым почти всегда страждут
учебники истории,— но содержит множество фактов и все важные
факты излагает с обстоятельностью, необходимою для того,
чтобы дать о них живое понятие,—качество, которого также
напрасно будем искать в других наших учебниках. Наконец г.
Лоренц необыкновенно выгодно отличается от других тем, что
понимает—и справедливо понимает—значение исторических со-
бытий, имеет взгляд — и взгляд основательный.
Странно, что при таких высоких достоинствах, при таком
неизмеримом превосходстве над другими нашими «руководствами»
по всеобщей истории учебник г. Лоренца мало распространен, что
только немногие преподаватели истории избирают для своего
преподавания эту книгу. Если не ошибаемся, главными затрудне-

Н. Г. Чернышевский Цыганенок
95
киями в этом случае преподавателям представляются цена книги и
объем ее. Что касается первого затруднения, оно действительно
важно—полное сочинение г. Лоренца (5 частей) стоит 11 р.
серебром, то есть вдвое дороже других учебников, и нам кажется,
что издатель поступает нерасчетливо, продавая книгу так доро-
го,— выгоднее было бы для него продать 10 000 по 4 р., нежели
2000 экземпляров по 11 р. Впрочем, если бы дело останавливалось
только за ценою, оно скоро уладилось бы: издатель понял бы, что
его собственная выгода требует понижения цены, если с этим
соединен всеобщий запрос на книгу. Вероятно, он продает книгу
дорого только потому, что не видит ей слишком большого сбыта
даже при низкой цене. Итак, дело останавливается только
объемом сочинения, приводящим в смущение многих преподавате-
лей.
Но пугаясь того, что руководство г. Лоренца в полтора или
даже в два раза более по числу страниц, нежели другие
руководства, преподаватели, как нам кажется, недостаточно
принимают в соображение, что время, потребное для изучения
книги, зависит не столько от ее объема, сколько от содержания.
Страница какой-нибудь хронологической таблицы или бессвязного
перечня собственных имен отнимает у ученика более времени,
нежели двадцать страниц логически развивающегося рассказа,
передающего события в живых картинах, не обремененного
десятками ненужных имен. Советуем гг. преподавателям всеоб-
щей истории обратить на это серьезное внимание. Притом же от
их усмотрения зависит выпустить из своих уроков подробности,
которые кажутся им слишком длинными,— и сам г. Лоренц уже
облегчил это, различив мелким шрифтом подробнейшие рассказы
от общего очерка событий.
Цыганенок
Повесть для детей
П. М. Шпилевского. СПБ., 1855i
В основании повести г. Шпилевского лежит мысль добрая и
справедливая; некоторые страницы рассказа показывают уменье
говорить с детьми,— и книжку, нами прочитанную, можно было
бы назвать хорошею детскою книжкою, если бы сантименталь-
ность и неправдоподобие многих подробностей не вредили ее
достоинству. Дело в том, что сын небогатого помещика, мальчик
лет двенадцати, встречается с другим мальчиком, несчастным
цыганенком-сиротою, которого в таборе бранят и бьют все, хотя
этот мальчик, выученный различным фокусам, кормит табор
своими представлениями. Барчонку жаль бедного цыганенка, в
котором он видит мальчика доброго и умного; он упрашивает
своего отца выручить маленького Мартина из несчастного поло-
жения; отец соглашается, и Мартин принят в дом своего малень-

Н. Г. Чернышевский
96
кого покровителя, делается товарищем его игр, учится у него
читать и всей душою привязывается к барчонку. Это было в
каникулы; когда каникулы кончились, барчонок отправляется в
гимназию, Мартин остается в доме его отца и через несколько
времени начинает так сильно тосковать о своем приятеле и
благодетеле, что решается бежать из деревни в город, где учится
барчонок, сбивается с дороги, два дня бродит по лесу без пищи;
наконец, найден и возвращен в деревню,—но от простуды и
голода опасно занемогает; больной, он получает от своего друга
письмо, наполненное упреками:, один из товарищей по гимназии
сказал маленькому его покровителю, что Мартин убежал в лес,
увлекшись цыганскою привычкою воровать, и гимназист поверил
этому. Огорченный упреками его, Мартин занемогает еще труд-
нее, и гимназист, разубежденный в своих несправедливых подоз-
рениях письмом отца, приезжает в деревню, чтобы утешить и
поддержать дух своего приемыша,— но уже поздно: бедный
Мартин умирает, осыпая выражениями признательности и любви
своего маленького друга, который теперь вдвое сильнее прежнего
понимает, какую беду наделало его опрометчивое письмо. Читате-
ли видят, что цель повести—внушить сочувствие к бедным,
бесприютным, показав, что эти люди за ласку и ободрение платят
безграничною привязанностью и при малейшей возможности
становятся людьми добрыми; с тем вместе показать, как осторо-
жен каждый должен быть в подозрениях. Жать, что многие сцены
рассказа, развивающего эти здравые мысли, испорчены излишнею
сантиментальностью и что автор сделал его не совсем правдопо-
добным, заставив помещика не только дать приют цыганенку, но
и ухаживать за ним, будто за знатным приемышем. Если г.
Шпилевский намерен продолжать издавать повести для детей, то
мы советовали бы ему обращать более внимания на простоту
языка и естественность в развитии сюжета, тогда его повести
будут лучше изданной теперь, которою мы только наполовину
довольны.

1856
Первое чтение и первые
уроки для маленьких детей.
Сочинение А. Ишимовой.
Часть Т. СПб,, 1856.
Имя г-жи Ишимовой, как составительницы детских книг, давно
уже приобрело у нас такую известность, что педагогический курс,
ею теперь издаваемый, не нуждается в наших похвалах. Мы
ограничимся только извещением о содержании первой части
«Уроков для маленьких детей».
«Многие матери семейств,—так объясняет в предисловии г-жа
Ишимова цель своего нового сочинения,— занимающиеся сами
воспитанием детей своих, давно говорят с величайшею похвалою
о сочинении французской писательницы г-жи Тастю «L'education
maternelle"2 и, сожалея, что у нас нет подобной книги, изъявляли
не раз желание иметь, по крайней мере, перевод ее». Достоинство
курса г-жи Тастю несомненно (продолжает г-жа Ишимова); но
перевод его принес бы мало пользы нашим детям, потому что
составительница обращает главное внимание на то, что нужно и
интересно для французских детей, а не для русских. Потому г-жа
Ишимова решилась из своей книги «Чтение для детей первого
возраста» составить такое руководство, которое, будучи примене-
но к потребностям русского воспитания, с выгодою заменило бы
для наших матерей-воспитательниц книгу г-жи Тастю.
В первой части, ныне изданной, заключаются уроки чтения,
каллиграфии, нумерации и краткая священная история. Все это
изложено в виде разговоров между матерью и детьми или в форме
маленьких повестей, чтение которых, по мнению г-жи Ишимовой,
будет завлекательно для детей. Разговоры и повести дают случай
сообщить маленьким читателям первоначальные понятия из есте-
ственных наук и пр. Все они проникнуты чистейшею нравственно-
стью3.
Издание книги, украшенной большим числом прекрасных
виньеток, очень изящно.
4 Н. Г. Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
98
Врачебно-комнатная
гимнастика
Соч. доктора Шребера.
С сорока пятью ксилографическими
изображениями. М., 1856*
Если следовать совету почтенного доктора, издавшего свою
книжечку в Лейпциге и ныне переведенную на русский язык, то
придется с раннего утра до поздней ночи поднимать руки в
сторону, кружить ногами, поворачивать туловище, приседать,
махать руками и, кроме этого, ничего больше не делать. Если у
вас будет другое какое-нибудь занятие, кроме приседания, то вы
должны немедленно его бросить, чтоб хватило времени в точности
исполнить все предписанное. Этого мало: вам даже недостанет
времени, когда пообедать, и вы должны то спину гнуть кругооб-
разно, то бедерные мускулы напрягать, то приседать, как совету-
ет автор, 24 раза вверх и назад, то махать, стоя на одной ноге, не
менее 300 раз руками туда и сюда. Трудновато! И все это для
того, чтоб пополнить некоторую сумму общего движения и
вступить в круг деятельности.
Относительно женского пола автор снисходительнее и строго
воспрещает им двигать пилою 30 раз, также не дозволяет им
прднИмать колени вперед и переступать через палку; но переми-
наться на одном месте они могут 100, 150 и 200 раз. Автор —
большой любезник с дамами, и советует им, в виде поправления
здоровья, поднимать плечики, толкать руками вперед, но тут же
делает «NB: поднимать ноги в сторону 6, 10 и 16 раз —
женщинами не исполняется».
Вообще довольно забавно видеть, до какой степени иногда
человек может увлечься какой-нибудь idee fixe*. Так, например,
почтенный доктор Шребер говорит, что нужно с четырехлетнего
возраста заниматься гимнастикой и мальчикам и девочкам и что
отец, мать, учитель и гувернер (желая удостовериться, что дети
правильно исполняют эти движения) должны сами делать движе-
ния для примера: «иначе,—говорит автор,—дети этим делом
пренебрегают, и оно скоро запускается или теряется в бесполез-
ных старых обыкновениях» (стр. 104). Наконец, ученый автор до
того увлекается своей наукой, что даже не щадит и седовласой
старости. «И старость,—говорит он,— имеет нужду в движениях.
Только тот сохраняет свои двигательные силы (следовательно,
важнейшего деятеля всего жизненного процесса), кто прилично
ими пользуется». Затем автор нападает и на бедных старух свыше
шестидесятилетнего возраста (кажется, их можно было бы
пощадить) и советует им переминаться на одном месте 150 раз,
вертеть ногами 20, наклонять туловище вперед и назад 15, а
приседать всего 16 раз. Слава богу, что он хоть не предписывает
* Навязчивая идея.

Н. Г. Чернышевский Сочинения Т. Н. Грановского
99
йм ударять топором и поднимать колени вперед, как это советует
другим особам до шестидесятилетнего возраста включительно.
Автор до того возводит свою науку в перл создания, что о
других телесных движениях отзывается с горечью: о верховой
езде, фехтовании, о работах в саду и других сильных упражнени-
ях. С его стороны очень большая уступка, что он позволяет
ходить людям, хотя он тут же ядовито замечает, что «это
средство слишком односторонно и недостаточно».
Сочинения
Т. Н. Грановского1
Том первый. М., 1856.
...Но если мы до сих пор еще слишком мало усвоили себе науку,
то главною виною этому в настоящее время должны считаться не
какие-нибудь внешние препятствия, как то было до Петра
Великого, а равнодушие самого общества ко всем высшим
интересам общественной, умственной и нравственной жизни, ко
всему, что выходит из круга личных житейских забот и личных
развлечений. Это наследство котошихинских времен2, времен
страшной апатии. Привычки не скоро и не легко отбрасываются и
отдельным лицом; тем медленнее покидаются они целым обще-
ством. Мы еще очень мало знаем не потому, чтоб у нас не было
дарований—в них никто не сомневается,—не потому, чтоб у нас
было мало средств — великий народ имеет силу дать себе все, чего
серьезно захочет,— но потому, что мы до сих пор все еще
дремлем от слишком долгого навыка к сну. Оттого-то существен-
нейшая польза, какую может принести у нас обществу отдельный
подвижник просвещения, посредством своей публичной деятельно-
сти, состоит не только в том, что он непосредственно сообщает
знание — такой даровитый народ, как наш, легко приобретает
знание, лишь бы захотел,— но еще более в том, что он пробужда-
ет любознательность,, которая у нас еще недостаточно распро-
странена. В этом смысле, лозунгом у нас должны быть слова
поэта:
Ты вставай, во мраке спящий брат!3
Наконец, на людях, щедро наделенных природою и высокоразви-
тых наукою, есть у нас еще обязанность, мало развлекающая
силы западных ученых. Общество дает у нас.мало опоры научным
и человечным стремлениям; воспитание наше обыкновенно бывает
неудовлетворительно: оно не полагает твердых оснований нашей
будущей деятельности, не влагает в нас никакого сильного
стремления, никакого определенного взгляда на самые простые
житейские и умственные вопросы. Потому даже в людях наибо-
лее даровитых и развитых," по уму, знанию и положению
имеющих призвание быть деятелями просвещения, по большей
4*

Н. Г. Чернышевский
100
части не бывает никаких бодрых и решительных стремлений;
мысли их колеблются, перепутываются, деятельность не имеет
никакой определенной цели; они часто готовы бывают блуждать
сами в смутном хаосе недоумений, по воле случая направляясь то
туда, то сюда, не приходя и сами ни к чему достойному внимания,
не только не проводя за собою других к какой-нибудь возвышен-
ной цели. Для них бывает нужен человек, который постоянно
возбуждал бы в них желание искать истинный путь, постоянно
указывал бы направление их деятельности, решал бы их недоуме-
ния, который был бы для них авторитетом и оракулом. Вообще,
часто бывает нужно восставать против слепого увлечения автори-
тетами; быть может, настанет время, когда люди найдут, что
могут обходиться и без авторитетов: тогда люди будут гораздо
счастливее, нежели были до сих пор. Но пока—и это «пока»
продолжится еще целые века—сила привычки и апатии так еще
сильна, что большинство чувствует себя спокойным и уверенным
только тогда, когда встречает объяснение стремлениям века и
ободрение своим мыслям в каком-нибудь авторитете. Особенно
должно сказать это о нашем молодом обществе. Оно не может,
кажется, шагу ступить без поддержки какой-нибудь сильной
отдельной личности. Явление, если говорить правду, само по себе
прискорбное; но что же делать, когда иначе не бывает в
известных периодах развития? Поневоле надобно признать, что
люди, которые были авторитетами добра и истины, заслуживают
глубокой благодарности за пользу, которую принесли, за успехи,
совершенные под их влиянием и пока невозможные без них...
Заметки о журналах
Июнь 1856 года1
...«Морской сборник»2, о котором часто случается слышать
разговоры в обществе, и разговоры всегда в одном и том же духе
полной признательности к замечательным достоинствам этого
издания, без сомнения, занимающего первое место между нашими
специальными журналами, в последнее время приобрел еще более
живости и -разнообразия. Мы не будем перечислять всех заслу-
живших одобрение публики статей его, а хотим только заметить
одну из тех особенностей, которые наиболее содействуют оживле-
нию журнала. Нередко в нем помещается целый ряд статей об
одном и том же предмете, писанных различными авторами,
смотрящими на вопрос с разных точек зрения: один предлагает на
обсуждение своим сотоварищам по занятию мысли, внушенные
ему опытом жизни и службы; другой разбирает эти мысли,
приводит новые доказательства в подтверждение их или делает
замечания, возражения; автор статьи, подавшей повод к этим
замечаниям, выражает о них свое мнение, признавая их справед-
ливость или разъясняя те пункты, которые первою статьею не

Н. Г. Чернышевский Заметки о журналах
101
были определены с достаточною подробностью. Иногда и еще
новые лица принимают участие в этой беседе, которая всегда
ведется в «Морском сборнике» со всею откровенностью литера-
турного дела и со всею деликатностью разговора людей, просве-
щенных наукою и житейскою опытностью. Ни с той, ни с другой
стороны не бывает ни ложных уступок из лицеприятия, ни
полемического увлечения: каждый говорит твердо и вместе
спокойно. Таким образом, мнение одного разъясняется и дополня-
ется мнением другого, и одна только несомненная истина остается
результатом беседы, иногда очень живой и занимательной. Мы
укажем два случая, которые могут служить прекрасными приме-
рами пользы, доставляемой истине откровенным разменом
мыслей.
В одном дело идет о вопросе, общем для всех,— о воспитании;
другой ближайшим образом относится к морскому делу, но имеет
своим предметом отношения, повторяющиеся во всех сферах
общественной жизни, и потому едва ли уступает первому своим
интересом для каждого читателя, к какому бы званию ни
принадлежал этот читатель.
В № 1-м «Морского сборника» за нынешний год была помеще-
на статья г. Бема «О воспитании»3, написанная прекрасно. Автор с
большим знанием дела говорил о цели воспитания, об отношениях
семейного воспитания к общественному, о том, какие предметы
должны входить в круг общего преподавания, и степени относи-
тельной важности каждого из них, о различных методах препода-
вания и воспитания. Из людей, прочитавших это рассуждение,
почти каждому,— в том числе, признаемся, и нам,—казалось, что
статья касается всех главных сторон предмета, и что если можно
о том или другом объясненных автором вопросов думать не
совершенно одинаково с ним, то едва ли можно указать вопрос,
которого он не коснулся бы. Но в предисловии к статье г. Бема
Морской ученый комитет, заведующий изданием «Сборника»,
предлагал каждому читателю высказать свое мнение об этом
важном для всех предмете. «Морской ученый комитет,— говорило
предисловие,— обращается ко всем, кому дорого отечественное
воспитание, особенно же к родителям и воспитателям, с покорней-
шею просьбою о доставлении в редакцию «Сборника» своих
замечаний, возражений, взглядов по поводу этой статьи, имеющей
предметом одну из насущнейших потребностей всякого, а тем
более—еще юного—русского общества».
Приглашение, сделанное так благородно, не осталось без
ответа, и в следующих книжках «Морского сборника» явилось
несколько статей по поводу рассуждения г. Бема4. Мы не будем
рассматривать достоинств или недостатков каждой из них: наша
речь клонится только к тому, чтобы сказать, что в одной из этих
статей была указана совершенно новая точка зрения на предмет,
была выставлена на вид истина, о которой слишком часто
забывают, но которая имеет существеннейшую важность в этом
деле. Заслуга напомнить об этой истине принадлежит г. Далю.

Н. Т. Чернышевский
102
Его «Мысли по поводу статьи: о воспитании», напечатанные в
майской книге «Морского сборника»5, заслуживают величайшего
внимания как по своей справедливости, так и по редкой откровен-
ности, с какою сообщил он нам результаты своей известной
наблюдательности. Вот отрывки его прекрасного размышления,
или, скорее, рассказа:
Не столько в сочинениях о воспитании, сколько на деле весьма нередко
упускается из виду безделица, которая, однако же, не в пример важнее и
полновеснее всего остального: воспитатель сам должен быть тем, чем он хочет
сделать воспшпанника, или, по крайней мере, должен искренно и умилительно
желать быть таким и всеми силами к тому стремиться.
Проследите же несколько за нравственною жизнию воспитателей, познайте, с'
какою искренностью и с каким убеждением они следуют не на словах, а на деле
своему учению, и у вас будет мерило для надежд ваших на все их успехи.
Если бы, например, воспитанники, по общей молве, рассказывали друг другу,
что-де такой-то воспитатель наш беспутно промотал все, и свое и чужое, .и спасся
от окончательного крушения в мирной пристани, в- заведении, при котором
состоит, не отказываясь, впрочем, и ныне кутнуть на чужой счет, где случай
представится,—но делает это очень ловко, осторожно и скрытно; если бы
говорили о другом, что он, как хороший хозяин, был в свое время всегда избираем
товарищами для заведования общим столом и также счел за лучшее удалиться под
конец с этого поприща и от доверчивых товарищей и вступить в новый и более
чужой круг; если бы рассказывали о третьем, что он ставит в поведении полные
баллы всем воспитанникам, которые не берут казенных сапогов, а ходят в своих; о
четвертом, что, беседуя в классах о разных пустяках, при внезапном входе
начальника, с удивительным спокойствием и находчивостью продолжает беседу
тем же голосом и тем же выражением, но отрывая прежнее пустословие свое на
половине слова, переходя к продолжению преподавания, которого прежде того и
не начинал,— словом, если бы воспитанники были такого или подобного мнения о
воспитателях своих: каких вы бы ожидали от того последствий? Поверите ли вы,
что из рук таких воспитателей выйдут молодые люди высокой нравственности,
благородные, правдивые?
Что вы хотите сделать из ребенка? Правдивого, честного, дельного человека,
который думал бы не столько об удобстве и выгодах личности своей, сколько о
пользе общей,— не так ли? Будьте же сами такими: другого наставления вам не
нужно. Незримое, но и неотразимое, постоянное влияние вашего благодушия
победит зародыши зла и постепенно изгонит их. Если же вы должны сознаться, в
самом заветном тайнике души своей, что правила ваши шатки, слова и поступки не
одинаковы, приноравливаясь к обстоятельствам, что облыжность свою вы оправ-
дываете словами: живут же люди неправдой, так и нам не лопнуть стать; что вы
наконец и в воспитатели попали потому только, что без хлеба и без места жить
нельзя, словом: если вы в тайнике совести своей должны сознаться, что вы
желаете сделать из воспитанника своего совсем не то, что вышло из вас, добрый
человек, вы в воспитатели не годитесь, каких бы наставлений вы ни придержива-
лись,- чего бы ни начитались. Не берите этого греха на душу; несите с собой, что
запасли, и отвечайте за себя.
Если бы, например, воспитатель по врожденным или наследственным свой-
ствам своим, на деле, стоял на трех сваях—авось, небось да как-нибудь, а на
словах неумолчно проповедовал: добросовестность, порядок и основательность,
то что бы из этого вышло? Верьте мне, и воспитанники его станут, в свою
очередь, поучать хорошо, а делать худо.
Если бы воспитатель не находил в себе самом основательных причин, для чего
ему отказываться от обычных средств жизни, то есть: прокармливая казенного
воробья, прокормишь и свою коровушку, то какие убеждения он в этом отношении
невольно и неминуемо передаст воспитаннику?
Если бы воспитатель свыкся и сжился, может быть и бессознательно, с
правилом: не за то бьют, что украл, а за то*, чтоб не попадался, то какие понятия
он об этом передаст другому, младшему? Какие правила, конспекты, программы,

Н. Г. Чернышевский Заметки о журналах
103
курсы и наставления на бумаге и на словах могут совершить такое чудо,- чтобы
воспитанники со временем держались понятий и убеждений противоположных?
Всего этого к коже не пришьешь. Если остричь шипы на дичке, чтобы он с
виду походил на садовую яблоню, то от этого не даст он лучшего плода: все тот
же горько-слад, та же кислица. Надобно, чтобы прививка принялась и пустила
корень до самой сердцевины дерева, как оно пускает свой корень в землю.
С чего в.ы взяли, будто из ребенка можно сделать все, что вам угодно,
наставлениями, поучениями, приказаниями и наказаниями? Внешними усилиями
можно переделать одну только наружность. Топором можно оболванить как
угодно полешко,' можно даже выстрогать его, подкрасить и покрыть лаком, но
древесина от этого не изменится: полено в сущности осталось поленом.
Воспитатель должен видеть в мальчике живое существо, созданное по образу
и подобию творца, с разумом и со свободной волей. Задача состоит не в том,
чтобы изнасиловать и принести все порывы своеволия, предоставляя им скрытно
мужать под обманчивою наружностью и вспыхнуть со временем на просторе и
свободе: нет! задача это вот какая: примером на деле и убеждениями, текущими
прямо из души, заставить мальчика понять высокое призвание свое, как человека,
как подданного, .как гражданина, заставить страстно полюбить—как любит сам
воспитатель, не более того — бога и человека, а стало быть, и жить в любви этой
не столько для себя, сколько для других...
Мальчик, сызмала охочий копаться йад какою-нибудь ручною работой,
слушая в заведении, где воспитывался, физику, вздумал сам построить электриче-
скую машину. В течение нескольких месяцев собирал он и копил грйвенные
доходы свои и, отправившись на каникулы к дяде, с жаром принялся за свое дело,
И спит и видит свою машину. Накупив на толкучем несколько стеклянных
стоек—остатки какой-то великолепной люстры или паникадила и разбитое
зеркало толстого стекла, он около двух недель провозился за обделкой его, чтобы,
чуть не голыми пальцами да зубами, округлить стекло, обтереть или обточить его
и просверлить в середине дырку. С этим-то запасом под мышкой он, по окончании
каникул, отправился обратно в заведение счастливый и довольный, и, притом,
пеший, потому что гривенник, отпускаемый ему на извозчика, ушел на строитель-
ные припасы.
Ему надо было пройти Исакиевскую площадь. Только что успел он поровнять-
_ся с домом, стоявшим тогда рядом с домом графини Лаваль, как над ним раздался
громкий голос: «Мальчик! Эй, мальчик! поди сюда!»-Взглянув на помянутый дом,
мальчик наш встретил в растворенной форточке знакомое и страшное лицо
воспитателя, которому, однако же, он лично знаком не был, и прозвания он его не
знал, потому что был из другого класса. «Поди сюда^ мерзавец! что ты это
несешь?» Робкий детский голос пробормотал что-то неслышное при стуке карет по
мостовой. Тот, перекрикивая и стук карет этих, повторил вопрос свой до
нескольких раз и, наконец, рассыпавшись бранью, приказывал самым настоятель-
ным образом бросить стекло и сверток на мостовую. «Брось! брось сейчас,
мерзавец!»—кричал он, выходя из себя, а пойманный с поличным стоял
навытяжку неподвижно под окном, хлопая глазами, молчал* но стекло свое крепко
прижимал под мышку. Расстаться с этим стеклом, бросить его на мостовую—это
вовсе не вмещалось в голове мальчика, он слов этих не понимал. «Так я Ж
тебя!» — закричал тот в отчаянном негодовании своем и, захлопнув форточку,
вероятно, поспешил насчет поимки и представления под караул ослушника. Но.
этот бедняк, с электрическою машиной подмышкой, сам не зная, что делает,
бросился без памяти бежать в Галерную улицу, кинулся на первого извозчика,
дрожа всем телом, переправился на перевоз, запрятал стекло с принадлежностями;
в самое скрытное, никому не доступное место, и только через месяц, когда всякая
молва и розыски по этому страшному делу миновали, снова принялся за работу и
благополучно окончил свое произведение.
Помяну еще о другом случае.
В то время в заведении, где мы воспитывались, в Новый год всегда давался
маскарад, на который мы "являлись — готовясь к этому задолго—в шпалерных
кафтанах, пеньковых париках и бумажных латах, со львиными головами на
оплечьях из хлебного мякиша. Почти каждая рота изготовляла тайком ж
приносила в маскарадную залу свою пирамиду—великолепное бумажное здание,
расписанное и раскрашенное, пропитанное маслом и освещенное изнутри, где

Н. Г. Чернышевский
104
бедный фонарщик сидел, как в бане, задыхаясь от жару и чаду. Я сказал не без
умысла: «изготовляла тайком»,— пирамиды эти строились очень скрытно и тайно,
не столько ради нечаянности, как ради того, что подобное занятие—как вообще
всякая забава или занятие, подающее повод к отвлечению от учения и к
неопрятности и сору в спальнях,— строго запрещалось. Между тем, когда, с
крайним страхом и опасением, удавалось скрытно окончить такое бумажное
египетское произведение к сроку, принести и поставить его на место и осветить, то
все воспитатели низших, средних и высших разрядов не без удовольствия ходили
вокруг бренного памятника, отыскивали и свои вензеля, с иносказательными
венками и украшениями, любовались этим и громко хвалили художников, отдавая
преимущество той или другой роте.
Вы спросите, может быть, какой же смысл и толк в поступках этих?—а вот,
послушаем дальше.
Вторая рота отличалась два или три года сряду огромностью и изяществом
своей пирамиды; в первой роте составлен был заговор перещеголять на этот раз
вторую. Сделали общий сбор. Гроши и гривны посыпались отовсюду. Помню, что
один мальчик, вовсе безденежный, не захотел, однако же, отстать от товарищей и,
продав богачам утреннюю булку свою за три дня, по грошу каждую, внес три
гроша в общественное казначейство. Опытные художники взялись за дело.
Изготовленная лучина отнесена была на чердак, картузная бумага была склеена,
выкроена и скатана, чтобы удобнее было ее спрятать; вырезки разных видов для
картин, вензелей и украшений розданы для работы по рукам, и каждый прятал
свою у себя, как и где мог, чтобы не возбудить подозрения. Все принялись за
работу так дружно, так усердно, что недели за две или за три до срока знаменитая
пирамида поспела. Надо было собрать лучинковые леса, пригнать чехол, и,
наконец, оставалось только смазать маслом просветы.
Но в декабре на чердаке холодно, особенно в одной куртке. Решено было
собрать пирамиду наскоро в умывальне, в такое время, когда нельзя было ожидать
прихода воспитателя, и, притом, расставив, из предосторожности, часовых, как
делают журавли, воруя хлеб, да обезьяны, опустошая сады и огороды. Беготня,
суматоха, крик, радость—у главных зодчих более десяти помощников, у каждого
помощника по десяти подносчиков—дело кипит., но внезапно входит дежурный
воспитатель, которого называли внуком тогдашнего директора и очень боялись...
Не берусь описывать подробностей происшедшего побоища; негодование, неистов-
ство этого человека превзошло всякое понятие. Много розг было охлестано тут
же, на месте—это бы еще ничего—да беспримерное в летописях маскарадное
здание, пирамида в семь аршин вышины, была изломана, истоптана ногами и
сожжена тут же в печи.
Однако, почесав затылки, погоревав и опомнившись, предприимчивые и
решительные строители не упали духом: дав.ай собирать что осталось; иное было
тут и там, иное успели вовремя выхватить и спасти от конечного истребления,
и—через неделю поспела новая пирамида, ни в чем не уступавшая первой. Она
красовалась на маскараде 31 декабря 1817 года. Первенство осталось на сей раз за
нею, за первой ротой. Это подтвердили все, обхаживая вокруг и любуясь
необыкновенно пестрыми и кудрявыми вензелями. Подтвердил даже и сам внук
директора, который был так незлопамятен, что, во уважение общей радости и
удовольствия на маскараде, и не поминал о том участии, какое принимал он в
сооружении этого знаменитого здания.
Теперь, кончив рассказ, я вас спрошу: что это такое? чего вы ожидаете от
такого воспитателя? Но вы опять отвечаете мне, что это либо выдумка злословия,
либо пример, который в пример не годится, потому что представляет неслыханное
исключение. Итак, возьмем что-нибудь обиходное.
Начальник, при воспитаннике, спрашивает в сомнении: исполняется ли
такое-то правило или приказание? И воспитатель удостоверяет его в этом самым
положительным образом, не смигивая глазом, хотя и лжет нагло.
Воспитанник знал дома два чужих языка и дозабыл их в заведении
наполовину, а воспитатель уверяет радушного посетителя на испытании, что
мальчик выучился этим языкам здесь.
Воспитатель ходит в церковь или водит туда мальчиков по положению, при
начальнике даже много и часто крестится, но понятия и убеждения его о вере и
вечности не могут укрыться от тех, с кем он проводил по нескольку часов в день,

Н. Г. Чернышевский Заметки о журналах
105
если бы это и были малолетки. Облыжность, ханжество, бесчестность, самотниче.-
ство, в каких бы мелких и скрытых видах и размерах оно ни проявлялось,
прилипчивее чумы и поражает вокруг себя все, что не бежит без оглядки. Но,
может быть, всего этого нет и не бывало и быть не может, все это выдумка и
клевета? Вот такое-то отрицательное направление нас и губит; донесения о
благополучии ослепительны, как вешний снег.
Не будем спорить, я ищу и желаю совсем иного. Выкиньте все примеры мои,
как непригодные к делу, и вставьте свои, то есть случаи, вам самим известные.
Поройтесь в памяти: вы их найдете. Подведите к ним мое или, пожалуй, также
свое заключение—и оно ничем не будет разниться от того, что сказано, по
глубокому убеждению в этой статейке.
Воспитатель, в отношении нравственном, сам должен быть тем, чем он хочет
сделать воспитанника,— по крайней мере, должен искренно и умилительно желать
быть таким и всеми силами к тому стремиться.
Но вы скажете: ангелов совершенства нет на земле, мы все люди; для того-то
я, сказав: «Воспитатель должен быть таким», прибавил: «или искренно хотелось
быть таким и всеми силами к тому стремиться». Будь же он прям и правдив, желай
и ищи добра: этого довольно. Ищи он случая в присутствии воспитанников, но без
похвалы, без малейшего тщеславия, сознаваться в ошибках своих,— и один
подобный пример направит на добрый путь десятки малолетков.
Вот в чем заключается наука нравственного воспитания..
Заметки о журналах
Июль 1856 года1
...Кажется, судьба хотела, чтобы наши заметки в этой книжке
были продолжением того, о чем говорили мы в прошлый раз2.
Окончание статьи г. Павлова3 было замечательнейшим явлением в
нашей журналистике за прошлый месяц; другая статья, обратив-
шая на себя общее внимание, помещена в «Морском сборнике» и
служит продолжением различных рассуждений о воспитании, о
которых мы говорили в предыдущем нумере. Это «Вопросы
жизни. Отрывок из забытых бумаг, выведенный на свет неофици-
альными статьями «Морского сборника» о воспитании», знамени-
того нашего хирурга г. Пирогова.
Охотники спорить, пожалуй, захотели бы заметить в статье,
господина Пирогова некоторые частности, относительно которых
возможно держаться не того воззрения, какое кажется справедли-
вым автору. Но в таком случае несогласие было бы более о
словах, нежели о деле. О сущности дела, о коренных вопросах
образованному человеку невозможно думать не так, как думает г.
Пирогов. Вот эти коренные мысли, в высркой степени справедли-
вые: воспитание главною своею целью должно иметь приготовле-
ние дитяти и потом юноши к тому, чтобы в жизни был он
человеком развитым, благородным и честным. Это важнее всего.
Заботьтесь же прежде всего о том, чтобы ваш воспитанник стал
человеком в истинном смысле слова. Когда это основное, общее
направление к знанию и правде уже достаточно утверждено в нем,
тогда,— и только тогда, а не раньше,—пусть он сам под вашим
руководством выбирает себе специальную дорогу, к которой

Н. Г. Чернышевский
106
наиболее расположен и способен. Если вы будете поступать
иначе? с самого раннего детства заботясь только о том, чтобы
сделать из вашего воспитанника офицера, и, притом еще, именно
инфантерийского или кавалерийского, морского или инженерного
офицера, или чиновника, или, притом, чиновника именно такого, а
не другого министерства, и, для большей аккуратности, именно по
таким-то и таким-то, а не по другим должностям,—вы сделаете
очень важную ошибку, следствия которой будут вредны и для
вашего воспитанника, и для общества. Вы, не дождавшись, пока у
человека развился рассудок и характер, скуете его на всю жизнь,
столкнете его на узкую дорогу, с которой уж нет ему выхода и
идти по которой он почти всегда оказывается неспособен, потому
что ведь выбор был делом слепого произвола, каприза с вашей
стороны, а не разумного соображения его наклонностей и
способностей. Что ж окажется в результате? Множество специ-
алистов, не способных именно к своей специальности и не
способных ни к чему иному, и мало людей, истинно знающих свое
дело, а еще меньше того людей развитых, образованных и
имеющих благородное направление. Да и чего же иного можно
ждать? Жизнь—тяжелая борьба; в ней много и соблазнов и
недоумений; а. вы позаботились ли о том, чтобы приготовить
юношу к честной борьбе с соблазнами, к светлому взгляду на
недоумения? Нет, вы хлопотали только о том, чтобы механически
вбить ему в голову какое-нибудь ремесло: чему же дивиться, если
он не выдерживает житейской борьбы с соблазном, против
которого не вооружили вы его ни развитостью ума, ни благород-
ными убеждениями, и если редко он остается человеком чистым?
Вы, не дождавшись развития, его наклонностей и способностей,
дали ему в руки ремесленный инструмент, что же удивительного,
если он оказывается потом и неспособен и не склонен хорошо
владеть этим инструментом, который ему вовсе не по рукам? Вы
хромого сделали кровельщиком, глухого музыкантом, бессильно-
го труса кучером: что ж чудного, если и кровельщик ваш, и
музыкант, и кучер—все одинаково плохо исполняют свое дело? А
если бы поступили вы разумно, подождав, пока можно будет
различить качества этих людей и пока они поймут, к чему они
годны, тогда и результаты были бы не те: тому глухота не
помешала бы сделаться хорошим кровельщиком, другому тру-
сость— хорошим скрипачом, третьему хромота—хорошим куче-
ром. Произвол ваш не дал развиться людям и перепутал специаль-
ности— в результате получилось: неспособность, невежество и
отсутствие твердой честности. А поступайте иначе, сообразно
здравому смыслу и природе—и все должно пойти гораздо лучше.
— Кто и не хотел бы, должен согласиться, что тут все—
чистая правда,— правда очень серьезная и занимательная не менее
лучшего поэтического вымысла. Теперь читатель знает общую
мысль «Вопросов жизни» г. Пирогова; познакомим его с некото-
рыми отрывками размышлений нашего гениального специалиста.
Эпиграф статьи очень удачен:

Н. Г. Чернышевский Заметки о журналах
107
— К чему вы готовите вашего сына? — кто-то спросил меня,
г— Быть человеком,— отвечал я.
— Разве вы не знаете,— сказал спросивший—что людей собственно нет на
свете? Это одно отвлечение, вовсе не нужное для нашего общества. Нам
необходимы негоцианты, солдаты, механики, моряки, врачи, юристы, а не люди.
— Правда это или нет?
Вот и начало статьи, не менее прекрасное:
Мы живем, как всем известно, в девятнадцатом веке, по преимуществу
практическом.
Отвлечения? даже и в самой столице их, Германии, уже не в ходу более. А
человек, что ни говори, есть, действительно, только одно отвлечение.
Зоологический человек, правда, еще существует с его двумя руками И
держится ими крепко за существенность; но нравственный, вместе с другими
старосветскими отвлечениями, как-то плохо принадлежит настоящему.
Впрочем, не будем несправедливы к настоящему. И в древности искали людей
днем с фонарями, но — все-таки искали.
Правда, языческая древность была не слишком взыскательна. Он'а позволяла
иметь все возможные нравственно-религиозные убеждения: можно было ad libitum*
сделать эпикурейцем, стоиком и пифагорийцем; только худых граждан она не
жаловала.
Несмотря на все наше уважение к неоспоримым достоинствам реализма
настоящего времени, нельзя, однако же, не согласиться, что древность как-то
более дорожила нравственною натурою человека.
Правительства в древности оставляли школы без надзора и считали себя не
вправе вмешиваться в учения мудрецов. Каждый из учеников мог пролагать
впоследствии новые пути и образовать новые школы. Только жрецы, тираны и
зелоты от времени до времени выгоняли, сжигали и отравляли философов, если их
учения уже слишком противоречили поверьям господствующей религии: да и то
это делалось по интригам партий и каст.
Язычество древних, не озаренное светом истинной веры, заблуждалось, но
заблуждалось, следуя принятым и последовательно проведенным убеждениям.
Если эпикуреец утопал в чувственных наслаждениях, то он делал это,
основываясь хотя и на ложно понятом учении школы, утверждавшей, что «искать
по возможности наслаждения и избегать неприятного значит быть мудрым».
Если стоик . делался самоубийцею, то это случалось от стремления к
добродетели 'и идеалу высшего совершенства.
Даже кажущаяся непоследовательность в поступках скептика извиняется
учением школы, проповедовавшей, что «ничего нет верного на свете и что даже
сомнение сомнительно».
В самых грубых заблуждениях языческой древности, основанных всегда на
известных нравственно-религиозных началах и убеждениях, проявляется все-таки
самый существенный атрибут духовной натуры человека—стремление разрешить
вопрос жизни о цели бытия.
Теперь нет этой последовательности, нет этой честной верно-
сти своим нравственным убеждениям, потому что воспитание
обыкновенно и не заботится о приготовлении воспитанника к
честной последовательности в жизни: оно только учит мастер-
ству,—и юноша, не имеющий ни правил, ни понятий, кроме
принадлежащих его ремеслу, вдруг становится среди общества,
которое предлагает ему принять тот или другой из взглядов на
цель и правила человеческой жизни. Каковы ж эти взгляды? Вот
для примера, некоторые из них:

Н, Г. Чернышевский
108
Вот, например, первый взгляд, очень простой и привлекательный. Не
размышляйте, не толкуйте о том, что необъяснимо. Это, по малой мере, лишь
потеря одного времени. Можно, думая, потерять и аппетит и сон. Время же нужно
для трудов и наслаждений, аппетит—для наслаждений и трудов, сон — опять для
трудов и наслаждений, труды и наслаждения—для счастия.
Вот третий взгляд — старообрядческий. Соблюдайте самым точным образом
все обряды и поверья. Читайте только благочестивые книги, но в смысл не
вникайте. Это главное для спокойствия души. Затем, не размышляя, живите так,
как живется.
Вот четвертый взгляд—практический. Трудясь, исполняйте ваши служебные
обязанности, собирая копейку на черный день. В сомнительных случаях, если одна
обязанность противоречит другой, избирайте то, что вам выгоднее или, по крайней
мере, что для вас Менее вредно. Впрочем, предоставьте каждому спасаться на свой
лад. Об убеждениях, точно так же как и о вкусах, не спорьте и не хлопочите. С
полным карманом можно жить и без убеждений.
Вот пятый взгляд, также практический в своем роде. Хотите быть счастливы-
ми, думайте себе что вам угодно и как вам угодно, но только строго соблюдайте
все приличия и умейте с людьми уживаться. Про начальников и нужных .вам
людей никогда худо не отзывайтесь и ни под каким видом им не противоречьте.
При исполнении обязанностей, главное, не горячитесь. Излишнее рвение не
здорово и не годится. Говорите, чтобы скрыть, что вы Думаете. Если не хотите
служить ослами другим, то сами на других Верхом ездите: только молча, в кулак
себе, смейтесь.
Вот шестой взгляд, очень печальный. Не хлопочите: лучшего ничего не
придумаете. Новое только то на свете, что хорошо было забыто. Что будет, то
будет. Червяк на куче грязи, вы смешны и жалки, когда мечтаете, что вы
стремитесь к совершенству и принадлежите к обществу прогрессистов. Зритель и
комедиант поневоле, как ни бейтесь, лучшего не сделаете. Белка в колесе, вы
забавны, думая, что бежите вперед. Не зная, откуда взялись, вы умрете, не зная,
зачем жили.
Вот восьмой взгляд, и очень благоразумный. Отдаляйте теорию от практики.
Принимайте какую вам угодно теорию для вашего развлечения, но на практике
узнавайте, главное, какую роль вам выгоднее играть; узнав, выдержите ее до
конца. Счастие—искусство. Достигнув его трудом и талантом, Не забывайтесь;
сделав промах, не пеняйте и не унывайте. Против течения не плывите.
Спрашивается: что выйдет из юноши, поставленного среди
таких понятий о жизни, без всякого приготовления к борьбе с
ними? Примеры мы видели и видим,— и, чтобы они, по крайней
мере, не повторялись в будущем, воспитание должно изменить
свой характер, и не к ремеслу только, а прежде всего к честной
борьбе с соблазнами жизни должно оно готовить нас:
Приготовить нас с юных лет к этой борьбе значит именно:
Сделать нас людьми.
То есть тем, чего не достигнет ни одна наша реальная школа в мире, заботясь
сделать из нас, с самого нашего детства, негоциантов, солдат, моряков, духовных
пастырей или юристов.
Человеку не суждено и. не дано столько нравственной силы, чтобы сосредото-
чивать все свое внимание и всю волю в одно и то же время на занятия, требующие
напряжения совершенно различных свойств духа.
Погнавшись за двумя зайцами, ни одного не поймаешь.
На чем основано приложение реального воспитания к самому детскому
возрасту?
Одно из двух: или в реальной школе, назначенной для различных возрастов (с
самого первого детства до юности), воспитание для первых возрастов ничем не
отличается от обыкновенного, общепринятого.
Или же воспитание этой школы с самого его начала и до конца есть

Н. П. Чернышевской Заметки о журналах
109
совершенно отличное, направленное исключительно к достижению одной известной,
практической цели.
В первом случае нет никакой надобности родителям отдавать детей до
юношеского возраста в реальные школы, даже и тогда, если бы они, во что бы то
ни стало, самоуправно и самовольно, назначили своего ребенка еще с пеленок для
той или другой касты общества.
Во втором случае можно смело утверждать, что реальная школа, имея
преимущественною целию практическое образование, не может в то же самое
время сосредоточить свою деятельность на приготовлении нравственной стороны
ребенка к той борьбе, которая предстоит ему впоследствии, при вступлении в свет.
Да и приготовление это должно начаться в том именно возрасте, когда в
реальных школах, все внимание воспитателей обращается преимущественно на
достижение главной, ближайшей цели, заботясь, чтобы не пропустить времени и
не опоздать с практическим образованием. Курсы и сроки учения определены.
Будущая карьера резко обозначена. Сам воспитанник, подстрекаемый примером
сверстников, только в том и полагает всю св.ою работу, как бы скорее выступить
на практическое поприще, где воображение ему представляет служебные награды,
корысть и другие идеалы окружающего его общества.
Отвечайте мне, положив руку на сердце, можно ли надеяться, чтобы юноша в
один и тот же период времени изготовлялся выступить на поприще, не самим им
выбранное, прельщался внешними и материальными выгодами этого, заранее для
него определенного, поприща и, вместе с тем, серьезно и ревностно приготовлялся
к внутренней борьбе с самим собою и с увлекательным направлением света?
Не спешите с вашею прикладною реальностью. Дайте созреть и окрепнуть
внутреннему человеку: наружный успеет еще действовать; он, выходя позже, но
управляемый внутренним, будет, может быть, не так ловок, не так сговорчив и
уклончив, как воспитанник реальных школ, но зато на него можно будет вернее
положиться: он не за свое не возьмется.
Дайте выработаться и развиться внутреннему человеку, дайте ему время и
средства подчинить себе наружного, и у вас будут и негоцианты, и солдаты, и
моряки, и юристы; а главное — у вас будут люди и граждане.
Значит ли это, что я предлагаю вам закрыть и уничтожить все реальные и
специальные школы?
Нет! я восстаю только против двух вопиющих крайностей.
Для чего родители так самоуправно распоряжаются участью их детей,
назначая их, едва выползших из колыбели, туда, где, по разным соображениям и
расчетам, предстоит им более выгодная карьера?
Для чего реально-специальные школы принимаются за воспитание тех
возрастов, для которых общее человеческое образование несравненно существеннее
всех практических приложений?
Кто дал право отцам, матерям и воспитателям властвовать самоуправно над
благими дарами творца, которыми он снабдил детей?
Кто научил, кто открыл, что дети получили врожденные способности и
врожденное призвание играть именно ту роль в обществе, которую родители сами
им назначают?—Уже давно оставлен варварский обычай выдавать дочерей замуж
поневоле, а невольный и преждевременный брак сыновей с их будущим поприщем
допущен и привилегирован; заказное их венчание с наукой празднуется и
прославляется, как венчание дожа с морем!
И разве нет другого средства, другого пути, другого механизма для
реально-специального воспитания? Разве нет другой возможности получить специ-
ально-практическое образование в той или другой отрасли человеческих знаний,
как распространяя его насчет общего человеческого образования?
Вникните и рассудите, отцы и воспитатели!
Когда мы припомним, какое важное значение имел и продол-
жает иметь во всех образованных европейских государствах
вопрос о необходимости общего воспитания и о степени участия,
которое может быть уступлено специальным наукам в высшем
преподавании, и вспомним, в каком смысле решается повсюду

Н.. Г. Чернышевский
ПО
этот Спор, вспомним, например, о том, много ли военных школ
существует во Франции, славной своею воинственностью, мы
оценим и высокий интерес и чрезвычайную справедливость этих
мнений о необходимости, чтобы общечеловеческое образование
играло главную роль в воспитании,—мнений, которые с такою
силою высказывает,— не забудем,— человек, который всеми
единогласно признан знаменитейшим из всех наших ученых в
настоящее время. Если он—слава наших специалистов—говорит,
что специализм обманчив, вреден и для общества, и для самого
обрекаемого на специализм, когда не основан на общем образова-
нии,—кто у нас может сказать: «я лучший судья в этом деле,
нежели г. Пирогов?» Кто имеет у нас право не принять в
уважение его мнения? Слова г. Пирогова, без сомнения, будут
иметь сильное и благодетельное влияние на образ мыслей в нашем
обществе. Честь и слава г. Пирогову за прекрасное и решительное
выражение таких здравых убеждений; полная честь и «Морскому
сборнику» за помещение таких статей.
Общий курс истории
средних веков
Сочинение М. Стасюлевича.
СПб., 1856г
Не отличаясь никакими положительными достоинствами, курс г.
Стасюлевича, однако ж, заслуживает одобрения потому, что
лучше многих других руководств, которыми пользуются препода-
ватели всеобщей истории, не имеющие возможности ввести в
употребление между своими учениками сочинение г. Лоренца.
Факты изложены у г. Стасюлевича сухо, бесцветно, но все-таки
он сделал некоторое различие между мелочными подробностями и
существенно важным и не слишком обременил свое руководство
излишними именами и цифрами. Важные события выставлены у
него не так рельефно и ясно, как того было бы можно требовать,
но все-таки не совершенно закрыты длинными перечнями ничтож-
ных походов и стычек. И если вообще «курс» г. Стасюлевича
написан в той же неудовлетворительной системе, как прежние
наши учебники всеобщей истории, то написан с несколько
большим знанием и искусством. Многие из преподавателей,
вероятно, будут и этим довольны.

Н. Г. Чернышевский Детство и отрочество. Военные рассказы
Ш
Детство и отрочество
Сочинение графа Л. Н. Толстого.
СПб., 1856
Военные рассказы
графа Л. Н. Толстого. СПб., 1856*
«Чрезвычайная наблюдательность, тонкий анализ душевных дви-
жений, отчетливость и поэзия в картинах природы, изящная
простота—отличительные черты таланта графа Толстого». Такой
отзыв вы услышите от каждого, кто только следит за литерату-
рою. Критика повторяла эту характеристику, внушенную общим
голосом, и, повторяя ее, была совершенно верна правде дела.
Но неужели ограничиться этим суждением, которое, правда,
заметило в таланте графа Толстого черты, действительно ему
принадлежащие, но еще не показало тех особенных оттенков,
какими отличаются эти качества в произведениях автора «Дет-
ства», «Отрочества», «Записок маркера», «Метели», «Двух гуса-
ров» и «Военных рассказов»? Наблюдательность, тонкость психо-
логического анализа, поэзия в картинах природы, простота и
изящество—все это вы найдете и у Пушкина, и у Лермонтова, и у
г. Тургенева,— определять талант каждого из этих писателей
только этими эпитетами было бы справедливо, но вовсе недоста-
точно для того, чтобы отличить их друг от друга; и повторить то
же самое о графе Толстом еще не значит уловить отличительную
физиономию его таланта, не значит показать, чем этот прекрас-
ный талант отличается от многих других столь же прекрасных
талантов. Надобно было охарактеризовать его точнее.
Нельзя сказать, чтобы попытки сделать это были очень
удачны. Причина неудовлетворительности их отчасти заключает-
ся в том, что талант графа Толстого быстро развивается, и почти
каждое новое произведение обнаруживает в нем новые черты.
Конечно, все, что сказал бы кто-нибудь о Гоголе после «Миргоро-
да», оказалось бы недостаточным после «Ревизора», и суждения,
высказавшиеся о г. Тургеневе, как авторе «Андрея Колосова» и
«Хоря и Калиныча», надобно было во* многом изменять и
дополнять, когда явились его «Записки охотника», как и эти
суждения оказались недостаточными, когда он написал новые
повести, отличающиеся новыми достоинствами. Но если прежняя
оценка развивающегося таланта непременно оказывается недоста-
точною при каждом новом шаге его вперед, то, по крайней мере,
для той минуты, как является, она должна быть верна и
основательна. Мы уверены, что не дальше, как после появления
«Юности», то, что мы скажем теперь, будет уже нуждаться в
значительных пополнениях: талант графа Толстого обнаружит
перед нами новые качества, как обнаружил он севастопольскими
рассказами стороны, которым не было случая обнаружиться в

Н. Г. Чернышевский
112
«Детстве» и «Отрочестве», как потом в «Записках маркера» и
«Двух гусарах» он снова сделал шаг вперед. Но талант этот, во
всяком случае, уже довольно блистателен для того, чтобы
каждый период его развития заслуживал быть отмечен с величай-
шей внимательностью. Посмотрим же, какие особенные черты он
уже имел случай обнаружить в произведениях, которые известны
читателям нашего журнала.
Наблюдательность у иных талантов имеет в себе нечто
холодное, бесстрастное. У нас замечательнейшим представителем
этой особенности был Пушкин. Трудно найти в русской литерату-
ре более точную и живую картину, как описание быта и привычек
большого барина старых времен в начале его повести «Дубров-
ский». Но трудно решить, как думает об изображаемых им чертах
сам Пушкин. Кажется, он готов был бы отвечать на этот вопрос:
«можно думать различно; мне какое дело, симпатию или антипа-
тию возбудит в вас этот быт? Я и сам не могу решить, удивления
или негодования он заслуживает». Эта наблюдательность —
просто зоркость глаза и памятливость. У новых наших писателей
такого равнодушия вы не найдете; их чувства более возбуждены,
их ум более точен в своих суждениях. Не с равною охотою
наполняют они свою фантазию всеми образами, какие только
встречаются на их пути; их глаз с особенным вниманием
всматривается в черты, которые принадлежат сфере жизни,
наиболее их занимающей. Так, например, г. Тургенева особенно
привлекают явления, положительным или отрицательным образом
относящиеся к тому, что называется поэзиею жизни, и к вопросу
о гуманности. Внимание графа Толстого более всего обращено на
то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему
интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее
из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию
воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением,
переходит в другие чувства, снова возвращается к прежней
исходной точке и опять и опять странствует, изменяясь по всей
цепи воспоминаний; как мысль, рожденная первым ощущением,
ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает
грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем с
рефлексиею о настоящем. Психологический анализ может прини-
мать различные направления: одного поэта занимают всего более
очертания характеров; другого—влияния общественных отноше-
ний и житейских столкновений на характеры; третьего — связь
чувств с действиями: четвертого—анализ страстей; графа Толсто-
го всего более—сам психический процесс, его формы, его
законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным
термином.
Из других замечательнейших наших поэтов более развита эта
сторона психологического анализа у Лермонтова; но и у него она
все-таки играет слишком второстепенную роль, обнаруживается
редко, да и то почти в совершенном подчинении анализу чувства.
Из тех страниц, где она выступает заметнее, едва ли не самая

Н. Г. Чернышевский Детство я отрочество. Военные рассказы
113
замечательная—памятные всем размышления Печорина о своих
отношениях к княжне Мери, когда он замечает, что она совершен-
но увлеклась им, бросив кокетничанье с Грушницким для серьез-
ной страсти.
... изображение внутреннего монолога надобно, без преувели-
чения, назвать удивительным. Ни у кого другого из наших
писателей не найдете вы психических сцен, подмеченных с этой
точки зрения. И, по нашему мнению, та сторона таланта графа
Толстого, которая дает ему возможность уловлять эти психиче-
ские монологи, составляет в его таланте особенную, только ему
свойственную силу. Мы не то хотим сказать, что граф Толстой
непременно и всегда будет давать нам такие картины: это
совершенно зависит от положений, им изображаемых, и, наконец,
просто от воли его. Однажды написав «Метель», которая вся
состоит из ряда подобных внутренних сцен, он в другой раз
написал «Записки маркера», в которых нет ни одной такой сцены,
потому что их не требовалось по идее рассказа. Выражаясь
фигуральным языком, он умеет играть не одной этой струной,
может играть или не играть на ней, но самая способность играть
на ней придает уже его таланту особенность, которая видна во
всем постоянно. Так, певец, обладающий в своем диапазоне
необыкновенно высокими нотами, может не брать их, если то не
требуется его партией,—и все-таки, какую бы ноту он ни брал,
хотя бы такую, которая равно доступна всем голосам, каждая его
нота будет иметь совершенно особенную звучность, зависящую
собственно от способности его брать высокую ноту, и в каждой
ноте его будет обнаруживаться для знатока весь размер его
диапазона.
Особенная черта в таланте графа Толстого, о которой мы
говорили, так оригинальна, что нужно с большим вниманием
всматриваться в нее, и тогда только мы поймем всю ее важность1
для художественного достоинства его произведений. Психологи-
ческий анализ есть едва ли не самое существенное из качеств,
дающих силу творческому таланту. Но обыкновенно он имеет,
если так можно выразиться, описательный характер,— берет
определенное, неподвижное чувство и разлагает его на составные
части,— дает нам, если так можно выразиться, анатомическую
таблицу. В произведениях великих поэтов мы, кроме этой
стороны его, замечаем и другое направление, проявление которо-
го действует на читателя или зрителя чрезвычайно поразительно:
это — уловление драматических переходов одного чувства в дру-
гое, одной мысли в другую. Но обыкновенно нам представляются
только два крайних звена этой цепи, только начало и конец
психического процесса,— это потому, что большинство поэтов,
имеющих драматический элемент в своем таланте, заботятся
преимущественно о результатах, проявлениях внутренней жизни,
о столкновениях между людьми, о действиях,а не о таинственном
процессе, посредством которого вырабатывается мысль или чув-
ство; даже в монологах, которые, по-видимому, чаще всего

Н. Г. Чернышевский
114
должны бы служить выражением этого процесса, почти всегда
выражается борьба чувств, и шум этой борьбы отвлекает наше
внимание от законов и переходов, по которым совершаются
ассоциации представлений,— мы заняты их контрастом, а не
формами их возникновения,— почти всегда монологи, если содер-
жат не простое анатомирование неподвижного чувства, только
внешностью отличаются от диалогов: в знаменитых своих рефлек-
сиях Гамлет как бы раздвояется и спорит сам с собою; его
монологи в сущности принадлежат к тому же роду сцен, как и
диалоги Фауста с Мефистофелем, или споры маркиза Позы с
Дон-Карлосом. Особенность таланта графа Толстого состоит в
том, что она не ограничивается изображением результатов психи-
ческого процесса: его интересует самый процесс,— и едва улови-
мые явления этой внутренней жизни, сменяющиеся одно другим с
чрезвычайною быстротою и неистощимым разнообразием, ма-
стерски изображаются графом Толстым. Есть живописцы, кото-
рые знамениты искусством уловлять мерцающее отражение луча
на быстро катящихся волнах, трепетание света на шелестящих
листьях, переливы его на изменчивых очертаниях облаков: о них
по преимуществу говорят, что они умеют уловлять жизнь приро-
ды. Нечто подобное делает граф Толстой относительно таинствен-
нейших движений психической жизни. В этом состоит, как нам
кажется, совершенно оригинальная черта его таланта. Из всех
замечательных русских писателей он один мастер на это дело.
Конечно, эта способность должна быть врождена от природы,
как и всякая другая способность; но было бы недостаточно
остановиться на этом слишком общем объяснении: только само-
стоятельною [нравственною] деятельностью развивается талант, и
в той деятельности, о чрезвычайной энергии которой свидетель-
ствует замеченная нами особенность произведений графа Толсто-
го, надобно видеть основание силы, приобретенной его талантом.
Мы говорим о самоуглублении, о стремлении к неутомимому
наблюдению над самим собою. Законы человеческого действия,
игру страстей, сцепление событий, влияние обстоятельств и
отношений мы можем изучать, внимательно наблюдая других
людей; но все знание, приобретаемое этим путем, не будет иметь
ни глубины, ни точности, если мы не изучим сокровеннейших
законов психической жизни, игра которых открыта перед нами
только в нашем [собственном] самосознании. Кто не изучил
человека в самом себе, никогда не достигнет глубокого знания
людей. Та особенность таланта графа Толстого., о которой
говорили мы выше, доказывает, что он чрезвычайно внимательно
изучал тайны жизни человеческого духа в самом себе; это знание
драгоценно не только потому, что доставило ему возможность
написать картины внутренних движений человеческой мысли, на
которые мы обратили внимание читателя, но еще, быть может,
больше потому, что дало ему црочную основу для изучения
человеческой жизни вообще, для разгадывания характеров и
пружин действия, борьбы страстей и впечатлений. Мы не ошибем-

Н. Г. Чернышевский Детство и отрочество. Военные рассказы 115
ся, сказав, что самонаблюдение должно было чрезвычайно
изострить вообще его наблюдательность, приучить его смотреть
на людей проницательным взглядом.
Драгоценно в таланте это качество, едва ли не самое прочное
из всех прав на славу истинно замечательного писателя. Знание
человеческого сердца, способность раскрывать перед нами его
тайны—ведь это первое слово в характеристике- каждого из тех
писателей, творения которых с удивлением перечитываются нами.
И, чтобы говорить о графе Толстом, глубокое изучение человече-
ского сердца будет неизменно придавать очень высокое- достоин-
ство всему, что бы ни написал он и в каком бы духе ни написал.
Вероятно, он напишет много такого, что будет поражать каждого
читателя другими, более эффектными качествами—глубиною
идеи, интересом концепций, сильными очертаниями характеров,,
яркими картинами быта—и в тех произведениях его, которые уже
известны публике, этими достоинствами постоянно возвышался
интерес,—но для истинного знатока всегда будет видно,—как
очевидно и теперь,—что знание человеческого сердца—основная
сила его таланта. Писатель может увлекать сторонами более
блистательными; но истинно силен и прочен его талант только
тогда, когда обладает этим качеством.
Есть в таланте г. Толстого еще другая сила, сообщающая его
произведениям совершенно особенное достоинство своею чрезвы-
чайно замечательной свежестью,—чистота нравственного чувства.
Мы не проповедники пуританизма; напротив, мы опасаемся его:
самый чистый пуританизм вреден уже тем, что делает сердце
суровым, жестким; самый искренний и правдивый моралист
вреден тем, что ведет за собою десятки лицемеров, прикрыва-
ющихся его именем. С другой стороны, мы не так слепы, чтобы
не видеть чистого света высокой нравственной идеи во всех
замечательных произведениях литературы нашего века. Никогда
общественная нравственность не достигала такого высокого уров-
ня, как в наше благородное время, благородное и прекрасное,
несмотря на все остатки ветхой грязи, потому что все силы свои
напрягает оно, чтобы омыться и очиститься от наследных грехов.
И литература нашего времени, во всех замечательных своих
произведениях, без исключения, есть благородное проявление
чистейшего нравственного чувства. Не то мы хотим сказать, что в
произведениях графа Толстого чувство это сильнее, нежели в
произведениях другого какого из замечательных, наших писате-
лей: в этом отношении все они равно высоки и благородны, но у
него это чувство имеет особенный оттенок. У иных оно очищено
страданием, отрицанием, просветлено сознательным убеждением,
является уже только как плод долгих испытаний, мучительной
борьбы, быть может, целого ряда падений. Не то у графа
Толстого: у него нравственное чувство не восстановлено только
рефлексиею и опытом жизни, оно никогда не колебалось, сохра-
нилось во всей юношеской непосредственности и свежести. Мы не
будем сравнивать того и другого оттенка в гуманическом отноще-

Н. Г. Чернышевский
116
нии, не будем говорить, который из них выше по абсолютному
значению,— это дело философского или социального трактата, а
не рецензии,—мы здесь говорим только об отношении нравствен-
ного чувства к достоинствам художественного произведения и
должны признаться, что в этом случае непосредственная, как бы
сохранившаяся во всей непорочности от чистой поры юношества,
свежесть нравственного чувства придает поэзии особенную—
трогательную и .грациозную—очаровательность. От этого каче-
ства, по нашему мнению, во многом зависит прелесть рассказов
графа Толстого. Не будем доказывать, что только при этой
непосредственной свежести сердца можно было рассказать «Дет-
ство» и «Отрочество» с тем чрезвычайно верным колоритом, с
тою нежною грациозностью, которые дают истинную жизнь этим
повестям. Относительно «Детства» и «Отрочества» очевидно каж-
дому, что без непорочности нравственного чувства невозможно
было бы не только исполнить эти повести, но и задумать их.
Укажем другой пример—в «Записках маркера»: историю падения
души, созданной с благородным направлением, мог так порази-
тельно и верно задумать и исполнить только талант, сохранивший
первобытную чистоту.
Благотворное влияние этой черты таланта не ограничивается
теми рассказами или эпизодами, в которых она выступает
заметным образом на первый план: постоянно служит она
оживительницею, освежительницею таланта. Что в мире поэтич-
нее, прелестнее чистой юношеской души, с радостною любовью
откликающейся на все, что представляется ей возвышенным и
благородным, чистым и прекрасным, как сама она? Кто не
испытывал, как освежается его дух, просветляется его мысль,
облагораживается все существо присутствием девственного ду-
шою существа, подобного Корделии, Офелии или Дездемоне? Кто
не чувствовал, что присутствие такого существа навевает поэзию
на его душу, и не повторял вместе с героем г» Тургенева (в
«Фаусте»):
Своим крылом меня одень,
Волненье сердца утиши,
И благодатна будет сень
Для очарованной души...2
Такова же сила нравственной чистоты и в поэзии. Произведе-
ние, в котором веет ее дыхание, действует на нас освежительно,
миротворно, как природа,—ведь и тайна поэтического влияния
природы едва ли не заключается в ее непорочности. Много
зависит от того же веяния нравственной чистоты и грациозная
прелесть произведений графа Толстого.
Эти две черты—глубокое знание тайных движений психиче-
ской жизни и непосредственная чистота нравственного чувства,
придающие теперь особенную физиономию произведениям графа
Толстого, [всегда] останутся существенными чертами его таланта,
какие бы новые стороны ни выказались в нем при дальнейшем его
развитии.

Н. Г. Чернышевский Детство и отрочество. Военные рассказы
117
Само собою разумеется, что всегда останется при нем и его
художественность. Объясняя отличительные качества произведе-
ний графа Толстого, мы до сих пор не упоминали об этом
достоинстве, потому что оно составляет принадлежность или,
лучше сказать, сущность поэтического таланта вообще, будучи
собственно только собирательным именем для обозначения всей
совокупности качеств, свойственных произведениям талантливых
писателей. Но стоит внимания то, что люди, особенно много
толкующие о художественности, наименее понимают, в чем
состоят ее условия. Мы где-то читали недоумение относительно
того, почему в «Детстве» и «Отрочестве» нет на первом плане
какой-нибудь прекрасной девушки лет восемнадцати или двадцати,
которая бы страстно влюблялась в какого-нибудь также прекрас-
ного юношу...3. Удивительные понятия о художественности! Да
ведь автор хотел изобразить детский и отроческий возраст, а не
картину пылкой страсти, и разве вы не чувствуете, что, если б он
ввел в свой рассказ эти фигуры и этот патетизм, дети, на которых
он хотел обратить ваше внимание, были бы заслонены, их милые
чувства перестали бы занимать вас, когда в рассказе явилась бы
страстная любовь,— словом, разве вы не чувствуете, что единство
рассказа было бы разрушено, что идея автора погибла бы, что
условия художественности были бы оскорблены? Именно для
того, чтобы соблюсти эти условия, автор не мог выводить в своих
рассказах о детской жизни ничего такого, что заставило бы нас
забыть о детях, отвернуться от них. Далее, там же мы нашли
нечто вроде намека на то, что граф Толстой ошибся, не выставив
картин общественной жизни в «Детстве» и «Отрочестве»; да мало
ли и другого чего он не выставил в этих повестях? В них нет ни
военных сцен, ни картин итальянской природы, ни исторических
воспоминаний, нет вообще многого такого, что можно было бы,
но неуместно и не должно было бы рассказывать: ведь автор
хочет перенесть нас в жизнь ребенка,— а разве ребенок понимает
общественные вопросы, разве он имеет понятие о жизни обще-
ства? Весь этот элемент столь же чужд детской жизни, как
лагерная жизнь, и условия художественности были бы точно так
же нарушены, если бы в «Детстве» была изображена обществен-
ная жизнь, как и тогда, если б изображена была в этой повести
военная или историческая жизнь. Мы любим не меньше кого
другого, чтобы в повестях изображалась общественная жизнь; но
ведь надобно же понимать, что не всякая поэтическая идея
допускает внесение общественных вопросов в произведение; не
должно забывать, что первый закон художественности—единство
произведения и что потому, изображая «Детство», надобно изоб-
ражать именно детство, а не что-либо другое, не общественные
вопросы, не военные сцены, не Петра Великого и не Фауста, не
Индиану4 и не Рудина, а дитя с его чувствами и понятиями..

Н. Г. Чернышевский
118
Очерки гоголевского периода
русской литературы1
Статья седьмая
...Явления действительности чрезвычайно разнородны и разнооб-
разны. Она представляет много такого, что сообразно с желани-
ями и потребностями человека, и много такого, что решительно
противоречит им. Прежде, когда пренебрегали действительно-
стью, слишком гордясь фантастическими богатствами, полагали,
что переделать действительность по фантастическим мечтам очень
легко. Но когда фантастическая гордость смирилась, ученые и
поэты должны были убедиться в том, что всегда было ясно в
практической жизни для людей, одаренных здравым смыслом.
Сам по себе человек очень слаб; всю свою .силу заимствует он
только от знания действительной жизни и уменья пользоваться
силами неразумной природы и врожденными, независимыми 'от
человека качествами человеческой натуры. Действуя сообразно с
законами природы и души и при помощи их, человек может
постепенно видоизменять те явления действительности, которые
несообразны с его стремлениями, и таким образом постепенно
достигать очень значительных успехов в деле улучшения своей
жизни и исполнения своих желаний-.
Но не всякие желания находят себе пособие в действительно-
сти. Многие противоречат законам природы и человеческой
натуры; ни философского камня, который бы обращал все
металлы в золото, ни жизненного элексира, который бы навеки
сохранял нам юность, невозможно добыть из природы; напрасны
и все наши требования, чтобы люди отказались от эгоизма, от
страстей: человеческая натура не подчиняется таким, по-
видимому, превосходным требованиям.
Это обстоятельство, полагающее очевидную разницу между
нашими желаниями, заставило пристальнее всмотреться в те из
них, достижению которых отказываются служить природа и люди
с здравым смыслом,— в самом ли деле необходимо для человека
исполнение таких желаний? Очевидно, нет, потому что он, как мы
видим, и живет и даже, при благоприятных обстоятельствах,
бывает очень счастлив, не обладая ни философским камнем, ни
жизненным элексиром, ни теми очаровательными благами и
качествами, какими манит его волшебство фантазии, заносящей-
ся за облака. А если человек может обходиться, как показывает
жизнь, без этих благ, которые выставляются фантазиею, будто
необходимые для него, если обнаружилось уже, что она обманула
человека в отношении необходимости, то нельзя было не заподоз-
рить ее и с другой стороны: действительно ли приятно было бы
человеку исполнение тех мечтаний, которые противоречат зако-
нам внешней природы и его собственной натуры? И при внима-
тельном наблюдении оказалось, что исполнение таких желаний не

Н. Г. Чернышевский Очерки гоголевского периода русской литературы 119
вело бы ни к чему, кроме недовольства или мучений; оказалось,
что все ненатуральное вредно и тяжело для человека и что
нравственно здоровый человек, инстинктивно чувствуя это, вовсе
не желает в действительности осуществления тех мечтаний,
которыми забавляется праздная фантазия.
Как найдено было, что мечты фантазии не имеют ценности
для жизни, точно так же. найдено было, что не имеют значения
для жизни многие надежды, внушаемые фантазиею.
Прочное наслаждение дается человеку только действительно-
стью; серьезное значение имеют только те желания, которые
основанием своим имеют действительность; успеха можно ожи-
дать только в тех надеждах, которые возбуждаются действитель-
ностью, и только в тех делах, которые совершаются при помощи
сил и обстоятельств, представляемых ею.
Достичь до такого убеждения и действовать сообразно с ним—
значит сделаться человеком положительным.
Но часто те самые, которые воображают себя людьми
положительными, заблуждаются в этом высоком мнении о себе
самым жестоким и постыдным образом, впадая в особенного рода
фантазерство именно по узкости своих понятий о действительно-
сти.
Например, несправедливо было бы считать положительным
человеком холодного эгоиста. Любовь и доброжелательство (спо-
собность радоваться счастью окружающих нас людей и огорчать-
ся их страданиями) так же врождёны человеку, как и эгоизм. Кто
действует исключительно по расчетам эгоизма, тот действует
наперекор человеческой природе, подавляет в себе врожденные и
неискоренимые потребности. Он в своем роде такой же фантазер,
как и тот, кто мечтает о заоблачных самоотвержениях; разница
только в том, что один—злой фантазер, другой—притворный
фантазер, но оба они сходны в том, что счастье для них
недостижимо, что они вредны и для себя и для других. Голодный
человек, конечно, не может чувствовать себя хорошо; но и сытый
человек не чувствует себя хорошо, когда вокруг него раздаются
несносные для человеческого сердца стоны голодных. Искать
счастья в эгоизме — ненатурально, и участь эгоиста нимало не
завидна: он урод, а быть уродом неудобно и неприятно.
Точно так же вовсе нельзя назвать положительным и того
человека, который, поняв, что силы придаются человеку только
действительностью и прочные наслаждения доставляются только
ею, вздумал бы объявлять, что нет в действительности таких
явлений, которые нужно и возможно человеку изменить, что в
действительности все приятно и хорошо для человека и что он
совершенно бессилен перед каждым фактом: это опять своего
рода фантазерство, столь же нелепое, как и мечты о воздушных
замках. Равно ошибается человек, который хлопочет о заменении
обыкновенной здоровой пищи амвросиею и нектаром2, и тот,
который утверждает, что всякая пища вкусна и здорова для
человека, что в природе нет ядовитых растений, что пустые щи с

Н. Г„ Чернышевский
120
лебедою хороши, что невозможно очищать поля от камней и
бурьяна, чтобы засевать пшеницею, что не должно и невозможно
очищать пшеницу от плевел.
Все эти люди—одинаковые фантазеры, потому что одинаково
увлекаются одностороннею крайностью, одинаково отвергают
очевидные факты, одинаково хотят нарушать законы природы и
человеческой жизни. Нерон3, Калигула4, Тиберий5 были так же
близки к сумасшествию, как рыцарь Тоггенбург6 и индейский
факир Вителлий, который объедался до того, что каждый день
должен был прибегать к помощи рвотного, терпел от желудка не
меньше мучений, нежели терпит человек, не имеющий сытного
обеда. Развратник точно так же лишен лучших наслаждений
жизни, как и кастрат. Положительного в жизни всех этих людей
очень мало. Положителен только тот, кто хочет быть вполне
человеком: заботясь о собственном благосостоянии, любит и
других людей (потому что одинакового счастья нет); отказываясь
от мечтаний, несообразных с законами природы, не отказывается
от полезной деятельности; находя многое в действительности
прекрасным, не отрицает также, что многое в ней дурно, и
стремится, при помощи благоприятных человеку сил и обсто-
ятельств, бороться против того, что неблагоприятно человеческо-
му счастью. Положительным человеком в истинном смысле слова
может быть только человек любящий и благородный. В ком от
природы нет любви и благородства, тот жалкий урод, Шекспиров
Калибан7, недостойный имени человеческого,—но таких людей
очень мало, может быть, вовсе нет; в ком обстоятельства убивают
любовь и благородство, тот человек жалкий, несчастный, нрав-
ственно больной; кто преднамеренно подавляет в себе эти чувства,
тот фантазер, чуждый положительности и противоречащий зако-
нам действительной жизни.
По отвержении фантазерства требования и надежды человека
делаются очень умеренными; он становится снисходителен и
отличается терпимостью, потому что излишняя взыскательность и
фанатизм—порождения болезненной фантазии. Но из этого вовсе
не следует, чтобы положительность ослабляла силу чувства и
энергию требований,—напротив, те чувства и требования, кото-
рые вызываются и поддерживаются действительностью, гораздо
сильнее всех фантастических стремлений и надежд: человек,
мечтающий о воздушных замках, и в сотую долю не так сильно
занят своими слишком радужными мечтами, как человек, заботя-
щийся о постройке для себя скромного (лишь бы только уютного)
домика, занят мыслью об этом домике. О том уже нечего и
говорить, что мечтатель обыкновенно проводит время лежа на
боку, а человек, одушевленный рассудительным желанием, тру-
дится без отдыха для его осуществления. Чем действительнее и
положительнее стремление человека, тем энергичнее борется он с
обстоятельствами, препятствующими их осуществлению. И лю-
бовь и ненависть даются и возбуждаются в высшей степени теми
предметами, которые принадлежат к области действительной

Н. Г- Чернышевский Очерки гоголевского периода русской литературы 121
жизни. Фантастическая Елена, при всей своей невообразимой
красоте, не возбуждает в здоровом человеке и слабой тени того
чувства, которое возбуждается действительною женщиною, даже
не принадлежащею к числу блистательных красавиц. С другой
стороны, зверства каннибалов, о которых мы, к счастью, знаем
только по слухам, далеко не в такой степени волнуют нас, как
довольно невинные в сравнении с ними подвиги Сквозников-
Дмухановских и Чичиковых, совершаемые в наших глазах...
Статья девятая и последняя
...Во всех отраслях человеческой деятельности только те направ-
ления достигают блестящего развития, которые находятся в
живой связи с потребностями общества. То, что не имеет корней в
почве жизни, остается вяло и бледно, не только не приобретает
исторического значения, но и само по себе, без отношения к
действию на общество, бывает ничтожно. Когда дело идет о
стремлениях и фактах, принадлежащих к сферам материальной,
научной и общественной жизни, эта истина признается бесспорно
всеми. Когда дело идет о живописи, скульптуре, архитектуре,
также ни один сколько-нибудь сведущий человек не будет спорить
против мысли, что каждое из этих искусств достигало блестящего
развития только тогда, когда это развитие условливалось общими
требованиями эпохи. Скульптура процветала у греков только
потому, что была выражением господствующей черты в их
жизни,—выражением страстного поклонения красоте форм чело-
веческого тела. Готическая архитектура создала дивные памятни-
ки только потому, что была служительницею и выразительницею
средневековых стремлений. Итальянская школа живописи произ-
вела дивные картины только потому, что была выразительницею
стремлений общества в том веке и в той стране, служила духу
века, состоявшему в слиянии классического поклонения красоте
человеческого тела с заоблачными стремлениями средних веков.
Странным исключением из общего закона была бы литература,
если бы могла производить что-нибудь замечательное, отрешаясь
от жизни. Но мы уже говорили в одной из прежних статей, что
таких случаев никогда и не бывало. Каким же образом может
находить себе защитников так называемая теория чистого искус-
ства (искусства небывалого и невозможного), требующая от
литературы, чтобы она исключительно заботилась только о
форме? Тут все основано на том, что приверженцы так называ-
емого чистого искусства сами не замечают истинного смысла
своих желаний или хотят вводить других в заблуждение, говоря о
чистом искусстве, которого никто не знает и никто, ни сами они,
не желает. Не останавливаясь на общей фразе, которою заведомо
или без ведома для самих себя прикрывают они свои истинные
желания, надобно ближе всмотреться в факты, свидетельству-
ющие о их стремлениях, надобно посмотреть, в каком духе сами

Н. Г. Чернышевский
122
они пишут и в каком духе написаны произведения, одобряемые
ими, и мы увидим, что они заботятся вовсе не о чистом искусстве,
независимом от жизни,, а, напротив, хотят подчинить литературу
исключительно служению одной тенденции, имеющей чисто жи-
тейское значение. Дело в том, что есть люди, для которых
общественные интересы не существуют, которым известны толь-
ко личные наслаждения и огорчения, независимые от историче-
ских вопросов, движущих обществом. Для этих изящных эпику-
рейцев8 жизнь ограничивается тем горизонтом, который обнима-
ется поэзиею Анакреона9 и Горация10: веселая беседа за умерен-
ным, но изысканным столом, комфорт и женщины,— больше не
нужно для них ничего. Само собою разумеется, что для таких
темпераментов равно скучны все предметы, выходящие из круга
эпикурейских идей; они хотели бы, чтобы и литература ограничи-
валась содержанием, которым ограничивается их собственная
жизнь. Но прямо выразить такое желание значило бы обнаружить
крайнюю нетерпимость и односторонность,, и для прикрытия
служат им фразы о чистом искусстве, независимом будто бы от
интересов жизни. Но, скажите, разве хороший стол, женщины И
приятная беседа о женщинах не принадлежат к житейским фактам
наравне с нищетою и пороком, злоупотреблениями и благородны-
ми стремлениями? Разве поэзия, если бы решилась ограничиться
застольными песнями и эротическими беседами, не была бы
все-таки выразительницею известного направления в жизни, слу-
жительницею известных идей? Она говорила бы нам: «пойте и
любите, наслаждайтесь и забавляйтесь, не думая ни о чем
больше»; она была бы проповедницею эпикуреизма, а.эпикуреизм
точно так же философская система, как стоицизм и платонизм,
как идеализм и материализм, и проповедовать эпикуреизм значит
просто-напросто быть проповедником эпикуреизма, а не служите-
лем чистого искусства.
Итак, вот к чему сводится вопрос о так называемом чистом
искусстве: не к тому, должна или не должна литература быть
служительницею жизни, распространительницею идей,— она не
может ни в каком случае отказаться от этой роли, лежащей
в самом существе ее,— нет, вопрос сводится просто к тому:
должна ли литература ограничиваться эпикурейскою тенденциею,
забывая обо всем, кроме хорошего стола, женщин и беседы на
аттический манер с миртовыми венками на головах собеседников и
собеседниц?* Ответ, кажется, не может быть затруднителен.
Ограничивать литературу изящным эпикуреизмом значит до неле-
пости стеснять ее границы, впадать в самую узкую односторон-
ность и нетерпимость. Нет нужды на односторонность отвечать
другою односторонностью; за остракизм11, которому защитники
так называемого чистого искусства хотели бы подвергнуть все
другие идеи и направления литературы, кроме эпикурейского, нет
* Само собою разумеется, мы здесь говорим только то, какой смысл имеет
теория чистого искусства в наше время. Здесь нас занимает настоящее, а не
давно минувшее.

