Автор: Кузмин М.
Теги: художественная литература избранные произведения
ISBN: 5-280-00949-0
Год: 1990
Текст
М
.КШИН
ИЗБРАННЫЕ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ
ЭВ\rî I\\J
ЛЕНИНГРАД
„ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
ЛЕНИНГРАДСКОЕ
ОТДЕЛЕНИЕ
1990
ББК 84.PI
К89
Составление, подготовка текста,
вступительная статья и комментарии
А. ЛАВРОВА, Р. ТИМЕНЧИКА
Редактор Т. ШМАКОВА
Оформление, макет и иллюстрации
художника В. ЛУЖИНА
4702010206-064
К 028(01)-90 30-90
ISBN 5-280-00949-0
© А. Лавров. Р. Тимснчик. Состав, всту
пит ельна я с та т ья, комментарии, 1990 г.
«МИЛЫЕ СТАРЫЕ МИРЫ И ГРЯДУЩИЙ ВЕК»
Штрихи к портрету М. Кузмина
«Михаил Алексеевич Кузмин родился 1875 года 6-го октября в городе Ярославле.
Отец был Алексей Алексеевич Кузмин, ярославский дворянин, бывший моряк, потом
служил по выборам в Судебной палате г. Саратова, где я провел детство до 1885 года,
когда переехал в Петербург. Мать, урожденная Федорова, дочь бывшего инспектора
Театрального императорского училища, воспитанницей которого была моя бабка
Монготье, внучка французского актера Офрена при Екатерине. Вероисповедания
православного. И дяди со стороны отца, и дяди со стороны матери, братья и двоюрод
ные братья — все были военными. Учился в 8-й С .-Петербургской гимназии, затем
в консерватории по классу композиции, которую по болезни не окончил. Почти до
1904 года не занимался литературой, готовя себя к композиторской деятельности,
покуда некоторые мои приятели не обратили внимание на мои опыты, на которые я
сам смотрел лишь как на текст к музыке. Через семейство Верховских и Чичериных я
сблизился с «Вечерами современной музыки» и с людьми, стоящими близко к ним,
то есть В. Ф . Нувелем, А. П. Нуроком, К. А. Сомовым и С. П. Дягилевым. В то же время
Верховские издали «Зеленый сборник», где были напечатаны мои сонеты и пьеса
«История рыцаря Асторре д’Алессио» . Приехавший в Петербург В. Я. Брюсов взял
«Александрийские песни», и с тех пор С. А . Поляков, « Весы» и «Скорпион» сделались
моим верным приютом, каким продолжают быть и до сей поры».
Эти строки из автобиографии Кузмина, составлявшейся в 1913 году ', нуждаются
в некоторых поправках и дополнениях. На самом деле писатель был старше, чем
старался казаться: подлинная дата его рождения, согласно свидетельству, выданному
ярославской Христорождественской церковью,— 6 октября 1872 го д а12. Родители
Кузмина были старообрядцы; сам он с раннего детства воспитывался в традициях
старозаветной бытовой религиозности, в юности хотел уйти в монастырь, в конце
1890-х годов надолго удалялся в олонецкие и поволжские скиты и чувство живой
связи с церковно-национальной культурой сохранил навсегда. В одном из писем
(1902 г.) к ближайшему другу юношеских лет, впоследствии видному советскому
правительственному деятелю Г. В . Чичерину, он признавался: «Твердая вера, неизмен
ный обряд, стройность быта и посреди этого живое земное дело — вот осязательный
идеал жизни и счастья ( . ..) оно существует объятно и осязательно, жизненное и живу
щее, — это быт и жизнь староверов. ( . . .) Мистическая связь обряда и обычая — вот
связь не выдуманная и не самовольная» 3. Но не случайно Кузмин во всех вариантах
1 ИРЛИ. Ф . 377. 1-е собр. автобиографий С. А. Венгерова, No 1582.
2 Суворова К. Н. Архивист ищет дату / / Встречи с прошлым. М., 1976. Вып. 2. С. 119.
3ГПБ.Ф.1030.Ед.хр.22.
j*
3
своей автобиографии не забывает отметить, что среди его предков были французы,
и в их числе известный в X VIII веке актер (через него он считал себя отдаленным
родственником Теофиля Готье). Западноевропейская культура с раннего детства стала
его второй духовной родиной: Шекспир, Сервантес, Мольер, Вальтер Скотт, Гофман,
композиторы Россини, Вебер, Шуберт формировали личность будущего писателя и
музыканта. Так само происхождение поэта как бы обрекло его на ту двойственность,
на ту загадочную нерасторжимость глубоко национального и «гражданства мира»,
которая столь удивляла его современников.
В литературную жизнь Кузмин вошел сравнительно поздно: в 1905 году, когда
состоялся его дебют в «Зеленом сборнике стихов и прозы», и в 1906 году, когда опубли
кованные в крупнейшем символистском журнале «Весы» стихи из его впоследствии
знаменитого цикла «Александрийские песни» принесли ему первый безусловный
успех, а читателей надолго ошеломили свободой, искренностью и ни на что непохо
жестью, начинающему автору было более тридцати лет. Брюсов, почти его ровесник,
был в это время уже поэтическим мэтром, сумевшим распознать уникальное дарование
Кузмина и активно способствовавшим его самоопределению в литературном мире.
В кругу приверженцев «нового искусства» Кузмин сразу же оказался равным среди
равных, искушенным среди искушенных. Этому предшествовало около пятнадцати лет
уединенных духовных исканий: обучение в 1891 —1893 годах в Петербургской консер
ватории под руководством Н. А. Римского-Корсакова, сочинение романсов и опер,
музыкальные штудии и уроки музыки для заработка, изучение итальянского и
немецкого языков, религий Востока, католицизма, православия, поездка в Египет
в 1896 году. Огромное воздействие на всю его жизнь оказало сравнительно недолгое
(весной 1897 г.) пребывание в Италии, где он изучал церковную музыку под руковод
ством каноника Мори и под влиянием наставника погрузился в литературу о гности
ках, построения которых привлекли его сочетанием идей христианства с языческим их
толкованием, связью с античностью (при всей своей разносторонней эрудиции Куз
мин в конце жизни считал себя подлинно осведомленным лишь в трех областях:
гностицизме, музыке в период между Бахом и Моцартом, флорентийском кватро
ченто). Поездка в Италию, отразившись во многих произведениях Кузмина (непосред
ственным образом в романах «Крылья» , «Нежный Иосиф», в стихах об Италии) и став
прообразом сквозной темы его творчества — путешествия как духовного пути,—
пробудила в нем интерес к средневековой и раннеренессансной культуре и, в частно
сти, к францисканской традиции, в которой он обретает для себя синтез, позволяю
щий органически сочетать приятие «нежности» и «сладости» мира с духовной твер
достью, религиозный экстаз — с эротическим умилением.
Последующие годы были отмечены для Кузмина открытием все новых культурных
пластов — Венеции в эпоху Гоцци и Гольдони и диккенсовской Англии, Апулея и
Петрония, европейской живописи X V III века и итальянских новеллистов, арабских
сказок и философии неоплатоников, Лескова и Анатоля Франса, ставшего его любимым
писателем на всю жизнь. Столь же причудливую и яркую амальгаму представляет
собой и совокупность воскрешенного и угаданного творческой фантазией Кузмина.
Первый его биограф Е. А. Зноско-Боровский писал: «По прихоти своего воображения
Кузмин переносит нас то на Восток, в древнюю Элладу, в Рим, в Александрию,
X VIII век, странствует с героями из одной страны в другую и одинаково хорошо
чувствует себя как в современном городе, так и в какой-нибудь деревушке вблизи
Галикарнаса, в избе старообрядца или во дворце царя-язычника. С такой же легкостью
меняет он и формы своих произведений и готов пользоваться как всеми изощрен
ностями современной поэзии, так и сдержанной наивностью стародавних прозаических
образцов. Для того чтобы оценить это свойство Кузмина, проявляемое не в грубых
подделках, а в тонкой расстановке слов, в едва уловимом изменении слога, которы
ми он передает характер народа, или эпохи, или их литературных форм, доста
точно сослаться на пример других русских писателей: много ли среди них таких,
4
которые так свободно чувствовали бы себя везде «гражданами вселенной» , как
Кузмин?» 1
Даже на фоне многих удивительных литературных репутаций «серебряного века»
русской поэзии Кузмин — фигура из ряда вон выходящая. Те, кто пытались вглядеться
в его духовный облик наиболее пристально и проницательно, в один голос, не сгова
риваясь, возвещали о нем как о человеке из каких-то иных сфер, лишь по прихоти
судьбы оказавшемся их современником. « . . .Не есть ли он одна из египетских мумий,
которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память» , — вопрошал в статье
«„Александрийские песни11 Кузмина» (1906) М. Волошин, силившийся, вчитываясь
в произведения своего петербургского знакомого, воссоздать образ его подлинного «я » :
«Мне хотелось бы восстановить подробности биографии Кузмина — там, в Александ
рии, когда он жил своей настоящею жизнью в этой радостной Греции времен упадка,
так напоминающей Италию восемнадцатого века» 12. « Я не верю (искренно и упорно)
( ...) что вырос он в Саратове и Петербурге, — вторил Волошину Э. Ф . Голлербах. —
Это только приснилось ему в «здешней» жизни. Он родился в Египте, между Среди
земным морем и озером Мереотис, на родине Эвклида, Оригена и Филона, в солнечной
Александрии, во времена Птоломеев. Он родился сыном эллина и египтянки, и только
в X VIII веке влилась в его жилы французская кровь, а в 1875 году — русская. Все это
забылось в цепи перевоплощений, но осталась вещая память подсознательной жиз
ни» 3. В таком же ракурсе воссоздает образ Кузмина и К. Д. Бальмонт — в послании
по поводу 10-летия его литературной деятельности:
В Египте преломленная Эллада,
Садов нездешних роза и жасмин,
Персидский соловей, садов услада,
Запали в глубь внимательного взгляда —
Так в русских днях возник поэт Кузмин...4
Миф о Кузмине возник одновременно с вхождением писателя в литературу, и идея
анахронизма — его важнейшая составляющая. Об анахронизме Кузмина многие
писали с осуждением: видели в погруженности писателя в былые времена и обращен
ности к дальним странам какое-то сомнительное занятие — литературную игру,
дилетантизм, чуждость подлинной жизни и т. п.; но о том же писали и как о драгоцен
нейшей черте творческой индивидуальности, позволяющей в обличье экзотических и
давно «разыгранных» сюжетов являть образ новой и подлинной красоты.
За твой единый галлицизм
Я дам своих славизмов десять;
И моде всей не перевесить
Твой родовой анахронизм, —
утверждал в стихотворении, посвященном Кузмину и, соответственно, озаглавлен
ном — «Анахронизм» (1906), — Вячеслав Иванов5.
Кузминская мифология затрагивает еще ряд аспектов, которые, определившись
в первые годы литературной деятельности писателя, остались и в последующие
десятилетия непременными атрибутами его образа. Зарубежный исследователь Куз
мина Владимир Марков справедливо отмечает, что «сложившийся критический образ
1 Зноско-Боровский Е. О творчестве М. Кузмина/ / Аполлон. 1917. No 4/5.
С. 26 -27.
2 Волошин М. Лики творчества. Л ., 1988. С. 471, 473.
3 Голлербах Э. Радостный путник: О творчестве М. А. Кузмина / / Книга и революция.
1922. No 3 (15). С. 43.
4 Биржевые ведомости, веч. выпуск. 1916. 30 окт.
5 Иванов Вяч. Cor ardens. М., 1911. Ч . 1. С. 148.
5
поэта» зиждется на «трех китах»: гомосексуализм, стилизация и прекрасная ясность '.
Первый из этих «китов» возник во всех своих внушительных размерах сразу же,
как только в «Весах» (1906. No 11) был опубликован роман Кузмина из современной
жизни «Крылья» , содержавший своего рода опыт гомосексуального воспитания.
Книга произвела эффект литературного скандала, надолго определила Кузмину
в широких кругах репутацию совершенно одиозную и однозначную и вызвала прямую
его травлю в печати, вплоть до микроюморесок, подобных появившейся в не самом
низкопробном столичном издании: « „Хотите, я познакомлю вас с Кузминым?“ —
„Простите, вы меня не за того принимаете11» 12. С высоких идейных трибун раздавались
заклинания: «поэт полового извращения», «половая провокация», «идеализация
скотоподобия», «кощунственная кисть Кузмина не дрогнула» и т. д.3Сам Кузмин отно
сился к поднятому вокруг него шуму достаточно хладнокровно («Приятности я
не чувствую, но tu l’as voulu, Georges Dandin», — писал он в этой связи В. Ф. Нувелю
3 июля 1907 г.4) — вероятно и потому, что обвинения в порнографии раздавались
явно не по адресу: ведь ни один из ниспровергателей «Крыльев» не обратил внимания
на слова в них о том, что «только циничное отношение к какой бы то ни было любви
делает ее развратом» 5. Всякий, кто взялся бы писать о романе без предубеждения,
непременно отметил бы предельную сдержанность, с какой писатель разрабатывает
волнующую его тему: в книге нет ни одного скабрезного эпизода, никаких натурали
стических деталей, на которые была в целом так щедра русская проза 1900-х годов.
Та же сдержанность и внутреннее целомудрие, при всей определенности и силе пере
живания, отличают и любовную лирику Кузмина. «Любовь Кузмина — тихая, музы
кальная, как бы лунная. Она вся — в трепете ласковых предчувствий, она — ожидание
нежности» ,— по праву писал начинающий критик и впоследствии известный литера
туровед П. Н. Медведев 6. Порочными и извращенными назовет стихотворения Куз
мина лишь тот, для кого представляет интерес главным образом не их лирическое
содержание, а сопутствующий «жизненный» антураж.
Стилизаторство, к которому нередко полностью сводились характеристики творче
ства Кузмина, также невозможно однозначно трактовать как вид литературного
рукоделья и удел ограниченного дарования, неспособного существовать вне сферы
культурных отражений. И дело здесь даже не в высочайшем уровне мастерства,
которое демонстрировал Кузмин, создавая свои вариации на темы французского
авантюрно-психологического романа эпохи рококо («Приключения Эме Лебеф а») ,
английского романа путешествий, имитирующего документально достоверные запи
ски, в духе Даниэля Дефо («Путешествие сера Джона Фирфакса...»), прозы антич
ности («Повесть об Елевсиппе» , «Римские чудеса» и др.) , комедии дель арте («В ен е
цианские безумцы») и т. д. Кузмин обладал абсолютным эстетическим слухом, подоб
ным музыкальному, который позволял ему без видимых внешних усилий воспроиз
водить модель некой узнаваемой художественной структуры, дающую о ней родовое,
обобщенное представление и в то же время обладающую маргинальными чертами
первозданного, живого творения. Это дарование Кузмина ценили: даже в 1930-е годы
именно ему при подготовке тома стихотворений В. К. Тредиаковского для «Библиотеки
поэта» были заказаны переводы латинских и французских стихотворений одного
1 Марков В л. Поэзия Михаила Кузмина //Кузмин М. Собр. стихов. München, 1977.
Т. 3. С. 397.
2 Серый волк. 1907. No 1. 8 июля. С. 13.
3 Новополин Г. С. Порнографический элемент в русской литературе. СПб., [1909].
С. 163, 155, 157.
4 ЦГАЛИ. Ф . 781. On. 1. Ед. хр. 8. Французская цитата — обращенные к самому себе слова
героя пьесы Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж»: «Ты этого хотел, Жорж Данден!»
(то есть: сам виноват, пенять не на кого).
5 К у з м и н М. Первая книга рассказов. М., 1910. С. 210.
6 Медведев П. Арабески. I. М. Кузмин. «Осенние озера» / / Новая студия. 1912. No 9.
С. 10.
6
из зачинателей русской поэзии, и Кузмин воссоздал их по-русски в безукоризненном
соответствии одновременно со стилем «русского» Тредиаковского и стилем русской
лирики середины X VIII века в целом. Кузминские стилизации редко бывают ориенти
рованы на конкретные образцы; таких вещей, как, например, рассказ «Набег на
Барсуковку» (1912), обыгрывающий сюжетную схему пушкинского «Дубровского» ,
у него немного; по большей части его «отражения» имеют вполне самоценный харак
тер, но выполнены так, чтобы «мы могли любоваться непринужденною гибкостью
и изящною простотою этого всегда впопад отвечающего предмету, эпохе и положению
стиля, с небрежною виртуозностью подчиняющего воображение, улыбчивого и легкого,
как игра молодого оживленного лица, на котором кокетливо налеплены несколько
мушек: так два-три приятных галлицизма, два-три старых оборота жеманного века,
несколько случайных невежливостей к школьной грамматике поднимали естественную
грацию чистой и подвижной речи, то дробящейся в спешных кадансах деловитых
или иронических сообщений, то вдруг завертывающейся в упругий и соразмерный
завиток такого периода, каких теперь уже не пишут» ‘ .
И все же дело не в уровне одаренности и мастерства, а в самой сути того эстетиче
ского феномена, который весьма условно и приблизительно в отношении творчества
Кузмина квалифицируется как стилизаторство. Некогда Сервантес писал в новелле
«Обманная свадьба»: «Дело в том, что бывают рассказы, прелесть которых заклю
чается в них самих, в то время как прелесть других рассказов состоит в том, как их
рассказывают; я хочу сказать, что иной рассказ пленяет нас независимо от вступлений
и словесных прикрас, другой же приходится рядить в слова, и при помощи мимики,
жестов и перемены голоса из него получается все: из слабых и бледных делаются они
острыми и занятными» 12. «Стилизаторские» опыты Кузмина позволительно причис
лить — по сервантесовской систематике — к рассказам второго рода: в них прелесть
заключается в свободном звучании голосов различных культур, эстетических систем,
в виртуозном использовании накопленных веками условных форм и приемов художест
венной выразительности. Книги, искусство, багаж культурных традиций для Куз
мина — не что-то приобретенное, дополнительное, а первозданная, органическая суб
станция, которой он даже готов предоставить приоритет:
Я книгу предпочту природе,
Гравюру — тени вешних рощ,
И мне шумит в весенней оде
Весенний, настоящий дождь3.
Мир, отраженный сквозь призму эстетических зеркал, запечатленный в грандиозном
пантеоне мифопоэтических образов и функционирующий в системе сюжетно-стилевых
клише, для Кузмина необычайно пленителен, он наделен своей особой жизнью, свобод
ной, непредсказуемой и непринужденной. В рассказе Кузмина «Ш ар на клумбе»
(1914) обрисована картина, которая может быть воспринята как опознавательный знак
его эстетического мировидения: «Искривленно, но необыкновенно привлекательно
отражались в зеленом блестящем шару между астр и флоксов ближайшие к нему
предметы ( . . .) они миньятюрно двигались и шевелились. Облака плыли, птицы мель
кали, — будто особый целый мир жил в зеленоватом вечном полдне стекла и как бы
напоминал о механической прелести отражаемых предметов» . Шар на клумбе, уточ
няет далее Кузмин, «всегда напоминает глобус, значит — мир, значит — все сущест
вующее» 4. Мир, преломленный через такой шар и сводящийся к картинам, играющим
1 Иванов В я ч. О прозе М. Кузмина/ / Аполлон. 1910. No 7. Отд. II. С. 47.
2 Сервантес Сааведра Мигель де. Назидательные новеллы. М., 1966. С. 467 —
468/Пер. Б. А. Кржевского.
3 Кузмин М. Собр. стихов. Т . 3. С. 457 (Стихотворение 1914 г .) .
4 Кузмин М. Зеленый соловей. Пятая книга рассказов. М., 1915. С. 73.
7
на его поверхности, для Кузмина по-своему равен этому шару, представляет собой
своего рода априорную, непосредственную реальность. «Это могло бы показаться сти
лизацией, опасной для начинающего поэта, если бы это не было обусловлено бессозна
тельным, но попавшим прямо в цель выбором непосредственных форм для непосредст
венной лирики» ,— писал Кузмин о стихах О. Черемшановой ', но с гораздо большим
правом мог бы отнести эти слова к собственному творчеству: беря за основу канон,
твердую форму, он всякий раз искал в избранной системе эстетических координат
свежее стилевое построение. Критик и литературовед Ю. А. Никольский справедливо
подчеркивал, что Кузмин «не мастер и не стилизатор, что он искренен и наивно
поэтичен»: «Его «Александрийские песни» не от стилизма. Он сам такой, и это ему
взаправду привиделось, и Маркизы не совсем подделка. Он улетает «от северных
безумств на родину Гольдони», потому что это и его родина (он так любит солнце!) » 12.
В. М. Жирмунский в статье о Кузмине также считал нужным указать, что «не внешнее,
механическое подражание чужеродному стилю было задачей поэта, а выражение
в объективных художественных образах интимнейшей стороны его поэтического
сознания» 3.
Обращенность Кузмина к «чужим» стилевым константам представляла собой также
конкретное выражение его общего тяготения к духовному и культурному синтетизму:
не случаен в этом отношении пристальный интерес писателя к гностицизму, возник
шему на заре христианской эры и сочетавшему в себе элементы самых различных
религиозно-философских и мистических учений, к александрийскому периоду антич
ной истории, когда различные культуры народов средиземноморского региона слились
в многосоставное единство. Мотивы переклички, противопоставления и симбиоза
различных культурных, мифологических и художественных образов и представлений
с годами занимают все большее место в его творчестве. Этот синтетизм и ретроспекти-
визм, конечно, не был причудой отрешенного таланта, пресыщенного эстетическими
инъекциями; в избранном Кузминым типе творческого самовыражения тоже подспуд
но сказывалась эпоха, в которую он жил и работал: эпоха, которую многие ее предста
вители ощущали как период завершения определенного культурно-исторического
цикла, подведения его итогов и — осознанно или бессознательно — тянулись к тем
явлениям прошлого, в которых обнаруживались исторические аналогии по отношению
к современности. Характерен в этом отношении притягательный интерес Кузмина
к Франции XVIII века, роднивший его с художниками «Мира искусства» (К. А. Сомо
вым, А. Н. Бенуа) ; воскрешенный ими в слове и в живописи пленительный и изящный
мир галантного прошлого представал в невидимых, но явственно ощущаемых траги
ческих отсветах грядущей революции. Исторические ретроспекции Кузмина вполне
подтверждают высказанную им в статье «Письмо в Пекин» (1922), на первый взгляд,
парадоксальную мысль о том, что «всякое подлинное произведение искусства по само
му существу своему, часто мимо воли художника, не может не быть современнейшим,
иногда заглядывая в будущее, но уж никак не отставая от жизни» 4.
Насколько органичнее, привольнее и талантливее выражал себя Кузмин, обращаясь
к «чужой» творческой стихии, а не к прямолинейно понятому «оригинальному»
сочинительству, видно при сопоставлении двух типов его прозаических произведе
ний — исторических «стилизаций» и повествований на современные темы, которым он
особенно много уделил внимания в 1910-е годы (романы «Плавающие — путешест
вующие», «Тихий страж» , повести «Мечтатели», «Покойница в доме», десятки рас
сказов). «Современная» проза Кузмина, прямо не ориентированная на уже опреде
лившиеся и «заматрицированные» эстетические явления, занимает в творческом
1 Кузмин М. Предисловие//Ч еремшанова О. Склеп. Л ., 1925. С. 5.
2 Письмо к Л. Я . Гуревич от 20 авг. 1916 г . / / Лит. наследство. Т. 92: Александр Блок.
Новые материалы и исследования. М., 1982. Кн. 3. С. 467.
3 Жирмунский В. Поэзия Кузмина/ / Жизнь искусства. 1920. No 576. 7 окт. С. I .
4 Кузмин М. Условности. Статьи об искусстве. Пг., 1923. С. 162.
8
наследии писателя весьма внушительное место и в то же время оказывается наименее
ценной его частью, в ней нет и малой доли той художественной подлинности, которой
отмечены имитированные записки Тивуртия Пенцля или жизнеописание Калиостро.
В целом эта проза — аналог «светской» непритязательной беллетристики; ее персона
жи и сюжетные положения вызывают к себе интерес главным образом тогда, когда
обнаруживают приметы сходства с реальными лицами и конкретными жизненными
ситуациями, разворачивавшимися на глазах и при участии Кузмина, в остальном же
она, по словам А. М. Ремизова, являет «источник неиссякаемого словотёка — глубоко
мысленно-пустых страниц «Нежного Иосифа» и „Тихого стража11»
«Прекрасная ясность» — третий из «китов», на которых покоится миф о Куз-
мине,— также не вполне адекватно отражает постоянство его творческих устремлений.
Знаменитая статья Кузмина «О прекрасной ясности. Заметки о прозе» , опубликован
ная в журнале «Аполлон» в 1910 году (No 4), призвана была декларировать собственно
«аполлоническую» концепцию искусства, с присущими ей требованиями стройности,
четкости, логики, чистоты стиля и строгости формы. Свою версию прозрачного и точ
ного стиля Кузмин назвал «кларизмом» (самый термин «подарил» ему Вяч. Иванов 12) ,
и в рамки этого стиля, безусловно, вписываются произведения, созданные им за первое
десятилетие творческой деятельности: первые три книги стихов, стилизованные коме
дии, ранняя проза — «повести, светложурчащие, как струи версальских фонтанов»,
по определению Ф. А. Степуна 3. Именно с «кларистскими» опытами Кузмина чаще
всего связываются его творческие заслуги: «...для литературной культуры в России
Кузмин сделал немало. Язык его прозы, как и язык его стиха, заслуживают всяческого
внимания: и прежде всего своей гибкостью, легкостью, свободным повиновением
мысли» 45. Идеи «кларизма» по праву возводились к самому безупречному для русской
литературы источнику — к пушкинской традиции, « из которой вырос также и ясный,
лаконический и несколько жеманный стиль М. А. Кузмина»
И все же, подобно обманчивой пушкинской простоте и легкодоступности, «прекрас
ная ясность» Кузмина при более внимательном взгляде оказывалась отнюдь не равна
самой себе. Одни готовы были воспринимать ее как клавиатуру, предназначенную для
приятных, бездумных и непритязательных лирических импровизаций, другие, как
К. В. Мочульский, понимали, что «во всей своей «простоте и ясности» творчество
М. Кузмина загадочно»: «Он говорит о самом несложном, говорит бесхитростными,
почти детскими словами. Построение изумительно отчетливое, рисунок легко различи
мый, образы всем близкие, почти родные. Но как же этими «элементарными» поэтиче
скими средствами достигается неожиданная острота впечатления? Почему знакомые
слова в обычных сочетаниях так нас поражают? Как осознать это смутно воспринимае
мое мастерство и разгадать искусство писать такие «безыскусственные» стихи?» 6
Загадочная «ясность» в творчестве Кузмина с годами эволюционирует к не менее
загадочной «непонятности». Эволюция отчасти сопровождалась обновлением стиховой
техники, стремлением учесть опыт нравившихся Кузмину футуристов (оценивая эти
устремления, Г. В . Адамович иронически отмечал, что Кузмин «болен чем-то похожим
на „детскую болезнь левизны11» 7), но главным образом затрагивала план содержания
и систему семантических связей. Циклы стихотворений, воссоздававшие ранее один
1 Ремизов А. Встречи. Петербургский буерак. Pa ris , 1981. С. 179.
2 7 авг. 1909 г. Иванов записал в дневнике: «Я выдумал для Renouveau проект союза, кото
рый окрестил «кларнетами» (по образцу «пуристов») от „clarté"» (Иванов Вяч. Собр. соч.
Брюссель, 1974. Т . 2. С. 785. Renouveau — прозвище В. Ф . Нувеля, друга Иванова и Кузмина;
clarté (фр.)
— ясность).
3 Современные записки. Париж, 1937. Кн. 54. С. 200.
4В (ейдле)В. М.А. Кузмин//Звено. 1926. No 193. 10окт.
5 Левинсон А. Я. Рецензия на «Рассказы» С. Ауслендера / / Речь. 1912. No 358. 31 дек.
6 Мочульский К. Классицизм в современной русской поэзии / / Современные записки.
Париж, 1922. Кн. И . С. 370-371.
7 Жизнь искусства. 1923. No 2. 16 янв. С. 3 —4.
9
определенный культурно-исторический стиль ( «Ракеты » , «Венок весен») , сменяются
у позднего Кузмина «энциклопедическими» циклами, формально построенными по
типу веера с семью планками-изображениями («Северный веер ») , недельного («П аль
цы дней») и годового (цикл «Форель разбивает лед» ) календаря, панорамы; структура
цикла основывается на «узнавании» единой сущности в разнокачественных символах,
традиционных мифов в современных сюжетах; возникают весьма прихотливые и
не всегда постигаемые читателем сближения — подобные подсказываемому самим
Кузминым в плане театрально-музыкальной сюиты «Прогулки Гуля»: «Аналогия
между светской персидской охотой и традиционным путешествием волхвов христиан
ского мифа»
Установка на эзотеричность (характерно предполагавшееся название стихотворе
ния из цикла «Панорама с выносками»: «Значение букв не всякому дано понимать»),
на возможные разнотолкования приводит к обширному использованию символики
«тетушки искусств — оккультной науки» , многовековой мистической практики.
Самые обиходные и стершиеся категории наполняются культурно-историческим
содержанием, при этом связи диктуются, по словам из того же плана «Прогулок Гуля» ,
«лишь ассоциацией положений и слов». Эти ассоциации и подтексты не всегда улав
ливаются даже весьма искушенными знатоками, и авторы квалифицированного и
изощренного комментария к стихотворениям Кузмина, Дж. Мальмстад и Вл. Марков,
вынуждены были во многих трудных случаях взамен пояснения к тексту восполь
зоваться остроумно придуманным акронимом «эпрбуирт», что означает: «это предо
ставляется разгадывать более удачливым и расторопным толкователям» 12. Видный
исследователь творчества Кузмина Г. Г. Шмаков (1940—1988) писал в этой связи:
«Поразительна эволюция Кузмина от кларизма к герметизму, усложненному куль
турными ассоциациями и реалиями стилю его поэзии в 20-х годах. Кузмин был отзыв
чив на западные новации — восхищался немецким экспрессионизмом и в особенности
его экспериментами в кинематографе; и опыт поэтического киномонтажа, применен
ный в книге «Форель разбивает лед» , уникален в русской поэзии. Его манил к себе
европейский модернизм, но он искал новых путей не на поприще «формального
модничанья», словотворчества, морфологических или синтаксических новаций рус
ского футуризма или постсимволизма, хотя восхищался дерзостью Маяковского и
гениальной заумью Хлебникова. Как многие выдающиеся поэты европейского модер
низма и как Мандельштам в России, Кузмин экспериментировал в границах не столько
классической традиции, сколько классического языка, и на пути «от кларизма к герме
тизму» оказался вровень с Т. С. Элиотом, Уоллесом Стивенсом, Кавафи и поздним
Йейтсом...» 3.
В этой связи закономерным образом возникает вопрос о месте Кузмина в кругу
литературных направлений и школ начала века. Первых восторженных почитателей
он обрел в лице корифеев символизма — Брюсова, Вяч. Иванова, Блока; его «Сети» ,
«Осенние озера», «Куранты любви», первые три книги рассказов были опубликованы
московским символистским издательством «Скорпион», а «Комедии» — издатель
ством петербургских символистов «Оры» , во второй половине 1900-х годов произведе
ния Кузмина печатаются также в символистских журналах «В есы» , «П еревал» ,
«Золотое руно», в символистских альманахах «Белые ночи», «Цветник Ор» и др.
Символистская идея двоемирия в ненавязчивой форме сказывается и в произведениях
раннего Кузмина, проникнутых подспудным неоплатоническим пафосом и не чуждых
типично символистским экстазам. «Последним русским символистом» назвал Кузмина
1 Кузмин М. Собр. стихов. Т. 3. С. 736/Коммент. Дж. Мальмстада и Вл. Маркова.
2 Там же. С. 674.
3 Шмаков Г. Михаил Кузмин, 50 лет спустя / / Рус. мысль (Париж). 1987. No 3676.
5 июня. Лит. приложение. No 3/4. С. IX .
10
В. М. Жирмунский а поэт К. А. Липскеров говорил о нем как о мастере, собравшем
плоды завоеваний символистов («освобожденный дух пленительно сочетается у него
с освобожденной и как бы играющей на свободе формой») и добавившем последние
штрихи и детали, увенчивающие созданную эстетическую систему: «Если для потоков
новой поэзии Брюсов чертил берега, Бальмонт посылал волны, Белый — круговороты,
водяные лилии — Гиппиус и тихие затоны — Сологуб, то Кузмин первый воздвиг
в розовых оградах лирического сада этот живой и веселый фонтан — «фонтан любви,
фонтан живой» (...)» *2.
В то же время уже у раннего Кузмина зримо обозначились особенности, отличитель
ные скорее для постсимволистской поэтики. Метафизическим глубинам и мистиче
скому «жизнестроительству» символистов он противостоял своим тяготением к вещ
ности, конкретности, самодостаточности образов и поэтических тем, со вкусом и
самозабвением предаваясь живописанию мира явлений; с высокой риторикой и
лирической надрывностью символистов диссонировала его «легкость»: введенные им
в поэзию «прозаическая» стихия, ориентация на беседу, «болтовню», передачу ни
к чему не обязывающих впечатлений и переживаний. Большим и ответственным,
«серьезным» темам он всегда предпочитал малые и непритязательные; культ малого,
миниатюрного сказывается не только в выборе объектов художественного отображе
ния (священная гора Японии попадает в поле зрения постольку, поскольку она
нарисована на дне чайного блюдечка,— стих. «Фузий в блюдечке») , но и в конструк
тивных элементах повествовательной поэтики Кузмина: так, «Приключения Эме Ле-
бефа» — это решенный в миниатюрных пропорциях и написанный с предельно эко
номным использованием лексического материала роман со всеми необходимыми
сюжетными компонентами, пружинами интриги, набором персонажей, отличающими
многостраничные «оригиналы» — романы Лесажа, Мариво, аббата Прево, Кребийона-
сына и других авторов. Тот же миниатюризм наглядно продемонстрирован Кузминыій
и в выборе внешнего облика для своих первых изданий: «Приключения Эме Лебефа»
и «Три пьесы» (1907) выпущены в свет в виде маленьких книжечек, по формату
напоминающих пудреницу.
«Преодоление символизма» в творчестве Кузмина и направленность этого преодо
ления давали повод говорить о его близости к акмеизму — тем более что в «кларист-
ских» установках был предвосхищен целый ряд элементов акмеистической поэтики;
само синтетическое дарование Кузмина многими сторонами отвечало явным и тайным
запросам акмеистической теории, в частности, тяготению к построению поэтического
текста как развертывания некой «культурной» парадигмы. Однако акмеистом —
вопреки многочисленным утверждениям в новейших историко-литературных рабо
тах — Кузмин никогда не был; более того, отзывался о программных претензиях этой
школы резко критически. Ахматова, постоянно протестовавшая против зачисления
Кузмина в акмеисты, писала в позднейшей заметке: «Всем, кто называет Кузмина
акмеистом, рекомендую прочесть его «Условности» 1923 года ( . . .) . Полагаю, что это
остудит их пыл навсегда» 3. Действительно, высказывания Кузмина в начале 1920-х
годов об акмеизме совершенно недвусмысленны: «Акмеизм так туп и нелеп, что этот
мираж скоро пройдет» 4; «Такая же не органическая, а выдуманная и насильственная
школа, как акмеизм, с самого начала лезла по швам, соединяя несоединимых Гумилева,
Ахматову, Мандельштама, Зенкевича» 5. Полемизируя с известной формулировкой
’ Жирмунский В. М. А. Кузмин / / Биржевые ведомости, утренний выпуск. 1916.
No 15197, И нояб.
2 Липскеров К. А. Вступительное слово на вечере поэзии М. А. Кузмина (1918) //
ЦГАЛИ.Ф. 1737. On. 1.Ед. хр.115.Л.3,4.
3 Тименчик Р. Д
.
, Топоров В. Н
., Цивьян Т. В . Ахматова и Кузмин / / Russian
literature, vol. VI . 1978. No 3. С. 222 .
4Кузмин М.Чешуя вневоде//Стрелец.СПб., 1922.Сб.3.С.100.
5 Кузмин М. Парнасские заросли / / Завтра: Литературно-критический сборник. I. Бер
лин, 1923. С. 116.
И
С. Т. Кольриджа, прокламировавшейся Гумилевым («Вспоминается определение
какого-то наивного человека: «Поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке». Сказать
можно какую угодно глупость ( . . . ) » ) , Кузмин выдвигал свой контраргумент: «Поэ
зия — вскрытие тайны и последняя пленительность, чаровница и пророчица» ‘ .
Акмеизм был несимпатичен ему, видимо, даже не существом своих эстетических
основоположений, а самими установками на доктринальность, «цеховую» маркирован
ность и определенность: « . .. всякая законченность есть уже нетерпимость, окостенение,
конец. ( . . . ) Школа всегда — итог, вывод из произведений одинаково видевшего поколе
ния, но никогда не предпосылка к творчеству, потому смею уверить футуристов и
особенно акмеистов, что заботы о теоретизации и программные выступления могут
оказать услугу чему угодно, но не искусству, не творчеству» 12.
Программная внепрограммность — так можно было бы кратко обозначить позицию
Кузмина в литературном процессе первой трети X X века. В эстетических воззрениях
он не терпел установочности, в художественном творчестве чурался заведомой «проб
лемноеTM» и «целесообразности», признавал только «малое» искусство, не претендую
щее на решение каких-либо «сверхзадач» , полагая, что «вообще искусство тем более
процветает, чем меньше говорят о его назначении» 3. Более всего он ценил спонтан
ность и непосредственность восприятия: «Я не строю теорий, я только удивляюсь,
люблю и размышляю; к тому же в уединении я привык смотреть на явления с точки
зрения вечности и истины, а не беглого сегодняшнего дня» 4. Поддавшись, однако,
в начале 1920-х годов искушению атмосферой бурного самоопределения литературных
группировок, Кузмин сформулировал тезисы «эмоционализма», которые призваны
были стать программой для группы писателей, объединившихся вокруг альманаха
«Абраксас» (1922—1923). Сущность искусства, по Кузмину, в том, чтобы «произво
дить единственное, неповторимое эмоциональное действие через передачу в единствен
ной неповторимой форме единственного неповторимого эмоционального восприятия»;
искусство должно обязательно приводить к приятию мира; побудительный мотив
творчества — «активная, неотвлеченная любовь»; обязательны только законы данного
творца для данного его произведения; метод искусства — это всегда путь от частного
и неповторимого к общему 5. Такая предельно «непрограммная» программа не вызвала
практически никакого резонанса и осталась незаметной в динамике литературного
процесса 1920-х годов, круг «эмоционалистов» ограничился людьми, жизненно близ
кими Кузмину (Ю. И. Юркун, Анна Радлова, С. Э. Радлов, Орест Тизенгаузен,
Б. В. Папаригопуло, Адриан Пиотровский и д р .) , — характерно ироническое замеча
ние Б. М. Эйхенбаума о «несуществующих эмоционалистах» 6; эта эфемерная деклара
ция важна лишь как отражение эстетических воззрений Кузмина.
Держась особняком по отношению к основным литературным школам, Кузмин и
как духовно-психологический тип в кругу своих современников представлял собой
явление едва ли не уникальное. Еще в 1906 году Волошин заметил о Кузмине: «У его
Эроса нет трагического лица» 7; отсутствие этого качества, видимо, поражало больше,
чем многие ярко выраженные индивидуальные черты. Один из разделов в его первой
книге стихов «Сети» озаглавлен «Радостный путник», и именно так назвал обобщаю
щую статью о Кузмине знаток его творчества Э. Ф . Голлербах. Живя в тревожное,
переломное время, полное трагических общественных противоречий и чреватое ката
строфическими, угрожающими переменами, Кузмин как бы заключал в себе психоло
гический контрапункт этому времени: неизменно оставался просветленным и духовно
1 Кузмин М. Условности. С. 170.
2 Петр Отшельник [Кузмин М .] . Раздумья и недоуменья Петра Отшельника / /
Петроградские вечера. Пг., 1914. Кн. 3. С. 214.
3 Кузмин М. Стружки//Россия. 1925. No 5 (14). С. 166.
4 Петроградские вечера. Кн. 3. С. 213.
5 См.: Кузмин М. Декларация эмоционализма / / Абраксас. Пг., 1923. Февр. [No 3]. С. 3.
6 См.: Рус. современник. 1924. No 2. С. 290 .
7 Волошин М. Лики творчества. С. 477.
12
безмятежным; радость, веселость, дружественную иронию излучает его внутренний
мир, трагические темы и мотивы как будто сами обходят его творчество. Вяч. Иванов
по праву писал Кузмину: «Вы в своей сущности — красота, милостивая, снисходящая,
простая победительница, ничем не победимая, но свободно покорствующая, любимая,
желаемая ( . . .) » '. В русской литературе начала века Кузмин являет собой редкий,
и оттого особенно ценный, «моцартианский» тип художнической личности (неслучай
но Моцарт был в числе его любимейших композиторов, а друг юности Кузмина и его
духовный спутник Г. В. Чичерин написал замечательную книгу о М оцарте). Художник
«строгий и беззаботный, стремящийся к новому и любящий старое» , художник
«с радостною легкостью кисти и веселым трудом» — так характеризовал Кузмин
H. Н. Сапунова 12, но в этих словах, по сути, заключается и автохарактеристика. Жиз
ненная философия писателя в конечном счете сводится к просветленному фатализму,
к подчеркнуто наивным и тривиальным, даже детским постулатам, не лишенным,
впрочем,— при всей их ироничности и «пасторальной» стилизованности — изначаль
ной мудрости:
Лишь легкий легким может быть,
Веселый быть веселым,
Лишь волк по-волчьи может выть,
Адам в раю быть голым.
Над всем царит одна судьба,
Она царит незримо.
Играют люди в «нет» и «да»,
А все проходит мимо.
Кто любит город, кто поля,
Кто день, кто ночь, кто зори:
Кто тут оценщик, кто судья?
Кто прав в бесцельном с поре?3
«Что случается, должно быть свято» — с такой точки зрения Кузмин готов был
воспринимать любые жизненные события и перемены. Одна из таких перемен в его
судьбе казалась современникам буквально трагической. Критик Д. П. Святополк-
Мирский, познакомившийся с Кузминым еще гимназистом, писал в статье 1922 года:
«Кузмин в болыпевицком Петербурге — фигура глубоко трагическая. Теперь нет для
меня более грустных, щемящих и мучительных стихов, чем кузминские об Италии:
Ежеминутно умирая,
Увижу ль, новый Арион,
Твой важный и воздушный сон,
Италия, о мать вторая?
Ежеминутное умирание Кузмина едва ли не самая невыносимая нота во всей без
мерной трагедии наших дней. Это тот ребеночек, которого не мог простить мировому
порядку Иван Карамазов. Ибо, конечно, Кузмин — «один из малых сих», не по мастер
ству своему огромному, а по наивной и доверчивой ясности своей простой, хоть и
причудливо вывороченной души. Только детские страдания не прощаются» 4.
Культурный и социальный нигилизм, сказывавшийся в послереволюционные годы
безапелляционнее всего по отношению к тем ценностям, которые были наиболее дороги
1 Письмо от 24 июля 1906 г.//Wiener slawistischer Almanach. 1986. Bd. 17. S . 437/
Публ. Дж. Шерона.
2 Кузмин М. Воспоминания о H. Н. Сапунове / / Н. Сапунов. Стихи, воспоминания,
характеристики. М., 1916. С. 53.
3 Кузмин М .Три пьесы. [СПб.] , 1907. С. 61—62. («Д ва пастуха и нимфа в хижине. Пас
тораль для маскарада», 1907).
4 Святополк-Мирский Д. О современном состоянии русской поэзии / / Новый ж ур
нал (Нью-Йорк). 1978. No 131. С. 99 —100.
13
для Кузмина, казалось бы, должен был сделать его общественную позицию однозначно
определенной — в особенности если учесть, что, при всей своей отстраненности от
политических волнений, Кузмин более всего был далек от радикализма: «. ..я совершен
но чужд политики, а в редкие минуты небезразличия сочувствую правым» '. Между
тем протест если и проявлялся, то по большей части в форме иронии, оценивающей
перемены под знаком частной, бытовой жизни (характерны слова Кузмина в 1919—
1920 годах, приводимые художницей Л. В . Яковлевой-Шапориной: «Россия похожа
сейчас на квартиру, где кухня посередине — и всюду чад» 12) . Однако в целом миро
ощущение писателя оставалось неизменным. Один из петроградских литераторов, чей
дневник без указания имени автора был частично опубликован в Париже Г. В. Адамо
вичем, записал, что зимой 1924—1925 года встретил на улице Кузмина («пальтишко
на нем, как в мае, а мороз двадцать градусов»):
«Я стал жаловаться на жизнь. Кузмин сказал:
—
И не совестно вам?
—
Что совестно?
—
Да вот так, причитывать. Самое лучшее наше время. Уж вы мне поверьте. По
старше станете, поймете, голубчик. Чем больше теряешь, тем и лучше» 3.
Уже в 1920 году он создал стихотворение, в котором с концентрированной силой
и с полной определенностью высказался «о времени и о себе» — о новом времени и
о прежнем себе,— никак не отделяя себя от всей той многоликой человеческой общно
сти, которой предписано было отправиться на «свалку истории»:
Декабрь морозит в небе розовом,
нетопленный чернеет дом,
и мы, как Меншиков в Березове,
читаем Библию и ждем.
И ждем чего? Самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
и развалились башмаки. ( . . .)
Пошли нам долгое терпение,
и легкий дух, и крепкий сон,
и милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон 4.
Жил Кузмин последние годы своей жизни трудно и неприкаянно. В послерево
люционном Петрограде он сам себя сравнил с Ионой во чреве китовом. Его сны в
недрах Левиафана иногда приносили ему обрывки томной лени и сладостной неги
былых времен, пробуждение же грозило сумасшедшим домом в Удельной («Прямая
дорога в Удельную, / / Если правду заговорю», как писал он в стихотворении 1926 года
« Золотая Елена по лестнице... » ) 5. Сквозь убогую бескрасочность времени проступали
для Кузмина — в его новых стихах, по большей части при жизни неопубликован
ных,— две основные темы: о прощении и о надежде. «Современники еще каза
лись ему более смешными, чем страшными,— вспоминает о Кузмине часто общав
шийся с ним в 1930-е годы искусствовед Вс. Н. Петров. — Естественно, однако,
что с ними у Кузмина не могло возникнуть взаимного понимания, и он, мне ка
жется, смертельно скучал в этой новой эпохе ( . . .) не принимая ее — так же как
1 Из письма Кузмина к В. Я . Брюсову от 6 окт. 1907 Г.//ГБЛ. Ф . 386. Карт. 91. Ед. хр. 12.
2 Яковлева-Шапорина Л. В . Дневник / / ГПБ.
3 Ада мо в и ч Г. Рукопись // Последние новости. 1934. No 4872. 26 июля.
4 Кузмин М. Собр. стихов. Т. 3. С. 484.
5 Родник. 1-989. No 1. С. 19.
14
и она его не принимала, — Кузмин сохранял достаточно выдержки, чтобы не вор
чать и не терять приветливости к окружающим — даже веселости, по крайней мере
в те промежутки, когда сердечная астма не напоминала о себе слишком настойчиво» '.
Всю жизнь Кузмин стремился к независимости, к обособленности от писатель
ских корпораций — и лишь на склоне лет ему суждено было познать оборотную сто
рону этой желанной свободы. Если раньше он был поэтическим «мэтром», суждения и
оценки которого во многом свидетельствовали о состоянии общих литературных дел
на каждый текущий день, то к концу 1920-х годов он уже был наглухо отодвинут в
«догутенберговскую» книжную культуру. Окружали Кузмина теперь не крупнейшие
писатели, художники, артисты, а начинающие филологи и переводчики (И. А. Лиха
чев, А. М. Шадрин, А. Н. Егунов, А. И. Доватур и др.) , пронесшие через долгие годы
террора и тяжелейших личных испытаний благодарную память о нем. Последняя
книга Кузмина «Форель разбивает лед» , вышедшая в 1929 году, — по мнению многих,
самое значительное из созданного им в стихах,— на фоне литературного потока пе
риода «великого перелома» и первой пятилетки воспринималась как заведомый ана
хронизм. Поэт, однако, не только спасался прошлым, но и находил в нем силы для
того, чтобы пережить настоящее и его адекватно воспринять. Взгляд Кузмина на пов
седневность в эту пору был лишен каких-либо иллюзий и отличался вполне «кларист-
ской» отчетливостью; свидетельство тому — и его пьеса «Смерть Нерона» (1929), в ко
торой сквозь исторические декорации проступают знакомые реалии современного
тиранического государства, и его стихотворение «Не губернаторша сидела с офице
ром... », в котором изображены Богородица и архангел Михаил — ангел-хранитель
автора:
Архангелу Владычица сказала:
—
Уж, право, я, Михайлушка, не знаю,
Что и подумать. Неудобно слуху.
Ненареченной быть страна не может.
Одними литерами не спастися.
Прожить нельзя без веры и надежды,
И без царя, ниспосланного Богом.
Я женщина. Жалею и злодея.
Но этих за людей я не считаю.
Ведь сами от себя они отверглись,
И от души бессмертной отказались.
Тебе предам их. Действуй справедливо 12.
Судьба оказалась к Кузмину благосклонной: умер он в Ленинграде 3 марта 1936 г.
от болезни, а не «естественной смертью» (как диагностировал многие мрачные финалы
черный юмор 30-х годов). Похоронен на Волковском кладбище.
Когда весть о его смерти дошла до Парижа, свидетельница годов его славы заме
тила: «Он не из тех, к которым возвращаются. Он не герой, не эпоха. Уже эти послед
ние годы никто не вспоминал о нем, и книжки его потеряны. Еще живут, может быть,
в ком-нибудь отрывки, обрывки. Но их не удержишь. Они как песок — скользят
между пальцев» 3. Однако прогноз оказался неверным. Кузмин был нежно внимателен
к прошлому, и за это отблагодарен будущим. Один из литературных последователей
Кузмина, поэт Юрий Деген в свое время писал о нем: «...мы, его современники,
1 П е т р о в В с. Н. Калиостро. Воспоминания и размышления о М. А. Кузмине. (Рукопись.)
2 Впервые опубликовано Г. Г. Шмаковым в Литературном приложении No 3/4 к «Русской
мысли» (Париж. 1987. No 3676, 5 июня. С. IX ), вошло в подборку стихотворений Кузмина в
рижском журнале «Родник» (1989. No 1. С. 19). В третий раз напечатано С. С. Куняевым с при
мечанием: «Печатается впервые» (см.: К у змин М. Стихотворения. Поэмы. Ярославль, 1989.
С. 334, 357).
3 Тэффи. Река времен. Памяти М. А. Кузмина//Сегодня (Рига). 1936. 23 марта.
15
не сможем сказать о нем последнего слова. Чем глубже подходишь к Кузмину, тем
большим оказывается его многообразие. Сегодня мы оценили в нем одно, завтра от
кроют в нем другое. ( . . .) Пройдет время, и у Кузмина станут черпать то, что мы тщетно
искали в туманном будущем» '. Сейчас, по прошествии десятилетий, после рассеяния
миражей и дымовых завес, Кузмин постепенно становится виден все отчетливее и
в свой подлинный рост. Это — безусловный классик «серебряного века» русской лите
ратуры, занимающий только ему одному уготованное место. Его еще предстоит с вни
манием прочесть и попытаться хотя бы отчасти понять. Самое изощренное и «стилизо
ванное» у Кузмина всегда имеет свою оборотную сторону — подлинность живого
переживания, гармоничный и ясный взгляд на мир. Загадочное и непостижимое
в этом восхитительном мастере слова часто оборачивалось «неслыханной простотой»,
эстетические изыски сочетались с «прямой речью» , которая порой одаривала несколь
кими словами или фразами, концентрировавшими, как в фокусе, самую суть творче
ской личности автора. Именно такой пример «прямой речи» — дневниковая запись
Кузмина от 6 сентября 1905 года: «Солнце и милая Морская, дамы с цветными вуаля
ми, офицеры, студенты, собаки на цепочках, нюхающиеся и визжащие под ногами,
экипажи, магазины, все жесты запоминаются, как в фотографии. Солнце, солнце!
Как я люблю все это! И книги, и милые старые миры и грядущий век. И как жалко все
это покинуть, а между тем ни почти привязанности, ни любви, и молодость уже уходит.
И что впереди? Но покуда бронза отливает при свете свечей, я буду любить жизнь» 12.
А. Лавров, Р. Тименчик
1 Д е г е н Ю. По поводу настоящей оценки М. Кузмина // Куранты (Тифлис). 1919. No 3—
4..С. 20.
2ГПБ.Ф.625.Ед.хр.718.Л.17.
СТИХОТВОРЕНИЯ
ПЕРВАЯ КНИГА СТИХ*
яг
P i -r Ttw^iainff
МОИ ПРЕДКИ
Моряки старинных фамилий,
влюбленные в далекие горизонты,
пьющие вино в темных портах,
обнимая веселы х иностранок;
франты тридцатых годов,
подражающие д’Орсэ и Брюммелю,
внося в позу дэнди
всю наивность молодой расы;
важные, со звездами, генералы,
бывшие милыми повесами когда-то,
сохраняющие веселые рассказы за ромом,
всегда одни и те же;
милые актеры без большого таланта,
принесшие школу чужой земли,
играющие в России «Магомета»
и умирающие с невинным вольтерьянством;
вы — барышни в бандо,
с чувством играющие вальсы Маркалью,
вышивающие бисером кошельки
для женихов в далеких походах,
говеющие в домовых церквах
и гадающие на картах;
экономные, умные помещицы,
хвастающиеся своими запасами,
умеющие цростить и оборвать
и близко подойти к человеку,
насмешливые и набожные,
встающие раньше зари зимою;
и прелестно-глупые цветы театральных училищ,
преданные с детства искусству танцев,
нежно развратные,
чисто порочные,
разоряющие мужа на платья
и видающие своих детей полчаса в сутки;
и дальше, вдали — дворяне глухих уездов,
какие-нибудь строгие бояре,
бежавшие от. революции французы,
не сумевшие взойти на гильотину —
21
всевы,всевы—
вы молчали ваш долгий век,
и вот вы кричите сотнями голосов,
погибшие, но живые,
во мне: последнем, бедном,
но имеющем язык за вас,
и каждая капля крови
близка вам,
слышит вас,
любит вас;
и вот все вы:
милые, глупые, трогательные, близкие,
благословляетесь мною
за ваш е молчаливое благословенье.
Май 1907
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Любовь этого лета
Я. К . Маслову
I
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
Далек закат, и в море слышен гулко
Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад,
Твой нежный взор лукавый и манящий, —
Как милый вздор комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро».
Дух мелочей, прелестных и воздушных,
Любви ночей, то нежащих, то душных,
Веселой легкости бездумного житья!
Ах, верен я, далек чудес послушных,
Твоим цветам, веселая земля!
2
Глаз змеи, змеи извивы,
Пестрых тканей переливы,
Небывалость знойных поз...
22
То бесстыдны, то стыдливы,
Поцелуев все отливы,
Сладкий запах белых роз...
Замиранье, обниманье,
Рук змеистых завиванье
И искусный трепет ног...
И искусное лобзанье,
Легкость близкого свиданья
И прощанье чрез порог.
3
Ах, уста, целованные столькими,
Столькими другими устами,
Вы пронзаете стрелами горькими,
Горькими стрелами, стами.
Расцветете улыбками бойкими
Светлыми весенними кустам и,
Будто ласка перстами легкими,
Легкими милыми перстами.
Пилигрим, разбойник ли дерзостный —
Каждый поцелуй к вам доходит.
Антиной, Ферсит ли мерзостный —
Каждый свое счастье находит.
Поцелуй, что к вам прикасается,
Крепкою печатью ложится,
Кто, устам любимым причащается,
С прошлыми со всеми роднится.
Взгляд мольбы, на иконе оставленный,
Крепкими цепями там ляжет:
Древний лик, мольбами прославленный,
Цепью той молящихся вяжет.
Так идешь местами ты скользкими,
Скользкими, святыми местами,—
Ах, уста, целованные столькими,
Столькими другими устами.4
4
Умывались, одевались,
После ночи целовались,
После ночи, полной ласк.
На сервизе лиловатом,
Будто с гостем, будто с братом
Пили чай не снявши маек.
23
Наши маски улыбались,
Наши взоры не встречались
И уста наши немы.
Пели «Фауста», играли,
Будто ночи мы не знали,
Те, ночные, те — не мы.
5
Из поднесенной некогда корзины
Печально свесилась сухая роза,
И пели нам ту арию Розины:
«Іо sono docile, іо sono rispettosa» *.
Горели свечи, теплый дождь чуть слышен
Стекал с деревьев, наводя дремоту,
Пезарский лебедь, сладостен и пышен,
Венчал малейшую весельем ноту.
Рассказ друзей о прожитых скитаньях,
Спор изощренный, где ваш ум витает.
А между тем в напрасных ожиданьях
Мой нежный друг один в саду блуждает.
Ах, звуков Моцарта светлы лобзанья,
Как дали Рафаэлева «Парнаса»,
Но мысли не прогнать им, что свиданья
Я не имел с четвертого уж часа.
6
Зачем луна, поднявшись, розовеет,
И ветер веет, теплой неги полн.
И челн не чует змейной зыби волн,
Когда мой дух все о тебе говеет?
Когда не вижу я твоих очей,
Любви ночей воспоминанья жгут —
Лежу — и тут ревниво стерегут
Очарованья милых мелочей.
И мирный вид реки в изгибах дальних,
И редкие огни неспящих окн,
И блеск изломов облачных волоки
Не сгонят мыслей, нежных и печальных.
Других садов тенистые аллеи —
И блеск неверный утренней зари...
Я так безропотна, так простодушна» (ит.) . - Ред.
24
Огнем последним светят фонари...
И милой резвости любовные затеи...
Душа летит к покинутым забавам,
В отравах легких крепкая есть нить,
И аромата роз не заглушить
Простым и кротким сельским, летним травам.
7
Мне не спится: дух томится,
Голова моя кружится
И постель моя пуста,—
Где же руки, где же плечи,
Где ж прерывистые речи
И любимые уста?..
Одеяло обвивало,
Тело знойное пылало,
За окном чернела ночь...
Сердце бьется, сухи руки,
Отогнать любовной скуки
Я не в силах, мне не в мочь...
Прижимались, целовались,
Друг со дружкою сплетались,
Как с змеею паладин...
Уж в окно запахла мята,
И подушка вся измята,
И один я, все один...8*
8
Каждый вечер я смотрю с обрывов
На блестящую вдали поверхность вод;
Замечаю, какой бежит пароход:
Каменский, Волжский или Любимов.
Солнце стало совсем у ж низко,
И пристально смотрю я всегда,
Есть ли над колесом звезда,
Когда пароход проходит близко.
Если нет звезды — значит, почтовый,
Может письма мне привезти.
Спешу к пристани вниз сойти,
Где стоит уже почтовая тележка готовой.
О, кожаные мешки с большими замками,
Как вы огромны, как вы тяжелы!
И неужели нет писем от тех, что мне милы,
Которые бы они написали своими дорогими руками?
Так сердце бьется, так ноет сладко,
Пока я за спиной почтальона жду,
25
И не знаю, найду письмо, или не найду,
И мучит меня эта дорогая загадка.
О, дорога в гору уже при звездах.
Одному, без письма!
Дорога — пряма.
Горят редкие огни, дома в садах, как в гнёздах.
А вот письмо от друга: «Всегда вас вспоминаю,
Будучи с одним, будучи с другим».
Ну что ж, каков он есть, таким
Я его и люблю и принимаю.
Пароходы уйдут с волнами,
И печально гляжу во след им я —
О, мои милые, мои друзья,
Когда же опять я увижусь с вами?
9
Сижу, читая я сказки и были,
Смотрю в старых книжках умерших портреты,
Говорят в старых книжках умерших портреты:
«Тебя забыли, тебя забыли»...
—
Ну, что же делать, что меня забыли,
Что тут поможет, старые портреты? —
И спрашивал, что поможет, старые портреты,
Угрозы ли, клятва ль, мольбы ли?
«Забудешь и ты целованные плечи,
Будь, как мы, старым влюбленным портретом:
Ты можешь быть хорошим влюбленным портретом
С томным взглядом, без всякой речи».
—
Я умираю от любви безмерной!
Разве вы не видите, милые портреты? —
«Мы видим, мы видим, — молвили портреты,—
Что ты — любовник верный, верный и примерный?
Так читал я, сидя, сказки и были,
Смотря в старых книжках умерших портреты.
И не жалко мне было, что шептали портреты:
«Тебя забыли, тебя забыли».10
10
Я изнемог, я так устал.
О чем вчера еще мечтал,
Вдруг потеряло смысл и цену.
Я не могу уйти из плену
Одних лишь глаз, одних лишь плеч,
Одних лишь нежно-страстных встреч.
Как раненый, в траве лежу,
На месяц молодой гляжу.
Часов протяжных перемена,
Любви все той же — не измена.
Как мир мне чужд, как мир мне пуст,
Когда не вижу милых уст!
О радость сердца, о любовь,
Когда тебя увижу вновь?
И вновь пленительной отравой
Меня насытит взор лукавый,
И нежность милых прежних рук
Опять вернет мне верный друг?
Лежу и мыслю об одном:
Вот дальний город, вот наш дом,
Вот сад, где прыгают гимнасты,
Куда сходились мы так часто,
О милый дом!. , о твой порог!
Я так устал, так изнемог...
11
Ничего, что мелкий дождь смочил одежду:
Он принес с собой мне сладкую надежду.
Скоро, скоро этот город я покину,
Перестану видеть скучную картину.
Я оставшиеся дни, часы считаю,
Не пишу уж, не гуляю, не читаю.
Скоро в путь,— так уж не стоит приниматься.
Завтра утром, завтра утром собираться!
Долгий путь, ты мне несносен и желанен,
День отъезда, как далек ты, как ты странен!
И стремлюсь я, и пугаюсь, и робею,
В близость нежной встречи верить я не смею.
Промелькнут луга, деревни, горы, реки,
Может быть, уж не увижу их вовеки.
Ничего-то я не вижу и не знаю,—
Об очах, устах любимых лишь мечтаю.
Сколько нежности в разлуке накоплю я —
Столь сильнее будет сладость поцелуя.
И я рад, что мелкий дождь смочил одежду;
Он принес с собой мне сладкую надежду.
27
12
Пароход бежит, стучит,
В мерном стуке мне звучит:
«Успокойся, друг мой, скоро
Ты увидишь нежность взора,
Отдохнешь от скучных мук
В сладких ласках прежних рук».
Сплю тревожно; в чутком сне
Милый друг все снится мне:
Вот прощанье, вот пожатья,
Снова встреча, вновь объятья,
И разлукой стольких дней
Час любви еще сильней.
Под окошком я лежу
И в окно едва гляжу.
Берега бегут игриво,
Будто Моцарта мотивы,
И в разрывы светлых туч
Мягко светит солнца луч.
Я от счастья будто пьян.
Все милы мне: капитан,
Пассажиры и матросы,
Лишь дорожные расспросы
Мне страшны, чтобы мой ум
Не утратил ясных дум.
Пароход бежит, стучит,
В мерном стуке мне звучит:
«Успокойся, друг мой, скоро
Ты увидишь нежность взора,
Отдохнешь от скучных мук
В сладких ласках прежних рук».
Июнь — август 1906
Прерванная повесть
II
1. МОЙ ПОРТРЕТ
Любовь водила Вашею рукою,
Когда писали этот Вы портрет,
Ни от кого лица теперь не скрою,
Никто не скажет: «Не любил он, нет».
Клеймом любви навек запечатленны
Черты мои под Вашею рукой;
Глаза глядят, одной мечтой плененны,
И беспокоен мертвый их покой.
Венок за головой, открыты губы,
Два ангела напрасных за спиной.
Не поразит мой слух ни гром, ни трубы,
Ни тихий зов куда-то в край иной.
Лишь слышу голос Ваш, о Вас мечтаю,
На Вас направлен взгляд недвижных глаз.
Я пламенею, холодею, таю,
Лишь приближаясь к Вам, касаясь Вас.
И скажут все, забывши о запрете,
Смотря на смуглый, томный мой овал:
«Одним любовь водила при портрете —
Другой — его любовью колдовал».
2. В ТЕАТРЕ
Переходы, коридоры, уборные,
Лестница витая, полутемная;
Разговоры, споры упорные,
На дверях занавески нескромные.
Пахнет пылью, скипидаром, белилами,
Издали доносятся овации,
Балкончик с шаткими перилами,
Чтоб смотреть на полу декорации.
Долгие часы ожидания,
Болтовня с маленькими актрисами,
По уборным, по фойе блуждание,
То в мастерской, то за кулисами.
Вы придете совсем неожиданно,
Звонко стуча по коридору —
29
О, сколько значенья придано
Походке, улыбке, взору!
Сладко быть при всех поцелованным.
С приветом, казалось бы, бездушным,
Сердцем внимать окованным
Милым словам равнодушным.
Как люблю я стены посыревшие
Белого зрительного зала,
Сукна на сцене серевшие,
Ревности жало!
3. НА ВЕЧЕРЕ
Вы и я, и толстая дама,
Тихонько затворивши двери,
Удалились от общего гама.
Я играл Вам свои «Куранты»,
Поминутно скрипели двери,
Приходили модницы и франты.
Я понял Ваших глаз намеки,
И мы вместе вышли за двери,
И все нам вдруг стали далеки.
У рояля толстая дама осталась,
Франты стадом толпились у двери,
Тонкая модница громко смеялась.
Мы взошли по лестнице темной,
Отворили знакомые двери,
Ваш а улыбка стала более томной.
Занавесились любовью очи,
Уже другие мы заперли двери...
Если б чаще бывали такие ночи!4
4. СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Целый день проведем мы сегодня вместе!
Трудно верить такой радостной вести!
Вместе будем ездить, ходить друг за другом следом:
Вы — в своей голландской шапке, с плэдом.
Вместе визиты, — на улицах грязно...
Так любовно, так пленительно-буржуазно!
Мы верны правилам веселого быта —
И «Ш абли во льду» нами не позабыто.
Жалко, что Вы не любите «Вены»,
Но отчего трепещу я какой-то измены?
30
Вы сегодня милы, как никогда не бывали,
Лучше Вас другой отыщется едва ли.
Приходите завтра, приходите с Сапуновым —
Милый друг, каждый раз Вы мне кажетесь новым!
5. КАРТОННЫЙ ДОМИК
Мой друг уехал без прощанья,
Оставив мне картонный домик.
Милый подарок, ты — намек или предсказанье?
Мой друг — бездушный насмешник или нежный комик?
Что делать с тобою, странное подношенье?
Зажгу свечу за окнами из цветной бумаги.
Не сулишь ли ты мне радости рожденье?
Не близки ли короли-маги?
Ты — легкий, разноцветный и прозрачный,
И блестишь, когда я огонь в тебе зажигаю.
Без огня ты — картонный и мрачный:
Верно ли я твой намек понимаю?
А предсказание твое — такое:
Взойдет звезда, придут волхвы с золотом, ладаном и смирной.
Что же это мо^кет значить другое,
Как не то, что пришлют нам денег, достигнем любви, славы всемирной?
6. НЕСЧАСТНЫЙ ДЕНЬ
Я знаю, что у вас такие нравы:
Уехать, не простясь, вернуться тайно,
Вам любо поступать необычайно,—
Но как Вам не сказать, что Вы не правы?
Быть в том же городе, так близко, близко —
И не видать, не слышать, не касаться,
Раз двадцать в день к швейцару вниз спускаться.
Смотреть, пришла ль столь жданная записка.
Нет, нет и нет! чужие ходят с Вами
И говорят, и слышат без участья
То, что меня ввергало б в трепет счастья,
И руку жмут бездушными руками.
Извозчикам, актерам, машинистам —
Вы всем открыты, все Вас могут видеть,
Ну что ж, любви я не хочу обидеть:
Я буду терпеливы м, верным, чистым.7
7. МЕЧТЫ О МОСКВЕ
Розовый дом с голубыми воротами;
Шапка голландская с отворотами:
31
Милые руки, глаза неверные,
Уста любимые (неужели лицемерные?);
В комнате гардероб, кровать двуспальная,
Из окна мастерской видна улица дальняя;
В Ваш ей столовой с лестницей внутренней
Так сладко пить чай, или кофей утренний;
Вместе целые дни, близкие гости редкие,
Шум, смех, пенье, остроты меткие;
Вдвоем по переулкам снежным блуждания,
Долгим поцелуем ночи начало и окончание.
8. УТЕШЕНИЕ
Я жалкой радостью себя утешу,
Купив такую шапку, как у Вас;
Ее на вешалку, вздохнув, повешу
И вспоминать Вас буду каждый раз.
Свое увидя мельком отраженье,
Я удивлюсь, что я не вижу Вас,
И дорисует вмиг воображенье
Под шапкой взгляд неверных, милых глаз.
И проходя случайно по передней,
Я вдруг пленюсь несбыточной мечтой,
Я обольщусь какой-то странной бредней:
«Вдруг он приехал, в комнате уж той».
Мне видится знакомая фигура,
Мне слышится Ваш голос — то не сон —
Но тотчас я опять пройду понуро,
Пустой мечтой на миг лиш ь обольщен.
И залу взглядом обведу пустую:
Увы, стеклом был лживый тот алмаз!
И лишь печально отворот целую
Такой же шапки, как была у Вас.
9. ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ
Сегодня целый день пробуду дома;
Я видеть не хочу чужих людей,
Владеет мною грустная истома,
И потерял я счет несчастных дней.
Морозно, ясно, солнце в окна светит,
Из детской слышен шум и смех детей;
32
Письмо, которому он не ответит,
Пишу я тихо в комнате своей.
Я посижу немного у Сережи,
Потом с сестрой, в столовой, у себя —
С минутой каждой Вы мне все дороже,
Забыв меня, презревши, не любя.
Читаю книгу я, не понимая,
И мысль одно и то же мне твердит:
«Далек зимой расцвет веселый Мая,
Разлукою любовь кто утвердит?»
Свет двух свечей не гонит полумрака,
Печаль моя — упорна и тупа.
И песенку пою я Далайрака
«Mon bien-aimé, hélas, ne revient pas!» *
Вот ужин, чай, холодная котлета,
Ленивый спор домашних — я молчу;
И совершив обрядность туалета,
Скорей тушу унылую свечу.
10. ЭПИЛОГ
Что делать с вами, милые стихи?
Кончаетесь, едва начавшись.
Счастливы все: невесты, женихи,
Покойник мертв, скончавшись.
В романах строгих ясны все слова,
В конце — большая точка;
Известно — кто Арман, и кто вдова,
И чья Элиза дочка.
Но в легком беге повести моей
Нет стройности намека,
Над пропастью летит она вольней
Газели скока.
Слез не заметит на моем лице
Читатель плакса,
Судьбой не точка ставится в конце,
А только клякса.
Ноябрь — январь 1906—1907
* «Мой любимый, увы, не возвращается!» (фр.)
— Ред.
2 М. Кузмин
33
Ill
Разные стихотворения
1
На берегу сидел слепой ребенок,
И моряки вокруг него толпились;
И улыбаясь он сказал: «Никто не знает,
Откуда я, куда иду и кто я,
И смертный избежать меня не может,
Но и купить ничем меня нельзя.
Мне все равны: поэт, герой и нищий,
И сладость неизбежности неся,
Одним я горе, радость для других.
И юный назовет меня любовью,
Муж — жизнью, старец — смертью. Кто же я?»
1904
2. ЛЮБВИ УТЕХИ
К рассказу С. Ауслендера «Вечер у г-на де Севираж»
Plaisir d’amour ne dure qu’un moment,
Chagrin d’amour dure toute la vie *.
Любви утехи длятся миг единый,
Любви страданья длятся долгий век.
Как счастлив был я с милою Надиной,
Как жадно пил я кубок томных нег!
Но ах! недолго той любови нежной
Мы собирали сладкие плоды:
Поток времен, несытый и мятежный,
Смыл на песке любимые следы.
На том лужке, где вместе мы резвились,
Коса скосила мягкую траву;
Венки любви, увы! они развились,
Надины я не вижу наяву.
Но долго после в томном жаре нег
Других красавиц звал в бреду Надиной.
Любви страданья длятся долгий век,
Любви утехи длятся миг единый.
Ноябрь 1906
Радость любви длится один лишь миг,
Горечь любви длится всю жизнь (фрРед.
34
3. СЕРЕНАДА
К рассказу С. Ауслендера «Корабельщики»
Сердце женщины — как море,
Уж давно сказал поэт.
Море, воле лунной вторя,
То бежит к земле, то нет.
То послуш но, то строптиво,
Море — горе, море — рай;
Иль дремли на нем лениво,
Или снасти подбирай.
Кормщик опытный и смелый
Не боится тех причуд,
Держит руль рукой умелой
Там сегодня, завтра тут.
Что ему морей капризы,—
Ветер, буря, штиль и гладь?
Сердцем Биче, сердцем Лизы
Разве трудно управлять?
Август 1907
4. ФЛЕЙТА ВАФИЛЛА
К рассказу С. Ауслендера «Флейта Вафилла»
Флейта нежного Вафилла
Нас пленила, покорила,
Плен нам сладок, плен нам мил,
Но еще милей и слаще,
Если встречен в темной чаще
Сам пленительный Вафилл.
Кто ловчей в любовном лове:
Алость крови, тонкость брови?
Гроздья ль темные кудрей?
Жены, юноши и девы —
Все текут на те напевы.
Все к любви спешат скорей.
О, Вафилл, желает каждый
Хоть однажды страстной жажды
Сладко ярость утолить,
Хоть однажды, пламенея,
Позабыться, томно млея —
Рвися после жизни нить!
Но глаза Вафилла строги,
Без тревоги те дороги,
Где идет сама любовь.
2*
35
Ты не хочешь, ты не знаешь,
Ты один в лесу блуждаешь,
Пусть других мятется кровь.
Ты идешь легко, спокоен.
Царь иль воин — кто достоин
Целовать твой алый рот?
Кто соперник, где предтечи,
Кто обнимет эти плечи,
Что лобзал один Эрот?
Сам в себе себя лобзая,
Прелесть Мая презирая,
Ты идешь и не глядишь.
Мнится: вот раскроешь крылья
И без страха, без усилья
В небо ясное взлетишь.
Февраль 1907
5
«Люблю»,— сказал я не любя —
Вдруг прилетел Амур крылатый
И, руку взявши, как вожатый,
Меня повлек во след тебя.
С прозревших глаз сметая сон
Любви минувшей и забытой,
На светлый луг, росой омытый,
Меня нежданно вывел он.
Чудесен утренний обман:
Я вижу странно, прозревая,
Как алость нежно-заревая
Румянит смутно зыбкий стан;
Я вижу чуть открытый рот,
Я вижу краску щек стыдливых
И взгляд очей еще сонливых
И шеи тонкой поворот.
Ручей журчит мне новый сон,
Я жадно пью струи живые —
И снова я люблю впервые,
Навеки снова я влюблен!
Апрель 1907
36
6
О, быть покинутым — какое счастье!
Какой безмерный в прошлом виден свет —
Так после лета — зимнее ненастье:
Все помнишь солнце, хоть его уж нет.
Сухой цветок, любовных писем связка,
Улыбка глаз, счастливых встречи две, —
Пускай теперь в пути темно и вязко,
Но ты весной бродил по мураве.
Ах, есть другой урок для сладострастья,
Иной есть путь — пустынен и широк.
О, быть покинутым — такое счастье!
Быть нелюбимым — вот горчайший рок.
Сентябрь 1907
7
Мы проехали деревню, отвели нам отвода,
В свежем вечере прохлада, не мешают овода,
Под горой внизу, далеко, тихо пенится вода.
Серый мох, песок и камни, низкий, редкий, мелкий лес,
Солнце тускло, сонно смотрит из-за розовых завес,
А меж туч яснеет холод зеленеющих небес.
Ехат ь молча, сидя рядом, молча длинный, длинный путь,
Заезжать в чужие избы выпить чай и отдохнуть,
В сердце темная тревога и тоски покорной муть.
Так же бор чернел в долине, как мы ездили в скиты,
То же чувство в сердце сиром полноты и пустоты,
Так же молча, так же рядом, но сидел со мною ты.
И еще я вспоминаю мелкий лес, вершину гор,
В обе стороны широкий моря южного простор,
И каноника духовный, сладко-строгий разговор.
Так же сердце ныло тупо, отдаваясь и грустя,
Так же ласточки носились, землю крыльями чертя,
Так же воды были видны, в отдаленности блестя.
Память зорь в широком небе, память дальнего пути,
Память сердца, где смешались все дороги, все пути —
Отчего даже теперь я не могу от вас уйти?
Июнь 1907
37
8
При взгляде на весенние цветы,
желтые и белые,
милые своею простотой,
я вспоминаю Ваши щеки,
горящие румянцем зари
смутной и страстно тревожащей.
Глядя на быстрые речки,
пенящиеся, бурливые,
уносящие бревна и ветки,
дробящие отраженную голубизну небес,
думаю я о карих,
стоячих,
волнующих своею неподвижностью
глазах.
И следя по вечернему небу
за медленны м трепетом
знамен фабричного дыма,
я вижу Ваши волосы
не развевающиеся,
короткие,
и даже еще более короткие,
когда я видел Вас последний раз.
Целую ночь, целый день
я слышу шум машин,
как биенье неустанного сердца,
и все утра, все вечера
меня мучит мысль о Вашем сердце,
которое, увы! бьется не для меня,
не для меня!
Май 1907
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Ракеты
В. А . Наумову
Две малеш.тіие звездочка —
век суетных маркиз.
Валерий Е-рюеоб
1. МАСКАРАД
Кем воспета радость лета:
Роща, радуга, ракета,
На лужайке смех и крик?
В пестроте огней и света
Под мотивы менуэта
Стройный фавн главой поник.
Что белеет у фонтана
В серой нежности тумана?
Чей там шепот, чей там вздох?
Сердца раны лишь обманы,
Лишь на вечер те тюрбаны —
И искусствен в гроте мох.
Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг,
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга!
2. ПРОГУЛКА НА ВОДЕ
Сквозь высокую осоку
Серп серебряный блестит;
Ветерок, летя с востоку,
Вашей шалью шелестит.
Мадригалы Вам не лгали,
Вечность клятвы не суля,
И блаженно замирали
На высоком нежном Іа.
Из долины мандолины
Чу! звенящая струна,
Далеко из-за плотины
Слышно ржанье табуна.
39
Вся надежда — край одежды
Приподнимет ветерок,
И склонив лукаво вежды,
Вы покажете носок.
Где разгадка тайной складки
На роброне на груди?
На воде прогулки сладки —
Что-то ждет нас впереди?
3. НАДПИСЬ К БЕСЕДКЕ
Здесь страстью сладкою волнуясь и горя,
Меня спросили Вы, люблю ли.
Здесь пристань, где любовь бросает якоря,
Здесь счастье знал я в ясном июле.
4. ВЕЧЕР
Жарко-желтой позолотой заката
Стекла окон горят у веранды,
«Как плечо твое нежно покато!»
Я вздыхал, ожидая Аманды.
Ах, заря тем алей и победней,
Чем склоняется ниже светило —
И мечты о улыбке последней
Мне милее всего, что было.
О, прощанье на лестнице темной,
Поцелуй у вышитых кресел,
О, Ваш взор, лукавый и томный,
Одинокие всплески весел!
Пальцы рук моих пахнут духами,
В сладкий плен заключая мне душу.
Губы жжет мне признанье стихами,
Но секрета любви не нарушу.
Отплывать одиноко и сладко
Будет мне от пустынной веранды,
И в уме все милая складка
На роброне милой Аманды .5
5. РАЗГОВОР
Маркиз гуляет с другом в цветнике.
У каждого левкой в руке,
А в парнике
Сквозь стекла видны ананасы.
40
Ведут они интимный разговор,
С улыбкой взор встречает взор,
Цветной узор
Пестрит жилетов нежные атласы.
«Нам дал приют китайский павильон!»
В воспоминанья погружен,
Умолкнул он,
А тот левкой вдыхал с улыбкой тонкой.
—
Любовью Вы, мой друг, ослеплены,
Но хрупки и минутны сны,
Как дни весны,
Как крылья бабочек с нарядной перепонкой.
Вернее дружбы связь, поверьте мне:
Она не держит в сладком сне,
Но на огне
Вас не томит желанием напрасным.
«Я дружбы не забуду никогда —
Одна нас единит звезда;
Как и всегда
Я только с Вами вижу мир прекрасным!»
Слова пустые странно говорят,
Проходит тихо окон ряд,
А те горят,
И не видны за ними ананасы.
У каждого в руке левкоя цвет,
У каждого в глазах ответ,
Вечерний свет
Ласкает платья нежные атласы.
6. В САДУ
Их руки были приближены,
Деревья были подстрижены,
Бабочки сумеречные летали.
Слова все менее ясные,
Слова все более страстные
Губы запекшиеся шептали.
«Хотите знать Вы, люблю ли я,
Люблю ли, бесценная Юлия?
Сердцем давно Вы это узнали».
—
Цветок я видела палевый
У той, с кем все танцевали Вы,
Слепы к другим дамам в той же зале.
41
«Клянусь семейною древностью,
Что Вы обмануты ревностью —
Вас лишь люблю, забыв об Аманде!»
Легко сердце прелестницы,
Отлоги ступени лестницы —
К той же ведут они их веранде.
Но чьи там вздохи задушены?
Но кем их речи подслушаны?
Кто там выходит из-за боскета?
Муж Юлии то обманутый,
В жилет атласный затянутый —
Стекла блеснули его лорнета.
7. КАВАЛЕР
Кавалер по кабинету
Быстро ходит горд и зол,
Не напудрен, без жилету
И забыт цветной камзол.
«Вряд ли клятвы забывали
Так позорно, так шутя!
Так обмануто едва ли
Было глупое дитя.
Два удара сразу к ряду
Дам я, ревностью горя,
Эта шпага лучше яду,
Что дают аптекаря.
Время Вашей страсти ярость
Охладит, мой господин;
Пусть моя презренна старость,
Кавалер не Вы один.
Вызов, вызов, шпагу эту
Обнажаю против зол».
Так ходил по кабинету
Не напудрен, горд и зол.
8. УТРО
Чуть утро настало, за мостом сошлись,
Чуть утро настало, стада еще не паслись.
Приехало две кареты — привезло четверых,
Уехало две кареты — троих увезло живых.
42
Лишь трое слыхало, как павший закричал,
Лишь трое видало, как кричавший упал.
А кто-то слышал, что он тихо шептал?
А кто-то видел в перстне опал?
Утром у моста коров пастухи пасли,
Утром у моста лужу крови нашли.
По траве росистой след от двух карет,
По траве росистой — кровавый след.
9. ЭПИТАФИЯ
Двадцатую весну, любя, он встретил,
В двадцатую весну ушел, любя.
Как мне молчать? как мне забыть тебя,
Кем только этот мир и был мне светел?
Какой Аттила, ах какой Аларих
Тебя пронзил, красою не пронзен?
Скажи, без трепета, как вынес он
Затменный взгляд очей прозрачно карих?
Уж не сказать умолкшими устами
Тех нежных слов, к которым я привык.
Исчез любви пленительный язык,
Погиб цветок, пленясь любви цветами.
Кто был стройней в фигурах менуэта?
Кто лучше знал цветных шелков подбор?
Чей был безукоризненней пробор?
Увы, навеки скрылося все это.
Что скрипка, где оборвалася квинта?
Что у бессонного больного сон?
Что жизнь тому, кто новый Аполлон,
Скорбит над гробом свежим Гиацинта?
Июль 1907
KiîWV
Обманщик обманувшийся
II
1
Туманный день пройдет уныло
И ясный наступает вслед,
Пусть сердце ночью все изныло,
Сажуся я за туалет.
Я бледность щек удвою пудрой,
Я тень под глазом наведу,
Но выраженья воли мудрой
Для жалких писем я найду.
Не будет вздохов, восклицаний,
Не будет там «увы» и «ах» —
И мука долгих ожиданий
Не засквозит в сухих строках.
Но на прогулку не оденусь,
Нарочно сделав томный вид
И говоря: «Куда я денусь,
Когда любовь меня томит?»
И скажут все: «Он лицемерит,
То жесты позы, не любви»;
Лишь кто сумеет, тот измерит,
Как силен яд в моей крови.
2
Вновь я бессонные ночи узнал
Без сна до зари,
Опять шептал
Ласковый голос: «Умри, умри».
Кончивши книгу, берусь за другую,
Нагнать ли сон?
Томясь, тоскую,
Чем-то в несносный плен заключен.
Сто раз известную «Manon» кончаю,
Но что со мной?
Конечно, от чаю
Это бессонница ночью злой...
Я не влюблен ведь, это верно,
Я — нездоров.
44
Вот тихо, мерно
К ранней обедне дальний зов.
Вас я вижу, закрыв страницы,
Закрыв глаза;
Мои ресницы
Странная вдруг смочила слеза.
Я не люблю, я просто болен,
До самой зари
Лежу безволен,
И шепчет голос: «Умри, умри!»
3
Строят дом перед окошком.
Я прислушиваюсь к кошкам,
Хоть не Март.
Я слежу прилежным взором
За изменчивым узором
Вещих карт.
«Смерть, любовь, болезнь, дорога» —
Предсказаний слишком много:
Где-то ложь.
Кончат дом, стасую карты,
Вновь придут Апрели, Марты —
Нуичтож?
У печали на причале
Сердце скорби укачали
Не на век.
Будет дом весной готовым,
Новый взор найду под кровом
Тех же век.
4
Отрадно улетать в стремительном вагоне
От северных безумств на родину Гольдони,
И там на вольном лоне, в испытанном затоне,
Вздыхая, отдыхать;
Отрадно провести весь день в прогулках пестрых,
Отдаться в сети черт пленительных и острых,
В плену часов живых о темных, тайных сестрах,
Зевая, забывать;
В кругу друзей читать излюбленные книги,
Выслушивать отчет запутанной интриги,
45
Возможность, отложив условностей вериги,
Прямой задать вопрос;
Отрадно, овладев влюбленности волненьем,
Спокойно с виду чай с инбирным пить вареньем
И слезы сочетать с последним примиреньем
В дыму от папирос;
Но мне милей всего ночь долгую томиться,
Когда известная известную страницу
Покроет, сон нейдет смежить мои ресницы
И глаз все видит Вас;
И память — верная служанка — шепчет внятно
Слова признания, где все теперь понятно,
И утром брошены сереющие пятна,
И дня уж близок час.
5
Где сомненья? где томленья?
День рожденья, обрученья
Час святой!
С новой силой жизни милой
Отдаюсь, неутолимый,
Всей душой.
Вот пороги той дороги.
Где не шли порока ноги,
Где — покой.
Обручались, причащались,
Поцелуем обменялись
У окна.
Нежно строги взоры Ваши,
Полны, полны наши чаши —
Пить до дна.
А в окошко не случайный
Тайны друг необычайной —
Ночь видна.
Чистотою страсть покрою,
Я готов теперь для боя —
Щ ит со мной.
О, далече — легкость встречи!
Я беру ярмо на плечи —
Груз двойной.
Тот же я, но нежным взором
Преграждает путь к позорам
Ангел мой.
Октябрь 1907
■46
Ill
Радостный путник
1
Светлая горница — моя пещера,
Мысли — птицы ручные: журавли да аисты;
Песни мои — веселые акафисты;
Любовь — всегдашняя моя вера.
Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,
Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,
Я как одёжу на гвоздик повесил.
Над горем улыбнемся, над счастьем поплачем.
Не трудно акафистов легких чтение.
Само приходит отрадное излечение
В комнате, озаренной солнцем не горячим.
Высоко окошко над любовью и тлением,
Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются.
Новые дороги, всегда весенние, чаю тся,
Простясь с тяжелым, темным томлением.
2
Снова чист передо мною первый лист,
Снова солнца свет лучист и золотист;
Позабыта мной прочтенная глава,
Неизвестная заманчиво — нова.
Кто собрался в путь, в гостинице не будь!
Кто проснулся, тот забудь видений муть!
Высоко горит рассветная звезда,
Что прошло, то не вернется никогда.
Веселей гляди, напрасных слез не лей,
Средь полей, между высоких тополей
Нам дорога наша видится ясна:
После ночи утро, после зим — весна.
А устав, среди зеленых сядем трав,
В книге старой прочитав остаток глав:
Ты — читатель своей жизни, не писец,
Неизвестен тебе повести конец.
47
3
Горит высоко звезда рассветная
Как око ясного востока,
И одинокая поет далеко
Свирель приветная.
Заря алеет в прохладной ясности,
Нежнее вздоха воздух веет,
Не млеет роща, даль светлеет
В святой прозрачности.
В груди нет шала и нету жалобы,
Уж спало скорби покрывало.
И где причало, от начала
Что удержало бы?
Вновь вереница взоров радостных
И птица райская мне снится.
Открыться пробил час странице
Лобзаний сладостных!
4
В проходной сидеть на диване,
Близко, рядом, плечо с плечом,
Не думая об обмане,
Не жалея ни о чем.
Говорить Вам пустые речи,
Слушать веселые слова,
Условиться о новой встрече
(Каждая встреча всегда нова!)
О чем-то молчим мы и что-то знаем,
Мы собираемся в странный путь.
Не печально, не весело, не гадаем —
Покуда здесь ты, со мной побудь.
5
Что приходит, то проходит,
Что проходит, не придет:
Чья рука нас верно водит,
Заплетая в хоровод?
Мы в плену ли потонули?
Жду ли, плачу ли, пою ли —
Счастлив я своей тюрьмой.
Милый пленный, страж смиренный,
Неизменный, иль изменный,
Я сегодня — твой, ты — мой.
48
Мы идем одной дорогой,
Мы полны одной тревогой.
Кто преступник? кто конвой?
А любовь, смеясь над нами,
Шьет нам пестрыми шелками,
Наклоняясь над канвой.
Вышивает и не знает,
Что-то выйдет из шитья.
«Как смешон, кто не гадает,
Что могу утешить я!»
6
Уж не слышен конский топот,
Мы одни идем в пути.
Что нам значит скучный опыт?
Все вперед, вперед идти.
Неизвестен путь далекий:
Приведет, иль заведет,
Но со мной не одинокий
Милый спутник путь пройдет.
Утро ясно и прохладно,
Путь — открыт, звезда горит,
Так любовно, так отрадно
Спутник милый говорит:
«Друг, ты знаешь ли дорогу?
Не боишься ль гор и вод?»
—
Успокой, мой друг, тревогу:
Прямо нас звезда ведет.
Наши песни — не унылы:
Что нам знать? чего нам ждать?
Пусть могилы нам и милы,
Путь должны мы продолжать.
Мудро нас ведет рукою
Кто послал на этот путь.
Что я скрою? что открою?
О вчерашнем дне забудь.
Будет завтра, есть сегодня,
Будет лето, есть весна.
С корабля опустят сходни
И сойдет Любовь ясна.
Ноябрь 1907
49
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Мудрая встреча
Вяч. И. Иванову
1
Стекла стынут от холода,
Но сердце знает,
Что лед растает —
Весенне будет и молодо.
В комнатах пахнет ладаном,
Тоска истает,
Когда узнает,
Как скоро дастся отрада нам.
Вспыхнет на ризах золото,
Зажгутся свечи
Желанной встречи —
Вновь цело то, что расколото.
Снегом блистают здания.
Провидя встречи,
Я теплю свечи —
Мудрого жду свидания.
2
О, плакальщики дней минувших,
Пытатели немой судьбы,
Искатели сокровищ потонувших,—
Вы ждете трепетно трубы?
В свой срок, бесстрастно неизменный,
Пробудит дали тот сигнал,
Никто бунтующий и мирный пленный
Своей судьбы не отогнал.
Река все та ж, но капли разны,
Безмолвны дали, ясен день,
Цвета цветов всегда разнообразны
И солнца свет сменяет тень.
Наш взор не слеп, не глухо ухо,
Мы внемлем пенью веш них птиц.
В лугах — тепло, предпразднично и сухо —
Не торопи своих страниц.
50
Готовься быть к трубе готовым,
Не сожалей и не гадай,
Будь мудро прост к теперешним оковам,
Не закрывая глаз на Май.
3
Окна плотно занавешены,
Келья тесная мила,
На весах высоких взвешены
Наши мысли и дела.
Дверь закрыта, печи топятся,
И горит, горит свеча.
Тайный друг ко мне торопится,
Не свища и не крича.
Стукнул в дверь, отверз объятия;
Поцелуй, и вновь, и вновь,—
Посмотрите, сестры, братия,
Как светла наша любовь!
4
Моя душа в любви не кается —
Она светла и весела.
Какой покой ко мне спускается!
Зашглися звезды без числа.
И я стою перед лампадами,
Смотря на близкий милый лик.
Не властен лед над водопадами,
Любовных вод родник велик.
Ах, нужен лик молебный грешнику,
Как посох странничий в пути.
К кому, как не к тебе, поспешнику,
Любовь и скорбь свою нести?
Но знаю вес и знаю меру я,
Я вижу близкие глаза,
И ясно знаю, сладко веруя:
«Тебе нужна моя слеза».5
5
Я вспомню нежные песни
И запою,
Когда ты скажешь: «Воскресни».
51
Я сброшу грешное бремя
И скорбь свою,
Когда ты скажешь: «Вот время».
Я подвиг великой веры
Свершить готов,
Когда позовешь в пещеры;
Но рад я остаться в мире
Среди оков,
Чтоб крылья раскрылись шире.
Незримое видит око
Мою любовь —
И страх от меня далеко.
Я верно хожу к вечерне
Опять и вновь,
Чтоб быть недоступней скверне.
6
О, милые други, дорогие костыли,
К какому раю хромца вы привели!
Стою, не смею ступить через порог —
Так сладкий облак глаза мне заволок.
Ах, я ли, темный, войду в тот светлый сад?
Ах, я ли, слабый, избегнул всех засад?
Один не в силах пройти свой узкий путь,
К кому в томленьи мне руки протянуть?
Рукою крепкой любовь меня взяла
И в сад пресветлый без страха провела.
7
Как отрадно, сбросив трепет,
Чуя встречи, свечи жечь,
Сквозь невнятный нежный лепет
Слышать ангельскую речь.
Без загадок разгадали,
Без возврата встречен брат;
Засияли нежно дали
Чрез порог небесных врат.
Темным я смущен нарядом,
Сердце билось, вился путь,
52
Но теперь стоим мы рядом,
Чтобы в свете потонуть.
8
Легче весеннего дуновения
Прикосновение
Пальцев тонких.
Громче и слаще мне уст молчание,
Чем величание
Хоров звонких.
Падаю, падаю, весь в горении,
Люто борение,
Крылья низки.
Пусть разделенные — вместе связаны,
Клятвы уж сказаны —
Вечно близки.
Где разделение? время? тление?
Наше хотение
Выше праха.
Встретим бестрепетно свет грядущего
Мимоидущего
Чужды страха.
9
Двойная тень дней прошлых и грядущих
Легла на беглый и не ждущий день —
Такой узор бросает полднем сень
Двух сосен, на верху холма растущих.
Одна и та она всегда не будет:
Убудет день и двинется черта,
И утро уж другой ее пробудит,
И к вечеру она уже не та.
Но будет час, который непреложен,
Положен в мой венец он, как алмаз,
И блеск его не призрачен, не ложен —
Я правлю на него свой зоркий глаз.
То не обман, я верно, твердо знаю:
Он к раю приведет из темных стран.
Я видел свет, его я вспоминаю —
И все редеет утренний туман.
Декабрь 1907
53
II
Вожатый
Victсті D ud
1
Я цветы сбираю пестрые
И плету, плету венок,
Опустились копья острые
У твоих победных ног.
Сестры вертят веретенами
И прядут, прядут кудель.
Над упавшими знаменами
Разостлался дикий хмель.
Пронеслась, исчезла конница,
Прогремел, умолкнул гром.
Пала, пала беззаконница —
Тишина и свет кругом.
Я стою средь поля сжатого.
Рядом ты в блистаньи лат.
Я обрел себе Вожатого —
Он прекрасен и крылат.
Ты пойдешь стопою смелою,
Поведешь на новый бой.
Что захочешь — то и сделаю:
Неразлучен я с тобой.
2
«Лето Господнее — благоприятно».
Всходит гость на высокое крыльцо.
Все откроется, что было непонятно.
Видишь в чертах его знакомое лицо?
Нам этот год пусть будет високосным,
Белым камнем отмечен этот день.
Все пройдет, что окажется наносным.
Сядет путник под сладостную сень.
Сердце вещее мудро веселится:
Знает, о знает, что близится пора.
Гость надолго в доме поселится,
Свет горит до позднего утра.
Сладко вести полночные беседы,
Слышит любовь небесные слова.
Утром вместе пойдем мы на победы —
Меч будет остр, надежна тетива.
54
3
Пришел издалека жених и друг.
Целую ноги твои!
Он очертил вокруг меня свой круг.
Целую руки твои!
Как светом отделен весь внешний мир.
Целую латы твои!
И не влечет меня земной кумир.
Целую крылья твои!
Легко и сладостно любви ярмо.
Целую плечи твои!
На сердце выжжено твое клеймо.
Целую губы твои!
4
Взойдя на ближнюю ступень,
Мне зеркало вручил Вожатый;
Там отражался он как тень,
И ясно золотели латы;
А из стекла того струился день.
Я дар его держал в руке,
Идя по темным коридорам.
К широкой выведен реке,
Пытливым вопрошал я взором,
В каком нам переехать челноке.
Сжав крепко руку мне, повел
Потоком быстрым и бурливым
Далеко от шумящих сел
К холмам спокойным и счастливым,
Где куст блаженных роз, алея, цвел.
Но ярости пугаясь вод,
Я не дерзал смотреть обратно;
Казалось, смерть в пучине ждет,
Казалось, гибель — неотвратна.
А все темнел вечерний небосвод.
Вожатый мне: «О друг, смотри —
Мы обрели страну другую.
Возврата нет. Я до зари
С тобою здесь переночую».
(О сердце мудрое, гори, гори!)
«Стекло хранит мои черты;
Оно не бьется, не тускнеет.
В него смотря, обрящешь ты
55
То, что спасти тебя сумеет
От диких волн и мертвой темноты».
И пред сиянием лица
Я пал, как набожный скиталец.
Минуты длились без конца.
С тех пор я перстень взял на палец,
А у него не видел я кольца.
5
Пусть сотней грех вонзался жал,
Пусть — недостоин,
Но светлый воин меня лобзал —
И я спокоен.
Напрасно бес твердит: «Приди:
Ведь риза — драна!»
Но как охрана горит в груди
Блаженства рана.
Лобзаний тех ничем не смыть,
Навеки в жилах;
Уж я не в силах как мертвый быть
В пустых могилах.
Воскресший дух неумертвим,
Соблазн напрасен.
Мой вождь прекрасен, как серафим,
И путь мой — ясен.
6
Одна нога — на облаке, другая на другом
И радуга очерчена пылающим мечом.
Лицо его, как молния, из уст его — огонь.
Внизу, к копью привязанный, храпит и бьется конь.
Одной волной взметнулася морская глубина,
Все небо загорелося, как Божья купина.
«Но кто ты, воин яростный? тебя ли вижу я?
Где взор твой, кроткий, сладостный, как тихая струя?
Смотри, ты дал мне зеркало, тебе я обручен,
Теперь же морем огненным с тобою разлучен».
Так я к нему, а он ко мне: «Смотри, смотри в стекло.
В один сосуд грядущее и прошлое стекло».
56
А в зеркале по-прежнему знакомое лицо.
И с пальца не скатилося обетное кольцо.
И .поднял я бестрепетно на небо ясный взор —
Не страшен, не слепителен был пламенный простор.
И лик уж не пугающий мне виделся в огне,
И клятвам верность прежняя вернулася ко мне.
7
С тех пор всегда я не один,
Мои шаги всегда двойные,
И знаки милости простые
Дает мне Вождь и Господин.
С тех пор всегда я не один.
Пускай не вижу блеска лат,
Всегда твой образ зреть не смею —
Я в зеркале его имею,
Он так же светел и крылат.
Пускай не вижу блеска лат.
Ты сам вручил мне этот дар,
И твой двойник не самозванен,
И жребий наш для нас не странен —
О ту броню скользнет удар.
Ты сам вручил мне этот дар.
Когда иду по строкам книг,
Когда тебе слагаю пенье,
Я знаю ясно, вне сомненья,
Что за спиною ты приник,
Когда иду по строкам книг.
На всякий день, на всякий час —
Тебя и дар твой сохраняю,
Двойной любовью я сгораю,
Но свет один из ваших глаз
На всякий день, на всякий час.
Январь 1908
Ill
Струи
1
Сердце, как чаша наполненная, точит кровъ;
Алой струею неиссякающая течет любовь;
Прежде исполненное приходит вновь.
Розы любви расцветающие видит глаз.
Пламень сомненья губительного исчез, погас,
Сердца взывающего горит алмаз.
Звуки призыва томительного ловит слух.
Время свиданья назначенного пропел петух.
Лёта стремительного исполнен дух.
Слабостью бледной охваченного подниму.
Светом любви враждующую развею тьму.
Силы утраченные верну ему.
2
Истекай, о сердце, истекай!
Расцветай, о роза, расцветай!
Сердце, розой пьяное, трепещет.
От любви сгораю, от любви;
Не зови, о милый, не зови:
Из-за розы меч грозящий блещет.
Огради, о сердце, огради.
Не вреди, меч острый, не вреди:
Опустись на голубую влагу.
Я беду любовью отведу,
Я приду, о милый, я приду
И под меч с тобою вместе лягу.
3
На твоей планете всходит солнце,
И с моей земли уходит ночь.
Между нами узкое оконце,
Но мы время можем превозмочь.
Нас связали крепкими цепями,
Через реку переброшен мост.
58
Пусть идем мы разными путями —
Непреложен наш конец и прост.
Но смотри, я — цел и не расколот,
И бесслезен стал мой зрящий глаз.
И тебя пусть не коснется молот,
И в тебе пусть вырастет алмаз.
Мы пройдем чрез мир как Александры,
То, что было, повторится вновь,
Лишь в огне летают саламандры,
Не сгорает в пламени любовь.
4
Я вижу — ты лежишь под лампадой;
Ты видишь — я стою и молюсь.
Окружил я тебя оградой
И теперь не боюсь.
Я слышу — ты зовешь и вздыхаешь,
Ты слышишь мой голос: «Иду».
Ограды моей ты не знаешь
И думаешь, вот приду.
Ты слышишь звуки сонаты
И видишь свет свечей,
А мне мерещатся латы
И блеск похожих очей.
5
Ты знал, зачем протрубили трубы,
Ты знал, о чем гудят колокола, —
Зачем же сомкнулись вещие губы
И тень на чело легла?
Ты помнишь, как солнце было красно
И грудь вздымал небывалый восторг,—
Отг^уда ж спустившись, сумрак неясный
Из сердца радость исторг?
Зачем все реже и осторожней
Глядишь, опустивши* очи вниз?
Зачем все чаще плащ дорожный
Кроет сиянье риз?
Ты хочешь сказать, что я покинут?
Что все собралися в чуждый путь?
Но сердце шепчет: «Разлуки минут:
Светел и верен будь».
59
6
Как меч мне сердце прободал,
Не плакал, умирая.
С весельем нежным сладко ждал
Обещанного рая.
Палящий пламень грудь мне жег,
И кровь, вся голубая.
Вблизи дорожный пел рожок,
«Вперед, вперед» взывая.
Я говорил: «Бери, бери!
Иду! Лечу! с тобою!»
Иотзариидозари
Стекала кровь струею.
Но к алой ране я привык.
Как прежде истекаю,
Но нем влюбленный мой язык.
Горю, но не сгораю.
7
Ладана тебе не надо:
Дым и так идет из кадила.
Недаром к тебе приходила
Долгих молитв отрада.
Якоря тебе не надо:
Ты и так спокоен и верен.
Не нами наш путь измерен
До небесного града.
Слов моих тебе не надо:
Ты и так все видишь и знаешь,
А меч мой в пути испытаешь,
Лишь встанет преграда.
8
Ты как воск, окрашенный пурпуром, таешь,
Изранено стрелами нежное тело.
Как роза сгораешь, сгорая, не знаешь,
Какое сиянье тебя одело.
Моя кровь пусть станет прохладной водою,
Дыханье пусть станет воздухом свежим!
Дорогой одною идем с тобою,
Никак мы цепи своей не разрежем.
60
Вырываю сердце, паду бездушен! —
Угасни, утихни, пожар напрасный!
Пусть воздух душен, запрет нарушен:
Мы выйдем целы на берег ясный. '
9
Если мне скажут: «Ты должен идти на мученье»
С радостным пеньем взойду на последний костер,
Послушный.
Если б пришлось навсегда отказаться от пенья,
Молча под нож свой язык я и руки б простер,—
Послуш ный.
Если б сказали: «Лишен ты навеки свиданья»,—
Вынес бы эту разлуку, любовь укрепив,—
Послушный.
Если б мне дали последней измены страданья,
Принял бы в плаваньи долгом и этот пролив,—
Послушный.
Если ж любви между нами поставят запрет,
Я не поверю запрету и вымолвлю: «Нет».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ПЕСНИ
Н. П. Феофилактову
I
Вступление
1
Как песня матери
над колыбелью ребенка,
как горное эхо,
утром на пастуший рожок отозвавшееся,
как далекий прибой
родного, давно не виденного моря,
61
звучит мне имя твое
трижды блаженное:
Александрия!
Как прерывистый шепот
любовных под дубами признаний,
как таинственный шум
тенистых рощ священных,
как тамбурин Кибелы великой,
подобный дальнему грому и голубей воркованью,
звучит мне имя твое
трижды мудрое:
Александрия!
Как звук трубы перед боем,
клекот орлов над бездной,
шум крыльев летящей Ники,
звучит мне имя твое
трижды великое:
Александрия!
2
Когда мне говорят: «Александрия»,
я ви ж у белые стены дома,
небольшой сад с грядкой левкоев,
бледное солнце осеннего вечера
и слышу звуки далеких флейт.
Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу звезды над стихающим городом,
пьяных матросов в темных кварталах,
танцовщицу, пляшущую «осу»,
и слышу звук тамбурина и крики ссоры.
Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,
мохнатые мигающие звезды
и светлые серые глаза под густыми бровями,
которые я вижу и тогда,
когда не говорят мне: «Александрия!»3
3
Вечерний сумрак над теплым морем,
огни маяков на потемневшем небе,
запах вербены при конце пира,
свежее утро после долгих бдений,
прогулка в аллеях весеннего сада,
крики и смех купающихся женщин,
священные павлины у храма Юноны,
62
продавцы фиалок, гранат и лимонов,
воркуют голуби, светит солнце,
когда увижу тебя, родимый город!
II
Любовь
1
Когда я тебя в первый раз встретил,
не помнит бедная память:
утром ли то было, днем ли,
вечером, или позднею ночью.
Только помню бледноватые щеки,
серые глаза под темными бровями
и синий ворот у смуглой шеи,
и кажется мне, что я видел это в раннем детстве,
хотя и старше тебя я многим.
2
Ты — как у гадателя отрок:
все в моем сердце читаешь,
все мои отгадываешь мысли,
все мои думы знаешь,
но знанье твое тут не велико
и не много слов тут и нужно,
тут не надо ни зеркала, ни жаровни:
в моем сердце, мыслях и думах
все одно звучит разными голосами:
«люблю тебя, люблю тебя навеки!»3
3
Наверно в полдень я был зачат,
наверно родился в полдень,
и солнца люблю я с ранних лет
лучистое сиянье.
С тех пор, как увидел я глаза твои,
я стал равнодушен к солнцу:
зачем любить мне его одного,
когда в твоих глазах их двое?
63
4
Люди видят сады с домами
и море, багровое от заката,
люди видят чаек над морем
и женщин на плоских крышах,
люди видят воинов в латах
и на площади продавцов с пирожками,
люди видят солнце и звезды,
ручьи и светлые речки,
а я везде только и вижу
бледноватые смуглые щеки,
серые глаза под темными бровями
и несравнимую стройность стана, —
так глаза любящих видят
то, что видеть велит им мудрое сердце.
5
Когда утром выхожу из дома,
я думаю, глядя, на солнце:
«Как оно на тебя похоже,
когда ты купаешься в речке
или смотришь на дальние огороды!»
И когда смотрю я в полдень жаркий
на то же жгучее солнце,
я думаю про тебя, моя радость:
«Как оно на тебя похоже,
когда ты едешь по улице людной!»
И при взгляде на нежные закаты
ты же мне на память приходишь,
когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь
и закрываешь потемневшие веки.6
6
Не напрасно мы читали богословов
и у риторов учились недаром,
мы знаем значенье каждого слова
и все можем толковать седмиобразно.
Могу найти четыре добродетели в твоем теле
и семь грехов, конечно;
и охотно возьму себе блаженства;
но из всех слов одно неизменно:
когда смотрю в твои серые очи
и говорю «люблю» — всякий ритор
поймет только «люблю» — и ничего больше.
64
7
Если б я был древним полководцем,
покорил бы я Ефиопию и Персов,
свергнул бы я фараона,
построил бы себе пирамиду
выше Хеопса,
и стал бы
славнее всех живущих в Египте!
Если б я был ловким вором,
обокрал бы я гробницу Менкаура,
продал бы камни александрийским евреям,
накупил бы земель и мельниц,
и стал бы
богаче всех живущих в Египте.
Если б я был вторым Антиноем,
утопившимся в священном Ниле —
я бы всех сводил с ума красотою,
при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
и стал бы
сильнее всех живущих в Египте.
Если б я был мудрецом великим,
прожил бы я все свои деньги,
отказался бы от мест и занятий,
сторожил бы чужие огороды —
и стал бы
свободней всех живущих в Египте.
Если б я был твоим рабом последним,
сидел бы я в подземелья
и видел бы раз в год или два года
золотой узор твоих сандалий,
когда ты случайно мимо темниц проходишь,
и стал бы
счастливей всех живущих в Египте.
3 M. Кузмин
Ill
Она
1
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре любили, но все имели разные «потому что»:
одна любила, потому что так отец с матерью ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый художник,
а я любила, потому что полюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтоб все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а, может быть, нас было не четыре, а пять?
2
Весною листья меняет тополь,
весной возвращается Адонис
из царства мертвых...
Ты же весной куда уезжаешь, моя радость?
Весною все поедут кататься
по морю иль по садам в предместьях
на быстрых конях...
А мне с кем кататься в легкой лодке?
Весной все наденут нарядные платья,
пойдут попарно в луга с цветами
сбирать фиалки...
А мне что ж дома сидеть прикажешь?3
3
Сегодня праздник:
все кусты в цвету,
66
поспела смородина
и лотос плавает в пруду, как улей!
Хочешь,
побежим вперегонку,
по дорожке, обсаженной желтыми розами,
к озеру, где плавают золотые рыбки?
Хочешь,
пойдем в беседку,
нам дадут сладких напитков,
пирожков и орехов,
мальчик будет махать опахалом,
а мы будем смотреть
на далекие огороды с кукурузой?
Хочешь,
я спою греческую песню под арфу,
только уговор:
«Не засыпать
и по окончании похвалить певца и музыканта?»
Хочешь,
я станцую «осу»
одна на зеленой лужайке
для тебя одного?
Хочешь,
я угощу тебя смородиной, не беря руками,
а ты возьмешь губами из губ
красные ягоды
и вместе
поцелуи?
Хочешь, хочешь,
будем считать звезды ,
и кто спутается, будет наказан?
Сегодня праздник,
весь сад в цвету,
приди, мой ненаглядный,
и праздник сделай праздником и для меня!
4
Разве неправда,
что жемчужина в уксусе тает,
что вербена освежает воздух,
что нежно голубей воркованье?
Разве неправда,
что я — первая в Александрии
по роскош и дорогих уборов,
по ценности белых коней и серебряной сбруи,
по длине черных кос хитросплетенных?
что никто не умеет
подвести глаза меня искусней
и каждый палец напитать
отдельным ароматом?
3*
67
Разве неправда,
что с тех пор, как я тебя увидала,
ничего я больше не вижу,
ничего я больше не слышу,
ничего я больше не желаю,
как видеть твои глаза,
серые под густыми бровями,
и слышать твой голос?
Разве неправда,
что я сама дала тебе айву, откусивши,
посылала, опытных наперсниц,
п латила твои долги до того,
что продала именье,
и все уборы
отдала за любовные напитки?
и разве неправда,
что все это было напрасно?
Но пусть правда,
что жемчужина в уксусе тает,
что вербена освежает воздух,
что нежно голубей воркованье —
будет правдой,
будет правдой
и то,
что ты меня полюбишь!
5
Подражание П. Луису
Их было четверо в этот месяц,
но лиш ь один был тот, кого я любила.
Первый совсем для меня разорился,
посылал каждый час новые подарки,
и продал последнюю мельницу, чтоб купить мне запястья,
которые звякали, когда я плясала,— з акололся,
но он не был тот, кого я любила.
Второй написал в мою честь тридцать элегий,
известных даже до Рима, где говорилось,
что мои щеки — как утренние зори,
а косы — как полог ночи,
но он не был тот, кого я любила.
Третий, ах третий был так прекрасен,
что родная сестра его удушилась косою
из страха в него влюбиться;
он стоял день и ночь у моего порога,
умоляя, чтоб я сказала: «Приди», но я молчала,
потому что он не был тот, кого я любила.
68
Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи,
не был красив,
и когда на празднике Адониса я бросила тебе гвоздику,
посмотрел равнодушно своими светлыми глазами,
но ты был тот, кого я любила.
6
Не знаю, как это случилось:
моя мать ушла на базар;
я вымела дом
и села за ткацкий станок.
Не у порога (клянусь!), не у порога я села,
а под высоким окном.
Я ткала и пела;
что еще? ничего.
Не знаю, как это случилось:
моя мать ушла на базар.
Не знаю, как это случилось:
окно было высоко.
Наверно, подкатил он камень,
или влез на дерево,
или встал на скамью.
Он сказал:
«Я думал, это малиновка,
а это — Пенелопа.
Отчего ты дома? здравствуй!»
—
Это ты, как птица, лазаешь по застрехам,
а не пишешь своих любезных свитков
в суде. —
«Мы вчера катались по Нилу —
у меня болит голова».
—
Мало она болит,
что не отучила тебя от ночных гулянок. —
Не знаю , как это случилось:
окно было высоко.
Не знаю, как это случилось:
я думала, ему не достать.
«А что у меня во рту, видишь?»
—
Чему быть у тебя во рту?
крепкие зубы да болтливый язык,
глупости в голове. —
«Роза у меня во рту — посмотри».
—
Какая там роза! —
«Хочешь, я тебе ее дам,
только достань сама».
Я поднялась на цыпочки,
я поднялась на скамейку,
я поднялась на крепкий станок,
я достала алую розу,
69
а он, негодный, сказал:
«Ртом, ртом,
изо рта только ртом,
не руками, чур, не руками!»
Может быть, губы мои
и коснулись его, я не знаю.
Не знаю, как это случилось:
я думала, ему не достать.
Не знаю, как это случилось:
я ткала и пела;
не у порога (клянусь), не у порога сидела,
окно было высоко:
кому достать?
Мать, вернувшись, сказала:
«Что это, Зоя,
вместо нарцисса ты выткала розу?
что у тебя в голове?»
Не знаю, к ак это случилось.
ІУ
Мудрость
1
Я спрашивал мудрецов вселенной:
«Зачем солнце греет?
зачем ветер дует?
зачем люди родятся?»
Отвечали мудрецы вселенной:
.—
Солнце греет затем,
чтоб созревал хлеб для пищи
и чтобы люди от заразы мёрли.
Ветер дует затем,
чтоб приводить корабли к пристани дальней
и чтоб песком засыпать караваны.
Люди родятся затем,
чтоб расстаться с милою жизнью
и чтоб от них родились другие для смерти.
«Почему ж боги так все создали?»
—
Потому же,
почему в тебя вложили желанье
задавать праздные вопросы.
70
2
Что ж делать,
что багрянец вечерних облаков
на зеленоватом небе,
когда слева уж виден месяц
и космато-огромная звезда,
предвестница ночи —
быстро бледнеет,
тает
совсем на глазах?
Что путь по широкой дороге
между деревьев мимо мельниц,
бывших когда-то моими,
но промененных на запястья тебе,
где мы едем с тобой,
кончается там за поворотом
хотя б и приветливым
домом
совсем сейчас?
Что мои стихи,
дорогие мне,
так же как Каллимаху
и всякому другому великому,
куда я влагаю любовь и всю нежность,
и легкие от богов мысли,
отрада утр моих,
когда небо ясно
и в окна пахнет жасмином,
завтра
забудутся, как и все?
Что перестану я видеть
твое лицо,
слышать твой голос?
Что выпьется вино,
улетучатся ароматы
и сами дорогие ткани
истлею т
через столетья?
Разве меньше я стану любить
эти милые хрупкие вещи
за их тленность?3
3
Как люблю я, вечные боги,
прекрасный мир!
Как люблю я солнце, тростники
и блеск зеленоватого моря
сквозь тонкие ветви акаций!
Как люблю я книги (моих друзей),
тишину одинокого жилища,
71
и вид из окна
на дальние дынные огороды!
Как люблю пестроту толпы на площади,
крики, пенье и солнце,
веселый смех мальчиков, играющих в мяч!
Возвращенье домой
после веселых прогулок,
поздно вечером,
при первых звездах,
мимо уже освещенных гостиниц
с уже далеким другом!
Как люблю я, вечные боги,
светлую печаль,
любовь до завтра,
смерть без сожаленья о жизни,
где все мило,
которую люблю я, клянусь Дионисом,
всею силою сердца
и милой плоти!
4
Сладко умереть
на поле битвы
при свисте стрел и копий,
когда звучит труба
и солнце светит,
в полдень,
умирая для славы отчизны
и слыша вокруг:
«Прощай, герой!»
Сладко умереть
маститым старцем
в том же доме,
на той же кровати,
где родились и умерли деды,
окруженным детьми,
ставшими уже мужами,
и слыша вокруг:
«Прощай, отец!»
Но еще слаще,
еще мудрее,
истративши все именье,
продавши последнюю мельницу
для той,
которую завтра забыл бы,
вернувшись
после веселой прогулки
в уже проданный дом,
поужинать
и, прочитав рассказ Апулея
в сто первый раз,
72
в теплой душистой ванне,
не слыша никаких прощаний,
открыть себе жилы;
и чтоб в длинное окно у потолка
пахло левкоями,
светила заря,
и вдалеке были слышны флейты.
5
Солнце, солнце,
божественный Ра-Гелиос,
тобою веселятся
сердца царей и героев,
тебе ржут священные кони,
тебе поют гимны в Гелиополе;
когда ты светишь,
ящерицы выползают на камни
и мальчики идут со смехом
купаться к Нилу.
Солнце, солнце,
я — бледный писец,
библиотечный затворник,
но я люблю тебя, солнце, не меньше,
чем загорелый моряк,
пахнущий рыбой и соленой водою,
и не меньше,
чем его привычное сердце
ликует
при царственном твоем восходе
из океана,
мое трепещет,
когда твой пыльный, но пламенный луч
скользнет
сквозь узкое окно у потолка
на исписанный лист
и мою тонкую желтоватую руку,
выводящую киноварью
первую букву гимна тебе,
о Ра-Гелиос солнце!
V
Отрывки
1
Сын мой,
настало время расстаться.
Долго не будешь ты меня видеть,
долго не будешь ты меня слышать,
а давно ли
тебя привел твой дед из пустыни
и ты сказал, смотря на меня:
«Это бог Фта, дедушка?»
Теперь ты сам как бог Фта,
и ты идешь в широкий мир,
и ты идешь без меня,
но Изида везде с тобою.
Помнишь прогулки
по аллеям акаций
во дворе храма,
когда ты говорил мне о своей любви
и плакал, бледнея смуглым лицом?
Помнишь, как со стен храма
мы смотрели на звезды
и город стихал,
вблизи, но далекий?
Я не говорю о божественных тайнах.
Завтра другие ученики придут ко мне,
которые не скажут: «Это бог Фта?»,
потому что я стал старее,
тогда как ты стал походить на бога Фта,
но я не забуду тебя,
и мои думы,
мои молитвы
будут сопровождать тебя в широкий мир,
о сын мой.
2
Когда меня провели сквозь сад
через ряд комнат — направо, налево —
в квадратный покой,
где под лиловатым светом сквозь занавески
лежала
в драгоценных одеждах
с браслетами и кольцами
женщина, прекрасная, как Гатор,
с подведенными глазами и черными косами
я остановился.
И она сказала мне:
74
«Ну?»,
а я молчал,
и она смотрела на меня, улыбаясь,
и бросила мне цветок из волос,
желтый.
Я поднял его и поднес к губам,
а она, косясь, сказала:
«Ты пришел затем,
мальчик,
чтоб поцеловать цветок, брошенный на пол?»
—
Да, царица,— промолвил я —
и весь покой огласился
звонким смехом женщины
и ее служанок;
они разом всплескивали руками,
разом смеялись,
будто систры на празднике Изиды,
враз ударяемые жрецами.
3
Что за дождь!
Наш парус совсем смок,
и не видно уж, что он — полосатый.
Румяна потекли по твоим щекам,
и ты — как тирский красильщик.
Со страхом переступили мы
порог низкой землянки угольщика;
хозяин со шрамом на лбу
растолкал грязных в коросте ребят
с больными глазами
и, поставив обрубок перед тобою,
смахнул передником пыль
и, хлопнув рукою, сказал:
«Не съест ли лепешек господин?»
А старая черная женщина
качала ребенка и пела:
«Если б я был фараоном,
купил бы я себе две груши:
одну бы я дал своему другу,
другую бы я сам скушал».4
4
Снова увидел я город,, где...я. родился
и провел далекую юность;
я знал,
что там уже нет родных и знакомых,
я знал,
что сама память обо мне там исчезла,
но дома, повороты улиц,
75
далекое зеленое море —
все напоминало мне
неизмененное, —
далекие дни детства,
мечты и планы юности,
любовь, как дым улетевшую.
Всем чужой,
без денег,
не зная, куда склонить главу,
я очутился в отдаленном квартале,
где из-за спущенных ставен светились огни
и было слышно пенье и тамбурины
из внутренних комнат.
У спущенной занавески
стоял завитой хорошенький мальчик,
и, как я замедлил шаги, усталый,
он сказал мне:
«Авва,
ты кажешься не знающим пути
и не имеющим знакомых?
зайди сюда:
здесь все есть,
чтоб чужестранец забыл одиночество,
и ты можешь найти
веселую беспечную подругу
с упругим телом и душистой косой».
Я медлил, думая о другом,
а он продолжал, улыбаясь:
«Если тебя это не привлекает,
странник,
здесь есть и другие радости,
которых не бежит смелое и мудрое сердце».
Переступая порог, я сбросил сандалии,
чтобы не вносить в дом веселья
священного песка пустыни.
Взглянув на привратника,
я увидел,
что он был почти нагой —
и мы пошли дальше по коридору,
где издали
звучали бубны навстречу.5
5
Три раза я его видел лицом к лицу.
В первый раз шел я по саду,
посланный за обедом товарищам,
и, чтобы сократить дорогу,
путь мимо окон дворцового крыла избрал я,
вдруг я услышал звуки струн,
и как я был высокого роста,
76
без труда увидел в широкое окно
его:
он сидел печально один,
перебирая тонкими пальцами струны лиры,
а белая собака
лежала у ног не ворча,
и только плеск водомета
мешался с музыкой.
Почувствовав мой взгляд,
он опустил лиру
и поднял опущенное лицо.
Волшебством показалась мне его красота
и его молчанье в пустом покое
полднем!
И, крестясь, я побежал в страхе
прочь от окна...
Потом я был на карауле в Лохие
и стоял в переходе,
ведущем к комнате царского астролога.
Луна бросала светлый квадрат на пол,
и медные украшения моей обуви,
когда я проходил светлы м местом,
блестели.
Услышав шум шагов,
я остановился.
Из внутренних покоев,
имея впереди раба с факелом,
вышли три человека
и он между ними.
Он был бледен,
но мне казалось,
что комната осветилась
не факелом, а его ликом.
Проходя, он взглянул на меня
и, сказав: «Я тебя видел где-то, приятель»,
удалился в помещенье астролога.
Уже его белая одежда давно исчезла
и свет от факела пропал,
а я все стоял, не двигаясь и не дыша,
и когда, легши в казарме,
я почувствовал,
что спящий рядом Марций
трогает мою руку обычным движением,
я притворился спящим.
Потом еще раз вечером
мы встретились.
Недалеко от походных палаток Кесаря
мы купались,
когда услышали крики.
Прибежав, мы увидели, что уже поздно.
Вытащенное из воды тело
лежало на песке,
и то же неземное лицо,
77
лицо колдуна,
глядело незакрытыми глазами.
Император издали спешил,
пораженный горестной вестью,
а я стоял, ничего не видя,
и не слыша, как слезы, забытые с детства,
текли по щекам.
Всю ночь я шептал молитвы,
бредил родною Азией, Никомидией,
и голоса ангелов пели:
«Осанна!
Новый бог
дан людям!»
VI
Канопские песенки
1
В Канопе жизнь привольная:
съездим, мой друг, туда.
Мы сядем в лодку легкую,
доедем мы без труда.
Вдоль берега спокойного
гостиницы все стоят —
террасами прохладными
проезжих к себе манят.
Возьмем себе отдельную
мы комнату, друг, с тобой;
венками мы украсимся
и сядем рука с рукой.
Ведь поцелуям сладостным
не надо нас, друг, учить:
Каноп священный, благостный,
всю грусть может излечить.
2
Не похожа ли я на яблоню,
яблоню в цвету,
скажите, подруги?
Не так же ли кудрявы мои волосы,
как ее верхушка?
78
Не так же ли строен мой стан,
как ствол ее?
Мои руки гибки, как ветки.
Мои ноги цепки, как корни.
Мои поцелуи не слаще ли сладкого яблока?
Но ах!
Но ах!
хороводом стоят юноши,
вкушая плодов с той яблони,
мой же плод,
мой же плод
лишь один зараз вкушать может!
3
Ах, наш сад, наш виноградник
надо чаще поливать
и сухие ветки яблонь
надо чаще подрезать.
В нашем садике укромном
есть цветы и виноград;
кто увидит кисти гроздей,
всякий сердцем будет рад.
И калитка меж кустами
там прохожего манит —
ей Зевес-Гостеприимец
быть откры тою велит.
Мы в калитку всех пропустим,
мы для всех откроем сад,
мы не скупы: всякий может
взять наш спелый виноград.4
4
Адониса Киприда ищет —
по берегу моря рыщет,
как львица.
Киприда богиня утомилась —
у моря спать она ложилась —
не спится —
мерещится ей Адонис белый,
ясный взор его помертвелый,
потухший.
Вскочила Киприда, чуть дышит,
усталости она не слышит
минувшей.
Прямо к месту она побежала,
где Адониса тело лежало
у моря.
Громко, громко Киприда вскричала,
и волна шумливо роптала,
ей вторя.
79
5
Кружитесь, кружитесь:
держитесь
крепче за руки!
Звуки
звонкого систра несутся, несутся,
в рощах томно они отдаются.
Знает ли нильский рыбак,
когда бросает
сети на море, что он поймает?
охотник знает ли,
что он встретит,
убьет ли дичь, в которую метит?
хозяин знает ли,
не побьет ли град
его хлеб и его молодой виноград?
Что мы знаем?
Что нам знать?
О чем жалеть?
Кружитесь, кружитесь:
держитесь
крепче за руки!
Звуки
звонкого систра несутся, несутся,
в рощах томно они отдаются.
Мы знаем,
что все — превратно,
что уходит от нас безвозвратно.
Мы знаем,
что все — тленно
и лиш ь изменчивость неизменна.
Мы знаем,
что милое тело
дано для того, чтоб потом истлело.
Вот что мы знаем,
вот что мы любим,
за то, что хрупко,
трижды целуем!
Кружитесь, кружитесь:
держитесь
крепче за руки.
Звуки
звонкого систра несутся, несутся,
в рощах томно они отдаются.
УІІ
Заключение
Ах, покидаю я Александрию
и долго видеть ее не буду!
Увижу Кипр, дорогой Богине,
увижу Тир, Ефес и Смирну,
увижу Афины — мечту моей юности,
Коринф и далекую Византию
и венец всех желаний,
цель всех стремлений —
увижу Рим великий!
Все я увижу, но не тебя!
Ах, покидаю я тебя, моя радость,
и долго, долго тебя не увижу!
Разную красоту я увижу,
в разные глаза насмотрюся,
разные губы целовать буду,
разным кудрям дам свои ласки,
и разные имена я шептать буду
в ожиданьи свиданий в разных рощах.
Все я увижу, но не тебя!
1905-1908
bРШР
.
OŒHHkC
ОЗЕРА
ВТОРАЯ КНИГА СТИХОВ
.
SSJfP
Лг
ПОСВЯЩЕНИЕ
Сердце, любившее вдоволь, водило моею рукою,
Имя же я утаю: сердце — ревниво мое.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
і
Осенние озера
Август 1908—март 1909
1
Хрустально небо, видное сквозь лес;
Усталым взорам
Искать отрадно скрытые скиты!
Так ждало сердце завтрашних чудес,
Отдав озерам
Привольной жизни тщетные мечты!
Убранство церкви — желтые листы
Парчой нависли над ковром парчовым.
Златятся дали!
Давно вы ждали,
Чтоб желтым, красным, розовым, лиловым
Иконостасы леса расцветить,
Давно исчезла паутины нить.
Надежду сменит сладостная грусть,
Тоски лампада,
Смиренней мысли в сердце богомольном,
И кто-то тихий шепчет: «Ну и пусть!
Чего нам надо?
Грехам простится вольным и невольным».
Душ а внимает голосам недольним,
Осенней тишью странно пленена,—
Знакомым пленом!
85
И легким тленом
Земля дохнет, в багрец облечена.
Как четки облака! стоят, не тая;
Спустилась ясность и печаль святая!
2
Протянуло паутину
Золотое «бабье лето»,
И куда я взгляд ни кину,—
В желтый траур все одето.
Песня летняя пропета,
Я снимаю мандолину
И спускаюсь с гор в долину
Где остатки бродят света,
Будто чувствуя кончину.
3
О тихий край, опять стремлюсь мечтою
К твоим лугам и дремлющим лесам,
Где я бродил, ласкаемый тоскою,
Внимал лесным и смутным голосам.
Когда опять себя с любовью скрою,
Открыв лицо осенним небесам?
Когда пойду известною тропою,
Которой, без любви, бежал я сам?4*Об
4
Осенний ветер жалостью дышал,
Все нивы сжаты,
Леса безмолвны зимней тишиной.
Что тихий ангел тихо нашептал,
Какой вожатый
Привел незримо к озими родной?
Какой печальной светлою страной
В глаза поля мне глянули пустые
И рощи пестрые!
О камни острые,
Об остовы корней подземных вековые
Усталая нога лениво задевает.
Вечерняя заря, пылая, догорает.
Куда иду я? кто меня послал?
Ах, нет ответа.
Какую ясность льет зимы предтеча!
Зари румянец так златист, так ал,
Так много света,
Что чует сердце: скоро будет встреча!
Так ясно видны, видны так далече,
86
Как не видать нам летнею порой
Деревни дальние.
Мечты печальные
Вокруг меня свивают тихий рой;
Печаль с надеждой руки соплетают
И лебедями медленно летаю т.
5
Снега покрыли гладкие равнины,
Едва заметен санок первый след,
Румянец нежный льет закатный свет,
Окрася розою холмов вершины.
Ездок плетется в дальние путины,
И песня льется, песня прошлых бед,—
Простой и древний скуки амулет, —
Она развеет ждущие кручины!
Зимы студеной сладко мне начало,
Нас сочетала строгая пора.
Яснеет небо, блекнет покрывало.
Каким весельем рог трубит: «Пора!»
О, друг мой милый, как спокойны мысли!
В окне узоры райские повисли.6
6
Моей любви никто не может смерить,
Мою любовь свободе не учи!
Явись, о смерть, тебе лишь можно вверить
Богатств моих злаченые ключи!
Явись, о смерть, в каком угодно виде:
Как кроткий вождь усопших христиан,
Как дух царей, плененный в пирамиде,
Как Азраил убитых мусульман!
Мне не страшна, поверь, ничья личина,
Ни слез моих, ни ропота не жди.
Одна лишь есть любовная кручина,
Чтоб вызвать вновь из глаз сухих дожди.
Коль хочешь ты, слепая, униженья,
Бесслезных глаз позорящий ручей,—
Яви мне вновь его изображенье,
Верни мне звук прерывистых речей!
«Помедли, смерть!» — скажу тогда я глухо,
«Продлись, о жизнь!» — прошепчет жалкий рот,
Тогда-то ты, без глаз, без слов, без слуха,
Ответишь мне: «Я победила. Вот!»
87
7
Не верю солнцу, что идет к закату,
Не верю лету, что идет на убыль,
Не верю туче, что темнит долину,
И сну не верю — обезьяне смерти —
Не верю моря лживому отливу,
Цветку не верю, что твердит: «Не любит!»
Твой взор мне шепчет: «Верь: он любит, любит!»
Взойдет светило вопреки закату,
Прилив шумящ ий — брат родной отливу,
Пойдет и осень, как весна, на убыль,
Поют поэты: «Страсть — сильнее смерти!»
Опять ласкает луч мою долину.
Когда придешь ты в светлую долину,
Узнаешь там, как тот, кто ждет, полюбит.
Любви долина — не долина смерти.
Ах, нет для нас печального закату:
Где ты читал, чтоб страсть пошла на убыль?
Кто приравнять ее бы мог отливу?
Я не отдамся никогда отливу!
Я не могу предать мою долину!
Любовь заставлю не идти на убыль.
Я знаю твердо: «Сердце вечно любит
И не уклонит линии к закату.
Всегда в зените — так до самой смерти!»
О друг мой милый, что страшиться смерти?
Зачем ты веришь краткому отливу?
Зачем ты смотришь горько вслед закату?
Зачем сомненье не вступать в долину?
Ведь ждет в долине, кто тебя лишь любит
И кто не знает, что такое убыль.
Тот, кто не знает, что такое убыль,
Тот не боится горечи и смерти.
Один лишь смелый мимо страха любит,
Он посмеется жалкому отливу.
Он с гор спустился в щедрую долину.
Огнем палимый, небрежет закату!
Конец закату и конец отливу,
Конец и смерти,— кто вступил в долину.
Ах, тот, кто любит, не увидит убыль!8*
8
Не могу я вспомнить без волненья,
Как с тобой мы время коротали!
88
А теперь печали дни настали,
Ах, печали, ревности, сомненья!
Как осенним утром мы бродили,
Под ногами листья шелестели...
Посмотри: деревья всё не те ли?
Эти губы, руки — не мои ли?
И какие могут быть сомненья,
Для кого печали дни настали?
Ведь от дней, что вместе коротали,
Лишь осталась горечь да волненья!
9
Когда и как придешь ко мне ты:
Промолвишь «здравствуй», промолчишь?
Тебя пленяет бег кометы,
Мне нужно солнце, свет и тишь.
Тебя манит игра интриги,
Падучий блеск шальной звезды,
А мне милы: лампада, книги
И верный ход тугой узды.
Когда-то сам, с огнем играя,
Я маски пел, забыв любовь, —
И вот закрытого мне рая
Душа моя алкает вновь.
К тебе взываю я из кельи:
«Приди, пребудь, верни мне свет!
Зачем нам праздное похмелье:
Я вечной дал любви обет.
Пойми: я ставлю все на ставку,—
Не обмани, не погуби!
Уйдешь, — и лягу я на лавку,
И смерть скует уста мои!
Сбери свой свет, дугой скользящий,
И в сердце тихо, нежно влей!
И выйдем из тюрьмы томящей
На волю вешнюю полей!»10
10
Когда и как приду к тебе я:
Что даст нам милая весна?
Пусть сердце падает, слабея, —
Лазурь безбурна и ясна.
В мое окно с нависшей крыши
Стучит весенняя капель;
Мечты все радостней, все выше,
Как будто минул скорбный хмель.
Смотрю на скромные угодья,
89
И мнится сердцу моему:
«С веселым шумом половодья
Вернусь и все душой приму».
Язык мой шепчет: «Я покорен»,
Но сердце ропщет и дрожит.
Ах, кем наш дальний путь проторен?
Куда ведет и где лежит?
Покойны белые покровы,
Недвижна тень сосновых лап, —
А те пути, ах, как суровы,
И я так жалок, наг и слаб.
И я прошу весны сиянье,
Ослабший лед и талый снег
Затеплить и в тебе желанье
Таких смиренных, нежных нег!
11
Что сердце? огород неполотый,
Помят, что диким табуном.
И как мне жизнью жить расколотой,
Когда все мысли об одном?
Давно сказали: «Роза колется;
Идти на битву — мертвым пасть».
А сердце все дрожит и молится,
Колебля тщетно горя власть.
Ах, неба высь — лиш ь глубь бездонная:
Мольба, как камень, пропадет.
Чужая воля, непреклонная,
Мою судьбу на смерть ведет.
К каким я воззову угодникам,
Кто б мне помог, кто б услыхал?
Ведь тот, кто был здесь огородником,
Сам огород свой растоптал!12
12
Умру, умру, благословляя,
А не кляня.
Ты знаешь сам, какого рая
Достигнул я.
Даешь ли счастье, дашь ли муки,—
Не все ль равно?
Казнящие целует руки
Твой раб давно.
Что мне небес далекий купол
И плески волн?
В моей крови последний скрупул
Любовью полн.
Чего мне жаль, за что держуся?
Так мало сил!..
90
Стрелок отбившегося гуся
Стрелой скосил.
И вот лежу и умираю,
К земле прильну,
Померк мой взор: благословляю,
А не кляну.
II
Осенний май
Июнь—август 1910
Всеволоду Князеву
1
С чего начать? толпою торопливой
К моей душе, так долго молчаливой,
Бегут стихи, как стадо резвых коз.
Опять плету венок любовных роз
Рукою верною и терпеливой.
Я не хвастун, но не скопец сонливый,
И не боюсь обманчивых заноз;
Спрошу открыто, без манерных поз:
«С чего начать?»
Так я метался в жизни суетливой,—
Явились Вы — и я с мольбой стыдливой
Смотрю на стан, стройней озерных лоз,
И вижу ясно, как смешон вопрос.
Теперь я знаю, гордый и счастливый,
С чего начать.
2
Трижды в темный склеп страстей томящих
Ты являлся, вестник меченосный,
И манил меня в страну иную.
Как же нынче твой призыв миную?
Жгу, жених мой, желтый ладан росный,
Чуя близость белых крыл блестящих.
Первый раз пришел ты на рассвете,
На лицо опущено забрало,
91
Ноги пыльны от святых скитаний,—
Но ушел один ты в край свиданий;
Сердце, вслед стремясь, затрепетало
И любовь узнало по примете.
Долго дни текли в тупом томленьи;
Помнил я тебя и ждал возврата,
Скоро ль снова встанешь на пороге?
Средь пустынь полуденной дороги
Встретил я обещанного брата
И узнал знакомое волненье.
Но прошел и этот раз ты мимо.
На прощанье нежно улыбнувшись,
Струйкой золота исчез в эфире.
Я опять один в тревожном мире;
Лишь порой душа, от сна очнувшись,
Вспомнит о тебе, мечом томима.
В третий раз приходишь на закате;
Солнце рдяно к западу склонилось,
Сердце все горит и пламенеет,—
И теперь твой лик не потемнеет,
Будет все, что прежде только снилось,
Не придется плакать об утрате.
3
Коснели мысли медленные в лени,
Распластанные кости спали в теле,
Взрезать лазурь голубки не хотели,
И струй живых не жаждали олени.
Во сне ли я, в полуденном ли плене
Лежал недвижно у недвижной ели?
Из купола небес, как из купели,
Янтарь стекал мне сонно на колени.
Вдруг облак золотой средь неба стал,
А горлицы взметнулись тучкой снежной
С веселым шумом крыл навстречу стрел.
Сквозь звон и плеск, и трепет, как металл
Пропел «живи» мне чей-то голос нежный,
И лик знакомый в блеске я узрел.4
4
Все пламенней стремленья,
Блаженнее мечта!
Пусть храмина пуста,
92
Стихают ли хваленья?
Не знают утоленья
Разверстые уста!
Сердце покоя и тени не просит.
Ангел холодное сердце отбросит.
Нездешнего сиянья
Божественную рать
Посмеют ли скрывать
Земные одеянья?
Все яростней блистанья,
Все слаще благодать!
Сердце, не ты ль пришлеца угадало?
Медленно светлый приподнял забрало.
Не тучи закружились,
Не трубы пронеслись,
Не вихри возвились,
Не лебеди забились, —
Воскрылия раскрылись,
И струи излились.
Брызнула кровь от пронзанья святого,
Молвил, лобзая: «Сердце готово!»5
5
Не мальчик я, мне не опасны
Любви безбрежные моря.
Все силы чувства — мне подвластны,
Яснеет цель, звездой горя.
Надежен парус, крепки снасти,
А кормщик — опытен и смел,
И не в моей ли ныне власти
Достичь всего, чего хотел?
Зачем же в пору грозовую
Я выпускаю руль из рук?
И сомневаюсь и тоскую,
В словах ища пустых порук?
Зачем обманчивая лупа
Показывает бурей гладь?
Зачем так медленно и скупо
Вы принуждаете желать?
Зачем пловцы не позабыли
Приюта прежних берегов?
Зачем мечтаю я «не Вы ли?»,
Случайно слыша шум шагов?
Зачем от зависти немею,
Когда с другими вижу Вас,
Но вот одни,— взглянуть не смею,
93
В молчаньи протекает час.
И, вспоминая все приметы,
Вскипаю снова, как в огне.
Былая мудрость, где ты, где ты?
Напрасно ли дана ты мне?
Ты, кормщик опытный, в уме ли?
Волненью предан и тоске,
Гадаешь омуты и мели
Проплыть, как мальчик, на доске!
6
Бледны все имена, и стары все названья,—
Любовь же каждый раз нова.
Могу ли передать твои очарованья,
Когда так немощны слова?
Зачем я не рожден, волнуемый, влюбленный,
Когда любви живой язык
Младенчески сиял красой перворожденной,
И слух к нему не так привык?
Нельзя живописать подсказанный певцами
Знакомый образ, пусть он мил,
Увенчивать того заемными венцами,
Кто не венчанный победил.
Стареются слова, но сердце не стареет,
Оно по-прежнему горит,
По-прежнему для нас Амур крылатый реет
И острою стрелой грозит.
Не он ли мне велел старинною строфою
Сказать про новую красу,
Иль новые мечты подсказаны тобою,
И я тебе их принесу?
Единственный мой чтец, внимательный и нежный,
Довольство скромно затая,
Скажи, сказал ли ты с улыбкою небрежной:
«Узнать нетрудно: это я»?
7
К матери нашей, Любви, я бросился, горько стеная:
«М ать, о мать, посмотри, что мне готовит судьба!
С другом моим дорогим на долгие дни разлучаюсь,
Долгие, долгие дни как проведу без него?»
Кроткая мать, рассмеясь, волос моих нежно коснулась.
«Глупое, молвит, дитя, что тебя тяжко томит?
Легкий страсти порыв улетит бесследно с разлукой,
Крепко вяжет сердца в час расставанья любовь».
94
8
В краю Эстляндии пустынной
Не позабудьте обо мне.
Весь этот срок тоскливо-длинный
Пускай пройдет в спокойном сне.
Все — сон: минутное кипенье,
Веселой дружбы хрупкий плен,
Самолюбивое горенье
И вешних роз прелестный тлен.
Но если милые приметы
Не лгут, с сомненьем разлучен,
Поверь: последние обеты
Мне будут и последний сон.
9
Одно и то же небо над тобою
И надо мной сереет в смутный час.
Таинственною связаны судьбою,
Мы ждем, какой удел постигнет нас.
Звезда, сквозь тучу крадучись, восходит
И стерегущий глаз на нас наводит.
Как не узнать тебя, звезда Венеры?
Хоть трепетно и робко ты дрожишь,
Но прежней прелестью любовной веры
Над разделенными ты ворожишь.
Как призрачна минутная преграда,
Кому пустых порук и клятв не надо.
Ты захотел,— и вот синей индиго
Сияет небо, тучи разделив,
И, недоверчивости сбросив иго,
Персидский зрим перед собой залив,
И спутницей любви неколебимой
Лучит звезда зеленый свет, любимый.
Быть может, я могу сердечным пылом
Тебе целенье легкое послать,
Чтоб лес казался менее унылым,
И моря неприветливая гладь
Не так томила. Вся моя награда —
Узнать, дошла ли скромная отрада.
Все можем мы. Одно лишь не дано нам:
Сойти с путей, где водит тайный рок,
И самовольно пренебречь законом,
Коль не настал тому урочный срок.
Не сами мы судьбу свою ковали,
И сами раскуем ее едва ли.
95
10
В начале лета, юностью одета,
Земля не ждет весеннего привета,
Не бережет погожих, теплых дней,
Но, расточительная, все пышней
Она цветет, лобзанием согрета.
И ей не страшно, что далеко где-то
Конец таится радостных лучей,
И что недаром плакал соловей
В начале лета.
Не так осенней нежности примета:
Как набожный скупец, улыбки света
Она сбирает жадно, перед ней
Недолог путь до комнатных огней.
И не найти вернейшего обета
В начале лета.
11
«Для нас и в августе наступит май!» —
Так думал я, надеждою ласкаем.
Своей судьбы мы, глупые, не знаем:
Поймал минуту, рук не разнимай.
Нашел ли кто к довольству путь прямой?
Для нас самих как можем быть пророком,
Когда нам шалый лёт назначен роком,
И завтра — друг, вчерашний недруг мой?
Поет надежда: «Осенью сберем
То, что весной сбирать старались втуне».
Но вдруг случится ветреной Фортуне
Осенний май нам сделать октябрем?
III
Весенний возврат
Март — май 1911
1
«Проходит все, и чувствам нет возврата»,
Мы согласились мирно и спокойно,—
С таким сужденьем все выходит стройно,
И не страшна любовная утрата.
96
Зачем же я, когда Вас вижу снова,
Бледнею, холодею, заикаюсь,
Былым (иль не былым?) огнем терзаюсь,
И нежные благодарю оковы?
Амур-охотник все стоит на страже,
Возвратный тиф — опаснее и злее.
Проходит все, моя любовь — не та же,
Моя любовь теперь еще сильнее.
2
Может быть, я безрассуден,
Не страш ась нежданных ков,
Но отъезд Ваш хоть и труден,
Мне не страшен дальний Псков.
Счастье мне сомненья тупит
Вестью верной и прямой:
«Сорок мученик» наступит,—
И вернетесь Вы домой.
3
Как радостна весна в апреле,
Как нам пленительна она!
В начале будущей недели
Пойдем сниматься к Буасона.
Любви покорствуя обрядам,
Не размышляя ни о чем,
Мы поместимся нежно рядом,
Рука с рукой, плечо с плечом.
Сомнений слезы не во сне ли?
(Обманчивы бывают сны!)
И разве странны нам в апреле
Капризы милые весны?
4
Окна неясны очертанья...
Тепло и нега... сумрак... тишь . . .
Во сне ль сбываются мечтанья?
Ты рядом, близко, здесь лежишь.
Рукою обнимая тело,
Я чувствую: не сон, не сон...
Сомнений горечь отлетела,
Мне снова ясен небосклон.
4 М. Куэмин
97
О долгие часы лобзаний,
Объятий сладостных и нег!
Каких нам больше указаний?
О время, укроти свой бег!
Пусть счастья голубая птица
Не улетит во время сна,
Пусть этот сумрак вечно длится
В разрезе смутного окна.
5
У окна стоит юноша, смотрит на звезду.
Тоненьким лучиком светит звезда.
«В сердце зеркальное я звонко упаду,
Буду веселить его, веселить всегда».
Острою струйкою вьются слова;
Кто любви не знает, тому не понять;
Милому же сердцу песня — нова,
И готов я петь ее опять и опять.
ІУ
Зимнее солнце
Февраль — май 1911
Н. Д. Кузнецову
1
Кого прославлю в тихом гимне я?
Тебя, о солнце, солнце зимнее!
Свой кроткий свет на полчаса
Даришь,— и все же
Цветет на ложе
Нежданной розы полоса.
Заря шафранно-полуденная,
Тебя зовет душа влюбленная:
«Еще, еще в стекло ударь!
И (радость глаза)
Желтей топаза
Разлей обманчивый янтарь!»
98
Слежу я сквозь оконце льдистое,
Как зеленеет небо чистое,
А даль холодная — ясна,
Но златом света
Светло одета,
Вошла неслышная весна.
И пусть мороз острее колется,
И сердце пусть тревожней молится,
И пусть все пуще зябнем мы,—
Пышней авроры
Твои уборы,
О солнце знойное зимы!
2
Отри глаза и слез не лей:
С небесных, палевых полей
Уж глянул бледный Водолей,
Пустую урну проливая.
Ни снежных вьюг, ни тусклых туч.
С прозрачно-изумрудных круч
Протянут тонкий, яркий луч,
Как шпага остро-огневая.3
3
Опять затопил я печи
И снова сижу один,
По-прежнему плачут свечи,
Как в зиму былых годин.
И ходит за мною следом
Бесшумно отрок нагой.
Кому этот гость неведом?
В руке самострел тугой.
Я сяду,— и он за мною
Стоит, мешает читать;
Я лягу, лицо закрою,—
Садится ко мне на кровать.
Он знает одно лишь слово
И все твердит мне его,
Но слушать сердце готово,
Что сердцу известно давно.
Ах, отрок, ты отрок милый,
Ты — друг и тюремщик мой,
Ты шепчешь с волшебной силой,
А с виду — совсем немой.
4*
99
4
Слезы ревности влюбленной,
Словно уголь раскаленный,
Сердце мучат, сердце жгут.
Извиваясь, не слабея,
Все впивается больнее
В тело прежней страсти жгут.
Слезы верности влюбленной,
Словно жемчуг умиленный,
Что бросает нам гроза,
Словно горные озера,
Словно набожные взоры,
Словно милого глаза.
5
Смирись, о сердце, не ропщи:
Покорный камень не пытает,
Куда летит он из пращи,
И вешний снег бездумно тает.
Стрела не спросит, почему
Ее отравой напоили;
И немы сердцу моему
Мои ль желания, твои ли.
Какую камень цель найдет?
Врагу иль другу смерть даруя,
Иль праздным на поле падет,—
Все с равной радостью беру я.
То — воля мудрого стрелка,
Плавильщика снегов упорных,
А рана? рана — не жалка
Для этих глаз, ему покорных.
6
О радость! в горестном начале
Меня сковала немота,
И ни сомнений, ни печали
Не предали мои уста.
И слез моих, бессильных жалоб
Не разболтал послушный стих,
А что от стона удержало б,
Раз ветер в полночи не стих?
Но тайною грозой омытый,
Нежданно свеж и зелен луг,
И буре, утром позабытой,
Не верь, желанный, верный друг.
100
7
Ах, не плыть по голубому морю,
Не видать нам Золотого Рога,
Голубей и площади Сан-Марка.
Хорошо отплыть туда, где жарко,
Да двоится милая дорога,
И не знаю , к радости, иль к горю.
Не видать открытых, светлых палуб
И судов с косыми парусами,
Золотыми в зареве заката.
Что случается, должно быть свято,
Управляем мы судьбой не сами,
Никому не надо наших жалоб.
Может быть, судьбу и переспорю,
Сбудется веселая дорога,
Отплывем весной туда, где жарко,
И покормим голубей Сан-Марка,
Поплывем вдоль Золотого Рога
К голубому, ласковому морю!
8
Ветер с моря тучи гонит,
В засиявшей синеве
Облак рвется, облак тонет,
Отражался в Неве.
Словно вздыбив белых коней,
Заскакали трубачи.
Взмылясь бешеной погоней,
Треплют гривы космачи.
Пусть несутся в буйных клочьях
По эмали голубой,
О весенних полномочьях
Звонкою трубя трубой.
У
Оттепель
Октябрь — ноябрь 1911
С.Л.И.
1
Ты замечал: осеннею порою
Какой-то непонятною игрою
Судьба нас иногда теплом дарит,
А россыпь звезд все небо серебрит,
Пчелиному уподобляясь рою.
Тогда плащом себя я не закрою,
Закутавшись, как зябкий сибарит.
Лишь календарь про осень говорит.
Ты замечал?
Пусть вьюги зимние встают горою;
На вешний лад я струны перестрою,
И призову приветливых харит.
Ведь то, что в сердце у меня горит
И что, коль хочешь, я легко утрою,
Ты замечал.
2
Нет, не зови меня, не пой, не улыбайся,
Прелестный призрак новых дней!
Кипящий юноша, стремись и ошибайся,
Но я, не стал ли холодней!
Чем дале, тем быстрей сменяются виденья,
А жизни быстрый круг — так мал.
Кто знал погони пыл, полеты и паденья,
Лишь призрак, призрак обнимал.
О юность красная, смела твоя беспечность,
Но память зеркала хранит,
И в них увидишь ты минутной, хрупкой вечность
И размагниченным магнит.
Что для тебя найду? скажи, какой отплатой
Отвечу я на зов небес?
Но так пленителен твой глаз зеленоватый
И клоуна нос и губ разрез!
Так хочется обнять и нежно прикоснуться
Бровей и щек, ресниц и век!
Я спал до этих пор; пора, пора проснуться:
Все — мимолетность, это — век.
Слепая память, прочь, прочь зеркала обмана!
102
Я знаю, призрак тот — живой:
Я вижу в первый раз, горит впервые рана.
Зови меня, зови! я твой!
3
Я не знаю, не напрасно ль
Повстречались мы в пути?
Я не знаю, не опасно ль
Нам вдвоем с тобой идти.
Я не знаю, стар, иль молод
Тот, кто любит в сотый раз,
Но восторженный, проколот
Светлой парой карих глаз.
Лишь одно я знаю — даром
Эта встреча не пройдет:
Пораженное ударом,
Сердце вздрогнет и падет.
4
С какою-то странной силой
Владеют нами слова,
И звук немилый, иль милый,
Как будто романа глава.
«Маркиза» — пара в боскете
И праздник ночной кругом.
«Левкои» — в вечернем свете
На Ниле приютный дом.
Когда назовут вам волка —
Сугробы, сумерки, зверь.
Но слово одно: «треуголка»
Владеет мною теперь.
Конечно, тридцатые годы,
И дальше: Пушкин, лицей,
Но мне надоели моды
И ветошь старых речей.
И вижу совсем я другое:
Я вижу вздернутый нос
И Вас, то сидя, то стоя,
Каким я Вас в сердце унес.5
5
Катались Вы на острова,
А я, я не катался.
Нужны ль туманные слова
Тому, кто догадался?
103
Мы перстень ценим, не футляр,
Ведь что нам до коробок?
И у меня в груди пожар,
Пускай я с виду робок.
И я покорен, видит Бог,
Катались Вы,— не я же,
Не пустите на свой порог,
Пойду на это даже.
Велите лезть на каланчу,
Исполню повеленье.
А что нелепо я молчу,
Так это от волненья.
Но пусть покорен я и глуп,
Одно я знаю верно:
Болтливых не закрою губ,
Любя нелицемерно.
6
Дождь моросит, темно и скучно,
Смотрю в окно на телеграф.
Хотел бы думать равнодушно,
В уме неделю перебрав.
Не такова моя натура:
Спокойствие мне не дано,
Как у больных температура,
Скачу то в небо, то на дно.
Во вторник (и без всякой лести)
Я чувствовал такой подъем:
У Юрочки сначала вместе,
Потом в театре мы вдвоем.
От середы и до субботы
Я в заточенье заключен.
Когда же невтерпеж забота,
Звоню я робко в телефон.
И не нарушил я традиций:
Писал стихи, курил, вздыхал
И время ваших репетиций
«Презренной прозой» проклинал.
У Вас в субботу ужин «шпажный»,
Наутро Вам стихи пришлю.
Еще не сбросив хмель отважный,
Прочтете Вы, что я люблю.
Еще три дня. О, я прославлю
Твой день, Архангел Михаил!
В полтину свечку я поставлю,
Чтоб он почаще приходил.
Дождь моросит, но мне не скучно
Смотреть в окно на телеграф,
Сидеть не в силах равнодушно,
В уме неделю перебрав.
104
7
Как люблю я запах кожи,
Но люблю и запах жасмина.
Между собой они не схожи,
Но есть что-то общее между ними.
Случайно, конечно, они соединились
В моем воспоминаньи,
Но не равно ли у нас сердца бились
Тогда, как и в любом преданьи?
Вы помните улицу Calzajuoli
И лавку сапожника Томазо?
(Недавно это было, давно ли —
Это не относится к рассказу).
Я стоял, Вы ехали мимо,
И из- дверей пахло кожей;
А в стакане, на полке хранима
Была ветка жасмина (жасмина, не розы ).
Прохожие шли попарно
И меня толкали.
Вы проехали, улыбнувшись, к Лунгарно,
А собор от заката был алым.
Ничего подобного теперь не случилось:
Мы сидели рядом и были даже мало знакомы,
Запаха жасмина в воздухе не носилось,
И кругом стояли гарсоны.
Никто никуда не ехал, небо не пылало,
Его даже не было и видно.
Но сердце помнило, сердце знало,
И ему было сладостно и обидно.
Но откуда вдруг запах кожи
И легкое жасмина дуновенье?
Разве и тогда было то же
И чем-то похожи эти мгновенья?
Во Флоренции мы не встречались:
Ты там не был, тебе было тогда три года,
Но ветки жасмина качались,
И в сердце была любовь и тревога.
Я знаю, знаю! а ты, ты знаешь?
Звезда мне рассекла сердце!
Напрасно ты не понимаешь
И просишь посыпать еще перца.
Покажи мне твои глаза, не те ли?
Нет, лицо твое совсем другое,
Но близко стрелы прошелестели
И лишили меня покоя.
Так вот отчего эта сладость,
Вот отчего улица Calzajuoli!
Сердце, сердце, не близка ли радость,
А давно ль ты собиралось умирать, давно ли?
105
8
Голый отрок в поле ржи
Мечет стрелы золотые.
Отрок, отрок, придержи
Эти стрелы золотые!
К небу взвившись, прямо в рожь
Упадут златые стрелы,
И потом не разберешь:
Где колосья, где тут стрелы.
Злато ржи сожнут в снопы,
Но от стрел осталось злато.
Тяжко зерна бьют цепы,
Но от стрел осталось злато.
Что случилось? ел я хлеб.
Не стрелой ли я отравлен?
Отчего я вдруг ослеп?
Или хлеб мой был отравлен?
Ничего не вижу... рожь,
Стрелы, злато... милый образ...
Все мне — призрак, все мне ложь,
Вижу только — милый образ.
9
Рано горлица проворковала,
Утром под окном моим пропела:
«Что не бьешься, сердце, как бывало?
Или ты во сне окаменело?
Боже упаси, не стало ль старо,
Заморожено ль какой кручиной?
Тут из печки не достанешь жара,
Теплой не согреешься овчиной».
Пташка милая, я застываю,
Погибаю в пагубной дремоте,
Глаз своих давно не открываю,
Ни костей не чувствую, ни плоти.
Лишь глубоко уголечек тлеет,
В сердце тлеет уголечек малый.
Слышу я сквозь сон: уж ветер веет,
Синий пламень раздувает в алый.
УІ
Маяк любви
Декабрь — январь 1911—1912
С. В . Миллеру
1
Светлый мой затвор!
Ждал Царя во двор,
А уж гость сидит
Там, где стол накрыт.
Поклонюсь ему,
Царю моему.
Сердца не позорь:
От утра до зорь
Не устало ждать,
Скоро ль благодать
Гость мой принесет,
Меня спасет.
Светлый мой затвор,
Ты — что царский двор!
Умным духом пьян,
Жгу святой тимьян:
Стукнуло кольцо
В высоко крыльцо.
2
Сколько раз тебя я видел,
То ревнуя, то любя,
Жребий сердце не обидел:
Видел спящим я тебя.
Забывается досада,
Тупы ревности шипы,
Мне не надо, мне не надо
Мной изведанной тропы.
Так докучны повторенья:
Радость, ревность и тоска,
Но для нового строенья
Крепкой выбрана доска.
Что там было, что там будет,
Что гадает нам звезда?
Нежность в сердце не убудет
(Верю, верю) никогда.
107
Пусть разгул все бесшабашней.
Пусть каприз острей и злей,
Но твой образ, тот домаш ний,
Тем ясней и веселей.
Ты принес мне самовольно
Самый ценный, нежный дар,
И расплавился безбольно
В ясном свете мой пожар.
Павильоны строил — зодчий —
Я, тоскуя и шутя,
Но теперь не ты ли, Отче,
Мне вручил мое дитя?
3
Не правда ли, на маяке мы,—
В приюте чаек и стрижей,
Откуда жизнь и море — схемы
Нам непонятных чертежей?
Окошко узкое так мало,
А горизонт — далек, широк,
Но сердце сердце прижимало,
Шептало: «Не настал ли срок?»
Нам вестники — стрижи да чайки,
А паруса вдали — не нам;
Любовь, какой другой хозяйке,
Как не тебе, ключи отдам?
Входи, хозяйствуй, полновластвуй:
Незримою ты здесь была,
Теперь пришла,— живи и здравствуй
Над лоном хладного стекла;
Отсюда жизнь и море — схемы
Нам непонятных чертежей,
И вот втроем на маяке мы,
В приюте чаек и стрижей.
4
Ты сидишь у стола и пишешь.
Ты слышишь?
За стеной играют гаммы,
А в верхнем стекле от рамы
Зеленеет звезда...
Навсегда.
Так остро и сладостно мило
Томила
Теплота, а снаружи морозы...
Что значат ведь жалкие слезы?
108
Только вода.
Навсегда.
Смешно и подумать про холод,
Молод
Всякий, кто знал тебя близко.
Опустивши голову низко,
Прошепчешь мне «да».
Навсегда.
5
Сегодня что: среда, суббота?
Скоромный нынче день, иль пост?
Куда девалася забота,
Что всякий день и чист и прост.
Как стерлись, кроме Вас, все лица,
Как ровно дни бегут вперед!
А, понял я: «Сплошной седмицы»
В любви моей настал черед.
6
Я знаю, я буду убит
Весною, на талом снеге...
Как путник усталый спит,
Согревшись в теплом ночлеге,
Так буду лежать, лежать,
Пригвожденным к тебе, о мать.
Я сам это знаю, сам,
Не мне гадала гадалка,
Но чьим-то милым устам
Моих будет жалко...
И буду лежать, лежать,
Пригвожденным к тебе, о мать.
И будет мне все равно,
Наклонится ль кто надо мною,
Но в небес голубое дно
Взгляну я о улыбкой земною.
И буду лежать, лежать,
Пригвожденным к тебе, о мать.7
7
Твой голос издали мне пел:
«Вернись домой!
Пускай нас встретят сотни стрел,
10‘)
Ты—мой,ты —мой!»
И сладким голосом влеком,
Я вопрошал:
«Но я не знаю, где мой дом
Средь этих скал?»
И тихий шелестит ответ:
«Везде, где я,
Где нет меня, ни счастья нет,
Ни бытия.
Беги хоть на далекий Ганг,
Не скрыться там,—
Вернешься вновь, как бумеранг,
К моим ногам».
8
Теперь я вижу: крепким поводом
Привязан к мысли я одной,
И перед всеми, всеми слово дам,
Что ты мне ближе, чем родной.
Блаженство ль, долгое ль изгнание,
Иль смерть вдвоем нам суждена,
Искоренить нельзя сознания,
Что эту чашу пью до дна.
Что призрак зол, глухая Персия
И допотопный Арарат?
Раз целовал глаза и перси я, —
В последний час я детски рад.
9
Над входом ангелы со свитками
И надпись: «плоть Христову ешь»,
А телеграф прямыми нитками
Разносит тысячи депеш.
Забвенье тихое, беззлобное
Сквозь трепет ярких фонарей,
Но мне не страшно место лобное:
Любовь, согрей меня, согрей!
Опять — маяк и одиночество
В шумливом зале «Метрополь».
Забыто имя здесь и отчество,
Лишь сердца не забыта боль.10
10
Как странно: снег кругом лежит,
А ведь живем мы в центре города,
В поддевке молодец бежит,
Затылки в скобку, всюду бороды.
110
Jeunes homm’bi * чисты так и бриты,
Как бельведерский Аполлон,
А в вестибюле ходят бритты,
Смотрят на выставку икон.
Достанем все, чего лишь надо нам,
И жизнь кипуча и мертва,
Но вдруг пахнет знакомым ладаном...
Родная, милая Москва!
11
Вы мыслите разъединить
Тех, что судьбой навеки слиты,
И нежную расторгнуть нить,
Которой души наши свиты.
Но что вы знаете о ней:
Святой, смиренной, сокровенной,
Невидной в торжестве огней,
Но яркой в темноте священной?
Чужда томительных оков,
Она дает и жизнь, и волю,
И блеск очей, и стройность строф,
И зелень радостному полю.
Глуха к бессильной клевете,
Она хранит одну награду,
И кто любви не знали, те
Не переступят чрез ограду.
12
Посредине зверинца — ограда,
А за нею розовый сад.
Там тишина и прохлада,
И нет ни силков ни засад.
Там дышится сладко и вольно,
И читают любовный псалтырь,
А кругом широко и бездольно
Распростерся дикий пустырь.
Когда ж приоткроют двери,
Слышен лай и яростный вой,
Но за стены не ступят звери:
Их крылатый хранит часовой.
И все так же тихо и мирно
Голубой лепечет ручей,
И медленно каплет смирна
Из цветочных очей.
И издали вой, как «осанна»,
Говорит: «Люби, живи!»
Но звериная жизнь — обманна
Запечатанной там любви.
* Jeune homme (фр.)
—
молодой человек.— Ред.
111
Трое
Июль — август 1909
1
Нас было трое: я и они,
Утром цветы в поле сбирали,
Чужды печали, шли наши дни,
Горькой беды мы не гадали.
Летние дали тучей грозят,
Пестрый наряд ветер развеет,
Цветик слабеет, бурей измят,
Тщетно твой взгляд пламенем рдеет.
Кто же посмеет нас разлучить,
Разом разбить счастье тройное?
Все же нас трое: крепкая нить
Нас единить будет для боя!
VII
2
Ты именем монашеским овеян,
Недаром гордым вырос, прям и дик,
Но кем дух нежности в тебе посеян,
Струею щедрой брызжущий родник?
Ты в горести главою не поник:
Глаза блеснут сквозь темные ресницы...
Опять погаснут... и на краткий миг
Мне грозный ангел в милом лике мнится.
3
Как странно в голосе твоем мой слышен голос,
Моею нежностью твои глаза горят,
И мой чернеется, густой когда-то, волос
В кудрях томительных, что делит скромный ряд.
Молчим условленно о том, что мнится раем,
Любовью связаны и дружбой к одному,
Глядим, как в зеркало, и в нем друг друга знаем,
И что-то сбудется, как быть должно тому.
4
Не правда ль, мальчик, то был сон,
Когда вскричал ты со слезами:
«Твой друг убит! вот нож, вот он!»
И зорко поводил глазами,
112
А я сидел у ног прикован,
Ночною речью околдован?
Не правда ль, мальчик, то был сон,
Когда в горячке пламенея,
Ты клял неведомый закон
И клял небывшего злодея?
То ночи полное светило
Тебя мечтами посетило.
Не правда ль, мальчик, то был сон?
Мой друг живет, и ты проснешься,
И ранним утром освежен,
Забудешь ночь и улыбнешься.
Зачем же днем, повсюду с нами —
Твой страх, рожденный злыми снами?
5
Уезжал я средь мрака...
Провожали меня
Только друг, да собака.
Паровозы свистели...
Так же ль верен ты мне?
И мечты наши те ли?
Надвигались туманы...
Неужели во. тьме
Только ложь и обманы?..
Только друг, да собака
Пожалели меня
И исчезли средь мрака.
6
Не веш них дней мы ждем с тобою,
А ждем осенних, ясных дней,
Когда опять свиданье с ней
Нас свяжет радостью тройною.
Очищен позднею грозою,
Свежей свод неба и синей,
Не вешних дней мы ждем с тобою,
А ждем осенних, ясных дней,
Полюбим осенью златою
Ещ е нежней, еще сильней.
Скорее, солнце, спламеней
И кроткой засветись порою!
Не вешних дней мы ждем с тобою.
113
7
Je crains de lui parler la nuit.
Grétry, Richard Coeur de Lion *
Когда душа твоя немела,
Не ты ли пела:
«С ним ночью страшно говорить»?
Звучал твой голос так несмело,—
Ты разумела,
Чем может нас судьба дарить.
Кто сердца трепет торопливый,
Любви пугливой
И страх, и шепот, страсть и крик,
И сладость нежности счастливой,
Упрек стыдливый,—
Кто вас подслушал, кто постиг?
Слова, вы тучкою летучей,
Струей певучей
Скользнули в воздухе пустом,
Но что же, времени могучей,
(Оставь, не мучай!)
Коснулось нас своим перстом?
Волшебник странный и прелестный,
Какой чудесной
Ты связью вяжешь нас, Гретри?
Какой дорогой неизвестной
(Земной, небесной?)
Ты нас ведешь, считая: «Три!»?
И в цепь одну связало пенье
Тройные звенья,
В одно пожатье три руки,
И вижу, как сквозь сон, иль тень, я —
Одно волненье
Волнует разных Три реки.
Пусть я жилец другого края,
Ту песнь играя,
Слезу замечу на щеке.
И знаю я, что, вспоминая,
Душа иная
Меня услышит вдалеке.
* Я боюсь разговаривать с ним ночью.
Гретри. Ричард Львиное сердце (фр.) . — Ред.
114
8
Казалось нам: одежда мая
Сквозные скрасила кусты,
И ветер, веток не ломая,
Слетит из синей высоты,
Проглянут пестрые цветы,
Засвищут иволги певучи, —
Зачем же радость простоты
Темнится тенью темной тучи?
Деревья нежно разнимая,
Кто вышел к нам из темноты?
Его улыбка — речь немая,
Движенья быстры и просты.
Куда от вольной красоты
Ведет он нас тропой колючей?
А дали, искрасна-желты,
Темнятся тенью темной тучи.
Шесть дней идем, заря седьмая
Осветит дальние кресты,—
И вождь — «не слабая тесьма — я;
Сковались крепко он и ты,
И третья есть, вы все — чисты,
Желанья — нежны и не жгучи,
И лишь пройденные мосты
Темнятся тенью темной тучи».
О вождь, мы слабы, как листы,
Веди нас на любые кручи!
Ведь только дни, что прожиты,
Темнятся тенью темной тучи.
Листки разрозненных повестей
Молчим мы оба и владеем тайной,
И говорим: «Ведь это — не любовь».
Улыбка, взгляд, приподнятая бровь,—
Все кажется приметой не случайной.
Мы говорим о посторонних лицах:
VIII1
1
115
«А. любит Б., Б. любит H., Н.
—
А.»,—
Не замечая в трепанных страницах,
Что в руки «Азбука любви» дана.
Октябрь 1907
2
Кому есть выбор, выбирает;
Кто в путь собрался, — пусть идет;
Следи за картой, кто играет,
Лети скорей, кому — полет.
Ах, выбор вольный, иль невольный
Всегда отрадней трех дорог!
Путь без тревоги, путь безбольный,—
Тот путь, куда ведет нас рок.
Зачем пленяться дерзкой сшибкой?
Ты — мирный путник, не боец.
Ошибку думаешь ошибкой
Поправить ты, смешной слепец?
Все, что прошло, как груз ненужный,
Оставь у входа навсегда.
Иди без дум росой жемчужной,
Пока горит твоя звезда.
Летают низко голубята,
Орел на солнце взор вперил.
Все, что случается, то свято;
Кого полюбишь, тот и мил.
Ноябрь 1907
3
Светлые кудри да светлые открытые глаза...
В воздухе сонном чуется гроза.
Нежные руки с усильем на весла налегли.
Темные тени от берега пошли.
Алым румянцем покрылося знакомое лицо.
Видно сквозь ливень шаткое крыльцо.
Рядом мы сели так близко за некрашеный за стол.
В окна виднелся за рекою дол.
Памятна будет та летняя веселая гроза,
Светлые кудри да светлые глаза!
116
4
Тихие воды прудов фабричных,
Полные раны запруженных рек,
Плотно плотины прервали ваш бег,
Слышится шум машин ритмичных.
Запах известки сквозь запах серы —
Вместо покинутых рощ и трав.
Мирно вбирается яд отрав,
Ясны и просты колес размеры.
Хлынули воды, трепещут шлюзы,
Пеной и струями блещет скат!
Мимо — постройки, флигель, сад!
Вольно расторгнуты все союзы!
Снова прибрежности миром полны:
Шум — за горой, и умолк свисток...
Кроток по-прежнему прежний ток;
Ядом отравлены,— мирны волны.
Июнь 1907
5
С каждым мерным поворотом
Приближаюсь к милой цели.
Эти тучки пролетели
И скользнули легким лётом
На стене ли? на лице ли?
За окошком запотелым
Чащи леса реже, реже...
И как встарь, надежды свежи:
Вот увидишь, тело с телом,
Что любовь и ласки — те же.
Сплю, и ты встаешь мечтаньем,
Наяву все ты же в сердце.
Истомлен я ожиданьем:
Скоро ль сладостным свиданьем
Запоет знакомо дверца
И прерву твой сон лобзаньем.
Октябрь 19086
6
В потоке встречных лиц искать глазами
Всегда одни знакомые черты,
Не мочь усталыми уже ногами
Покинуть раз намеченной черты,
То обогнав, то по пятам, то рядом
117
Стезей любви идти и трепетать,
И обменявшись равнодушным взглядом,
Скорей уйти, как виноватый тать;
Не знать той улицы, того проспекта,
Где Вы живете (кто? богато ль? с кем?);
Для Вас я только встречный, только некто,
Чей взгляд Вам непонятен, пуст и нем.
Для сердца нет уж больше обороны:
Оно в плену, оно побеждено,
Историей любовников Вероны
Опять по-прежнему полно оно.
И каждый день на тот же путь вступая,
Забывши ночь, протекшую без сна,
Я встречи жду, стремясь и убегая,
Не слыша, что кругом звенит весна.
Вперед, назад, туда, сюда — все то же,
В потоке тех же лиц — одно лицо.
Как приступить, как мне начать, о Боже,
Как мне разбить колумбово яйцо?
Март 1907
7
Сердце бедное, опять узнало жар ты!
Успокою я тебя, раскину карты.
Оправдались плохо наши ожиданья:
Ни беседы, ни дороги, ни свиданья,
И повернут к нам спиной король червонный,
Не достать его никак стезей законной.
Вот болезнь для сердца, скука да печали,
И в конце лежит пиковка и в начале.
Но не верь, мой друг, не верь болтливой карте:
Не умрет наша любовь в веселом марте!
Март 19078
8
Ночью легкий шорох трепетно ловится чутким слухом,
Застывает перо в руке...
Как давно не видел родинки Вашей за левым ухом
И другой, что на правой щеке.
Дождь докучно льется... Снова ли солнце нам завтра будет,
Истощивши ночную грусть?
Сердце злу не верит, сердце все любит и не забудет,
Пусть не видит Вас долго, пусть!
Крепкой цепью держит память мою лишь одна походка,
И ничем уж не расковать,
Так ведется верно светом маячным рыбачья лодка,
Свет же другой надо миновать.
118
Две звезды мне светят: родинки темные в светлом поле,
Я смотреть на них не устал.
Ждать могу любви я год и два года, и даже боле,
Лишь бы видеть не перестал.
Март 1907
IX
Разные стихотворения
1*
Волны ласковы и мирны,
Чуть белеют корабли.
Не забыть родимой Смирны,
Розовеющей вдали.
Отражен звезды восточной
Бледный блеск струей воды,
Наступает час урочный,
Как спускались мы в сады.
И смеялись, и плескались,
Пеня плоский водоем;
Как встречались, так расстались,
Песни пленные поем.
Жадный глаз наш еле ловит
Уж туманные холмы;
Что морская глубь готовит
В пене плещущей каймы?
Сентябрь 1910
2
Боги, что за противный дождь!
День и ночь он идет, гулко стуча в окно.
Так, пожалуй, мне долго ждать,
Чтобы крошка Фотис в садик ко мне пришла.
Страшно ноги смочить в дожде,
Чистой туники жаль, жаль заплетенных кос.
Можно ль мне на нее роптать:
Дева — нежный цветок, так ей пристало быть.
* К пьесе Евг. Зноско-Боровского «Обращенный Принц».
119
Я — мужчина, не хрупкий я,
Что на воду смотреть? Туч ли бояться мне?
Плащ свой серый накину вмиг,
В дом Фотис постучусь, будто пришлец чужой.
То-то смеху и резвых игр,
Как узнает меня, кудри откроет мне!
Что, взял, гадкий, ты, гадкий дождь?
Разве я не хитрец? кто не хитер в любви?
Стукнул в двери моей Фотис,—
Мать мне открыла дверь, старую хмуря бровь.
«Будет дома сидеть Фотис,—
В сад к подруге пошла: разве ей страшен дождь?»
Январь 1909
3
Что морочишь меня, скрывшись в лесных холмах?
Нимфой горных пустынь тщетно дразня меня?
Знаю я хорошо, это ведь голос твой;
Ты ответы даешь нежным словам моим.
Я «люблю» закричу, ты мне «люблю» в ответ;
Я «навек» повторю, ты повторишь «навек»;
Но лишь только скажу в сладкой надежде «твой»,—
Ты мне «твой» же назад с легким зефиром шлешь.
Все холмы обыскал, все обыскал леса,
Чтоб шалунью найти и услыхать: «твоя».
Тщетны поиски все; бедный безумец я,
Что в бесплодной мечте с эхом беседу вел.
Январь 1909
4. ГЕРО
Тщетно жечь огонь на высокой башне,
Тщетно взор вперять в темноту ночную,
Тщетно косы плесть, умащаться нардом,
Бедная Геро!
Слышишь вихря свист? слышишь волн стенанье?
Грозен черный мрак, распростерт над морем.
Что белеет там средь зыбей бездонных —
Пена, иль милый?
«Он придет, клянусь, мой пловец бесстрашный!
Сколько раз Леандр, на огонь условный,
К зимним глух волнам, рассекал рукою
Глубь Геллеспонта!»
Он придет не сам, но, волной влекомый,
Узришь труп его на песке прибрежном:
120
Бледен милый лик, разметались кудри,
Очи сомкнулись.
Звонче плач начни, горемыка Геро,
Грудь рыданьем рви,— и заропщут горы,
Вторя крику мук и протяжным воплям,
Эхом послушным.
«Меркни, белый свет, угасай ты, солнце!
Ты желтей, трава, опадайте, листья:
Сгибнул нежный цвет, драгоценный жемчуг
Морем погублен!
Как мне жить теперь, раз его не стало?
Что мне жизнь и свет? безутешна мука!
Ах, достался мне не живой любовник,—
Я же — живая!
Я лобзанье дам, но не ждать ответа;
Я на грудь склонюсь,—не трепещет сердце,
Крикну с воплем я: «Пробудись, о милый»,
Он не услышит!
Лейся, жизнь моя, в поцелуях скорбных!
Током страстных слез истекай, о сердце!
В мой последний час нацелуюсь вволю
С бледным Леандром!»
Март 1909
5
В тенистой роще безмятежно
Спал отрок милый и нагой;
Он улыбался слишком нежно,
О камень опершись ногой.
Я на него смотрел прилежно
И думал: «Как любовь, ты мил!»
Он улыбался слишком нежно, —
Зачем его я разбудил?
Его рабом стать неизбежно
Мне рок прекрасный начертал;
Он улыбался слишком нежно,—
Я, взявши рабство, не роптал.