Н. Г. Чернышевский Очерки гоголевского периода русской литературы 123
нужды платить остракизмом, обращенным против эпикурейской
тенденции, хотя она скорее всякой другой тенденции заслуживала
бы осуждения, как нечто праздное и пошловатое. Нет, избегая
всяких односторонностей, скажем, что эпикурейское настроение
духа, существуя в жизни, имеет право выражаться и в литерату-
ре, которая должна обнимать собою всю жизнь. Но справедли-
вость требует сказать, что вообще эпикуреизм может играть
важную роль в жизни только немногих людей, расположенных к
нему по натуре и обставленных в жизни исключительно благопри-
ятными обстоятельствами; потому и в литературе эпикурейское
направление может приходиться по вкусу только немногим сча-
стливым празднолюбцам, а для огромного большинства людей
такая тенденция всегда казалась и будет казаться безвкусна или
даже решительно противна. Если же речь переходит к настояще-
му времени, то надобно заметить, что оно решительно неблагопри-
ятно для эпикуреизма, как время разумного движения [и борьбы],
а не праздного застоя, и так как эпикуреизм в жизни для нашего
времени есть занятие холодно-эгоистическое, следовательно, вов-
се не поэтическое, то и в литературе эпикурейское направление
нашего времени, по необходимости, запечатлевается холодною
мертвенностью. Поэзия есть жизнь, действие, [борьба], страсть;
эпикуреизм в наше время возможен только для людей бездей-
ственных, чуждых исторической жизни, потому в эпикуреизме
нашего времени очень мало поэзии. И если справедливо, что
живая связь с разумными требованиями эпохи дает энергию и
успех всякой деятельности человека, то эпикуреизм нашего
времени не может создать в поэзии ровно ничего сколько-нибудь
замечательного. Действительно, все произведения, написанные
нашими современниками в этой тенденции, совершенно ничтожны
в художественном отношении: они холодны, натянуты, бесцветны
и риторичны.
Литература не может не быть служительницей того или
другого направления идей: это назначение, лежащее в ее нату-
ре,—назначение, от которого она не в силах отказаться, если бы
и хотела отказаться. Последователи теории чистого искусства,
выдаваемого нам за нечто долженствующее быть чуждым житей-
ских дел, обманываются или притворяются: слова «искусство
должно быть независимо от жизни» всегда служили только
прикрытием для борьбы против не нравившихся этим людям
направлений литературы с целью сделать ее служительницею
другого направления, которое более приходилось этим людям по
вкусу. Мы видели, чего хотят защитники теории чистого искус-
ства в наше время, и едва ли можно думать, что их слова могли
иметь какое-нибудь влияние на литературу, как скоро смысл этих
слов открыт. Нашему времени нет никакой охоты для эпикуреиз-
ма забыть обо всем остальном, и литература никак не может
подчиниться этому узкому и мелкому направлению, чуждому
здоровым стремлениям века.
[Как и всякая другая достойная внимания умственная или

Н. Г. Чернышевский
124
нравственная деятельность, литература по самой натуре не может
не быть служительницею стремлений века, не может не быть
выразительницею его идей. Вопрос состоит только в том, каким
идеям должна служить она—таким ли, которые, не имея важного
места в жизни века, сообщат и литературе, ими ограничивающей-
ся, характер пустоты, празднословия, или тем идеям, которыми
движется век. Ответ на это нимало не затруднителен: только те
направления литературы достигают блестящего развития, кото-
рые возникают под влиянием идей сильных и живых, которые
удовлетворяют настоятельным потребностям эпохи. У каждого
века есть свое историческое дело, свои особенные стремления.
Жизнь и славу нашего времени составляют два стремления, тесно
связанные между собою и служащие дополнением одно другому:
гуманность и забота об улучшении человеческой жизни. К этим
двум основным идеям примыкают, от них получают свою силу все
остальные частные стремления, свойственные людям нашего века:
вопрос о народности, вопрос о просвещении, государственные,
юридические стремления оживляются этими идеями, решаются на
основании их, вообще интересуют собою современного человека
только по мере связи их с тенденцией) к гуманности и улучшению
человеческой жизни. Даже отдельные науки приобретают или
теряют свою относительную важность по мере того, в какой
степени служат они господствующим потребностям века. То же
самое замечаем в судьбе искусств: если живопись ныне находится
вообще в довольно жалком положении, главною причиною тому
надобно считать отчуждение этого искусства от современных
стремлений. Другие искусства более или менее подверглись той
же участи, как живопись, и по той же самой причине. Из всех
искусств одна только литература сохраняет свое могущество и
свое достоинство, потому что одна она поняла необходимость
освежать свои силы живыми вдохновениями века. В самом деле,
все те люди, которыми гордится новая европейская литература,—
все без исключения вдохновляются стремлениями, которые дви-
жут жизнью нашей эпохи. Произведения Беранже12, Жоржа
Санда13, Гейне14, Диккенса15, Теккерея16 внушены идеями гуман-
ности и улучшения человеческой участи. А те таланты, деятель-
ность которых не проникнута этими стремлениями, или остались
безвестны, или приобрели известность вовсе не выгодную, не
создав ничего заслуживающего славы. Теперь, например, почти
каждому читателю покажется нелепостью, если кто вздумал бы
признавать великий талант в каком-нибудь Александре Дюма
(старшем)17. «Это пустой болтун; романы его нелепы и ничтожны
во всех отношениях и преимущественно в художественном отно-
шении»,— скажет каждый. А между тем этот писатель, без
сомнения, наделен от природы очень большим талантом, но
талант этот остался чужд стремлениям века, и результатом было
ничтожество его произведений.]
Нельзя насильно дать себе одушевления тем, что не возбужда-
ет одушевления в нашей натуре. Или врожденные качества

Н. Г. Чернышевский Лессинг, его время, его жизнь и деятельность 125
темперамента, или опыт жизни, размышление и наука, а не
произвольное напряжение фантазии приводят человека к живому
сочувствию всякой доброй, здоровой и благородной идее. Есть
люди, неспособные искренно одушевляться участием к тому, что
совершается силою исторического движения вокруг них: для
таких писателей бесполезно было бы накладывать на себя маску
патетического одушевления современными вопросами,—пусть они
продолжают быть, чем хотят: великого ничего не произведут они
ни в каком случае. Но те писатели, в которых природа или жизнь
соединила с талантом живое сердце,—те писатели должны доро-
жить в себе этим прекрасным сочетанием таланта с мыслью,
дающею силу и смысл таланту, дающею жизнь и красоту его
произведениям. Они должны сознавать, что их благородное
сердце, их просвещенный ум ведут их по прямой, по единственной
дороге к славе, внушая им потребность действовать на пользу
исторического развития, быть служителями идей гуманности и
улучшения человеческой жизни.
Лессинг, его время,
его жизнь и деятельность1
...Педантизм, робость, подобострастие и предрассудки всякого
рода владычествовали в обществе. Мы говорили, что оно раздели-
лось на касты, чуждавшиеся одна другой; главною двигательни-
цею жизни в каждой касте было мелочное тщеславие, преклоне-
ние перед высшими, презрение к низшим. Религиозное одушевле-
ние исчезло после Тридцатилетней войны2, но осталась вражда
различных христианских, вероисповеданий: католики, лютеране>
кальвинисты ненавидели друг друга; религиозные и нравственные
понятия были суровы и грубы; вообще умственная жизнь была
стеснена предрассудками и предубеждениями.
Наука, которая должна была бы противодействовать этим
неблагоприятным для народного развития отношениям и вести
нацию вперед, при распространившейся привычке к педантству и
формализму получила такой вид, что сама служила одним из
главнейших препятствий прогрессу умственной и общественной
жизни. Университеты и школы, вообще говоря, не просвещали, а
только еще более затуманивали умы. Все науки преподавались с
кафедр и разрабатывались в кабинетах, в самой сухой и мертвой
форме. Ученый обыкновенно был педантом и формалистом, слепо
верившим тому, чему научился от своего бывшего наставника; он
без всякой критики компилировал факты, не отыскивая в них
смысла, заботясь только о систематичности и внешней ученой
форме. Мертвый догматизм владычествовал во всех отраслях
науки, от философии до изучения древних языков, от законоведе-
ния до теории словесности. Параграфы, аксиомы, теоремы,
леммы, королларии, подразделения заставляли забывать о живом

Н. Г. Чернышевский
126
содержании в нравственных и юридических науках, которые
излагались с такою же сухостью, как алгебра или геометрия. В
истории больше всего занимались хронологическими и генеалоги-
ческими таблицами и мелочными подробностями, не обращая
внимания на смысл фактов и связь событий; в законоведении
господствовал взгляд совершенно отвлеченный и односторонний,
так что применение его к жизни было страшным бедствием для
всего народонаселения: юристы были истинными мучителями для
Германии; в богословии сохранялись понятия, свойственные сред-
ним векам, и самый протестантизм стал неподвижен и безжизнен
если не больше, то не меньше католицизма. Книги вообще
писались так сухо и тяжело, что только записные ученые
решались читать их. Еще в 1765 году Зульцер говорил:
«Книги остаются исключительно в руках одних профессоров,
студентов и журналистов, и мне кажется, что писать для
настоящего поколения — дело, едва ли стоящее труда. Если в
Германии существует читающая публика вне круга людей, по
ремеслу своему обязанных обращаться с книгами, то я должен
признаться в своем невежестве—я не знаю о существовании
такой публики. Я вижу за книгами только студентов, кандидатов,
там и сям одинокого профессора, изредка проповедника. Обще-
ство, в котором эти читатели составляют незаметную—
действительно, совершенно незаметную—частицу, не имеет и
понятия, что такое литература, философия, что такое разумно
нравственные убеждения и вкус»3.
Картина, составляющаяся из фактов, нами исчисленных, очень
мрачна; но никто из знакомых с политическим и умственным
состоянием Германии в половине прошлого века не скажет, чтобы
можно было представлять себе это состояние в ином свете.
«Гнуснейшее варварство» (die nässlichste Barbarei) — вот выра-
жение, которым характеризует положение своего отечества около
1750 года Гервинус4, а Гервинус принадлежит к числу людей
очень умеренных, даже слишком умеренных в своем образе
мыслей: он патриот, иногда даже слишком пристрастный к родной
стране.
Но пришло время, когда ни один из европейских народов не
мог оставаться в закоснелости своих недостатков и предубежде-
ний, когда каждая нация почувствовала потребность новой,
лучшей, жизни,— и Германия пробудилась из своей нелепой и
тяжелой летаргии.
Свежим воздухом веяло на нее из Франции, из Англии,— лучи
нового света стремились на нее из этих стран, опередивших ее в
XVII веке. Крепок был сон, долго медлила Германия пробудиться
от него; густ был мрак, тяготевший над нею, но свет-таки
восторжествовал над мраком, и открылись, наконец, глаза,
отягощенные мертвою дремотою...
Отец сам учил его; но некоторое время давал ему, кроме того,
уроки некто Милиус, с братом которого Лессинг впоследствии
очень подружился. Чем больше рос мальчик, тем сильнее обнару-

Н. Г. Чернышевский Лессинг.. его время, его жизнь и деятельность 127
живались в нем дарования и любознательность. Это много-много
утешало родителей, говорил его брат: на двенадцатом году они
решились отдать его в Мейссенскую княжескую школу, нечто,
соответствующее тем из наших гимназий, в которых все ученики
должны жить в пансионе. В выборе Мейссенской школы отец и
мать руководились как хорошею славою этого заведения в ученом
отношении, так и необходимостью воспитывать сына на казенном
содержании, при недостаточности собственных средств. Но в
школу не принимали детей ранее тринадцатилетнего возраста, и
потому Лессинг был показан годом старше, нежели сколько было
ему на самом деле.
Интересно познакомиться с устройством этой школы, считав-
шейся образцовою, чтобы видеть, в каком состоянии находилось
школьное образование в Германии лет сто двадцать тому назад.
Это описание как бы переносит нас из XVIII столетия в XVI. Брат
Лессинга5 с обычным своим добродушием смотрит на школу с
наивыгоднейшей точки зрения и старается убедить нас, что дело
образования велось в ней очень недурно.
«Княжеская школа (говорит он) не была свободна от недостат-
ков, общих училищам того времени. Но где вы найдете училище,
в котором не было бы заметно недостатков? Важнее и лучше
всего было в ней то, что воспитанники не развлекались заботами о
своем содержании; дети знатных и простолюдинов, богатых и
бедных пользовались в Мейссенской школе одинаковою пищею,
одинаковыми удобствами помещения, уроками одних и тех же
воспитателей; сто двадцать юношей беззаботно жили вместе, и
скоро между учениками водворялась короткость. В школе ни
слуху, ни помину не было о тех рассеяниях, которые так много
вреда наносят пылкой и неопытной молодежи в больших городах;
в нее не проникали мелочные дрязги высшего или низшего
общества. В школе занимались Элладою и Лациумом более,
нежели Саксонией; по-латыни говорили лучше, нежели по-
французски; молились очень много, но ханжили очень мало.
Прилежный, даровитый, добрый ученик был почти всегда ценим
своими товарищами — не всегда учителями, которых, впрочем,
никто не обвинял зато в пристрастии. Воспитанники только
гордились про себя, что превзошли учителей проницательностью.
На первый взгляд казалось, что в Мейссенской школе нельзя
было выучиться ничему, кроме латинского и греческого языков;
но кто ближе знаком с устройством ее, найдет упрек этот
несправедливым. Если латинским и греческим языками занима-
лись слишком много и при объяснении греческих и римских
писателей обращали более внимания на слова, чем на мысли, то
это была случайность, зависевшая не от правил школы, но от
незнания или предубеждения того или другого учителя, который
не хотел соединять с словами смысла. Даже философскими и
математическими науками занимались в школе серьезно; учили
французскому и итальянскому языкам, рисованию, музыке и
танцеванию. Если и было законом, или, скорее, обычаем, уроки

Н. Г. Чернышевский
128
из последних предметов давать только в рекреационные часы, то
разве только очень немногие из учителей считали эти предметы
пустыми; другие хотели только, чтобы древние языки сохраняли,
так сказать, преимущество над французским и над изящными
искусствами. В этой монастырской школе Лессинг провел целых
пять лет, и, как часто говаривал, ей одной был обязан тем, если
приобрел какую-нибудь ученость и основательность».
Посмотрим же ближе на эту школу, которая в то время
считалась одною из лучших.
Ученики были подчинены друг другу строгим чиноначаль-
ством. В каждом нумере жило четыре воспитанника: один из
старшего класса (primanus) был комнатным надзирателем за
своими товарищами; помощником его в этом деле был другой, из
второго класса (secundanus); два остальных иЗ младших классов,
третьего и четвертого, ни за чем уже не надзирали, а были только
предметами надзора. Когда ученики переходили из своих комнат в
классные залы, они подчинялись новому чиноначалию: на каждой
скамье был декурион, наблюдавший за остальными товарищами,
сидевшими на этой скамье. Двенадцать первых учеников старшего
класса наблюдали за товарищами во время стола и на прогулках,
нося титулы столовых и дворовых наблюдателей. Этого не
довольно; каждый из учителей поочередно жил неделю в школе,
исправляя должность гебдомадария—недельного надзирателя за
всею ученическою иерархиею, и в свой черед доносил обо всем
конференции преподавателей, собиравшейся раз в неделю.
Строгое благочестие блюлось порядком школы. На молитву
было назначено более трех часов в день, всего в течение недели
25 часов. Во время обеда один из учеников читал отрывки из
Ветхого завета.
Школа имела два отделения: старшее и младшее; каждое
отделение делилось на два класса, которые слушали уроки
вместе, кроме только «эмендации»—классов, посвященных на
исправление латинских и греческих сочинений учеников: тут у
каждого класса были свои особенные задачи и лекции. В младшем
отделении уроки распределялись таким образом: закон божий—5
часов; латинский—15 часов; греческий—4 часа; французский
язык, математика, история и география—по часу или по два,
всего 7 часов. В старшем отделении также 5 часов были заняты
законом божиим, 15 латинским и 4 часа греческим языком; с
латинскими уроками соединялись уроки латинской реторики и
просодии6. Три часа занимал еврейский язык, по два часа—
математика и история, один час—география. Таким образом,
большая половина времени употреблялась на латинский язык; все
остальные предметы, кроме закона божия и греческого языка,
считались ничтожными сравнительно с этим главным. В препода-
вании же латинского языка важнейшим делом считалось не
чтение древних писателей, а упражнение в сочинениях на задан-
ные темы, исправлению которых учитель и посвящал большую
часть уроков. Только за успехи в латинских сочинениях ученик

Н. Г. Чернышевский Лессинг, его время, его жизнь и деятельность 129
ценился школьным начальством, и оно гордилось тем, что из
школы выходило много людей, умевших писать латинские стихи.
Родной язык был в совершенном пренебрежении: ему, как видим,
не было дано ни одного часа ни в одном классе школы; чтение
немецких книг считалось предосудительным для воспитанников,
потому что могло повредить исключительному занятию их
латынью.
Полный курс школы обнимал шесть лет, .так что в каждом
отделении ученики обыкновенно проводили по три года, и если
кто из них успевал, переходя каждый семестр из одной декурии в
другую—старшую, из одного класса в другой, достичь высшего
класса и прослушать весь курс ранее определенных шести лет, то
все-таки оставался в школе и продолжал слушать уроки до
истечения шестилетнего срока. О том, что эта задержка нимало
не нужна ему, никто не заботился: пусть утвердится в хорошем
латинском слоге, говорили начальники школы, и родители совер-
шенно соглашались с таким полезным правилом.
Словом сказать, Мейссенская княжеская школа, подобно всем
другим немецким школам того времени, была исключительно
школою средневекового латинского педантства. Образ жизни,
порядок и дух преподавания, распределение классных занятий —
все в ней сохранилось по образу и подобию средних веков.
Не в натуре Лессинга было удовлетвориться и проникнуться
этим направлением: двенадцатилетний мальчик сначала поддался
было ему и приобрел любовь учителей, быстро переходил из
класса в класс, считался превосходнейшим учеником,—но свет-
лый ум рано развился в нем, он увидел пустоту латинской
стилистики, тем более что скоро постиг все ее мудрости, стал
заниматься самостоятельно, пренебрегая латинскими темами, пи-
сать которые было ему уже легко,—и тогда начальство стало
жалеть о том, что юноша с такими быстрыми способностями
губит свое время и погубит себя. «Этому коню нужно задавать
двойную порцию корма»,— говорили начальники; «он уж научился
у нас всему, чему может научить наша школа»,—прибавляли
они—и все-таки жалели о том, что он занимается другими
предметами, кроме латинского языка, и все-таки настаивали на
том, чтоб он досидел на школьной скамье определенный шести-
летний термин, хотя все курсы были уже давно пройдены им.
Лессинг поступил в Мейссенскую школу 21 июня 1741 года, и
через сто лет, в 1841 году, школа торжествовала юбилей дня,
когда вступил в нее ученик, прославивший место своего воспита-
ния, но не успевший, по мнению тогдашних своих наставников,
кончить курс, как следует хорошему ученику.
Сначала, однако же, как мы говорили, дело шло хорошо. Во
втором классе Лессинг был первым учеником и через полгода, на
семнадцатом году, переведен был в следующий, последний класс,
но тут—увы! — он решительно начал губить себя во мнении
МУДРЫХ преподавателей. «Пока Лессинг все свободное время
употреблял исключительно на чтение классиков и на сочинение
5 Н. Г. Чернышевский

Я. Г. Чернышевский
130
латинских рассуждений и стихов (говорит его брат), он оставался
любимцем конректора Гёре, который уважал только филологию и
теологию.. Но как скоро этот ученый муж узнал, что Лессинг
начал заниматься также новыми языками и математикой, он стал
считать его рассеянным юношей, из которого не выйдет проку».
Ученик, переросший головою своих учителей, чувствовал, что
ему нечего делать в школе, и настоятельно упрашивал отца
позволить ему выйти из школы, говоря, что давно уже он
достаточно приготовлен к слушанию университетских лекций; но,
по правилу шестигодичного термина, ему оставалось пробыть в
школе еще года полтора, и отец медлил с согласием. Но тут
произошло столкновение, в сущности вздорное, однако же помог-
шее. Лессингу победить нерешительность отца, хотя и вовсе не
приятным для родительского сердца образом.
В школе, как мы уже знаем, было правилом, чтобы каждый из
наставников поочередно дежурил неделю в комнатах воспитанни-
ков, или, как тогда называли это, был hebdomadarus'om. По
воскресеньям* все наставники собирались для совещания об
училищных делах. В эту конференцию призывались лучшие
двенадцать учеников, надзиравшие за товарищами inspectores; они
отдавали отчет за прошедшую неделю и выслушивали распоряже-
ния на будущую неделю—это называлось censura. В числе
inspectores был и Лессинг. В одну из таких ценсур ректор
спросил, почему ученики на прошедшей неделе, когда hebdomada-
rius был конректор Гёре, поздно приходили на молитву. Все
inspectores молчали, а Лессинг шепнул на ухо стоявшему подле
него товарищу: «Я знаю почему». Ректор, расслышавший эти
слова, приказал Лессингу сказать громко, что ж он знает; Лессинг
•не хотел говорить, но его заставили и он сказал: «Г. конректор
опаздывает, потому и ученики думают, что незачем приходить
рано». Конректор не нашелся ничего возразить и проговорил
только: «Admurabler Lessing»: «дивный Лессинг!»—прозвание, с
той поры оставшееся за учеником между его товарищами. Но
простить ученику этой улики Гёре не мог: он был глубоко
оскорблен, так что, когда через несколько лет привезли в школу
одного из младших братьев Лессинга, Гере, принимая его, сказал:
«Ну, с богом, учись прилежно, только не умничай,, как брат».
...Лейпцигский университет считался в то время одним из
лучших в Германии; он имел множество знаменитых профессоров:
например, философский факультет блистал именами Готтшеда7,
Криста8, Иохера, Винклера, Эрнести*. Не менее блистательны
были, по тогдашним понятиям, и другие факультеты. Но Лессинг
был не такой человек, чтобы ему мог понравиться какой-нибудь
немецкий университет того времени. Взглянем поближе на состо-
яние Лейпцигского университета, и мы оправдаем Лессинга за то,
что он не был прилежным студентом.
Университет был устроен наподобие какого-нибудь ремеслен-
* Биография, написанная братом Лессинга.

Н. Г. Чернышевский Лессинг, его время, его жизнь и деятельность 131
ного цеха. Все в нем делалось по заказу, по расчету, не по
призванию. Довольно указать на один обычай. Кафедры каждого
факультета распределялись по известному порядку почетности.
Профессор такого-то предмета считался старшим, другого—
вторым, третьего—третьим по достоинству места и т. д.; когда
почетнейшая кафедра становилась вакантною, профессора фа-
культета переменяли кафедры, подымаясь ступенью выше по
иерархическому порядку, нужды нет, хотя бы через это попадали
на кафедру предмета, совершенно чуждого им. Можно вообра-
зить, какой ералаш происходил оттого в их занятиях и каково
были многие знакомы с теми науками, лекции о которых читали.
Впрочем, потеря для достоинства лекций была от того незначи-
тельна: почти всё профессора читали по учебникам, только
немногие составляли сами записки, которых буквально держа-
лись. В духе преподавания господствовали вообще непроходимый
педантизм, формализм и страшная сухость. Словом, направление
преподавания было вовсе не привлекательно для юноши с светлою
головою, студенты выносили из аудитории понятия, которые
могли быть хороши разве для XVI река.
Неудивительно, что лекции очень скоро наскучили такому
даровитому юноше, как Лессинг,— юноше с пылким характером, с
нетерпеливым желанием углубляться в основные вопросы каждой
науки, а не жить чужою головою, как то было принято в
тогдашних немецких университетах. Отец, ожидавший, что он
будет прилежным слушателем теологических курсов, скоро узнал,
что сын вовсе не сообразуется с его желанием. С первого же разу
Лессинг оставил богословский факультет и объявил, что хочет
посещать курсы медицинских наук. Действительно, богословие в
Лейпциге преподавалось в совершенно устаревшем духе Лютера10
и Меланхтона11. Эта отсталая система решительно отталкивала
живого юношу, который уже имел настолько начитанности,
чтобы чувствовать ее несостоятельность. Но и с медицинскими
занятиями дело пошло не лучше, нежели с богословскими: по
правде говоря, Лессинг только для формы поступил в медицин-
ский факультет—нужно же было хотя сколько-нибудь успокоить
отца относительно своей карьеры и насущного хлеба в будущем.
На самом же деле он занимался всем, что только привлекало его
внимание, между прочим занимался и медициной, и богословием,
но сам по себе, как ему хотелось, а не официальным порядком, и
медицинских курсов не посещал точно так же, как и богослов-
ских...
Очень мало посещал он и лекции других факультетов, хотя у
очень многих профессоров побывал на лекциях, для пробы, по
два, по три раза. Почти ни один из профессоров не удовлетворял
его. Чаще других посещал он в одно полугодие знаменитого
филолога Эрнести, но и у того не выслушал полугодичного курса.
Что же он думает делать с собою, до такой степени неглижи-
руя университетскими занятиями? Было над чем призадуматься
отцу; погоревать матери. Правда, не посещая лекций, сын их
$*

Н. Г. Чернышевский
132
самостоятельными занятиями приобрел во сто раз больше знаний,
нежели имели их аккуратнейшие студенты и, быть может,
знаменитейшие лейпцигские ученые; но кто же поверил бы, что
молодой человек^ не посещая лекций, не теряет, а выигрывает
время для приобретения глубоких и обширных знаний? Отец и
мать не могли быть уверены в его домашних занятиях; они знали
наверное только то, что он не посещает лекций.
Мало того, что сын не посещает лекций: до родителей
доходили слухи, еще более огорчительные: с какими людьми он
знается!—не с профессорами, не с прилежными и добропорядоч-
ными юношами, а с бездомными гуляками; задушевнейший
приятель и руководитель его—неумытый, небритый Милиус,
который ходит в сапогах без подошв, в дырявом платье с голыми
локтями,—тот самый Милиус, которого прозвали вольнодумцем,
о котором с негодованием говорит весь Каменец, осмеянный им в
наглой сатире, который лично оскорбил в этой сатире двумя
едкими стихами самого первенствующего пастора!—и с этим
побродягою-пасквилянтом сдружился теперь погибающий юноша,
слушается его во всем, вероятно, уже выучился у него и смеяться
над отцом и кощунствовать над Лютером—это ужасно!
Милиус, вся жизнь которого прошла в борьбе с нищетою и в
увлечении излишествами и который умер слишком рано, для того
чтобы упрочить себе в науке славу, на которую имел право по
своим дарованиям и учености,— этот Милиус был действительно
ближайшим из друзей Лессинга в первой поре его деятельности...
Александр Сергеевич
Пушкин,
его жизнь и сочинения1
С портретом А. С. Пушкина. СПб., 1856
Детей обыкновенно хвалят, но хвалят более по привычке, по
какой-то нежной лести, нежели по ясному убеждению в их
доброте, уме и других хвалимых качествах. В самом деле, мы не
всегда умеем ценить по достоинству, например, ум детей,—по
крайней мере, мы вообще слишком мало доверяем ему,—мы или
мучим его затверживанием сухих правил и мертвых слов, смысла
которых не объясняем детям, «потому что они еще дети, не
поймут они этого», или, когда хотим доставить им приятное
чтение, болтаем с ними о таких вещах и таким языком, что умное
дитя тотчас же заметит в наших словах притворное ребячество и
будет подсмеиваться'над этим неловким и скучным ребячеством.
Мы думаем, что детский рассудок слаб, что детский ум непрони-
цателен; о, нет, напротив, он только неопытен, но, поверьте,
очень остер и проницателен. Ведь научается же двенадцатилетний

Н. Г. Чернышевский Александр Сергеевич Пушкин, его жизнь и сочине- 133
ния
мальчик понимать алгебраические отвлеченности, которые и
взрослому не всякому объяснишь. Если детский ум в состоянии
понять квадратные уравнения, бесконечные дроби, ньютонов
бином, то можно ли сомневаться в том, что он поймет такие
живые, объясняемые наглядными примерами понятия, как, напри-
мер, поэзия, литература, поэт и т. д.? Ведь согласитесь, что из
нас, взрослых людей, найдется вдесятеро больше имеющих
сносное понятие о поэзии, искусстве, нежели имеющих хотя
'какое-нибудь понятие о неполных квадратных уравнениях? Стало
быть, первые понятия гораздо легче охватываются пониманием,
нежели последние. Да, нужно только умеючи приняться за дело, и
с детьми можно говорить и об истории, и о нравственных науках,
и о литературе, так что они будут не только узнавать мертвые
факты, но и понимать смысл, связь их. В этом отношении мы
вообще недовольны книгами для детского чтения: они слишком—
извините за выражение—оскорбляют детей недоверчивостью к их
уму, отсутствием мысли, приторными сентенциями. К чему эта
преднамеренная пустота, преднамеренное идиотство? Детям очень
многое можно объяснить очень легко, лишь бы только объясня-
ющий сам понимал ясно предмет, о котором взялся говорить с
детьми, и умел говорить человеческим языком. С этой стороны
мы довольны книжкою, заглавие которой выписали. Надобно
детям узнать, кто был Пушкин и что он писал. Да почему же
надобно знать это? Потому, что он был великий поэт,—и книжка
объясняет своим читателям, что такое просвещение, литература,
поэзия, поэт, великий человек, и объясняет эти понятия в их
настоящем смысле, нисколько не искажая их, и посмотрите, как
доступно уму двенадцатилетнего ребенка это объяснение таких
возвышенных предметов:
«Пушкин—великий поэт», говорит каждый из нас, и эти слова так важны, что
надобно постараться как можно лучше вникнуть в смысл их и объяснить их: что
такое значит «великий поэт»? почему великие поэты пользуются общим глубоким
уважением? и почему Пушкина все считают великим поэтом?
Объяснив себе это, мы увидим, как необходимо каждому из нас ближе
познакомиться с жизнью Пушкина и его сочинениями.
Не нужно доказывать, что образование—самое великое благо для человека.
Без образования люди и грубы, и бедны, и несчастны. Чтобы убедиться в этом,
стоит только припомнить рассказы путешественников о дикарях. Краснокожие
индейцы жили и отчасти еще живут в тех же самых землях, которые заняты
теперь Североамериканскими Штатами: посмотрите же, какая разница между
краснокожими, малочисленными, нуждающимися во всем необходимом для жизни,
•и многочисленными богатыми, имеющими все в изобилии североамериканцами! И
отчего вся эта разница? Только оттого, что североамериканцы—народ образован-
ный, а краснокожие туземцы—дикари. Другой пример, более близкий к нам:
Россия теперь государство могущественное и богатое, потому что русские,
благодаря Петру Великому, стали народом образованным; а всего только пятьсот
лет тому назад русские были угнетаемы и разоряемы татарами, потому что были
еще мало образованны.
Но не довольно того, что просвещение приносит народу и благосостояние, и
могущество: оно доставляет человеку такое душевное наслаждение, с которым
ничто не может сравниться. Каждый образованный человек чувствует это и всегда
скажет, что без образования жизнь его была бы очень скучна и жалка.

Н. Г. Чернышевский
134
Теперь будет совершенно ясно, как важна для всеобщего блага литература,
если мы скажем, что из всех средств для распространения образованности самое
сильное—литература. Народ, у которого нет литературы, груб и невежествен; чем
более усиливается и совершенствуется или, как принято говорить, развивается
литература, тем образованнее и лучше становится народ.
Образованным человеком называется тот, кто приобрел много знаний и, кроме
того, привык быстро и верно соображать, чго хорошо и что дурно, что
справедливо и что несправедливо, или, как выражаются одним словом, привык
«мыслить», и, наконец, у кого понятия и чувства получили благородное и
возвышенное направление, то есть приобрели сильную любовь ко всему доброму и
прекрасному. Все эти три качества — обширные знания, привычка мыслить и
благородство чувств — необходимы для того, чтобы человек был образованным в
полном смысле слова. У кого мало познаний, тот невежда; у кого ум не Привык
мыслить, тот груб или тупоумен; у кого нет благородных чувств, тот человек
дурной.
В детстве, в первую пору молодости, человек учится в школах: уроки
наставников имеют ту цель, чтобы сделать юношу образованным человеком. Но
когда он выходит из школы, перестает учиться, его образование поддерживается
и совершенствуется чтением, то есть, вместо прежних наставников, которых
слушал мальчик и юноша, взрослый человек имеет одну наставницу — литературу.
/Чтоб исполнить, как должно, свою великую. обязанность — быть руководи-
тельницею людей на пути образования, литература, как мы уже знаем, должна
давать ему различные знания, развивать в нем привычку мыслить и поддерживать
в нем любовь ко всему прекрасному и доброму. Каждая хорошая книга до
некоторой степени исполняет все эти условия; но некоторые книги имеют главною
своею целью сообщить уму читателя различные познания — это книги, принадле-
жащие к так называемой ученой литературе, например сочинения по истории, по
естественным наукам и пр.; другие книги пишутся с тем намерением, чтобы'
действовать главным образом на воображение и сердце читателя, возбуждая в нем
сочувствие к доброму и прекрасному,'—это книги, принадлежащие к так называ-
емой изящной литературе. Между полезными действиями, какие производят на
читателя книги того и другого рода, есть очень много общего; особенно сходны
все хорошие книги в том, что непременно возбуждают в читателе желание думать
о том, что справедливо, прекрасно и полезно для людей. Сходны они между собою
и в том, что хорошая ученая книга, действуя более всего на ум, действует также и
на сердце, а произведения изящной литературы, преимущественно обращаясь к
сердцу читателя, в то же самое время не остаются бесполезны и для его ума,
которому сообщают верные понятия о человеческой жизни. Но, несмотря на это
значительное сходство, изящная литература очень резко отличается от ученой.
Одну сторону этого различия мы уже знаем: главная цель ученых сочинений, р^ак
мы сказали, та, чтобы сообщать точные сведения по какой-нибудь науке, а
сущность произведений изящной словесности—в том, что они действуют на
воображение и должны возбуждать в читателе благородные понятия и чувства.
Другое различие состоит в том, что в ученых сочинениях излагаются события,
происходившие на самом деле, и описываются предметы, также на самом деле
существующие или существовавшие, а произведения изящной словесности описы-
вают и рассказывают нам в живых примерах, как чувствуют и как поступают
люди в различных обстоятельствах, и примеры эти большею частию создаются
воображением самого писателя. Коротко можно выразить это различие в
следующих словах: ученое сочинение рассказывает, что именно было или есть, а
произведение изящной литературы рассказывает, как всегда или обыкновенно
бывает на свете.
Довольно нам и этих двух замечаний, чтобы видеть, до какой степени изящная
литература различна от ученой, хотя есть у них и много общего.
Можно теперь спросить: которая же из двух отраслей литературы важнее?
которая больше приносит пользы людям? которая больше содействует распростра-
нению и усовершенствованию просвещения? На это образованный человек будет
отвечать: обе они равно важны, равно полезны людям. Ученая литература спасает
людей от невежества, а изящная—от грубости и пошлости; то и другое дело
одинаково благотворны и необходимы для истинного просвещения' и для счастия
людей.

Н. Г. Чернышевский Александр Сергеевич Пушкин, его жизнь и сочине- 135
ния
Теперь надобно только сказать, что хорошие писатели по части изящной
литературы называются поэтами, и мы поймем, какой высокий смысл заключается
в этом слове. Поэты—руководители людей к благородному понятию о жизни и к
благородному образу чувств: читая их произведения, мы приучаемся отвращаться
от всего пошлого и дурного, понимать очаровательность всего доброго и
прекрасного, любить все благородное; читая их, мы сами делаемся лучше, добрее,
благороднее*.
И если Пушкин в самом деле великий поэт, то нельзя не согласиться, что он
один из тех людей, которые сделали наиболее добра своим соотечественникам,
один из тех людей, которых каждый русский наиболее обязан уважать и любить.
Интересно предисловие этой книги, заключающее в себе
мысль, очень оригинальную и, по нашему мнению, верную.
В настоящей книге взрослый читатель не найдет для себя ничего нового о
Пушкине. Ее цель — служить для юношества началом знакомства с великим
русским поэтом. С этой целью в ней а) рассказана жизнь поэта, по существующим
ныне печатным материалам, при чем составитель отдавал предпочтение фактам,
рельефно представляющим трудолюбивую и могучую личность Пушкина;
б) представлен краткий очерк произведений Пушкина и в) помещено в «Приложении»
несколько мелких стихотворений и отрывков из поэм Пушкина, выбранных,
разумеется, согласно назначению книги.
Таким образом составленная книга о Пушкине, по нашему мнению, может
служить полезным и занимательным чтением русского юношества, как мужеского,
так и женского пола.
Из всего вышесказанного видно, что издатель имел в виду детей. И, однако ж,
книга не названа детскою. Это сделано не без намерения. Кто потрудится
перенестись мыслию к собственному детству и отрочеству, тот, верно, вспомнит,
как в то время хотелось ему казаться большим и как отталкивало его одно
название детский. Нам случалось видеть детей, особенно в поре перехода к
отрочеству, которые именно поэтому не читали хороших книг, тогда как с
жадностию бросались на книги сомнительного достоинства, лишь бы на них не
стояло: для детей.
Итак, .мы думаем, что родители и наставники, которые, приобретя нашу
книгу, вырвут из нее этот листок прежде, чем отдадут ее в руки своим питомцам,
поступят весьма благоразумно: они придадут ей в глазах своих питомцев двойной
интерес.
Портрет Пушкина, приложенный к книжке, гравирован на
стали в Лондоне. Внешний вид книжки можно назвать изящным.
* .Прежде называли поэтами только стихотворцев, а поэзиею только одни
стихи. Теперь поняли, что поэтическими произведениями должно называть
все хорошие сочинения по .части изящной литературы, все равно стихами ли
они писаны или прозою. Впрочем, до сих пор поэтами называют в
особенности тех писателей, у которых особенно много или воображения,
или задушевной теплоты; те произведения изящной словесности, в которых
холодный рассудок преобладает над воображением и теплотою чувства, не
принято называть поэтическими.

1857
Отчет г. министра
народного просвещения
за 1857 год.—
Статья «Земледельческой газеты»
о народном образовании,
о телесных наказаниях
и о семейных нравах простолюдинов.
Едва ли какое-нибудь другое европейское государство имеет столь
сильную потребность в деятельнейших заботах о распространении
просвещения, как Россия.
...Каждая мера правительства к распространению просвещения
встречается у нас таким единодушным восторгом всех сословий
общества, как ни в одной из европейских стран. Разноречие о
подобных мерах существует в Англии, Франции, Германии—у нас
нет и тени его. У нас даже взяточник посылает сына в
университет; даже раскольник радуется заведению училища в его
городке.
Беспримерно выгодно в этом, как и во всяком другом благом
деле, положение русского правительства.
С этой мыслью мы прочли отчет г. министра народного
просвещения за прошедший год; читатель согласится с нами, если
вникнет в следующие цифры и факты, заимствуемые из этого
отчета.
Общее число учебных заведений в империи и подведомствен-
ных министерству народного просвещения было:
В 1855 году 3872
В 1856 году 3789
Число учащихся в них
В 1855 году 194 490
В 1856 году 196 689
Столь значительное увеличение числа учащихся в 1856 году по
сравнению с предшествующим годом, конечно, должно назваться
фактом чрезвычайно замечательным. В течение одного года, как
видим, число учащихся в русской империи увеличилось слишком
на 2000 человек.
Из общего числа училищ (1856 г.) на долю Царства Польского
с 4 1/2 миллиона жителей приходится 1454, остальная империя с
60 миллионами жителей имеет 2334 училища, так что на каждые
25 000 жителей приходится одно училище. Число учащихся
распределяется таким образом:
Империя 125 577
Царство Польское 71 112
...хотя просвещение есть корень всякого блага, но не всегда
оно само по себе уже бывает достаточно для исцеления зла; часто
требуются также и другие, более прямые, средства, потому что
зло не всегда бывает основано непосредственным образом на
одном только невежестве—иногда оно поддерживается и другими
обстоятельствами, которые, конечно, в свою очередь порождены

Н. Г. Чернышевский Отчет г. министра народного просвещения за 1857 137
год
невежеством, но бывают такого свойства, что до уничтожения их
невозможно и распространение просвещения. Чтобы дело было
яснее, взглянем на состояние индийских парий2. Они невежды,
нравы их грубы. Это так. Какие же прямейшие средства для
смягчения их нравов? Просвещение? Но могут ли когда парии
просветиться? Этому полагается непреоборимое препятствие са-
мим их положением. Во-первых, они так угнетены нуждою, что
им очень трудно найти время и средства для учения; во-вторых,
брамины и кшатрии3 никак не допустят серьезных забот о
просвещении парий, потому что все привилегии браминов и
кшатрий, все выгоды, ими извлекаемые из касты парий, основы-
ваются на невежестве парий. Потому, чтобы дать возможность
париям смягчить свои нравы образованием, прежде всего должно
изменить положение парий в индийском обществе, они должны из
парий сделаны быть просто подданными правительства, а не
браминов и кшатрий.
Нечто подобное можно сказать и о смягчении нравов поселян.
Тут на одно просвещение нельзя надеяться. Грубость нравов
поселянина основана не на одном его невежестве, а также и на
характере того обращения, какое испытывает он и его семья от
других. Пока сам поселянин подвергается грубому обращению со
стороны других, нравы его не могут смягчиться. Пока мы имеем
полную возможность быть грубы с женою поселянина, бранить ее
и дать ей пинка, поселянин не может наблюдать в обращении с
нею особенной деликатности.
Улучшение общественного и материального положения—вот
необходимейшее предварительное средство для возможности рас-
пространяться просвещению и улучшаться нравам. Потому с
живейшею признательностью мы должны принимать такие меры,
как покровительство, оказываемое правительством «Обществу для
улучшения помещений рабочего класса в С.-Петербурге» (об этом
обществе мы надеемся поговорить в следующий раз4, и тогда
воспользуемся радушным приглашением «Жур<нала>
минист<ерства> внут<ренних> дел», предлагающего в .распоря-
жение всем периодическим изданиям напечатанную в нем статью
об этом предмете), или правила о содержании ремесленных
учеников и учениц. Эти бедные дети действительно очень, очень
нуждались в самых строгих ограждениях своего здоровья, своей
жизни от безумно-жадной небрежности. Каждому жителю Петер-
бурга хорошо знакома фигура мальчика, зимою, при десяти или
пятнадцати градусах стужи, бегущего по улице в ветхом летнем
халатике; с полураскрытою в прорехах грудью, часто без шапки
на голове, еще чаще без обуви на ногах. Можно вообразить,
какими удобствами в домашней жизни пользуется этот мальчик,
когда в такой костюмировке бывает посылаем по улице. По
собственным наблюдениям почти каждому из нас известно, что у
многих мастеров ученики ведут самую ужасную жизнь—■
холодают и голодают несказанно, подвергаясь беспрестанным
истязаниям; не редкость, что пьяный портной тычет ученика

Н. Г. Чернышевский
13S
горячим утюгом; о том, коротко ли знакомы с сапожною
колодкою головы учеников сапожника, нечего и говорить. Да, эти
бедняжки очень., очень нуждались в заботливости закона.
Ныне изданными правилами постановляется, что ремесленный
мастер должен заботиться о хорошем помещении, здоровой пище
и доброй нравственности своих подмастерьев, учеников и учениц
(статья 1). Рабочие и спальные комнаты их должны быть
просторны, опрятны и сухи. Спальные для мальчиков и девочек
должны быть отдельные (статья 2). Зимою в их комнатах должны
быть двойные рамы с форточками (статья 3). Стирка белья и
просушка мокрой одежды и обуви в этих комнатах воспрещается
(статья 4). Класть учеников спать на полу воспрещается, воспре-
щаются также нары в два яруса; воспрещается класть их на
кроватях попарно; на нарах спальное место одного от мест
других должно быть отделено перегородками (статья 5). Хозяин
не должен отпускать или посылать куда-либо учеников летом без
обуви, зимою без теплого верхнего платья и проч. (статья 7),
Хозяин обязан посылать учеников в баню не реже как два раза в
месяц, еженедельно давать им переменять белье и пр. (статья 8).
Наблюдение за исполнением этих правил составляет обязанность
ремесленного старшины и цехового управления (статья 11 и
следующая).
Правила превосходны. Надобно желать только, чтобы надзор
за их исполнением был неутомим и действителен; и, конечно,
каждый честный человек обязан помогать официальным властям
в этом деле, неукоснительно доводя до их сведения о всех
замечаемых ими уклонениях от законных' правил. Содействие это
легко для каждого из нас. Кому из нас не случается бывать в
мастерских, к кому из нас не бывают присылаемы ученики с
заказанными вещами? Надобно нам помнить, что успех всех
правительственных мер зависит от содействия, оказываемого
обществом надзору за их исполнением...
Мы совершенно отвыкли от понятия о солидарности, о
круговой поруке, которою связано положение личных дел каждо-
го из нас с делами всех других. От этой неопытности происходит-
то, что, когда мы начинаем рассуждать о предметах, хотя на
вершок выходящих из круга личных дел отдельного человека, мы
теряем такт действительности, воображаем причины небывалые
или, по крайней мере, недостаточные для объяснения дела,
предаемся желаниям вовсе не нужным или, по крайней мере,
таким, исполнение которых не принесло бы никакой существенной
пользы делу,— воображаем, например, что стоит только сказать о
воре: «он вор», и он будто бы устыдится, перестанет красть,
сделается примерным гражданином; не шутя, мы чуть ли не все
предавались этой надежде. Забавно даже вспомнить, как почти
все мы восхищались мыслью: «пусть литература преследует
взяточничество, и взяточничество исчезнет». Мы вообразили,
будто мы уж и в самом деле исцеляем общественные раны, когда
все хором начали рассуждать.

1858
Русский человек
на rendez-vous
Размышления по прочтении
повести г. Тургенева «Ася»1
...Вы почти достигли границ человеческой мудрости, когда утвер-
дились в этой простой истине, что каждый человек—такой же
человек, как и все другие. Не говорю уже об отрадных следстви-
ях этого убеждения для вашего житейского счастья; вы переста-
нете сердиться и огорчаться, перестанете негодовать и обвинять,
будете кротко смотреть на то, за что прежде готовы были
браниться и драться; в самом деле, каким образом стали бы вы
сердиться или жаловаться на человека за такой поступок, какой
каждым был бы сделан на его месте? В вашу душу поселяется
ничем не возмутимая кроткая тишина, сладостнее которой может
быть только браминское созерцание кончика носа, с тихим
неумолчным повторением слов «ом-мани-пад-ме-хум»2. Я не гово-
рю уже об этой неоцененной душевно-практической выгоде, не
юворю даже и о том, сколько денежных выгод доставит вам
мудрая снисходительность к людям: вы совершенно радушно
будете встречать негодяя, которого прогнали бы от себя прежде;
а этот негодяй, быть может, человек с весом в обществе, и
хорошими отношениями с ним поправятся ваши собственные дела.
Не говорю и о том, что вы сами тогда менее будете стесняться
ложными сомнениями совестливости в пользовании теми выгода-
ми, какие будут подвертываться вам под руку: к чему будет вам
стесняться излишней щекотливостью, если вы убеждены, что
каждый поступил бы на вашем месте точно так же, как и вы?
Всех этих выгод я не выставляю на вид, имея целью указать
только чисто научную, теоретическую важность убеждения в
одинаковости человеческой натуры во всех людях. Если все люди
существенно одинаковы, то откуда же возникает разница в их
поступках? Стремясь к достижению главной истины, мы уже
нашли мимоходом и тот вывод из нее, который служит ответом на
этот вопрос. Для нас теперь ясно, что все зависит от обществен-
ных привычек и от обстоятельств, то есть в окончательном
результате все зависит исключительно от обстоятельств, потому
что и общественные привычки произошли в свою очередь также
из обстоятельств. Вы вините человека—всмотритесь прежде, он
ли в том виноват, за что вы его вините, или виноваты обстоятель-

Н. Г. Чернышевский
140
ства и привычки общества, всмотритесь хорошенько, быть может,
тут вовсе не вина его, а только беда его. Рассуждая о других, мы
слишком склонны всякую беду считать виною—в этом истинная
беда для практической жизни, потому что вина и беда—вещи
совершенно различные и требуют обращения с собою одна вовсе
не такого, как другая. Вина вызывает порицание или даже
наказание против лица. Беда требует помощи лицу через устране-
ние обстоятельств более сильных, нежели его воля. Я знал одного
портного, который раскаленным утюгом тыкал в зубы своим
ученикам. Его, пожалуй, можно назвать виноватым, можно и
наказать его; но зато не каждый портной тычет горячим утюгом в
зубы, примеры такого неистовства очень редки. Но почти
каждому мастеровому случается, выпивши в праздник, подрать-
ся—это уж не вина, а просто беда. Тут нужно не наказание
отдельного лица, а изменение в условиях быта для целого
сословия. Тем грустнее вредное смешивание вины и беды, что
различать эти две вещи очень легко; один признак различия мы
уже. видели: вина—это редкость, это исключение из правила;
беда—это эпидемия. Умышленный поджог—это вина; зато из
миллионов людей находится один, который решается на это дело.
Есть другой признак, нужный для дополнения к первому. Беда
обрушивается на том самом человеке, который исполняет усло-
вие, ведущее к беде; вина обрушивается на других, принося
виноватому пользу. Этот последний признак чрезвычайно точен.
Разбойник зарезал человека, чтобы ограбить его, и находит в том
пользу себе — это вина. Неосторожный охотник нечаянно ранил
человека и сам первый мучится несчастием, которое сделал,—это
уж не вина, а просто беда.
Признак верен, но если принять его с некоторой проницатель-
ностью, с внимательным разбором фактов, то окажется, что вины
почти никогда не бывает на свете, а бывает только беда. Сейчас
мы упомянули о разбойнике. Сладко ли ему жить? Если бы не
особенные, очень тяжелые для него обстоятельства, взялся ли бы
он за свое ремесло? Где вы найдете человека, которому приятнее
было бы и в мороз и в непогоду прятаться в берлогах и шататься
по пустыням, часто терпеть голод и постоянно дрожать за свою
спину, ожидающую плети,—которому это было бы приятнее,
нежели комфортабельно курить сигару в спокойных креслах или
играть в ералаш в Английском клубе3, как делают порядочные
люди?
Нашему Ромео также было бы гораздо приятнее наслаждаться
взаимными приятностями счастливой любви, нежели остаться в
дураках и жестоко бранить себя за пошлую грубость с Асей. Из
того, что жестокая неприятность, которой подвергается Ася,
приносит ему самому не пользу или удовольствие, а стыд перед
самим собой, то есть самое мучительное из всех нравственных
огорчений, мы видим, что он попал не в вину, а в беду. Пошлость,
которую он сделал, была бы сделана очень многими другими, так
называемыми порядочными людьми или лучшими людьми нашего

Н. Г. Чернышевский Русский человек на rendez-vous
141
общества; стало быть, это не иное что, как симптом эпидемиче-
ской болезни, укоренившейся в нашем обществе.
Симптом болезни не есть самая болезнь. И если бы дело
состояло только в том, что некоторые или, лучше сказать, почти
все «лучшие» люди обижают девушку, когда в ней больше
благородства или меньше опытности, нежели в них,— это дело,
признаемся, мало интересовало бы нас. Бог с ними, с эротически-
ми вопросами,—не до них читателю нашего времени, занятому
вопросами об административных и судебных улучшениях, о
финансовых преобразованиях, об освобождении крестьян. Но
сцена, сделанная нашим Ромео Асе, как мы заметили,— только
симптом болезни, которая точно таким же пошлым образом
портит все наши дела, и только нужно нам всмотреться, отчего
попал в беду наш Ромео, мы увидим, чего нам всем, похожим на
него, ожидать от себя и ожидать для себя и во всех других делах.
Начнем с того, что бедный молодой человек совершенно не
•понимает того дела, участие в котором принимает. Дело ясное, но
он одержим таким тупоумием, которого не в силах образумить
очевиднейшие факты. Чему уподобить такое слепое тупоумие, мы
решительно не знаем. Девушка, не способная ни к какому
притворству, не знающая никакой хитрости, говорит ему: «Сама
не знаю, что со. мной делается. Иногда мне хочется плакать, а я
смеюсь. Вы не должны судить меня... по тому, что я делаю. Ах,
кстати, что это за сказка о Лорелее? Ведь это ее скала виднеется?
Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась
в воду. Мне нравится эта сказка». Кажется, ясно, какое чувство
пробудилось в ней. Через две минуты она с волнением, отража-
ющимся даже бледностью на ее лице, спрашивает, нравилась ли
ему та дама, о которой, как-то шутя, упомянуто было в разговоре
много дней тому назад;1 потом спрашивает, что ему нравится в
женщине; когда он замечает, как хорошо сияющее небо, она
говорит: «Да, хорошо! Если б мы с вами были птицы,— как бы мы
взвились, как бы полетели!.. Так бы и утонули в этой синеве... но
мы не птицы».— «А крылья могут у нас вырасти»,— возразил
я.— «Как так?»—«Поживете—узнаете. Есть чувства, которые
поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут
крылья».— «А у вас были?» — «Как вам сказать?., кажется, до сих
пор я еще не летал». На другой день, когда он вошел, Ася
покраснела; хотела было убежать из комнаты; была грустна и
наконец, припоминая вчерашний разговор, сказала ему: «Помните,
вы вчера говорили о крыльях? Крылья у меня выросли».
Слова эти были так ясны, что даже недогадливый Ромео,
возвращаясь домой, не мог не дойти до мысли: неужели она меня
любит? С этой мыслью заснул и, проснувшись на другое утро,
спрашивал себя: «Неужели она меня любит?»
В самом деле, трудно было не понять этого, и, однако ж, он не
понял. Понимал ли он по крайней мере то, что делалось в его
собственном сердце? И тут приметы были не менее ясны. После
первых же двух встреч с Асей он чувствует ревность при виде ее

Н. Г. Чернышевский
142
нежного обращения с братом и от ревности не хочет верить, что
Гагин—действительно брат ей. Ревность в нем так сильна, что он
не может видеть Асю, но не мог бы и удержаться от того, чтобы
не видеть ее, потому он, будто 18-летний юноша, убегает от
деревеньки, в которой живет она, несколько дней скитается по
окрестным полям. Убедившись наконец, что Ася в самом деле
только сестра Гагину, он счастлив, как ребенок, и, возвращаясь
от них, чувствует даже, что «слезы закипают у него на глазах от
восторга», чувствует вместе с тем, что этот восторг весь
сосредоточивается на мысли об Асе, и, наконец, доходит до того,
что не может ни о чем думать, кроме нее. Кажется, человек,
любивший несколько раз, должен был бы понимать, какое
чувство высказывается в нем самом этими признаками. Кажется,
человек, хорошо знавший женщин, мог бы понимать, что делается
в сердце Аси. Но когда она пишет ему, что любит его, эта записка
совершенно изумляет его: он, видите ли, никак этого не предуга-
дывал. Прекрасно; но Как бы то ни было, предугадывал он или не
предугадывал, что Ася любит его, все равно: теперь ему известно
положительно: Ася любит его, он теперь видит это; ну, что же он
чувствует к Асе? Решительно сам он не знает, как ему отвечать
на этот вопрос. Бедняжка! на тридцатом году ему по молодости
лет нужно было бы иметь дядьку, который говорил бы ему, когда
следует утереть носик, когда нужно ложиться почивать и сколько
чашек чайку надобно ему кушать. При виде такой нелепой
неспособности понимать вещи вам может казаться, что перед вами
или дитя, или идиот. Ни то, ни другое. Наш Ромео—человек
очень умный, имеющий, как мы заметили, под тридцать лет,
очень много испытавший в жизни, богатый запасом наблюдений
над самим собой и другими. Откуда же его невероятная недогад-
ливость? В ней виноваты два обстоятельства, из которых,
впрочем, одно проистекает из другого, так что все сводится к
одному. Он не привык понимать ничего великого и живого,
аотому что слишком мелка и бездушна была его жизнь, мелки и
бездушны были все отношения и дела, к которым он привык. Это
первое. Второе: он робеет, он бессильно отступает от всего, на
что нужна широкая решимость и благородный риск, опять-таки
потому, что жизнь приучила его только к бледной мелочности во
всем. Он похож на человека, который всю жизнь играл в ералаш
по половине копейки серебром, посадите этого искусного игрока
за партию, в которой выигрыш или проигрыш не гривны, а
тысячи рублей, и вы увидите, что он совершенно переконфузится,
что пропадет вся его опытность, спутается все его искусство; он
будет делать самые нелепые ходы, быть может, не сумеет и карт
держать в руках. Он похож на моряка, который всю свою жизнь
делал рейсы из Кронштадта в Петербург и очень ловко умел
проводить свой маленький парохед по указанию вех между
бесчисленными мелями в полупресной воде; что, если вдруг этот
опытный пловец по стакану воды увидит себя в океане?
Боже мой! За что мы так сурово анализируем нашего героя?

Н. Г. Чернышевский Русский человек на rendez-vous
143
Чем он хуже других? Чем он хуже нас всех? Когда мы входим в
общество, мы видим вокруг себя людей в форменных и неформен-
ных сюртуках или фраках; эти люди имеют пять с половиной или
шесть, а иные и больше футов роста, они отращивают или бреют
волосы на щеках, верхней губе и бороде; и мы воображаем, что
мы видим перед собой мужчин. Это—совершенное заблуждение,
оптический обман, галлюцинация, не больше. Без приобретения
привычки к самобытному участию в гражданских делах, без
приобретения чувств гражданина ребенок мужского пола, выра-
стая, делается существом мужского пола средних, а потом
пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере
не становится мужчиной благородного характера. Лучше не
развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об
общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участи-
ем в них. Если из круга моих наблюдений, из сферы действий, в
которой вращаюсь я, исключены идеи и побуждения, имеющие
предметом общую пользу, то есть исключены гражданские
мотивы, что останется наблюдать мне? в чем остается участво-
вать мне? Остается хлопотливая сумятица отдельных личностей с
личными узенькими заботами о своем кармане, о своем брюшке
или о своих забавах. Если я стану наблюдать людей в том виде,
как они представляются мне при отдалении от них участия в
гражданской деятельности, какое понятие о людях и жизни
образуется во мне? Когда-то любили у нас Гофмана, и была
когда-то переведена его повесть о том, как по странному случаю
глаза господина Перигринуса Тисса4 получили силу микроскопа, и
о том, каковы были для его понятий о людях результаты этого
качества его глаз.- Красота, благородство, добродетель, любовь,
дружба, все прекрасное и великое исчезло для него из мира. На
кого ни взглянет он, каждый мужчина представляется ему
подлым трусом или коварным интриганом, каждая женщина—
кокеткою, все люди—лжецами и эгоистами, мелочными и низки-
ми до последней степени. Эта страшная повесть могла создаваться
только в голове человека, насмотревшегося на то, что называется
в Германии kleinstädterei5, насмотревшегося на жизнь людей,
лишенных всякого участия в общественных делах, ограниченных
тесно размеренным кружком своих частных интересов, потеряв-
ших всякую мысль о чем-нибудь высшем копеечного преферанса
(которого, впрочем, еще не было известно во времена Гофмана).
Припомните, чем становится разговор в каком бы то ни было
обществе, как скоро речь перестает идти об общественных делах?
Как бы ни были умны и благородны собеседники, если они не
говорят о делах общественного интереса, они начинают сплетни-
чать или пустословить; злоязычная пошлость или беспутная
пошлость, в том и другом, случае бессмысленная пошлость—вот
характер, неизбежно принимаемый беседой, удаляющейся от
общественных интересов. По характеру беседы можно судить о
беседующих. Если даже высшие по развитию своих понятий люди
впадают в пустую и грязную пошлость, когда их мысль уклоняет-

Н. Г. Чернышевский
144
ся от общественных интересов, то легко сообразить, каково
должно быть общество, живущее в совершенном отчуждении от
этих интересов. Представьте же себе человека, который воспитал-
ся жизнью в таком обществе: каковы будут выводы из его
опытов? каковы результаты его наблюдений над людьми? Все
пошлое и мелочное он понимает превосходно, но, кроме этого, не
понимает ничего, потому что ничего не видал и не испытал. Он
мог бог знает каких прекрасных вещей начитаться в книгах, он
может находить удовольствие в размышлениях об этих прекрас-
ных вещах; быть может, он даже верит тому, что они существуют
или должны существовать и на земле, а не в одних книгах. Но как
вы хотите, чтоб он понял и угадал их, когда они вдруг встретятся
его неприготовленному взгляду, опытному только в классифика-
ции вздора и пошлости? Как вы хотите, чтобы я, которому под
именем шампанского подавали вино, никогда и не видавшее
виноградников Шампани, но, впрочем, очень хорошее шипучее
вино, как вы хотите, чтоб я, когда мне вдруг подадут действитель-
но шампанское вино, мог сказать наверное: да, это действительно
уже не подделка? Если я скажу это, я буду фат. Мой вкус
чувствует только, что это вино хорошо, но мало ли я пил
хорошего поддельного вина? Почему я знаю, что и на этот раз
мне поднесли не поддельное вино? Нет, нет, в подделках я знаток,
умею отличить хорошую от дурной; но неподдельного вина
оценить я не могу.
Счастливы мы были бы, благородны мы были бы, если бы
только неприготовленность взгляда, неопытность мысли мешала
нам угадывать и ценить высокое и великое, когда оно попадется
нам в жизни. Но нет, и наша воля участвует в этом грубом
непонимании. Не одни понятия сузились во мне от пошлой
ограниченности, в суете которой я живу; этот характер перешел и
в мою волю: какова широта взгляда, такова широта и решений; и,
кроме того, невозможно не привыкнуть, наконец, поступать так,
как поступают все. Заразительность смеха, заразительность зево-
ты не исключительные случаи в общественной физиологии—та
же заразительность принадлежит всем явлениям, обнаружива-
ющимся в массах. Есть чья-то басня о том, как какой-то
здоровый человек попал в царство хромых и кривых. Басня
говорит, будто бы все на него нападали, зачем у него оба глаза и
обе ноги целы; басня солгала, потому что не договорила все: на
пришельца напали только сначала, а когда он обжился на новом
месте, он сам прищурил один глаз и стал прихрамывать; ему
казалось уже, что так удобнее или по крайней мере приличнее
смотреть и ходить, и скоро он даже забыл, что, собственно
говоря, он не хром и не крив. Если вы охотник до грустных
эффектов, можете прибавить, что когда, наконец, пришла нашему
заезжему надобность пойти твердым шагом и зорко смотреть
обоими глазами, уже не мог этого он сделать: оказалось, что
закрытый глаз уже не открывался, искривленная нога уже не
распрямлялась; от долгого принуждения нервы и мускулы бедных

Н. Г. Чернышевский Русский человек на rendez-vous
145
искаженных суставов утратили силу действовать правильным
образом.
Прикасающийся к смоле зачернится—в наказание себе, если
прикасался добровольно, на беду себе, если не добровольно.
Нельзя не пропитаться пьяным запахом тому, кто живет в кабаке,
хотя бы сам он не выпил ни одной рюмки; нельзя не проникнуться
мелочностью воли тому, кто живет в обществе, не имеющем
никаких стремлений, кроме мелких житейских расчетов. Невольно
вкрадывается в сердце робость от мысли, что вот, может быть,
придется мне принять высокое решение, смело сделать отважный
шаг не по пробитой тропинке ежедневного моциона. Потому-то
стараешься уверять себя, что нет, не пришла еще надобность ни в
чем таком необкновенном, до последней роковой минуты нарочно
убеждаешь себя, что все кажущееся выходящим из привычной
мелочности не более как обольщение. Ребенок, который боится
буки, зажмуривает глаза и кричит как можно громче, что буки
нет, что бука вздор,— этим, видите ли, он ободряет себя. Мы так
умны, что стараемся уверить себя, будто все, чего трусим мы,
трусим единственно от того, что нет в нас силы ни на что
высокое,:—стараемся уверить себя, что все это вздор, что нас
только пугают этим, как ребенка букою, а в сущности ничего
такого нет и не будет.
А если будет? Ну, тогда выйдет с нами то же, что вышло в
повести г. Тургенева с нашим Ромео. Он тоже ничего не
предвидел и не хотел предвидеть; он также зажмуривал себе глаза
и пятился, а прошло время—пришлось ему кусать локти, да уж
не достанешь.
И как непродолжительно было время, в которое решалась и
его судьба и судьба Аси,—всего только несколько минут, а от них
зависела целая жизнь, и, пропустив их, уже ничем нельзя было
исправить ошибку. Едва он вошел в комнату, едва успел произ-
нести несколько необдуманных, почти бессознательных безрас-
судных слов, и уже все было решено: разрыв навеки, и нет
возврата. Мы нимало не жалеем об Асе; тяжело было ей слышать
суровые слова отказа, но, вероятно, к лучшему для нее было, что
довел ее до разрыва безрассудный человек. Если б она осталась
связана с ним, для него, конечно, было бы то великим счастьем;
но мы не думаем, чтоб ей было хорошо жить в близких
отношениях к такому господину. Кто сочувствует Асе, тот
должен радоваться тяжелой, возмутительной сцене. Сочувству-
ющий Асе совершенно прав: он избрал предметом своих симпатий
существо зависимое, существо оскорбляемое. Но хотя и со
стыдом, должны мы признаться, что принимаем участие в судьбе
нашего героя. Мы не имеем чести быть его родственниками;
между нашими семьями существовала даже нелюбовь, потому что
его семья презирала всех нам близких. Но мы не можем еще
оторваться от предубеждений, набившихся в нашу голову из
ложных книг и уроков, которыми воспитана и загублена была
наша молодость, не можем оторваться от мелочных понятий,

Н. Г. Чернышевский
146
внушенных нам окружающим обществом; нам все кажется (пустая
мечта, но все еще неотразимая для нас мечта), будто он оказал
какие-то услуги нашему обществу, будто он представитель нашего
просвещения, будто он лучший между нами, будто бы без него
было бы нам хуже. Все сильней и сильней развивается в нас
мысль, что это мнение о нем—пустая мечта, мы чувствуем, что
недолго уже останется нам находиться под ее влиянием; что есть
люди лучше его, именно те, которых он обижает; что без него
нам было бы лучше жить, но в настоящую минуту мы все еще
недостаточно свыклись с этой мыслью, не совсем оторвались от
мечты, на которой воспитаны; потому мы все еще желаем добра
нашему герою и его собратам. Находя, что приближается в
действительности для них решительная минута, которою опреде-
лится навеки их судьба, мы все еще не хотим сказать себе: в
настоящее время не способны они понять свое положение;
неспособны поступить благоразумно и вместе великодушно,—
только их дети и внуки, воспитанные в других понятиях и
привычках, будут уметь действовать как честные благоразумные
граждане, а сами они теперь непригодны к роли^ которая дается
им; мы не хотим еще обратить на них слова пророка: «Будут
видеть они и не увидят, будут слышать и не услышат, потому что
загрубел смысл в этих людях, и оглохли их уши, и закрыли они
свои глаза, чтоб не видеть»,—нет, мы все еще хотим полагать их
способными к пониманию совершающегося вокруг них и над
ними, хотим думать, что они способны последовать мудрому
увещанию голоса, желавшего спасти их, и потому мы хотим дать
им указание, как им избавиться от бед, неизбежных для людей,
не умеющих вовремя сообразить своего положения и воспользо-
ваться выгодами, которые представляет мимолетний час. Против
желания нашего ослабевает в нас с каждым днем надежда на
проницательность и энергию людей, которых мы упрашиваем
понять важность настоящих обстоятельств и действовать сообраз-
но здравому смыслу, но пусть по крайней мере не-говорят они,
что не слышали благоразумных советов, что не было им объясня-
емо их положение.
Между вами, господа (обратимся мы с речью к этим достопоч-
тенным людям), есть довольно много людей грамотных; они
знают, как изображалось счастье по древней мифологии: оно
представлялось как женщина с длинной косой, развеваемой
впереди ее ветром, несущим эту женщину; легко поймать ее, пока
она подлетает к вам, но пропустите один миг—она пролетит, и*
напрасно погнались бы вы ловить ее: нельзя схватить ее,
оставшись позади. Невозвратен счастливый миг. Не дождаться
вам будет, пока повторится благоприятное сочетание обсто-
ятельств, как не повторится то соединение небесных светил,
которое совпадает с настоящим часом. Не пропустить благоприят-
ную минуту—вот высочайшее условие житейского благоразумия.
Счастливые обстоятельства бывают для каждого из нас, но не
каждый умеет ими пользоваться, и в этом искусстве почти

Н. Г. Чернышевский Русский человек на rendez-vous
147
единственно состоит различие между людьми, жизнь которых
устраивается хорошо или дурно. И для вас, хотя, быть может, и
не были вы достойны того, обстоятельства сложились счастливо,
так счастливо, что единственно от вашей воли зависит ваша
судьба в решительный миг. Поймете ли вы требование времени,
сумеете ли воспользоваться тем положением, в которое вы
поставлены теперь,—вот в чем для вас вопрос о счастии или
несчастии навеки.

1859
Экономическая деятельность
и законодательство1
...Человеческое общество развилось под влиянием внешней
природы. Мы уже видели, что устройство внешней природы не
совсем удовлетворительно для человеческих потребностей; из
этого прямо следует, что развитие, происшедшее под влиянием
невыгодной обстановки, не может вполне удовлетворять потреб-
ностям человека и нуждается в исправлениях, предписываемых
рассудком. Самым общим следствием неполной- сообразности
устройства природы с потребностями человека является недоста-
точность средств, предлагаемых природой для удовлетворения его
потребностей. По натуре своей человек склонен к доброжелатель-
ству относительно других людей; но себя каждый любит более
всего на свете. Каждый хочет удовлетворить своим потребностям;
а средства, предлагаемые природой, для удовлетворения всех
людей не окажутся достаточными; из этого возникает вражда
между людьми, расстройство лежащего в человеческой природе
взаимного доброжелательства. Столкновение интересов приводит
к необходимости установить с общего согласия правила, опреде-
ляющие отношения между людьми в разных сферах их деятельно-
сти. В каждом обществе необходимы правила для государственно-
го устройства, для отношений между частными людьми, для
ограждения тех и других правил. Таким образом возникают
законы политические, гражданские и уголовные. Дух и размер
этих законов могут быть при различных состояниях общества
чрезвычайно различны; но без законов, в том или другом духе, в
том или другом размере установляемых рассудком и изменяющих-
ся сообразно с обстоятельствами, не может обойтись общество,
пока существует несоразмерность между средствами удовлетворе-
ния человеческих потребностей и самими потребностями.
...Мы видели первую причину для необходимости экономиче-
ских законов—несоразмерность средств, предлагаемых внешней
природой, с потребностями человека. Дисгармония между услови-
ями общей планетной жизни и частными нуждами человеческой
жизни представляется первым обстоятельством, требующим вме-
шательства рассудка для облегчения этой дисгармонии, для
смягчения этих столкновений. Вторым источником является дис-
гармония в самой человеческой природе.

Н. Г. Чернышевский Экономическая деятельность и законодательство 149
Нет сомнения в том, что по сущности своей природы человек
есть существо стройное и согласное в своих частях. В этом
убеждает нас и аналогия с другими животными организмами,
которые не носят в себе противоречий, и самый принцип единства
органической жизни в каждом организме. Но под влиянием
противных потребностям человека условий внешней природы
самая жизнь человека подвергается уклонениям и развиваются в
ней самой противоречия. Различные потребности, разжигаемые
недостатком нормального удовлетворения, достигают крайностей,
вредных для самого человека. Все эти крайности еще более
искажаются и преувеличиваются влиянием тщеславия, составля-
ющего искажение основного чувства человеческой природы,
чувства собственного достоинства. Таким образом, человек под-
вергается внутреннему расстройству от пороков и экзальтирован-
ных страстей. Условия, в которых мы живем, так неблагоприятны
для коренных потребностей человеческой природы, что самый
лучший из нас страдает этими недостатками. Не забудем, что
коренной источник их—несоразмерность средств к удовлетворе-
нию с потребностями — имеет чисто экономический характер; из
этого уже легко сообразить, что пороки и экзальтированные
страсти должны самым прямым образом отражаться в экономиче-
ской деятельности, да и самые действительные средства против
них должны заключаться в экономической области: ведь надобно
обращаться против зла в самом его корне, иначе не истребишь
зла. Теперь, если эти противные человеческой природе элементы
усиливают необходимость законов для каждой сферы обществен-
ных отношений, то каким же образом могли бы оставаться чужды
подобной необходимости экономические отношения?
Таким образом, если мы взглянем на вопрос с общей теорети-
ческой точки зрения, то мнение, будто бы экономическая деятель-
ность не нуждается ни в каких положительных законах, когда
остальные деятельности нуждаются в них, представится нам
чистою нелепостью, нарушением всякой аналогии между проявле-
ниями человеческой деятельности в разных сферах и противоре-
чием основному принципу общества.
Если бы мы хотели придавать какую-нибудь важность разноре-
чию или согласию истинных понятий с мнениями отсталых
экономистов, мы остановились бы на этом фазисе человеческого
существования, на фазисе, обнаруживающем нелепость отсталой
школы экономистов для нашего времени. Если бы мы обращали
сколько-нибудь внимания на их суждения о нашем образе мыслей,
мы также остерегались бы высказать наши понятия о том, каков
должен быть окончательный результат настоящего экономическое
го движения. Но для нас все равно, будут ли называть нас
отсталые люди обскурантами, реакционерами или утопистами; и
мы так убеждены в нелепости их принципа для нынешней
цивилизации, что охотно покажем, когда этот принцип приобретет
возможность разумного приложения к жизни; соглашаясь на его
возможность в чрезвычайно отдаленном будущем, чрез то самое

Н. Г. Чернышевский
150
заслужим имя мечтателей у людей, держащихся его в настоя-
щем.
Мы видели, что необходимость законов возникает из несораз-
мерности человеческих потребностей с средствами удовлетворе-
ния. Один из самых избитых трюизмов состоит в том, что человек
все больше и больше подчиняет себе природу. Когда одно из
данных количеств остается неизменным (силы природы), а другое
(силы человека) постоянно возрастает, и притом чем далее,
тем быстрее, то простое арифметическое соображение показывает
нам, что второе количество с течением времени необходимо
сравняется с первым и даже превзойдет его. Таким образом, мы
принимаем за арифметическую истину, что со временем человек
вполне подчинит себе внешнюю природу, насколько будет [это]
ему нужно, переделает все на земле сообразно с своими потребно-
стями, отвратит или обуздает все невыгодные для себя проявле-
ния сил внешней природы, воспользуется до чрезвычайной степе-
ни всеми теми силами ее, которые могут служить ему в пользу.
Этот один путь уже мог бы привести со временем к уничтожению
несоразмерности между человеческими потребностями и средства-
ми их удовлетворения. Но достижение такой цели значительно
сократится изменением в размере и важности разных человече-
ских потребностей. С развитием просвещения и здравого взгляда
на жизнь будут постепенно ослабевать до нуля разные слабости и
пороки, рожденные искажением нашей натуры и страшно убыточ-
ные для общества; будет ослабевать и общий корень большинства
этих слабостей и пороков — тщеславие. Итак, с одной стороны,
труд будет становиться все производительнее и производительнее.,
с другой стороны, все меньшая и меньшая доля его будет
тратиться на производство предметов бесполезных. Вследствие
дружного действия обоих этих изменений люди придут когда-
нибудь к уравновешению средств удовлетворения с своими пот-
ребностями. Тогда, конечно, возникнут для общественной жизни
совершенно новые условия и, между прочим, прекратится нужда в
существовании законов для экономической деятельности. Труд из
тяжелой необходимости обратится в легкое и приятное удовлетво-
рение физиологической потребности, как ныне возвышается до
такой степени умственная работа в людях просвещенных: как вы,
читатель, перелистываете теперь книгу не по какому-нибудь
принуждению, а просто потому, что это для вас занимательно и
что было бы для вас скучно не посвящать чтению каждый день
известное время, так некогда наши потомки будут заниматься
материальным трудом. Тогда, конечно, производство ценностей
точно так же обойдется без всяких законов, как теперь обхо-
дится без них прогулка, еда, игра в карты и другие способы
приятного препровождения времени. Каждая пробужденная
потребность будет удовлетворяться досыта, и все-таки останет-
ся за потреблением излишек средств удовлетворения; тогда,
конечно, никто не будет спорить и ссориться за эти средства,
и распределение их вообще будет обходиться без всяких осо-

Н. Г. Чернышевский Суеверие и правила логики
151
бенных законов, как ныне обходится без особенных законов
пользование водами океана: плыви, кто хочет?—места всем
достанет...
Суеверие и правила логики1
...Крепостное право было одним из учреждений, ослаблявших
народную энергию. Но не одному ему надобно приписывать
страшный упадок ее. Крепостное право было только одним из
множества элементов, имеющих такое же влияние на силу нации.
Мы не хотим теперь перечислять всех этих вредных учреждений:
для пашей цели довольно будет обратить внимание только на
результат их. Русский народ [живет или, лучше сказать, прозяба-
ет, или дремлет] в тяжелой летаргии, немногим отличающейся от
расположения духа, владычествующего над азиатцами. [Апатия у
нас изумительная; она так поразительна, что многие называют нас
народом ленивым. Мы не знаем, существуют ли на свете ленивые
народы. Психология говорит, что страсть к деятельности врожде-
на человеку, а физиология объясняет и доказывает это, говоря,
что наши мускулы имеют физическую потребность работать,
подобно тому как желудок имеет потребность переваривать пищу,
нервы—потребность испытывать ' впечатления, глаза—
потребность смотреть, и т. п. Оставляя в стороне этот общий
принцип органической жизни, по которому каждая часть нашего
организма требует соответственной своему характеру деятельно-
сти, мы заметим только, что в нашем климате леность никак не
может находить себе место, если б и могла принадлежать
каким-нибудь другим племенам, живущим под полюсами или под
тропиками. Смешно говорить о наклонностях к лени в человеке,
который в. пять или шесть месяцев должен запастись средствами к
жизни на целый год: но между тем не подлежит сомнению, что
мы работаем хуже, нежели, например, англичане и немцы. Это
оттого, что] энергия труда подавлена в нас вместе со всякою
другою энергиею. Исторические обстоятельства развили в нас
добродетели чисто пассивные, как, например, долготерпение,
переносливость к лишениям [, обидам] и всяким невзгодам. В
сантиментальном отношении эти качества могут быть очень
хороши, и нет сомнения, что они очень удобны для людей,
пользующихся ими к своей выгоде; но для развития экономиче-
ской деятельности пассивные добродетели никуда не годятся.
[Как вы хотите, чтобы оказывал энергию в производстве человек,
который приучен не оказывать энергии в защите своей личности
от притеснений? Привычка не может быть ограничиваема какими-
нибудь частными сферами: она охватывает все стороны жизни.
Нельзя выдрессировать человека так, чтобы он умел, например,
быть энергичным на ниве и безответным в приказной избе тем,
чтобы почесывать себе затылок и переминаться с ноги на ногу.
Он будет таким же вахлаком и за сохою. Впрочем, об этом

Н. Г. Чернышевский
152
предмете можно было бы наговорить слишком много, если бы в
самом деле нуждалась в доказательствах мысль, что энергия в
русском человеке подавлена обстоятельствами, сделавшими из
него какого-то аскета. Возвратимся лучше к той, более отрадной
стороне его. жизни, которая показывает, что по природе своей он
вовсе не предназначен быть апатичным. Когда пробуждается в
нем усердие к делу, он обнаруживает чрезвычайно замечательную
неутомимость и живость, в работе. Но для этого бывает нужно
ему увидеть себя самостоятельным, почувствовать себя освобож-
денным от стеснений и опек, которыми он вообще бывает
подавлен.]
Мы сказали, что не хотим перечислять причин, подавляющих
энергию труда в русском народе. Это перечисление было бы
слишком огорчительно для нашего с вами патриотизма, читатель.
(Мы надеемся, что вы такой же яростный патриот, как и мы; что
вы, подобно нам, восхищаетесь нашим общественным устрой-
ством во всех его подробностях, начиная с петербургских и
кончая сельскою администрацией).) Но мы должны обратить
внимание на одну сторону народной жизни, которая, сама обус-
ловливаясь благосостоянием и свободою народа, служит корен-
ным источником всех успехов его экономической деятельности.
Каждое человеческое дело успешно идет только тогда, когда
руководится умом и знанием; а ум развивается образованием, и
знания даются тоже образованием; потому только просвещенный
народ может работать успешно. В каком же положении наше
образование? В целой Западной Европе, имеющей около 200
миллионов жителей, не найдется столько безграмотных людей,
как в одной нашей родине; в какой-нибудь Бельгии или хотя бы
даже Баварии, при всей отсталости Баварии от других земель
Западной Европы, на 5 миллионов населения считается столько
же учащихся в школах, сколько в целой России, и число всех
грамотных людей в России таково, что едва ли бы достало его на
одну провинцию в Прусском королевстве*. О том, насколько
распространено у нас высшее образование, нечего и говорить: об
этом слишком красноречиво свидетельствуют цифры изданий
Гоголя, Пушкина, Тургенева и число экземпляров, в каком
издаются наши газеты и журналы**.
* По самым щедрым расчетам предполагается, что из 65 или 70 миллионов
жителей Русской империи людей, умеющих читать, набирается до 5
миллионов. Но эта цифра, по всей вероятности, слишком высока. Большин-
ство грамотных людей сосредоточено в городах; в селах едва ли наберется
половина того, сколько находится в городах. Но и в городах гораздо
больше половины жителей еще не знают грамоты. Судя по этому, едва ли
мы ошибемся, положив число грамотных людей в России не превышающим
4 миллионов.
** Все наши ежедневные газеты, вместе взятые, расходятся в числе 30 или
много 35 тысяч экземпляров; все большие журналы, вместе взятые, далеко
не достигают этой цифры. Предположив для каждого экземпляра даже по 10
человек читателей, мы увидим, что все наше образованное общество едва ли
простирается до полумиллиона человек. Во Франции, где чтение распростра-
нено меньше, нежели в Германии и Англии, одни только парижские

Н. Г. Чернышевский Суеверие и правила логики
153
Как из [апатичности] русского человека в материальной работе
проницательные люди вывели, что он от природы расположен к
лености, так из слабого развития нашей образованности они
заключают, что русское племя мало имеет охоты к просвещению.
Обе эти клеветы одинаково тупоумны и нелепы. [Об этих обоих
делах надобно сказать одно и то же: «охота смертная, да участь
горькая».] Стремление в народе чрезвычайно сильно; но обсто-
ятельства [и учреждения] слишком не благоприятствуют его
осуществлению...
Положительно известно, например, что просвещение облагора-
живает человека, а благородство противоположно, например, хоть
взяточничеству. Между тем сколько мы видим у нас взяточников,
кончивших курс в высших учебных заведениях. По способу
умозаключения, которого держатся отсталые экономисты, вывод
из этого совпадения фактов таков: человек, кончивший курс в
одном из высших заведений, берет взятки—итак, ученье делает
человека взяточником. Логика велит судить об этом иначе. Она
говорит: если даже люди образованные становятся взяточниками,
несмотря на противоречие между образованностью и взяточниче-
ством, то надобно полагать, что в обстановке, среди которой
живут эти люди, есть обстоятельства, столь могущественно
влекущие к взяточничеству, что противоположное направление,
внушаемое образованностью, может изнемогать под силой этих
обстоятельств.
Другой пример. Светское воспитание, хорошо оно или дурно в
других отношениях, но имеет ту несомненную хорошую тенден-
цию, что делает человека деликатным в обращении, отучает его
от низких, грязных манер. Но сколько у нас есть людей,
получивших светское воспитание, которые чрезвычайно грубы в
обращении со своими подчиненными, которые невежливо обраща-
ются с мелкими чиновниками, если бывают в гражданской
службе, которые ругают солдат, если бывают офицерами. По
умозаключению отсталых экономистов опять выходил бы такой
силлогизм: люди, получившие светское воспитание, унижаются до
пошлых грубостей—итак, светское воспитание отнимает у чело-
века вежливость. Логика опять говорит напротив: если даже
люди, получившие светское воспитание, бывают невежливы,
грубы, пошлы в обращении с другими, то надобно думать, что в
обстановке, среди которой живут эти люди, есть обстоятельства,
столь сильно располагающие к нахальному попиранию всякой
слабой личности, что даже вежливость, даваемая светским воспи-
танием, подавляется этими обстоятельствами,
В подобных случаях логика велит вместо того, чтобы останав-
ежедневные газеты печатаются в числе более 200 000 экземпляров (провин-
циальных газет мы не считаем). Итак, во Франций приходится один
экземпляр газеты на 180 человек, а в России один экземпляр на 2200
человек. Но всего прелестнее цифры изданий наших классических писате-
лей. Кто из людей сколько-нибудь образованных не читал Гоголя? Число
экземпляров всех изданий Гоголя не простирается и до 10 тысяч.