1908
121
6. В СТАРЫЕ ГОДЫ
Подслушанные вздохи о детстве,
когда трава была зеленее,
солнце казалось ярче
сквозь тюлевый полог кровати,
и когда, просыпаясь,
слышал ласковый голос
ворчливой няни;
когда в дождливые праздники
вместо летнего сада
водили смотреть в галереи
сраженья, сельские пейзажи и семейные портреты;
когда летом уезжали в деревни,
где круглолицые девушки
работали на полях, на гумне, в амбарах,
и качались на качелях
с простою и милой грацией,
когда комнаты были тихи,
мирны,
уютны,
одинокие читальщики
сидели спиною к окнам
в,серые, зимние дни,
а собака сторожила напротив,
смотря умильно,
как те, мечтая,
откладывали недочитанной книгу;
семейные собранья
офицеров, дам и господ,
лицеистов в коротких куртках
и мальчиков в длинных рубашках,
когда сидели на твердых диванах,
а самовар пел на другом столе;
луч солнца из соседней комнаты
сквозь дверь на вощеном полу;
милые рощи, поля, дома,
милые, знакомые, ушедшие лица,—
очарование прошлых вещей,—
вы — дороги,
как подслушанные вздохи о детстве,
когда трава была зеленее,
солнце казалось ярче
сквозь тюлевый полог кровати.
Сентябрь 19077
7. ТРОИЦЫН ДЕНЬ
Пела труба; солдаты ложились спать;
Тихи были сады с просторными домами.
Куда я пошла, не спросила мать,
А я сказала, что иду за цветами.
У берега качалась лодка.
Хватит ли денег? боюсь опоздать!
Матрос сказал мне: «Садись, красотка,
Свезу и даром,— велишь подать?»
Теперь уж близко, скорей, скорее!
Милая звезда, погибнуть не дай!
Ты с каждой минутою все зеленее,
Крепче, крепче мне помогай!
Вот и подъезд. Неужели опоздала?
Глупое сердце, в грудь не бей!
Слышались скрипки из окон зала,
В дверях смеялся высокий лакей.
Но вот показались рыжие лошадки...
Зачем, зачем он так хорош?
Зачем эти минуты так горьки и сладки
И меня бросает то в жар, то в дрожь?
Вышел из экипажа... легка походка,
Прошел, не глядя, шпорами звеня.
Верная звезда, верная лодка,
Вы и сегодня не обманули меня!
Дома все спят, трещит лампадка.
Утром вставать будет такая лень!
Цветов я не достала, это, конечно, гадко;
Без цветов придется встретить Троицын день.
Февраль 1911
8
Чем ты, луг зеленый, зелен,
Весенними ль травами?
Чем ты, мед янтарный, хмелен:
Какими отравами?
Кем ты, путь мой дальний, велен:
Судьбами ль правыми?
Луг зеленый зеленится
Под острыми косами;
Меду сладкому смеситься
Со скорбными росами;
В путь идет со мной девица
Ногами босыми.
Кто о луге новом бредит,
Тот в свете находится;
Меду нового нацедит
Ему Богородица;
С кем незримый всадник едет,
Тот верно водится.
Июль 1909
123
9
Солнцем залит сад зеленый...
Еле дышишь, еле видишь...
Рой вверху жужжит пчелиный...
Где-то стук копыт услышишь...
Едет всадник в сад зеленый...
Юный всадник, ты — влюбленный,—
Сердцем тотчас узнаю я:
Есть на сердце знак единый.
Розу алую целуя,
Гостя встречу я, влюбленный.
Едет «в солнце облеченный»;
Если б знал он, если б ведал!
Вспомни, братец голубиный,
Имя прежнее не предал?
Что ж молчиш ь ты, облеченный?
У калитки затворенной
Повод бросил, бросил стремя...
О, побудь хоть миг единый!
Знаешь сам: летуче время,—
Нет калитки затворенной.
Я, любовью утомленный,
К сердцу всадника прижмуся...
Опустился рой пчелиный!..
Ты покой найдешь, клянуся!
Знойным полднем утомленный.
Февраль 190910
10. ПАСХА
У Спаса у Евфимия
Звонят в колокола.
Причастен светлой схиме я,
Когда весна пришла.
Сквозь зелени веселые
Луга видны давно,
Смотрю на лес и села я
Чрез узкое окно.
Минуло время страдное
И в путь пора, пора!
Звучит мне весть отрадная
От ночи до утра.
Престали быть мы сирыми,
Опять Христос меж нас, —
Победными стихирами
Гремит воскресный глас.
124
О братья возлюбленная,
Ведите вы меня
Туда, где обновленная
Чернеется земля.
Ах, небо, небо синее!
Ах, прежняя любовь!
Не доживу до инея,
Лишь там сойдемся вновь!
Сойду не с погребальными
Я песнями во гроб:
С канонами пасхальными
Украсит венчик лоб.
Скрещу я руки радостно,
Взгляну на вешний лес,
И благостно, и сладостно
Скажу: «Христос Воскрес!»
Март Л910
X
Стихотворения на случай
1
С. Ауслендеру
Одна звезда тебе над колыбелью
Цвела и над моей цвела весной.
Два языка даны душе одной:
Моя печаль поет твоей свирелью.
Ты, как Челлини, жаден к рукоделью,
Весну Тосканы сладко возродил.
Печальный отрок, горестен и мил,
Бредешь в полях, вотще ища забавы.
Венки из трав, исполненных отравы,
Сплетаешь нежно с дремлющих могил.
Я помню вновь весны веселый трепет,
Когда мне видятся твои черты.
Не тот же ль хмель почуешь скоро ты,
Пройдя шагов несмелых первый лепет?
Взлетишь, взлетишь, как непокорный стрепет!
Любви чужой прилежный ученик,
К земле другой так набожно приник,
125
Слова твои так сладостно правдивы,
Что, мнится, вот под северные ивы
Перенесешь живительный родник.
1908
2. АКРОСТИХ
В. Я . Брюсову
Валы стремят свой яростный прибой,
А скалы всё стоят неколебимо.
Летит орел, прицелов жалких мимо,
Едва ли кто ему прикажет: «Стой!»
Разящий меч готов на грозный бой,
И зов трубы звучит неутомимо.
Ютясь в тени, шипит непримиримо
Бессильный хор врагов, презрен тобой.
Ретивый конь взрывает прах копытом.
Юродствуй раб, позоря Букефала!
Следи, казнясь, за подвигом открытым!
О лёт царя! как яро прозвучала
В годах, веках труба немолчной славы!
У ног враги — безгласны и безглавы.
1908
3. ОТВЕТНЫЙ СОНЕТ
Ю. Н. Верховскому
Ау, мой друг, припомни вместе с «башней»
Еще меня, кому не чужды «Оры».
Бывало, гость, я пел здесь до авроры,
Теперь же стал певуньею всегдашней,
Наверно, стал наглей я и бесстрашней,
Что смел вступить в содружеские хоры,—
Так пес дворной, забравшись в гончих своры,
Летит стрелой, чтоб не узнали шашней.
А впрочем, нет: в теперешних напевах
Я — чист и строг, хоть и чужда мне мрачность
И сам в себе не вижу иноверца,—
Но присмирел проказник в правых гневах,
И флёр покрыл опасную прозрачность,
Чтоб не смущать доверчивого сердца.
Август 1909
126
4. НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Н. С. Гумилеву
Манон Леско, влюбленный завсегдатай
Твоих времен, я мыслию крылатой
Искал вотще исчезнувших забав,
И образ твой, прелестен и лукав,
Меня водил,— изменчивый вожатый.
И с грацией манерно-угловатой
Сказала ты: «Пойми любви устав,
Прочтя роман, где ясен милый нрав
Манон Леско:
От первых слов в таверне вороватой
Прошла верна, то нищей, то богатой,
До той поры, когда, без сил упав
В песок чужой, вдали родимых трав,
Была зарыта шпагой, не лопатой
Манон Леско!»
Август 1909
5
Вяч. Ив. Иванову
Певцу ли розы принесу
Цветов царицу?
В каком саду, в каком лесу
Сберу кошницу?
Мои укромные поля
В день именинный .
Сей цвет семейства миндаля
Дарят невинный.
Но розы уменьшенный вид,
Хоть небогатый,
Гласит: «Два дня,— и прилетит
Весны глашатай».
Но помни: позднею порой
В сентябрьской стуже
Он принесет наряд второй,
Ничуть не хуже.
Март 1911
127
6
С. Соловьеву
Увы, любви своей не скрою:
Видна по тысяче примет.
Я слышу голос за горою,—
Моей тоске звучит ответ.
Осенней, желтою порою
Весна повеет на лугах.
Я слышу голос за горою:
Какой привет в его словах!
Забудешь Мирту, встретишь Хлою,
Не для тебя печаль могил.
Я слышу голос за горою:
Поет далеко, близко — мил.
1908
7
В. К . Шварсалон
Петь начну я в нежном тоне,
Раз я к Мейстеру попал.
Шлет привет его Миньоне,
Кто избегнул злых опал.
Кров нашел бездомный странник
После жизни кочевой;
Уж не странник, не изгнанник,
Я от счастья сам не свой.
Отдал вольной жизни дань я,
Но пред радостным концом
В дверь таинственного зданья
Робким я стучусь жильцом.
Две жены на башне тайной
Правят верно мерный ход,
Где, пришелец не случайный,
Я отру дорожний пот.
Будто рыцарские дамы
Вышивают синий шарф,
И готовят орифламмы
Под напевы звучных арф.
Синий цвет подходит к шарфу,
И равна в вас благодать,
Как в одной признавши Марфу,
В Вас Марии не узнать?
То Мария, то Миньона,
128
Антигона вы всегда,—
Заревого небосклона
Засветившая звезда.
1909
sa
ЛUUn
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Венок весен (газэлы)
Май — июнь 1908
1
Чье-то имя мы услышим в пути весеннем?
В книжку сердца что напишем в пути весеннем?
Мы не вазы с нардом сладким в подвале темном:
Не пристало спать по нишам в пути весеннем.
Бег реки, ручьев стремленье кружит быстрее,
Будто стало все дервишем в пути весеннем.
Опьянен я светлой рощей, горами, долом
И травой по плоским крышам в пути весеннем!
Звонче голос, бег быстрее, любовной пляски
Не утишим, не утишим в пути весеннем!
Поводырь слепой слепого, любовь слепая,
Лишь тобою мы и дышим в пути весеннем!
2
Ведет по небу золотая вязь имя любимое.
Шепчу я, ночью долгою томясь, имя любимое.
На площадь выйдя, громко я скажу, все пускай слушают,
Любви глашатай, крикну, не стыдясь, имя любимое.
Пускай в темницу буду заточен, славить мне песнями
Не может запретить жестокий князь имя любимое.
Две буквы я посею на гряде желтой настурцией,
Чтоб все смотрели, набожно дивясь, имя любимое.
Пусть рук и языка меня лишают,— томными вздохами
Скажу, как наша неразрывна связь, имя любимое!
5 М. Кузмин
129
3
Кто видел Мекку и Медину — блажен!
Без страха встретивший кончину — блажен!
Кто знает тайну скрытых кладов, волшебств,
Кто счастьем равен Аладину — блажен!
И ты, презревший прелесть злата, почет
И взявший нищего корзину — блажен!
И тот, кому легка молитва, сладка,
Как в час вечерний муэдзину — блажен!
А я, смотря в очей озера, в сад нег
И алых уст беря малину — блажен!
4
Нам рожденье и кончину — все дает Владыка неба.
Жабе голос, цвет жасмину — все дает Владыка неба.
Летом жар, цветы весною, гроздья осенью румяной
И в горах снегов лавину — все дает Владыка неба.
И барыш и разоренье, путь счастливый, смерть в дороге,
Власть царей и паутину — все дает Владыка неба.
Кравчим блеск очей лукавых, мудрецам седин почтенье,
Стройной стан, горбунье спину — все дает Владыка неба.
Башни тюрем, бег Евфрата, стены скал, пустынь просторы,
И куда я глаз ни кину,— все дает Владыка неба!
Мне на долю — плен улыбок, трубы встреч, разлуки зурны,
Не кляну свою судьбину: все дает Владыка неба.
5
Что, скажи мне, краше радуг? Твое лицо.
Что мудреней всех загадок? Твое лицо.
Что струею томной веет в вечерний час,
Словно дух жасминных грядок? Твое лицо!
Что, как молния, сверкает в день летних гроз
Из-за тяжких, темных складок? Твое лицо.
Что мне в сердце смерть вселяет и бледный страх,
Скорбной горечи осадок? Твое лицо.
Что калитку вдруг откроет в нежданный сад,
Где покой прудов так сладок? Т вое лицо!
Что судьбы открытой книга, златая вязь
Всех вопросов, всех разгадок? Твое лицо!6
6
Вверх взгляни на неба свод: все светила!
Вниз склонись над чашей вод: все светила!
В черном зеркале пруда час молчаний
130
Свил в узорный хоровод все светила.
Двери утра на замке, страж надежен,
Правят верно мерный ход все светила.
Карий глаз и персик щек, светлый локон,
Роз алее алый рот — все светида.
Пруд очей моих, отверст прямо в небо,
Отразил твоих красот все светила.
Легких пчел прилежный рой в росных розах,
Мед сбирают в звездный сот все светила.
Поцелуев улей мил: что дороже?
Ах, смешайте праздный счет, все светила!
Ты — со мной, и ночь полна; утро, медли!
Сладок нам последний плод, все светила!
7
Я — заказчик, ты — купец: нам пристала взглядов мена.
Ты — прохожий, я — певец: нам пристала взглядов мена.
Ты клянешься, я молчу; я пою, и ты внимаешь;
Пусть злословит злой глупец: нам пристала взглядов мена.
Я, прося парчи, перстней, с мудрой тайной амулетов,
Песен дам тебе венец: нам пристала взглядов мена.
Разверни любви устав, там законы ясно блещут,
Ты — судья, а я — истец: нам пристала взглядов мена.
На охоте ты — олень: скоры ноги, чутки уши,
Но и я лихой ловец: нам пристала взглядов мена.
На горе ты стадо пас: бди, пастух, не засыпая:
Я как волк среди овец: нам пристала взглядов мена.
Милый скряга, клад храни: ловкий вор к тебе крадется,
Ключ хитрей бери, скупец, нам пристала взглядов мена.
Круг оцеплен, клич звучал, выходи на поединок,
Я — испытанный боец, нам пристала взглядов мена.
Птица в клетке, жар в груди, кто нам плен наш расколдует?
Что ж, летишь ли, мой скворец? нам пристала взглядов мена.
У меня в душе чертог: свечи тают, ладан дышит,
Ты — той горницы жилец: нам пристала взглядов мена.
Разве раньше ты не знал, что в любви морях широких
Я — пловец и ты — пловец? нам пристала взглядов мена.
Кто смеется — без ума; кто корит — без рассужденья;
Кто не понял, тот — скопец: нам пристала взглядов мена.
Что молчишь, мой гость немой? что косишь лукавым оком?
Мой ты, мой ты, наконец: нам пристала взглядов мена!..8
8
Покинь покой томительный, сойди сюда!
Желанный и медлительный, сойди сюда!
Собаки мной прикормлены, открыта дверь,
И спит твой стражник бдительный: сойди сюда!
5*
131
Ах, дома мне не спалося: все ты в уме...
С улыбкой утешительной сойди сюда!
Оставь постели мягкие, свой плащ накинь,
На зов мой умилительный сойди сюда!
Луною, что четырнадцать прошла ночей,
Яви свой лик слепительный, сойди сюда!
Нарушено безмолвие лишь звоном вод,
Я жду в тиши мучительной, сойди сюда!
Вот слышу, дверью скрипнули, огонь мелькнул...
Губительный, живительный, сойди сюда!
9
Всех поишь ты без изъятья, кравчий,
Но не всем твои объятья, кравчий!
Брови — лук, а взгляд под бровью — стрелы,
Но не стану обнимать я, кравчий!
Стан — копье, кинжал блестящий — зубы,
Но не стану целовать я, кравчий!
В шуме пира, в буйном вихре пляски
Жду условного пожатья, кравчий!
Ты не лей вина с избытком в чашу:
Ведь вино — плохая сватья, кравчий!
А под утро я открою тайну,
Лишь уснут устало братья, кравчий!
10
Как нежно золотеет даль весною!
В какой убор одет миндаль весною!
Ручей звеня бежит с высот в долину,
И небо чисто, как эмаль весною!
Далеки бури, ветер с гор холодный,
И облаков прозрачна шаль весною!
Ложись среди ковра цветов весенних:
Находит томная печаль весною!
Влюбленных в горы рог охот не манит,
Забыты сабля и пищаль весною!
Разлука зимняя, уйди скорее,
Любовь, ладью свою причаль весною!
Желанный гость, приди, приди в долину
И сердце вновь стрелой ужаль весною!
И
Цветут в саду фисташки, пой, соловей!
Зеленые овражки, пой, соловей!
132
По склонам гор весенних маков ковер;
Бредут толпой барашки. Пой, соловей!
В лугах цветы пестреют, в светлых лугах!
И кашки, и ромашки. Пой, соловей!
Весна весенний праздник всем нам дарит,
От ш аха до букашки. Пой, соловей!
Смотря на глаз лукавый, карий твой глаз,
Проигрываю в шашки. Пой, соловей!
Мы сядем на террасе, сядем вдвоем...
Дымится кофей в чашке... Пой, соловей!
Но ждем мы ночи темной, песни мы ждем
Любимой, милой пташ ки. Пой, соловей!
Прижмись ко мне теснее, крепче прижмись,
Как вышивка к рубашке. Пой, соловей!
12
Нынче праздник, пахнет мята, всё в цвету,
И трава еще не смята: все в цвету!
У ручья с волною звонкой на горе
Скачут, резвятся козлята. Все в цвету!
Скалы сад мой ограждают, стужи нет,
А леса-то! а поля-то: все в цвету!
Утром вышел я из дома на крыльцо,—
Сердце трепетом объято: все в цвету!
Я не помню, отчего я полюбил,
Что случается, то свято. Все в цвету.13
13
Острый меч свой отложи, томной негой полоненный.
Шею нежно обнажи, томной негой полоненный.
Здесь не схватка ратоборцев, выступающих в кругу,
Позабудь свои ножи, томной негой полоненный!
Здесь не пляска пьяных кравчих, с блеском глаз стекла светлей,
Оком карим не кружи, томной негой полоненный!
Возлюби в лобзаньях сладких волн медлительную лень,
Словно зыбью зрелой ржи, томной негой полоненный!
И в покое затворенном из окна посмотришь в сад,
Как проносятся стрижи, томной негой полоненный.
Луч вечерний красным красит на ковре твой ятаган,
Ты о битвах не тужи, томной негой полоненный!
Месяц милый нам задержит, и надолго, утра час, —
Ты о дне не ворожи, томной негой полоненный!
До утра перебирая страстных четок сладкий ряд,
На груди моей лежи, томной негой полоненный!
Змеи рук моих горячих сетью крепкой заплету,
Как свиваются ужи, томной негой полоненный.
Ты дойдешь в восторгах нежных, в новых странствиях страстей
133
До последней до межи, томной негой полоненный!
Цепи клятв, гирлянды вздохов я на сердце положу,
О, в любви не бойся лжи, томной негой полоненный.
14
Зачем, златое время, летишь?
Как всадник, ногу в стремя, летишь?
Зачем, заложник милый, куда,
Любви бросая бремя, летишь?
Ты, сеятель крылатый, зачем,
Огня посея семя, летишь?!
15
Что стоиш ь ты опечален, милый гость?
Что за груз на плечи взвален, милый гость?
Проходи своей дорогой ты от нас,
Если скорбью не ужален, милый гость!
Ах, в гостинице закрытой — три двора
Тем, кто ищет усыпален, милый гость.
Трое кравчих. Йервый — белый, имя — Смерть;
Глаз открыт, и зуб оскален, милый гость.
А второй — Разлука имя — красный плащ,
Будто искра наковален, милый гость.
Третий кравчий, то — Забвенье, он польет
Черной влагой омывален, милый гость.
16
Слышу твой кошачий шаг, призрак измены!
Вновь темнит глаза твой мрак, призрак измены!
И куда я ни пойду, всюду за мною
По пятам, как тайный враг — призрак измены.
В шуме пира, пляске нег, стуке оружий,
В буйстве бешеных ватаг — призрак измены.
Горы — голы, ветер — свеж, лань быстронога,
Но за лаем злых собак — призрак измены.
Ночь благая, сон дарит бедным страдальцам,
Но не властен сонный мак, призрак измены.
Где, любовь, топаза глаз, памяти панцирь?
Отчего я слаб и наг, призрак измены?
134
17
Насмерть я сражен разлукой стрел острей!
Море режется фелукой стрел острей!
Память сердца беспощадная, уйди,
В грудь пронзенную не стукай стрел острей!
Карий блеск очей топазовых твоих
Мне сиял любви порукой, стрел острей.
Поцелуи, что как розы зацвели,
Жгли божественной наукой, стрел острей.
Днем томлюсь я, ночью жаркою не сплю:
Мучит месяц сребролукий, стрел острей.
У прохожих я не вижу красоты,
И пиры мне веют скукой, стрел острей.
Что калека, я на солнце правлю глаз
И безногий, и безрукий — стрел острей.
О, печаль, зачем жестоко так казнить
Уж израненного мукой, стрел острей?
18
Дней любви считаю звенья, повторяя танец мук,
И терзаюсь, что ни день, я, повторяя танец мук!
Наполняя, подымая кубок темного вина,
Провожу я ночи бденья, повторяя танец мук.
Пусть других я обнимаю, от измены я далек,—
Пью лишь терпкое забвенье, повторяя танец мук!
Что, соседи, вы глядите с укоризной на меня?
Я несусь в своем круженьи, повторяя танец мук.
Разделенье и слиянье — в поворотах томных поз;
Блещут пестрые каменья, повторяя танец мук.
И бессильно опускаюсь к гиацинтовым коврам,
Лишь глазами при паденьи повторяя танец мук.
Кто не любит, приходите, посмотрите на меня,
Чтоб понять любви ученье, повторяя танец мук.
19
От тоски хожу я на базары: что мне до них!
Не развеют скуки мне гусляры: что мне до них!
Кисея, как облак зорь вечерних, шитый баркан...
Как без глаз, смотрю я на товары: что мне до них!
Голубая кость людей влюбленных, ты, бирюза,
От тебя в сердцах горят пожары: что мне до них!
И клинок дамасский уж не манит: время прошло,
Что звенели радостью удары: что мне до них!
Сотню гурий купишь ты на рынке, был бы кошель,
Ах, Зулейки, Фатьмы и Гюльнары: что мне до них!
Не зови меня, купец знакомый,— щеголь ли я?
Хороши шальвары из Бухары: что мне до них!
135
20
Алость злата — блеск фазаний в склонах гор!
Не забыть твоих лобзаний в склонах гор!
Рог охот звучит зазывно в тишине.
Как бежать своих терзаний в склонах гор?
Верно метит дротик легкий в бег тигриц,
Кровь забьет от тех вонзаний в склонах гор.
Пусть язык, коснея, лижет острие,—
Тщетна ярость тех лизаний в склонах гор.
Крик орлов в безлесных кручах, визги стрел,
Хмель строптивых состязаний в склонах гор!
Где мой плен? к тебе взываю, милый плен!
Что мне сладость приказаний в склонах гор?
Горный ветер, возврати мне силу мышц
Сеть порвать любви вязаний в склонах гор.
Ночь, спустись своей прохладой мне на грудь:
Власть любви все несказанней в склонах гор!
Я лежу, как пард пронзенный, у скалы.
Тяжко бремя наказаний в склонах гор!
21
Летом нам бассейн отраден плеском брызг!
Блещет каждая из впадин плеском брызг!
Томным полднем лень настала: освежись —
Словно горстью светлых градин — плеском брызг!
Мы на пруд ходить не станем, окропись —
Вдалеке от тинных гадин, — плеском брызг!
Ах, иссохло русло неги, о, когда
Я упьюсь, лобзаний жаден, плеском брызг?
И когда я, бедный странник, залечу
Жар больной дорожных ссадин плеском брызг?
Встречи ключ, взыграй привольно, как и встарь,
(О, не будь так беспощаден!) плеском брызг!
22
Несносный ветер, ты не вой зимою:
И без тебя я сам не свой зимою!
В разводе с летом я, с теплом в разводе,
В разводе с вешней бирюзой зимою!
Одет я в траур, мой тюрбан распущен,
И плащ с лиловою каймой зимою.
Трещи, костер, из щеп сухих. О, сердце,
Не солнца ль отблеск золотой зимою?
Смогу я в ларчике с замком узорным
Сберечь весну и полдня зной зимою.
Печати воск — непрочен. Ключ лобзаний,
136
Вонзись скорей в замок резной зимою!
Разлуке кровь не утишить; уймется
Лишь под могильною плитой зимою!
23
Когда услышу в пеньи птиц: «Снова с тобой!»?
И скажет говор голубиц: «Снова с тобой!»?
И вновь звучит охоты рог, свора собак,
И норы скрытые лисиц: «Снова с тобой!»
Кричит орел, шумит ручей, — все про одно,—
И солнца свет, и блеск зарниц: «Снова с тобой!»
Цветы пестро цветут в лугах — царский ковер —
Венец любви, венок цариц — «Снова с тобой!»
Опять со мной топаза глаз, розовый рот
И стрелы — ах! — златых ресниц! Снова с тобой!!
24
Зову: «Пещерный мрак покинь, о Дженн! сильно заклятье!
Во тьме, в огне, одет иль обнажен! сильно заклятье!
Я снял печать с дверей твоих пещер, тайные знаки;
К моим ногам ползи, как раб согбен! сильно заклятье!
Стань дымом, рыбой, львом, змеей, женой, отроком милы м:
Игра твоих бесцельна перемен. Сильно заклятье!
Могу послать тебя, куда хочу, должен лететь ты,
Не то тебя постигнет новый плен. Сильно заклятье!
Не надо царства, кладов и побед; дай мне увидеть
Лицом к лицу того, кто чужд измен. Сильно заклятье!
О факел глаз, о стан лозы, уста, вас ли я вижу?!
Довольно, Дженн, твой сон благословен. Сильно за кл я тье!»
25*
Он пришел в одежде льна, белый в белом!
«К ак молочна белизна, белый в белом!»
Томен взгляд его очей, тяжки веки,
Роза щек едва видна: «белый в белом,
Отчего проходишь ты без улыбки?
Жизнь моя тебе дана, белый в белом!»
Он в ответ: — молчи, смотри: дело Божье!
Белизна моя ясна: белый в белом.
Бело тело, бел наряд, лик мой бледен,
И судьба моя бледна: белый в белом!
* Газэлы 25, 26 и 27 представляют собою вольное переложение стихотворных отрывков,
вставленных в «1001 ночь», написанных, впрочем, не в форме газэл. Взято по переводу Mardrus
(t. VI . «Aventure du poète Abou-Nowas», pgs. 68, 69 et 70, nuit 288).
137
26
Он пришел, угрозы тая, красный в красном,
И вскричал, смущенный, тут я: «Красный в красном
Прежде был бледнее луны, что же ныне
Рдеют розы, кровью горя, красный в красном?»
Облечен в багряный наряд, гость чудесный
Улыбнулся, так говоря, красный в красном.
«В пламя солнца вот я одет. Пламя — яро.
Прежде плащ давала заря. Красный в красном.
Щеки — пламя, красен мой плащ, пламя — губы,
Даст вина, что жгучей огня, красный в красном!»
27
Черной ризой скрыты плечи. Черный в черном.
И стоит, смотря без речи, черный в черном.
Я к нему: «Смотри: завистник-враг ликует,
Что лишен я прежней встречи, черный в черном!
Вижу, вижу: мрак одежды, черный локон —
Черной гибели предтечи, черный в черном!»
28
Каких достоин ты похвал, Искандер!
Великий город основал Искандер!
Как ветер в небе, путь прошел к востоку
И ветхий узел разорвал Искандер!
В пещеру двух владык загнав навеки,
Их узы в ней заколдовал Искандер!
Влеком, что вал, веленьем воль предвечных,
Был тверд средь женских покрывал Искандер.
Ты — вольный вихрь, восточных врат воитель,
Воловий взор, луны овал, Искандер!
Весь мир в плену: с любви свечой в деснице
Вошел ты в тайный мой подвал, Искандер.
Твой страшен вид, безмолвен лик, о дивный!
Как враг иль вождь ты мне кивал, Искандер?
Желаний медь, железо воль, воитель,
Ты все в мече своем сковал, Искандер.
Волшебник светлый, ты молчишь? вовеки
Тебя никто, как я, не звал, Искандер!
29
Взглянув на темный кипарис, пролей слезу, любивший!
Будь ты поденщик, будь Гафиз, пролей слезу, любивший!
Белеет ствол столба в тени, покоя стражник строгий,
138
Концы чалмы спустились вниз; пролей слезу, любивший!
Воркует горлиц кроткий рой, покой не возмущая,
Священный стих обвил карниз: пролей слезу, любивший.
Здесь сердце, путник, мирно спит: оно любовью жило:
Так нищего питает рис; пролей слезу, любивший!
Кто б ни был ты, идя, вздохни; почти любовь, прохожий,
И бросив набожно нарцисс, пролей слезу, любивший!
Придет ли кто к могиле нег заросшею тропою
В безмолвной скорби темных риз? пролей слезу, любивший.
30
Я кладу в газэлы ларь венок весен.
Ты прими его, как царь, венок весен.
Песни ты сочти мои,— сочтешь годы,
Что дает тебе, как встарь, венок весен.
Яхонт розы — дни любви, разлук время —
Желтых крокусов янтарь — венок весен.
Коль доволен, поцелуй, когда мало, —
Взором в сердце мне ударь, венок весен.
Я ошибся, я считал лишь те сроки,
Где был я твой секретарь, венок весен.
Бровь не хмурь: ведь ящик мой с двойной крышкой,
Чтоб длинней был календарь, венок весен!
II
Всадник
Июль 1908
Гансу фон Гюнтеру
1
Дремучий лес вздыбил по горным кручам
Зубцы дубов; румяная заря,
Прогнавши ночь, назло упрямым тучам,
В ручей лучит рубин и янтаря.
Не трубит рог, не рыщут егеря,
Дороги нет смиренным пилигримам, —
Куда ни взглянь — одних дерев моря
Уходят вдаль кольцом необозримым.
Все пламенней восток в огне необоримом.
139
2
Росится путь, стучит копытом звонкий
О камни конь, будя в лесу глухом
Лишь птиц лесных протяжный крик и тонкий,
Да белки бег на ствол, покрытый мхом.
В доспехе лат въезжает в лес верхом,
Узду спустив, младой и бледный витязь.
Он властью сил таинственных влеком.
Безумен, кто б велел: «Остановитесь!»
И кто б послу судьбы сказал: «Назад вернитесь»
3
Заграждены его черты забралом,
Лишь светел блеск в стальных орбитах глаз,
Да рот цветет просветом густо-алым,
Как полоса зари в ненастный час.
Казалось, в лес вступил он в первый раз,
Но страха чужд был лик полудевичий
И без пятна златых очей топаз.
Не преградит пути оракул птичий,—
«Идти всегда вперед» — вот рыцаря обычай.
4
Уж полпути от утра до полудня
Светило дня неспешно протекло.
Как и всегда, в день праздничный иль будни,
К зениту вверх стремит свой бег оно.
Туманна даль, как тусклое стекло,
Вдруг конь храпит, как бы врага почуя,
Трубит рожок, неслыханный давно,
И громкий крик несется, негодуя:
«Ни с места, рыцарь, стой! Тебя давно уж жду я5
5
Блестящий щит и панцирь искрометный
Тугую грудь приметно отмечал,
Но шелк кудрей, румянец, чуть заметный,
Девицу в нем легко изобличал,
И речь текла без риторских начал:
«Браманта — я! самцов я ненавижу,
Но миру дать вождя мне дух вещал.
Ты выбран мной! Пусть враг! теперь увижу,
Напрасно ли судьба влекла меня к Парижу!
140
6
Сразись со мной! тебе бросаю вызов!
О если б был ты встречных всех сильней!
Желанен мне не прихотью капризов,
Но силой той, что крепче всех цепей.
Возьми меня! Как звонок стук мечей!
Паду твоей! О сладость пораженья!
Вот грудь моя: победу пей на ней!
Не медли, меч! О рыцарь, брось сомненья,
Скуем любви союз и ненависти звенья!»
7
В ответ молчит; без эха прозвучала
Браманты речь, и тягостным мечом
Рассекши ель, вперед свой бег промчала
Девица-муж, мелькнувши в лес плащом,
Исчезла в даль. Пожал герой плечом
И едет вновь вперед неутомимо,
Не думая, казалось, ни о чем.
Леса и дол,— все протекало мимо,
Так странника влечет звезда Иерусалима.
8
Уж полдень слать лучи приутомился,
Закинул лук, вложил стрелу в колчан,—
Как на лугу наш витязь очутился.
Виднелся холм, венцом дубов венчан,
И облаков белел воздушный стан.
Над ручейком беспечным и спокойным
В полях брела, склоняя гибкий стан,
Без покрывал, лучам открыта знойным,
Девица, что весна, с лицом, любви достойным.9
9
Цветы рвала, на рыцаря взирая,
И скромный стих в устах ее звенел;
Она жильцом скорей казалась рая;
Был кожи цвет так нежен и так бел,
Что с лилией сравниться бы посмел.
Простой убор и кос шафранных пряди,
А наверху волос прямой раздел,
И жемчуг лег струей на тонком ряде.
Сильнее девы власть при скромном столь наряде.
141
10
Стыдливо речь ведет она к герою,
Потупя взор и выронив цветы:
«Ждала тебя, о витязь мой, не скрою.
Во сне давно уже являлся ты,
Посол небес, неясный плод мечты!
Молюсь тебе, склонив свои колени,
В пустынный край влекут твои черты,
Где жители лишь волки да олени,
Но не услышишь ты ни жалобы, ни пени.
11
Всегда с тобой: какое счастье выше?
Достался мне блаженнейший удел.
Всевышний Бог, мольбу мою услыши!
От копий злых храни его и стрел,
Чтоб совершить немало славных дел.
А мне в трудах служить твоим покоем,
Любить тебя желанный час приспел.
Мы славы, друг, теперь уже не скроем:
Как стоя на весах, равно друг друга стоим».
12
Движеньем рук томленье выражая,
К себе манит проезжего она:
«Возьми меня: тебе я не чужая,
Как не чужа в реке волне волна.
Ведь грудь твоя моей любви полна».
Подобна речь струям ручья журчащим:
Поет в камнях, прохладна и темна.
Но рыцарь вдаль стремится к новым чащам,
Влеком любви огнем стремящим и не спящим.13
13
Уж солнце вновь лучи свои скосило:
Вечерний лес — чернее каждый миг.
Коня ведет таинственная сила
Путем, где свет закатный не проник.
Был так же тих и светел бледный лик
У витязя с бесслезными глазами.
Не ищет встреч с веселым стуком пик,
И к девам слеп с завитыми косами,
Но к цели Рок стремит безвестными путями.
142
14
Пещеры свод навстречу встал из чащи,
Тенистый вход в темнеющую тень.
А крови стук — тревожнее и слаще,
Трепещет грудь, как загнанный олень...
Быстрей, быстрей стремится к ночи день...
Под сводом тем стоит недвижно дева,
Ни с места конь, копытом бьет о пень...
Глядит она без страха и без гнева,
Слова звучат свежей свирельного напева.
15
«Кто путь открыл, куда всем путь заказан,
Тот должен стать достойным тайну знать.
Елеем ты таинственным помазан,
Ты — господин, не самозванный тать.
Вступи сюда! Воззри, ночная Мать,
Твой сын пришел прочесть немые знаки;
Вот — тайный час, чтоб жатву жизни жать,
В колосья ржи вплести мечтаний маки,
Внемли, ночная Мать, к тебе взываю паки!»
16
И руки вверх поднявши, опустила,
И белый жезл чертил волшебный круг.
Его душа тревожно-сладко ныла.
Так тетиву прямит упрямый лук,
А та дрожит, неся стесненный звук.
«Что дашь ты мне?» — спросил у девы странной.
—
Любовь и власть — дары все тех же рук,—
Она в ответ. — Да к мудрости нежданной
Получишь ключ, войдя в пещеру, гость желанный.
17
«Любовь не здесь!» — прочел я в фолиантах;
«Любовь не здесь»,— сказал мне говор птиц,
Когда читал о чудищах, гигантах
И бегал в лес от пламенных страниц.
Пусть грот таит все таинства блудниц,—
«Любовь не здесь!» — мне шепчет голос тайный.
«Вперед, вперед!» — зовет рожок зарниц;
И голос дев, прелестный, но случайный,
Не в силах совратить с тропы необычайной.
143
18
Она к нему, полна глухой обиды:
«Любовь не здесь? но где ж тогда любовь?
Елены где? Дидоны и Армиды?
Не здесь ли все? Молчи, не прекословь!
Войди сюда, не хмурь угрюмо бровь:
В любви лишь власть познанья мы обрящем.
Уйми свой бег, что тянет вновь и вновь
Идти вперед к иным, все новым чащам,
Где неизвестность спит, глуха к рогам манящим».
19
—
Ты знаешь путь к любви? в моей дороге
Вот все, что нужно от тебя мне знать.
Где страсти храм, священные чертоги,
Ты мне должна, коль можешь, указать.
Властитель я, не самозванный тать, —
Твои слова, зовущая в пещеру,—
Венцом любви чело короновать
Дается тем, кто сохраняет веру,
Поправ гордыни льва и ярости пантеру. —
20
«Один лишь путь, то путь к себе, я знаю,
Другого нет пути в любви страну,
Зачем бежишь? зачем стремишься к краю,
Где тщетно ждешь без осени весну?»
Он тихо взор подъемлет на жену,
И, поздний путь спеша свершить до мрака,
Он шпорой вновь в бок колет скакуну.
Послушен конь, как верная собака;
Чтоб бег стремить, лишь ждал условленного знака.
21
И снова лес, теснятся снова скалы;
Уж гасит ночь вечерние огни,
И в высоте изломы и оскалы
Стенных зубцов, чуть видные в тени.
«Эй, где ты, страж, ключ ржавый поверни!
Ответь рожку, пусть спустят мост подъемный,
Сигнальный флаг на башне разверни:
Здесь путник ждет, не недруг вероломный!»
Но горный замок спит, безмолвный и огромный,
144
22
Не поднят мост, и конь, стуча копытом,
Стремится внутрь, ворота миновав.
На том дворе, ничьим следом не Взрытом,
Деревьев нет, зеленых нету трав.
Коня к крыльцу надежно привязав,
Спешит войти в безмолвное жилище,
Ища себе не суетных забав,
Но розу роз всех сладостней и чище.
Взалкавшим по любви святая дастся пища.
23
Лишь эхо зал ответы отдавало
Шагам, во тьме звучащим темных зал.
Все обойдя, по лестнице подвала
Спустился он в неведомый подвал.
Замок с дверей, на землю сбит, упал,
И свет свечей Чертой дрожащей круга
Явил очам высокий пьедестал,—
И отрок наг к нему привязан туго.
И витязь стал пред ним, исполненный испуга.
24
Лукавый взор был светел и печален,
Острился край златеющих ресниц,
И розан рта, пчелой любви ужален,
Рубином рдел, как лал в венце цариц;
Костей состав, от пятки до ключиц,
Так хрупок был под телом смугло-нежным,
Что тотчас всяк лицом склонился б ниц,
Признав его владыкой неизбежным.
И к гостю лик склонил с приветом безмятежным.
25
«Ты здесь, любовь! твои разрушу узы! —
Воскликнул тут неистовый пришлец. —
Мне все равно: твой лик, иль лик медузы
Предстал бы мне, как странствия конец.
Служить тебе — вот сладостный венец!
Прими в рабы, твои беру девизы,
Твои цвета — мне дивный образец,
Закон же мне — одни твои капризы.
Смотри: я путь прошел, не запятнавши ризы».
145
26
С улыбкою Амур освобожденный,
Как поводырь, его за руку взял,
И подведя ко двери потаенной,
Сиявший знак над нею указал.
Цветок любви тот знак изображал,
Блестел в тени, горя и не сгорая,
И яркий луч струя в подземный зал.
О сердца свет! о роза, роза рая,
Я вновь крещен тобой, любви купель вторая!
27
И молвил вождь: «Вот я тебя целую!»
И ртом в чело печать навеки вжег.
Трепещет гость, почуя «алилуйю».
Откры вш и дверь, ступил через порог.
Был мал и пуст открывшийся чертог,
Узорный пол расчерчен был кругами,
В средине куст, где каждый лепесток
Сравниться б мог с рубинными огнями;
Безмолвье и покой меж светлыми столбами.
28
Покой найдя, встал рыцарь успокоен,
Любовь найдя, поднялся он влюблен,
Свой меч храня, явился чистым воин,
Кольцо храня, любви он обручен.
Амур глядит, мечом освобожден,
Цветок цветет, качался лениво,
И в узкий круг волшебно заключен,
Лучит любовь до крайнего обвива.
О круг святой любви! о райской розы диво!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Всеволоду Князеву
***
Сладостной веря святыне,
Ждал не тебя ли?
Страстным желаниям ныне
Ангелы вняли.
В комнате светлой и тесной
В сумерки мая
Гостъ появился чудесный,
Лат не снимая.
Кто его шепот расслышит
В пении здешнем?
Сердце же любит и дышит
Веяньем вешним.
Пустъ мои мысли застыли,
Память немая,
Вспомни, являлся не ты ли
В сумерки мая?
Камень копьем прободая,
Вызови воду,
Чтобы текла, золотая,
Вновь на свободу!
1912
I
Духовные стихи
ХОЖДЕНИЕ БОГОРОДИЦЫ ПО МУКАМ
Всходила Пречистая
На гору высокую,
Увидела Чистая
Михайла Архангела,
Сказала Пречистая
Михайлу Архангелу:
«Ты светлый пресветлый
Михаил Архангел,
Сведи меня видеть
Всю муку людскую,
147
Как мучатся грешники
Бога не знавшие,
Христа позабывшие,
Зло творившие».
Повел Пречистую
Михаил Архангел
По всем по мукам
По мученским:
В геенну огненную,
В тьму кромешную,
В огнь неусыпающий,
В реку огненную.
Что на севере муки
И на юге,
На востоке солнца
И на западе.
Видела Чистая
Все муки людские,
Как мучатся грешники,
Бога не знавшие,
Христа позабывшие,
Зло творившие:
Князья, попы и мирская чадь,
Что в церковь не хаживали,
Канунов не читывали,
Святых книг не слыхивали,
Заутрени просыпали,
Вечерни пропивали,
С кумами блудили,
Нищих прогоняли,
Странных не принимали,
Пьяницы, зернщики,
Скоморохи, попы ленивые,
Немилостивые, нежалостливые,
Все лихие скаредные
Дела сотворшие.
Как увидела Чистая
Все муки людские,
Восплакала, возрыдала,
Грешникам говорила:
«В ы бедные, бедные грешники,
Бедные вы, несчастные,
Лучше бы вам не родитися.
Ты светлый пресветлый
Михаил Архангел,
Вверзи меня
В геенну огненную:
Хочу я мучиться
С грешными чадами Божьими».
Сказал Пречистой
Михаил Архангел:
«Владычица Богородица,
Госпожа моя Пресветлая!
148
Твое дело — в раю покоиться,
А грешникам — в аду кипеть.
А попроси лучше Сына Своего,
Исуса Христа Единородного,
Да помилует Он грешников».
Не послушал Господь Богородицы,
Не помиловал Он грешников,
И опять взмолилась Пречистая:
«Где вы, пророки, апостолы ,
Где ты, Моисей Боговидец,
Даниил с тремя отроки,
Иван Богословец, Христов возлюбленник,
Где ты, Никола угодник,
Пятница, красота христианская?
Припадите вы ко Господу,
Да помилует Он грешников!»
Не послушал Господь Богородицы,
Не помиловал Он грешников,
И втретие вскричала Пречистая:
«Где ты, сила небесная:
Ангелы и архангелы,
Херувимы и серафимы,
Где ты, Михаил Архангел,
Архистратиг вой небесных?
Припадите вы ко Господу,
Да помилует,Он грешников!»
И припали все святые ангелы,
Пророки, апостолы,
Иван Богословец, Христов возлюбленник,
Пятница, красота христианская,—
И застонала высота поднебесная
От их плача-рыдания.
И услышал их Господь Милостивый,
И сжалился Он над грешниками:
Дал им покой и веселие
От Великого Четверга
До святыя Пятидесятницы.
О СТАРЦЕ И ЛЬВЕ
Солнце за лесом уж скрылося,
На луга уж пал туман,
По дороге идет старец,
Старец, инок пречестной.
Навстречу старцу
Идет лев зверь,
Лев дикий, лютый
Зверь рыкающий.
«О люте льве, зверю рыкающий,
Пожри, пожри меня:
Во грехах я весь родился,'
149
И прощенья нет уж мне.
А грехов на мне,
Что на сосне смолы.
Тридцать лет о грехах я плачуся
И очистил много их,
Лишь один грех неочищенный
День и ночь меня томит.
Был я в молодости возчиком,
И дитя я задавил.
И с тех пор отрок загубленный
Все стоит передо мной.
Он стоит с улыбкой тихою,
Говорит, головой киваючи:
«Ты за что сгубил мою душу?»
Ни постом, ни молитвой, ни бдением
Не заглушить того голоса,
И одно лиш ь мне спасение:
Свою ж изнь отдать за сгубленную.
О люте льве, зверю рыкающий,
Ты пожри меня, старца грешного!»
И лег старец льву на дороге,
Чтобы пожрал его лютый зверь,
Но лютый лев, зверь рыкающий,
Кротко посмотрел на инока,
Помотал головой косматою —
И прыгнул через старца в темный лес.
И встал старец светел и радостен,
Знать, простил его Господь,
И простило дитя,
Отроча малое.
О РАЗБОЙНИКЕ
Жил в фракийских странах
Лютый-злой разбойник,
Убивал он, грабил,
Про Бога не помнил.
И стали мерзеть уж
Ему грех, насилье, —
Тут о Боге вспомнил
И горько заплакал.
И пошел он в город
Судиям предаться;
Ночевать остался
В гостинице бедной.
И всю ночь он плакал,
Жизнь вспоминая,
Утирал убрусцем
Горючие слезы .
В те поры гостинник
Дивный сон он видел:
150
Ангелы Божьи
Подъемлют вси души
И несут их борзо
К престолу Господню.
Принесли тут ангелы
Разбойничью душу,
Черна и страшлива,
К ангелам прижалась.
И кладут тут мурины
На левую чашку
Все грехи, неправду,
Татьбы и убийства.
Расплакались ангелы,
Красные юноши:
Нечего класть им
На правую чашку.
Вспомнили тут что-то
Ангелы Господни,
Встрепенули крыльями,
Слетели на землю.
Принесли убрусец,
Слезами смоченный,
Положили в чашку
С Божьим милосердьем.
Дивно виденью!
Неудобь сказанью!
Чашка с грехами
Вверх поднялась.
Проснулся гостинник
В страхе превеликом,
Бросился в покоец,
Где пристал разбойник.
Догорала свечка
У Спасова лика,
Лежит сам разбойник,
Лежит он, не дышит,
Сложены накрест
Грешные руки,
На груди убрусец, ^
Слезами смоченный.
СТИХ О ПУСТЫНЕ
Я младой, я бедный юнош,
Я Бога боюся,
Я пойду да во пустыню
Богу помолюся.
Молодое мое тело
Постом утрудити,
Мои глазоньки пресветлы
Слезами затмити.
151
И срублю я во пустыне
Себе тесну келью,
Стану жить я во пустыне
С дивьими зверями.
Я поставлю медный крестик
На зелену сосну,
Прилеплю я желту свечку
Ко тонкой ко ветке,—
И начну я службу править,
Птички зааминят,
И услышит ангел Божий
Тайную молитву.
Ни исправник, ни урядник
Меня здесь не схватят,
Ни попы, ни дьяконы
В церковь не затащат.
Никого в пустыне нету,
Да не возгорюю,
Никого я здесь не встречу,
Да не воздохну я.
Распевают малы пташки
Архангельски гласы,
Утешают младу душу
Те ли песни райски.
Не попомню сладких брашен,
Одежд многоцветных,
Не взыщу я питей пьяных,
Друзей прелюбезных.
Дерева вы, деревочки,
Мои братцы милы,
А береза белоножка
Дорога сестрица.
О, прекрасная пустыня,
Мати всеблагая,
Приими свое ты чадо
В свои сладки недра!
СТРАШНЫЙ СУД
Вы подумайте, мила братия,
Каково будет нам в последний день;
Как вострубит ангел во трубушку,
И отворятся двери райские,
Вся земля тут вспоколеблется,
Солнце, месяц тут померкнут вдруг,
Звезды с неба спадут, как листвие,
Само небушко тут скорежится,
Протекет тогда река огненна
По всей земле по черноей,
Попалит она древа, былие,—
Ничего тогда не останется.
152
И услышат ту злату трубушку
Души праведны, души грешные,
И войдут они в телеса своя
В новой плоти на суд воскреснути:
Из сырой земли, со дна морюшка,
Встают праведны, встают грешники,
Звери лютые, птицы дикие
Отдают тела бедных грешников.
И воссядет тут Сам Исус Христос
Судить праведных, судить грешников.
Он — судья-то ведь Судья Праведный,
Он не смотрит на лица, Батюшка,
А у ангелов мерила правильны,
И весы у них справедливые.
Тут уж все равны: цари, нищие,
Простецы и попы соборные,
Не поможет тут злато-серебро,
Ни краса, ни уста румяные,
Не помогут тут отец с матерью,
Не помогут друзья любезные,
Лишь дела наши аль оправят нас,
Аль осудят на муку вечную.
Поглотит тогда река огненна
В муку вечную отсылаемых,
А святых души засветятся,
И пойдут они в пресветлый рай.
II
Праздники Пресвятой Богородицы
Февраль 1909
1. ВСТУПЛЕНИЕ
Прости неопытную руку, Дева,
И грешный, ах, сколь грешный мой язык,
Но к клятвам верности я так привык,
Что Ты словам хвалебного напева
Внемли без гнева.
Будь я царем — Тебе моя порфира,
Будь я монах — поклялся б в чистоте,
Но что мне дать в смиренной нищете:
153
Мое богатство, данное от мира, —
Одна лиш ь лира.
Слагаю набожно простые строки,
Святая Дева, благостно внемли!
Ты видишь все на небе, на земли,
Тебе известны тайных слез потоки
И смерти сроки.
И как мне петь? откуда взять хвалений?
Что я в юдоли сей? никто, ничто.
Но сердце страстное, оно не заперто,
Оно дрожит и жаждет умилений
В часы горений.
2. РОЖДЕСТВО БОГОРОДИЦЫ
Анна плакала в пустыне:
«Ах, не знать мне благостыни!
Люди, звери, мошка, птица,—
Все вокруг нас веселится,
Мне же, бедной, никогда
Не свивать себе гнезда.
О, неплодная утроба!
Кто проводит к двери гроба?
Мы, как грешники в притворе:
Скрыт упрек во всяком взоре.
Всякий чище, всяк святей
Той, что ходит без детей».
Иоаким вдали тоскует,
Ангел с неба возвествует:
«Божий раб, тоска напрасна.
Глаз Господень ежечасно
Скорби праведников зрит
И награду им дарит.
Браки людям не запретны,
Не тужи, что вы бездетны,
А иди к своим воротам,—
Анна ждет за поворотом.
Ты жену свою прими,
Сердце грустью не томи!»
Где наш путь? куда, откуда?
Все мы ждем святого чуда,
Кто покорен, кто смиренен,
Тот в пути лишь будет верен.
154
Претерпевый до конца
Удостоится венца.
Молвит, плача, мать седая:
«Богу верила всегда я,
Он, слезу мою отерший,
Он, покров Свой распростерший,
Не покинет Он меня,
Сладкой вестью возманя!»
Дни и ночи, ближе, ближе,
Анна молит: «О, внемли же,
Милосерд к Своим созданьям,
Не томи нас ожиданьем!»
И в назначенную ночь
Родила Марию-дочь.
О Мария, Дева девам,
Ты внемли моим напевам!
Спаса мира Ты носила,
Пусть и мне подастся сила
Песни свято довести
И себя Тобой спасти.
3. ВВЕДЕНИЕ
Вводится Девица в храм по ступеням,
Сверстницы-девушки идут за Ней.
Зыблется свет от лампадных огней.
Вводится Девица в храм по ступеням.
В митре рогатой седой иерей
Деву встречает, подняв свои руки,
Бренный свидетель нетленной поруки,
В митре рогатой седой иерей.
Лестницу поступью легкой проходит
Дева Мария, смиренно спеша.
Белой одеждой тихонько шурша,
Лестницу поступью легкой проходит.
Старец, послушный совету небес,
Вводит Ее во святилище храма.
Он не боится упреков и срама,
Старец, послушный совету небес.
Белой голубкою скрылась внутри,
Плотно закрылась святая завеса.
Чуждая злым искушениям беса,
Белой голубкою скрылась внутри.
155
Что вы, подружки, глядите вослед?
Та, что исчезла белей голубицы,
Снова придет к вам в одежде Царицы.
Что вы, подружки, глядите вослед?
4. БЛАГОВЕЩЕНЬЕ
Какую книгу Ты читала
И дочитала ль до конца,
Когда в калитку постучала
Рука небесного гонца?
Перед лилеей Назаретской
Склонился набожно посол.
ОнаТлядит с улыбкой детской:
«Ты — вестник счастья или зол?»
Вещает гость, цветок давая:
«Благословенна Ты в женах!»
Она глядит, не понимая,
А в сердце радость, в сердце страх.
Румяной розою зардела
И говорит, уняв испуг:
«Непостижимо это дело:
Не знаю мужа я, мой друг».
Спасенья нашего начало
Ей возвещает Гавриил;
Она смиренно промолчала,
Покорна воле вышних сил,
И утро новым блеском блещет,
Небесны розы скромных гряд,
А сердце сладостно трепещет,
И узким кажется наряд.
«Вот Я — раба, раба Господня!»
И долу клонится чело.
Как солнце светится сегодня!
Какой весной все расцвело!
Умолкли ангельские звуки,
И нет небесного гонца.
Взяла Ты снова книгу в руки,
Но дочитала ль до конца?5
5. УСПЕНИЕ
Успение Твое, Мати Богородица,
Опозданием Фомы нам открылося.
Святым Духом апостол водится
Далеко от братского клироса.
Покидает он страны далекие,
Переходит он реки широкие,
156
Горы высокие,—
И приходит к братьям апостолам.
Вскричал он, Фома, со рыданием:
«Завела меня пучина понтова!
Вы блаженны последним лобзанием,
А Фома, сирота, он лишен того!
Уж вы дайте мне, рабу покорному,
Поклониться тому месту горнему,
Гробу чудотворному,
Как дано было прочим апостолам».
Между двух дерев холм виднеется,
Красно солнце садится за море,
На холме том гроб белеется,
Гроб белеется беломраморен.
Белы ноги у Фомы подгибаются,
Белы руки у него опускаются,
Очи смыкаются,—
И нашла туга на апостолов.
Снова плач близнеца возносится,
Подымается к небу ясному,
Злая грусть в сердца братьев просится.
«Ах, увы мне, увы мне несчастному!
Неужели, Мати, в таком загоне я,
Что стал хуже жида — Авфония,
Лишен благовония?
Нелюбимый я среди апостолов!»
И ко гробу Фома подводится,
Подводится ко гробу белому,
Где почила Святая Богородица.
Диво дивное сердцу оробелому!
Расцвели там, большие и малые,
Цветы белые, желтые и алые,
Цветы небывалые.
И склонились святые апостолы.
Вместо тела Богородицы Пречистыя —
Купина цветов благовонная;
Поясок из парчи золотистыя
Оставила Матерь Благосклонная
В награду за Фомино терпение,
В награду за Фомино смирение,
И уверение.
И прославили Деву апостолы .
157
6. ПОКРОВ
Под чтение пономарей,
Под звонкие напевы клироса
Юродивый узрел Андрей,
Как небо пламенем раскрылося.
А в пламени, как царский хор,
Блистает воинство небесное,
И распростертый омофор
В руках Невесты Неневестныя.
Ударил колокольный звон,
И клиры праздничными гласами, —
Выходит дьякон на амвон
Пред царскими иконостасами.
А дьякон тот — святой Роман,
Что «сладкопевцем» называется,—
Он видит чудо, не обман,
Что златом в небе расстилается.
Андрей бросается вперед
Навстречу воинству победному
И омофору, что дает
Покров богатому и бедному.
И чудом вещим поражен
Народ и причт, и царь с царицею,
И сонм благочестивых жен
Склонился долу вереницею.
«Даю вам, дети, свой покров:
Без пастыря — глухое стадо вы,
Но пастырь здесь,— и нет оков,
Как дым исчезнут козни адовы».
Горит звезда святых небес,
Мечи дрожат лучом пылающим,—
И лик божественный исчез,
Растаяв в куполе сияющем.
Край неба утром засерел,
Андрей поведал нищей братии,
Что в ночь протекшую он зрел
В святом соборе Халкопратии.7
7. ЗАКЛЮЧЕНИЕ (ОДИГИТРИЯ)
Водительница Одигитрия!
Ты в море движешь корабли,
Звездой сияешь нам вдали,
Далеко от родной земли!
Ведешь Ты средь камней и скал,
Где волны воют, как шакал,
Где рок смертельный нас искал,—
Ты же из бури, пучины, погибели, рева,
Выведешь к пристани нас, Одигитрия Дева!
158
Водительница Одигитрия!
Ты воинство ведешь на бой,
И ратные — сильны Тобой,
На смерть готов из них любой.
Стучат блаженные мечи!
И воздух жарок, как в печи,
А в небе светлые лучи!
Ты не допустишь детей до последнего срама,
Ты распростерла над ними свою орифламму!
Водительница Одигитрия!
Ты целым возвратишь царя,
Ты миру — красная заря!
Ты не сгораешь, век горя!
Победа дастся в свой черед:
Как знамя, с нами Мать идет,—
И вражий клонится народ.
Ты нам — охрана, победа, защита и сила,
Оком Своим Ты враждебные рати скосила!
Водительница Одигитрия!
Помазан не был я царем,
Мне дан лишь жизни злой ярём:
Не сами мы судьбу берем.
Но я, как странник, страха полн,
Грозит разбиться утлый челн,
И как спастись от ярых волн?
Ты приведешь меня в тихую, сладкую воду,
Где я узнаю покорности ясной свободу.
Случится все, что предназначено,
Вожатый нас ведет.
М. К.
I
Плод зреет
1
Мы в слепоте как будто не знаем,
Как тот родник, что бьется в нас,—
Божественно неисчерпаем,
Свежей и нежнее каждый раз.
Печалыр взвившись, спадает весельем...
Глубже и чище родной исток...
Ведь каждый день — душе новоселье,
И каждый час — светлее чертог.
Из сердца пригоршней беру я радость,
К высоким брошу небесам
Беспечной бедности святую сладость
И все, что сделал, любя, я сам.
Все тоньше, тоньше в эфирном горниле
Синеют тучи над купами рощ,—
И вдруг, как благость, к земле опустили
Любовь, и радугу, и дождь.
1916
2
Под вечер выйдь в луга поемные,
На скошенную ляг траву...
Какие нежные и томные
Приходят мысли наяву!
6*
163
Струятся небеса сиянием,
Эфир мерцает легким сном,
Как перед сладостным свиданием,
Когда уж видишь отчий дом.
Все трепетней, все благодарнее
Встречает сердце мир простой,
И лай собак за сыроварнею,
И мост, и луг, и водопой.
Я вижу все: и садик с вишнями,
И скатертью накрытый стол,
А облако стезями вышними
Плывет, как радостный посол.
Архангельские оперения
Лазурную узорят твердь.
В таком пленительном горении
Легка и незаметна смерть.
Покинет птица клетку узкую,
Растает тело... все забудь:
И милую природу русскую,
И милый тягостный твой путь.
Что мне приснится* что вспомянется
В последнем блеске бытия?
На что душа моя оглянется,
Идя в нездешние края?
На что-нибудь совсем домаш нее,
Что и не вспомнишь вот теперь:
Прогулку по саду вчерашнюю,
Открытую на солнце дверь.
Ведь мысли сделались летучими,
И правишь ими уж не ты,—
Угнаться ль волею за тучами,
Что смотрят с синей высоты?
Но смерть-стрелок напрасно целится,
Я странной обречен судьбе.
Что неделимо, то не делится:
Я все живу... живу в тебе!
Июнь 1916
3
Господь, я вижу, я недостоин,
Я сердцем верю, и вера крепка:
Когда-нибудь буду я Божий воин,
Но так слаба покуда рука.
Твоя заря очам моим брезжит,
Твое дыханье свежит мне рот,
Но свет Твой легкий так сладостно нежит,
Что сердце медлит лететь вперед.
Я умиляюсь и полем взрытым,
Ручьем дороги в тени берез,
164
И путником дальним, шлагбаумом открытым,
И запахом ржи, что ветер принес.
Еще я плачу, бессильно бедный,
Когда ребенка бьют по щекам,
Когда на просьбу о корке хлебной
Слышат в ответ сухое: «Не дам!»'
Меня тревожит вздох мятежный
(От этих вздохов, Господь, спаси!),
Когда призыв я слышу нежный
То Моцарта, то Дебюсси.
Еще хочу забыть я о горе,
И загорается надеждою взор,
Когда я чувствую ветер с моря
И грежу о тебе, Босфор!
Еще я ревную, мучусь, немею
(Господь, мое счастье обереги!),
Еще я легким там быть не смею,
Где должны быть крылаты шаги.
Еще я верю весенним разливам,
Люблю левкои и красную медь,
Еще мне скучно быть справедливым,—
Великодушьем хочу гореть.
1916
4
Какая-то лень недели кроет,
Замедляют заботы легкий миг,—
Но сердце молится, сердце строит:
Оно у нас плотник, не гробовщик.
Веселый плотник сколотит терем.
Светлый тес — не холодный гранит.
Пускай нам кажется, что мы не верим:
Оно за нас верит и нас хранит.
Оно все торопится, бьется под спудом,
А мы — будто мертвые: без мыслей, без снов
Но вдруг проснемся пред собственным чудом
Ведь мы всё спали, а терем готов.
Но что это, Боже? Не бьется ль тише?
Со страхом к сердцу прижалась рука...
Плотник, ведь ты не достроил крыши,
Не посадил на нее конька!
1916
165
5
Не знаешь, как выразить нежность!
Что делать: жалеть, желать?
Покоя полна мятежность,
Исполнена трепета гладь.
Оттого обнимаем, целуем,
Не отводим влюбленных глаз,
Не стремимся мы к поцелуям,
Они лишь невнятный рассказ
О том, что безбрежна нежность,
Что в нежности безнадежность,
Древнейшая в ней мятежность
И новая каждый раз!
1915
6
Находит странное молчание
По временам на нас,
Но в нем таится увенчание,
Спокойный счастья час.
Задумавшийся над ступенями,
Наш ангел смотрит вниз,
Где меж деревьями осенними
Златистый дым повис.
Затем опять наш конь пришпоренный
Приветливо заржет
И по дороге непроторенной
Нас понесет вперед.
Но не смущайся остановками,
Мой нежный, нежный друг,
И объясненьями неловкими
Не нарушай наш круг.
Случится все, что предназначено,
Вожатый нас ведет.
За те часы, что здесь утрачены,
Небесный вкусим мед.
19137
7
Какая белизна и кроткий сон!
Но силы спящих тихо прибывают,
И золоченый, бледный небосклон
Зари вуали розой закрывают.
В мечтах такие вечера бывают,
Когда не знаешь: спишь или не спишь,
И каплют медленно алмазы с крыш.
166
Смотря на солнца киноварный знак,
Душою умиляешься убогой.
О, в этой белой из белейших рак
Уснуть, не волноваться бы тревогой!
Почили... Путник, речью нас не трогай!
Никто не скажет, жив ли я, не жив,—
Так убедителен тот сон и лжив.
Целительный пушится легкий снег
И, кровью нежною горя, алеет,
Но для побед, для новых, лучших нег
Проснуться сердце медлит и не смеет:
Так терпеливо летом яблок спеет,
Пока багрянцем август не махнет, —
И зрелым плод на землю упадет.
1917
8
Красное солнце в окно ударило,
Солнце новолетнее...
На двенадцать месяцев все состарилось...
Теперь незаметнее...
Как-то не жалко и все равно,
Только смотришь, как солнце ударяет в окно.
На полу квадраты янтарно-дынные
Ложатся так весело.
Как прошли, не помню, дни пустынные,
Что-то их занавесило.
Как неделю, прожил полсотню недель,
А сестры-пряхи все прядут кудель.
Скоро, пожалуй, пойду я дорогою...
Не избегнут ее ни глупцы, ни гении...
На иконы смотрю не с тревогою,
А сердце в весеннем волнении.
Ну что ж? Заплачу, как тебя обниму,
Что есть в суме, с тем и пойду.
19169
9
Я вижу, в дворовом окошке
Склонилась к ребенку мать,
А он раскинул ножки,
Хочет их ртом поймать.
Как день ему будет долог,
Ночам — конца словно нет...
167
А год? это — дивный сколок
Будущих долгих лет.
Вот улыбнулся сонно
С прелестью милых котят...
Ведь всякая мать — Мадонна,
И всякий ребенок свят!
Потом настанут сурово
Труды, волненье и страсть,
И где найти тогда слово,
Что не дало бы упасть?
Мудры старики да дети,
Взрослым мудрости нет:
Одни еще будто в свете,
Другие уж видят свет.
Но в сумрачном бездорожьи
Утешься: сквозь страстный плен
Увидишь,— мы дети Божьи
У теплых родных колен.
1915
II
Вина иголки1
1
Вина весеннего иголки
Я вновь принять душой готов,—
Ведь в каждой лужице — осколки
Стеклянно-алы х облаков.
На Императорской конюшне
Заворковал зобатый рой...
Как небо сделалось воздушней,
Как слаще ветерок сырой!
О днях оплаканных не плачьте,
Ласкайтесь новою мечтой,
Что скоро на высокой мачте
Забьется вымпел золотой.
Ах, плаванья, моря, просторы,
Вечерний порт и острова!
Забудем пасмурные взоры
И надоевшие слова!
Мы снова путники! согласны?
Мы пробудились ото сна!
Как чудеса твои прекрасны,
Кудесница любви, весна!
1916
2
Еще нежней, еще прелестней
Пропел А прель: проснись, воскресни
От сонной, косной суеты!
Сегодня снова вспомнишь ты
Забытые зимою песни.
Горб сердца! — гудят, как пчелы,
Колокола, и звон веселый
Звучит для всех: «Христос воскрес!»
—
Воистину! — весенний лес
Вздохнет, а с ним поля и села.
Родник забил в душе смущенной,—
И радостный, и обновленный,
Тебе, Господь, Твое отдам!
И, внове созданный Адам,
Смотрю я в солнце, умиленный.
1916
3
Такие дни — счастливейшие даты.
Последний холод, первое тепло.
Смотрю не через пыльное стекло:
Собаки лают, учатся солдаты.
Как хлопья закоптелой, бурой ваты,
Буграми снег, а с крыш давно стекло...
Но почему так празднично светло?
Или весны не видел никогда ты?
Весну я знаю и любил немало,
Немало прошумело вешних вод,
Но сердце сонное не понимало.
Теперь во мне проснулось все, — и вот
Впервые кровь бежит по сети вен,
Впервые день весны благословен!
1916
4
Просохшая земля! Прижаться к ней,
Бессолнечную смену мертвых дней
Ясней позабывать и холодней!
169
О, твердая земля, родная мать!
Научишь мудро, просто понимать.
Отвыкнет бедная душа хромать.
Как сладок дух проснувшейся травы,
Как старые ручьи опять новы,
Какой покой с высокой синевы!
Раскиньтесь, руки, по земле крестом!
Подумать: в этом мире, в мире том
Спасемся мы Воскреснувшим Христом!
Кто грудь земли слезами оросил,
Кто мать свою о помощи просил,
Исполнится неистощимых сил.
1916
5. СОЛНЦЕ-БЫК
Как матадоры красным глаз щекочут,
Уж рощи кумачами замахали,
А солнце-бык на них глядеть не хочет:
Его глаза осенние .устали.
Он медленно ползет на небо выше,
Рогами в пруд уставился он синий
И безразлично, как конек на крыше,
Глядит на белый и нежданный иней.
Теленком скоро, сосунком он будет,
На зимней, чуть зелененькой лужайке,
Пока к яренью снова не разбудит
Апрельская рука весны-хозяйки.
1916
6
L ’ho perduta me.schinella...
Mozart. Le nnzze di Figaro*
В такую ночь, как паутина,
Всю синь небесного павлина
Заткали звездные пути.
На башне полночь без пяти,
И спит росистая долина.
* Несчастная, я ее потеряла...
Моцарт. Женитьба Фигаро (ит.).—
Ред.
170
Курится круглая куртина.
Как сладко цепь любви нести,
Как сладко сеть любви плести
В такую ночь!
Чуть-чуть приподнята гардина,
Звенит в беседке мандолина...
О, песни вздох, лети, лети!
Тебе булавки не найти,
О, маленькая Барберина,
В такую ночь!
1916
7. ЛЕТНИЙ САД
Н.А.Юдину
Пропало славы обветшалой
Воспоминанье навсегда.
Скользнут в веках звездою шалой
И наш и годы, господа.
Где бабушкиных роб шуршанье,
Где мелкий дребезг нежных шпор
И на глазах у всех свиданье,
Другим невнятный разговор?
Простой и медленной прогулкой
В саду уж не проходит царь,
Не гонит крепость пуш кой гулкой
Всех франтов к устрицам, как встарь.
Лишь у Крылова дремлют бонны,
Ребячий вьется к небу крик,
Да липы так же благовонны,
И дуб по-прежнему велик.
Демократической толпою
Нарушен статуй странный сон,
Но небо светится весною,
А теплый ветер, тот же он!
Ты Сам устроил так, о Боже,
Что сердце (так слабо оно)
Под пиджаками бьется то же,
Что под камзолами давно.
И весь проспект большой аллеи
Вымеривая в сотый раз,
Вдруг остановишься, краснея,
При выстреле прохожих глаз.
Но кто же знает точный час
Для вас, Амура-чародея,
Всегда нежданные затеи?
1916
171
8. К ДЕБЮССИ
Какая новая любовь и нежность
Принесена с серебряных высот!
Лазурная, святая безмятежность,
Небесных пчел медвяный, легкий сот!
Фонтан Верлэна, лунная поляна
И алость жертвенных открытых роз,
А в нежных, прерывающихся piano
Звенит полет классических стрекоз.
Пусть говорит нам о сиамских девах,
Далеких стран пленяет красота, —
В раздробленных, чуть зыблемых напевах
Слышна твоя, о Моцарт, простота.
И легкая, восторженная Муза,
Готовя нежно лепестки венца,
Старинного приветствует француза
И небывалой нежности творца!
1915
9. ЗИМА
Близка студеная пора,
Вчера с утра
Напудрил крыши первый иней.
Жирней вода озябших рек.
Повалит снег
Из тучи медленной и синей.
Так мокрая луна видна
Нам из окна,
Как будто небо стало ниже.
Охотник в календарь глядит
И срок следит,
Когда-то обновит он лыжи.
Любви домашней торжество,
Нам Рождество
Приносит прелесть детской елки.
По озеру визжат коньки,
А огоньки
На ветках — словно Божьи пчелки.
Весь долгий комнатный досуг,
Мой милый друг,
Развеселю я легкой лютней.
172
Настанет тихая зима:
Поля, дома —
Милей все будет и уютней.
1916
III
***
/
1
Среди ночных и долгих бдений
И в ежедневной суете
Невидимый и легкий гений
Сопутствует моей мечте.
Нежданную шепнет строку,
Пошлет улыбкой утешенье
И набожному простаку
Простейшее сулит решенье.
И вот небедственны уж беды,
Печаль забыта навсегда,
И снятся новые победы
Простого, Божьего труда.
Я долго спутника искал
И вдруг нашел на повороте:
В поверхности любых зеркал
Его легко, мой друг, найдете.
Печален взор его лукавый,
Улыбок непонятна вязь,
Как будто недоволен славой,
Лишь к славе горестной стремясь.
Вы так близки мне, так родны,
Что кажетесь уж нелюбимы.
Наверно, так же холодны
В раю друг к другу серафимы.
Но спутник мой — одна правдивость,
И вот — пусты, как дым и тлен,
И бесполезная ревнивость,
И беглый чад былых измен.
И вольно я вздыхаю вновь,
По-детски вижу совершенство:
Быть может, это не любовь,
Но так похоже на блаженство!
1915
173
2
Озерный ветер пронзителен,
Дорога в гору идет...
Так прост и так умилителен
Накренившийся серый бот.
Если ты в путь готовишься,
Я знаю наверное: все ж
На повороте ты остановишься
И шляпой махнешь...
А все почему-то кажется,
Что оба поедем вдвоем,
И в час последний окажется,
Что один никто не отважится
Вернуться в покинутый дом.
1914
3
Что со мною? Я немею.
Что сначала мне воспеть?
Царскосельскую аллею,
Где на западе, алея,
Темных веток встала сеть?
Или пестрого подвала
Полуночные часы,
Где средь шумного развала
Тихо душу колдовала
Близость познанной красы?
Или сумрак той гостиной,
Что на Мойке, близ Морской,
Где с улыбкою невинной
Сквозь кайму ресницы длинной
Взглядывали вы порой?
Иль пробора пепел темный
На подушке у меня?
Взгляд усталый, нежно томный,
На щеках огонь нескромный
Розой тлеет, взор маня...
Или сладость пробужденья
Близко милого лица,
Умиленное волненье,
Холодок прикосновенья
Так знакомого кольца?
174
Все минуты, все мгновенья —
Лишь один блаженный час.
Ни тревоги, ни сомненья...
Вечное благодаренье
Небу милому за вас!
1913
4
Вдали поет валторна
Заигранный мотив,
Так странно и тлетворно
Мечтанья пробудив.
И как-то лень разрушить
Бесхитростную сеть:
Гулять бы, пить, да слушать,
В глаза твои глядеть.
И знаешь ведь отлично,
Что это все — пустяк,
Да вальсик неприличный
Не отогнать никак.
И тошен, и отраден
Назойливый рожок...
Что пригоршнею градин,
Он сердце мне обжег.
Невзрачное похмелье...
Да разве он про то?
Какое-то веселье
Поет он «тро-то-то».
Поет, поет, вздыхает,
Фальшивит, чуть дыша.
Про что поет, не знает...
Не знай и ты, душа!
1915
5
Душа, я горем не терзаем,
Но плачу, ветреная странница.
Всё продаем мы, всем должаем,
Скоро у нас ничего не останется.
Конечно, есть и Бог, и небо,
И воображение, которое не ленится,
175
Но когда сидишь почти без хлеба,
Становишься, как смешная пленница.
Муза вскочит, про любовь расскажет
(Она ведь глупенькая, дурочка),
Но взглянешь, как веревкой вяжет
Последний тюк наш милый Ю рочка,—
И остановишься. Отрада
Минутная, страданье мелкое,
Но, Боже мой, кому это надо,
Чтобы вертелся, как белка я?
Июнь 1917
6
Все дни у Бога хороши,
Все дни — одно благословенье,
Но в бедной памяти души —
Немногие, как воскресенье.
И знаете: они не те,
Когда я ждал, и волновался,
И торопливо в темноте
Губами ваших губ касался.
Они не те, когда так зло,
Упрямо веря, я не верил.
Все это былью поросло,
И, может быть, я лицемерил.
Мне помнятся другие дни
(Они так сладостны и жалки)...
В гостинице глаза одни,
Как вылинявшие фиалки...
И вдруг узнали, удивясь,
Что вот теперь уж в самом деле...
Что выросла такая связь,
Какой, быть может, не хотели.
Потом клонило вас ко сну,
В тревоге детской вы дремали
И вдруг: «Отправят на войну
Меня!» — так горестно сказали.
Кому там нужны на войне
Такие розовые губы?
Не для того ли, чтоб вдвойне
Бои нам показались грубы?
А тот, для вас счастливый, день,
Такой недавний день, в который
Чужой любви смешалась тень
С тяжелым мраком желтой шторы...
Опять, опять, как в первый раз,
Признанья ваши и томленье,—
И вот смущенный вага рассказ
176
Отвел последние сомненья.
Затворник я, вы — легкий конь,
Что ржет и прядает в весельи,
Но краток ветреный огонь,
И станет конь у той же кельи.
А ваша школьничья тетрадь?
Заплакать можно, так все ново,—
И понял я, что вот — страдать
И значит полюбить другого.
Все тот же сон, живой и давний,
Стоит и не отходит прочь:
Окно закрыто плотной ставней,
За ставней — стынущая ночь.
Трещат углы, тепла лежанка,
Вдали пролает сонный пес...
Я встал сегодня спозаранку
И мирно мирный день пронес.
Беззлобный день так свято долог!
Все — кроткий блеск, и снег, и ширь
Читать тут можно только Пролог
Или Давыдову Псалтирь.
И зной печной в каморке белой,
И звон ночной издалека,
И при лампадке нагорелой
Такая белая рука!
Размаривает и покоит,
Любовь цветет проста, пышна,
А вьюга в поле люто воет,
Вьюны сажая у окна.
Занесена пургой пушистой,
Живи, любовь, не умирай:
Настал для нас огнисто-льдистый,
Морозно-жаркий, русский рай!
Ах, только б снег, да взор любимый,
1915
IV
Русский рай
1
Да краски нежные икон!
Желанный, неискоренимый,
Души моей давнишний сон!
Август 1915
2
А. С. Рославлрву
Я знаю вас не понаслышке,
О, верхней Волги города!
Кремлей чешуйчатые вышки,
Мне не забыть вас никогда!
И знаю я, как ночи долги,
Как яр и краток зимний день,—
Я сам родился ведь на Волге,
Где с удалью сдружилась лень,
Где исстари благочестивы
И сметливы, где говор крут,
Где весело сбегают нивы
К реке, где молятся и врут,
Где Ярославль горит, что в митре
У патриарха ал рубин,
Где рос царевич наш Димитрий,
Зарозовевший кровью крин,
Где все привольно, все степенно,
Где все сияет, все цветет,
Где Волга медленно и пенно
К морям далеким путь ведет.
Я знаю бег саней ковровых
И розы щек на холоду,
Морозов царственно-суровых
В другом краю я не найду.
Я знаю звон великопостный,
В бору далеком малый скит,—
И в жизни сладостной и косной
Какой-то тайный есть магнит.
Я помню запах гряд малинных
И горниц праздничных уют,
Напевы служб умильно-длинных
До сей поры в душе ноют.
Не знаю, прав ли я, не прав ли,
Не по указке я люблю.
За то, что вырос в Ярославле,
Свою судьбу благословлю!
Январь 1916
178
3. ЦАРЕВИЧ ДИМИТРИЙ
Давно уж жаворонки прилетели,
Вернулись в гнезда громкие грачи,
Поскрипывают весело качели,
Еще не знойны майские лучи.
О май-волшебник, как глаза ты застишь
Слезою радостной, как летом тень!
Как хорошо: светло, все окна настежь,
Под ними темная еще сирень!
Ах, пробежаться бы за квасом в ледник,
Черемуху у кухни оборвать!
Но ты — царевич, царский ты наследник:
Тебе негоже козликом скакать.
Ты медленно по садику гуляешь
И, кажется, самой травы не мнешь.
Глядишь на облако, не замечаешь,
Что на тебя направлен чей-то нож.
Далекий звон сомненья сладко лечит:
Здесь не Москва, здесь тихо и легко...
Орешки сжал, гадаешь: чет иль нечет,
А жаворонки вьются высоко.
Твое лицо болезненно опухло,
Темно горит еще бесстрастный взгляд,
Как будто в нем не навсегда потухло
Мерцанье заалтарное лампад.
Что милому царевичу враждебно?
На беззащитного кто строит ков?
Зачем же руки складывать молебно,
Как будто ты удар принять готов?
Закинул горло детское невинно
И, ожерельем хвастаясь, не ждет,
Что скоро шею грозно и рубинно
Другое ожерелье обовьет.
Завыли мамки, вопль и плач царицы...
Звучит немолчно в зареве набат,
А на траве — в кровавой багрянице
Царя Феодора убитый брат.
В заре горит грядущих гроз багрянец,
Мятеж и мрак, невнятные слова,
И чудится далекий самозванец
И пленная, растленная Москва!
Но ты, наш мученик, ты свят навеки,
Всю злобу и все козни одолев.
Тебя слепцы прославят и калеки,
Сложив тебе бесхитростный напев.
Так тих твой лик, тиха святая рака,
И тише стал Архангельский Собор,
А из кровавой старины и мрака
Нам светится твой детский, светлый взор.
Пусть говорит заносчивый историк,
Что не царевич в Угличе убит,
Все так же жребий твой, высок и горек,
179
Димитрий-отрок, в небесах горит.
О, вешний цвет, на всех путях ты нужен,
И в мирный, и в тревожный, смутный миг
Ведь каждая из маленьких жемчужин
Твоих дороже толстых, мертвых книг.
О убиенный, Ангел легкокрылый!
Ты справишься с разрухой и бедой
И в нашей жизни, тусклой и унылой,
Засветишь тихой утренней звездой.
Февраль 1916
4. ПСКОВСКОЙ АВГУСТ
Ю. П. Анненкову
Веселушки и плакушки
Мост копытят козами,
А заречные макушки
Леденцеют розами.
По пестро-рябым озерцам
Гребенцы наверчены.
Белым, черным, серым перцем
Лодочки наперчены.
Мельниц мелево у кручи
Сухоруко машется.
На березы каплет с тучи
Янтарева кашица.
Надорвясь, вечерня, шмелем,
Взвякивает узенько.
Белки снедки мелко мелем,—
Тпруси, тпруси, тпрусенька.
Завинти, ветрило, шпонтик,—
Что-нибудь получится!
Всколесила желтый зонтик
На балкон поручица!
Август 1917
5. ХЛЫСТОВСКАЯ
О кликай, сердце, кликай!
Воздвигни к небу клич!
Вельможный день, великий
Тем кличем возвеличь!
Струи на струны руки,
Ударь, ударь, ударь!
Вернется из разлуки
Наш Горний Господарь!
180
И горница готова,
Предубранный Сион,
Незнаемое слово
Вернет на землю Он.
Дождусь ли, о, дождусь ли
Тебя из дальних стран?
Звончей звените, гусли!
Урчи громчей, тимпан!
Ой, дух! Ой, царь! Ой, душе!
Сойди в корабль скорей!
Прожги до дна нам души
И рей, родимый, рей!
Крыла ми пышно машет
И дышит надо мной.
В поту нам пашню пашет
Хозяин Неземной.
Вздымай воскрылья крылец,
Маши, паши, дыши!
Геенский огнь, Кормилец,
Огнем нам утиши!
7976
Виденье мной овладело:
О золотом птицелове,
О пернатой стреле из трости,
О томной загробной роще.
Каждый кусочек тела,
Каждая капля крови,
Каждая крошка кости —
Милей, чем святые мощи!
Пусть я всегда проклинаем,
Кляните, люди, кляните,
Тушите костер кострами,—
V
Виденья
1
181
Льду не сковать водопада.
Ведь мы ничего не знаем.
Как тянутся эти нити
Из сердца к сердцу сами...
Не знаем, и знать не надо!
1916
2
Серая реет птица,
Странной мечты дочь...
Сон все один мне снится
Третью почти ночь...
Вижу: идем лугами,
Темный внизу лог,
Синяя мгла над нами,
Где-то поет рог...
Так незнакомы дали,
Красный растет мак,
Оба в пути устали,
Густо застыл мрак...
Глухо рожок играет...
Кто-то упал вдруг!
Кто из нас умирает:
Я или ты, друг?
Нас, о Боже, Боже,
Дланью Своей тронь!
Вдруг, на корабль похожий,
Белый взлетел конь...
Верю: дано спасенье!
Сердце, восторг шпорь!
Сладостное см ятенье,
Сердцу успокоенье,
Праздником вознесенья
Трелит свирель зорь!
19163
3. КОЛДОВСТВО
В игольчатом сверканьи
Занеженных зеркал —
Нездешнее исканье
И демонский оскал.
Горят, горят иголки,—
Удар стеклянных шпаг,—
В клубах нечистой смолки
Прямится облик наг.
Еще, еще усилье,—
Плотнится пыльный прах,
182
А в жилах, в сухожильях
Течет сладелый страх.
Спине — мороз и мокро,
В мозгу пустой кувырк.
Бесстыдный черный отрок
Плясавит странный цирк.
Отплата за обиды,
Желанье — всё в одно.
Душок асса-фетиды
Летучит за окно.
Размеренная рама
Решетит синеву...
Луна кругло и прямо
Упала на траву.
Май 1917
4. ПЕЙЗАЖ ГОГЭНА
К. А. Большакову
Красен кровавый рот...
Темен тенистый брод...
Ядом червлены ягоды...
У позабытой пагоды
Руки к небу, уродк.
Ярок дальний припек...
Гладок карий конек...
Звонко стучит копытами,
Ступая тропами изрытыми,
Где водопой протек.
Ивою связан плот,
Низко златится плод...
Между лесами и селами
Веслами гресть веселыми
В область больных болот!
Видишь: трещит костер?
Видишь: топор остер?
Встреть же тугими косами,
Спелыми абрикосами,
О, сестра из сестер!
19165
5. РИМСКИЙ ОТРЫВОК
Осторожный по болоту дозор
на мху черные копыт следы.
183
за далекой плотиной
конь ржет тонко и ретиво...
сладкой волной с противо
положны х гор
мешается с тиной
дух резеды.
Запах конской мочи...
(недавняя стоянка врагов),
разлапая медведицы семерка
тускло мерцает долу.
Сонно копошенье полу
голодных солдат. Мечи
блещут странно и зорко
у торфяных костров.
Завтра, наверно, бой...
Смутно ползет во сне:
стрелы отточены остро,
остра у конников пика.
Увижу ли, Нико-
мидия, тебя, город родной?
выйдут ли мать и сестры
навстречу ко мне?
В дрему валюсь, словно песком засыпан в пустыне.
Небо не так сине, как глаза твои, Октавия, сини!
Июнь 1917
6. ВРАЖДЕБНОЕ МОРЕ
Ода
В. В . Маяковскому
Чей мертвящий, помертвелый лик
в косматых горбах, из плоской вздыбившихся седины,
вижу?
Горгона, Горгона,
смерти дева,
ты движенья на дне бесцельного вод жива!
Посинелый язык
из пустой глубины
лижет, лижет
(всплески — трепет, топот плеч утопленников!)
лижет слова
на столбах опрокинутого, потонувшего,
почти у же безымянного трона.
Бесформенной призрак свободы,
болотно лживый, как белоглазые люди,
ты разделяешь народы,
184
бормоча о небывшем чуде.
И вот,
как ристалищный конь,
ринешься взрывом вод,
взъяришься, храпишь, мечешь
мокрый огонь
на белое небо, рушась и руша,
сверливой воронкой буравя
свои же недра!
Оттуда несется глухо,
ветра глуше:
—
Корабельщики-братья, взроем
хм урое брюхо,
где урчит прибой и отбой!
Разобьем замкнутый замок!
Проклятье героям,
изобретшим для мяса и самок
первый под солнцем бой!
Плачет все хмурей:
—
Менелай, о Менелай!
не знать бы тебе Елены,
рыжей жены! .
(Слышишь неистовых фурий
неумолимо охрипший лай?)
Все равно Парис белоногий
грядущие все тревоги
вонзит тебе в сердце: плены,
деревни, что сожжены ,
трупы, что в поле забыты,
юношей, что убиты,—
несчастный царь, неси
на порфирны х своих плечах!
На красных мечах
раскинулась опочивальня!..
В Елене — все женщины: в ней
Леда, Даная и Пенелопа,
словно любви наковальня
в одну сковала тем пламенней и нежней.
Ждет.
Раззолотили подушку косы...
(Братья,
впервые)
—
Париса руку чует уже у точеной выи...
(впервые
Азия и Европа
встретились в этом объятьи!!)
Подымается мерно живот,
круглый, как небо!
Губы, сосцы и ногти чуть розовеют...
185
Прилети сейчас осы,—
в смятеньи завьются: где бы
лучше найти амброзийную пищу,
которая меда достойного дать не смеет?
Входит Парис-ратоборец,
белые ноги блестят,
взгляд —
азиатские сумерки круглых, что груди, холмов.
Елена подъемлет темные веки...
(Навеки
миг этот будет, ка к вечность, долог!)
Задернут затканный полог...
(Первая встреча! Первый бой!
Азия и Европа! Европа и Азия!!
И тяжелая от мяса фантазия
медленно, как пищеварение, грезит о вечной народов битве,
рыжая жена Менелая, тобой,
царевич троянский, тобой
уязвленная!
Какие легкие утром молитвы
сдернут призрачный сон,
и все увидят, что встреча вселенной
не ковром пестра,
не как меч остра,
а лежат, красотой утомленные,
брат и сестра,
детски обняв друг друга?)
Испуга
ненужного вечная мать,
ты научила проливать
кровь брата
на северном, плоском камне.
Ты — далека и близка мне,
ненавистная, как древняя совесть,
дикая повесть
о неистово-девственной деве!..
Дуй, ветер! Вей, рей
до пустынь безлюдных Гипербореев.
Служанка буйного гения,
жрица Дианина гнева,
вещая дева,
ты, Ифигения,
наточила кремневый нож,
красною тряпкой отерла,
среди криков
и барабанного воя скифов
братское горло
закинула
(Братское, братское, помни!
Диана, ты видиш ь, легко мне!)
186
и вдруг,
как странный недуг,
мужественных душ услада
под ножом родилась
(Гибни, отцовский дом,
плачьте, вдовые девы, руки ломая!
Бесплодная роза нездешнего Мая,
безух энный, пылай, Содом!)
сквозь кровь,
чрез века не забытая,
любовь
Ореста и его Пилада!
Море, марево, мать,
сама себя жрущая,
что от заемного блеска месяца
маткой больною бесится,
полно тебе терзать
бедных детей,
бесполезность рваных сетей
и сплетенье бездонной рвани
называя геройством!
Воинственной девы безличье,
зовущее
к призрачной брани...
но кровь настоящая
льется в пустое геройство!
Геройство!
А стоны-то?
А вопли-то?
Проклято, проклято!
Точило холодное жмет
живой виноград,
жница бесцельная жнет
за рядом ряд.
И побледневший от жатвы ущербный серп
валится
в бездну, которую безумный Ксеркс
велел бичами высечь
(цепи — плохая подпруга)
и увидя которую десять тысяч
оборванны х греков, обнимая друг друга,
крича, заплакали: «йаХаааа!» *
Апрель 1917
«Море!» (др.- греч.)
— Ред.
ккк
О, нездешние
Вечера!
Злато-вешняя
Зорь пора!
В бездорожья
Звезды Божьи,
Ах, утешнее,
Чем вчера.
Все кончается,
Позабудь!
Уж качается
Сонно муть.
Ропот спора...
Скоро, скоро
Увенчается
Розой грудь.
Сладко просится
В сердце боль —
В небо броситься
Нам дозволь!
Легким шагом
По оврагам
Благоносица
Божьих воль.
Божья клироса
Дрогнет зверь.
Все открылося,
Друг, поверь.
Вдруг узнали
(Тыли,яли):
Не закрылася
Счастья дверь.
1919
191
Лодка в небе
I
***
Я встречу с легким удивленьем
Нежданной старости зарю.
Ужель чужим огнем горю?
Волнуюсь я чужим волненьем?
Стою на тихом берегу,
Далек от радостного бою,
Следя лишь за одним тобою,
Твой мир и славу берегу.
Теперь и пенного Россини
По-новому впиваю вновь
И вижу только чрез любовь,
Что небеса так детски сини.
Бывало, плача и шутя,
Я знал любовь слепой резвушкой,
Теперь же в чепчике, старушкой,
Она лишь пестует дитя.
1915
***
Весны я никак не встретил,
А ждал, что она придет.
Я даже не заметил,
Как вскрылся лед.
Комендантский катер с флагом
Разрежет свежую гладь,
Пойдут разнеженным шагом
В сады желать.
Стало сразу светло и пусто,
Как в поминальный день.
Наползает сонно и густо
Тревожная лень.
Мне с каждым утром противней
Заученный, мертвый стих...
Дождусь ли весенних ливней
Из глаз твоих!?
1915
*
*
*
Как месяц молодой повис
Над освещенными домами!
192
Как явственно стекает вниз
Прозрачность теплыми волнами!
Какой пример, какой урок
(Весной залога сердце просит)
Твой золотисто-нежный рог
С небес зеленых нам приносит?
Я трепетному языку
Учусь апрельскою порою.
Разноречивую тоску,
Клянусь, о месяц, в сердце скрою
Прозрачным быть, гореть, манить
И обещать, не обещая,
Вести расчисленную нить,
На бледных пажитях мерцая!
1915
itisis
М. Бамдасу
Ведь это из Гейне что-то —
А Гейне я не люблю.
Твой шепот, полудремота
Весенняя, я ловлю.
Во Франкфурте, что на Майне,
Серенький, теплый денек,—
Обречен я сладкой тайне
И свято ее сберег.
Зовут Вас фрейлейн Ревекка,
А может быть, фрау Рахиль.
Про Вас говорили от века
Песни, картина ль, стихи ль.
Увижу ль хоть край одежды?
Откроется ль новый мир?
Поэту так мало надежды:
Отец Ваш — важный банкир.
На крыши надменных зданий,
Дождик, слезы пролей!
Из всех прощенных страданий
Страданья любви — светлей.
***
Разбукетилось небо к вечеру,
Замерзло окно...
Не надо весеннего ветра,
Мне и так хорошо.
7 М. Куэмин
19;
Может быть, все разрушилось,
Не будет никогда ничего...
Треск фитиля слушай,
Еще не темно...
Не навеки душа замуравлена —
Разве зима — смерть?
Алым ударит в ставки
Страстной четверг!
1917
•к
кк
Листья, цвет и ветка,—
Все заключено в одной почке.
Круги за кругами сеткой
Суживаются до маленькой точки.
Крутящийся книзу голубь
Знает, где ему опуститься.
Когда сердце делается совершенно голым,
Видно, и з-за чего ему стоит биться.
Любовь большими кругами
До последнего дна доходит
И близорукими, как у вышивальщиц, глазами
В сердце сердца лишь Вас находит.
Через Вас, для Вас, о Вас
Дышу я, живу и вижу,
И каждую неделю, день и час,
Делаюсь все ближе и ближе.
Время, как корабельная чайка,
Безразлично всякую подачку глотает,
Но мне больней всего, что когда Вы меня называете «Майкель»,—
Эта секунда через терцию пропадает.
Разве звуки могут исчезнуть
Или, как теплая капля, испариться?
В какой же небесной бездне
Голос Ваш должен отразиться?
Может быть, и радуга стоит на небе
Оттого, что Вы меня во сне видали!
Может быть, в простом ежедневном хлебе
Я узнаю, что Вы меня целовали.
Когда душа становится полноводной,
Она вся трепещет, чуть ее тронь.
И жизнь мне кажется светлой и свободной,
Когда я чувствую в своей ладони Вашу ладонь.
1916
194
***
У всех одинаково бьется,
Но разно у всех живет,
Сердце, сердце, придется
Вести тебе с небом счет.
Что значит: «сердечные муки»?
Что значит: «любви восторг»?
Звуки, звуки, звуки
Из воздуха воздух исторг.
Какой же гений налепит
На слово точный ярлык?
Только слух наш в слове «трепет»
Какой-то трепет ловить привык.
Любовь сама вырастает,
Как дитя, как милый цветок,
И часто забывает
Про маленький, мутный исток.
Не следил ее перемены —
И вдруг... о, Боже мой,
Совсем другие стены,
Когда я пришел домой!
Где бег коня без уздечки?
Капризных бровей залом?
Как от милой, детской печки,
Веет родным теплом.
Широки и спокойны струи,
Как судоходный Дунай!
Про те, про те поцелуи
Лучше не вспоминай.
Я солнце предпочитаю
Зайчику мерклых зеркал,
Как Саул, я нашел и знаю
Царство, что не искал!
Спокойно ль? Ну да, спокойно.
Тепло ли? Ну да, тепло.
Мудрое сердце достойно,
Верное сердце светло.
Зачем же я весь холодею,
Когда Вас увижу вдруг,
И то, что выразить смею,—
Лишь рожденный воздухом звук?
1917
НОВОЛУНЬЕ
Мы плакали, когда луна рождалась,
Слезами серебристый лик омыли,—
И сердце горестно и смутно сжалось.
7*
195
И в самом деле, милый друг, не мы ли
Читали в старом соннике приметы
И с детства суеверий не забыли?
Мы наблюдаем вещие предметы,
А серебро пророчит всем печали,
Всем говорит, что песни счастья спеты.
Не лучше ли, поплакавши вначале,
Принять как добрый знак, что милой ссорой
Мы месяц молодой с тобой встречали?
То с неба послан светлый дождь, который
Наперекор пророческой шептунье
Твердит, что месяц будет легкий, спорый,
Когда луна омылась в новолунье.
1916
***
Успокоительной прохладой
Уж веют быстрые года.
Теперь, душа, чего нам надо?
Зачем же бьешься, как всегда?
Куда летят твои желанья?
Что знаешь, что забыла ты?
Зовут тебя воспоминанья,
Иль новые влекут мечты?
На зелень пажитей небесных
Смотрю сквозь льдистое стекло.
Нечаянностей нет прелестных,
К которым некогда влекло.
О солнце, ты ведь не устало...
Подольше свет на землю лей.
Как пламя прежде клокотало!
Теперь ровнее и теплей.
Тепло, волнами подымаясь,
Так радостно крылит мне грудь, —
Что, благодарно удивляясь,
Боюсь на грудь свою взглянуть.
Все кажется, что вот наружу
Воочию зардеет ток,
Как рдеет в утреннюю стужу
Зимою русскою восток.
196
Еще волна, еще румянец...
Раскройся, грудь! Сияй, сияй!
О, теплых роз святой багрянец,
Спокойный и тревожный рай!
1916
***
По-прежнему воздух душист и прост,
По-прежнему в небе повешен мост,
Когда же кончится постылый пост?
Когда же по-прежнему пойдем домой?
Когда успокоимся, милый мой?
Как жались мы тесно жалкой зимой!
Как стыла и ныла покорная кровь!
Как удивленно хмурилась бровь!
И теплилась только наша любовь.
Только и есть теперь одни мечты,
Только и есть теперь Бог, да ты,
Да маленький месяц с желтой высоты.
Месяц квадратит книги да пол,
Ты улыбнешься, опершись на стол...
Какую сладкую пустыню я нашел!
1920
***
Это все про настоящее, дружок,
Про теперешнее время говорю.
С неба свесился охотничий рожок,
У окна я, что на угольях горю,—
Посмотреть бы на китайскую зарю,
Выйти вместе на росистый на лужок,
Чтобы ветер свежий щеки нам обжег!
Медью блещет океанский пароход.
Край далекий, новых путников встречай!
Муравейником черно киш ит народ,
В фонарях пестрит диковинный Шанхай.
Янтареет в завитках душистых чай...
Розу неба чертит ласточек полет,
Хрусталем дрожит дорожный table d’hôte *.
* Обеденный стол (фр.) . — Ред.
197
Тучкой перистою плавятся мечты,
Неподвижные, воздушны и легки,
В тонком золоте дрожащей высоты,
Словно заводи болотистой реки . —
Теплота святой, невидимой руки
Из приснившейся ведет нас пустоты
К странным пристаням, где живы я, да ты.
1920
СМЕРТЬ
В крещенски голубую прорубь
Мелькнул души молочный голубь.
Взволнённый, долгий сердца вздох,
Его поймать успел ли Бог?
Испуганною трясогузкой
Прорыв перелетаю узкий.
Своей ш арахнусь черноты...
Верчу глазами: где же ты?
Зовет бывалое влеченье,
Труда тяжеле облегченье.
В летучем, без теней, огне
Пустынно и привольно мне!
1917
•кitк
Унылый дух отыди!
Ты, праздность, улетай!
И в здешней Фиваиде
Найдем утешный край.
«Вы — дети не изгнанья!» —
Проклинал Параклит
И радостное зданье
Построить нам велит.
Пологие ступени
К прозрачным воротам.
Внизу что значат тени,
Узнаешь зорко «там».
И зори, и зарницы,—
Предвосхищенья слав, —
198
Зачем же сумрак снится,
Сиянье отослав?
Легчи мне душу, Отче,
И окрыли персты:
Ведь я же — Божий зодчий,
Как приказал мне ты.
1916
II
Фузий в блюдечке
ФУЗИЙ В БЛЮДЕЧКЕ
Сквозь чайный пар я вижу гору Фузий,
На желтом небе золотой вулкан.
Как блюдечко природу странно узит!
Но новый трепет мелкой рябью дан.
Как облаков продольных паутинки
Пронзает солнце с муравьиный глаз,
А птицы-рыбы, черные чаинки,
Чертят лазури зыблемый топаз!
Весенний мир вместится в малом мире:
Запахнут миндали, затрубит рог,
И весь залив, хоть будь он вдвое шире,
Фарфоровый обнимет ободок.
Но ветка неожиданной мимозы,
Рассекши небеса, легла на них,—
Так на страницах философской прозы
Порою заблестит влюбленный стих.
1917
***
Далеки от родного шума
Песчинки на башмаках.
Фиалки в петлице у грума
Пахнут о дальних лугах.
199
И в стриженой пыльной аллее,
Вспоминая о вольном дне,
Все предсмертнее, все нежнее
Лиловею т на синем сукне.
1914
***
Тени косыми углами
Побежали на острова,
Пахнет плохими духами
Скошенная трава.
Жар был с утра неистов,
День, отдуваясь, лег.
Компания лицеистов,
Две дамы и котелок.
Мелкая оспа пота —
В шею нельзя целовать.
Кому же кого охота
В жаркую звать кровать?
Тенор, толст и печален,
Вздыхает: «Я ждать устал!»
Над крышей дырявых купален
Простенький месяц встал.
1914
***
Расцвели на зонтиках розы,
А пахнут они «fol arôme»...
В такой день стихов от прозы
Мы, право, не разберем.
Синий, как хвост павлина,
Шелковый медлит жакет,
И с мостика вся долина —
Королевски-сельский паркет.
Удивленно обижены пчелы,
Щегленок и чиж пристыжен,
И вторят рулады фонолы
Флиртовому поветрию жен.
На теннисе лишь рубашки
Мелко белеют вскачь,
Будто лилии и ромашки
Невидный бросают мяч.
1914
200
***
Всю тину вод приподнял сад,
Как логовище бегемота,
И летаргический каскад
Чуть каплет в глохлые болота.
Расставя лапы в небо, ель
Картонно ветра ждет, но даром!
Закатно-розовый кисель
Ползет по торфяным угарам.
Лягушке лень профлейтить «квак»,
Лишь грузно шлепается в лужу,
И не представить мне никак
Вот тут рождественскую стужу.
Не наше небо... нет. Иду
Сквозь сетку липких паутинок...
Всю эту мертвую страду
И солнце, как жерло в аду,
Индус в буддическом бреду
Придумал, а не русский инок!
1914
ПЕЙЗАЖ ГОГЭНА
Второй
Тягостен вечер в Июле,
Млеет морская медь...
Красное дно кастрюли,
Полно тебе блестеть!
Спряталась паучиха.
Облако складки мнет.
Песок золотится тихо,
Словно застывший мед.
Винно-лиловые грозди
Спустит небес лоза.
В выси мохнатые гвозди
Нам просверлят глаза.
Густо алеют губы,
Целуют, что овода.
Хриплы пастушьи трубы,
Блеют вразброд стада.
Скатилась звезда лилово...
В траве стрекозиный гром.
Все для любви готово,
Грузно качнулся паром.
1916
201
АНТИЧНАЯ ПЕЧАЛЬ
Смолистый запах загородью тесен,
В заливе сгинул зеленистый рог,
И так задумчиво тяжеловесен
В морские норы нереид нырок!
Назойливо сладелая фиалка
Свой запах тычет, как слепец костыль,
И волны полые лениво-валко
Переливают в пустоту бутыль.
Чернильных рощ в лакричном небе ровно
Ряды унылые во сне задумались.
Сова в дупле протяжно воет, словно
Взгрустнулось грекам о чухонском Юмале.
1917
МОРЕХОД НА СУШЕ
Курятся, крутят рощ отроги,
Синеются в сияньи дня,
И стрелы летнего огня
Так упоительно нестроги!
Прозрачно розовеют пятки
Проворных нимф на небесах.
В курчавых скрытые лесах,
Кукушки заиграли в прятки.
И только снится иногда
Шатанье накрененных палуб:
Ведь путевых не надо жалоб,
Коль суша под ногой тверда.
1917
БЕЛАЯ НОЧЬ
Загоризонтное светило
И звуков звучное отсутствие
Зеркальной зеленью пронзило
Остекленелое предчувствие.
И дремлет медленная воля,—
Секунды навсегда отстукала —
Небесно-палевое поле —
Подземного приемник купола,
Глядит, невидящее око,
В стоячем и прозрачном мреяньи.
И только за небом, высоко,
Дрожит эфирной жизни веянье.
1917
202
ПЕРСИДСКИЙ ВЕЧЕР
Смотрю на зимние горы я:
Как простые столы они просты.
Разостлались ало-золотоперые
По небу заревые хвосты.
Взлетыш стада фазаньего,
Хорасанских, шахских охот!
Бог дает,— примем ше дань Его,
Как принимаем и день забот.
Не плачь о тленном величии,
Ширь глаза на шелковый блеск.
Все трещотки и трубы птичьи
Перецокает соловьиный треск!
1917
ХОДОВЕЦКИЙ
Наверно, нежный Ходовецкий
Гравировал мои мечты:
И этот сад полунемецкий,
И сельский дом, немного детский,
И барбарисные кусты.
Пролился дождь; воздушны мысли.
Из окон рокот ровных гамм.
Душа стремится (вдаль ли? ввысь ли?),
А капли на листах повисли,
И по карнизу птичий гам.
Гроза стихает за холмами,
Ей отвечает в роще рог,
И дядя с круглыми очками
Уж наклоняет над цветами
В цветах невиданных шлафрок.
И радуга, и мост, и всадник,—
Все видится мне без конца:
Как блещет мокрый палисадник,
Как ловит на лугу лошадник
Отбившегося жеребца.
Кто приезжает? кто отбудет?
Но мальчик вышел на крыльцо.
Об ужине он позабудет,
А теплый ветер долго будет
Ласкать открытое лицо.
1916
203
Ill
Дни и лица
ПУШКИН
Он жив! у всех душа нетленна,
Но он особенно живет!
Благоговейно и блаженно
Вкушаем вечной жизни мед.
Пленительны и полнозвучны,
Текут родимые слова...
Как наши выдумки докучны
И новизна как не нова!
Но в совершенства хладный камень
Его черты нельзя замкнуть:
Бежит, горя, летучий пламень,
Взволнованно вздымая грудь.
Он — жрец и он веселый малый,
Пророк и страстный человек,
Но в смене чувства небывалой
К одной черте направлен бег.
Москва и лик Петра победный,
Деревня, Моцарт и Жуан,
И мрачный Герман, Всадник Медный
И наше солнце, наш туман!
Романтик, классик, старый, новый?
Он — Пушкин, и бессмертен он!
К чему же школьные оковы
Тому, кто сам себе закон?
Из стран, откуда нет возврата,
Через года он бросил мост,
И если в нем признаем брата,
Он не обидится: он — прост
И он живой. Живая шутка
Живит арапские уста,
И смех, и звон, и прибаутка
Влекут в бывалые места.
Так полон голос милой жизни,
Такою прелестью живим,
Что слышим мы в печальной тризне
Дыханье светлых именин.
1921
ГЕТЕ
Я не брошу метафоре:
«Ты — выдумка дикаря Патагонца»,
Когда на памяти, в придворном шлафоре
По Веймару разгуливало солнце.
204
Лучи свои спрятало в лысину
И скромно назвалось Geheimrath’oM,
Но ведь из сердца не выкинуть,
Что он был лучезарным и великим братом.
Кому же и быть тайным советником,
Как не старому Вольфгангу Гете?
Спрятавшись за орешником,
На него почтительно указывают дети.
Конечно, слабость: старческий розариум,
Под семидесятилетним плащом Лизетта,
Но все настоящее в немецкой жизни — лишь комментариум,
Может быть, к одной только строке поэта.
1916
ЛЕРМОНТОВУ
С одной мечтой в упрямом взоре,
На Божьем свете не жилец,
Ты сам — и Демон, и Печорин,
И беглый, горестный чернец.
Ты с малых лет стоял у двери,
Твердя: «Нет, нет, я ухожу».
Стремясь и к первобытной вере
И к романтичному ножу.
К земле и людям равнодушен,
Привязан к выбранной судьбе,
Одной тоске своей послушен,
Ты миру чужд, и мир — тебе.
Ты страсть мечтал необычайной,
Но ах, как прост о ней рассказ!
Пленился ты Кавказа тайной,—
Могилой стал тебе Кавказ.
И Божьи радости мелькнули,
Как сон, как снежная мятель...
Ты выбираешь — что? две пули,
Да пошловатую дуэль.
Поклонник демонского жара,
Ты детский вызов слал Творцу.
Россия, милая Тамара,
Не верь печальному певцу.
В лазури бледной он узнает,
Что был лишь начат долгий путь.
Ведь часто и дитя кусает
Кормящую его же грудь.
1916
205
САПУНОВУ
Храня так весело, так вольно
Закон святого ремесла,
Ты плыл бездумно, плыл безбольно,
Куда судьба тебя несла.
Не знал, другая цель нужна ли,
Как ярче сделать завиток,
Но за тебя другие знали,
Как скромный жребий твой высок.
Всегда веселое горенье
И строгость праздного мазка,
То в пестроте уединенья,
То в грусти шумной кабака.
Всегда готов, под мышки ящик,
Дворец раскрасить, иль подвал,
Пока иной, без слов, заказчик
От нас тебя не отозвал.
Наверно знал ты, не гадая,
Какой отмечен ты судьбой,
Что нестерпимо голубая
Кулиса красилась тобой.
Сказал: «Я не умею плавать»
И вот отплыл плохой пловец
Туда, где уж сплетала слава
Тебе лазоревый венец.
1914
Т. П. КАРСАВИНОЙ
Полнеба в улице далекой
Болото зорь заволокло,
Лишь конькобежец одинокий
Чертит озерное стекло.
Капризны беглые зигзаги:
Еще полет, один, другой...
Как острием алмазной шпаги
Прорезан вензель дорогой.
В холодном зареве, не так ли,
И Вы ведете свой узор,
Когда в блистательном спектакле
У Ваших ног — малейший взор?
Вы — Коломбина, Саломея,
Вы каждый раз уже не та,
Но все яснее пламенея,
Златится слово «красота».
1914
206
«Ш ВЕДСКИЕ ПЕРЧАТКИ»
Юр. Юркуну
Картины, лица — бегло-кратки,
Влюбленный вздох, не страстный крик,
Лишь запах замшевой перчатки,
Да на футбольной на площадке
Полудитя, полустарик.
Как запах городских акаций
Напомнит странно дальний луг,
Так между пыльных декораций
Мелькнет нам дядя Бонифаций,
Как неизменный, детский друг.
Пусть веет пудрой по уборным
(О, дядя мудрый, не покинь!),
Но с послушаньем непокорным
Ты улыбнешься самым вздорным
Из кукольнейших героинь.
И надо всем, как ветер Вильны,
Лукавства вешнего полет.
Протрелит смех не слишком сильно,
И на реснице вдруг умильно
Слеза веселая блеснет.
1914
IV
Св. Георгий
Кантата
А. М. Кожебаткину
Пеной
Персеев конь
у плоских приморий
белеет, взмылясь...
Георгий!
Слепя, взлетает
облаком снежным,
окрылив Гермесов петаз
207
и медяные ноги...
Георгий!
Гаргарийских гор эхо
Адонийски вторит
серебра ударам,
чешуй победитель,
Георгий!
Мыться ли вышла царева дочь?
мыть ли белье, портомоя странная?
В небе янтарном вздыбилась ночь.
Загородъ с моря плывет туманная.
Как же окованной мыть порты?
Цепи тягчат твое тело нежное...
В гулком безлюдьи морской черноты
Плачет царевна, что чайка снежная.
—
Прощай, отец родимый,
прощай, родная мать!
По зелени любимой
мне не дано гулять!
И облака на небе
не буду я следить:
мне выпал горький жребий —
за город смерть вкусить.
Девичьего укора
не слышать никогда.
Вкушу, вторая Кора,
гранатова плода.
Рожденью Прозерпины
весною дай возврат,
а я, не знав кончины,
схожу в печальный ад!
Боги, во сне ли?
Мерзкий
вы ползок бездны на плоской мели,
мирней
свернувшейся рыбы
блестит в полумраке чешуйчатой глыбой
змей...
Сонная слюна
медленным ядом
синеет меж редких зубов.
Мягким, сетчатым задом
подымая бескостный хребет,
ползет,
словно оставаясь на месте,
208
к обреченной невесте.
Руки прикрыть не могут стыд,
стоит,
не в силах охать...
По гаду похоть,
не спеша, как обруч,
проталкивается от головы к хвосту.
Золотой разметался волос,
испуганный голос
по-девьи звенит в темноту:
—
Ты думаешь: я — Пасифая,
любовница чудищ?
Я — простая
девушка, не знавшая мужьего ложа,
почти без имени,
даже не Андромеда!
Ну что же!
Жри меня,—
жалкая в том победа! —
Смерть разжалобить трудно,
царевна, даже Орфею,
а слова непонятны и чудны
змею,
как саранче паруса.
Напрасно твоя коса
золотом мреет,
розою щеки млеют
и забыла гвоздика свои лепестки
на выгибе девьих уст,—
гибель,
костный хруст,
пакостной мякоти чавканье,
(ненавистный, думаешь, брак?)
сопенье, хрип и храп,
пенной вонь слюны,
зубов щелк,
и гибель, гибель, гибель
волочет тебе враг!
Вислое брюхо сосцато
поднялось...
—
Ослепите, ослепите,
боги, меня!
Обратно возьмите
ужасный разум!
Где вы? где вы?
где ты, Персей?
Спите?
Не слышите бедной девы?!
Нагая, одна,
скована...
Разите разом,
топором,
209
как овна.
Скорей,
Зевс,
гром!!!
Пепели, пепели!
Как Сем ела,
пускай пылаю,
но не так
подло,
беззащитно,
одиноко,
как скот,
дохну!!! —
Мягко на грудь вскочила жаба —
лягущечьи-нежная гада лапа...
Пасти вихрь свистный
близкой спицей
колет ухо...
Молчит, нос отвернув
дальше от брюха.
—
В вечернем небе широкая птица
реет, — верно, орел. —
Между ног бесстыдно и склизко
пополз к спине хвост...
-
О-о -о!!!
Богов нет!
Богинь нет!
(Камнем эхо — «нет!»)
Кто-нибудь, кто-нибудь!
Небо, море,
хлыньте, прикройте!
Горе!
Не дайте зверю!
Гад, гад, гад!
Проснитесь!
Слушай, орел,—
свидетель единственный, —
я верю (гибель — залогом),
верю:
спустится витязь
таинственный,
он же меня спасет.
Молюсь тебе, неведомый,
зову тебя, незнаемый,
спаси меня, трисолнечный,
моря белого белый конник!!!
Алилуйя, алилуйя,
помилуй мя. —
Глаза завела,
замерла
предсмертно и горько.
210
Жилы — что струны.
Вдруг
остановился ползучий холод.
—
Откраснела за мысом зорька —
Смерть?
Снова алеет твердь...
(Сердце, как молот,
кузнечным мехом: —
тук!)
разгорается свет
сверху, не с горизонта,
сильней, скоро брызнет
смехом.
Свету навстречу встает другая пена понта...
Жизни...
отлетавшей жизни вестник? —
Герой моленый?
Змей, деву оставив, пыхает на небо...
Смотрят оба,
как из мокрого гроба.
Серебряной тучей
трубчатый хвост
закрывает янтарное небо
(золотые павлины!)
наверху раскинулись задние ноги,
внизу копья длинная искра...
быстро,
кометой,
пущенной с небесной горы,
алмазной лавиной...
шесть ног,
грива,
хвост, шлем,
отрочий лик,
одежды складки
с ш умом голубино-сладким
прядают, прядают!..
Четыре копыта прямо врылись в песок.
Всадник встал в стременах, юн и высок.
На месте пустом,
на небесное глядя тело
(веря, не верит,
не веря, верит),
пророчески руки раскинув крестом,
онемела.
Ржанье — бою труба!
золотой облак
закрывает глаза,
иногда разверзаясь молнией,—
уши наполнены
свистом, хрипом,
211
сопеньем диким,
ржаньем, бряцаньем,
лязгом.
Тромбово, тромбово
тарабанит копытом конь —
Tpa-pâ —
комкает, комкает
узорной узды узел...
Tpa-pâ!
Стрел
лёт —
глаз
взгляд.
Радугой реет радостный рай,
Трубит ангел в рожок тра-рай!
И вот,
словно вдребезги разбили
все цепочки, подвески, звезды
стеклянные, золотые, медные
на рясном кадиле,—
последний треск, —
треснула бездна,
лопнуло небо,
и ящер
отвалился, шатаясь,
и набок лег спокойно,
как мирно почивший пращур.
—
Не светлый, ли облак тебя принес? —
—
Меня прислал Господь Христос.
Послал Христос, тебя любя. —
—
Неужели Христос прекрасней тебя? —
—
Всего на свете прекрасней Христос,
И Божий цвет — душистее роз. —
—
Тамя—твойГайя, гдеты—мойГай,
В твой сокровенный пойду я рай! —
—
Тамты—мояГайя, гдея—твойГай,
В мой сокровенный вниди рай! —
—
Глаза твои, милый, — с олнца мечи,
Святой науке меня учи!
Верной вере откройся ухо,
Во имя Отца и Сына и Святого Духа! —
—
Верной вере открыто ухо
Во имя Отца и Сына и Святого Духа! —
212
—
Чистые души — Господу дань.
Царевна сладчайшая, невестой встань! —
—
Бедная дева верой слаба,
Вечно буду тебе раба! —
Светлое, трисолнечного света зерцало,
Ты, в котором благодать промерцала,
Белый Георгий!
Чудищ морских вечный победитель,
Пленников бедных освободитель,
Белый Георгий!
Сладчайший Георгий,
Победительнейший Георгий,
Краснейший Георгий,
Слава тебе!
Троице Святой слава,
Богородице Непорочной слава,
Святому Георгию слава
И царевне присновоспоминаемой слава.
Гностические стихотворения
(1917-1918)
СОФИЯ
В золоченой утлой лодке
По зеленому пространству,
По лазури изумрудной
Я ждала желанных странствий.
И шафранно-алый парус
Я поставила по ветру,
У кормы я прикрепила
Вешний пух пушистой вербы.
На расплавленном просторе —
Благостно и светозарно,
1917
У
213
Но одна я в легкой лодке:
Сестры, братья — все попарно.
На престоле семистолбном
Я, как яхонт, пламенела
И хотеньем бесхотенны м
О Тебе, Христос, хотела!
Говорила: «Беззаконно
Заковать законом душу,
Самовольно ли, невольно ль,
А запрет любви нарушу!»
Расковались, оборвались
Златокованны цепочки...
Неужель, Отец, не вспомнишь
О своей любимой дочке?
Солнце вверх летит, что мячик...
Сердцем быстрым холодею...
Ниже, ниже... видны горы...
Тяжелею, тяжелею...
Прорасту теперь травою,
Запою водой нагорной,
И немеркнущее тело
Омрачу землею черной.
Вот, дышу, жених, и помню
Про селения благие,
Я, распятая невеста,
А зовут меня — София!
БАЗИЛИД
Даже лошади стали мне слонов огромней!
Чепраки ассирийские давят
Вспененных боков ущелья,
Ужасен зубов оскал!..
И ливийских солдат веселье,
Что трубой и горлами вождя славят,
Тяжело мне,
Как груз сплющенных скал.
Я знаю, что был Гомер,
Елена и павшая Троя.
Герои
Жрали и дрались,
И по радуге боги спускались...
Муза, музища
Плоской ступней шагала,
Говоря во все горло...
Милая Музенька
Пальчиком стерла
Допотопные начала.
Солнце, ты не гори:
Это ужасно грубо,
—
Только зари, зари,—
214
Шепчут пересохшие губы,—
Осенней зари полоской узенькой!
Сегодня странный день.
Конечно, я чужд суеверий,
Но эта лиловая тень,
Эти запертые двери!
Куда деваться от зноя?
Я бы себя утопил...
(Смерть Антиноя!)
Но ужасно далеко Нил.
Здесь в саду
Вырыть прудок!
Будет не очень глубок,
Но я к нему приду.
Загородиться ото всего стеною!.
Жизнь, как легкий из ноздрей дымок,
Голубок,
Вдали мелькнувший.
Неужели так и скажут: «Умер»?
Я никогда не думал,
Что улыбку променяю на смех и плач.
Мне противны даже дети,
Что слишком шумно бросают мяч.
Я не боролся,
Был слаб,
Мои руки — плети,
Как неграмотный раб
Слушал набор напыщенных междометий.
И вдруг
Мимо воли, мимо желаний,
Разверзся невиданных зданий
Светозарный ряд,
Из бледности п лам я исторг.
Глашатаем стал бородатый бродяга,
И знание выше знаний,
Чище любви любовь,
Сила силы сильнейшая,
Восторг,—
Как шар,
Кругло, круто.
Кричаще, кипяще,
Кудесно меня наполнили.
Эон, Эон, П лэрома,
Плэрома — Полнота,
До домного до дома,
До тронного до трона,
До звона, громозвона
Ширяй, души душа!
Сила! Сила! Сила!
Напряженные мышцы плети!
Громче кричите, дети,
215
Красный бросая мяч!
Узнал я и смех и плач!
Что Гомер?
Сильней лошадей, солдат, солнца, смерти и Нила,—
Семинебесных сфер
Кристальная гармония меня оглушила.
Тимпан, воркуй!
Труба, играй!
Вой, бей!
Вихрь голубей!
Орлов клекот!
Стон лебедей!
Дух, рей,
вей, вей,
Дверей
Райских рай!
Рай, рай!
В руке у меня был полированный камень,
Из него струился кровавый пламень,
И грубо было нацарапано слово: ’'Apparat;.
ФАУСТИНА
Серебристым рыба махнула хвостом,
Звезда зажелтела в небе пустом —
О, Фаустина!
Все ближе маяк, темен и горд,
Все тише вода плещет об борт —
Тянется тина...
Отбившийся сел на руль мотылек...
Как день свиданья от нас далек!
Тень Палатина!
Ветром запах резеды принесло.
В розовых брызгах мое весло.
О, Фаустина!
УЧИТЕЛЬ
Разве по ристалищам бродят учители?
Разве не живут они в безмятежной обители?
(Голубой, голубой хитон!)
Хотите ли воскресить меня, хотите ли
Убить, уста, что покой похитили?
(И никто не знает, откуда он.)
Мало ли прошло дней, много ли
С того, как его пальцы мои трогали?
(Голубой, голубой хитон!)
216
С каких пор мудрецы причесываются, как щеголи?
В желтом сияньи передо мной не дорога ли?
(И никто не знает, откуда он.)
Полированные прировняю ногти к ониксу —
Ах, с жемчужною этот ворот пронизью...
(Голубой, голубой хитон!)
Казалось, весь цирк сверху донизу
Навстречу новому вздрогнул Адонису.
(И никто не знает, откуда он.)
Из Вифинии донеслось дыхание,
Ангельские прошелестели лобзания.
Разве теперь весеннее солнцестояние?
ШАГИ
Твои шаги в затворенном саду
И голос горлицы загорной: «Я приду!»
Прямые гряды гиацинтов сладки!
Но новый рой уж ищет новой матки,
И режет свежую пастух дуду.
В пророческом кружится дух бреду,
Кадилами священной лихорадки,
И шелестят в воздушном вихре схватки
Твои шаги.
Так верится в томительном аду,
Что на пороге прах пустынь найду!
Полы порфирные зеркально гладки...
Несут все радуги и все разгадки
Созревшему, прозрачному плоду
Твои шаги.
МУЧЕНИК
Сумеречный, подозрительный час...
Двусмысленны все слова,
Круги плывут по воде! —
Не святой ли это рассказ?
Отчего же так горит голова,
Чуя «быть беде»!
Варварское и нежное имя,—
Я не слыхал такого...
Оно пахнет медом и хлебом...
В великом Риме
Не видали такого святого
Под апостольским небом!
217
РЫБА
Умильно сидеть возле
Учительной руки!
Рыбачат на плоском озере
Еврейские рыбаки.
Ползут облака снегово —
—
Хлеба-то взяли? Эй! —
Над заштопанным неводом
Наклонился Андрей.
Читаем в затворенной комнате,
Сердце ждет чудес.
Вспомни, сынок, вспомни
Мелкий, песчаный лес.
Золотые полотнища спущены
(В сердце, в воде, в камыше?)
Чем рассудку темней и гуще,
Тем легче легкой душе.
Отчего в доме ветрено?
Отчего в ароматах соль?
Отчего, будто в час смертный,
Такая сладелая боль?
Ползут облака снёгово...
По полотнищу вверх глянь,—
Играет серебряным неводом
Голый Отрок, глаза — лань.
Наклоняется, подымается, бегает,
Круглится отрочески бедро.
Рядом — солнце, от жара белое,
Златодонное звонкое ведро.
Поймай, поймай! Благовестия
Самой немой из рыб.
Брошусь сам в твои сети я,
Воду веретеном взрыв!
Белое, снеговое сияние
Обвевает важно и шутя.
Ты мне брат, возлюбленный и няня,
Божественное Дитя.
Спадает с глаз короста,
Метелкой ее отмести.
Неужели так детски просто
Душу свою спасти?
Все то же отцовское зало,
—
Во сне ли, или грежу я? —
Мне на волосы с неба упала
Золотая, рыбья чешуя.
ГЕРМЕС
Водителем душ, Гермесом,
Ты перестал мне казаться,
Распростились с болотистым адом
218
И стал ты юношей милым.
Сядем
Над желтым, вечерним Нилом.
Ныряет двурогий месяц
В сетке акаций.
Твои щеки нежно пушисты,
Не нагладиться вдосталь!
—
Чистым — все чисто, —
Помнишь, сказал Апостол?
В лугах заливных все темней,
Твой рот вишня, я — воробей.
В твоих губах не эхо ли
На каждый поцелуй?
Все лодочки уехали,
Мой милый, не тоскуй.
Все лодочки уехали
Туда, далеко, вдаль!
Одежда нам помеха ли?
Ужаль, ужаль, ужаль!
Но отчего этот синий свет?
Отчего этот знак на лбу?
Маленькие у ног трещоткой раскрылись крылья.
Где ты? здесь ли? нет?
Ужаса
Связал меня узел,
Напало бессилье...
Снова дремлю в гробу...
Снова бледная лужица
(Выведи, выведи, водитель мой!)
Чахлый и томный лес...
(Ветер все лодки гонит домой)
Гермес, Гермес, Гермес!
VI
Стихи об Италии
(1919-1920)
T. М. Персиц
ПЯТЬ
Веслом по-прежнему причаль!
Не в Остии ли фонари?
Какая чахлая печаль
В разливах розовой зари!
А память сердцу все: «Гори!»
219
Что ты, кормщик, смотришь с вышки?
Берег близок уж совсем.
Мы без карт и без систем
Все плывем без передышки.
Лишь предательские мышки
С обреченных прочь трирем.
Горит душа; горя, дрожит...
И ждет, что стукнет кто-то в дверь
И луч зеленый побежит,
Как и теперь, как и теперь...
А память шепчет: «Друг, поверь».
Лунный столб в воде дробится,
Пусто шарит по кустам...
Кто запекшимся устам
Из криницы даст напиться?
Пролетает грузно птица...
Мы увидимся лишь там!..
Я верю: день благословен!
Налей мне масла из лампад!
Какой молочный, сладкий плен!
О, мед несбывшихся услад!
А память мне: «Господень сад!»
Как болотисты равнины!
Вьется пенье вдалеке...
В вечной памяти реке
То поминки, иль крестины?
Слышу руку Фаустины
В помертвелой я руке...
Господень сад, великий Рим,
К тебе вернусь опять!
К тебе мы, странники, горим,
Горим себя распять!..
А эхо шепчет: «Пять!»
ОЗЕРО НЕМИ
Занереидил ирис Неми,
Смарагдным градом прянет рай,
Но о надежде, не измене,
Зелено-серый серп, играй.
И словно лунный луч лукавы,
(Твой петел, Петр, еще не стих!)
Плывут гадательные славы
В пленительных полях твоих.
220
Сребристый стелет лен Селена
По влажным, топистым лугам...
Светло-болотистого плена
Тяжелый кружит фимиам.
Под кипарисами бездомно
Белеют мрамором гроба.
«Италия!» — темно и томно
Поет далекая труба.
СНЫ
—
Спишь ли? — Сплю; а ты? — Молчи!
—
Что там видно с каланчи?
—
Византийская парча
Ниспадает со плеча.
—
Слышишь? — Сквозь густую лень
Звонко белый ржет олень.
И зелена, и вольна,
Мнет волокна льна волна!
—
Видишь? — вижу: вымпела
Нам мадонна привела.
Корабли, корабли
Из далекой из земли!
На высокое крыльцо
Покажи свое лицо.
Чтоб сподобиться венца,
Удостоиться конца,
Золотое брось кольцо.
СВ. МАРКО
Морское марево,
Золотое зарево,
Крась жарко
Узор глыб!
Святой Марко,
Святой Марко,
Пошли рыб!
ТРАЗИМЕНСКИЕ ТРОСТНИКИ
Затрепещут тразименские тростники, затрепещут,
Как изменники,
Что болтливую болтовню разболтали
У реки
О гибели прекрасной богини,
Не о смешной Мидасовых ушей тайне.
В стоячей тине
Они не знали,
221
Что румяная спит Фетида,
Не мертва, но покоится дремотно,
Ожидая золотого востока.
Мужественная дева воспрянет,
Протрет лавандовые очи,
Удивленно и зорко глянет
Сивиллой великого Буонаротта,
(Не напрасны были поруки!)
И озеро багряных поражений
Римскую медь воротит,
И трепетуны-тростники болтушки
Умолкнут
При возврате родимого солнца.
ВЕНЕЦИЯ
Обезьяна распростерла
Побрякуш ку над Ридотто,
Кристалличной сонатиной
Стонет дьявол из Казотта.
Синьорина, что случилось?
Отчего вы так надуты?
Рассмешитесь: словно гуси,
Выступают две бауты.
Надушенные сонеты,
Мадригалы , триолеты,
Как из рога изобилья
Упадут к ногам Нинеты...
А Нинета в треуголке
С вырезным, лимонным лифом —
Обещая и лукавя,
Смотрит выдуманным мифом.
Словно Тьеполо расплавил
Теплым облаком атласы...
На террасе Клеопатры
Золотеют ананасы.
Кофей стынет, тонкий месяц
В небе лодочкой ныряет,
Под стрекозьи серенады
Сердце легкое зевает.
Треск цехинов, смех проезжих,
Трепет свечки нагоревшей.
Не бренча стряхает полночь
Блестки с шали надоевшей.
Молоточки бьют часочки...
Нина — розочка, не роза...
И секретно, и любовно
Тараторит Чимароза.
222
ЭНЕЙ
Нагая юность с зеркалом в руке
Зеленые заливы отражает,
Недвижной пикой змея поражает
Золотокудрый рыцарь вдалеке.
И медью пышат римские законы
В дымах прощальных пламенной Дидоны.
Какие пристани, Эней, Эней,
Найдешь ты взором пристально-прилежным?
С каким товарищем, бродягой нежным,
Взмутишь голубизну седых морей?
Забудешь ты пылающую Трою
И скажешь: «Город на крови построю».
Всегда ограда — кровь, свобода — зверь.
Ты — властелин, так запасись уздою,
Железною ведешься ты звездою,
Но до конца звезде своей поверь.
Смотри, как просты и квадратны лица, —
Вскормила их в горах твоя волчица.
И обречен неколебимой доле,
Мечта бездомников — домашний гусь,
(Когда, о родичи, я к вам вернусь?)
Хранит новорожденный Капитолий.
Пожатье загрубелых в битве рук
Сильней пурпурных с подписью порук.
Спинной хребет согнулся и ослаб
Над грудой чужеземного богатства,—
Воспоминание мужского братства
В глазах тиранов, юношей и пап.
И в распыленном золоте тумана
Звучит трубой лучистой: «Рах готапа».
АМУР И НЕВИННОСТЬ
Аллегория со свадебного сундука
Невинность: Не учи в ручей подругу
Ловить радуги дугу!
По зеленому по лугу
Я бегу, бегу, бегу!
Амур:
Охотник, метко целю в дичь,
Стрелок крылатый я.
Откуда ты, куда бежишь,—
Ты все равно — моя.
223
Невинность: Ты ль меня предашь испугу?
Не поддамся хвастуну.
Ты — стрелок, а я кольчугу —
Свои косы протяну.
Амур:
Бесцельно убегаешь стрел.
Плетешь по-детски речь.
Никто не мог, никто не смел
От стрел себя сберечь.
Невинность: Свой букварь забросил школьник,
Мух пугает по лесам.
Ах, как страшно, ах, как больно!
Не бежать ли вздумал сам?
Амур:
Пряма стрела, натянут лук,
Кручена тетива.
Не убежишь желанных рук,
Помнется мурава.
Невинность: Мой младенец просит соски?
Подбородок не колюч.
Сундучка красивы доски,
Но прибрать — задача — ключ.
Амур:
Замкнешь — я отомкну замок,
Бежишь — я нагоню,—
Ведь снег противиться не мог
Весеннему огню.
Невинность: Оступилась, ах, упала!
Закружился луг пестро...
Сладко радугу поймала
В золоченое ведро.
АССИЗИ
Месяц молочный спустился так низко,
Словно рукой его можно достать.
Цветики милые брата Франциска,
Где же вам иначе расцветать?
Умбрия, матерь задумчивых далей,
Ангелы лучшей страны не видали.
В говоре птичьем — высокие вести,
В небе разводы павлинья пера.
Верится вновь вечеровой невесте
Тень Благовещенья в те вечера.
Лепет легчайший — Господне веленье —
Льется в разнеженном благоволеньи.
На ночь ларьки запирают торговцы,
Сонно трубит с холма пастух,
Блея, бредут запыленные овцы,
Розовый час, золотея, потух.
Тонко и редко поет колокольня:
« В небе привольнее, в небе безбольней».
Сестры сребристые, быстрые реки,
В лодке зеленой сестрица луна,
Кто вас узнал, не забудет вовеки, —
Вечным томленьем душ а полна.
Сердцу приснилось преддверие р ая , —
Родина всем умиленным вторая!
РАВЕННА
Меж сосен сонная Равенна,
О, черный, золоченый сон!
Ты и блаженна, и нетленна,
Как византийский небосклон.
С вечерних гор далекий звон
Благовестит: «Благословенна».
Зарница отшумевшей мощи,
Еле колеблемая медь,
Ты бережешь святые мощи,
Чтоб дольше, дольше не мертветь,
И ветер медлит прошуметь
В раздолиях прибрежной рощи.
Изгнанница, открыла двери,
Дала изгнанникам приют,
И строфы Данте Алигьери
О славном времени поют,
Когда вились поверх кают
Аллегорические звери.
Восторженного патриота
Загробная вернет ли тень?
Забыта пестрая забота,
Лениво проплывает день,
На побледневшую ступень
Легла прозрачная дремота.
Не умерли, но жить устали,
И ждет умолкнувший амвон,
Что пробудившихся Италий
Завеет вещий аквилон,
И строго ступят из икон
Аполлинарий и Виталий.
8 М. Кузмин
225
Мою любовь, мои томленья
В тебе мне легче вспоминать,
Пусть глубже, глуше что ни день я
В пучине должен утопать, —
К тебе, о золотая мать,
Прильну в минуту воскресенья!
ИТАЛИЯ
Ворожея зыбей зеленых,
О, первозданная краса,
В какую сеть твоя коса
Паломников влечет спасенных, .
Вновь умиленных,
Вновь влюбленных
В твои былые чудеса?
Твой рокот заревой, сирена,
В янтарной роще Гесперид
Вновь мореходам говорит:
«Забудьте, други, косность тлена.
Вдали от плена
Лепечет пена
И золото богов горит».
Ладья безвольная пристала
К костру неопалимых слав.
И пениться струя устав,
У ног богини замолчала.
Легко и зло
Вонзилось жало
Твоих пленительны х отрав.
Ежеминутно умирая,
Увижу ль, беглый Арион,
Твой важный и воздушный сон,
Италия, о мать вторая?
Внемлю я, тая,
Любовь святая,
Далеким зовам влажных лон.
Сонамбулически застыли
Полуоткрытые глаза...
—
Гудит подземная гроза,
И крылья сердца глухо взвыли,—
И вдруг: не ты ли?
В лазурной пыли —
Отяжеленная лоза.
УІІ
Сны
АДАМ
Я. Н. Блоху
В осеннем кабинете
Так пусто и бедно,
И радужно на свете
Дробясь, горит окно.
Под колпаком стеклянным
Игрушка там видна:
За ограждением странным
Мужчина и жена.
У них есть ручки, ножки,
Сосочки на груди,
Вокруг летают мошки,
Дубочек посреди.
Выводит свет, уводит
Пигмейская заря,
И голый франтик ходит
С осанкою царя.
Жена льняные косы,
Что куколка, плетет,
А бабочки и осы
Танцуют хоровод.
Из-за опушки козы
Подходят, не страшась,
И маленькие розы
Румяно вяжут вязь.
Тут, опершись на кочку,
Устало муж прилег,
А на стволе дубочка
Пред дамой — червячок.
Их разговор не слышен,
Но жар у ней в глазах,—
Вдруг золотист и пышен
Круглится плод в руках.
Готова на уступки...
Как любопытен вкус!
Блеснули мелко зубки...
О, кожицы надкус!
Колебля звонко колбу,
Как пузырек рекой,
Адам ударил по лбу
Малюсенькой рукой!
—
Ах, Ева, Ева, Ева!
О, искуситель змей!
Страшись Иеговы гнева,
Из фиги фартук шей! —
Шипящим тут зигзагом
227
Вдруг фосфор взлиловел...
И расчертился магом
Очерченный предел.
Сине плывут осколки,
Корежится листва...
От дыма книги, полки
Ты различишь едва...
Стеклом хрусталят стоны,
Как стон, хрустит стекло...
Все — небо, эмбрионы
Канавкой утекло.
По-прежнему червонцем
Играет край багет,
Пылится острым солнцем
Осенний кабинет.
Духами нежно веет
Невысохший флакон...
Вдали хрустально реет
Протяжный, тонкий стон.
О, маленькие душки!
Амы,амы,амы?!
Летучие игрушки
Непробужденной тьмы.
ОЗЕРО
Е. И. Блох
В душе журавлино просто,
Чаша налита молоком сверх меры...
Вдоль плоских полотнищ реки
Ломко стоят тростники
Выше лошадиного роста,
Шурша как из бус портьеры.
Месяц (всегда этот месяц!) повис
Рожками вниз,
Как таинственный мага брелок...
Все кажется, где-то караулит — лежит
(В траве, за стволами ракит?)
Стрелок.
Подхожу к самой воде...
Это — длинное озеро, не река.
Розовые, голубые лужицы.
Ястреб медленно кружится,
И лоб трет рука:
«Где, где?»
Лодка, привязанная слабо,
Тихонько скрипит уключинами.
Птицы улетели в гнезда.
Одиноко свирелит жаба.
Милыми глазами замученными
Лиловеют звезды.
228
Кажется, никогда не пропоет почтовый рожок,
Никогда не поднимется пыль,
Мимо никакой не лежит дороги.
И болотный лужок
Ничьи не топтали ноги.
Прозрачный, фиалковый сон,
Жидкого фосфора мреянье,
Веянье
Невечернего света
Топит зарей небосклон.
Тростник все реже,
Все ниже.
Где. же, где же,
Я все это видел?
Журавлино в сердце просто,
Мысли так покорно кротки,
Предо мной стоит подросток
В голубой косоворотке.
Высоко застегнут ворот,
И худые ноги босы...
Сон мой сладостно распорот
Взглядом глаз его раскосых.
За покатыми плечами
Золоченый самострел,
Неуместными речами
Дух смущаться не посмел.
Молча на него смотрел,
А закат едва горел
За озерными холмами.
Наконец
Будто не он,
А воздух
Звонким альтом
Колеблясь побежал:
«Червонный чернец
Ответа ждал
О том,
Где венец,
Где отдых?
Я — встречный отрок,
Меня не минуешь,
Но не здесь, а там
Все узнаешь
О чуде,
О том, где обетный край».
Я молчал,
Все молчало,
При лиловой звезде,
Но сердце дрожало:
229
-
Где?
Косил, косил
Неподвижно зеленым глазом...
—
Там живут блаженные люди! —
И указал
(Вдруг такою желанною,
Что только бы ее целовать,
Целовать и плакать)
Рукою
На еле освещенный зарею
На далеком холме
Красный, кирпичный сарай.
1920
ПЕЩНОЙ ОТРОК
Дай вспомнить, Боже! научи
Узреть нетленными очами,
Как отрок в огненной печи
Цветет аврорными лучами.
Эфир дрожащий, что роса,
Повис воронкою воздушной,
И ангельские голоса
В душе свиваются послушной.
Пади, Ваал! пади, Ваал!
Расплавленною медью тресни!
Лугов прохладных я искал —
Но жгучий луг — еще прелестней.
Огонь мой пламенную печь
В озерную остудит влагу.
На уголья велишь мне лечь —
На розы росные возлягу.
Чем гуще дымы — легче дух,
Оковы — призрачны и лживы.
И рухнет идол, слеп и глух,
А отроки пещные живы.
1921
РОЖДЕНИЕ ЭРОСА
О. Н. Арбениной
Пурпуровые паруса
Курчаво стали в сизых тучах,
И бирюзово полоса
Тускнеет на зеленых кручах,
В тяжелых островах плавучих
Зеркально млеют небеса.
Предлунная в траве роса
Туманит струи вод текучих.
230
Поет таинственно звезда
Над влажным следом каравана,
Ложится важно борода
На сумеречный блеск кафтана,
Дыханье дальнего Ливана
Несет угасшая вода,
Полумерцая иногда
Восточным сотом Гюлистана.
Кофейноокий эфиоп
В дуге дикарской самострела,
Склонив к кормилу плоский лоб,
К безвестному ведет пределу.
Крестом искривленное тело,
Стройней гигантских антилоп,
Заране видя тщетным гроб,
Пророчески окаменело.
Загадочно в витом браслете
Смуглеет тусклый амулет.
(Кто этот юноша, кто третий?)
Шестнадцать ли жасминных лет
Оставили весенний след
В полете медленных столетий?
Предмет влюбленны х междометий,
Смущенный выслушай привет.
Какая спутница, какая,
Тяжелый ладан рассекая,
Лазурно-острыми лучами,
Как бы нездешними мечами,
Из запредельных сонных стран
Ведет плавучий караван?
Линцей, Линцей!
Глаза — цепи!
Невтусто
рону цель
взор.
Пусто...
Синие степи...
Корабель
щики всей
шири,
четыре
стороны горизонта
соединяет понта
простор!
Остри зренье,
Жмурь, жмурь
веки! —
(зрачок-лгун)
ни бурь,
231
ни лагун,
ни зарева
(виденье, виденье,
зачем тебе реки?)
не надо видеть, —
Все — марево!
Чу, — пенье!
Медвяный сирен глас!
Круги пошли в сердце...
Смотри,
слухом прозревший!
Настал час...
Тише, тише
Чудо рожденье!
Медвяный сирен глас:
Чудо рожденье! заря розовеет,
В хаосе близко дыханье Творца,
Жидкий янтарь, золотея, густеет,
Смирной прохладною благостно веет
Роза венца!
Эрос!
Слезы стекают священного воска,
Чадно курится святой фитиль,
Затрепетала от ветра березка,
Падает храмина плавно и плоско,
Вспенилась пыль.
Эрос!
Лоно зеленое пламенно взрыто,
Вихрем спускается на море рай,
Радужной влагой рожденье повито,
О, белоногая, о, Афродита,
Сладостно тай!
Эрос!
Скок высокий, Эрос, Эрос!
Пляс стеклянный, райский скок!
Отрок вечный, Эрос, Эрос,
Лет божественный высок!
В розе, в радуге рожденье,
В пене брызг плескучий рай,
В вещий час уединенья,
Гость весенний, заиграй.
По сердцам, едва касаясь,
Ты летишь, летишь, летишь!
И свиваясь, развиваясь,
Голубую взрежешь тишь.
Все наяды, ореады
И дриады вслед тебе,
Не обманчивы отрады,
Розы брошены судьбе.
232
Танец водит караваны,
Хороводит ход планет.
Как цветут святые раны!
Смерть от бога — слаще нет!
Эрос, всех богов юнейший
И старейший всех богов,
Эрос, ты — коваль нежнейший,
Раскователь всех оков.
Отрок, прежде века рожденный,
ныне рождается!
Отрок, прежде хаоса зачатый,
зачинается!
Все, что конченным снилось до века,
ввек не кончается!
1920
пдаюпы
СТИХОТВОРЕНИЯ 1921-1922
I
Стихи об искусстве
*
**
Косые соответствия
В пространство бросить
Зеркальных сфер, —
Безумные параболы,
Звеня, взвивают
Побег стеблей.
Зодиакальным племенем
Поля пылают,
Кипит эфир,
Но все пересечения
Чертеж выводят
Недвижных букв
Имени твоего!
***
Как девушки о женихах мечтают,
Мы об искусстве говорим с тобой.
О, журавлей таинственная стая!
Живых полетов стройный перебой!
Обручена Христу Екатерина,
И бьется в двух сердцах душа одна.
От щек румянец ветреный отхлынет,
И загораются глаза до дна.
Крылато сбивчивое лепетанье,
Почти невысказанное «люблю».
Какое же влюбленное свиданье
С такими вечерами я сравню!
1921
237
***
Невнятен смысл твоих велений:
Молиться ль, проклинать, бороться ли
Велиш ь мне, непонятный гений?
Родник скудеет, скуп и мал,
И скороход Беноццо Гоццоли
В дремучих дебрях задремал.
Холмы темны медяной тучей.
Смотри: я стройных струн не трогаю.
Твой взор, пророчески летучий,
Закрыт, крылатых струй не льет,
Не манит майскою дорогою
Опережать Гермесов лет.
Не ржут стреноженные кони,
Раскинулись, дряхлея, воины...
Держи отверстыми ладони!
Красна воскресная весна,
Но рощи тьмы не удостоены
Взыграть, воспрянув ото сна.
Жених не назначает часа,
Не соблазняйся промедлением,
Лови чрез лед призывы гласа,
Елеем напоен твой лен,
И распростясь с ленивым млением,
Воскреснешь, волен и влюблен.
1921
***
Легче пламени, молока нежней,
Румянцем зари рдяно играя,
Отрок ринется с золотых сеней.
Раскаты в кудрях раева грая.
Мудрый мужеством, слепотой стрелец,
Когда ты без крыл в горницу внидешь,
Бельма падают, замерцал венец,
Земли неземной зелени видишь.
В шуме вихревом, в осияньи лат,—
Все тот же гонец воли вельможной!
Память пазухи! Откровений клад!
Плывите, дымы прихоти ложной!
Царь венчается, вспоминает гость,
Пришлец опочил, строятся кущи!
Всесожжение! возликует кость,
А кровь все поет глуше и гуще.
Декабрь 1921
238
ИСКУССТВО
Туман и майскую росу
Сберу я в плотные полотна.
Закупорив в сосудец плотно,
До света в дом свой отнесу.
Созвездья благостно горят,
Указанные в Зодиаке,
Планеты заключают браки,
Оберегая мой обряд.
Вот жизни горькой и живой
Истлевшее беру растенье.
Клокочет вещее кипенье...
Пылай, союзник огневой!
Все, что от смерти, ляг на дно.
(В колодце ль видны звезды, в небе ль?)
Былой лозы прозрачный стебель
Мне снова вы вести дано.
Кора и розоватый цвет,—
Все восстановлено из праха.
Кто тленного не знает страха,
Тому уничтоженья нет.
Промчится ль ветра буйный конь,—
Верхушки легкой не качает.
Весна нездешняя венчает
Главу, коль жив святой огонь.
Май 1921
МУЗА
В глухие воды бросив невод,
Под вещий лепет темных лип,
Глядит задумчивая дева
На чешую волшебных рыб.
То в упоении зверином
Свивают алые хвосты,
То выплывут аквамарином,
Легки, прозрачны и просты.
Восторженно не разумея
Плодов запечатленных вод,
Все ждет, что голова Орфея
Златистой розою всплывет.
Февраль 1922
*
*
*
В раскосый блеск зеркал забросив сети,
Склонился я к заре зеленоватой,
Слежу узор едва заметной зыби,—
Лунатик золотеющих озер!
239
Как кровь сочится под целебной ватой,
Яснеет отрок на гранитной глыбе,
И мглой истомною в медвяном лете
Пророчески подернут сизый взор.
Живи, Недвижный! затрепещут веки,
К ладоням нежным жадно припадаю,
Томление любви неутолимой
Небесный спутник мой да утолит.
Не вспоминаю я и не гадаю,—
Полет мгновений, легкий и любимый,
Вдруг останавливаешь ты навеки
Роскошеством юнеющих ланит.
Апрель 1922
МУЗЫКА
Тебя я обнимаю,—
И радуга к реке,
И облака пылают
На Божеской руке.
Смеешься,— дождь на солнце,
Росится резеда,
Ресницею лукавит
Лиловая звезда.
Расколотой кометой
Фиглярит Фигаро.
Таинственно и внятно
Моцартово Таро.
Летейское блаженство
В тромбонах сладко спит,
Скрипичным перелеском
Звенит смолистый скит.
Какие бросит тени
В пространство милый взгляд?
Не знаешь? и не надо
Смотреть, мой друг, назад.
Чье сердце засияло
На синем, синем Si?
Задумчиво внимает
Небывший Дебюсси.
Май 1922
ккk
О. А . Глебовой-Судейкиной
«А это — хулиганская»,— сказала
Приятельница милая, стараясь
Ослабленному голосу придать
240
Весь дикий романтизм полночных рек,
Все удальство, любовь и безнадежность,
Весь горький хмель трагических свиданий.
И дальний клекот слушали, потупясь,
Тут романист, поэт и композитор,
А тюлевая ночь в окне дремала,
И было тихо, как в монастыре.
«Мы на лодочке катались...
Вспомни, что было!
Не гребли, а целовались...
Наверно забыла».
Три дня ходил я вне себя,
Тоскуя, плача и любя,
И наконец четвертый день
Знакомую принес мне лень,
Предчувствие иных дремот,
Дыхание иных высот.
И думал я: «Взволненный стих,
Пронзив меня, пронзит других,—
Пронзив других, спасет меня,
Тоску покоем заменя».
И я решил,
Мне было подсказано:
Взять старую географию России
И перечислить
(Всякий перечень гипнотизирует
И уносит воображение в необъятное)
Все губернии, города,
Села и веси,
Какими сохранила их
Русская память.
Костромская, Ярославская,
Нижегородская, Казанская,
Владимирская, Московская,
Смоленская, Псковская.
Вдруг остановка,
Провинциально роковая поза
И набекрень нашлепнутый картуз.
«Вспомни, что было!»
Все вспомнят, даже те, которым помнить
То нечего, начнут вздыхать невольно,
Что не живет для них воспоминанье.
Второй волною
Перечислить
Хотелось мне угодников
И местные святыни,
Каких изображают
На старых образах,
Двумя, тремя и четырьмя рядами.
241
Молебные руки,
Очи горе,—
Китежа звуки
В зимней заре.
Печора, Кремль, леса и Соловки
И Коневец Корельский, синий Саров,
Дрозды, лисицы, отроки, князья,
И только русская юродивых семья,
И деревенский круг богомолений.
Когда же ослабнет
Этот прилив,
Плывет неистощимо
Другой, запретный,
Без крестных ходов,
Без колоколов,
Без патриархов...
Дымятся срубы, тундры без дорог,
До Выга не добраться полицейским.
Подпольники, хлы сты и бегуны
И в дальних плавнях заживо могилы,
Отверженная, пресвятая рать
Свободного и Божеского Духа!
И этот рой поблек,
И этот пропал,
Но еще далек
Девятый вал.
Как будет страшен,
О, как велик,
Средь голых пашен
Новый родник!
Опять остановка,
И заманчиво
Со всею прелестью
Прежнего счастья,
Казалось бы, невозвратного,
Но и лично, и обще,
И духовно, и житейски,
В надежде неискоренимой
Возвратимого —
Наверно забыла?
Господи, разве возможно?
Сердце, ум,
Руки, ноги,
Губы, глаза,
Все существо
Закричит:
«Аще забуду Тебя?»
242
И тогда
(Неожиданно и смело)
Преподнести
Страницы из «Всего Петербурга»
Хотя бы за 1913 год —
Торговые дома,
Оптовые, особенно:
Кожевенные, шорные,
Рыбные, колбасные,
Мануфактуры, писчебумажные,
Кондитерские, хлебопекарни, —
Какое-то библейское изобилие, —
Где это?
Мучная биржа,
Сало, лес, веревки, ворвань...
Еще, еще поддать...
Ярмарки... там
В Нижнем, контракты, другие...
Пароходства... Волга!
Подумайте, Волга!
Где не только (поверьте)
И есть,
Что Стенькин утес.
И этим
Самым житейским,
Но и самым близким
До конца растерзав,
Кончить вдруг лирически
Обрывками русского быта
И русской природы:
Яблочные сады, шубка, луга,
Пчельник, серые широкие глаза,
Оттепель, санки, отцовский дом,
Березовые рощи, да покосы кругом.
Так будет хорошо.
Как бусы нанизать на нить
И слушателей тем пронзить.
Но вышло все совсем не так—
И сам попался я впросак.
И яд мне оказался нов
Моих же выдумок и слов.
Стал вспоминать я, например,
Что были вёсны, был Альбер,
Что жизнь была на жизнь похожа,
Что были Вы и я моложе,
Теперь же все мечты бесцельны,
А песенка живет отдельно,
И, верно, плоховат поэ.т,
Коль со стихами сладу нет.
1922
243
***
А. Радловой
Серым тянутся тени роем,
В дверь стучат нежеланно гости,
Шепчут: «Плотью какой покроем
Мы прозрачные наши кости?
В вихре бледном — темно и глухо,
Вздрогнут трупы при трубном зове...
Кто вдохнет в нас дыханье духа?
Кто нагонит горячей крови?»
Вот кровь — она моя и настоящая!
И семя, и любовь — они не призрачны.
Безглазое я вам дарую зрение
И жизнь живую и неистощимую.
Слепое племя, вам дано приблизиться,
Давно истлевшие и нерожденные,
Идите, даже не существовавшие,
Без родины, без века, без названия.
Все страны, все года,
Мужчины, женщины,
Старцы, и дети,
Прославленные и неизвестные,
Македонский герой,
Гимназист, даже не застрелившийся,
Люди с метриками,
С прочным местом на кладбище,
И легкие эмбрионы,
Причудливая мозговых частиц
Поросль...
И русский мальчик,
Что в Угличе зарезан,
Ты, Митенька,
Живи, расти и бегай!
Выпейте священной крови!
Новый «Живоносный Источник» — сердце.
Живое, не метафорическое, сердце,
По всем законам Боговой анатомии созданное,
Каждым ударом свой конец приближающее,
Дающее,
Берущее,
Пьющее,
Напояющее,
Жертва и жертвоприноситель, .
Умирающий воскреситель,
Чуда чудотворец чающий,
Таинственное, божественное,
Слабое, родное, простейшее
Сердце!
Июнь 1922
244
КОЛОДЕЦ
В степи ковыленной
Забыты истоки,
Томится малиной
Напрасно закат.
В бесплодных покосах
Забродит ребенок,
Ореховый посох
Прострет, златоокий,—
Ручьится, уж тонок,
Живительный клад.
Клокочет глубоко
И пенье, и плески,—
В живом перелеске
Апрельский раскат.
И чудеснее Божьих молний
Сухую грудь мнимых неродиц
Подземным молоком полнит
Любви артезианский колодец.
Май 1922
***
Шелестом желтого шелка,
Венерина аниса (медь — ей металл) волною,
искрой розоватой,
радужным колесом,
двойника поступью,
арф бурными струнами,
ласковым,
словно телефонной вуалью пониженным,
голосом,
синей в спине льдиной,
(«пить! пить!» пилит)
твоими глазами,
янтарным на солнце пропеллером
и розой (не забуду!) розой!
реет,
мечется,
ш епчет,
пророчит
неуловимая,
слецая...
Сплю, ем,
Хожу, целую...
Ни времени,
ни дня,
ни часа
245
(разве ты — зубной врач?)
неизвестно.
Муза, муза!
Золотое перо
(не фазанье, видишь, не фазанье)
обронено.
Раздробленное — один лишь Бог цел!
Безумное — отъемлет ум Дух!
Непонятное — летучий Сфинкс — взор!
Целительное — зеркальных сфер звук!
Муза! Муза!
—
Я — не муза, я — орешина,
Посош ок я вещий, отрочий.
Я и днем, и легкой полночью
К золотой ладье привешена.
Медоносной вьюсь я мушкою,
Пеленой стелюсь я снежною.
И не кличь летунью нежную
Ни женой ты, ни подружкою.
Обернись,— и я соседкою.
Любишь? сердце сладко плавится,
И плывет, ликует, славится,
Распростясь с постылой клеткою.
Май 1922
**it
Поля, полольщ ица, поли!
Дева, полотнища полощи!
Изида, Озириса ищи!
Пламень, плевелы пепели!
Ты, мельница, стучи, стучи,—
Перемели в муку мечи!
Жница ли, подземная ль царица
В лунном Ниле собирает рожь?
У плотин пора остановиться,—
Руку затонувшую найдешь,
А плечо в другом поймаешь месте,
Уши в третьем... Спину и бедро...
Но всего трудней найти невесте
Залежей живительных ядро.
Изида, Озириса ищи!
Дева, полотнища полощи!
Куски разрубленные вместе слагает.
Адонис, Адонис загробных высот!
246
Душа-ворожея божественно знает,
Что медом наполнен оплаканный сот.
И бродит, и водит серебряным бреднем...
Все яви во сне мои, сны наяву!
Но сердце, Психея, найдешь ты последним,
И в грудь мою вложишь, и я оживу.
Пламень, плевелы пепели!
Поля, полольщ ица, поли!
В раздробленьи умирает,
Целым тело ож ивает...
Как Изида, ночью бродим,
По частям его находим,
Опаляем, омываем,
Сердце новое влагаем.
Ты, мельница, стучи, стучи, —
Перемели в муку мечи!
В теле умрет — живет!
Что не живет — живет!
Радугой сфер живет!
Зеркалом солнц живет!
Богом святым живет!
Плотью иной живет
Целостной жизни плод!
1922
II
Песни о душе
***
По черной радуге мушиного крыла
Бессмертье щедрое душа моя открыла.
Напрасно кружится немолчная пчела, —
От праздничных молитв меня не отучила.
Медлительно плыву от плавней влажных снов.
Родные пастбища впервые вижу снова,
И прежний ветерок пленителен и нов.
Сквозь сумрачный узор синё яснит основа.
247
В слезах расплавился злаченый небосклон,
Выздоровления не вычерпано лоно.
Средь небывалых рощ сияет Геликон,
И нежной розой зорь аврорится икона!
1921
***
Вот барышня под белою березой,
Не барышня, а панна золотая,—
Бирюзовато тянет шелковинку.
Но задремала, крестики считая,
С колен скользнула на траву ширинка,
Заголубела недошитой розой.
Заносчиво, как молодой гусарик,
Что кунтушем в мазурке размахался,
Нагой Амур широкими крылами
В ленивом меде неба распластался,
Остановясь, душа моя, над нами, —
И по ресницам спящую ударил.
Как встрепенулась, как захлопотала!
Шелка, шитье, ширинку, — все хватает,
А в золотом зрачке зарделась слава,
И пятки розоватые мелькают.
И вдруг на полотне — пожар и травы,
Корабль и конница, залив и залы.
Я думал: «Вышьешь о своем коханном!»
Она в ответ: «Во всем — его дыханье!
От ласки милого я пробудилась
И принялась за Божье вышиванье,
Но и во сне о нем же сердце билось,—
О мальчике минутном и желанном».
1921
***
Врезанные в песок заливы —
кривы
и плоски;
С неба ускакала закатная конница,
ивы,
березки —
тощи.
Бежит, бежит, бежит
девочка вдоль рощи:
248
то наклонится,
то вы гнется,
словно мяч бросая;
треплется голубая
ленточка, дрожит,
а сама босая.
Глаза — птичьи,
на висках кисточкой румянец...
Померанец
ж елтеет в осеннем величьи...
Скоро ночь схимница
махнет манатьей на море,
совсем не античной.
Дело не в мраморе,
не в трубе зычной,
во вдовьей пазухе,
материнской утробе,
теплой могиле.
Просили
обе:
внучка и бабушка
(она — добрая,
старая все знает)
зорьке ясной подождать,
до лесочка добежать,
но курочка рябушка
улетела,
в лугах потемнело...
«Домой!» —
кричат за рекой.
Девочка все бежит, бежит,
глупая.
Пробежала полсотни лет,
а конца нет.
Сердце еле бьется.
Наверху в темноте поется
сладко пленительно,
утешительно:
—
Тирли, тирлинда! я — Психея.
Тирли-то-то, тирли-то-то.
Я пестрых крыльев не имею,
Но не поймал меня никто!
Тирли-то-то!
Полно бегать, мыш онок мой!
Из-за реки уж кричат: «Домой!»
1921
249
ЛЮБОВЬ
Любовь, о подружка тела,
Ты жаворонком взлетела,
И благостна, и смела,
Что Божеская стрела.
Теперь только песня льется,
Все вьется вокруг колодца.
Кто раз увидал отца,
Тот радостен до конца.
Сонливые тени глуше...
Восторгом острятся уши,
И к телу летит душа,
Жасмином небес дыша.
1922
АРИАДНА
У платана тень прохладна,
Тесны терема князей,—
Ариадна, Ариадна,
Уплывает твой Тезей!
Лепесток летит миндальный,
Цепко крепнет деревцо.
Опускай покров венчальный
На зардевшее лицо!
Не жалей весны желанной,
Не гонись за пухом верб:
Все ясней в заре туманной
Золотеет вещий серп.
Чередою плод за цветом,
Синий пурпур кружит вниз,—
И, увенчан вечным светом,
Ждет невесты Дионис.
1921*
*
*
Стеклянно сердце и стеклянна грудь —
Звенят от каждого прикосновенья,
Но, строгий сторож, осторожен будь,
Подземная да не проступит муть
За это блещущее огражденье.
250
Сплетенье жил, теченье тайных вен,
Движение частиц, любовь и сила,
Прилив, отлив, таинственный обмен,—
Весь жалостный состав — благословен:
В нем наша суть искала и любила.
О звездах, облаке, траве, о вас
Гадаю из поющего колодца,
Но в сладостно-непоправимый час
К стеклу прихлынет сердце,— и алмаз
Пронзительным сияньем разольется.
1922
III
Морские идиллии
ЭЛЕГИЯ ТРИСТАНА
Седого моря соленый дух,
За мысом зеленый закат потух,
Тризной Тристану поет пастух —
О, сердце! Оле-олайе!
Ивы плакучей пух!
Родимая яблоня далека.
Розово спит чужая река...
Ни птицы, ни облака, ни ветерка...
О, сердце! Оле-олайе!
Где же твоя рука?
Угрюмый Курвенал умолк, поник,
Уныло булькает глохлый родник,
Когда же, когда же настанет миг,
О, сердце! Оле-олайе!
Что увидим мы transatlantiques?
1921
251
СУМЕРКИ
Наполнен молоком опал,
Залиловел и пал бесславно,
И плачет вдаль с унылых скал
Кельтическая Ярославна.
Все лодки дремлют над водой,
Второй грядою спят на небе.
И молится моряк седой
О ловле и насущном хлебе.
Колдунья гонит на луну
Волну смертельных вожделений.
Grand Saint Michel, protège nous! *
Сокрой от сонных наваждений!
Май 1922
БЕЗВЕТРИЕ
Эаоэу иоэй!
Красильщик неба, голубей
Горшочек глиняный пролей
Ленивой ленте кораблей.
Эаоэу иоэй!
О, Солнце-столпник, пожалей:
Не лей клокочущий елей
Расплавленных тобой полей!
Эаоэу иоэй!
Мне реи — вместо тополей,
От гребли губы все белей
И мреет шелест голубей...
Эаоэу иоэй!
Май 1922
КУПАНЬЕ
Конским потом,
Мужеским девством
Пахнет тело
Конников юных.
* Пресвятой Михаил, сохрани нас! (ф р .)
— Ред.
252
Масло дремлет
В локонах вольных.
Дрогнул дротик,
Звякнула сбруя.
Лаем лисьим
Лес огласился.
Спарта, Спарта!
Стены Латоны!
Песок змеится плоско,
А море далеко.
Купальная повозка
Маячит высоко.
На сереньком трико
Лиловая полоска.
Лаем лисьим
Лес огласился.
Английских спин аллея...
Как свист: «How do you do!»
Зарозовела шея
На легком холоду.
Пастух сопит в дуду,
Невольно хорошея.
Спарта, Спарта!
Стены Латоны!
Румяно руки всплыли, —
Султанский виноград —
Розовоцветной пыли
Разбился водопад.
О, мужественный сад
Возобновленной были!
Спарта, Спарта!
30 мая 1921
ЗВЕЗДА АФРОДИТЫ
О, Птоломея Филадельфа фарос,
Фантазии факелоносный знак,
Что тучный злак
Из златолаковых смарагдов моря
Возносится аврорной пыли парус
И мечет луч, с мечами неба споря
И в радугу иных великолепий,
Сосцами ряби огражденный круг,
Волш ебный плуг
253
Вплетал и наше тайное скитанье.
Пурпурокудрый, смуглый виночерпий
Сулил магическое созиданье.
Задумчиво плыли
По сонному лону
К пологому склону
Зелены х небес.
Назло Аквилону
О буре забыли
У розовой пыли
Зардевших чудес.
Растоплено время,
На западе светел —
Далек еще петел —
Пророческий час...
Никто не ответил,
Но вещее семя,
Летучее бремя
Спустилось на нас.
К волне наклонился...
Упали ветрила,
Качались светила
В стоячей воде.
В приморий Нила
Священно омылся,
Нездешне томился
К вечерней звезде.
И лицо твое я помню,
И легко теперь узнаю
Пепел сты нущий пробора
И фиалки вешних глаз.
В медном блеске парохода,
В винтовом движеньи лестниц,
В реве утренней сирены
Слышу ту же тишину.
Ангел служит при буфете,
Но в оранжевой полоске
Виден быстрый нежный торок
У послушливых ушей.
Наклонился мальчик за борт,—
И зеленое сиянье
На лицо ему плеснуло,
Словно вспомнил старый Нил.
Эта смелая усмешка,
Эти розовые губы,
Окры ленная походка,
И знакомые глаза!
Где же море? где же фарос?
Океанский пароходик?
Ты сидишь со мною рядом
254
И не едем никуда,
Но похоже, так похоже!
И поет воспоминанье,
Что по-прежнехму колдует
Афродитина звезда.
1921
ІУ
Путешествие по Италии
Юр. Юркуну
ПРИГЛАШЕНИЕ
Понежилось солнце на розовом кресле,
Перебралось на кровать.
Хоть вы и похожи порою на Бердсли,
Все же пора вставать.
В Бедэкере ясно советы прочтете:
Всякий собравшийся в путь,
С тяжелой поклажей оставь все заботы,
Леность и грусть забудь.
Весеннего утра веселый глашатай
Трубит в почтовый рожок:
«Поспеете ночью поспать на кровати,
Розу мой луч зажег».
Май 1921
УТРО ВО ФЛОРЕНЦИИ
Or san Michele,
Мимоз гора!
К беспечной цели
Ведет игра.
Веточку, только веточку
В петлицу вдень,—
Проходишь весело
С ней целый день.
В большой столовой
255
Звенит хрусталь,
Улыбки новой
Сладка печаль!
Какой-то особенный,
Легкий миг:
Блестят соломенно
Обложки книг.
В каком Апреле
Проснулись мы?
На самом деле
Нет тюрьмы?
Свежо и приторно...
Одеколон?
Тележка подана,
Открой балкон!
Апрель 1921
РОДИНА ВИРГИЛИЯ
Медлительного Минчо к Мантуе,
Зеленые завидя заводи,
Влюбленное замедлим странствие,
Магически вздохнув: «Веди!»
Молочный пар ползет болотисто,
Волы лежат на влажных пастбищах,
В густые травы сладко броситься,
Иного счастья не ища!
Голубок рокоты унылые,
Жужжанье запоздалых пчельников,
И проплывает тень Виргилия,
Как белый облак вдалеке.
Лети, лети! Другим водителем
Ведемся, набожные странники:
Ведь ад воочию мы видели
И нам геенна не страшна.
Мы миновали и чистилище —
Венера в небе верно светится,
И воздух розами очистился
К веселой утренней весне.
Апрель 1921
256
ПОЕЗДКА В АССИЗИ
Воздух свеж и волен после
Разморительных простынь...
Довезет веселый ослик
До высоких до святынь.
Осторожным вьемся ходом,
Город мелок и глубок.
Плечи пахнут теплым медом,
Выплывая на припек.
По траве роса живая
И пичуг нагорных писк,—
Славил вас, благословляя,
Брат младенческий Франциск.
За лозовыми стеблями
Облупившийся забор.
Остановка, сыр, салями,
Деревенский разговор.
Небо, ласточки, листочки!
Мелкий треск звенит кругом.
И топазовые точки
В сером галстухе твоем.
Дома сладко и счастливо
Ляжем и потушим свет,
Выполнив благочестивый
И любовный наш обет.
Апрель 1921
КОЛИЗЕЙ
Лунный свет на Колизее
Видеть (стоит ш іа Ига)
Хорошо для forestieri *
И скитающихся мисс.
Озверелые затеи
Театральнейшего мира
Помогли гонимой вере
Рай свести на землю вниз.
Мы живем не как туристы,
Как лентяи и поэты,
Не скупясь и не считая,
Ночь за ночью, день за днем.
* Туристы (ит.) . — Ред.
9 М. Куямин
257
Под окном левкой душистый,
Камни за день разогреты,
Умирает, истекая,
Позабытый водоем.
1921
ВЕНЕЦИАНСКАЯ ЛУНА
Вожделенья полнолуний,
Дездемонина светлица...
И протяжно, и влюбленно
Дух лимонный вдоль лагун...
Заигралась зеркалами
Полусонная царевна,
Лунных зайчиков пускает
На зардевшее стекло.
Словно Дандоло я славен
Под навесом погребальным.
О, лазоревые плечи!
О, лаванда в волосах!
Не смеемся, только дышим,
Обнимаем, да целуем...
Каждый лодочник у лодки
В эту ночь — Эндимион.
1921
КАТАКОМБЫ
Пурпурные трауры ирисов приторно ранят,
И медленно веянье млеет столетнего тлена,
Тоскуют к летейскому озеру белые лани,
Покинута, плачет на отмели дальней сирена.
О via Арріа! О, via Appia!
Блаженный мученик, святой Калликст!
Какой прозрачною и легкой памятью,
Как мед растопленный, душа хранит.
О via Арріа! О, via Appia!
Тебе привет!
Младенчески тени заслушались пенья Орфея.
Иона под ивой все помнит китовые недра.
Но на плечи Пастырь овцу возлагает, жалея,
И благостен круглый закат за верхушкою кедра.
258
0 via Appia! 0, via Appia!
О, душ пристанище! могильный путь!
Твоим оплаканным, прелестным пастбищем
Ты нам расплавила скупую грудь,
О, via Appia! О, via Appia!
Любя, вздохнуть.
1921
Пламень Федры
ПЛАМЕНЬ ФЕД РЫ
Палючий заразу ветер несет,
Стекает лава с раскаленных высот,
Смертельные открылись ключи,
Витая труба
Хрипит
Древний рассказ.
Глаз
Мечи
Сквозь страстных туч
Лиловым
(Каким известным и каким новым!)
Блеском слепят
(Критской Киприды яд
Могуч!)
Сердце!
Шелковых горлиц борьба
Глухо спит.
Уймись, Сердце!
Вспомни высокий дом!
Пафии голубь,
Не мути Иордана
Сизым крылом!
Златопоясная Критянка
В синеве тоскующей кедра,
Алчная ветра нагорного,
Предсмертно томится
Злополучная Федра
У
259
(Не подземная ли царица?),
Как ядом полная склянка.
Опустились лиловые веки,
Рукам грузны запястья.
Сжигают рыжие косы,
Покрывал пена
Тяжка страсти!
(Измена! Измена!)
Не сойдут медвяные росы
На перси вовеки!
Сожженной сестра Семелы,
Род и кровь Пасифаи,
Чудищ зачатье,
Конника зря Ипполита,
Дианины грозы зная,
Неистовым духом повито
В пустом объятьи
Безумствует тело.
Кто прокричал «Безумье»?!
Сахары дыханье,
Пахнув, велело
Запыхавшейся Эхо
Прохрипеть на «любовь» — «смерть».
Глухие волны глухому небу
Урчали: «Безумье!»
Душа моя, душа моя!
Утром рано ты вставала,
Умывалась и молилась,
И за дело принималась,
Не томясь и не грустя.
Рай в земле ты узнавала.
Как небес высоких милость,
Веселила тебя малость,
Словно малое дитя.
И младенчески ты знала,
Что всему свое довлеет
И сплетается согласно
Дней летучих хоровод,
Что весной снега играют,
Летом ягода алеет,
Что в плоде осенне-красном
Спеет Богу зрелый год.
Крылатая свирель поет!
Небесный узор,
Земная ткань.
260
Забудь укор,
Человеком встань!
Крылатая свирель поет!
Кто прокричал «Безумье»?!
Подними лиловые веки, Федра!
Взгляни на круглое солнце, Федра!
Печени моей не томи, Федра!
Безумная царица, знаешь,
Что отражаешь
Искривленным зеркалом?
Что исковеркало
Златокосмого бога образ?
Солнце — любовь!!
Любовью, зиждется мир.
Любящий, любовь и любимый —
Святая Троица!
Она созидает,
Греет и освещает,
Святит и благословляет,
Но собери самовольно
Лучи в магический фокус
Страсти зеркала —
И палящую кару,
Гибель Икара,
Пожар Гоморры
Получишь в оплату!
Горе! Горе!
Зачем же тусклый и тягостный облак
Застилает и мои глаза?
Гроза
Гудит в беспросветных недрах:
Федра! Федра! Федра!
Узкобедрый отрок,
Бодрый хранитель,
Может быть, Вилли Хьюз,
Гонец крылатый,
Флорентийский гость,
Где ты летаешь,
Забыв наш союз,
Что не отгониш ь
Веянья чумного
Древних родин?
Ты — бесплодный,
Ты — плодоносный,
Сеятель мира,
261
Отец созданий,
По которым томятся сонеты Шекспира.
Покой твой убран,
Вымыт и выметен,
Свеча горит,
Стол накрыт,
—
Любящий, любовь и любимый —
Святая Троица,
Посети нас,
И ветер безумной Федры
Да обратится
В Пятидесятницы вихрь вещий!
Май 1921
УІ
Вокруг
***
Любовь чужая зацвела
Под новогоднею звездою, —
И всех ж она почти мила,
Так тесно жизнь ее сплела
С моей чудесною судьбою.
Достатка нет — и ты скупец,
Избыток — щедр и простодушен.
С юницей любится юнец,
Но невещественный дворец
Любовью этой не разрушен.
Пришелица, войди в наш дом!
Не бойся, снежная Психея!
Обитель и тебе найдем,
И станет полный водоем
Ещ е полней, еще нежнее.
1921
262
А. Д . РАДЛОВОЙ
Как птица, закликать и биться
Твой дух строптивый не устал.
Все золотая воля снится
В неверном отблеске зеркал.
Свои глаза дала толпе ты,
И сердце — топоту копыт,
Но заклинанья уж пропеты
И вещий знак твой не отмыт.
Бестрепетно открыты жилы,
Густая кровь течет, красна.
Сама себя заворожила
Твоя «Вселенская весна».
Апрель 1921
ПОРУЧЕНИЕ
Если будешь, странник, в Берлине,
у дорогих моему сердцу немцев,
где были Гофман, Моцарт и Ходовецкий
(и Гете, Гете, конечно),---
кланяйся домам и прохожим,
и старым, чопорным липкам,
и окрестным плоским равнинам.
Там, наверно, все по-другому,—
не узнал бы, если б поехал,
но я знаю, что в Шарлоттенбурге,
на какой-то, какой-то штрассе,
живет белокурая Тамара
с мамой, сестрой и братом.
Позвони не очень громко,
чтоб она к тебе навстречу вышла
и состроила милую гримаску.
Расскажи ей, что мы живы, здоровы,
часто ее вспоминаем,
не умерли, а даже закалились,
скоро совсем попадем в святые,
что не пили, не ели, не обувались,
духовными словесами питались,
что бедны мы (но это не новость:
какое же у воробьев именье?),
занялись замечательной торговлей:
все продаем и ничего не покупаем,
смотрим на весеннее небо
и думаем о друзьях далеких.
Устало ли наше сердце,
ослабели ли наш и руки,
пусть судят по новым книгам,
263
которые когда-нибудь выйдут.
Говори не очень пространно,
чтобы, слушая, она не заскучала.
Но если ты поедешь дальше
и встретишь другую Тамару,—
вздрогни, вздрогни, странник,
и закрой лицо свое руками,
чтобы тебе не умереть на месте,
слыша голос незабываемо крылатый,
следя за движеньями вещей Жар-Птицы,
смотря на темное, летучее солнце.
Май 1922
РОЖДЕСТВО
Без мук Младенец был рожден,
А мы рождаемся в мученьях,
Но дрогнет вещий небосклон,
Узнав о новых песнопеньях.
Не сладкий глас, а ярый крик
Прорежет темную утробу:
Слепой зародыш не привык,
Что путь его подобен гробу.
И не восточная звезда
Взвилась кровавым метеором,
Но впечатлелась навсегда
Она преображенным взором.
Что дремлешь, ворожейный дух?
Мы потаённы, сиры, наги...
Надвинув на глаза треух,
Бредут невиданные маги.
Декабрь 1921
ЗЕЛЕНАЯ ПТИЧКА
В ком ж ив полет влюбленный,
Крылато сердце бьется,
Тех птичкою зеленой
Колдует Карло Гоцци.
В поверхности зеркальной
Пропал луны топаз,
И веется рассказ
Завесой театральной.
Синьоры, Синьорины,
Места скорей займите!
264
Волшебные картины
Внимательней смотрите!
Высокие примеры
И флейт воздушный звук
Перенесут вас вдруг
В страну чудесной веры,
Где статуи смеются
Средь королей бубновых,
Подкидыши найдутся
Для приключений новы х...
При шелковом шипеньи
Танцующей воды
Певучие плоды
Приводят в удивленье.
За розовым плюмажем
Рассыпалась ракета.
Без масок мы покажем
Актера и поэта,
И вскроем осторожно
Мечтаний механизм,
Сиявший романтизм
Зажечь опять возможно.
И сказки сладко снятся
Эрнеста Амедея...
Родятся и роятся
Затея из затеи...
Фантазия обута:
Сапог ей кот принес...
И вдруг мелькнет твой нос,
О, Доктор Дапертутто!
1921
АНГЛИЙСКИЕ КАРТИНКИ
Сонатина
а) ОСЕНЬ
Бери, Броун! бритвой, Броун, бряк!
Охриплый флейтист бульк из фляг.
Бетси боится бегать в лес.
В кожаной куртке курит Уэлс.
Стонет Томми на скрипке.
Облетели липки...
Простите, прогулки!
Простите, улыбки!
В неметеном дому
265
Шаги — гулки,
Спущен флаг...
К чему?
Джин, Броун! Джигу, Броун! У дров дремать.
Постным блином поминать покойную мать.
Что нам до Уэлса, что до Бетси?
Будет пора дома насидеться.
В смятых шляпках торчат ромашки,
По площади плоско пляшут бумажки...
Бодрись, Броун, Бомбейский князь!
Не грянь в грязь.
Фонарь... Что такое фонарь?
Виски, в висок ударь!
Ну!
\
«Пташечки в рощице слЦвят согласно
Все, что у Пегги приятной прекрасно!»
Морской черт,
Не будь горд!
Я самому лорду
Готов дать в морду.