Н. Г. Чернышевский
1«
ливаться на тупоумном предположении «совпадает, следовательно
имеет причинную связь», пристальнее всматриваться в обсто-
ятельства, среди которых происходит явление, чтобы отыскать
истинные причины его. Так поступим и мы. Отыскать истинные
причины небезопасности нашей поземельной собственности очень
нетрудно. Можно даже сказать, что они известны каждому,
кроме отсталых экономистов.
Собственность принадлежит к числу общественных учрежде-
ний. Чем же ограждается безопасность общественных учрежде-
ний? Законами. Прекрасно. Какими способами проявляется в
обществе действие законов? Опять каждому известно, что для
приведения законов в действие общество имеет два органа:
администрацию и судебную власть. Итак, если мы рассуждаем о
безопасности какого-нибудь общественного учреждения в изве-
стном обществе, то не должен ли нам прежде всего приходить в
голову вопрос о том, каково состояние администрации и судебной
власти в этом обществе?
Мы не имеем намерения подробно отвечать здесь на такой
вопрос, [говорить о взяточничестве, потворстве сильным, нахаль-
стве над слабым, о медлительности, неумении ничего хорошего
исполнить надлежащим образом, о безграничном произволе, со-
единенном с бессилием, столь же безграничным]. Сколько бы ни
наговорили мы об [этих] качествах нашей администрации и
судебной власти, мы не сказали бы ничего такого, что не было бы
не хуже нас известно каждому из наших читателей. Доказывать
[эту] истину было бы тут не для кого и спорить не с кем. Мы
полагаем, что даже отсталые экономисты, так мало понимающие
нашу жизнь, понимают, каково положение администрации и
судебной власти у нас' [Мы полагаем, что даже и они, подобно
нам, скажут: наша администрация до сих пор не была способна
удовлетворительным образом ограждать личность и собственность
наших сограждан; от судебной власти до сих пор нельзя было у
нас обиженному ожидать быстрого восстановления своих нару-
шенных прав.
Этого довольно для нашей цели.]
Мы нашли коренную причину не только явления, объяснением
которого специально занимаемся в этой статье, но и всех тех
фактов, которые представлялись нам ближайшими причинами его.
Не только слабость успехов нашего земледелия, но и медленность
в развитии нашего населения вообще, нашего городского населе-
ния в частности, неудовлетворительное состояние наших путей
сообщения, торговли, промышленности, недостаток оборотного
капитала в земледелии — все это, и не только это, но также и
крепостное право, и упадок народной энергии, и умственная :наша
неразвитость,—все эти факты, подобно всем другим плохим
фактам нашего быта, коренную, сильнейшую причину свою
имеют в состоянии нашей администрации и судебной власти. [Весь
наш быт во всем, что есть в нем печального, обусловливается
этою основною причиною всех зол.

Н. Г. Чернышевский Суеверие и правила логики
155
В самом деле, пересмотрим все недостатки его, для всех
найдем одну и ту же главную причину. Начнем с экономической
стороны. Все неудовлетворительные явления нашего материально-
го быта подводятся под одно общее выражение: «наш народ
беден». Если мы сознались в этом общем факте, кажется не
подлежащем спору, мы не станем удивляться ни одному из
частных явлений, входящих в состав его или представляющихся
его последствиями. Например, может ли быстро увеличиваться
население, у которого бедностью отнята возможность вести
жизнь в здоровой обстановке и потреблять хорошую пищу? Могут
ли быстро развиваться города у бедного народа? Может ли у него
процветать торговля, когда у него нет обильного запаса продуктов
для обширной торговли или промышленности, когда ему не на что
покупать произведений промышленности? Могут ли у него быть
достаточные оборотные капиталы в земледелии, когда он вообще
терпит чрезвычайный недостаток в капиталах? Словом сказать, в
чем бы ни увидели мы недостаток, мы уже вперед сказали о нем,
когда произнесли общую фразу: «народ беден».
Но может ли выйти из бедности народ, у которого администра-
ция дурна и судебная власть не исполняет своего предназначения?
Разве не каждому известно, что народное благосостояние развива-
ется только трудолюбием и бережливостью? А эти качества могут
ли существовать при дурной администрации, при плохом суде?
Человек может работать с усердием только тогда, когда никто не
помешает его труду и не отнимет у него плодов труда. Этой
уверенности нет у человека, живущего в стране,, где администра-
ция дурна и суд бессилен или несправедлив. Бережливым можешь
быть только при уверенности, что бережешь для себя и своей
семьи, а не для какого-нибудь хищника. Если этой уверенности
нет, человек спешит поскорее растратить — хотя бы на водку—те
скудные деньги, которые успеет приобрести. Распространяться
здесь об этом вновь едва ли нужно, потому что много раз говорил
об этом «Современник». Приведем только небольшой отрывок из
статьи, которая, но нашему мнению, довольно верно указывает
причину зла.
«Кто говорит «бедность народа», тот говорит «дурное управле-
ние». Это—единственный источник народной бедности. Но что
такое дурное управление? Зависит ли оно от лиц? Нет, каждый
видел на опыте, что при самых благонамеренных начальниках
порядок дел оставался точно таков, каков был при самых дурных.
Мы жили в провинции, губернатором которой был человек
честнейший, редкого ума и чрезвычайно хорошо знавший дело2.
Каждый житель того края скажет вам, что при. нем делалось то
же самое, что и до него. Должности продавались с формального
торга. Суда и управы не было; грабительство было повсеместное:
оно владычествовало в канцелярии губернатора, в губернском
правлении, по всем ведомствам и инстанциям. Теперь мы нашли
там начальником одного из частных управлений, человека тоже
безукоризненной честности и большого ума3. Но когда, проезжая

Н. Г. Чернышевский
156
по провинции, мы спрашивали поселян его управления, меньше ли
берут с них взяток, чем прежде, при отъявленных взяточниках
или глупцах, они отвечали, что берут с них столько же, как и
прежде. Мы поручимся, что и в соседней, также поволжской,
губернии, где губернатором теперь человек известной честности,
дельности и ума4, делается то же самое, что делалось прежде;
поручимся, что не исправилась администрация и в Р. губернии,
где вице-губернатором один из наших благороднейших писателей,
характер которого достоин его прекрасных произведений5. Итак,
не личные качества людей причина дурного управления. Или
виновны в нем понятия народа, будто не сознающего всей
гнусности гнусных дел? О, нет. Послушайте, как говорят о
чиновниках люди всех других сословий: помещики, купцы, духо-
венство, мещане, крестьяне. Все, кроме берущих взятки, рассуж-
дают о дурном управлении с теми чувствами, которых оно
заслуживает. Или дурное управление зависит от привычек? Но
нет, мы видим, что самые отъявленные взяточники на казенной
службе бывают честными людьми, как помещики и хозяева
промышленных заведений. И притом, что значила бы привычка
какой-нибудь горсти людей, действия которых осуждаются всем
остальным обществом? Эти люди быстро исправились бы или бы
уступили место людям другого образа действий, если бы на их
местах возможно было действовать другим образом. И послушай-
те самых дурных чиновников: редкий из них доволен своим
служебным поведением. Напротив, почти все скажут вам, что
хотели бы действовать иначе, отправлять свои обязанности
честно, и если не делают этого, то лишь потому, что это
невозможно. Да, они правы: действительно, они не могут отправ-
лять своих должностей иначе. Мы не говорим о недостаточности
жалованья, потому что действуют беззаконно и те чиновники,
которые получают достаточное жалованье; недостаточность жа-
лованья служит причиною только мелкого, можно сказать невин-
ного и безвредного взяточничества маленьких чиновников. Какой-
нибудь бедняжка писец или помощник столоначальника граждан-
ской палаты берет с вас полтинник за то, что сделает для вас
справку,—тут нет еще большой беды. Дело не в этом взяточниче-
стве. Нет, вопрос в том, почему дела у нас вообще ведутся
беззаконно, с получением или без получения взяток, все равно.
Если, например, я имею чин коллежского советника (это уже
важный чин в провинции), я могу беззаконно прибить мещанина, и
меня оправдают, не взяв с меня никакой взятки. Зато, если
обидит меня генерал (каждый генерал в провинции важнее,
нежели в столице генерал-адъютант или действительный тайный
советник), его также оправдают, не взяв с него никакой взятки, и
от меня не захотят взять даже огромной взятки, чтобы обвинить
его. Только в тех случаях дело решается взяткою, когда обе
стороны почти равны по общественному положению. Это случаи
довольно редкие. Итак, вовсе не о взятках должна быть речь:
речь должна быть о том, что вообще у. нас дела ведутся

Н. Г. Чернышевский Суеверие и правила логики
157
беззаконно; то, что беззаконие доставляет доход чиновнику, есть
уже только последствие системы, а не причины ее. Истинные
причины беззаконности—безответственность и беззащитность чи-
новников. Чиновник наш подлежит одному только контролю—
контролю начальства; ни общество, ни товарищи, ни подчиненные
не могут ничего сделать с ним, если только начальство довольно
им; зато ни общество, ни товарищи, ни подчиненные не могут
спасти его, если начальство им недовольно. Он безответствен пред
всем и всеми на свете, кроме начальства; зато перед начальством
он беззащитен. Лишенный всякой независимости относительно
начальства, он может держаться на службе только тем, чтобы
угождать ему. Теперь представим себе такой случай. У начальни-
ка есть брат, который имеет тяжбу с человеком маленьким.
Начальнику нет времени и охоты вникать в запутанные подробно-
сти дела, да если он станет вникать, все дело поневоле представ-
ляется ему в свете более благоприятном для его брата, нежели
как может представляться постороннему человеку. Дело произво-
дится, положим, в уездном суде. Если маленькие чиновники
чисты и секретарь уездного суда [не] произведет его, как считает
справедливым пристрастный по родству глаз начальника, они
навлекут на себя его неудовольствие. То же, что о брате
начальника, надобно сказать о других его родных, и о его
друзьях, и о его знакомых, и о знакомых его друзей и
родственников. Что же будет, если во второй, в третий, в десятый
раз члены уездного начальства навлекут на себя неудовольствие
начальника? Они беззащитны, они вполне зависят от него. Каким
же образом могут они занимать свои места, если часто не
нарушают закона для того, чтобы их решения совпадали с
предубежденным в пользу известной стороны мнением начальни-
ка? И как устоят они против искушения нарушить закон? Ведь
это совершенно безопасно: лишь бы был доволен начальник, и
никакая ответственность не упадет на них. Таким образом, они
должны нарушать закон не для того, чтобы брать взятки, а для
того, чтобы не подвергнуться несчастию самим. Вот истинный
источник беззаконного ведения дел. А если уже совестью надо
кривить, все равно, будешь ли брать взятки, или нет: то почему же и
не брать взяток? Когда надобно делать одно и то же—кривить
душою — с выгодою и без выгоды, то, конечно, будешь даже
лучше кривить душою с выгодою. И без того не избежишь греха.
Таким образом, взяточничество является только уже результатом
предшествующей ему необходимости нарушать закон, по безза-
щитности исполнителей закона перед сильнейшими и безответ-
ственности перед обществом. Чтобы восстановить законность,
надобно обратить внимание не собственно на взяточничество, а на
эту коренную причину невозможности чиновникам обходиться без
нарушения закона. Надобно изменить положение чиновников,
дать им возможность не погибать от отказа нарушать закон в
угоду сильным людям и, с другой стороны, сделать так, чтобы
одно благорасположение начальства не служило для них залогом

Н. Г. Чернышевский
158
полной безопасности при нарушении закона. Читатель видит, что
для этого должны быть изменены отношения должностной
деятельности к общественному мнению. Оно должно получить
возможность к тому, чтобы защищать чиновника, исполняющего
свой долг, от погибели и подвергнуть ответственности чиновника,
нарушающего закон. Для этого одно средство: надобно сделать,
чтобы должностная деятельность перестала быть канцелярскою
тайною, чтобы все делалось открыто, перед глазами общества, и
общество могло высказывать свое мнение о каждом официальном
действии каждого должностного лица».
Мы не знаем, возможно ли при нынешнем устройстве наших
общественных отношений осуществление условия, которое пред-
лагается выписанным нами отрывком для прекращения беззакон-
ности: быть может, подобная реформа предполагает уничтожение
отношений слишком сильных, не поддающихся реформам, а
исчезающих только вследствие важных исторических событий,
выходящих из обыкновенного порядка, которым производятся
реформы. Мы не хотим решать этого, мы не хотим рассматри-
вать, какие обстоятельства нужны для исполнения мысли, изло-
женной автором приведенного нами отрывка. Но можно сказать,
что пока не осуществится изменение, необходимость которого он
показывает, все попытки к водворению законности в нашей
администрации и судебном деле останутся безуспешными.
Впрочем, рассмотрение средств, которыми могла бы устра-
ниться коренная причина бедности нашего народа—дурное управ-
ление, не составляет главного предмета этой нашей статьи. Мы
должны показать только, что дурное управление есть общая
коренная причина всех тех недостатков, которые задерживают
развитие нашего земледелия. Начав с экономической стороны
быта, мы сказали, что дурное управление—основная бедность
нашего народа, которая, в свою очередь, не дает развиться ни
одному из материальных условий, нужных для успехов земледе-
лия.]
Другая сильнейшая причина нашей бедности [вообще и жалко-
го положения нашего земледелия в особенности]—крепостное
право произошло некогда от дурного управления и поддержива-
лось им. О происхождении крепостного права мы заметим только,
что это учреждение развилось от бессилия нашей старинной
администрации охранить прежние свободные отношения поселян,
живших в известной даче, к владельцу дачи и удержать постепен-
ное расширение произвольной власти, захватываемой владельцем
над населявшими его землю людьми; заметим еще, что [превраще-
ние огромной массы вольных людей в крепостных крестьян никак
не могло бы совершиться, если бы управление было способно
защищать мелких вольных людей от произвола сильных соседей].
Возможность учредить крепостное состояние происходила только
оттого, что вольные люди, слишком плохо защищаемые управле-
нием, терпели слишком много притеснений, так что переставали
дорожить своею свободою и не видели слишком большой потери

Н. Г. Чернышевский Суеверие и правила логики
159
для себя от записи в принадлежность сильному человеку. Изла-
гать подробнее этот предмет, относящийся к старине, было бы
неуместно в статье, говорящей о нынешнем положении дел. Мы
хотели сказать, что если крепостное право держалось до сих пор.,
то оно было обязано такою продолжительностью своего суще-
ствования только дурному управлению. Действительно, каковы бы
ни были законы, определявшие права помещиков над крепостны-
ми людьми, но если бы даже эти законы соблюдались, то,
во-первых, все помещики давно бы перестали находить выгоду в
крепостном праве, во-вторых, почти во всех поместьях крепостное
право было бы прекращено частными судебными, решениями по
процессам о злоупотреблении властью. [Мы уже сказали, что не
намерены писать филиппик против крепостного права; но мы
укажем факт всем известный, если скажем, что трудно было
найти поместье, в котором пользование крепостным правом или не
превышало бы границ, определенных ему законом, или не
употреблялись бы для управления крестьянами средства, запре-
щенные законом, и не оставлялись бы в пренебрежении обязанно-
сти относительно крестьян, возлагаемые законом на помещика. В
одних поместьях требовалась барщина выше трех дней, в дру-
гих— крестьяне подвергались иным притеснениям, в третьих—
оставлялись без надлежащего пособия во время неурожаев и т. д.
Надобно сказать, что эти нарушения законов далеко не всегда
проистекали от того, что помещик был дурным человеком: нет,
источник их лежал не в личных качествах отдельных людей, а в
самой натуре крепостного отношения. По своей сущности крепо-
стное право ведет к произволу, и, какими бы законами ни
определялось оно, оно неминуемо влечет и к нарушению, потому
что произвол не может ужиться ни с каким законом. Если бы
управление действительно хотело и могло преследовать все
бесчисленные нарушения законов, неминуемо вытекавшие из
крепостных отношений, в каждом поместье беспрестанно возника-
ли бы процессы против помещика, и, измученный справедливыми
преследованиями, он давным-давно сам постарался бы вывести
свое поместье из крепостных отношений, которые, прибавим,
очень мало доставляли бы ему материальной и денежной выгоды,
если бы управление не позволяло далеко превышать законных
размеров и средств пользования крейостным правом. Много
говорить об этом нет надобности: спросите какого угодно дельно-
го чиновника, он скажет вам, что удовлетворительные формы
ведения процессов гражданских и уголовных были невозможны
при крепостном праве: а это значит, иными словами, что
существование крепостного права было бы невозможно при
хорошем управлении.
Если мы посвятили несколько страниц изложению последствий
дурного управления в экономической стороне народного быта, то
едва ли понадобится нам больше нескольких строк для обнаруже-
ния того, что дурное управление было также главной причиной
неудовлетворительного развития нравственных и умственных сил

Н. Г. Чернышевский
160
народа. Говоря о бедности, производимой дурным управлением,
мы уже видели, что оно производит ее через подавление нрав-
ственной энергии в народе. Действительно, может ли быть
энергичным человек, привыкший к невозможности отстоять свои
законные права, человек, в котором убито чувство независимости,
убита благородная самоуверенность? Соединим теперь упадок
нравственных сил с бедностью, и мы поймем, почему дремлют
также умственные силы нашего народа. Какая энергия в умствен-
ном труде возможна для человека, у которого подавлены и
сознание своего гражданского достоинства, и даже энергия в
материальном труде, который служит школой, подготовляющей
человека к энергии в умственном труде?]

1860
Июльская монархия1
...В последние годы июльской монархии было всем известно, что
большинство депутатов, поддерживающих кабинет, выбирается
людьми подкупленными и потому безнаказанно дает подкупать
себя. В те времена всеобщее право выбора считалось само по себе
достаточною гарантиею для составления такой палаты, которая
действительно была бы представительницею общественных пот-
ребностей. Теперь, когда опыт показал, что всеобщим избиратель-
ством дается власть обскурантам и реакционерам, многие лучшие
люди потеряли веру в этот принцип. Дело в том, что и тут, как во
всех исторических делах, разные условия общественного благосо-
стояния связаны одно с другим, и, какое из них ни возьмете вы в
отдельности, оно оказывается непрактичным без других условий.
Политическая власть, материальное благосостояние и образован-
ность— все эти три вещи соединены неразрывно. Кто находится в
нищете, тот не может развить своих умственных сил, в ком не
развиты умственные силы, тот не способен пользоваться властью
выгодным для себя образом; кто не пользуется политическою
властью, тот не может спастись от угнетения, то есть от нищеты,
то есть и от невежества. Эта неразрывность условий, похожая на
фальшивый логический круг, приводит в отчаяние людей нетвер-
дых духом или нетерпеливых. Но что же делать, если так устроен
свет? Нам, вероятно, будет случай поговорить об этом подробнее,
если мы доведем рассказ о французской истории до тех времен,
когда вопрос о всеобщем избирательстве получил практическую
важность и когда потом первые опыты всеобщего избирательства
оказались так неудачны. Теперь заметим только, что не одно
всеобщее избирательство, а все права и блага общественной
жизни находятся теперь и, вероятно, долго еще будут находиться
в нелепом положении, представляясь возможными только как
результаты таких фактов, которые сами должны служить их
результатами.
6 Н. Г. Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
162
Антропологический принцип
в философии1
(«Очерки вопросов
практической философии».
Сочинение П. Л. Лаврова,
I, Личность. СПб., 1860)
...Основанием для той части философии, которая рассматривает
вопросы о человеке, точно так же служат естественные науки,
как и для другой части, рассматривающей вопросы о внешней
природе. Принципом философского воззрения на человеческую
жизнь со всеми ее феноменами служит выработанная естествен-
ными науками идея о единстве человеческого организма; наблюде-
ниями физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль о
дуализме человека. Философия видит в нем то, что видят
медицина, физиология, химия; эти науки доказывают, что никако-
го дуализма в человеке не видно, а философия прибавляет, что
если бы человек имел, кроме реальной своей натуры, другую
натуру, то эта другая натура непременно обнаруживалась бы в
чем-нибудь, и так как она не обнаруживается ни в чем, так как
все происходящее и проявляющееся в человеке происходит по
одной реальной его натуре, то другой натуры в нем нет. [Это
доказательство имеет совершенную несомненность]...
Но при единстве натуры мы замечаем в человеке два различ-
ных ряда явлений: явления так называемого материального
порядка (человек ест, ходит) и явления так называемого нрав-
ственного порядка (человек думает, чувствует, желает). В каком
же отношении между собою находятся эти два порядка явлений?
Не противоречит ли их различие единству натуры человека,
показываемому естественными науками? Естественные науки
опять отвечают, что делать такую гипотезу мы не имеем
основания, потому что нет предмета, который имел бы только
одно качество,— напротив, каждый предмет обнаруживает бесчис-
ленное множество разных явлений, которые мы для удобства
суждения о нем подводим под разные разряды, давая каждому
разряду имя качества, так что в каждом предмете очень много
разных качеств. Например, дерево растет, горит; мы говорим, что
оно имеет два качества: растительную силу и удобосгораемость. В
чем сходство между этими качествами? Они совершенно различ-
ны: нет такого понятия, под которое можно было бы подвести оба
эти качества, кроме общего понятия качество: нет такого
понятия, под которое можно было бы подвести оба ряда явлений,
соответствующих этим качествам, кроме понятия явление. Или,
например, лед тверд и блестящ; что общего между твердостью и
блеском? Логическое расстояние от одного из этих качеств до
другого безмерно велико, или, лучше сказать, нет между ними
никакого, близкого или далекого, логического расстояния, потому

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
163
что нет между ними никакого логического отношения. Из этого
мы видим, что соединение совершенно разнородных качеств в
одном предмете есть общий закон вещей. Но в этом разнообразии
естественные науки открывают и связь,— не по формам обнару-
жения, не по явлениям, которые решительно несходны, а по
способу происхождения разнородных явлений из одного и того же
элемента при напряжении или ослаблении энергичности в его
действии. Например, в воде есть свойство иметь температуру —
свойство, общее всем телам. В чем бы ни состояло свойство
предметов, называемое нами теплотою, но оно при разных
обстоятельствах обнаруживается с очень различными величинами.
Иногда один и тот же предмет очень холоден, то есть обнаружи-
вает очень мало тепла: иногда он очень горяч, то есть обнаружи-
вает его очень много. Когда вода, по каким бы то ни было
обстоятельствам, обнаруживает очень мало теплоты, она бывает
твердым телом — льдом; обнаруживая несколько больше теплоты,
она бывает жидкостью; а когда в ней теплоты очень много, она
становится паром. В этих трех состояниях одно и то же качество
обнаруживается тремя порядками совершенно различных явлений,
так что одно качество принимает форму трех разных качеств,
разветвляется на три качества просто по различию количества, в
каком обнаруживается: количественное различие переходит в
качественное различие.
Но разные предметы различаются между собою своею способ-
ностью обнаруживать известные общие им качества в очень
различных количествах. Например, железо, серебро, золото обна-
руживают очень значительное количество того качества, которое
называется тяжестью и мерилом которого у нас на земле служит
вес. Воздух обнаруживает это качество в таком малом количе-
стве, что только особенными учеными исследованиями оно откры-
то в нем, а каждый человек, не знакомый с наукою, по
необходимости предполагает, будто бы в воздухе вовсе нет
тяжести. Точно так же думали о всех газообразных телах.
Возьмем другое качество—способность сжиматься от давления.
Без особенных средств анализа, даваемых только наукою, никто
не заметит, чтобы жидкости сжимались от какого бы то ни было
давления: кажется, будто бы вода сохраняет совершенно прежний
объем под самым сильным давлением. Но наука отыскала факты,
показывающие, что и вода в некоторой степени сжимается от
давления. Из этого надобно заключать, что когда нам представля-
ется какое-нибудь тело, не имеющее, по-видимому, известного
качества, то надобно употребить научный анализ для проверки
этого впечатления, и если он скажет, что качество эго находится
в теле, то надобно не твердить упорно: наши не вооруженные
научными средствами чувства говорят противное, а надобно
просто сказать: результат, полученный при помощи исследования
предмета с нужными научными средствами, показывает неудов-
летворительность впечатления, получаемого чувствами, лишенны-
ми нужных в этом деле пособий.
в'

Н. Г. Чернышевский
164
С другой стороны, когда кажется, будто бы известный
предмет имеет какое-нибудь особенное качество, которого будто
бы совершенно нет в других предметах, то надобно опять
исследовать дело научным образом...
Говорят: естественные науки еще не достигли такого развития,
чтобы удовлетворительно объяснить все важные явления приро-
ды. Это—совершенная правда; но противники научного направле-
ния в философии делают из этой правды вывод вовсе не
логический, когда говорят, что пробелы, остающиеся в научном
объяснении натуральных явлений, допускают сохранение каких-
нибудь остатков фантастического миросозерцания. Дело в том,
что характер результатов, доставленных анализом объясненных
наукою частей и явлений, уже достаточно свидетельствует о
характере элементов, сил и законов, действующих в остальных
частях и явлениях, которые еще не вполне объяснены: если бы в
этих необъясненных частях и явлениях было что-нибудь иное,
кроме того, что найдено в объясненных частях, тогда и объяснен-
ные части имели бы не такой характер, какой имеют. Возьмем
какую угодно отрасль естественных наук — положим, хотя геогра-
фию или геологию—и посмотрим, какой характер могут иметь,
какого характера не могут иметь сведения, которых мы еще не
приобрели по разным частям предмета, исследуемого этими
науками. При нынешнем развитии географии мы еще не имеем
удовлетворительных сведений о странах около полюсов, о внут-
ренности Африки, о внутренности Австралии. Без сомнения, эти
пробелы в географическом знании очень прискорбны для науки и,
по всей вероятности, даже для практической жизни было бы
нужно пополнить их, потому что очень может быть, что в этих
странах найдется что-нибудь новое и пригодное для жизни...
К чему мы так долго останавливаемся на явлениях и заключе-
ниях, каждому известных? Просто оттого, что по непривычке к
систематическому мышлению слишком многие люди слишком
наклонны не замечать смысл общих законов, который одинаков
со смыслом отдельных феноменов, ими понимаемых. Мы хотели
как можно сильнее выставить силу одного из таких общих
законов: если при нынешнем состоянии научного наведения
(индуктивной логики) мы в большей части случаев еще не можем
с достоверностью определить по исследованной нами части
предмета, какой именно характер имеет неисследованная часть
его, то уже всегда можем с достоверностью определить, какого
характера не может иметь она. Наши положительные заключения
от характера известного к характеру неизвестного при нынешнем
состоянии наук находятся еще на степени догадок, подлежащих
спору, доступных ошибкам; но отрицательные заключения уже
имеют полную достоверность. Мы не можем сказать, чем именно
окажется неизвестное нам; но мы уже знаем, чем оно не
оказывается.
Фантастические гипотезы, разрушаемые этими отрицательны-
ми выводами, в химии, в географии, в геологии уже не заслужи-

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
165
вают никакой борьбы, потому что всеми и каждым сколько-
нибудь образованным человеком признаются за бредни. Географ
не имеет нужды доказывать, что под полюсами не найдется
обезьян, в Центральной Африке не найдется безголовых людей, в
Центральной Австралии—рек, текущих снизу вверх, в недрах
земли—сказочных садов и циклопов, кующих оружие Ахиллесу2
под надзором Вулкана3. Но человек с логическим умом точно так
же смотрит на фантастические гипотезы и в других науках: он так
же видит, что все это бредни, несовместные с нынешним
состоянием знаний. Говорят, что открытия, сделанные Коперни-
ком4 в астрономии, произвели перемену в образе человеческих
мыслей о предметах, по-видимому очень далеких от астрономии.
Точно такую же перемену и точно в том же направлении, только в
гораздо обширнейшем размере, производят ныне химические и
физиологические открытия; от них изменяется образ мыслей о
предметах, по-видимому оч'ень далеких от химии. Теперь, чтобы
сколько-нибудь свести конец этой статьи с ее началом, мы опять
обратимся мыслью к будущим судьбам Западной Европы, о
которых были принуждены говорить по поводу приводимых
г. Лавровым из Милля5 и Пруд она6 цитат о прискорбной будто бы
перспективе, грозящей западному человечеству. Химия, геология
и потом вдруг рассуждения о политических партиях в Англии или
Франции, о западноевропейских нравах, о надеждах и опасениях
разных сословий и разных публицистов — какой произвольный
переход, какое отсутствие логики! Что ж делать, читатель: чем
богаты, тем и рады; ничего другого вы и не должны были ждать
от нашей статьи. Попробуем приложить к ее характеру метод
отрицательных заключений о характере неизвестного по характе-
ру известного и посмотрим, чего никак не должны были бы вы
ожидать от этой статьи, если бы потрудились употребить в дело
этот метод перед тем, как начали читать ее. Статья написана
по-русски, для русской публики: это вам было известно по самой
обертке журнала. Статья эта хочет говорить о философских
вопросах—это также было видно по ее заглавию на обертке
книжки. Теперь рассудите сами: есть ли какая-нибудь логика в
этих двух известных вам фактах? Какой-то господин написал
статью для русской публики; нужны ли для русской публики
журнальные статьи? Судя по всему, решительно не нужны;
потому что если б были нужны, они были бы не таковы, какие
бывают теперь. Итак, этот неизвестный вам господин, автор этой
статьи, поступил вовсе не логично, сделал то, чего не нужно
публике,— написал статью. Но вы, по своему великодушию,
допустили эту нелепость без- порицания: вздумал он делать то,
чего никому не нужно,—ну, так и быть—написал статью, так
пусть написал. Теперь другой вопрос: о чем же он написал ее? О
философии. О философии! Господи, твоя воля! да кто же в
русском обществе думает о философских вопросах? Разве г. Лав-
ров,—да и то сомнительно: быть может, и самому г. Лаврову
гораздо интереснее всевозможных философских вопросов наши

Н. Г. Чернышевский
166
житейские и общественные дела. Выбор предмета для такого
нелогического поступка, как написание журнальной статьи, еще
нелогичнее самого этого поступка. Чего же вы могли ожидать от
статьи, к самому началу которой приложены две такие крупные
печати с надписью: отсутствие логики? При нынешнем состоянии
наук в России нельзя достоверно сказать, какие вещи можно было
ожидать найти в этой статье вам, судившим о ней по ее заглавию;
но можно достоверно сказать, что никак нельзя было ожидать
найти в ней логику. А где нет логики, там бессвязность. Вот вам
небольшой опыт приложения теории отрицательных выводов от
характера известного к характеру неизвестного. Не правда ли,
принцип достоверности этого метода блистательно подтвердился
прочтенною вами статьею? Мы говорим не по увлечению автор-
ским самолюбием,— мы говорим по искреннему и верному убеж-
дению, что эта статья своею бессвязностью, бестолковостью
возвышается над всеми другими, читанными вами статьями, по
крайней мере, настолько же, насколько интенсивность химическо-
го процесса в растительной жизни возвышается над его интенсив-
ностью в неорганической природе. Скажите же теперь: не должны
ли мы, чтобы выдержать характер статьи, переброситься к
рассуждениям о будущности Западной Европы от химических
рассуждений?
Мы видели, какой характер принадлежит образу мыслей в
благородной части тех сословий Западной Европы, которые ждут
себе потерь от перемен, признаваемых ими самими за неизбежные
и справедливые. Скорбь о своей предстоящей судьбе производит
смущение в их уме. У них нет сил применить к близкому для них
факту принцип, принимаемый ими в его общем отвлеченном виде.
Мы видели, на какой ступени развития находится образ мыслей
простолюдина Западной Европы. До него еще не дошла общая
идея нынешней науки, выводы которой согласны с его потребно-
стями. Он еще держится устарелых принципов, но видит совер-
шенную несостоятельность выводов, сделанных из них его учите-
лями, людьми старых систем, и беспрестанно переходит от
желчного отрицания их к подчиненности им. В этом смирении он
не может удержаться надолго и опять изливается в едких
тирадах, чтобы опять смириться перед рутиною. Эта желчная
переменчивость, это колебание вовсе не принадлежит духу новых
идей: напротив, шаткость воззрений, выражающаяся смесью
скептицизма с излишнею доверчивостью, происходит именно от
недостаточного знакомства с идеями, выработанными нынешнею
наукой. Читатель видит, какой характер имеют ее принципы и
выводы. Основаниями своих теорий она берет истины, открытые
естественными науками посредством самого точного анализа
фактов, истины столь же достоверные, как обращение земли
вокруг солнца, закон тяготения, действие химического сродства.
Из этих принципов, не подлежащих никакому спору или сомне-
нию, современная наука делает свои выводы путем столь же
осмотрительным, как и тот, которым дошла до них. Она не

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии 167
принимает ничего без строжайшей, всесторонней проверки и не
выводит из принятого никаких заключений, кроме тех, которые
сами собою неотразимо следуют из фактов и законов, отвергатв
которые нет никакой логической возможности. При таком харак-
тере новых идей человеку, раз принявшему их, не остается уже
никакой дороги к отступлению назад или к каким-нибудь сделкам
с фантастическими заблуждениями.
Таким образом, существенный характер нынешних философ-
ских воззрений состоит в непоколебимой достоверности, исключа-
ющей всякую шаткость убеждений. Из этого легко заключить,
какая судьба ждет человечество Западной Европы. Свойство
каждого нового учения состоит в том, что нужно ему довольно
много времени на распространение в массах, на то, чтобы стать
господствующим убеждением. Новое и в идеях, как в жизни,
распространяется довольно медленно; но зато и нет никакого
сомнения в том, что оно распространяется, постепенно проникая
все глубже в разные слои населения, начиная, конечно, с более
развитых. Нет никакого сомнения, что и простолюдины Западной
Европы ознакомятся с философскими воззрениями, соответству-
ющими их потребностям [и, по нашему мнению, соответствующи-
ми истине]. Тогда найдутся у них представители не совсем такие,
как Прудон: найдутся писатели, мысль которых не будет, как
мысль Прудона, спутываться преданиями или задерживаться
устарелыми формами науки в анализе общественного положения и
полезных для общества реформ. Когда придет такая пора, когда
представители элементов, стремящихся теперь к пересозданию
западноевропейской жизни, будут являться уже непоколебимыми
в своих философских воззрениях, это будет признаком скорого
торжества новых начал и в общественной жизни Западной
Европы.
[Очень может быть, что мы ошибаемся, находя, что такая пора
уже началась в годы, следовавшие за первым онемением мысли от
реакции после событий 1848 года; очень может быть, что мы
ошибаемся, думая, что поколение, воспитанное событиями пос-
ледних двенадцати лет в Западной Европе, уже приобретает
ясность и твердость мысли, нужную для преобразования западно-
европейской жизни. Но если мы и ошибаемся, то разве во
времени: не в наше, так в следующее поколение придет результат,
лежащий в натуре вещей, стало быть неизбежный; и если нашему
поколению еще не удастся совершить его, то во всяком случае
оно много делает для облегчения полезного дела своим детям.]
Теперь мы замечаем,— жаль, что заметили слишком поздно,—
что эта статья, при всей своей бессвязности, может служить
предисловием к изложению понятий нынешней науки о человеке
как отдельной личности. Если б это замечено было нами раньше,
мы постарались бы сократить окольные наши отступления из
философии в естественные науки; тогда предисловие не имело бы
такой излишней длинноты и осталось бы нам довольно страниц
для очерка теории личности, как понимает ее нынешняя наука. Но

Н. Г. Чернышевский
168
теперь уже поздно поправлять дело, и нам остается только
надежда, что нынешняя статья, могущая, как мы видим, служить
предисловием к очерку философских понятий о человеке, в самом
деле послужит предисловием к нему.
Словом «наука» (science) у англичан называются далеко не все
те отрасли знания, которые у нас и у других континентальных
народов обнимаются этим выражением. Англичане называют
науками математику, астрономию, физику, химию, ботанику,
зоологию, географию—те отрасли знания, которые называются у
нас точными науками, и те, которые очень близко подходят к ним
по своему характеру; но они не разумеют под выражением
«наука» ни истории, ни психологии, ни нравственной философии,
ни метафизики. Надобно сказатьг что действительно существует
громадная разница между этими двумя половинами знаний по
качеству понятий, господствующих в той или другой. Из одной
половины каждый сколько-нибудь просвещенный человек уже
удалил всякие неосновательные предубеждения, и все рассуди-
тельные люди уже держатся в этих предметах одинаковых
коренных понятий. Знания наши и по этим отраслям бытия очень
неполны; но, по крайней мере, каждый тут знает, что нам
известно основательным образом, что еще неизвестно и что,
наконец, несомненным образом опровергнуто точными исследова-
ниями. Попробуйте, например, сказать, что человеческому орга-
низму нужна пища или нужен воздух,— с вами никто не будет
спорить; попробуйте сказать, что еще неизвестно, те ли одни
вещества могут служить пищею человеку, какими теперь он
питается, и что, может быть, найдутся новые вещества, пригод-
ные для этой цели,— с вами также никто из просвещенных людей
не станет спорить, и каждый прибавит только? что если новые
вещества #ля пищи и будут найдены, если и очень вероятно, что
они будут найдены, то до сих пор они еще не найдены, и человек
дока может питаться только известными веществами, вроде
хлебных растений, мяса, молока или рыбы; вы, в свою очередь,
совершенно согласитесь с этим замечанием, и спору тут у вас
быть не может. Спорить вы можете только о том, как велика или
мала вероятность скорого открытия новых питательных веществ и
к какому роду вещей скорее всего могут принадлежать эти новые,
еще не открытые вещества; но в этом споре вы и ваш противник
одинаково будете знать и признаваться, что выражаете только
догадки, не имеющие полной достоверности, могущие оказаться
более или менее полезными для науки впоследствии времени
(потому что догадки, гипотезы дают направление ученым исследо-
ваниям и ведут к открытию истины, подтверждающей или
опровергающей их), но еще вовсе не входящие в число научных
истин. Попробуйте сказать, наконец, что без пищи человек
существовать не может,— и тут.каждый с вами согласится, и
каждый понимает, что это отрицательное суждение находится в
неразрывной логической связи с положительным суждением:

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
169
«человеческому организму нужна пища»; каждый понимает, что
если принять одно из этих двух суждений, то непременно надобно
принять и другое. Совсем не то, например, в нравственной
философии. Попробуйте сказать, что хотите,— всегда найдутся
люди умные и образованные, которые станут говорить противное.
Скажите, например, что бедность вредно действует на ум и сердце
человека,—множество умных людей возразят вам: «нет, бедность
изощряет ум, принуждая его приискивать средства к ее отвраще-
нию; она облагораживает сердце, направляя наши мысли от
суетных наслаждений к доблестям терпения, самоотвержения,
сочувствия чужим нуждам и бедам». Хорошо; попробуйте сказать
наоборот, что бедность выгодно действует на человека,— опять
такое же множество или еще большее множество умных людей
возразят: «нет, бедность лишает средств к умственному развитию,
мешает развитию самостоятельного характера, влечет к неразбор-
чивости в употреблении средств для ее отвращения или для
простого поддержания жизни; она — главный источник невеже-
ства, пороков и преступлений».. Словом сказать, какой бы вывод
ни вздумали вы сделать в нравственных науках, вы всегда
найдете, что и он, и другой, противоположный ему, вывод и,
кроме того, множество других выводов, не клеящихся ни С
вашим, ни с противоположным ему выводом, ни друг с другом,
имеют искренних защитников между умными и просвещенными
людьми. То же самое в метафизике, то же самое в истории, без
которой ни нравственные науки, ни метафизика не могут обой-
тись.
Такое положение дел в истории, нравственных науках и
метафизике Заставляет многих думать, что эти отрасли знания не
дают или даже и вовсе не могут никогда дать нам ничего столь
достоверного, как математика, астрономия и химия. Хорошо, что
нам случилось употребить слово «бедность», оно наводит нас на
память о житейском факте, совершающемся ежедневно. Как
только какой-нибудь господин или какая-нибудь госпожа из
многочисленного семейства достигнет хорошего Положения в
обществе, он или она тотчас же начинает вытягивать из бедности,
из ничтожества своих родственников и родственниц: около важного
или богатого лица появляются братья и сестры, племянники й
племянницы, все примыкают к нему и, держась за него, вылезают
в люди. Припоминают родство свое с важным или богатым лицом
даже такие господа и госпожи, которые не хотели и знаться с
ним, пока оно было не важно и не богато. Иных оно в глубине
души и недолюбливает, а все-таки помогает им,— нельзя, ведь все
же родственники и родственницы,— и с любовью к родным или с
досадой на них, оно все-таки изменяет их положение к лучшему.
Точно такое же дело происходит в области знаний теперь, когда
некоторые науки успели из жалкого положения выбиться до
великого совершенства, до ученого богатства, до умственной
знатности. Эти богачки, помогающие своим жалким родственни-
цам,—математика и естественные науки. Математика была в

Н. Г. Чернышевский
170
хорошем положении давно, но чрезвычайно много времени было у
ней занято заботою об одной ближайшей ее родственнице—
астрономии. Тысячи четыре лет, если не больше, прошло в этой
возне. Наконец во время Коперника астрономия была поставлена
на ноги математикою, а с Ньютона7 она получила блистательное
положение в умственном мире. Едва перестав сокрушаться день и
ночь о бедственном состоянии своей сестры — астрономии, едва
получив по некотором устройстве ее судьбы несколько свободы
подумать о других родственницах, математика принялась помогать
разным членам семейства, до сих пор остающегося в нераздель-
ном владении родовым имуществом под именем физики: акустика,
оптика и некоторые другие из сестер, носящих родовое имя
физики, особенно воспользовались милостями математики; очень
недурно стало положение и многих других членов той же
многолюдной семьи. Дело тут шло уже гораздо быстрее, чем с
выведением астрономии из жалкого положения: помогать другим
математика уже выучилась, возившись со своею ближайшею
родственницею, и, кроме того, хлопотала теперь уже не одна, а
имела в ней хорошую адъютантку. Когда они вдвоем придали
человеческий вид многочисленным особам семейства физики,
пресмыкавшимся прежде в жалчайшей нищете и погрязавшим в
гнуснейших научных пороках, математика уже имела в своем
распоряжении целое племя, стала президентшею довольно боль-
шого и благоденствующего государства. В конце прошлого века
это умственное государство было в таком же состоянии, как
Соединенные Штаты в политическом мире около того же времени.
Оба общества растут с той поры одинаково быстро. Чуть не
каждый год прибавляется какая-нибудь новая область к молодому
Североамериканскому государству, становится из дикой пустыни
цветущим штатом, и все дальше и дальше оттесняются просве-
щенным и деятельным народом жалкие племена, не хотящие
принимать цивилизации, и все больше и больше захватывает он в
свой союз другие племена, ищущие цивилизации, но не умевшие
найти ее без его помощи: луизианские французы и испанцы
Северной Мехики уже присоединились и в немногие годы уже
прониклись духом нового общества, так что не отличить их от
потомков Вашингтона8 и Джефферсона9. Миллионы пьяных ир-
ландцев и не менее жалких немцев стали в Союзе людьми
порядочными и зажиточными. Так и союз точных наук под
управлением математики, то есть счета, меры и веса, с каждым
годом расширяется на новые области знания, увеличивается
новыми пришельцами. После химии к нему постепенно присоеди-
нились все науки о растительных и животных организмах:
физиология, сравнительная анатомия, разные отрасли ботаники и
зоологии; теперь входят в него нравственные науки. С ними
делается ныне то самое, что мы видим над людьми тщеславными,
но погрязавшими в нищете и невежестве, когда какой-нибудь
дальний родственник, не гордящийся, как они, высоким проис-
хождением и неслыханными добродетелями, а просто человек

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
171
простой и честный, приобретает богатство: кичливые гидальго
долго усиливаются смотреть на него свысока, но бедность
заставляет их пользоваться его подачками; долго они живут этой
милостыней, считая низким для себя обратиться при его помощи
к честному труду, которым он вышел в люди; но с улучшением их
пищи и одежды пробуждаются в них мало-помалу рассудитель-
ные мысли, слабеет прежнее пустое хвастовство, они понемногу
становятся людьми порядочными, понимают, наконец, что стыд
не в труде, а в хвастовстве, а напоследок принимают нравы,
которыми вышел в люди их родственник; тогда, опираясь на его
помощь, они быстро приобретают хорошее положение и начинают
пользоваться уважением рассудительных людей не за фантастиче-
ские достоинства, которыми прежде хвастались, не имея их, а за
свои новые действительные качества, полезные для общества,—
за свою трудовую деятельность.
Еще не так далеко от нас время, когда нравственные науки в
самом деле не могли иметь содержания, которым бы оправдывал-
ся титул науки, им принадлежавший, и англичане были тогда
совершенно правы, отняв у них это имя, которого они не были
достойны. Теперь положение дел значительно изменилось. Есте-
ственные науки уже развились настолько, что дают много
материалов для точного решения нравственных вопросов. Из
мыслителей, занимающихся нравственными науками, все передо-
вые люди стали разрабатывать их при помощи точных приемов,
подобных тем, по каким разрабатываются естественные науки.
Когда мы говорили о противоречиях между разными людьми по
каждому нравственному вопросу, мы говорили только о давниш-
них, наиболее распространенных, но уже оказывающихся отста-
лыми понятиях и способах исследования, а не о том характере,
какой получают нравственные науки у передовых мыслителей; о
прежнем, рутинном характере этих знаний, а не о нынешнем их
виде. По нынешнему своему виду нравственные науки различают-
ся от так называемых естественных, собственно, только тем, что
начали разрабатываться истинно научным образом позже их, и
потому разработаны еще не в таком совершенстве, как они. Тут
разница лишь в степени: химия моложе астрономии и не достигла
еще такого совершенства; физиология еще моложе химии и еще
дальше от совершенства: психология, как точная наука, еще
моложе физиологии и разработана еще меньше. Но, различаясь
между собою по количеству приобретенных точных знаний,
химия и астрономия не различаются ни по достоверности того,
что узнали, ни по способу, которым идут к точному знанию своих
предметов: факты и законы, открываемые химиею, так же
достоверны, как факты и законы, открываемые астрономиею. То
же надобно сказать о результатах нынешних точных исследова-
ний в нравственных науках. Очерки предметов, даваемые астроно-
миею, физиологиею и психологиею.— это все равно, что карты
Англии, Европейской России и Азиатской России: Англия вся
снята превосходными тригонометрическими измерениями; в Евро^

Н. Г. Чернышевский
172
пейской России тригонометрия покрыла своею сетью еще только
половину пространства, другая половина снята способами, не
столь совершенными; в Азиатской России остаются пространства,
в которых только мимоездом определено положение нескольких
главных пунктов, а все лежащее между ними наносится на карту
по глазомеру, способу очень неудовлетворительному. Но тригоно-
метрическая сеть с каждым годом растягивается все дальше и
дальше, уже не очень далеко время, когда она охватит и
Азиатскую Россию...
Первым следствием вступления нравственных знаний в область
точных наук было строгое различение того, чтб мы знаем,от того,
чего не знаем. Астроном знает, что ему известна величина
планеты Марс, и столь же положительно знает, что ему
неизвестен геологический состав этой планеты, характер расти-
тельной или животной жизни на ней и самое то, существует ли на
ней растительная или животная жизнь. Если бы кто-нибудь
вздумал утверждать, что на Марсе находится глина или гранит,
существуют птицы или моллюски, астроном сказал бы ему: вы
утверждаете то, чего не знаете. Если бы фантазер зашел в своих
предположениях дальше и сказал бы, например, что живущие на
Марсе птицы не подвержены болезням, а моллюски не нуждаются
в пище, астроном при помощи химика и физиолога доказал бы
ему, что этого даже и быть не может. Точно так же и в
нравственных науках теперь строго разграничено известное от
неизвестного, и на основании известного доказана несостоятель-
ность некоторых прежних предположений о том, что еще остается
неизвестным. Положительно известно, например, что все явления
нравственного мира проистекают одно из другого и из внешних
обстоятельств по закону причинности, и на этом основании
признано фальшивым всякое предположение о возникновении
какого-нибудь явления, не произведенного предыдущими явлени-
ями и внешними обстоятельствами. Поэтому нынешняя психоло-
гия, не допускает, например, таких предположений: «человек
поступил в данном случае дурно, потому что захотел поступить
дурно, а в другом случае хорошо, потому что захотел поступить
хорошо». Она говорит, что дурной поступок или хороший посту-
пок был произведен непременно каким-нибудь нравственным или
материальным фактом или сочетанием фактов, а «хотение» было
тут только субъективным впечатлением, которым сопровождается
в нашем сознании возникновение мыслей или поступков из
предшествующих мыслей, поступков или внешних фактов. Самым
обыкновенным примером действий, ни на чем не основанных,
кроме нашей воли, представляется такой факт: я встаю с постели;
на какую ногу я встану? захочу—на левую, захочу—на правую.
Но это только так представляется поверхностному взгляду. На
самом деле факты и впечатления производят то, на какую ногу
встанет человек. Если нет никаких особенных обстоятельств и
мыслей, он встает на ту ногу, на которую удобнее ему встать по
анатомическому положению его тела на постели. Если явятся

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
173
особенные побуждения, превосходящие своею силою это физи-
ологическое удобство, результат изменится сообразно перемене
обстоятельств. Если, например, в человеке явится мысль: «стану
не на правую ногу, а на левую», он сделает это; но тут произошла
только простая замена одной причины (физиологического удоб-
ства) другою причиною (мысль доказать свою независимость) или,
лучше сказать, победа второй причины, более сильной, над
первою. Но откуда явилась эта вторая причина, откуда явилась
мысль показать свою независимость от внешних условий? Она не
могла явиться без причины, она произведена или словами собесед-
ника, или воспоминанием о прежнем споре, или чем-нибудь
подобным. Таким образом, тот факт, что человек, когда захочет,
может ступить с постели не на ту ногу, на которую удобно ему
ступить по анатомическому положению тела на постели, а на
другую ногу,— этот факт свидетельствует вовсе не то, что
человек без всякой причины мог ступить на ту или другую ногу, а
только то, что вставание с постели может совершаться под
влиянием причин, более сильных, чем влияние анатомического
положения его тела перед актом вставания. То явление, которое
мы называем волею, само является звеном в ряду явлений и
фактов, соединенных причинною связью. Очень часто ближайшею
причиною появления в нас воли на известный поступок бывает
мысль. Но определенное расположение воли производится также
только определенною мыслью: какова мысль, такова и воля; будь
мысль не такова, была бы не такова и воля. Но почему же
явилась именно такая, а не другая мысль? Опять от какой-нибудь
мысли, от какого-нибудь факта, словом сказать, от какой-нибудь
причины. Психология говорит в этом случае то же самое, что
говорит в подобных случаях физика или химия: если произошло
известное явление, то надобно искать ему причины, а не удовлет-
воряться пустым ответом: оно произошло само собою, без всякой
особенной причины—«я так сделал, потому что так захотел».
Прекрасно, но почему же вы так захотели? Если вы отвечаете:
«просто, потому что захотел», это значит то же, что говорить:
«тарелка разбилась, потому что разбилась; дом сгорел, потому
что сгорел». Такие ответы—вовсе не ответы: ими только прикры-
вается леность доискиваться подлинной причины, недостаток
желания знать истину.
Если при нынешнем состоянии химии кто-нибудь спросит,
почему золото имеет желтый цвет, а серебро—белый, химики
прямо отвечают, что до сих пор еще не знают этой причины, то
есть еще не знают, в какой связи находится желтизна золота или
белизна серебра с другими качествами этих металлов, по какому
закону, от каких обстоятельств произошло, что вещество, приняв-
шее форму золота или серебра, приобрело в этой форме качество
производить на наш глаз впечатление желтизны или белизны. Это
прямой, честный ответ; но он, как видим, состоит просто в
признании своего незнания. Богатому человеку легко сознаваться,
что у него в данном случае не нашлось денег, но легко в этом

Н. Г. Чернышевский
174
сознаваться только тогда, когда все уверены, что он действитель-
но богат: напротив, человеку, который хочет прослыть за богача,
будучи в сущности беден, или человеку, кредит которого поколе-
бался, не легко сказать, что у него в нынешнее время не
случилось денег: он всяческими хитростями будет скрывать
истину. Таково было до недавнего времени состояние нравствен-
ных наук: они стыдились говорить: у нас нет об этом достаточных
знаний. Теперь, к счастию, не то: психология и нравственная
философия выходят из прежней своей научной нищеты, у них
уже больше запас богатства, и они прямо могут говорить: «мы
еще не знаем этого», если действительно не знают.
Но если нравственные науки на очень многие вопросы должны
еще отвечать теперь: «мы этого не знаем», то ошибемся мы,
предположив, что к числу вопросов, остающихся для них неразре-
шенными ныне, принадлежат те вопросы, которые по одному из
господствующих мнений признаются неразрешимыми. Нет, незна-
ние этих наук совершенно не таково. Чего не знает, например,
химия? Она не знает теперь, чем будет водород, перешедший из
газообразного состояния в твердое,— металлом или неметаллом;
есть сильная вероятность предполагать, что он будет металлом,
но справедлива ли такая догадка, это еще неизвестно. Химия не
знает также, действительно ли простое тело фосфор или сера, или
они будут со временем разложены на простейшие элементы.
Это—случаи теоретического незнания. Другой род вопросов, не
разрешимых для нее теперь, представляют многочисленные слу-
чаи неуменья исполнить практические требования. Химия умеет
изготовлять синильную кислоту, уксусную кислоту, но изготовить
фибрин она еще не умеет. Те и другие неразрешимые для нее
вопросы имеют, как видим, характер совершенно специальный,
характер такой специальный, что и в голову они приходят только
людям, уже порядочно знакомым с химией. Точно таковы же
вопросы, остающиеся ныне еще не разрешенными для нравствен-
ных наук. Психология, например, открывает следующий факт:
при слабом умственном развитии .человек не в состоянии понимать
жизни, различной от его собственной жизни: чем сильнее развива-
ется его ум, тем легче ему бывает представлять себе жизнь, не
похожую на его жизнь. Как объяснить этот факт? При нынешнем
состоянии науки строго научного ответа еще не найдено, а
существуют только разные догадки. Скажите теперь, кому из
людей, незнакомых с нынешним состоянием психологии, прихо-
дил в голову такой вопрос? Почти никто, кроме ученых, даже не
замечал и факта, к которому относится этот вопрос: это все
равно, что вопрос о металличности или неметалличности водоро-
да: люди, незнакомые с химией, не знают не только этого вопроса
о водороде, но не знают и самого водорода. А для химии
чрезвычайно важен этот водород, существование которого было
бы незаметно без нее. Точно так для психологии чрезвычайно
важен факт неспособности неразвитого человека и способности
развитого понимать жизнь, различную от его жизни. Как откры-

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
175
тие водорода повело к усовершенствованию химической теории,
так и открытие этого психологического факта имело своим
последствием построение теории антропоморфизма10, без которой
ни шагу теперь нельзя ступить в метафизике. Вот другой
психологический вопрос, также неразрешимый точным образом
при нынешнем состоянии науки: дети имеют наклонность ломать
свои игрушки; отчего это происходит? Надобно ли считать эту
ломку только неловкою формою желания пересоздавать вещи по
своим надобностям, неловкою формою так называемой творче-
ской деятельности человека, или тут есть след чистой наклонно-
сти к разрушению, приписываемой человеку некоторыми писате-
лями? Таковы почти все теоретические вопросы, точного решения
которых еще не дает наука. Читатель видит, что они принадлежат
к разряду вопросов, надобность и важность которых открывается
только наукою, понятна только для ученых, к разряду так
называемых технических или специальных вопросов, которые
вовсе не интересны для простых людей, часто кажутся им даже
ничтожными. Это все вопросы вроде тех, из какого старославян-
ского звука произошло у в слове рука: из простого у или из юса,
и по какому закону образуется существительное «воз» из глагола
«везу»: зачем тут буква е заменилась буквою о? Для филолога
эти вопросы очень важны, а для нас, нефилологов, они, можно
сказать, не существуют. Но не будем опрометчиво смеяться над
учеными, которые заняты исследованием таких мелочных, по-
видимому, вещей: от открытия истины в подобных, по-видимому,
неважных фактах возникли результаты важные и для нас,
простых людей: разъяснялись понятия о целом ряде важных
фактов, изменялись важные житейские отношения. Из того, что
некоторые люди разъяснили нашу фонетику открытием значения
юсов, явилось более разумное обучение грамматике, и наших
детей будут меньше мучить за нею, чем мучили нас, и будут
лучше выучивать ей, чем выучивали нас.
Итак, теоретические вопросы, остающиеся неразрешенными
при нынешнем состоянии нравственных наук, вообще таковы, что
даже не приходят в голову почти никому, кроме специалистов;
неспециалист с трудом понимает даже, как могут ученые люди
заниматься исследованием таких мелочей. Напротив, те теорети-
ческие вопросы, которые обыкновенно представляются важными
и трудными для неспециалистов, вообще перестали быть вопроса-
ми для нынешних мыслителей, потому что чрезвычайно легко
разрешаются несомненным образом при первом прикосновении к
ним могущественных средств научного анализа. Половина таких
вопросов оказывается происходящими просто от непривычки к
мышлению, другая половина находит себе ответ в явлениях,
знакомых каждому. Куда девается пламя, носящееся над светиль-
нею горящей свечки, когда мы гасим свечу? Неужели химик
согласится назвать эти слова вопросом? Он просто называет их
бессмысленным набором слов, возникающим из незнакомства с
самыми коренными, самыми простыми фактами науки. Он гово-

Н. Г. Чернышевский
176
рит: горение свечи есть химический процесс; пламя есть одно из
явлений этого процесса, одна из сторон его, одно из качеств его,
выражаясь простым языком; когда мы гасим свечу, мы прекраща-
ем химический процесс: само собою разумеется, что с его
прекращением исчезают и его качества; спрашивать, что делается
с пламенем свечи, когда гаснет свеча, значит то же самое, что
спрашивать о том, что осталось от цифры 2 в числе 25, когда мы
зачеркнем все число,— ровно ничего не осталось ни от цифры 2,
ни от цифры 5: ведь они обе зачеркнуты; спрашивать это может
только тот, кто сам не понимает, что значит написать цифру и что
значит зачеркнуть ее; на все вопросы таких людей существует
один ответ: друг мой! вы не имеете понятия об арифметике и
сделаете хорошо, если станете учиться ей. Предлагается, напри-
мер, очень головоломный вопрос: доброе или злое существо
человек? Множество людей потеют над разрешением этого
вопроса, почти половина потеющих решают: человек по натуре
добр; другие, составляющие также почти целую половину поте-
ющих, решают иначе: человек по натуре зол. За исключением
этих двух противоположных догматических партий, остаются
несколько человек скептиков, которые смеются над теми и
другими и решают: вопрос этот неразрешим. Но при первом
приложении научного анализа вся шутка оказывается простою до
крайности. Человек любит приятное и не любит неприятного,—
это, кажется, не подлежит сомнению, потому что в сказуемом тут
просто повторяется подлежащее: Л есть А приятное для челове-
ка есть приятное для человека, неприятное для человека есть
неприятное для человека. Добр тот, кто делает хорошее для
других, зол—кто делает дурное для других,— кажется, это также
просто и ясно. Соединим теперь эти простые истины и в выводе
получим: добрым человек бывает тогда, когда для получения
приятного себе он должен делать приятное другим: злым бывает
он тогда, когда принужден извлекать приятность себе из нанесе-
ния неприятности другим. Человеческой, натуры нельзя тут ни
бранить за одно, ни хвалить за другое; все зависит от обсто-
ятельств, отношений [, учреждений]. Если известные отношения
имеют характер постоянства, в человеке, сформировавшемся под
ними, оказывается сформировавшеюся привычка к сообразному с
ними способу действий. Потому можно находить, что Иван добр,
а Петр зол; но эти суждения прилагаются только к отдельным
людям, а не к человеку вообще, как прилагаются только к
отдельным людям, а не к человеку вообще понятия о привычке
тесать доски, уметь ковать и т. д. Иван—плотник, но нельзя
сказать, что такое человек вообще: плотник или не плотник; Петр
умеет ковать железо, но нельзя сказать о человеке вообще:
кузнец он или не кузнец. Тот факт, что Иван стал плотником, а
Петр-1-кузнецом, показывает только, что при известных обсто-
ятельствах, бывших в жизни Ивана, человек становится плотни-
ков, а при известных обстоятельствах, бывших в жизни Петра,

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
177
становится кузнецом. Точно так при известных обстоятельствах
человек становится добр, при других—зол.
Таким образом, с теоретической стороны вопрос о добрых и
злых качествах человеческой натуры разрешается столь легко,
что даже и не может быть назван вопросом: он сам в себе уже
заключает полный ответ. Но другое дело, если вы возьмете
практическую сторону дела, если, например, вам кажется, что для
самого человека и для всех окружающих его людей гораздо
лучше ему быть добрым, чем злым, и если вы захотели бы
позаботиться, чтобы каждый стал добр: с этой стороны дело
представляет очень большие трудности; но они, как заметит
читатель, относятся уже не к науке, а только к практическому
исполнению средств, указываемых наукою. Психология и нрав-
ственная философия находятся тут опять точно в таком же
положении, как естественные науки. Климат в северной Сибири
слишком холоден; если бы мы спросили, каким способом можно
сделать его теплее, естественные науки не затруднятся ответом на
это: Сибирь закрыта горами от теплой южной атмосферы и
открыта своим склоном к северу холодной северной атмосфере;
если бы горы шли по северной границе ее, а на южной не было
гор, страна эта была бы гораздо теплее. Но у нас еще недостает
средств исполнить на практике это теоретическое решение вопро-
са. Точно так же и у нравственных наук готов теоретический
ответ почти на все вопросы, важные для жизни, но во многих
случаях у людей недостает еще средств для практического
исполнения того, что указывает теория. Впрочем, нравственные
науки имеют в этом случае преимущество над естественными. В
естественных науках все средства принадлежат области так
называемой внешней природы: в нравственных науках только одна
половина средств принадлежит этому разряду, а другая половина
средств заключается в самом человеке; стало быть, половина дела
зависит только от того, чтобы человек с достаточною силою
почувствовал надобность в известном улучшении: это чувство уже
дает очень значительную часть условий, нужных для улучшения.
Но мы видели, что одних этих условий, зависящих от состояния
впечатлений самого человека, еще недостаточно: нужны также
материальные средства. Относительно этой половины условий,
относительно материальных средств, практические вопросы нрав-
ственных наук находятся в положении еще гораздо выгоднейшем,
нежели относительно условий, лежащих в самом человеке. Преж-
де, при неразвитости естественных наук, могли встречаться во
внешней природе непреодолимые затруднения к исполнению
нравственных потребностей человека. Теперь не то: естественные
науки уже предлагают ему столь сильные средства располагать
внешнюю природою, что затруднений в этом отношении не
представляется. Возвратимся для примера к практическому вопро-
су о том, каким бы способом люди могли стать добрыми, так
чтобы недобрые люди стали на свете чрезвычайной редкостью и
чтобы злые качества потеряли всякую заметную важность в

Н. Г. Чернышевский
178
жизни по чрезвычайной малочисленности случаев, в которых
обнаруживались бы людьми. Психология говорит, что самым
изобильным источником обнаружения злых качеств служит недо-
статочность средств к удовлетворению потребностей, что человек
поступает дурно, то есть вредит другим, почти только тогда,
когда принужден лишить их чего-нибудь, чтобы не остаться
самому без вещи, для него нужной. Например, в случае неурожая,
когда пищи недостаточно для всех, число преступлений и всяких
дурных поступков чрезмерно возрастает: люди обижают и обма-
нывают друг друга из-за куска хлеба. Психология прибавляет
также, что человеческие потребности разделяются на чрезвычай-
но различные степени по своей силе; самая настоятельнейшая
потребность каждого человеческого организма состоит в том,
чтобы дышать; но предмет, нужный для ее удовлетворения,
находится человеком почти во всех положениях в достаточном
изобилии, потому из потребности воздуха почти никогда не
возникает дурных поступков. Но если встретится исключительное
положение, когда этого предмета оказывается мало для всех, то
возникают также ссоры и обиды: например, если много людей
будет заперто в душном помещении с одним окном, то почти
всегда возникают ссоры и драки, могут даже совершаться
убийства из-за приобретения места у этого окна. После потребно-
сти дышать (продолжает психология) самая настоятельная потреб-
ность человека—есть и пить. В предметах для порядочного
удовлетворения этой потребности очень часто, очень у многих
людей встречается недостаток, и он служит источником самого
большого числа всех дурных поступков, почти всех положений и
учреждений, бывающих постоянными причинами дурных поступ-
ков. Если бы устранить одну эту причину зла, быстро исчезло бы
из человеческого общества, по крайней мере, девять десятых
всего дурного: число преступлений уменьшилось бы в десять раз,
грубые нравы и понятия в течение одного поколения заменились
бы человечественными, отнялась бы и опора у стеснительных
учреждений, основанных на грубости нравов и невежестве, и
скоро уничтожилось бы почти всякое стеснение. Прежде испол-
нить такое указание теории было, как нас уверяют, невозможно
по несовершенству технических искусств; не знаем, справедливо
ли говорят это о старине, но бесспорно то, что при нынешнем
состоянии механики и химии, при средствах, даваемых этими
науками сельскому хозяйству, земля могла бы производить в
каждой стране умеренного пояса несравненно больше пищи, чем
сколько нужно для изобильного продовольствия числа жителей, в
десять и двадцать раз большего, чем нынешнее население этой
страны*. Таким образом, со стороны внешней природы уже не
* В самой Англии земля может прокормить, по крайней мере, 150 000 000
человек. Панегирики удивительному совершенству английского сельского
хозяйства справедливы в том отношении, что дело это там быстро
улучшается; но ошибочно было бы думать, что оно и теперь пользуется в
удовлетворительном размере пособиями науки: это только что еще начина-

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
179
представляется никакого препятствия к снабжению всего населе-
ния каждой цивилизованной страны изобильною пищею; задача
остается только в том, чтобы люди осознали возможность и
надобность энергически устремиться к этой цели. В реторическом
слоге можно говорить, будто они на самом деле заботятся об этом
как следует; но точный и холодный анализ науки показывает
пустоту пышных фраз, часто слышимых нами об этом предмете.
В действительности еще ни одно человеческое общество не
приняло в сколько-нибудь обширном размере тех средств,, какие
указываются для придания успешности сельскому хозяйству есте-
ственными науками и наукою о народном благосостоянии. Отчего
это происходит, почему в человеческих обществах господствует
беззаботность об исполнении научных указаний для удовлетворе-
ния такой настоятельной потребности, как потребность пищи,
почему это так, какими обстоятельствами и отношениями произ-
водится и поддерживается дурное хозяйство, как надобно изме-
нить обстоятельства и отношения для замены дурного хозяйства
хорошим,— это опять новые вопросы, теоретическое решение
которых очень легко; и опять практическое осуществление науч-
ных решений обусловливается тем, чтобы человек проникся
известными впечатлениями. Мы, впрочем, не станем здесь изла-
гать ни теоретического решения, ни практических затруднений по
этим вопросам; это завело бы нас слишком далеко, а нам
кажется, что уже довольно и предыдущих замечаний для разъяс-
нения того, в каком положении находятся теперь нравственные
науки. Мы хотели сказать, что разработка нравственных знаний
точным научным образом только еще начинается; что поэтому
еще не найдено точного теоретического решения очень многих
чрезвычайно важных нравственных вопросов; но что эти вопросы,
теоретическое решение которых еще не найдено, имеют характер
чисто технический, так что интересны только для специалистов, и
что, наоборот, те психологические и нравственные, вопросы,
которые представляются очень интересными и кажутся чрезвы-
чайно трудными для неспециалистов, уже с точностью разреше-
ны, и притом разрешены чрезвычайно легко и просто, самыми
первыми приложениями точного научного анализа, так что теоре-
тический ответ на них уже найден; мы прибавляли, что из этих
несомненных теоретических решений возникают очень важные и
полезные научные указания о том, какие средства надобно
употребить для улучшения человеческого быта; что из этих
средств некоторые должны быть взяты во внешней природе, и
при нынешнем развитии естественных знаний внешняя природа
уже не представляет этому препятствия, а другие должны быть
доставлены рассудительною энергиею самого человека, и ныне
только в ее возбуждении могут встречаться трудности по невеже-
ству и апатии [одних] людей, [по расчетливому сопротивлению
ется, и девять десятых частей земли, возделываемой в Англии, возделыва-
ется по рутине, совершенно не соответствующей нынешнему состоянию
сельскохозяйственных знаний.

Н. Г. Чернышевский
180
других,] и вообще по власти предрассудков над огромным
большинством людей в каждом обществе.
Все эти рассуждения имели целью объяснить, каким образом
нынешнее высокое развитие естественных наук помогает возник-
новению точных наук по таким отраслям бытия и по таким
отделам теоретических вопросов, которые прежде были только
предметом догадок, иногда основательных, иногда неоснователь-
ных, но ни в каком случае не дававших точного знания. Таковы
нравственные и метафизические вопросы. Ближайшим предметом
наших статей служит теперь человек как отдельная личность, и
мы попробуем изложить, какие решения вопросов, относящихся к
этому предмету, найдены точною научною разработкою психоло-
гии и нравственной философии. Если читатель помнит характер
нашей первой статьи, он, конечно, будет ожидать, что лишь
только мы дали это обещание, как тотчас же изменим ему и
вдадимся в длинное отступление, вовсе не идущее к делу.
Читатель не ошибется. Мы отлагаем на время в сторону психоло-
гические и нравственно-философские вопросы о человеке, займем-
ся физиологическими, медицинскими, какими вам угодно другими
и вовсе не будем касаться человека как существа нравственного, а
попробуем прежде сказать, что мы знаем о нем как о существе,
имеющем желудок и голову, кости, жилы, мускулы и нервы. Мы
будем смотреть на него пока только с той стороны, какую
находят в нем естественные науки; другими сторонами его жизни
мы займемся после, если позволит нам время.
Физиология и медицина находят, что человеческий организм
есть очень многосложная химическая комбинация, находящаяся в
очень многосложном химическом процессе, называемом жизнью.
Процесс этот так многосложен, а предмет его так важен для нас,
что отрасль химии, занимающаяся его исследованием, удостоена
за свою важность титула особенной науки и названа физиоло-
гией). Отношение физиологии к химии можно сравнить с отноше-
нием отечественной истории к всеобщей истории. Разумеется,
русская история составляет только часть всеобщей; но предмет
этой части особенно близок нам, потому она сделана как будто
особенною наукою: курс русской истории в учебных заведениях
читается отдельно от курса всеобщей, воспитанники получают на
экзаменах особенный балл по русской истории; но не следует
забывать, что эта внешняя раздельность служит только для
практического удобства, а не основана на теоретическом различе-
нии характера этой отрасли знания от других частей того же
самого знания: Русская история понятна только в связи с
всеобщею, объясняется ею и представляет только видоизменения
тех же самых сил и явлений, о каких рассказывается во всеобщей
истории. Так и физиология—только видоизменение химии, а
предмет ее—только видоизменение предметов, рассматриваемых
в химии. Сама физиология не удержала всех своих отделов в
полном единстве под одним именем: некоторые стороны исследу-
емого ею предмета, т. е. химического процесса, происходящего в

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
181
человеческом организме, имеют такую особенную интересность
для человека, что исследования о них, составляющие часть
физиологии, сами удостоились имени особенных наук. Из этих
сторон мы назовем одну: исследование явлений, производящих и
сопровождающих разные уклонения этого химического процесса
от нормального его вида; эта часть физиологии названа особен-
ным именем—медицина; медицина в свою очередь разветвляется
на множество наук с особенными именами. Таким образом, часть,
выделившаяся из химии, выделила из себя новые части, которые
опять разделяются на новые части. Но это—явление точно того
же порядка, как разделение одного города на кварталы, кварталов
на улицы: это делается только для практического удобства, и не
должно забывать, что все улицы и кварталы города составляют
одно целое. ...Точно так медицинские явления входят в систему
физиологических явлений, а вся система физиологических явле-
ний входит в еще обширнейшую систему химических явлений.
Когда исследуемый предмет очень многосложен, то для
удобства исследования полезно делить его на части; потому
физиология разделяет многосложный процесс, происходящий в
живом человеческом организме, на несколько частей, из которых
самые заметные: дыхание, питание, кровообращение, движение,
ощущение; подобно всякому другому химическому процессу, вся
эта система явлений имеет возникновение, возрастание, ослабле-
ние и конец. Поэтому физиология рассматривает, будто бы
особые предметы, процессы дыхания, питания, кровообращения,
движения, ощущения и т. д., зачатия, или оплодотворения, роста,
дряхления и смерти. Но тут опять надобно помнить, что эти
разные периоды процесса и разные стороны его разделяются
только теориею, чтобы облегчить теоретический анализ, а в
действительности составляют одно неразрывное целое. Так гео-
метрия разлагает круг на окружность, радиусы и центр,, но, в
сущности, радиуса нет без центра и окружности, центра нет без
радиуса и окружности, да и окружности нет без радиуса и
центра,— эти три понятия, эти три части геометрического иссле-
дования о круге составляют все вместе одно целое. Некоторые из
частей физиологии разработаны уже очень хорошо; таковы,
например, исследования процессов дыхания, питания, кровообра-
щения, зачатия, роста и одряхления; процесс движения разъяснен
еще не так подробно, а процесс ощущения—еще меньше; доволь-
но странно может показаться, что так же мало исследован
процесс нормальной смерти, происходящей не от каких-нибудь
чрезвычайных случаев или специальных расстройств (болезни), а
просто от истощения организма самым течением жизни. Но это
потому, во-первых, что наблюдениям медиков и физиологов
представляется не очень много случаев такой смерти: из тысячи
человек разве один умирает ею, организм остальных преждевре-
менно разрушается болезнями и гибельными внешними случаями;
во-вторых, и на эти немногие случаи нормальной смерти ученые
до сих пор не имели досуга обратить такое внимание, какое

Н. Г. Чернышевский
182
привлекают болезни и случаи насильственной смерти: силы науки
по вопросу о разрушении организма до сих пор поглощаются
приисканием средств к устранению преждевременной смерти.
Мы сказали, что некоторые части процесса жизни еще не
разъяснены так подробно, как другие; но из этого вовсе не
следует, чтобы мы уже не знали положительным образом очень
многого и о тех частях его, исследование которых находится
теперь даже в самом несовершенном виде. Во-первых, если даже
предположить, что какая-нибудь сторона жизненного процесса в
своей особенной специальности остается до сих пор и совершенно
недоступною точному анализу в духе математики и естественных
наук, то характер ее приблизительно был бы нам уже известен из
характера других частей, которые уже довольно хорошо исследо-
ваны. Это был случай такого же рода, как определение вида
головы млекопитающего по костям его ног: известно, что по
одной какой-нибудь лопатке или ключице животного наука до-
вольно точно воссоздает всю его фигуру и в том числе голову, так
что, когда находится потом полный скелет, он подтверждает
верность научного вывода о целом по одной его части. Мы знаем,
в чем состоит, например, питание; из этого мы уже знаем
приблизительно, в чем состоит, например, ощущение: питание и
ощущение так тесно связаны между собою, что характером
одного определяется характер другого. В прошлой статье мы уже
говорили, что такие заключения о неизвестных частях по изве-
стным частям имеют и особенную достоверность, и особенную
важность в отрицательной форме: Л тесно связано с X; А есть В;
из этого следует, что X не может быть ни С, ни Д, ни Е.
Например, найдена лопатка какого-то допотопного животного; к
какому именно разряду млекопитающих оно принадлежало,
этого, может быть, мы не сумеем определить безошибочно: быть
может, ошибемся, если причислим его к породе кошек или
лошадей; но уже по одной найденной нами лопатке мы безоши-
бочно знаем, что оно не было ни птицею, ни рыбою, ни
черепокожим. Мы сказали, что эти отрицательные выводы имеют
большую важность во всех науках. Но в особенности они важны в
нравственных науках и в метафизике, потому что уничтожаемые
ими ошибки имели особенную практическую гибельность в этих
науках. Если в старину, по плохому развитию естественных наук,
ошибочно считали кита рыбой, а летучую мышь птицей, от этого,
вероятно, не пострадал ни один человек; но от ошибок, имевших
такой же источник, то есть происходивших от неумения подвер-
гнуть предмет точному анализу, произошли в метафизике и в
нравственных науках ошибочные мнения, наделавшие людям
гораздо больше зла, чем холера, чума и все заразительные
болезни. Сделаем, например, гипотезу, что праздность приятна, а
труд неприятен; если эта гипотеза станет господствующим мнени-
ем, каждый человек будет пользоваться всеми случаями, чтобы
обеспечить себе праздную жизнь, заставив других работать на
себя: из этого произойдут все виды порабощения и грабежа,

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
183
начиная от собственно так называемого рабства и от завоеватель-
ной войны до нынешних более тонких форм тех же явлений. Эта
гипотеза действительно была сделана людьми, действительно
стала господствующим мнением [и господствует до сих пор], и
действительно произвела [столько] страданий [,что нет им ни
числа, ни меры]. Теперь попробуем приложить к донятию прият-
ности или удовольствия выводы из точного анализа жизненного
процесса. Феномен приятности или удовольствия принадлежит той
части жизненного процесса, которая называется ощущением.
Предположим пока, что собственно об этой части жизненного
процесса, как об отдельной части, еще нет у нас точных
исследований. Посмотрим, нельзя ли чего-нибудь заключить о ней
из тех точных сведений, какие приобрела наука о питании,
дыхании, кровообращении. Мы видим, что каждое из этих
явлений составляет деятельность некоторых частей нашего орга-
низма. Какие части действуют при феноменах дыхания, питания и
кровообращения, это мы знаем; знаем и то, как они действуют;
быть может, мы ошиблись бы, если бы стали из этих сведений
делать выводы о том, какие именно части организма и каким
именно образом действуют при феномене приятного ощущения;
но мы уже прямо видели, что только деятельность какой-нибудь
части организма дает возникновение тому, что называется явлени-
ями человеческой жизни; мы видим, что когда есть деятельность,
то есть и феномен, а когда нет деятельности, то нет и феномена;
из этого видим, что и для приятного ощущения непременно нужна
какая-нибудь деятельность организма. Теперь анализируем поня-
тие деятельности. Для деятельности необходимо существование
двух предметов—действующего и подвергающегося действию, и
деятельность состоит в том, что действующий предмет обращает
свои силы на переработку предмета, подвергавшегося действию.
Например, грудь и легкие перемещают и разлагают воздух при
феномене.дыхания, желудок перерабатывает пищу при феномене
питания. Итак, приятное ощущение также должно непременно
состоять в том, что силою человеческого организма переделыва-
ется какой-нибудь внешний предмет; какой именно предмет и
каким именно способом перерабатывается, этого мы еще не
знаем, но мы уже видим, что источником удовольствия непремен-
но должна быть какая-нибудь деятельность человеческого орга-
низма над внешними предметами. Попробуем теперь сделать
отрицательный вывод из этого результата. Праздность есть
отсутствие деятельности; очевидно, что она не может производить
феноменов так называемого приятного ощущения. Теперь стано-
вится нам совершенно понятно, почему во всех цивилизованных
странах зажиточные классы общества жалуются на постоянную
скуку, на неприятность жизни. Эта жалоба совершенно справед-
лива. Богачу так же неприятно жить, как и бедняку, потому что
по обычаю, внесенному в общество ошибочною гипотезою, с
богатством соединена праздность, то есть вещи, которые должны
были бы служить источником удовольствия, лишены этою гипоте-

Н. Г. Чернышевский
184
зою возможности составлять удовольствие. Кто привык к отвле-
ченному, мышлению, тот вперед уверен, что наблюдение над
житейскими отношениями не будет противоречить результатам
научного анализа. Но и люди, непривычные к мышлению, будут
приведены к такому же заключению соображением смысла тех
фактов, которые представляет так называемая светская жизнь; в
ней нет нормальной деятельности, то есть такой деятельности, в
которой объективная сторона дела соответствовала бы субъектив-
ной его роли, нет деятельности, которая заслуживала бы имени
серьезной деятельности; чтобы избежать субъективного расстрой-
ства в организме, избежать происходящих от неподвижности
болезней, избежать тоски, светский человек принужден создавать
себе взамен нормальной деятельности фиктивную: он лишен
движения, имеющего объективную разумную цель, и потому
«делает моцион», то есть убивает на пустое размахивание ногами
столько же времени, сколько следовало употреблять на деловую
ходьбу; он лишен физического труда и потому «занимается
гимнастикою для гигиены», то есть машет руками и качается
корпусом (за бильярдом, за токарным станком, если не в
гимнастической зале) столько же времени, сколько следовало бы
ему заниматься физической работой; он лишен дельных забот о
себе и своих близких, потому занимается сплетнями и интригами,
то есть хлопочет мысленно над вздором столько же, сколько
следовало бы хлопотать о дельных вещах. Но все эти искусствен-
ные средства никак не могут доставить потребностям организма
такого удовлетворения, какое нужно для здоровья. Жизнь прохо-
дит у нынешнего богача так, как идет она у китайца, курящего
опиум: противоестественное раздражение сменяется летаргиею,
напряженное пресыщение—пустою деятельностью, оставляя пос-
ле себя все ту же пустую тоску, спасения от которой ищут в нем.
Мы видим, что если даже предположить совершенный недоста-
ток точных исследований о какой-нибудь части жизненного
процесса как об отдельной специальной части, то нынешнее
состояние точных знаний о других частях того же самого
жизненного процесса уже дает нам приблизительное понятие об
общем характере этой неизвестной части, дает нам прочную опору
для важных положительных и для еще более важных отрицатель-
ных выводов о ней. Но, конечно, мы только для разъяснения
дела, argumenti causa *, предположили совершенное отсутствие
точных исследований по некоторым частям жизненного процесса;
на самом же деле нет ни одной части жизненного процесса, о
которой наука не приобрела более или менее обширных и точных
знаний, специально относящихся именно к этой части. Так,
например, мы знаем, что ощущение принадлежит известным
нервам, движение—другим. Результатами этих специальных
изысканий подтверждаются выводы, получаемые из общих наблю-
дений над целым жизненным процессом и над частями его, более
исследованными.
* Ради аргумента (лат.).