«Лишь только лен, мой лен замнут,
Слезы из глаз моих побегут».б)
б) ИМЕНИНЫ
Алисы именины,
Крыжовенный пирог,
В гостиной — полкуртины ,
Кухарка сбилась с ног.
Саженный мореходец
Краснеет до рыжа.
Ну-ну, какой народец:
Зарежет без ножа!
Бульдог свирепо скачет
И рвется из окна.
Хозяйка чуть не плачет,
Соседка смущена.
—
Нелепо в Пикадилли
Болтаться целый день. —
«Зачем не приходили
Вчера вы под сирень?»
—
Алисин нынче праздник, —
Кладите потроха! —
«Хоть вы большой проказник,
Но я вас... ха, ха, ха!»
Ах, вишни, вишни, вишни
На блюдцах и в саду.
—
Я, может быть, здесь лишний,
266
Так я тогда уйду. —
—
О, нет! — ликуют ушки.
Веселый взгляд какой!
И поправляет рюшки
Смеющейся рукой.
в) ВОЗВРАЩЕНИЕ
Часы буркнули: «Бом!»
Попугай в углу: «Каково!»
Бабушка охнула: «Джо!»
И упала со стула.
Малый влетел, как шквал,
Собаку к куртке прижал,
Хлопнул грога бокал,—
Дом загудел, как улей.
Скрип, беготня, ш ум,
Трубки, побитый грум,
Рассказы, пиф-паф, бум-бум!
Господи И исусе!
Нелли рябая: «Мам,
Я каморку свою отдам.
Спать в столовой — срам:
Мальчик-то не безусый».
Гип-гип Вест-И ндия!!
1922
кк*
У печурки самовары,
Спит клубком сибирский кот.
Слышь: «Меркурий» из Самары
За орешником ревет.
Свекор спит. Везде чистёнько.
Что-то копоть от лампад!
«Мимо сада ходит Стенька».
Не пройтиться ли мне в сад?
Круглы сутки все одна я.
Расстегну тугой свой лиф...
Яблонь, яблонька родная!
Мой малиновый налив!
267
Летом день — красной, да долгий.
Пуховик тепло томит.
Что забыла там, за Волгой?
Только теткин тошный скит!
1921
•к*
*
На площадке пляшут дети.
Полон тени Палатин.
В синевато-сером свете
Тонет марево равнин.
Долетает едкий тмин,
Словно весть о бледном лете.
Скользкий скат засохшей хвои,
Зноя северный припек.
В сельской бричке едут двое,
Путь и сладок и далек.
Бьется белый мотылек
В утомительном покое.
Умилен и опечален,
Уплываю смутно вдаль.
Темной памятью ужален,
Вещую кормлю печаль.
Можжевельника ли жаль
В тусклом золоте развалин?
1921
***
Барабаны воркуют дробно
За плотиной ввечеру...
Наклоняться хоть неудобно,
Васильков я наберу.
Все полнеет, ах, все полнеет,
Как опара мой живот:
Слышу смутно: дитя потеет,
Шевелится теплый крот.
Не сосешь, только сонно дышишь,
В узком сумраке тесноты.
Барабаны, может быть, слышишь,
Но зари не видишь ты.
Воля, воля! влажна утроба.
Выход все же я найду
268
И взгляну из родимого гроба
На вечернюю звезду.
Все валы я исходила,
Поднялся в полях туман.
Только б маменька не забыла
Желтый мой полить тюльпан.
1921
***
Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце,
К алой занавеске медную поднести кадильницу, —
Полюбоваться на твои щеки.
Лунный луч чрез желтую пропустить виноградину,
На плоскогорьи уединенное встретить озеро, —
Смотреться в твои глаза.
Золотое, ровное ш итье — вспомнить твои волосы,
Бег облаков в Марте — вспомнить твою походку,
Радуги к небу концами встали над вертящейся мельницей — обнять тебя.
Май 1921
VII
Пути Тамино
ЛЕТАЮЩИЙ МАЛЬЧИК
«Zauberflôte»
Звезда дрожит на нитке,
Подуло из кулис...
Забрав свои пожитки,
Спускаюсь тихо вниз.
Как много паутины
Под сводами ворот!
От томной каватины
Кривит Тамино рот.
269
Я, видите ли, Гений:
Вот — крылья, вот — колчан.
Гонец я сновидений,
Жилец волшебных стран.
Летаю и качаюсь,
Качаюсь день и ночь...
Теперь сюда спускаюсь,
Чтоб юноше помочь.
Малеванный тут замок
И ряженая знать,
Но не легко из дамок
Обратно пешкой стать.
Я крылья не покину,
Крылатое дитя,
Тамино и Памину
Соединю, шутя.
Пройдем огонь и воду,
Глухой и темный путь,
Но милую свободу
Найдем мы как-нибудь.
Не страшны страхи эти:
Огонь, вода и медь,
А страшно, что в квинтете
Меня заставят петь.
Не думай: «Не во сне ли?»,
Мой театральный друг.
Я сам на самом деле
Ведь только прачкин внук.
1921
FIDES APOSTOLICA
Юр. Юркуну
Et fides Apostolica
Manebit per aeterna...*
Я вижу в лаке столика
Пробор, как у экстерна.
Рассыпал Вебер утренний
На флейте брызги рондо.
И блеск щеки напудренней
Любого демимонда.
И апостольская вера останется навеки... (ла т.)
— Ред.
270
Засвиристит без совести
Малиновка соседка,
И строки ваш ей повести
Летят легко и едко.
Левкой ли пахнет палевый
(Тень ладана из Рима?)
Не на заре ль узнали вы,
Что небом вы хранимы?
В кисейной светлой комнате
Пел ангел — англичанин...
Вы помните, вы помните
О веточке в стакане,
Сонате кристаллической
И бледно-желтом кресле?
Воздушно-патетический,
И резвый росчерк Бердсли!
Напрасно ночь арабочка
Сурдинит томно скрипки,—
Моя душа, как бабочка,
Летит на запах липки.
И видит в лаке столика
Пробор, как у экстерна,
Et fides Apostolica
Manebit per aeterna.
1921
*
*
it
Брызни дождем веселым,
Брат золотой Апреля!
Заново пой свирель!
Ждать уж недолго пчелам:
Ломкого льда неделя,
Голубоватый хмель...
При свете зари неверной
Загробно дремлет фиалка,
Бледнеет твоя рука...
Колдует флейтой пещерной
О том, что земли не жалко,
Голос издалека.
1922
271
***
Вот после ржавых львов и рева
Настали области болот,
И над закрытой пастью зева
Взвился невидимый пилот.
Стоячих вод прозрачно-дики
Белесоватые поля...
Пугливый трепет Эвридики
Ты узнаешь, душа моя?
Пристанище! поют тромбоны
Подземным зовом темноты.
Пологих гор пустые склоны —
Неумолимы и просты.
Восточный гость угас в закате,
Оплаканно плывет звезда.
Не надо думать о возврате
Тому, кто раз ступил сюда.
Смелее, милая подруга!
Устала? на пригорке сядь!
Ведет причудливо и туго
К блаженным рощам благодать.
1921
***
Я не мажусь снадобьем колдуний,
Я не жду урочных полнолуний,
Я сижу на берегу,
Тихий домик стерегу
Посреди настурций да петуний.
В этот день спустился ранним рано
К заводям зеленым океана,—
Вдруг соленая гроза
Ослепила мне глаза —
Выплеснула зев Левиафана.
Громы, брызги, облака несутся...
Тише! тише! Господи Исусе!
Коням — бег, героям — медь.
Я — садовник: мне бы петь!
Отпусти! Зовущие спасутся.
Хвост. Удар. Еще! Не переспорим!
О, чудовище! нажрися горем!
272
Выше! Выше! Умер? Нет?..
Что за теплый, тихий свет?
Прямо к солнцу выблеван я морем.
Май 1922
ПЕРВЫЙ АДАМ
Йони-голубки, Ионины недра,
О, Иоанн Иорданских струй!
Мирты Киприды, Кибелины кедры,
Млечная мать, М аргарита морей!
Вышел вратами, немотствуя Воле,
Влажную вывел волной колыбель.
Берег и ветер мне! Что еще боле?
Сердцу срединному солнечный хмель.
Произрастание — верхнему севу!
Воспоминание — нижним водам!
Дымы колдуют Дельфийскую деву,
Ствол богоносный — первый Адам!
Май 1922
***
Весенней сыростью страстной седмицы
Пропитан Петербургский бурый пар.
Псковское озеро спросонок снится,
Где тупо тлеет торфяной пожар.
Колоколов переплывали слитки
В предпраздничной и гулкой пустоте.
Петух у покривившейся калитки
Перекликался, как при Калите.
Пестро и ветрено трепался полог,
Пока я спал. Мироний мирно плыл.
Напоминание! твой путь недолог,
Рожденный вновь, на мир глаза открыл.
Подводных труб протягновенно пенье.
Безлюдная, дремучая страна!
Как сладостно знакомое веленье,
Но все дрожит душа, удивлена.
1922
273
КОНЕЦ ВТОРОГО ТОМА
Я шел дорожкой Павловского парка,
Читая про какую-то Элизу
Восьмнадцатого века ерунду.
И было это будто до войны,
В начале Июня, жарко и безлюдно.
«Элизиум, Элиза, Елисей»,—
Подумал я, и вдруг мне показалось,
Что я иду уж очень что-то долго:
Неделю, месяц, может быть года.
Да и природа странно изменилась:
Болотистые кочки все, озерца,
Тростник и низкорослые деревья,—
Такой всегда Австралия мне снилась,
Или вселенная до разделенья
Воды от суши. Стаи жирных птиц
Взлетали невысоко и садились
Опять на землю. Подошел я близко
К кресту высокому. На в^ем был распят
Чернобородый ассирийский царь.
Висел вниз головой он и ругался
По матери, а сам весь посинел.
Я продолжал читать, как идиот,
Про ту же все Элизу, как она,
Забыв, что ночь проведена в казармах,
На утро удивилась звуку труб.
Халдей, с креста сорвавшись, побежал
И стал точь-в -точь похож на Пугачева.
Тут сразу мостовая проломилась,
С домов посыпалася штукатурка,
И варварские буквы на стенах
Накрасились, а в небе разливалась
Труба из глупой книжки. Целый взвод
Небесных всадников в персидском платьи
Низринулся, — и яблонь зацвела.
На персях же персидского Персея
Змея свой хвост кусала кольцевидно,
От Пугачева на болоте пятка
Одна осталась грязная. Солдаты
Крылатые так ласково смотрели,
Что показалось мне,— в саду публичном
Я выбираю крашеных мальчишек.
«Ашанта бутра первенец Первантра!»
Провозгласили,— и смутился я,
Что этих важных слов не понимаю.
На облаке ж увидел я концовку,
Гласящую: «Конец второго тома».
1922
274
VIII
Лесенка
ЛЕСЕНКА
Юр. Юркуну
Опусти глаза, горло закинь!
Белесоватая без пятен синь...
Пена о прошлом напрасно шипит.
Ангелом юнга в небе висит.
Золото Рейна... Зеленый путь...
Странничий перстень, друг, не забудь.
Кто хоть однажды не смел
Бродяжно и вольно вздохнуть,
Завидя рейнвейна звезду
На сиреневом (увы!) небосклоне?
Если мы не кастраты и сони,
Путь — наш удел.
Мертв без спутника путь,
И каждого сердце стучит: «Найду!»
Слишком черных и рыжих волос берегись:
Русые — вот цвет.
Должен уметь
Наклоняться,
Подыматься,
Бегать, ходить, стоять,
Важно сидеть и по-детски лежать,
Серые глаза, как у друга,
Прозрачны и мужественны мысли,
А на дне якорем сердце видно,
Чтоб тебе было стыдно
Лгать
И по-женски бежать
В пустые обходы.
Походы
(Труба разбудит) ждут!
Всегда опоясан,
Сухие ноги,
Узки бедра,
Крепка грудь,
Прям короткий нос,
Взгляд ясен.
Дороги
В ненастье и ведра,
Битвы, жажду,
Кораблекрушенье, —
Все бы с ним перенес!
Все, кроме него, забудь!
Лишний багаж — за борт!
275
Женщина плачет.
Засох колодец, иссяк...
Если небо не шлет дождей,
Где влаги взять?
Сухо дно моря,
С руки улетел сокол
Не за добычей обычной.
Откуда родятся дети?
Кто наполнит мир,
За райскую пустыню ответит?
Тяжелей, тяжелей
(А нам бы все взлегчиться, подняться)
Унылым грузилом
В темноту падаем.
Критски ликовствуя,
Отрочий клик
С камня возник,
Свят, плоского!
Гелиос, Эрос, Дионис, Пан!
Близнецы! близнецы!
Где двое связаны — третье рождается.
Но не всегда бывает тленно.
Одно, знай, — неизменно:
Где двое связаны, третье рождается.
Спины похитились
Впадиной роз,
Радуйтесь: рос
Рок мой, родители!
Гелиос, Эрос, Дионис, Пан!
Близнецы! близнецы!
Рождаемое тело небу угодно,
Угоден небу и рождаемый дух...
Если к мудрости ты не глух,
Откроешь, что более из них угодно.
Близнецы, близнецы!
Частицы, семя,
Легкий пух!
Плодовое племя,
Молочный дух!
Летишь не зря,
Сеешь, горя!
В воздухе, пламени, земле, воде,—
Воскреснет вольный Феникс везде,
276
Наши глаза полны землею,
Виевы веки с трудом подымаются,
Смутен и слеп, глух разум,
Если не придет сестра слепая.
Мы видим детей, башни, лес,
Мы видим радугу в конце небес,
Львов морских у льдистых глыб,
Когда море прозрачно, мы видим рыб,
Самые зрячие вскроют живот,
И слышно: каша по кишкам ползет.
Но мы не видим,
Как рождаются мысли,— взвесишь ли?
Как рождаются чувства,— ухватишь ли?
Как рождается Илиада,— откуси кусок!
Как летают ангелы,— напрасно нюхать!
Как живут покойники,— разговорись!
Иногда мы видим и не видим вместе,
Когда стучится подземная сестра,
И мы говорим: «Что за сон!»
А смерть,— кто ее видел?
Кроты, кроты, о чем вы плачете?
Юнга поет на стройной мачте:
—
Много каморок у нас в кладовой,
Клады сияют, в каждой свой.
Рожь ты посеешь,— и выйдет рожь,
Рожь из овса — смешная ложь.
Что ребенка рождает? Летучее семя.
Что кипарис на горе вздымает? Оно.
Что возводит звенящие пагоды? Летучее семя.
Что движением кормит Divina Comedia? Оно!
Что хороводы вверх водит
Платоновских мыслей
И Фокинских танцев,
Серафимских кругов?
Летучее семя.
Что ничего не рождает,
А тяжкой смертью
В самом себе лежит,
Могильным, мокрым грузом?
Бескрылое семя.
Мы путники: движение — обет наш,
Мы — дети Божьи: творчество — обет наш,
Движение и творчество — жизнь,
Она же Любовь зовется.
Движение только вверх:
Мы — мужчины, альпинисты и танцоры.
Воздвиженье!
277
В тени Бразильской Бросельяны
Сидели девушки кружком,
Лиловые плетя лианы,
Над опустелым алтарем.
«Алас! Алас!» Нашло бесплодье!
Заглох вещательный Мерлин.
Точил источник половодье
Со дна беременных долин.
Пары сырые ветр разгонит,
Костер из вереска трещит.
«Алас, Алас!» Удод застонет,
И медно меркнет полый щит.
Любовь — движенье,
Недвижный не любит,
Без движенья — не крылато семя,
Девы Бросельянския.
Отвечали плачеи Мерлиновы:
—
Бесплодье! Бесплодье!
Алас! Алас!
Двигался стержень,
Лоно недвижно.
Семя летело,
Летело и улетело,
А плода нет. —
Удоды, какаду, пересмешники,
Фламинго, цапли, лебеди
Захлопали крыльями,
Завертели глазами.
Алас, Алас!
А плода нет!
Над лесом льдина плы вет;
На льдине мальчик стоит,
Держит циркуль, весы и лесенку.
Лесенка в три ступеньки.
Лесенка золотая,
Мальчик янтарный,
Льдина голубая,
Святой Дух розовый.
—
Девы Бросельянские,
Умеете считать до трех?
Не спросит Бог четырех.
Глаза протри:
Лесенка,— раз, два, три
Только: раз, два, три,
278
А не три, два, раз,—
Иначе ничего не выйдет у нас.
Я говорю о любви,
О том же думаете и вы.
Где раз и два,
Там и три.
Три — одно не живет.
Раз и три,
Два и три,
Опять не живет.
Скакать и выкидывать нельзя.
Такая загадка.
Разгадаете — все вернется.
Раз для двух,
Два для раза,
Три для всех.
Если раз для всех
Два плачет,
Если два для всех
Раз плачет,
А три не приходит.
Только три для всех,
Но без раза для двух
И без двух для раза.
Трех
Для всех
Нет,—
Вот и весь секрет! —
Мыс запылал меж корабельных петель,
Вином волна влачится за кормой.
Все мужество, весь дух и добродетель
Я передам тебе, когда ты — мой.
Кто любит, возвышается и верен,
В пустынях райских тот не одинок,
А путь задолго наш судьбой измерен.
Ты — спутник мой: ты — рус и светлоок.
1922
ФОРЕЛЬ
ИЗБИВАЕТ
ЛЕД
СТИХИ 1925-1928
1. Форель разбивает лед
А. Д.
ПЕРВОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
Ручей стал лаком до льда:
Зимнее небо учит.
Леденцовые цепи
Ломко брянчат, как лютня.
-
Ударь, форель, проворней!
Тебе надоело ведь
Солнце аквамарином
И птиц скороходом — тень.
Чем круче сжимаешься —
Звук резче, возврат дружбы.
На льду стоит крестьянин.
Форель разбивает лед.
ВТОРОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
Непрошеные гости
Сошлись ко мне на чай,
Тут, хочешь иль не хочешь,
С улыбкою встречай.
Глаза у них померкли,
И пальцы словно воск,
И нищенски играет
По швам убогий лоск.
Забытые названья,
Небывшие слова...
От темных разговоров
Тупеет голова...
Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленны м виском...
А вы и не рождались
О, мистер Дориан, —
Радловой
283
Зачем же так свободно
Садитесь на диван?
Ну, память — экономка,
Воображенье — boy *,
Не пропущу вам даром
Проделки я такой!
ПЕРВЫЙ УДАР
Стояли холода, и шел «Тристан».
В оркестре пело раненое море,
Зеленый край за паром голубым,
Остановившееся дико сердце.
Никто не видел, как в театр вошла
И оказалась уж сидящей в ложе
Красавица, как полотно Брюллова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране...
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.
Теперь она внимательно и скромно
Следила за смертельною любовью,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз у ней с жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли...
Я не был с ней знаком, но все смотрел
На полумрак пустой, казалось, ложи...
Я был на спиритическом сеансе,
Хоть не люблю спиритов, и казался
Мне жалким медиум — забитый чех.
В широкое окно лился свободно
Голубоватый леденящий свет.
Луна как будто с севера светила:
Исландия, Гренландия и Тулэ,
Зеленый край за паром голубым...
И вот я помню: тело мне сковала
Какая-то дремота перед взрывом,
И ожидание, и отвращенье,
Последний стыд и полное блаженство...
А легкий стук внутри не прерывался,
Как будто рыба бьет хвостом о лед...
Я встал, шатаясь, как слепой лунатик
Дошел до двери... Вдруг она открылась...
Из аванложи вышел человек
Лет двадцати, с зелеными глазами;
Меня он принял будто за другого,
Пожал мне руку и сказал: «Покурим!»
* Здесь: мальчик-посыльный (англ .) . — Ред.
284
Как сильно рыба двинула хвостом!
Безволие — преддверье высшей воли!
Последний стыд и полное блаженство!
Зеленый край за паром голубым!
ВТОРОЙ УДАР
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
Полость треплется, диво-птица;
Визг полозьев — «гайда, Марица!»
Стоп... бежит с фонарем гайдук...
Вот какое твое домовье:
Свет мадонны у изголовья
И подкова хранит порог,
Галереи, сугроб на крыше,
За шпалерой скребутся мыши,
Чепраки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Словно ладан шипит смола...
«Отчего ж твои губы желты?
Сам не знаешь, на что пошел ты?
Тут о шутках, дружок, забудь!
Не богемских лесов вампиром —
Смертным братом пред целым миром
Ты назвался, так будь же брат!
А законы у нас в остроге,
Ах, привольны они и строги:
Кровь за кровь, за любовь любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести:
От зарока развяжет Бог,
Сам себя осуждает Каин...»
Побледнел молодой хозяин,
Резанул по ладони вкось...
Тихо капает кровь в стаканы:
Знак обмена и знак охраны...
На конюшню ведут коней...
285
ТРЕТИЙ УДАР
Как недобитое крыло,
Висит модель: голландский ботик.
Оранжерейное светло
В стекле подобных библиотек.
Вчерашняя езда и нож,
И клятвы в диком поступленьи
Пророчили мне где-то ложь,
Пародию на преступленье...
Узнать хотелось... Очень жаль...
Но мужественный вид комфорта
Доказывал мне, что локаль
Не для бесед такого сорта.
Вы только что ушли, Шекспир
Открыт, дымится папироса...
«Сонеты!!» Как несложен мир
Под мартовский напев вопроса!
Как тает снежное шитье,
Весенними гонясь лучами,
Так юношеское житье
Идет капризными путями!
ЧЕТВЕРТЫЙ УДАР
О, этот завтрак так похож
На оркестрованные дни,
Когда на каждый звук и мысль
Встает, любя, противовес:
Рожок с кларнетом говорит,
В объятьях арфы флейта спит,
Вещает траурный тромбон —
Покойникам приятен он.
О, этот завтрак так похож
На ярмарочных близнецов:
Один живот, а сердца два,
Две головы, одна спина...
Родились так, что просто срам,
И тайна непонятна нам.
Буквально вырази обмен,—
Базарный выйдет феномен.
Ты просыпался — я не сплю,
Мы два крыла — одна душа,
Мы две души — один творец,
Мы два творца — один венец...
Зачем же заперт чемодан
286
И взят на станции билет?
О, этот завтрак так похож
На подозрительную ложь!
ПЯТЫЙ УДАР
Мы этот май проводим как в деревне:
Спустили шторы, сняли пиджаки,
В переднюю бильярд перетащили
И половину дня стучим киями
От завтрака до чая. Ранний ужин,
Вставанье на заре, купанье, лень...
Раз вы уехали, казалось нужным
Мне жить, как подобает жить в разлуке:
Немного скучно и гигиенично.
Я даже не особенно ждал писем
И вздрогнул, увидавши штемпель: «Гринок».
—
Мы этот май проводим как в бреду,
Безумствует шиповник, море сине,
И Эллинор прекрасней, чем всегда!
Прости, мой друг, но если бы ты видел,
Как поутру она в цветник выходит
В голубовато-серой амазонке, —
Ты понял бы, что страсть — сильнее воли. —
Так вот она — зеленая страна! —
Кто выдумал, что мирные пейзажи
Не могут быть ареной катастроф?
ШЕСТОЙ УДАР
Баллада
Ушел моряк, румян и рус,
За дальние моря.
Идут года, седеет ус,
Не ждет его семья.
Уж бабушка за упокой
Молилась каждый год,
А у невесты молодой
На сердце тяжкий лед,
Давно убрали со стола,
Собака гложет кость —
Завыла, морду подняла...
А на пороге гость.
Стоит моряк, лет сорока.
—
Кто тут хозяин? Эй!
Привез я весть издалека
Для мистрисс Анны Рэй.
—
Какие вести скажешь нам?
Жених погиб давно! —
Он засучил рукав, а там
Родимое пятно.
287
—
Я Эрвин Грин. Прошу встречать
Без чувств невеста — хлоп...
Отец заплакал, плачет мать,
Целует сына в лоб.
Везде звонят колокола
«Д инг-донг» среди равнин,
Венчаться Анна Рэй пошла,
А с нею Эрвин Грин.
С волынками проводят их,
Оставили вдвоем.
Она: — Хочу тебя, жених,
Спросить я вот о чем:
Объездил много ты сторон,
Пока жила одной,—
Не позабыл ли ты закон
Своей страны родной?
Я видела: не чтишь святынь,
Колен не преклонял,
Не отвечаешь ты «аминь»,
Когда поют хорал,
В святой воде не мочишь рук,
Садишься без креста,—
Уж не отвергся ли ты, друг,
Спасителя Христа?..
—
Ложись спокойно, Анна Рэй,
И вздора не мели!
Знать, не видала ты людей
Из северной земли.
Там светит всем зеленый свет
На небе, на земле,
Из-под воды выходит цвет,
Как сердце на стебле,
И все ясней для смелых душ
Замерзшая звезда...
Атвойлияженихимуж,
Смотри, смотри сюда! —
Она глядит и так и сяк,—
В себя ей не прийти...
Сорокалетний где моряк,
С которым жизнь вести.
И благороден, и высок,
Морщин не отыскать,
Ресницы, брови и висок,—
Ну, глаз не оторвать!
Румянец нежный заиграл,
Зарделася щека,—
Таким никто ведь не видал
И в детстве моряка.
И волос тонок, словно лен,
И губы горячей,
Чудесной силой наделен
Зеленый блеск очей...
И вспомнилось, как много лет...
288
Тут... в замке... на горе...
Скончался юный баронет
На утренней заре.
Цветочком в гробе он лежал,
И убивалась мать,
А голос Аннушке шептал:
«С таким бы вот поспать!»
И легкий треск, и синий звон,
И огоньки кругом,
Зеленый и холодный сон
Окутал спящий дом.
Она горит и слезы льет,
Молиться ей не в мочь.
А он стоит, ответа ждет...
Звенит тихонько ночь...
—
Быть может, душу я гублю,
Ты, может,— сатана:
Но я таким тебя люблю,
Твоя на смерть жена!
СЕДЬМОЙ УДАР
Неведомый купальщик
Купается тайком.
Он водит простодушно
Обиженным глазком.
Напрасно прикрываешь
Стыдливость наготы,—
Прохож им деревенским
Неинтересен ты.
Перекрестился мелко,
Нырнул с обрыва вниз...
А был бы ты умнее,
Так стал бы сам Нарцисс.
И мошки, и стрекозы,
И сельский солнцепек...
Ты в небо прямо смотришь
И от земли далек...
Намек? Воспоминанье?
Все тело под водой
Блестит и отливает
Зеленою слюдой.
Держи скорей налево
И наплывешь на мель!..
Серебряная бьется
Форель, форель, форель!..
ВОСЬМОЙ УДАР
На составные части разлагает
Кристалл лучи — и радуга видна,
И зайчики веселые живут.
10 М. Куамин
289
Чтоб вновь родиться, надо умереть.
Я вышел на крыльцо; темнели розы
И пахли розовою плащаницей.
Закатное малиновое небо
Чертили ласточки, и пруд блестел.
Вдали пылило стадо. Вдруг я вишу:
Автомобиль несется, как стрела
(Для здешних мест редчайшее явленье),
И развевается зеленый плащ.
Я не поспел еще сообразить,
Как уж смотрел в зелёные глаза,
И руку шали мне другие руки,
И пыльное усталое лицо
По-прежнвхМу до боли было мило.
—
Вот я пришел... Не в силах... Погибаю.
Наш ангел превращений отлетел.
Еще немного — я совсем ослепну,
И станет роза розой, небо небом,
И больше ничего! Тогда я, прах,
И возвращаюсь в прах! Во мне иссякли
Кровь, желчь, мозги и лимфа. Боже!
И подкрепленья нет и нет обмена!
Несокрушимо окружен стеклом я
И бьюсь как рыба! «А зеленый плащ?»
—
Зеленый плащ? Какой? «Ты в нем приехал».
—
То призрак — нет зеленого плаща,—
Американское пальто от пыли,
Перчатки лайковые, серый галстук
И кепка, цветом нежной rose champagne *.
«Останься здесь!» Ты видишь: не могу!
Я погружаюсь с каждым днем все глубже!
Кто лицо покрылось мелкой дрожью,
Как будто рядом с ним был вивисектор.
Поцеловал меня и быстро вышел,
Внизу машина уж давно пыхтела.
Дней через пять я получил письмо,
Стоял все тот же странный штемпель: «Гринок».
—
Я все хотел тебе писать, но знаешь,
Забывчивость простительна при счастье,
А счастье для меня то — Эллинор,
Как роза — роза и окно — окно.
Ведь, надобно признаться, было б глупо
Упрямо утверждать, что за словами
Скрывается какой-то «высший смысл».
Итак, я — счастлив, прямо, просто — счастлив. —
Приходят письма к нам на пятый день.
* Шампанской розы (фр.) . — Ред.
290
ДЕВЯТЫЙ УДАР
Не друзей — приятелей зову я:
С ними лучше время проводить.
Что прошло, о том я не горюю,
А о будущем что ворожить?
Не разгул — опрятное веселье,
Гладкие, приятные слова,
Не томит от белых вин похмелье,
И ясна пустая голова.
Каждый час наполнен так прилежно,
Что для суток сорок их готовь,
И щекочет эпидерму нежно
То, что называется любовь.
Да менять как можно чаще лица,
Не привязываться к одному.
Неужели мне могли присниться
Бредни про зеленую страну?
—
Утонули? — В переносном смысле.
—
Гринок? — Есть. Шотландский городок.
Все метафоры, как дым, повисли,
Но уйдут кольцом под потолок,
Трезвый день разгонит все химеры,—
Можно многие привесть примеры.
А голос пел слегка, слегка:
—
Шумит зеленая река,
И не спасти нам челнока.
В перчатке лайковой рука
Все будет звать издалека,
Не примешь в сердце ты пока
Эрвина Грина, моряка.
ДЕСЯТЫЙ УДАР
Чередованье милых развлечений
Бывает иногда скучнее службы.
Прийти на помощь может только случай,
Но случая не приманишь, как Жучку.
Храм случая — игорные дома.
Описывать азарт спаленных глаз,
Губ пересохших, помертвелых лбов
Не стану я. Под выкрики крупье
Просиживал я ночи напролет.
Казалось мне, сижу я под водою.
Зеленое сукно напоминало
Зеленый край за паром голубым...
Но я искал ведь не воспоминаний,
Которых тщательно я избегал,
А дожидался случая. Однажды
Ко мне подходит некий человек
В больших очках и говорит: — Как видно,
Вы вовсе не игрок, скорей любитель,
291
Или, верней, искатель ощущений.
Но в сущности здесь — страшная тоска:
Однообразно и неинтересно.
Теперь еще не поздно. Может быть,
Вы не откажетесь пройтись со мною
И осмотреть собранье небольшое
Диковинок? Изъездил всю Европу
Я с юных лет; в Египте даже был.
Образовался маленький музей,—
Меж хламом есть занятные вещицы,
И я, как всякий коллекционер,
Ценю внимание; без разделенья,
Как все другие, эта страсть — мертва. —
Я быстро согласился, хоть, по правде
Сказать, не нравился мне этот человечек:
Казался он назойливым и глупым.
Но было только без четверти час,
И я решительно не знал, что делать.
Конечно, если разбирать как случай —
Убого было это приключенье!
Мы шли квартала три; подъезд обычный,
Обычная мещанская квартирка,
Обычные подделки скарабеев,
Мушкеты, сломанные телескопы,
Подъеденные молью парики
Да заводные куклы без ключей.
Мне на мозги садилась паутина,
Подташнивало, голова кружилась,
И я уж собирался уходить...
Хозяин чуть замялся и сказал:
—
Вам, кажется, не нравится? Конечно,
Для знатока далеко не товар.
Есть у меня еще одна забава,
Но не вполне закончена она.
Я все ищу вторую половину.
На днях, надеюсь, дело будет в шляпе.
Быть может взглянете? — Близнец! «Близнец?!»
—
Близнец. «И одиночка?» — Одиночка.
Вошли в каморку мы: посередине
Стоял аквариум, покрытый сверху
Стеклом голубоватым, словно лед.
В воде форель вилась меланхолично
И мелодично била о стекло.
—
Она пробьет его, не сомневайтесь.
«Ну, где же ваш близнец?» — Сейчас, терпенье. —
Он отворил в стене, с ужимкой, шкап
И отскочил за дверцу. Там, на стуле,
На коленкоровом зеленом фоне
Оборванное спало существо
(Как молния мелькнуло — «Калигари!») :
Сквозь кожу зелень явственно сквозила,
Кривились губы горько и преступно,
Ко лбу прилипли русые колечки,
292
И билась вена на сухом виске.
Я с ожиданием и отвращеньем
Смотрел, смотрел, не отрывая глаз...
А рыба бьет тихонько о стекло...
И легкий треск и синий звон слилися...
Американское пальто и галстук...
И кепка цветом нежной rose champagne.
Схватился за сердце и дико вскрикнул...
—
Ах, Боже мой, да вы уже знакомы?
И даже... может быть... не верю счастью!..
«Открой, открой зеленые глаза!
Мне все равно, каким тебя послала
Ко мне назад зеленая страна!
Я — смертный брат твой. Помнишь, там, в Карпатах?
Шекспир еще тобою не дочитан
И радугой расходятся слова.
Последний стыд и полное блаженство!..»
А рыба бьет, и бьет, и бьет, и бьет.
ОДИННАДЦАТЫЙ УДАР
—
Ты дышишь? Ты живешь? Не призрак ты?
—
Я — первенец зеленой пустоты.
—
Я слышу сердца стук, теплеет кровь...
—
Не умерли, кого зовет любовь...
—
Румяней щеки, исчезает тлен...
—
Таинственный сверш ается обмен...
—
Что первым обновленный взгляд найдет? —
—
Форель, я вижу, разбивает лед. —
—
На руку обопрись... Попробуй... встань...
—
Плотнеет выветрившаяся ткань...
—
Зеленую ты позабудешь лень?
—
Всхожу на следующую ступень! —
—
И снова можешь духом пламенеть?
—
Огонь на золото расплавит медь.
—
И ангел превращений снова здесь?
—
Да, ангел превращений снова здесь.
ДВЕНАДЦАТЫЙ УДАР
На мосту белеют кони,
Оснеженные зимой.
И, прижав ладонь к ладони,
Быстро едем мы домой.
Нету слов, одни улыбки,
Нет луны, горит звезда —
Измененья и ошибки
Протекают, как вода.
Вдоль Невы, вокруг канала,—
И по лестнице с ковром
Ты взбегаешь, как бывало,
Как всегда в знакомый дом.
Два веночка из фарфора,
Два прибора на столе,
И в твоем зеленом взоре
По две розы на стебле.
Слышн'о, на часах в передней
Не спеша двенадцать бьет...
То моя форель последний
Разбивает звонко лед.
Живы мы? и все живые.
Мы мертвы? Завидный гроб!
Чтя обряды вековые,
Из бутылки пробка — хлоп!
Места нет печали хмурой;
Ни сомнений, ни забот!
Входит в двери белокурый,
Сумасшедший Новый год!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
А знаете? Ведь я хотел сначала
Двенадцать месяцев изобразить
И каждому придумать назначенье
В кругу занятий легких и влюбленных.
А вот что получилось! Видно, я
И не влюблен, да и отяжелел.
Толпой нахлынули воспоминанья,
Отрывки из прочитанных романов,
Покойники сыешалися с живыми,
И так все перепуталось, что я
И сам не рад, что все это затеял.
Двенадцать месяцев я сохранил
И приблизительную дал погоду,—
И то не плохо. И потом я верю,
Что лед разбить возможно для форели,
Когда она упорна. Вот и все.
1927
294
2. Панорама с выносками
1. ПРИРОДА ПРИРОДСТВУЮЩАЯ
И ПРИРОДА ОПРИРОДЕННАЯ
(NATURA NATURANS ET NATURA NATURATA)
Кассирша ласково твердила:
—
Зайдите, миленький, в барак,
Там вам покажут крокодила,
Там ползает японский рак. —
Но вдруг завыла дико пума,
Как будто грешники в аду,
И, озирался угрюмо,
Сказал я тихо: «Не пойду!
Зачем искать зверей опасных,
Ревущих из багровой мглы,
Когда на вывесках прекрасных
Они так кротки и милы?»
2. ВЫНОСКА ПЕРВАЯ
Скок, скок!
Лакированный ремешок
Крепче затяни,
Гермес!
Внизу, в тени —
Лес...
Дальше — моря,
С небом споря,
Голубеет рог чудес.
Следом
За Ганимедом
Спешит вестник,
А прыгун — прелестник —
Катит обруч палочкой,
Не думая об обрученьи,
Ни об учейьи.
Неужели ловкий бог,
Идол беременных жен,
Не мог
Догнать простого мальчика,
А пришел
Хохлатый орел
С гор?
Совка, совка, бровь не хмурь,
Не зови несносных бурь!
Как завидишь корабли
Из Халдейской из земли,
Позабудешь злую дурь!
295
3. МЕЧТЫ ПРИСТЫЖАЮТ
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Есть ли что-нибудь нелепей
Когда в комнатке убогой
От земных великолепий
Разбегаются глаза?
По следам науки строгой
Не излечит и Асклепий,
Если висельник двурогий
Заберется вам в глаза.
Комфортабельны покои,
Есть и выезд, и премьеры,
Телефоны и лифтбои,
Телеграммы, вечера.
Всех мастей и всякой меры,
То гурьбою, то их двое,
Молодые кавалеры
Коротают вечера.
Приглашенья и изданья
На веленевой бумаге,
От поклонников признанья,
Путешествия, моря,
Легкомысленной отваги
Мимолетные свиданья, —
И сверканья резвой влаги
Разливаются в моря...
Летний сад, надутый гений,
Бестолковый спутник Лева,
Иностранных отделений
Доморощенный Вольтер.
Грузно скачет Большакова..
От балетных сновидений
Впечатленья никакого,
Будто прав мосье Вольтер.
А поэмы, а романы,
Переписки, мемуары,—
Что же, это все обманы
И приснилось лишь во сне?
Поэтические пары —
Идиотские чурбаны?
И пожары и угары —
Это тоже все во сне?
Право, незачем портрету
Вылезать живьем из рамок.
Если сделал глупость эту,
Получилась чепуха.
296
Живописен дальний замок, —
Приближаться толку нету:
Ведь для дядек и для мамок
Всякий гений — чепуха.
4. УЕДИНЕНИЕ ПИТАЕТ СТРАСТИ
Ау, Сергунька! серый скит осиротел.
Ау, Сергунька! тихий ангел пролетел.
Куда пойду, кому скажу свою печаль?
Начальным старцам сердца бедного не жаль.
Зайду в покоец — на постели тебя нет,
Зайду в борочек — на полянке тебя нет,
Спущуся к речке — и у речки тебя нет,
На том песочке потерялся милый след.
Взойду на клирос и читаю наобум.
Ударь в клепало, не отгонишь грешных дум.
Настань, страдовая пора.
Столбом завейся, мошкара!
Конопатка — матушка,
Батюшка — огонь,
Попали тела наши,
Души успокой!
Что стыдиться, что жалеть?
Раз ведь в жизни умереть.
Скидавай кафтан, Сережа.
Помогай нам, святый Боже!
Братья все дивуются,
Сестры все красуются,
И стоим мы посреди,
Как два отрока в печи,
Хороши и горячи.
Держись удобней,— никому уж не отдам.
За этот грех ответим пополам!
5. ВЫНОСКА ВТОРАЯ
Дымок сладелый вьется,
На завесе — звезда.
Я знаю: друг мой милый
Потерян навсегда,
Один у нас заступник,
Он в длинном сюртуке,
Мешает тонкой палочкой
В грошовом котелке.
Заплачено за помощь
(Считал я) пять рублей,—
А сердце бьется верою
Быстрей и веселей.
297
Мяукает на печке
Какой-то пошлый кот.
Помощник остановится,
Отрет платочком пот...
И дальше зачитает.
Тоска, тоска, тоска!
Прозрачней с каждым словом
Сосновая доска.
Тошнотное круженье...
В руке пустой бокал...
За сердце я схватился —
И друга увидал.
6. ТЕМ НЫЕ УЛИЦЫ РОЖДАЮТ
ТЕМНЫЕ ЧУВСТВА
Не так, не так рождается любовь!
Вошла стареющая персиянка,
Держа в руках поддельный документ,—
И пронеслось в обычном кабинете
Восточным клектом сладостное: «М есть!
А как неумолим твой легкий шаг,
О, кавалер умученных Жизелей!
Остановился у портьер... стоишь...
Трещит камин, затопленный весною.
Дыханье с той и с этой стороны
Непримиримо сталкивают искры...
Имагинация замкнула круг
И бешено спласталась в голове.
Уносится тайком чужой портфель,
Подносится отравленная роза,
И пузырьками булькает со дна
Возмездие тяжелым водолазом.
Следят за тактом мертвые глаза
И сумочку волною не качает...
Уйди, уйди, не проливалась кровь,
А та безумица давно далеко!
Не говор — шепот, эхо — не шаги...
Любовь сиротка, кто тебя калечил?
Кто выпивает кровь фарфорных лиц?
Благословение или заклятье
Исходит волнами от тонких рук?
Над девичьей постелью в изголовьи
Висит таинственный знакомый знак,
А колдовские сухожилья Винчи
Люциферически возносят тело,
И снова падают природой косной.
Где ты, весенняя, сквозная роща?
Где ты, неломленная дико бровь?
Скорей бежать из этих улиц темных:
Поверь, не там рождается любовь!
7. ДОБРЫЕ ЧУВСТВА ПОБЕЖДАЮТ
ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО
Есть у меня вещица —
Подарок от друзей,
Кому она приснится,
Тот не сойдет с ума.
Безоблачны м денечком
Я получил ее,
По гатям и по кочкам
С тех пор меня ведет.
Устану ли, вздремну ли
В неровном я пути,—
Уж руки протянули
Незримые друзья.
Предамся ль малодушным
Мечтаньям и тоске,—
Утешником послушным,
Что Моцарт запоет.
Меж тем она — не посох,
Не флейта, не кларнет,
Но взгляд очей раскосых
На ней запечатлен.
И дружба, и искусства,
И белый низшій зал,
Обещанные чувства
И верные друзья.
Пускай они в Париже,
Берлине или где,—
Любимее и ближе
Быть на земле нельзя.
А как та вещь зовется,
Я вам не назову,—
Вещунья разобьется
Сейчас же пополам.8
8. ВЫНОСКА ТРЕТЬЯ
По веселому морю летит пароход,
Облака расступились, что мартовский лед,
И зеленая влага поката.
Кирпичом попачищены ручки кают,
И матросы все в белом сидят и поют,
И будить мне не хочется брата.
Ничего не осталось от прожитых дней...
299
Вижу: к морю купаться ведут лошадей,
Но не знаю заливу названья.
У конюших бока золотые, как рай,
И, играя, кричат пароходу: «Прощай!»
Да и я не скажу «до свиданья».
Не у чайки ли спросишь: «Летишь ты зачем?»
Скоро люди двухлетками станут совсем,
Заводною заскачет лошадка.
Ветер, ветер, летящий, плавучий простор,
Раздувает у брата упрямый вихор,—
И в душе моей пусто и сладко.
1926
3. Северный веер
Юр. Юркуну
1
Слоновой кости страус поет:
—
Оледенелая Фелица! —
И лак, и лес, Виндзорский лед,
Китайский лебедь Бердсли снится.
Дощечек семь. Сомкни, не вей!
Не иней — букв совокупленье!
На пчельниках льняных полей
Голубоватое рожденье.
2
Персидская сирень! «Двенадцатая ночь».
Желтеет кожею водораздел желаний.
Сидит за прялкою придурковато дочь
И не идет она поить исаломских ланей.
Без звонка, через кухню, минуя швейцара,
Не один, не прямо, прямо и просто
И один,
Как заказное письмо
С точным адресом под расписку,
Вы пришли.
Я видел глазами (чем же?)
Очень белое лицо,
Светлые глаза,
300
Светлые волосы,
Высокий для лет рост.
Все было не так.
Я видел не глазами,
Не ушами я слышал:
От желтых обоев пело
Шекспировски плотное тело:
«За дело, лентяйка, за дело».
3
О, завтрак, чок! о, завтрак, чок!
Позолотись зимой, скачок!
Румяных крыльев какая рань!
Луком улыбки уныло рань.
Холодный потик рюмку скрыл,
Иголкой в плечи — росточек крыл.
Апрель январский, Альбер, Альбер,
«Танец стрекоз», арена мер!
4
Невидимого шум мотора,
За поворотом сердце бьется.
Распирает муза капризную грудь.
В сферу удивленного взора
Алмазный Нью-Йорк берется
И океанский, горный, полевой путь.
Раскидав могильные обломки,
Готова заплакать от весны незнакомка,
Царица, не верящая своему царству,
Но храбро готовая покорить переулок
И поймать золотую пчелу.
Ломаны брови, ломаны руки,
Глаза ломаны.
Пупок то подымается, то опускается...
Жива! Жива! Здравствуй!
Недоверие, смелость,
Желание, робость,
Прелесть перворожденной Евы
Среди австралийских тростников,
Свист уличного мальчишки,
И ласточки, ласточки, ласточки.5
5
Баржи затопили в Кронштадте,
Расстрелян каждый десятый, —
Юрочка, Юрочка мой,
Дай Бог, чтоб Вы были восьмой.
301
Казармы на затопленном взморье,
Прежний, я крикнул бы: «Люди!»
Теперь молюсь в подполье,
Думая о белом чуде.
6
На улице моторный фонарь
Днем. Свет без лучей
Казался нездешним рассветом.
Будто и теперь, как встарь,
Заблудился Орфей
Между зимой и летом.
Надеждинская стала лужайкой
С загробными анемонами в руке,
А Вы, маленький, идете с Файкой,
Заплетая ногами, вдалеке, вдалеке.
Собака в сумеречном зале
Лает, чтобы вас не ждали.
7
Двенадцать — вещее число,
А тридцать — Рубикон:
Оно носителю несло
Подземных звезд закон.
Раскройся, веер, плавно вей,
Пусти все планки в ход.
Животные земли, огней.
И воздуха, и вод.
Стихий четыре: север, юг,
И запад, и восток.
Корою твердой кроет друг
Живительный росток.
Быть может, в щедрые моря
Из лейки нежность лью, —
Возьми ее — она твоя.
Возьми и жизнь мою.
1925
4. Пальцы дней
О. Череміиановой
1. ПОНЕДЕЛЬНИК (Луна)
Прикосновенье лунных пальцев...
Вставай, лунатик, в путь-дорогу.
Дорога — чище серебра,
Белеет Ева из ребра,
Произрастают звери, птицы,
Цветы сосут земную грудь.
Все, что свечой в субботу снится,
Ты можешь в небо окунуть.
Закладка. Радуга. Молебен.
Ковчег строгает старый Ной,
И день простой уже не беден —
Играет радостью иной.
В окошко зорю мирозданья
Пронзает школьникам петух.
О, первых почек клейкий дух,
О, раннее в росе свиданье!
2. ВТОРНИК (Марс)
Приземисто краснея, глаз
Траншеи тускло озаряет.
Какой неслыханный рассказ
Глухая пушка повторяет?
Висит туман янтарево,
Столбом тускнеет зарево,
Клокочет в колбе варево,
Из-за моря нам марево.
Свары, ссоры,
Схватки, своры,
Шпоры, шоры
И барабан, барабан, барабан...
А люди тонки и стройны,
Неколебимы и высоки,
Как будто стеклами войны
Стекли бушующие соки.
Гляди в продольные глаза:
Не в сером вечере гроза,
Блестит каюта на востоке.
Когда вы сидели на кресле, я думал, я думал, я думал
Зачем этот стон, эти ноги и ребра не могут прижаться,
Зачем не могу я погладить затылок, и плечи, и щеки,
303
Зачем не измерить, целуя, длину протянувшего тела,
Не вычерпать воду озер, где испуганно «да» рассмеялось?
И в город — начало конца — лазутчики тихо вползали.
3. СРЕДА (Меркурий)
Меркурий, Меркурий,
Черных курей зарежем.
Рудокоп с ногами крылатыми,
Рулевой задумчиво-ю ный,
Ходок по морям и по небу,
Безбородый Никола,
Офеня небесный
Без брони, без пики архангел,
Шапка есть у тебя невидимка,
Посошок волшебный,
Учишь купцов торговать,
Корабельщиков плавать,
Поэтам нагоняешь сон,
Развязываешь воображенье,
Связываеш ь несвязуемое,
Изобретать ты учишь
Выходить из положения,
Отталкиваться от земли
И снова к ней прикасаться.
Покой тебе ненавистен,
Умершим ты даешь мудрость.
В любви ты учишь уловкам,
Ревности, нежности,
Ссорам и примиренью,
Переходам к последней победе.
Ты переменчив, как радуга,
Твой день — посереди недели, —
Катись в любую сторону.
Серо ивы клонятся,
Сиро девы клонятся,
Прошуршала конница
Шумом бесшумным.
Ветер узаконится,
Крылья узаконятся,—
Веди, бледноколонница,
К думам бездумным.
Пастух и хранитель серебряных полей,
На горячую маковку молоко пролей!4
4. ЧЕТВЕРГ (Юпитер)
Довольно. Я любим. Стоит в зените
Юпитер неподвижный. В кабинет
Ко мне вошел советник тайный Гете,
304
Пожал мне руку и сказал: «Вас ждет
Эрцгерцог на бостон. Кольцо и якорь».
Закрыв окно, я потушил свечу.
5. ПЯТНИЦА (Венера)
Кто скрижали понимает,
Кто благую весть узнает,
Тот не удивляется.
По полям пятнистым идя
И цветущий крест увидя,
Сердцем умиляется.
Разомкнулись вес и мера,
У креста стоит Венера,
Очи томно кружатся.
По морю дымятся флоты,
Пташек мартовских полеты
Раздробила лужица.
Нисхожденье — состраданье,
Восхожденье — обладанье
Огибают струями.
О, святейший день недели,
Чтоб не пили и не ели,—
Жили поцелуями.
6. СУББОТА
Беременная Рая,
Субботу приготовь:
Все вымети,
Все вычисти,
Чтоб оживились вновь
Мы запахами рая.
О, елка, о, ребята,
О, щука, о, чеснок.
Не выразить,
Не высказать,
Как жребий наш высок,
Как наша жизнь богата.
Ну, опустите полог.
Считай: рабочих ш есть,
А день седьмой,
А день святой
На то у Бога есть,
Чтобы покой был долог.
Теперь гут нахт, тушите свечи
До деловой, житейской встречи.
305
7. ВОСКРЕСЕНЬЕ
Только колоколам работа.
Равны рабы Божии.
Паруса опустились.
Ш тиль, безмолвие.
Если я встречу вас,—
Не узнаю.
На всех крахмальные воротнички
И шляпы, как на корове седло.
Бездействие давит воочию.
Все блаженно растекаются
В подобии небытия.
Сердце боится остановок
И думает, что это сон,
Выдуманный Сёрра и Лафоргом.
Подходило бы, чтобы у соседей
Непрерывно играли гаммы
И гуляли приюты,
Изнывая от пустоты.
Точка, из которой ростками
Расходятся будущие лучи.
1925
5. Для Августа
С. В . Демьянову
1. ТЫ
Так долго шляпой ты махал,
Что всем ужасно надоел.
Взяла брюнетка на прицел,
Подруга вставила: «Нахал».
И долго крякал капитан,
Который здорово был пьян.
Махал, махал и, наконец,
Когда остался ты один,
Какой-то плотный господин
Тебя уводит, как отец.
В одной из светленьких кают
Уж скоро рюмки запоют.
306
Ты треугольник видишь бри
И рядом страсбургский пирог...
Тут удержаться уж не мог,
Подумал: «Ах, черт побери!
Я никогда их не едал,
У Блока кое-что читал».
Отец нежданный стороной
Заводит речь о том, о сем:
Да сколько лет, да как живем,
Да есть ли свой у вас портной...
То Генрих Манн, то Томас Манн,
А сам рукой тебе в карман...
Папаша, папа, эй-эй-эй!
Не по-отцовски вы смелы...
Но тот, к кому вы так милы,
Видавший виды воробей.
Спустилась шторка на окне,
Корабль несется по волне.
2. ЛУНА
А ну, луна, печально!
Печатать про луну
Считается банально,
Не знаю , почему.
А ты внушаешь знанье
И сердцу, и уму:
Понятней расстоянье
При взгляде на луну,
И время, и разлука,
И тетушка искусств,—
Оккультная наука,
И много разных чувств.
Покойницкие лица
Ты милым придаешь,
А иногда приснится
Приятненькая ложь.
Без всякого уменья
Ты крыши зеленишь,
И вызовешь на пенье
Несмысленную мышь.
Ты путаешь, вещаешь,
Кувыркаешь свой серп
И точно отмечаешь
Лишь прибыль да ущерб.
307
Тебя зовут Геката,
Тебя зовут Пастух,
Коты тебе оплата
Да вороной петух.
Не думай, ради Бога,
Что ты — хозяйка мне,—
Лежит моя дорога
В обратной стороне.
Но, чистая невеста
И ведьма, нету злей,
Тебе найдется место
И в повести моей.
3. А Я...
Стоит в конце проспекта сад,
Для многих он — приют услад,
А для других, ну — сад как сад.
У тех, кто ходят и сидят,
Особенный какой-то взгляд,
А с виду — ходят и сидят,
Куда бы ни пришлось идти, —
Все этот сад мне по пути,
Никак его не обойти.
Уж в августе темнее ночи,
А под деревьями еще темнее.
Я в сад не заходил нарочно,
Попутчика нашел себе случайно...
Он был высокий, в серой кепке,
В потертом несколько, но модном платье.
Я голоса его не слышал —
Мы познакомились без разговоров, —
А мне казалось, что, должно быть, — хриплый.
—
На Вознесенском близко дом...
Мы скоро до него дойдем...
Простите, очень грязный дом. —
Улыбка бедная скользит...
Какой у Вас знакомый вид!..
Надежды, память — все скользит...
Ведь не был я нисколько пьян,
Но рот, фигура и туман
Твердили: ты смертельно пьян!..
308
Разделся просто, детски лег...
Метафизический намек
Двусмысленно на сердце лег.
4. ТОТ
Поверим ли словам цыганки,—
До самой смерти продрожим.
А тот сидит в стеклянной банке,
И моложав и невредим.
Сидит у столика и пишет,—
Тут каждый Бердсли и Ш експир,—
Апрельский ветер тюль колышет,
Сиреневый трепещет мир,
Звенят, звенят невыносимо
Иголки, искры и вино,
И ласточки просвищут мимо
Американкою в окно.
Измены здесь для примиренья,
А примиренья для измен.
Политональнейшее пенье
От лаковых несется стен.
Все кружится, и все на месте...
Все близко так, и все поет,
Отчетливо, как при Норд-Эсте,
Прозрачно, словно жидкий мед...
Куда пропал ты, беспечальный
И чистый воздух медных скал?
На Вознесенском дом скандальный
Да пароходный тот нахал!
5. ТЫ (2-ое)
—
Остановка здесь от часа до шести.
А хотелось бы неделю провести.
Словно зайчики зеркал,
Городок из моря встал,
Все каналы да плотины,
Со стадами луговины,—
Нет ни пропастей, ни скал. —
Кабачок стоит на самом берегу,
Пароход я из окна устерегу.
Только море, только высь.
По земле бы мне пройтись:
Что ни город — все чудесно,
309
Неизвестно и прелестно,
Только знай себе дивись! —
Если любишь, разЕе можно устоять?
Это утро повторится ли опять?
И галантна и крепка
Стариковская рука.
Скрипнул блок. Пахнуло элем,
Чепуху сейчас замелем,
Не услышать нам свистка.
6. А Я (2-ое)
Постучали еле слышно...
Спичка чирк... шаги... глаза...
Шепот... «Вася, осторожней:
По домам идет обход».
—
Шпалер, шпалер... Брось за печку...
—
Гость?., смывайтесь... разве пьян?..
—
Черный ход еще не заперт,—
Мина Карловна сидит.
—
Извиняюсь... не нарочно...
Я и сам тому не рад...
Я засыпаюсь, наверно,
На Конюшенной налет.
Ну, пока! — поцеловались...
—
Стой! ия с тобой.— Куда? —
—
Все равно! — А попадетесь?
Укрывателю тюрьма,—
Отчего же хриплый голос
Стал прозрачным и любимым,
Будто флейта заиграла
Из-за толстого стекла.
Отчего же эта нежность
Щеки серые покрыла,
Словно в сердце заключенной
Оставаться не могла?
Разве ты сидишь и пишешь,
Легче бабочки из шелка,
И причесан, и напудрен,
У апрельского стола?
—
Что же стали? — кот — басило...
Опрокинулось ведро.
—
Тише, черти! — Сердце бьется,
Заливается свисток.
—
Значит, ты ?.. — До самой смерти! —
Улыбнулся в темноте.
—
Может, ждать совсем недолго,
Но спасибо и на том.
Тут калитка возле ямы...
Проходной я знаю двор.
Деньги есть? Айда, на Остров.
310
Там знакомый пароход.
Паспортов у нас не спросят,
А посадят прямо в трюм.
Дней пяток поголодаем
Вместе, милый человек!
7. ТОТ (2-ое)
Февральский радио поет,
Приволье молодости дальной,
Натопленность кисейной спальной
И межпланетный перелет.
Перечит нежности начальной
Воспоминаний праздный счет.
Сереет снег, тончает лед,
Не уберечь зимы венчальной!
Хрусталь на прежнее стекло
Воображенье налагает,
Изменчивое так светло!
Плывут вуали, воздух тает...
И сонный вой гавайских труб
Напоминает трепет губ.8
8. ЛУНА (2-ое)
Луна! Где встретились!., сквозь люки
Ты беспрепятственно глядишь,
Как будто фокусника трюки,
Что из цилиндра тянет мышь.
Тебе милей была бы урна,
Руины, жалостный пейзаж!
А мы устроились недурно,
Забравшись за чужой багаж!
Все спит; попахивает дегтем,
Мочалой прелой от рогож...
И вдруг, как у Рэнбо, под ногтем
Торжественная щелкнет вошь.
И нам тепло, и не темно нам,
Уютно. Качки нет следа.
По фантастическим законам
Не вспоминается еда...
Сосед храпит. Луна свободно
Его ласкает как угодно,
И сладострастна и чиста,
Во всевозможные места.
Я не ревнив к такому горю:
Ведь стоит руку протянуть, —
И я с луной легко поспорю
311
На деле, а не как-нибудь!
Вдруг... Как?., смотрю, смотрю... черты
Чужие вовсе... Разве ты
Таким и был? И нос, и рот...
Он у того совсем не тот.
Зачем же голод, трюм и море,
Зубов нечищеных оскал?
Ужели злых фантасмагорий,
Луна, игрушкою я стал?
Но так доверчиво дыханье,
И грудь худая так тепла,
Что в темном, горестном лобзаньи
Я забываю все дотла.
9. ТЫ (3-е)
—
Вы мне не нравитесь при лунном свете
Откуда-то взялись брюшко и плешь,
И вообще, пора бы шутки эти
Оставить вам . — Голландия скучна! —
—
Но, детка, вы же сами захотели
Остановиться в этом городке.
Не думал я, что в столь прелестном теле
Такой упрямец маленький сидит. —
—
Вы лишены духовных интересов.
Что надо вам, легко б могли найти
В любом из практикующих балбесов!
А я... а я... — Брюссельская капуста
Приправлена слезами. За окном
На горизонте растушеван густо
Далекий дождь...
В глазах плывет размытая фиалка,—
Так самого себя бывает жалко!
—
Вы сами можете помочь невзгодам,
Ведь дело не в Голландии, а в вас! —
—
Нет, завтра, завтра, первым пароходом!
А вас освобождаю хоть сейчас! —
Забарабанил дружно дождь по крышам,
Все стало простодушней и ясней.
Свисток теперь, конечно, мы услышим,
А там посмотрим. «Утро вечера мудреней»
10. ВСЕ ЧЕТ ВЕРО (Апофеоз)
Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та,
Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та!
Нептун трезубцем тритонов гонит.
Апофеоз. Апофеоз!
Тра-та-та-та-та. Дельфин играет!
Тра-та-та-та-та. Ярка лазурь!
312
Брады завеса ключом взлетает.
Апофеоз. Апофеоз!
Парная роскошь — былая мокредь.
Повеял ужас, дымит восторг...
Иты—нетотведь,итот—нетотведь
Апофеоз. Апофеоз!
Потягиваясь сладко, вышли.
Голландия! Конец пути.
Идти легко, как паре в дышле.
И заново глядят глаза:
Земля и воздух — все другое.
Кругом народ, все видим мы,
И все-таки нас только двое,
И мы другие, как и все.
Какой чудесный день сегодня.
Как пьяно вывески твердят,
Что велика любовь Господня!
Поют опущенные сходни,
Танцуют краны, паруса.
Ты не сидишь уже окован
В стеклянном пресном далеке,
Кисейный столик расколдован
И бьется в сердце как живой.
Вдруг... Боже мой. Навстречу пара,
И машет та же шляпа мне.
Ах, в ожидании удара,
Прижаться в нежной простоте.
Другой кричит издалека:
—
Fichue rencontre! c’est toi! c’est moi! *
Толчком проворным старик за бортом.
Такая жертва, такой отказ
Считаться мог бы первейшим сортом.
Апофеоз. Апофеоз!
—
Ведь я все тот же! минута бреда...
Опять с тобою — и нет измен. —
—
Круги бросайте! Тащите деда! —
Апофео-з. Апофеоз!
Тра-та-та-та. Но я не тот же!
Тра-та-та-та-та. Я не один!
—
Какая черствость! и с кем? о, Боже!
Тра-та-татата-та, тра-та-та-та.
Триумф Нептуна туземцев тешит.
И остаются все при своем.
В восторге дядя затылок чешет.
Апофеоз! Апофеоз!
1927
* Черт возьми эту встречу (фр.) . — Ред.
313
6. Лазарь
К. П. Покровскому
1. ЛАЗАРЬ
Припадочно заколотился джаз,
И Мицци дико завизжала: «Лазарь!»
К стене прилипли декольте и фраки,
И на гитары негры засмотрелись,
Как будто видели их в первый раз...
—
Но Мицци, Мицци, что смутило вас?
Ведь это брат ваш Вилли. Не узнали?
Он даже не переменил костюма,
Походка та же, тот же рост, прическа,
Оттенок тот же сероватых глаз. —
—
Как мог мой Вилли выйти из тюрьмы?
Он там сидит, ты знаешь, пятый месяц.
Четыре уж прошло... Четыре чувства,
Четыре дня, четырехдневный Лазарь!
Сошлисумаион,иБог,имы!—
—
Ах, Мицци дорогая... — О, позволь
Мне опуститься вновь в небытие,
Где золотая кровь и золотые
Колосья колются, и запах тленья
Животворит спасительную боль! —
Охриплой горлицею крик затих.
Где наш любимый загородный домик,
Сестрица Марта с Моцартом и Гете?
Но успокоилось уже смятенье,
И застонала музыка: «Für dich!..» *
2. ДОМИК
С тех пор прошло уж года два,
А помню, как теперь...
Высоких лип едва-едва
Коснулся месяц май.
Веселый дождик. Духов день.
Садовник рвет цветы.
Едва ступил я на ступень,—
Услышал тихий смех.
* «Для тебя!..» (нем.)
— Ред.
314
А за стеклом две пары глаз
Смеются, словно май,—
И Вилли в комнату сейчас
Со скрипкою вбежит.
Как мог быть с вами незнаком
Я целых тридцать лет?
Благословен ваш сельский дом,
Благословен Господь!
3. МИЦЦИ И МАРТА
Не переводятся гости у нас, уж так повелося:
Только проводишь одних, смотришь — других принимай.
Едут и старый и малый: банкиры, купцы, лейтенанты,
Киноактеры, певцы, летчик, боксер, инженер.
Марта сбилася с ног: принять, занять разговором,
Всех накормить, напоить, розы поставить на стол.
Мицци — та не хозяйка: только бы ей наряжаться,
Только бы книги читать, только бы бегать в саду.
Мицци имеет успех гораздо больший, чем Марта,
Не потому, что всего только семнадцать ей лет.
Марте тоже не много, она и добрей и спокойней,
Меньше капризов у ней, чаще улыбка видна.
Мицци, за что ни возьмется, мигом все одолеет,
Мигом забросит одно, мигом другое в уме.
То ненасытно танцует, хохочет, правит мотором,
То помрачнеет, как ночь, молча запрется одна,
Час, полтора просидит, плача, она неподвижно.
Губы кривятся, дрожат, сводит суставы болезнь...
Выйдет, как после припадка, сядет, глядит виновато...
Спрашивать вздумает кто, молвит: ...сидела у ног —
Слава не очень хорошая ходит про наших сестричек.
Марту тревожит она, Мицци на все наплевать...
Ну, а друзья? Да что же друзья? Какое им дело:
Музыка, танцы, игра, вечно вино на столе.
А Вилли — брат любимый;
Румян, высокий рост,
И сердце золотое,
И нравом очень прост.
Вилли несчастный, милый мой друг,
Зачем это время я вспомнил вдруг?
Быстро в беседку вошла и бросилась к Мицци на шею,
Розою вся запылав, старшая, Марта сестра.
—
Мицци, послушай меня: какая забавная новость!
Всех я корю за любовь, — вот полюбила сама.
—
Марточка, Марточка, ты? Признаться — разодолжила.
Можно и имя узнать? — Помнишь, высокий блондин...
В Духов день он пришел и на крыльце спотыкнулся...
Вилли со скрипкой тогда в комнату быстро вбежал,
Гость покраснел и смутился... Ужели не помнишь, родная?
315
Мицци умолкла на миг, тень пробежала по лбу.
—
Марта, разумная Марта, все для других ты рассудишь,
А доведись до себя — выйдешь ребенка глупей.
Ты полюбила его. Я верю и этому рада,
Но рассудила ли ты, что ты получишь в ответ? —
Марта, еще покраснев, смущенная молвит: — Зачем же?
Он не выходит от нас, словно забыл о делах.
Он человек занятой, а вечно сидит да играет,
Слушает песни мои, робко краснеет, молчит. —
Мицци прищурила глаз и тихо, раздельно сказала:
—
Мы тут, поверь, ни при чем: хочет он с Вилли дружить. —
А Вилли, брат любимый,
Глядит себе во двор...
Вот бы расхохотался,
Услыша разговор.
Вилли несчастный, милый мой друг,
Зачем это время я вспомнил вдруг?
4. ЭДИТ
Весь город поутру твердит:
—
Вчера убита Джойс Эдит. —
А кто она и где жила,
И с кем тот вечер провела?
Чужая смерть невнятна нам —
Поахали — и по делам:
Кто на завод, кто в магазин,
В контору, в банк,— и ни один
Из них не думал, что когда-
Нибудь исчезнет навсегда.
Звенят трамваи, слаб ледок,
А девушка глядит в листок:
Все те же десять черных строк,
А уж заныл от боли бок,
Расширенно стоят глаза,
И не бежит на них слеза,
И рот запекшийся твердит:
—
Моя Эдит, моя Эдит.
Куда девался милых смех,
Улыбки и соболий мех,
Сережки длинные в ушах,
И воробьиная душа?
Кто будет в опере бывать,
Блэк-беттом с Вилли танцевать?
Где ты упала, где лежишь,
Не обновивши модных лыж?
316
Тебя в саду я не найду...
Вдруг вскрикнула и на ходу
С трамвая бросилась в мотор...
Все так же дик недвижный взор.
Скорей, скорей, скорей, скорей
В простор сугробистых полей!
Прокрикнут адрес кое-как...
Шофер, как видно, не дурак,
Пускает запрещенный ход,
Застопорил лишь у ворот.
—
Не надо сдачи! — Вот звопок...
Рукою жмет себе висок...
—
Где Вилли? — Старшая сестра
Шепнула: — Он еще вчера
Был арестован. — Мицци, ах,
Не устояла на ногах.
5. СУД
Дамы, дамы, молодые люди,
Что вы не гуляете по липкам,
Что не забавляетесь в Давосе,
Веселя снега своим румянцем?
Отчего, как загнанное стадо,
Вы толпитесь в этом душном зале,
Прокурора слушая с волненьем,
Словно он объявит приз за хоккей?
Замелькали дамские платочки,
Котелки сползают на затылок:
Видно, и убитую жалеют,
Жалко и убийцы молодого.
Он сидит, закрыв лицо руками;
Лишь порою вздрагивают уши
Да пробор меж лаковых волосьев
Проведен не очень что-то ровно.
Он взглянуть боится на скамейку,
Где сидят его родные сестры,
Отвечает он судье, не глядя,
И срывается любимый голос.
А взглянул бы Вилли на скамейку,
Увидал бы Мицци он и Марту,
Рядом пожилого господина
С черной бородою, в волчьей шапке.
Мицци крепко за руку он держит.
Та к нему лисичкою прижалась.
—
Не волнуйтесь, барышня, о брате
Как бы судьи тут ни рассудили,
Бог по-своему всегда рассудит.
317
Вижу ясно всю его дорогу,—
Труден путь, но велика награда.
Отнимаются четыре чувства:
Осязанье, зренье, слух — возьмутся,
Обонянье испарится в воздух,
Распадутся связки и суставы,
Станет человек плачевней трупа.
И тогда-то в тишине утробной
Пятая сестра к нему подходит,
Даст вкусить от золотого хлеба,
Золотым вином его напоит:
Золотая кровь вольется в жилы,
Золотые мысли — словно пчелы,
Чувства все вернутся хороводом
В обновленное свое жилище.
Выйдет человек, как из гробницы
Вышел прежде друг господень Лазарь. —
Все писцы внезапно встрепенулись,
Перья приготовили, бумагу;
Из дверей свидетелей выводят,
Четверых подводят под присягу.
Первым нищий тут слепорожденный
Палкою настукивал дорогу,
А за ним домашняя хозяйка —
Не то бандарша, не то сиделка.
Вышел тут же и посадский шкетик,
Дико рот накрашен, ручки в брючки,
А четвертым — долговязый сыщик
И при нем ищейка на цепочке.
Встали все и приняли присягу.
—
Отчего их четверо, учитель?
Что учил ты про четыре чувства,
Что учил про полноту квадрата,
Неужели в этом страшном месте
Понимать я начинаю числа?
Вилли, слушай! Вилли, брат любимый,
Опускайся ниже до предела!
Насладись до дна своим позором,
Чтоб и я могла с тобою вместе
Золоты м ручьем протечь из снега!
Я люблю тебя, как не полюбит
Ни жена, ни мать, ни брат, ни ангел! —
Стали белыми глаза у Вилли,
И на Мицци он взглянул с улыбкой,
А сосед ее тихонько гладит,
Успокаивает и ласкает;
А в кармане у него конвертик
Шелестит с американской маркой:
«Часовых дел мастеру в Берлине,
Вильмерсд орф Эммануилу Прошке ».
318
6. ПЕРВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ (Слепорожденный)
Слепым родился я на свет,
И так живу уж сорок лет,
Лишь понаслышке, смутно зная,
Что есть и зорька золотая,
Барашки белые в реке,
Румянец свежий на щеке.
И как бы ни твердили внятно,
А пестрота мне непонятна
Природы: для меня она
В глубокий мрак погружена.
Я рос и вырос сиротою
И по домам хожу с сумою.
Кто даст — Господь того спаси,
А нет — пустой суму неси.
Конечно, есть между слепыми —
Живут ремеслами какими,
Меня же смолоду влекло
На ветер, дождик, снег, тепло!
Что близких нет, так мне не жалко,
Верней родни слепому — палка:
Она и брат, она и друг,
Пока не выпадет из рук.
Вот так-то, палкою водимый,
Я брел равниною родимой...
Вдруг палкой ткнул — нельзя идти,
Лежит преграда на пути.
Остановился. Ш ум далеко,
Собака лает одиноко.
Провел рукою — предо мной
Лежит мужчина молодой...
Потрогал, он не шевелится,
А сердце бьется, ровно птица.
—
Послушай, встань! Напился, брат?
Пора домой идти назад.
Замерзнешь на снегу.., — Очнулся,
Вскочил и сам ко мне нагнулся.
—
Кто здесь? Ты видел? Боже мой,
Собака гонится за мной! —
—
Я слеп и ничего не вижу,
Аивидалбы—необижу.
—
Тебе не страшно? — Нет, чего?
—
Я, может быть... убил кого!
—
Все может быть. Не нам, убогим,
Пристало быть к другому строгим.
Я — просто бедный человек. —
Умолк. Рука сгребает снег,
А снег ледок осевший кроет,
Да столб от телеграфа воет,
Да поезд по мосту стучит,
Да ночь снеговая молчит...
—
Ощупай мне лицо рукою!
319
Скажи, кто здесь перед тобою?
Глубоко врезалась печать?
Черты уж начали кричать?
—
Ты — молодой и добрый малый,
В нужде и горе не бывалый.
Есть у тебя друзья и дом,
Ты с лаской нежною знаком.
В труде рука не загрубела,
Еще приятно, гладко тело...
Ты говоришь, что ты убил, —
Но грех до кожи не доплыл:
Она по-прежнему чиста,
Она по-прежнему свята,
По-прежнему ее коснуться —
Для жизни и любви проснуться. —
Он весь дрожит и руку жмет,
На снег умятый слезы льет.
—
Есть люди, для которых Вилли
Его грехи не изменили!
Он денег дал, простился, встал...
С тех пор его я не встречал.
7. ВТОРОЙ СВИДЕТЕЛЬ (Хозяйка)
Покойный муж говаривал мне: «Минна,
Умру спокойно — ты не пропадешь, —
Сумеешь грош нажить на каждый грош
И в деле разобраться, как мужчина».
А Фриц мой знал отлично в людях толк,—
Недаром шуцманом служил лет десять;
На глаз определит — того повесят.
А тот поступит в гренадерский полк.
Ко мне, быть может, был он и пристрастен:
Свою жену, ну, как не похвалить?
Но вскоре приказал он долго жить.
В таких делах уж человек не властен!
Живым — живое, а умершим — тленье.
И вот, покрывшись траурным чепцом,
Открыла гарнированный я дом,
Чтоб оправдать супружеское мненье.
Вложила весь остаток капитала
Я в этот дом; не мало и хлопот...
А через год — глядь — маленький доход.
Но большего ведь я и не искала.
Без нищеты дни протянуть до смерти —
Вот вся задача. Но зато труда
Потратила не мало, господа,
На это дело, верьте иль не верьте!
Руководить жильцовскою оравой,
Распределять и строгость, и привет —
Трудней такой работы в свете нет.
320
Должны бы мы увенчиваться славой,
Как полководцы, иль как дипломаты,
Иль как какой известный дирижер...
Все должен знать хозяйский слух и взор
Насчет скандалов, нравственности, платы.
Перебывала масса квартирантов;
Видала я и фрейлин, и певиц,
И адмиралов, и простых девиц,
И укротителей, и модных франтов.
И Джойс Эдит была между другими;
Актрисою писалася она,
Нужды не знала, но была скромна,
И превосходно танцевала шимми.
Конечно, к ней ходили тоже гости,
Но человек — всегда ведь человек,
И так короток наш девичий век!
Степенным быть успеешь на погосте.
Я никого — мой Бог! — не осуждаю:
За молодость, кто может быть судья?
Как вспомнится: «К Максиму еду я»,
Так до сих пор теряюсь и вздыхаю...
Меж прочими к нам приходил и Вилли,
И наконец — бывал лишь он один.
Ну, что ж? Вполне приличный господин,
И по-семейному мы время проводили.
И барышня к нам часто забегала,
Его сестра, да друг его, блондин
Высокий, тоже милый господин,
И ничего я не подозревала.
В день роковой я около полночи
Решила спать. А Вилли был у нас
Свой человек!.. Я потушила газ
В передней и легла, сомкнувши очи.
Поутру встала. С виду все в порядке.
Эдит вставала рано. Стук-стук-стук.
Стучу... Еще... Хоть бы единый звук
Из-за дверей в ответ! Как в лихорадке
Какао я скорей на подоконник...
Стучу, что мочи, в двери кулаком,
Ломаю их, не думая о том,
Что, может, не ушел еще поклонник...
Ах, ах! как замертво я не упала?
Как упустил свою добычу черт?!
Бутылки между роз, слоеный торт
И два недопитых до дна бокала...
Лишилась дара речи... рву косынку,
Как дура... А Эдит моя лежит —
Как спит; кинжал в груди у ней торчит,
И кровь течет на новую простынку!..
Ну, кто бы тут, скажите, не рехнулся?
Никто же ведь не думал, не гадал!
Такое преступленье и скандал!
Я на пол — бух, и речи дар вернулся.
11 М. Кузмин
321
Поверите, я никому на свете
Такого не желаю пережить.
Как застрахованной от горя быть,
Когда мы все, как маленькие дети?..
8. ТРЕТИЙ СВИДЕТЕЛЬ (Шкет)
Что ж, господа, вы хотите знать?
Видел что? — ничего не видел.
Знал кого? — никого не знал.
Слышал кой-что, да и то случайно.
Род занятий? — как вам сказать?
Чем придется — всего вернее.
Возраст? — Двадцать. Холост. Крещен.
Местожительства не имею...
Был не очень большой мороз,
Как вы помните: сухо, ясно —
Прямо, погода как на заказ
Для такой вот бездомной братьи.
Тут кино, а туда — кафе,
Там — фонарь, там — стоянка трама.
Место бойкое, свет вовсю:
Можно выбрать, кого угодно!
Клюнуло... Видно, важный гусь.
Я за ним в переулок темный.
Вдруг куда-то пропал мой тип,
Будто сквозь землю провалился.
Закурил... Надо подождать.
Слышу в желудке: скоро полночь...
С двух... выходит — десять часов!
Дело дрянь! А стою у подъезда.
Как прошли, не заметил я,
Только слышу: как будто спорят.
Голос у девушки чист, приятен!
Думал — гулящая; нет, не то.
Ну, а мужчина совсем как мальчик!
Старшие классы... юнкер... спорт.
Да и не спорят, а как-то странно
Оба волнуются все об одном.
С голоду все мне было понятно,
Вспомню — опять не понять ни черта.
Будто она ему: — Милый, ты видишь?
Легкая поступь тяжелей всех,
Легкий стук — это гроб забивают,
Плод получить — не сливы трясти. —
Он ей: — Когда тебя что смущает...
Ну, искушенье... сделай и брось!
Тут очищенье, крепость, сила.
—
«Сделай и брось!» А прилипнет рука?
—
Есть огонь, всякий клей растопит.
—
Да, огонь, и железо, и смерть! —
Тут умолкла. Вдруг очень нежно:
322
—
Кто тебе дороже всего?
—
Кто дороже всего, ты знаешь.
Я говорил, не скрывал ничего.
—
Преступленье — такая честность!
—
Что с тобой? Ты сегодня больна?
—
Ах, в болезни остреет зренье,
Мысль яснеет, тончает слух! —
—
Право, какая-то ночь вопросов!
—
Что ж? пускай, но скажи мне одно,
Больше я приставать не буду:
Прав ли тот, кто уходит сам?
Ну, уходит... ты понимаешь? —
—
Я далеко не фаталист,
Но считаю, что все уходы
Нам предписывает судьба.
Теш имся детски свободной волей,
А уходим, окончив роль. —
—
Это ясно, по крайней мере! —
Тут вернулся мой господин,
Подошел и пыхнул сигарой...
Не напрасно так долго ждал!
Пусть приходят и пусть уходят, —
Что мне за дело до других?
Я на сегодня имею ужин...
А чего-то мне было жаль...
9. ЧЕТВЕРТЫЙ СВИДЕТЕЛЬ (Сыщик)
Когда нас пригласили вместе с Дэзи
На место преступленья, я не знал,
В чем дело. Может быть, простой грабеж
Иль воровство. В лицо мне эта дама
Была известна, но особой слежки
За ней не полагалось, так что я
Не знал — ни кто она, ни с кем водилась,
Ни где бывала,— и пришел, как в лес.
Но для собаки не играет роли
Осведомленность: стоит ей на след
Напасть, и вам преступника отыщет.
Одно скажу, что не специалист
Тут действовал: следов он не засыпал,
И прямо побежал, не забегая
Туда-сюда, без всяких остановок.
За ней помчалось на автомобилях
Нас человека три. В поле, за город,
За полотно куда-то нас вела.
Мы думали, совсем уж убежала...
Вдруг слышим лай,— и бросились туда.
Лежал без чувств преступник на сугробе;
Сидела Дэзи, высунув язык,
И уходил вдали слепой прохожий...
Ведь на снегу все видно, словно днем.
11*
323
Отдался в руки он беспрекословно.
Свое я дело сделал. Дальше — вам!
Напомню только, что одна собака
В суде бывает лишена пристрастья,
Ей все равно — что молод, стар, красив,
Один ли сын, иль что-нибудь такое...
Все это — человеческие чувства,
А ею водит нюх и запах крови.
Где запах крови, там ищи убийства.
10. ПОСЛЕ СУДА
Зачем идти домой,
Когда не встречу брата?
Весь мир мне стал тюрьмой,
А жизнь цвела когда-то
Привольно и богато
Тобой, одним тобой.
Зачем он все молчал,
В устах улыбка жалась?
Он правды не искал,
И правда оказалась,
Как будто приближалось
Начало всех начал.
Начало всех начал друзей согнало
К Эммануилу за перегородку.
Тут ничего о Вилли не напомнит,
Тут тиканье часов их успокоит,
Глубокий голос уврачует раны,
Закат об утренней заре пророчит.
Ведь одного лишь нет,
А будто все разбито,
И омрачился свет,
И солнце тучей скрыто.
До крика не забыто,
Какой несем ответ.
Связать нельзя черты,
Не восстановишь круга,
Своей неправоты
Не отогнать испуга,
И смотрят друг на друга
И повторяют: «Ты».11
11. НОЧЬЮ
Шаги за спиною и черный канал,
А на сердце льется тягучий асфальт.
Зачем он увидел, зачем он догнал?
324
Пускай бы лишь искры, да сажа из труб,
Да куст бузины, неопрятен и тощ,
Тщедушный изгнанник младенческих рощ!
Обгонит, быть может, и мимо пройдет?
Вот эта скамейка в тени на мосту...
Нет, шаг замедляет, за руку берет...
Теперь никуда от него не уйти!
О, как ненавистен и светлый пробор
И, братом любимый, болотистый взор!
—
Куда вы, Мицци? Час глухой
И место здесь глухое. —
—
Зачем следите вы за мной?
Мне тяжелее вдвое. —
—
Я должен вас оберегать,
Теперь я вместо брата. —
—
Нет! Вилли будет жить опять,
Как с нами жил когда-то! —
Стал гуще липкий полумрак.
—
Не верите? молчите? —
—
Наверно все и будет так,
Как вы того хотите. —
—
Известно, вижу, что-то вам,
Чего другой не знает.
- Быть может, сами были там,
Где дух Эдит витает?
Зачем молчанием томить?
Сознайтесь: были? были??
Она могла помехой быть —
И вы ее убили.
Так ясно все! Конечно, вы...
Другой посмел бы кто же?
Но он смолчал — и вы правы,
И все на бред похоже! —
—
Нет, я не убивал... А бред
Всегда был в этом деле.
Сказали бы: «Виновных нет,—
Когда б понять сумели». —
—
Кругом такая пустота...
Я ничего не вижу...
Я не любила вас всегда,
Теперь же ненавижу!.. —
—
Все это бред. Я вам — не враг.
Я друг, поймите, Вилли. —
325
Она ускорила свой шаг,
Про тех не говорили.
И быстро и молча проходят они
Заводы, заставы, заборы, мосты...
Слилися вдали городские огни,
И ветру просторней, и тише дышать...
Виднеется вдруг словно вымерший дом —
По снам позабытым он сердцу знаком.
12. ПОСЕЩЕНИЕ
В окне под потолком желтеет липа,
И виден золотой отрезок неба.
Так тихо, будто вы давно забыты,
Иль выздоравливаете в больнице,
Иль умерли, и все давно в порядке.
Здесь каждая минута протекает
Тяжелых, полных шестьдесят секунд.
И сердце словно перестало биться,
И стены белы, как в монастыре.
Когда раздался хриплый скрип ключа,
Сидевший у стола не обернулся,
А продолжал неистово смотреть
На золотую липу в небе желтом.
Вот перед ним какой-то человек.
Он в волчьей шапке, с черной бородою,
В руках он держит круглый белый хлеб
И узкогорлую бутылку с рейнским.
—
Я навестить пришел вас. Может быть,
Не только навестить... — Молчит, ни слова.
—
Мне все известно. Вы ведь Вильгельм Штуде.
У вас есть сестры, Марта и Мария,
И друг у вас Эрнест фон Гогендакель...
А Джойс Эдит вам не была невестой. —
—
Вот чудеса! Газетные известья!
Кто ж этого не знает? Имена! —
—
Ну, хорошо. Тогда напомню то,
Что не было помещено в газетах:
Что вы Эдит совсем не убивали,
А взяли на себя вину затем,
Чтоб не коснулось подозренье друга. —
—
Зачем нам заново вести все дело?
В суде сказалося не мненье судей,
А чья-то правда правду оттолкнула
И мне не позволяла говорить.
Теперь мне все равно, как будто чувства
Мои исчезли, связки и суставы
Распалися. Одна осталась жажда,
Да голод маленький. Вот, я читал,
Что дикари живьем съедают бога.
Того, кто дорог, тоже можно съесть.
326
Вы понимаете? й будто умер,
И приговор есть только подтвержденье
Того, что уж случилось. Право, так. —
—
Я вам принес хорошего вина.
Попробуйте и закусите хлебом. —
—
О, словно золото! А хлеб какой!
Я никогда такой не видел корки!
Вливается божественная кровь!
Крылатыми становятся все мысли!
Да это — не вино, не хлеб, а чудо!
И вас я вспоминаю. Вас видал,
Еще когда я назывался Вилли.
Теперь я, может быть, уж Фридрих, Карл,
Вольфганг, или как-нибудь еще чуднее. —
—
Идемте. Дверь открыта. Все готово.
Вас ждут. Вы сами знаете — вас любят.
И заново начать возможно жизнь. —
—
А Джойс Эдит, бедняжка, не воскреснет. —
—
Воскреснет, как и все. Вам неизвестно,
Что у меня предсмертное письмо
Ее находится? Улики сняты. —
—
Ах, так!.. Я разучился уж ходить...
Я не дойду. Какое солнце! Липы! —
13. ДОМ
Благословен, благословен
И сад, и дом, и жизнь, и тлен.
Крыльцо, где милый друг явился,
Балкон, где я любви учился,
Где поцелуй запечатлен!
Вот две сестры, учитель, друг.
Какой восторженный испуг!
Ведь я опять на свет родился,
Опять я к жизни возвратился,
Преодолев глухой недуг!
Зачем же Мицци так бледна?
О чем задумалась она,
Как будто брату и не рада,—
Стоит там, у калитки сада,
В свои мечты погружена?
—
О, тише, тише,— говорит,—
Сейчас придет сюда Эдит.
Она уснула — не шумите.
К окну тихонько подойдите
И посмотрите — тихо спит...
Нет, Вилли, нет. Ты был не прав.
У ней простой и нежный нрав.
327
Она мышонка не обидит...
Теперь она тебя не видит,
Но выйдет, досыта поспав.
Смешной нам выдался удел.
Ты, братец, весь позолотел:
Учитель, верно, дал покушать?..
Его по-детски надо слушать:
Он сделал все, что он умел.
Взгляни с балкона прямо вниз:
Растет малютка кипарис,
Все выше траурная крошка!
Но погоди еще немножко,—
И станет сад как парадиз!..
Как золотится небосклон!
Какой далекий, тихий звон!
Ты, Вилли, заиграл на скрипке?
Кругом светло, крутом улыбки...
Что это? сон? знакомый сон?.. —
А брат стоит, преображен,
Как будто выше ростом он...
Не видит он, как друг хлопочет,
Вернуть сознанье Мицци хочет
И как желтеет небосклон...
1928
I
I
Дорогому Сомову
1906
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА I
Принимая слабительное по середам, m-me де Томбель в эти дни выходила
только вечером, почему я весьма удивился, когда, проходя в два часа после
обеда мимо ее дома, я увидел ее не только гуляющей по саду, но уже и в
туалете.
Она не ответила на мое почтительное приветствие, что я объяснил себе
ее разговором с садовником, в сопровождении которого она ходила взад и
вперед по прямой дорожке, наклоняясь то к тому, то к другому кусту осенних
роз. Но по удивленным взглядам старого Сульпиция и по взволнованно-крас
ному лицу дамы было видно, что и объяснения садовника принимались рас
сеянно и небрежно. Хотя я был послан с куском кружев к младшим Лар-
жильякам, небывалость происходившего перед моими глазами заставила ме
ня, повысив голос, повторить свое приветствие. На мое громкое: «Добрый
день, дорогая госпожа де Томбель!» окликнутая обернула свое полное, в се
дых буклях, теперь раскрасневш ееся лицо, и будто впервые меня заметив,
ответила: «Ах, это вы, Эме? здравствуйте, здравствуйте» и видя, что я не про
хожу, добавила: «Что это у вас в руках, образчики?» — «Нет, сударыня, это
младшие Ларжильяки купили для мадемуазель Клементины и просили
прислать». Она поинтересовалась видеть покупку и несколько мечтательно
проговорила: «Вероятно, скоро ряды ваших покупательниц пополнятся моей
родственницей, приезжающей ко мне».
—
Очень рады, милости просим,— сказал я, кланяясь,— а издалека вы
изволите ожидать барышню?
—
Из Парижа; только это еще не наверное, так что вы, пожалуйста,
не болтайте, Эме, ни папаше Матвею, ни особенно мадемуазель Бланш...
—
Зачем же, сударыня,— начал было я, но в это время госпожа де Том
бель, видевшая улицу, к которой я стоял спиной, прервав разговор, бросилась
в дом, закричав остающемуся садовнику: «Что же наш букет для встречи?»
Обернувшись, я увидел незаметно подъехавший по грязи дормез, до потолка
заваленный узлами, сундуками и подушками, слуг и служанок госпожи
де Томбель, толпившихся между дверцами экипажа и входом в дом, и шляпу
приехавшей с лентами цвета «умирающего Адониса», которые развевались
от сильного ветра. Диана и Мамелюк прыгали и лаяли вокруг, и сверху полу
темной лестницы доносился голос госпожи де Томбель: «Луиза, Луиза, мое
дитя!»
331
ГЛАВА II
Мой рассказ, как очевидца, о приезде родственницы госпожи де Томбель
возбудил большое любопытство дома за столом. Когда Вероника, поставив
мясо перед папашей Матвеем для разрезыванья, села за один с нами стол, она
присоединилась к общим расспросам, прибавив: «Она незамужняя, по край
ней мере, эта госпожа?» Но я кроме как про ленты прибывшей рассказать
ничего не умел, так что хозяин снова принялся разрезать жаркое, а мадемуа
зель Бланш, улыбнувшись, заметила: «Нельзя сказать, чтобы Эме был наблю
дателен» .
—
Он сразу увидел, что ему нужно, как купцу: какого цвета ленты;
какие же они, из Лиона или С. - Етьен?
Все засмеялись и принялись есть, а между жарким и сыром говорили
уже только о младших Ларжильяках и делах. Мою же голову всецело
занимала приезжая дама: какие у нее волосы, лицо, платье, богатая ли она,
замужняя или нет и т. п. После ужина по обыкновению посидели на крылечке,
пользуясь теплым вечером, и по обыкновению же папаша Матвей, зевая,
первый поднялся на покой, предвидя вставанье с зарею, за ним хозяйка
и Вероника, и по обыкновению я остался один с мадемуазель Бланш, сидя
на ступеньках старого крыльца. Тихонько переговаривались, какая завтра
вероятна погода, как шла сегодня работа, отчего это лает Мамелюк, скоро ли
праздник, — но я был рассеян и едва не позабыл поцеловать на прощанье
мадемуазель Бланш, которая, закутавшись в большой платок, казалась серди
той. Спустив с цепи Нерона, осмотрев ворота, калитку и двери, потушив
огни, я со свечой поднялся в свою комнату и лег спать, не думая о мадемуа
зель Бланш, как о своей вероятной невесте, которую хозяева прочили за
меня, их приемыша, выросшего в семье с самого детства и не знавшего ни
родителей, ни родины, , ни церкви, где меня назвали Жан Эме Улисс В ар
фоломей.
ГЛАВА III
Из темноватой мастерской была видна часть противоположного дома
с черепичной крышей и длинный каменный забор, единственный крашеный
в нашем городе, мостовая, вывеска пекарни, рыжая собака, лежащая у ворот,
голубое небо, паутинки, летающие по воздуху. И все это без выбору при
нималось моими глазами, не потому, чтобы мой ум был занят одной мыслью,
но напротив, вследствие странной пустоты в моей голове. Несмотря на первые
числа сентября, было очень жарко, и дожидаясь Онорэ, посланного к заказ
чикам, я дремал на скамейке, тщетно стараясь вспомнить, сколько кусков и
каких взяли вчера для г-жи де Томбель, как вдруг чей-то голос меня заставил
очнуться, проговоря: «Вы спите, дорогой господин Эме?» Передо мною стояла
в дверях, освещенная солнцем, вся в розовом, с мушками на улыбающемся
круглом лице, в пастушьей шляпе, приколотой сбоку высокой взбитой
прически, сама госпожа Луиза де Томбель. Хотя она жила уже около трех
недель в городе, я не видал госпожи Луизы близко в лицо, так как она не
только не посещала церкви и прогулки, но и на улицу выходила очень
редко, скрываясь, как носились слухи, не то от долгов, не то от ревности
мужа, оставленного ею в Брюсселе. Она была среднего роста, несколько
полна, круглолица, с веселыми карими глазами, маленьким ртом и прямым,
несколько вздернутым носом. Я так смутился, что едва мог толково отвечать
на ее вопросы, тем более, что болонка, пришедшая с нею, все время на меня
332
лаяла. Выйдя проводить посетительницу за дверь, я так и остался на улице,
покуда не пришел Онорэ, ходивший к Бажо, у которого я спросил, что отве
тили Ларжильяки. Онорэ, усмехнувшись, поправил меня, я же, вспыхнув,
стал бранить его, зачем он долго ходил, зачем в лавке пыль, образчики
перепутаны и т. п. Всю жизнь думать о товаре, о покупателях, весь день,
да еще такой жаркий, сидеть в темной лавке, ничего не видеть, никуда не ез
дить, поневоле расстроишься и обмолвишься грубым словом.
Онорэ молча принялся мести пол, со стуком отодвигая табуретки, я же,
постояв за дверью, отвернувшись, руки в карманы штанов, наконец заговорил,
как мог ласковее: «Послушай, Онорэ, тут приходила сама госпожа Луиза де
Томбель, так нужно бы...» Онорэ стал слушать, опершись на щетку, и пыль,
поднятая им, была видна на солнце.
ГЛАВА IV
Так как к хозяевам пришли в гости барышни Бажо, то перед ужином
на лужайке, которая ведет к пруду, мы играли в жмурки: мадемуазель
Бланш, гости, Онорэ и я. Были уже сумерки, и заря бледнела за липами, тогда
как над прудом уже серебрился месяц, и гуси, еще не загнанные домой, гром
кими криками отвечали нашей резвости. Мадемуазель Бланш, единствен
ная вся в белом, как Корригана, мелькала между кустами; девицы бегали
с криками, и когда, поймав хозяйскую дочку, я стягивал ей глаза тонкой
повязкой, она, оборачивая ко мне свое уже не видящее лицо с белокурыми
кудрями, говорила, вздыхая: «Ах, Эме, как я люблю вас». Когда ловила
Роза Бажо, из-за кустов вышел мальчик от пекаря и, подозвав меня знаком,
вложил мне в руку сложенную бумажку, стараясь быть незамеченным дру
гими. Зайдя за частый кустарник, я развернул надушенный листок, но при
неверном свете луны не мог разобрать слова небрежных тонких строк.
«Попались, господин Эме! вот где настигла Вас, и то случайно, свалившись
в эту канаву и выйдя, не видя, на другую сторону!» — кричала Роза, хватая
меня за рукав так быстро, что я едва успел спрятать письмо в карман штанов,
будучи во время игры по-домашнему, без жилета. Гости ушли при луне, долго
хором прощаясь с улицы, провожаемые Онорэ, я же, сославшись на головную
боль, поспешил наверх. Вероника долго не уходила, давая разные врачебные
советы, наконец я остался один, и зажегши свечу, прочитал:
«Если вы обладаете отважным и чувствительным сердцем, без которого
нельзя быть достойным любви женщины, если вы не связаны клятвой — вы
придете в среду в половине восьмого к церкви св. Роха; из улицы «Сорока
дев» выйдет женщина с корзиной на правой руке; проходя мимо вас, она
заденет вас локтем, что будет приглашением следовать за нею. Идите по
другой стороне улицы, не теряя из виду вашей путешественницы, и вы уви
дите, какая награда ждет человека, который оправдает обещания своего при
влекательного и честного лица. Как от благородного человека, ожидают
полной скромности с вашей стороны».
ГЛАВА V
Дойдя до бокового флигеля дома г-жи де Томбель, женщина, остано
вившись, подозвала меня рукой, и я проскользнул за ее еле видным при
звездах платьем в никогда мною раньше не предполагаемую калитку. Сделав
несколько шагов по саду, мы вошли в уже отпертую дверь; вожатая взяла
333
меня за руку и повела уверенно без свечи по ряду комнат, тускло освещен
ных одними звездами в окна.
Задев за стул, мы остановились; было слышно мое бьющееся сердце, писк
мышей и заглушенная музыка будто далекого клавесина. Мы пошли дальше;
дойдя до двери, за которой раздавались звуки, моя спутница постучалась
два раза; музыка стихла, дверь отворилась, и мы вошли в небольшую комнату
с легкими ширмами в глубине; свечи, только что погашенные на инструменте,
еще дымились краснеющими фитилями, и комната освещалась ночником,
горевшим в прозрачном розовом тазу. «Ждите»,— сказала женщина, проходя
в другую дверь. Постояв минут десять, я сел и стал осматривать комнату,
удивляясь сам своему спокойствию. Часы где-то пробили восемь, им отвечали
глухо вдали другие, тонко прозвенела восемь раз и бронзовая пастушка
перед зеркалом. Мне кажется, я задремал и проснулся вместе от света свечи
прямо в глаза, поцелуя и чувства боли от капнувшей на мою руку капли го
рячего воска. Передо мною стояла в прелестной небрежности туалета госпожа
Луиза де Томбель, обнимая меня рукою, державшей в то же время фарфо
ровый голубой подсвечник со свечой. Упавш ая от моего быстрого движения
свеча погасла, и г -жа де Томбель, прерываясь смехом и поцелуями, шептала:
«Он спал, он спал в ожидании! О, образец скромности!» Она казалась оче
видно довольной мною, назначив свиданье через четыре дня и проводив за две
комнаты, откуда меня вывела та же старая Маргарита. Было уже светло, и,
торопясь мимо большой лужи, я все-таки остановился посмотреться, стараясь
видеть свое лицо, как чужое. Я увидел кругловатое лицо с прямым припод
нятым носом, светло-серые глаза, большой рот и густые золотистые брови;
щеки были персикового цвета, слегка покрытые пушком; маленькие уши,
длинные ноги и высокий рост дополняли внешность счастливого смертного,
удостоенного любви госпожи Луизы де Томбель.
ГЛАВА VI
Однажды, придя в обычное время, я застал Луизу в слезах, расстроенною;
она объявила мне, что обстоятельства ее призывают в Париж, причем
неизвестно, когда она вернется и вернется ли вообще. Я был как пораженный
громом и плохо слышал дальнейшие подробности грядущего бедствия.
—
Я еду с вами,— сказал я, вставая.
Луиза посмотрела на меня с удивлением сквозь слезы. «Вы думаете?» —
проговорила она и смолкла. «Я не могу жить без вас, это равнялось бы
смерти», — и я долго и горячо говорил о своей любви и готовности следо
вать за моей любовницей куда угодно, ходя по комнате взад и вперед мимо уже
не плачущей госпожи де Томбель. Наконец, когда я умолк, раздался ée голос,
серьезный и почти сердитый:
—
Это все прекрасно, но вы думаете только о себе, я же не могу являться
в Париж с готовым любовником. — И, стараясь улыбкой загладить жестокость
первых слов, она продолжала: — Был бы один выход, но не знаю, согласи
тесь ли вы на это.
—
Я на все согласен, чтобы быть вместе с вами. •
—
Уезжайте со мной, но в качестве моего слуги.
—
Слуги! — невольно воскликнул я.
—
Только для других, ненужных нам людей, вы назоветесь слугою,
для меня же вы будете, ты будешь моим Эме, любимым, желанным госпо
дином! — и обвив мою шею руками, она покрывала мое лицо быстрыми
и короткими поцелуями, от которых кружится голова. Мы условились, что
334
за день до отъезда г-жи де Томбель я найду предлог куда-нибудь отправиться
по делу, поеду в другую сторону, где на первой станции и дождусь Луизы.
Так все и вышло; в дождливые сумерки я выехал верхом по знакомой
с детства грязной улице в развевающемся от холодного ветра плаще, думая
о бледном лице мадемуазель Бланш, которая смотрела, прижав нос к окон
ному стеклу, на меня отъезжающего, и другом: кругловатом, с веселыми
карими глазами, с прямым, несколько приподнятым носом, которое я увижу
на маленькой станции далеко от родного города, покидаемого, может быть,
навсегда — и не только от дождя, моросившего мне в глаза, были мокры мои
щеки.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
О дороги, обсаженные березами, осенние, ясные дали, новые лица, встре
чи, приезд поздно вечером, отъезд светлым утром, веселый рожок возницы,
деревни, кудрявые пестрые рощи, монастыри, целый день и вечер и ночь
видеть и слышать того, кто всего дороже — какое это могло бы быть счастье,
какая радость, если бы я не ехал как слуга, хлопотал о лошадях, ужинал на
кухне, спал в конюш не, не смел ни поцеловать, ни нежно поговорить
с моей Луизой, которая к тому же жаловалась всю дорогу на головную
боль. В Париже нас встретил у заставы старый человек с лошадьми и каретой,
вероятно уже раньше предупрежденный, так как спросивши нас, не госпожу
ли де Томбель он имеет честь видеть, и представив себя как посланного от
графа, он отвез нас в небольшой отель, расположенный в густом саду. Мне
отвели комнату в мансарде, из которой вела потайная лестница прямо
в спальню госпожи. «Этот деревенский мальчуган совсем глуп, и притом я
дверь запру, взяв ключ к себе»,— заметила Луиза на вопросительный взор
старого слуги. «Эме был незаменим в дороге», — добавила она, давая нам
знак выйти и зажигая свечи у большого зеркала. Мы очень часто находили
случай бывать наедине с Луизой, но я был очень удивлен, когда в конце
месяца старик дал мне деньги, как жалованье, заметив ворчливо: «Не стоило
бы графу и платить этому деревенскому лоботрясу, который день-деньской
палец о палец не стукнет». Я промолчал, взяв деньги, но при первом же случае
попросил объяснения всему этому у госпожи де Томбель. Она казалась не
сколько смущенной, но сказала: «Мы сами так условились, мой Эме, что тебе
практичней всего считаться для людей моим слугою. Ведь это не препятствует
нам видеться, не правда ли? А деньги никогда не мешают. Что же касается до
воркотни дворецкого, стоит ли на это обращать внимание, хотя конечно для
отвода глаз тебе надо было бы что-нибудь делать». Отчего деньги идут от гра
фа, я не догадался спросить, и скоро сделался почти настоящим слугою, ссо
рясь и играя в карты с соседними лакеями, бегая с ними в кабачки, грубя
дворецкому и не особенно тяготясь всем этим.
335
ГЛАВА II
Немногочисленные посетители госпожи де Томбель состояли из немоло
дых важных господ, приезжавших к этой молодой красавице пообедать,
поболтать у камина, поиграть в карты. Разъезжались рано. Сама она выез
жала только за покупками днем и изредка раза три-четыре в месяц в оперу.
Чаще других бывал у нас старый граф де Шефревиль, единственный, кото
рый бывал один, в разное время и которого допускали в спальню госпожи.
Я заметил, что после его визитов Луиза делалась особенно нежна со мною,
но не делился с ней этим наблюдением, боясь насмешек, а только втайне
желал посещений графа более частыми. Однажды меня послали с письмами
к графу и к герцогу де Сосье, у которого я никогда не был. Кажется, Луиза
их приглашала внезапно к обеду. Старый слуга, взяв письма, оставил меня
дожидаться ответа на деревянном ларе в большой темноватой передней; ря
дом со мной сидел задумавш ись бледный молодой человек в потертом каф
тане, белокурый, с длинным носом. Посидев минуты с две, он обернул ко
мне свое лицо, будто заметив меня в первый раз. Тут я увидел яркие губы
и глаза пристальные и рассеянные, проницательные и невидящие в то же вре
мя; мне он показался пьяным или несколько не в своем уме.
Бегло и внимательно взглянув на меня, он спросил: «Вам предстоит,
по-видимому, относить еще записки в этот дождь?»
—
Так точно, к графу де Шефревиль.
—
Да... ну как вы ладите с вашим патроном?
—
А что мне с ним ладить? Да и почему вы графа называете моим
патроном?
—
Конечно, скромность делает вам честь, мой милый, но между хоро
шими знакомыми не должно быть секретов, и нам же отлично известно,
что очаровательная госпожа де Томбель находится, так сказать, под покро
вительством этого доброго графа.
Приход слуги с ответом прервал наш разговор, а дома я узнал от слуг,
что молодой человек, говоривший со мною, был сыном герцога Франсуа
де Сосье, которого отец за какие-то проделки и из скаредности держит вместе
с челядью. Взволнованный своими открытиями, я не спал три ночи подряд,
решив, не подавая виду, все разузнать самому.
ГЛАВА III
Я с утра участвовал в поисках всем домом ключа, спрятанного у меня в
кармане. Так как на следующее утро предполагался быть позванным слесарь,
то я принужден был привести в исполнение свой замысел в этот же вечер,
в чем мне помог визит графа де Ш ефревиль. Когда по обыкновению они
удалились в спальню госпожи де Томбель, я, обождав минут сорок, спустился
из своей комнаты к известной потайной двери, в замочную скважину которой
я и устремил свой любопытный взгляд. Хотя мое сердце обливалось кровью,
в ушах звенело, когда я увидел Луизу и графа в нежной позе на диване,
хотя я был весь исполнен негодования и горечи, которая усиливалась еще
безобразием и старостью графа, я тем не менее молча следил за их движе
ниями, и только найдя минуту удобной, тихонько повернул вложенный ключ,
считаемый потерянным.
—
Неверная! — воскликнул я, выступая вперед. Луиза так быстро отда
лилась от графа, поправив платье, что только продолжительность моих
336
наблюдений не позволяла мне считать себя обманувшимся. — Ни клятвы, ни
обещания, ни любовь!.. — начал я.
—
Недурно,— прервала меня Луиза, вполне оправившаяся: — это, ка
жется, из Ротру? вы с пользой употребляете свои досуги, заучивая тирады из
трагедий; теперь ваши досуги еще увеличатся, так как вы завтра же покинете
мой отель.
—
Право, вы слишком терпеливы, дорогая госпожа де Томбель, ко всем
этим людям, — проговорил старый граф.
—
Да, и вы видите, как я наказана! — живо ответила Луиза. — Но это
последний раз. Зачем вы здесь?
Тогда я обратился к де Шефревиль, говоря о своих отношениях к Луизе,
думая ревностью отвлечь его от этой женщины. Она слушала молча, сердито
улыбаясь, и бровь ее, над которой была прилеплена мушка в виде бабочки,
вздрагивала.
—
Вы заблуждаетесь, мой милый,— заметил граф,— думая, что ваши
рассказы меня очень интересуют.
—
Ни слова правды,— прошептала Луиза.
—
Разве я не знаю? — сказал граф, пожимая ей руку.
В отчаяньи я бросился на колени посреди комнаты.
—
Луиза, Луиза, а мой сон в ожиданьи вас? а чудное пробуждение? а ста
рая Маргарита? а дорога в Париж? а родинка на левой ноге?
Граф улыбнулся, госпожа же де Томбель сказала, вставая: — Мне жаль
вас, Эме, но право, вы не в своем уме.
—
Успокойтесь, дорогая госпожа де Томбель, — сказал старик, целуя
ее руку.
—
Каналья! — воскликнул я, вскакивая,— сегодня же я покину твой
поганый отель.
—
Тем лучше. Только, кстати, отдайте украденный ключ,— проговорила
Луиза.
ГЛАВА IV
Я не знаю, как очутился на мосту; было, вероятно, поздно, так как огни
в лавочках по набережной были погашены и не было прохожих. Устав бродить
по незнакомым улицам, снедаемый любовью, ревностью и гневом, не зная,
куда направиться, я облокотился на перила и стал смотреть на черную воду
реки, отражавшую раздробленно от частой ряби редкие звезды. Мысль о
самоубийстве, пугая, влекла меня. Главное, что тогда не нужно будет думать
о будущем. Но вода так темна, так холодна, вероятно; в утоплении предстоит
столько невольной борьбы со смертью, что лучше повеситься, что можно сде
лать и днем, когда всё веселее. За такими мыслями я не заметил, что на мост
вошла кучка людей с фонарем; они были все закутаны в плащи от холода,
но по голосам можно было определить, что компания состояла из двух жен
щин и четырех мужчин. Подойдя ко мне, несущий фонарь осветил мое лицо,
проговорив грубым голосом: «Что это за человек? кандидат в утопленники?»
—
Ба! знакомое лицо,— раздалось из толпы, — это никак птенец госпожи
де Томбель, очаровательной Луизы?
—
Падаль — эта госпожа, — хрипло сказал женский голос.
—
Но что здесь делает этот маленький Адонис? отчего он не в постели
своей госпожи, а на сенском мосту? — фальцетом заговорил мужчина неболь
ш ого роста.
—
В самом деле, куда вы ходили один, без плаща в такой час? это
далеко не безопасно! — проговорил, отводя меня в сторону, Франсуа де Сосье
(теперь я его хорошо узнал по глазам и носу). Я вкратце, но довольно бес
толково рассказал свою историю. Он улыбнулся и серьезно сказал:
—
Прекрасно. Я вижу только, что вы очень наивны и что вам некуда
идти. На сегодняшнюю ночь вам лучше всего быть с нами. Мы подумаем,
что делать дальше. Ночь принесет совет, не правда ли? — и потом, присо
единившись к остальному обществу, громко заявил: — Друзья, мадемуа
зель Колета, на сегодня наша компания пополнится этим прекрасным юно
шей, его зовут Эме, кто говорит против? Тебе, Колета, как хозяйке, первое
слово.
—
Он седьмой и рискует остаться без пары, — промолвила высокая жен
щина, которую называли Колетой.
—
Или еще хуже, оставит кого-нибудь из нас без пары.
—
Черт побери, двигайтесь куда-нибудь, на мосту адский ветер, и свечка
в фонаре близка к концу; дома распределимся, — з акричал освещавший
дорогу.
ГЛАВА V
Колета, Колета,
Что значит все это:
Не шлют уж привета,
Не помнят обета,
Забыли лобзанья,
Нейдут на свиданье?
Дурная примета,
Поверь мне, все это:
Прошло твое лето,
Колета, Колета.
Так пел человек в красном длинном жилете, нога на ногу, оперши ги
тару о колено, закинув голову с красным толстым лицом. Колета играла
в карты с маркизом, сердито косясь на поющего. Маленькая Нинон тща
тельно танцевала менуэт без кавалера, актер высоким тенором деклами
ровал:
О государь, когда б твои желанья
Согласовались с выгодой народной,
Когда б последний бедный селянин
Мог находить защиту у престола!
Против меня, державшегося около де Сосье, помещался молодой человек,
которого все называли «Ваше сиятельство», в скромном платье, но с драго
ценнейшими перстнями на пальцах, редкой красоты, и с глазами, чем-то
до странного похожими на глаза маркиза. Потом я понял, что соединение
пристальности и рассеянности, остроты и слепоты было то, что давало им эту
общность. Собака под столом стучала лапой, вычесывая блох, и визжала,
когда Колета пихала ее ногой.
—
Это бесчестно между своими: ты передернул.
—
Милая Колета, вы огляделись?
—
Что же, я кривая, по-твоему?
—
Мне кажется, мадемуазель не права,— тихо вставил человек с перст
нями.
338
—
Не удивительно, что вы заступаетесь за Франсуа.
Прошло твое лето,
Колета, Колета...
—
Меня бесит это пение! Жак, прекрати.
—
Как же я буду танцевать свой менуэт?
И в небеса неслись бы голоса
Тобой освобожденных, вольных граждан.
Колета залпом выпила вино; мне казалось, что я во сне; ссора все усили
валась; Франсуа тянулся к Колете, говоря: «Ну, поцелуйте меня, милая
Колета, ну, ангел мой, душа моя».
—
Очень мне нужно целовать всякого пакостника, всякого потаскуна?
Что, я не знаю, откуда у тебя деньги? от папаши герцога, как же? что стес
няться? здесь все свои и я плюну тебе в лицо, если ты еще полезешь ко мне.
Ты сам знаешь, что знаешь!
—
Ваши слова оскорбляют также и меня, сударыня,— поднялся молодой
человек со странными глазами.
—
Ах, оскорбляйся, кто хочет! В ы все мне надоели, и чего вы сюда ходите,
раз мы вам не нужны?
—
Кого оскорбляют? кто смеет оскорблять женщин? — орал в красном
жилете, бросив гитару.
Дурная примета,
Поверь мне, все это.
Допевала одна свой менуэт маленькая Нинон.
Франсуа дрался на шпагах с актером. Колета вопила: «Жофруа, Жо-
фруа»... Собака лаяла. «Я ранен!» — воскликнул актер, падая на стул. —
«Идемте»,— крикнул мне друг Франсуа, увлекая и того что-то еще кричав
шего за рукав кафтана на улицу, где было почти светло.
ГЛАВА УІ
Служба у герцога де Сосье была, конечно, труднее жизни у госпожи
де Томбель, так как на весь, хотя вполовину заколоченный, но все-таки
большой дом был кроме меня только еще Матюрен, ленивый, сонный и про
жорливый, прямо из деревни, и хотя старый герцог не особенно гнался за чис
тотою, хотя в наших делах нам помогал молодой хозяин, дела было по горло,
еды в обрез, одежда поношенная с чужого плеча, и спали мы с 11 часов
ночи до зари. Мне, как молодому человеку, это было не особенно тягостно,
тем более, что наше положение всецело разделял и маркиз Франсуа, с кото
рым я, несмотря на воркотню старого хозяина, все более дружился. И мы
часто уходили с ним бродить ночью по известным ему притонам, где и прово
дили время в попойках и игре до самого того времени, когда пора было идти
домой убирать комнаты. Он был со мной откровенен, особенно пьяный, но
я не все понимал из его признаний, хотя они наполняли меня страхом
и любопытством. Но спрашивать подробно и ясно Франсуа я не хотел из тру
сости и боязни разлюбить его. Мы бывали несколько раз и у мадемуазель
339
Колеты, не сердившейся на Франсуа за ссору, и в других местах, почти всегда
сопровождаемые молодым человеком, имя которого мне было неизвестно и
которого все звали: «Ваше сиятельство». Я знал, что Франсуа у него часто
берет деньги, и однажды, когда мы подымались по лестнице к Нинон,
я слышал, как она говорила Колете: «Этот глупый любовник маленького
маркиза сегодня здорово попался»... Мне показалось, что они имели в виду
Франсуа и его друга. Я ничего ему не сказал, но эти слова врезались в мою
память. Однажды, когда мы давно не видели князя, Франсуа пришел домой
поздно, сердитый, пьяный, чем-то расстроенный.
—
Что с Вами, Франсуа,— спросил я, не бросая куртки, которую я
зашивал при свечке.
Ничего не отвечая, тот только завздыхал еще сильнее и лег на постель ли
цом к стенке.
Казалось, он плакал.
—
Что с вами, Франсуа, скажите мне? вы знаете, что кроме князя никто
вас так не любит, как я. Ну, поговоримте о вашем друге, хотите? — прибавил
я, видя, что тот не отвечает.
Франсуа обернул ко мне свое лицо с заплаканными глазами:
—
Если б вы понимали, Эме!.. но ведь вы ничего не знающий мальчик,
хотя, может быть, и любите меня.
^
—
Ну, поговоримте тогда о вашем друге,- "
—
Зачем вы мучаете меня? мы его никогда не увидим больше, его нет.
—
Он убит, умер? — спросил я.
—
Нет, он жив — он женился третьего дня, — сказал маркиз, неподвижно
глядя в потолок.
Я промолчал, хотя не понимал, почему женитьба князя отнимает его
от нас.
Из немигающих светлых глаз маркиза стекали слезы, тогда как лицо не
морщилось и почти улыбалось. Поправив фитиль на свечке, я снова сел
на кровать.
—
Вы очень горюете об этом?
Франсуа кивнул головой молча.
—
Все проходит, все забывается, находят новое; вот я имел Луизу и поте
рял и не плачу, а любовь сильнее связывает, чем дружба,
—
Ты ничего не понимаешь,— процедил маркиз, отворачиваясь к стенке.
Часы пробили двенадцать, я должен был что-нибудь сделать. Я взял руку
все отвернувшегося де Сосье и стал целовать ее, тоже плача.
—
Потуши свечу, отец забранится. Так ты в самом деле меня жалеешь? —
прошептал Франсуа, обнимая меня в темноте.
ГЛАВА VII
Франсуа был скучен, перестал пить, стал еще благочестивее, чем прежде,
часто лежал на кровати, и наши дружеские беседы, где мой страх исчез,
а любопытство все усиливалось, казалось, только слегка развлекали его.
Нежною заботливостью я старался облегчить его тоску. Однажды, подняв
шись зачем-то в верхний этаж, я застал Франсуа сидящим на окне лестницы
с оставленной подле щеткой, задумчивого и, казалось, не видящего пейзажа,
на который он смотрел. Из окна были видны красные крыши более низких
построек, кусочек Сены, по синей воде которой быстро двигались паруса ло
док, надуваемые сильным ветром, сероватый ряд домов на противополож
340
ном зеленом берегу, и стаи птиц, носящихся с криком по безоблачному небу.
Я окликнул маркиза.
—
Ты устал? — спросил я, глядя на его побледневшее лицо.
—
Да, я не могу так больше жить!. , и вот, я давно хотел сказать тебе, Эме,
мой единственный теперь друг и товарищ; вот что я все время думаю, что
меня тревожит и делает все более бледным.
—
Может быть, ты взволнован и скажешь потом?
—
Нет, все равно, я почти решился. Видишь, — маркиз остановился и
продолжал быстрее и шепотом. — Я один и настоящий сын герцога — он
богат, но видишь, как он меня держит, хуже слуги. Деньги же будут потом,
все равно, мои, когда будут уже не нужны мне, может быть. Жизнь моего отца
не изменится ни в чем, если он и не будет сторожить эти предназначенные
мне деньги. И вот, я решил их взять самому теперь.
—
Ты хочешь обокрасть отца? — воскликнул я.
—
Да, если тебе угодно,— и он снова начал говорить все то же, прося
меня помочь в этом.
—
Тогда нам нужно будет бежать?
—
Нам нужно будет бежать; как я тебе благодарен за это «нам» ! — ожив
ленно заговорил он, краснея.
Я в волнении сел на ступеньку лестницы, слушая его планы о бегстве
в Италию.
—
Только раньше нужно сходить к Сюзанне Баш, завтра вечером, или
днем после обедни можно сходить. Я поставлю свечу святому Христофору,
чтобы все вы ш ло благополучно.
—
А вам не жалко будет покинуть отца? — спросил я, вставая, чтобы
идти вниз.
—
Жалко? нет, мне теперь все равно, я так жить не могу; и потом вы же
будете со мною?
—
Конечно! — отвечал я, сбегая вниз.
ГЛАВА VIII
Войдя во второй этаж небольшого дома, мы увидели женщину, наклонив
шуюся над лоханью за стиркой белья; в комнате, наполненной теплым паром,
было слышно только плеск воды и шарканье полотна. Мы остановились
у порога, и женщина спросила: «Вам кого?» — «Госпожу Сюзанну Баш », —
проговорил Франсуа.
—
Кажется, дома и одна — пройдите,— проговорила женщина, не пере
ставая стирать.
—
Это вы, де Сосье? войдите,— раздался голос из соседней комнаты.
В небольшой каморке, заваленной какими-то платьями, под окном стоял стол
и стул на возвышении; там сидела и разбирала какие-то лоскутки женщина
лет тридцати, с незначительным бледным лицом в темном платье. Поздоро
вавшись, она спросила после молчания:
—
Чем могу служить, дорогой маркиз?
—
Вы знаете сами, Сюзанна, чего нам нужно.
—
Это ваш друг? он знает? — кивнула та на меня.
—
Да, нам обоим нужна Судьба перед важным, очень важным делом, —
проговорил Франсуа, садясь на сундук, раздвинув узлы.
—
Перед важным, очень важным делом,— повторила задумчиво Баш,
взяла карты, разложила раз, сложила, разложила другой раз, сложила и после
341
третьего раза, не складывая уже, начала беззвучным голосом: — То, что име
ете делать, делайте. Будут деньги, путь, дальше судьбы идут врозь, тебе,
Франсуа де Сосье — болезнь, может быть, смерть, друг же твой еще долго
пойдет по опасному пути богатства, и я не вижу его конца. Берегись карет,
рыжих женщин и человека с именем на Ж. Опасность воды, но превозможен-
ная. Смерть старшего раньше другого, многим, многим...
Она замолчала, задумавшись, будто заснув.
—
Это все? — тихо спросил де Сосье, вставая.
—
Все, — ответила так же беззвучно Сюзанна.
—
Благодарю вас, вы очень нам помогли,— сказал Франсуа и, оставив
деньги на столе перед все еще неподвижной женщиной, вышел в сопровожде
нии меня на улицу.
ГЛАВА IX
Я должен был ждать внизу в комнате Франсуа, чтобы караулить, как бы
кто не пришел, и бежать наверх, если потребуется моя помощь.
Уходя, де Сосье спрятал нож в карман и, поцеловав меня, сказал: «Союз
ники — на жизнь и смерть?»
—
На жизнь и смерть, — ответил я, дрожа от холода. Его шаги умолкли;
спрятанная свеча едва освещала комнату, стол, бутылку и два стакана
с недопитым монтраше. Время оказалось невероятно долгим; боясь ходить
по комнате, чтобы не разбудить спящего Матюрэна, я сидел у стола, оперши
голову на руки и машинально осматривая скамейку, кровать маркиза, мешок,
приготовленный в дорогу, молитвенник и четки, не убранные после церкви
Франсуа. По лестнице спускались; я насторожился; вошел де Сосье, бледный,
со шкатулкой в руках; нож выпал из кармана его штанов. Поставив шкатулку
на стол, он молча долил стакан и жадно выпил желтевшее при вынутой из-под
стола свечке вино.
—
Спал? — спросил я. Франсуа кивнул головой.
—
Всё? — опять спросил я, указывая на шкатулку. Тот опять молча
кивнул головой и вдруг лег на кровать, заложив руки под голову.
—
Что с тобой? надо же бежать, герцог может проснуться, хватиться, раз
ве мы не условились переночевать у Жака, чтобы завтра выехать?
—
Постой, я устал,— отвечал маркиз и заснул. Подождав, спрятав
шкатулку в мешок, я снова принялся будить Франсуа. Заметив нож, лежав
ший на полу, я посмотрел, не в крови ли он, но нож был чист. Свеча догорала и
треща гасла, Франсуа вдруг вскочил, стал меня торопить в темноте, искать
ключа от выходной двери, все шепотом и беззвучно. Наконец мы тихо вышли
по коридору к небольшой двери, выходящей в переулок, куда мы благопо
лучно и выбрались, не замеченные никем из домашних. Мешок тащил я. Луна
еще светила, хотя рассветало, и я с облегчением вдыхал холодный воздух. Так
мы покинули Париж, чтобы искать счастья в далекой и благословенной
Италии. Тогда мне было восемнадцать лет.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Еще в Париже обнаружилась ошибка Франсуа, захватившего вместо
палисандровой шкатулки, где хранилась большая часть денег старого герцога,
такую же из темного дуба, где, кроме счетов, связки ключей, было только
известное количество луидоров, достаточное, чтобы беззаботно доехать до
Италии, но совершенно не избавляющее от поисков дальнейшего счастья.
Ключи мы выбросили, счета сожгли и, побранив свою судьбу, решили ввиду
недостаточности для обеспеченной жизни наличных денег тратить их не
скупясь, и с таким рвением предались этому легкому и приятному занятию,
что, доехавши до Прато, увидели, что денег осталось только-только доехать
до Флоренции и там устроиться. Зато у нас были новые шляпы, мод
ные камзолы с цветочками и плащи на подкладке, ввиду наступающего
зимнего времени, у Франсуа — шоколадный, у меня, как у блондина, голу
бой. В гостинице на соборной площади мы занимали комнату во вто
ром этаже, рядом с которой помещались две женщины, по-видимому
итальянки. Я имел случай видеть их в коридоре, когда они выходили к
обедне; старшая маленькая, с длинным носом, вся в черном показалась
мне горбатой, младшая несколько худая блондинка с бледным, помятым
и томным личиком была довольно привлекательна в скромном розовом
платьице.
«Очень нужно мне обращать внимание на всяких проходимок»,— отве
тил Франсуа, когда я делился с ним моими наблюдениями, вечером же отпра
вился с одним флорентинцем, знакомством с которым, завязавшимся еще в
дороге, очень дорожил, думая из этого извлечь выгоду впоследствии, в бли
жайшую таверну. Я не пошел, оставшись дома и прислушиваясь к шороху
соседок.
Сквозь тонкую перегородку было слышно, что женщины собирались
спать, старуха громко ворчала и бранилась по-итальянски, младшая, ходя
по комнате, напевала что-то, очевидно, раздеваясь, так как от времени
до времени был слышен шум одежд, бросаемых из одного угла комнаты в
другой. Я кашлянул, пение прекратилось и стали говорить тише, чему-то
смеясь, потом раздался стук в стену, я ответил тем же; подождав немного и
слыша, что в соседнем номере стало тихо, разделся, не дожидаясь маркиза,
и лег спать. Я был разбужен страшным шумом; из коридора доходили
крики женщин и голос Франсуа вместе со светом. Не одеваясь, я высунул
нос в приотворенную дверь.
Старуха из соседнего номера в дезабилье, вовсе не делавшим ее пре
лестнее, наскакивала на Франсуа, который без жилета и башмаков и в полном
беспорядке остального костюма отступал к нашей двери; несколько женщин
в чепчиках и мужчин в колпаках присутствовали со свечами, из соседней
комнаты раздавались рыдания. Старуха кричала: «Есть закон! есть честь! мы
благородные дамы. Где видано влезать в чужой номер, раздеваться и вести
себя, к ак в публичном доме? Он говорил, что ош ибся дверью и думал,
что это спит его товарищ. Разве с товарищем обращаются так, как с женщи
ной, которую хотят, которую хотят...» Тут ее крик был заглушен еще
большим из комнаты. «Бедняжка, бедняжка. Хорошо, что на эту ночь
я легла с краю и что я боюсь щекотки. Воды! нет ли у вас воды?» И вытолкнув
меня в коридор, она вошла в наш номер, из которого вышла через минуту
со стаканом воды. Когда после еще долгого крика все разошлись, и она
343
крикнула напоследок: «Я этого так не оставлю, есть закон!» — Франсуа,
получив свои вещи обратно, обнаружил пропажу своего кошелька из камзола,
равно как и моею со стола, вследствие чего мы остались даже без денег
на дорогу во Флоренцию.
ГЛАВА II
Солнце ярко освещало совершенно почти такую же комнату, как у нас,
горбунья вела с нами разговор, разматывая шерсть, тогда как синьорина
Паска сидела, сложив руки, у окна и, казалось, нисколько не интересовалась
нашей беседой. Франсуа тщетно старался убедить старую даму признаться
и возвратить похищенные деньги, она представлялась глуховатой и бестолко
вой, изредка пуская в ход опять упоминание о вчерашнем случае и существо
вании закона. Чтобы не поддаться искушению поколотить хитрую горбунью
и наскучив слушать их споры, я отошел к окну, где сидела синьорина
Паска в домашнем платье, сложив руки. Она, усмехнувшись, посмотрела
снизу вверх несколько раскосыми глазами.
—
Вам тоже наскучила эта история о пропавших деньгах?
—
Да, тем более, что дело не идет на лад.
—
Ничего и не может идти на лад: кто же когда находил потерянные
деньги? ваш друг напрасно старается.
—
Он поневоле так старается, ведь мы без гроша и не можем даже
добраться до Флоренции.
—
Да? — спросила она, будто более заинтересованная, проводя тонким
пальцем по оконной раме, где жужжала осенняя муха. Помолчав, она
вдруг обернулась к спорящим и сказала несколько резким, но звонким и чис
тым голосом: — Послушайте, господа! мы с господином Эме совсем не благо
дарны вам за ваш диспут, тем более, что он совершенно бесплоден. Вам нужно
примириться, что деньги пропали бесследно, но мы можем рассудить, как вам
следует поступать при таких печальных обстоятельствах. Мне кажется, —
продолжала она, прищуривая глаза,— мне кажется, мы могли бы отлично
столковаться и едва ли не к одному и тому же стремимся, друзья мои...
И она начала развивать свой план.
ГЛАВА III
Снявши приличное помещение недалеко от ponte Vecchio, мы, выдавая
себя за приезжих венецианцев, назвались графами Гоцци. Старая горбунья
с достоинством носила мнимое графство, а мы старались быть любезными
кузенами ложной кузины. Синьорина Паска показывалась ежедневно на про
гулках, скромно одетая, в сопровождении кого-нибудь из нас, заводила
кажущиеся солидными знакомства, рассказывая о своих несчастиях, вре
менно стесненном положении древней фамилии Гоцци, приводила в дом, где
с ними обращались вежливо и скромно, синьорина играла на клавесине
и пела арии и французские песни, мы предлагали для развлечения сыграть
в карты. Франсуа выигрывал, но немного, боясь огласки и выжидая более
подходящего случая для решительного удара; когда новые знакомые, увле
ченные не столько прелестями, сколько минами и ужимками угнетенной
344
девицы, осмеливались на что-нибудь, горбунья поднимала крик и мы высту
пали защитниками невинности, предлагая решить спор оружием или отку
питься от скандала, грозя своими связями в Венеции. Так мы прожили
с месяц, деля по-братски доходы, без откладываемых денег, но безбедно
и не отказывая себе в удовольствиях. Наконец в синьорину Паску влюбился
молодой Спаладетти, сын еврейского ювелира и ростовщика; он был не
сколько слащаво красив, щедр, несмотря на свое происхождение, верен
и страстен; кроме того, он был, кажется, невинен и высок ростом. Он
начал ухаживанье по всем правилам искусства: букеты, серенады, ужины,
прогулки, сонеты, подарки, прохаживанья под окнами — все было налицо
и скоро сделалось басней всего города к большому неудовольствию старого
Спаладетти и радости нашей милой кузины.
ГЛАВА IV
Однажды, гуляя за городом вдвоем с Паской, мы встретили молодого
Джузеппе Спаладетти верхом в лиловом бархатном костюме; заметив нас, он
спешился и, отдав свою лошадь слуге, сопровождавшему его верхом же, так
как сын ростовщика старался вести открытую жизнь и казаться знатным
щеголем, попросил позволения разделить нашу прогулку. С преувеличенною
учтивостью с несколько восточною витиеватостью, где красота образов по
правляла недостаток вкуса, страстно и робко он говорил комплименты
синьорине, тогда как я шел в стороне, делая вид человека, наслаждаю
щегося природой. Проходя на обратном пути мимо дома Торнабуони, мы
заметили старого Иеронима в разговоре с хозяином дома на скамейке
под железным кольцом для факелов. Когда мы поравнялись с ним, он крикнул
сыну: «Джузеппе, сюда!» Мы остановились, синьорина выпустила молодого
Спаладетти, который отвечал отцу: «Проводя графиню Паску, я вернусь к вам
тотчас, сударь».
«Что там за проводы всяких шарлатанок!» — закричал старик, запахивая
меховой халат, тогда как я опустил руку на эфес своей шпаги, готовясь
к ссоре. «Я вас прошу, батюшка, думать о том, что вы говорите»,— «Молчать!
я тебе приказываю, как отец, родивший тебя, оставь ее». Паска прижалась
ко мне, Джузеппе же, бледный, говорил: «Я вас умоляю, отец, не делать
приказаний, которых я заведомо не исполню». — «Как!?» — вскричал тот,
разражаясь ругательствами, еврейские проклятия, генуэзский акцент, бы
строта и страстность речи, полувосточный костюм и высокий рост старого
ювелира, мы, растерянно стоящие напротив, — все привлекало внимание про
хожих. Паска, готовая лишиться чувств, шептала Джузеппе: «Уступите,
уступите, оставьте нас, потом... завтра... вся ваша... навсегда». Спаладетти,
вспыхнув, громко сказал: «Я буду помнить, графиня! — и, подойдя к старику,
взял его за рукав шубы, -промолви: — Идемте, батюшка, вот я готов»,—
«Графиня, графиня... черта с два, я еще до вас доберусь!» — ворчал еврей,
между тем как я увлекал свою названную кузину к Арно. Придя домой,
Паска попела канцоны Скарлатти и затем села, молча, не отвечая на наши
шутки, к окну, и долго сидела с потушенными свечами, когда луна давно
уже скрылась, опустив руки на колени и, казалось, о чем-то глубоко заду
мавшись.
345
ГЛАВА У
Джузеппе, опершись на клавесин, за которым пела наша кузина, шеп
тал страстно, глядя на ее худые пальцы, розовые и глянцевитые: «Я обо
жаю ваши руки, Паска, ни у кого нет таких дивных рук, я вам прине
су ларец с перстнями от отца, там есть чудные аметисты и розовые топазы,
как ваша кожа». Паска, полузакрывши глаза, пела тонким жидким го
лосом:
Я пою, как лебедь, умирая,
Умцрая, я пою, любя.
И любя, люблю одну тебя
И люблю я, от любви сгорая.
Горбунья с Франсуа от скуки играли в карты на шоколад, а я смотрел
в окно на противоположный дом, где была видна кухня с поварами, гото
вящими ужин. Стук в дверь заставил нас всех встрепенуться; Франсуа
впустил старого Спаладетти с полицейскими и какими-то другими еще
людьми.
—
Отец, вы здесь? зачем? — вскричал Джузеппе, загораживая собою
вскочившую синьорину Паску.
«Это требуемые люди?» — спросил сержант, обращаясь к Иеронимо;
тот мотнул головой. «Называемые графы Гоцци: Франческо и Эме и графини
Джулия и Паска, закон вас вопрошает, на основании чего вы присваиваете
себе этот титул и древнюю фамилию? Не признаете вы, почтенный граф,
этих людей, виданных вами в Венеции?» — обратился он к пришедшему
старичку в круглых очках и сером камзоле. Тот долго смотрел по очереди
на всех нас и, покачав головою, сказал: «Нет, нет, таких я не видывал». —
«Да сам-то он граф ли? он из ума выжил или пьян, вон из нашей квар
тиры!» — крикнул Франсуа. Джузеппе кричал со своим отцом, наполнявшим
помещение гортанным говором. Синьорина Паска плакала в объятиях
синьоры Джулии, которая с достоинством что-то заявляла. Шум все усили
вался, шпаги скрестились со звоном, сержанты в окно звали на помощь,
женщины лежали без чувств, Франсуа, раненный старым евреем, упал,
задев за клавиши инструмента и уронив свечи; в полутьме я бросился
в ту сторону и вонзил нож в худую спину Иеронимо; тот завизжал, корчась.
Пробегая через комнату, я, схваченный за ногу, упал на горбунью. «Возьми
в передней робу, спасись», — шепнула она. К дому подходил небольшой от
ряд стражи: переждав за дверьми, когда они пройдут мимо меня, я надел за
хваченное платье и, покрыв голову платком, бросился бежать по пустынной
и гулкой улице, все удаляясь от крика.
ГЛАВА VI
Достаточно удалясь от дома, чтобы не бояться погони, я остановился;
пот лил с меня градом от волнения, быстрого бега и двойного платья.
Зайдя в темную нишу какой-то стены, я сбросил камзол и штаны, оставшись
для безопасности в одном женском платье и покрыв тщательнее голову
платком. Пройдя несколько шагов по незнакомой мне улице, я заметил, что
за мной следит какой-то человек, по сложению и походке казавшийся
духовным. Дойдя до угла, он свистнул; не успел я свернуть в переулок,
346
как был окружен человеками шестью в масках без фонаря. Накинув мне
на голову что-то, что мешало мне крикнуть, меня подхватили на руки и по
несли, несмотря на мое болтанье ногами по их животам. Увидя скоро тщет
ность моего сопротивления, я перестал биться, предавшись своей судьбе. Шли
мы довольно долго по улицам, потом, судя по гулкости шагов, по коридорам;
наконец меня поставили на ноги и сняли повязку. Я был в полной темноте
и по-видимому один. Протянув руку в одну сторону, я нащупал стул,
в другую — стену. По стенке я добрался до постели, на край которой и сел,
не зная, что будет дальше. Вскоре оказалось, что я не один в комнате, чьи-то
полные мягкие руки осторожно до меня дотронулись, как бы желая расстег
нуть лиф, и услышал шепот: «Не бойтесь, прелестная девица, не бойтесь,
вы в безопасности, вы встретите только любовь и почтительность». Меня
почти совсем раздели; так как я устал и хотел спать, то я без церемоний
протянулся на кровати у стенки. Шепот продолжался с поцелуями: «Как
я счастлив, что вы снизошли на мои моленья и согласились воспользоваться
этим скромным ложем». Руки проводились по моим плечам, груди, спине,
талии... Вдруг мой собеседник вскочил, как ужаленный, заскрипев кроватью.
«Святая дева! Сын Божий! чур меня! искушению да не поддамся». Так как
я молчал и не шевелился, то благочестивый партнер снова предпринял раз
ведки не более утешительные. Тогда я сказал, прервав молчание: «Сударь,
вы не ошибаетесь и не введены в соблазн, я действительно далек от того,
чтобы быть девицей. Но раз я здесь, я все-таки пробуду до утра, чтобы не
подвергать вас и себя риску; когда все пойдут к заутрене (я понял уже, где я ) ,
я незаметно выйду». Пораженный брат после безмолвия проговорил: «Вы
правы, сын мой, и Господь, претворивший воду в вино, вам поможет завтра
выйти незаметно; теперь же, пожалуйста, останьтесь на этом, хотя и узком,
ложе. Исполненная заповедь гостеприимства поможет мне забыть о моей
неудаче».
—
Аминь,— ответил я, поворачиваясь лицом к стейке.
ГЛАВА VII
Господь, претворивший воду в вино, не помог мне выйти незаметным,
так как почти еще до зари нас поднял служитель и велел от имени настояте
ля идти в трапезную, где была уже вся братия налицо. Игумен едва ответил
на наше приветствие, когда нас привели и поставили отдельно от прочих,
закрыв мое лицо покрывалом. Указав на значение и важность инокских
обетов, игумен продолжал, делая жест в нашу сторону: «Но вот среди нашей
столь примерной, столь свято благоухающей обители, нашлась овца, портя
щая стадо, нашелся брат, который, забыв обеты целомудрия, послушания
святости, вводит тайно от нас в келью женщ ину, проводит с ней ночь, вносит
соблазн в нашу ограду, грех, смерть и проклятье». Мой брат плакал, бия
себя в жирную грудь и приговаривая: mea culpa, т е а culpa *, остальные
осуждающе молчали. Видя оборот дела не сулящим мне добра, я выступил
впереди сказал скромно и внятно: «Святой отец, честная братия, вы напрасно
вините этого доброго брата; видимость его преступленья исчезнет тотчас, как
вы узнаете, что я не женщина, а человек, спасавшийся от убийц и счастливый
найти приют под кровом этой обители. Бог свидетель мне, и кроме того
* Моя вина (лат.) . — Ред.
347
сама природа показывает справедливость моих слов». Тут я приподнял робу,
и пока братия, пораженная видом того, что видят у человека, не имеющего
штанов и подымающего юбку до пояса, была неподвижна, я быстро вышел
из боковой двери в сад, откуда и прошел без труда на улицу.
ГЛАВА VIII
Убедившись, насколько мало женское платье предохраняет от случай
ностей, я прежде всего позаботился от него избавиться. Спрятав свою
одежду в кусты .у большой дороги, я стал громко вопить о помощи, как бы
ограбленный догола, пока проезжавший крестьянин, подвезши меня к своему
дому, не поделился со мною старыми штанами и потертым камзолом. У хо
зяина находился некий купец из Венеции, который, тронутый моим положе
нием и, кажется, моею наружностью, предложил мне поехать с ним, чтобы
быть продавцом в его лавке. Не намереваясь долго заниматься этим делом,
я тем не менее согласился на его предложение, видя в этом возможность
добраться до Венеции, куда влекло меня как настоящего графа Гоцци.
Дорога кроме незнакомых городов не представляла ничего интересного,
так как Виварини путешествовал скромно и скуповато и притом не отпускал
меня ни на шаг, что все более убеждало меня покинуть его при первой
возможности. Дома еще прибавилась воркотня старой экономки, плохой ужин
и стоянье почти целый день за прилавком в полутемном складе. Наконец,
я объявил синьору, что его оставляю, он Что-то промямлил про неблагодар
ность современных молодых людей, отпустив меня в сущности довольно
равнодушно. Я уже раньше сговорился с лодочником Рудольфино пойти
в его помощники, меняя покойную, но скучную жизнь у Виварини на
бедную, но представляющую более случаев непредвиденных встреч, жизнь
гондольера. И действительно, неоднократно темнота ночи или занавеска
каюты скрывала счастье молодого лодочника и катающихся дам, но ни одного
случая не было, который бы повлек за собой какие-либо существенные по
следствия.
ГЛАВА IX
По случаю праздника лодки брались нарасхват; мою гондолу, украшен
ную вытертыми коврами, нанял какой-то аббат с дамой. Я не особенно
интересовался нежностями моих пассажиров, наблюдая больше за проезжими
гондолами, особенно за одной, идущей все время около нас с двумя женщи
нами в жемчугах, одетых одинаково, каждая с желтой розой, смотрящих
друг на друга, улыбаясь, без кавалера. Солнце садилось в тучу, по всему
взморью скользили лодки с музыкой, некоторые уже с зажженными фона
рями, душное затишье, казалось, предвещало грозу. Веселье было в полном
разгаре, когда гроза разразилась. Небо, сразу омрачившееся, гром, молния,
ливень, смолкнувшая музыка, беспорядочно бросившиеся к каналу судна —
так не походило на только что бывшее веселье, что философ мог бы вывести
из этого мысли весьма поучительные, но мне больше всего нужно было
думать об управлении своей гондолы. В страшной тесноте я с ужасом услы
шал треск нашей лодки, обо что-то задевшей; снявши на всякий слу
чай свой несложный костюм, забыв стыдливость и любовь к ближним, я гото
вился броситься в воду, предоставив своих пассажиров на произвол бури и
наполнявшейся водою лодки. Но ветер снова согнал вместе мятущиеся гон-
318
долы, и после нового еще более угрожающего треска я скакнул не в воду, а в
соседнюю лодку, для чего, конечно, не было так необходимо быть голым.
Дамы в жемчугах, с желтыми розами, прижавшись друг к другу, были
бледны.
«Простите, синьоры!» — вскричал я, накреняя гондолу своим прыжком.
Они разом тихонько вскрикнули, казалось, пораженные неожиданностью
моего появления и моим видом, и стали торопить своего лодочника, тогда как
мой аббат в отчаянии разводил руками.
ГЛАВА X
, Неодетого меня провели сквозь ряд, казалось, нетопленных комнат с
заколоченными окнами в небольшую комнату, где трещал камин, освещая
беглым красноватым огнем темные стены. Те же две дамы в жемчугах,
с желтыми розами, сидели на диване у стены, смотря друг на друга с улыб
кой, молча. Стыдясь своей наготы и чувствуя холод, я обратился к дамам
со словами: «Не найдется ли у ваших слуг, добрые госпожи, лишнего
платья, так как мне холодно и я не привык ходить при дамах голым, не стес
няясь этого». Они продолжали молчать, и когда я снова повторил свою
просьбу, они разом обернули свое лицо ко мне, смотря пристально и непо
движно, так что казалось, что только беглый свет от камина делает живыми их
лица. Их молчанье делало мое положение еще более странным и неловким.
Решив не удивляться и не стесняться, я взял чей-то брошенный на кресло
плащ и сел к огню. Одна из дам сказала тихо: «Плащ, бросьте плащ!»
Из шкапа, который оказался замаскированной дверью, вышла старая жен
щина со свечой и кувшином вина, молча поставила она их на стол, где был
приготовлен ужин, зажгла свечи в разных местах комнаты и отдернула
тяжелые желтые занавески, скрывавшие постель. Мною начало овладевать
беспокойство. «Амброзиус дома?» — спросила дама. «А то где же?» — отве
чала старуха. «Амброзиус спит?» — спросила другая дама. «А то как же?» —
был снова ответ старой служанки. «Сегодня, Бьянка, нужно больше есть,
завтра твоя очередь»,— сказала дама. «Да, завтра моя очередь»,— отозвалась
другая. «Зачем этот плащ?» — сказали они громко обе разом, Я не мог больше
выдерживать, я встал, и сбросив плащ, уже согретый, громко сказал:
«Довершите ваше благодеяние, спасши меня, дайте стакан вина и кусок
хлеба, чтобы подкрепить ослабевшие силы». Часы пробили десять, обе дамы
разом зевнули, стали протирать глаза, как после сна, с удивлением посмотре
ли на меня, будто что-то вспоминая, наконец старшая, названная Бьянкою,
сказала звонким, не похожим на прежний голосом: «Теперь я помню, спасен
ный красавец с моря? конечно, ужин, вина, но не плащ; не плащ; срок
прошел, мы свободны! Сестра, о какое тело, какое совершенство». Вино крас
нело в широких стаканах, холодные, но обильные и пряные блюда манили
аппетит, в глубине белела постель. Дамы живые, с блестящими глазами, рас
красневшиеся, осматривали меня, как дети, удивляя меня своими наивными
восторженными замечаниями. Наконец младшая, Катарина, развив свою при
ческу, дала знак ко сну и, не потушив свечей, перед огромным зеркалом за
кроватью , мы провели почти без сна эту длинную, но слиш ком короткую для
влюбленны х, ночь.
349
ГЛАВА XI
Я проснулся от громких голосов; передо мной на постели за спущен
ными портьерами лежало скромное, но крепкое и чистое платье. Мужской
и грубый голос говорил сердито: «Хорошо еще, что вам удалось привести
этого дурака вместо Джованни, но какая неосторожность! какая неосторож
ность! подумали ли вы, сударыни: в праздник при всем народе пускаться
на лодке и в какой еще час, в какой еще час! Не оправдывайтесь, разве вам
мало пустых комнат для гулянья, старая Урсула не виновата, она одна
теперь вертит машину, с тех пор как этот вертопрах сбежал. Я повторяю,
это хорошо, что вы залучили молодца, но чтобы вперед этого не было!» Я вы
глянул в занавеску: по комнате ходил взад и вперед огромный мужчина, ря
бой, лет сорока пяти, без парика, с фуляровым платком на голове, бледные
дамы с помятыми усталыми лицами, потухшими глазами сидели рядом на
диване, изредка вставляя робкие оправдания. Солнце, бросая свет на их
лица, делало их так же непохожими на вчерашние, как и комнату, придав
ей будничный, неприбранный вид; желтые розы не выметенные валялись
на полу, жемчуга лежали на столе, около чашек с дымящимся шоколадом.
Услышав мой шорох, мужчина, погрозив дамам пальцем, вошел в шкаф,
откуда вчера появлялась старуха, и исчез. Меня напоили шоколадом, потом
обедом, потом ужином, в промежутках играя на гитаре и напевая тихонько
песни на два голоса. Часов около восьми, когда ужин был уже приготовлен
и мы беседовали с синьориной Бьянкой, у отворенных дверец шкапа, она
вдруг, побледнев, полузакрыла глаза и, сделавшись удивительно похожей
на себя, как я ее видел в первый вечер, стала говорить тихим голосом с про
межутками, тогда как из-за стенки тоже смутно доносились какие-то голоса.
«Альчиде да Буоновенте... да... найдете через десять ночей... ничего не будет...
смерть, смерть... десять тысяч луидоров — остальные в левом ящике бюро» —
в страхе я бросился к синьоре Катарине, но та, прижав палец к губам, как
приказанье молчать, увлекла меня к окну, меж тем как бледная Бьянка
продолжала произносить непонятные отрывочные фразы, будто ответы на ей
одной слышные вопросы.
ГЛАВА XII
Однажды утром синьор Амброзиус, велевши мне одеться, приказал
следовать за ним в ближайшую церковь, сказав: «Эме, я открою вам большую
тайну, которая может составить счастье вашей жизни; но прежде я должен
быть уверен, что вы не выдадите тайны и вы перед алтарем прочитаете
бумагу, которая у меня в кармане». Некоторая торжественность этой вступи
тельной речи, обстановка полутемной церкви с немногочисленными богомоль
цами, выход на воздух после продолжительного комнатного затвора меня на
строили самого на более возвышенное чувство. В церкви у алтаря, где горела
неугасимая лампада перед святыми дарами, я прочитал следующее: «Я, Жан
Эме Уллисс Варфоломей, свидетельствую перед Господом Нашим Иисусом
Христом, святою Его Матерью приснодевою Мариею и всеми святыми,
хранить вечную тайну о том, что имею узнать от почтенного синьора Амбро-
зиуса Петра Иеронима Скальцарокка, никому, ни брату, ни отцу, ни сыну,
ни матери, ни сестре, ни дочери, ни дяде, ни племяннику, никакому родствен
нику, ни родственнице, ни другу, никакому мужчине, ни женщине, ни сам
с собою ни письменно, ни устно, ни открывать, ни говорить: «я мог бы ска-
350
зать, если бы не был связан» или «знаю я нечто», или какие другие намеки.
Пусть на меня, как на клятвопреступника, падет Божья кара, пусть я буду
лишен райского блаженства, если не сохраню сей клятвы, данной перед
святыми дарами, пречистым телом Господним в день священномучеников
Клита и Маркеллина пап, Апреля месяца в день двадцать восьмой, в городе
Венеции. Аминь. Исполнить сие обещаюсь я, Жан Эме Уллисс Варфоломей,
и верно все сие, как верно вечное блаженство праведных душ и муки
нераскаянных грешников. Аминь, аминь, аминь». Домой мы шли молча. При
ведши меня в небольшую темную комнату, вроде чулана, синьор Амброзиус
засветил фонарь, при чем обнаружилась цепь колес, рычагов, стержней, ка
залось, какими-то скрытыми средствами соединенных с соседней комнатой.
Старая Урсула с усилием приводила в движение за рукоятку все эти колеса,
причем пот лил с нее градом. Амброзиус начал снова с какой-то важностью
на своем рябом лице: «Слушай, Эме, я делюсь с тобою величайшею моею
тайной. Видишь все эти сооружения: это шаги к великому Perpetuum Mobile;
но пока не сделан последний шаг, не увенчано величайшее создание челове
ческого гения — людям для устранения насмешек, приносящих малодушие,
я хочу дать внешность уже будущего совершенства. Пока мои собственные
руки, слабые руки этой преданной старой женщины и твои теперь, мой
сын, заменяют вечный толчок движения». Он вдохновенно обнял меня, меж
тем как Урсула, обливаясь потом, тихонько стонала. Вскоре я все узнал: синь
орины Бьянка и Катарина были ясновидящие, погружаемые ежедневно синь
ором Скальцарокка в магический сон, во время которого, как известно, таким
чудным образом остря тся человеческие способности. Этими их способностями
хозяин пользовался для предсказаний и ответов на всевозможные вопросы.
Кроме этого и Perpetuum Mobile, Скальцарокка занимался еще алхимией, для
чего ежедневно удалялся часа на три в уединенную комнату один, даже
без меня, которого он стал обучать началу магии и составлению гороскопов.
Я редко выходил из дому, то вертя Perpetuum Mobile, то сидя с дамами,
то читая Великого Альберта.
ГЛАВА XIII
Утром, во время занятий, Амброзиус мне сказал с серьезной откровен
ностью, что скоро он нас покинет, причем меня он может взять с собою, синьо
рины же со старой Урсулой поедут жить в Феррару. Самого Скальцарокка
приглашает один немецкий герцог ко двору в качестве астролога советни
ка и maître des plaisirs * и на днях за ним прибудут герцогские посланные.
Потом удалился в лабораторию. Пользуясь свободным временем, так как ма
шину вертела старая Урсула, я сидел у окна, слушая дуэт сидящих на диване
дам. Мечты о предстоящей поездке, об эликсирах, гороскопах, деньгах, мер
цающем вдали величии были прерваны страшным ударом, потрясшим весь
дом.
—
Что это!? — вскричали обе дамы, вскакивая с дивана.
—
Это наверху! — заметил я, бледнея.
«На помощь! хозяин, хозяин!» — кричала Урсула, показываясь из чулана.
Приказав ей молчать, я взлетел по лестнице к запертой двери. «Хозяин,
хозяин! что с вами!» — кричал я, колотя кулаками в двери, из-за которых вы
* Распорядителя и устроителя увеселений (фр.) . — Ред.
351
ходил только удушливый запах. Не будучи в состоянии сломать окованную
железом дверь, я влез на стул и в окно увидел сквозь наполнявший всю
комнату дым хозяина, лежащего ничком на полу. Разбить окно, из которого
хлынул едкий дым, и соскочить внутрь было делом одной минуты. Скаль-
царокка, с обожженным лицом, весь дымясь около лопнувшей реторты,
был мертв несомненно. В двери снова раздался стук, и когда я вышел,
открывши извнутри дверь ключом, Урсула с ужасом шептала мне: «Послан
ные от герцога за хозяином». Я был готов лишиться чувств, но вдруг какая-то
реш имость наполнила спокойным холодом мой ум, и заперевш и дверь,
велевши Урсуле молчать, я важно и медленно спустился к двум молодым ро
зовым немцам.
—
Вы посланы от герцога Эрнеста Иоганна за мною? — спросил я спо
койно. Те поклонились и начали вместе:
—
Мы имеем честь говорить?
—
Да, вы говорите с известным Амброзиусом Петром Иеронимом Скаль-
царокка.
—
Но, почтенный синьор, нам говорили, предупреждали... ваш и года...
—
В день св. девы Пракседы, двадцатого Июля, мне минет 45 лет, — про
говорил я, важно и мечтательно улыбаясь. Видя их недоумевающий взгляд,
я добавил, указывая на прижавшуюся к двери Урсулу: — Эта женщина под
твердит вам мои слова. Для мудрецов доступны все тайны природы, и самые
годы, как яд, как клевета, бессильны могут быть над ними.
Посланные почтительно слушали, полуоткрывши розовые рты, меж тем
как едкий дым из лаборатории Скальцарокка тонкой струей стлался по
потолку.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА I
«И Вы думаете, что этот эликсир может сделать бесследным для нашего
внешнего вида полет времени, что так же блестящи будут наши глаза,
белы зубы, нежны щеки, густы волосы, звонок голос в сорок лет, как и в
двадцать?» — так говорила маленькая принцесса Амалия, идя рядом со мною
по стриженому дворцовому саду. Я посмотрел на ее круглое, маленькое
личико, красное и глянцевитое, круглые выпуклые глаза, испуганно-наивные,
крошечный рост, семенящую подпрыгивающую походку, зеленоватое с ярки
ми розовыми букетами платье, китайский то раскрываемый, то закрываемый
веерок — и сказал:
—
Поверьте, принцесса, не только этот чудесный напиток может оста
новить течение времени, но и вернуть его вспять, чтобы уже начавшие
утрачиваться розы снова зацвели на щеках и огонь глаз, тлеющий слабою
искрой, снова заиграл веселым пламенем. Вы видите наглядный пример во
мне.
352
Так как мы шли по уединенной аллее к озеру, где виделись плавающие ле
беди, принцесса, нежно опершись на мою руку, еще более нежно прошептала:
«Так что и мне, уже готовящейся отказаться от всякого счастья, может
улыбаться надежда?» — «Принцесса, — воскликнул я , — всякий подтвердит
начавшееся действие эликсира, к которому Вы так беспричинно, так снисхо
дительно прибегли».
«Ах, Амброзиус, дорогой мейстер, поговорите со мной, как друг, а не как
придворный моего брата...»
—
и принцесса стала жаловаться на герцогиню,
которая всячески оттесняет и преследует несчастную принцессу Амалию,
стараясь поссорить ее с герцогом братом, сама под влиянием старого советни
ка фон Гогеншиц, хитрого и коварного царедворца. Рассказ мне был не нов,
равно как и страстные взоры Амалии, устремляемые на меня. Поцеловав
почтительно руку, я обещал употребить все в моей власти меры, чтобы
восстановить мир в герцогской семье, и, не поднимая головы при вторичном
поцелуе, сказал едва внятно: «Когда мы увидимся, божественная покрови
тельница?» — «В среду вечером, в маленьком павильоне»,— сказала ра
достно принцесса и порхнула в боковую аллею, как балерина, уходящая
за кулису. Дойдя задумчиво почти до решетки сада, я услышал женские
голоса; так как мне показалось, что говорят о герцогском семействе, то я
остановился, надеясь извлечь пользу из разговора.
—
. . .Нет, уж это известно, у матери покойной герцогини Терезы Паулины,
и у бабушки Паулины Терезы, и у прабабушки, говорят, Ернестины Виктории,
у всех было так: первый сын, потом шесть дочерей, у всех, у всех. И вспом
ни мои слова, у нашей герцогини, да подаст ей Господь легкие роды, будет
наследник первым.
—
Дай Бог.
—
И все рыженькие, как лисицы.
—
Ну, этот может выйти и черным.
—
Что ты хочешь сказать, Барбара?
—
Ты видела портрет советника в молодости, что висит в его столовой?
—
Глупости! не наше дело! никогда не верю.
—
Конечно, я тоже говорю: мое дело, чтобы коровы были сыты, вымыты ,
удойны — вот, а господские дела, да сохранит меня Господь от них, не
правда ли?
Тут я вышел из аллеи и, ответив на почтительные приветствия двух
работниц со скотного двора, медленно направился к своему флигелю, обходя
лужи после вчерашнего дождя, где горели отраженными ярко-розовые
облака заката.
ГЛАВА II
Поспешно войдя вслед за слугою в большую красную комнату, я застал
там герцога Эрнеста Иоганна разговаривающим со своим молодым братом
Филиппом Лудвигом у отворенного окна, в которое была видна уже вся
пожелтевшая прямая аллея грабов. Герцог широкими шагами, подражая
какому-то королю, которого ставил себе в образец, пошел ко мне навстречу
и, крепко сжав мне руку, спросил о результате моих наблюдений и вычисле
ний. Герцог Эрнест Иоганн был худ, среднего роста, длиннонос, с золотуш
ным лицом и узкими плечами, похожий на Филиппа Лудвига, более свежего,
с несколько лихорадочным алым румянцем на скулах и блестящими выпук
лыми глазами. Соединяя схваченные там и сям слухи, воспоминания об ука
12 М. Кузмин
353
заниях учителя, почерпнутые из магических книг формулы и наставления,
я более или менее удачно разреш ал сомнения моего господина и мог давать
советы о текущих и делать предположения грядущих событий. Молодой
герцог стоял, опершись о косяк окна,— казалось, с облегчением вдыхая
освеженный недавним дождем осенний воздух. «В аш а светлость будет иметь
наследника, — говорил я с расстановкой, желая медленностью речи придать
большую значительность ее содержанию, — будет иметь наследника, но
ваша радость омрачится кровью умерших предков и узел, связанный из
разных шнурков, грозит бедствием его развязавшему». Герцог напряженно
слушал, краснея, потом, снова пожав мне руку, пробормотал, удаляясь: «Сын,
это прежде всего, об остальном рассудим со временем». Я , почтительно скло
нившись, проводил его до двери и потом, вернувшись, обратился к четко
черневшему все у окна на уже бледном вечернем небе Филиппу: «Итак, моло
дой друг мой!» Тот, быстро обернувшись, воскликнул растроганно-востор
женным голосом: «Мейстер, мейстер, я преклоняюсь перед вашим знанием,
вашей наукой, вашей личностью, я обожаю вас, возьмите меня, учите меня,
ведите меня, видите — я весь ваш » , и бросился ко мне на шею, пряча голову
на моем плече.
ГЛАВА III
Герцогиня Елизавета Беатриса сидела в глубоком кресле в капоте
по случаю своей близящейся к сроку беременности, с стыдливой гордостью
смотря на свой большой, возвышавшийся из-за ручек кресла живот, тогда как
советник, герцог Филипп и я стояли перед нею и слушали ее тихий, нарочно
делаемый еще более болезненным говор:
—
Вы, дорогой мейстер Амброзиус, поступаете, может быть, не совсем
благоразумно, так явно становясь на сторону принцессы Амалии против
меня, против нашего почтенного друга, заслуженного советника, в на
шем прискорбном, хотя и легком семейном разладе; виною всему этому
болезненное воображение бедной принцессы и ваш а доверчивость, дорогой
мейстер.
—
Я уверен, что мейстером руководили благороднейшие чувства, как
всегда,— пылко вмешался Филипп, делая шаг вперед. Елизавета Беат
риса, вскинув глазами на говорящего, снова опустила их на свои худые,
сложенные на животе руки, заметив:
—
Я иначе и не думала, дорогой брат.
—
Ваша светлость, поверьте, я далек от желаний преступать круг своих
полномочий и мое скромное действие может выказываться только, когда
милостивый герцог сам обратится ко мне за моими бессильными советами...
Советник, улыбнувшись, заметил:
—
И тут вот, почтеннейший Скальцарокка, нам желательно было бы
видеть вас более движимым пользою подданных и поддержанием репутации
нашего доброго герцога, чем болезненными иллюзиями несчастной прин
цессы.
—
Я уверен, что мейстером всегда руководят чувства гуманности и спра
ведливости,— снова выступил молодой герцог.
—
Я уверен в том же, но часто чувствительность минуты перевешивает
соображения светлого ума во вред справедливости,— з аметил Гогеншиц.
—
Но мейстер теперь будет думать также и о наших незаметных лично
стях при советах, не так ли? — спросила герцогиня, пытаясь ласково улыб
нуться своим осунувшимся лицом.
354
Я молча поклонился, считая беседу конченной, и вы ш ел в переднюю,
где дремал лакей в ливрее перед оплывшей свечой. Часы глухо пробили один
надцать, когда я услышал стук двери и спешный молодой топот высоких
каблуков герцогского брата, бежавшего за мной вдогонку. Я остановился,
взявшись за ручку входной двери.
ГЛАВА IV
Дойдя до маленького павильона, Лисхен, прижав палец к губам, отворила
дверь, свет из которой упал длинной полосой на дорожку, клумбу и траву,
исчезая в кустах барбариса. Принцесса сидела на софе, в томной позе,
перебирая лениво струны лютни, перевязанной зеленой лентой; короткая ри
турнель, кончаясь, снова возвращалась без того, чтобы играющая приступала
к пению, когда я, войдя, остановился у порога. Дама, сделав вид, что по заду
ваемым ветром свечам догадалась, что кто-то вошел, промолвила, не обора
чиваясь:
—
Ты, Лисхен?
—
Принцесса... — т и хо промолвил я.
—
Амброзиус! — воскликнула Амалия, быстро оборачивая ко мне свое
круглое, еще более лоснящееся при свечах лицо и выпуская из рук инстру
мент, глухо упавший на толстый ковер под столом.
—
Принцесса... — проговорил я тише.
—
Амброзиус! — воскликнула Амалия с томностью, опускаясь снова на
софу.
—
Принцесса! — почти прошептал я, падая на колени перед софой, целуя
руки сидящей.
—
Амброзиус! — вздыхала Амалия через мои поцелуи.
Вставая, я задел ногою за брошенную лютню, издавшую слабый звук; в
окна виделись крупные звезды, принцесса сидела сконфуженно, краснея,
ожидая моего возвращения, когда в двери громко постучались. Поправив
парик, я отворил дверь взволнованной Лисхен.
—
От герцога... требуют... герцогиня разрешилась от бремени сыном,—
бормотала девушка.
—
Сыном? — спросил я рассеянно.
—
Амброзиус, — окликнула меня принцесса Амалия, приподымаясь
слегка с софы и улыбаясь сладкою улыбкою.
—
Принцесса! — воскликнул я, делая прощальный жест оставляемой
даме. Звезды ярко мигали над темными кустами у цветника, фонтан, забытый
в общих хлопотах, тихо журчал. В коридоре был брат герцога, схвативший
меня за плащ; он заговорил прерывисто и взволнованно.
—
Мейстер, мейстер, вот ваше предсказание исполнилось, ваш а звезда
восходит, ваш путь светел и лучезарен; как я люблю вас!
Обняв его одной рукою, не останавливаясь, я проговорил:
—
Да, друг мой, начинается нечто новое с рождением этого ребенка.
С верху лестницы спешил слуга со свечой, говоря:
—
Мейстер, герцог немедленно вас просит в угловую комнату,— и я на
правился в темный коридор, из глубины которого доносился детский плач из-
за затворенной двери.
12*
355
ГЛАВА V
Скрывая счастливую улыбку напускною важностью, герцог Эрнест Иоганн
говорил со мною о делах правления, между тем как советник стоял, улыбаясь
на нашу близость, грозящую ему уменьшением влияния. Пары шли в поль
ском мимо недавно оправившейся герцогини, сидевшей в кресле под высоким
на мраморной колонне канделябром, похудевшей, несколько похорошевшей,
и приседали в такт громкой музыке с хоров; лакеи разносили фрукты, и Фи
липп Лудвиг в красном мундире, ботфортах и белых лосинах, несколько похо
жий на портреты Морица Саксонского, стоял у противоположных дверей,
скрестив руки и смотря на нас блестящими глазами. Звук трубы из саду возве
стил начало фейерверка, и первая ракета, взлетев, уже рассыпалась разно
цветным дождем, когда мы с Филиппом, окончивши беседу с герцогом, вышли
в ярко иллюминованный сад. Дойдя до грота с «похищением сабинянок», мы
сели на каменную скамью фантастически освещенные зеленым светом фона
рей, поставленных на уступы искусственного водопада. Некоторое время мы
сидели молча, значительно переглядываясь.
—
Ну, — прервал наконец молчание Филипп: — мы можем быть до
вольны, дорогой учитель; мы у дверей величия, богатства и влияния! — Мне
послышались неприязненные ноты в голосе молодого человека, отчего я поспе
шил прервать его таким образом:
—
Мой милый и дорогой друг, вы ошибаетесь, думая, что влияние, богат
ство и положение так неотразимо влекут меня к себе. Только возможность де
лать большее добро меня радует в моем возвышении и, поверьте, я большее
значение придаю вашему ко мне расположению, чем всей этой грядущей
чести.
Лицо Филиппа было печально, видное при зеленоватом свете фонарей
сквозь воду. Желая его утешить, так как мне действительно было жаль бедного
юноши, хотя причина его печали, только предполагаемая мною, и не была мне
хорошо известна, я стал говорить о предстоящих занятиях, но лицо герцог
ского брата прояснилось только едва-едва и только едва уловимая улыбка
скользнула по его губам.
Выслушав мои слова, он неожиданно сказал:
—
Вы, мейстер, — чистый человек, вы не знаете любви, вы чужды женщин,
оттого вам открывается будущее и вы не боитесь заглядывать в тайны! И по
тому я люблю вас.
И раньше, чем я успел опомниться, он, наклонившись, быстро поцеловал
мою руку. Смущенный, я воскликнул: — Что с вами, принц? — целуя его в
голову.
—
Ничего, не обращайте внимания, прошу вас, — слабо отозвался Филипп
Лудвиг.
—
И потом вы можете заблуждаться на мой счет, и когда увидите меня
настоящим, тем сильнее будет ваше неудовольствие мною за доставленное
вам разочарование.
—
Нет, мейстер, нет, дорогой мой, не бойтесь, не наговаривайте на себя,
я лучше, чем вы, знаю вас, — нежно говорил принц, в каком-то томленьи скло
няясь на мое плечо головою.
356
ГЛАВА VI
Это было впервые, что принцесса отважилась на свиданье в моих комнатах;
если проходить ко мне было и опаснее, чем ждать меня у себя, это вполне воз
награждалось абсолютною обеспеченностью во время самого свиданья. Окон
чивши деловое письмо, я сидел перед бюро с зажженной свечой, откинувшись
на спинку стула, стараясь не думать о близости часа свиданья. Далекий от
того, чтобы любить или желать принцессу, принужденный своим положением
и господствующей при герцогском дворе известною строгостью к воздержанию
в большей, чем я привык, степени, я несколько скучал о привольной жизни в
Италии и как-то невольно возвращался все мыслью к герцогскому брату, неж
ная, почти влюбленная преданность которого меня поистине трогала. Запеча
тавши письмо, я снова задумался, оперши голову на руку и смотря на непо
движный огонь свечи. Встрепенувшись от легкого стука в дверь, я впустил
в комнату небольшую фигуру в темно-лиловом плаще, почти черном от дождя.
Узнав принцессу Амалию, я поспешил усадить ее перед топящимся камином,
налив стакан вина. Счастливо улыбаясь, без слов, принцесса протянула мне
руку, которую я почтительно поднес к своим губам, потом я положил руку на
спинку кресла, где помещалась Амалия, которая прижималась ко мне, нежно
и счастливо смотря на меня снизу вверх. Ветер тряс рамы, и на луну набегали
тучи, дождь, казалось, перестал. В двери снова постучались, на этот раз бы
стро и твердо; Амалия вскочила, бледнея.
—
Что это? — прошептала она.
—
Не тревожьтесь, будьте спокойны, — прошептал я, снова заставив ее
опуститься в кресло, которое я повернул высокой спинкой к двери, сначала
закрыв принцессу большой восточною шалью. В двери продолжали стучаться
все громче, и голос Филиппа Лудвига раздавался:
—
Мейстер, мейстер, это я, принц Филипп, отворите. — Сияющие глаза
юноши, взволнованное, покрытое неровным румянцем лицо, дрожащие ру
ки — свидетельствовали о необычайности его состояния.
—
Что с вами, мой друг? — спросил я, несколько отступая.
—
Я решился, я решился... и вот я пришел сказать вам... — прерываясь,
говорил принц, почти прекрасный в своем волнении.
—
Успокойтесь, может быть, вам в другое время будет удобнее сказать
мне то, что вы имеете?
—
Нет! теперь! сейчас, о мейстер! Слушайте, я решился: вот я откры
ваю вам мое сердце,— воскликнул Филипп, и раньше чем я успел что-либо
предпринять, стремительно бросился в кресло, где сидела спрятанная
Амалия.
Двойной крик огласил комнату: принц, сдернув шаль с прижавшейся в
угол кресла и зажмурившейся Амалии, смотрел на нее в оцепенении, как на
василиска.
—
Мейстер, я вас ненавижу... — прошептал он, оборачивая ко мне свое
лицо с полными слез глазами, и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.
ГЛАВА VII
К маленькому ужину были приглашены я, советник фон Гогеншиц и весе
лая камерфрау Берта фон Либкозенфельдт; принц Филипп Лудвиг отсутство
вал, сказавшись больным, принцесса Амалия и герцогиня Елизавета Беатриса
в платьях с китайским рисунком сидели по обе стороны герцога, имея сосе
дями меня и Гогеншиц, тогда как Либкозенфельдт, помещавшаяся напротив
357
Эрнеста Иоганна, замыкала наш круг своей полной розовой и белокурой фигу
рой. Музыканты играли танцы из «Дардануса», тогда как слуги (только два
для большей интимности) разливали вино, и герцог, давая знать об отсутствии
этикета, громко разговаривал через стол с веселой Бертой, отвечавшей ему
смехом, обнаруживавшим два ряда белейших зубов.
—
Ваш а светлость права, предполагая не случайность сердца, прилеплен
ного под моим левым глазом. Я влюблена безумно, но предмет моего обожа
ния слишком высок, слишком недоступен,— говорила Берта, опуская свои
огромные коровьи голубые глаза. Гогеншиц громко кашлял, нюхал табак и чи
хал, утирая нос зеленым фуляром.
—
Не желая никого обижать, лишенный лицеприятия, заботясь только о
благе страны, я назначаю вас, любезнейший Скальцарокка, советником и моим
премьер-министром, снисходя на недавнюю просьбу не менее близкого на
шему справедливому сердцу фон Гогеншиц дать ему в тиши и спокойствии от
дыха возможность развивать столь обильно заложенные в нем философиче
ские способности.
Герцогиня, слегка побледнев, дала знак слуге поднести уже где-то заранее
налитые бокалы с шампанским. Сама выбрав бокал, она подала его герцогу и
потом, в виде особой милости, собственноручно каждому из нас. Фон Гоген
шиц усиленно кашлял.
Берта фон Либкозенфельдт громко смеялась, когда герцог, жалуясь на
легкое недомоганье, удалился в свои апартаменты.
ГЛАВА VIII
Передо мной стоял молодой человек, почти еще мальчик, без парика,
в скромном черном камзоле, бледный, с блестящими глазами и острым подбо
родком, развивая утопические мечты о равенстве, свободе, братстве, грядущих
будто бы великих событиях, мировом потрясении, новом потопе. Я спро
сил его:
—
Вы англичанин?
—
Нет, я француз, и обратился к вашему покровительству, как соотечест
венника.
—
Да, я знаю ваше дело, оно будет исполнено, но ваши слова меня жи-
вейше интересуют; вы говорите, что это мечты целой массы людей, которые го
товы действовать не для своего только освобождения.
—
Мы освободим мир!
—
Освободите от чего? меня, например.
—
От тиранов,— воскликнул мальчик, краснея.
—
Но ведь предрассудки, приличия, наши чувства, наконец, более жесто
кие тираны, чем венценосцы. Как поется:
Любовь — тиран сильнейший всех царей.
Любовь смиряет гордого Самсона.
Слуга подал мне клочок бумаги, где карандашом было написано: «Друг,
спасайтесь, герцог умер от оспы после вчерашнего ужина, у власти ваши злей
шие враги, вам грозит в лучшем случае изгнание, пользуйтесь временем. Ваш
друг».
Я посмотрел на готового продолжать свои речи юношу и сказал: «Ваше
дело будет исполнено согласно моим словам», и благосклонно улыбнулся на
358
его почтительный, хотя и с достоинством, поклон. О ставш ись один, я долго
смотрел в окно на мелкий дождь, рябивший лужу, потом позвонил, чтобы мне
давали одеваться.
ГЛАВА IX
В комнате, где горели уже канделябры, была одна Берта фон Либкозен-
фельдт Она стояла посреди комнаты, читая какую-то записку, улыбаясь
своим розовым сочным ртом. Заметив меня, она подозвала меня знаком и, по
ложив руку на мое плечо, сказала: «Мейстер, только в несчастьи узнаешь на-
ст оя щ и х друзей . П овер ьте, что я .......................................................................................
27 июля 172...
Простите, дорогая тетушка, что так долго Вам не писала, но с этим переез
дом все совершенно потеряли голову; теперь все устраивается понемногу,
и вчера уже повесили вывеску; папаша все хлопочет сам, сердится и бранится
на нас и вчера дошел до того, что надел жилет задом наперед. М амаша Вам
очень кланяется; у меня отдельная комната от нее, но рядом, и двери на ночь
я оставляю открытыми, продолжая быть все такой же трусихой. У папаши,
кроме Жана и Пьера, еще только мальчик и потом еще недавно поступивший
Жак Мобер, здешний, кажется, обыватель. И такой чудак — пришел нани
маться совсем ночью, когда мы уже собирались спать; папаша чуть не прогнал
его прямо без разговоров, но потом все обошлось. Работы, слава Богу, много,
так что папаша довольно утомляется; но что же делать, надо же жить как-ни
будь. Что Вам сказать о Лашез-Дье? Это совсем маленький городок со старым,
вроде крепости, монастырем, вдали видны горы. Не знаю, не будет ли нам тут
очень скучно, хотя мы и познакомились уже кое с кем. Покуда еще ничего
делать некогда за устройством. Прощайте, милая тетя; простите, что мало
пишу — ужасно некогда и к тому же такая жара, что у меня вся шея мокрая.
Целую Вас и пр.
Любящая Вас племянница
Клара Вальмон.
15 сентября 172...
Благодарю Вас, милая тетушка, за присланную Вами шубку. Право, Вы
слишком предусмотрительны, приславши Ваш милый подарок теперь, когда
мы все гуляем еще в одних платьях. Узнаю милую тетушку Розалию и в этой
внимательности и в выборе материи! Где Вы отыскали такой чудный штоф?
Главное, с таким рисунком. Эти столь яркие розы с зелеными листьями на зо
лотисто-желтом фоне — предмет удивления всех наших знакомых, которые
специально заходят смотреть Ваш подарок, и я с нетерпением жду холодов,
чтобы обновить это чудо. Мы все здоровы, хотя ж ивем скромно и нигде не бы
ваем. Дома нас очень забавляет Ж ак; это очень веселый, милый молодой чело
век, способный и работящий, так что папаша им не нахвалится. Матушке не
нравится, что он не ходит в церковь и не любит благочестивых разговоров. Ко
нечно, это дурно, но молодости можно простить этот недостаток, тем более, что
Жак — юноша в общем очень скромный: не гуляка, не игрок, не пьяница. Еще
раз благодарю Вас, милая тетя, за шубку, и остаюсь любящая Вас племянница
Клара Вальмон.
3G1
2 октября 172...
Дорогая тетушка, поздравляю Вас от души с днем Вашего рождения (ведь
это в 69 год Вы вступаете!) и желаю встретить его в менее смутном, менее сме
шанном состоянии, чем нахожусь я. Ах, тетя, тетя. Я так привыкла Вам все
писать, что признаться Вам мне гораздо легче, чем отцу Виталию, нашему
духовнику, которого я знаю всего несколько месяцев. Как мне начать? с чего?
Я трепещу как девочка, и только воспоминания Вашего милого, доброго лица,
сознание, что для тети Розалии я — все та же маленькая Клара, придают мне
смелость. Помните, я Вам писала о Жаке Мобер, ну, так вот, тетя, я его полю
била. Вспомните ваш у юность, Регенсбург, молодого Генриха фон Моншейн и
не будьте строги к Вашей бедной Кларочке, которая не устояла против очаро
вания любви... Он обещает открыться отцу и жениться на мне после Рожде
ства, но дома никто ничего не подозревает и вы, пожалуйста, меня не выдайте.
Как мне стало легче после того, как я открылась вам. Я особенно люблю его
глаза, которые так огромны во время поцелуев, и потом у него есть манера те
реться бровями о мои щеки, что очаровательно приятно. Простите меня, милая
тетя, и не сердитесь на Ваш у бедную
Клару Вальмон.
Кстати, Жак совсем не здешний и в Лашез-Дье никто его не знает, мы со
вершенно напрасно это вообразили. В сущности, не все ли это равно? Не прав
да ли?..
6 декабря 172...
Правда, что несчастья ходят всегда толпою! Мамаша вчера, заметив мою
талию, стала расспрашивать, и я во всем созналась. Можете представить горе
матушки, гнев папаши. Он ударил меня по лицу и сказал: «Никогда не думал
иметь в дочери потаскушку», ушел, хлопнув дверью. Мамаша, плача, сама
меня утешала, как могла. Как мне не хватало вас, милая тетя, Вашей ласки,
Вашего совета. Теперь я никуда не выхожу и не придется мне обновить Вашей
шубки. Но ужаснее всего, что Ж ак нас покинул. Я уверена, что он отправился
в свой город просить благословения своих родителей; но как бы там ни было,
его нет как нет, и моя скука, моя тоска еще усиливаются его отсутствием. Мне
кажется, что все знают о моем позоре, и я боюсь подойти к окнам; я шью не
покладая рук, хотя теперь и трудновато долго сидеть наклонившись. Да, тя
желое время настало для меня. Как в песне поется:
Любви утехи длятся миг единый,
Любви страданья длятся долгий век.
Прощайте и пр., любящая Вас
Клара.
2 июня 172...
Вы вероятно думали, тетя, что я уже умерла, не получая от меня писем
столько месяцев. К несчастью, я жива. Расскажу спокойно все, что произошло.
Жака нет, пусть Бог простит ему его зло, как Он нас избавил от козней сатаны.