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
185
До сих пор мы говорили о физиологии как о науке, занима-
ющейся исследованием жизненного процесса в человеческом
организме. Но читатель знает, что физиология человеческого
организма составляет только часть физиологии или, точнее
сказать, часть одного ее отдела—зоологической физиологии.
Заметив это, мы поправим ошибку, сделанную на предыдущих
страницах: напрасно мы говорили, что феномены дыхания, пита-
ния и других частей жизненного процесса в человеке составляют
предмет физиологии: предмет ее составляют явления этого
процесса во всех живых существах. Физиология человека суще-
ствует только в том смысле, в каком существует география
Англии, в смысле одной главы из состава целой книги,—главы,
которая может сама разрастаться в целую книгу.
Когда мы поверхностным образом обозреваем две страны,
очень далекие по развитию одна от другой, страну дикарей и
страну высокоцивилизованного народа, нам кажется, будто бы в
одной из них нет даже и следа тех явлений, какие поражают нас
своим колоссальным размером в другой. В Англии мы видим
Лондон и Манчестер, доки, наполненные пароходами, и железные
дороги, а у каких-нибудь якутов нет, по-видимому, ничего
соответствующего этим явлениям. Но загляните в основательное
описание жизни якутов, и оно уже самым оглавлением своим
наведет нас на мысль, что поверхностное заключение наше было
ошибочно; оглавление книги о якутах точно таково же, как
оглавление книги об англичанах: почва и климат; способы
добывания пищи; жилища; одежда; пути сообщения; торговля и
т. д. Как, спрашиваете вы себя, неужели у якутов есть и пути
сообщения, и торговля? Да, разумеется, есть, как и у англичан;
разница только та, что у англичан эти явления общественной
жизни сильно развиты, а у якутов они развиты слабо. У англичан
есть Лондон, но и у якутов есть явления, возникающие из того же
самого принципа, которым создан Лондон: на зиму якуты, бросая
кочевую жизнь, поселяются в землянках; эти землянки вырыты
по соседству одна от другой, так что составляют какую-то
группу,—вот вам и зародыш города; в самой Англии дело
началось с' того же: зародышем Лондона была такая же группа
таких же землянок. У англичан есть Манчестер с гигантскими
машинами, которые называются бумагопрядильною фабрикою; но
ведь и якуты не довольствуются звериными шкурами в их
натуральном виде, они сшивают их, они делают из шерсти войлок;
от валяния войлока уже недалеко до тканья, от иголки недалеко
до веретена, а Манчестер составляется просто накоплением
десятков миллионов веретен с удобною для них обстановкою, в
работе якутского семейства над изготовлением одежды лежит
уже зародыш Манчестера, как в якутской землянке — зародыш
Лондона. Дело иного рода, насколько где развилось известное
явление; но явления всех разрядов в разных степенях развития
существуют у каждого народа. Зародыш один и тот же; он
развивается повсюду по одним и тем же законам, только

Н. Г. Чернышевский
186
обстановка у него в разных местах различна, оттого различно и
развитие: берлинский кислый виноград—тот же самый виноград,
какой растет в Шампани и в Венгрии: только климат разный,
потому с практической точки зрения можно говорить, что
берлинский виноград, который ни на что не годится, вещь
совершенно иного рода, чем виноград Токая или Эперне, из
которого делают дивные вина; так, разница огромная, явная для
всякого, но согласитесь, что ученые люди поступают справедли-
во, утверждая, что нет в токайском винограде таких элементов,
которых не нашлось бы в берлинском винограде.
Нам нужно обозреть всю область природы, чтобы дойти до
человека; а до сих пор мы говорили только о так называемой
неорганической природе и о царстве растений, еще ничего не
сказав о царстве животных. В наиболее развитых формах своих
животный организм чрезвычайно отличается от растения; но
читатель знает, что млекопитающие и птица связаны с раститель-
ным царством множеством переходных форм, по которым можно
проследить все степени развития так называемой животной жизни
из растительной: есть растения и животные, почти ничем не
отличающиеся друг от друга, так что трудно сказать, к какому
царству отнести их. Если некоторые животные почти ничем не
отличаются от растений в эпоху полного развития своего организ-
ма, то в первое время своего существования все животные почти
одинаковы с растениями в первой поре их роста; зародышем
животного и растения одинаково служит ячейка; ячейка, служа-
щая зародышем животного, так похожа на ячейку, служащую
зародышем растения, что трудно и отличить их. Итак, мы видим,
что все животные организмы начинают с того же самого, с чего
начинает растение, и только впоследствии некоторые животные
организмы приобретают вид очень отличный от растений, и в
очень высокой степени проявляют такие качества, которые в
растении так слабы, что открываются только при помощи
научных пособий. Так, например, и в дереве есть зародыш
движения: соки в нем движутся, как в животных; корни и ветви
тянутся в разные стороны; правда, это перемещение происходит
только в частях, а целый организм растения не переменяет места;
но и полип также не переменяет места: полипняк способностью
перемещения не превосходит дерево. Но есть даже и такие
растения, которые переменяют свое место: сюда принадлежат
некоторые виды семейства Mimosa.
Не надобно обижать никого; мы нанесли бы животным обиду,
если бы, заметив, что они не должны считать себя существами
иной природы, чем растения, понизив их на степень только
особенной формы той же жизни, какая видна в растениях, не
сказали нескольких слов и в честь им. Действительно, научный
анализ открывает несправедливость голословных фраз, будто
животные вовсе лишены разных почетных качеств, как, напри-
мер, некоторой способности к прогрессу. Обыкновенно говорят:
животное всю жизнь остается тем, чем родилось, ничему не

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
187
научается, нейдет вперед в умственном развитии. Такое мнение
разрушается фактами, известными каждому: медведя научают
плясать и выкидывать разные штуки, собак подавать поноску и
танцевать; слонов даже выучивают ходить по канату, даже рыб
приучают собираться в данное место по звонку,— этого всего
обученные животные не делали без учения; учение дает им
качества, которых без него не имели бы они. Не только человек
учит животных — сами животные учат друг друга: известно, что
хищные животные учат своих детей ловить добычу: птицы учат
своих детей летать. Но, говорят нам, это наученье, это развитие
имеет известный предел, дальше которого нейдет животное, так
что каждая порода неподвижна в своем развитии, которое
относится только к отдельным членам ее: отдельное животное
может иметь свою историю, но порода остается без истории,
понимая под историею прогрессивное движение. Это .также
несправедливо; на наших глазах совершенствуются целые породы
животных: например, улучшается порода лошадей или рогатого
скота в известной стране. Человек имеет пользу от развития
одних только экономических качеств животного: от увеличения
силы у лошади, шерсти у овцы, молока и мяса у коровы и быка:
потому мы и совершенствуем целые породы животных только в
этих внешних качествах. Но все-таки из этого уже видно, что
животные доступны развитию не только индивидуумами, а целы-
ми породами. Этого одного факта было бы уже достаточно для
несомненного заключения о том, что и умственные способности
животных каждой породы не стоят неподвижно на одной данной
точке, а также изменяются: естественные науки говорят, что
причина, производящая перемену в мускулах, т. е. изменение
качеств крови, непременно производит некоторую перемену и в
нервной системе: если при перемене в составе крови, питающей
мускулы и нервы, изменяется питание мускулов, то должно
изменяться и питание нервной системы; а при различии в питании
непременно изменяются качества и действия питающейся части
организма. Лошадь улучшенной породы непременно должна иметь
впечатления несколько иные, чем простая лошадь: вы видите, что
ее глаз блещет более живым огнем: это значит, что зрительный
нерв ее восприимчивее, чувствительнее; если так изменился
зрительный нерв, то произошла некоторая перемена и во всей
нервной системе. Это вовсе не гипотеза, это—положительный
факт, известный, например, из того, что жеребенок от домашней
лошади, от благовоспитанной лошади, если можно так выразить-
ся, гораздо скорее и легче приучается ходить в упряжи, чем
жеребенок от табунной лошади, от дикой, невоспитанной лошади;
это значит, что ухмственные способности у одного более развиты в
известном отношении, чем у другого. Но тут дело идет для целей
человека, а не для потребности самого животного; это развитие
касается только низших сторон умственной жизни, как всякое
развитие, налагаемое целями, посторонними самому развивающему-
ся. Гораздо яснее обнаруживается в животных способность к

Н. Г. Чернышевский
188
прогрессу, когда они развиваются по собственной надобности, по
собственному побуждению. Наши домашние животные, привык-
шие к своему рабству, развившись в тех отношениях, которые
нужны для их господина, вообще поглупели от рабства. Они стали
трусливы, ненаходчивы в непредвиденных обстоятельствах. Но,
выходя на свободу, они возвращаются к находчивости и смелости
вольного состояния. Одичавшие лошади приучаются защищаться
от волков, приучаются выбивать траву из-под снега зимой. Дикие
животные вообще умеют приспособляться к новым обстоятель-
ствам: книги о нравах животных наполнены рассказами о том, как
умеют приноровлять свою жизнь к новой обстановке осы, пауки и
другие насекомые, посаженные под стеклянный колпак. Сначала
насекомое пробует поступать по-прежнему; постепенные неудачи
показывают ему неудовлетворительность прежнего метода, оно
пробует новые методы, и, если обстоятельства не губят его, оно,
наконец, устраивает свою жизнь по новому способу. Медведь,
нашедши бочонок с вином, умеет, наконец, догадаться, как
выбить дно. Мы не станем приводить бесчисленных отдельных
анекдотов о находчивости животных и заметим только один
общий факт, относящийся к целым породам: при появлении
человека в пустынной стране птицы еще не умеют остерегаться
его; но постепенно опыт научает их быть осторожными, предус-
мотрительными относительно этого нового врага, и все породы
дичи научаются обходиться с охотником умнее прежнего, избе-
гать его, обманывать его.
Мы употребляли выражение «умственные способности», гово-
ря о животных. В самом деле, нельзя отрицать в них ни памяти,
ни воображения, ни мышления. О памяти нечего и говорить:
каждому известно, что нет ни одного млекопитающего, ни одной
птицы без этой способности, и у некоторых пород она развита
очень сильно; памятливость собаки чрезвычайно велика: она
узнает человека, виденного ею очень давно, умеет находить
дорогу в хозяйский дом из очень отдаленного места. Воображение
непременно должно существовать, если есть память, потому что
оно только соединяет в новые группы разные представления,
хранимые памятью. Если существует нервная деятельность, то
есть если происходит беспрерывная смена ощущений и впечатле-
ний, то прежние представления непременно должны беспрестанно
попадать в сочетания с новыми, а этот феномен уже и есть то
самое, что называется воображением. Положительным образом
существование фантазии в животном доказывается тем, что
кошка видит сны: она во сне часто бывает похожа на лунатика: то
сердится, то радуется. Впрочем, нет надобности слишком доро-
жить этим частным .фактом, способностью кошки иметь сногпде-
ния: существование фантазии у животных обнаруживается дру-
гим, гораздо более общим фактом—расположением всех молодых
животных забавляться посредством игры над внешними предмета-
ми, которые не могли бы служить предметом такой игры, если бы
не представлялись играющему животному чем-то вроде кукол.

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
189
Молодая кошка забавляется какою-нибудь щепочкою или кусоч-
ком шерсти, как будто мышью: она бросает клочок шерсти,
чтобы он как будто бежал, сама принимает подстерегающее
положение, потом прыгает и ловит воображаемую мышь,—это
прямо игра в куклы, только кукла тут имеет роль не жениха и
невесты, не барышни и служанки, а роль мышки: что делать,
каждое существо дает предметам такую роль, какая для него
интересна.
Мышление состоит в том, чтобы из разных комбинаций
ощущений и представлений, изготовляемых воображением при
помощи памяти, выбирать такие, которые соответствуют потреб-
ности мыслящего организма в данную минуту, в выборе средств
для действия, в выборе представлений, посредством которых
можно было бы дойти до известного результата. В этом состоит
не только мышление о житейских предметах, но и так называемое
отвлеченное мышление. Возьмем в пример самое отвлеченное
дело: решение математической задачи. У Ньютона, заинтересо-
ванного вопросом о законе качества или силы, проявляющейся в
обращении небесных тел, накопилось в памяти очень много
математических формул и астрономических данных. Чувства его
(главным образом одно чувство—зрение) беспрестанно приобре-
тали новые формулы и астрономические данные из чтения и
собственных наблюдений, от сочетания этих новых впечатлений с
прежними возникали в его голове разные комбинации, формулы
цифр; его внимание останавливалось на тех, которые казались
подходящими к его цели, соответствующими его потребности
найти формулу данного явления; от обращения внимания на эти
комбинации, то есть от усиления энергии в нервном процессе при
их появлении, они развивались и разрастались, пока, наконец,
разными сменами и превращениями их произведен был результат,
к которому стремился нервный процесс, то есть найдена была
искомая формула. Это явление, то есть сосредоточение нервного
процесса на удовлетворяющих его желанию в данную минуту
комбинациях ощущений и представлений, непременно должно
происходить, как скоро существуют комбинации ощущений и
представлений, иначе сказать—как скоро существует нервный
процесс, который сам и состоит именно в ряде разных комбина-
ций ощущения и представления. Каждое существо, каждое
явление разрастается, усиливается при появлении данных, удов-
летворяющих его потребности, прилепляется к ним, питается ими,
а собственно в этом и состоит то, что мы назвали выбором
представлений и ощущений в мышлении; а в этом выборе их, в
прилеплении к ним и состоит сущность мышления.
Само собою разумеется, что когда мы находим одинаковость
теоретической формулы, посредством которой выражается про-
цесс, происходивший в нервной системе Ньютона при открытии
закона тяготения, и процесс того, что происходит в нервной
системе курицы, отыскивающей овсяные зерна в куче сора и
пыли, то не надобно забывать, что формула выражает собою

Н. Г. Чернышевский
190
только одинаковую сущность процесса, а вовсе не то, чтобы
размер процесса был одинаков, чтобы одинаково было впечатле-
ние, производимое на людей явлениями этого процесса, или чтобы
обе формы его могли производить одинаковый внешний резуль-
тат. Мы говорили, например, в прошлой статье, что хотя трава и
дуб растут по одному закону, из одних элементов, но все-таки
трава никак не может производить таких действий, давать таких
результатов, как дуб: из дуба человек может строить себе
огромные дома и корабли, а из травы можно только маленькой
птичке свить свое гнездо; или, например, в куче гнилушки
происходит тот же самый процесс, как в печи громадной
паровой машины; но куча гнилушки никого не перевезет из
Москвы в Петербург, а паровик со своею печью перевозит тысячи
людей и десятки тысяч пудов товаров. Муха летает тою же
самою силою, по тому же самому закону, как орел; но, конечно,
из этого не следует, чтобы она взлетала так высоко, как орел.
Говорят, будто бы животные не рассуждают. Это чистый
вздор. Вы поднимаете палку на собаку, собака поджимает хвост и
бежит от вас; отчего это? Оттого, что у ней в голове построился
следующий силлогизм: когда меня бьют палкою, мне бывает
неприятно; этот человек хочет побить меня палкою: итак,
удалюсь от него, чтобы не получить болезненного ощущения от
его палки. Смешно и слышать, когда говорят, будто собака в этом
случае убежала только по инстинкту, машинально, а не по
рассуждению, не сознательно: нет, инстинкт, машинальность есть
тут, но не все дело произошло инстинктивно, машинально: по
инстинкту, по машинальной привычке собака поджала хвост,
когда побежала от вас, а побежала она но сознательной мысли. В
действиях каждого живого существа есть сторона бессознатель-
ной привычки или бессознательного движения органов; но это не
мешает участию сознательной мысли в том действии, которое
сопровождается и некоторыми движениями, происходящими бес-
сознательно. Когда человек испугается, мускулы его лица бессоз-
нательно, инстинктивно принимают выражение испуга; но тем не
менее происходит в голове этого человека другая часть явления,
принадлежащая области сознания: он сознает, что он испуган, он
сознает, что сделал движение, выражающее испуг; от этой
сознательной стороны факта происходят новые последствия:
человек, может быть, постыдится себя за то, что испугался,
может быть, примет меры к обороне от испугавшего предмета, а
может быть, поспешит удалиться от него.
Но мы забыли: ведь говорят, что у животных нет сознания,
что они не сознают своих ощущений, своих мыслей, умозаключе-
ний, а только имеют их. Каким образом понять это, каким
образом могут понимать эти слова сами те люди, которые говорят
их, всегда было для нас загадкою. Не сознавать своего ощуще-
ния— скажите, есть ли смысл в этой фразе? Скажите, каким
образом можно составить себе отчетливое представление о комби-
нации понятий, которую хочет она возбудить? Ощущением ведь

Ц. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
191
именно и называется такое явление, которое чувствуется; иметь
бессознательное ощущение значило бы иметь нечувствуемое
чувство, значило бы то же самое, что видеть невидимый предмет,
или, по знаменитому выражению, «слышать молчание». Есть
очень много выражений совершенно бессмысленных, составлен-
ных из сочетания слов, соответствующих не клеящимся между
собою понятиям; произносить их каждый может, но каждый, кто
произносит их, тем самым свидетельствует, что или сам не
понимает, что говорит, или хочет шарлатанить. Говорят, напри-
мер, «невесомая жидкость»: но что такое жидкость, какая бы то
ни была? Она все-таки тело, все-таки нечто материальное; всякое
вещество имеет свойство, называемое притяжением или тяготени-
ем, состоящее в том, что каждая частичка материи притягивает к
себе другие частицы и сама притягивается ими; на земле это
свойство обнаруживается весом, то есть тяготением к центру
земли; итак, всякая жидкость непременно имеет вес, а «невесомая
жидкость» — бессмысленное сочетание звуков вроде выражений:
синий звук, сахарная селитра и т.п. Если в физике так долго
употреблялось бессмысленное выражение «невесомая жидкость»,
то неудивительно изобилие подобных выражений в психологии,
которая разработана меньше физики; научный анализ показывает
вздорность их, и одна из сторон развития науки состоит в том,
чтобы отбрасывать их.
Еще забавнее становится пустая гипотеза об отсутствии
сознания в животных, когда принимает какой-то нелепо-
возвышенный тон, подразделяя феномен сознания на два разряда:
простое сознание и самосознание, говоря, что животные имеют
простое сознание, а самосознания не имеют. Тут дело доходит до
такой мудрости, с которою может сравниться лишь следующая
дистинкция*: скрипка издает только синий звук, а самосинего
звука издавать не может, его издает виолончель. Кто поймет этот
тонкий вывод о качествах звука скрипки и виолончели, для того
будет совершенно ясно, что ощущение в животных сопровождает-
ся сознанием, но не сопровождается самосознанием,— иначе
сказать, что животные имеют ощущение о внешних предметах, но
не чувствуют, что имеют ощущение,— иначе сказать, имеют
чувства, которых не чувствуют. После этого следует заключить:
вероятно, животные едят зубами, которыми не едят, ходят
ногами, которыми не ходят. Теперь для нас очевидно существова-
ние птичьего молока: птицы имеют молоко, которого не имеют;
так как они его имеют, то оно существует, а так как они его не
имеют, то простонародная поговорка справедливо полагает, что
достать его нигде нельзя. Кто убежден в справедливости всех
этих столь основательных мнений, тому остается только проси-
деть Иванову ночь над папоротником, и он получит цветок-
невидимку.
Прикоснемся точным анализом к факту ощущения, и вся
* Различение.— Ред.

Н. Г. Чернышевский
192
фантасмагория исчезает от первого прикосновения. Ощущение по
самой натуре своей непременно предполагает существование двух
элементов мысли, связанных в одну мысль: во-первых, тут есть
внешний предмет, производящий ощущение; во-вторых, существо,
чувствующее, что в нем происходит ощущение; чувствуя свое
ощущение, оно чувствует известное свое состояние; а когда
чувствуется состояние какого-нибудь предмета, то, разумеется,
чувствуется и самый предмет. Например, я чувствую боль в левой
руке; вместе с этим я чувствую и то, что у меня есть правая рука;
вместе с этим я чувствую, что существую я, часть которого
составляет эта левая рука, и, по всей вероятности, чувствую
также, что эта рука болит у меня; или я не чувствую, что она
болит у меня? или, когда я чувствую боль в руке, то я чувствую,
что рука болит не у меня, а у какого-нибудь китайца в Кантоне?
Не смешно ли рассуждать о подобных вещах, рассуждать о том,
солнце ли есть солнце, рука ли есть рука, и о тому подобных
мудреных задачах?
Чем отличается Ротшильд от бедняка? Тем ли, что двугривен-
ный в кармане бедняка есть простое серебро, а груды серебряной
монеты, лежащие в подвалах Ротшильда, вычеканены из самосе-
ребра, которое гораздо лучше серебра? Если бы Ротшильд был
человек не богатый, а только тщеславный, он мог бы придумы-
вать подобные вздоры в доказательство своего превосходства над
бедняком. Но, как человек действительно богатый, он не имеет
надобности в таких вздорных фантазиях и прямо говорит бедняку:
«мое серебро точно такое же, как ваше; но у вас его один
золотник, а у меня много тысяч пудов; потому-то, измеряя
богатством право на уважение, я нахожу себя заслуживающим
гораздо большего уважения, чем вы».
Говорят также, будто бы у животных нет тех чувств, которые
называются возвышенными, бескорыстными, идеальными. Надоб-
но ли замечать совершенную несообразность такого мнения с
общеизвестными фактами? Привязанность собаки вошла в посло-
вицу; лошадь проникнута честолюбием до того, что когда разго-
рячится, обгоняя другую лошадь, то уже не нуждается в хлысте и
шпорах, а только в удилах: она готова надорвать себя, бежать до
того, чтобы упасть замертво, лишь бы обогнать соперницу. Щм
говорят, будто бы животные знают только кровное родство, а не
знают родства, основанного на возвышенном чувстве благораспо-
ложения. Но наседка, высидевшая цыплят из яиц, снесенных
другою курицею, не имеет с этими цыплятами никакого кровного
родства: ни одна частичка из ее организма не находится в составе
организма этих цыплят. Однако же мы видим, что в заботливости
курицы о цыплятах не бывает никакого различия от того
обстоятельства, свои или чужие яйца высидела наседка. На чем
же основана ее заботливость о цыплятах, высиженных ею из яиц
другой курицы? На том факте, что она высидела их, на том
факте, что она помогает им делаться курами и петухами,
хорошими, здоровыми петухами и курами. Она любит их, как

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
193
нянька, как гувернантка, воспитательница, благодетельница их.
Она любит их потому, что положила в них часть своего
нравственного существа—не материального существа, нет, в них
нет ни частички ее крови,—нет, в них она любит результаты
своей заботливости, своей доброты, своего благоразумия, своей
опытности в куриных делах; это — отношение чисто нравственное.
Вообще замечают, что дети, достигшие совершеннолетия,
гораздо менее привязаны к родителям, чем родители к детям.
Главное основание этого факта открыть очень легко: человек
любит прежде всего сам себя. Родители видят в детях результат
своих забот о них, а дети ничем не участвовали в воспитании
родителей, не могут видеть в них результат своей деятельности.
При нынешнем устройстве общества нравственные отношения
совершеннолетних детей к родителям состоят почти только в том,
чтобы содержать их на старости, да и эту обязанность исполняли
бы очень немногие дети по собственному влечению, если бы не
принуждались к ее исполнению тем чувством повиновения обще-
ственному мнению, которое принуждает их вообще не держать
себя неприличным образом, не возбуждать своими действиями
общего негодования. В тех породах животных, которые не
составляют обществ, конечно, нет и общественных отношений,
вынуждающих исполнение подобного дела. Мы не знаем, как
проводят свое дряхлое время жаворонки, ласточки, кроты и
лисицы. Их жизнь так не обеспечена, что, по всей вероятности,
очень немногие из этих животных доживают до дряхлости:
вероятно, они скоро делаются добычею других животных, когда
ослабевает у них сила улетать, убегать или защищаться. Говорят,
что едва ли хотя одна рыба умирает естественной смертью, не
бывает пожрана другими рыбами. То же надобно думать о
большей части диких птиц и млекопитающих. Те немногие
индивидуумы, которые доживают до дряхлости, вероятно, умира-
ют от голода несколькими часами или днями раньше, чем могли
бы умереть, имея подле себя пищу. Но из этого забвения их детей
о дряхлых отцах и матерях не будем выводить слишком резкого
суждения об отсутствии детской привязанности между животны-
ми: мы тут обязаны быть снисходительными, потому что наше
суждение об этом предмете почти вполне применилось бы и к
людям.
Когда говоришь без всякого плана, сам не отгадаешь, куда
приведет тебя речь. Вот мы видим теперь, что договорились до
нравственных или возвышенных чувств. По вопросу об этих
чувствах практические выводы из обыкновенного житейского
опыта совершенно противоречили старинным гипотезам, приписы-
вавшим человеку множество разных бескорыстных стремлений.
Люди видели по опыту, что каждый человек думает все только о
себе самом, заботится о своих выгодах больше, нежели о чужих,
почти всегда приносит выгоды, честь и жизнь других в жертву
своему расчету,— словом сказать, каждый из людей видел, что
все люди—эгоисты. В практических делах все рассудительные
7 Н. Г. Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
194
люди всегда руководились убеждением, что эгоизм—
единственное побуждение, управляющее действиями каждого, с
кем имеют они дело. Если бы это мнение, ежедневно подтвержда-
емое опытом каждого из нас, не имело против себя довольно
большого числа других житейских фактов, оно, конечно, скоро
одержало бы верх и. в теории над гипотезами, утверждавшими,
что эгоизм есть только испорченность сердца, а неиспорченный
человек руководится побуждениями, противоположными эгоизму:
думает о благе других, а не о своем, готов жертвовать собою для
других и т. д. Но вот именно в том и состояло затруднение, что
гипотеза о бескорыстном стремлении человека служить-чужому
благу, опровергаемая сотнями ежедневных опытов каждого,
по-видимому, подтверждалась довольно многочисленными факта-
ми бескорыстия, самопожертвования и т.д.: там Курций11 бросает-
ся в пропасть, чтобы спасти родной город, тут Эмпедокл.1^
бросается в кратер, чтобы сделать ученое открытие, тут Дамон13
спешит на казнь, чтобы спасти Пифиаса14, тут поражает себя
кинжалом Лукреция15, чтобы восстановить свою честь. До недав-
него времени не было научных средств точным образом вывести
оба эти разряда явлений из одного принципа, подвести под один
закон факты, противоположные между собою. Камень падает на
землю, пар летит вверх, и в старину думали, что закон тяжести,
действующий в камне, не действует над паром. Теперь известно,
что оба эти движения, происходящие по противоположным
направлениям, падение камня на землю и поднятие пара вверх от
земли, происходят от одной причины, по одному закону. Теперь
известно, что сила притяжения, вообще стремящая тела вниз,
обнаруживается при известных обстоятельствах тем, что застав-
ляет некоторые тела подниматься вверх. Много раз мы говорили,
что нравственные науки еще не разработаны с такой полнотою,
как естественные; но и при нынешнем, вовсе не блистательном их
состоянии уже разрешен вопрос о подведении всех часто разноре-
чащих между собою человеческих поступков и чувств под один
принцип, как разрешены вообще почти все те нравственные и
метафизические вопросы, в которых путались люди до начала
разработки нравственных наук и метафизики по строгому научно-
му методу. В побуждениях человека, как и во всех сторонах его
жизни, нет двух различных натур, двух основных законов,
различных или противоположных между собою, а все разнообра-
зие явлений в сфере человеческих побуждений к действованию,
как и во всей человеческой жизни, происходит из одной и той же
натуры, по одному и тому же закону.
Мы не станем говорить о тех действиях и чувствах, которые
всеми признаются за эгоистические, своекорыстные, происходя-
щие из личного расчета; обратим внимание только на те чувства и
поступки, которые представляются имеющими противоположный
характер: вообще надобно бывает только всмотреться попристаль-
нее в поступок или чувство, представляющиеся бескорыстными, и
мы увидим, что в основе их все-таки лежит та же мысль о

Н. Г, Чернышевский .антропологический принцип в философии
195
собственной личной пользе, личном удовольствии, личном благе,
лежит чувство, называемое эгоизмом. Очень мало найдется
случаев, когда эта основа сама не напрашивалась бы на замечание
даже человеку, не очень привычному к психологическому анали-
зу. Если муж и жена жили между собою хорошо, жена
совершенно искренно и очень глубоко печалится о смерти мужа,
но только вслушайтесь в слова, которыми выражается ее печаль:
«На кого ты меня покинул? Что я буду без тебя делать? Без тебя
<мне> тошно жить на свете!» Подчеркните эти слова «меня, я,
мне»: в них — смысл жалобы, в них—основа печали. Возьмем
чувство еще гораздо высшее, чистейшее, чем самая высокая
супружеская любовь: чувство матери к ребенку. Ее плач о его
смерти точно таков же: «Ангел мой! Как я тебя любила! Как я
любовалась на тебя, ухаживала за тобою! Скольких страданий,
скольких бессонных ночей ты стоил мне! Погибла в тебе моя
надежда, отнята у меня всякая радость!» И тут опять все то же:
«я, мое. у меня». Столь же легко открывается эгоистическая
основа в самой искренней и нежной дружбе. Не многим затрудни-
тельнее те случаи, в которых человек приносит жертву для
любимого предмета; хотя бы он жертвовал для него самою
жизнью, все-таки основанием пожертвования служит личный
расчет или страстный порыв эгоизма. О большей части случаев
так называемого самопожертвования не стоит говорить как о
самопожертвовании: им неприлично это имя. Жители Сагунта
перерезались, чтобы не отдаться живыми в руки Аннибала16,
геройство, достойное удивления, но совершенно одобряемое эгои-
стическим расчетом: они привыкли жить свободными гражданами,
не терпеть никаких обид, уважать себя и видеть уважение от
других; карфагенский полководец продал бы их в рабство, их
жизнь была бы рядом несноснейших мучений; они поступили в
том же роде, как делает человек, вырывающий у себя больной
зуб: они предпочли одну минуту страшной смертельной муки
нескончаемым годам мучений; в средние века еретики, сжигаемые
медленным огнем на кострах из сырого леса, старались разорвать
свои цепи, чтобы броситься в пламя: легче задохнуться в одну
минуту, чем терпеть задушение несколько часов. Действительно,
таково было положение жителей Сагунта. Мы напрасно предполо-
жили, что Аннибал удовольствовался бы обращением их в
рабство: они все равно были бы истреблены если не своими, то
карфагенскими руками, но карфагеняне стали бы долго мучить их
варварскими пытками, и здравый расчет их справедливо предпо-
чел легкую и быструю смерть медленной и тяжелой. Лукреция
закололась, когда ее осквернил Секст Тарквиний: она также
поступила очень расчетливо; что ожидало ее впереди? Муж мог
бы наговорить ей много успокоительных и ласковых слов, но ведь
все подобные слова чистый вздор, свидетельствующий о благо-
родстве говорящего их, но нисколько не изменяющий непремен-
ных последствий дела. Коллатин мог сказать жене: я считаю тебя
чистой и люблю тебя по-прежнему; но при тогдашних понятиях,
т

Н. Г. Чернышевский
196
слишком мало изменившихся до сих пор, он не в силах был
оправдать своих слов делом: волею или неволею, но он уже
потерял очень значительную часть прежнего уважения, прежней
любви к жене: он мог прикрывать эту потерю преднамеренным
увеличением нежности в обращении с нею; но такого рода
нежность обиднее холодности, горче побоев и ругательств. Лукре-
ция справедливо нашла, что лишиться жизни составляет гораздо
меньшую неприятность, чем жить в положении унизительном по
сравнению с тем, к какому она привыкла. Чистоплотный человек
охотнее будет терпеть голод, чем прикоснется к пище, осквернен-
ной какою-нибудь гадостью: для человека, привыкшего уважать
себя, смерть гораздо легче унижения.
Читатель понимает, что мы говорим все это вовсе не к
уменьшению великой похвалы, какой достойны жители Сагунта и
Лукреция: доказывать, что геройский поступок был вместе умным
поступком, что благородное дело не было безрассудным делом,
вовсе еще не значит, по нашему мнению, отнимать цену у
геройства и благородства. От этих геройских дел перейдем к
образу действий более обыкновенному, хотя все еще слишком
редкому; разберем такие случаи, как преданность человека,
отказывающегося от всяких удовольствий, от всякой свободы в
распоряжении своим временем для того, чтобы ухаживать за
другим человеком, нуждающимся в его заботливости. Друг,
проводящий целые недели у постели больного друга, делает
пожертвование, гораздо более тяжелое, чем если бы отдавал ему
все свои деньги. Но почему он приносит такую великую жертву и
в пользу какого чувства он приносит ее? Он приносит свое время,
свою свободу в жертву своему чувству дружбы,— заметим же,
своему чувству; оно развилось в нем так сильно, что, удовлетво-
ряя его, он получает большую приятность, чем получил бы от
всяких других удовольствий и от самой свободы; а нарушая его,
оставляя без удовлетворения, чувствовал бы больше неприятно-
сти, чем сколько получает от стеснения себя во всех других
потребностях. Точно таковы же случаи, когда человек отказыва-
ется от всяких наслаждений и выгод для служения науке или
какому-нибудь убеждению. Ньютон и Лейбниц17, отказавшие себе
во всякой любви к женщине, чтобы нераздельно отдать все свое
время, все свои мысли ученым исследованиям, конечно, соверша-
ли всю свою жизнь очень высокий подвиг. Точно то же надобно
сказать о политических деятелях, называемых обыкновенно фана-
тиками. Тут опять мы видим, что известная потребность разви-
лась в человеке так сильно, что удовлетворять ее приятно для
него даже с пожертвованием другими очень сильными потребно-
стями. По своему предмету эти случаи очень резко отличаются от
тех фактов расчета, в которых человек жертвует очень большою
суммою денег для удовлетворения какой-нибудь низкой страсти,
но по теоретической формуле все они подходят под один закон:
сильнейшая страсть берет верх над влечениями менее сильными и
приносит их в жертву себе

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
197
При внимательном исследовании побуждений, руководящих
людьми, оказывается, что все дела, хорошие и дурные, благород-
ные и низкие, геройские и малодушные, происходят во всех
людях из одного источника: человек поступает так, как приятнее
ему поступать, руководится расчетом, велящим отказываться от
меньшей выгоды или меньшего удовольствия для получения
большей выгоды, большего удовольствия. Конечно, этою одина-
ковостью причины, из которой происходят дурные и хорошие
дела, вовсе не уменьшается разница между ними: мы знаем, что
алмаз и уголь — все один и тот же чистый углерод, но тем не
менее алмаз есть алмаз, вещь чрезвычайно драгоценная, а
уголь—все-таки уголь, вещь очень малоценная. Великая разница
между добрым и злым заслуживает полного нашего внимания.
Мы начнем с анализа этих понятий, чтобы увидеть, какими
обстоятельствами развивается или ослабляется добро в человече-
ской жизни.
Очень давно было замечено, что различные люди в одном
обществе называют добрым, хорошим вещи совершенно различ-
ные, даже противоположные. Если, .например, кто-нибудь отказы-
вает свое наследство посторонним людям, эти люди находят его
поступок добрым, а родственники, потерявшие наследство, очень
дурным. Такая же разница между понятиями о добре в разных
обществах и в разные эпохи в одном обществе. Из этого очень
долго выводилось заключение, что понятие добра не имеет в себе
ничего постоянного, самостоятельного, подлежащего общему оп-
ределению, а есть понятие чисто условное, зависящее от мнений,
от произвола людей. Но точнее всматриваясь в отношения
поступков, называемых добрыми, к тем людям, которые дают им
такое название, мы находим, что всегда есть в этом отношении
одна общая непременная черта, от которой и происходит причис-
ление поступка к разряду добрых. Почему посторонние люди,
получившие наследство, называют добрым делом акт, давший им
это имущество? Потому, что этот акт был для них полезен.
Напротив, он был вреден родственникам завещателя, лишенным
наследства, потому они называют его дурным делом. Война
против неверных для распространения мусульманства казалась
добрым делом для магометан, потому что приносила им пользу,
давала им добычу: в особенности поддерживали между ними это
мнение духовные сановники, власть которых расширялась от
завоеваний. Отдельный человек называет добрыми поступками те
дела других людей, которые полезны для него; в мнении общества
добром признается то, что полезно для всего общества или для
большинства его членов: наконец, люди вообще, без различия
наций и сословий, называют добром, что полезно для человека
вообще. Очень часты случаи, в которых интересы разных наций и
сословий противоположны между собою или общим человече-
ским интересам: столь же часты случаи, в которых выгоды
какого-нибудь отдельного сословия противоположны националь-
ному интересу. Во всех этих случаях возникает спор о характере

Н. Г. Чернышевский
198
поступка, учреждения или отношения, выгодного для одних,
вредного для других интересов: приверженцы той стороны, д^1я
которой он вреден, называют его дурным, злым: защитники
интересов, получающих от него пользу, называют его хорошим,
добрым. На чьей стороне бывает в таких случаях теоретическая
справедливость, решить очень не трудно: общечеловеческий инте-
рес стоит выше выгод отдельной нации, общий интерес целой
нации стоит выше выгод отдельного сословия, интерес многочис-
ленного сословия выше выгод малочисленного. В теории эта
градация не подлежит никакому сомнению, она составляет только
применение геометрических аксиом—«целое больше своей части»,
«большее количество больше меньшего количества» — к обще-
ственным вопросам. Теоретическая ложь непременно ведет к
практическому вреду: те случаи, в которых отдельная нация
попирает для своей выгоды общечеловеческие интересы или
отдельное сословие — интересы целой нации, всегда оказываются
в результате вредными не только для стороны, интересы которой
были нарушены, но и для той стороны, которая думала доставить
себе выгоду их нарушением: всегда оказывается, что нация губит
сама себя, порабощая человечество, что отдельное сословие
приводит себя к дурному концу, принося в жертву себе целый
народ. Из этого мы видим, что при столкновениях национального
интереса с сословным сословие, думающее извлечь пользу себе из
народного вреда, с самого начала ошибается, ослепляется фаль-
шивым расчетом. Иллюзия, которою оно увлекается, имеет
иногда вид очень основательного расчета: но мы приведем два или
три случая этого рода, чтобы показать, как ошибочен бывает
такой расчет. Мануфактуристы думают, что запретительный
тариф выгоден для них; но в результате оказывается, что при
запретительном тарифе нация остается бедна и по своей бедности
не может содержать мануфактурную промышленность обширного
размера; таким образом, самое сословие мануфактуристов остает-
ся далеко не столь богато, как бывает при свободной торговле:
все фабриканты всех государств с запретительным тарифом,
вместе взятые, конечно, не имеют и половины того богатства,
какое приобрели фабриканты Манчестера. Землевладельцы вооб-
ще думают иметь выгоду от невольничества [.крепостного права]
и других видов обязательного труда: но в результате оказывается,
что землевладельческое сословие всех государств, имеющих
несвободный труд, находится в разоренном положении. [Бюрокра-
тия иногда находит нужным для себя препятствовать умственному
и общественному развитию нации но и тут всегда бывает, что она
в результате видит свои собственные дела расстроенными, стано-
вится бессильной.] Мы привели такие случаи, в которых расчет
отдельного сословия вредить для своей выгоды общему нацио-
нальному интересу имеет, по-видимому, чрезвычайно твердое
основание: и тут результат показывает, что основание только
казалось твердым, а в сущности было неверно: что сословие,
вредившее народу, само обманывалось относительно своих

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
199
выгод. Это не может и быть иначе: французский или австрий-
ский мануфактурист все-таки француз или житель Австрии,
и все то, что вредно для государства, к которому он при- ^
надлежит, сила которого служит опорою его силы, богатство
которого служит опорою его богатства,— все это послужит во
вред и ему самому, иссушая источники его силы и богатства.
Точно то же надобно сказать о случаях противоположности
между интересами отдельной нации и общим человечественным
благом: и тут всегда оказывается, что совершенно ошибочен был
расчет нации, думавшей извлечь себе пользу из нанесения вреда
человечеству. Завоевательные народы всегда кончали тем, что
истреблялись и порабощались сами. Монголы Чингисхана18 жили
в своих степях такими бедными дикарями, что, по-видимому,
трудно было им прийти в положение худшее прежнего; но как ни
дурно было состояние диких орд, пошедших на завоевание
земледельческих государств южной и западной Азии и восточной
Европы, а все-таки вскоре по совершении завоевания эти несча-
стные люди, наделавшие столько вреда другим для своего
обогащения, подверглись судьбе более плачевной, чем даже та
жалкая жизнь, которую продолжали вести их соотечественники,
оставшиеся в своих родных степях. Мы знаем, чем кончили
татары Золотой орды: конечно, целая половина их погибла при
завоевании России и при неудачных нашествиях на Литву и
Моравию: остальная половина, сначала награбившая себе много
добычи, скоро была истреблена оправившимися русскими. Уче-
ные доказывают, что из нынешних крымских, казанских и
оренбургских татар едва ли есть хоть один человек, происходя-
щий от воинов Батыя19, что нынешние татары—потомки прежних
племен, живших в тех местах до Батыя и покоренных Батыем,
как были покорены русские; и что пришельцы—завоеватели — все
исчезли, все были истреблены ожесточением порабощенных.
Германцы при Таците20 жили немногим лучше монголов до
Чингисхана: но и они мало выиграли от завоевания Римской
империи. Ост-готы, ланго-барды, герулы, вандалы—все погибли
до последнего человека. От вест-готов осталось имя, но только
имя; франков21 не успели перерезать порабощенные ими племена
только потому, что франки перерезались сами при Меровингах22.
Испанцы, опустошив Европу при Карле V23 и Филиппе II24, сами
разорились, впали в рабство и наполовину вымерли от голода.
Французы, опустошив Европу при Наполеоне 12~, сами подвер-
глись завоеванию и разорению в 1814 и 1815 годах. [Недаром
сравнивают с пиявками людей сословия, обогащающегося во вред
своей нации; но вспомним, какая судьба ждет пиявок, наслажда-
ющихся сосанием человеческой крови: редкая из них не губит
себя этим наслаждением, почти все они дохнут, и если иные
остаются живы, то все-таки подвергаются тяжелой болезни, да и
живы остаются только благодаря заботливости того, чью кровь
сосали.]
Все это мы говорили к тому, чтобы показать, что понятие добра

Н. Г. Чернышевский
200
вовсе не расшатывается, а, напротив, укрепляется, определяется
самым резким и точным образом, когда мы открываем его
истинную натуру, когда мы находим, что добро есть польза.
Только при этом понятии о нем мы в состоянии разрешить все
затруднения, возникающие из разноречия разных эпох и цивили-
заций, разных сословий и народов о том, что добро, что зло.
Наука говорит о народе, а не об отдельных индивидуумах, о
человеке, а не о французе или англичанине, не купце или
бюрократе. Только то, что составляет натуру человека, признает-
ся в науке за истину; только то, что полезно для человека
вообще, признается за истинное добро; всякое уклонение понятий
известного народа или сословия от этой нормы составляет
ошибку, галлюцинацию, которая может наделать много вреда
другим людям, но больше всех наделает вреда тому народу, тому
сословию, которое подвергалось ей, заняв по своей или чужой
вине такое положение среди других народов, среди других
сословий, что стало казаться выгодным ему то, что вредно для
человека вообще. «Погибоша аки Обре»26—эти слова повторяет
история над каждым народом, над каждым сословием, впавшим в
гибельную для таких людей галлюцинацию о противоположности
своих выгод с общечеловеческим интересом.
Если есть какая-нибудь разница между добром и пользою, она
заключается разве лишь в том, что понятие добра очень сильным
образом выставляет черту постоянства, прочности, плодотворно-
сти, изобилия хорошими, долговременными и многочисленными
результатами, которая, впрочем, находится в понятии пользы,
именно этою чертою отличающемся от понятий удовольствия,
наслаждения. Цель всех человеческих стремлений состоит в
получении наслаждений. Но источники, из которых получаются
нами наслаждения, бывают двух родов: к одному роду принадле-
жат мимолетные обстоятельства, не зависящие от нас или если и
зависящие, то проходящие без всякого прочного результата; к
другому роду относятся факты и состояния, находящиеся в нас
самих прочным образом или вне нас, но постоянно при нас долгое
время. День хорошей погоды в Петербурге—источник бесчислен-
ных облегчений в жизни, бесчисленных приятных ощущений для
жителей Петербурга; но этот день хорошей погоды—явление
мимолетное, лишенное всякого основания и не оставляющее
никакого прочного результата в жизни петербургского населения.
Нельзя сказать, чтобы этот день составлял пользу, он составляет
только удовольствие. Полезным явлением бывает хорошая погода
в Петербурге только в тех немногих случаях и только для тех
немногих людей, когда она довольно продолжительна и когда,
благодаря этой продолжительности, успеет прочным образом
поправиться здоровье нескольких больных. Но тот, кто переселя-
ется из Петербурга в хороший климат, получает себе пользу в
отношении здоровья, в отношении наслаждения природой, потому
что этим переселением он приобретает себе прочный источник
долговременных наслаждений. Если человек получил приглашение

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии 201
на хороший обед, он получает только удовольствие, а не пользу в
этом приглашении (разумеется, и удовольствие только в том
случае, когда он находит наслаждение в гастрономии). Но если
этот человек, имеющий гастрономические наклонности, получает
большую сумму денег, он получает пользу, то есть долговремен-
ную возможность пользоваться наслаждением хороших обедов.
Итак, полезными вещами называются, так сказать, прочные
принципы наслаждений. Если бы при употреблении слова «поль-
за» всегда твердо помнилась эта коренная черта понятия, не было
бы решительно никакой разницы между пользою и добром; но,
во-первых, слово «польза» употребляется иногда легкомыслен-
ным, так сказать, образом о принципах удовольствия, правда не
совершенно мимолетных, но и не очень прочных, а во-вторых,
можно эти прочные принципы наслаждений разделить по степени
их прочности опять на два разряда: не очень прочные и очень
прочные. Этот последний разряд собственно и обозначается
названием добра. Добро—это как будто превосходная степень
пользы, это как будто очень полезная польза. Доктор восстановил
здоровье человека, страдавшего хроническою болезнью,—что он
принес ему: добро или пользу? Одинаково удобно тут употребить
оба слова, потому что он дал ему самый прочный принцип
наслаждений. Наша мысль находится в настроении беспрестанно
вспоминать о внешней природе, которая будто бы одна подлежит
ведомству естественных наук, составляющих будто бы только
одну часть наших знаний, а не обнимающих собою всей их
совокупности. Кроме того, мы Заметили, что эти статьи свиде-
тельствуют о чрезвычайной сухости нашего сердца, о пошлости и
низости нашей души, во веек ищущей только пользы, все
оскверняющей отыскиванием материальных оснований, не понима-
ющей ничего высокого, лишенной всякого поэтического чувства.
Нам хочется замаскировать этот постыдный недостаток поэтично-
сти в нашей душе. Мы ищем чего-нибудь поэтического для
украшения нашей статьи; под влиянием мысли о важности
естественных наук отправляемся искать поэзии в область матери-
альной природы и находим в ней цветы. Украсим же одну из
наших сухих страниц поэтическим сравнением. Цветы, эти прек-
расные источники благоухания, эти столь быстро увядающие
очарования нашего глаза,— это удовольствия, наслаждения: ра-
стение, производящее их,— это польза; на одном растении много
цветов, увядают одни, распускаются на месте их другие; так
полезною вещью называется то, из чего вырастает много цветов.
Но есть однолетние цветущие растения; и есть также розовые
деревья, олеандры, живущие очень много лет и каждый год снова
дающие много цветов,— вот так добро превосходит своею долго-
вечностью другие источники наслаждений, которые называются
просто полезными вещами, но не удостаиваются имени добра, как
фиалки не удостаиваются имени деревьев: они—предметы того
же разряда вещей, но все еще не так велики и долговечны.
Из того, что добром называются очень прочные источники

Н. Г. Чернышевский
202
долговременных, постоянных, очень многочисленных наслажде-
ний, сама собою обьясняется важность, приписываемая добру
всеми рассудительными людьми, говорившими о человеческих
делах. Если мы думаем, что «добро выше пользы*, мы скажем
только: «очень большая польза выше не очень большой поль-
зы»,— мы скажем только математическую истину, вроде того, что
100 больше 2. что на олеандре бывает больше цветов, чем на
фиалке.
Читатель видит, что метод анализа нравственных понятий в
духе естественных наук, отнимая у предмета всякую напыщен-
ность, переводя его в область явлений очень простых, натураль-
ных, дает нравственным понятиям основание самое непоколеби-
мое. Если полезным называется то. что служит источником
множества наслаждений, а добрым — просто то, что очень полез-
но, гут уже не остается ровно никаких сомнений относительно
цели, которая предписывается человеку,— не какими-нибудь по-
сторонними соображениями или внушениями, не какими-нибудь
проблематическими предположениями, таинственными отношени-
ями к чему-нибудь еще очень неверному,— нет, предписывается
просто рассудком, здравым смыслом, потребностью наслаждения:
эта цель — добро. Расчетливы только добрые поступки: рассуди-
телен только тот, кто добр, и ровно настолько, насколько добр.
Когда человек не добр, он просто нерасчетливый мог, тратящий
тысячу рублей на покупку грошовой вещи, тратящий на получе-
ние малого наслаждения нравственные и материальные силы,
которых достало бы ему на приобретение несравненно большего
наслаждения.
Но в том же понятии о добре, как об очень прочной пользе,
мы находим еще другую важную черту, помогающую нам
открыть, в каких именно явлениях и поступках главнейшим
образом состоит добро. Внешние предметы, как бы тесно ни были
привязаны к человеку, все-таки слишком часто разлучаются с
ним: то человек расстается с ними, то они изменяют человеку.
Родина, родство, богатство, все может быть покинуто человеком
или покинуть его; от одного никак не может он отделаться, пока
остается жив, одно существо неразлучно с ним: это он сам. Если
человек полезен другим людям по своему богатству, он может
перестать быть полезен, лишившись богатства, но если он полезен
людям по качествам своего собственного организма, но своим
душевным качествам, как обыкновенно говорится, то он может
разве только зарезать себя, но пока не зарежет, не может
перестать делать пользу людям,— не делать ее — выше его сил, не
в его власти. Он может сказать себе: буду зол, буду вредить
людям; но исполнить этого он уже не может, как умный не может
не быть умным, если б и не желал. Не только по постоянству и
долговечности, но и по обширности результатов добро, приноси-
мое качествами самого человека, гораздо значительнее добра,
делаемого человеком только но обладанию внешними предметами.
Доброе или дурное употребление внешних предметов случайно:

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
203
всякие материальные средства так же легко и часто бывают
обращаемы на вред людям, как и на пользу им. Богатый человек,
принося своим богатством выгоду некоторым людям в некоторых
случаях, вредит другим или даже и тем же самым людям в других
случаях. Например, богатый человек может дать хорошее воспи-
тание своим детям, развить в них здоровье, ум, дать им
множество знаний: это вещи, полезные для них; но будут ли они
сделаны или нет, это еще неизвестно, и часто этого не бывает, а,
напротив, дети богача получают такое воспитание, что делаются
от него людьми хилыми, болезненными, слабоумными, пустыми,
жалкими. Дети богача вообще приобретают привычки и понятия,
невыгодные для них самих. Если таково влияние богатства на
людей, счастием которых наиболее дорожит богач, то, конечно,
оно еще заметнее приносит вред другим людям, не столь близким
сердцу богача [, так что вообще надобно предполагать, что
богатство отдельного человека приносит больше вреда, нежели
пользы, людям, бывающим в непосредственных отношениях к
богачу]. Но если возможно некоторое сомнение относительно
того, равняется ли вредное влияние богатства на этих отдельных
людей пользе, получаемой ими от него [или, как, по всей
вероятности, следует думать, далеко превышает ее], то [уже
совершенно бесспорен тот факт], что в действии богатства
отдельных людей на целое общество вредные стороны гораздо
сильнее полезных. Это с математической достоверностью обнару-
живается тою частью нравственных знаний, которая раньше
других стала разрабатываться по точной научной системе и в
некоторых отделах своих разработана уже довольно хорошо
наукою о законах общественного материального благосостояния
или обыкновенно так называемою политическою экономиею. [То,
что мы находим относительно большого превосходства одних
людей над другими посредством материального благосостояния,
надобно еще в большей степени сказать о большом сосредоточе-
нии в руках отдельных людей другого, постороннего самому
человеческому организму средства к влиянию на судьбу других
людей — о силе или власти. Она также, по всей вероятности,
приносит гораздо больше вреда, нежели пользы, даже людям,
непосредственно соприкасающимся с нею, а в ее влиянии на целое
общество вред несравненно превосходит пользу.] Итак, действи-
тельным источником совершенно прочной пользы для людей от
действий других людей остаются только те полезные качества,
которые лежат в самом человеческом организме: потому соб-
ственно этим качествам и усвоено название добрых, потому и
слово «добрый» настоящим образом прилагается только к челове-
ку. В его действиях основанием бывает чувство или сердце, а
непосредственным источником их служит та сторона органиче-
ской деятельности, которая называется волею; потому, говоря о
добре, надобно специальным образом разобрать законы, по
которым действуют сердце и воля. Но способы к исполнению
чувств сердца даются воле представлениями ума, и потому

Н. Г. Чернышевский
204
надобно также обратить внимание на ту сторону мышления,
которая относится к способам иметь влияние на судьбу других
людей. Не обещая ничего наверное, мы скажем только, что нам
хотелось бы изложить точные понятия нынешней науки об этих
предметах. Очень может быть, что нам и удастся сделать это.
Но мы едва не забыли, что до сих пор остается не объяснено
слово «антропологический» в заглавии наших статей; что это за
вещь, «антропологический принцип в нравственных науках»? Что
за. вещь этот принцип, читатель видел из характера самих статей;
принцип этот состоит в том, что на человека надобно смотреть
как на одно существо, имеющее только одну натуру, чтобы не
разрезывать человеческую жизнь на разные половины, принадле-
жащие разным натурам, чтобы рассматривать каждую сторону
деятельности человека как деятельность или всего его организма,
от головы до ног включительно, или если она оказывается
специальным отправлением какого-нибудь особенного органа в
человеческом организме, то рассматривать этот орган в его
натуральной связи со всем организмом. Кажется, это требование
очень простое, а между тем только в последнее время стали
понимать всю его важность и исполнять его мыслители, занима-
ющиеся нравственными науками, да и то далеко не все, а только
некоторые, очень немногие из них, между тем как большинство
сословия ученых, всегда держащееся рутины, как большинство
всякого сословия, продолжает работать по прежнему, фантастиче-
скому способу ненатурального дробления человека на разные
половины, происходящие из разных натур. Зато и все труды этого
рутинного большинства оказываются теперь таким же хламом,
каким оказались труды Эмина27 и Елагина28 по русской истории,
Чулкова29 по собиранию народных песен или, в наше время,
труды гг. Погодина30 и Шевырева31. Кое-что, похожее на правду,
попадается в них,— ведь г. Погодин совершенно справедливо
говорит, что Ярослав был князь Киевский, а не Краковский, что
Ольга приняла в Константинополе православие, а не лютеранство,
что Алексей Петрович был сын Петра Великого; ведь г. Шевырев
справедливо заметил, что русский народ употребляет скудную и
неудобоваримую пищу, что между ямщиками попадаются краси-
вые парни, и отыскал в паисиевском сборнике32 довольно любо-
пытное свидетельство о русском язычестве. Но все эти прекрас-
ные и совершенно верные вещи засыпаны в книгах ученой четы
покойного «Москвитянина»31 таким множеством вздорных мнений,
что отделить в них правду от пустяков—труд столь же тяжелый,
как отыскивать годные на выделку бумаги тряпки в тех местах,
которые исследуются зоркими глазами и ловким крючком ветош-
ников; потому люди обыкновенные поступят лучше всего, если
совершенно откажутся от столь неприятного дела, предоставляя
его привычным к нему труженикам; но труженики эти, специали-
сты, идущие в уровень с понятиями нынешней науки, находят, что
в книгах, подобных сочинениям господ, нами названных, и их
предшественников, даже и ученого тряпья отыскивается слишком

Н. Г. Чернышевский Антропологический принцип в философии
205
мало, так что чтение их составляет совершенную трату времени,
ведущую только к засорению головы. Вот то же самое надобно
сказать почти о всех прежних теориях нравственных наук.
Пренебрежение к антропологическому принципу отнимает у них
всякое достоинство; исключением служат творения очень немно-
гих прежних мыслителей, следовавших антропологическому прин-
ципу, хотя еще и не употреблявших этого термина для характери-
стики своих воззрений на человека: таковы, например, Аристо-
тель33 и Спиноза34.
Что касается до самого состава слова «антропология», оно
взято от слова anthropos — человек; читатель, конечно, и без нас
это знает. Антропология—это такая наука, которая, о какой бы
части жизненного человеческого процесса ни говорила, всегда
помнит, что весь этот процесс и каждая часть его происходит в
человеческом организме, что этот организм служит материалом,
производящим рассматриваемые ею феномены, что качества
феноменов обусловливаются свойствами материала, а законы, по
которым возникают феномены, есть только особенные частные
случаи действия законов природы. Естественные науки еще не
дошли до того, чтобы подвести все эти законы под один общий
закон, соединить все частные формулы в одну всеобъемлющую
формулу. Что делать! Нам говорят, что и сама математика еще не
успела довести некоторых своих частей до такого совершенства:
мы слышали, что еще не отыскана общая формула интегрирова-
ния, как найдена общая формула умножения или возвышения в
степень. От этого, конечно, затрудняются ученые исследования:
мы слышали, будто бы математик очень быстро совершает все
части своего дела, но как дойдет до интегрирования, ему
приходится сидеть целые недели и месяцы над делом, которое
можно было бы исполнить в два часа, если бы уже найдена была
общая формула интегрирования. Так еще больше в
<естественных> науках... От этого нашего неумения подвести все
частные законы под один общий закон чрезвычайно затрудняется
и затягивается всякое исследование в естественных науках:
исследователь идет ощупью, наугад, у него нет компаса, он
принужден руководиться не столь верными способами к отыскива-
нию настоящего пути, теряет много времени в напрасных уклоне-
ниях по окольным дорогам на то, чтобы вернуться с них к своей
исходной точке, когда видит, что они не ведут ни к чему, и чтобы
снова отыскивать новый путь; еще больше теряется времени в
том, чтобы убедить других в действительной непригодности
путей, оказавшихся непригодными, в верности и удобстве пути,
оказавшегося верным. Так в естественных науках, точно так же и
в нравственных. Но как в естественных, так и в нравственных
<науках> этими затруднениями только затягивается отыскивание
истины и распространение убежденности в ней, когда она найдена;
а когда найдена она, то все-таки очевидна ее достоверность,
только приобретение этой достоверности стоило гораздо большего
труда, чем будут стоить такие же открытия нашим потомкам при

Н. Г. Чернышевский
206
лучшем развитии наук, и, как бы медленно ни распространялась
между людьми убежденность в истинах от нынешней малой
.приготовленное™ людей любить истину, то есть ценить пользу ее
и сознавать непременную вредность всякой лжи, истина все-таки
распространяется между людьми, потому что, как ни думай они о
ней, как ни бойся они ее, как ни люби они ложь, все-таки истина
соответствует их надобностям, а ложь оказывается неудовлетво-
рительной: что нужно для людей, то будет принято людьми, как
бы ни ошибались они от принятия того, что налагается на них
необходимостью вещей. Станут ли когда-нибудь хорошими хозя-
евами русские сельские хозяева, до сих пор бывшие плохими
хозяевами? Разумеется, станут; эта уверенность основана не на
каких-нибудь трансцендентальных гипотезах о качествах русского
человека, не на высоком понятии о его национальных качествах, о
его превосходстве над другими по уму, или трудолюбию, или
ловкости, а просто на том, что настает надобность русским
сельским хозяевам вести свои дела умнее и расчетливее прежнего.
От надобности не уйдешь, не отвертишься. Так не уйдет человек и
от истины, потому что по нынешнему положению человеческих
дел оказывается с каждым годом все сильнейшая и неотступней-
шая надобность в ней.
Основания
политической экономии1
ш
О неприятности труда
«В понятии труда заключаются кроме самой деятельности и все
те неприятные или тяжелые ощущения, которые соединены с
этой деятельностью»,— говорит Милль,— кто станет спорить с
этим? Но одни ли неприятные ощущения соединены с деятельно-
стью, которая называется трудом? Милль об этом не говорит.
Очень может быть, что во времена Адама Смита2 не представлял
никакой важности вопрос о том, одну ли только неприятную
сторону имеет в себе труд, или, кроме неприятных ощущений, он
производит также приятные. Но теперь вопрос этот поставлен, и
объяснено, что тот или иной ответ на него имеет последствия,
совершенно различные для направления экономической теории.
Есть теория, утверждающая, что неприятные ощущения,
производимые трудом в трудящемся человеке, проистекают не из
сущности самой деятельности, имеющей имя труда, а из случай-
ных, внешних обстоятельств, обыкновенно сопровождающих эту
деятельность при нынешнем состоянии общества, но устраня-
ющихся от нее другим экономическим устройством. Теория эта
прибавляет, что, напротив, сам по себе труд есть деятельность

Н. Г. Чернышевский Основания политической экономии
207
приятная, или по термину, принятому этою теориею, деятельность
привлекательная, так что, если отстраняется внешняя неблагопри-
ятная для труда обстановка, он составляет наслаждение для
трудящегося.
Мы должны предоставить личному мнению читателя суждение
о том, справедлива ли изложенная нами теория в абсолютном
своем развитии, когда она утверждает, что никакой род труда не
заключает сам в себе ничего неприятного. Экономическое устрой-
ство, которое считается рациональным в этой теории, до сих пор
еще не осуществлено, и потому нельзя с достоверностью знать, в
том ли именно размере изменится при этом устройстве характер
всякого труда, как предполагает она.
Но если при нынешнем состоянии общественных учреждений и
знаний нельзя с математическою точностью доказать, чтобы
ныкакой род труда не имел в своей сущности ничего неприятного,
то еще менее можно сказать, чтобы наука давала нам право
утверждать противное. Вопрос этот принадлежит к тем очень
многочисленным вопросам, на которые при нынешнем состоянии
знаний невозможно давать ответов, имеющих математическую
безусловную точность, а можно отвечать только с приблизитель-
ною точностью, впрочем совершенно удовлетворительною для
практики.
Действительно ли во всех без исключения родах труда неприят-
ные ощущения происходят единственно от внешней неблагопри-
ятной обстановки? Действительно ли никакой род труда не
заключает сам в себе абсолютно ничего неприятного? Этого
нельзя решить при нынешнем состоянии знаний; но и при
нынешнем состоянии знаний уже положительно надобно сказать,
что почти во всех родах труда, и в том числе во всех важнейших
по экономическому значению, почти все неприятные ощущения
производятся не самою сущностью труда, а только внешнею,
случайною обстановкою его; что почти все роды труда, и в том
числе все важные роды его, имеют по своей сущности приятность
или привлекательность, которая далеко превышает их неприятную
сторону, если даже есть в их сущности неприятная сторона
(существование которой сомнительно), так что при отстранении
неблагоприятной, случайной и внешней обстановки почти всякий,
и в том числе всякий важный в экономическом отношении, труд
составляет для трудящегося не неприятность, а удовольствие.
Это подтверждается ежедневным опытом и естественными
науками. Каждый на себе и на других может замечать, что труд
часто доставляет ему наслаждение. Анализируя эти случаи и
случаи противного, когда труд составляет не удовольствие, а
обременение, каждый может видеть, что ощущение приятное
производится трудом всегда, когда существуют следующие три
условия: во-первых, когда труду не препятствуют слишком
сильные внешние помехи; во-вторых, когда человек совершает его
по собственному соображению о его надобности и полезности для
него самого, а не по внешнему принуждению; в-третьих, когда

Н. Г. Чернышевский
208
труд не продолжается долее того времени, пока мускулы совер-
шают его без изнурения, вредного организму, разрушающего
организм. Анализ показывает, что неприятность труда всегда
происходит от неисполнения этих условий.
Легко заметить, что труд не отличается в этом отношении ни
от какой другой органической деятельности. Каждая из них
становится неприятной при неисполнении условий, перечисленных
нами. Например, никто не скажет, чтобы еда хорошей пищи, или
слушание хорошей музыки, или какие-нибудь гимнастические
развлечения вроде танцев, прогулки и т. п. были сами по себе
неприятны; напротив, сами по себе они составляют удовольствие,
наслаждение. Но если человек танцует не потому, чтобы ему
самому вздумалось танцевать, а по какому-нибудь внешнему
понуждению, танцы уже составят для него обременение, скуку,
досаду. Точно так же они становятся неприятны, когда продолжа-
ются более, нежели сколько времени может заниматься ими
организм без изнурения. Это мы постоянно замечаем на балетных
танцовщицах; замечаем на самих любящих танцы молодых
людях, когда бал происходит или в неудобное для них время, или
они отправляются на него не по собственному желанию, или когда
он тянется слишком долго. Самый приятный концерт, самый
приятный спектакль становится неприятен для меломанов и
театралов, если бывает слишком продолжительным. Когда желу-
док уже пресыщен пищею, самое вкусное блюдо становится
отвратительным, и если нельзя от него отказаться, то еда бывает
большою неприятностью.
Из этого мы видим, что приятность или неприятность труда
подчинена тем же самым условиям, как приятность или неприят-
ность всех других органических деятельностей. Труд различается
в этом смысле от светских развлечений и разных родов физиче-
ского или умственного наслаждения не тем, чтобы его неприят-
ность происходила не точно от таких же внешних обстоятельств,
от каких получают неприятность еда, танцы, слушание концертов
и т. д., а просто только тем, что при труде гораздо чаще бывают
эти неблагоприятные внешние обстоятельства, нежели при соб-
ственно так называемых удовольствиях или занятиях, обыкновен-
но называемых приятными. Чрезвычайно редко бывает, чтобы
человек ел по внешнему принуждению или больше, чем приятно
для него; но чрезвычайно часто бывает, что человек трудится по
внешнему принуждению, или больше, нежели удобно для его
организма.
Из этого возникает новый вопрос: отчего же происходит, что
труд гораздо чаще совершается под условиями, дающими ему
неприятность, нежели совершаются те органические деятельно-
сти, которые собственно называются удовольствиями? Происхо-
дит ли эта слишком частая неблагоприятность внешней обстанов-
ки от самих предметов, на которые обращен труд, или от причин,
столь же посторонних, как те, которыми производится неприят-
ность удовольствий? Подробное исследование этого вопроса най-

Н. Г. Чернышевский Основания политической экономии
209
дет свое место в учении о распределении продуктов труда,
составляющем вторую книгу в трактате Милля. Здесь мы предва-
рительно, и только мимоходом, заметим лишь одно обстоятель-
ство: те явления общественной жизни, которые называются
удовольствиями, бывают обыкновенно производимы обращением
человеческой мысли и воли собственно на произведение именно
этих явлений. Например, если происходит спектакль, он происхо-
дит собственно оттого, что люди, составлявшие его, хотели
устроить именно спектакль, а не что-нибудь другое. Поэтому они
и устраивали дело так, чтобы оно происходило с наивозможно
лучшим устранением всех невыгодных для него обстоятельств.
Например, они устроили спектакль в удобном для зрителей
здании, чтобы ветер, дождь или холод не мешал публике
заниматься собственно тем делом, за которым она пришла в
театр, то есть смотрением на сцену; время для спектакля выбрано
такое, в какое удобнее всего публике заниматься спектаклем.
Словом сказать, приняты все возможные меры для удобства дела.
Невозможно сомневаться в том, что именно только сосредоточе-
нием забот собственно на этом пункте достигается приятность
спектакля для публики. Попробуйте снять крышу с оперы, и все
уйдут из нее с негодованием, и разве только палкою загоните вы
публику в оперу, пока крыша останется раскрытой. Попробуй-
те назначить начало оперы в три часа дня, когда всем хочет-
ся обедать, или в три часа утра, когда всем хочется спать, а не
ехать в спектакль, и почти никто не пойдет в оперу доброволь-
но, да и те немногие, которые пойдут, уйдут из нее с недоволь-
ством.
Подумаем же теперь о том: с какими целями, по каким
соображениям, для каких дел организовано общество во всех
странах? Руководились ли народы заботою о наивыгоднейшей
обстановке труда, когда давали обществам своим то устройство,
которое до сих пор сохраняется в существенных и важнейших
чертах? Подробное исследование об этом дело истории, а не
политической экономии; мы можем здесь представить только
готовый вывод, даваемый историею и несомненный для людей,
сколько-нибудь знакомых с нею. Для ясности возьмем определен-
ный факт, например, хотя Францию, история которой наиболее
известна у нас. Франки, основавшие нынешнее французское
общество, пришли в страну, овладели ею и дали ей известное
устройство не для того, чтобы трудиться, а чтобы воевать,
грабить и праздношатательствовать. Надобно сказать, что устрой-
ство, ими данное Франции, прекрасно соответствовало этой цели.
Но политическая экономия находит, что условия, нужные для
такой цели, совершенно противоположны условиям, какие нужны
для удобства труда. С X или XI века (до той поры продолжалось
без всяких перемен положение вещей, созданное в IV и V веках)
Франция испытала много изменений в своем общественном
устройстве. Нам нет нужды рассматривать, как велика произо-
шедшая от этих перемен разница между XI и XIX веками в

Н. Г. Чернышевский
210
нравственном, умственном, юридическом отношениях; но об эко-
номической сфере французского быта надобно сказать, что мы
можем сколько нашей душе угодно восхищаться громадностью
произошедших перемен, а по точном исследовании они все-таки
оказываются преобразовавшими до сих пор только некоторые
второстепенные подробности быта, существовавшего в XI веке, а
вовсе не существенные черты его, не коренные его основания
Доказывать это—дело не политической экономии, а истории и
статистики. Но так как вывод, приводимый нами из этих наук,
покажется нов для многих, то мы обратим внимание, для пробы,
хотя на одну черту, едва ли не самую важную, на состояние
поземельной собственности. Можно сколько угодно говорить об
огромности конфискаций, произведенных в конце прошлого века,
об упадке французской аристократии но материальному богатству
и т. д., но статистика говорит, что почти вся та масса земли во
Франции, которою владело потомство франков в XI столетии, до
сих пор остается в руках их потомков. Массу населения во
Франции составляют потомки кельтов3 и латинских племен; но
едва ли не половина земли во Франции и ныне, в 1860 году,
принадлежит малочисленным потомкам тех малочисленных фран-
ков, которые взяли себе эту землю при Хлодвиге4 и его
преемниках. Ни один французский статистик не отваживается
утверждать, что больше половины земли принадлежало во Фран-
ции людям, ее возделывающим, и все согласны в том, что другая
половина принадлежит людям не земледельческого сословия.
Этого одного факта уже довольно. Ясно, что весь порядок
земледельческого производства должен определяться во Франции
надобностями и удобствами людей, которые живут доходом с
земли, не возделывая ее; потому что, когда половина производ-
ства зависит прямо от людей сильных, то другая половина должна
подчиняться косвенному их влянию. Землепашец, владеющий 5
или 6 гектарами земли, по необходимости должен оставаться при
таком характере производства и при таких условиях труда, какие
налагаются на французское общество удобствами больших земле-
владельцев, поместьями которых окружен его ничтожный участок
и в зависимости от которых он сам находится по всевозможным
общественным отношениям. Повторяем, что доказательств нашим
словам надобно искать в истории и статистике; мы берем здесь
уже готовый результат исследований из этих наук, и, кто знаком
с ними, для того справедливость представляемого нами вывода
несомненна. Экономический быт Франции с XI века изменился в
очень незначительной степени; но все-таки перемены до сих пор
не так велики, чтобы экономическое устройство французского
общества ныне существенно отличалось по отношению к обста-
новке труда от того устройства, какое Франция имела в XI или
даже в V веке. Перемены значительны и хороши, мы против этого
не спорим; мы говорим только, что они еще не получили до сих
пор такой значительности, чтобы условия труда во Франции
соответствовали, хотя сколько-нибудь, требованиям науки. В

Н. Г. Чернышевский Основания политической экономии
211
сущности остается во Франции порядок дел., устроенный для
войны, для праздности, но не для труда.
То, что мы сказали о Франции, применяется еще в гораздо
большей степени к другим странам Западной Европы. Северная
Америка до сих пор жила европейскими преданиями. Обстановка
труда до сих пор везде чрезвычайно неблагоприятна, потому что
дается ему такою организациею общества, которая была устроена
для деятельностей, совершенно не похожих на труд и требующих
характера отношений, противоположного тому, какой нужен для
труда.
Если от этой обстановки, неудобной для труда, мы обратимся
к самой сущности труда, то естественные науки заставляют нас
утверждать, что труд по своей сущности составляет для человека
приятность. Мы говорим это собственно о физическом или
мускульном труде, потому что привлекательность умственного
или нервного труда известна по опыту каждому, в чьей голове
труд этот достигает или когда-нибудь достигал какой-нибудь
энергии. Мускульный труд, по прекрасному разъяснению Милля,
состоит исключительно в движении, и мускулы имеют движение
единственным родом деятельности, к какой способны. Выражаясь
техническим языком, движение составляет функцию мускулов,
как зрение составляет функцию глаза, слушание — функцию
ушей, мышление — функцию головного мозга, пищеварение —
функцию желудка. Естественные науки говорят, что приятное
ощущение получается каждым из наших органов тогда, когда он с
известною степенью энергии занят своею функциею. Например,
зрение доставляет нам приятность, когда предмет, на который
смотрит наш глаз, занимателен для нас, то есть когда он
возбуждает в глазе довольно значительную энергию деятельно-
сти; мы имеем приятное ощущение в желудке, когда он приобрел
достаточное количество материала, нужного для его деятельно-
сти. Неприятное ощущение от известной части организма произ-
водится или отсутствием материала для ее деятельности, или
внешним препятствием совершать эту деятельность. Одним из
препятствий бывает чрезмерность материала, который массою
своею превышает силы организма. Например, такое количество
света, при котором глазу удобно смотреть, доставляет глазу
удовольствие: но когда свет слишком ярок, то есть когда глаз
получает такое количество его, которого не в силах переработать
удобным для себя образом, глаз страдает; точно так же желудку
неприятно, когда пищи в нем уже слишком много. Но недостаток
материала, то есть невозможность заниматься своею функциею с
надлежащей энергией, также производит в органе неприятное
чувство. Когда зрению нечем заняться, мы чувствуем скуку;
когда нечем заняться желудку, мы чувствуем голод.
Прилагая эти общие выводы естественных наук к мускулам и
к их функции, то есть к движению, то есть к труду, мы должны
сказать, что отсутствие нужного количества труда должно произ-
водить в мускулах чувство неудовлетворенности) соответству-

Н. Г. Чернышевский
212
ющее чувствам скуки, тоски, голода; должны сказать, что,
наоборот, чрезмерностью труда должно производиться в муску-
лах такое же неприятное чувство изнурения, соответствующее
рези в глазу и чувству обремененности в> желудке; а таким
количеством труда, которое не превышает сил мускулов, должно
производиться в них ощущение приятное, какое производится не
чрезмерным количеством света на глаз, не чрезмерным количе-
ством пищи на желудок*.
Мы видим, что из этого длинного рассуждения получается
краткий вывод, до того простой, что, когда придешь к нему,
удивительно становится, каким образом могла явиться односто-
ронность или ошибка, вызвавшая нужду в исследовании и
доказывании того, что для всех всегда было ясно и понятно без
всяких исследований. Мы пришли к выводу, что труд должен
быть сообразен с силами человека и что он дурен, то есть
неприятен, тогда, когда превышает их. О чем тут рассуждать, что
тут доказывать? Но мы еще будем иметь много случаев видеть,
как важна практическая разница между истиною, очевидною до
начала научных исследований о ней, и тою же истиною, уже
выдержавшею отрицание и подтвержденною научным исследова-
нием.
Замечания на главу восьмую
...Мы видели, что сам принцип разделения занятий носит в себе
тенденцию к сочетанию разнообразных занятий в деятельности
одного работника: он ведет к этому, упрощая операции до того,
что исчезают все невыгоды и растраты, которыми задерживается
сочетание разных занятий в круге работ одного лица при
недостаточном развитии разделения занятий. Сбережение и укреп-
ление здоровья в работнике, производимое разнообразием заня-
тий, составляет громадный выигрыш для производства. Столь же
важна другая выгода такой формы деятельности работника. При
разнообразии занятий он будет иметь более широкую сообрази-
тельность, умственные силы его будут развиваться от работы, а
не тупеть, как тупеют при ограничении всей деятельности его
одною упрощенною до машинальности операциею. Подумаем
* Мы берем понятие о функции мускулов, движении, за понятие, равно-
сильное понятию физического труда, состоящего исключительно в движе-
нии. Движение, составляющее труд, отличается от других родов мускульно-
го движения, как, например, от игры, гигиенического моциона и т. д.,
только тем, что совершается по внушению расчета о своей полезности для
материального благосостояния. Нет надобности говорить, что взрослый и
рассудительный человек отдает этому расчету преимущество над всеми
другими личными своими побуждениями, и потому скучным и глупым
кажется ему всякое движение, производимое не по расчету о материальном
благосостоянии. Политическая экономия признает личный интерес сильней-
шим или даже единственным важным двигателем человеческой жизни. Чем
более важное место мы приписываем ему, тем полнее охватывает труд
всякую мускульную деятельность.