22 мая я разрешилась от бремени ребенком, мальчиком. Но, праведный Боже,
что это был за ребенок: весь в шерсти, без глаз и с ясными рожками на голове.
362
Боялись за мою жизнь, когда я увидала свое дитя. Свое дитя, какой ужас! Тем
не менее решили его окрестить по обряду святой католической церкви. Во
время св. таинства вода, приготовленная для поливания, вдруг задымилась,
поднялся страшный смрад, и, когда служащие могли открыть глаза после ед
кого пара, они увидели в купели вместо младенца большую черную редьку.
Козни сатаны нас да не коснутся. Можете вы представить всю горесть, весь
ужас и радость, что мы не до конца погублены. Когда мне рассказали все
происшедшее в церкви, я сделалась как безумная. У нас отслужили молебен
и каждый день кропят святой водой. Мне читали молитвы на изгнание злого
духа. Отец Виталий советовал очистить мой организм от злого семени. . . .
Вы бы меня не узнали, милая тетя, так я изменилась за это время. Не всякому
на долю выпадает такое несчастье. Но Бог сохранит всех на Него уповающих.
Прощайте и пр., любящая Вас
Клара Вальмон.
15 июня 172...
Пишу вам опять, милая тетя, думая, что Вы очень беспокоитесь нашими
делами. После моего очищения жители стали искоренять и у себя остатки
следов злого духа. Припомнили все работы, которые делал Жак Мобер (хотя
лучше бы его звать чертом Вельзевулом) : сапоги, полусапожки, туфли, бот
форты, и, сложивши всё на площади у аббатства, сожгли их. Лишь старый
часовщик Лимозиус отказался дать свои сапоги, говоря, что ему важнее
прочные сапоги, чем глупое суеверие. Но, конечно, он был еврей и безбожник,
не заботящийся о спасении бессмертной души. Прощайте, милая тетя, и пр.
Остаюсь любящая Вас
Клара Вальмон.
I
Когда старый Нектанеб поднял глаза от закинутых сетей, привлеченный
резким и одиноко разнесшимся в вечерней прохладе криком, он увидел не
большую лодку в столбе отраженного заходящего солнца и человека, делаю
щего тщетные усилия выплыть. Подъехать, бросив сети, к месту, где виделся
утопающий, броситься в воду и обратно в лодку, уже неся спасенного,— было
делом немногих минут. Девушка была лишенною чувств и при сбежавшем с ее
щек естественном румянце яснее выступала видимость искусственной окра
ски на ее худощавом длинноватом лице. Только когда старик положил ее бе
режно на циновки в своей лачуге,— ибо он был не более как бедный рыбак,—
спасенная открыла глаза и вздохнула, будто пробужденная от глубокого сна,
причем вместе с первыми признаками жизни вернулась и ее печаль, потому
что обильные и неудержимые слезы потекли из ее светло-карих глаз и она на
чала метаться, как в горячке, громко и горько сетуя на свою участь. Из ее бес
связных слов и восклицаний Нектанеб узнал, что она богатая наследница,
сирота, отвергнутая каким-то бессердечным юношей и пытавшаяся в припадке
отчаянья схоронить в речных струях свое горе. Узнал он также, что зовут ее —
Филлидой. Впрочем, он мог догадаться об этом и без ее слов, ибо дом ее роди
телей, теперь уже умерших, находился невдалеке от берега реки, где стояли
лодки для прогулок и других каких надобностей владельцев. Говоря, она
плакала, обвивала его шею руками и прижималась к старому рыбаку, как
младенец прижимается к своей кормилице, он же ее гладил по волосам, уте
шая, как мог.II
II
Утро и крепкий сон принесли успокоение, не приходившее с ласковыми
словами. Более веселые мысли, более улыбчивые планы явились в голове неж
ной Филлиды. Она ясно рассказала Нектанебу, как пройти к дому жестокого
Панкратия, как сочинить обманную повесть об ее будто бы состоявшейся уже
смерти, наблюдая, чтоб передать ей, как изменится его прекрасное, всегда с
налетом скуки, лицо, когда в доказательство своего рассказа он передаст
записку, будто бы найденную в складках одежды утопленницы, и полосатое
покрывало. Она хлопала в ладоши, написав прощальное письмо, и торопила
старика, волнуясь и радуясь. Посланному пришлось пройти немало улиц
раньше, чем он достиг небольшого, но благоустроенного загородного дома
Панкратия. Молодой хозяин был занят игрою в мяч с высоким мальчиком в
голубой легкой одежде, когда ввели к нему старого рыбака. Узнав, что письмо
365
от Филлиды, чей сад спускается до реки, он спросил, не ломая печати и по
правляя завитые темные локоны: «Сама госпожа тебя послала?»
—
Нет, но ее желание было видеть это письмо в твоих руках.
—
Рука — несомненно ее; посмотрим, что несет нам это милое послание.
Улыбка была еще на губах юноши, когда он начинал читать предсмертное
письмо девушки, но постепенно лоб его хмурился, брови подымались, губы
сжимались и голос его звучал тревожно и сурово, когда он спросил, спрятав
письмо за одежду: «Это правда то, что написано в этом письме?»
—
Я не знаю, что писала бедная госпожа, но вот что я видел собственными
глазами, — и затем следовал искусно придуманный, наполовину, впрочем,
правдивый рассказ о мнимой смерти Филлиды. Покрывало, известное Пан-
кратию как несомненно принадлежавшее девушке, окончательно убедило его
в верности печальной выдумки и, отпустив рыбака награжденным, он рас
сеянно принялся за игру в мяч с высоким мальчиком, которою он всегда зани
мался между ванною и обедом.
Филлида, притаившись за низкою дверью, долго ждала своего хозяина,
смотря, как работали в огородах за рекой, пока солнце не начало склоняться
и ласточки с криком носиться над землею, чуть не задевая крылом спокойной
воды. Наконец она услышала звук камешков, катившихся из-под усталых
ног старика, подымавшегося в гору.
III
Раз семь или восемь заставляла себе пересказывать отвергнутая Филлида
подробности свидания с Панкратием. Она хотела знать и что он сказал вна
чале, и что он сказал потом, и как он был одет, и как он смотрел: был ли печа
лен или равнодушен, бледен или цветущий видом, — и Нектанеб тщетно на
прягал свою старую память, чтобы отвечать на торопливые и прерывистые
расспросы девушки.
На следующее утро он сказал:
—
Что ты думаешь, госпожа? тебе нужно возвращаться в дом, раз ты в
числе живых.
—
Домой? да ни за что на свете! тогда все узнают, что я — жива; ты забы
ваешь, что я — покойница.
И Филлида громко засмеялась, живостью глаз и щек делая еще более
смешными шутливые выдумки.
—
Я останусь у тебя: днем, пока ты будешь ходить в город, я буду лежать
между гряд, и меня не заметят среди спелых дынь, а вечером ты мне будешь
рассказывать о том, что видел днем.
Наконец рыбак убедил молодую госпожу дать знать тайком старой корми
лице, живущей на хуторе невдалеке от Александрии, рассказать ей все откро
венно и дождаться там, что покажет время и судьба. Сам же он обещал еже
дневно доносить о действиях Панкратия, имеющих какое-либо отношение к
его возлюбленной.
—
Как же я проеду туда?
—
Я перевезу тебя сам в лодке.
—
Через весь город? живою покойницею?
—
Нет, ты будешь лежать на дне под тканью.
—
Стражи примут тебя за вора и заберут.
—
Сверху же я прикрою тебя рогожей.
Будучи круглой сиротой, Филлида могла легко скрывать свое исчезнове
ние и мирно жить на хуторе у старой Манто, с утра до вечера гадая по цветам,
366
полюбит ли ее далекий юноша, то обрывая лепестки один за другим, то хлопая
листьями, сердясь на неблагоприятные, обратным же детски радуясь ответам.
Так как волнение любви не лишало ее аппетита и скромный обед хутора не
удовлетворял ее капризный от безделья вкус, то скоро тайна ее жизни сдела
лась известной еще и домоправительнице в городе, ежедневно посылавшей со
старым рыбаком то сладкое печенье с имбирем, то дичь, искусно зажаренную,
то пирожки с петушиными гребешками, то вареную в нежном меду душистую
дыню.
IV
С трудом поспевали старые ноги Нектанеба за быстрыми и молодыми ша
гами Панкратия и его спутника. Был уже вечер, с моря доносился запах соли
и трав, в гостиницах зажигались большие фонари и слышалась музыка, ма
тросы ходили по четверо и более, взявшись за руки, поперек улицы, и наши
путники все дальше и дальше углублялись в темные опустевшие кварталы.
Наконец, отдернув тростниковую занавеску, они вошли в дом, имеющий вид
притона или кабачка для портовой черни. Нектанеб повременил идти за ними,
чтобы не обратить на себя их вниманья, и ждал других посетителей, чтобы
проникнуть внутрь незамеченным. Наконец, он заметил пятерых матросов,
из которых самый младший говорил: «И она вложила ему губку вместо серд
ца; утром он стал пить, губка выпала — он и умер».
Рыбак, вошедши с ними, первые минуты ничего не мог разобрать, отучен
ный своею бедностью и возрастом от посещения подобных мест. Шум, крики,
стук глиняных кружек, пенье и звуки барабана раздирали удушливый густой
воздух. Певицы сидели у занавески, утирая руками пот и потекшие румяна.
На столе между сосудами с вином танцевала голая нубийская девочка лет де
сяти, приближая голову к пяткам в ловком извиве. Ученая собака возбуждала
громкий восторг, угадывая посредством грубо вырезанных из дерева цифр
количество денег в кошельках посетителей. Панкратий сидел у выхода со
своим спутником, еще более нахлобучив каракаллу себе на брови, отчего глаза
его казались другими и блестящими. Он остановил проходившего старика,
сказав: «Послушай, это ты приносил мне известие о смерти несчастной Фил-
лиды? Я искал тебя, я — Панкратий ритор, но тише... Приходи ко мне завтра
после полудня; я имею сказать тебе нечто: умершая меня тревожит». Он гово
рил полушепотом, был бледен, и глаза от капюшона казались другими и бле
стящими.V
V
Филлида сидела на пороге дома, читая свитки, только что привезенные
Нектанебом, где почерком переписчика было написано: «Элегия Филлиды,
несчастной дочери Палемона». Она сидела наклонившись, не слыша, как про
ходили рабы с полными ушатами парного молока, как садовник подрезал цве
ты, как собачка лаяла, гоняясь за прыгающими лягушками, и вдалеке пели
жнецы заунывную песню. Строки вились перед нею, и воспоминание прошлых
тревог туманило вновь ее беспечные глаза.
Родители, родители,
отец да мать,
много вы мне оставили
пестрых одежд,
белых лошадей,
367
витых браслет,—
но всего мне милей
алое покрывало
с поющими фениксами.
Родители, родители,
отец да мать,
много вы мне оставили
земель и скота:
крепконогих коз,
крепколобых овец,
круторогих коров,
мулов и волов,—
но всего мне милей
белый голубь с бурым пятнышком:
назвала его «Катамит».
Родители, родители,
отец да мать,
много вы мне оставили
верных слуг:
огородников, садовников,
ткачей и прядильщиков,
медоваров, хлебопекарей,
скоморохов и свирельщиков,—
но всего мне милей
старая старушка
моя нянюшка.
Мила мне и нянюшка,
мил голубок,
мило покрывало,
но милее сад.
Он спускается, спускается
к реке наш сад,
наверху по реке, наверху по реке
мой друг живет.
Не могу послать, не могу послать
я цветка к нему,
а пошлю поклон, пошлю поклон
с гребелыциками.
И еще было написано:
Утром нянюшка мне сказала:
—
Незачем скрываться от старой —
ты весь день по цветам гадаешь,
не отличаешь айвы от яблок,
не шьешь, не вышиваешь,
нежно голубя пестрого целуешь
и ночью шепчешь: «Панкратий».
И еще было написано:
Что мне выбрать, милые подруги:
Признаться ли еще раз жестокому другу?
или броситься в быструю речку?
равно трудны обе дороги,
но первый путь труднее —
так придется краснеть и запинаться.
308
И еще было написано:
Утром солнце румяное встанет,
ты пойдешь на свои занятья,
встречные тебя увидят,
подумают: «Гордый Панкратий» ,—
а бледной Филлиды уже не будет!
Ты будешь гулять по аллеям,
с друзьями читать Филона,
бросать диск и бегать вперегонки —
все скажут: «Прекрасный Панкратий», —
а бледной Филлиды уже не будет!
Ты вернешься в свой дом прохладный,
возьмешь душистую ванну,
с мальчиком в мяч поиграешь
и уснешь до утра спокойно,
думая: «Счастливый Панкратий», —
а бледной Филлиды уже не будет!
И еще было написано много, так что до вечера прочитала девушка, вздыхая
и плача над своими собственными словами.
УІ
Теперь Панкратий не играл с мальчиком в мяч, не читал, не обедал, а ходил
по небольшому внутреннему саду вдоль грядки левкоев, имея вид озабочен
ного тревогами человека. Тотчас после приветствия он начал: «Умершая де
вушка тревожит меня; я ее вижу во сне и она меня манит куда-то, улыбаясь
бледным лицом».
Старик, зная Филлиду в живых, заметил:
—
Есть обманчивые сны, господин, пусть они не тревожат тебя.
—
Они не могут меня не тревожить; может быть, все-таки я — невинная
причина ее гибели.
—
Считай ее живою, если это вернет твой покой.
—
Но она же умерла?
—
Мертво то, что мы считаем мертвым, и считаемое нами живым — живет.
—
Ты, кажется, подходишь к тому, о чем я хотел говорить с тобою. Обещай
мне полную тайну.
—
Ты ее имеешь.
—
Не знаешь ли ты заклинателя, который бы вызвал мне тень Филлиды?
—
Как тень Филлиды?
—
Ну да, тень умершей Филлиды. Разве это тебе кажется странным?
Нектанеб, овладев собою, ответил: «Нет, это мне не кажется странным и я
даже знаю нужного тебе человека, только веришь ли ты сам в силу магии?»
—
Зачем же бы я тогда и спрашивал тебя? и при чем тут моя вера?
—
Он живет недалеко от меня, и я могу условиться, когда нам устроить
свиданье.
—
Прошу тебя. Ты мне много помог словами: мертво то, что мы считаем
таковым, и наоборот.
—
Полно, господин, это пустые слова, не думая брошенные таким старым
неученым рыбаком, как я.
369
—
Ты сам не знаешь всего значения этих слов. Филлида для меня как жи
вая. Устрой скорее, что ты знаешь!
Юноша дал рыбаку денег, и старик, идя долгою дорогою на хутор, был за
нят многими и различными мыслями, приведшими потом к одной более ясной
и благоприятной, так что неспавшая и отворившая сама ему калитку Филлида
увидела его улыбающимся и как бы несущим вести счастья.
VII
План Нектанеба был встречен удивленными восклицаниями девушки.
—
Ты думаешь? возможно ли это? это не будет святотатством? Подумай:
магические заклятия имеют силу вызывать душу умерших — как же я, живая,
буду обманывать того, кого люблю? не накажет ли меня собачьеголовая бо
гиня?
—
Мы не делаем оскорбления обрядам; ты не мертвая и не была такою; мы
воспользуемся внешностью заклятий, чтобы успокоить мятущийся дух Пан-
кратия.
—
Он полюбил меня теперь и хочет видеть?
—
Да-
—
Мертвую! мертвую!
—
А ты будешь живая.
—
На меня наденут погребальные одежды, венчик усопшей! я буду гово
рить через дым от серы, который сделает мертвенным мой образ!
—
Я не знаю, в каком виде придется тебе представлять духа. Если ты не
желаешь, можно этого избегнуть.
—
Как?
—
Отказаться от вызывания.
—
Не видеть его! нет, нет.
—
Можно сказать, что заклинатель находит лунную четверть неблагопри
ятной.
—
А потом?
—
Потом Панкратий сам успокоится и забудет.
—
Успокоится, говоришь? Когда придет Парразий, чтобы уславливаться
и учить меня, что делать?
—
Когда хочешь: завтра, послезавтра.
—
Сегодня. Хорошо?
Оставшись одна, Филлида долго сидела недвижно, потом сорвала цветок и,
получив «да» на свой постоянный вопрос, улыбнулась было, но тотчас опять
побледнела, прошептав: «Не живой досталось тебе счастье любви, горькая
Филлида!» Но утреннее солнце, но пение кузнечиков в росе, но тихая река,
но краткий список прожитых годов, но мечты о любящем теперь Панкратии
снова быстро вернули смех на алые губы веселой и верной Филлиды.VIII
VIII
Когда в ответ на магические формулы тихо зазвучала арфа и неясная тень
показалась на занавеске, Панкратий не узнал Филлиды; ее глаза были за
крыты, щеки бледны, губы сжаты, сложенные на груди руки в повязках да
вали особенное сходство с покойницей. Когда, открыв глаза и подняв слабо
связанные руки, она остановилась, Панкратий, спросив позволения у заклина
теля, обратился к ней, став на колени, так:
370
—
Ты ли тень Филлиды?
—
Я — сама Филлида,— раздалось в ответ.
—
Прощаешь ли ты меня?
—
Мы все водимся судьбою; ты не мог иначе поступать, как ты поступал.
—
Ты охотно вернулась на землю?
—
Я не могла не повиноваться заклятиям.
—
Ты любишь меня?
—
Я любила тебя.
—
Ты видишь теперь мою любовь; я решился на страшное, может быть,
преступное дело, вызывая тебя. Веришь ли ты мне, что я люблю тебя?
—
Мертвую?
—
Да. Можешь ли ты приблизиться ко мне? дать мне руку? отвечать на
мои поцелуи? я согрею тебя и заставлю биться вновь твое сердце.
—
Я могу подойти к тебе, дать руку, отвечать на твои поцелуи. Я пришла
к тебе для этого.
Она сделала шаг к нему, бросившемуся навстречу; он не замечал, как ее
руки были теплее его собственных, как билось ее сердце на почти замершем
его сердце, как блестящи были глаза, смотрящие в его меркнувшие взоры.
Филлида, отстранив его, сказала: «Я ревную тебя».
—
К кому? — прошептал он, томясь.
—
К живой Филлиде. Ее любил ты, терпишь меня.
—
Ах, я не знаю, не спрашивай, одна ты, одна ты, тебя люблю!
Ничего не говорила больше Филлида, не отвечая на поцелуи и отстраняясь;
наконец, когда он в отчаяньи бросился на пол, плача как мальчик и говоря:
«Ты не любишь меня», Филлида медленно произнесла: «Ты сам не знаешь
еще, что я сделала», и, подошед к нему, крепко обняла и стала сама страстно
и сладко целовать его в губы. Сам усиливая нежность, он не заметил, как
слабела девушка, и вдруг воскликнув: «Филлида, что с тобой?» он выпустил ее
из объятий, и она бесшумно упала к его ногам. Его не удивило, что руки ее
были холодны, что сердце ее не билось, но молчанье, вдруг воцарившееся в по
кое, поразило его необъяснимым страхом. Он громко вскричал, и вошедшие
рабы и заклинатель при свете факелов увидели девушку мертвою в погребаль
ных спутанных одеждах и отброшенные повязки и венчик из тонких золотых
листочков. Панкратий снова громко воскликнул, видя безжизненной только
что отвечавшую на его ласки, и, пятясь к двери, в ужасе шептал: «Смотрите:
трехнедельное тление на ее челе! о! о!»
Подошедший заклинатель сказал: «Срок, данный магией, прошел, и снова
смерть овладела на время возвращенной к жизни» — и дал знак рабам вы
нести труп бледной Филлиды дочери Палемона.
Л"1
*саяЕ*»"
ч
%r— ............................
ІС
п
о
д
Р
в
Е
П
к
А
Л
Е
К
С
L
!
<
—
S
g
g
j
s
Q
ï
i
c
û
d
f
c
-
<
1С
~
htes
lisА
ѵ
1■ f"1
1
1"
^——-----—■
ПОСВЯЩЕНИЕ
АКРОСТИХ
Валы стремят свой яростный прибой,
А скалы всё стоят неколебимо,
Летит орел, прицелов жалких мимо, —
Едва ли кто ему прикажет: «Стой!»
Разящий меч готов на грозный бой,
И зов трубы звучит неутомимо.
Ютясь в тени, шипит непримиримо
Бессильный хор врагов, презрен тобой.
Ретивый конь взрывает прах копытом.
Юродствуй, раб, позоря Букефала!
Следи, казнясь, за подвигом открытым!
О лёт царя, как яро прозвучала
В годах, веках труба немолчной славы!
У ног враги, безгласны и безглавы.
КНИГА ПЕРВАЯ
ВСТУПЛЕНИЕ
§1.
Вступление
Некоторых к прославлению подвижет добродетель излюблен
ных ими героев, других — славные воинские подвиги, треть
их — мудрость, четвертых, наконец,— чудесные события и
знамения, но, перебрав все имена прошлых и более близких к нам веков, нико
го не найти, где бы все эти достоинства так удивительно сочетались, кроме
Великого Александра. Я сознаю всю трудность писать об этом после ряда
имен, начиная от приснопамятного Каллисфена, Юлия Валерия, Викентия из
Бовэ, Гуалтерия де Кастильоне, вплоть до немца Лампрехта, Александра Па
рижского, Петра де С. Клу, Рудольфа Эмскбго, превосходного Ульриха фон
Ешинбаха и непревзойденного Фирдуси; но желание мое не столько возобно
вить в памяти людей немеркнувшую славу Македонца, сколько облегчить
преисполненную восторгом душу, заставляет меня действовать как богомоль
цы, которые, шепча слова молитв, не вспоминают, какими великими святыми
сложены эти песнопения.
373
ГЛАВА ПЕРВАЯ
§2
В древнем Египте был царь Нектанеб, кроме царской крови
Оцаре Нектанебе отличавшийся мудростью и большими знаниями в магии и
в Египте
звездочетстве. Его войска всегда одерживали победу, но никто
не знал, что во время битвы царь волшбой предопределял исход сражений;
затворившись в тайный покой, он облекался в жреческие одежды, брал жезл
и делал из воска изображения людей, если битва была на суше, или лодок с
воинами, пустив которые в медный таз с водою, он ловко топил под закли
нанья, сухопутных же пронзал тонкою иглою. И производимое над бездушным
и мягким воском чудесным образом отражалось на далеком поле брани. Но
однажды, когда гонцы донесли царю о приближении новых врагов, духи воды
и воздуха, вызванные искусством венчанного мага, объявили, что пробил час
его поражения и бессильна их власть. Нектанеб снял привязанную бороду и,
надев простую одежду, отплыл тайком из Египта, так что когда, непривыкшие
к поражениям, полководцы вернулись в столицу, они нашли дворец пустым,
и лишь опрокинутый таз, кусочки воска и борода, плавающая в луже воды,
напоминали о недавнем присутствии здесь царя. Смятенному народу бог Сера-
пис через свой оракул ответил:
Царь Нектанеб вас покинул на долгие годы.
Снова воротится к вам, юностью новой одет.
Эту надпись начертали на статуе пропавшего царя, которую поместили в
пустой гробнице, и, подождав немного, вы брали нового, временного владыку.
§3
Меж тем, царственный беглец, прибыв в Македонскую Пелу,
Объяснение долго жил, снискивая себе пропитание гаданиями и ворожбою
Олимпиады и вскоре прославился, как искусный прорицатель и кудес-
с магом
ник g той СТране царствовал тогда король Филипп, женатый
на Олимпиаде, которая была неплодна. Однажды, гуляя в отсутствии мужа по
дворцовому саду, королева поверяла свое опасение старой верной служанке,
как бы Филипп не развелся с нею, не имея столько лет детей, на что прислуж
ница ей рассказала о волшебной силе приезжего египтянина.
Послать за ним было делом немногого времени. Придя в сад, он низко по-
клоцился Олимпиаде и, вынув из-за пазухи золоченую дощечку с изображе
нием планет цветными камнями, причем Гермесу соответствовал изумруд,
а госпоже Венере — синий сапфир, долго молчал. Молчала и королева, опу
стив глаза в ожидании. Наконец египтянин сказал:
—
Филиппу не разрешить твоего неплодия. Только бог Аммон может тебе
помочь. Готова ли ты на все?
—
Говори,— произнесла королева, не поднимая глаз.
—
Я помолюсь, а ты с покрытой головою ожидай Ливийского бога; когда
раздастся змеиный шип, вышли всех вон и прими гостя; он будет с золотыми
кудрями и бородою, золотою грудью и с рогом на лбу. Во время свиданья без
молвствуй. Тогда ты зачнешь и в урочное время родишь себе мстителя и вла
дыку вселенной.
Олимпиада, помолчав, остро глянула на кудесника и сказала: «Бойся, если
ты лжешь». Подняв руки к уже засветившимся звездам, Нектанеб восклик
нул: «Клянусь!» — «Я дам тебе ответ завтра». Маг остановил ее, сказав: «Не
обходимо, чтобы я неустанно молился близ тебя это время; нет ли тайного
помещения рядом со спальней?» — «Там есть гардеробный чулан, ты можешь
находиться там. Прощай. Никому не говори».
По уходу королевы Нектанеб сорвал гвоздику, проколол на ее лепестках
имя Олимпиады и, подняв цветок к звездам, долго взывал к бесам, чтобы они
374
склонили мысли и сердце жены Филиппа к затеянному им, Нектанебом, об
ману.
§4.
Все совершилось по желанию египтянина, явившегося в ро-
Зачатие Александрагахой маске к безрассудной королеве, и так много раз, пока
она не почувствовала себя непраздной и стала ожидать короля с радостью и
с тревогою.
ГЛАВА ВТОРАЯ
§5.
Филипп
возвращается
домой
Чудесные
знамения
Меж тем, король Филипп в дальнем походе имел странное
сновидение, смутившее его покой. Вавилонский толкователь,
находившийся в свите, объяснил его так, что Олимпиада за
чала от египетского бога. Не очень обрадованный такою но
востью, король поспешил домой, где встретившие его служанки сказали, что
госпожа лежит в болезни. Войдя в полутемную опочивальню, Филипп подо
шел к супруге и сказал: «Я все знаю, не огорчайся, воле богов мы должны по
коряться». Олимпиада тихо заплакала, поцеловав руку мужа и не зная в точ
ности, все ли ему известно. «Позовите сюда астролога»,— вы молвила она на
конец, и когда вошедший Нектанеб дал объяснения, совершенно совпавшие
с толкованиями вавилонского мага, удивленный, хотя и сумрачный, Филипп,
обнял все плачущую супругу, и так они просидели молча до вечера, когда в
окно глянули нежные рога молодого месяца.
Так королевская чета в мире, но без радости, ждала прибли-
§6*
жавшихся родин. Королева была бодра, гуляла по саду с да
мами и изредка присутствовала на пирах, покуда Филипп не
напивался допьяна по обычаю македонцев. Однажды Олим
пиада, пробыв на пиру дольше, чем ей приличествовало, была наказана за свое
безрассудство, так как упившийся король стал упрекать, что она беременна не
от него. Оскорбленная королева поднялась, чтобы удалиться, как вдруг из-под
пиршественного стола появился огромный змей, подымавший голову со
страшным шипением. Гости повскакали с мест, дамы, забыв стыдливость,
влезли на стол, подбирая платья, сам король готов был закрыть голову ман
тией,— как вдруг змей, обернувшись орлом, взлетел на грудь королевы и,
трижды клюнув ее в помертвелые уста, поднялся к небу через открытый по
толок залы. Филипп, на коленях, вопрошал: «Кто ты: Аммон, Аполлон, Аскле-
пий?», меж тем как Олимпиада, окруженная нестройною толпою дам, напра
вилась к своим покоям. Никто не заметил, что это были не более как проделки
египетского выходца.
Но другие чудесные знамения, не менее удивительные, но уже
§7-
без фокусов хитрого мага, уверяли Филиппа в замечательно-
сти близкого к появлению младенца. Как-то раз от скуки кор
мил король своих любимых ручных птиц; королева вышивала
на балконе, изредка подымая голову, когда птицы взлетали вровень с балко
ном и собачка у ее ног, насторожив уши, ворчала и тявкала, пугая шумящие
стаи. Королева вскрикнула, когда одна из белых птиц вспорхнула к ней на
шитье и мигом снесла яйцо, которое покатилось сверху под звонкий лай со
бачки. Из разбитого яйца выполз змееныш, медленно обполз свое недавнее
жилище, будто желая снова войти в него, но лишь только сунул голову в скор
лупу, как вздрогнул, издохши. Королева, перевесившись через перила, не об
ращала внимания на начавшийся дождик, слушая объяснения Антифонта, что
Знамение
второе
375
сын Филиппа обойдет весь мир и, вернувшись домой, умрет молодым. Печаль
но собрала королева свое золотое шитье, уходя ожидать чудесного сына.
Давно прошли сроки разрешения, а королева все носила свой
§8-
большой живот и горько выговаривала Нектанебу, кото-
Рождение
рЫй нарочно задерживал роковой час, пока не сойдутся бла-
гоприятные небесные знаки. L. утра садилась она на высо-
кий родильный стул и даже спала на нем, плача и жалуясь. Наконец, Некта-
неб с башни крикнул: «Пора!» — и Олимпиада взревела, как телка, не пом
ня сёбя от боли, не слыша грома, не видя молнии, сверкнувшей из чистого
неба.
Бабка вынула из-под стула мальчика, не походившего ни на отца, ни на
мать: он был с длинными волосами, вроде львиной гривы, красен, один глаз
вниз, другой глаз вбок, с большой головой и прямым носом.
Таково было рождение Александра.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Филипп не очень любил не похожего на него мальчика, ры
жего, необузданного и своенравного, но он успокоился на
мысли о младенце еще от первой жены, давно умершем, и по
лучив предсказание от Дельфийской Сивиллы, что после него
царствовать будет великий герой, сумевший объездить коня с воловьей голо
вой. В учителя отроку даны были: книгам — Полиник, музыке — Левкипп,
геометрии — Мелеп, красноречию — Аксименит, воинскому искусству —
военачальники, пестуном — Леонид, кормилицей — сестра Мелантова, фило
софии — Аристотель. С последним принц проводил большую часть своего
времени, гуляя в числе других учеников, набранных из детей царедворцев, по
аллеям дворцового сада.
Аристотель не раз пророчил своему питомцу великую будущность и все
мирную славу. Однажды старый философ обратился к детям с вопросом, что
бы они дали ему, если бы стали царями; один обещал то, другой — иное,
а Александр молчал, подбрасывая красный кожаный мячик. «А ты, принц, что
бы сделал мне?» Тряхнув рыжей гривой, тот отвечал: «Что думать о будущем?
придет час и ты увидишь сам, что я найду надлежащим сделать». Аристотель
поцеловал его в лоб и продолжал медленную прогулку.
Олимпиада беспокоилась за божественного сына и часто за
смеять
ставляла Нектанеба читать в звездах все ту же судьбу. Однаж-
Нектансба ДЬІ принц, заставши египтянина за подобным докладом,) по
просился сам посмотреть на звезды. Нектанеб согласился,
и в следующую полночь они вышли на городской вал вдвоем. Египтянин объ
яснил сыну значение светил, как вдруг сильный толчок заставил его сверг
нуться с высокого вала в глубокий ров, а над ним раздался громкий голос
принца: «Как ты можешь читать далекую судьбу других людей, не зная, что с
тобою случится сейчас?» На стоны упавшего Александр быстро спустился и,
наклонясь над отцом, спросил: «Ты ушибся? Прости мою шутку!» — «Тьі не
виноват, твоя судьба была стать отцеубийцей». —
«Подлый раб, что ты гово
ришь?» — «Я умираю, принц, и не солгу тебе. Слушай». И, коснеющим язы
ком, Нектанеб рассказал Александру историю и обстоятельства его рождения.
Долго смотрел принц при неверном свете звезд в застывшее лицо мага, не зная,
верить ему или не верить; наконец, вздохнув, взвалил тело на плечи и понес
в покои королевы. Та еще не спала и, в ужасе выслушав рассказ сына, без сто
§9.
Воспитание
Александра
376
на опустилась в глубокое кресло. Утром объявлено было о несчастном случае
с приезжим астрологом. Через положенное число дней погребли египтянина,
по греческому обычаю.
Будучи пятнадцати лет, весною, проходя мимо отцовских ко-
§
нюшен, Александр услышал ржанье, не похожее на ржанье
других коней.
«Кто это ржет так ужасно?» — спросил королевич у конюхов. И, будто
в ответ, раздалось снова ржанье, такое же звонкое, но нежное и приятное,
как воркованье горлиц, отданное далеким эхом. «Кто это ржет так прекрас
но?» — снова воскликнул принц, нетерпеливо сдвигая брови. Конюхи объяс
нили, что это ржет Букефал, необъезженный конь, питающийся человечес
ким мясом осужденных на смерть преступников и сидящий в железной
конюшне.
Александр потребовал, чтобы открыли огромные засовы, вошел в стойло,
полное обглоданных костей, и, схватив чудовищного коня за гриву, поставил
его прямо глазами в слепящее солнце, вспрыгнул сзади на спину, непривык
шую к тяжести, и стрелой полетел ко дворцу.
Конюхи с криком бросились за облаком пыли, но конь, весь в пене, стоял,
кося глазами, с раскрасневшимся всадником, у самого дворцового крыльца,
с которого спешил король в домашней одежде. Спустившись, Филипп стал на
колени, воскликнув: «Приветтебе, сын мой, обуздавший коня, владыка мира».
И королева, из окна верхнего этажа наблюдавшая эту сцену, конюхи и весь
народ повторили: «Привет владыке мира». А Александр, улыбаясь, трепал по
шее коня, косящегося на яркое солнце.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Александр, сопровождавший не раз отца в недальние походы,
давно желал попытать свои силы на славных олимпийских
играх. Король не особенно охотно, но отпустил принца с дру
гом его Гефестионом, связанным самыми нежными чувствами
с королевичем, снарядив особливый нарядный корабль. При
быв в Пису, они узнали, что на состязание съехалось немало знатных витязей,
как Ксанфий Беотийский, Кимон Коринфский, Клитоман, Аристипп, Алун-
фос, Пирий, Лаконид, но самым замечательным был Николай, сын царя Ар-
канского. С этим заносчивым юношей у Александра затеялась ссора почти
тотчас по высадке на сушу. Встретясь с приезжими на улице веселой гавани,
Николай, надменно красуясь, спросил: «Вы пришли посмотреть на игры?» —
«Мы пришли состязаться». —
«Ого, вы думаете, это детские игры?» Алек
сандр, вспыхнув, ответил: «Я с тобою готов сразиться». —
« Я — Николай, сын
царя Арканского»,— надменно возразил юноша. «А я — царевич Александр,
сын Филиппа Македонского. Но что до наших царств? все преходяще». —
«Ты
верно говоришь, но понимаешь ли ты свои слова, дитя?» — «Больше, чем ты
свои надутые речи». — И разошлись в разные стороны, каждый плюнув на
лево. На следующий день Александр не только выступил в беге колесниц, но
даже одолел всех участников, а Николай-царевич до смерти убился, свергнув
шись с колесницы, зацепившейся за обломки других. Македонского принца
венчали победным венцом, меж тем, как Зевсов жрец изрек:
Зевс олимпийский гласит, многих врагов победитель
Будешь ты, чадо судьбы, гордость кичливых смирив.
§ 12.
Александр
на олимпий
ских играх
377
Радостный и увенчанный, принц спешил на родину, где нера-
Б ак Филиппа Достные новости ждали его. Он узнал, что в его отсутствие ко-
с Клеопатрой роль задумал, отпустив королеву, жениться в третий раз на
некоей Клеопатре, сестре Лисия. На тот вечер был как раз
назначен свадебный пир. Александр, не снимая венка, вошел в переполненный
гостями чадный зал. Меж двух светильников на тронах сидели Филипп и
Клеопатра в венцах и торжественных одеяниях. Принц остановился в дверях
со словами: «Отец, вот венок первых трудов моих, прими его. Я счастлив, по
пав на твой свадебный пир; когда я буду выдавать мать свою, Олимпиаду, ты
тоже, надеюсь, не откажешься прийти на вечерю». И сел напротив смущенной
пары. Лисий с места крикнул: «Король сочетается с благородной Клеопатрой,
чтобы иметь законных наследников...» Он хотел продолжать, но вдруг отки
нулся, хрипя, так как тяжелый подсвечник, пущенный ловкою рукою Алек
сандра, разбил ему висок.
Король с бранью вскочил, путаясь в мантии, поднялась Клеопатра, стали
на ноги гости, и слуги столпились на середине зала. Филипп, сделав несколько
шагов, покачнулся и с грохотом рухнул со ступенек трона.
Александр засмеялся, покрывая шум и крики: «Азию покорял, Европу
в страхе держал, а двух шагов ступить не. может!»
Друзья Филиппа и Лисия бросились к Александру, но тот, выхватив меч
у бессильно лежавшего короля, стал махать им направо и налево, ловко нанося
удары и крича: «Удаляйся подобру-поздорову, незваная матушка, советую
тебе от души». Гости в страхе разбежались, роняя светильники, прячась под
столы, скамейки и по темным углам. Испуганная Клеопатра, озираясь на ко
роля и брата, поспешила удалиться с дамами, а Александр все махал мечом,
покуда не увидел, что покой пуст, в окна сереет заря и только король стонет,
разбившись при паденьи. Тогда принц, отложив меч, наклонился к отцу и
промолвил: «Зачем ты, король, задумал свершить это злое дело?»
Но Филипп только охал, и Александр, не спрашивая больше, распорядился
подать носилки, чтобы перенести больного в спальню .
Олимпиада в темном траурном платье со слезами обняла сына, печалясь
и радуясь его защите. Целые десять дней ходил принц от короля к королеве
и обратно, стараясь растопить их ожесточившиеся скорбью сердца, — и, нако
нец, поцеловал Филипп Олимпиаду, с улыбкою та обвила его шею и Александр
отвернулся к окну, откуда виделись дальние горы, чтобы не мешать словам
сладкого примиренья.
В народе же росла слава мудрости и мужества королевского сына.
ГЛАВА ПЯТАЯ
^
Александр теперь и один был посылаем укрощать то там, то
Встреча
здесь возмущавшиеся города, что делал он успешно или мир-
с персидскими ным путем, благодаря своей мудрости, или оружием, благо-
посланными даря своей храбрости. Возвращаясь домой, после одного из
таких усмирений, он увидел на широком зеленом лугу палатки каких-то
людей, ходивших поодаль в длинных одеждах и широких головных уборах.
Ему доложили, что это посланные персидским царем Дарием собирать дань
с греков. Не отвечая, Александр подскакал к высокому персу с крашеною
бородою и крикнул: «Вы собираете дань царю Дарию?» — «Да, господин»,—
отвечал спрошенный. «Так вот я, Александр, сын Филиппа, короля Ма
кедонского, говорю царю Дарию: невместно эллинам варварам дань пла
тить; пока отец один был, волен был делать, что хочет, но со мною дело ина-
378
че надо вести. Не только дани вам я не дам, но и что переплачено, назад
верну».
И Александр, подняв руку к солнцу, клялся богами, меж тем как персид
ский художник спешно на серебряной доске нежными красками делал изо
бражение златокудрого принца, чтобы отвезти царю в далекий Вавилон.
Между тем, в столице Филиппа было неспокойно и тревожно.
J 15‘
Павзаний, Фессалоникийский правитель, составил заговор
Филиппа
против короля, желая насильно овладеть Олимпиадои, кото
рой, несмотря на ее лета, он уже давно досаждал своею лю
бовью. И в один дождливый день, когда король отправился в театр без коро
левы, Павзаний и его приспешники, наполнившие почти наполовину места,
ближайшие к царскому, решили нанести свой удар. По данному знаку, юноша,
державший опахало за Филиппом, вдруг, обнажив свой меч, поразил короля
в плечо, меж тем, как одна часть заговорщиков с Павзанием бросилась к поме
щению Олимпиады, другие же рассыпались по городу, ища своих сторонников
и подстрекая равнодушных граждан кричать: «Да здравствует король Павза
ний, смерть египетскому ублюдку!» Отбиваясь от наступавших злодеев,
друзья с трудом пронесли раненого короля во дворец. На улицах, несмотря на
дождь и сумерки, завязались схватки, как вдруг пронзительные звуки трубы
возвестили прибытие Александровых войск, к радости верных и трепету изме
нивших граждан. Быстро промчался он ко дворцу, оставя войско справляться
на улицах. Быстро вошед в спальню матери, он увидел королеву в объятиях
Павзания, безумно ее целовавшего. Крики Александра, не смевшего пронзить
копьем насильника, из опасности поранить мать, не достигали ушей исступ
ленного правителя. Все крепче сжимая одною рукою королеву, другою пы
таясь сорвать тяжелые темные одежды, он повалил Олимпиаду на пол, уронив
высокое кресло и не выпуская своей добычи.
«Рази, сынок, рази, не бойся! и меня! не щади мою грудь, вскормившую
тебя!» — вопила королева из-под неистового любовника. Ринувшись, Алек
сандр за шиворот оттащил полуобнаженного, ничего в страсти не сознающего
Павзания, и, вонзив копье в голый живот, повернул раз, и два, и три, так что
тот взвыл, как бык, шаря руками теплые груди возлюбленной. Олимпиада,
завернувшись в полог, трепанная, кричала: «Не добивай! к отцу веди его — там
убьешь!» — «Так, королева»,— воскликнул сын и поволок полуживого Павза
ния с высокой лестницы за ноги. В комнате короля было темно и пахло зелья
ми; на стук вошедшего принца Филипп открыл глаза, но снова тотчас завел
их. Александр, подошед к постели, поцеловал руку короля, тихо сказав: «Это
я, батюшка, вот враг твой, отмсти!» Глаза Филиппа заблестели и, взяв подан
ный сыном нож, он слабой рукою вонзил его в полумертвого вассала. Потом,
закрыв глаза, улыбнулся и, сказав сыну: «Боги тебя хранят. Я умираю от
мщ енный», — вздохнул в последний раз. Поднеся зеркало ко рту короля,
принц ждал несколько минут, потом, перешагнув через труп Павзания, рас
пахнул окно на темную площадь, где под дождем чернели ждущие толпы,
и громко крикнул: «Король Филипп умер отмщенный!» — и громкий клик
донесся из темноты: «Да здравствует король Александр!» — меж тем как за
рево от зажженных бунтовщиками предместий румянило густые тучи.
Конец первой книги
КНИГА ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
§ 16.
Вступление
на престол
Александру минуло 18 лет, когда он вступил на отцовский
престол. Проведя надлежащее время в трауре и другое в
пышных торжествах коронования, новый король созвал
все войска и полной огня речью убеждал их сбросить персид
скую власть. Он собрал юношей со всех городов, раздавая им оружие из от
крытых арсеналов, не забывая и ветеранов, как опытных советников
в боях.
Подсчитав свое войско, Александр раньше, чем двинуться на
варваров, отправился, оставив на это время правителем за
себя Антипатра, на греческие города, отложившиеся тогда от
него, чтобы не оставлять врага в тылу. Особенным упорством
в непризнавании нового властителя отличались Фивы, которые Александр и
разрушил до основания, пощадив только дом славного Пиндара, слагателя од.
И царь велел своим флейтщикам и тимпанникам громко играть победные пес
ни, когда разоряли стены, созидавшиеся при музыке Амфиона. Закрепив свою
власть в Греции, вождь через Македонию направился к Геллеспонту, чтобы
перейти в Азию. Попутные города встречали его с открытыми воротами, увен
чивая победительного царя венками. Персидские разведчики у моря, видя
Александрову переправу, бросились доносить царю Дарию, что «бесноватый»
перешел Геллеспонт; Дарий, занятый в это время игрою в шахматы, спутал
рукою все фигуры, велел высечь сторожей и стал собирать войска. Рати встре
тились у реки Граники свежим утром, когда солнце еще не всходило. Грече
ские всадники не решались вступить в неширокую, но быструю речку, обмени
ваясь только стрелами и ругательствами, далеко разносившимися; тогда
Александр сам первым ринулся на своем Букефале в стремительный поток,
увлекая за собою и войска.
Одержав победу над персами, Александр прошел Ионию, Карию, Лидию,
Фригию, Памфалонию, забрал царские сокровища в Сардах и через Анап-
тус направился в Сицилию, откуда достиг Италии. Воеводы этой страны
выслали навстречу герою Марка с жемчужным венцом и дарами. Взяв у
них воинов на подмогу, снова сел король на свои ладьи и дальше поплыл по
открытому морю.
Александру не давала покою мысль о его происхождении, но
Утве ждение НИК0МУ не поверял он заботы, ни даже другу своему Гефе-
в божественном стиону. Однажды, не спав всю ночь, легкой дремой забылся
происхождении король под утро — и видит, будто воочью, бог Аммон обнимает
королеву Олимпиаду, сладко в уста ее целуя, и говорит к
нему, Александру: «Не бойся, чадо, я — твой отец». Когда, проснувшись, ко
роль вышел на палубу, будто солнце сияло его повеселевшее лицо. Друг спро
сил: «Что с тобою, король, сегодня?» Важно обнял его Александр и, лобзая,
промолвил: «Целует тебя сын Аммонов!», а вдали из зеленого моря все ближе
и ближе желтели плоские пески, и чайки кружились над кораблем короля.
Так они прибыли в Египет.
§ 17.
Греческие
походы
380
ГЛАВА ВТОРАЯ
Александр новым видением был извещен, что на этой земле
должен быть основан новый город, там, где остановится пора
женной первая дичь или зверь. Удалившись от моря с немно
гими спутниками, король долго искал взором птиц или живот
ных, но все было пусто в тростниках и мелких кустах, только лужи от недав
него половодья блестели на жарком солнце. Стрелок ехал рядом, имея стрелу
наготове. Вдруг сдержанный крик возвестил желанную встречу и, раздвигая
камыш, показалась белая как снег лошадь, с белым же рогом на лбу. Она так
быстро скрылась, что могла считаться видением. Александр, Гефестион и луч
ник устремились за чудным зверем, шурша по гибким болотным травам, вле
комые то появлявшимся, то исчезавшим единорогом. Первая и вторая стрелы
не достигли цели, упавши в плоские озера. Наконец они выехали на открытое
песчаное место, посреди которого рос куст смородины на болотце. Лош адь
стояла прямо против короля и ржала умильно. Александр, выхватив у подо
спевшего отрока лук, поразил в лоб чудесного зверя, который тотчас исчез.
Там македонец молился под ясным небом, пока не подоспели войска с воена
чальниками. Тотчас отмерили площадь будущего города и направились вверх
по реке, между тем как Гефестион с частью войска остались нанимать тузем
цев обжигать кирпичи и наскоро делать временные землянки из ивовых
прутьев и глины для рабочих и их семейств.
К вечеру король достиг островка, где находился заброшенный
храм посреди нескольких лачуг. Никто из жителей не знал,
Сераписа
кого изображает статуя прекрасного мужа из черного камня.
Жрец сам в точности не мог этого объяснить, но едва только
Александр переступил порог святилища, как голос раздался:
Трижды блажен Александр, Сераписа храм посетивший,
Город великий создав, гроб себе славный создашь.
Египтяне встретили Александра ликованиями и торжествен
ными процессиями. На берег реки вышли вереницы отроков
и девушек, жрецы в завитых париках, далеко пахнущие
мускусом, иерофоры с изображениями богов под видом всяких
животных и толпы черных загорелых туземцев. Короля короновали в древнем
храме двойным уреусом и повели по гробницам фараонов. Войдя в одну из
усыпальниц и услышав, что она возведена в честь без вести пропавшего царя
Нектанеба, король велел поднять факелы к лицу изображения — и, вдруг
громко воскликнув, поднялся по высоким ступеням, обнял статую и, плача,
сказал: «Это — отец мой, люди египетские». Все пали ниц, только опахала
возвышались над простертой толпой и трубы жрецов отвечали царским
словам.
Король, пробыв дни празднеств в столице, забрал отцовский кумир и мощи
пророка Иеремии и снова отправился в путь на север. Орел всю дорогу пред
шествовал их кораблю, иногда опускаясь на статую Нектанеба, стоявшую на
носу и светившуюся ярким топазом во лбу навстречу вечерней звезде. Издали
они увидели дым от обжигаемых кирпичей и услышали заунывные египетские
песни над местом созидаемого города. Гефестион с факелами ждал на берегу,
увидав с вышки королевский корабль.
Принеся жертву богам и особенно Серапису и Аммону, дав первые уста
новления поселенцам, король снова сел на ладьи, побуждаемый жаждою сла
вы и неусыпным мужеством.
§ 21.
Александр
в Египте
§ 19.
Основание
Александрии
381
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Подойдя к Тиру, Александр послал послов, думая мирным
ВзятшРти а пУтем овладеть городом; но граждане в ответ на его письмо
повесили послов перед городскими воротами и еще крепче
заперлись в своих башнях. Войдя в сношения с тремя восточными предместья
ми, Александр, в темную ночь, зная ворота заранее отпертыми, врасплох на
пал на город, овладел им, воспользовавшись сном и уверенностью жителей,
и перебил всех мужей, оставив для рабства женщин и отроков.
От моря высокими плоскогорьями путь лежал к Иерусалиму.
Александ Евреи выслали сами выборных к Александру с просьбою
в Иерусалиме взять их в подданные и с дарами.
Александр наблюдал звезды, когда ему сказали о посоль
стве; царь принял евреев в одежде астролога, холодно и сдержанно, расспра
шивал об их суевериях, об их желаниях; услышав, что они просятся в его под
данные, король приказал четырем юношам тотчас броситься в пропасть, что
они, обнявшись, и сделали. Иудеи разорвали свои полосатые одежды и под
няли вопль; царь же молвил: «Не думайте, что эти молодые люди были пре
ступниками, изменниками или чем-нибудь подобным, но взявшие на себя
подчинение мне так должны исполнять малейшее мое желание». Наутро ко
роля встретил в воротах первосвященник, у которого весь подол был обшит
золотыми колокольчиками и надет на грудь Ефуд с самоцветными магически
ми камнями: 1) садрионом вавилонским, красным, как кровь, целящим раны;
2) топазом индейским, что от водянки освобождает; 3) изумрудом — отра
дою глаз; 4) анфраксом, сияющим ночью и через покровы; 5) сапфиром, на
котором начертал Моисей заповеди; 6) ясписом из Амафунта; 7) анатисом,
усмиряющим змеиные ужалы; 8) иакинфом, что тушит огонь своим пламе
нем; 9) аметистом из ливийских приморских гор; 10) хризолитом, бериллом
и ониксом. Король, спешившись, быстро подошел к старцу и, поцеловав руку,
спросил: «Отец, какому богу ты служишь?» — «Единому, создавшему небо
и землю».—
«Пусть он будет и моим Богом!» — воскликнул герой, а старец,
подняв руки с раскрытыми дланями к небу, произнес: «Бог побед с тобою,
чадо!» Греческая свита короля находила его поведение не совсем согласным
с царским достоинством, еврейская же молва разошлась, что победитель ока
зывал все видимые знаки уважения к их суеверию, втайне его исповедуя. Но,
конечно, это — не более как пустая басня.
В Сирии Александра встретили послы Дария, неся письмо,
мяч, плеть и ящичек с золотом. Письмо, прочитанное перед
всеми войсками, было полно надутого хвастовства и брани:
«Я, Дарий, царь царей, бог богов, сияющий как солнце и т. д.,
Александру, рабу моему: ехал бы ты к матери своей, Олим
пиаде, лежал бы у ее груди да в школу ходил, чем грабить чужие земли, как
разбойник». Молчание, наступившее после наглого послания, было прервано
голосом короля же, громко сказавшим: «Боимся ли мы лающих собак?» Затем
велел распять послов; послы, два перса с рыжими бородами, и переводчик,
греческий мальчик,— бросились ниц перед королем, взывая: «Пощади! что
мы сделали? в чем наша вина?» Царь, усмехнувшись, молвил: «Разбойника ли
молить о пощаде?» — «Мы видим царя!» — лепетали те. «Да, цари послов
не казнят!» — будто что вспомнив, громко сказал Александр и, опустив голо
ву, пошел на ужин, куда велел привести и послов. Мальчик-переводчик шеп
тал, наклоняясь к уху короля: «Царь, я скажу тебе, как ты можешь захватить
Дария. Твоя красота покорила меня». Александр, отстранив его, сказал: «Не
говори мне твоей тайны, сбереги ее для кого-нибудь, более красивого, чем я » .
§ 24.
Послы Дария
и Александров
ответ
§ 25.
Битва и бегство
Дария
На пиру т е , с одобрения военачальников, писалось и ответное послание:
«Александр, сын Филиппа и Олимпиады, царю царей, богу богов и т. д. Да
рию — радоваться. Подумай, какая честь мне тебя победить? А разбойника
умирить заслуга не велика! И подарки твои — очень хороши. Мяч — земной
шар, плеть — победу означает, злато — дань». Все громкими криками привет
ствовали ответ короля, стуча кружкой о кубок и копьями об пол.
Дарий снова написал послание к Александру, еще напыщен
нее, но герой только тряхнул гривой, сказав: «Дарий подобен
бубну: издали — страшен, вблизи — одна натянутая шкура».
Перейдя через Киликийский Тавр и дойдя до Тарса, враги
встретились снова у реки.
Из греческого лагеря была ясно видна высокая колесница персидского
царя. Дарий поместил все лучшие силы на крыло, противопоставленное тому
крылу, где предполагал находящимся Александра. Сражение длилось почти
до вечера, причем была такая теснота, что почти нельзя было в общей свалке
отличить перса от грека, солдата — от начальника; лошади бились с распоро
тыми животами, оглушающий рев труб и стук персидских повозок усиливали
общее смущение и неустройство. Скоро вся земля была покрыта живыми и
павшими людьми и животными, сломанными и мчавшими колесницами,
лужами крови, и тучи, закрывавшие солнце, казались еще мрачнее от множе
ства копий и стрел, разносящих смерть во все концы поля. Король не сводил
глаз с колесницы Дария, пока она вдруг неуклюже не повернула и, сначала
медленно, потом все быстрее и быстрее, не стала направляться в сторону от
поля сражения. Александр с несколькими друзьями бросился туда же, отра
жая обратившихся в бегство персов. Повозка, сильно накреняясь при поворо
тах, ехала быстро, скрипя колесами без прорезов. Дорога шла в горы, все круче
и безлюднее; шум внизу затихал. Александр слышал уже фырканье Дариевых
коней и, наконец, достиг; остановив лошадей, не спешиваясь, он взялся за
ковровый полог, говоря: «Царь, не бойся, ты в безопасности; я — Александр».
Толстая, круглая голова высунулась из-за полога и снова спряталась; король,
подождав несколько времени, повторил свое уверение, которое оказалось сно
ва напрасным. Наконец, зажегши факел, слуги широко откинули полы ковра.
Закрывши лицо руками, на коленях сидели три женщины. Король сам откры
вал их лица: первой оказался евнух, ломаным греческим языком и жестами
объяснивший, что Дарий скрылся верхом, а что эти женщины — мать и дочь
персидского царя; вторую назвал Датифартой.
—
Принцессы, надеюсь, вы доверяете моему благородству? Дома не встре
тил бы вас такой почет, какой вас ждет у меня,— сказал король, снимая шлем
с рыжей гривы.
Старая царица казалась оглохшей, но Датифарта откинула белокурые в
мелких косичках волосы, улыбнулась, взяла руку Александра, прижала ее
к своему сердцу, потом указала на молодой двурогий месяц, пролепетав что-то
нежным детским голоском.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
^2б
Между тем как Дарий собирал второе войско, чтобы поразить
Александр Александра, король направился к морю посетить места, про-
на гробе
славленные Гомером. Все внимательно осмотрев и надивив-
Ахиллеса
шись славным развалинам, король на гробнице Ахиллеса сам
принес жертву вместе с Гефестионом, своим другом. Затем, помолившись
в храме Орфея, стал в свою очередь готовиться к новому бою.
383
§ 27.
Верность
Филиппа
Однажды, выкупавшись в холодной воде Кидноса, Александр
простудился и слег. Когда позвали врача Филиппа, король
полусидел в кровати, раскрасневшись и читая какое-то
письмо.
Мельком взглянув пламенным оком на вошедшего, Александр продолжал
читать, пока врач толок и мешал свои зелья. Наконец, Филипп протянул
чашу королю; тот, зорко на него посмотрев, воскликнул: «Какое доверие,
Филипп!» и стал медленно пить, не сводя глаз со спокойного лица лекаря.
Затем, откинувшись на подушки, он дал Филиппу прочесть донос Пармения,
будто королевский доктор подкуплен, чтобы отравить Александра. Выздоро
вев, король еще более приблизил к себе Филиппа, совершенно отдалив Пар
мения.
Пройдя Мидию и Армению, безводными пустынями дости-
§ 28.
гнул король Евфрата, источники которого скрыты в чудесном
Приготовление р аю Перегнав обоз и сам перейдя во главе войска, Александр
приказал разрушить мосты, о чем Дарию тотчас же было до
несено. Царь персидский разослал гонцов к своим воеводам и союзным влады
кам, но только один индийский Пор обещал свою помощь. Старая мать писала
из плена, каким почетом и уважением она окружена и молила не возмущать
вселенную. Дарий заплакал, так как только что он отправил королю Александ
ру послание, полное самого непередаваемого отчаянья, где отказывался от
пленных родственниц, предоставляя самому королю их судьбу. Александр,
рассмеявшись, ничего не ответил на это безумное послание и стал готовиться
Король тщетно искал кого-нибудь, кто бы вызвался пойти
в ставку Дария. Ночью он привязал на рога коз зажженные
ветви и, подогнав их к вавилонским стенам, воспользовался
страхом стражи, чтобы осмотреть снаружи громаду города.
Тройной ряд стен, медные высокие башни и ворота безмолвст
вовали; только слоны изнутри ревели на зарево да разбуженные голуби стаей
взлетывали к черному небу. Задумчиво оглядел король диковинные стены и,
вернувшись, объявил, что к Дарию послом пойдет он сам. Напрасно совет
ники старались отклонить короля от его решения, как от сумасбродной з а
теи, — Александр, взяв Евмила и трех лошадей, сам, одетый наподобие Гер
меса, направился к реке Странге, тогда покрытой льдом; там он оставил Ев
мила с двумя конями, сам же на Букефале переправился на ту сторону,
крикнув: «Аммон — мне помощник!» Персидская стража, окружив Алек
сандра, принимала его за божественное явление и провела во дворец, где Д а
рий в вавилонских одеждах, злаченой обуви, в багрянице, со скипетром и
жезлом, восседал на сияющем троне. Все удивлялись небольшому росту
Александра. Дарий сказал несколько усталым от вина голосом: «Кто ты, маль
чик?» — «Я — посол Александра». — «Что скажешь?» — «Александр рвется
в бой и досадует на твою медлительность».
Брови царя сдвинулись, но громко рассмеявшись, он сказал: «Пусть доса
дует, а мы пока попируем. Дать ему чашу!» Александр, спрятав одну чашу
в складках хламиды, протянул руку за другой. Дарий сонно смеялся. «Ловко!
а та где же, первая?» — «Король Александр всегда дарит чаши, когда пирует
с друзьями!» Художник-перс на ухо шептал царю Дарию, что это — сам Алек
сандр, с которого он когда-то писал изображение. Царь кивал головою, согла
шаясь и засыпая; по рядам гостей пронесся шепот: «Сам Александр», но
король, подойдя к высокому окну, Ответил: «Да, я — схож видом с богоподоб
ным героем, но вы ошибаетесь», потом, вдруг поднявшись на подножие статуи
Ксеркса, прокричал: «Ц арь Дарий, смотри хорошенько на меня, чтобы в битве
§ 29.
Александр
в персидском
лагере
384
не пропустить Александра», и, отпихнувшись от статуи, рухнувшей на стол,
разбивая обломками кубки и чаши, скрылся через высокое окно.
Пьяные персы, ругаясь, седлали лошадей в темноте, но, не догнав легкого
грека, доносили сидевшему над обломками отцовой статуи Дарию самые не
вероятные известия об исчезновении Александра.
ГЛАВА ПЯТАЯ
^30
Следующая битва произошла вскоре у реки Странга, зимою;
Битва
оба вождя собрали как можно больше войска, говорили самые
замечательные свои речи. Дарий был на удивительной колес
нице с серпами около колес, которыми она жала всех приближавшихся.
И таких сооружений был целый отряд. Битва была кровавейшая; небо темни
лось стрелами, камнями и дротиками. Серпоносные персидские колесницы,
обратившись в бегство, резали своих же солдат, которые, ища последнего
прибежища на льду реки, нашли там окончательную себе гибель, так как,
не вытерпев тяжести стольких людей и лошадей, лед проломился и все покры
лись вдруг открывшейся черной шумящей водою. Дарий на берегу разодрал
свои одежды и спешно направился ко дворцу, где, запершись в далеком покое,
бросился на пол, плача как дитя: «Дарий, Дарий — нищий беглец, недавно
властитель мира!»
Приближенный Дария, Авис, неудачно покушался на жизнь Александра,
переодевшись македонянином, но был отпущен на свободу великодушным
королем. Александр велел погребать тела павших греков и персов, собираясь
перезимовать в Вавилоне, славном немалыми диковинами.
Другие два приближенных Дария, желая сделать приятное
§ 31.
Александру, как вероятному победителю в этой борьбе, ре-
Смерть
шили убить царя; однажды ночью, проникнув в царскую
спальню, они напали на Дария, но он голыми руками так
оборонялся против двоих, что, не осуществив своего позорного намерения,
вельможи скрылись, оставив недодушенного царя стонать в темном покое.
Едва Александр узнал о заговоре и убийстве Дария, как тотчас, льдом пере-
шедши реку, направился к его покою. Царь лежал на полу посреди комнаты,
носившей все следы недавней упорной борьбы, еле живой. Александр покрыл
его своей хламидой и, сжимая костенеющие руки, шептал: «Дарий, встань,
живи, царствуй в твоей стране».
Дарий, остановив на короле свой блуждающий взгляд, еле слышно проле
петал: «Смотри, чем стал я; тень, мелькнувшая на стене, вот слава; помни,
помни!..» Александр, закрыв лицо Дария плащом, поскакал обратно. В Вави
лоне, осмотрев все диковины, погребя Дария, распяв на его гробе его убийц,
Александр короновался и вскоре отпраздновал свадьбу с Роксаною, достигнув,
казалось, верха человеческого счастья.
Конец второй книги
КНИГА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
§ 32.
Прощание
с Роксаной
Зима, проведенная в мире и бездействии, удручала Александ
ра смутною и неопределенною тоскою и часто, уже весною,
сидя на террасе с другом своим Гефестионом, вздыхал король
о дальних походах. Похвалив такое стремление, друг посове
товал королю отправиться к востоку в Индийское царство, через пустыни,
имея путеводителями небесные созвездия, звездные хороводы. Поцеловал
король друга и пошел к королеве Роксане. Королева сидела у окна, ничего не
делая, скучая холодностью Александра, ибо, хотя и считалась она королев
ской супругой, но пребывала девой к большой своей досаде. «Ч то вам, король,
угодно?» — спросила она, не оборачивая к супругу своего широкого, ярко на
румяненного лица. «Меч мой и походный плащ ищу я, госпожа королева», —
отвечал Александр. «Разве вы собираетесь в новые походы?» — не отводя глаз
от расписных стекол, продолжала Роксана. «Да, госпожа». —
«Не худо бы вам
раньше было предупредить меня, чтобы я могла вышить вам что-нибудь на
память».—
«Вы и так будете царить в моей памяти!» Королева походила по
комнате и вновь обратилась к супругу: «Что слава? не дым ли? Вам нужно бы
иметь сына, как достойного наследника». И она опустилась на пол у ног героя.
Александр долго не отвечал, улыбаясь и перебирая кудри Роксаны; потом
вымолвил: «Госпожа, вышей мне победную мантию, приноси жертвы богам,
нам же оставь решать наши мужские дела». Король вышел быстрым шагом
из покоев королевы, а та долго сидела в темноте, сжимая руками висок,
поцелованный супругом, не слыша труб и ржания коней, стука пик и глу
хих ударов в бубен. Пуста была темная площадь, когда Роксана глянула в
окно и, засветивши небольшую лампу, села за шитье, роняя злые, скупые
слезы .
Войска смутно знали, куда они идут, военачальники тоже,
и только уверенность безоблачного царского чела удерживала
от явного ропота. Водимые звездами восемь дней, блуждали
они в бесплодной пустыне; наконец, пришли в плодовые леса,
где жители были подобны зверям, и в травяную страну, где вместо собак
у домов цепями держались блохи и жабы, и в болотное место, где лаяли
бесстыдные жители, обращенные в бегство только огнем. И дальше шли, ди
вясь чудесам, грифонам, немым племенам, полусобакам, одноглазому тигру,
живущим в огне саламандрам, дереву, к вечеру испускающему благовонную
слезу, шестиногим, трехглазым пардусам. И из теплого тумана нежные, но
строгие голоса пели: «Остановись, король, остановись». Но Александр внятно
в тишине произнес: «Хочу видеть край земли!» И снова дальше пошли, заглу
ш ая усталость и ропот любовью к царю. Наконец теплый и густой туман
известил их о близости моря. Моря не было видно в розовой мгле, но видны
были чуть мерцающие фонари на мачтах суден. Король взошел на незнакомый
никому корабль и тронулся, пеня густую, еле шипячую влагу. Слева виделся
будто лесистый, высокий остров, откуда неслись греческие слова, но говорив
ших не было видно, а смельчаков, пустившихся вплавь достигнуть чудесного
берега, невидимые руки вновь увлекали в пучину. Наконец туман так сгу
стился, что казался порфировой стеною, и король принужден был вернуться
к берегу. Долго стоял Александр у туманного моря и потом, вздохнув, напра
вился в глубь страны.
§ 33.
Странствование
по пустыни
386
Вскоре достигли они темной страны, без зари, солнца и меся-
§ 34.
чаяли быть стране блаженных. Чтобы не потерять
Область мрака ^
^
r
г
пути во мраке, разлучили ослицу с осленком и, пустив пер
вую вперед, второго держали перед войсками, чтобы вестись криками матери.
Но странный свет озарял подземную дорогу приглядевшимся путникам.
Встречные предметы виделись им серыми и неопределенными, будто впро
сонках. Скоро они вышли на печальное холмистое место; ветер слева наносил
тяжелый смрад, и ослица кричала вдали еле слышно. Летучие мыши, про
носясь над самыми головами, казалось, шипели: «Сверните налево». Путники
скоро нашли озеро, все наполненное людьми, так что воды даже не было вид
но, а только головы, плечи и руки. Из-под земли доносились вопли и стенания,
будто в бурю из трюма корабля. Но все голоса покрывал крик гиганта, прико
ванного к острой скале; за пять дней пути был слышен этот вопль. Встреча
лись им кучки людей, мужчин и женщин, всех обнаженных, которых гнали
крапивным бичом пламеннозрачные птицы. Растрепав свои волосы, гонимые
дико посмотрели на короля и, протянув руки вперед, разом возопили: «Знал
ли, царь Александр, ты любовь?» — Король перевел глаза свои на Гефестиона
и медленно повторил: «Знал ли я любовь?» — но серые люди, хрипло лая,
уже прошли, согбенные под ударами крапивных бичей, мимо. Спустившись
с плоскогорья, вступили, очевидно, на медную землю, — так гулко эхо разно
сило стук копыт. Александр вздрогнул, вспомнив предсказание Антифонта,
что умереть ему придется на железной земле под костяным небом. Но мино
вали и эту дорогу, не внимая беспрерывным теперь голосам и стонам. Вдруг
внезапно наступившая тишина поразила их слух. Справа высился густой лес
за высокой оградой, ключ слабо серебрился, журча у самого входа, а небо
сквозь густые ветви казалось прозрачней, слегка зеленея. Ржание ослицы
смолкло вдали. Король тихо подъехал к роще, сняв шлем и пытливо глядя
на светлевшее небо. Вдруг ворота тихо отворились, и из густой чащи вышел
нагой отрок с высоким копьем, на конце которого желтел чудесный топаз.
Нежным голосом, как горлица, он сказал: «Царь Александр, это — обитель
блаженных; сюда никто не может вступить живым, ни даже ты, дошедший до
этого места, куда не заходила человеческая нога. Будь радостен, ты скоро
сюда придешь, не желая этого». И, печально улыбнувши/1ь, мальчик исчез, и
ворота сами закрылись, а король молчаливо снова повел свое войско за осли
ным ржаньем, пока не вышел на белый свет, где солнце, луна и звезды, и
трава покрывает милую черную землю.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Придя в Индию, Александр встретил посланных от Пора, царя
§ 35-
индийского, который советовал отказаться от борьбы с богом
Дионисом, соратничающим, будто бы, ему, Пору. Король от
ветил: «С богом я не воюю, но не боюсь надутых варварских слов». Военачаль
ники же Александровы, видя путь еще дальним, горы все более неприступ
ными, встречных зверей все более диковинными, побуждали солдат отказать
ся следовать за царем. Александр читал Гомера в палатке, когда его вызвали
к солдатам. Лагерь был расположен в узкой долине, так что, несмотря на не
очень поздний час, лиловый свет лежал только на вершинах гор. Толпа крича
ла: «Мы не бессмертны, мы не Аммоновы дети! Нам нужно питаться! Куда
ты завел нас? Нам страшно! Дальше мы не идем: иди один!» Король долго
молчал, подняв глаза к розовеющим тяжелым облакам; наконец, звонко и да
леко разнесся его голос: «Оставайтесь или возвращайтесь домой,— дело ваше.
Я пойду и без вас, хотя бы один. Как солнце не может уклонить своего пути
ни вправо, ни влево, так я не могу изменить предначертанной мне славы!»
13*
387
Гефестион и ближайшие юноши бросились целовать короткую одежду короля,
восклицая: «Умрем с тобою!» — «Слава моя — ваша слава!» — ответил царь,
проходя в свою палатку. К утру успокоенные войска снова двинулись навстре
чу Поровых полчищ.
Зб
Взойдя на вершину горы, греки вдруг увидели бесконечную
Битва с По ом зеленУю равнину, белые храмы с голубыми бассейнами,
поля незнакомого хлеба, редкие, но многочисленные рощи,
дороги, усыпанные красной землею, и вдали спокойное, слепительно синее
море. Благовоние полевых и болотных цветов доносилось даже до гор. Птицы с
пестрыми хохлами перелетывали с пальмь^ на пальму, бабочки тяжело поды
мались с лиловых и розовых цветов. Жужжали пчелы в стоячем жару. По
всему ближайшему полю были рассыпаны белые шатры, и высокие черные
люди в белых платьях с пиками в руках сторожили костры. В стороне, будто
стадо, лежали барсы и тигры, играя между ногами неподвижных слонов. Боясь
боевых зверей больше, чем самого войска Пора, король велел сделать медные
изображения людей и, раскалив их докрасна, поставить впереди воинов, так
что тигры, спущенные с золотых цепей, с воем отпрыгивали, катаясь по траве
от боли, снова затем бросаясь на другие изображения, или с визгом отказы
ваясь повиноваться бичу надсмотрщика. На ночь противники расходились,
чтобы с зарею снова начинать бой. Так продолжалось дней восемь; на девятый
Александр предложил Пору решить спор единоборством, хотя короля и отго
варивали от такого шага, напоминая, что царь Пор — славный единоборец,
почти на два локтя превышающий его ростом. На десятое утро перед всеми
войсками царственные противники начали свой поединок. Пор был высок и ги
бок, с красным небольшим передником на всем смуглом теле; голова, повя
занная красным шелком, сияла рубином, лицо его было правильно и юно
шески прекрасно, а взгляд огромных, низко посаженных, глаз наводил суе
верный трепет на робких людей. Военачальники и солдаты в молчаньи сле
дили за ходом борьбы, меж тем как индийские и греческие жрецы приносили
жертвы, каждые по обычаям своей веры. Александр быстро повалил индийца
и, сжав белыми руками его черное горло, долго не выпускал. Наконец, спо
койный голос греческого царя разнесся по широкому полю: «Люди индийские,
пришлите врачей вашему царю. Наш спор кончен, а с вами я не воюю: один
был враг мой — царь Пор». Индиец лежал навзничь, спокойно раскинув руки,
закрыв глаза, не дыша. С дальних гор слетел ястреб, сел на лоб мертвому и,
трижды клюнув в рдевший рубин, опять поднялся медленно в туманные горы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мудрецы, прозываемые Брахманами, послали Александру
т, §37’
письмо, в котором просили оставить их покойно и в молитве
вести свои дни. Король полюбопытствовал сам их увидеть,
хотя не только этот вполне законный интерес, казалось, руководил им в этом
посещении. Дойдя до большой, мутной, как бы молочной, реки, путники уви
дели бородатых и безбородых людей, совсем голых, лежавш их под ветками
дикой сливы и хранящих молчание; некоторые сидели, поджав тощие ноги
и скосив глаза, с руками, поднятыми в согнутых локтях вверх. Александр,
в красном коротком плаще, подойдя к мудрецам, приветствовал их и стал
задавать вопросы. Столпившись вокруг царя, с полузакрытыми глазами, нагие
мудрецы давали ответы тихими голосами.
В.: Имеете ли вы царство и город в нем?
О.: Мир — наше царство и наш город: земля нас рождает, кормит и прини
мает наш прах.
388
В.: Каким законом водитесь вы?
О.: Высший промысел блюдет нас и определяет наши поступки и мысли.
В.: Что есть царская власть?
О.: Сила, дерзновение, бремя.
В.: Кто всех сильнее?
О.: Мысль человеческая.
В.: Кто избежал смерти?
О.: Дух живой.
В.: Ночь ли рождает день, день ли — отец ночи?
О.: Ночь — наша праматерь, растем во тьме, стремясь к беззакатному
свету.
В.: Имеете ли вы игумена?
О.: Старейшина наш — Дандамий.
В.: Хотел бы его целовать.
Короля провели тенистою рощей к старцу, такому исхудалому, что, мни
лось, достаточно легкого дуновения, чтобы развеять его потемневшую плоть.
Веки его были опущены и на больших листьях перед ним лежала дыня и
несколько смокв. Он не поднялся при приближении Александра, даже не
открыл век, только слегка дрогнувших. Борода его тряслась, и голос был так
слаб, что королю приходилось нагибаться, чтобы слы ш ать его вещий лепет.
Старец, улыбнувшись, принял иссохшею рукой склянку с маслом, поднесен
ную ему королем, но он отказался принять золото, хлеб и вино. Чуть слышный
шепот прошелестел, как шаткий камыш: «Зачем ты все воюешь: если и всем
обладать будешь, возможешь ли взять с собой?» Александр горестно вос
кликнул: «Зачем ветер вздымает море? зачем ураган взвихряет пески? зачем
тучи несутся и гнется лоза? Зачем рожден ты Дандамием, а я — Александром?
Зачем? Ты же, мудрый, проси, чего хочешь, все тебе даім я, владыка мира».
Дандамий потянул его за руку и ласково пролепетал: «Дай мне бессмертие!»
Александр, побледнев, вырвал руку из рук старика и, не оборачиваясь, быстро
вышел из тенистой рощи к реке, где на молочной влаге крякали жирные
зобастые утки и мошки толклись хороводом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Широкие улицы, обсаженные пальмами, обширные, то белые,
§ 38.
т0 пестрые храмы, шумная толпа — веселили взоры усталых
Предсказания пришельцев; жители были покорны и ласковы. Старый жрец,
с высоким жезлом из черного дерева, водил короля, показывая
редкости города. Самым замечательным дивом был сад, посреди которого рос
ли два дерева вроде кипарисов, увешанные звериными шкурами. На вопрос
короля вожатый ответил: «Царь, ты видишь два священные дерева: одно
зовется мужской пол и посвящено Солнцу, другое, посвященное госпоже
Луне, зовется полом женским. Звериные шкуры — приношения богомольцев,
причем шкуры самцов возлагаются на солнечное древо, а самок — на лунное.
Три раза днем и три раза ночью деревья вещают судьбу при восходе, зените
и уклоне солнца и ночного светила. Если тебе угодно знать свою судьбу,
очистись, разоружись и подойди с молитвой к деревьям». Александр, метнув
гневный взор, воскликнул: «Если солнце зайдет без того, чтобы я услышал
голос, сожгу вас живыми!» Жрец, поклонившись, удалился, а король, ис
полнив требуемые обряды, стал молиться, положив руку на ствол священного
дерева. Уже солнце верхним краем чуть краснело над густою рощей и царь
готов был, полный гнева, уйти, как вдруг, подобно отдаленному гонгу, густой
389
§ 39.
Испытание
воздуха
мужской голос пропел: «Царь Александр, скоро погибнешь от индийских
людей». Царь, не двигаясь, стоял, будто окаменелый, пока быстрые сумерки
не привели новой тусклой зари ночного светила, и из листвы соседнего дерева
раздался низкий женский голос: «Бедный царь Александр, не видеть тебе
больше матери своей, Олимпиады: в Вавилоне погибнешь». Смущенный ко
роль отошел к своей свите, ждавшей его за оградой; на вопрос царя, можно ли
возложить венцы на деревья, жрец отвечал: «Это запрещено, но если хочешь,
делай,— не для тебя, божественный царь, законы». Александр подчинился и
удалился в новый дворец. Всю ночь пировал он с друзьями, вспоминая походы
и опасности, но лишь только засерело легкое утро, царь, сославшись на неот
ложность дел, один покинул зал и быстро направился снова к священной огра
де. В томлении склонился король перед деревом и, когда солнце брызнуло
первыми лучами по верхушкам и златоалые птички встрепенулись на гибких
ветках, высокий детский голос, будто спускаясь из самого купола ясной ла
зури, прозвенел: «Александр, Александр, умрешь в Вавилоне, не обняв родив
шей тебя. Больше судьбы не пытай, ответа не будет». Никому ничего не
сказав, король прошел в свой покой и развернул свитки, и когда вошедший
друг спросил: «Что ты, король, так бледен?», Александр ответил: «Я мало
сплю; труды и усталость берут мой румянец». Затем стал говорить о планах
на будущие походы.
Всех удивил приказ короля сделать просторную клетку и та
кой же стеклянный сосуд в виде яйца, поймать семь пар силь
ных горных орлов и отыскать чистую девушку, не знавшую
мужа. Когда все было исполнено, царь созвал народ на широ
кое поле за городом и, встав на возвышение, сказал: «Я покорил Европу и
Азию, древний Египет и чудесную Индию,— юг, восток, запад и север; я сми
рил великих царей; я прошел всю землю от края до края; я был в царстве
мрака и видел обитель блаженных. Теперь покорю я стихии, легкий воздух
и текучую влагу, я — Александр, сын ливийского бога». Лицо Александра
было бледно, но голос твердо и звонко раздавался по широкому полю. Затем
он велел привязать к клетке орлов и положить в нее куски мяса; сам же взял
два копья, длиною превосходящие привязи птиц, и, насадив на острия крова
вые комки, поднял вверх обеими руками; орлы ринулись, не достигая, за ними
и клетка с вошедшим туда королем, колыхаясь, стала подыматься в глазах
изумленного народа. Все меньше и меньше делалась она, так что пролетавшие
ласточки казались больше ее, и, наконец, скрылась из виду. Александр все ле
тел выше и выше, и ветер свистел в его кудрях. Земля все уменьшалась, пока
не стала похожей, окруженная лентой океана, на ломтик темной гранаты
в блюде чистой воды. День и ночь стремился царь ввысь, мимо звезд и планет.
Звезды были хрустальные, разноцветные сосуды на золотых цепочках, и в
каждой ангел возжигал и тушил ночное пламя: планеты же были — прозрач
ные колеса, которые по желобам катили десятки ангелов. Голоса навстречу
неслись с ветром: «Вернись, вернись!» Наконец, издали узрел Александр
солнце. Гиацинтовое колесо, величиною трижды превосходящее площадь
города Вавилона, катили с трудом по золоченому желобу ангелы с огнен
ными лицами в красных плащах. Царь, закинув голову, кричал в пламенное
сияние: «Я — Александр! я — Александр!» и орлы клектали семью парами
раскрытых ртов. Звук тысячи труб и тысячи громов прозвучал в ответ: «Назад,
смертный безумец, я — Бог твой!» Александр, лишившись чувств, опустил
копья вниз, и орлы понесли его к земле быстрее безумной кометы. Когда
народ, ожидавший царя, восклицал: «Слава Александру, покорившему сти
хии!», царь ничего не ответил и, бледный, направился, сопровождаемый тол
пою, к берегу моря.
390
Там, велев привязать к канатам стеклянный сосуд и к тонкой
тт ®40’
веревке серебряный колокольчик, король велел подвести най-
воды
денную девушку. Она была мала и смугла, испуганно озира
лась и звалась Хадиджа. Родители, доктор и жрец клялись,
что она — девственница. Александр сказал ей: «Держи этот канат; покуда ты
чиста,— сосуд не потонет. Когда я позвоню, тащите веревки из воды». И, во-
шедши в яйцо, стал опускаться в пучину. Зеленоватый полусвет, видный
сквозь светлые стекла, окружил царя; рыбы стрелою мчались с глубины на
встречу Александру, и большие чудовища медленно перебирались с места на
место под водорослями: царь зорко смотрел, как большие рыбы пожирали
меньшие, чтобы самим быть уничтоженными чудовищами; как обломки кораб
лей опускались на дно, где утонувшие белели, обнявшись, или сжимая сокро
вища, или с искаженными мукой лицами. Зелеными, выпуклыми глазами
смотрели через стекло на царя гады, подплывая близко, любопытствуя, к со
суду. Вдруг корабль подводного пловца стукнулся о коралловый грот, из кото
рого выплыла женщина с зелеными тростниковыми косами и чешуйчатыми
ногами. Лик ее был страшен и грозен; она делала запрещающие жесты рука
ми, широко раскрывая уста, будто что-то крича, но ее вопли не доносились
через стеклянную стену, и когда король, оставив ее, стал опускаться дальше
в темную глубину, он видел, как морская жена, заломив руки, исчезла в корал
ловом гроте. Внизу уже виделись чешуи Левиафана, как сильный толчок
потряс стеклянный сосуд, который не мог подыматься. Наклонившись, Алек
сандр заметил маленького черного гада, вроде рака, который, вцепившись в
гладкую стену, прилежно грыз стекло, так что вода уже тонкой струйкой про
бивалась внутрь. Тогда Александр схватился за тонкую бечевку, и сосуд
быстро стал подыматься с бледным королем, не смотревшим теперь уже на
заблестевшие яркою зеленью пространства. Когда его подняли на берег, луна
стояла в зените, освещая два трупа: девушки Хадиджи и высокого солдата.
Александр подошел и узнал, что когда все, утомясь бдением, заснули, де
вушка отдалась первому подошедшему и выпустила царский канат. Тогда
приближенные короля убили преступников. «Сколько времени пробыл я на
дне?» — «Два часа, государь».—
«Два часа не продержалась крепость единст
венной чистой девуш ки», — сказал царь в раздумьи и, в сопровождении толп
при трубных звуках, направился в столицу. «Слава Александру, покоривше
му стихии!» — восклицала толпа, жрецы качали дымящиеся кадила навстречу
царю, смертельно бледному под зенитной луною.
Конец третьей книги
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В стан Александра, возвращавшегося домой, ночью приска-
Спасение
кало несколько всадников в разорванных одеждах, запылен-
Кандавла
ных и окровавленных. Так как король почивал, забывшись
легкой и редко приходящей к нему дремотой, то пришедших
принял вельможа Александров — Птоломей. Одетый в более богатую одежду
юноша объяснил, что он — Кандавл, сын славной царицы Кандакии, что он
отправился с женою на летние таинства, в пути на их караван напал отряд
разбойников и, забравши его жену, часть слуг и имущество, бросил его, ране
ного, в пустыне. Выслушав, Птоломей направился к уже пробудившемуся
391
царю, который условился, чтобы в присутствии пришельцев его, Александ
ра, — называли Антигоном, царем же — Птоломея. Ночью созвали совет при
факелах, и Александр горячо убеждал мнимого царя помочь Кандавлу, тотчас
напасть на лагерь разбойников и вернуть похищенную принцессу. Опечален
ный юноша бросился к нему на шею, воскликнув: «О, если б был ты не Анти
гон, а Александр!» Немного усилий стоило разбить шайку разбойников и
освободить пленных, но радостному Кандавлу казалось это необычным подви
гом, так как благодарность заставляет преувеличивать оказанное благодея
ние. Он умолял Птоломея и своего заступника Антигона посетить дивную
столицу матери своей, Кандакии, далеко славившуюся своими чудесами.
Александр охотно согласился не только из любопытства, но и из признатель
ности к царице, пославшей еще раньше ему в дар золото, слоновую кость,
черное дерево, жемчуги, изумрудный венец, звериные шкуры, ручных зверей
и эфиопских рабов. Через два дня пути они заметили среди равнины прямые
холмы, покрытые лесом, — то были висячие сады эфиопской царицы.
^42
Их встретила царица Кандакия с сыновьями, предупрежден-
Кандакия
ная через гонцов. Она была высока и дородна, схожа с Олим
пиадой; большие глаза ее сияли важно и царственно; узкая
белая одежда стесняла ее шаги и делала еще заметней смуглый цвет ее лица и
рук. Рабыни несли за ней опахала, а негры вели белого слона с серебряной
беседкой на спине. Царица бросилась к сыну, но тот, отступив, молвил: «Ц е
луй сначала, мать, освободителя моего», — указывая на Александра. Канда
кия, облобызавшись, сказала: «Давно жаждала видеть тебя, славный царь». —
«Я не царь, я — Антигон... Александр следует дальше», — сказал король, ки
вая на Птоломея в пышной короне. Улыбнувшись, царица склонилась перед
вельможей. Устроив торжественный пир, Кандакия повела гостей осматри
вать город, золотые яблоки, орехи величиною с дыню, петухов, на которых
верхом ездили воины, пантер, чья кость режет стекла, крокодилов, мочею сжи
гающих дерево, одноглазых людей, великанов и злое племя ехидн. Самка
ехидны обладает скважиною не шире игольного уха, так что, только съедая
мужнино лоно, может зачать. Дети выходят на свет, прогрызая утробу, с рож
дения убийцами отца и матери, выходят всегда попарно — брат и сестра.
Дрозды, белые, бурые и черные медведи удивляли греков. Ночью на пиру
Кандакия спросила: «Ну, как вам, милые гости, понравились мои чудеса?»
Александр сказал: «Будь это все у греков, все удивлялись бы». Царица, на
хмурившись, обратилась к Птоломею: «А ты, царь, что скажешь?» — «По
истине, мню себя в стране чудес!» — воскликнул смущенный грек. Тут вышли
эфиопские девушки и стали танцевать на большом круглом зеркале, прежде
покрытом ковром, и казалось, они несутся и кружатся по прозрачному пруду.
Царица снова спросила: «А как вам нравятся мои плясуньи?» Александр
опять предупредил Птоломея в ответе, сказав: «Поистине, мню себя в стране
головней! Зачем так жестоко обжигает солнце твоих подданных, что они похо
дят на угли?» Кандакия ничего не промолвила, а по окончании пира, взяв
царя за руку и приведя к себе в опочивальню, сказала: «Теперь я покажу
тебе нечто, что и тебя удивит, ничему не удивляющийся Антигон!» — и пода
ла ему кусок холста, где нежными красками было изображено лицо Алек
сандра. Царь молчал, а царица продолжала: «Что скажешь, великий царь?
Зачем ты, скрываясь, пришел ко мне, так что я не могла даже встретить тебя,
как должно?» — «Прости, царица, мой невинный обман и не выдавай!» —
Кандакия, усмехнувшись, ответила: «Я-то тебя не выдам, но и ты подчинись
обычаю моей земли: никакой еще царь не уходил от меня, не сделавшись
моим супругом!» — «Как, царица?» — воскликнул гость, но женщина обвила
его шею руками и целовала в уста, шепча нежные слова страсти, и расплела
392
длинные черные косы, сняла свою узкую белую одежду и, нагая, теснила царя
до того, что тот воскликнул, хватаясь за меч: «Оставь, безрассудная, Алек
сандра ли думаешь ты погубить?» Откинувшись назад смуглым станом, цари
ца сквозь смех сказала: «Александр, Александр! против жены меч обнажил!»
В эту минуту двери с треском открылись и, опьяненные, ворвались Птоломей,
за ним старший царевич Фоа, которого преследовал брат его, Кандавл, с длин
ною пикой. Птоломей, бросившись к Александру, взывал: «Царь, спаси, спаси.
Этот безумный ищет убить меня!» Фоа, остановившись, прокричал: «Так вот
он, убийца тестя моего, славного Пора! Вот македонская собака!» — и ринул
ся на царя, меж тем как пика Кандавла, вонзившись в спину брата, насмерть
сразила неистового Фоа,- мужа Поровой дочери. Александр безмолвно взирал
на братоубийство, а нагая царица, поздно бросившись между сражавшихся,
напрасно испускала пронзительные крики. Еле живой Птоломей, все еще буд
то ища защиты, лежал у ног царя. Видя Кандакию нагой и простоволосой,
Кандавл воскликнул: «Матушка, что с тобою?» — косясь на Александра. Ца
рица, подняв руки к небу, громко сказала: «Воистину, целомудрен царь Алек
сандр!» Наутро, прощаясь с гостями, щедро одаренными, Кандакия молвила:
«Я шутила, ты понял? Не верила молве, что ты недоступен любви». Алек
сандр, улыбнувшись, ответил: «Я и думал, что ты меня только испытываешь,
я тоже шутил»,— и тронул повод коня.
ГЛАВА ВТОРАЯ
g43
Царь Александр снова пошел в пустыню, думая направляться
Амазонки
к Вавилону. Вскоре пришли они к большой реке, где жили
воинственные девы амазонки. Царь, давно слыша о их добле
стях, послал Птоломея просить у них воинский отряд и узнать их обычаи.
Через некоторое время с вернувшимся Птоломеем пришла сотня высоких
мужеподобных женщин, с выжженными правыми грудями, короткими волоса
ми, в мужской обуви и вооруженных пиками, стрелами и пращами. Говорили
они грубыми, хриплыми голосами и пахли козлиным потом. Рассказали они
следующее: «Живем мы, царь, по ту сторону реки, одни девы, управляемы
старшей девицей; пасем стада, обрабатываем волну и сражаемся одни без
мужчин; никому не подвластны; каждый год ходим за реку на праздник Дия
Гефеста и Посейдона; которая из нас хочет сделаться матерью, остается здесь
с избранным ею мужем, пока не родит; потом возвращается домой; мужа она
вольна не помнить или через год снова вернуться к тому же. Рожденного
мальчика возращает отец, девочку же, по истечении семи лет, переправляют
на женскую сторону реки. На битву отправляются две трети всех дев; осталь
ные же караулят страну. Если пленный от нас бежит, позор ложится на всех
амазонок. Царица тебя целует и шлет нас помогать тебе в брани».