Н. Г Чернышевский Основания политической экономии
213
только, может ли быть какое-нибудь сравнение по изобилию
материалов для умственного развития, по богатству промышлен-
ной опытности, по догадливости между работником, который
бывал и на полевой работе, и на ткацких фабриках, и на
постройках, и в ремеслах, и между таким работником, который
всю жизнь просидел у одного колеса одной машины на одной
фабрике? Тут разница такая же, как между человеком, изъездив-
шим вдоль и поперек Россию, и другим, который носа не
высовывал за шлагбаум своего уездного города. А мы отчасти
уже видели, еще яснее увидим впоследствии, что решительно ни
один из элементов успешности производства не имеет такого
громадного значения, как степень умственного развития в работ-
нике. Климат, почва, запасы капитала, самая крепость физиче-
ских сил—все это ничтожно по сравнению с развитием мысли. Из
этого развития все возникает, все достигает только той величины,
какая сообразна с ним, все поддерживается только им. Потому
важнейшим препятствием к развитию производства надобно счи-
тать те формы, которые неблагоприятны умственному развитию
работника. Впоследствии мы займемся разбором того, какие
формы экономического устройства благоприятны, какие неблагоп-
риятны развитию этого важнейшего элемента успешности труда.
Теперь мы обратим внимание еще на одно обстоятельство.
Степень, до которой может быть доводимо разделение занятий
в данное время, в данном месте, определяется размером рынка
для сбыта производимых товаров. Это совершенная правда; но
должно прибавить, что размер рынка, потребный для известной
высоты в разделении занятий, бывает различен при разных
формах производства. Для ясности мы предположим такой, слу-
чай. Пусть для наибольшего разделения занятий, то есть для
успешнейшего производства, нужен ткацкой фабрике размер, при
котором требуется 100 работников. Положим, что в данном
обществе, в данное время, развилась такая форма производства,
при которой ткач шелковой материи не может уже заниматься
ничем, кроме этой отрасли дела, ткач бумажных материй также.
Ясно, что нужны будут две особые фабрики, одна для бумажных,
другая для шелковых материй, и нужен такой размер рынка,
который потреблял бы полное годичное производство товаров той
и другой фабрики. Но пусть размер рынка будет вдвое меньше,
тогда при форме производства, не допускающей разнообразия
занятий, невозможно существовать двум этим фабрикам, имея по
100 работников; каждая из них не может иметь более пятидесяти
работников, то есть принуждена будет остановиться на гораздо
менее высокой степени разделения занятий, иначе сказать, долж-
на вести свое производство гораздо менее усовершенствованным и
успешным процессом. Но предположим, что была бы принята в
этом обществе другая форма производства, допускающая пооче-
редный переход одного работника по разным занятиям; тогда
было бы очень удобно быть одной фабрике, которая половину
года ткала бы при труде 100 работников бумажные материи, а

Н. Г Чернышевский
214
другую половину года в таком же размере шелковые материи.
Правда, обращение фабрики от выделки бумажных тканей на
выделку шелковых и наоборот каждый раз требовало бы некото-
рого расхода; но этот расход совершенно ничтожен по сравнению
с выгодой, получаемой от большого развития труда. Здание
фабрики не требует для такого перехода никаких переделок,
паровые машины также не требуют, большая часть ткацких
механизмов и других рабочих орудий также одинаково годится
для обоих производств; орудия, которых нужен будет двойной
комплект, имеют ценность совершенно незначительную с этими
огромными ценностями, расход на подстановку одного комплекта
этих орудий на место другого при перемене производства также
будет совершенно ничтожен по сравнению с огромными расхода-
ми на полугодичное содержание фабрики. Эти ничтожные прибав-
ки, решительно незаметные в общей сумме расходов, дают
возможность сделать то колоссальное сбережение в основном
капитале, какое происходит от заменения двух фабрик одною, и
доставить производству те громадные выгоды, какие получаются
от вдвое большего разделения занятий, то есть от усовершенство-
вания процессов производства вдвое больше прежнего.
Эта гипотеза показывает нам еще новую сторону выгодности
форм благоприятных и невыгодности форм неблагоприятных
сочетанию разнообразных занятий в деятельности одного работ-
ника. Мало того, что разнообразие занятий заменяет хилого
работника здоровым, тупого сообразительным: оно дает также
возможность при каждом данном размере рынка доводить разде-
ление занятий, то есть совершенствование производительных
процессов, до степени гораздо высшей, чем какая возможна без
поочередного занятия одного и того же работника разными
операциями
Собрание чудес.
Повести, заимствованные
из мифологии1
Сочинение американского писателя Натаниэля
Готорна. СПб., 1860
Готорн — писатель великого таланта, и надобно было надеяться,
что он превосходно перескажет мифологические предания; в его
таланте есть особенность, делавшая его необыкновенно способ-
ным к отличному исполнению взятой им на себя задачи. После
Гофмана2 не было рассказчика с такой наклонностью к фантасти-
ческому, как Готорн. С фантастичностью счастливо соединяется в
нем обыкновенная принадлежность таланта, главная сила которо-
^ го состоит в богатстве фантазии: он простодушен. По-видимому,
нельзя было бы найти лучшего сказочника для детей. Но вышло

Н. Г. Чернышевский Собрание чудес
215
не то: книжка, переведенная теперь уже на русский язык,
написана очень талантливо, а все-таки оказывается плохою. Беда
произошла оттого, что Готорн почел нужным переделывать
передаваемые им греческие мифы. Впрочем, переделка переделке
рознь. Гёте3 переделал индийский миф о «Магадеве и Баядерке»,
греческое сказание о посещении, сделанном умершею невестою
жениху, и рассказы не стали хуже от переделки: «Магадева и
Баядерка», «Коринфская невеста» — вещи превосходные. Гёте
переделал также легенду о Фаусте, и первая часть «Фауста» также
вышла удивительно прекрасное создание. Хорошо вышло в этих
случаях потому, что переделка совершалась по разумному основа-
нию: поэт находил в старинных рассказах намек на идею, которой
сам был проникнут, развивал этот намек, ярко выставлял тот
смысл, какой могли видеть в старом предании люди ему современ-
ные. Бывают хорошие переделки и другого рода: автор, имея в
виду, что читатели, которым он пересказывает предания иной
страны, иной эпохи,— люди неученые, не успевшие приобрести
археологических, исторических, этнографических сведений, какие
нужны для легкого понимания передаваемых рассказов, для
верной оценки их, для полного наслаждения, чувствует надоб-
ность незаметно вплести в рассказ сведения, какие нужны его
читателям; если он человек с талантом и сам получил достаточное
образование, он исполнит эту надобность удачно, без педантства,
без неловких натяжек, так что читать его рассказ будет очень
легко, и для людей неученых гораздо легче, чем читать предания
в оригинальной форме. Так, Нибур4 передавал детям мифы
классической древности в рассказах, которые посвятил своему
маленькому сыну. Но Готорн переделывал их не по этим
надобностям, не для того, чтобы сделать понятнее, и не для того,
чтобы развить их смысл сообразно с идеями своего века: он
ударился в то, что обыкновенно называют художественностью
люди, не имеющие понятия о художественности; вдобавок вообра-
зил, что в подлинных рассказах много неприличного, могущего
развратить детское воображение, что надобно уродовать их для
сглажения в них того, что люди с развращенным воображением
считают безнравственностью. Он писал под влиянием двух этих
мыслей, и результатом вышло — дрянь.
Число дрянных книжек для детского чтения так велико, что,
разумеется, не стоило было много заниматься появлением еще
одной такого же достоинства; а эти многочисленные дрянные
книжки так плохи, что рассказы Готорна могут даже назваться
очень сносными по сравнению с другими (тем более что изданы
недурно и язык перевода довольно недурен); стало быть, не для
чего было бы много заниматься доказыванием, что Готорн
написал для детей плоховатую книжку. Но нам вздумалось
произвести вивисекцию5 этой книжки на пользу и назидание
нашим собственным авторам так называемых художественных
произведений: авось, кто-нибудь из них увидит, что урок может
относиться и к нему с его собратиями. Мы станем говорить о

Н. Г. Чернышевский
216
Готорне, человеке постороннем, значит, речь наша будет безобид-
на для своих; а свои сделают недурно, если поразмыслят над ней:
ведь и за ними, между нами будь сказано, водятся те самые
грешки, благодаря которым так шлепнулся в мифологических
рассказах Готорн, несмотря на свой огромный талант,—такой
огромный, что из наших художников не найдется ни одного,
равного ему по таланту. А если человек более сильный, чем они,
написал плохо оттого, что писал неблагоразумно, то. значит, им
еще больше надобности в благоразумных мыслях.
Соблазн считать перерабатываемый материал нуждающимся в
моральной подчистке был у Готорна извинительнее, чем у наших
художников: ведь Готорн писал для детей, а они хотят иметь
читателями взрослых людей. Да и греческие мифы составились
под влиянием обычаев, из которых иные были решительно
противны нынешнему развитию цивилизации, например отноше-
ния, апофеозою которых служат мифы о Леде6 или о Ганимеде7
Важность не в том, что рассказываются тут известные факты, а в
том, что рассказываемые факты выставляются явлениями закон-
ными, хорошими. Трудно решить, как поступать с подобными
материалами писателю, публикою которого должны быть люди
того возраста или умственного развития, которому совершенно
чужда самая мысль о существовании таких фактов, как отноше-
ния Юпитера8 к Ганимеду. Обыкновенно говорят, что благоразум-
нее всего оставлять их в незнании об этих дурных вещах, к
счастию, неизвестных им. Ответ совершенно справедливый в
применении к тем случаям, когда действительно существует в
наших слушателях или читателях предполагаемое ими условие
незнания фактов того рода, какие мы сочтем полезным скрывать
от них. Но в том и беда, что это условие встречается на самом
деле несравненно реже, чем предполагают утаивающие воспитате-
ли и учителя, слишком наивно забывающие о собственном, детстве
и о характере житейских событий и разговоров, среди которых
растет ребенок. Из тысячи детей разве одно воспитывается так
заботливо, что не видит и не слышит беспрестанно тех вещей, о
которых не говорит с ним воспитатель или учитель, будто с не
знающим о них. Предположим случай почти невозможный,
предположим, что вся семья и вся прислуга в жилище ребенка —
люди совершенно нравственные и в поступках, и в словах; но ведь
ребенок прогуливается же иногда по улице, а на улице нельзя
пробыть пяти минут, не услышав сквернословия. Положим, что
он не видит грязных сцен между людьми (чего трудно ожидать,
если он не содержится взаперти): но ведь по двору и по улице под
его окнами бегают куры, собаки, а в его комнате летают мухи: на
них он довольно насмотрится того, чего, по нашему предположе-
нию, не видал от людей. Разумеется, мы делаем предположение
совершенно фантастическое, когда берем такую обстановку ре-
бенка, чтобы разговоры и действия домашних не разоблачали
перед ним очень часто тех вещей, которых, по нашему мнению, не
следовало бы знать ему. Мы все так неосторожны, привычка

Н. Г. Чернышевский Собрание чудес
217
говорить о скандалах и не соблюдать деликатности в собственной
жизни так сильна в нас, что от нас самих ребенок наглядится и
наслушается всего того, что привлекает к Фоблазу9 известных
читателей и читательниц. Если бы самое знание фактов, самый
звук слов были так гибельны для нравственной чистоты, как
обыкновенно полагают, все семилетние девочки и. мальчики в
нашем обществе и во всяком другом нынешнем обществе были бы
до крайности развратны. Но этого нет. Кроме особенно несча-
стных случаев, очень искусственной обстановки, дети сохраняют
чистоту. Кто наблюдает жизнь, беспрестанно встречает примеры
этой чистоты, рассказ о которых был бы изумителен, невероятен
для людей, судящих по предубеждению, а не по исследованию
действительной жизни. Часто вы встречаете взрослую девушку,
выросшую среди самого грязного домашнего быта и сохранившую
столь полную чистоту не только в своих поступках и чувствах, но
и в самой фантазии, что хочется повторить о ней слова Гамлета
об Офелии:
С этой чистой душой, среди этих людей
Белый голубь она в черной стае грачей.
Часто вертепами цинизма бывают не то что жилища несча-
стных женщин, презираемых порядочным обществом, а жилища
семейств, пользующихся почетом в том же самом обществе; но и
в этих семействах дочери до очень поздней поры бывают
обыкновенно невинны, чему ле поверяли бы мы сами, если бы
несчастия следующей жизни .этих девушек не показывали, что
даже и они в 16, в 18 лет не были готовы к той роли, какая
достается им. О мальчиках и юношах нельзя сказать того же
только по одному чисто физическому отношению: большая часть
из них очень рано испытывают физическую любовь; но—факт
опять невероятный для людей, судящих по готовым предрассуд-
кам и внешним признакам, а не по наблюдению сущности
дела,— эти мальчики, испытавшие наслаждение, которое по пош-
лости обыкновенных отношений слишком часто сопровождается
чем-то похожим на разврат, даже и они до очень поздней поры
обыкновенно сохраняют невинность души, и очень часто остается
чисто даже их воображение. Это доказывается чистотою чувства,
какое испытывают почти все они в юношестве, встречаясь с
порядочными женщинами: очень мало таких испорченных юно-
шей, которые, несмотря на свои прежние физические отношения
к женщинам, не испытывали бы того, что называется первой
любовью или платонической любовью,—название ошибочное,
потому что дело не в том, которая по счету женщина внушает
мужчине благородное чувство, а платонизм говорит об идеальной
.сантиментальное™, которая очень приторна и скользка,—но мы
указываем не на имена чувства, а на его характер. С 13—14 лет
мальчик испытывает приятные любовные шалости, но все-таки в
18 или в 20 лет проникается самым чистым чувством к женщине:
он робок с ней, застенчив, краснеет, бледнеет, готов пожертво-

Н. Г. Чернышевский
218
вать жизнью для ее счастья,— не только для ее счастья,— для ее
каприза или для того, чтобы получить от нее пожатие руки,
ласковое слово... Как вы думаете, неужели красавицы не замани-
вали много раз в свои комнаты того пажа, о котором рассказыва-
ет Шиллер'0 в балладе, названной у Жуковского11 «Кубком»?
Наверное, он знал ласки многих женщин: а посмотрите, что
сделалось с ним, когда пришла пора ему испытать настоящую
любовь. Зачем он бросился в пучину в первый раз? Он сам не
смеет подумать о награде, которой ждет за свою смелость: он
хочет, чтобы царевна подумала: «он лучше всех этих рыцарей».
Он сам боится отдать себе отчет в этой надежде, которую
отваживается выразить лишь одним, самым неопределенным
намеком в своем рассказе:
И был я один с неизбежной судьбой
От взора людей далеко.
Один меж чудовищ, с любящей душой...
Слышите ли, он позволяет себе сказать лишь то, что любит,—
кого любит, на это нет никакого намека: хоть бы взглянул он при
этих словах на царевну,— нет, и того он не смеет. Он слишком
хорошо испытал ужас пучины: он не имел никакого понятия о
нем, пока не был в ней сам, и никто из окружающих не может
вообразить, как ужасна была судьба, на которую он обрекал себя.
Тогда он содрогнулся, конечно в первый раз в жизни, и сам он
говорит, что страшно ему и подумать о том, что испытал. А
между тем он опять бросается на эту страшную смерть, лишь
только увидел, что царевне жаль его, что она не совсем холодна к
нему. Она просит отца не посылать отважного юношу за кубком
во второй раз,— этого довольно:
В нем жичныо небесной душа зажжена,
Отважность сверкнула в очах.
Он видит, краснеет, бледнеет она.
Он видит, в ней жалость и страх,—
Тогда, неописанной радости полный,
На жизнь и погибель он бросился в волны...
Что же, отважился ли он попросить поцелуя у невесты,
обещанной ему за подвиг, или хоть поцеловать ей руку на
прощанье, или хоть сказать ей слово?.. Нет, ему это было
труднее, чем умереть для нее. Кто наблюдает жизнь, тот
беспрестанно видит правду шиллерова рассказа, видит ее почти на
каждом из молодых людей, на которых смотрит. Всякая утриров-
ка переходит в обратную утрировку: педанты, претендующие на
идеальное понятие о высоких добродетелях, к каким способен
человек, имеют слишком грязное понятие о людях, которых
видят в действительной жизни. Они требуют, чтобы девушка или
молодой человек не слышали ни одного слова о вещах, с
которыми, по их мнению, не следует знакомиться человеку в этом
возрасте; зато чрезвычайно легко сделаться нравственно погиб-
шим существом в их мнении. В обоих отношениях они одинаково

Н. Г. Чернышевский Собрание чудес
219
фантазеры: они хотят держать человека в чистоте лишь потому,
что он, по их мнению, слишком падок на грязь: они воображают
его зловонным животным и оттого льют на него целыми ушатами
эс-букет своих нравственных речей. Человек не нуждается в
таком избытке косметических средств, потому что он — человек:
грязь мерзка для него, и потому разве от слишком сильного и
долгого втаптывания в грязь получает он привычку к ней. Можете
вовсе не беречь его нравственность, и он будет нравствен, если
вы, поклонники нравственности, сами не принудите его к разврату
вашим безумным обращением с ним.
Дело в том, что пока не пробудилась в человеке органическая
потребность известного удовольствия, оно вовсе не составляет
для него удовольствия, не тянет его к себе, не привлекает к себе
не только его чувства, даже его внимания. Дети, видя, что
старшие каждый вечер по нескольку часов сидят за преферансом,
все-таки любят не сидение за ломберным столом с картами в
руках, а любят бегать, шалить, резвиться. Потребность, сажа-
ющая людей за копеечный преферанс,— скука головы, требу-
ющей умственного труда и не находящей его; дети не чувствуют
этой умственной пустоты, для них шалости служат достаточным
занятием, и оттого они не сядут за карточный стол, пока не
станут взрослыми людьми, и притом взрослыми людьми в пустом
обществе. Преферанс непривлекателен для них. Конечно, если
старшие позаботятся, то могут и в десятилетних мальчиках
развить страсть к преферансу: путь разгорячат воображение детей
рассказами, что приятнее всего выигрывать деньги у других,
пусть внушают им презрение к детским играм, не дающим
денежного выигрыша, и, может быть, мальчики и девочки начнут
мечтать не об игрушках и беготне, а об десяти в червях. Впрочем,
этих моральных раздражений едва ли будет достаточно: вероятно,
понадобится прибегнуть к физическим средствам. Заприте детей в
тесных комнатах, отнимите у них игрушки, не велите им шуметь,
велите сидеть неподвижно, тогда они возьмутся за карты.
Подобной пытке подвергаются те бедные дети, которые раньше,
чем следует, принимаются за физическую любовь или искусствен-
ные способы заменять ее. Им беспрестанно толкуют, чтобы они
подражали старшим,— вот они и подражают. Им внушают презре-
ние к детству, хотят преждевременно сделать их взрослыми,— вот
они и делаются. Кто хочет, чтобы дети сохраняли нравственную
чистоту, вовсе не нуждается в обманывании их, в утайке от них:
он только не должен убивать в них самостоятельности, подавлять
в них наклонностей, принадлежащих детству: детские игры так
будут наполнять их воображение, что не останется им времени, не
будет у них охоты думать об удовольствиях, которых еще не
требует их организм. Если вы не испортили детей принуждением,
то пусть они читают какие хотят книги: они во всех книгах будут
замечать лишь шумные сцены сражений, разных геройских
подвигов, а любовные интриги будут пропускать они без всякого
внимания. Пусть каждый, чье детство не было убито слишком

Н. Г. Чернышевский
220
тяжкой стеснительностью педантического надзора, слишком натя-
нутой формалистикой, припомнит, какое впечатление оставляли в
его детской голове романы, читанные в 10, 12 или 14 лет: все
эротические страницы он перевертывал с пренебрежением, отыс-
кивая дуэлей, драк с зверьми или с разбойниками, страшных
приключений; для него существовал только сказочный интерес
драматических внешних происшествий, и чем шумнее были они,
тем лучше казалась книга. Мы помним про себя, как в детстве с
восторгом перечитывали раз двадцать в Римской истории Ролле-
на12 период Самнитских войн13, по которому тянется непрерывный
ряд сражений; никакой роман не занимал нас так, как эти
страницы, которых не в состоянии прочесть взрослый человек по
их невыносимой монотонности. Около того же времени попался
нам в руки какой-то скандалезнейший роман покойного Степано-
ва14, кажется, «Тайна», а может быть, «Постоялый двор»: мы не
прочли и половины первой части, так скучна показалась нам эта
книга. Через несколько времени было прочтено нами несколько
романов Поль-де-Кока15. Нас очень забавляли в них уморитель-
ные приключения вроде того, как один господин сталкивает
другого с лестницы или, вышедши прогуливаться, вдруг замечает
среди многолюдной улицы, что на нем нет галстука и что
мальчишки бегут за ним, выделывая разные гримасы. В циниче-
ских сценах мы замечали только смешную сторону. Например,
входит дама в комнату, где живут три студента, у которых только
один костюм, поочередно надеваемый дежурным счастливцем,
между тем как двое других сидят завернувшись в простыни.
Увидев такую нелепую картину, дама- в ужасе кричит, студенты
тоже кричат, и двое, которые в простынях, лезут под кровати, а
дама бежит, падает, разбивает нос, опять бежит, опять спотыка-
ется— это ужасно смешно! Циническая сторона сцены совершен-
но не была замечена нами. Каждый может проверить справедли-
вость этих воспоминаний, если потрудится наблюдать впечатления
и мысли ребенка, лишь бы ребенок был обыкновенный, не
слишком обезображенный постороннею заботливостью обратить
его в миниатюрную карикатуру взрослого человека.
Готорн не понимает этого; он воображает, что ребенок
сосредоточит все свое внимание на эротической стороне рассказа,
будет даже доискиваться, нет ли каких-нибудь любовных отноше-
ний там, где прямо не говорится о них: он воображает детей
похожими на злоязычных старух или пожилых развратников,
которые не могут слышать женское имя без того, чтобы не
приплести к нему скандальных сплетен или цинических грез.
Потому он с забавной щепетильностью, доходящею до совершен-
ной нелепости, выпускает из греческих мифов все похожее на
любовь или переделывает их самым пошлым образом, чтобы
предохранить детей от мысли, которая и без того не вошла бы в
их маленькие головы. Очень потешна в этом отношении его
история о ящике Пандоры,6. Миф говорит, что ящик был
свадебным подарком Пандоре, которая выходила замуж.— больше

Н. Г. Чернышевский Собрание чудес
221
этого ничего и не говорится, и, кажется, скандального тут мало.
Вероятно, дети без мифа знают, что их маменька — жена их
папеньки (хорошо, если они знают это, а не то, что их
маменька—не жена их папеньки, а жена у папеньки—другая
женщина, или что у их папеньки есть дети кроме них, маменьки-
ных детей,— случай довольно частый и всегда известный детям в
тех семействах, где бывают подобные случаи). Вероятно, дети
знают, что взрослые девушки выходят замуж и их старшая
сестрица — невеста или скоро будет невеста (хорошо, если они
знают только это, а не то, что вот такая-то взрослая девушка,
может быть их сестрица, дала над собой какому-то молодому
человеку сделать то, что следует делать только после свадьбы, и
оттого все бранят ее). Короче сказать, в словах мифа, что, когда
Пандора выходила замуж за Эпиметея, Меркурий17 принес ей
вместо свадебного подарка очень красивый ящик,— в этих словах
нет, по-видимому, ровно ничего цинического, скандального или
такого, знание о чем можно было бы утаить от детей. Но Готорн
сообразил очень проницательно: «свадьба, невеста, жених... Ка-
кие скандальные слова! К каким соблазнительным мыслям пове-
дут они детей!» Сообразно такому мудрому размышлению, он
взял да и переделал начало мифа следующим образом:
В древнее время, о! да ведь в такое древнее, когда старый свет только что еще
рождался, жил мальчик по имени Эпиметей, у которого никогда не было ни отца,
ни матери; а чтоб ему не было скучно, то ему прислали из очень дальней стороны
другого ребенка', тоже без отца и матери, чтобы им вместе играть. Это была
маленькая девочка, которую звали Пандора.
Первое, что бросилось ей в глаза в ту минуту, когда она поставила ногу на
порог хижины, где жил Эпиметей,— был большой ящик.
Прелестно. Цель забавна, но посмотрим, достиг ли Готорн
хотя своей жалкой цели. Мальчику скучно: чтобы развлечь его,
нужна девочка. Почему же девочка? Зачем мальчику девочка?
Мальчику с мальчиком веселей играть, чем с девочкой. Для чего
же Эпиметею нужна девочка? Верно, тут есть какая-нибудь
особенная забава, и, верно, эта забава приятнее тех игр, в
которые играют мальчики с мальчиками? Если фантазия детей так
загрязнена, что слова «свадьба», «жених», «невеста» наводят их
на грезы о физической любви, то готорнова переделка еще скорее
привлечет их к этим грезам. Уж если быть последовательным, так
надобно было ему изгнать из своих рассказов либо слово
«мальчик», либо слово «девочка»: он находит нужным взрослых
людей обращать в детей, чтобы охранить от скандала, так уж
надобно было всех детей одеть в один костюм, чтобы все были
мальчики. Для чтения мальчиков это было бы хорошо. Но вот
беда, если книгу станут читать девочки: с ними не годится
говорить о мальчиках, это наведет их на дурную мысль. Итак,
будем писать для мальчиков особые сказки, для девочек—
особые: из одних изгоним слова женщина, девушка, девочка;
надобно уже для полного достижения цели изгнать слова сестра

Н. Г Чернышевский
222
и мать; не мешает изгнать местоимение женского рода она, а то
ведь и оно наведет на дурные мысли; а чтоб изгнать его, надобно
будет избегать всяких существительных женского рода: вместо
дверь будем писать ставень, вместо рука будем писать глаз,
вместо стена будем писать потолок. Из книг для девочек,
напротив, изгоним слова мальчик, муж, отец, брат, он; нос
заменим ногой, язык—головой и т. д. Но слово мужчина можно
оставить: оно с виду походит на женщину; только уже будем
употреблять его в женском роде: сия добрая мужчина.
Нам с Готорном хорошо; мы шутки шутим по своим глупо-
стям. Но вообразите себе, какие вещи должны происходить на
свете, если бы нашлись люди, державшиеся подобных правил,
ослепленные подобными фантазиями в серьезных вещах. «Этого
не говорите, это наведет на дурные мысли; и вот этого не го-
ворите, это тоже поведет к дурным мыслям; а говорите вот что—
это не возбудит дурных мыслей, и говорите еще вот что — это
возбудит хорошие мысли». Ах, вы, чудаки, чудаки! Да разве вы в
самом деле успеете скрыть что-нибудь такое, что захотят знать
люди? Да разве то, что скрываете вы от них, не видят и не
слышат они на каждом шагу? Если они не делают того, что вас
пугает, от мысли о чем думаете вы удержать их вашими
стараниями утаить шило в мешке, так это просто значит, что не
пришло еще им время приняться за это дело, что они еще не
хотят думать о нем; что у них еще не пробудилась потребность к
нему; а когда придет пора, заметят они шило в мешке, старайтесь
или не старайтесь вы скрыть его. Да и как не заметить? — ведь
оно колет их: а если они еще не замечают его, значит, они еще
так не привыкли думать, что не сообразят связи между своею
болью и шилом. А пока еще так слабо в них соображение, вы
безопасно могли бы допустить их слушать что угодно: ведь все
равно они ничего бы не поняли. Кроме шуток, если люди сами не
умеют знать того, что могли бы узнать от других, это значит, что
они еще не чувствуют надобности, не хотят знать; а когда
захотят, никакими способами ничего не скроете от них; потому
всякая утайка совершенно напрасна.
Но оставим мысли об исторических делах, чтобы заняться
литературными вопросами, которые, как известно читателю,
гораздо важнее и милее для нас всех общественных дел. Иные
люди могут иметь свой расчет, когда утаивают и искажают
факты, как Готорн искажает греческие мифы; но какая надоб-
ность может заставлять художника искажать психологическую
истину в своих произведениях? Ведь ему от этого нет никакой
выгоды, он тут поступает чисто по слепому предубеждению. Мы
припомним один пример, не называя имен. Есть одна прекрасная
повесть, героем которой, как по всему видно, следовало быть
человеку, мало писавшему по-русски, но имевшему самое сильное
и благотворное влияние на развитие наших литературных понятий,
затмевавшему величайших ораторов блеском красноречия,—
человеку, не бесславными чертами вписавшему свое имя в

Н. Г. Чернышевский Собрание чудес
223
историю, сделавшемуся предметом эпических народных сказаний.
Кажется, такой человек мог быть изображен как человек серьез-
ный. Автор повести, кажется, и хотел так сделать; но вдруг ему
вздумалось: «а что же скажут мои литературные советники, люди
такие рассудительные, умеющие так хорошо упрочивать свое
состояние, если получили его в наследство, или, по крайней мере,
с таким достоинством держать себя в кругу людей с состоянием,
если сами не получили большого наследства? Человек, который
так расстроил свои семейные отношения, что остался безо всего
при существовании значительного родового имения, который
занимал деньги у богатых приятелей, чтобы раздавать их бедным
приятелям,— нет, такой человек не может считаться серьезным по
суду моих благоразумных советников». И вот автор стал переде-
лывать избранный им тип, вместо портрета живого человека
рисовать карикатуру, как будто лев годится для карикатуры.
Разумеется, такое странное искажение не удалось, да и самому
автору по временам, кажется, было совестно представлять пу-
стым человеком исторического деятеля. Повесть должна была
иметь высокий трагический характер, посерьезнее шиллерова
«Дон Карлоса», а вместо того вышел винегрет сладких и кислых,
насмешливых и восторженных страниц, как будто сшитых из двух
разных повестей ,s.
Можно бы припомнить и еще несколько повестей в том же
роде, повестей прекрасных, лучших в нынешней нашей литерату-
ре, но имеющих только один маленький недостаток: автор боялся
компрометировать себя или своих героев и героинь: он боялся,
что скажут: «это безнравственно». Быть может, у него была и та
боязнь, как у Готорна: читатели столь невинны и вместе столь
наклонны к порче, что грешно рассказывать им вещи так, как сам
их знаешь: ну, неравно соблазнишь их на что-нибудь дурное, о
чем они и не будут иметь понятия, если я не скажу им этого?
Нет-с, пишите то, что знаете; никого из нас не удивите, мы все
знаем не меньше вашего. И если мы еще не совсем испорчены,
так это не потому, чтобы мы не знали, какова жизнь, а потому,
что не чужими словами портится человек и не сценами, которые
видит, а только собственным положением. Ради собственной
вашей репутации не подражайте Готорну: ведь и для детей
смешно, когда он боится вымолвить слова «жених» и «невеста».
Но Готорн не удовлетворяется тем, что переделывает грече-
ские мифы из безнравственных в нравственные. Он находит, что
надобно придавать им привлекательность художественною отдел-
кою: без нее они были бы слишком сухи, имели бы слишком мало
картинности, лица не выходили бы рельефны. Вот он и придает
им художественность. В чем же состоит она? А вот в чем. В
подлиннике миф рассказан на двух страничках, он растягивает его
на пятьдесят страниц. Если в мифе сказано «поле», он размалевы-
вает, что на этом поле растет трава, и какая трава, и как приятно
смотреть на траву: тут для красоты подвернется ему и корова—
вот она ходит по полю, щиплет траву; все описано—какая корова

Я. Г. Чернышевский
224
и как щиплет; к корове кстати приписан пастух, и пастух описан.
Если в мифе сказано: «Пандоре хотелось раскрыть ящик, а
Эпиметей говорил, что это запрещено», Готорн размалевывает из
этих слов длиннейший разговор, очень мило, с глубоким психоло-
гическим анализом, с ловко подмеченными переходами речей и
переливами чувств, какие бывают при подобных спорах. Это
размазывание и растягивание чрезвычайно украшает рассказыва-
емую историю,—по крайней мере, так думает Готорн.
Нам было бы мало убытка, если так думал и делал только
Готорн. Но на беду припоминается нам одно из прекраснейших
произведений отечественной литературы. Недавно мы читали на
целых тридцати или пятидесяти страницах очень милое развитие
следующего положения: беседует молодой человек с молодой
дамой; он говорит: «вам скучно», она говорит: «нет»; он возража-
ет: «нет, вам скучно, потому что вы не живете, вы не наслажда-
етесь жизнью»,—положение очень хорошее и предмет разговора
прекрасный, но, вероятно, у Шекспира,—или куда уж нам до
Шекспира! — вероятно, и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Гоголя
такая сцена никак не заняла бы более двух страниц и все было бы
сказано на этих двух страницах: и характеры разговаривающих
обрисованы очень рельефно, и с полною живостью высказаны все
мысли, которыми обменивались разговаривающие. Так, но Лер-
монтов и Пушкин нам не указ: они не художники, а мы
художники. У них был талантец—отрицать нельзя, но пользо-
ваться им они не умели. Разверните «Героя нашего времени»:
просто жалость как скомканы, сбиты все сцены, ничего развито-
го, ничего художественного: скажет несколькими словами, в чем
сущность дела, и идет дальше. Нет, мы сделали бы не так.
Растягивай, размазывай, повторяй, тверди одно и то же по
двадцати раз, все с новыми (очень грациозными) вариациями,
переливами красок, модуляциями мыслей, оттенками чувства. У
нас, например, если герой надевает туфли, надевание занимает, по
крайней мере, полторы страницы, а надевает он их раз десять, и
каждый раз у нас достанет искусства написать об этом по
полуторы страницы: вот уж подлинно художественность,—на то у
меня и талант. Попробуйте-ка вы тянуть эту руладу, у вас голоса
недостанет, а я тяну. Прекрасно, только искусство ваше несколь-
ко напоминает процесс, совершаемый за обедом беззубыми
стариками: у кого зубы хорошие, сразу раскусывает кусок, а
беззубый, бедняжка, жует, жует его, мямлет, мямлет, так что
дивишься только: как это, господи, достает у человека терпения.
По-нашему, уж и не берись за такой кусок, которого сразу не
раскусишь. Зато художественно, зато талант виден. Оно так,
автору приятно,, и в произведении сладость сахарная, только
читать тяжеловато. Все равно как слушаешь человека, который и
очень умно говорит, только косноязычен: тянет, тянет, так душу
из тебя и вытягивает. О, мы умеем пользоваться своими лицами и
положениями! Если, например, девушка попадается нам в руки,
мы ее всю по ниточке размочалим: «она была очень грациозна»—

Н. Г. Чернышевский Собрание чудес
225
и напишем страницу, как она была грациозна; «она улыбнулась
ему в ответ» — и опишем, как улыбнулась. Тютрюмов19 не умеет
так бобровые воротники писать, как мы умеем все описывать. Вы
можете восхищаться Рафаэлем20 и Шекспиром, а по нашему
мнению, мы с Тютрюмовым выше Рафаэля и Шекспира. Хотите
ли образчик нашей художественности? Вот он. Положим, моло-
дой человек идет в сад, чтобы встретить там любимую девушку и
сказать ей, что любит ее. По вашему нехудожественному рассуж-
дению дело и состоит в том, чтобы рассказать встречу их. Нет,
позвольте... По нашему мнению, очень интересна была минута,
когда герой причесывал голову.
Вот и галстух повязан. Иван Андреевич сел перед маленьким столиком
орехового дерева,, слегка растресыувшимся посредине. «Вот она, неопрятность
холостой жизни,— подумал он.— Федор не догадается, что надобно бы столик
отодвинуть от окна в простенок: вон как его перекоробило солнцем». Иван
Андреевич взял в руки гребень и осмотрел его; один зуб расщепился: «тоже
никому нет дела присмотреть, что гребень уже не годится: то ли дело когда дом
озарен и оживлен присутствием милой женщины; при ней не будешь держать себя
неряхой; при ней и Федор был бы расторопней». Он взглянул в зеркало, стоявшее
на столике. Оно было в овальной рамке красного дерева старинного фасона с
бронзовыми украшениями и инкрустациею: «что за безвкусица—на ореховом
столике зеркало красного дерева. Неряха, лентяй, сонливец...» Он с упреком
взглянул на лицо, отражавшееся перед ним в зеркале. Живая мысль уже
светлелась на этом лице, которое неделю тому назад помнилось ему таким вялым,
таким сонным. В отворенное окно влетела бабочка; радужная пыль ее бархатных
крылышек искрилась на солнце будто миллионы маленьких бриллиантиков,
изумрудиков, рубинов. Иван Андреевич с минуту любовался на бабочку. Он
сравнивал ее с кем-то, с другим существом, столь же легким, столь же
нежным,— и сладко было ему мечтать... «Однако же пора,— подумал он: —или
еще нет?» Он знал, что давно пора, но он робел, ему было тяжело и сладко, он
медлил, потому что ему было хорошо. «Да, пора, пора»,—подумал он и коснулся
гребнем волос. (Описание волос было уже сделано семнадцать раз, потому здесь
они не описываются: они уже довольно рельефно рисуются перед читателем.) Он
медленно, с какой-то негой два раза провел гребнем по своим шелковистым
волосам и задумался: он сам любовался своими белокурыми кудрями, кольца
которых . вились так мягко; он в первый раз заметил, что на висках у него
показалось несколько седых волосков. (О том, что на висках у него было
несколько седых волосков, читателю уже было сообщено четыре раза и
впоследствии будет сообщено еще двадцать девять раз.) Гребень выпал из его
руки, он задумчиво, склонил лоб на другую руку, которая прежде лениво лежала
на столике. Ему припомнилось время, когда еще не было седин в его кудрях. Вот
перед ним широкая поляна с пыльной дорогой, ведущая к покачнувшемуся
помещичьему дому... (Начинается описание деревни, в которой вырос Иван
Андреевич, рассказывается.его детство)21.
Как это вам нравится, читатель? Мило, очень мило, только
скучновато и длинновато немного. Девушка, начавшая читать, как
собирался наш герой на свидание, может выйти замуж, может
сделаться матерью, и сынок ее (очень милый шалун, мы его вам
опишем при случае) может, резвясь, изорвать книжку, прежде
чем бывшая барышня успеет дочитать повесть до той главы, где
герой уже берется за ручку двери, чтобы идти в сад на свидание.
А ведь покайтесь, читатель, вы восхищались такими рассказа-
ми? Или не восхищались, а только уверяли, что восхищаетесь.
8 Н. Г. Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
226
потому что одни люди без художественной жилки в душе (это
техническое выражение «художественная жилка» очень нравится
людям, ею одаренным) могли не восхищаться такою художествен-
ностью?
Это разведение водою — художественность? Какая тут худо-
жественность! Художественность состоит в том, чтобы каждое
слово было не только у места,— чтобы оно было необходимо,
неизбежно и чтоб как можно было меньше слов. Без сжатости
нет художественности. Поэзия тем и отличается от прозы, что
берет лишь самые существенные черты, и берет их так удачно,
что они во всей полноте рисуются перед воображением читателя с
двух, с трех слов гениального писателя. На пяти или десяти
страницах описать лицо так, чтобы можно было знать все его
приметы,— это сумеет сделать самый бездарный прозаик. Нет, вы
художник только тогда, когда вам нужно всего пять строк, чтобы
возбудить в воображении читателя такое же полное представле-
ние о предмете. Пустословие может быть очень милым, изящным
пустословием, но с художественностью не имеет оно ничего
общего. Поэзия и болтовня—вещи противоположные. Сущность
поэзии в том, чтобы концентрировать содержание; разведение
водой убивает ее.
Наши художники обращаются с нами, как Готорн с детьми:
одни утаивают от нас жизненную правду, чтобы не соблазнить, не
испортить нас; другие занимают нас пустословием, будто нам, как
детям, приятно слушать болтовню: лишь бы звучал воздух
какими-нибудь словами, лишь бы не было молчания, а то нам все
равно, с удовольствием слушаем всякие пустяки. Хорошо было
бы, если б только художники обращались так с нами, если б
только в вымышленных рассказах давали нам ложь вместо
правды, пустословие вместо дела. Нет, с нами точно так же
поступают и в вещах, от которых прямо зависит вся наша жизнь.
Нас считают детьми. Хорошо, будем же брать пример хоть с
детей, если уж в самом деле мы так неразвиты, так неопытны,
так легковерны, так слабы. Разве дети бывают довольны такими
пустяками, какими угощает их Готорн? Посмотрите, любит ли
ребенок растянутость, водянистость рассказа? Нет, он беспре-
станно понукает вас: «ну, что же дальше; ну, что же дальше?»
Говорите скорей; скорей ведите к концу сказку; говорите только
самое существенное. Разве ребенок любит хитрые умолчания,
двоедушную замену настоящих слов другими, не соответствующи-
ми делу? Нет, он требует, чтобы с ним говорили прямо, каждую
вещь называли ее настоящим именем; он не потерпит смягчений и
прикрас; если вы скажете ему: «Медуза22 была добрая девушка.
Минотавр23 не пожирал людей а ласкал их», ребенок прямо
скажет вам: «вы лжете, ведь чудовища злы и вредны людям: или
вы хотите обольстить меня к мягкому мнению о них? Если так,
пойдите прочь от меня, мне противно и скучно ваше лживое
пустословие».
Но речь наша, идет собственно о литературе, о повестях, о

Н. Г. Чернышевский Собрание чудес
227
поэзии. Мы затем только и взялись за книжку Готорна, чтобы
побеседовать с нашими художниками, с нашими лучшими беллет-
ристами. Неужели мы так просты, что думаем своими замечани-
ями исправить высоко стоящих в литературе людей, недостатки
которых указываем? Нет, им поздно исправляться: в них уже
слишком въелась привычка фальшивости и пустословия. Хорошо
было бы, если бы не поддались ей хотя те люди, которые только
еще формируются теперь, только еще готовятся к деятельности.
На этих людей мы с вами, читатель, еще могли бы иметь влияние:
пусть они по нашему недовольству их предшественниками видят,
что ничего хорошего не дождутся от нас; если не будут поступать
лучше их. Пусль они знают, что будут отвергнуты нами, если
вздумают лгать и пустословить.

1861
Очерки из политической
экономии (по Миллю)1
... Потребности эстетического наслаждения никак не могут уже и
сами по себе идти в сравнение с потребностями материального
благосостояния. Наслаждаться чем-нибудь изящным удобно чело-
веку лишь тогда, когда его материальные потребности удовлетво-
рены. Выражаясь, быть может, слишком сурово, но совершенно
верно, надобно сказать, что эстетическое наслаждение годится
собственно лишь на то время, которого уже ни на что другое
не способен человек употребить или по отсутствию всяких надоб-
ностей, или по истощению сил предшествующим трудом; оно
всегда бывает или отдыхом, или праздностью. Но отдых и
праздность, конечно, не должны иметь меновой ценности. Потому
не следует иметь ее и предметам эстетического наслаждения.
Разумеется, мы очень хорошо знаем, что они имеют ее теперь; за
вход в театр собирается плата, картина или статуя продается. Но
мы говорим, что этим оскорбляется самая природа подобных
вещей. Красота и изящество не должны иметь никакой цены,—
если эта фраза покажется вам жестка для этих уважаемых вами
предметов, можете выразить тот же принцип самым лестным для
них образом: они бесценны или неоцененны. Ставьте их несрав-
ненно ниже или несравненно выше предметов, нужных для
физического благосостояния, это как вы хотите; но сравнения
между ними нет никакого. Точно то же вы должны будете
сказать, если от потребностей, которым они удовлетворяют, вы
обратитесь к способу их происхождения. Один из них производит-
ся самою природою, без человеческого усилия, как, например,
красота природы и человеческая красота. Для произведения
других нужна специальная, преднамеренная деятельность челове-
ка; таковы танцы, драматические представления, картины; но
деятельность, их производящая, не может быть вызвана трудом в
экономическом смысле слова; она сама по себе уже составляет
наслаждение для занимающегося ею; она принадлежит к тому
разряду деятельностей, к которому принадлежит принимание
пищи или любовь. Вознаграждение за такие деятельности не
должно состоять в чем-нибудь внешнем, они по своей сущности
отвергают всякую идею о вознаграждении. Кто декламирует или

Н. Г. Чернышевский Очерки из политической экономии (по Миллю) 229
играет на скрипке, сам наслаждается своею декламациею или
игрою,—которая по-настоящему и хороша бывает, которая по-
настоящему и для других может служить источником наслажде-
ния лишь тогда, когда служит наслаждением для декламирующего
или играющего*. Потому деятельность, производящая предметы
эстетического наслаждения, не должна иметь никакого другого
вознаграждения, кроме удовольствия, чувствуемого занимающим-
ся ею человеком. О меновой ценности не должно быть тут
никакого помина и с этой стороны.
Точно так же не должна иметь меновой ценности и та
умственная деятельность, которая имеет своим результатом раз-
витие самого человека, ею занимающегося, а источником имеет
потребность узнать истину. Сюда принадлежит, во-первых, всякая
ученая деятельность; во-вторых, деятельность учащегося. Уча-
щийся должен по-настоящему учиться только из желания вы-
учиться, из потребности знания. Точно так же ученый должен
заниматься наукою только из желания овладеть ею или двинуть
ее вперед. Самая успешность в том и другом случае бывает
соразмерна преобладанию этой, так сказать, самонаслаждающей-
ся любви к делу над всякими другими расчетами.
Но есть умственная деятельность другого рода, составляющая
не самонаслаждение, а жертву для занимающегося ею. Это
деятельность педагогическая. Конечно, воспитатель или учитель
бывает хорош лишь тогда, когда занимается своим делом усердно
и добросовестно; а для этого нужна и некоторая привязанность к
делу. Но и по своему внутреннему характеру, и по своему
отношению к другим чувствам этого человека такая привязан-
ность ничем не отличается от привязанности всякого порядочного
работника, плотника или ткача к ремеслу; ведь и каменщик
должен любить свое дело, заниматься им усердно и добросове-
стно. Эта привязанность — просто привязанность честного челове-
ка к исполнению принятого на себя долга. Она возникает только
из нежелания быть обманщиком и сознания о полезности данного
дела. Это — далеко еще не такое чувство, как органическая
потребность заниматься именно известным предметом,—
потребность, которая создает и живописца, и актера, и ученого,—
не такая потребность, которая принадлежит к деятельностям,
противоположным понятию внешнего вознаграждения. Педагог —
такой же чернорабочий, как землекоп или портной, Его труд
должен иметь экономическую ценность.
Но лишь в некоторых частных случаях эта экономическая
ценность педагогического труда может""прямо--соразмеряться с
ценностью труда, производящего внешние предметы." Это надобно
сказать о ремесленном или вообще техническом обучении. Обуче-
ние плотничеству приносит лишь ту пользу^-чтоДелает-человека
способным успешнее производить внешние" предметы, "ценностью
* Если вы замечаете, что актер играет «е поi увлечению "натуры^ аТгрлько по
найму, его игра уже отвратительна для вас. : - ; :„Y:.

Н. Г. Чернышевский
230
которых может определиться ценность обучения. Но совершенно
иное дело — то воспитание или обучение, которое развивает
умственные или нравственные достоинства человека, окончатель-
ный продукт которого не предмет, посторонний человеку, а сам
человек. Этим делом удовлетворяются надобности совершенно
иного рода, чем надобность в домах или стульях, в сапогах или
рубашках. Прямой соразмерности нельзя тут найти, и педагогиче-
ский труд общего нравственного или научного воспитания не
может быть оценен сравнительно с трудом, производящим
внешние предметы...
... Таким образом, по теории производства отношение челове-
ка, участвовавшего своим трудом в произведений продукта, к
продукту труда имеет два элемента: корыстный и бескорыстный.
Человек трудится отчасти для того, чтобы иметь продукт,
отчасти для того, чтобы наслаждаться самим трудом. Присут-
ствие или по крайней мере значительное развитие второго
бескорыстного элемента в труде зависит, как мы говорили, от
некоторых условий. Каждая деятельность, долженствующая по
своей натуре доставлять наслаждение человеку, может обращать-
ся в неприятность для него, если происходит в неблагоприятных
для нее обстоятельствах*. Точно так и труд в противоположность
коренному своему свойству может быть неприятностью для
человека. В этом случае внутреннее влечение к труду отстраняет-
ся неблагоприятностью обстановки, и единственным побуждением
остается надобность' в продукте труда. Обыкновенная экономиче-
ская теория исследует исключительно этот один случай: при
своем возникновении она не заметила ненормальность его, а
теперь, когда ошибка обнаружена, еще продолжает по рутине
держаться прежнего взгляда и даже усиливается доказывать его
безусловную справедливость, доказывать, что расчет надобности
в предмете всегда бывает в практике и должен считаться в теории
единственным побуждением к труду. Попытка эта напрасна
теперь, когда уже дознано, что кроме своих внешних последствий
труд имеет физиологическое основание.
Спора нет в том, что при нынешней обстановке труда довольно
редко служит он наслаждением. Но все-таки есть множество
отдельных фактов по каждой отрасли производительного труда,
доказывающих, что сама по себе эта отрасль труда доставляет
трудящемуся наслаждение, как скоро соблюдены известные
условия, сущность которых состоит лишь в том, чтобы устранены
были обстоятельства, мешающие успешности труда.
Устранение обстоятельств, мешающих успешности труда, ко-
нечно,, должно составлять предмет исследований науки, занима-
ющейся вопросом о материальном благосостоянии человека.
Обыкновенная экономическая теория слишком мало обращает
* Например, самое потребление пищи бывает неприятно, если пища не имеет
надлежащих условий чистоты и сообразности с личными особенностями
человека или если человек принужден по обстоятельствам принимать ее не
вовремя и т. д.

Н. Г. Чернышевский Очерки из политической экономии (по Миллю) 231
внимания на эту сторону задачи. Она подробно занимается лишь
вопросами об устранении препятствий второстепенных, забывая о
самой главной и всеобщей причине того, что труд ныне вообще не
имеет полной успешности,— о том, что слишком редко имеет он
обстановку, при которой могло бы проявляться нормальное
физиологическое его свойство—служить наслаждением для чело-
века.
Ныне уже невозможно оспаривать ту мысль, что внешний
результат труда — продукт производится гораздо успешнее, когда
труд исполняется не по одной надобности в продукте, а также и
по внутреннему влечению трудящегося. Потому в оправдание
своей забывчивости к этому важнейшему условию господству-
ющая экономическая теория уже утверждает теперь только то,
что неудобоисполнимы условия, нужные для устранения небла-
гоприятной обстановки, мешающей труду быть наслаждением.
Удобоисполнимы ли они в настоящее время или нет—это вопрос,
требующий довольно обширного изложения; а главное дело—то,
что если мы найдем положительный ответ на него, если физиоло-
гические и экономические факты заставят нас убедиться, что вся
или почти вся масса экономического труда может иметь обстанов-
ку, при которой она будет совершаться с наслаждением, как
совершается теперь труд в немногих случаях,— если мы принуж-
дены будем фактами убедиться в этом, то получатся у нас для
теории распределения и обмена принципы, очень различные от
принципов господствующей теории. Не то, чтобы законы, разъяс-
ненные господствующею теориею, оказались в этом случае
ложными,—нет, они сохранят свою справедливость; но рядом е
ними раскроются для нас еще иные законы, которыми.видоизме-
няется их действие, найдены будут общие формулы для действия
экономических сил,— формулы,. в которых представятся лишь
частными случаями формулы, претендующие по господствующей
теории на безусловное значение; от этого изменится смысл и
уменьшится важность теорем, разъясненных господствующею
теориею, так что, быть может, не останется у нас и охоты
изучать их со вниманием, какого требует для них она. Когда
новая, более полная истина будет признана за истину большин-
ством, когда отрывочное и половинчатое, понимание истины,
представляемое- господствующею теориею, .станет для большин-
ства предметом такого же насмешливого пренебрежения, каким
служит ныне меркантильная теория2 или протекционизм3,—тогда.,
конечно, не будет надобности много заниматься этою неудовлет-
ворительною теориею: споры с ее приверженцами будут тогда
устраняться у большинства простыми словами, какими устраняют-
ся теперь споры с меркантилистами _и протекционистами: «это
отсталый взгляд». Теперь положение дел еще не таково. Ссылка
на Pay4 или Рошера3, на Бастяа6 или Шевалье7 еще имеет все
авторитетности для большинства, и нам представляется необходи-
мость, подобная той, какая бывает, для европейца, рассуждающе-
го, например, о судопроизводстве, или о семейном быте, с

Н. Г. Чернышевский
232
азиатцем, воображающим, что азиатские понятия об этих предме-
тах очень хороши. Европеец должен вникать в них довольно
подробно; извлекать для азиатца из азиатских же понятий
выводы, которых не замечал азиатец и которыми приближается
этот азиатец к более верному взгляду на вещи. А начни ему ев-
ропеец говорить с первого же раза лишь то одно, что дейст-
вительно важно, называя пустяки пустяками, азиатец глубокомыс-
ленно возразит: «ты так думаешь потому, что ты невежда; ты не
знаешь нашей азиатской истины»—и не станет слушать его.
Так оно и бывало обыкновенно. Не у нас у одних, а также и в
Англии, Франции, Германии рутинные ученые, улемы8 и муфтии9
господствующей экономической теории поднимали крик о неве-
жестве против всех мыслителей, излагавших теорию, более
глубокую и полную: «вы не знаете нашей теории!»
Милостивые государи! Да чего тут не знать-то? будто бы
изучить вашу теорию так трудно? Можно затрудняться изучением
истории, или латинского языка, или немецкой археологии; много
труда требует порядочное изучение статистики или ботаники,
зоологии или медицины, а ваша политическая экономия — наука
совершенно иного рода: знакомство с двумя, с тремя технически-
ми приемами, знакомство с десятками двумя-тремя терминов да
знание двух-трех коренных ваших формул—вот и вся штука.
Изучить вашу теорию политической экономии—да на это требу-
ется меньше времени, чем на то, чтобы выучиться рассказывать
знаменитую сказку «про белого быка»: сказка бесконечная, очень
занимательная, и вся штука в том, чтобы к какому хотите слову
прибавляйте все одну и ту же фразу. Так и в господствующей
теории ко всякому факту, ко всякому слову надобно только
прибавлять: «свобода труда, свобода обмена, безопасность соб-
ственности», и не надобно даже разбирать, какую из этих фраз
куда лучше приставить: всякая ко всему одинаково идет. Идет-то
идет, спора нет, только что из этого выходит? А вот мы станем
смотреть. Шутя будет оказываться, что и не совсем то, на чем
останавливаются рутинисты политической экономии.
По теории труд должен вытекать из двух побуждений: из
потребности организма в деятельности, которая сама по себе уже
доставляет ему наслаждение, и из надобности в продукте,
который производится трудом. Рутинная теория утверждает, что
неудобоисполнимы для массы экономического труда те условия,
при которых успешность производства оживлялась бы внутрен-
нею привлекательностью самого труда, и принимает гипотезу, что
единственным возбуждением к труду служит лишь надобность в
продукте. На время, и на долгое время, мы совершенно оставляем
критику этой гипотезы и будем рассматривать дело по принципам
господствующей теории.
Она говорит: человек трудится лишь затем, чтобы получить
продукт; поэтому необходимо, чтобы труд-вознаграждался прис-
воением продукта; иначе не было бы расчета трудиться и
прекратилось бы производство.

1862
Ясная Поляна. Школа.1
Журнал педагогический, издаваемый
гр. Л. Н. Толстым. М.5 1862.
Ясная Поляна. Книжки для детей.
Книжка 1-я и 2-я
Этот педагогический журнал и эти книжки для народных школ
издаются при школе, устроенной графом Л. Н. Толстым в селе
или деревне Крапивенского уезда, Тульской губернии, Ясной
Поляне. В первой же книжке журнала помещено описание
школы.— Часов в 8 поутру звонят в школе, сзывая учеников из
деревни. Они идут—и посмотрите на них, вы увидите замечатель-
ную черту:
«С собой никто ничего не несет—ни книг, ни тетрадок. Уроков на дом не
задают. Мало того, что в руках ничего не несут, им нечего и в голове нести.
Никакого урока, ничего сделанного вчера, он не обязан помнить нынче. Его не
мучит мысль о предстоящем уроке. Он несет только себя, свою восприимчивую
натуру и уверенность в том, что в щколе нынче будет весело так же, как вчера. Он
не думает о классе до тех пор, пока класс не начался. Никогда никому не делают
выговоров за опаздыванье и никогда не опаздывают: нешто старшие, которых
отцы, другой раз, задержат дома какою-нибудь работой. И тогда этот большой,
рысью, запыхавшись, прибегает в школу».
Что ж, это очень хорошо, что дети идут в школу с легким
сердцем, без всяких тревог. В ожидании учителя ученики и
ученицы болтают, играют, шалят, как бывает, впрочем, во всех
школах. Но вот уже не во всех школах видит учитель при входе в
класс то, что находит в классной комнате Яснополянской школы.
В наших форменных училищах дети обыкновенно сторожат
приход учителя и, завидев вдалеке своего наставника, торопливо
рассаживаются по местам, принимают натянутый, чинный вид,—
словом сказать, приучаются скрывать, лицемерить и подобостра-
стничать. В Яснополянской школе этого нет.
«Учитель приходит в комнату, а на полу лежат и пищат ребята, кричащие:
«мала куча!», или «задавили, ребята!», или «будет! брось виски-то» и т. д. «Петр
Михайлович! — кричит снизу кучи голос входящему учителю.— Вели им бросить».
«Здравствуй, Петр Михайлович!» — кричат другие, продолжая свою возню. Учи-
тель берет книжки, раздает тем, которые с ним пошли к шкапу; из кучи на
полу — верхние, лежа, требуют книжку. Куча понемногу уменьшается. Как только
большинство взяло книжки, все остальные уже бегут к шкафу и кричат: и мне и
мне. «Дай мне вчерашнюю»; «а мне кольцовую*» и т. п. Ежели останутся еще
* Так дети называют стихотворения Кольцова.

Н. Г. Чернышевский
234
какие-нибудь два разгоряченные борьбой, продолжающие валяться на полу, то
сидящие с книгами кричат на них: «Что вы тут замешались?—ничего не слышно.
Будет». Уличенные—покоряются и, запыхавшись, берутся за книги и только в
первое время, сидя за книгой, поматывают ногой от не улегшегося волнения. Дух
войны улетает, и дух чтения воцаряется в комнате».
Садятся по местам дети, где кто попал, кому где вздумалось:
начальственного распределения мест нет. Зато, принимаясь учить-
ся без всякого принуждения й стеснения, дети учатся с таким же
полным усердием, с каким до начала класса шалили. «Во время
класса (говорит автор статьи, вероятно, гр. Толстой, а впрочем, не
знаем, статья не подписана) я никогда не видел, чтобы шептались,
щипались, смеялись потихоньку, фыркали в руку и жаловались
друг на друга учителю». Оно и натурально, потому что учатся не
по принуждению, а по охоте: кому показалось скучно, может
уйти из класса, никто ему не мешает. Иногда случается в
Яснополянской школе, особенно по вечерам перед праздником,
когда дома топятся бани, дети расходятся, не досидев класса, но
не от скуки, а потому, что вспомнили, что дома их ждут.
«На втором или третьем послеобеденном классе два или три мальчика
забегают в комнату и спеша разбирают шапки. «Что вы?» — «Домой».— «А
учиться? ведь пение!» — «А ребята говорят, домой!» — отвечает он, .ускользая с
своей шапкой.— «Да, кто говорит?» — «Ребята, пошли!» — «Как же так?—
спрашивает озадаченный учитель, приготовивший свой урок.— Останься!» Но в
комнату вбегает другой мальчик с разгоряченным, озабоченным лицом. «Что
стоишь? — сердито нападает он на удержанного, который в нерешительности
заправляет хлопки в шапку.— Ребята уж во-он где, у кузни уж, небось».—
«Пошли?» — «Пошли». И оба бегут вон, из-за двери крича: «Прощайте, Иван
Иванович!» И кто такие эти ребята, которые решили идти домой, как они
решили?—бог их знает. . Кто именно решил, вы никак не найдете. Они не
совещались, не делали заговора, а так, вздумали ребята домой. «Ребята идут!»—и
застучали ножонки по ступенькам, кто котом свалился со ступеней и, подпрыгивая
и бултыхаясь в снег, обегая по узкой дорожке друг друга, с криком побежали
домой ребята. Такие случаи повторяются раз и два в неделю. Оно обидно и
неприятно для учителя—кто не согласится с-этим, но кто не согласится тоже, что
вследствие одного такого случая, насколько большее значение получают те пять,
шесть, а иногда семь уроков в день для каждого класса, которые свободно и
охотно выдерживаются каждый день учениками. Только при повторении таких
случаев можно быть уверенным, что преподавание, хотя и недостаточное и
одностороннее, не совсем дурно и не вредно. Ежели бы вопрос был поставлен так:
что лучше—чтобы в продолжение года не было ни одного такого случая или
чтобы случаи эти повторяли больше чем на половину уроков,— мы бы выбрали
последнее. Я, по крайней мере, в Яснополянской школе был рад этим, несколько
раз в месяц повторявшимся, случаям. Несмотря на частые повторения ребятам,
что они могут уходить всегда, когда им хочется,— влияние учителя так сильно, что
я боялся последнее время как бы дисциплина классов, расписаний и отметок
незаметно для них не стеснила их свободы так, чтобы они совсем не покорились
хитрости нашей расставленной сети порядка, чтобы не утратили возможности
выбора и протеста. Ежели они продолжают ходить охотно, несмотря на предостав-
ленную им свободу, я никак не думаю, чтобы это доказывало особенные качества
Яснополянской школы,— я, думаю, что в большей части школ то же самое бы
повторялось и что желание учиться в детях так сильно, что для удовлетворения
этого желания они подчинятся многим трудным условиям и простят много
недостатков. Возможность таких убеганий полезна и необходима только как
средство застрахования учителя от самых сильных и грубых ошибок и злоупотреб-
лений».

Н. Г. Чернышевский Ясная Поляна. Школа
235
Превосходно, превосходно. Дай бог, чтобы все в большем
числе школ заводился такой добрый и полезный «беспорядок»,—
так называет его в виде уступки предполагаемым возражателям
автор статьи, его панегирист,— а по-нашему, следует сказать
просто: «порядок», потому что какой же тут беспорядок, когда
все учатся очень прилежно, насколько у них хватит сил, а когда
сила покидает их или надобно им отлучиться из школы по
домашним делам, то перестают учиться? Так и следует быть во
всех школах, где это может быть,— во всех первоначальных
народных школах. / '
Такое живое понимание пользы предоставлять детям полную
свободу, такая неуклонная выдержанность этого принципа подку-
пает нас в пользу редакции журнала, издаваемого основателем
Яснополянской школы. В предисловии к журналу гр. Л. Н. Тол-
стой говорит, что готов выслушивать возражения против мыслей,
кажущихся ему истинными, и что боится, он только одного —
чтобы мнения, противные его мыслям, «не выражались желчно,
чтобы обсуждение столь дорогого и важного для всех предмета,
как народное образование, не перешло в насмешки, личности, в
журнальную полемику», которая отвлекла бы от сущности дела к
спорам и горячности из-за мелочей. Потому издатель «Ясной
Поляны» просит «будущих противников» его мнений «выражать
свои мысли» спокойным и безобидным тоном. Из уважения к
порядку, установленному им в Яснополянской школе, и к его
горячей преданности этому доброму порядку мы исполним его
желание; а без этого обстоятельства,—то есть если бы не знали
мы, как свободно и легко устроено для детей учение в Яснополян-
ской школе,— мы, вероятно, не удержались бы от колкостей при
разборе теоретических статей «Ясной Поляны», потому что есть в
них вещи, напоминающие о знаменитых статьях г. Даля2 и г.
Беллюстина3.
Вот, например, первая статья 1-й книжки, содержащая profes-
sion de foi4 редакции5. На первой же странице автор высказывает
недоумение, очень странное. «Отчего это,— говорит он,— народ
постоянно противодействует тем усилиям, которые употребляет
для его образования общество или правительство?» — Это, гово-
рит он, «явление, непонятное для меня». Оно стало непонятным
только потому, что исключительные случаи возведены автором в
общее положение. Мало ли чему может иногда противодейство-
вать народ! При Иосифе II6 в Бельгии и в Венгрии он противодей-
ствовал разрушению феодального порядка; при Аранде7 и Флори-
де Бланке8 в Испании он противодействовал отменению инквизи-
ции; у нас он противодействовал попыткам ознакомить его с
возделыванием картофеля9. Если я из этих исключительных
случаев выведу общее заключение, будто бы народ «постоянно»
противодействовал уничтожению привилегий, преследований,
улучшению пищи, то оно действительно выйдет вещь непонятная.
Только эта вещь,—то есть постоянство народного сопротивления
всему полезному,—вовсе не будет «явление», черта исторической

Н. Г. Чернышевский
236
жизни: эта вещь просто будет моя мечта, моя ошибка в
Построении силлогизма. В некоторых,— пожалуй, в довольно
многих,— случаях народ довольно упорно противился заботам об
его образовании. Что же тут удивительного? Разве народ —
собрание римских пап, существ непогрешительных? Ведь и он
может ошибаться, если справедливо, что он состоит из обыкно-
венных людей. А почему трудно предположить и то, что в этих
случаях виновата была какая-нибудь ошибка или какая-нибудь
недобросовестность людей, принимавших на себя заботу о народ-
ном образовании? Ведь они тоже были люди; значит, могли
ошибиться или могли действовать по эгоистическим расчетам, не
соответствовавшим народной потребности. Ни в той, ни в другой
альтернативе нет ничего непонятного.
Кроме того, что иногда (очень редко) случается упорное
сопротивление со стороны народа образованию, цо какой-нибудь
случайной ошибке народа или его просветителей, есть еще один
факт, который мог ввести редакцию «Ясной Поляны» в заблужде-
ние насчет существенных отношений народа к образованию. Этот
факт уже не исключительный, а общий и проходит через всю
историю просвещения. Он состоит в том, что когда кто бы то ни
был,— сам ли народ, то есть большинство простолюдинов, образо-
ванное ли общество, правительство ли—задумывает какую-
нибудь реформу в народном образовании, реформа на первых
порах встречает более или менее сильную оппозицию, но не
исключительно в народе, а точно так же и в образованнохМ
обществе (если ею занимается оно) и в некоторых членах самого
правительства (если реформу задумывает правительство). Но тут
нет никакой специальной черты, относящейся именно только к
частному делу народного образования или только к народу. Это
общая принадлежность реформ или перемен в чем бы то ни было
и с кем бы то ни было, что они не совершаются без некоторой
оппозиции,— проще сказать, не совершаются без хлопот, без
надобности толковать, рассуждать, убеждать. Возьмите самое
простое дело, например хоть в какой-нибудь деревне починку
моста, который стал плох и который всем в деревне одинаково
нужен: все-таки сначала потолкуют и поспорят—кто же? — сами
же мужики между собой. Мужики, которые посообразительнее
или порешительнее, раньше других увидят, что надобно чинить
мост, а другие думают, что можно еще погодить этим делом; вот
вам и неизбежность спора. Да разве в одном народе так? Во
всяком классе то же самое. Помните, например, как шли дела о
том, нужны или не нужны железные дороги, электрические
телеграфы и пр.— и в английских, и во французских парламентах,
палатах, в Парижском институте были споры: одним казалось,
что эти вещи нужны, полезны, другим—что они неудобны,
вредны.
Штука состоит в том, что везде по всякому делу обнаружива-
ется существование двух партий, консервативной и прогрессивной,
вечных партий, соответствующих двум сторонам человеческой

Н. Г. Чернышевский Ясная Поляна. Школа
237
природы: силе привычки и желанию улучшений. Натурально, что
эти две партии являются и в деле народного образования как в
недрах общества, так и в самом народе. Есть мужики и мещане
(как есть купцы, чиновники, дворяне), говорящие: будем жить
по-старому и воспитывать детей по-старому; есть другие мужики
и другие мещане, подобно другим купцам, чиновникам и дворя-
нам, говорящие: постараемся устроить жизнь получше прежнего и
станем воспитывать детей лучше, чем воспитывались сами.
Ну, что же тут особенного? Отчего тут смущаться, терять
«понимание»?
Есть еще один факт, тоже проходящий через всю историю,—
его заметила даже редакция «Ясной Поляны»: мужики стесняют-
ся посылать своих детей в школы потому, что сын или дочь
помогали бы в чем-нибудь по хозяйству, оставаясь дома, или
зарабатывали бы несколько денег на фабрике или в каком-нибудь
мастерстве. Это обстоятельство уж действительно прискорбное,
когда дела родителей так стеснены, что мысль о пользе детей
подавляется необходимостью как можно скорее извлекать из
детей что-нибудь на подмогу хозяйству. Но и это разве у одних
простолюдинов бывает? Сколько есть небогатых чиновников и
дворян, которые принуждены не давать детям учиться, а как
можно раньше определять их на гражданскую службу или в
юнкера. Очень жаль, что это так; но разве это можно назвать
упорством против образования? Вовсе нет, очень многие из
родителей, принужденных так поступать, самые горячие привер-
женцы образования: Плачут, что не могут дать детям такого
образования, как желали бы, но что ж делать, когда нет средств?
Ну, разумеется, относительно этого факта недостаточно успока-
ивать себя психологическими соображениями о врожденной силе
консерватизма в человеческой натуре или о неизбежности оши-
бок, недоразумений и эгоистических целей, о чем рассуждали мы
выше. Тут дело не в человеческой натуре, а в недостатке денег;
значит, деятели народного образования должны заботиться о том,
как бы улучшить материальное положение народа. Но и это опять
не какая-нибудь специальная черта только простонародного обра-
зования,— и во всяком сословии будет учиться большее количе-
ство детей и будут учиться они дольше, будут образовываться
они лучше, если сословие будет пользоваться лучшим благососто-
янием. Ни непонятного, ни особенного — тут ровно ничего нет.
Так что же оказалось у нас? Большою помехою ученью детей
простолюдинов служит бедность простолюдинов; иногда заботы о
народном образовании могут остаться неудачны по какой-нибудь
случайной ошибке или недобросовестности заботящихся, иногда
по какому-нибудь случайному недоразумению самих простолюди-
нов, а во всяком случае, и при успешном, и при неуспешном ходе,
улучшение народного образования, как и всякое другое улучше-
ние, имеет против себя людей, в которых консерватизм слишком
силен и которые составляют и в простом народе, как и во всяком
другом сословии, довольно значительную долю (впрочем, все-таки

Н. Г. Чернышевский
238
меньшинство), а другая, тоже довольно значительная доля просто-
людинов (как и людей всякого другого сословия) будет очень
горячо стоять за улучшение; впрочем, и эта доля, состоящая из
людей, в которых прогрессивность решительно преобладает над
консерватизмом, также только-меньшинство в простом, как и во
всяком другом, сословии; а главная масса простонародья, как и
всякого другого сословия, будет держать себя нерешительно,
выжидать, приглядываться, как идет дело: пойдет оно хорошо,
вся эта масса примкнет к прогрессистам; пойдет оно неудачно, вся
она примкнет к консерваторам. Что тут особенного и непонятно-
го? Неужели сама редакция «Ясной Поляны» не видела перед
своими глазами всего, о чем мы говорим? Наверное, встречала она
между мужиками таких непоколебимых прогрессистов, которые
ломят себе все одно: «учение — свет, а неучение—тьма», и
которых никакие ошибки или неудачи народных просветителей не
могут сбить с этого пункта; и наверное, видела она, что масса
выжидает и говорит: «а посмотрим, что выйдет из начинающихся
попыток».
Человек вообще,—не то что в частности простолюдин, а
человек, genus homo10, или по другим натуралистам—species
homo11, двуногое млекопитающее,—довольно тяжел на подъем,
довольно склонен отлагать дело, если на первый раз видит
неудачу или хоть не видит большой удачи с первого раза; но эти
свойства он обнаруживает по всяким улучшениям, не в одном
деле образования; а все-таки, рассуждая хладнокровно, надобно
сказать, что он всегда расположен улучшать свое положение по
всяким делам; значит, он скорее наклонен к образованию, чем
упорен против него.
Но редакция «Ясной Поляны», предполагая в мужике какие-то
особенные свойства, которых нет в человеке,— то есть про,сто в
человеке, какого бы там он звания ни был,—думает, что народ
«постоянно противодействует» заботам помочь его образованию.
Ну что, если бы в самом деле было так? Ведь тогда всем нам
следовало бы бросить всякие заботы о народном образовании;
между прочим, графу Л. Н. Толстому не следовало бы основы-
вать школу, издавать ни его журнала, ни его книжек. Ведь
насильно мил не будешь; а навязывать какое-нибудь дело людям,
которые вечно должны упорствовать против него по своей натуре,
значит, напрасно мучить их, напрасно утруждать себя.
Нет, редакция «Ясной Поляны» делает не такой вывод; оно и
точно, не следует ей делать такого вывода, потому что она не
думает, что народ враждебен образованию: на второй же строке
первой страницы первой статьи своей она говорит, что «народ
хочет образования», и мы напрасно опровергали противное мне-
ние: она сама его отвергает, как видно из этой второй строки. Но
если так, какими же судьбами на 9-й строке той же страницы
очутились слова, против которых мы спорили, как будто бы
«народ постоянно противодействует» и т. д.? А вот каким спосо-
бом улаживаются эти две мысли, мало идущие одна к другой:

Н. Г. Чернышевский Ясная Поляна. Школа
239
если народ, желающий образования, постоянно противодействует
всем заботам о его образовании, это значит, по мнению «Ясной
Поляны», что мы, образованные люди, не знаем, чему его учить и
как его учить, и никак не можем узнать этого. Что это за
странность: возьмите неглупого человека какого хотите сословия,
сведите его с неглупым человеком какого хотите другого сосло-
вия, и они могут растолковать друг другу, что кому из них нужно:
отчего же это такая непостижимая вещь, что никак не могли нам
растолковать неглупые люди из простолюдинов, чему нужно
учить и как нужно учить их, простолюдинов? Сяду я на
постоялом дворе, стану спрашивать проезжих мужиков о чем
хотите из их быта,— все их потребности и желания по всякому
делу я могу узнать и понять, только будто бы по одному делу
образования не могу. Это что-то неправдоподобно.
Но если это такое непостижимое дело, то, почем знать, не
нужно ли нашим простолюдинам учиться, например, латинскому
языку? Редакция «Ясной Поляны» хохочет. «Ну, этого уж им
наверное не нужно!» — отвечает она. (Или она не в состоянии
отвечать даже этого?) А если вы хотя об одном предмете знаете,
что его не нужно преподавать в народных школах, так вы, значит,
уже имеете некоторое понятие о том, что нужно народу. Ведь
судить о том, что не нужно, можно только на основании знания о
нужном. Ведь отрицательные ответы основываются же на чем-
нибудь положительном.
Или вы ничего не знаете не то что о предметах учения, а
только о методах учения? Полноте, и об этом у вас есть верные
понятия. Если бы кто-нибудь захотел поступить в Яснополянскую
школу преподавателем и объяснил, что учить мальчишек нельзя
иначе, как таская их за волосы, кормя оплеухами и т. д., ведь вы
не приняли бы такого преподавателя? (Или приняли бы?) Нет, у
вас положен принцип: учить не только без всяких наказаний, даже
без всяких наград,- и совершенно никакого принуждения не
употреблять. Метод прекрасный, за твердость в котором нельзя
не сочувствовать вам; но пока дело не в том, что ваш ме-
тод хорош, а в том, что у вас есть метод. Зачем же вы говори-
те, что вы не знаете метода, когда не только знаете, но даже испол-
няете.
«Да это еще не метод преподавания, это лишь система
обращения с учениками». Положим; но из этой системы уж
непременно происходит и метод преподавания, и притом очень
определенный. Если наказывать и принуждать • нельзя, нужно
преподавать так, чтобы учение было интересно и легко. Вы так и
стараетесь делать. «Да нет, это все еще не метод». Как не метод?
Ну вот, если кто-нибудь вам скажет: преподавать русскую
историю надобно, заставляя детей зубрить наизусть руководство
г. Устрялова12,— что вы на это скажете? Опять расхохочетесь.
Значит, вы знаете, как не следует преподавать русскую историю,
а из этого обнаруживается, что вы знаете, как следует ее
преподавать.

Н. Г. Чернышевский
240
Быть может, напрасно мы говорим таким тоном с редакциею
«Ясной Поляны». Быть может, она найдет его обидным. Но, воля
ваша, ведь досадно слушать, когда люди, основавшие школу и
преподающие в ней и даже утверждающие, что устроили свою
школу очень хорошо и преподают в ней недурно,—когда эти
люди говорят, что не знают, чему учить и как учить народ, и не
знают даже, нужно ли его учить. Полноте, господа, говорить про
себя такие пустяки.
А ведь нет, они говорят про себя не пустяки; они действитель-
но не знают, чему и как учить, и есть в их программе, в передовой
статье, которую мы разбираем, такие места, что даже ослабляют
надежду на возможность им когда-нибудь узнать и понять это.
Слушайте, читатель.
Стр. 8. В России «народ большею частию озлоблен против
мысли о школе». Где же озлоблен против школы? против дурных
школ, в которых ничему не выучивают, в которых только бьют,
терзают детей, притупляют их, развращают их, против таких
школ народ, точно, озлоблен; но ведь против них озлоблены и мы
с вами. Это значит только, что и мы с вами думаем, и народ
думает об этом, как следует думать порядочным и неглупым
людям.
Стр. 8. В той же России «все школы, даже для высшего
сословия, существуют только иод условием приманки чина. До
сих пор детей везде почти силою заставляют идти в школу». Это
было с грехом пополам правдою лет 20 тому назад или побольше.
А теперь разве то? Из нескольких тысяч человек нынешних
университетских студентов вы, наверное, не найдете даже одного
десятка человек, которые были бы силою заставлены пойти в
университет. Где вы видели таких студентов? Бог с вами, вы
говорите бог знает что. А что касается до чина, даваемого за
учение, то из людей небогатых, которым надобно будет жить
жалованьем, конечно, многие интересуются получением чина по
праву ученой степени, но и то мало; поверьте, никто из них не
учится собственно для чина; но не давать им его,— было бы
несправедливостью, потому что ведь получают его на службе их
сверстники, которые прямо из гимназии пошли служить. Неужели
справедливо было бы, чтобы молодой человек проигрывал по
службе тем, что посвятил несколько лет на лучшее приготовление
себя к ней университетским образованием?13
Стр. 11. «Образование, имеющее своею основою религию, то
есть божественное откровение, в истине и законности которого
никто не может сомневаться, неоспоримо должно быть привива-
емо народу, и насилие в этом случае законно».
Стр. 15. «В Германии девять десятых школьного народного
населения выносят из школы столь сильное отвращение к
испытанным ими путям науки, что они впоследствии уже не берут
книг в руки». В противоположность этому можно привести
ходячий в низших слоях нашего среднего класса рассказ о том,
как «немец землю пашет, а сам в руке книжку держит, читает».

Н. Г. Чернышевский Ясная Поляна. Школа
241
Надобно быть слишком легковерным, чтобы утверждать то или
другое.
Стр. 22. В народных школах Марселя преподается «счетовод-
ство», то есть бухгалтерия. «Каким образом счетоводство может
составить предмет преподавания, я никак не мог понять, и ни один
учитель не мог объяснить мне». Это очень странно. Чего тут не
понимать? Марсель—город торговый, и бухгалтерия может при-
годиться всякому простолюдину. А что она может быть предме-
том преподавания, это доказывают все коммерческие училища, в
которых читается курс бухгалтерии. Нет, по мнению автора
статьи, делать бухгалтерию предметом преподавания не стоит
потому, что «она есть наука, требующая четыре часа объяснения
для всякого ученика, знающего четыре правила арифметики». Нет,
бухгалтером сделаться не так легко; иначе порядочные бухгалте-
ры не были бы так редки и не получали бы такой большой платы
в торговых конторах. Abtoj} статьи не потрудился познакомиться
с делом, иначе не порицал бы марсельские школы за преподава-
ние бухгалтерии.
Стр. 26. «Хорошо немцам на основании 200-летнего существо-
вания школы исторически защищать ее; но на каком основании
нам защищать народную школу, которой у нас нет»? Что такое?
что такое? Глазам не верим. Неужели редакция «Ясной Поляны»
думает, что это только немцам нужны народные школы, а нам не
нужны? Да, по-видимому, так,— в этом духе тянется рассуждение
на всей 26-й странице. Не нужно, дескать, нам народных школ,
потому что «мы, русские, живем в исключительно счастливых
условиях относительно народного образования». На следующей
странице сначала как будто не то, что не нужно нам школ, а
только то, что наши народные школы не должны быть рабским
сколком с западных; но дальше опять то же — что в школах нет
надобности у нас, потому что уже и «в Европе образование
избрало себе другой путь, обошло школу», не нуждается в ней
(стр. 28). Удивительно.
Тут же, на стр. 27-й, другая удивительная вещь: автор статьи
убедился, что «народ подчиняется образованию только при
насилии»,— ей-богу, так и написано на строке 24-й этой 27-й
страницы. Тут же, 5 строками ниже, третья удивительная вещь:
автор статьи убедился, что «чем дальше двигалось человечество,
тем невозможнее становился критериум педагогики, то есть
знание того, чему и как должно учить». Неужели? Чем больше
приобреталось людьми опытности в деле образования, тем менее
могли они судить об этом деле? Неужели так? Это противоречило
бы тем законам рассудка и жизни, по которым всегда бывает, что
тем больше знакомишься с предметом, тем больше знаешь его.
Стр. 29. «Основанием нашей деятельности служит убеждение,
что мы не только не знаем, но и не можем знать того, в чем
должно состоять образование народа, что не только не существу-
ет никакой науки образования и воспитания — педагогики, но что
первое основание ее еще не положено, что определение педагоги-

Н. Г. Чернышевский
242
ки и ее цели в философском смысле невозможно, бесполезно и
вредно». Повторяем: если не знаете, то нельзя еще вам быть
основателями школ, наставниками в них, издателями педагогиче-
ских журналов; вам надобно еще учиться самим,— отправляйтесь
в университет, там узнаете.—Но вы думаете, что даже и не
можете узнать,— очень жаль, если так,—но это свидетельствова-
ло бы только о несчастной организации вашей нервной системы:
если вы не можете понять такой простой вещи, как вопрос о круге
предметов народного преподавания, то, значит, природа лишила
вас способности приобретать какие бы то ни было знания.
Берем 2-ю книжку «Ясной Поляны» и просматриваем в ней
руководящую статью, которая называется: «О методах обучения
грамоте». Общий смысл статьи—развитие мысли, что все методы
обучения грамоте одинаково хороши или одинаково дурны, так
что; по какой ни учить, все равно. С такой точки зрения пришлось
бы говорить точно то же обо всем на свете. Например, какой
способ добывать огонь самый удобный: трение двух кусков дерева
друг о друга, или кремень и огниво, или фосфорные спички? Все
равно, каждым из этих способов можно достичь огня. Какая
бритва самая хорошая: наша ли, доморощенная, из обломка косы,
или плохая английская, или хорошая английская? Все равно,
всякой можно обрить бороду. Какое <дело> производство самое
лучшее: бухарское ли, или наше, или французское? Все равно, по
каждому можно решать дела. Ведь подобные ответы свидетель-
ствуют только, что у человека, их дающего, не установились
понятия о предмете. Я, например, о многих предметах принужден
давать такие ответы: например, спросите меня, какой метод
интегрирования лучше: лейбницевский или ньютоновский,— я ре-
шительно не знаю, но слыхивал, что по тому и другому
выучивались интегрированию; вот я и отвечаю: все равно, каждый
годится. Или спросите меня, какой паровой плуг лучше: Бойлев
или Фаулеров? Я не могу судить ни о том, ни о другом, но
слыхивал, что можно тем и другим пахать; вот я и должен
отвечать: оба хороши. Эти ответы показывают только, что я не
гожусь быть ни преподавателем высшей математики, ни управля-
ющим завода земледельческих машин, ни английским фермером:
ими только прикрывается мое незнание. Помилуйте, как скоро
есть два способа делать что-нибудь, то непременно один из этих
способов вообще лучше, а другой вообще хуже; а если есть
исключительные обстоятельства, в которых удобнее применяется
менее совершенный способ, то знающий человек умеет в точности
определить и перечислить эти исключительные случаи. А кого эти
исключительные случаи смущают так, что он не может разобрать
разницу между их особенностями и общим правилом, тот мало
знаком с делом. Такое впечатление и производит общий смысл
статьи «О методах обучения грамоте». Но, кроме общего смысла
всей статьи, изумляют в ней многие отдельные места: например:
Стр. 9. «Народ не хочет учиться грамоте». Это напечатано на
строке 16-й.

Н. Г. Чернышевский Ясная Поляна. Школа
243
Стр. 10. «Факт противодействия народа образованию посред-
ством грамоты существует во всей Европе».
Стр. 11. «Спор в нашей литературе о пользе или вреде
грамотности, над которым так легко было смеяться, по нашему
мнению, есть весьма серьезный спор». Неужели? Неужели может
казаться не лишенным основательности мнение людей, утвержда-
ющих, что грамотность вредна? Да, на их стороне не менее
основательности и правды, чем на стороне людей, признающих
пользу грамотности,—таков смысл последней половины 11-й
страницы. Защитники грамотности—теоретики, противники гра-
мотности— наблюдатели фактов и «те и другие совершенно
правы» (стр. 11, строка 20), то есть по теории грамотность
полезна, а на практике оказывается вредной. Но это еще пока
только колебание между двумя мнениями, а в начале страницы
12-й автор уже склоняется на сторону противников грамотности.
Он говорит: если ближе всмотреться в действительные результа-
ты нынешнего обучения грамоте, то «я думаю, что большинство
ответит против грамотности» (стр. 12, строка 1).
Далее следуют на той же странице 12-й очень неосторожные
колкости против людей, занимающихся преподаванием в воскрес-
ных школах. Это уже решительно нехорошо. Каковы бы там ни
были люди, умны ли они, по-вашему, или глупы, но они честные
люди, любящие народ, делающие для него все, что могут. Если
вы поднимаете на них руку, от вас должны отвернуться все
порядочные люди.
На странице 23-й находятся такие же колкости против людей
университетского образования, занимающихся обучением народа,
с пояснением, что «пономари учат лучше их».
Редакция «Ясной Поляны» может оскорбиться тем, как мы
обозревали передовые статьи ее педагогического журнала, может
сказать: зачем же вы брали из наших статей только эти места, а
не брали других, имеющих совершенно противоположный смысл?
Действительно, мы были бы несправедливы, если бы подобрали
дурные места с целью сделать из них вывод, что редакция «Ясной
Поляны» проникнута духом мракобесия. Но мы этого вовсе не
хотим сказать, а хотим только указать ей, какие странные вещи
попадаются в ее мыслях по отсутствию надлежащего знакомства
с предметами, о которых она рассуждает. Мы говорим ей:
прежде, чем станете поучать Россию своей педагогической мудро-
сти, сами поучитесь, подумайте, постарайтесь приобрести более
определенный и связный взгляд на дело народного образования.
Ваши чувства благородны, ваши стремления прекрасны; это
может быть достаточно для вашей собственной практической
деятельности: в вашей школе вы не деретесь, не ругаетесь,
напротив, вы ласковы с детьми,—это хорошо. Но установление
общих принципов науки требует, кроме прекрасных чувств, еще
иной вещи: нужно стать в уровень с наукой, а не довольствоваться
кое-какими личными наблюдениями да бессистемным прочтением
кое-каких статеек. Разве не может, например, какой-нибудь

Н. Г. Чернышевский
244
полуграмотный заседатель уездного суда быть человеком очень
добрым и честным, обращаться с просителями ласково, стараться
по справедливости решать дела, попадающиеся ему в руки? Если
он таков, он очень хороший заседатель уездного суда и его
практическая деятельность очень полезна. Но способен ли он при
всей своей опытности и благонамеренности быть законодателем,
если он не имеет ни юридического образования, ни знакомства с
общим характером современных убеждений? Чем-то очень похо-
жим на него являетесь вы: решитесь или перестать писать
теоретические статьи, или учиться, чтобы стать способными
писать их.
Редакция «Ясной Поляны» извинит нам жестокость этого
приговора, если поймет, как в самом деле дурны многие из вещей,
отысканных нами в ее статьях. Она убедится тогда, что мы
говорим неприятную ей правду собственно из желания, чтобы она
увидела опасность компрометировать себя такими странными
тирадами, дурную сторону которых не замечала прежде, конечно,
только по непривычке к теоретическому анализу мыслей, к
выводу последствий и отыскиванию принципов. Просим ее не
сердиться, но если она и рассердится, все равно: мы обязаны
перед публикой не селадонничать с «Ясною Поляною», а прямо
указать недостатки теоретического взгляда редакции этого журна-
ла, потому что хорошие стремления его могли бы иначе подку-
пить многих на неразборчивое согласие со всем, что наговорено в
«Ясной Поляне». А наговорено в ней все без разбора: и хорошее,
и дурное. Сущность дела состоит вот в чем:
За издание педагогического журнала принялись люди, счита-
ющие себя очень умными, наклонные считать всех остальных
людей,—например, и Руссо14, и Песталоцци15,— глупцами; люди,
имеющие некоторую личную опытность, но не имеющие ни
определенных общих убеждений, ни научного образования. С
этими качествами принялись они читать педагогические книги;
читать внимательно, дочитывать до конца они не считают нуж-
ным— это, дескать, все глупости написаны, до нас никто ничего
не смыслил в деле народного образования. Но в прочтенных ими
отрывках книг и статей излагаются взгляды очень различные: у
одного автора рекомендуется один метод преподавания, у друго-
го— другой, у третьего—третий; у одного автора один взгляд на
потребности народа, у другого — другой и т. д.; по одному автору
круг предметов преподавания для народа один, у другого—другой
и т. д. Чтобы разобрать, кто прав в этой разноголосице, нужно
тяжелое изучение, нужна привычка к логическому мышлению,
нужны определенные убеждения. А эти люди не постарались
приобрести ни одного из этих условий и потому не в силах ничего
разобрать. Вот и явился у них вывод, что ничего нельзя
разобрать, что все вздор и все правда, и все системы никуда не
годятся, и все системы справедливы, и науки нет, и предмета
нельзя знать, и методов нельзя определить. И осталось им
руководствоваться только своими случайными впечатлениями да

Н. Г. Чернышевский Научились ли?
245
своими прекрасными чувствами. Но кое-что они все же читали и
запомнили, и обрывки чужих мыслей, попавшие в их память,
летят у них с языка как попало, в какой попало связи друг с
другом и с их личными впечатлениями. Из этого, натурально,
выходит хаос.
Лучшая часть «Ясной Поляны» — издающиеся при ней малень-
кие книжки для простонародного чтения, и хороша в них
собственно та сторона, для выполнения которой не нужно иметь и
убеждений в мыслях, а достаточно иметь некоторую личную
опытность и некоторый талант: хорошо в них изложение. Оно
совершенно просто; язык безыскусствен и понятен.
Научились ли?1
В «С.-Петербургских академических ведомостях» напечатана и
перепечатана в «Северной пчеле», а быть может еще и в других
газетах, статья под заглавием «Учиться или не учиться?»
[Хорошо ли сделали те, которые напечатали эту статью, мы
увидим из того, явятся ли в печати мысли, вызванные ею в нас.
Каждый может иметь о всяком предмете свое мнение и поступает
хорошо, если предлагает его на обсуждение общества; если статья
«Учиться или не учиться?» предлагает на обсуждение общества
взгляд, ею выражаемый, лица, поместившие эту статью в наших
газетах, поступили хорошо. Но в таком случае пусть же они не
отнимают у общества права обсуждать этот взгляд. Если же
считают они ненужным для себя или неудобным для кого-нибудь
или для чего-нибудь выслушивать и принимать к соображению
публичные ответы на свой взгляд, если они хотят, чтобы этому их
взгляду общество только повиновалось, не рассуждая об его
основательности, в таком случае он должен был высказываться в
форме приказания, распоряжения, циркуляра или указа, а не в
форме рассуждающей статьи, и придавать ему такую форму—
было дело не хорошее. Посмотрим же, можно ли кому-нибудь,
кроме автора статьи «Учиться или не учиться?» и людей,
одобряющих его взгляд, публично рассуждать о предметах, к
рассуждению о которых, по-видимому, вызывает эта статья.]
Начинается она тем, что «и смешно и грустно, а приходится
сделать вопрос: хотим мы учиться или нет?» Кто это «мы»? По
грамматическому смыслу ближе всего тут разуметь автора статьи
и людей, составляющих одно с ним. Если бы он предлагал свой
вопрос в этом смысле, было бы, пожалуй, «и смешно и грустно»
для общества, но полезно для этих «мы», что они пришли,
наконец, к сознанию, не нужно ли им хоть немножко поучиться.
Смешно и грустно было бы для общества узнать от самих этих
«мы», что они еще не знают, полезно ли учиться; но для самих
этих «мы» было бы уж очень большим шагом вперед то, что от
прежней уверенности в ненужности и вреде учения они перешли к
сомнению об этом предмете и начинают подумывать, что может

Н. Г. Чернышевский
246
быть и нужно им учиться; это служило бы для общества
предвестием тому, что когда-нибудь и убедятся в надобности
учиться.
Но автор статьи, очевидно, относит не к себе и к своим
единомышленникам, а к русскому обществу свое сомнение о
существовании охоты учиться. Он говорит, что, по-видимому,
кажется, будто общество хочет учиться. Признаками тому как
будто служат «сотни новых журналов, десятки воскресных
школ».— Сотни новых журналов, да где же это автор насчитал
сотни? А нужны были бы действительно сотни. И хочет ли автор
знать, почему не основываются сотни новых журналов (вероятно,
он хотел сказать: газет), как было бы нужно? Потому, что по
нашим цензурным условиям невозможно существовать сколько-
нибудь живому периодическому изданию нигде, кроме нескольких'
больших городов. Каждому богатому торговому городу было бы
нужно иметь несколько хотя маленьких газет; в каждой губернии
нужно было бы издаваться нескольким местным листкам. Их нет,
потому что им нельзя быть. Говорят, что это скоро переменится;
дай бог2.
«Десятки воскресных школ»3.— Вот это не преувеличено, не
то что «сотни новых журналов»: воскресные школы в империи,
имеющей более. 60 мил. населения, действительно считаются
только десятками. А их нужны были бы десятки тысяч, и скоро
могли бы, точно, устроиться десятки тысяч, и теперь же
существовать, по крайней мере, много тысяч. Отчего же их
только десятки? Оттого, что они подозреваются, стесняются,
пеленаются, так что у самых преданных делу лреподавания в них
людей отбивается охота преподавать4.
Если это неправда, потрудитесь доказать противное и попро-
буйте в доказательство обнародовать некоторые записки и сове-
щания, результатом которых были разные правила и инструкции
относительно воскресных школ.
Но, по мнению автора статьи, эти признаки желания общества
учиться, то есть небывалые сотни новых журналов и действитель-
ные десятки (удивительное число!) воскресных школ,— признаки
обманчивые: «послушаешь крики на улицах, скажут, что вот
там-то случилось то-то, и поневоле повесишь голову и разочару-
ешься...» Позвольте, г. автор статьи: какие крики слышите вы на
улицах? Крики городовых и квартальных—эти крики и мы
слышим. Про них ли вы говорите? — «Скажут, что вот там
случилось то-то, а здесь вот то-то»—что же такое, например?
Там случилось воровство, здесь превышена власть, там сделано
притеснение слабому, здесь оказано потворство сильному—об
этом беспрестанно говорят.
От этих криков, слышных всем, и от этих ежедневных
разговоров в самом деле «поневоле повесишь голову и разочару-
ешься». Но автор статьи ведет речь не о том. Он толкует о так
называемых историях со студентами. Что же, и об этих историях
мы умели бы рассказать много любопытного. Например, захваты-

Н. Г. Чернышевский Научились ли?
247
вались все люди, которых заставала полицейская или другая
команда на известном пространстве набережной, служащей един-
ственным путем сообщения между двумя частями города, и все
эти люди держались не один месяц в заключении, без разбора
даже того, каким образом кто из них находился на опальном
пространстве в несчастную минуту,—не проходил ли кто-нибудь
из них через это пространство с Васильевского острова в
Гостиный двор для покупки сукна или сапог; не проходил ли
другой с этой стороны города на бывшую тогда выставку картин
в Академии художеств,—не только без всякого отношения к
студенческой истории, но, быть может, и без понятия о том, что
существуют на белом свете люди, называемые студентами. Если
угодно, можно будет указать сотни подобных сторон в делах,
называемых студенческими историями. Но автор статьи говорит
не об этих многочисленных сторонах, но только об одной той,
которая, по его мнению, может быть обращена в порицание
студентам. По его словам, «поколение», которое ныне должно
кончать свое образование, отказалось от учения, оно может
обойтись и без науки: это поколение косвенным образом содей-
ствовало закрытию Петербургского университета и прямо —
прекращению публичных лекций. Будем говорить о деле даже
только в тех слишком узких границах, в которых угодно
рассуждать о нем автору статьи.
Первым доказательством тому, что молодое поколение, пред-
ставляемое студентами здешнего университета, отказалось от
учения, он выставляет события, вследствие которых был закрыт
университет. Чем были вызваны эти события? Теми «правилами»,
которые сделались известны под именем матрикул. Чем были
недовольны студенты в этих правилах? Общий дух правил состоял
в том, что студентов, людей, вообще имеющих тот возраст, в
котором, по законам нашей же империи, мужчина может женить-
ся и становиться отцом семейства, возраст, в котором, по законам
нашей же империи, человек принимается на государственную
службу, может быть командиром военного отряда [, хозяйством
которого будет управлять, над людьми которого будет иметь
очень большую дискреционную5 власть], может быть товарищем
председателя гражданской или уголовной палаты [и решать самые
многосложные гражданские дела о миллионах или приговаривать
людей к плетям и каторге, может быть даже управляющим
палатою государственных имуществ или удельною конторою, то
есть иметь очень значительную самостоятельную власть над
сотнями тысяч],— студентов, людей этого возраста, «правила»
хотели поставить в положение маленьких ребят. Удобно ли это
вообще? Пусть рассудит автор статьи. Мы ограничимся только
тою стороною дела, о которой угодно рассуждать ему. Если люди
признаны недостойными или неспособными находиться в ином
положении, чем маленькие ребята, значит, эти люди признаны
неспособными и науку изучать в таком виде, в каком сообщается
она взрослым людям и в каком должна преподаваться в универси-

Н. Г. Чернышевский
248
тете; значит, общий дух «правил» необходимо вел к обращению
университета со стороны преподавания в училище малолетних
ребят, в низшие классы гимназии, в уездные училища. Значит ли,
что взрослый человек отказывается от учения, когда недоволен
тем, что его хотят учить, как маленького ребенка? Это пусть
знает автор статьи относительно общего духа «правил». Кроме
того, были в них два отдельных постановления, в особенности
возбудившие неудовольствие студентов. Эти два постановления
были: во-первых, отнятие права у университетского начальства
освобождать недостаточных студентов от взноса платы за слуша-
ние лекций и воспрещение студенческих сходок. Разъясним
автору статьи значение этих постановлений.
Плата за слушание лекций составляет 50 руб. в год. Большин-
ство студентов—люди, не имеющие совершенно ничего и живу-
щие самыми скудными и неверными доходами, из-за приобретения
которых они бьются бог знает как. Кто из этих бедняков имеет
какие-нибудь уроки, тот уже счастливец. Не имея верного рубля
серебром на чай и сахар, не имея никогда хотя бы 20 руб.
свободных денег, каким образом могли бы эти люди взносить по
полугодиям 25 руб., требуемых в начале каждого семестра?
Прекращение права университетского начальства освобождать
бедных студентов от взноса платы за слушание лекций равнялось
отнятию у большинства студентов права слушать лекции. Если
они почувствовали неудовольствие на такое распоряжение, значит
ли, что они не имели охоты учиться?
Людям, перебивающимся такими малыми и неверными дохода-
ми, как большинство студентов, беспрестанно бывают очень
важны какие-нибудь 10 или 20 рублей. Через месяц, через два
студент как-нибудь перевернется—получит уроки, достанет нес-
колько листов перевода и будет уделять рубли на уплату долга;
через три, четыре месяца доходы опять иссякнут и опять
придется занимать. Понятна важность кассы взаимного вспоможе-
ния для общества людей, живущих в таком положении. Понятно
также, что этою кассою никто не может управлять, кроме
товарищей тех людей, которым она должна помогать. Тут нужно
до мельчайших точностей знать дела и характер каждого прося-
щего денег. Ведь обеспечения в уплате нет никакого, кроме
личного характера; а видимое положение почти всей массы
таково, что, кроме близких знакомых, никто не может различить,
действительно ли нужно пособие требующему его, или требование
неосновательно. Ни профессора, никакое начальство не может
заменить студентов в управлении их кассой. Также никто, кроме
студентов, не в состоянии и проверять добросовестность или
беспристрастие распорядителей кассы. Значит, при существова-
нии кассы необходимы сходки студентов для выбора депутатов,
распоряжающихся кассой, для проверки их отчетов, для обсужде-
ния многочисленных случаев, в которых сами распорядители кассы
будут чувствовать надобность спрашивать советов. Значит, запре-

Н. Г. Чернышевскийv Научились ли?
249
щение студенческих сходок равнялось уничтожению студенческой
кассы, столь необходимой.
Понятно ли теперь автору статьи и его единомышленникам,
какой смысл имело недовольство студентов воспрещением сходок
и непременною обязанностью платы за слушание лекций с
каждого студента? Тут дело шло не о каких-нибудь политических
замыслах, а просто о куске хлеба и о возможности слушать
лекции. Этот хлеб, эта возможность отнимались.
Или это не так? Попробуйте доказать противное; попробуйте
напечатать документы, относящиеся к этому периоду дела.
[Угодно ли слушать, что было далее? Студенты, которым
сходки еще не были воспрещены, собрались, чтобы путем,
который они считали законным и который тогда еще не был
незаконным (потому что «правила» еще не были приведены в
действие, и потому студенты даже и формально еще не имели
основания считать воспрещенным для них в эти дни то, что не
было им воспрещаемо прежде),—чтобы законным путем просить
высшее начальство университета ходатайствовать перед прави-
тельством об отменении «правил», искажавших характер универ-
ситетского преподавания и отнимавших у большинства студентов
возможность слушать лекции. Начальство это находилось в
здании университета. Но, узнав о предполагавшемся представле-
нии просьбы, оно исчезло. Надобно было отыскивать, где оно.
Натуральнее всего было предположить, что надобно искать его на
его квартире. Студенты пошли к этой квартире. Они шли
совершенно спокойно.
Или это не так? Но ведь это известно всему городу.
Виним ли мы кого-нибудь? Нет, мы еще только пробуем,
можно ли и без всяких обвинений против кого-нибудь объяснить
автору статьи и его единомышленникам, что напрасно винят они
студентов в нежелании учиться. Мы еще сомневаемся, допущено
ли будет говорить хотя в этом тоне. Но если из допущения этих
замечаний мы увидим, что можно сделать дальнейшую пробу
публичного разбора этих дел, тогда прямо попробуем сказать,
кого тут следует винить и за что.
Итак, студенты вынуждены были перейти из здания универси-
тета в другую часть города, чтобы отыскать свое начальство для
представления ему просьбы, на представление которой оставалось
за ними законное право и были у них такие уважительные
причины, как желание учиться и забота о куске хлеба для
возможности учиться. Найденное ими начальство пригласило их
возвратиться в здание университета. Они сделали это с радостью,
как только получили от начальства обещание, что оно также
отправится туда для выслушания их просьбы.
Образ их действий был так мирен и законен, что само это
начальство почло себя вправе уверить студентов на совещании с
ними в здании университета, что никто из них не будет арестован
или преследуем за события того дня. На другой день поутру
жители Петербурга, и в том числе студенты, были встревожены

Н. Г. Чернышевский
250
известием, что ночью арестовано значительное число студентов.
Виним ли мы кого-нибудь за эти аресты? Нет, мы еще не
пробуем теперь делать этого, как уже и говорили выше.
Но весь город недоумевал при несоответствии факта с уверени-
ем, которое публично было дано накануне университетским
начальством. Студенты желали, чтобы начальство разъяснило им
это недоумение и сообщило им, насколько то удобно по обсто-
ятельствам, в чем обвиняются их арестованные товарищи, чего
ждать этим товарищам и всем другим студентам.
Узнать это желал весь город.
Вследствие попытки студентов узнать, не может ли универси-
тетское начальство сколько-нибудь разъяснить им это дело и
сколько-нибудь успокоить тревогу каждого из них за самого
себя—были новые аресты.
Опять повторяем, что мы еще не пробуем винить кого бы то ни
было. Посмотрим, откроется ли нам впоследствии возможность к
этому. Но если откроется, то, разумеется, мы воспользуемся ею.]
Продолжать ли изложение дальнейшего хода осенней студен-
ческой истории, следствием которой было закрытие здешнего
университета? Если угодно будет автору статьи и его единомыш-
ленникам, мы готовы будем сделать это для пополнения их
сведений о ней. Но для нашей цели довольно изложенных фактов.
Автор статьи выставляет закрытие здешнего университета след-
ствием или признаком нежелания студентов учиться. Мы доказа-
ли, что события, имевшие своим следствием закрытие университе-
та, произошли от недовольства студентов «правилами», отнимав-
шими у большинства их возможность учиться.
Рассматривать ли вопрос, до какой степени имелась в виду при
составлении «правил» эта цель — отнятие возможности учиться у
большинства людей, поступавших в студенты университета? Мы
не будем рассматривать этого вопроса теперь; но если автор
статьи или его единомышленники считают нужным доказать, что
эта цель нисколько не имелась в виду при составлении «правил»,
пусть они напечатают документы, относящиеся к тем совещани-
ям, из которых произошли «правила».
Но во всяком случае, какую бы цель ни полагали себе лица,
занимавшиеся составлением «правил», правила вышли таковы, что
необходимым их последствием было именно отнятие возможности
учиться у большинства студентов и возбуждение недовольства, в
студентах этим отнятием. Таково было мнение не одних студентов,
а также и большинства профессоров здешнего университета и
многих других лиц, [занимавших или занимающих теперь в
министерстве народного просвещения места более высокие.]
Если автор статьи и его единомышленники хотят опровергнуть
это наше свидетельство, пусть попробуют они напечатать доку-
менты, относящиеся к заседаниям совета здешнего университета
по вопросу о тогдашних университетских «правилах», и другие
документы, связанные с этим вопросом.
Если они захотят утверждать, что разделяемое нами мнение

Н. Г. Чернышевский Научились ли?
251
этих лиц о тогдашних «правилах» неосновательно, то пусть они
докажут, что мы ссылаемся на факты, выдуманные нами, когда
говорим, что в скором времени после закрытия здешнего универ-
ситета правительство учредило комиссию для пересмотра этих
«правил»; что председателем этой комиссии было назначено лицо,
формально осудившее эти «правила» при самом же их обнародова-
нии и отказавшееся приводить их в исполнение в своем универси-
тете6; что теперь эти «правила» совершенно отвергнуты прави-
тельством.
Когда будет доказано, что мы лжем, указывая на эти факты,
только тогда будет доказано и то, что ошибочно было впечатле-
ние, произведенное этими «правилами» на студентов здешнего
университета, и что причиною закрытия здешнего университета
были не именно эти «правила», а нежелание студентов учиться.
Переходим к другому факту, выставляемому у автора статьи
вторым доказательством нежелания студентов учиться. Этот
факт — прекращение публичных лекций весною нынешнего юда.
Мы думаем, что автор статьи и его единомышленники не найдут
вредящим убедительности своего мнения об этом происшествии
то, что мы не делаем попытки к изложению обстоятельства, за
несколько дней перед прекращением лекций возбудившего очень
сильные толки в целом городе7; надеясь па то. мы не будем
касаться этого предварительного обстоятельства [, рассмотрение
которого не необходимо для частного вопроса о степени виновно-
сти студентов в прекращении публичных лекций. Для нашей цели
достаточно будет начать изложение дела несколькими днями
позже этого первоначального случая.
Мы слышали, что за два дня до прекращения лекций,
объявленного в четверг, 8 марта, было (во вторник, 6 марта,
вечером) на квартире одного профессора собрание профессоров,
читавших лекции; что на этом собрании эти профессора приняли
решение прекратить лекции; что, будучи спрошены, свободно ли и
по собственному ли убеждению они приняли это решение, они
отвечали, что приняли его совершенно свободно, по собственному
убеждению. Мы желаем знать, может ли быть отрицаема досто-
верность этого слышанного нами рассказа; и пока не будет нам
доказано, что она может быть отрицаема, мы считаем делом
излишним доказывать какими-либо другими соображениями, что
прекращение публичных лекций не должно быть приписываемо
студентам. Если же автор статьи или его единомышленники
захотят опровергать слышанный нами и сообщенный здесь
рассказ о собрании профессоров вечером во вторник 6 марта, то
мы предупреждаем, что он может быть опровергаем только
свидетельством самих профессоров, бывших на этом собрании,
что это свидетельство будет заслуживать рассмотрения только
тогда, когда будет скреплено их подписями.]
Мы посвятили несколько-страниц разбору нескольких строк,
которыми начинается статья «Учиться или не учиться?». Теперь
можем идти быстрее.

Н. Г. Чернышевский
252
Автор статьи, «разочаровавшись» в нынешних студентах,
спрашивает себя, каковы будут будущие студенты: «будут ли они
грозить кафедрам свистками, мочеными яблоками и т. п. уличны-
ми орудиями протестующих», т. е. нынешних студентов. Свистки
и моченые яблоки употребляются не как «уличные орудия»;
уличными орудиями служат: штыки, приклады, палаши; пусть
вспомнит автор статьи, студентами ли употреблялись эти уличные
орудия против кого-нибудь, или употреблялись они против студен-
тов, и пусть скажет, если может, была ли нужда употреблять их
против студентов [; и если вздумает говорить, что нужда в этом
была, то пусть объяснит, было ли в то время разделяемо такое
мнение высшим начальством расположенного в городе отдельного
гвардейского корпуса.] Итак, отлагаем речь об употреблении
уличных орудий во время студенческой истории до той поры,
когда автор статьи покажет нам возможность подробнее заняться
этим предметом. Что же касается свистков и моченых яблок, эти
орудия протеста употребляются за границею в театральных и
концертных залах, а не на улицах; но находился ли хотя один
свисток в руках у кого-нибудь из студентов и было ли хотя одно
моченое яблоко брошено в кого-нибудь на какой-нибудь лекции
или студенческой сходке? Мы не слышали ничего подобного, и
будем полагать, что ничего подобного не было, пока автор статьи
не докажет противного. Впрочем, он, вероятно, только не умел
выразиться с точностью или увлекся красноречием, а в сущности
намерен был сказать только, что 8 марта в зале городской думы
было шиканье и свист. Кто свистал и шикал? По одним рассказам
большая половина присутствовавших, по другим рассказам—
меньшинство, но очень многочисленное. Между тем известно, что
студенты составляли лишь небольшую часть публики, находив-
шейся в зале. И если бы не хотела свистать и шикать публика, то
голоса студентов были бы заглушены ее аплодисментами, если бы
и все до одного студенты шикали. А притом известно, что многие
из них не свистали и не шикали.
Следовательно, многочисленность свиставших и шикавших
показывает, что шикала и свистала публика. Это положительно
утверждают и все слышанные нами рассказы: часть публики
аплодировала, другая часть шикала. Если шиканье было тут
дурно или неосновательно, то извольте обращать свои укоризны
за него на публику, а не на студентов. Пропуская несколько
тирад, содержащих в себе вариации на строки, нами избранные,
заметим слова, относящиеся также к прекращению публичных
лекций: студенты «стали требовать от профессоров, чтобы они
пристали к их протестациям и демонстрациям». Когда это было?
Сколько мы знаем, этого никогда не было. «Конечно, последние
отказались». Как они могли «отказываться» от того, к чему их
никогда не приглашали и чего никогда не предполагали делать
сами студенты? «Это вызвало со стороны учащихся ряд таких
неприличных выходок» — каких это выходок? Когда они были?
[—«что и публичные лекции должны были закрыться». Решение

Н. Г. Чернышевский Научились ли?
253
прекратить публичные лекции, как мы сказали, было принято
профессорами вечером 6 марта свободно и по их собственному
убеждению, как они тогда объявили, и никакие выходки со
стороны студентов не предшествовали этому свободно принятому
профессорами решению.]
Далее автор статьи рассуждает о «свободе» человека «иметь в
религии, политике и т. д. такие убеждения, какие почитает
лучшими», и порицает наших «либералов» за то, что они стесняют
эту свободу во всех других людях. В доказательство тому
приведена фраза из одной моей статьи; впрочем, она совершенно
напрасно выставляется уликой против либералов, которые всегда
отвергали всякую солидарность со мною и порицали мои статьи не
меньше, чем автор статьи порицает студентов. А главное дело в
том, что чем же студенты-то виноваты в моих статьях или в
неблагонамеренности либералов? Разве я советуюсь с студентами,
когда пишу свои статьи? или разве наши «либералы»,— имя, под
которым разумеются люди более или менее немолодые и чинов-
ные и уж ни в коем случае не студенты,— разве они набираются
своих мнений от студентов? Впрочем, автор только не умел начать
речь так, чтобы понятно было, к чему он ведет ее,— а он ведет ее
не к тому, чтобы винить студентов за неблагонамеренность наших
«либералов», каковых он обижает совершенно напрасно, выстав-
ляя их солидарными со мною, с которым не хотят они иметь
ничего общего, а к тому, чтобы убедить студентов перестать
верить этим «либералам», которых он выставляет похожими на
«турецких нашей» и имеющими привычку «грозить побоями»
людям других мнений. Но, во-первых, студенты никогда и не
верили нашим «либералам», всегда считали их людьми пустыми,
даже и не турецкими пашами, а просто пустозвонами; во-вторых,
если статья имеет целью подольститься к студентам и разочаро-
вать их насчет «либералов» (забота совершенно излишняя), то
статья не должна была бы так несправедливо винить самих
студентов и тем отнимать у них расположение к мыслям, в ней
изложенным.
Потом речь идет о каких-то «деспотах» и «инквизиторах», под
которыми автор статьи разумеет все тех же наших «турецких
пашей», то есть, по его мнению, «либералов». Они между прочим
сравниваются с двумя Наполеонами — тем, который ходил на
Москву, и тем, который управляет теперь Францией), и которые
«оба были республиканцами». Но это последнее слово уж никак
не приложимо к нашим «либералам», которые от республиканских
понятий гораздо дальше, чем от понятий, свойственных автору
статьи. Вот удивятся они, что успели прослыть республиканцами!
Затем автор «от души жалеет тех молодых людей, которые,
еще не искушенные опытом жизни, увлекаются обманчивой и
ласковой наружностью лжелибералов»,— успокойтесь, почтенный
автор: ни лжелибералами, ни просто либералами молодые люди
никогда и не увлекались [, когда собирались просить свое
начальство об отмене «правил», из-за которых произошли собы-

Н. Г. Чернышевский
254
тия, имевшие своим последствиехМ закрытие университета; а
прекращение публичных лекций было следствием решения, приня-
того, как мы уже говорили, профессорами, читавшими лекции].
Затем опять идет речь о «миниатюрных бонапартиках и кромвель-
чиках», которые были будто бы «коноводами» студентов. Любо-
пытно было бы знать, на каких основаниях автор статьи полагает,
что во время, предшествовавшее закрытию здешнего университе-
та, или во время, предшествовавшее прекращению публичных
лекций, у студентов были «коноводы» из людей, не принадлежав-
ших к студенческому обществу? Мы положительно говорим, что
никаких таких «коноводов» студенты не имели8. Если же автор
статьи желает опровергнуть это, то пусть попробует напечатать
следственные дела, производившиеся по поводу осенней студенче-
ской истории или по другим процессам, в которых падало
подозрение на каких-нибудь студентов,— тогда мы увидим, под-
тверждается или опровергается этими документами мнение автора
о каких-то, будто бы существовавших тогда связях между
студентами и какими-то «коноводами». Пока не будут обнародова-
ны документальные доказательства подобных отношений, мы
будем утверждать, что ни в каких документах ничего подобного
отыскать нельзя, а во множестве документов должно находиться
множество фактов, положительно уничтожающих всякую воз-
можность хотя сколько-нибудь основательного предположения о
существовании этих мнимых связей.
Но вслед за обличением «миниатюрных бонапаршков и кром-
вельчиков», которые губили студентов, мы читаем успокоитель-
ное уверение, что теперь студенты уже отвергли этих прежних
своих зловредных коноводов: «высказавшись слишком рано, они
(миниатюрные бонапартики и кромвельчики) вовремя оттолкнули
от себя тех, которые сначала поверили было искренности их
стремлений», т. е. оттолкнули от себя студентов. Ну, вот и слава
богу. Далее следует уверение, еще более отрадное: по словам
автора, скоро и вовсе провалятся в общественном мнении «мини-
атюрные бонапартики и кромвельчики». Вот в подлиннике это
чрезвычайно утешительное предуведомление:
«До сих пор еще, впрочем, условия ценсуры несколько затрудняли обществен-
ное разочарование: если же (как носятся слухи) печать будет в скором времени
более облегчена, тогда мыльные пузыри или миражи рассеются сами собою, и
тогда вряд ли будут увлекаться даже наивнейшие из самых наивных людей. Это
будет первой и огромной пользой, которую принесет за собою облегчение печати.
Когда можно будет говорить свободнее, тогда лжелибералы встретят себе
сильный отпор в людях, истинно преданных какой-нибудь мысли: тогда никто не
будет стеснен: на один полунамек, темный, неясный, обманчивый и двусмыслен-
ный, ответят десятью ясными и здравыми словами. Внутренняя пустота, скрыва-
ющаяся теперь под наружными формами каких-го убеждений, должна будет
уступить полноте убеждений истинных».
Дай бог, дай бог, чтобы поскорее пришло такое хорошее
время!
Но дальше автор статьи как будто несколько сбивается в

Н. Г. Чернышевский Научились ли?
255
словах: «обществу», говорит он, «нужны коноводы»; ну, на что
же это похоже, что он желает всему обществу стать в послуша-
ние «коноводов», когда сам же так сильно напустился на
студентов по одному неосновательному подозрению, что они
имели «коноводов». Ай, ай, ай, ведь это уж вовсе нехорошо! Да то
ли еще провозглашает автор статьи: мало того, говорит, что
обществу нужны «коноводы»,— «народу нужны полководцы»,— с
нами крестная сила, что это такое значит? какие это полководцы
нужны народу? Разве народ надобно поднимать против кого-
нибудь, вооружать? вести в какие-нибудь битвы? Странно, стран-
но читать такие вещи, напечатанные в «С.-Петербургских ведомо-
стях» и перепечатанные оттуда в «Северной пчеле». Ну, догово-
рился благонамеренный автор статьи до того, что оставалось бы
ему только тут же закончить статью восклицанием про себя:
«Язык мой — враг мой!» Но он, нимало не конфузясь, продолжа-
ет: «довольно мы слышали всяких возгласов; нам теперь нужны
дело и люди дела». Я совершенно разочаровываюсь в благонаме-
ренности автора и кричу: «слово и дело!» Что же это, в самом
деле, автор хочет, чтобы у нас образовалось то, что в Италии
называется «партия действия»?9
[Выразив это желание, которое так удивительно видеть напеча-
танным в петербургских газетах, автор возвращается от забот о
ведении народа в какие-то битвы снова к студентам. Ну, думаем,
авось-либо поправится, обнаружит прежнюю благонамеренность;
не тут-то было. Он говорит, например, что если бы публичные
лекции не были прекращены демонстрациею 8 марта в зале
городской думы, то «сочувствие общества принадлежало бы»
студентам «вполне, потому что в таком случае все их прежние
демонстрации имели бы смысл».—Позвольте, позвольте: а какой
смысл имеют эти слова? Дело студентов испорчено прекращением
публичных лекций: без этого случая «прежние их демонстрации
имели бы смысл, и сочувствие общества принадлежало бы
студентам вполне» — так; значит, до этого случая оно не было бы
испорчено, и «сочувствие публики вполне принадлежало студен-
там» и их «прежние демонстрации» казались публике (или даже и
автору статьи?) «имеющими смысл»? Так, так. А ведь решение
прекратить публичные лекции было принято профессорами; зна-
чит, только профессора испортили дело студентов, а то оно
«вполне» пользовалось сочувствием публики,— ну, хорошо; толь-
ко уж не слишком ли автор выставляет профессоров порицанию
публики?
К этому, что ли, хотел привести речь автор статьи, что
студенческое дело испорчено только профессорами?]
Хорошо, хорошо, слушаем, что будет дальше.
Дальше автор говорит, что столичные университеты безнадеж-
ны, погубили себя безвозвратно (или он не то хочет сказать? Ведь
у него не разберешь,— ведь, может быть, [он и профессоров не
хотел выставлять людьми, испортившими студенческое дело, и
народ не хотел вести на борьбу против каких-то врагов)] и, что

Н. Г. Чернышевский
256
«остается надежда» только «на провинциальные университеты»,—
что это значит? Предположено уничтожить здешний и Москов-
ский университеты? Или это только неумение автора выражаться?
Должно быть, только неумение выражаться, потому что вслед
за тем статья оканчивается уведомлением о возобновлении лекций
в здешнем университете и вопросом: «какие слушатели соберутся»
в здешний университет, когда он снова откроется, и будут или не
будут они «учиться»? На эти вопросы отвечать очень легко:
соберутся в университет все те не успевшие кончить курса
слушатели его, которые будут иметь средства и получат дозволе-
ние собраться; а учиться они будут, пока им не помешают
учиться.
Но автор статьи, вероятно, только не умел выразить свою
настоящую мысль и хотел спросить вовсе не об этом, а о том,
будут ли новые демонстрации со стороны студентов при открытии
или по открытии университета? И на это можно отвечать очень
определенно: студенты решили до последней крайности воздержи-
ваться от всяких демонстраций, и, насколько делание или недела-
ние демонстраций зависит от воли студентов, демонстраций не
будет. Но ведь не всесильны же студенты—мало ли что делает-
ся против их желания? Вот, например, публичные лекции они
устраивали с мыслью держать себя совершенно спокойно и
удерживали спокойствие в залах лекций, пока могли; а все-таки
произошла дехмонстрация 8 марта. Студенты накануне решали, что
не нужно делать демонстрации; но обстоятельства сложились
против их воли так, что она была произведена публикою.
Прошедшие события должны служить уроком для людей,
которые думают, что демонстрации вредны. Эти люди должны
предотвращать такие обстоятельства, из которых рождаются
демонстрации.
О, если бы эти люди приобрели хотя наполовину столько
самообладания и благоразумия, сколько имеют студенты,—тогда,
конечно, не было бы никаких демонстраций.
Посмотрим, как эти люди будут держать себя при открытии и
по открытии университета, и тогда увидим, научились ли они
рассудительности. [А мало надежды на это, если люди, о которых
мы говорим, разделяют взгляд, выразившийся в статье, нами
разобранной.]

1888
Очерк научных понятий
по некоторым вопросам
всеобщей истории1
з
О различиях между народами
по национальному характеру
...Народ — группа людей, качества народа — сумма индивидуаль-
ных качеств людей, составляющих эту группу; потому качества
народа изменяются переменой качеств отдельных людей, и
причины перемен одни и те же в обоих случаях. Каким образом,
например, народ, говоривший одним языком, начинает говорить
другим? Отдельные лица находят надобным выучиваться чужому
языку; если та же надобность одинакова для всех взрослых
семейств, их дети уже в своем семействе привыкают говорить на
языке, который прежде был чужим ему; когда эта перемена
произойдет в большинстве семейств, прежний язык будет быстро
забываться массой народа, новый—станет родным ей. Разница
между переменой языка у отдельного человека и у народа состоит
только в продолжительности времени, нужного для нее.
Точно то же происходит в деле приобретения или утраты
всяких знаний и привычек. От перемены в знаниях и привычках
изменяется так называемый характер людей.
По каким причинам человек приобретает какие-нибудь зна-
ния?— Отчасти по склонности всякого мыслящего существа изу-
чать предметы и размышлять о них, отчасти от житейской
надобности в тех или других знаниях. Любознательность, склон-
ность к наблюдению и размышлению—природное качество не
человека только, но всех существ, имеющих сознание. Едва ли
найдется теперь натуралист, который не признавал бы, что все
существа, имеющие нервную систему и глаза,— существа мысля-
щие, что они изучают обстановку своей жизни, заботятся
улучшить ее. Потому теперь должно прямо называть не заслужи-
вающим внимания тот предрассудок, по которому ученые в
старину приписывали любознательность только некоторым наро-
дам, а у других отрицали ее. Никогда не было и не может быть ни
одного здорового человека, который не имел бы некоторой
любознательности и некоторого желания улучшить свою жизнь.
Итак, влечение к приобретению знаний и склонность к заботе
об улучшении своей жизни—врожденные качества человека,
подобно деятельности желудка. Но существование деятельности
желудка и потребность в пище могут оставаться плохо удовлетво-
У Н. Г. Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
258
ренными ио неблагоприятности внешних обстоятельств, а в
некоторых случаях аппетит вовсе пропадает. Когда внешние
обстоятельства не благоприятны приобретению знаний и успеху
забот об улучшении жизни, умственная деятельность будет идти
слабее, чем при благоприятных обстоятельствах. В некоторых
случаях она может замирать, как могут замирать другие влечения
человеческой природы, без которых деятельность легких, желуд-
ка и другие так называемые функции растительной жизни
человека продолжаются не ослабевая. От слишком продолжитель-
ного голода человек умирает, от замирания любознательности или
эстетического чувства он не умирает, а только становится
отупевшим в этих отношениях. Что может происходить с отдель-
ным человеком, то может происходить и с огромным большин-
ством народа, если оно подвергается тем же давлениям, и с целым
народом, если подвергаются им все люди, составляющие его. При
благоприятных обстоятельствах врожденная склонность человека
к приобретению сведений или к улучшению своей жизни развива-
ется; то же самое несомненно и относительно народа, потому что
все перемены в его физическом ли, умственном ли состоянии—
суммы перемен, происходящих в состоянии отдельных людей.
В старину были споры о том, хороши или дурны врожденные
нравственные склонности человека. Теперь следует назвать обвет-
шалыми сомнения в том, что они хороши. Это опять частный
случай гораздо более широкого закона жизни органических
существ, одаренных сознанием. Есть такие роды или виды живых
существ, которые предпочитают одинокую жизнь, чуждаются
общества подобных себе. Между млекопитающими таков, как
говорят, крот. Но грохмадное большинство видов млекопитающих
находят приятным быть в дружеских отношениях с подобными
себе. Это достоверно обо всех тех отделах млекопитающих,
которые ио своей организации менее далеки от человека, чем
крот. Пока считалось возможным называть все другие живые
существа, кроме человека, лишенными сознания, можно было
ставить вопрос, добр или зол он по природе. Теперь этот вопрос
лишился смысла. Человек имеет природную склонность к добро-
желательству относительно существ своего вида, как имеют ее
все те живые существа, которые предпочитают одиночеству
жизнь в обществе подобных себе.
Но и склонность к доброжелательству может ослабевать под
влиянием неблагоприятных для нее обстоятельств. Существа
самые кроткие ссорятся между собою, когда обстоятельства,
возбуждающие к вражде, сильнее склонности к доброжелатель-
ству. Дерутся между собою и лани, и голуби. Едва ли были
делаемы точные наблюдения для разъяснения вопроса, до какой
степени может испортиться характер их под влиянием обсто-
ятельств, развивающих злые привычки. Но о тех млекопитающих,
которые давно сделались предметом постоянных внимательных
наблюдений, как, например, лошади, всем известно, что при
раздражающем ходе жизни характер их может сильно портиться.

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 259
всеобщей истории
Наоборот, мы знаем, что млекопитающие, по своей природе
жестокие к существам других видов и расположенные драться
между собою при самых маловажных столкновениях интересов,
приобретают довольно кроткий характер, когда человек заботится
о развитии доброжелательности в них. При соображениях об этом
обыкновенно припоминается собака. Но еще замечательнее разви-
тие кротости в кошке. По природным склонностям кошка суще-
ство гораздо более жестокое, чем волк. Однако же все мы знаем,
что кошка легко привыкает держать себя мирно относительно
домашней птицы. Есть множество рассказов о кошках, привык-
ших кротко выносить всякие обиды от маленьких детей, игра-
ющих с ними.
Одно из самых важных различий между млекопитающими по
нравственным качествам обусловливается устройством их желуд-
ка, по которому некоторые семейства питаются исключительно
растительной пищей, другие — исключительно животной. Все мы
знаем, что собака, родственница волка и шакала, питающихся
исключительно пожиранием животных, легко привыкает есть хлеб
и все другие сорта той растительной пищи, которую едят люди.
Она не может питаться только сеном, которым не способен
питаться и человек. Едва ли были делаемы точные наблюдения о
том, могут ли собаки совершенно отвыкать от мясной пищи. Но
всехМ известно, что собаки некоторых охотничьих пород приуча-
ются с омерзением отвращаться от еды тех животных, для охоты
за которььми употребляются. Такая собака, мучимая голодом, не
может есть так называемой дичи. Наоборот, лошадь и корова или
вол легко привыкают есть мясной суп. Были наблюдаемы случаи,
что серны или сайгаки, живущие в плену у человека, ели сало.
Когда мы припоминаем такие резкие перемены качеств, непосред-
ственно обусловленных устройством желудка, то должны утра-
тить для нас всякий смысл сомнения в том, способны ли очень
сильно видоизменяться под влиянием обстоятельств качества,
менее устойчивые, чем особенности, зависящие от устройства
желудка.
Умственные и нравственные качества менее устойчивы, чем
физические; потому должно думать, что и наследственность их
менее устойчива. Размер наследственности их еще не определен
научными исследованиями с такой точностью, какая нужна для
решения вопросов об умственных и нравственных сходствах и
разницах между людьми одного физического типа. Мы должны
составлять себе понятие об этом лишь по случайным, отрывоч-
ным сведениям, какие приобретаемы житейскими наблюдениями
над сходством или несходством детей с родителями, братьев или
сестер между собой.
Чтобы определить, каково в сущности мнение, приобретенное
рассудительными людьми по житейским наблюдениям этих
сходств и разниц, употребим способ решения точно определенных
гипотез, употребляемый натуралистами для разъяснения понятий
о вопросах, которые трудно решить анализом конкретных фактов.
9*

Н. Г. Чернышевский
260
Предложим себе следующую задачу. В глухом селении одной
из земель Западной Европы живут жена и муж, люди одного
физического типа, одинаковых характеров. Все мужчины в их
селении землевладельцы, а женщины помогают мужчинам в
сельских работах. Эти муж и жена ведут такой же образ жизни:
они трудолюбивы, честны, добры. У них родился сын. Через год
по его рождении они умирают. Ближайший родственник сироты —
двоюродный брат его матери, человек женатый, но бездетный. О
нем и его жене нам известно только, что они люди честные,
добрые, трудолюбивые и не бедные, что они живут в столице
страны другого народа, что они родились и всю жизнь провели
там, говорят на языке этой столицы, не знают никакого другого
и видывали нивы разве проездом по железной дороге. Больше
ничего неизвестно нам о них. Мы не знаем, к какому сословию
граждан столицы принадлежат они и какой образ жизни ведут;
нам сказано только, что они честные. Будучи извещены о смерти
своей родственницы и ее мужа и о том, что остается сиротка, они
решают взять малютку на воспитание к себе и усыновляют его.
Прошло 29 лет. Усыновленный сирота стал 30-летним мужчиной.
Его приемные отец и мать еще живы; они любят его, как родного
сына; он также любит их, как родных отца и мать. Подобно им,
он трудолюбив. Со времени его усыновления в жизни его не
было никаких необыкновенных случаев. Больше ничего неизве-
стно нам о нем. Спрашивается: каковы, кроме трудолюбия, его
привычки и качества и чем он занимается? На некоторые вопросы
об этом можно дать ответы, имеющие очень большую степень
вероятности. Так, например, очень вероятно, что этот мужчина
стал человеком той национальности, к которой принадлежит масса
жителей столицы. Этот ответ подсказан тем сведением, что
усыновившее сироту семейство не знало языка его родины,
говорило на языке столицы, в которой выросло. Очень вероятно
также, что он горожанин, а не земледелец. Это мнение также
основано на наших знаниях об усыновивших его родных. Земледе-
лец ли он? Едва ли; зажиточные горожане в Западной Европе
находят профессию землепашца невыгодной для себя и не готовят
к ней своих младших. По всей вероятности, он горожанин. Какой
городской профессией занимается он; ремесленник он или школь-
ный учитель, или адвокат, или врач? Никакого сколько-нибудь
рассудительного решения этого вопроса мы не можем сделать,
потому что не знаем, какой городской профессией занимался
приемный отец и каких мыслей об этой профессии держались он и
его жена; находили ли они, что их приемному сыну лучше всего
будет стать человеком этой же профессии, или предпочитали ей
какую-нибудь другую.
Нам теперь легко узнать истинный характер наших мнений о
том, влиянию ли происхождения или влиянию жизни мы приписы-
ваем преобладающую силу в деле образования нравственных
качеств. Мы нашли вероятным, что сирота сделался честным
человеком. Он рос в честном семействе; будучи огражден от

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятии по некоторым вопросам 261
всеобщей истории
нищеты благосостоянием и любовью своих приемных отца и
матери, он без труда мог приобрести привычку гнушаться
воровством или другими видами бесчестных поступков. Чтобы
проверить, действительно ли влиянию жизни, а не влиянию
происхождения мы приписываем развитие хороших качеств, пере-
меним условия гипотезы — предположим, что люди, усыновившие
сироту, жили плутовскими проделками и считали глупостью быть
честными относительно посторонних людей. Велика ли уверен-
ность, что сирота, воспитанный ими, вырос честным человеком?
Мы видим, что нравственные качества его родителей вовсе не
принимаются нами в соображение, потому что он стал сиротой
раньше, чем мог научиться от них чему-нибудь дурному или
хорошему.
Перейдем к изложению тех понятий о развитии характера
отдельных людей, которые соответствуют нынешнему состоянию
наших теоретических знаний ц выводам из житейских наблюде-
ний. Для упрощения дела мы будем говорить исключительно о
западноевропейском отделе арийского семейства. Когда люди
передовых наций привыкнут справедливо судить друг о друге, они
будут приготовлены справедливее нынешнего судить о людях
других лингвистических или расовых отделов.
Берем двухлетнего ребенка. Опаснейшее время физического
развития уж перенесено им. Он остался здоровым, крепким.
Устраним всякие предположения о каких-нибудь особенных бед-
ствиях в следующие годы его физического развития и спросим
себя, нужны ли какие-нибудь благоприятные условия жизни для
того, чтоб он вырос здоровым. Мы знаем, что для этого нужны,
между прочим, удовлетворительная пища и удовлетворительная
обстановка домашней жизни. Из сотни здоровых двухлетних
детей доживет 80 или 90 здоровыми до 20-летнего возраста, если
эти условия существуют для них. А если их семейства обнищали
около того времени, как они достигли двухлетнего возраста, и
последующий их рост будет идти в сырых, душных помещениях,
пища им будет дурна и недостаточна, то очень многие из них
умрут, не достигнув совершеннолетия, а многие из уцелевших
окажутся получившими какие-нибудь болезни, порождаемые дур-
ным питанием и сыростью жилищ.
Физические качества двухлетнего ребенка несравненно устой-
чивее тех нравственных качеств или, точнее сказать, еще не
качеств, а только наклонностей к качествам, какие имеет он. У
двухлетнего ребенка уж обозначились все те физические особен-
ности, какие будет он иметь в годы совершеннолетия, если
останется здоров. Но о даровитости двухлетнего ребенка мы не
можем составить себе основательных понятий; и если называем
детей этого возраста даровитыми или бездарными, то лишь
фантазируем на основании наших симпатий или антипатий. Не
только о двухлетних, даже о восьмилетних детях трудно судить,
даровитыми или тупыми людьми станут они. А нравственные
качества менее устойчивы, чем умственные способности.

Н. Г. Чернышевский
262
Теперь доказано, что дитя чахоточных родителей родится не
имеющим чахотки; обыкновенно бывает только то, что чахоточ-
ные родители малокровны, имеют слабо развитую грудь и эти
качества организма наследуют их дети. Но если малокровный и
слабогрудый малютка получит укрепляющее воспитание, то у
него или уменьшится, или вовсе исчезнет расположение к болез-
ням, производящим чахотку. Таким образом, дитя наследует от
родителей только расположение сделаться чахоточным, а разовь-
ется, или уменьшится, или исчезнет оно, определяется его
жизнью. Дети родителей, имеющих крепкое здоровье, родятся
вообще крепкими, но это наследство очень легко отнимается у
них неблагоприятными условиями жизни.
Относительно нравственных качеств должно предполагать, что
от родителей наследуются те склонности, которые прямо обуслов-
лены так называемым темпераментом (в тех случаях, когда
наследуется темперамент). Но и эта, вероятно, справедливая
мысль требует оговорок для того, чтобы можно было ей
оставаться справедливой, если она справедлива. Для простоты
разделим все виды темперамента на два типа: сангвинический и
флегматический. Предположим, что если отец и мать имеют
одинаковый темперамент, то все дети имеют его. Из этого еще не
следует ничего о наследовании хороших или дурных нравственных
качеств. Темпераментом определяется только степень быстроты
движений и, вероятно, перемен душевного настроения. Должно
думать, что человек, имеющий быструю походку, расположен к
более быстрой смене настроений, чем человек, движения которого
медленны. Но этой разницей не определяется то, который из них
более трудолюбив, и тем менее определяется степень честности
или доброжелательности того или другого; не определяется даже
и степень рассудительности. Торопливость или нерешитель-
ность— не качества темперамента, а результаты привычек или
затруднительных обстоятельств. Суетливыми, опрометчивыми,
безрассудными бывают и люди, имеющие тяжелую, медленную
походку. Нерешительными бывают и люди с быстрой походкой.
Это знает всякий хороший наблюдатель людей. Но особенного
внимания заслуживает то обстоятельство, что быстрота движений
и речи, сильная жестикуляция и другие качества считаются
признаками природного расположения, так называемого сангвини-
ческого темперамента, а противоположные качества, считающи-
еся признаками флегматического темперамента, бывают у целых
сословий и у целых народов результатом только обычая. Те люди,
которым их старшие родные и знакомые внушают привычку
держать себя с достоинством, почти все с очень ранних лет
привыкают к плавности движений и речи; наоборот, в тех
сословиях, где считается надобной резкость движений и речи,
почти все с молодости привыкают к сильной и быстрой жестику-
ляции, к пронзительному и быстрому тону речи. У тех народов,
где общество делится на резко обособленные классы, эти кажу-

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 263
всеобщей истории
щиеся признаки темпераментов оказываются на самом деле
только сословными привычками.
Те умственные и нравственные качества, которые не находятся
в такой близкой связи с физическим типом, как темперамент,
менее устойчивы в индивидуальном человеке, чем темперамент.
Из этого ясно, что сила передачи их по наследству менее велика,
чем сила передачи темперамента.
Понятие о народном характере очень многосложно; в состав
его входят все те различия народа от других народов, которые не
входят в состав понятия о физическом типе. Всматриваясь в это
собрание множества представлений, можно разложить их на
несколько разрядов, очень неодинаковых по степени своей устой-
чивости. К одному разряду относятся те умственные и нравствен-
ные качества, которые прямо обусловливаются различиями физи-
ческих типов; к другому—принадлежат разности по языку; далее,
особые разряды образуют разницы по образу жизни, по обычаям,
по степени образованности, по теоретическим убеждениям. Устой-
чивее всех те различия, которые прямо обусловлены разницами
физических типов и называются темпераментами. Но если гово-
рить о европейском отделе арийского семейства, то нельзя найти в
нем ни одного большого народа, который состоял бы из людей
одинакового темперамента. Притом, хотя физический тип отдель-
ного человека остается неизменным во всю жизнь и обыкновенно-
передается от родителей к детям, потому имеет прочную наслед-
ственную устойчивость, но умственные и нравственные качества,
составляющие результаты его, видоизменяются обстоятельствами
жизни до такой степени, что зависимость их от него сохраняет
силу только, когда обстоятельства жизни- действуют в том же
направлении; а если ход жизни развивает \ другие качества, то
темперамент поддается его влиянию, и та сторона действительно-
го характера человека, которая подводится под название темпера-
мента, оказывается совершенно неодинаковой с качествами, какие
можно было бы предполагать в человеке по нашим понятиям об
умственных и нравственных результатах физического типа. Каж-
дый из больших европейских народов составляют, как мы
говорили, люди разных физических типов, и счета пропорциям
этих типов не сделано. Потому теперь еще нет основательных
понятий о том, какой темперамент принадлежит большинству
людей того или другого из этих народов. Но, быть может, имеет
справедливость какое-нибудь из ходячих мнений о решительном
преобладании того или другого физического типа у народов
сравнительно малочисленных, каковы, например, голландцы, дат-
чане, норвежцы, предположим, что какая-нибудь характеристика
физического типа которого-нибудь из этих народов действительно
охватывает собою огромное большинство людей, составляющих
его, и будем изучать характеры людей этого народа посредством
личного наблюдения или, при невозможности провести много
времени в той стране, по чуждым предвзятых мыслей рассказам о
частной жизни людей этого народа, о том, как работают,

Н. Г. Чернышевский
264
разговаривают, веселятся они; мы увидим, что очень значитель-
ная часть людей этого народа имеет не те умственные и
нравственные качества, какие соответствуют понятиям о темпера-
менте, производимым особенностью его физического типа. Пред-
положим, например, что по своему физическому типу люди этого
народа соответствуют представлению о флегматическом темпера-
менте; потому господствующими качествами их должны быть
медленность движений и речи; в действительности мы увидим, что
очень многие из них имеют противоположные качества, счита-
ющиеся принадлежностью сангвинического темперамента. Какова
пропорция людей того и другого разряда, никто не считал ни в
этом, ни в другом народе. Но, всматриваясь, мы увидим, что
медленность или быстрота движений и речи у людей этого народа
находится в тесной связи с обычаями сословий или профессий, к
которым принадлежат они, с их понятиями о своей личной,
фамильной важности или низкости своего общественного, семей-
ного, личного положения, с их довольством или недовольством
ходом своей жизни, с состоянием их здоровья и вообще с
обстоятельствами, имеющими влияние на душевное настроение.
Каково бы ни было от природы телосложение человека, но из
людей, у которых здоровье расстроено болезнями, угнетающими
душу, лишь очень немногие сохраняют живость движений и речи;
наоборот, при болезнях, действующих раздражающим образом,
лишь очень немногие люди могут производить движения и вести
разговор спокойно, плавно. Подобно тому действуют всякие
другие обстоятельства, угнетающие или раздражающие, печаля-
щие или веселящие человека. В тех местностях, где масса
земледельцев живет сносно и не имеет ни больших запасов хлеба
от прошлых лет, ни больших денег,— земледельческое население
при обыкновенных урожаях каждый год переходит два состояния,
сангвиническое и флегматическое- Перед жатвой оно начинает
быть расположенным к веселью и, при всем утомлении от
полевых работ, держит себя в часы отдыха сангвинически. Это
настроение усиливается до той поры, когда новый хлеб обмолочен
и поступает в пищу; несколько времени длится веселье, движения
быстры, разговоры бойки, шумны. Потом начинаются раздумья о
том, достанет ли хлеба до осени; оказывается надобность стать
экономнее в пище, веселье уменьшается, и через несколько
времени люди становятся унылы. Это длится до той поры года,
когда над мыслями об истощении запасов пищи берут верх мысли
о близости новой жатвы. Природный темперамент вообще засло-
няется влиянием жизни, так что различить его несравненно
труднее, чем обыкновенно предполагают; внимательно разбирая
факты, мы должны прийти к мнению, что врожденные склонно-
сти к быстроте или медленности движений и речи слабы и гибки,
что главное дело не в них, а в том влиянии, какое оказывают на
народы, племя или сословие народа обстоятельства жизни.
О том, велика ли природная разница между народами по
живости и силе умственных способностей, существуют очень

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 265
всеобщей истории
неодинаковые мнения. Если речь идет о народах разных рас или
лингвистических семейств, решение определяется нашими поняти-
ями о расах и лингвистических семействах. Это вопросы, по
которым люди, держащиеся одного мнения, не имеют права
оставлять без внимательного разбора противоположные мнения.
Но когда речь идет, как теперь у нас, только о передовых
народах, о западноевропейском отделе арийского семейства, то
следует назвать неприменимыми к вопросу никакие теории об
умственных разницах между людьми по происхождению их
предков. Пусть на южной и северо-восточной окраинах Западной
Европы есть примесь неарийской крови, например в Сицилии и
южной половине Пиренейского полуострова примесь арабской и
берберской, а на севере Скандинавского полуострова примесь
финской; но даже в Сицилии и Андалузии примесь неарийской
крови невелика: это мы видим по сходству преобладающих там
физических типов с типами древних и нынешних греков. Еще
меньше примесь финской крови в северных частях населения
Норвегии и Швеции. Таким образом, вся масса населения Запад-
ной Европы происходит от людей одного отдела арийского
семейства и должна быть признана имеющей одинаковые наслед-
ственные умственные качества. Разность в них между разными
народами Западной Европы — предположение фантастическое, оп-
ровергнутое филологическими исследованиями; потому, если в
настоящее время находятся какие-нибудь неодинаковости между
западными народами в умственном отношении, они получены ими
не от природы их племени, а исключительно от исторической
жизни и будут сохранены или не сохранены ими, смотря по тому,
как будет идти она.
Но когда говорят о различии народов по умственным каче-
ствам, то обыкновенно судят не собственно о силе ума, а только о
степени образованности народа; только поэтому и возможны те
определенные суждения, какие вошли в привычку. Рассмотреть,
каковы умственные качества народа сами по себе, помимо того
блеска или той тусклости, какая дается им высокой или низкой
степенью образованности,— дело очень трудное, при нынешнем
состоянии науки не могущее приводить ни к каким достоверным
заключениям даже в тех случаях, если сравниваются народы
желтой расы с народами белой, и служащее лишь предлогом для
самохвальства и для клеветы, когда речь идет о сравнении разных
народов одного отдела одной лингвистической семьи. Продолжать
старые рассуждения о врожденных различиях между народами
Западной Европы по умственным качествам значит не понимать
результатов, к которым уже довольно давно пришла лингвистика,
доказавшая, что все они потомки одного и того же народа.
Различия по языку имеют громадную важность в практической
жизни. Люди, говорящие одним языком, имеют склонность
считать себя одним национальным целым; когда они привыкают
составлять одно целое в государственном отношении, у них
развивается национальный патриотизм и внушает им более или

Н. Г. Чернышевский
266
менее неприязненные чувства к людям, говорящим другими
языками. В этом реальном отношении язык составляет едва ли не
самую существенную черту различий между народами. Но очень
часто придают разнице по языку теоретическое значение, вообра-
жают, будто особенностями грамматики можно определять осо-
бенности умственных качеств народа. Это пустая фантазия.
Этимологические формы в отдельности от правил синтаксиса не
имеют никакой важности; а правила синтаксиса во всех языках
удовлетворительно определяют логические отношения между сло^
вами, при помощи ли или без помощи этимологических форм.
Существенную разницу между языками составляет только богат-
ство или бедность лексикона, а состав лексикона соответствует
знаниям народа, так что свидетельствует лишь о его знаниях, о
степени его образованности, о его житейских занятиях и образе
жизни и отчасти о его сношениях с другими народами.
По образу жизни есть очень важные различия между людьми;
но в Западной Европе все существенные различия этого рода не
национальные, а сословные или профессиональные. Землепашец
ведет не такую жизнь, как ремесленник, работающий в комнате.
Но в Западной Европе нет ни одного народа, в котором не было
бы земледельцев, или ремесленников. Образ жизни знатного
сословия не тот, какой ведут земледельцы или ремесленники; но
опять у всех европейских народов есть знатное сословие; даже и у
тех, у которых, как у норвежцев, исчезли или почти исчезли
аристократические титулы, дело не в титулах, а в привычке
занимать высокое общественное положение.
Привычки, имеющие важное реальное значение, различны у
разных сословий или профессий по различию их образа жизни.
Есть множество других привычек, имеющих не сословный, а
национальный характер. Но это—мелочи, составляющие лишь
забаву или щегольство, к которым рассудительные люди равно-
душны и которые сохраняются лишь потому, что эти люди
оставляют их без внимания, как нечто индифферентное, пустое.
Для археолога эти мелочи могут иметь очень важное значение,
как для нумизмата старые монеты, находимые в земле. Но в
серьезном ходе народной жизни их значение ничтожно.
Каждый из народов Западной Европы имеет особый язык и
особый национальный патриотизм. Эти две особенности—
единственные особенности, которыми весь он отличается от всех
других народов Западной Европы. Но он имеет сословные и
профессиональные отделы; каждый из этих отделов во всех
отношениях умственной и нравственной жизни, кроме языка и
национального чувства, имеет свои особые черты быта; ими он
походит на существующие сословные отделы других западных
народов; эти сословные или профессиональные особенности так
важны, что каждый данный сословный или профессиональный
отдел данного западноевропейского народа, помимо своего языка
и патриотизма, менее похож умственно и нравственно на другие
отделы своего народа, чем на соответствующие отделы других

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 267
всеобщей истории
западноевропейских народов. По образу жизни и по понятиям
земледельческий класс всей Западной Европы представляет как
будто одно целое; то же должно сказать о ремесленниках, о
сословии богатых простолюдинов, о знатном сословии. Порту-
гальский вельможа по образу жизни и по понятиям гораздо более
похож на шведского вельможу, чем на земледельца своей нации;
португальский земледелец более похож в этих отношениях на
шотландского или норвежского земледельца, чем на лиссабонско-
го богатого негоцианта. В международных делах нация, имеющая
государственное единство или стремящаяся приобрести его, дей-
ствительно составляет одно целое, по крайней мере при обыкно-
венных обстоятельствах. Но по внутренним делам она состоит из
сословных или профессиональных отделов, отношения между
которыми приблизительно таковы же. как между разными народа-
ми. В истории всех западноевропейских народов бывали случаи,
когда и по международным делам нация распадалась на части,
враждебные одна другой, и слабейшая из них призывала инозем-
цев на помощь себе против внутренних врагов или радостно
встречала иноземцев, без ее призыва пришедших покорить ее
родину. Быть может, ныне уменьшилась эта готовность слабей-
шей части нации соединяться с иноземцами для вооруженной
борьбы против своих соплеменников. Решиться на измену родине,
вероятно, никогда не было легко ни для какой части какого бы то
ни было европейского народа. Но в старые времена внутренняя
борьба сопровождалась такими свирепостями, что одолеваемая
сторона действовала по внушению отчаяния; чтобы спастись от
смерти, люди решаются на очень тяжелые для них самих
поступки. Если справедливо мнение, что в наши времена уже
стали невозможны у цивилизованных народов при сословной или
политической борьбе свирепости, способные доводить побежден-
ных внутренних противников до отчаяния, то не будет и случаев,
когда какая-нибудь часть какой-нибудь цивилизованной нации
соединялась с иноземцами против соотечественников.
Некоторым публицистам эта надежда кажется не лишенной
основательности. Но бесспорно то, что до недавнего времени
было не так. Потому, рассказывая жизнь народа, историк
постоянно должен помнить, что народ — соединение разных сос-
ловий, связи между которыми в прежние времена не имели такой
прочности, чтобы выдерживать порывы взаимного ожесточения.
Впрочем, теперь все историки понимают важность сословных
ссор, и, если часто говорят о народе, как об одном целом, в
рассказе о делах, по которым разные сословия не были едино-
душны, эта ошибка их происходит не от незнания, а только от
временного забвения или от каких-нибудь других причин. Но
понятия о характере сословий еще остаются у большинства
образованных людей, потому и у большинства историков, в
значительной степени ошибочными. Главных причин этого две:
масса публики, потому и большинство ученых, не имеют близкого
знакомства с действительными обычаями и понятиями классов, по

Н. Г. Чернышевский
268
своему общественному положению и образу жизни далеких от
них, и притом судят о них под влиянием политических и
сословных пристрастий. Возьмем для примера господствующее
понятие о земледельческом сословии. Вообще предполагается,
что нравы земледельцев чище, чем нравы ремесленников. В
некоторых случаях это, по всей вероятности, бывает справедливо.
Например, если большинство земледельцев живет в довольстве, а
большинство ремесленников терпит нищету, то, разумеется, дур-
ные качества, порождаемые бедностью, будут развиваться у
ремесленников гораздо сильнее, чем у земледельцев. Ученые
вообще живут в больших городах, потому часто видят неудобства
жилищ ремесленников и другие материальные бедствия их. Как
живут земледельцы, им известно гораздо меньше; и очень велики
шансы того, что личные впечатления, случайно приобретаемые
ими о быте земледельцев, будут неверны по отношению к
большинству этого сословия. Другой источник ошибок —
политическое пристрастие. Поселяне считаются консервативным
сословием; потому ученые консервативного образа мыслей вооб-
ще превозносят рассудительность и чистоту нравов сельского
сословия, ученые, желающие общественных перемен, думают и
говорят о нем под влиянием политической вражды.
Кроме сословных и профессиональных делений у каждого
цивилизованного народа имеет очень большую важность деление
по степеням образованности. В этом отношении принято делить
нацию на три главных класса, которые характеризуются названи-
ями: люди необразованные, люди поверхностного образования и
люди основательного образования. Мы можем как нам угодно
судить о вреде или пользе просвещения, можем хвалить невеже-
ство или считать его вредным для людей; но все согласны в том,
что огромное большинство людей, не получивших образования и
не имевших возможности приобрести его собственными усилиями,
очень много отличается—в дурную ли, в хорошую ли сторону, не
о том теперь речь, а лишь о том, что очень много отличается
своими понятиями от огромного большинства образованных лю-
дей. А понятия людей — одна из сил, управляющих жизнью их.
Сделаем выводы из этого обзора действительного положения
наших сведений о национальном характере.
Мы имеем очень мало прямых и точных сведений об умствен-
ных и нравственных качествах даже тех современных народов,
которые наиболее известны нам, и ходячие понятия о характерах
их составлены не только по материалам недостаточным, но
пристрастно и небрежно. Самый обыкновенный случай небрежно-
сти тот, что случайно приобретенные сведения о качествах
какой-нибудь малочисленной группы людей становятся характери-
стикой целой нации. Заменить небрежные и пристрастные харак-
теристики народов верными — дело очень хлопотливое, и у боль-
шинства ученых нет серьезного желания, чтоб оно было исполне-
но, потому что обыкновенная цель употребления характеристик
народа состоит вовсе не в том, чтобы говорить беспристрастно, а

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 269
всеобщей истории
в том, чтобы высказывать такие суждения, какие или кажутся
выгодными для нас, или льстят нашему самолюбию. Люди,
желающие говорить беспристрастно о других народах, воздержи-
ваются от этого способа суждений слишком произвольного,
довольствуются сведениями, которые приобретаются гораздо
легче и представляют более достоверности: они изучают формы
быта, крупные события жизни народа и ограничиваются теми
суждениями о качествах народов, какие без труда выводятся из
этих достоверных и точно определенных фактов. Объем таких
суждений гораздо менее широк, чем содержание ходячих характе-
ристик; существенное различие его от них то, что при каждой
черте ставится оговорка о том, к какой части народа и к какому
времени относится суждение. Так это должно быть по серьезным
понятиям о характере многочисленных групп людей.
Мы знаем не качества народов, а только состояние этих
качеств в данное время. Состояния умственных и нравственных
качеств сильно видоизменяются влиянием обстоятельств. При
перемене обстоятельств происходит соответствующая перемена и
в состоянии этих качеств.
О каждом из нынешних цивилизованных народов мы знаем,
что первоначально формы его быта были не те, как теперь.
Формы быта имеют влияние на нравственные качества людей. С
переменою форм быта эти качества изменяются. Уж по одному
тому всякая характеристика цивилизованного народа, приписыва-
ющая ему какие-нибудь неизменные нравственные качества,
должна быть признаваема ложной. Кроме египтян, обо всех
других народах, достигавших цивилизованного состояния, мы
имеем положительные сведения, относящиеся к временам очень
грубого их невежества. Достаточно припомнить, что даже в
«Илиаде» и «Одиссее» греки еще не умеют читать и писать.
Разбирая предания, сохранившиеся у греков под формами мифов,
мы видим черты быта совершенно дикого. Многие ученые
находят в этих рассказах даже воспоминания о людоедстве. Так
ли это или нет, были ль людоедами люди, уже говорившие
греческим языком, или выводы об этом ошибочны, но достоверно
то, что греческому народу были некогда чужды всякие цивилизо-
ванные понятия или привычки. Может ли сохраниться одинако-
вость нравственных качеств между предками-дикарями и потомка-
ми, достигшими высокой цивилизации? Сохраниться могут разве
физический тип и те черты темперамента, которые прямо обус-
ловливаются ими; но и это может быть справедливым лишь по
присоединению к термину «одинаковость» таких оговорок, кото-
рыми отнимается у него почти всякое значение. Например, цвет
глаз остался прежний, но прежде выражение глаз было тупое,
почти бессмысленное, а впоследствии оно сделалось соответству-
ющим высокому умственному развитию; контуры профиля оста-
лись те же, но из грубых сделались миловидными; вспыльчивость
осталась, но проявляется гораздо реже и формы ее проявления
стали не те. Перемены обстоятельств, от которых видоизменялись

Н. Г. Чернышевский
270
формы быта, всегда ли одинаково касались всех сословий? Это
могло бывать только в редких случаях. Видоизменяясь неодинако-
во, обычаи разных сословий становились менее сходными, чем
были прежде. Народ приобрел знания, от этого изменялись его
понятия; от перемены понятий, изменялись нравы; этот ход
перемен тоже был неодинаковым в разных сословиях, был
неодинаковым и в разных частях страны, занятой народом. Таким
образом, жизнь каждого из нынешних цивилизованных народов
представляет ряд перемен в быте и понятиях, и ход этих перемен
был неодинаков в разных частях народа. Потому точные характе-
ристики могут относиться только к отдельным группам людей,
составляющих народ, и только к отдельным периодам их истории.
Стремление объяснить историю народа особенными неизмен-
ными умственными и нравственными качествами его имеет своим
последствием забвение о законах человеческой природы. Сосредо-
точивая свое внимание на действительных или мнимых разницах
предметов, мы привыкаем не обращать внимание на качества,
общие всем им. Если предметы принадлежат к разрядам очень
различным, это забвение может оставаться безвредным для
верности наших суждений; например, если мы говорим о растении
и о камне, нам не всегда бывает надобно помнить, что оба эти
предмета имеют некоторые общие качества; разница между ними
велика, и обыкновенно речь идет о таких обстоятельствах, в
которых камень выказал бы качества, неодинаковые с растением.
В истории это не так. Все те существа, жизнь которых рассказы-
вает она,— организмы одного вида; разницы между ними менее
значительны, чем одинаковые качества их; те влияния, действием
которых производятся перемены в жизни этих существ, обыкно-
венно таковы, что на каждом из них отражаются приблизительно
одинаковыми последствиями. Берем для примера пищу. Она у
разных народов и у разных сословий одного народа очень
неодинакова. Есть разница и в том, какое количество одинаковой
пищи нужно взрослым людям неодинакового образа жизни для
того, чтобы чувствовать себя сытыми и оставаться здоровыми.
Но каждый человек ослабевает при недостатке пищи, и у каждого
настроение души бывает дурным, когда он мучится голодом.
Соображения о качествах деятельности желудка, общих всем
взрослым здоровым людям, несравненно важнее тех различий,
какие могут быть справедливо или фантастически выводимы из
соображений о разницах привычек разных людей к тому или
другому сорту пищи. Привычка делает выносимыми для людей
такие положения, которые нестерпимы людям непривычным. Но
как бы ни была сильна она, общие качества человеческой
природы сохраняют свои требования. Человек никогда не может
утратить влечения улучшать свою жизнь, и, если у каких-нибудь
людей мы не замечаем этого стремления, мы лишь не умеем
разгадать мыслей, скрываемых ими от нас по каким-нибудь
соображениям, чаще всего по мнению, что бесполезно говорить о
том, чего нельзя сделать.

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 271
всеобщей истории
Когда человек привык к своему положению, его желание
улучшить жизнь обыкновенно лишь немногим возвышается над
уровнем его привычного положения. Так, например, землепашец
вообще желает лишь того, чтоб его труд или несколько облегчил-
ся, или приносил бы ему вознаграждение несколько больше
прежнего. Это не значит, что при удовлетворении нынешнего
своего желания он не будет иметь нового. Он только хочет
оставаться благоразумным в своих желаниях и думает, что
желать слишком многого было бы нерассудительно. Если положе-
ние какого-нибудь народа долго было очень бедственным, то
привычные его желания имеют очень небольшой размер. Из этого
не следует, чтоб он не был способен желать гораздо большего,
когда нынешние его желания будут удовлетворены. Если мы
будем помнить это, у нас исчезнет фантастическое деление
народов на способные и неспособные к достижению высокой
цивилизации; оно заменится различением положений, благоприят-
ных развитию стремления к прогрессу, и положений, принужда-
ющих народ не думать о том, чего нельзя, по его мнению,
достичь.
4
Общий характер элементов,
производящих прогресс
Самые существенные различия между людьми те, которые состо-
ят в разницах умственного и нравственного развития их и в
степени их материального благосостояния. Говорят, что в племе-
нах, находящихся на очень низкой степени развития, все люди
данного племенного общества имеют одинаковые понятия, знания,
нравственные привычки. Это мнение — реторическая утрировка
того факта, что разницы между людьми по привычкам и понятиям
в малочисленном и малоцивилизованном племени менее велики,
чем в многочисленной высокоцивилизованной нации. Они в нем
менее велики, чем в ней; но все-таки они в нем есть, и притом
большие. Иначе и быть не может. Даже в стаде животных
замечается большая разница между ее членами по привычкам и
занятиям. Так, например, не говоря уже о различии характера
между самцами и самками, тот самец, который имеет авторитет
вождя стада, выказывает гораздо больше сообразительности,
находчивости, осторожности и смелости, чем остальные самцы,
привыкшие руководиться его внушениями. Дикари на самой
низкой ступени развития все-таки имеют ум более развитой, чем
даже слоны или орангутанги; из этого должно заключать, что
между людьми одного дикарского племени разница по обширно-
сти знаний и по характеру привычек должна быть гораздо больше,
нежели различия между животными одного стада.
Но, отлагая этот спорный вопрос по его сравнительной
маловажности для истории и обращая внимание только на те

Н. Г. Чернышевский
272
племена и народы, которые имеют сколько-нибудь важное истори-
ческое значение, мы видим, что в каждом из них некоторые люди
значительно превосходят умственными или нравственными каче-
ствами средний уровень своего племени и народа, некоторые
другие далеко не достигают его. Разницы так велики, что в самой
цивилизованной нации находится довольно много людей, уступа-
ющих в умственном и нравственном отношениях наиболее разви-
тым людям племени, мало возвысившегося в общем своем составе
над дикарством. Возьмем для примера тот разряд знаний, относи-
тельно которого особенно легко решать, в каком размере облада-
ет им тот или другой человек,— умение считать. В Англии,
Франции, Германии находится множество взрослых физически и
умственно здоровых людей, не умеющих решать арифметические
вопросы, без труда разрешаемые торговыми людьми или сборщи-
ками налогов в негритянских государствах Центральной Африки.
Сравнение людей по нравственному их достоинству гораздо
сбивчивее, чем определение их умственного уровня; но и тут мы
можем делать довольно прочные выводы, если будем сравнивать
не всю сумму нравственных качеств, а какое-нибудь определенное
качество, например то, как обращается отец или мать с детьми.
Взяв для сравнения именно этот элемент нравственного развития,
мы должны будем признать, что в племенах, ведущих очень
грубую жизнь, находится много родителей, обращающихся с
детьми менее безжалостно, чем многие родители, принадлежащие
по своей национальности к передовым народам.
Таким образом, каждый народ, имеющий историческое значе-
ние, представляет соединение людей, очень различных между
собою по степеням умственного и нравственного развития. Часть
его составляют люди, похожие своим невежеством и нравственной
грубостью на самых невежественных и безжалостных дикарей;
другие части занимают всяческие средние степени между этой
низшей и наилучшими представителями своей нации.
Потому, когда говорят о какой-нибудь нации, что она.достигла
высокой степени образованности, это не значит, что все люди,
составляющие ее, много выше дикарей по своим привычкам и
умственному развитию; но тем самым, что этой нации дается
название высокоцивилизованной, уже высказывается мнение, что
большинство людей, составляющих ее, далеко превосходит дика-
рей своим умственным развитием и достоинством нравственных
привычек.
Теперь все серьезные ученые согласны между собою в
признании той истины, что все особенности, которыми возвыша-
ются над грубейшими и невежественнейшими из диких племен
цивилизованные люди, составляют историческое приобретение.
Спрашивается: какими ж элементами произведено это улучше-
ние понятий и привычек?
Чтобы ясно было, какова необходимо должна быть сущность
ответа на этот вопрос, поставим вопрос более широкий: спросим
себя не о том, какими элементами произведено повышение

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 273
всеобщей истории
некоторых людей в умственном и нравственном отношениях над
некоторыми другими людьми, а вообще о том, чем произведено
все повышение человеческой жизни над жизнью других живых
существ, имеющих организацию тела, подобную человеческой.
Ответ известен с незапамятных времен всем людям, достигшим
такого умственного развития, чтоб сознавать разницу между
человеком и так называемыми неразумными животными.
Все же мы знаем, что все те преимущества, какие имеет
человеческая жизнь над жизнью млекопитающих, не одаренных
такой силою ума, как человек,— результаты умственного превос-
ходства человека.
Это общеизвестное и общепризнанное решение общего вопроса
о происхождении всех преимуществ человеческой жизни заключа-
ет-в себе с очевидной ясностью ответ на частный вопрос о силе,
производящей прогресс в жизни народов: основная сила, возвы-
шавшая человеческий быт,— умственное развитие людей. Само
собою разумеется, что и умственной силой, как всякой другой,
человек может злоупотреблять так, что она будет производить не
пользу, а вред или для других людей, или даже и для него самого.
Так, например, интересы честолюбца обыкновенно бывают неоди-
наковы с благом его нации, и свое умственное превосходство над
ее массой он употребляет во вред ей; в случае успеха он очень
часто привыкает к такому необузданному удовлетворению своих
страстей, что разрушает собственное умственное, а наконец, даже
и физическое здоровье; что бывало с отдельными людьми,
увлекавшимися честолюбием, бывало и с целыми народами. Так,
афиняне губили других греков и погубили самих себя, злоупотреб-
ляя своим умственным превосходством над большинством других
греков; так потом римляне погубили все цивилизованные народы и
самих себя, злоупотребляя своим умственным превосходством над
испанцами, галлами и другими малообразованными народами
Европы и соседних с Европою частей Африки и Азии. Умственная
сила может производить и часто производит вредные результаты;
но производит их лишь под давлением сил или обстоятельств,
искажающих природный характер ее. Под влиянием страстей
человек очень умный и просвещенный может поступать гораздо
хуже огромного большинства своих соотечественников, не име-
ющих ни такого сильного природного ума, ни такой высокой
образованности; но теперь признано, что все такие поступки лишь
результаты обстоятельств, помешавших нормальному развитию
душевной жизни этого человека. Само по себе умственное
развитие имеет тенденцию улучшать понятия человека о его
обязанностях относительно других людей, делать его более
добрым, развивать в нем понятия о справедливости и честности.
Всякая перемена в народной жизни—сумма перемен в жизни
отдельных людей, составляющих нацию; потому, когда мы хотим
определить, какие обстоятельства благоприятны и какие неблагоп-
риятны улучшению умственной и нравственной жизни нации, мы
должны рассмотреть, от каких обстоятельств улучшается или
10 Н. Г. Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
274
портится в умственном или нравственном отношении отдельный
человек.
В старые времена вопросы этого рода были очень затемнены
грубыми понятиями, оставшимися у большинства ученых людей
от варварской старины их наций. Теперь дело не представляет
больших затруднений в теоретическом отношении. Основные
истины ясны для большинства просвещенных людей передовых
наций, и меньшинство, находящее эти истины несообразными с
своей личной выгодою, уже стыдится отрицать их. принуждено
вести борьбу против них казуистическим способом: оно говорит.,
что вообще разделяет честные убеждения большинства, оно
только старается доказывать, что эти истины не вполне применя-
ются к данному частному случаю, в котором они противоречат
выгодам его. Таких оговорок всегда можно найти много, но
фальшивость их обыкновенно бывает очевидна для всех, не
имеющих личной выгоды называть их основательными.
В наиболее мрачные времена средних веков господствовало
между учеными людьми мнение, что человек по своей природе
расположен к дурному и делает хорошее только по принужде-
нию2. Применяя это к вопросу об умственном развитии, педагоги
тех времен утверждали, что преподавание теоретических знаний
бывает успешно, лишь когда ведется посредством жестоких
наказаний. Ученые, писавшие о нравственной жизни общества,
точно так же говорили, что масса людей расположена вести
порочную жизнь, совершать всяческие преступления и, что
единственным основанием общественного порядка должно быть
угнетение, что только насилие делает людей трудолюбивыми и
честными. Все мнения этого рода признаны теперь невежествен-
ными, противоречащими человеческой природе.
Из наук о законах общественной жизни первая выработала
точные формулы условий прогресса политическая экономия. Она
установила как незыблемый принцип всякого учения о человече-
ском благосостоянии ту истину, что только добровольная деятель-
ность человека производит хорошие результаты, что все делаемое
человеком по внешнему принуждению выходит очень плохо, что
успешно делает он только то, что сам желает. Политическая
экономия применяет эту общую идею к разъяснению законов
успешности материального человеческого труда, доказывая, что
все формы недобровольной работы непроизводительны и что
материальным благосостоянием может пользоваться только то
общество, в котором люди пашут землю, изготовляют одежду,
строят жилища каждый но собственному убеждению в полезности
для него заниматься той работой, над которой он трудится.
Применяя тот же принцип к вопросу о приобретении и
сохранении умственных и нравственных благ, другие отрасли
общественной науки признали теперь, что просвещенными и
нравственными становятся только те люди, которые сами желают
сделаться такими, и что не только повышаться в этих отношени-
ях, но и оставаться на достигнутой высоте человек может лишь в

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 275
всеобщей истории
том случае, если он сам желает этого, добровольно заботится об
этом. Действительно, все мы по житейским наблюдениям знаем,
что, если ученый человек утратил любовь к науке, on быстро
теряет приобретенные знания и мало-помалу обращается в невеж-
ду. То же самое и о других сторонах цивилизации. Если,
например, человек утратил любовь к честности, он быстро
вовлечется в такое множество дурных поступков, что приобретет
привычку к бесчестным правилам жизни. Никакое внешнее
принуждение не может поддержать человека ни на умственной, ни
на нравственной высоте, когда он сам не желает держаться на
ней.
Во времена господства свирепых педагогических систем юво-
рили, что люди — в данном случае люди еще не взрослых лет.
дети — выучиваются чтению, письму, арифметике и kik далее
только по принуждению, по страху наказаний за леность. Теперь
все знают, что ло вовсе не так, что каждый здоровый ребенок
имеет природную любознательность и если внешние обстоятель-
ства, досадные для него, не заглушают ее, то учится охотно,
находит наслаждение в приобретении знаний.
Люди, действующие в исторических событиях, не дети, а
люди, ум и воля которых сильнее детских. Если жизнь ребенка
шла сколько-нибудь удовлетворительно в материальном отноше-
нии и не чрезвычайно дурно в умственном, то, по достижении
юношеских лет, он оказывается человеком, понимающим вещи
рассудительнее, способным держать себя благоразумнее, чем лет
за пять перед тем. Вообще говоря, десятилетний ребенок знает
больше,-рассуждает умнее, имеет больше силы характера, чем
пятилетний, а пятнадцатилетний подрастающий юноша мною
превосходит всеми этими качествами десятилетнего ребенка, и
если жизнь его в следующие годы пойдет не чрезвычайно дурно,
то в 20 лет он станет человеком еще более знающим, умным,
рассудительным, имеющим более твердую волю. Менее быстр
становится прогресс человека в умственном и нравственном
отношениях по достижении полного физического развития; но как
физические силы человека продолжают возрастать довольно
много лет после совершеннолетия, так, по всей вероятности,
продолжают возрастать и умственные ею силы и способность
быть твердым в исполнении своих намерений. Можно полагать,
что возрастание сил' прекращается обыкновенно около 30-
летнего возраста, а при благоприятном ходе жизни длится
несколькими годами больше. Когда оно прекращается, физиче-
ские, умственные и нравственные силы человека довольно долю
держатся приблизительно на высшем достигнутом уровне, и, по
всей вероятности, не раньше, чем начинает хилеть организм
человека в отношении физической силы, начинается у здоровою
человека упадок умственных и нравственных сил. Так теперь
думают натуралисты, занимающиеся изучением человеческого
организма.
С каких лет человек начинает считать себя равным по уму и
ю-

Н. Г. Чернышевский
276
нравственной силе с людьми, достигшими полного развития? Под
влиянием самолюбия эта мысль обыкновенно овладевает челове-
ком раньше того, чем было бы справедливо ему начинать думать о
себе так. Но громадное большинство людей, которых старшие
называют несовершеннолетними, все-таки сохраняет расположе-
ние следовать примеру старших, и, например, пятнадцатилетние
юноши вообще стараются подражать примеру своих старших
родных или знакомых. Таким образом, о большинстве людей,
даже уже довольно близких к совершеннолетию, все мы положи-
тельно знаем, что их развитие определяется качествами старшего
поколения. Они, как имели с младенчества, так и по достижении
уже высокого физического роста и приобретении довольно значи-
тельной физической силы, сохраняют влечение сделаться такими,
как их старшие; потому нет надобности ни в каком насилии для
того, чтобы дети и подрастающие юноши или девушки развива-
лись именно так, как желают старшие: у них самих есть очень
сильное стремление к этому; для воспитания их нужно не
принуждение, а только доброжелательное содействие тому, чего
сами они желают; не мешайте детям становиться умными,
честными людьми—таково основное требование нынешней педа-
гогии; насколько умеете, помогайте их развитию, прибавляет она,
но знайте, что меньше вреда им будет от недостатка содействия,
чем от насилия; если вы не умеете действовать на них иначе, как
принуждением, то лучше для них будет оставаться вовсе без
вашего содействия, чем получать его в принудительной форме.
Мы напоминаем об основном принципе педагогии потому, что
до сих пор остается в большом обыкновении сравнивать инозем-
ные необразованные племена и низшие сословия своей нации с
детьми и выводить из этого сравнения право образованных наций
производить насильственные перемены в быте подвластных им
нецивилизованных народов и право господствующих в государстве
просвещенных сословий поступать таким же способом с бытом
невежественной массы своей нации. Вывод фальшив уж и по
одному тому, что сравнение совершеннолетних необразованных
людей с детьми — пустая реторическая фигура, уподобляющая
одно другому два совершенно различных разряда существ. Самые
грубейшие из дикарей — вовсе не дети, а такие же взрослые люди,
как и мы; тем меньше одинаковости с детьми у простолюдинов
цивилизованных наций. Но примем на минуту, что фальшивое
сравнение не фальшиво, а верно. Все-таки оно не дает ни
малейшего полномочия каким бы то ни было, хотя бы самым
просвещеннейшим и доброжелательнейшим, людям насильственно
изменять те стороны быта простолюдинов или хотя бы дикарей, о
которых идет речь, при оправдывании произвольных распоряже-
ний относительно образа их жизни. Пусть они маленькие дети
(вероятно, впрочем, уже не грудные младенцы, потому что сами
своими руками берут пищу и своими зубами жуют ее, а не
шпаются молоком жен своих просвещенных попечителей). Пусть
мы нежнейшие отцы этих—вероятно, уж не двухмесячных, а не

Н. Г Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 277
всеобщей истории
меньше, как двухлетних — малюток; что ж из того? Дозволяет ли
педагогия отцу стеснять двухлетнего ребенка больше, что необхо-
димо для сохранения целости рук и ног, лба и глаз малютки?
Дозволяет ли она принуждать этого малютку не делать ничего
такого, чего не делает отец, и делать все то, что он делает? Отец
ест при помощи вилки, должен ли он сечь двухлетнего ребенка,
хватающего кушанья рукой? «Но малютка обожжет себе пальчи-
ки о кусок жаркого». Пусть обожжет, беда не так велика, как
сечение. Впрочем, любители сравнения дикарей или простолюди-
нов с детьми, вероятно, дают предметам своих нежных забот,
пашущим землю, или пасущим скот, или хотя собирающим ягоды
для своего пропитания, никак не меньше десятилетнего возраста.
Хорошо; какие же права имеет не то что посторонний воспита-
тель, а родной отец над десятилетним ребенком? Имеет ли право
хотя бы принуждать его учиться? Педагогия говорит: «Нет; если
десятилетний мальчик не любит учиться, причина тому не он, а
его воспитатель, заглушающий в нем любознательность дурными
приемами преподавания или непригодным для воспитанника содер-
жанием его. Надобность тут не в принуждении воспитанника, а в
том, что воспитателю должно перевоспитать самого себя и
переучиться: ему следует сделаться из скучного, бестолкового,
сурового педанта добрым и рассудительным преподавателем,
отбросить дикие понятия, которыми загроможден здравый смысл
в его голове, приобрести взамен их разумные. Когда эти
требования науки будут исполнены воспитателем, мальчик станет
охотно учиться всему, что найдет тогда надобным преподавать
ему учитель, сделавшийся человеком рассудительным и добрым.
Принудительная власть взрослых людей над десятилетним маль-
чиком ограничивается тем, чтоб удержать его от нанесения вреда
самому себе и другим. Но вред вреду рознь. Когда речь идет о
принудительных мерах для предотвращения вреда, то ясно само
собою, что не годится предотвращать менее значительный вред
нанесением более значительного. Принуждение по самой сущно-
сти своей вредно: оно приносит огорчение стесняемому и наказы-
ваемому, оно портит его характер, возбуждая в нем досаду на
запрещающих и наказывающих, вводя его во враждебные стол-
кновения с ними. Поэтому рассудительные родители, другие
старшие родные, воспитатели считают дозволительным для себя
употребление насильственных мер против десятилетнего мальчика
лишь в немногих, наиболее важных из тех случаев, в которых,
поступки его вредны ему, по их мнению. Когда вред не очень
важен, они действуют на мальчика только советами и доставлени-
ем ему удобств отвыкать от вредного: они справедливо полагают,
что мелочные шалости, от которых не будет большой беды ли
самому мальчику, ни другим, не должны быть предметами угроз и
наказаний; пусть сама жизнь отвлечет его от этих шалостей,
думают они, помогают делу советами, стараются доставить
шалуну другие, лучшие развлечения и ограничиваются этим.
Впрочем, бесспорно, бывают случаи, в которых вред воспреща-

Н. Г. Чернышевский
278
емого более велик, чем вред воспрещения. В таких делах
принудительные меры оправдываются разумом и предписываются
совестью; конечно, с оговоркой, что они не будут более суровы
или стеснительны, чем необходимы для пользы мальчиков,
подвергаемых им. Предположим, например, что воспитатель
получил в свое заведование толпу мальчиков, имеющих привычку
драться между собой камнями и палками. Он обязан воспретить
им эти драки, в которых часто получаются увечья, иной раз даже
бывают смертельными. О делах ли подобного рода ведется речь,
когда принудительные меры против уподобляемых детям просто-
людинов или дикарей оправдываются обязанностью воспитателя
запрещать детям вредные для них поступки? Нет, к фактам этого
разряда не могут относиться подобные рассуждения. Во-первых,
если иметь в виду эти факты, то не о чем вести спор, нечего
доказывать; право правительства воспрещать драки не отрицается
никем; во-вторых, когда говорится о воспрещении драк, то нельзя
говорить, в частности, о воспрещении их какому-нибудь особому
разряду людей: речь должна относиться ко всем людям, дерущим-
ся между собою; какова степень их образованности, все равно:
они дерутся между собой, этого достаточно: кто бы ни были они.
знатные или незнатные, ученые или невежды, одинаково надобно
прекратить их драку И правительству ли только принадлежит
право прекратить ее? Нет; всякому рассудительному человеку
совесть велит прекратить — если он может — всякую драку, какую
он видит, и законы всех цивилизованных земель одобряют
каждого, исполнившего эту обязанность совести. Какая ж надоб-
ность толковать, что и правительство имеет право прекращать
драки? Во всех цивилизованных странах существует и одобряется
всем населением их закон, не то что дающий правительству
право,— нет, возлагающий на него обязанность прекращать драки.
В каждой цивилизованной стране все население непрерывно
требует от правительства исполнения этого закона. И во всякой
цивилизованной земле он один и тот же для всего ее населения:
никаких исключительных льгот или стеснений в деле драк нет ни
для какого класса людей, знатного ль или низкого, просвещенного
ль или невежественного; нет их. и не нужно. Ни в какой
цивилизованной стране нет никаких споров ни о чем из этого. К
чему ж было бы толковать, в частности, о простолюдинах и о
том, что простолюдины подобны детям, а правительство подобно
должно быть школьным учителям этих мнимых школьников,
здоровенных мужчин и седых стариков, если бы рассуждающие о
сходстве простолюдинов с детьми желали только доказывать, что
правительство имеет право прекращать драки простолюдинов?
Ясно, что любители уподобления простолюдинов детям имеют в
виду не воспрещение драк, а нечто совершенно иное: им хочется,
чтобы простолюдины жили по их фантазиям, им хочется переде-
лывать народные обычаи по своему произволу. Предположим, что
все не нравящиеся им черты быта простолюдинов действительно
дурны, что все правила быта, которыми желают они заменить эти

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 279
всеобщей истории
черты, действительно были бы сами по себе хороши. Но
они — любители насилия, хоть и умеют говорить языком цивили-
зованного общества, остаются в душе людьми варварских времен.
Во всех цивилизованных странах масса населения имеет много
дурных привычек. Но искоренять их насилием значит приучить
народ к правилам жизни еще более дурным, принуждать его к
обману, лицемерию, бессовестности. Люди отвыкают от дурного
только тогда, когда сами желают отвыкнуть; привыкают к
хорошему, только когда сами понимают, что оно хорошо, и
находят возможность усвоить его себе. В этих двух условиях вся
сущность дела: в том, чтобы человек узнал хорошее, и в том,
чтобы нашел возможным усвоить его себе; в желании усвоить его
себе нико1да не может быть недостатка у человека. Не желать
хорошего — не в натуре человека, потому что не в натуре какого
бы ю ни было живою существа. Нечего и говорить о том,
желают ли хорошего себе существа, дышащие, подобно человеку,
легкими, имеющие высокоразвитую нервную систему; всмотримся
в движение червяка: даже и он ползет от того, что кажется ему
дурным, к тому, чго кажется ему хорошим. Влечение к тому, что
кажется хорошим.— коренное качество природы всех живых
существ.
Если мы, просвещенные люди какого-нибудь народа, желаем
добра массе наших соплеменников, имеющей дурные, вредные для
нее привычки, наша обязанность состоит в том, чтобы знакомить
ее с хорошим и заботиться о доставлении ей возможности усвоить
его. Прибегать к насилию — дело совершенно неуместное. Когда
препятствие к замене дурного хорошим только незнание хороше-
го, нам легко достичь успеха в желании улучшить жизнь наших
соплеменников; те. истины, которые надобно узнать им, не
какие-нибудь головоломные теоремы специальных наук, а правила
житейского благоразумия, совершенно доступные пониманию
всякого взрослого человека, хотя оъ\ самого невежественного.
Трудность дела не в том, чтобы растолковать простолюдинам
вредность дурного, полезность хорошего; важнейшие истины
этого рода хорошо известны огромному большинству простолюди-
нов каждого народа нашей европейской цивилизации. Оно само
желает заменить свои дурные привычки хорошими и не исполняет
своего желания только потому, что не имеет средств вести такую
жизнь, какую считает хорошей и желало бы вести. Оно нуждает-
ся не в назиданиях, а в приобретении средств для замены дурного
хорошим. Меньшинство, желающее жить по правилам, которые
справедливо кажутся дурными просвещенным людям, ничтожно
по количеству в каждой из наций цивилизованного мира; оно
состоит из людей, которых считает дурными и масса простолюди-
нов, как масса образованного общества. Кроме этих немногих,
нравственно больных людей, все остальные простолюдины, как и
все остальные просвещенные люди, желают поступать хорошо; и
если поступают дурно, то лишь потому, что дурная обстановка их
жизни принуждает их к дурным поступкам; все они тяготятся

Н. Г. Чернышевский
280
этим, все желают улучшить обстановку своей жизни так, чтобы
не быть вводимыми ею в дурные поступки. Обязанность людей,
желающих добра своему народу, состоит в том, чтобы помогать
осуществлению этого желания огромного большинства людей
всех сословий. Не насилие против простонародья или какого
другого класса наций тут нужно, а содействие исполнению
всеобщего желания.
Таковы должны быть отношения просвещенных людей к массе
их соотечественников. И должно сказать, что уж с довольно
давнего времени все правительства цивилизованных государств
держатся этих разумных понятий: варварский способ производить
перемены в народной жизни насильственными мерами давно
отброшен правительствами всех европейских государств; всех без
исключения; даже и турецкое правительство отказалось от попы-
ток доставлять своему народу что-нибудь хорошее насилием над
ним; даже и оно теперь знает, что насильственные меры не
улучшают, а только портят жизнь того народа, к национальному
составу которого принадлежит оно.
Те ученые, которые желают, чтобы правительство какой-
нибудь цивилизованной страны принимало насильственные меры
для преобразования жизни своего народа, люди менее просвещен-
ных понятий, чем правители турецкого государства.
Французы ль мы или немцы, русские ль или испанцы, шведы
ль или греки, мы имеем право думать о своехМ народе, что он
менее невежествен, нежели турецкий; потому имеем право требо-
вать от ученых нашей национальности, чтоб они не отказывали
своему народу в том уважении, какое оказывают своему народу
турецкие паши.
Некоторые из ученых, стыдящихся требовать насилий над
жизнью своего народа, не считают постыдным говорить, что
правительство цивилизованной нации имеет обязанность прини-
мать насильственные меры для улучшения обычаев подвластных
ему нецивилизованных иноплеменников.
Власть над чужими землями приобретается и поддерживается
военной силой. Таким образом, вопрос о правах правительств
цивилизованных наций над нецивилизованными племенами сводит-
ся к вопросу о том, в каких случаях разум и совесть могут
оправдывать завоевание. Все эти случаи подходят под понятие
самообороны. Ни один оседлый народ не имеет таких обычаев,
которые делали бы для какого-нибудь другого народа необходи-
мой мерой самообороны завоевание его. Каждый оседлый народ
ведет мирный образ жизни, добывает себе пропитание честным,
спокойным трудом. Военные столкновения между оседлыми
народами возникают не из основных правил их жизни, а только из
недоразумений или порывов страстей. Если оседлый народ имеет
такое превосходство силы над другим, тоже оседлым народом,
что может покорить его своему владычеству, то ясно само собою,
что он имеет силу, более нежели достаточную для отражения
нападений этого народа. Потому завоевание оседлого народа

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 281
всеобщей истории
никогда не может быть признано необходимостью для самооборо-
ны народа, покоряющего себе его. Интересы каждого оседлого
народа требуют спокойствия. Если народ более сильный заботит-
ся соблюдать справедливость относительно оседлого соседа менее
сильного, то очень редко будет подвергаться нападениям от него.
Нападение слабого должно кончиться неудачей> по превосходству
силы обороняющегося. Если сильный, отразив нападение слабого,
заключит с ним мир на справедливых условиях, не злоупотребит
своей победой, то побежденный надолго утратит желание возоб-
новить войну. Таким образом, более сильный народ всегда имеет
возможность устроить свои отношения к менее сильному оседло-
му соседу так, что преобладающий характер их будет мирный.
Завоевание оседлого народа всегда нарушение справедливости; а
нарушение справедливости никогда не может быть полезным для
подвергающихся ему, всегда наносит им вред. Итак, покорение
оседлого народа, никогда не бывая необходимостью самообороны
покоряющего, никогда не может иметь оправдания себе. Иное
дело — отношения оседлых народов к номадам3. Они могут быть
таковы, что покорение соседнего кочевого племени необходимая
мера самообороны оседлого народа. Некоторые номады миролю-
бивы; покорение их никогда не может быть надобностью. Но
многие номады имеют принципом своего быта грабеж соседов.
Покорение таких номадов может бывать делом необходимости и в
таких случаях оправдывается разумом и совестью. Спрашивается:
имеют ли цивилизованные завоеватели право принуждать заво-
еванных номадов к перемене их обычаев? — Имеют, насколько это
необходимо для достижения той цели, которой оправдывается
завоевание, то есть для прекращения разбойничества. Покорен-
ные дикари разбойничали. Завоеватель не только имеет право,
имеет обязанность запретить им это. Но когда он воспрещает им
разбои, о чем тут идет дело? О том ли, чтоб улучшить нравы
дикарей? — Нет; улучшение их нравов может быть (и часто
бывает) результатом прекращения разбоев, но мотивом запреще-
ния разбоев служит надобность цивилизованного народа, а не
забота о благе разбойничавших дикарей. Потребность цивилизо-
ванных завоевателей в безопасности для своего мирного труда
возлагает на их правительство обязанность прекратить разбойни-
чество покоренных дикарей. Полезно ль это для дикарей или нет,
все равно. Это может стать полезным для них; но не для их
пользы делается это, а для пользы их завоевателей. Правитель-
ство цивилизованного народа ловит и наказывает в своей земле
разбойников и воров, принадлежащих к одной с ним национально-
сти; для чего оно делает это? Для пользы ль этих разбойников и
воров? — Hei, для пользы мирного, честного населения своей
земли; нация находит надобным для себя, чтоб они были ловимы
и наказываемы, и возлагает на правительство обязанность испол-
нять это. Поимкой и наказанием грабителей ограничивались до
недавнего времени отношения правительства к ним и желания
общества относительно их даже у передовых наций. Теперь

Н. Г. Чернышевский
282
просвещенное общество считает своей надобностью заботиться об
улучшении правил жизни пойманных и наказанных грабителей и
воров. Правительства цивилизованных наций стараются исполнить
эту добрую и разумную мысль просвещенных классов, и когда
дело ведется хорошо, то многие из наказанных грабителей и
воров становятся людьми трудолюбивыми, честными. Но какими
способами достигается этот результат? Тем, что администрация
облегчает судьбу наказываемых, доставляет им средства трудить-
ся с выгодой для них и хорошие, благородные развлечения во
время их тюремной жизни, сокращает срок их неволи r награду за
исправление. Итак, чем же улучшаются эти люди? Мерами
кротости и заботливости, смягчающими их наказания, возбужде-
нием в них расположения к хорошим правилам жизни, а не
насилием, не наказаниями. Лишение свободы само по себе
раздражает людей, портит их, развивает в них низкие и злые
склонности; тем еще хуже действуют наказания более суровые,
чем простое заключение в темницу. Точно так же, отняв у
разбойнического племени независимость для избавления своей
земли от его грабежей, правительство цивилизованного народа
может заботиться о доставлении покоренным дикарям сведений о
хорошем и средств для его приобретения: это будет не насилие, а
дело доброжелательства; при хорошем исполнении его нравы
дикарей будут смягчаться, и по мере их улучшения завоеватели
могут облегчать тяготу своей власти над побежденными: эта
благородная политика будет сильно содействовать улучшению
жизни покоренных. Таким образом, когда завоеванное племя
получает что-нибудь хорошее от завоевания, то все хорошие
результаты производятся не насилием, а кротостью и уменьшени-
ем насилия.
О людях нашего времени достоверно известно, что насилие
ухудшает их, что кроткое, доброжелательное обращение с ними
улучшает нравственные их качества. Так ли было и в прежние
времена? Естествознание отвечает, что так было всегда не только
в жизни людей, но и раньше того, в жизни предков людей. Та
часть зоологии, которая занимается исследованием умственной и
нравственной жизни существ, имеющих теплую кровь, доказала,
что все без исключения классы, семейства и виды их раздражают-
ся, нравственно портятся от насилий над ними, улучшаются в
своих нравственных качествах при доброжелательном, заботливом
и кротком обращении с ними. Ставить вопрос шире, чем обо всех
живых существах с теплой кровью, нет надобности при исследова-
нии законов человеческой жизни: п. кажется, еще не собраны
материалы для разъяснения форм и законов нравственной жизни
некоторых из позвоночных, имеющих холодную кровь, и боль-
шинства беспозвоночных живых существ. Но относительно су-
ществ с теплой кровью естествознание вполне разъяснило, что
общий закон нравственной жизни всех их состоит в ухудшении от
всякой жестокости, всякого насилия над ними, в улучшении их
нравственных качеств при добром обращении с ними.

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 283
всеобщей истории
Но как же думать о достоверности множества исторических
свидетельств, говорящих, что насилие улучшало нравы дикарей,
покоренных цивилизованными нациями? Точно так же, как о
достоверности всяких других рассказов или рассуждений, проти-
воречащих законам природы. Для историка, знакомого с законами
человеческой природы, не может быть сомнения, что всякие
рассказы подобного рода — вздорные сказки; задача его относи-
тельно их состоит в том, чтобы разъяснить, как возникли они,
найти источники ошибок или мотивы преднамеренной лжи, кото-
рыми они порождены.
Теперь признано, что все живые существа, способные ощу-
щать впечатления, производимые на них внешними предметами, и
чувствовать боль или приятное состояние своего организма,
стремятся приспособить обстановку своей жизни к своим потреб-
ностям, занять в ней наиболее приятное для себя положение и с
этой целью стараются как можно лучше узнать ее. Относительно
всех тех существ, у которых органы слуха и зрения устроены
более или менее сходно с нашими, то есть, между прочим,
относительно всех млекопитающих, известно теперь, что, кроме
желания изучать обстановку своей жизни с практической целью,
для лучшего удовлетворения своих потребностей, они имеют и
теоретическую любознательность: им приятно смотреть на неко-
торые предметы, слушать некоторые звуки. Они имеют склон-
ность смотреть и слушать собственно потому, что это приятно им,
независимо ни от какой выгоды в материальном смысле слова.
После того как зоология установила эти факты относительно всех
млекопитающих, нет возможности отрицать в человеке врожден-
ное стремление к улучшению своей жизни и врожденную любо-
знательность. Эти качества, которых не может человек утратить,
пока сохраняется здоровая деятельность его нервной системы,—
это первые две из основных сил, производящих прогресс.
Есть живые существа, враждебные к одинаковым с ними. Так
говорят о науках. Но между теми существами, которые по
зоологической классификации причисляются к высшим отделам
класса млекопитающих, нет ни одного вида, подходящего под
разряд существ, враждебных подобным себе. Все они, напротив
того, имеют доброжелательное расположение к существам одного
с ними вида. Некоторые из них ведут одинокую жизнь, как,
например, волки; но это лишь необходимость, налагаемая на них
трудностью добывать пищу; так охотники расходятся один от
другого в тех местностях, где мало добычи для них; всем
известно, что волки при всякой возможности соединяются в
маленькие общества: им приятно быть вместе. Те существа,
которые по форме зубов и устройству желудка менее далеки от
человека, чем волк, и питаются или исключительно, или преиму-
щественно растительными веществами, ведут общественную
жизнь.
О половой привязанности нет надобности говорить много: все
знают, что она в высших отделах млекопитающих очень сильна. А

Н. Г. Чернышевский
284
когда всем нам известно, что лев и львица нежно любят друг
друга, что тигр ходит добывать пищу для своей подруги,
кормящей дитя, то нелепо было бы сомневаться, что половое
чувство у людей располагает мужчину и женщину к взаимному
доброжелательству. У млекопитающих сильно развита материн-
ская любовь к детям; без этого чувства не мог бы существовать
ни один вид их, потому что дети каждого очень долго живут
только благодаря заботливости матери, кормящей их грудью. У
каждого вида млекопитающих мать очень сильно любит детей в
продолжение всего того времени, пока они не могут обходиться
без ее забот. Потому нет возможности сомневаться, что в
человеческом роде мать имеет природную сильную любовь к
своим детям и что ее любовь к дитяти сохраняет свою силу на все
те годы жизни ребенка, в которые он не способен сам прокормить
себя и сам защищаться от врагов. А этот период у человека очень
продолжителен. Едва ли в какой бы то ни было местности, самой
благоприятной для легкого добывания пищи человеком и наиболее
безопасной для него, может не умереть с голода пятилетний
ребенок, оставшийся совершенно без попечения старших. Вообще
говоря, период забот матерей о детях в человеческом роде длится
гораздо больше пяти лет. Но если мы возьмем этот срок времени,
очевидно слишком короткий, то все-таки надобно будет признать,
что он имеет продолжительность, более чем достаточную для
возникновения привычки матери и ребенка жить вместе.
Теперь говорят, что семейный быт не первоначальная форма
человеческой жизни, что некогда люди жили многолюдными
неразделенными группами, в которых не существовало никаких
прочных индивидуальных отношений между мужчинами и женщи-
нами. Нам здесь нет надобности разбирать, следует ли считать
достоверной эту историю в том виде, в каком она обыкновенно
излагается. Если и допустить, что первоначально женщины и
мужчины, жившие вместе, не различали никаких отношений,
кроме признаваемых в своем стаде антилопами, этим нисколько не
изменяются изложенные нами понятия о том, какие силы следует
признавать двигательницами прогресса в человеческой жизни.
Пусть та женщина, которая родила малютку, не была признава-
ема имеющей более близкие отношения к нему,* чем другие
женщины того же племенного общества; допустим даже такое
предположение, хотя оно противоречит факту, существующему у
всех млекопитающих. Корова знает своего теленка и любит
кормить своим молоком этого теленка. То же самое у всех
млекопитающих. Наперекор этому факту допустим, что было
время, когда женщина не знала, какое из детей ее племенной
группы рождено ею, или, по крайней мере, не считала себя
обязанной и не имела влечения кормить грудью именно того
ребенка, который рожден ею. Все-таки дети людей того времени
не могли оставаться живы иначе, как будучи питаемы грудью, и
если род человеческий не исчез, то, значит, малютки тех BpeivieH
были кормимы грудью каких-нибудь женщин, своих ли матерей,

Н. Г Чернышевский Очерк научных понятий по некоторым вопросам 285
всеобщей истории
или других женщин; и все-таки группа детей этого племенного
общества была предметом заботливости группы женщин, имевших
в груди молоко, вырастала только потому, что была предметом
заботливости этой группы.
Мы делаем приверженцам теории, о которой говорим, все
уступки, каких могут они желать; мы готовы даже признать
существа, уже имевшие человеческую организацию, стоявшими в
умственном и нравственном отношении ниже овец, лишь бы
только были приведены факты, делающие вероятным такое
предположение. Но должно сказать, что для этого понадобилось
бы переделать физиологию нервной системы и доказать, что
существо, имевшее очертания тела, сходные с нынешними челове-
ческими, могло иметь головной мозг менее высокоорганизован-
ный, чем у овцы. Пока это не сделано, пока физиология будет
говорить то, что ныне говорит о соотношениях между устрой-
ством человекоподобного головного мозга с человекоподобными
формами тела, должно будет думать, как велит думать теперь
физиология, что те существа, которые были людьми, превосходи-
ли овец умом; должно полагать также, что дети этих существ
нуждались в материнских заботах гораздо долее, чем ягнята, и
остается несомненной истиной, что существование человеческого
рода обусловливалось и тогда, как теперь, любовью матерей к
детям. Допустим, наперекор сравнительной анатомии, даже то,
что существа, имевшие человеческую форму тела, находились
когда-нибудь на такой ступени умственного и нравственного
развития, которая должна быть названа более низкой, чем
степень развития не только овец, но и всяких других существ,
имеющих теплую кровь. Пусть люди тогда не имели никаких
добрых чувств, все-таки они жили какими-нибудь группами, хотя
бы состоящими каждая только из одной женщины и ее детей того
возраста, в котором они еще не умеют сами добывать себе пищу.
Пусть эта мать нисколько не любила детей; пусть она давала
новорожденному сосать ее грудь только по инстинктивному ее
стремлению избавиться от стеснительного ощущения, производи-
мого избытком накопившегося молока; и пусть, когда она
переставала кормить ребенка своим молоком, она не делилась с
ним своей пищей, пожирала сколько могла, отгоняя ребенка, и он
питался только остатками, которых не могла она съесть сама;
все-таки ее дети довольно долго жили вместе с нею; они видели,
что она делает; пусть она не заботилась учить их, хоть об этом
заботится не только собака или кошка, но и корова; они все-таки
научались примером ее, если и не брала она на себя труда учить
их.
Было, разумеется, не так. С той поры, как живут на свете
существа человеческих форм тела, было у них некоторое влече-
ние к взаимному доброжелательстЁу. Это влечение, независимое
ни от каких половых или родственных отношений, производило
тот факт, что взрослые мужчины находили приятным разговари-
вать между собою; если их язык еще не был человеческим, то

Н. Г Чернышевский
286
умели ж они выражать звуками голоса хоть те мысли и чувства,
которые выражаются в беседах волков, лошадей или овец между
собою, и умели ж они пояснять звуки своего голоса какими-
нибудь движениями, как умеют все млекопитающие. Но пусть
вовсе не умели они выражать своих ощущений и обмениваться
мыслями, как умеют все существа, дышащие легкими., имеющие
дыхательное горло с голосовыми связками; все-таки этим мужчи-
нам было приятно сидеть вместе, смотреть друг на друга. Точно
так же было приятно сидеть вместе женщинам. Половое влечение
должно было производить в мужчине и женщине хоть такое же
взаимное расположение, какое существует между тигром и
тигрицей. Связь матери с ребенком была не менее нежна и более
продолжительна, чем у тигрицы или овцы с их детьми, и не могло
не быть того, чтобы мать не учила свое дитя, чтобы мужчины не
были защитниками женщин и детей от опасностей. Добрые
чувства, существовавшие между людьми с тех самых пор., как
возникли существа, имеющие человеческую форму тела, помогали
врожденному стремлению каждого из них улучшать свою жизнь и
удовлетворять своей любознательности. Младшие по природному
влечению следовали примеру старших; дети учились, молодые
люди приобретали опытность, наблюдая действия более опытных,
стараясь усваивать себе их житейские знания. Эти влечения
существуют у всех млекопитающих, потому невозможно сомне-
ваться, что они с самого начала существования людей принадле-
жали к основным свойствам человеческой природы.
Итак, мы имеем два разряда сил, производящих улучшение
человеческой жизни: один из них образует стремление человека
заботиться о хорошем удовлетворении потребностей своего орга-
низма и желание приобретать сведения независимо от практиче-
ской полезности их. собственно потому, что приобретение их
приятно: другой разряд составляют те отношения между людьми,
которые возникают из взаимного их доброжелательства; это
разные виды приятности и пользы, получаемой людьми от жизни
в одной группе, и две более сильные формы взаимного доброже-
лательства, производимые не только потребностями нервной
системы, как взаимное доброжелательство между посторонними
друг другу мужчинами или посторонними одна другой женщина-
ми, но принадлежащие к числу так называемых физиологических
функций организма: одна из этих форм доброжелательства —
половое влечение и возникающая из него любовь между мужчи-
ной и женщиной, другая форма его — материнская любовь и
влечение мужчины заботиться о женщине, с которой сожитель-
ствует он, и о своих детях от нее.
Эти силы действуют и в жизни других млекопитающих.
Всматриваясь в характер их влияния, мы должны признать, что
собственно ими было производимо улучшение тех организмов,
которые в их нынешних формах мы называем млекопитающими
существами.
У человека благодаря каким-то особенностям истории его

Н. Г. Чернышевский Очерк научных понятии по некоторым вопросам 287
всеобщей истории
предков головной мозг приобрел такое развитие, какого не достиг
ни у одного из существ, подобных ему формами тела. В чем
состояли эти особенности истории, которыми произведено более
высокое развитие умственных сил у предков человека? Общий
характер их ясно определяется нашими физиологическими знани-
ями. О потребностях мы можем составлять доищки очень
правдоподобные; но едва ли найдены исторические факты, кото-
рые давали бы достоверным чертам ответа ясность более той.
какая дается им физиологией; она показывает, что улучшение
организмов производится благоприятными для их жизни обсто-
ятельствами. На основании этого мы с достоверное 1ью можем
сказать, что если предки человека поднялись в умственном
отношении выше дру1их существ, с которыми стояли некогда на
одном уровне, то история их должна была иметь характер более
благоприятный для их органического развития, чем история
существ, не поднявшихся так высоко над прежним общим уров-
нем. Это физиоло1 ическая истина. Но в чем именно состояли
обстоятельства, благоприятствовавшие физиологическому разви-
тию предков людей, мы можем только догадываться. Очень
правдоподобно, что предки людей по какому-нибудь счастливому
обстоятельству приобрели больше безопасности от врагов, чем
какую имели другие существа, сходные или одинаковые с ними.
Это могло быть переселение в какую-нибудь местность более
прежней удобную для спокойной жизни, имевшую много хороших
приютов вроде пещер, куда не могли проникать ни ядовитые змеи,
ни большие хищные животные; или переселение в обширный лес,
свободный от этих врагов или имевший много таких деревьев,
жить на которых было удобно и безопасно; или, быть может,
преимущество местности состояло в том, что она была обильней
хорошей пищей, чем те местности, в которых остались или куда
принуждены были переселиться существа, начавшие после того
отставать от предков людей в своем умственном развитии. Эти и
тому подобные доищки сообразны с законами физиологического
развития, потому правдоподобны; какие из них соответствуют
действительно происходившим фактам, мы еще не имеем сведе-
ний.
Но каким бы то ни было путем предки людей, по влиянию
каких-то благоприятных обстоятельств своей жизни, приобрели
такое высокое умственное развитие, что сделались людьми.
Только с этого времени начинается та история их жизни,
относительно которой возникают вопросы не общего физиологи-
ческого содержания, а специально относящегося к человеческой
жизни.
Эти существа далеко превосходили умом все те виды млекопи-
тающих, которые по своей физической силе были, подобно им,
довольно безопасны от врагов. Собственно превосходством ума и
объясняется весь дальнейший прогресс человеческой жизни. Само
собою понятно, что существа несравненно более умные, чем
буйвол или верблюд, несравненно легче преодолевали препятствия

Н. Г. Чернышевский
288
к улучшению своей жизни. Буйвол не умеет придумать, как ему
устроить для своего сна полную безопасность от большого
хищного зверя или от ядовитой змеи; дикари, находящиеся на
самой низкой фактически известной нам ступени человеческого
развития, знают эти средства обеспечить себе безопасность сна, и
мы видим, что простейшие из этих средств без труда могли быть
найдены людьми, даже менее развитыми в умственном отноше-
нии, чем низшие из нынешних дикарей. Говорят, и по всей
вероятности справедливо, что умение взять в руку камень или
толстую палку и бить этим оружием по врагу увеличило безопас-
ность людей, дало им возможность улучшить свою материальную
жизнь и, благодаря ее улучшению, получить большее развитие
умственных способностей. Мы видим, что умнейшие из других
млекопитающих не достигли искусства ловко пользоваться этим
способом защиты от сильных врагов. Говорят, что орангутанг и
горилла хорошо дерутся камнями или палками, но в этих оценках
их искусства слово «хорошо» употребляется не по сравнению с
человеческой ловкостью в подобной обороне, а лишь в смысле
сравнения с очень плохим умением медведя бросать во врага
глыбами земли. Если б орангутанг или горилла умели драться
палками не то, что с таким же искусством, как дикари, а хотя бы
не совсем плохо по сравнению с дикарями, они выгнали бы людей
из тех земель, в климате которых могут жить, не было бы ни
одного человека ни в той полосе Африки, где живет горилла, ни
на Борнео. Изгнание людей неотвратимо произошло бы для
завладения продуктами их земледельческого труда.
Какими именно путями люди, находившиеся на степени разви-
тия более низкой, чем грубейшие из нынешних дикарей, подня-
лись до их сравнительно высокого умственного развития, мы
опять не имеем положительных сведений. Все серьезные ученые
признали за основное правило научных объяснений тот закон
логики, что когда факт, о происхождении которого у нас нет
прямых сведений, объясняется действием сил, производящих
одинаковые с ним факты на наших глазах, то мы не имеем права
предполагать его произведенным какими-нибудь другими силами,
должны считать его результатом действия тех сил, которыми
теперь производятся одинаковые с ним факты. Мы положительно
знаем, что улучшение организма людей производится благоприят-
ными обстоятельствами жизни их, что с улучшением организации
головного мозга улучшаются умственные силы человека, что
нравственный и материальный прогресс—результат улучшения
умственных и нравственных сил; эти достоверные знания о ходе
прогресса в наше время и в прежние эпохи, хорошо известные
нам, совершенно достаточны для объяснения прогресса человече-
ской жизни в те эпохи, об истории которых мы не имеем прямых
сведений.

Письма
Родным
2 авг. [1846 г.] 7 час. веч.
Милый папенька! Ныне, как Вы и должны знать, начался экзамен
нашей комиссии, первый из физики и математики. Я держал ныне
из физики, и, кажется, хорошо, Ленц остался доволен, сказал
«очень хорошо», спросил, где я воспитывался. Он человек
пожилых лет, но еще не седой, и здоровый и свежий. Завтра, бог
даст, буду держать из математики; не знаю, успею ли написать
Вам о следствиях: прием до 2 часов, едва ли успею до этого
времени кончить. Ныне начался экз. в 9 часов, чрез минуту
пришли попечитель и ректор. Экзаменовали четыре профессора
вдруг, на 3 столах. Ленц экзаменовал на среднем, как председа-
тель комиссии. Когда пришли ректор и попечитель, сели за этим
же столом, но справа от Ленца, а Ленц остался на первых
креслах. Налево, подле его кресел, кресла для экзаменующегося.
При попечителе вызывали по порядку алфавитного списка; когда
он ушел, вызывать перестали, а каждый подходит сам, раньше
или позднее, как угодно, вроде того, как подходят исповедовать-
ся. Желающий держать экз. подходит к столу, поклонится,
профессор тоже ему; потом экзаменующийся берет билет, прочи-
тывает его вслух, потом садится в кресла, поставленные налево от
экзаменаторских (это на главном столе из физики, а на двух
других, где экзаменуют из математики, кресла эти по обе
стороны, так что экзаменующихся двое или трое вдруг; там это
можно, потому что экз. больше письменный), и экзаменуется,
потом дожидается, сколько поставят ему (но мне было слишком
неучтиво нагибаться к самой бумаге, чтоб рассмотреть, тем более
что сам Ленц близорук, должно быть: очень низко нагибается
писать), потом кланяется и уходит. Попечитель сидел часа два, до
меня при нем ряд не дошел. Вслед за ним ушел и ректор.
Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш
Николай.

Н. Г. Чернышевский
290
Родным
6 августа [1846 г.], вторник, СПб.
Милый папенька! В субботу, 3 числа, держал я экзамен из
математики: пока все хорошо. Из алгебры и тригонометрии даже
лучше, чем должно было надеяться мне. Главное, точно, бой-
кость, но не все можно сделать с одною бойкостью, но очень
многое, по крайней мере, от нее зависит. Завтра будет экзамен из
словесности и языков; не знаю, успею ли написать завтра об
последствиях; экзамен начинается с 9 (ровно) часов и продолжает-
ся до трех или четырех. Как кто кончит, уходит. (В общем балле
из математики и физики должно быть 4 или 41/:: 3 или 5 едва
ли — завтра, может быть, узнаю. Просто хоть очки надевай;
профессор нарочно при тебе ставит, чтобы видел, тебе ли точно
поставил он, не ошибся ли в фамилии, а ты не видишь.)
На экзамене в первый день увиделся с Благосветловым, но ни
я ему, ни он мне не догадались дать своего адреса; потому и не
успели видеться до сих пор в другой раз; завтра, я думаю,
увидимся.
Прощайте, милый папенька, целую Вашу ручку. Сын Ваш
Николай Ч.
Родным
10 Авг[уста], субб[ота, 1846 г.]
Милый папенька! Пока экзамен идет хорошо: я кончил из
математики, физики, словесности и языков; в общем балле пока
должно быть 4 или 41/:- Только из французского получил я 3, из
матем. и лат. 4, из физ., слов, и нем. 5. Теперь остается держать
из зак. бож., логики, истории всеобщ, и русской и географии.
Экз. из них будет, как Вы знаете, 12 и 13 в понед. и вторник. (...)
...Экзамен был 2 и 3 из физики и математики. 2 я держал из
физики, 3 из математики; из арифм., геом., алгебры и тригономет-
рии берут по билету, из каждой из этих четырех частей
математики получают особый балл, потом эти баллы складывают-
ся, и составляется из них общий один балл. Из словесности и
языков был экз. 7 и 8. 7 я держал из словесности и латинского.
Из слов, должно написать на тему. Мне досталось «Письмо из
столицы». Потом я отвечал на несколько вопросов из истории
русской литературы. Из лат. должно было перевести на латин-
ский. Экзаменовали Фрейтаг и Шлиттер. Собственно экзаменовал
Фрейтаг (он издал между прочим первые песни Илиады с лат. и
греч. комментариями), но так как он не говорит свободно
по-русски, то Шлиттер служит переводчиком, если экзамену-
ющийся не говорит по-немецки. Я сделал здесь 3 глупости:
первое, мне бы должно заговорить с Фрейтагом ио-латыни, а я не
догадался, а когда догадался, было уже поздно, потому что он
уже занялся с другим; второе, должно было взять не перевод, а
сочинение; но это не в употреблении, потому должно было мне

Н. Г. Чернышевский Письма
291
самому сказать, что я могу сочинять, а не дожидаться, что меня
спросят об этом; третье (но я это узнал после из немецк.
экзамена), должно было спросить, нет ли у них здесь Тацита или
Горация или другого автора, чтобы мне перевести без приготовле-
ния. Но я не знал, что это было бы хорошо. Но все-таки я
получил 4, этого слишком достаточно, а с Фрейтагом еще успею
познакомиться. Из немецкого экзамен был преуморительный. Я
взялся сочинить: досталось «о благословенных плодах мира».
Когда я кончил и прочитал Свенске, который экзаменовал, он
спросил, говорю ли я по-немецки. Я отвечаю ему по-немецки, что
сам не знаю, что сказать ему на это: говорить, как видит, говорю
немного, а что говорят другие, того почти вовсе не понимаю,
потому — не привык слышать, как говорят по-немецки. Таким
образом он стал расспрашивать меня (как и всегда всех расспра-
шивают), кто я, откуда, когда и у кого и где учился по-немецки:
он говорит по-русски, я отвечаю ему но-немецки, объясняю на его
вопросы, какие читал я, между прочим, книги, потом перевел
несколько немецких стихов; ему показалось странно, что я
довольно хорошо говорю, перевожу без приготовления трудные
стихи, а не понимаю, что говорят другие. Тут, между прочим, был
проф. греч. языка Соколов; он дожидается, не станет ли кто
экзаменоваться из греч. языка, но так как никто не экзаменуется,
то он ходит по зале, то подойдет к тому столу, то к другому, то к
экзаменующимся, которым объясняет, что и как писать. Он
предобрый. Тут он подошел к столу, когда я рассуждал по-
немецки с Свенске, который спрашивал меня по-русски, спросил,
по какому я факультету. Я сказал, что по общей словесности.—
Не хотиie ли экзаменоваться по-гречески? — Я отвечаю ему
прямо, что не хотел бы. потому что плохо знаю по-гречески. Он
говорит: — Нужды нет. Заставил перевести меня что-то: конечно,
я отвечал довольно плохо: потом подошел Фрейтаг, велел переве-
сти с греч. на латинский. К счастью, одно слово греческое только
было незнакомо; я спросил его, перевел потом и в заключение
попросил, чтобы Соколов, зная теперь, что я по-гречески знаю не
слишком хорошо, не ставил мне, если можно, балла, как будто я
не экзаменовался. Соколов сказал, что я знаю еще порядочно,
что он дурного балла не поставит, а подумает, ставить или не
ставить. Я так и не знаю, поставил он или нет. Во всяком случае,
как бы плохо ни знать по-гречески, хоть только уметь читать, это
не может иметь никакого влияния, кроме хорошего; предполагает-
ся, что поступающий вовсе не знает греч. языка. Балл может
принести только пользу, но мне не хотелось бы, чтоб Соколов
знал, как я знаю но-греч., а когда нужно уже было высказать,
что плохо знаешь, то так и быть. Он такой добрый, что во всяком
случае я рад, что он узнал меня. По-французски я в одном месте
поставил не тот предлог, а в другом пропустил член. Кроме того,
ничего особенного не было.
Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш
Николай Ч.

Н. Г. Чернышевский
292
Родным
30 авг[уста 1846 г.], утро.
Милый папенька! Вот уже неделя, как начались лекции, а я все
еще не могу ни себе, ни другим сказать ничего порядочно,
основательно о здешнем университете и профессорах.
Главные профессора филологич. факультета: Грефе, пр. греч.
яз.; Фрейтаг, пр. лат. яз.; Фишер, пр. философии; Куторга, пр.
всеобщей истории, и Устрялов — русской. Грефе и Фрейтаг не
читают в первом курсе, а латинский читает преподаватель
Шлиттер, греческий—Соколов. Ни о ком еще я ничего не могу
сказать.
Я начал учиться по-английски, как уже писал Вам. Купил
грамматику, лексикон (на французском и то, и другое) и хрестома-
тию: все это стоит 2 р. 70 коп. сер.
Грамматика прекрасная (Садлера). О хрестоматии, кажется,
нельзя этого сказать.
Родным
27 сентября [1846 г.J
Милый братец и друг мой Саша! Неужели так законом положено,
чтобы мне каждое письмо к тебе должно было начинать жалоба-
ми тебе на тебя за то, что ты не пишешь? Ты не пишешь—это
значит не любишь.
Ты говоришь, что тебе нечего писать ко мне?
Вот это, к несчастью, и доказывает мне, что ты не любишь
меня. Не думай, что я пишу это так: нет, это глубоко огорчает
меня, ты не воображаешь, как глубоко.
Разумеется, в твоей жизни внешней, так же, как и в моей, нет
ничего замечательного, никакого разнообразия. О ней нельзя
написать ничего, это точно.
Вот эту жизнь и описывают тем, кто тебя не любит и кого ты
не любишь.
Но разве это жизнь в существенности? Конечно, есть такие
несчастные люди (они не чувствуют своего ничтожества и
несчастия, как спящий голода и холода и бедствий своих, но мы
видим его), внешняя жизнь составляет всю жизнь которых.
Почему несчастны они, жалки, если ты не видишь этого, я, если
угодно, напишу тебе.
Я надеюсь или, лучше, знаю, что ты не можешь принадлежать
к числу этих жалких созданий.
Есть жизнь другая, жизнь внутренняя, душевная.
Это-то и есть истинная жизнь.
В ком есть она, тот занимается внешней жизнью и заботится о
ней только настолько и постольку, чтобы она не мешала внутрен-
ней жизни.
Так, все заботятся о здоровье только настолько, чтобы его

Н. Г. Чернышевский Письма
293
состояние не мешало нам наслаждаться жизнью: кто им не
дорожит? Кто захочет расстроить его? Но кто же и поставляет
все свое счастье в нем? Кто не смотрит на него только как на
условие, без которого невозможно вполне наслаждаться благами
жизни, но которое само но себе вовсе еще не есть благо, а только,
как говорят, субстрат благ? Болезнь—зло, а здоровье вовсе не
благо, а только одно из условий, без которых невозможно
наслаждаться благами.
Так, свет не есть видение (das Sehen), а только необходимое
условие для того, чтобы мы могли видеть.
Так смотрят те, в которых есть жизнь внутренняя, на жизнь
внешнюю.
Блага ее — вовсе не предмет желаний и забот их сами по себе.
Они желают только, чтобы она была такова, чтобы не вредила, не
мешала их жизни внутренней, как мешает болезнь.
Она идет хорошо — они рады этому, но это ничуть не
удовлетворяет, даже не занимает их: так всякий, конечно, рад
быть здоров, но кто же доволен одним тем, если он здоров,
нужды нет, что у него нечего ни пить, ни есть, что у него горе,
кого занимает то, что он здоров, кто думает, мечтает о том, что
он здоров?
Так и они.
Одним словом, жизнь внутренняя — это главное, единственное,
можно сказать.
Внешняя — ее достоинство может быть одно: пусть она не
мешает своими хлопотами и горестями внутренней. Вот эта-то
внутренняя жизнь и занимает тех, кто нас любит, и ею-то делимся
мы с теми, кого мы любим.
Не может быть, чтобы она не кипела в тебе.
И есть потребность делиться ею с кем-нибудь.
Со всяким, кого любишь.
Но часто препятствует делиться то, что знаешь, что не поймут
тебя, что и любят тебя, да не могут этому сочувствовать, потому
что непонятно это.
Это одно может препятствовать этому дележу.
Можешь ли ты предполагать, что я могу не понять тебя? Нет,
потому что мое положение слишком сходно с твоим; думы
твои — все перебывали в голове у меня, желания твои, чувства
твои — я их знаю, они или и теперь еще во мне, или были во мне и
оставили следы и не только возможность понять, даже невозмож-
ность не понять их, не сочувствовать им в другом.
Что же может тебе мешать, по стремлению делиться, расска-
зывать мне твою жизнь?
Конечно, одно из двух:
Или ты не любишь меня,
Или думаешь, что я не люблю тебя.
Напиши же хоть это, которое же именно, первое или второе?
Прощай. Целую тебя. Брат твой Николай Чернышевский.

Н. Г. Чернышевский
294
Родным
25 октября 1846 г.
...Милая моя сестрица Любинька! Увы, матушка, знаменитый
поэт наш Плещеев вышел уже из университета, это я теперь
узнал окончательно. Вообще нашим знаменитостям плохо удают-
ся экзамены или, как говорит один наш знакомец, страшный
либерал (это он говорит серьезно ведь), «они не в дружбе с
правительством» вообще.
Да, вот Плещеев — вышел в поэты и вышел из университета,
Белинский не выдержал экзамена в университет московский;
впрочем, поступил в вольнослушающие и все-таки не дослушал до
степени. Искандеру тоже помешало что-то окончить курс, так же
как и Леопольдову (кажется, ведь и он не кончил: по крайней
мере, он был замешан в одно дело с Искандером); одно
что-нибудь: или внутреннее, или внешнее, или существенность,или
имя. И то и другое вместе у нас как редко бывают...
Милый друг мой Сашенька! Напиши хорошенько, что вы
переводите из греческого и латинского: я постараюсь прислать
тебе изданий получше. Главное, впрочем, нужно читать свободно
без лексикона по-немецки и французски: без этого в мир не
годишься, т е. в мир ученый, а в такой-то еще и туда и сюда.
Пожалуйста, читай как можно больше на новых языках для
упражнения, хоть вздор, если нет в руках дельного.
Мои письма послужат для тебя упражнением: расставляй где
нужно запятые и братию и сестры их. (...)
Г. И. и Е. Е. Чернышевским
22 ноября 1849 г.
...Итак, вы позволяете мне оставаться здесь по окончании курса,
милые мои папенька и маменька. Я не решался просить вас об
этом прямо, но, верно, не мог скрыть того, что мне и самому
хотелось бы оставаться здесь. Странно может показаться, что
всякий живет в Петербурге гораздо хуже, нежели мог бы жить в
провинции, тем больше на родине, а между тем все стремится в
Петербург, и, раз попавши в Петербург, всякому уже так и не
хочется расставаться с ним. Мое желание, впрочем, оставаться,
если можно, по крайней мере на первое время в Петербурге
слишком легко объяснить, потому что причины его очень просты
и ясны: мне хотелось бы служить по ученой части; следовательно,
нужно будет, сколько возможно, стараться о приобретении
ученых степеней,— а для этого, конечно, почти необходимо
оставаться в Петербурге: сюда и из других университетов
уезжают очень многие для этого, а тому, кто кончит курс здесь,
слишком странно было (бы) уезжать жить для приготовления к
магистерскому экзамену, например, в Казань. Эта же самая
причина, вероятно, заставила и вас, милые мои папенька и
маменька, решить, чтобы я оставался здесь. Покорно благодарю

Н. Г. Чернышевский Письма
295
вас за это решение: оно очень, очень обрадовало меня. Дай только
бог, чтобы я смог воспользоваться им так, чтобы вам не нужно
было раскаиваться в нем, так, чтобы и вам, и мне были от него
выгода и удовольствие. Я очень, очень благодарен вам, милые мои
папенька и маменька, за это позволение. Я и ожидал его и
надеялся; но я думал, что и вам точно так же, как мне, очень
хотелось бы, чтобы нам жить вместе; во мне это желание было
так сильно, что совершенно перевешивало желание оставаться
здесь; и если бы спросить меня самого, то, хможет быть, я отвечал
бы, что лучше уже поеду к вам, нежели жить врозь опять бог
знает сколько времени. А между тем мне чрезвычайно хотелось,
если можно будет, остаться здесь, а между тем, когда вы
позволили мне остаться здесь, я чрезвычайно доволен: странно,
какая во мне нерешительность или, лучше сказать, какое противо-
речие с самим собою. Впрочем, я думаю, не я один такой, а
большая часть людей.
О своих мыслях и надеждах на тот случай, если оставаться
здесь, вообще я писал вам уже в прошлом письме. Для того чтобы
написать совершенно определенно, я все жду с недели на неделю
того, что сам буду в состоянии знать получше о своих здешних
отношениях. Говоря опять вообще, я могу теперь надеяться на
Никитенку и на Срезневского; что они постараются доставить
мне, что могут. Они оба говорили со мною об этом. Никитенко
может доставить учительское место; если не в гимназии, то в
одном из подобных гимназиям заведений. Срезневский тоже,
может быть, будет в состоянии что-нибудь сделать. Если бы
открылось место в 4 гимназии, директором которой Фишер, я
думаю, и он бы не отказал мне. Я надеюсь (если только будет
случай — это зависит от всего нашего курса) еще сблизиться с
Плетневым. Кроме того, теперь я думаю так, что если месяца
через три не получу никаких определенных видов на какое-нибудь
место или что-нибудь такое, что могло бы заменить учительское
место, то я напишу диссертацию для кандидатской степени по
предмету Куторги или Устрялова (всеобщей или русской исто-
рии), чтобы сделаться и им известным с хорошей стороны.
Но все это еще только надежды, и с этими надеждами можно
полгода пробыть без места. Но зато полгода я полагаю теперь
самым долгим сроком; вероятно, место сыщется гораздо прежде,
может быть (и я надеюсь несколько), можно будет иметь
уверение, что дадут такое-то место еще до окончания курса.
Разумеется, очень много зависит от экзаменов, но я о них не
беспокоюсь: если не будет со мною ничего особенного или не
случится какого-нибудь такого, какого нельзя предвидеть и ожи-
дать, происшествия, то экзамены, конечно, сойдут хорошо. О них
я не беспокоюсь, хоть думаю с большою скукою, потому что
целых два месяца этих будут самые хлопотливые; но уж нельзя
же избежать этого; нужно будет читать и перечитывать несколько
раз кипы записок...
Это очень хорошо, что Сашенька учится по-английски. Что у

Н. Г. Чернышевский
296
них прибавили политическую экономию, это чудесно, потому что
теперь она и история (то есть и то и другое, как приложение
философии, и вместе главные опоры, источники для философии)
стоят теперь во главе всех наук. Без политической экономии
теперь нельзя шагу ступить в научнОхМ мире. И это не то, что
мода, как говорят иные, нет, вопросы политико-экономические
действительно теперь стоят на первом плане и в теории, и на
практике, то есть и в науке, и в жизни государственной.
Прощайте, милые мои папенька и маменька. Целую ваши
ручки. Сын ваш Николай.
М. И. Михайлову
28 мая 1851.
...В Саратове я нашел еще большую глушь, чем нашли Вы в
Нижнем. До сих пор я об этом, впрочем, мало тужу, потому что
чем менее людей, тем менее развлечений, следов, тем скорее
кончу свои дела, а кончивши их, потащусь в Петербург.
Воспитанники в гимназии есть довольно развитые. Я по мере
сил тоже буду содействовать развитию тех, кто сам еще не дошел
до того, чтобы походить на порядочного молодого человека.
Учителя—смех и горе, если смотреть с той точки зрения, с
какой следует смотреть на людей, все-таки потершихся в универ-
ситете,— или позабыли все, кроме школьных своих тетрадок, или
никогда и не имели понятия ни о чем. Разве, разве, один есть
сколько-нибудь развитой из них. А то все в состоянии младенче-
ской невинности, подобные Адаму до вкушения от древа познания
добра и зла. Вы понимаете, что я поставлю условием того, чтоб
называться развитым человеком. Они и не слыхивали ни о чем,
кроме Филаретова катехизиса, свода законов и «Московских
ведомостей» — православие, самодержавие, народность. А ведь
трое из них молодые люди, и один еще немец. Директор
страшный реакционер, обскурантист и абсолютист. Впрочем — и
это-то хуже всего — кое-что читал и не совсем малоумен, как
обыкновенно бывают директоры...
Н. А. Некрасову
5 ноября 1856 г.
...Вы находите, что в прежнем письме я преувеличивал достоинства
Ваших стихотворений,— напротив, я выражался слишком слабо,
как вижу теперь, перечитав Ваши стихотворения. Такого поэта, как
Вы, у нас еще не было. Пушкин, Лермонтов, Кольцов, как лирики,
не могут идти в сравнение с Вами.
Не думайте, что я увлекаюсь в этом суждении Вашею
тенденциею,— тенденция может быть хороша, а талант слаб, я это

Н. Г. Чернышевский Письма
297
знаю не хуже других, притом же я вовсе не исключительный
поклонник тенденции, это так кажется только потому, что я человек
крайних мнений и нахожу иногда нужным защищать их против
людей, не имеющих ровно никакого образа мыслей. Но я сам по
опыту знаю, что убеждения не составляют еще всего в жизни —
потребности сердца существуют, и в жизни сердца истинное горе
или истинная радость для каждого из нас. Это и я знаю по опыту,
знаю лучше других. Убеждения занимают наш ум только тогда,
когда отдыхает сердце от своего горя или радости. Скажу даже, что
лично для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все
мировые вопросы—не от мировых вопросов люди топятся,
стреляются, делаются пьяницами — я испытал это и знаю, что
поэзия сердца имеет такие (же) права, как и поэзия мысли,— лично
для меня первая привлекательнее последней, и потому, например,
лично на меня Ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее
впечатление, нежели пьесы с тенденциею.
Когда из мрака заблужденья...
Давно отвергнутый тобою...
Я посетил твое кладбище...
Ах, ты, страсть роковая, бесплодная...
и т. п. буквально заставляют меня рыдать, чего не в состоянии
сделать никакая тенденция. Я пустился в откровенности, но только
затем, чтобы сказать Вам, что я смотрю (лично я) на поэзию вовсе
не исключительно с политической точки зрения. Напротив,
политика только насильно врывается в мое сердце, которое живет
вовсе не ею или, по крайней мере, хотело бы жить не ею.
Не подумайте также, что я увлекаюсь общим мнением,—я
люблю противоречить ему, если то возможно. Восторг других
возбуждает во мне потребность противоречия, но что ж делать,
когда другие справедливы? Нельзя же отказаться от своего мнения
только потому, что оно разделяется другими.
Не думайте, что мне легко или приятно признать Ваше
превосходство над другими поэтами,— я старовер, по влечению
своей натуры, и признаю новое, только вынуждаемый решительною
невозможностью отрицать его. Я люблю Пушкина, еще больше
Кольцова,— мне вовсе нет особенной приятности думать: поэты,
которые доставили мне столько часов восторга, превзойдены — но
что ж делать? Нельзя не отрицать истины только потому, что она
лично мне не совсем приятна.
Словом, я чужд всякого пристрастия к Вам — напротив, Ваши
достоинства признаются мною почти против воли,— по крайней
мере, с некоторою неприятностью для меня.
Я должен сознаться, что Ваши произведения, изданные теперь,
имеют более положительного достоинства, нежели произведения
Пушкина, Лермонтова и Кольцова. Но этим, конечно, нельзя
удовлетвориться. Надобно желать гораздо большего, надобно
желать, чтобы мы были принуждены забыть для Вас о Пушкине,
Лерм., Кольцове, как для Кольцова забыли о Цыганове и

Н. Г Чернышевский
298
Мерзлякове, как для Лермонтова забыли об Огареве и т. д., как для
Гоголя забыли о прежних романах.
Вы имеете все силы, нужные для этого. Только одно может
воспрепятствовать Вам быть в поэзии создателем совершенно
нового периода — если Вы будете личные Ваши силы и время
тратить на бесплодные и совершенно неосновательные сожаления о
том, что в прошедшем Вашем не все было расположено благоприят-
ным образом для развития Ваших сил, если Вы предадитесь мысли,
что в самом деле не имеете силы быть тем, чем быть назначила Вас
натура Ваша, если Вы будете бездействовать в сожалениях и
ипохондрии. Конечно, каждому из нас естественно быть недоволь-
ным собою, своим прошедшим, думать: «я мог бы быть гораздо
лучшим, нежели каков я теперь» и т. п. Быть может. Вы имеете на
это несколько более права, нежели другие,— но что ж из того? Как
Вы ни думайте о себе, а все-таки Вы в настоящем имеете великие
силы, и предаваться унынию — нет причины для Вас.
Вы говорите:
Волшебный луч любви и возрожденья!
Я звал тебя, теперь уж не зову!
Той бездны сам я не хотел бы видеть.
Которую ты можешь осветить...
То сердце не научится любить.
Которое устало ненавидеть.
Лично мне эти стихи очень симпатичны,— я знаю, что необходи-
мы в жизни минуты уныния,— но не все имеют основание
оставаться в унынии — или в отчаянии, если хотите более громкого
слова,— как в законном расположении их духа. И Вы не имеете
этого права — с чего Вы взяли, что имеете право унывать и
отчаиваться?
Организм Ваш еще крепок,—как Вы ни думайте о своем
здоровье, а Вам суждено еще быть здорову и крепку телом,—
только сами не разрушайте своего здоровья ни бесплодным
унынием, ни неосторожностями,— и Вы будете крепок и бодр
физически. Я вовсе не собираюсь скоро умереть,— но уверен в том,
что Вы переживете меня. Полноте, не рассчитывайте на то, что Вам
не достанет времени и здоровья для деятельности, и не успокаивай-
те себя отчаянием.
Или в самом деле Ваше сердце устало ненавидеть? Или в самом
деле Вы ничего и никого не любите? Все это ипохондрические
мечты. На самом деле, Вы человек со свежими еще душевными
силами. Вы когда-то предавались излишествам относительно
женщин,— ну, были развратником, если Вам угодно этого слова,—
но что ж из того? Все-таки очень мало юношей, которые сохранили
бы такое чистое сердце, какое сохранилось у Вас, человека,
испытавшего все излишества. Немногие способны так глубоко
уважать достоинство женщины, немногие способны к такой
нежности чувства, как Вы,— не говорите, что это неправда,— это
ясно для меня из Вашей книги, ясно и из личного знакомства. Какое
же право имеете Вы сказать, что Ваше сердце не научится любить?

Н. Г. Чернышевский Письма
299
Я взял в пример одно чувство, которое раньше других теряет свою
чистоту и свежесть,— то же самое должно сказать и о всех других
чувствах, дающих жизнь поэзии.
Я знаю, что в стихах, которые выписаны, Вы говорите не о
любви к женщине, а о любви к людям, но тут еще меньше права
имеете Вы унывать за себя:
Клянусь, я честно ненавидел,
Клянусь, я искренно любил!
не вернее ли будет сказать Вам о себе:
...я честно ненавижу,
...я искренно люблю!
в чем другом, а в холодности Вам не следус! упрекать себя.
Вы — апатичный человек! — да есть ли хотя кайля правды в этой
фразе! Это все равно, что Дружинина упрекать в пылкости или
Гончарова в избытке благородства.
Извините, если я беру смелость говорить подобным тоном, но
верьте, меня возмущает мысль о том. что Вы можете смотреть на
себя как на человека с изношенным сердцем — я не хочу знать,
много ли было в Вашей жизни волнений и испытаний, от которых
мог бы износиться и утомиться другой человек,— дело идет о
настоящем, и довольно того, что в настоящем Вы сохранили редкую
свежесть и силу чувства,— если прежде Вы были лучше и свежее,
тем лучше было для Вас, но из того, что прошедшее было хорошо,
не следует, чтобы настоящим следовало пренебрегать — оно недур-
но у Вас, даже, быть может, еще чересчур хорошо,— быть может,
Вы будете писать лучше, когда будете холоднее, а теперь Вам грех
жаловаться на свою холодность или усталость.
Вы просто хандрите, и главная причина хандры — мысль о
расстроенном здоровье. Так, постарайтесь же укрепиться физиче-
ски— это возможно для Вас, Вы несомненно будете крепок и
здоров, если сами будете хотеть того. Пожалуйста, постарайтесь
укрепить свое здоровье,— оно нужно не для Вас одних. Вы теперь
лучшая — можно сказать, единственная прекрасная — надежда на-
шей литературы. Пожалуйста, не забывайте, что общество имеет
право требовать от Вас: «будь здоров, ты нужен мне»...
И. И. БАРЫШЕВУ
7 и 8 августа 1888 г.
...как же Вам равнять себя по образованности с литераторами,
имеющими университетские дипломы? Эти дипломы не относятся к
делу. Университет не дает образованности: в нем приобретаются
только технические знания по специальным ремеслам, отлича-
ющимся от собственно так называемых ремесел лишь своею
почетностью во мнении общества. Серьезное, дельное значение
университет имеет лишь как совокупность технических мастерских.
Сапожному ремеслу очень трудно выучиться иначе, как в сапожной

Н. Г. Чернышевский
300
мастерской, под непрерывным руководством опытного мастера.
Землепашескому делу совершенно невозможно научиться иначе,
как в его мастерской, составляющей передвижное собрание орудий
труда, работая в поле этими орудиями под руководством опытного
мастера, называемого земледельцем. Точно так же как земледелию,
медицинскому ремеслу (считающемуся почетным и вследствие того
называющемуся не ремеслом, а профессией)) нельзя выучиться
иначе, как в передвижной мастерской этого ремесла, переносящей-
ся из анатомического театра в разные отделения клинических
больниц и производящей свои работы, по многосложности их,
руками разных мастеров (как и в мастерстве изготовления
карманных часов обучение человека, желающего стать хорошим
мастером по всем отраслям его, производится не одним мастером, а
несколькими); а химии — хоть и возможно, но очень трудно (как и
сапожному мастерству) выучиться иным средством, чем работая в
его мастерской (химической лаборатории), по указаниям мастера,
опытного химика, заведующего этой мастерской в звании профессо-
ра химии.
По специальным предметам, в которых главное дело не теория, л
техника, привычка глаза и ловкость рук, школьное преподавание
действительно или полезно (как в медицинском деле), (или) даже
необходимо. Но знания, надобные беллетристу, совершенно не
таковы. Они приобретаются не слушанием школьного преподава-
ния, а чтением книг, приятельскими разговорами о житейских делах
и, главное, опытом жизни. Важнейшие из этих знаний вовсе не
преподаются и не могут быть преподаваемы в школах. А те,
которые преподаются в школах (например, в университетах),
преподаются обыкновенно в искаженном виде, по надобностям
обскурантизма. Университетское преподавание, насколько оно
касается знаний, нужных беллетристу, стремится одурачить людей.
Кто имеет верные понятия о жизни, приобрел их помимо школьного
учения, и если слушал это учение (например, в университетских
аудиториях), то наперекор ему, лживому.
Молодые люди, проходящие университетский курс, действитель-
но имеют в деле своего человеческого (не ремесленного, как
медицинское, которое не нужно беллетристу, а общего человеческо-
го) образования важное преимущество над своими сверстниками,
лишенными возможности состоять с 10 или 12 лет до 20 или
25-летнего возраста в звании гимназистов и потом студентов.
Гимназисты и студенты — дети достаточных людей или, по счастли-
вой случайности, нашли себе средство провести много лет без
надобности употреблять большую часть своего времени на добыва-
ние денег работой: получили стипендии, имеют уроки и т. п. Итак,
будучи на содержании родителей или имея сравнительно легкие
средства кормить себя, они могут употреблять на свое образование
гораздо больше часов дня, чем их сверстники, принужденные почти
все день работать для своего прокормления. Стало быть, в чем
сущность разницы? Все сводится к преимуществу сравнительно
легкой, беззаботной жизни в годы детства и юности. Но если

Н. Г. Чернышевский Письма
301
человек, обремененный в эти годы работою для своего пропитания,
более любознателен, чем заурядные гимназисты и студенты, он
приобретает больше начитанности, чем они, будет образованнее их.
У него меньшее количество свободного времени, чем у них, но он
лучше их пользуется им; у него в году лишь 1000 часов свободных, у
них по 2000, но он из 1000 употребляет на свое образование 500, а
они из своих 2000 — лишь но 300, по 200 или много меньше; сумма
капитала образованности, собранного им, будет гораздо больше,
чем суммы, собранные ими.
Но Вы читали книги без системы, и читали много пустых или
ненужных книг, а многие, которые полезно было бы прочесть,
остались не читаны Вами. Так бывает со всеми по делу приобрете-
ния образованности; систематически читаются книги лишь по тем
отделам знания, которыми гимназист или студент занимается как
ремеслом, для будущей своей технической практики; эти книги не
дают образованности: руководства к изучению греческого языка
или римского права отличаются от руководств к изучению
пивоваренного искусства только числом страниц: они толще;
впрочем, по некоторым отделам технологии хорошие руководства
тоже очень толсты.
По делу приобретения нетехнической подготовки к ремеслу —
юридическому, филологическому — или башмачному, плотнично-
му; все равно: ремеслу,— а человеческой образованности, каж-
дый— литератор ли, не литератор ли — такой же самоучка, как Вы;
стало быть, Вам нечего смущаться этим.

Библиография
Педагогические сочинения
Н. Г. Чернышевского
Чернышевский Н. Г. Педагогические высказывания/Сост. В. Д. Никольский.
М.; Л., 1931; на обл.: 1932.
Чернышевский Н. Г. Избранные педагогические высказывания. Вводи, ст. и
примеч. С. А. Каменева/Под общ. ред. М. П. Орахелашвили, А. П. Пинкевича,
С. А. Каменева и др. М., 1936.
Чернышевский Н. Г. Избранные педагогические высказывания. Вводи, ст. и
примеч. Н. Н. Разумовского. М., 1940.
Чернышевский Н. Г. Избранные педагогические высказывания.— В кн.: Разу-
мовский Н. Н. Педагогические идеи Чернышевского. М., 1948, с. 265 — 391.
Чернышевский Н. Г., Добролюбов Н. А. Избранные педагогические высказы-
вания/Сост. канд. пед. наук Н. Н. Разумовский. М.; Л., 1949.
Чернышевский Н. Г. Избранные педагогические произведения. Вводи, ст.
В. 3. Смирнова. М., 1953.
Литература о педагогических взглядах
Н. Г. Чернышевского
Ананьев Б. Г. Очерки истории русской психологии XVIII и XIX веков. М., 1947.
Антонович М. А. Материалы для биографии Чернышевского: Воспоминания
Эвальда.— Минувшие годы, 1908, № 5—6.
Авроров В. Ф. Революционные демократы Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добро-
любов о политических предпосылках преобразования народного просвещения,
задачах и содержании воспитания.— Ученые записки Ивановского гос. псд.
института. Иваново, 1957, т. XIV.
Барашков К. И. Педагогические идеи Н. Г. Чернышевского и реформа
высшего технического образования в 60-х годах XIX века. М., 1960.
Белорусова В. В. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов о связи эстетиче-
ского воспитания с физическим.— Ученые записки Института физической культуры
им. П. Ф. Лесгафта. М., 1949, вып. 5.
Березина Е. Я., Евтух Н. Б. Педагогическое наследие Н. Г. Чернышевского и
современная школа.— В кн.: Н. Г. Чернышевский и его наследие. Новосибирск,
1980.
Будилова Е. А. Н. Г. Чернышевский и материалистическая психология: К
150-летию со дня рождения.— Вопросы психологии, 1978, № 5.
Бушканец Е. Новые материалы о педагогической деятельности Н. Г. Чер-
нышевского в Саратовской гимназии.— В кн.: Новая Волга. Саратов, 1954,
кн. 21. '

Библиография
303
Бушканец Е. Г. II. Г. Чернышевский — учитель Саратовской гимназии: (По
новым архивным материалам).— В кн.: Н. Г. Чернышевский: Статьи, исследова-
ния, материалы. Саратов, 1965, вып. 4.
Водовозова Е. Н. Что мешает женщине быть самостоятельной? — Библиотека
для чтения, 1863. № 3. Подпись: Ц-ская Е.
Галушко Т. Е. Н. Г. Чернышевский о психологии познавательных процес-
сов.—Ученые записки Киевского университета. Киев, 1955, т. XIV, вып. 3.
Ганелин Ш. И. Н. А. Добролюбов (1836—1861) и Н. Г. Чернышевский (1828—
1889).— В кн.: История педагогики и современность.—Ученые записки ЛГПИ им.
А. И. Герцена. Л.. 1970, т. 377.
Ганелин Ш. И. Педагогические идеи Чернышевского и его деятельность в
Саратовской гимназии.— В сб.: Н. Г. Чернышевский. Л., 1941.
Ганелин Ш. И. Педагогические идеи Н. Г. Чернышевского и его деятельность
в Саратовской гимназии.— В кн.: Н. Г. Чернышевский: Труды научной сессий к
50-летию со дня смерти. Л., 1941.
Голубева И. К. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов о значении литера-
туры в воспитании молодежи.— Советская педагогика, 1963, № 3.
Гончаров Н. К. О педагогической системе Н. Г. Чернышевского.— Советская
педагогика, 1945, № 3.
Гончаров И. К. Основы педагогики. М., Учпедгиз, 1947.
Гончаров Н. К. Историко-педагогические очерки. М., 1963.
Горбунов В. Н. Г Чернышевский о .роли литературы.— Народное образова-
ние, 1978," № 7.
Григорьев Н. Русская революционно-демократическая педагогика, 60-е годы
XIX столетия: Педагогические взгляды Н. Г.- Чернышевского и Н. А. Добролюбо-
ва. Лекция по истории педагогики для студентов заочного отделения Харьковского
гос. пед. института им. Г. С. Сковороды. Харьков, 1955.
Громов И. И. Н. Г. Чернышевский.— В кн.: Русский учитель, 1959.
Дементьева Н. Л. Вопросы психологии воображения и творчества в работах
Н. Г. Чернышевского.— Ученые записки Саратовского пед. института. Саратов,
1957, вып. 29.
Дементьева Н. А. Н. Г. Чернышевский о психологии личности.—Ученые
записки Саратовского пед. института. Саратов, 1958, вып. 32.
Жигарова Е. Н. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов об учебных заняти-
ях как основном средстве нравственного воспитания.—Ученые записки Чечено-
Ингушского пед. института, 1958, вып. II.
Закуев А. К. Роль Н. Г. Чернышевского в развитии материалистической
психологии в России.—Труды Института истории и философии АН Азербайджан-
ской ССР, Баку, 1957, т. I.
Зейлигер-Рубинштеин Е. И. Очерки по истории воспитания и педагогической
мысли. Л., 1978.
Зейлигер-Рубинштеин Е. И., Смирнов В. 3. Н. Г. Чернышевский (1828—
1889), Н. А. Добролюбов (1836—1861).— В кн.: Очерки .истории школы и педагоги-
ческой мысли народов СССР: Вторая половина XIX века. М., 1976.
Иванова Е. Д. Русские революционные демократы о воспитывающем значении
труда.— Известия Академии педагогических наук РСФСР. М.? 1957, вып. 89.
Каменев С. О педагогических вкладах Н. Г. Чернышевского.— В кн.: Черны-
шевский Н. Г. Избранные педагогические высказывания. М., 1936.
Клюшников В. Мятежный учитель.— Народное образование, 1978, № 7.
Ковалева Л. М. Философская основа взглядов Чернышевского и Добролюбова
на некоторые вопросы воспитания.— Ученые записки Московского обл. пед.
института им. Н. К. Крупской. М., 1969, вып. 14, т. 246.
Ковалева Л. М. К вопросу о понятии личности и ее нравственных качествах ь
наследии Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова.— Ученые записки Мое-

Н. Г. Чернышевский
304
ковского обл. пед. института им. Н. К. Крупской. М., 1970, т. 276, вып. 17, ч 2.
Ковалева Л. М. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов о роли теории
познания в процессе обучения.—Ученые записки Московского обл. пед. института
им. Н. К. Крупской. М., 1970, т. 276, вып. 17, ч. 2.
Колесник Л. С. А. Н. Радищев и революционные демократы Н. А. Добролю-
бов и Н. Г. Чернышевский о духовных потребностях личности.— В кн.: XI
научная конференция Новосибирского гос. пед. института, посвященная Великой
Октябрьской социалистической революции. Новосибирск, 1967.
Комаров И. Практика и теория воспитания у Н. Г. Чернышевского.— Школа
и жизнь, 1928, № 10.
Коноплев Н. А. Н. Г. Чернышевский о народном образовании: (К 50-летию со
дня смерти).— Советская педагогика, 1939, № 10.
Куняев Ю. А. Н. Г. Чернышевский о физическом воспитании.— Теория и
практика физической культуры, 1945, № 6—7.
Лопатников Р. А. Великие русские революционные демократы Н. Г. Черны-
шевский и Н. А. Добролюбов о трудовом воспитании.— В кн.: Вопросы трудового
воспитания и политехнического обучения в истории советской педагогики и
школы. Вологда, 1976, вып. III.
Марисова Л. И. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов о взаимосвязи
идеологии личности и ее характера.— В кн.: XIII научная сессия Киевского
университета: (тезисы докладов). Киев, 1956.
Медынский Е. Н. Педагогические идеи Н. Г. Чернышевского: (К 100-летию со
дня рождения).— Народное просвещение, 1928, №11.
Медынский Е. Н. История русской педагогики. М., 1936.
Медынский Е. Н Педагогические идеи и деятельность Н. Г. Чернышевско-
го.— В кн.: Очерки по истории педагогики. М., 1952.
Мелентъев Ю. С. Жизненный подвиг Н. Г. Чернышевского.— Вечерняя сред-
няя школа, 1978, № 4.
Менъкин Н. П. Проблема личности в идейном наследии Н. Г. Чернышевско-
го.— В кн.: Философско-социологические проблемы истории общественной мысли
России и современность. Новосибирск, 1979.
Месяцев Г. Педагогические идеи Н. Г. Чернышевского.— Народное образова-
ние, 1958, № 10.
Никольский В. Педагогические взгляды Н. Г. Чернышевского.— На путях к
новой школе, 1928, № 10—11.
Неровных В. А. Проблема воспитания активности и самостоятельности уча-
щихся в трудах революционеров-демократов 60-х годов XIX века: (Н. Г. Черны-
шевский и Н. А. Добролюбов). Абакан, 1963.
Павловский Е. Т. Н. Г. Чернышевский—учитель словесности.— В кн.: Уче-
ные записки Саратовского пед. института. Саратов, 1940, вып. 5.
Пелех П. М. Вклад Н. Г. Чернышевского в развитие материалистической
психологии.— В кн.: Очерки по истории отечественной психологии XIX века. Киев,
1955, ч. I.
Пинкевич А. П. История педагогики: Краткий очерк. М., 1930.
Плеханов А. В. Н. Г. Чернышевский о воспитании потребности в труде.—
Шкрла и производство, 1968, № 7.
4 Плеханов А. В. Н. Г. Чернышевский о воспитании потребности в знаниях.—
Народное образование, 1968, № 8.
Плеханов А. Б. Н. Г. Чернышевский об эстетических потребностях и их
воспитании.— В кн.: Эстетическое воспитание детей и учащейся молодежи.
Владимир,'1972.
Плеханов А. В. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов о революционном
воспитании подрастающего поколения.— В кн.: Очерки по истории русской
революционно-демократической педагогики. Владимир, 1973, вып. I.

Библиография
305
Плеханов А. В. Воспитание социально активной личности: (К 150-летию со дня
рождения Н. Г. Чернышевского).—Воспитание школьников, 1973, № 4.
Плеханов А. В. Чернышевский о самообразовании и самовоспитании.—
Вечерняя средняя школа, 1978, № 4.
Плеханов А. В. Н. Г. Чернышевский об умственном воспитании.— Народное
образование, 1978, № 7.
Плеханов А. В. Создатель революционной демократической педагогики.—
Дошкольное воспитание, 1978, № 7.
Плеханов А. В. Н. Г. Чернышевский о трудовом воспитании.—Школа и
производство, 1978, № 7.
Плеханов А. В. Н. Г. Чернышевский и русская революционно-
демократическая педагогика.— Советская педагогика, 1978, № 7.
Познанский Н. Ф. Педагогические идеи Н. Г. Чернышевского.—В кн.:
Н. Г. Чернышевский. Саратов, 1939.
Познанский Н. Ф. Н. Г. Чернышевский—классик революционной педагоги-
ки.—Ученые записки Саратовского пед. института. Саратов, 1947, вып. 9.
Познанский Н. Ф. Дидактические высказывания Николая Гавриловича Черны-
шевского.— Советская педагогика, 1948, № 7.
Полетаева В. А. Вопросы самовоспитания в трудах Н. Г. Чернышевского и
Н. А. Добролюбова.—В кн.: Исследования по педагогике и психологии. Красно-
ярск, 1972, вып. 4.
Разумовский Н. Н. Н. Г. Чернышевский: К 50-летию со дня смерти (1889—
1939 гг.).— Советская педагогика, 1939, № 10.
Разумовский Н. Н. Н. Г. Чернышевский.—В кн.: Чернышевский: Избранные
педагогические высказывания. М., 1940.
Разумовский Н. Н. Педагогические идеи Чернышевского. М., 1948.
Разумовский Н. Н. Педагогические взгляды Н. Г. Чернышевского и
Н. А. Добролюбова.—В кн.: Чернышевский Н. Г., Добролюбов Н. А. Избранные
педагогические высказывания. М.; Л., 1949.
Ротковж Я. А. Чернышевский' как учитель-словесник.—Литература в школе,
1949, № 6.
Роткович Я. А. Значение Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова в
истории школьного преподавания литературы.—Ученые записки Куйбышевского
гос. пед. института. Куйбышев, 1955, вып. 13.
Роткович Я. А. Вопросы преподавания литературы: Историко-методические
очерки. М., 1959.
Смирнов В. 3. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов о всестороннем
развитии личности.—Советская педагогика, 1955, № 4.
Смирнов В. 3. Педагогические идеи Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролю-
бова.— Среднее специальное образование, 1956, № 1.
Смирнов В. 3, Педагогические идеи Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролю-
бова. М., 1957.
Смирнов В. 3, Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов о воспитании всесто-т
ронне развитой личности.—Ученые записки Московского пед. института им.
В. И. Ленина. М., 1958, т. CXXXI.
Смирнов А. А. Развитие и современное состояние психологической науки в
СССР. М., 1975.
Смирнов В. 3. Н. Г. Чернышевский, его жизнь и педагогические взгляды.—В
кн.: Чернышевский Н. Г. Избр. пед. произведения. М., 1953.
Смирнов В. 3. Чернышевский о воспитании.— Советская педагогика, 1953,
№7.
Смирнов В. 3. Очерки по истории прогрессивной русской педагогики XIX
века. М., 1963.
II Н. Г* Чернышевский

Н. Г. Чернышевский
306
Страхов И. В. Вопросы психологического наследия Н. Г. Чернышевского.—
Ученые записки Саратовского пед. института. Саратов, 1947, вып. 9.
Студенцов А. Педагогические заветы Н. Г. Чернышевского.— Вестник воспи-
тания, 1912, № 9.
Студенцов А. Н. Г. Чернышевский о самообразовании; К столетию со дня
рождения. Пенза, 1928.
Чернов С. Николай Гаврилович Чернышевский—учитель Саратовской гимна-
зии.— В кн.: Н. Г. Чернышевский. Саратов,- 1926.
Н. Г. Чернышевский — преподаватель Саратовской гимназии: (Воспоминания
разных лиц).— В кн.: Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников.
Саратов, 1958, т. I.
Чудинов И. Г. Н. Г. Чернышевский о физическом воспитании.— Теория и
практика физической культуры, 1949, № 10.
Шабаева М. Ф. Революционно-демократическая педагогическая теория
Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова.—В кн.: Учебно-воспитательная рабо-
та в детских домах. Сборник 33. М., 1954, с. 59—82.
Шеулин В. В. Н. Г. Чернышевский о некоторых вопросах возникновения,
развития и связи языка и мышления.—Ученые записки Шахтинского пединститута.
Шахты, 1958, т. 2, вып. 5.
Шиллегодский С. Н. Г. Чернышевский о детской литературе.— Звезда, 1953,
№ 8.

Комментарии
Рассуждение,
следует ли отдавать предпочтение
школьному воспитанию перед домашним
С. 24—29
1 Статья написана в 1845 т., во время обучения Н. Г. Чернышевского в Саратов-
ской духовной семинарии. Впервые опубликована в «Литературном наследстве»,
1936, № 25/26. Печатается по тексту: Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.:
В 16-ти т.— М.: ГИХЛ, 1932—1953, т. XVI, с. 376—381.
«Рассуждение»—первое сочинение Чернышевского на педагогическую тему.
Критически анализируя систему воспитания в семинарии, Чернышевский обосно-
вывает необходимость учета возрастных и индивидуальных особенностей ребен-
ка в условиях школьного и семейного воспитания.
2 Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — поэт, критик, историк литературы,
профессор Московского университета. Ярый защитник православия и самодер-
жавия.
Образование человечества зависит
от образования молодого поколения
С. 29—31
1 Статья написана в 1845 г. Впервые опубликована в сб. «Звенья». М., 1951,. № 8.
Печатается с сокращениями по тексту Полн. собр. соч., т. XVI, с. 382—383.
В своем сочинении Чернышевский развивает идею о непрерывности интел-
лектуального развития человека, которую выдвинул А. И, Герцен в цикле статей
«Дилетантизм в науке» (статьи печатались с 1843 г. в «Отечественных записках»),
О том, какие книги должно
давать читать детям
С. 31—35
1 Студенческая работа по русской литературе написана Чернышевским в 1849 г., во
•время обучения в Петербургском университете.
Опубликована впервые в «Литературном наследстве». М., 1928, т. I. Печата-
ется по тексту Полн. собр. соч., т. XVI, с. 387—392.
В статье Чернышевский ставит вопрос о роли литературы в формировании
личности, выдвигает требование расширить круг чтения для юношества матери-
алами по географии, истории и естествознанию.
2 Фоблаз—герой одноименного романа французского писателя Аллэн-Рене Лесса-
жа (1668—1747). Лессаж в своих сатирических произведениях обличил современ-
ные ему нравы и пороки.
3 Готъе ■ (Gautier) Теофиль (1811 —1872.) — французский писатель и критик. Пропа-
1андировал теорию «искусства для искусства»; один из основателей группы
поэтов «Парнас», требовавшей от художников аполитичности, ухода от совре-
менности в мир «прекрасных форм».
11*

Н. Г. Чернышевский
308
4 Поль де Кок (1794—1871)—французский писатель.
5 Санд Жорж (Sand) (настоящее имя—Аврора Дюпен (Dupin) (1804—1876) —
французская писательница. В ее романах идеи освобождения личности, демокра-
тизм и реализм сочетаются с социально-утопическими иллюзиями. В лучшем
романе «Консуэло»— бунтарский романтизм и пафос национально-
освободительной борьбы.
6 Скотт (Scott) Вальтер (1771—1832) — английский писатель. Создатель жанра
исторического романа, сочетающего романтические и реалистические тенденции.
7 Людовик XIV (1638—1715) — французский король с 1643 г. Его правление —
апогей французского абсолютизма (легенда присваивает ему изречение: «Госу-
дарство—это я»). Во время его правления Франция вела многочисленные войны.
Людовик XV (1710—1774)—король Франции с 1715 г. Правление страной
осуществлял регент Филипп Орлеанский, герцог Бурбон, кардинал Флери (до
1743 г.). Страна вела разорительные войны. После смерти Флери Людовик
подпадает под влияние то одной, то другой из своих любовниц, разорявших
страну и занимавшихся дворцовыми интригами. На недовольства народа Людо-
вик отвечал: «Монархия продержится еще, пока мы живы».
Участвовали ли поэты в развитии
народной жизни и т. д.
С. 36—39
1 Студенческая работа Н. Г. Чернышевского о влиянии поэзии на судьбы народов.
Впервые опубликована в «Литературном наследстве», 1936, № 25/26. Печа-
тается с сокращениями по тексту Поли..собр. соч., т. XVI, с. 392—396.
2 Рамаяна—древнеиндийская эпическая поэма на санскрите. Одна из священных
книг вишнуизма (одно из 2 главных религиозных течений в индуизме,
распространено главным образом в Северной Индии. Верховный всемогущий
бог—Вишна).
3 мухаммеданство (магометанство) — одна из трех наиболее распространенных
религий, возникла в Аравии в VII в. Основатель—Мухаммед. Основной дог-
мат—поклонение единому богу—аллаху и признание Мухаммеда «посланником
аллаха».
4 Христианство—одна из трех так называемых мировых религий (наряду с
буддизмом и исламом), возникла в I в. н. э. В Палестине (провинции Римской
империи). Главный догмат—вера в Иисуса Христа как богочеловека, спасителя
мира.
5 браминское учение (брахманизм) как местная религия было распространено в
Индии в I в. до н. э. Во второй половине века стало слабеть и оттесняться
другими религиями. В I в. н. э. брахманизм вновь стал возрождаться в Индии в
форме индуизма.
6 Касты—обособленные группы людей по какому-либо признаку, в Индии
освящаются религиозной системой индуизма. В 40-х гг. XX в. в Индии было
3,5 тыс. каст и подкаст.
7 Коран—главная священная книга мусульман, собрание проповедей, обрядовых и
юридических установлений, заклинаний, молитв, назидательных рассказов и
притч, произнесенных Мухаммедом.
8 Евангелие—раннехристианские сочинения, повествующие о «земной жизни»
Иисуса Христа.
9 Исайя (VIII в. до н. э.)—первый из так называемых больших пророков Ветхого
завета. Исайя—автор гл. 1—33 и 36—39 книги Ветхого завета, носящей его имя.
10 Иеремия (1-я пол. VIII—2-я пол. VII в. до н. з.)—второй из «больших*
пророков» Ветхого завета. Именем Иеремии названа книга Ветхого завета,
состоящая из 52 глав.

Комментарий
309
11 Мухаммед (Магомет) (ок. 57Ö—632)—религиозный проповедник и политический
деятель, основатель ислама.
12 Валгалла («чертог убитых в бою»)—в скандинавской мифологии место пребы-
вания потибпгах в бою воинов.
13 Елисейские поля—в древнегреческой мифологии обитель блаженных, куда
попадают после смерти въедающиеся герои, любимцы богов.
14 Нестор (даты рождения и смерти не установлены)—монах Киево-Печерского
монастыря (с 70-х гг. XI в.), древнерусский писатель, летописец.
15 Владимир I (?—1015)—княЗь новгородский (с 969), киевский (с 980). Младший
сын Святослава. В 988—989 гг. ввел в качестве государственной религии
христианство. В русских былинах называют его Красное Солнышко,
16 Деизм—религиозно-философское учение, согласно которому бог—мировой
разум, сотворив мир, не вмешивается в течение его Жизни. Получил распростра-
нение в эпоху Просвещения, в XVII—XVIII вв. сыграл значительную роль в
развитии свободомыслия.
17 Гомер (время жизни между XII и VIII вв. до н. з.)—легендарный эпический
поэт Древней Греции, автор поэм «Илиада» и «Одиссея».
18 Александр Македонский (356—323 до н. э.)—царь Македонии с 336 г.
19 Ахиллес (Ахилл)—в «Илиаде» один из храбрейших греческих героев, осаждав-
ших Трою. Мать Ахиллеса—богиня Фетида, желая сделать сына бессмертным,
погрузила его в священные воды Стикса; лишь пятка, за которую Фетида его
держала, не коснулась воды и осталась уязвимой. Ахиллес погиб от стрелы,
поразившей его в пятку. Отсюда выражение «ахиллесова пята» (уязвимое
место).
20 Гезиод (Гесиод)—первый известный по имени древнегреческий поэт VIII—
VII вв. до н. э. В дидактической эпической поэме «Труды и дни» славит
крестьянский труд, грозит их притеснителям гневом богов.
21 Ликургики.— законы и институты государственного и общественного устройства
Спарты, учрежденные легендарным спартанским законодателем Ликургом (IX—
VIII вв. до н. э.).
22 Спарта (Лакедемон)—древнегреческий город-государство (полис), превратив-
шийся после завоевания в VIII—VI вв. до н. э. южной части Пелопоннеса в
крупное государство.
23- Орфей—в греческой мифологии фракийский певец, сын музы Каллиопы.
Чудесным пением очаровывал богов и людей, укрощал дикие силы природы.
24 Лин—по одному древнегреческому сказанию—сын Аполлона и аргивской
царевны Псамафы, по другому—сын Амфимара и Ураний, величайший знаток
музыки. За то, что он дерзнул поставить себя в этом искусстве рядом с
Аполлоном, бог убил его. Ему приписывали изобретение трехструнной лиры,
песни и ритма, стиха и поэзии. Считали грамматиком, философом, учителем
Орфея и Мусея. Упоминается уже у Гомера и Гесиода.
25 Амфион—сын Зевса и Антиопы, древнейший музыкант греков. Своей игрой на
кифаре он приводил в движение деревья и скалы. Став царями Фив, братья-
близнецы Амфион и Зет решили укрепить город; камни, послушные звуку
кифары Амфиона, сами двигались и складывались в несокрушимую стену.
Дочь Танбала Ниоба родила Амфиону семь дочерей и семь сыновей. Но за
гордость Ниобы богиня Латона повелела своим детям Аполлону и Артемиде
убить детей Ниобы. Услыхав о гибели сыновей, не перенес их потери Амфион и
сам пронзил себе грудь острым мечом.

Н. Г. Чернышевский
310
1854
Учебник русской словесности А. Охотина
С. 40—42
1 Рецензия на учебники русской словесности Охотина впервые была напечатана в
^Современнике», 1854. № 12. Печатается с сокращениями по тексту Поли. собр.
соч., т. II, с. 421—423.
Чернышевский указал на научную несостоятельность «теории русской
словесности» А. А. Охотина, на несоответствие учебника состоянию науки,
целям и задачам воспитания подрастающего поколения.
2 Кондукторские классы первого штурманского полуэкипажа—старшие классы
технического училища с общим двухлетним курсом обучения.
3 Чистяков Михаил Борисович (1809—1885) — преподаватель изящной словесно-
сти и педагогики в Николаевском женском педагогическом институте в
Петербурге, автор курса педагогики (1875), «Очерков теории изящной словесно-
сти». В одном из писем к М. Л. Михайлову Н. Г. Чернышевский назвал
Чистякова автором «разных глуповатых книжек по словесности» (т. XIV,
с. 206).
4 Херасков Михаил Матвеевич (1733—1807) — русский поэт.
5 Богданович Ипполит Федорович (1743—1803)—русский поэт.
6 Строки из поэмы А. С. Пушкина «Руслан и Людмила».
7 Лрсеньев Константин Иванович (1789—1865) —географ, историк и статистик,
профессор Петербургского педагогического института, автор «Краткой всеоб-
щей географии» (к 1849 г. выдержала 20 изданий).
8 Смарагдов Семен Николаевич (1805—1879) — автор учебников'по истории для
средних учебных заведений.
9 Горянинов Павел Федорович (1798—1865) — ботаник, зоолог и минералог,
профессор Санкт-Петербургской медико-хирургической академии.
10 Наяивкин Федор Никитич (1810—1868) — юрист, детский писатель, автор
«Руководства к сочинению писем и деловых бумаг».
11 Кантемир Антиох Дмитриевич (1709—1744) — русский писатель.
12 Боило (Буало) Никола (1636—1711) — французский поэт, теоретик классицизма.
13 Тредияковский (Тредияковский) Василий Кириллович (1703 —1769) — русский
поэт и переводчик. Имеется в виду перевод романа Тальмана «Езда в остров
любви» (1730).
14 Кайданов Иван Кузьмич (1782—1843) — профессор Царскосельского лицея,
составитель учебников по всеобщей и русской истории, распространенных в
начале XIX в. в русских школах.
15 Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) — журналист реакционного направ-
ления, аген1 III отделения, издатель «Северной пчелы».
1855
Эстетические отношения искусства
к действительности
С. 43—79
1 Магистерская диссертация «Эстетические отношения искусства к действитель-
ности» была защищена "Чернышевским 10 мая 1855 г. в Петербургском универ-
ситете. И в этом же году опубликована отдельным изданием. Это основной труд
Чернышевского в области эстетики. В своеобразной, полемически заостренной
форме «эстетической реабилитации действительности» Чернышевский утвер-
ждал народность искусства, его реализм, отрицал традиции дворянско-
салоннот о и ложноромантического искусства той поры. Эстетика Чернышевско-

Комментарии
311
го явилась теоретической основой для разработки им и Добролюбовым
прогрессивных для того времени принципов «реальной критики», согласно
которой задача критики явлений искусства определяется возможностью «толко-
вать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения»
(Н. А. Добролюбов),
С антропологизмом Чернышевского связана его своеобразная деэстетизация
искусства, стремление поставить искусе!во «ниже» действительности. «...Из
определения «прекрасное есть жизнь>,— писал Чернышевский в авторецензии,—
будет следовать, что истинная, высочайшая красота есть именно красота,
встречаемая человеком в мире действительности, а не красота, создаваемая
искусством...» (т. II, с. 90).
Чернышевский отрицает всякую самоценность искусства. Это положение в
своей политической заостренности было направлено против теории «чистого
искусства» и «искусства для искусства». Вместе с тем оно явилось основой для
известной недооценки Чернышевским специфики искусства, его относительной
эстетической суверенности в ряду других форм общественного сознания. Но,
отстаивая реалистическое направление в современном искусстве, Чернышевский
в своей литературно-критической практике не склонен был отождествлять
реализм с натурализмом, уделял серьезное внимание проблеме типизации в
искусстве и эстетическому идеалу художника.
Есть основание полагать, что, настаивая на «крайностях» своей эстетиче-
ской системы, сам Чернышевский в то же время в ряде случаев понимал или
был очень близок к пониманию ограниченности некоторых ее сторон, полагая,
очевидно, что известный эстетический «аскетизм», неизбежный и необходимый
для революционного идеолога в определенной исторической ситуации, имеет
вместе с тем все-таки исторически относительный и преходящий характер.
Отсюда и заметное расхождение некоторых теоретических построений Черны-
шевского и целого ряда конкретных его литературно-критических оценок.
Фрагменты статьи печатаются по тексту Поли. собр. соч., т. II, с. 6—14,
25—28, 31—32, 35—38, 69—92.
2 Имя немецкого философа-идеалиста Георга Вильгельма Фридриха Гегеля
(1770—1831) было запрещено, упоминать в печати, как автора «революционных»,
по мнению цензуры, идей, поэтому в издании диссертации Чернышевского оно
отсутствовало. Восстановленные по рукописи части текста с упоминанием о
Гегеле даются в квадратных скобках.
3 Цитата из баллады В. А. Жуковского «Алина и Альсим». Перевод стихотворе-
ния Паради де Монкрифа «Les constantes amours d'Alix et d'Alexis: Romance sur
im air Languedocien» («Верная любовь Алисы и Алексея. Роман в лангедокской
манере»).
4 Фишер Фридрих Теодор (1807—1887)—немецкий философ-эстетик, критик,
писатель. Представил в законченной системе нем. идеалистическую эстетику.
Чернышевский подверг критике эстетические идеи Фишера.
5 крещение франков. В IV—V вв. племенной союз франков расселился в
Северо-Восточной Галлии. Во главе отдельных областей стояли самостоятельные
князья. Представитель династии Меровингов Хлодвиг (481—511), истребив всех
князей, стал править как единый король. Для укрепления своей власти и
получения поддержки со стороны христианского духовенства и галло-римской
аристократии Хлодвиг вместе со своей дружиной и приближенными принял в
496 г. римско-христианскую веру.
6 крещение русских—введение христианства в греко-православной форме как
государственной религии—начато Владимиром Святославичем в 988—989 гг.
Встречало сопротивление народа и языческого жречества (народные восстания,
двоеверие). Способствовало становлению феодальной идеологии, государства,
культуры.

Н. Г. Чернышевский
312
7 Гораций (Квинт Гораций Флакк) (65—8 до н. э.)—римский поэт. В сатирах,
лирических «одах», посланиях—философские рассуждения, наставления житей-
ско-философского характера в духе эпикуреизма и стоицизма. Трактат «Наука
поэзии», стал теоретической основой классицизма. Знаменитый «Памятник»
Горация породил множество подражаний (Г. Р. Державин, А. С. Пушкин и др.).
8 Виргилий (Вергилий Марон Публий) (70—19 до н. э.)—римский поэт, друг
Горация; героический эпос «Энеида»—вершина римской классической поэзии.
В своей поэзии эпикурейские и идиллистические мотивы сочетал с интересом к
политическим проблемам, идеализировал Римскую империю.
9 Овидий (Публий Овидий Назон) (43 до н. э.— ок. 18 н. э.)—римский поэт, автор
любовных элегий, посланий и проникнутых юмором и иронией дидактических
поэм.
10 Рафаэль Санти (1483—1520)—итальянский живописец и архитектор. Представи-
тель Высокого Возрождения. Прославлял земное бытие человека, гармонию
духовных и физических сил. В портретах создал идеальный тип человека
Возрождения.
11 Грез Жан—Батист (1725—1805)—французский живописец. Представитель сен-
тиментализма. Морализующие жанровые композиции из жизни третьего сосло-
вия, слащавые изображения женских и детских головок.
12 Корнель Пьер (1606—1684)—французский драматург. В его произведениях
созданы героические характеры классицистического театра, обличается деспо-
тизм.
13 Расин Жан (1639—1699)—французский драматург, представитель классицизма.
В его трагедиях показаны конфликт между монархическим деспотизмом и его
жертвами, необходимость следовать требованиям нравственного долга, противо-
борство страстей в человеческой душе.
14 Иоанн Миллер (1750—1814)—немецкий романист и поэт.
15 Александр Великий—Александр Македонский, см. с. 309.
16 Медимн—единица меры сыпучих тел в .Древней Греции. Эллинский медимн—
72,74" литра, аттический медимн—52,53 литра.
!7 Платон (427—347 до н. э.)—древнегреческий философ-идеалист, ученик Сок-
рата, основоположник объективного идеализма,
18 Аристотель (384—322 до н. э.)—древнегреческий философ, ученый-
энциклопедист, основоположник науки логики и ряда отраслей специального
знания. «Величайший мыслитель древности» (К. Маркс).
19 Демокрит (ок. 460—370 до н. э.)—древнегреческий философ-материалист,
ученик Левкиппа, один из основателей атомистики. «Первый энциклопедический
ум среди греков» (К. Маркс).
20 Вальтер Скотт—см. с. 308.
21 Дезульер Антуанетта (1637—1694) — французская поэтесса.
22 Купер Джеймс Фенимор (1789—1851)—американский писатель. Сочетал просве-
тительские традиции с романтизмом. Создал цикл романов о героических и
трагических событиях колонизации Северной Америки («Пионеры», «Последний
из могикан» и др.), социально-политическую сатиру «Моникины», пессимистиче-
скую утопию «Кратер».
23 Tanne Дитрих Август (1778—1830)—доктор богословия и философии, проф.
Дерптского ун-та, автор «Сокращения Российской истории Н. М. Карамзина в
пользу юношества и учащихся российскому языку, с знаками ударения, и с
толкованием труднейших слов и речений на немецком и французском языках и
ссылкою на грамматические правила». 2 части. СПб., 1819.
24 Карамзин Николай Михайлович (1766—1826)—русский писатель, историк.
Идеолог дворянства. Основоположник русского сентиментализма. Основное
сочинение—«История государства Российского» (в 12-ти т.).
25 Хогарт (Гогарт) Уильям (1697—1764)—английский живописец, график, теоре-

Комментарии
313
тик искусства. Основоположник социально-критического направления в европей-
ском искусстве. Мастер сатирическо-бытового жанра, разоблачающего пороки
аристократии.
26 «Фауст»—трагедия Иоганна Вольфганга Гёте (1749—1832), немецкого писателя,
основоположника нем. литературы нового времени, мыслителя и естествоиспы-
тателя.
Магазин землеведения и путешествий
С. 79—84
1 Рецензия Чернышевского на одноименный сборник положительно оценивала его
содержание и обращала внимание читателей на необходимость изучения в
системе образования этнографии.
В статье в самом общем виде высказана также важнейшая социально-
педагогическая идея о взаимосвязи и динамичности объективных факторов,
влияющих на формирование человеческой личности.
Впервые была опубликована в «Современнике», 1855, Х° 1; печатается с
сокращением по тексту Поли. собр. .соч., т. II, с. 614—619.
2 Сборник, которому посвящена рецензия, издавался географом Николаем Гри-
горьевичем Фроловым (1812—1855). Прослушав курсы истории, философии и
естественных наук в Берлинском университете, Н. Г. Фролов решил заняться
распространением в России точных сведений по новой науке—сравнительному
землеведению. С этой целью в 1852 г. в Москве он основал сборник «Магазин
землеведения и путешествий», который просуществовал до 1860 г.
3 Речь идет о рецензии на второй том «Магазина землеведения и путешествий»,
опубликованной в «Современнике», 1854, № 5, отд. III, с. 1—14. (Без подписи);
№ 6, отд. III, с. 15—34. Подпись: Ушинский К. Д.
4 Надписи дельфийского храма—в древнегреческом городе Дельфы существовал
храм Аполлона с его оракулом. (Законы Ликурга (см. с. 304) были продиктова-
ны или, по крайней мере, одобрены дельфийским оракулом. Ни одно государ-
ственное мероприятие не предпринималось без предварительного совещания с
оракулом.) В полуоткрытой части храма между входным портиком и главным
помещением были начертаны изречения семи мудрецов, одно из них—«Познай
себя».
5 великая мысль— «Человек есть мера всех вещей» принадлежит древнегреческо-
му философу Протагору (481—411 до п. э.), крупнейшему из софистов.
6 со времен Канта—Иммануил Кант (1724—1804), немецкий философ и ученый,
родоначальник нем. классического идеализма, выдвинул принцип самоценности
каждой личности, которая не должна быть приносима в жертву даже во имя
блага всего общества.
7 Декамерон '(«Десятиднёвие»)—главное произведение Джованни Боккаччо
(1313—1375), итальянского писателя, гуманиста Раннего Возрождения. «Декаме-
рон» является решительным и смелым протестом против средневекового
аскетизма. Многие новеллы проникнуты демократическим характером, в основе
которого лежит признание прав личности, независимо от ее сословного
положения.
8 Историческая филология (или историческая школа в филологии) получила
воплощение в сравнительно-исторических исследованиях братьев Якова (1785—
1863) и Вильгельма (1786—1859) Гримм, объяснявших сходство фольклорных
сюжетов у разных народов существованием общего «прамифа».
9 Кук Джеймс (1727—1779) — английский мореплаватель, руководитель трех
кругосветных экспедиций, автор нескольких книг с описаниями своих путеше-
ствий.
10 Бугенвиль Луи—Антуан (1729—1811) —французский мореплаватель, руководи-

Н. Г. Чернышевский
314
тель первой французской кругосветной экспедиции, издавший книги описания
своих путешествий.
11 Имеются в виду труды Карла Риттера (1779—1859)-—«Всеобщая сравнительная
1еография» (1817—1818) и Александра Гумбольдта (1769—1859) «Космос»
(1847—1851).
Грамматические заметки В. Классовского
С. 84—91
Впервые рецензия была опубликована в «Современнике», 1855, № 4. печатает-
ся по Поли. собр. соч., т. II, с. 680—686.
1 Чернышевский высмеял мнимую ученость В. И. Классовского (1815—1877),
педагога и писателя реакционного направления, автора учебных руководств по
русскому языку и педагогике.
В статье показано, что излишнее усложнение в изучении, простых понятий
только затемняет их смысл. В связи с этим Чернышевский выдвигает педагоги-
ческую идею развития познавательных сил и способностей учащихся в процессе
изучения основ наук, требование оптимального соответствия содержания учеб-
ного материала уровню развития детей.
2 Лаланд Жозеф-Жером (1732—1807) — французский астроном, директор Париж-
ской обсерватории.
3 Гаусс Карл Фридрих (1777—1855) — немецкий математик и астроном.
4 Пуассон Симеон-Дени (1782—1840) — французский математик и физик.
5 Коши Огюстен-Луи (1789—1857)— французский математик.
6 Бруссс Франсуа-Жозеф-Виктор (1772—1838) — французский врач, основатель
медицинской системы, названной его именем, последователи которой называли
себя физиологической школой. Бруссе считал, что причиной общих заболеваний
организма является обязательная болезнь какого-либо органа.
7 Ганеман (Самуэль) (1775—1843) — основатель гомеопатии.
8 Присниц Винцент (1799—1851) —основатель гидротерапии.
9 Гумбольдт Александр (1769—1859) — немецкий натуралист, ученый, путеше-
ственник.
10 Кам'биз (Камбис) — царь древней Персии (530—522 до н. э.), сын Кира II
(Великого).
11 Гомер—см. с. 309.
12 Ахиллес—см. с. 309.
13 Троянская война, согласно «Илиаде» и «Одиссее», десятилетняя война коалиции
ахейских царей во главе с Агамемноном—царем Микен против Трои. Заверши-
лась взятием Трои ахейцами. Раскопки Трои показали, что ок. 1260 т. до н. э.
город испытал длительную осаду и был разрушен.
14 хорутанское и лужицкое наречия—древние диалеюы языков южных славян.
15 Беккер Иммануэль (1785—1871) — немецкий филолог.
16 Орланд—герой французских средневековых эпических сказаний.
17 Амадис Гальский—герой средневековых романов.
18 Буслаев Федор Иванович (1818—1897) —лингвист, академик, профессор Москов-
ского университета.
19 Кюнер Рафаэль (1802—1878) — немецкий филолог, автор трудов по грамматике
древних языков.
20 Лавровский Николай Алексеевич (1829—1899) — историк педагогики.
21 Костырь Николай Трофимович (1818—1853) —филолог, автор ряда трудов по
истории литературы.
22 Борисов Владимир Андреевич (1808—?) — филолог.
23 Перевлесский Петр Миронович (1815—1866)-грусский педагог, писатель.
24 Кур де Жебелен Антуан (1725—1784) — французский мыслитель.

Комментарии
315
25 Фатер Фридрих—филолог, профессор Казанского университета в 1843 —
1853 гг.
26 Потт Август Фридрих (1802—1887) — немецкий лингвист.
27 Шафранов С. Н.— автор сочинения «О видах русских глаголов в синтаксиче-
ском .отношении». М., 1852.
28 Tanne, см. с. 312.
29 Миклошич Франц (1813 —1892) — филолог, профессор Венского университета.
Высший курс русской грамматики,
составленный Владимиром Стоюниным.
СПб., 1855
С. 91—94
1 Книгу педагога и писателя Владимира Яковлевича Стоюнина (1826—1888)
Чернышевский не вполне справедливо идентифицировал с книгой В. Классов-
ского. В. Стоюнин написал серьезный труд, основанный на глубоком знании
истории русского языка. Но целью Чернышевского., как он сам пишет, была не
оценка книги, как таковой, а борьба с перенасыщением учебников грамматики
специальными сведениями, которые не помогают, по его мнению., а затрудняют
уяснение простых законов языка.
Рецензия впервые опубликована в «Современнике», 1855, № 5; печатается по
тексту Поли. собр. соч., т. II, с. 694—697.
2 Голиков Иван Иванович (1735—1801) — историк, автор сочинения «Деяния
Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных
источников и расположенные по годам». М., 1788—1789.
3 Буслаев Федор Иванович (1818—1897) — филолог, академик, ко времени написа-
ния рецензии автор работ «О преподавании отечественного языка». СПб., 1844;
«О влиянии христианства на славянские языки». СПб., 1848.
4 Востоков Александр Христофорович (1781 —1864) — филолог, академик автор
многочисленных словарей русского языка.
5 Давыдов Иван Иванович (1794—1863) — профессор философии и словесности,
автор «Учебной книги русского языка» (выдержала 9 изданий с 1821 г.) и др.
учебных пособий.
6 Срезневский Измаил Иванович (1812—1880) — филолог, ко времени написания
рецензии автор «Исторических очерков сербо-лужицкой литературы». СПб.,
1844,и «Обзора главных черт сродства звуков в наречиях славянских». СПб.,
1845.
7 Павский Герасим Петрович (1787—1863) — профессор богословия и еврейского
языка Петербургского университета, автор «Филологических наблюдений над
составом русского языка». СПб., 1850.
8 Речь идет о диссертации М. Н. Каткова (1818—1878) «Об элементах и формах
славяно-русского языка». СПб., 1845.
Руководство к всеобщей истории
С. 94—95
Сочинение Ф. Лоренца. Часть III. Отделение 2. Издание второе. СПб., 1855
1 Рецензия посвящена популярному сочинению профессора всеобщей истории
Петербургского Главного педагогического института Фридриха Карловича
Лоренца (1803—1861).
Чернышевский подчеркнул положительные качества книги Ф. Лорен-
ца— отсутствие в ней перегруженности второстепенными сведениями, краткость
исторических описаний и присутствие собственного взгляда на излагаемые
исторические события.
Впервые опубликована в «Современнике», 1855, № 12; печатается по Поли.
собр. соч., т. И, с. 790—791.

Н. Г. Чернышевский
316
Цыганенок
Повесть для детей П. М. Шпйлевского.
СПб., 1855
С. 95—96
1 Рецензия посвящена единственному опыту в литературе для детей археолога и
этнографа Павла Михайловича Шпйлевского (1827—1861). В ней Чернышевский
требует, чтобы детский писатель с помощью простого сюжета доносил до
сознания юного читателя мысль о социальной несправедливости, способствуя
тем самым пробуждению и воспитанию чувства социальной справедливости.
Этому же должны содействовать ясность изложения, простота и образность
языка.
Впервые опубликована в «Современнике», 1855, № 12, печатается по тексту
Полы. собр. соч., т. II, с. 785—786.
1856
Первое чтение и первые уроки
для маленьких детей
Сочинение А. Ишимовой«
Часть I, СПб., 1856
С. 97
1 Аннотация Чернышевского на общедоступный курс истории шюательницы,
переводчицы, автора многочисленных популярных книг по истории для детей
Александры Осиповны Ишимовой (1804—1881). Книги Ишимовой, не претендо-
вавшие на то, чтобы стать явлением «большой» литературы, тактично знакоми-
ли самых маленьких детей с историей и науками. Одновременно они были
своеобразными «книгами для родителей», помогавшими им в первоначальном
образовании детей. В статье высказывается мысль о необходимости хорошо
подготовленных руководств для первоначального развития, обучения и воспита-
ния детей дошкольного возраста.
Впервые опубликована в «Современнике», 1856, № 3; печатается по тексту
Поля. собр. соч., т. III, с. 481—482.
2 Книга «Материнское воспитание» французской писательницы Сабины-Казимиры
Амабль Тастю (1798—1885).
3 «Чистейшая нравственность»—цитата из рецензии В. Г. Белинского на анало-
гичную книгу А. Ишимовой (см.: Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. VIII,
с. 605).
Врачебно-комнатная гимнастика.
Соч. доктора Шребера. Москва, 1856
С сорока пятью
ксилографическими изображениями
С. 98—99
1 Книга немецкого врача, автора сочинений по физическому воспитанию и
врачебной гимнастике Даниила Готлиба Морица Шребера (1808—1861), была
чрезвычайно популярна в России—к 1898 г. вышло 26 изданий.
Причины иронического отношения Чернышевского к книге Шребера лучше
всего прокомментировать словами самого Чернышевского из его работы 1860 г,
«Антропологический принцип в философии». Говоря о жизни светского челове-
ка, непривычного к мышлению и серьезной деятельности, Чернышевский писал:
«...он лишен движения, имеющего объективную разумную цель, и потому
«делает моцион», т. е. убивает на пуста© размахивание ногами столько же

Комментарии
317
времени, сколько следовало употреблять на деловую ходьбу; он лишен
физического .труда и потому «занимается гимнастикою для гигиены», т. е.
машет руками и качается корпусом (за бильярдом, за токарным станком, если
не в гимнастическом зале) столько же времени, сколько следовало бы ему
заниматься физической работой... Но все эти искусственные средства никак не
могут доставить потребностям организма такого удовлетворения, какое нужно
для здоровья».
Высмеивая методическую рецептуру Шребера, критик указал на несосто-
ятельность целей и задач физического воспитания, которые рекомендованы
автором пособия. Не вдаваясь в детали предлагаемых гимнастических упражне-
ний, Чернышевский обратил внимание на односторонний,принципиально ошибоч-
ный подход к определению целей и средств физического воспитания. Задача
физического воспитания не в пополнении «некоторой суммы общего движения», а
в укреплении здоровья, в формировании двигательных навыков, в развитии силы и
выносливости.
Впервые опубликовано в «Современнике», 1856, № 4; печатается по тексту
Поли. собр. соч., т. III, с. 509—510.
Сочинения Т. Н. Грановского
Том первый. Москва. 1856
С. 99—100
1 Рецензия приурочена к выходу первого тома посмертного издания сочинений
Тимофея Николаевича Грановского (1813—1855), историка, профессора Москов-
ского университета. Молодежь 40—50-х гг. почитала Грановского за его
выступления против крепостничества и деспотизма. Он был сторонником свободы
личности и просвещения. По мнению Чернышевского, Грановский являлся
истинным подвижником просвещения.
В предлагаемом отрывке Чернышевский говорит о даровании русского
народа, о социальных причинах, тормозящих развитие высших интересов к
общественной, умственной и нравственной жизни. Обращает внимание на
неудовлетворительную постановку воспитания, говорит о роли учителя в
воспитании социальной активности и самостоятельности.
Впервые опубликована в «Современнике», 1856, № 6; фрагмент печатается
по тексту Поли. собр. соч., т. III, с. 351—352.
2 котошихинских времен—в 1840 г. Императорской археографической комиссией
была издана книга Григория Карповича Котошихина о России в царствование
Алексея Михайловича, Котошихин (ок. 1630—1667), подьячий посольского
приказа, в 1664 г. был послан на Днепр в армию кн. Черкасского и кн. Прозор-
ского для ведения канцелярских дел. Сменивший князей воевода
кн. А. Ю. Долгорукий потребовал от Котошихина, чтобы он написал донос на
его предшественников. Не желая выполнить это требование и опасаясь мести
Долгорукого, Котошихин бежал сначала в Польшу, затем в Швецию, где и
написал свое сочинение. Хорошо знакомый со всеми сторонами жизни Москов-
ского государства, Котошихин подробно описывает его устаревшую организа-
цию, предрассудки, невежество и безнравственность московского общества,
3 Измененная цитата из религиозно-нравственного стихотворения А. С. Хомякова
«Ночь». Переставив запятую на одно слово вперед, Чернышевский придал
фразе иной, просветительский смысл.

Н, Г. Чернышевский
318
Заметки о журналах
Июнь 1856 года
С. 100—105
1 Публикуемая часть «Заметок» Чернышевского почти целиком является перепе-
чаткой статьи врача, лексикографа и писателя Владимира Ивановича Даля
(1801 —1872), педагогические идеи которого частично разделял Чернышевский.
Он акцентировал внимание' читателя на основном положении статьи Даля:
воспитатель должен быть цельной личностью и в собственной жизни являть
пример тех нравственных качеств и убеждений, которые проповедует своим
ученикам.
Впервые опубликована в «Современнике», 1856, № 7; печатается в сокраще-
нии по тексту Поли. собр. соч., т. III, с. 668—674.
2 «Морской сборник» издавался с 1848 г. С 1853 г. журнал интенсивно включился
в обсуждение важнейших вопросов общественной жизни, в нем выступали
видные писатели, педагоги, ученые: В. И. Даль, Н. И. Пирогов, В. П. Остро-
горский, А. Е. Разин, Н. И. Греч.
3 БемК. Е.— преподаватель богословия в Петербургском немецком училище.
4 Отклики на статью К. Е. Бема см. «Морской сборник», 1856, № 5; 1856, № 10;
1856, № 14.
5 «Морской сборник», 1856, № 7.
Заметки о журналах
Июль 1856 года
С. 105—110 '
1 В «Заметках» речь идет о статье врача и педагога Николая Ивановича Пирогова
(1810—1881) «Вопросы жизни», которая вызвала широкие отклики вследствие
новизны педагогических- идей Пирогова. Чернышевский прокомментировал
высоко оцененное им основное положение статьи Пирогова: образование
сословное — ложно, специальное — преждевременно, если учащийся не получил
широкого общего образования, не научился «честной верности своим нравствен-
ным убеждениям». Не подготовка к той или иной государственной службе, а
воспитание нравственных качеств и убеждений человека — такова, по мысли
Чернышевского, основная задача школы.
Чернышевский высказал также свое понимание соотношения общего и
профессионального образования: специализация должна быть основана на
общем образовании, с учетом замеченных в ребенке наклонностей и способно-
стей.
Впервые опубликованы в «Современнике», 1856, № 8; печатается по тексту
Поли. собр. соч., т. III, с. 684—689.
2 См. предыдущие «Заметки».
3 Павлов Николай Филиппович ( 1803 —1864)—писатель.
4 По желанию (лат.).
Общий курс истории средних веков
Сочинение М. Стасюлевича. СПб., 1856
С. 110
1 Впервые опубликован в «Современнике», 1856, № 7; печатается по тексту
Поли. собр. соч., т. III, с. 551.

Комментарии
319
Детство и отрочество
Сочинение графа Л. Н, Толстого.
СПб., 1856
С. 111 — 117
1 Статья Чернышевского о. ранних произведениях Толстого является одной из
лучших в русской критике, по степени проникновения в новаторство творческого
метода писателя. Чернышевский первым из критиков отметил выдающееся-
мастерство психологического анализа Толстого, обратил внимание на то, как
Толстой под внешне, неподвижной маской, жизни обнаруживает ее живое лицо,
сложные движения, развитие жизни.
Статья Чернышевского полемизирует со статьями С. С. Дудышкина и
А. В. Дружинина, Дудышкин упрекал Толстого в излишне*м внимании к «мело-
чам», «деталям». Чернышевский показал, что именно эти «детали» и есть
средство раскрытия Толстым «диалектики души» своих героев. По мнению
Чернышевского, «чистота нравственного чувства», одухотворявшая творчество
Толстого, делает его книги образцом в изображении детской психологии.
Впервые опубликована в «Современнике», 1856, № 12, печатается по тексту
Полк. собр. соч., т. III, с. 421—429.
2 Неточная цитата из рассказа Тургенева «Фауст».
3 Имеется в виду упрек, высказанный С. С. Дудышкиным («Отечественные
записки», 1856, № 11, с. 17).
4 Индиана—героиня одноименного романа Жорж Занд.
Очерки гоголевского периода
русской литературы
С. 118—125
1 Девять статей под общим названием «Очерки гоголевского периода русской
литературы», печатавшиеся в «Современнике» в 1855—1856 гг., должны были
явиться частью работы по истории русской общественной мысли и литературы,
Поводом для настоящих «Очерков» стал выход в 1855 г. сочинений Гоголя.
Работа Чернышевского затронула самую горячую точку тогдашних споров
о назначении искусства, существо которых сводилось к вопросу о том, в какри
степени литература может вторгаться в жизнь. Чернышевский в «Очерках» (и в
ряде других работ) пропагандировал активное участие литературы в обществен-
ном движении, в историческом процессе.
В статье в очень осторожных выражениях Н. Г. Чернышевский проводил
мысль о том, что «положительным человеком» может называться только
человек, который имеет «действительные и положительные» стремления,
который энергично борется с обстоятельствами, препятствующими их осуще-
ствлению.
Идея гражданского воспитания, отстаиваемая Н. Г. Чернышевским, не
отделялась им от насущных общественно-политических целей и задач. Выдвигая
идеал «нового человека», он призывал быть похожим на него, активно бороться
за социальное равноправие, за счастье своего народа.
Впервые опубликовано в «Современнике», 1856, № 10; печатается в фраг-
ментах по тексту Поли. собр. соч., т. III, с. 228—231, 299—303.
2 амброзия (амвросия) — в греческой мифологии ароматная пища богов, нектар,
«напиток богов», дававшие им вечную юность и красоту.
3 Нерон Клавдий Цезарь (37—68)—римский император с. 542, жестокий, само-
влюбленный, развратный. Репрессиями и конфискациями восстановил против
себя разные слои римского общества.
4 Калигула Гай Цезарь (12—41)—римский император с. 372.
Стремление Калигулы к неограниченной власти и требование почестей себе

Н. Г. Чернышевский
320
как богу вызывали недовольство сената и преторианцев (императорских гвардей-
цев); убит преторианцами.
5 Тиберий Клавдий Нерон (42 г. до н. э.— 37 г. н. э.)—римский император с 14 г.
Опираясь на преторианцев, проводил автократичную политику.
6 Рыцарь Тогенбург—герой одноименной баллады Иоганна Фридриха Шиллера
(1759—1805), немецкого поэта, драматурга й теоретика искусства Просвещения;
наряду с Г. Э. Лессингом и И. В. Гёте, Шиллер является основоположником
немецкой классической литературы. В его произведениях ярко выражены
мятежное стремление к свободе, утверждение человеческого достоинства,
ненависть к феодальным порядкам, столкновение просветительских идеалов с
действительностью. Высокий нравственный пафос его лирики, интерес к
социальным потрясениям прошлого обусловили создание им теории «эстетиче-
ского воспитания» как способа достижения справедливого общественного
устройства.
7 Калибан—герой романтической драмы «Буря» Уильяма Шекспира (1564—1616),
английского драматурга и поэта, крупнейшего гуманиста эпохи Позднего
Возрождения.
8 «эпикурейцем» слыл в обществе выдающийся врач-терапевт С. П. Боткин
(1832—1889), все перечисленные ниже качества эпикурейца очень близки
известным его пристрастиям.
9 Анакреон (Анакреонт) (ок. 570—478 до н. э.)—древнегреческий поэт-лирик; в
его творчестве преобладают Мотивы размеренного, сознательно культивируемо-
го наслаждения чувственными радостями жизни; эмоциональный фон—тяготы
старости и предчувствие смерти. Подражание Анакреону породило «анакреонти-
ческую» поэзию поздней античности, Возрождения и Просвещения. В России
анакреонтические стихи писали М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин, К. Н. Ба-
тюшков, А. С. Пушкин.
10 Гораций—см. с. 312.
11 Остракизм—в VI—V вв. до н. э. в Древних Афинах и других городах изгнание
отдельных граждан по решению народного собрания (обычно на 10 лет). В
переносном—изгнание, гонение.
12 Беранже Пьер Жан (1780—1857) — французский поэт. Завоевал известность
сатирой на наполеоновский режим. Песни Беранже, проникнутые революцион-
ным духом, плебейским юмором, оптимизмом, имели всенародную популяр-
ность. Разделял идеи утопического социализма. \
" Жорою Санд—с. 308.
14 Гейне Генрих (1797—1856) —немецкий поэт и публицист, выдающийся мастер
лирической и политической поэзии.
15 Диккенс Чарльз (1812—1870)—английский писатель. До 1846 г. романы Диккен-
са полны социального оптимизма, который затем вступает в противоречие с
гротескно-реалистическим изображением губительной сущности капитала, а
после неудачи чартизма слабеет, утрачивает широту социального обобщения.
16 Теккерей Уильям Мейкпис (1811—1863) — английский писатель. В романе
«Ярмарка тщеславия» ярко воплотил социально-типические пороки буржуазного
общества.
17 Дюма Александр-отец (1802—1870) — французский писатель.
Лессинг, его время,
его жизнь и деятельность
С 125—132
1 По замыслу Чернышевского, работа должна была явиться подробным научным
жизнеописанием Готхольда Эфраима Лессинга (1729—1781)—немецкого теоре-
тика искусства, критика и драматурга, основоположника немецкой классической

Комментарии
321
литературы. Лессинг был близок Чернышевскому как человек, сыгравший
важнейшую роль в сближении современной ему немецкой литературы с жизнью.
Чернышевский, по его собственным словам, «приноравливал» содержание
работы к исторической ситуации в России, требуя активного участия литерату-
ры в общественном движении. Свой замысел работы о Лессинге Чернышевский
осуществил частично: он написал его биографию и исследовал некоторые
стороны литературной деятельности.
В статье Чернышевский обсуждает вопросы влияния на формирование
мировоззрения человека жизненных обстоятельств, содержания образования и
направленности его преподавания.
Впервые опубликовано в «Современнике», 1856, № 10, 11, 12; 1857, № 1, 3,
4, 6; печатается в фрагментах по тексту Поли. собр. соч., т. IV, с. 63—65,
75—79, 82—84.
2 Тридцатилетняя война происходила в 1618—1648 гг. под религиозными лозунга-
ми. Противоборствующими сторонами были, с одной стороны, немецкая
династия 1^абсбургов, стремившаяся к мировому господству, с другой—
Франция, Швеция* Голландия, Дания и Россия.
3 Зульцер Иоганн Георг (1720—1779)—немецкий эстетик. Цитата из его сочине-
ния «Allgemeine Theorie der schönen Künste».
4 Гервинус Георг Готфрид (1805—1871)—немецкий историк буржуазно-
либерального направления, литературовед. В труде по истории Европы 1813—
1848 гг. критиковал реакционный режим Меттерниха, сочувственно писал об
освободительных движениях.
5 Карл Лессинг издал в 1793 г. в Берлине первую биографию своего брата.
6 просодия—1) стихосложение, стиховедение; 2) учение о метрически значимых
элементах речи.
7 Готтшед (Gottsched) Иоганн Кристоф (1700—1766)—немецкий писатель и
теоретик раннего Просвещения. Боролся за национальный театр и националь-
ную литературу.
8 Крист Иоганн Фридрих (1700—1756)—профессор истории древнего искусства.
9 Эрнеста Иоганн Август (1707—1781)—немецкий писатель, профессор классиче-
ской философий и теологии.
10 Лютер Мартин (1483—1546) г-деятель Реформации в Германии, начало которой
положило его выступление в Виттенберге с 95 тезисами против индульгенций
(1517). Основатель лютеранства. Идеолог консервативной части бюргерства.
Перевел на немецкий язык Библию, утвердив нормы общенемецкого литератур-
ного языка.
11 Меланхтон Филипп (1497—1560)—немецкий протестантский богослов и педагог,
сподвижник М. Лютера. Составитель основ лютеранства, организатор школ.
Александр Сергеевич Пушкин,
его. жизнь и сочинения
С портретом А. С. Пушкина. СПб., 1856
С. 132—135
1 Авторецензия на биографический очерк о Пушкине. Впервые опубликована в
«Современнике», 1856, № 12; печатается по тексту Поли. собр. соч., т. III,
с. 625—628.
Книга о Пушкине, по мысли Чернышевского, должна была служить
первоначальному ознакомлению детей с биографией поэта. Написанная в
уважительном по отношению к юному читателю тоне, книга пропагандировала
необходимость образования для молодых людей.
В статье высказана одна из важнейших педагогических идей—успешное
развитие познавательных способностей детей зависит от педагогического мастер-
ства учителя, от учета возрастных и индивидуальных особенностей детей.

Н. Г. Чернышевский
322
1857
Отчет г. министра народного' просвещения
за 1857 год
Статья «Земледельческой газеты» о народном
образовании, о телесных наказаниях и о семейных
нравах простолюдинов. Правила содержания
ремесленных учеников
С. 136—138
1 Отметив, что Россия значительно отстает от других европейских стран по
уровню образованности населения, Чернышевский посвятил основное содержа-
ние рецензии рассуждению о том, в какой степени просвещение может явиться
средством «исцеления зла». Избрав по цензурным причинам метод исторической
аналогии, Чернышевский доказывает необходимость устранения социальной
несправедливости по отношению к «поселянам», т. е. уничтожения крепостного
права, которое является главной препоной на пути образования народа.
Впервые опубликовано в «Современнике», 1857, № 10; печатается в фраг-
ментах по тексту Поли. собр. соч., т. IV, с. 825—827, 841—843, 844.
2 парии—«неприкасаемая» каста в Южной Индии.
3 брамины и кшатрии—высшие сословия в Древней Индии.
4 В «Современнике», 1857, № 10, было напечатано «Современное обозрение».
1858
Русский человек на rendez-vous
С. 139—147
Размышления по прочтении повести г. Тургенева
«Ася»
1 Статья Чернышевского посвящена разбору повести И. С. Тургенева «Ася».
Анализируя характер главного героя, Чернышевский доказывал его социальную
типичность. Русский либерализм в канун революционной ситуации в России все
отчетливее проявлял свое безволие перед лицом важных социальных перемен..
Чернышевский показал, что трусость и неспособность к решительным поступкам
героя любовной коллизии повести «Ася» есть одно из проявлений общественного
лица современного либерала.
По мнению Чернышевского, становление человека как личности невозможно
без его участия в делах общества, без «приобретения чувств гражданина». Этой
социальной активности недостает герою Тургенева. Статья Чернышевского
вылилась в публицистическое выступление, предупреждение современникам не
упустить благоприятной исторической ситуации для решительной борьбы за
народное счастье.
Впервые опубликовано в «Атенее», 1858, № 18; фрагмент печатается по
тексту Поли. собр. соч., т. V, с. 164—173.
2 «Ом-мани-пад-ме-хум» — заклинание, произносимое древнеиндийскими жрецами;
магическая формула, которой придавалось мистическое значение. Брамины
(брахманы) — жрецы в Древней Индии.
3 Английский клуб образовался в Петербурге в 1770 г. и стал чрезвычайно
популярен, как место препровождения времени высшего света. Позднее англий-
ский клуб возник в Москве,
4 Перигринус Тисе—персонаж сказки «Повелитель блох» Эрнста Теодора Амадея
Гофмана (1776—1822), немецкого писателя:романтика, композитора, художника,
одного из основоположников романтической музыкальной эстетики и критики.
5 Захолустье (нем.).

Комментарии
323
1859
Экономическая деятельность
и законодательство
С. 148—151
1 Статья посвящена полемике, возникшей в печаш накануне отмены крепостного
права. Чернышевский спорил с противниками общинного землевладения, которое
он пропагандировал. Доказывая, что государство должно в пользу народных
масс руководить экономикой страны, Чернышевский показывает, как такая
деятельность государства может и должна привести к «совершенно новым
условиям».
В статье рассмотрен вопрос о сущности потребностей человека, их обуслов-
ленности объективными условиями, взаимосвязи формирования потребностей и
личностных качеств, высказаны материалистические идеи о влиянии социально-
экономических условий на формирование личности.
Впервые опубликовано в «Современнике», 1859, № 2; печатается в сокраще-
нии по Поли. собр. соч., т. V, с. 606—609.
Суеверие и правила логики
С. 151 — 160
1 Статья посвящена обсуждению вопросов общинного землевладения и является у
Чернышевского одной из самых резких по степени критики крепостного права.
Впервые опубликована в «Современнике», 1859, № 10; печатается в фрагмен-
тах по тексту Поли. собр. соч., т. V, с. 694—696, 702—709.
2 Речь идет о Матвее Львовиче Кожевникове, саратовском губернаторе.
3 Имеется в виду Николай Александрович Мордвинов, управляющий саратовской
удельной конторой.
4 Имеется в виду Константин Карлович Грот (1818—1897), самарский губернатор в
1853 — 1861 гг.'
5 Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826—1889), с марта 1858 г. по март 1860
г. служил рязанским вице-губернатором.
I860
Июльская монархия
С. 161
1 Работа Чернышевского представляла собой перевод и собственные комментарии
отдельных глав сочинения «История 10 лет», посвященного описанию периода
между июльской 1838 г. буржуазной революцией и февральской революцией 1848
г. во Франции, французского историка, публициста и политического деятеля Луи
Блана (1811 —1882). Этот исторический промежуток получил наименование
Июльской монархии. Чернышевский давал читателю возможность оценить
бесперспективность российского монархического правления в сравнении с
историей падения монархии во Франции.
В публикуемом.отрывке Чернышевский говорит о взаимосвязи и взаимозави-
симости образования, политической власти и материального благосостояния в
социально несправедливом государстве.
Впервые опубликовано в «Современнике», 1860, № 1, 2, 5; печатается в
фрагментах по тексту Поли. собр. соч., т. VII, с. 97—98.

Н. Г. Чернышевский
324
Антропологический принцип з философии
С. 162—206
1 Главный философский труд Чернышевского написан по поводу брошюры
философа, социолога-публициста П. Л. Лаврова (1823 —1900) «Очерки вопросов
практической философии». СПб., I860, в- которой Лавров доказывал, что
западноевропейский кризис, наступивший в эти годы, можно преодолеть,
использовав все самое ценное, что создано, к этому времени общественной
наукой. Чернышевский, опровергая эклектичную позицию Лаврова, обстоятель-
но изложил теоретические основы нравственности, собственные взгляды на
человека. Несмотря на некоторую механистичность, теория Чернышевского
явилась прогрессивным революционно-демократическим обоснованием этики
«новых людей». И цензура усмотрела в этой работе Чернышевского пропаганду
материализма и потрясение основ самодержавного Российского государства.
Впервые опубликован в «Современнике», 1860, № 4; печатается в фрагмен-
тах по тексту Поли. собр. соч., т. VII, с. 240—295.
2 Ахиллес—см. с. 304.
3 Вулкан—в древнеримской мифологии бог огня, почитавшийся* также как
покровитель кузнечного дела.
4 Коперник Николай (1473—1543)—польский астроном, создатель гелиоцентриче-
ской теории мира.
5 Милль Джон Стюарт (1806—1873)—английский философ-позитивист, экономист
и общественный деятель.
6 Прудон Пьер-Жозеф (1809—1865)—французский мелкобуржуазный соци-
алист, теоретик анархизма.
7 Ньютон Исаак (1642—1717)—английский физик, математик и; астроном, осно-
воположник механики.
8 Вашингтон Джордж (1732—1799)—первый президент США.
9 Джефферсон Томас (1743—1826)—американский просветитель, президент США
в 1801—1809 гг.
10 антропоморфизм—уподобление человеку, наделение человеческими психиче-
скими свойствами предметов и явлений неживой природы, небесных тел,
животных, мифических существ.
11 Курций Марк (IV в. до н. э.)—римский юноша, пожертвовавший собой для
спасения Рима.
12 Эмпедокл (485—425 до н. э.)—древнегреческий философ, материалист, кото-
рый, согласно легенде, бросился в жерло действующего вулкана Этна, чтобы
укрепить молву, что он сделался богом.
*3 Дамок Сиракузский (IV в. до н. э.)—древнегреческий философ, пифагореец,
образец истинной дружбы.
14 Пифиас (Phintias) (Финтий)—пифагореец из Сиракуз, друг Дамона. Пифиас был
приговорен к смерти, но для устройства семейных дел'отпущен на короткий
срок. Заложником вместо него остался Дамон. Непредвиденные обстоятельства
задержали Пифиаса, и Дамон уже был отведен па место казни, но тут прибежал
Пифиас. Дионисий II, за покушение на жизнь которого должен был умереть
Пифиас, простил его и просил принять его третьим в столь тесную дружбу, от
чего друзья отказались.
15 Лукреция (VI в. до н. э.)—римлянка, покончившая собой после того, как была
изнасилована сыном царя Тарквиния Гордого Секстом Тарквинием.
*б Сенаторы Согунта (торгового города в древней Испании) во время осады его
войсками карфагенского t полководца Аннибала (в 219 до н. э.) снесли на
городскую площадь все свое имущество и городскую казну, развели из этого
костер и бросились в него, чтобы не попасть в руки врагов.
!7 Лейбниц Готфрид (1646—1716)—немецкий математик, философ.
18 Чингисхан (ок. 1155—1227)—основатель Монгольской империи.

Комментарии
325
19 Батый (ум. 1255)—монгольский хан, в 1237—1240 гг. завоевавший Русь.
20 Тацит Публий Корнелий (55—120)—римский историк.
21 Остготы, лангобарды, герулы, вандалы, в£стготы, франки—германские пле-
мена, существовавшие в I—III вв.
22 Меровинги—первая династия франкских корояей (V—VIII вв.).
23 Карл V (1500—1558)—император Священной Римской империи и король
испанский и обеих Сицилии.
24 Филипп Я (1527—1598) —король Испании.
25 Наполеон I Бонапарт (1769—1821)—французский император в 1804—1815 гг.,
полководец.
26 «Погибоша аки обре» — древнерусская пословица, приведенная в «Повести
временных лет». Обры, как назывались на Руси восточнотюркские племена
аваров, нападали на славянские поселения, часто упоминались в европейских
рукописях VI—VIII вв., а затем с IX в. бесследно исчезли.
27 Эмин Федор Александрович (1735—1770)—писатель, автор полной домыслов
«Российской истории», издатель журнала «Адская почта».
28 Щлагин Иван Порфирьевич (1725—1794) — государственный деятель, перевод-
чик, автор неоконченной книга «Опыты повествования о России».
29 Чулков Михаил Дмитриевич (1743—1793)—писатель, издатель сборников сказок
и «Собрания разных песен» (1770—1775).
30 Погодин Михаил Петрович (1800—1875)—писатель реакционного направления,
профессор истории в Московском университете. Чернышевский отзывается,
видимо, о его магистерской диссертации «О происхождении Руси».
31 Шевырев Степан Петрович (1806—1864)—поэт, историк реакционного направле-
ния, соиздатель «Московского вестника» (вместе с Погодиным).
32 паисиевский сборник—С. П. Шевырев обнаружил в библиотеке Кирилло-
Белозерского монастыря сборник выписок из древних русских документов,
получивший такое наименование.
33 Аристотель—см. с. 312.
34 Спиноза Бенедикт (Барух) (1632—1677)—нидерландский философ-материалист,
атеист. Оказал большое влияние нд развитие атеизма и материализма.
Основания политической экономии
С 206—214
1 В примечаниях к собственному переводу книги I «Оснований политической
экономии» Дж. Стюарта Милля Чернышевский дает глубокую критику буржуаз-
ного строя и связанную с ней критику буржуазной политической экономии. В
«Послесловии к второму изданию» I тома «Капитала» Маркс отмечал, что
«банкротство буржуазной политической экономии... мастерски показал уже в
своих «Очерках из политической экономии (по Миллю)» великий русский ученый
и критик Н. Чернышевский» (т. 23, с. 17—18), И в примечаниях и в «Очерках из
политической экономии» Чернышевский противопоставляет буржуазной полити-
ческой экономии политическую экономию социализма, которую в работе
«Капитал и труд» называет экономической теорией трудящихся.
Полный перевод книги I Милля с замечаниями Чернышевского опубликован
в «Современнике», 1860, № 2, 3, 4, 6, 7, 8, 11 в виде приложения. Печатается в
фрагментах по тексту Поли. собр. соч., т, IX, с. 75—81, 195—199.
2 Смит Адам (1723 —1790)—шотландский экономист и философ. Превратил
политэкономию в сравнительно стройную систему знаний.
3 Кельты—племена, обитавшие в I в. до н. з. на территории современной Франции
и Бельгии.
4 Хлодвиг—см. с. 311.

Н. Г, Чернышевский
326
Собрание чудес.
Повести, заимствованные из мифологии
Сочинение американского писателя
Натаниэля Готорна. СПб., 1860
С. 214—227
1 Рецензия Чернышевского посвящена книге популярного в России американского
писателя Натаниэля Готорна (Хоторна) (1804—1864).
По цензурным, тактическим и этическим причинам Чернышевский не
раскрыл ряда намеков на современные ему литературные явления, которые
сравнивал с книгой Готорна. Здесь., как и в других работах, Чернышевский
выступает за правдивую литературу для детей, дающую картину реальной, а не'
дистиллированной жизни, из которой исключены живые человеческие чувства и
отношения.
Впервые опубликована в «Современнике», 1860, № 6, печатается по тексту
Поли. собр. соч., т. VII, с. 440—453.
2 Гофман—см. с." 322.
3 Гёте—см. с. 313.
4 Нибур Бартольд Георг (1776—1831), немецкий историк. Знал 20 языков. В
истории главное значение придавал политическому развитию народов.
5 вивисекция (живосечение)—выполнение операций на живом животном с целью
изучения функций организма, а также причин заболевания и действия на
организм различных веществ.
6 Леда—в греческой мифологии супруга спартанского царя Тиндарея. Зевс,
плененный красотой Леды, овладел ею, обратившись в лебедя. Из двух яиц,
рожденных Ледой, вышли на свет дочь Елена и сыновья—Диоскуры. Леда с
Зевсом-лебедем — частый сюжет в изобразительном искусстве.
7 Ганимед—в греческой мифологии троянский юноша, из-за своей необыкновен-
ной красоты похищенный Зевсом; на Олимпе стал любимцем Зевса и виночерпи-
ем богов.
8 Юпитер—в римской мифологии верховный бог. Соответствует греческому
Зевсу.
9 Фобяаз—герой одноименного романа французского писателя конца XVIII в.
Луве д' Куврея.
10 Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805), нем. поэт, драматург.
11 Жуковский Василий Андреевич (1783 —1852), русский поэт. Начав как сентимента-
лист, стал одним из создателей русского романтизма. Его' поэзия насыщена
меланхолическими мечтаниями, романтически переосмысленными образами на-
родной фантастики.
Перевел на русский язык «Одиссею» Гомера, произведения Ф. Шиллера,
Дж. Байрона.
12 Рослей Шарль (1661—1741), французский историк.
13 Самнитские войны 343—341, 326—304, 298—290 гг. до н. э. велись Римом с
целью покорения самнитов, закончились победой Рима.
14 Степанов Александр Петрович (1781 —1837) — писатель, автор романа «Посто-
ялый двор. Записки покойного Горянова, изданные его другом Н. П. Маловым»
(«Записки Горянова»), 1835, и романа «Тайна», 1838. В. Г. Белинский назвал
роман бестолковым, безграмотным и непристойным (Поли.собр. соч. М., 1953,
т. II, с. 64).
ь' Поль де Кок— см. с. 308.
16 Пандора—в греческой мифологии женщина, созданная Гефестом по воле Зевса
в наказание людям за похищение Прометеем огня у богов; пленила красотой
брата Прометея—Эпиметея и стала его женой. Увидев в доме мужа ящик,
наполненный бедствиями, любопытная Пандора, -несмотря на запрет, открыла
его, и все бедствия, от которых страдает человечество, распространились по

Комментарии
327
земле. Крышка захлопнулась только тогда, когда на дне оставалась лишь
надежда.
17 Меркурий—в римской мифологии бог торговли, покровитель путешественников.
Соответствует греческому Гермесу.
18 Речь идет о романе И. С. Тургенева «Рудин».
19 Тютрюмов Никанор Леонтьевич (1821—1877)—художник-портретист, просла-
вившийся умением выписывать детали костюмов.
20 Рафаэль— см. с. 312.
21 Пародия на роман И. А. Гончарова «Обломов».
22 Медуза—в греческой мифологии самая ужасная из трех Горгон — крылатых
страшилищ, с несоразмерно большой головой, высунутым языком, оскаленными
зубами, со змеями на голове или туловище. Всякий, кто осмеливался на нее
взглянуть, тотчас окаменевал.
23 Минотавр—в греческой мифологии чудовище, полу бык, получеловек, рожден-
ный женой критского царя Миноса от связи со священным быком бога
Посейдона. Минос заключил Минотавра в лабиринт и обязал подвластные ему
Афины доставлять периодически для кормления Минотавра по 7 юношей и
девушек.
1861
Очерки из политической экономии
(по Миллю)
С. 228—232
1 Так назвал Чернышевский свои примечания к книгам II, III, IV и V «Оснований
политической экономии» Дж. Ст. Милля. От примечаний к переводу книги I
«Очерки» отличаются -тем, что в них перевод книги Милля приводится лишь
отрывками, а сами примечания представляют собой самостоятельные статьи-
очерки, в которых Чернышевский делает глубокий критический анализ буржуаз-
ной политической экономии в более развернутом виде, нежели в примечаниях в
книге I. «Очерки» представляют собой цельное, стройное изложение «Экономи-
ческой теории трудящихся».
Впервые опубликовано в «Современнике», 1861, № 8, 9, 10, 12, печатается в
фрагментах по тексту Поли. собр. соч., т. IX, с. 547—549, 802.
2 меркантильная теория—буржуазная экономическая теория, лежащая в основе
экономической политики государств .эпохи первоначального накопления капитаг
ла. Для привлечения в страну возможно большего количества золота и серебра,
не участвующего в денежном обмене, на внешний рынок вывозилось максималь-
но возможное количество товаров.
3 протекционизм—экономическая политика государства, способствующая разви-
тию национальной промышленности или сельского хозяйства путем ограждения их
от иностранной конкуренции.
4 Pay Карл Генрих (1792—1870)—немецкий экономист.
5 Рошер Вильгельм (1817—1894)—немецкий экономист, основатель исторической
школы в политэкономии.
6 Бастиа Фредерик (1801—1850) — французский экономист, проповедник теории
гармонии классовых интересов в буржуазном обществе.
7 Шевалье Жан-Батист-Антуан (1793—1879) — французский химик и фармацевт,
выступивший со статьей о фальсификации товаров.
8 улемы—высшее сословие богословов в мусульманских странах.
9 муфтий—высшее лицо в мусульманском духовенстве.

Н. Г. Чернышевский
328
1862
Ясная Поляна. Школа»
Журнал педагогический, издаваемый
гр. Л. Н. Толстым. Москва, 1862 г.
Ясная Поляна. Книжки для детей
Книжка 1-я и 2-я
С. 233—245
1 Статья написана Чернышевским по просьбе Л. Н. Толстого, который просил
Чернышевского изложить свое мнение о журнале «Ясная Поляна» на страницах
«Современника». Чернышевский подверг журнал нелицеприятной критике глав-
ным образом за утверждавшуюся Толстым идею о недоверчивом и даже
враждебном отношении народа к образованию, призывая его взглянуть на дело
образования .с классовых позиций, увидеть социальные корни этого явления.
Впервые опубликовано в «Современнике», 1862, № 3, печатается в фрагмен-
тах по тексту Поля, собр. соч., т. X, с. 503—515.
2 Даль В. И. (1801—1872)—русский писатель, лексикограф, этнограф, чл.-кор.
Петербургской АН (1838), почетный академик (1863), создатель Толкового
словаря живого великорусского языка (в 4-х т.), опубликовал в журналах
«Русская беседа» (1856, № 3), «Отечественные записки» (1857, № 2) и газете
«С.-Петербургские ведомости» (1857, № 245) статьи, доказывавшие, что грамот-
ность без просвещения вредна, так как распространяет в народе крючкотвор-
ство. Эти статьи вызвали полемику в печати.
3 Беллюстин Иоанн Степанович (1820—1890)—священник, педагог. Выступил со
статьями «Теория и опыт» («Журнал министерства народного просвещения»,
1860, № 10) и «Два последние слова о народном образовании» (там же, 1861,
Х° 2), близкими по своей основной идее Статьям В. И. Даля.
4 Программу (фрат{.).
5 Статья Л. Толстого «О народном образовании».
6 Иосиф II (1741—1790)—австрийский эрцгерцог с 1780, император Священной
Римской империи с 1765 г. Проводил политику так называемого просвещенного
абсолютизма.
7 Аранда Педро-Пабло (1718—1799)—испанский государственный деятель.
8 Флорида Бланка Хозе-Маньино (1728—1808)—испанский государственный
деятель.
9 «Картофельные бунты» происходили в России в 1834 и 1840—1844 гг., когда в
ответ на требование сельских властей разводить картофель государственные
крестьяне, решив, что ото требование находится в связи с продажей их
помещиками, поднимали бунты, жестоко подавленные властями.
10 человеческий род (лат.).
11 Человеческий вид (лат.).
12 Устрялов Николай Герасимович (1805—1870)—историк-монархист, автор
«Русской истории» (СПб., 1849).
13 В 60-х гг. XIX в. обсуждался вопрос о том, чтобы окончившие университет не
имели преимуществ по службе перед теми, кто его не кончал. Л. Толстой
поддерживал это мнение.
14 Руссо Жан-Жак (1712—1778) —французский писатель и философ, автор педаго-
гического сочинения «Эмиль, или О воспитании» (1762), оказавшего большое
влияние на развитие педагогической мысли.
15 Песталоцци Иоганн Генрих (1746—1827)—швейцарский педагог, демократ,
основоположник теории начального обучения. В своей теории так называемого
элементарного обучения связал обучение с воспитанием и развитием ребенка
(развивающее обучение), -педагогику с психологией. Развил идею соединения
обучения с производительным трудом.

Комментарии
329
Научились ли?
С. 245—256
1 Статья является ответом на выступление учителя и писателя Аркадия Васильеви-
ча Эвальда (1836—1898), напечатанное в «С-Петербургских ведомостях», 1862,
№ 92; под заглавием «Учиться или .не учиться». Полемике Чернышевского с
Эвальдом предшествовали следующие события: в мае 1861 г. были введены
новые правила для студентов, согласно которым только по два студента от
каждой губернии, входившей в состав учебного округа, освобождались от платы
за обучение. Это распоряжение наносило удар по беднейшей части студенчества,
весьма многочисленной в университете. .В дополнение к этому в июле были
введены в университете «матрикулы», книжки, которые содержали все универси-
тетские правила и выполняли функцию удостоверения личности и вида на
жительство. В сентябре студенты отказались подчиняться этим правилам. Были
устроены сходки, на которых приняли решение не вносить' платы за обучение и
не брать матрикулы. 25 сентября состоялось шествие студентов на квартиру
ректора, в результате которого произошли в этот и последующие дни массовые
аресты студентов и заключение их в Петропавловскую и Кронштадтскую
крепости, а университет закрыт.
А. Эвальд в статье, с которой полемизирует Чернышевский, обрушился на
студентов с обвинениями в том, что они сами виноваты в закрытии университета
и прекращении лекций. Чернышевский не только печатно опроверг- измышление
Эвальда, но и провел публичный диспут со своим оппонентом, состоявшийся 30
мая 1862 г, на квартире Эвальда. Чернышевский вышел победителем в этом
споре, что в письменном виде подтвердил Эвальд.
Эта статья—последнее печатное выступление Чернышевского перед
арестом.
Впервые опубликована в «Современнике», 1862, № 4; печатается по тексту
Поли. собр. соч., т. X, с. 168—180.
2 Речь идет о цензурных преобразованиях, которые намеревался ввести либераль-
ный министр народного просвещения А. В. Головнин.
3 Воскресные школы возникли в качестве бесплатных школ для взрослых в 1859 г.
в Киеве по инициативе проф. П. В. Павлова (1823—1895) и Н. И. Пирогова
(1810—1881). Они были чрезвычайно популярны и в Петербурге и явились
легальной формой антиправительственной пропаганды. Закрыты по распоряже-
нию правительства 10 июня 1862 г.
4 Очевидно, Чернышевский имел здесь в виду циркуляр министра народного
просвещения Ковалевского от 30 декабря 1860 г., вводивший правила строгого
наблюдения за воскресными школами.
5 Произвольную.
6 Комиссия для пересмотра университетского устава была утверждена в декабре
1861 г. под председательством попечителя Дерптского учебного округа
Е. Ф. Брадке (1786—1862)..
7 Здесь Чернышевский в осторожных выражениях говорит об истории с профессо-
ром Павловым—Павлов Платон Васильевич (1823—1895), профессор русской
истории Киевского университета (с 1847 по 1859 г.), первый организатор
воскресных школ в России. С 1859 г. читал лекции в Петербургском университе-
те, работал в воскресных школах. 2 марта 1862 г. на публичном вечере он
произнес речь о тысячелетии России, которая произвела на слушателей
громадное впечатление. Павлов был арестован и 6 марта выслан в Ветлугу. Тогда
среди молодежи возникло решение, чтобы профессора, читавшие лекции после
закрытия университета в городской думе, отказались от их продолжения в знак
протеста против расправы с Павловым.
8 «коноводом» студенчества в реакционном и либеральном лагере называли
Н. Г. Чернышевского,

Н. Г. Чернышевский
330
9 '• партия действия» — революционная подпольная организация, созданная в
Италии в 1853 г. под руководством Джузеппе Мадзини (1805—1872), вела борьбу
за независимость и единство страны, но неудачные попытки поднять восстание
оттолкнули от нее демократические слои населения. Превратиться в «партию
действия»—в данном случае в устах Чернышевского значило предать интересы
народа.
1888
Очерк научных понятий по некоторым
вопросам всеобщей история
С. "257—288
1 Работа написана в качестве приложения к очередным томам 'Всеобщей истории»
немецкого историка Георга Вебера (1808—1888), которая издавалась в переводе
Чернышевского (под псевдонимом Андреев).
Чернышевский дал в «Очерке» материалистический анализ факторов, опре-
деляющих национальный характер народа, указав на социальную обусловлен-
ность нравственных качеств человека, зависимость их от общественных условий.
Важное место в работе занимает рассмотрение процесса обучения.
Впервые опубликована в кн.: Вебер Г. Всеобщая история. М., 1888, т. X;
печатается в фрагментах по тексту Поли. собр. соч., т. X, с. 881—896, 907—919.
2 Чернышевский ссылается на идеи, весьма сходные с постулатами английского
средневекового философа Фомы Гоббса (1588—1679).
3 Кочевникам.

Указатель имен
Анакреон 122, 320
Аннибал (Ганнибал) 195
Антонович М. А. 18
Аранда, Педро-Пабло 235, 328
Аристотель 68, 205, 312
Арсеньев, К. И. 41, 310
Байрон, Джордж Ноэл Гордон 59, 326
Бастиа, Фредерик 231, 327
Батый 199, 325
Блан, Луи 323
Беккер, Иммануэль 89, 90, 314
Белинский, В. Г. 5, 7, 8, 9, 11, 15, 20, 294,
316
Беллюстин, И. С. 13, 235, 328
Бем, К. И. 101, 318
Беранже, Пьер Жан 124, 320
Блюм, Роберт 8
Богданович, И. Ф. 41, 310
Боккаччо, Джованни 82, 313
Борисов, В. А. 90, 314
Бойль 242
Брадке, Е. Ф. 329
Бруссе, Франсуа-Жозеф-Виктор 85, 314
Боало, Никола 41, 310
Бугенвиль, Луи-Антуан 84, 313
Булгарин, Ф. В. 42, 310
Буслаев, Ф. И. 90, 93, 309, 315
Валентинов, Н. В. 15
Васильева, О. С. 9
Вашингтон, Джордж 170, 324
Вебер, Георг 17, 330
Винклер 130
Виргилий, Публий Марон 57, 312
Водовозов, В. И. 14
Востоков, А. X. 94, 315
Ганеман, Самуэль 85, 314
Гаусс, Карл Фридрих 85, 314
Гегель, Георг Вильгельм Фридрих 8, 44,
45, 49, 50, 89, 90, 311
Гезиод39, 309
Гейне, Генрих 124, 320
Гервинус, Георг Готфрид 126, 321
Гере 130
Герцен, А. И, 7, 8, 9, 10, 11, 13, 15, 307
Гёте, Иоганн Вольфганг 215, 308, 313
Гобс, Фома 330
Головнин, А. В. 329
Гогарт, Вильям 73, 312
Гоголь, Н. В. 7, 17, 33, 61, 111, 117, 151,
153, 224
Гогоцкий, С. С. 13
Голиков, И. И. 93, 315
Гомер 39, 87, 309
Гончаров, И. А. 17
Гораций, Квинт Флакк 57, 122, 291, 312
Горянинов, П. Ф. 41, 310
Готье, Теофиль 31, 307
Готорн, Натаниэль 214, 215, 216, 220—
224—226, 326
Готтшед, Иоганн Кристоф 130, 321
Гофман, Эрнст Теодор Амадей 143, 214,
317, 321
Грановский, Т. Н. 99, 317
Грез, Жан-Батист 57, 312
Грефе, Ф. Б. 292
Греч, Н. И. 318
Грибоедов, А. С. 92
Гримм, братья Яков и Вильгельм 84,
313
Грот, К. К; 323
Гумбольдт, Александр Фридрих 85, 90,
314
Давыдов, И. И. .94, 315
Даль, В. И. 101, 235, 313, 328
Дамон Сиракузский 194, 324
Дезульер, Антуанетта 71, 312
Демокрит 68, 312
Державин, Г. Р. 41
Джефферсон, Томас 170, 324
Диккенс, Чарльз 33, 71, 124, 320
Добролюбов, Н. А. 5, 7, 10, 18, 20, 22, 23
Дружинин, А. В. 319
Дудышкин, С. С. 319
Духовников, Ф. В. 17
Дюма, Александр (отец) 124, 320
Елагин, И. П. 204, 325
Жуковский-, В. А. 7, 92, 218, 306, 326
Занд, Жорж 32, 71, 124, 303, 314, 308
Зульцер, Иоганн Георг 126, 321
Иохер 130
Ишимова, А. И. 5, 97, 316
Калигула, Гай Цезарь 120
Кант, Иммануил 81, 313
Кантемир, А. Д. 41, 310
Карамзин, Н. М. 73, 312
Карл V 199
Катков, М. Н. 94, 315
Кайданов, И. К. 41, 310

Указатель имен
332
Крист, Иоганн Фридрих 130
Классовский, В. И. 84, 90
Кожевников, М. Л. 323
Кольцов, А. В. 234
Конт, Огюст 8
Коперник, Николай 17, 170, 324
Корнель, Пьер 59, 60, 312
Костомаров, В. Д. 10
Костырь, Н. Т. 90, 314
Котошихин, Г. К» 317
Коши, Огюстен-Луи 85, 314
Крист, Иоганн Фридрих 130, 321
Кропоткин, П. А. 15
Кук, Джеймс 84, 313
Купер, Джеймс Фенимор 72, 312
Курций, Марк 194
Кур де Жебелен, Антуан 90, 314
Куторга, М. С. 292, 293
Кюнер, Рафаэль 90, 314
Лавров, П. Л. 162, 165, 324
Лавровский, Н. А. 90, 314
Лаланд, Жозеф-Жером 85, 314
Ленин, В. И. 5, 10, 15, 23
Ленц, Э. X. 290
Леопольдов, А. Ф. 294
Лермонтов, М. Ю. 7,17, 32,111,112,224
Лессинг, Готхольд Эфраим 125—132,
320, 321
Лессинг, Карл 321
Лейбниц, Готфрид 196, 324
Лоренц, Фридрих Карлович 94, 95, 110,
315
Лукреция 194, 195, 196
Луначарский, А. В. 19, 20
Лютер, Мартин 131, 132, 321
Людовик XIV 34, 60
Маркс, Карл 7, 22
Мадзини, Джузеппе 330
Меланхтон, Филипп 131, 321
Миклошич, Франц 90, 315
Милиус 132'«
Миллер, Иоанн 60, 312
Миллер-Красовский, Н. А. 14
Милль, Джон Стюарт 21, 165, 2(Т6, 269,
228, 319, 320, 327'
Михайлов, М. Л. 8, 23, 296
Мордвинов, Н. А. 323
Наливкин, Ф. Н. 41, 310
Наполеон I, Бонапарт 199, 325
Нерон, Клавдий 120
Нибур, Бартольд Георг 215, 326
Никитенко, А. В. 295
Ньютон, Исаак 170, 189, 196, 324
Овидий, Публий Назон 57, 312
Огарев, Н. П. 11
Острогорский, В. П. 318
Охотин, А. П. 40, 41, 42
Павлов, Н. Ф. 105, 318
Павлов, П. В. 329
Павский, Г. П. 943 315
Шприц, Е. 5
Перевлесский, П. М. 90, 314
Песталоцци, Иоганн Генрих 244, 328
Петр Великий 93, 99, 117, 132, 204
Пиотровский, И. А. 23
Пирогов, Н. И. 13, 14, 22, 105, 106, 110,
318
Писарев, Д. И. 15, 17, 20, 21, 22, 23
Пифиас 194
Платон 60, 68, 312
Плетнев, П. А. 295
Плеханов, Г. В. 15
Плещеев, А. Н. 294
Погодин, М. П. 204, 325
Поль де Кок 32, 220, 308
Потт, Август Фридрих 90, 315
Присниц, Винцент 85, 314
Прудон, Пьер-Жозеф 165, 167, 324
Пуассон, Симеон-Дени 85, 314
Пушкин, А. С. 7, 17, 39, 41, 42, 59, 92,93,
111, 112, 132, 133, 135, 152, 224, 321
Радищев, А. Н. 9
Расин, Жан-Батист 59, 60, 71, 312
Разин, А. Е. 318
Pay, Карл Генрих 231, 327
Рафаэль, Санти 57, 225, 307, 312
Резенер, Ф. Ф. 14
Риттер, Карл 314
Роллен, Шарль 220, 326
Ротшильд 192
Рошер, Вильгельм 231, 327
Руссо, Жан-Жак 244, 328
Садлер, М. Т. 292
Салтыков-Щедрин, М. Е. 323
Свенске, К. Ф. 291
Скотт, Вальтер 33, 71, 312
Слепцов, А. А. 23
Смарагдов, С. Н, 41, 310
Смит, Адам 206, 325
Соколов, А. 291, 292
Спиноза, Бенедикт (Барух) 205, 325
Срезневский, И. И. 94, 295, 315
Стасюлевич, М. М. ПО
Степанов, А. П. 220, 326
Стоюнин, В. Я. 14, 91, 92, 93, 94, 315
Страхов, Н. Н. 13
Танеев, В. И. 22
Таппе, Дитрих Август 73, 90, 312

Указатель имен
333
Тарквиний, Секст 195
Тастю, Сабина-Казимир-Амабль 97, 315
Тацит, Публий Корнелий 199, 291, 325
Теккерей, Уильям Мейкпис 124, 320
Толстой, Л. Н. И, 14, 18, 111—117,
233—235, 238, 319, 328
Тредьяковский, В. К. 41, 310
Тургенев, И. С. 20, 111, 112, 116, 139,
145, 152, 322
Тютрюмов, Н. А. 225
Устрялов, Н. Г. 239, 292, 295, 328
Ушинский, К. Д. 13, 14, 16, 20
Фатер, Фридрих 90, 315
Фаулер 242
Фейербах, Людвиг 8, 13
Филипп II 199
Фишер, А. А. 292, 295
Фишер, Фридрих Теодор 49, 50, 54, 311
Флорида, Бланка Хозе-Маньино 235, 328
Фрейтаг, Ф. К. 290—292
Фролов, Н. Г. 79, 80, 313
Фурье, Шарль 8
Ханыков, А. В. 8
Херасков, М. М. 41, 300
Хомяков, А. С. 317
Хлодвиг 210, 311
Цебрикова, М. К. 18, 22
Чернышевский, Г. И. 7
Чингисхан 199, 324
Чистяков, М. Б. 40, 310
Чулков, М. Д. 204, 325
Шафранов, С. Н. 90, 315
Шевалье, Жан-Батист 231, 327
Шевырев, С. П. 28, 204, 307, 325
Шекспир, Уильям 57, 59, 224, 225
Шелгунов, Н. В. 9, 22, 23
Шиллер, Иоганн Фридрих 218, 326
Шлиттер, Э. Е. 290, 292
Шпилевский, П. М. 95, 316
Шребер, Даниил Готлиб Мориц 98, 316,
317
Эвальд, А. В. 329
Эмин, Ф. А. 204, 325
Энгельс, Фридрих 5, 7
Эмпедокл 194, 324
Эрнести, Иоганн Август 130, 131, 321
Юркевич, П. Д. 13, 14

Содержание
От составителя 5
Революционно-демократическая педагогика Н. Г. Чер-
нышевского 7
1845
Рассуждение. Следует ли отдавать предпочтение школь-
ному воспитанию перед домашним 24
Образование человечества зависит от образования моло-
дого поколения 29
О том, какие книги должно давать читать детям 31
Участвовали ли поэты в развитии народной жизни
и т. д. 36
1854
Учебник русской словесности А. Охотина. Часть пер-
вая 40
Учебник русской словесности А. Охотина. Часть вто-
рая —
1855
Эстетические отношения искусства к действительности
(Диссертация) 43
Магазин землеведения и путешествий 79
Грамматические заметки В. Классовского» С.-Петер-
бург, 1855 84
Высший курс русской грамматики, составленный Вла-
димиром Стоюниным. СПб., 1855 91
Руководство к всеобщей истории. Сочинение Ф. Лорен-
ца. Ч. III, отд. 2 94
Цыганенок. Повесть Для детей П. М. Шпилевского.
СПб., 1855 95
1856
Первое чтение и первые уроки для маленьких детей.
Соч. А. Ишимовой 97
Врачебно-комнатная гимнастика. Соч. доктора Шребе-
ра 98
Сочинения Т. Н. Грановского 99
Заметки о журналах. Июнь 1856 г. 100
Заметки о журналах. Июль 1856 г. 105
Общий курс истории средних веков. Соч. М. Стасюле-
вича 110
Детство и отрочество Л. Н. Толстого. Военные рас-
сказы Л. Н. Толстого 111
Очерки гоголевского периода русской литературы 118
Лессинг, его время, его жизнь и деятельность 125
Александр Сергеевич Пушкин, его жизнь и сочинения 132
1857
Отчет г. министра народного просвещения за 1857
год.— Статья «Земледельческой газеты» о народном
образовании, о телесных наказаниях и о семейных
нравах простолюдинов 136
1858
Русский человек на rendez-vous 139
1859

Содержание
Экономическая деятельность и законодательство 148
Суеверие и правила логики 151
1860
Июльская монархия 161
Антропологический принцип в философии 162
Основания политической экономии 2Ö6
Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифоло-
гии. Сочинение Натаниэля Готорна. 214
1861
Очерки из политической экономии (по Миллю) 228
1862
Ясная Поляна. Школа. Ясная Поляна. Книжки для
детей
Научились ли?
1888
Очерк научных понятий по некоторым вопросам всеоб-
щей истории
Письма
Библиография
Комментарии
Указатель имен
233
245
257
289
302
307
331

Николай Гаврилович Чернышевский
Избранные педагогические сочинения
Составитель
Александр Васильевич Плеханов
Зав. редакцией Ю. В. Василъкова
Редактор Г. Б. Меньшикова
Художник серии А. Н. Рюмин
Художественный редактор Е. В. Гаврилин
Технические редакторы И. И. Володина, Т. Е. Морозова
Корректоры В. С. Антонова, Р. Ц. Семченкова
ИБ INk 695
Сдано в набор 02.07.82. Подписано в печать 27.12.82. А13247. Формат
60x90 Aß. Бумага тип. № 1. Печать офсет. Гарнитура тайме. Усл. печ. л.
21,0+0,25 форзацы. Уч.-изд. л. 25,31+0,42 форзацы. Усл. кр.-отт. 25,5.
Тираж 40 000 экз. Заказ Ха 413. Цена 1 р. 40 к.
Издательство «Педагогика» Академии педагогических наук СССР и
Государственного комитета СССР до делам издательств, полиграфии и
книжной торговли
Москва, 107847, Лефортовский пер., 8
Ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени
Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Союзполиграф-
лрома при Государственном комитете СССР по делам издательств,
полиграфии и книжной торговли.
Москва, М-54, Валовая, 28.