Царь много еще расспрашивал, немало дивясь их ответам, и, отослав по
дарки в страну, двинулся дальше.
Александр теперь посылал вперед разведчиков узнавать, не
железная ли земля впереди, памятуя предсказание Антифон
та. Пройдя реки сладкие и каменные потоки, что вместо воды
стремят с грохотом камни, песчаные ручьи, три дня текущие
к югу, три дня — на север, пришли к острову, откуда восходит
солнце. Жрец-эфиоп в белой одежде вышел с черным посохом выше своего
роста и, протянув смуглую руку к царю, воскликнул: «Царь, ты должен вер
нуться! Сюда еще никто не доходил,— ты первый и ты последний. Спеши в
Вавилон, время близко; путь тебе через Лусово пристанище и новую область
мрака». Двери закрылись, а царь, поклонившись солнечному храму из бли-
§ 44.
Горгона.
Лусово
пристанище
393
стающих нестерпимо камней, велел повернуть своим воинам. Вскоре они до
шли до мглистой страны; жители скрывались в землянках, закрытых ветками
елей, боясь блуждавшей в пустыне и всех губившей девы Горгоны. Она имела
конский хвост и змей вместо волос; всех звала на похоть: гадов, зверей и лю
дей, и всех умерщвляла одним своим видом. В полночь Александр был раз
бужен зычным, но полным неги и страсти воплем. Выйдя из палатки в темное
поле, царь услышал второй и третий раз чудесный призыв: будто все прошлые
и грядущие любовницы слили в один этот голос обещания неведомых ласк и
сладкие угрозы; как вой тигрицы, ищущей далекого самца, разносился клич
по темным пространствам: «Александр, Александр, тебя одного жажду я, при
ди, утоли меня! Царь бесстрашный!..» Александр послал волхва с покрывалом
навстречу неистовой деве. Услышав ту близкою, он произнес, приближаясь
пятками вперед: «Я — Александр! Закрой твой лик покрывалом, чтобы мне
не погибнуть». И когда, молча, тяжело дыша, дева схватила его руками за
плечи, он, быстро повернувшись, отрубил ей голову и спрятал в приготовлен
ный сосуд. Тогда, не оборачиваясь на лежавшую громаду туловища, он бро
сился бежать к лагерю с добычей. Наводя этой головою ужас, обращавший
в камень, победил царь многие племена пустыни, а нечистых царей, Гогу
и Магогу, питавшихся червяками и мухами, загнал в рассеявшиеся скалы
и до скончания мира запечатал Соломоновою печатью. И дальше шли, не зная
дороги, изнемогая от усталости и голода; разведчики впереди,— нет ли желез
ной земли. Однажды царь почувствовал смертельный холод и последнее дыха
ние; солдаты положили свои щиты на болото, по которому они шли, чтобы
царь мог лечь, а сверху шел густой снег. Очнувшись, король спросил с трево
гой: «Не костяное ли небо над нами?», но к утру силы, вернувшись, позволили
дальше стремить ему неведомый путь. Через болота, темные леса, высокие,
в темное небо уходящие горы, мглу и туманы — шли они, мимоходом покоряя
безропотные народы. Царь хранил молчание все дни, ночи проводя в наблюде
нии еле видных звезд, и каждое утро все сумрачнее встречал он верных друзей
и роптавших солдат. Так пришли они в Лусово пристанище, указанное им
еще в солнечном городе. Пока обрадованные близостью к окончанию пути,
воины грелись у костров, вспомнив прежние шутки, Александр один напра
вился к храму, не взирая на встречные диковины. Все было пусто и безмолвно.
Пройдя ряд покоев, один другого чудеснее, царь вступил в святилище, где
висели лампады с рубинами вместо огней и посреди высоко золоченая клетка
с голубем. Посредине высился одр, на котором, весь в повязках, лежал муж,
ростом превышавший длину смертных; лицо было скрыто покрывалом. Без
молвие царило в покое; царь долго стоял молча, смущенный неясным страхом.
Наконец, он хотел взять одну из рубиновых лампад, чтобы посмотреть спяще
го, но с купола голубь человеческим голосом пропел: «Оставь, царь Алек
сандр, в покое покойных и спеши в Вавилон: время близко!» Выйдя из храма,
Александр подошел к костру, где шутили солдаты старые шутки, смеясь и
хлопая по плечу один другого. К темному небу взлетали искры и дым, а латы,
сложенные кучей, блестели, мерцая.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Меж тем, в далекой Македонии происходили неустройства и
J
смуты; Антипатр, оставленный царем вместо себя, притеснял
Александра старую королеву Олимпиаду, в ответ на неоднократные ж а
лобы которой Александр послал Картерика сменить прежнего
правителя. Тогда уязвленный Антипатр послал со своим сыном яд, который
мог выдержать только свинцовый сосуд, но не медный, не глиняный, не стек
394
лянный, к царскому кравчему Илу, давно затаившему в себе злобу на Алек
сандра, раз как-то на пиру ударившего его жезлом по голове. К ним присоеди
нились еще некоторые недовольные царем и родственники царицы Роксаны.
Таким образом, к прибытию царя в Вавилон, заговор уже готов был его по
губить. Царица радостно встретила короля, сумрачного и молчаливого, кото
рый предался снова пирам с друзьями, отложив на время дела правления, и
чтению грозного звездного неба. Однажды, когда полднем Александр почивал,
утомленный, его разбудили докладом, что его спрашивает какая-то женщина.
Царю она сказала, что у нее родился странный ребенок, верхняя половина
которого была мертвою, нижняя же — со всеми признаками жизни, и чудный
голос велел принести уродца во дворец. Александр, полный предчувствий,
с ужасом взирал на младенческий труп с шевелящимися красными ножками.
Мудрецы объяснили, что верхняя часть — враги Александра, нижняя же —
он сам, но халдеянин, раздрав одежды, воскликнул: «Царь! царь! смерть
твоя близка!» Одарив женщину, Александр велел урода сжечь, а сам отпра
вился на пир к некоему македонянину, не разлучаясь со своим кравчим,
индийским отроком Илом. Пир был в полном разгаре, как вдруг царь вскрик
нул, будто пронзенный стрелой: «Вот время, Александр!!» — и, бледный,
шатаясь, удалился в свой дворец. Напрасно врачи старались извлечь яд рвот
ными средствами, боли царя были так нестерпимы, что не раз он пытался
выброситься в Евфрат, шумевший под окнами высокого терема. Македонцы,
окружив дворец, грозились разрушить стены и перебить всю стражу, если им
не покажут царя. И Александр, поддерживаемый царицею Роксаной, пока
зался в окне; все восклицали: «Слава царю Александру, живи вовек!»
Улыбка скользнула, по помертвелым губам царя, и он крикнул прежним звон
ким голосом: «Живите вы вовек, а мой час пробил!» На следующее утро царь
призвал Пердику, Птоломея, Лизимаха, чтобы сказать им последнюю волю.
Потом велел себя вынести в проходной переход и пропустить мимо себя все
войско, каждому солдату говоря приветствия. И поседелые ветераны плакали,
видя царя простертым на походных щитах, бледным и ласковым. Друзья,
закрыв лица плащами, стояли поодаль. Александр, вскинув глаза на потолок
из слоновой кости, вымолвил: «Небо, небо костяное!» и продолжал приветст
вовать проходивших воинов. В воздухе нависла густая мгла, и на небе днем
взош ла необыкновенной величины звезда, быстро идущая к морю, сопро
вождаемая орлом, а кумиры в храме медленно со звоном колебались. Потом
звезда снова пошла в обратный путь от моря и встала, горя, над покоем царя.
В то же мгновение Александр умер. Тело царя отправили, после долгих спо
ров, в Александрию Египетскую, где его поместили в святилище, называемое:
«Тело Александрово». Царство он разделил между Филоном, Селевком, Ан
тиохом и Птоломеем. Умер на тридцать третьем году жизни, в апрельское
новолуние, основав двенадцать Александрий и оставив немеркнущую славу во
всех племенах и веках.
Конец
П
УТ
ЕШ
ЕС
Т
В
И
Е
■
„
С
Е
Р
А
Д
Ж
О
Н
А
ФИРФ4КСА
РГ
*
П
О
Т
У
Р
Ц
И
И
И
Д
Р
У
Г
И
М
П
Р
И
М
Е
Ч
А
Т
Е
Л
Ь
Н
Ы
М
СТРАН
АМ
Сергею Ауслендеру
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мои родители были не богаты, хотя и принадлежали к роду Фирфаксов;
я совсем не помню отца и матери, потеряв их еще в детстве, а воспитывался
у дяди с материнской стороны, старого холостяка Эдуарда Фай; он был судьею
в Портсмуте, имел небольшой дом, изрядную библиотеку и единственную слу
жанку: экономку, домоправительницу, кастеляншу, кухарку, судомойку и
мою няньку,— кривую Магдалину. Из окон второго этажа был виден порт
и суда, а во дворе был небольшой огород и несколько рядов роз. Дядя вел
тихую и экономную жизнь, которая мне не казалась бедностью, но потом я со
образил, что мы могли бы жить и иначе, не будь мистер Фай грязным
скрягой.
Я был шаловлив и непослушен, всегда воевал с уличными мальчишками,
возвращался домой с продранными рукавами на куртке,— и мистер Эдуард
с Магдалиной взапуски меня бранили и не секли только потому, что все-таки
я был сер Джон Фирфакс.
В школе я подружился с Эдмондом Пэдж, сыном соседнего аптекаря.
Трудно было предположить, какой отчаянный сорви-голова скрывался за
бледным лицом Эдмонда, лицом «девчонки», как дразнили его товарищи.
Правда, буйная резвость находила на него только временами, и тогда он был
готов на самые сумасбродные затеи, на любую ножевую расправу, обычно же
он был тих, послушен, скромен, помогал отцу развешивать лекарства, хо
дил каждое воскресенье в церковь и выслушивал до конца проповеди,
опустив свои длинные ресницы. Говорил глухо и с трудом, будто чахоточ
ный. Никто бы не узнал этого недотрогу, когда он заседал в портовых ка
бачках, куря трубку, затевая ссоры с иностранными матросами, играя в
карты и ругаясь, как солдат, или когда он на лодчонке выходил в открытое
море на всю ночь ловить рыбу или просто воображать себя вольным море
ходцем.
Море привлекало нас обоих, и часто, лежа на камнях за городом, мы строи
ли планы, как бы собрать удалую ватагу, отправиться по широкой дороге в
Новый Свет или Австралию, смотреть чужие края, обнимать веселых девушек
в шумных портах, разодеться в бархат, бросать деньги, орать за элем свобод
ные песни, сражаться, грабить, никого не слушаться, ничего не жалеть, —
словом, делать все то, что нам запрещали домашние. Я был не похож на
Эдмонда: я всегда был равно весел, никогда не прочь поцеловать краснощекую
девку, перекинуться в карты, сверкнуть ножом, но до неистового буйства
своего друга не доходил; зато он быстро утихал, я же все продолжал бурлить
и вертеться, будто раз пущенный волчок.
397
Но напрасно приняли бы нас за низких гуляк из разночинцев: и я, и мой
дядя ни минуты не забывали, что я — сер Фирфакс, и когда мне минуло
15 лет, мистер Фай призвал портного и, хотя торговался за каждый грош,
заказал для меня модное платье, стал давать карманные деньги и начал сам
учить меня играть на лютне и петь, вытащив старые ноты Дуланда. Я читал
Виргилия и Сенеку и порядочно ездил верхом. Дядя брал меня в поместье
нашей родственницы, где гостили лондонские барыш ни, и там после обеда
я впервые играл и пел в обществе свои, несколько старомодные песни, в
ответ на что одна из приезжих девиц дала мне розу, сама же заиграла со
нату Пёрселя. И когда мы с Эдмондом показывались теперь в кабачках,
нам кланялись особенно почтительно, думая, что карманы моего нового си
реневого камзола полны золота, и не зная, что этот камзол у меня единст
венный.
Вскоре моя судьба переменилась в тесной зависимости от судьбы Эдмонда.
Однажды, после особенно продолжительного кутежа, где моего друга ранил
в руку заезжий испанец, аптекарь решил женить своего сына, и очень спешил
с этим, чтобы поспеть кончить дело в период покорности Эдмонда. Я выходил
из себя тем более, что найденною невестой была некая Кэтти Гумберт, фран
цузская еврейка, не обещавшая быть ни любящей женою, ни хорошею хозяй
кой. Но все мои доводы разбивались о вялую послушность Эдмонда. Аптекарь,
догадываясь о моих происках, старался не допускать меня до своего сына, и
даже свадьбу справили за городом, украдкой. С тех пор я не видался с Эд
мондом Пэдж.
Я неделю прогулял в порту, а вернувшись в разорванном сиреневом кам
золе, засел дома, не отвечая на расспросы мистера Фая. Наконец я объявил,
что хочу предпринять путешествие; дядя пробовал меня отговаривать и, на
конец, сказал, что денег мне не даст, на что я спокойно заметил, что деньги
эти — не его, а моей матери, что я — взрослый человек, что, конечно, он
волен поступать, как ему угодно, но пусть он решит сам, насколько это будет
добросовестно. По-видимому, мое спокойствие больше подействовало на
судью, чем если бы я стал грубить и говорить дерзости, так как вечером за
ужином он начал примирительно:
—
Ты был прав, Джон; конечно, я поступил бы благоразумно, но не совсем
добросовестно, не давая тебе денег твоей матери. Ты взрослый юноша и мо
жешь сообразить сам, умно ли это, так отправляться в неизвестный путь?
Не лучше ли бы тебе посещать университет и готовить себя к какому-нибудь
мирному занятию, чем терять лучшие годы в попойках и рискованных затеях?
Тебе 19 лет; в твоем возрасте я уже давно переписывал бумаги у своего пат
рона. К то тебя гонит? Я понимаю, что тебе скучно, но займись наукой — и
скука пройдет.
—
Я бы хотел побывать в Италии; вы знаете, ничто так не образует чело
века, как знакомство с чужими краями.
—
К тому же сестриных денег очень немного, а потом уже я тебе не дам.
Хотя я знал, что дядя меня обманывает, что у покойной матуш
ки был достаточный капитал съездить хотя бы в Китай и лет 20 жить без
бедно, но я был так обрадован согласием мистера Ф ая, что поблагодарил
его и за это. Вздыхая, дядя дал мне часть денег, и я стал готовиться к
отъезду.
Корабль отходил только через 10 дней, и все это время я не знал, как про
жить скорее. Наконец наступил вторник 3-го марта 1689 года.
Одевшись уже, я взбежал по крутой лестнице в свою комнату, обвел глаза
ми стены, голландские тюльпаны на окне, шкап, стол, где лежал раскрытый
Сенека, постель с пологом, полки, висевшее платье, — з апер ее на ключ, про
398
стилен наскоро с дядей, вышел на улицу, где стояла, утирая глаза передником,
с суповой ложкой в руках, старая Магдалина и скакал, лая, Нерон, махнул
шляпой и пошел к гавани в сопровождении матроса, несшего мой багаж.
Ветер раздувал плащ, и я все сердился на собаку, которая, скача и визжа,
путалась под ногами, и на матроса, который плелся в отдалении. Наконец,
я взошел на борт «Бесстрашного» и перекрестился, отерев пот.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Так как «Бесстрашный» был судном английским, то я мало чувствовал
себя лишенным родины; притом радость настоящего плавания, все подробно
сти морского дела, тихая, несмотря на март, погода, не давали места грустным
мыслям, свойственным первым часам отплытия. Я даже мало выходил на бе
рег при остановках и мало знакомился с пассажирами, все время проводя
с командой и с увлечением участвуя в ее работах. Наконец мы вошли в длин
ное устье Гаронны, чтобы высадиться в Бордо. Мне отсоветовали огибать
Испанию, так как это замедлило бы мое прибытие в Италию, куда я считался
направляющим путь. И потом, мне хотелось видеть ближе хоть часть прекрас
ной Франции. Таким образом я решил проследовать из Бордо в Марсель сухим
путем через Севенны. Бордо уступает Портсмуту в том отношении, что ле
жит, собственно говоря, на устье, а не на море, и мне показалось даже, что
приезжих здесь, как будто, меньше и толпа менее разноплеменна. Может
быть, это была не более, как случайность. Что меня особенно удивило, так
это — обилие публичных домов. Конечно, из этого нельзя ничего заклю чить
о распутстве французов, так как эти заведения рассчитаны главным образом
на приезжих.
Я в первый раз видел французов, как они у себя дома и толпой, и могу
сказать, насколько я заметил, что они — расчетливы, скупы, вероломны, бес
толковы, непоседливы и невыносимо шумливы. Молва о вольности в обра
щении их женщин очень преувеличена, так как, если не считать веселых
девиц, то девушки держатся строго и не позволяют себе ничего лишнего;
у нас я без обиды мог бы поцеловать любую из честных и благородных бары
шень, меж тем как здесь это почлось бы оскорблением. Впоследствии я
узнал, что это не более, как разница в манерах, люди же везде одинаковы,
но сначала это меня удивляло, совершенно опровергая заранее составленное
мнение.
Из Бордо я и несколько французов отправились верхами вдоль Гаронны,
берега которой зеленели весенними деревьями; холмы были покры ты вино
градниками, которые я видел впервые. Мы без особых приключений стали
подыматься в горы, как вдруг один из передовых вскричал: «Вот Монтобан».
Я вздрогнул при этом имени и тотчас устыдился своего волнения, так как не
мог же морской разбойник, наводивший трепет на Испанию и Америку, нахо
диться в глухих Севеннах. Оказалось, что то же имя, как славный пират,
носил и горный городок, видневш ийся впереди нас.
Осматривая старинный собор в Родеце, я заметил быстро вошедших туда
же кавалера и даму. По-видимому, они не были приезжими, так как не обра
щали внимания на древние изображения святых, но вместе с тем пришли и
не для молитвы, потому что, едва поклонившись перед алтарем, где хранились
Св. Дары, отошли к колонне и оживленно заговорили, поглядывая в мою
сторону. Я же продолжал спокойно свой осмотр, краем уха прислушиваясь
к говору, как показалось мне, марсельскому. Когда я проходил мимо, они сразу
399
умолкли, и дама улыбнулась. Она была очень маленького роста, несколько
полна, черноволоса, с веселым и упрямым лицом. Впрочем, в соборе был полу
мрак, и я не мог рассмотреть хорошо марсельской красавицы. Не доходя еще
до выхода, я был остановлен окликом: «Не вы ли, сударь, обронили перчат
ку?» Перчатка была действительно моею, и я поблагодарил незнакомца. Мне
запомнились только закрученные большие усы и блестящие темные глаза.
Вежливо раскланявшись, мы расстались.
Рано утром я был разбужен громким разговором, доносившимся со двора.
Двое рабочих запрягали небольшую карету, ругаясь; господин, наклонив
шись, наблюдал за их работой, а вчерашняя дама, уже в дорожном платье,
стояла на высоком крыльце, изредка вставляя звонкие замечания. Я распах
нул окно и, поймав взгляд незнакомки, поклонился ей; она приветливо заки
вала головою, будто старинному другу.
—
Надеюсь, это не вы уезжаете, сударыня? — осмелился я крикнуть.
—
Именно мы, — весело отвечала она и улыбнулась.
Господин поднял голову на наши голоса и снял шляпу, увидев меня
в окне.
Конечно, вы спешите по важным делам? — спросил я его.
—
Да, дела — всегда дела, вы знаете, — отвечал он серьезно.
Между тем карета была не только запряжена, но уже и чемоданы взвалены
на верх и привязаны. Дама мелькнула в экипаж, крикнув мне: «Счастливой
любви!», и господин вошел за нею. Я только успел пожелать счастливого пути,
как карета, тяжело качнувшись при повороте, выехала со двора и стала поды
маться в гору. Мне долго был виден белый платочек, которым махала малень
кая ручка смуглой дамы. Уже давно исчезла за последним поворотом карета,
а я все стоял неодетым у открытого окна. Из расспросов гостинника я узнал,
что путешественники направились также в Марсель. Можно представить,
как торопил я своих товарищей, каких-то бордосских купцов, чтобы догнать
первых путников. Так как мы отправлялись верхами, то надеялись без труда
успеть в своем намерении. Солнце еще было не так высоко, когда мы выехали;
дорога шла все в гору; часам к пяти мы услышали громкие крики впереди
нас; мои спутники остановили лошадей, предполагая какую-нибудь драку, но
крики очевидно принадлежали только одному, притом женскому, голосу, так
что я убедил купцов приблизиться и, если нужно, помочь обижаемой и, мо
ж ет быть, покинутой даме.
Посреди дороги находилась карета без лошадей, разбросанные чемоданы
указывали на только что бывший грабеж, а изнутри экипажа раздавались
вопли и всхлипывания. Представлялось, что там сидело не менее трех жен
щин. Но подойдя к окошку, мы увидели только одну даму, которая, отнявши
руки от заплаканного лица, оказалась моей незнакомкой из Родеца. Подкре
пившись вином и слегка успокоившись, она рассказала, что на них напали
грабители, убили почтальона и ее кузена, похитили ценные вещи, а ее оста
вили в столь бедственном положении. Повесть свою она несколько раз преры
вала потоком слез, как только бросала взор на распоротые чемоданы. Звали
ее Жакелиной Дюфур.
Я предлагал тотчас идти на поиски за разбойниками, но девица сказала,
что несчастие произошло уже часа два тому назад. На вопрос же, куда делись
трупы, она отвечала, что, сразу лишившись чувств, она не знает, что убийцы
сделали с телами убитых.
—
Вероятно, они сбросили их в овраг, — добавила она и снова залилась
слезами.
Осмотрев окрестность и ничего не найдя, я порядком удивился, но поду
мал, что мне недостаточно известны местные нравы, и притом у разбойников,
400
как у всякого человека, могут быть свои причуды. Подивившись продолжи
тельности слез и горести покинутой девицы, мы отказались от преследованья
грабителей. Подумав некоторое время, мы решили впречь двух лошадей в ка
рету, одному сесть за кучера, другому с ш-Пе Жакелиной, предоставляя
только третьему оставаться всадником, причем местами мы чередовались.
Когда мы останавливались на ночь в попутных деревнях, наша дама вела
себя более чем скромно и запиралась на ключ, что меня несколько смущало,
доказывая какой-то недостаток доверия к нашей воздержанности.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Как известно, из Лодева дорога идет круто вниз. Миновав Клермон, Мон
пелье и Арль, мы прибыли в Марсель. Тут мы расстались с нашей Жакелиной
и разошлись по своим гостиницам. В тот же день ко мне явился молодой че
ловек, отрекомендовавшийся Жаком Дюфур. Лицо его показалось мне что-то
знакомым, только усы были будто поменьше. Он меня горячо благодарил за
помощь, оказанную в несчастьи его сестре, и просил зайти к ним в дом, чтобы
сами счастливые родители могли мне выразить свою признательность лично.
Он досидел у меня до сумерек, когда мы вместе отправились в старый облу
пившийся дом на полугоре вправо от порта. Я был в дорожном платье, не
успов переодеться и вняв уверениям нового знакомого, что старики — люди
простые и не обессудят.
В первом зале, уже с зажженными свечами, сидело человек пять молодых
людей, из них двое военных, игравших в карты; у окна сидел пожилой госпо
дин и тихонько напевал, подыгрывая на лютне. Хозяин, не здороваясь, провел
меня в следующую небольшую и пустую комнату. Извинившись, он оставил
меня одного. Через несколько мгновений на пороге показалась т-11е Жаке-
лина: приложив палец к губам, она молча подошла ко мне, поднялась на
цыпочки и, поцеловав меня в губы, так же бесшумно прошла в зал, откуда
доносились голоса играющих. Вскоре вышли родители и со слезами на глазах
благодарили меня в самых изысканных выражениях за мое благородство,
вспоминая с сожалением и горестью о погибшем племяннике. По правде ска
зать, они мне мало напоминали благородных людей и более походили на
проходимцев, особенно папаша. В конце нашей беседы снова вошла Жакелина
и, скромно поместившись около старой дамы, поглядывала украдкой на меня,
стыдливо и лукаво. Ж ак проводил меня до дому, горячо расцеловался со мною
на прощанье и пригласил к обеду на следующий день, передав мне тайком
записку от своей сестры.
В письме говорилось, что она вторично обращается за помощью к моему
великодушию и умоляет меня вместе с ее братом выискать для нее средство
избегнуть ненавистного брака с богатым стариком, господином де Базанкур.
Жак подтвердил мне точность этих сообщений, и мы долго обдумывали, как
бы устроить дело, так как, хотя я и не вполне верил всем словам Жакелины,
но считал, что если даже часть грозящих ей бед действительна, то я не вправе
оставлять ее без защиты.
Мой новый друг предложил мне такой план: завести ссору за картами со
старым ухаживателем, вызвать его на дуэль и убить, причем он нарисовал
такой отвратительный портрет г-на де Базанкур, что смерть его была бы
благодеянием если не для всего мира, то для всего Марселя и, конечно, для
прекрасной Жакелины. Таким образом мой отъезд откладывался на несколько
дней. Я бывал каждый день у Дюфуров, т-11е Жакелина вела себя крайне
401
сдержанно, только изредка вскидывая на меня просительные и обещающие
взоры. Однажды, оставшись со мною наедине, она порывисто схватила мою
руку и прошептала: «Вы согласны, не правда ли?»
—
Будьте уверены, сударыня: я сделаю все, что зависит от меня!
На следующий вечер состоялось мое свидание с г-ном де Базанкур. Я уди
вился, найдя в предназначенной жертве нашего умысла очень почтенного
седенького старика в ярком костюме, с неподкрашенно розовым лицом, скром
ными, несколько чопорными манерами отставного военного. Завести с ним
предумышленную ссору казалось немыслимым, но Жак так откровенно мо
шенничал (конечно, нарочно, для вызова), что де Базанкур, вставши, заметил:
«Я прекращаю, с вашего позволения, игру: мы имеем слишком неравные
шансы».
—
Как вам угодно, сударь, но в таком случае вам придется поговорить
с моим другом о месте и времени,— сказал Жак, толкая меня локтем. Памя
туя наставления Жакелины, я вступил в завязавшуюся ссору, так что в конце
получилось, что дуэль у г-на де Базанкур состоится не с Дюфур, а со мною.
Семь часов следующего утра были назначенным часом поединка. Вечер я про
вел у родителей Жака, горько сожалевших о происшедшей неприятности.
Так как исход дела был неизвестен и в случае неблагоприятном для меня
оставшиеся после моей смерти деньги могли бы пропасть в подозрительной
гостинице, я решил отдать их на сохранение старикам Дюфур. После долгого
колебания они согласились исполнить мое желание со всяческими оговор
ками, и я из рук в руки передал старой даме кожаную сумку, несколько ото
щавшую за мой переезд от Портсмута до Марселя. Жакелина, плача, поце
ловала меня при всех, будто официального жениха.
Хотя противник оказался не из слабых, но непритуплеиность моих моло
дых глаз и быстрота выпадов ускорили несомненный исход сражения. Я впер
вые убивал человека собственноручно, и не могу скрыть, что, хотя это произо
шло на честном поединке, на меня сильно подействовало, когда г-н де Базаи-
кур без стона повалился на траву, меж тем как кровь почти не сочилась из
раны.
Убедившись в его смерти, я с Жаком помогли секунданту г-на де Базан
кур перенести тело в карету, быстро помчавшуюся к городу, и с своей стороны
также поспешили домой, как-то неловко переговариваясь и избегая смотреть
друг на друга.
Жак зашел ко мне и долго молчал, сев на плетеный стул у дверей. Наконец
он сказал: «Что же мы будем делать, Джон?» — и стал развивать свою мысль,
что нам нужно бежать на время, хотя бы в Геную, пока не затихнет история
о смерти старого Базанкур, когда мы можем вернуться в Марсель и я, если
хочу, возьму его сестру замуж. Так как я сам собирался попасть прежде всего
в Италию, то вполне согласился со словами Жака, выразив желание как мож
но скорее получить назад отданные на хранение деньги и сказать «прости»
будущей невесте. Но к моему удивлению, моя нареченная теща высказала
полное неведение о судьбе порученной ей сумки и, наконец, наотрез отперлась
от того, чтобы она когда-нибудь ее от меня получала. Такая явная наглость
меня взбесила до такой степени, что я, назвавши старую даму мошенницей
и ведьмой, вышел, хлопнув дверью. Жак меня отговаривал обращаться к пра
восудию, доказывая, что лучше потерять вдвое большую сумму, чем подвер
гаться самому законной каре за убийство почтенного горожанина, и, выстав
ляя на вид, что у него самого достаточно денег, чтобы благополучно добраться
до Генуи и выждать там надлежащее время. Я рассудил, что — не место спо
рить и, наскоро собрав свой багаж, дождался вечера, когда вернувшийся Жак
объявил, что на рассвете отплывает небольшое купеческое судно как раз
402
в Геную. Мы тотчас же отправились к гавани, решив не ложиться спать после
дня, столь наполненного впечатлениями. Я не мог удержаться и осыпал роди
телей Жака самыми горькими упреками, с чем рассеянно соглашался шагав
ший возле меня товарищ.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Попутный ветер обещал нам благополучное плавание, хотя судно и эки
паж не внушали особенного доверия. Мы ехали без изысканных удобств,
решив экономить до поры до времени, и я имел случай оценить мудрую
предусмотрительность мистера Фая, воспитывавшего меня не прихотливым и
не изнеженным. Признаюсь, убийство г-на де Базанкур, очевидная пропажа
моих денег, коварство Жакелины и ее родителей,— все это не способствовало
радостному настроению, и только веселость неунывающего Жака, его шутки
и улыбающееся не без лукавства лицо поддерживали во мне начинавшую
ослабевать бодрость. Он все время хлопотал, усаживал меня под тень паруса
на сторону, защищенную от ветра, — вообще оказывал трогательную забот
ливость, делая десять дел зараз, не переставая то переговариваться с оборван
ными матросами, то напевать какие-то песенки. Наконец, будто утомившись,
он прилег на палубу близ меня и, казалось, задремал, полузакрыв голову
широкой шляпой. Я смотрел на его большие усы, красные губы, вздернутый
нос и думал: «Давно ли я жил беззаботно в Портсмуте, только мечтая о пла
ваниях, — и вот я в открытом море, без денег, на подозрительном судне, с еще
более подозрительным спутником»; я вспомнил о Эдмонде Пэдж и, недруже
любно взглянув на лежавшего Жака, невольно вздохнул. Словно пробужден
ный моим взглядом (или, может быть, моим вздохом), тот открыл глаза со
словами: «я не сплю», сел, по-восточному сложив ноги, и без особых при
глашений с моей стороны стал рассказывать свою историю, крайне меня
удивившую. Оказывается, он вовсе не был ни братом Жакелины, ни сыном
стариков Дюфуров, которые также никогда не были родителями марсельской
красавицы; это была просто столковавшаяся шайка ловких мошенников, про
мышлявшая чем Бог послал; он не объяснил мне, зачем девица попала в
Родец, но клялся, что ее тогдашним спутником был именно он, Жак, очевидно,
не убитый при нападении разбойников, которое было сплош ь вымышленным.
Г-н де Базанкур им чем-то мешал, потому они решили воспользоваться моею
наивною влюбленностью, чтобы избавиться от неприятной личности; деньги
преспокойно прикарманили, а хлопоты почтенного друга Ж ака о нашем ско
рейшем отплытии объяснялись его собственными шулерскими проделками,
за которые ему грозила неминуемая тюрьма.
Я почти онемел от гнева при этих признаниях, сделанных с видом самым
невинным и беззаботным. Положив руку на пистолет, я воскликнул: «Убить
тебя мало, мерзавец! Зачем ты мне говоришь все это?»
—
Чтобы вы имели ко мне доверие.
Его наглость обезоруживала мою ярость.
—
Странный путь, чтобы заслужить доверие! Разве таким мошенникам
верят?
—
И мошенники могут чувствовать дружбу. Посудите сами: никто меня за
язык не тянул говорить вам все то, что вы только что слышали. Мы, марсель
цы, народ вороватый, но откровенный и верный. У нас есть своя честь, воров
ская честь, и, клянусь кровью Христовой, вы мне полюбились, и рука, которую
я вам протягиваю, для вас — хорошая рука, надежная.
403
—
Пошел прочь! — сказал я, топнув ногою и отворачиваясь. Жак ото
шел, пожав плечами, но через какие-нибудь четверть часа снова обратился
ко мне:
—
Я вас не совсем понимаю: какая вам прибыль отвергать мою дружбу;
разве у вас в Генуе — готовые товарищи?
—
Нет, но всегда можно найти честных молодых людей; если же я окажусь
в безвыходном положении, я дам знать мистеру Фаю, который должен будет
меня выручить.
—
Отлично, но пока вы еще не нашли тех молодых людей и не обратились
к вашему дяде, не отказывайтесь от моего предложения; вы можете меня
прогнать, когда вам будет угодно.
Такая настойчивость меня несколько удивила, но, рассчитав, что, будучи
без денег, я могу не бояться новых мошеннических проделок, а в крайнем
случае всегда смогу защититься оружием, — я сказал, не улыбаясь: «Ну хо
рошо, там видно будет».
Жак радостно пожцл мою руку и готов был снова начать сердечные при
знания, как наше внимание было привлечено странными маневрами нашего
судна, которое, круто повернув, быстро пошло вбок от надлежащего направ
ления.
Подойдя к борту, мы не увидели ничего особенного, кроме паруса, белев
шего на горизонте; вероятно, капитану с рубки приближавшееся судно бы
ло видно более отчетливо, та к как он смотрел в длинную подзорную тру
бу, не отрываясь от которой отдавал приказания не совсем ловким матро
сам. Когда я спросил у Жака, что может значить это отклонение от пути, он
беззаботно заметил: «Я не знаю: вероятно, хозяин везет что-нибудь запрещен
ное и боится сторожевых судов, или мы встретились с морскими разбойни
ками».
Как бы там ни было, но мы быстро удалялись совсем в другую сторону,
и на все мои расспросы капитан только отвечал: «Приедем, приедем». Между
тем наступила ночь и мы пошли на ночлег. Я почти примирился со своим
спутником и спокойно заснул бок о бок с Жаком, не думая уже о покинутом
Портсмуте, ни о Жакелине, ни о странном пути нашего корабля.
Я проснулся от сильного толчка, какого-то стука и поминутно вспыхи
вавшего красного огня. Мне казалось это продолжением только что виденного
сна, тем более, что раздававшиеся крики не принадлежали ни английскому,
ни французскому, ни итальянскому языку. Жак не спал и, прошептав мне:
«Нападение», стал шарить на полу упавший пистолет. Хлопание мушкетов,
лязг сабель, гортанный говор неприятелей, их смуглые, зверские лица, ка
питан, лежавший с разрубленной головою, раскинув руки,— все это не остав
ляло ни капли сомнения, что мы подверглись нападению разбойников. Быстро
выстрелив и уложив на месте высокого косого оборванца, я поднял валявшую
ся саблю и бросился на врагов, смутившихся появлением новых противников.
Но через минуту, раненный в плечо, я упал, видя смутно, как вязали руки
назад уже сдавшемуся Жаку.
Нас быстро бросили в трюм, хотя стрельба наверху еще продолжалась;
через некоторое время на нас спустили еще двух пленников без всякой осто
рожности, так что, не отползи мы в сторону, новые пришельц ы проломили
бы нам головы каблуками.
Нечего было и думать о сне. Когда люк, отворившись снова, впустил к нам
на этот раз уже не связанного, а идущего свободными ногами разбойника,
мы увидели ясное небо, из чего заключили, что настало утро. Левантинец
говорил на ломаном итальянском языке; от того ли, что язык был ломаным,
от необычайности ли нашего положения, но я отлично понял все, что сказал
404
этот человек. Он убеждал не бунтовать, не делать попыток к бегству и поко
риться своей участи, упомянув при этом, что уход за нами будет хороший,
а в случае сопротивления нас тотчас бросят за борт с камнем на шее. Уход
за нами был действительно хороший, о побеге же нельзя было и думать,
так как судно было очень крепким, на ноги же нам набили деревянные ко
лодки.
Нас было восемь человек: я с Жаком и шесть человек из бывшей команды,
так как пассажиров на погибшем корабле, кроме нас двоих, не было. По два
раза в день мы видели то голубое, то розовое от заката небо с первою звездою,
когда люк открывался, чтобы пропустить человека с пищей и питьем. Чтобы
не думать о нашей судьбе, мы между пищею занимали друг друга рассказами,
наполовину вымышленными,— и, Боже мой, что это были за истории! сам
Апулей или Чосер позавидовали бы их выдумке.
Наконец, мы остановились и нас вывели на палубу. От долгого пребывания
в полумраке мои глаза отвыкли выносить яркий солнечный свет, а ноги еле
передвигались, отягченные колодками,— и я почти лишился чувств, беглым,
но зорким взглядом заметив голубое море, чаек, носившихся с криком, темных
людей в пестрых нарядах, розовые дома, расположенные по полукруглому
склону, и высокие холмы, подымавшиеся кругло, как нежные груди, к неярко
му, будто полинявшему небу. Это была Смирна.
Нас не выводили на базар, но сами покупатели подъезжали в длинных,
узких и легких лодках к нашему судну, так как мы стояли в известном
отдалении. Меня рекомендовали как искусного садовника, а Жака как опыт
ного повара, — так было условлено раньше. Дня через три нас купил какой-то
толстый турок обоих зараз, чему я был искренно рад, так как уже привык
к товарищу моих злоключений.
И вот мы — в восточном платье, рабы, помыкает нами даже не сам хозяин,
а противный безбородый эконом с пискливым голосом, я копаю гряды и под
резаю розовые кусты. Жак жарит рыбу на кухне, видимся только в обед, да
ночью, дни стоят жаркие, ночи душные — того ли я ждал, отплывая от родной
гавани, то ли себе готовил?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Дом нашего хозяина Сеида находился почти за городом, так что сад, распо
ложенный по легким склонам, отделяла от моря только широкая береговая
дорога. Этот сад был вовсе не похож на наши парки, я бы назвал его скорее
цветником или ягодным огородом: между правильно проложенными дорож
ками росли лишь цветочные кусты и низкие, редко посаженные деревца,
тогда как высокие и тенистые деревья были отнесены все в один угол, образуя
небольшую, но темную рощу; правильно же проведенные канавы были выло
жены цветными камушками, и чистая вода с приятным журчанием сбегала
вниз, где у самой стены был вырыт квадратный пруд, облицованный красным
камнем. Там купались женщины, избегая выходить к морю. Кроме нарциссов,
гиацинтов, тюльпанов и лилий, в саду было множество роз, всевозможных
сортов и оттенков, от белых, как снег, до черных, как запекшаяся кровь;
я не видал нигде такого изобилия и пышности цветов, и часто, когда вечером
случалось подрезать тяжелые ветки, у меня кружилась голова от смешанного
и сладкого запаха. В клетках были развешаны пестрые и красивые птицы,
привезенные издалека, и на их пение слетались другие, бывшие на воле, и
чирикали не хуже заморских невольниц.
405
В саду было три открытых беседки и два павильона с комнатами: один из
них назывался «Слава Сеида», другой же «Робкая лань розовых орешков»,
хотя там ни лани, ни орешков не было, а просто хозяин иногда приходил туда
играть в шахматы с пожилыми гостями. В кипарисовой роще стояла белая
колонна с чалмой, как ставят на мусульманских могилах, но никого похоро
нено там не было, и фальшивый памятник лишь придавал приятную грусть
темной купе печальных дерев. У выходных ворот помещалась конурка сто
рожа, в которую я иногда заходил отдохнуть.
Прошло уже довольно времени, и я не только понимал по-турецки, но
и сам мог слегка говорить с местными жителями. Впрочем, вступать в раз
говор приходилось мне очень редко, так как кроме слуг и пискливого домо
правителя я никого не видал, а хозяин не вел продолжительных бесед со
мною.
Однажды, в особенно теплый вечер я заработался дольше, чем обыкновен
но, и в ожидании сна бродил по саду, думая о своей участи, прислушиваясь
к далекому лаю собак и глядя на розовую круглую луну,— как вдруг я услы
шал легкий говор, сдержанный смех и быстрый топот проворных шагов.
Опустившись за куст, я увидел, как шесть женщин спешно спускались к пру
ду в сопровождении огромного негра с бельмом. Они переговаривались и
смеялись, шутя по-девичьи, а их браслеты издавали легкий и дребезжащий
звон, ударяясь один о другой. Вскоре я услышал всплески воды и более гром
кий смех, из чего заключил, что это — хозяйские жены, вздумавшие купаться,
не найдя прохлады в открытых помещениях гарема. Через некоторое время
они с тем же щебетанием проследовали мимо меня обратно. Я уже вышел
из-за куста, чтобы идти спать, как вдруг раздался легкий крик и затем жен
ский голос полушепотом заговорил: «Кто ты? кто ты? кто ты?»
—
Я — ваш садовник,— отвечал я.
Тогда она вышла из тени и сказала: «Никому не говори, что ты нас видел;
забудь об этом и найди туфлю, которую я потеряла у пруда».
Мы пошли вместе искать пропажу, и я смотрел искоса на свою спутницу:
ей было лет двенадцать, она была худа и нескладна по-детски, и ее глаза
блестели при луне сквозь тонкое покрывало. Наклоняясь к росистой траве,
она уронила свою вуаль, но тотчас ее подняла и закрылась, взглянув на меня
без улыбки. Я успел заметить прямой нос, низко посаженные глаза и малень
кий рот над небольшим подбородком. Она казалась серьезной и строгой, молча
ожидая, покуда я ползал по мокрой траве. Когда я подал ей туфлю, она дала
мне мелкую монету, спросив: «Ты один у нас садовник?»
—
Да, госпожа, больше у вас нет садовников, — отвечал я.
Она пристально на меня поглядела, надела туфлю и побежала в гору,
откуда ее звали вполголоса: «Фаризада, Фаризада!»
—
Иду,— отвечала она на ходу и, обернувшись, сделала мне прощальный
знак рукою.
Прошло несколько дней, и я уже стал забывать о ночной встрече, как
однажды в полдень, когда я отдыхал в сторожевой каморке, ко мне вошел негр
с бельмом, неся на одной руке плетеную корзину, в другой — узел с какими-то
тканями. Показав белые зубы вместо приветствия, он заговорил: «Ты никогда
не был в хозяйских комнатах?»
—
Нет.
—
Ты ведь садовник?
—
Да, я занимаюсь господским садом.
Тогда, приблизясь ко мне и все время улыбаясь, он продолжал: «Тебя
ждет госпожа Фаризада; надевай скорее платье, что я принес, накройся по
крывалом, бери корзину и иди за мною».
406
Ничего не понимая, я исполнил требование негра к большому, казалось,
его удовольствию, потому что он поминутно смеялся, хлопал ладонями себя
по коленкам и бедрам и что-то лопотал, приседая. В корзине лежали бусы,
браслеты и кольца ничтожной ценности.
Когда мы вошли в сени, негр сказал находящейся там женщине: «Позови,
мать, госпожу Фаризаду, — вот та добрая тетушка, которую госпожа хотела
видеть». Старуха, ворча, удалилась и через минуту вернулась в сопровожде
нии Фаризады. Она была без покрывала и, введя нас в соседний небольшой
покой, удалила служанку.
Поглядывая на меня исподлобья, она сказала: «Как зовут тебя?»
—
Джон.
Она повторила несколько раз мое имя, будто прислушиваясь к своим
словам.
—
Что ты принес в корзине,— бананы?
—
Там бусы и кольца, госпожа.
Помолчав, я начал: «Вы меня звали!»
Она подошла ко мне и, неловко обняв за шею, поцеловала в губы, подняв
шись на цыпочки. Потом стала говорить, как она меня полюбила с первого
раза, как ей скучно жить в гареме и принимать ласки толстого Сеида. Она
говорила очень быстро, прерываясь то смехом, то слезами, так что я понимал
только общий смысл ее слов. Кончив свою речь, она опустилась на низкий
диван и прижалась щекою к моему плечу, меж тем как негр, заслоняя окно,
стоял лицом к нам и весело скалил зубы. Будто что вспомнив, она вынула из
зеленых шальвар несколько пряников, угостила меня и негра и, захлопав в
ладоши, вскричала: «Сегодня у меня праздник: голубь моей печали, заноза
моего сердца пришел ко мне! Ты, Баабам, должен сыграть, чтобы я сплясала
для гостя».
Слуга достал откуда-то инструмент с одною струною, по которой он неисто
во заводил смычком, а Фаризада, не спуская с меня глаз, танцевала, неловко
заломив руки и поводя худыми плечами. Утомившись, она снова подсела ко
мне, говоря: «Теперь Джо будет говорить, а его милая слушать. Расскажи
мне о своей матери, родине, как ты живешь и не видаешь ли во сне своей
Фаризады?»
Я удовлетворил, насколько мог, ее любопытство и занимал ее груст
ною повестью о своей судьбе, пока раб не дал знать, что настала пора рас
статься.
Целуя меня на прощание, девочка говорила: «Теперь я — твоя жена, по
нимаешь? ты должен часто ходить ко мне, носить цветы и ягоды; только при
ходи всегда в этом платье: так — безопаснее, и потом, ты в нем менее похож на
мужчин, которых я очень боюсь». Баабам, проводив меня до сторожки, сказал:
«Будут болтать, что к тебе ходит в гости дама, потому что ты, парень, в этом
наряде — совсем женщина и притом очень недурная».
Хотя Фаризада и уверяла в невинности, что я — ее муж, однако я им не
стал, несмотря на то, что часто бывал в гареме и целые ночи просиживал
с нею в «Славе Сеида». Детская нежность, игры, танцы, поцелуи, объятия,—
вот все, что позволяла себе по отношению ко мне дикая девочка; я же не до
бивался большего, не будучи слишком увлечен и уважая в ней чужую
жену.
Жак, от которого не укрылось все это, советовал мне бежать с Фаризадой,
уверяя, что всегда можно найти рыбака, который бы согласился за хорошую
плату отвезти нас куда угодно. Выходя часто за провизией, хотя и в сопровож
дении эконома, марселец нашел случай переговорить с одним лодочником,
насулив ему золотые горы, но сама Фаризада, сначала было с восторгом согла
407
сившаяся на мое предложение, в следующую минуту наотрез отказалась ехать
с нами, хотя все было приготовлено Баабамом и Жаком к побегу. Она плакала,
топала ногами, кидалась на пол и говорила: «Куда я поеду? муж узнает и уто
пит всех нас», и другие слова, которые говорят женщины, не желающие ме
нять спокойную жизнь на полную опасностей неизвестность.
Хотя девочка и отказалась ехать, о наших планах узнал Сеид и прежде
всего посадил меня, Жака и негра в подвал. Мы не знали, что нас ожидает,
и тяготились этою неопределенностью, но больше всего меня томила мысль о
том, что сталось с Фаризадой. Оказалось, что выдал нас тот самый рыбак,
с которым мы сговаривались о побеге. Когда, наконец, нас привели к господи
ну, он сидел у павильона «робкой лани», задумчивый, но не гневный.
Не взглянув на нас, он начал: «Собаки, сознаетесь ли вы в своем преступ
ном замысле?»
—
Мы не отпираемся,— отвечал я.
—
Чего вы заслуживаете? — снова спросил Сеид.
—
Смерти! — воскликнул негр, падая на колени.
После долгого молчания хозяин начал: «Да, вы заслуживаете смерти.
Но на что мне ваша жалкая жизнь? лучше я продам вас за хорошие деньги,
избавлю дом от заразы и город от чумы. Вы будете проданы в Стамбул,
вы, трое».
Негр поцеловал руку хозяина, я же подошел и спросил тихо: «А что с гос
пожою Фаризадой?»
Турок нахмурился и задумчиво повторил: «Да, что с госпожой Фариза
дой? подумал бы об этом раньше, что с Фаризадой»,— затем, улыбнувшись
недоброю улыбкой, пихнул сидевшего у его ног мальчика с веером и направил
ся к дому.
Жак уверял, что маленькая Фаризада осталась жить в доме Сеида, что
ее только больно высекли и не стали никуда пускать. На следующее
утро мы были перепроданы знатному человеку в Стамбул, получив третьим
товарищем еще негра Баабама с бельмом на левом глазу.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Нас продали очень знатному молодому человеку, приближенному сул
тана, холостому, хотя и имевшему свой большой дом, но проводившему
большую часть времени во дворе. Он был богат, у него было много слуг,
лошадей, драгоценной посуды и платьев, но все хозяйство было запущено,
так как во всем доме не было ни одного пожилого человека и самым старшим
оказался негр Баабам. Когда хозяин оставался по вечерам дома, у него собира
лись друзья, и это было пение, танцы, шутки, рассказы, сласти и фрукты,
флейты и арфы до самой зари. Он был султанским кафешенком, был вы
сок, строен, с орлиным носом и надменными глазами, лет ему было около
18-ти и звали его Алишар.
Хотя мы были невольниками, но имели достаточную свободу выходить
со двора и много незанятого времени, чем друг мой Жак несколько злоупо
треблял. Х озяин обращ ался просто и милостиво и нередко беседовал со
мною, когда встречал меня в саду за работой.
Так прошло месяца три.
Жак все бегал по ночам в греческие и армянские кварталы, по утрам
вставал сердитый, не раз переваривал и недожаривал кушанья и даже стал не
совсем чист на руку. Алишар не наказывал моего товарища, если не счи
408
тать, что однажды он запустил ему в голову соусником, так как Жак положил
соли вместо сахара в сладкое блюдо. Вообще, с некоторых пор характер
нашего хозяина начал портиться: султанский любимец сделался задумчив,
раздражителен, часто сидел дома и не только не созывал гостей, но даже от
казывал тем, которые приходили сами. Челядь шепталась, что господину
грозит опала и, может быть, казнь. Мне было его очень жалко, и я ста
рался при встречах взглядами и словами выказывать ему сочувствие, предан
ность и любовь. Но Алишар не замечал моих стараний и редко заговаривал
со мною.
Однажды на закате, когда я тащил на спине ветки яблонь, которые я
срезал, чтоб деревья не глохли, — меня окликнул хозяин, сказав: «Долго ты
работаешь сегодня, друг».
—
Да, сегодня много дела, господин,— отвечал я.
Помолчав, он спросил: «Ты любил когда-нибудь в своей жизни?»
Смущенный неожиданностью вопроса, я медлил с ответом, меж тем как
Алишар, казалось, забыл про меня и спокойно проводил по дорожке сорван
ною веткой, глядя в землю. Тогда я сказал: «По правде сказать, я никого не
любил, господин; на родине у меня остался друг, но я его давно не видал».
Хозяин продолжал: «А что бы ты сделал, если бы тот, кого ты любил
больше жизни, больше белого света, наплевал бы на тебя, бросил, забыл, —
так что оправдались бы слова поэта:
Стали губ твоих гранаты злее зла!
Стрелы глаз твоих — пернаты — злее зла!
—
Я бы убил того человека, или сам на себя наложил бы руки, —
отвечал я, не задумываясь. Алишар долгое время стоял безмолвен, наконец,
произнес: «Ты говоришь как мужчина, друг мой», и дал мне знак рукою, что
бы я продолжал свой путь. .
Ночью я услышал близ сторожки легкие шаги и лай собак, тотчас же
смолкший. Выглянув в дверное оконце, я при луне безошибочно узнал
хозяина, который поспешно шел по направлению к выходной калитке. Не
знаю, чем руководствуясь, я накинул платье и пошел вслед за Алишаром,
стараясь держаться в тени.
Отомкнув замок и выйдя на узкую улицу, султанский кафешенк пошел
из переулка в переулок, с площади на площадь, будто не руководимый
определенным намерением. Меня он не замечал, так как я все время был
вдали, скрываемый тенью домов.
Наконец, мы вышли к морю. Я остановился, не желая выступить на
пространство, освещенное луною, и смотрел из-за угла, что будет дальше.
Алишар, пошатываясь, подошел к лодке, отвязал ее, взмахнул медленно
веслами и стал удаляться от берега. Выждав, пока лодка отъехала на до
статочное расстояние, я быстро добежал до берега, ножом перерезал канат
другого челна и, стараясь не шуметь при гребле, стал подвигаться, не теряя
из виду господина и даже все приближаясь к нему. К моему удивлению,
первая лодка остановилась, хозяин, ясно видный при луне, поднял руки к не
бу, громко вскричал и, скользнув вниз, с плеском скрылся в волнах. Не
подъезжая еще к самому месту, я бросился в воду и, быстро догнав вы
нырнувшего юношу, ухватил его и, держа одной рукою, другою усиленно за
греб к лодке. С трудом вытащив лишившегося чувств хозяина, я закутал
его плащом и спешно устремил свой челн к берегу.
Очевидно, Алишар пробыл в воде не очень долго, потому что еще не доез
жая до суши, он открыл глаза и слабо простонал. Положив юношу на
409
песок, я долго растирал его, чтобы вернуть окончательно ему сознание.
Наконец, он прошептал: «Кто это? Зачем опять вызвали меня к жизни?»
Через некоторое время он поднялся с моею помощью и, опираясь на мою
руку, медленно направился к дому.
Никто, казалось, не заметил нашего отсутствия, и мы, никого не будя,
тихо прошли в комнату господина, где я его переодел в сухое платье,
натер вином и покрыл теплым мехом. Юноша за все время не проронил ни
слова, только, когда-я собрался уходить, он обвил мою шею руками и ска
зал: «Я этого не забуду, друг мой».
Я был уверен, что только легкая простуда может быть последствием
ночного путешествия, и не имел никаких опасений, когда узнал, что наш
хозяин вызван султаном на следующее утро.
О печальном случае я никому не сказал, но был рассеян и с нетерпением
ждал возвращения Алишара, который очень долго задержался во дворце.
Но раньше еще, чем вернуться молодому господину, к нашим воротам
привели трех белоснежных коней в полной серебряной сбруе и шесть черных
рабов несли кедровые ящики за золоченые ручки. Это были подарки султа
на, помирившегося со своим кафешенком.
Лицо Алишара, ехавшего в пышной одежде на черной кобыле, почти
скрытой под золотым чепраком, сияло, как луна в полнолунье, а надменные
глаза глядели еще надменнее, чем прежде.
Я от души поздравил юношу с возвращенным благополучием; ночное
приключение казалось мне сном, но хозяин, очевидно, не забыл вчерашней
прогулки, потому что, подозвав меня и поцеловав при всех, он сказал громко:
«Помни, что я — твой должник».
Через несколько дней к нам должны были собраться друзья и родствен
ники Алишара, чтобы праздновать его возвращение к блестящей судь
бе. Мы с Жаком решили сделать какой-нибудь неожиданный подарок госпо
дину, насколько давали нам возможность наши силы и скромное положение.
А именно: я задумал устроить грядку тюльпанов так, чтобы цветы ее состав
ляли начертание начальной буквы имени Алишара, а Ж ак хотел изготовить,
с помощью главного повара, бывшего с ним в дружбе, какой-то диковинный
пирог. Нам оставался только вечер и ночь, чтобы привести в исполнение
свои замыслы, так что мы не ложились спать, все время работая: я — расса
живая с фонарем пестрые цветы по только что вскопанной грядке, Жак в
белой куртке хлопоча у пылающей печки, — и далеко по двору и по саду раз
носился запах сладких пряностей.
Когда Алишар с гостями вышел на плоскую крышу, он остановился в
изумлении и восторге: там, где вчера был простой зеленый луг, теперь
виднелась пестрая нежная буква, каждый завиток которой был разного цвета
и ласкал глаза своею прелестью.
Призвав меня наверх, господин поцеловался со мною, снял перстень с
пальца и, давая его, сказал: «После пира ты узнаешь мою благодарность».
Вечером Жак надел голубые шальвары, желтую куртку, голубой с белым
тюрбан, тщательно вымылся и, взяв в руки золоченую палочку, пошел к
дому в сопровождении шести поварят, высоко державших блюдо с пестрым
павлином. Когда птица из тонкого позолоченного теста была поставлена
перед Алишаром, Жак, после обычных приветствий, ударил по ней палочкой,
и хрупкие осколки обнаружили внутри диковинной дичи чудно построенный
из марципанов дом, точно изображавший жилище нашего господина. Окна
из розовых леденцов блестели при свечах, а два ручья зеленого и алого
сиропа сбегали непрерывно, сливаясь в слоеном бассейне. Жак отворил глав
ную дверь, откуда вылетела уже живая на этот раз птица, неся в клюве
410
большое сверкающее яйцо на зеленой ленте; поднявшись над сладким двор
цом, она уронила свою ношу, и рухнувший миндальный купол выпустил два
дцать канареек, по числу гостей, каждая с круглым яичком в клюве на
розовых и желтых ленточках. Будто танцуя какой-то сложный танец, или
как солдаты при разводе, розовые полетели к сидящим налево, желтые —
направо, и, сложив перед каждым из обедающих по пирожку в виде
круглого цветка, что прежде приняли мы за яички,— вспорхнули на при
готовленный над столом обруч и там согласно запели.
Хозяин и гости несколько минут молчали, словно околдованные, на
конец, господин вскричал: «Отпускаю, отпускаю на волю! Вы не рабы мне
больше, а товарищи. Дайте им лучшее из моих платьев, и пусть садятся
трапезовать и веселиться с нами!»
Мы поцеловали руку Алишару, переоделись в дорогие одежды и празд
новали всю ночь снова засиявшую звезду султанского кафешенка, но на
следующее утро, переговорив между собою, мы попросили господина поз
воления остаться при нем, чтобы, будучи уже свободными, продолжать
свои прежние занятия по доброй воле. Хозяин был, по-видимому, тронут
нашей привязанностью и щедро одарил нас. Я нашел случай послать письмо
в Портсмут, а мой товарищ, научившись стряпне, пек пирожки, которые
я носил в город на продажу в свободное время.
Я не был слишком огорчен, долго не получая ответа от мистера Фая,
так как действительно привык к господину, притом же в это время слу
чилось одно событие, приковавшее меня крепко к Стамбулу и толкнувшее
меня впоследствии к дальнейшим скитаниям.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Однажды, когда я стоял со своим лотком на перекрестке двух узких
улиц, я увидел, как вдруг вся толпа хлынула в боковой переулок, будто
стремясь к какому-то диковинному зрелищу. Мальчишки кричали, убегая
за угол, женщины, забрав грудных младенцев, спешили туда же, купцы вы
шли на порог своих лавок и погонщики тщетно били ревущих ослов. Из
переулка же доносилось щелканье бичом и крики: «Дорогу, дорогу!» Меня
прижали к стене, и я не мог двинуться ни взад, ни вперед, пока
людской поток снова не вернулся к месту, где я стоял.
Все бежали за белой лошадью в зеленом чапраке, на которой сидела жен
щина в турецкой одежде, но с незакрытым лицом. Рыжие волосы, запле
тенные в мелкие косички, спускались из-под оранжевого тюрбана с павлинь
им пером, губы были плотно сжаты, лицо — без кровинки, рука крепко
сжимала поводья, а узкие сафирные глаза глядели прямо, будто не замечая
шумной толпы. Лошадь медленно ступала, высоко подымая ноги, а четыре
негра впереди расчищали путь, щелкая красными бичами и крича: «Дорогу,
дорогу!»
Женщина сидела неподвижно, будто истукан, даже широкий плащ, скры
вавший ее плечи, густо-синий с желтыми разводами, не шевелился.
В общей суматохе меня сильно толкнули, так что я упал на свой лоток,
заботясь только, чтобы самому не быть раздавленным, как мои пирожки.
Когда я поднялся, потирая бока, на улице уже никого не было, и только издали
раздавались крики и щелканье бича.
В находившейся неподалеку знакомой лавке я узнал, что эта дама — же
на богатого греческого банкира, ссужавшего нередко султана большими
411
суммами. Там же я спросил, где живет прекрасная гречанка и как ее
зовут.
Конечно, первой моей заботой было отыскать ее дом, что удалось мне
не сразу и не без труда. Это жилище было окружено со всех сторон высо
кою каменною стеною, из-за которой выступали ветви густых дерев, так что
не было видно ни окон, ни дверей дома, расположенного внутри. Обойдя
вокруг стен с одной улицы и с другой (дом стоял на углу), я мог заметить
только заколоченные наглухо ворота и небольшую калитку, тоже закрытую
накрепко.
И с тех пор каждый раз, что я выходил в город, я попадал в эту
глухую улицу, где никто не мог купить моих пирожков, но никогда не встре
чал греческой госпожи. Не встречал я ее и на других улицах Стамбула.
Свои чувства и действия я тщательно скрывал от Жака и от Алишара, ко
торый относился ко мне с истинной дружественностью. Ходя усердно каждый
день около знакомого ограждения, я заметил в одном углу карниз посреди
стены, над которым свешивалась толстая дубовая ветка. Это навело меня на
мысль проникнуть в замкнутый сад этим путем, что не трудно было привести
в исполнение. Встав на карниз, я ухватился за ветку и поднялся на камен
ную ограду, откуда спустился по стволу на траву. Сад был не так густ и велик,
как казался снаружи, но около стены было темно, сыро и журчал где-то
невидный ручей; в отдалении, на солнечной лужайке, виднелось уже крыльцо
какого-то здания.
Осторожно подползя по густой траве к расписному окну жилища, я при
таился, услышав звуки гитары. Окно распахнулось, и женский голос запел;
слова песни были турецкими, так что я понял их смысл, хотя, признаться,
его там было не много. Насколько я помню, приблизительно было в таком
роде:
Солнце зашло — милый пришел,
Солнце взошло — милый ушел.
Солнце взойдет — милый уйдет,
Солнце зайдет — милый придет.
Небо бледнеет — сердца бьются,
Небо алеет — слезы льются.
Небо заалеет — слезы польются,
Небо побледнеет — сердца забьются.
Когда песня смолкла, я поднялся на цыпочки и взглянул в покой,
который оказался пустым. Я перелез через подоконник и очутился в комнате,
п оразившей меня своей обстановкой. Вдоль стен стояли высокие сундуки,
покрытые коврами, высокая конторка помещалась у окна, а в углу висело
несколько изображений святых, потемневших от древности, с большой зеле
ной лампадой перед ними. Несмотря на полдень, в доме было темно и прохлад
но, пахло кипарисовым деревом, ладаном — и почему-то анисом.
Я просидел не двигаясь часа три, как вдруг ковер, закрывавший дверь
в соседнюю комнату, распахнулся, и я увидел гречанку; она открыла длинный
ларь и начала перебирать какие-то ткани, не замечая меня, но мой невольный
вздох и скрип сундука, на котором я пошевелился, — привлек ее внимание.
Быстро захлопнув крышку ларя, она вскочила, уронив с колен вынутые
материи. Прижав руку к сердцу, женщина долго молчала, наконец произнес
ла: «Кто ты? зачем ты здесь? ты — вор? пошел вон».
Я подошел к ней и хотел взять ее за руку, но гречанка, отступив,
прошептала: «Не трогай меня, а то я закричу! Чего тебе нужно?»
412
Тогда я объяснил ей все: как я ее увидел в первый раз, не мог найти
покоя, пока не достиг того, чтобы говорить с нею, видеть ее. Прищурив
сафирные глаза, зеленоватые от света лампады, дама промолчала, потом тихо
спросила: «Ты — садовник, что живет у султанского кафешенка?»
—
Да, это именно — я , — ответил я, несколько удивленный.
—
Ты очень самонадеян, юноша, как я посмотрю,— продолжала она,
не то ласково, не то презрительно усмехаясь. У нее был ясный и сухой
голос, более похожий на гобой, чем на звук человеческой речи. Я подумал,
что она намекает на мое рабство, и рассказал ей, кто я и кто мои роди
тели. Она подняла брови и медленно процедила: «Может быть, я тебе и
верю».
В это время в комнату вбежала маленькая собачка и залаяла на меня;
гречанка взяла ее на руки, лаская, и спокойно заметила, взглянув в окно:
«Вот идет мой муж. Тебе от меня больше ничего не нужно? Если Андрей
застанет тебя здесь, он убьет нас обоих без разговоров». Собачонка все
лаяла и ворчала, так что госпожа выбросила ее за окно в сад и, подойдя ко
мне, сама взяла меня за руку и тихо сказала: «Спрячься в сундук, я закрою
его не плотно и наброшу легкую ш аль вместо ковра, чтобы ты не задохся.
Потом я тебя выпущу, когда настанет время. Сам не смей выходить. Мне
нужно тебе сказать кое-что».
Едва успел я залезть в большой сундук по совету дамы, как вошли Андрей
и собачка, тотчас принявшаяся лаять, обнюхивая все углы.
—
Что с нею? — спросил грек.
—
Я не знаю, жара ее беспокоит; собака мне надоела,— ответила госпожа.
—
Вот как? — произнес муж и заговорил по-гречески.
Долго они говорили, будто ссорясь, наконец Стефания (так грек назвал
жену) заплакала и ушла, а муж стал к конторке, зажег свечку в медном
шандале и принялся писать, кашляя и кряхтя. У меня заболели все
члены от лежания в согнутом положении и я боялся заснуть, чтобы не выдать
себя храпом и не проспать прихода гречанки. Наконец, старик задул свечу и,
вероятно, стал молиться, так как до меня долго доносилось какое-то бормота
ние и шорох из того угла, где висела лампада. Потом все смолкло и начали
пищать крысы: у меня было сильное искушение вылезти, не дожидаясь гос
пожи Стефании, и отправиться домой, но слово, данное женщине, удержало
меня от этого шага. Не знаю, сколько времени я пролежал таким образом, пока
сквозь щель, закрытую только легкою тканью, я не увидел, что в комнату
вошла гречанка с тонкой свечой в руках. Я ждал, что она подойдет к сунду
ку и выпустит меня, но она, очевидно, не собиралась этого делать, потому
что, поставив свечу на конторку, направилась в угол, где недавно вздыхал ее
супруг. Повременив некоторое время, я стал ее звать: «Госпожа Стефания!
госпожа Стефания!» Не получая никакого ответа на мои восклицания, я
приподнял крышку и, высунув голову, осмотрелся. Стефания с распущенны
ми волосами, покрывшими ее плечи, как рыжий плащ, стояла на коленях
перед иконами, заломив руки и шевеля беззвучно губами; меня она, казалось,
не заметила, не отводя сафирных стоячих глаз от темного лика... Тогда
я окончательно вылез и, подождав несколько минут, снова обратился к моля
щейся: «Госпожа Стефания, вы мне желали сказать что-то?» Но и на это
гречанка не ответила, только повела, не оборачиваясь, на меня глазами. Она
была очень бледна, пожалуй, бледнее, чем когда я встретил ее в первый раз.
Видя, что на все мои зовы Стефания не обращает никакого внимания,
я подошел к ней и коснулся ее плеча, тихо сказав: «Прощайте, я ухожу,
скоро рассвет».
Гречанка вскочила и зашептала: «Кто это? кто это? не кричи так!»
413
—
Это я, Джон, и я говорю совсем тихо. Я ухожу, вы мне скажете потом
то, что хотели сказать.
Но дама только дико озиралась и вдруг громко крикнула: «Кровь,
кровь!», причем так выгнулась, что я с трудом ее удержал за талию.
Видя ее состояние, я усадил ее на сундук и, растирая похолодевшие
руки, начал ее успокаивать: «Никакой крови нет, я сейчас уйду, потому
что скоро утро, а вы идите спать, чтобы вас не хватились. Если вам нужно
мне сказать что-нибудь, я приду в другой раз, а теперь пойду, как вы сами
пели вчера:
Солнце взойдет — милый уйдет!
Я хотел направить мысли Стефании к более веселым предметам упоми
нанием песенки, но, очевидно, ош ибся в расчете, так как гречанка, еще
более побледнев, прижала палец к губам и строго проговорила: «Ты не дол
жен повторять этой песни: она — не на каждый день и принесет тебе зло.
Забудь ее».
—
Разве это — волшебная песня?
—
Да, она имеет силу призывать издалека влюбленных; даже если они
умерли, они не смогут противиться заклятию.
—
Вот и отлично; когда мне будет грустно, я спою эту песню и кто-нибудь
придет ко мне.
Стефания схватила меня за горло руками и потащила к иконам, хрипло
говоря: «Клянись, клянись Господом Иисусом, Пречистою Его Матерью и
Михаилом Архангелом, что ты забудешь все, что слышал, все, что видел,
дорогу ко мне, меня — все забудешь».
Я освободил свою шею из ее пальцев и сказал: «Я могу обещать вам,
что не буду повторять песни, не буду никому рассказывать о происшедшем,
не буду искать встречи с вами, если так нужно, но, подумайте сами,
как я могу забыть, имея память?»
Но гречанка твердила, стуча зубами и вся дрожа: «Нет, клянись, клянись!»
В это время свеча, догорев, затрещала, и этот слабый звук так потряс
взволнованную даму, что она с громким воплем бросилась из комнаты; заце
пив рыжим локоном за медную обшивку ларя, она закричала: «Пусти меня,
пусти меня!» и, рванувшись, оборвала тонкий волос и скрылась за дверным
ковром. Я быстро вылез из окна и такж е.помчался к стене сада, где не
скоро нашел дерево, по которому я попал сюда.
Можно себе представить, в каком состоянии вернулся я домой и провел
первые недели после посещения Стефании. Только что я немного оправился
и пришел в себя, как однажды вечером меня вызвала в сад неизвестная
женщина с письмом. Письмо было как раз от жены банкира и в нем говори
лось, что, наверное, я не исполнил обещания и пел заклинательную песнь,
потому что Стефания не знает покоя ни днем, ни ночью, томится желанием
меня видеть и умоляет прийти к ней сегодня, так как муж ее отправился
до утра в Скутари. Я знал отлично, что никогда не говорил магическо
го заклятья и приписал желание Стефании видеть меня ее любви ко
мне и сумасбродной фантазии. На мой вопрос, здорова ли госпожа, служан
ка ответила, что госпожа Стефания вполне здорова и ждет меня с нетер
пением.
Вечером я был в доме, или, вернее, в саду прекрасной гречанки, кото
рая приняла меня под открытым небом, будто пренебрегая опасностями.
Прислуживала нам та же старуха, что приносила мне письмо; мы пили и
ели досыта; Стефания была весела, как я не предположил бы, что она даже мо
414
жет быть: играла, пела, смеялась и шутила, но ни разу меня не поцеловала
и не обняла.
Наконец, расшалившись, она предложила мне поцеловать ее, но с тем
условием, что я позволю себя привязать к дереву, тогда она подойдет ко мне
близко, и я ее поцелую. Когда я согласился и гречанка крепкой веревкой
привязала меня к дубу, она вместо того, чтобы приблизиться ко мне, отбежала
и смеясь сказала, что сейчас придет ее муж, господин Андрей. Я просил ее
прекратить шутки и исполнить обещание или, отвязав меня, отпустить до
мой, но вскоре убедился, что Стефания вовсе не шутила, так как старуха,
посланная госпожой, привела старого бородатого грека и удалилась. Гре
чанка, указывая на меня, заговорила: «Благородный супруг, смотри теперь,
как я верна тебе: вот юноша, хотевший тебя обесчестить; я предаю его
тебе, убей его, убей! возьми свой нож!» И она вложила в руку старика длин
ный кинжал, но грек, схватив оружие, закричал на жену: «Подлая колдунья!
ты думаешь, я не знаю, что все это значит? ты заманиваешь для проклятого
колдовства юношей, пользуешься их молодостью и хочешь, чтоб я проливал
их кровь?! твоя прольется, твоя прольется!» Он бросился за нею с ножом, она
от него, и так они бегали вокруг дерева, как одержимые. Стефания не
переставала осыпать мужа ругательствами, перечисляя, сколько раз она изме
няла. Потом, не останавливая бега, как исступленная, она начала срывать
с себя одежды и наконец остановилась, с распущенными волосами, до пояса
голая, раскинув руки/вся вытянувшись и замерев. «Ну бей, бей», — прокри
чала она.
Старик ударил ножом в руку, плечо и спину, но нож будто разрезал
воздух или скользил по мрамору: ни кровинки не вытекло из нанесенных
ран. Тогда грек завизжал: «Постой же, колдунья», и всадил ей нож прямо
в грудь, откуда черным потоком хлынула кровь; кровь хлынула теперь и из
прежних поранений, и женщина рухнула на землю, раскинув руки, как рас
пятая.
Мне наконец удалось перегрызть мою веревку и броситься к месту битвы.
Грек, забывший, казалось, обо мне, бросил нож и убежал, а я наклонился над
Стефанией; ее глаза синели при луне, как два глубокой воды сафира, а кровь
все текла из ран. Меня она не узнала, только молвила коснеющим языком:
«Солнце взойдет — милый уйдет. После смерти!.. После смерти!..» Тут она
умерла, а глаза остались открытыми, только потухшими. Гонимый неопису
емым страхом, я бросился бежать и не знаю, как достиг дома.
Я заболел сильной горячкою и долго пролежал, после чего Алишар пред
ложил мне проехать в Дамаск. Во-первых, он хотел дать мне поручение в этот
город, во-вторых, считал для меня полезным уехать из Стамбула, где я пере
жил столько волнений. Хозяин дал мне достаточно денег, сам купил ковров и
послал вместе со мною повара Жака, чтобы мы с ним не расставались и в
дальнейших скитаниях.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Алишар сам проводил нас до корабля и, не без слез простившись,
сказал нам, чтобы в случае нужды мы обратились к его друзьям в Дамаске
и возвращались к нему, если захотим. Хотя я был достаточно бодр, чтобы
отправиться в путь, но какая-то болезненная тоска точила мне душу, так что
даже шутки Жака меня не веселили. Я целыми днями молча лежал на палубе,
не ел, не спал, а когда засыпал, то был мучим тревожными и страшными
415
снами. То мне виделся г. де Базанкур, убитый мною, то мертвая Стефания,
то бледный и печальный Эдмонд Пэдж, который бродил по берегу неспокой
ного моря и тоскливо взирал на меня. Я кричал, просыпался, звал Жака,
который меня успокаивал, пока я снова не вскакивал в смертельном страхе.
Наконец, я ослабел до такой степени, что меня перенесли вниз, где я лежал
пластом в страшном жару. Только перед самым Бейрутом горячка меня
оставила и я снова вышел на палубу, поддерживаемый верным Жаком. Моя
голова была как выпотрошенная, тупо пустая, но во всем теле, через
усталость болезни, чувствовались новые рождающиеся силы. И странно, что
жизнь в Портсмуте я гораздо лучше помнил, чем Смирну и особенно
Константинополь, от пребывания в котором у меня остались лишь смутные
и тревожащие воспоминания. Жак мало говорил со мною о Стамбуле, изредка
только упоминая имя Алишара, которое яснее всего другого жило в моей па
мяти.
Я едва держался на ногах, когда пришлось спускаться в лодку, чтобы
переправиться на берег. Жак меня поддерживал и бережно доставил в гос
тиницу, где покинул меня в маленькой грязной комнате, сам уйдя узнавать,
когда отправится караван в Дамаск, так как я желал скорее пуститься в
дальнейшую дорогу, а ехать одним было бы и дорого, и опасно. Мне было
скучно и страшно так долго ждать товарища, и я, придвинув какой-то пустой
ящик, находившийся в горнице, поднялся на него и стал смотреть в узкое окно
на небо, где летали стаями голуби. Не знаю точно, сколько прошло времени
в этом занятии, как вдруг меня вызвал из моего размышления грубый муж
ской голос, сказавший по-английски: «Простите, я ошибся дверью». Я так бы
стро обернулся, что чуть не свалился со своего ящика. В дверях стоял вы
сокий бородатый человек в широкой шляпе и европейском платье, загорелый,
с орлиным носом и большим шрамом через правую щеку. За поясом у него
было два пистолета, а в руке хлыст. Давно не слыхав родной речи, я был
так поражен, что некоторое время стоял без слов, равно как и неожиданный
посетитель. Наконец, я вымолвил: «Как, вы — англичанин?»
—
К вашим услугам, — отвечал незнакомец, прикоснувшись слегка к по
лям шляпы.
—
Я тоже из Англии. Не были ли вы случайно в Портсмуте и не зна
вали ли там мистера Фай и Эдмонда Пэдж, женатого на Кэтти Гумберт?
—
В Портсмуте я был не так давно, но с указанными вами джентльме
нами знакомы м не имею чести быть.
—
Как жалко! это — мой дядя и лучший друг.
Гость пожал плечами и, помолчав, сказал:
—
Вы возвращаетесь в Англию?
—
Нет, я отправляюсь в Дамаск.
—
Я тоже еще не думаю ехать домой. Спокойной ночи. Джэк Брайт, —
произнес соотечественник, протягивая мне широкую волосатую руку.
—
Джон Фирфакс, сэр, — ответил я, пожимая его холодные толстые
пальцы.
В коридоре стоял хозяин гостиницы, еврей, и смотрел на наше прощание
с выражением неизъяснимого ужаса. Заметив мой изумленный взгляд, Брайт
обернулся, хлестнул изо всей силы гостинника по лицу и ушел, что-то бормо
ча под нос. Напрасно я расспрашивал пострадавшего, чем он заслужил по
добное обращение: он только качал головою, держась за щеку. Наконец,
несколько успокоившись, он прошептал: «Вы знакомы с мистером Брайтом
и еще спрашиваете, чем заслуживают от него удары?»
—
Я его совсем не знаю: в первый раз вижу.
Лицо хозяина изобразило полнейший страх и недоумение: «Как, вы не
416
знакомы с Джэком Брайтом и он жал вам руку? тогда спешите уехать,
скорее, скорее!»
—
Мы все равно сегодня едем, но мне хотелось бы знать, в какой
связи находится наш отъезд с визитом этого джентльмена?
Но от еврея больше ничего нельзя было добиться, он только всплескивал
руками и тотчас побежал за ворота смотреть, не возвращается ли Жак.
Тот очень скоро пришел, устроив все, что было нужно, на наши рассказы
о незнакомом англичанине не обратил внимания, расплатился в гостинице
и стал меня торопить отъездом.
Караван был не особенно велик, но имел то преимущество, что все
путники направлялись в Дамаск. Всю трудную дорогу мы сделали без
усилий и без особых приключений. Спустившись с Ливана в долину реки
Литани, мы взяли направление между Антиливаном и Гермоном и покинули
горы, только подступив почти к самому Дамаску, расположенному в цветущем
саду, орошаемом сотнею ручьев и речек. Зрелище светлой, холодной Ба
рады, текущей с Антиливана, садов, мечетей, мельниц, городских стен с баш
нями, бесчисленных рынков, живой толпы — было особенно привлекательно
после сирийской пустыни.
Мы остановились вместе с нашими спутниками в базарной гостини
це; Жак пошел узнавать у начальника коврового рынка, где бы нам снять
помещение для торговли, я же отправился исполнять поручение Али-
шара.
Найдя не без труда старого шейха, которому было написано послание
кафешенка, я передал письмо, взглянув на которое старик поцеловал воско
вую печать и стал мне выражать особенную почтительность. Как выяснилось,
все поручение нашего доброго господина заключалось в просьбе оказывать
нам всяческое содействие в незнакомом городе и даже ссужать в трудные
минуты деньгами, которые он, Алишар, клялся отдавать шейху за нас.
Таким образом мы легко водворились в полутемной узенькой лавке, где
и заторговали, на первых порах не особенно успешно. Оттого ли, что нас
никто не знал, оттого ли, что мы были не мусульмане, но к нам редко
кто заглядывал, хотя Жак все время стоял у порога, веселыми шутками
зазывая покупателей и бранясь с соседями. Тем более нас удивило, что нас
стала очень часто посещать какая-то пожилая женщина, скромного вида,
все торговавшая самые дорогие ковры; говорила она всегда с Жаком, смотре
ла же на меня. Это было предметом наших шуток, и всякий раз, когда
Жак ее издали замечал идущей, он говорил: «Вот идет ваш а возлюблен
ная!» — «Скорей ваша, чем моя!» — отвечал я, заранее вытаскивая лучший
товар.
Однажды она привела с собою даму, всю закутанную в плотное покрывало,
которую рекомендовала нам, как свою госпожу. Разглядеть новую посети
тельницу не было никакой возможности, можно было только заметить,
что она была довольно полна, черноглаза и не особенно молода. Голоса
ее мы тоже не слыхали, так как все переговоры она вела через служанку,
которой шептала свои ответы на ухо.
Отобрав товару на значительную сумму, госпожа удалилась, сказав, что
за покупками она пришлет человека, с которым я пойду в ее дом, чтобы
получить деньги.
Под вечер пришла та же пожилая особа, за которой я понес тяжелый
тюк. По дороге она много рассуждала о том, насколько скромность укра
шает юношество, и рассказала несколько случаев, где эта добродетель сделала
счастье молодым людям. Я соглашался со своей собеседницей и дал понять
намеком, что я и себя причисляю к этой редкой в наше время породе скром
14 М. Кузмин
417
ных и молчаливых юношей. «Я это заметила с первого взгляда; о, у Фатьмы
опытный глаз на это. Госпожа тоже зорка: она определяет красоту, а я —
стыдливость и верность!» — «Если занятие вашей госпожи более приятно, то
ваше безусловно более почтенно»,— з аметил я.
—
Ах, любовь, не опирающаяся на добродетель, не долговечна!
В таких разговорах мы достигли дома, где жила дамасская дама. Из
болтовни старухи я узнал, что это — богатая вдова по имени Ноза, потерявшая
первого мужа лет семь тому назад и вышедшая так неудачно второй раз за
безнравственного молодого человека, что его пришлось прогнать из дому за
кутежи и непристойные шашни.
Я думаю, что все виденное мною в доме госпожи Нозы было не более,
как обдуманное испытание моей скромности. Иначе я не могу себе объяс
нить, зачем меня с коврами привели прямо в большую комнату с бассей
ном, где купалось семь или восемь совершенно раздетых женщин.
При моем появлении они всполошились, закричали, с визгом бросились
все в бассейн, отчего вода сразу выступила на пол, и уже оттуда осыпали
старую Фатьму упреками, наполовину притворными, потому что они вместе с
тем смеялись, толкались, хлопали друг друга по голым спинам и брызгали
на меня водой. Особенно голосила самая толстая, которая, не поместившись
в бассейн, только уткнула лицо в своих подруг и болтала ногами, причем
вся спина, ноги и прочие части тела были совершенно открыты. Моя
спутница зашептала мне: «Закрой глаза, закрой глаза!» — и тащила меня
за рукав дальше. Я был оглушен столь неожиданным зрелищем и дал
себя увести из зала, откуда смех, плеск и визг раздались с удвоенною
силою.
Комнаты через три мы остановились в небольшом покое, где Фатьма
оставила меня ждать госпожи. Ноза явилась в более прозрачном покрывале,
так что я мог ее рассмотреть: ей было лет 40, более полна, чем каза
лось раньше, особенно в бедрах, лицо было не без приятности, но несколь
ко обрюзгшее, длинный прямой нос, круглые глаза, маленький рот бан
тиком, сросшиеся брови и широко-толстый подбородок. Голос у нее был не
ожиданно тонкий, что меня рассмешило, когда я услышал его впервые.
Приняв от меня товары, тщательно их проверив и сосчитав, она спро
сила:
—
Кажется, эта безрассудная Фатьма тебя ввела в женскую купальню?
—
Я ничего не заметил, — ответил я, опуская глаза.
—
Скромность, конечно, похвальна, но так ты, пожалуй, скажешь, что ты
и меня не видал.
—
Когда я вас увидел, я забыл все, что было раньше.
—
Каков мальчик? — он уже умеет льстить! — воскликнула Ноза смеясь,
но, по-видимому, мои слова понравились ей. На прощанье она дала мне коше
лек, где я нашел, придя домой, десять золотых и перстень с большим топазом.
Нам стало очевидно, что пожилая вдова неравнодушна ко мне, и все эти
посещения Фатьмы и мое путешествие в дом госпожи Нозы, — не более
как довольно обычные предисловия к еще более обычной развязке. Но я делал
вид, будто ничего не понимаю, притворяясь целомудренным и глуповатым,
что мне было очень нетрудно делать, так как я был весьма равнодушен к увяд
шим прелестям почтенной дамы. Между тем я с Жаком составили совершен
но определенный план действий, который, не подвергая испытанию мое не
расположение к госпоже Нозе, доставил бы нам забавное и невинное
развлечение.
Действительно, нежность и настойчивость влюбленной вдовы все усилива
лись, но я под разными предлогами уклонялся от страстных ласк; когда
418
же, наконец, Ноза особенно усиленно потребовала, чтобы я открыл настоя
щую причину моей холодности, я будто в нерешительности молвил: «Не
подумайте, госпожа, чтобы я был неблагодарен, недостаточно ценил ваше
доброе ко мне расположение, но дело в том, что я крайне суеверен и,
обладая некоторыми познаниями в магии, не могу начать никакого важного
дела без благоприятных указаний на этот счет».
Едва поспел я произнести эти слова, как моя возлюбленная загорелась
неудержимым желанием испытать мои таинственные знания. Так как мы с
Жаком этого именно и ждали, то у нас было давно уже условлено, как
поступать в таком случае. После долгих отказов я согласился вызвать духа
для госпожи Нозы и назначил вечер, когда ей к нам прийти. Все было
устроено в комнате, как мы видели у настоящих прорицателей в Константи
нополе. Роль духа, разумеется, исполнял мой товарищ, которого было труд
но узнать через серный дым, делающий мертвенным самое цветущее лицо.
Даму оставили мы одну в темной комнате, причем я стал громко и нараспев
декламировать начало Виргилиевской Энеиды, которая, как известно, начина
ется так:
Arma virumque сапо
ит.д.
Ноза слушала, трепеща, вся закутанная в темный плащ; потом я зажег
серу и через отдернутую занавеску появился Ж ак в странном наряде из
пестрых тканей. По обычаю заклинателей я сам говорил с тенью, а госпожа
только дрожала в углу. Я спрашивал громко и властно, дух же ответствовал
глухим, загробным голосом. Из нашего диалога выяснилось, что Ноза найдет
свое счастье только в браке со мною, что она должна подарить мне часть
своего состояния и что добрые гении ей благоприятны. Затем раздался силь
ный удар грома, не знаю как произведенный Жаком, и тень исчезла во вновь
наступившей темноте.
Когда снова зажгли свечи, дама лежала на полу без сознания, потрясен
ная всем, что видела. Когда я привел ее в чувство, она обвила мою шею руками
и сквозь смех и слезы прошептала мне: «Видишь, как правдиво говорят
духи?»
«Духи могут и ошибаться»,— сказал я уклончиво. Но вдова, обнимая меня,
твердила, что она свято верит в гадание и все исполнит, что ей вещал дух.
Мне было немного совестно обманывать доверчивую женщину, но я не мог
отступить от раз намеченного пути, думая, что открытием нашего плутовства
я бы еще более огорчил и оскорбил бедную Нозу. И мне оставалось только
до конца вести затеянную игру, что я исполнил не совсем охотно. Когда,
отдав мне обещанную часть состояния, госпожа отпраздновала свадьбу со
мною и мы остались одни в горнице, вдова разделась и подозвала меня к
себе, но я оставался, не двигаясь, у входа. Тогда супруга спросила:
«Что же вы не подойдете ко мне, супруг мой? Разве я не стала вашей
женою?»
«Это совершенно верно, что вы стали моею женою, госпожа, но я сегодня
за ужином ел лук и не осмеливаюсь оскорбить вас своим дыханием».
Не вставая с ложа, она продолжала: «Конечно, это не благоразумно,
мой друг, что вы ели сегодня лук, но нужно ли стыдиться своей подруги?
Подойдите ко мне, и ваше дыхание станет для меня приятнее мускуса, так
как я люблю вас от всего сердца, поверьте».
Не двигаясь от стены, я отвечал медленно и спокойно: «И потом я
скажу вам, госпожа, что я болен, совсем болен и не могу войти к вам».
Тогда Ноза, будто поняв мое притворство, вскочила с кровати, вся голая,
и подбежала ко мне. У нее были очень отвислые груди, большой живот,
14*
419
широкий, низкий таз и короткие ноги. Она меня схватила за рукав, немило
сердно тряся, причем ароматное масло стекало с ее локтей на пол. Я ,
высвободив свою руку, спросил: «Я сказал, что я болен,— чего вы желаете от
меня?»
Приблизив ко мне свое толстое лицо, Ноза зашептала в сильном вол
нении: «Ты болен? да? так что же ты не сказал этого раньше? разве твои
духи не знали этого — можно было бы отложить свадьбу!»
«Я боюсь, что тогда пришлось бы отложить свадьбу очень надолго,
очень надолго»,— сказал я многозначительно.
Тогда моя супруга, будто прочитав мои мысли, вдруг разразилась неисто
вою бранью; как поток, прорвавший плотину, она осыпала меня горьчайши-
ми упреками, пыталась меня щипать и царапать, наконец, схватив две спаль
ные туфли, начала так ими меня колотить, что я должен был искать спасения в
бегстве. Она, как была, голая, так и бежала за мною по всему саду, крича мне
вслед: «Мошенник, грабитель, христианская собака, вор, черт!» и другие
нелестные названия. Выскочив за калитку, я помчался, не оборачиваясь,
меж тем как издали все раздавались пронзительные крики почтенной дамы,
на которые отвечал лишь лай соседних собак.
Жак ждал меня с нетерпением, и, отдышавшись немного, я начал свой
рассказ, нередко прерываемый громким смехом нас обоих.
На следующее утро пришла к нам старая Фатьма и передала от хозяйки,
что я могу не возвращаться в дом супруги, деньги оставить себе, но что госпо
жа Ноза просит вернуть ей перстень с топазом, дорогой ей, как память о пер
вом муже. Я молча передал кольцо служанке, которая, окончив свое по
ручение, обозвала нас разбойниками, плюнула на землю и сердито пошла
домой.
Мы так и не узнали, нашла ли неутешная вдова более удачно себе
четвертого супруга, потому что вскоре покинули Дамаск, отправившись к
арабскому заливу. Меня влекли снова морские странствия, суля обманчивое
забытье от тяжелых воспоминаний и тоски по родине. На суше казалось
мне, что корабль меня развлечет, но пробывши день-два на море, я уже
стремился к твердой земле. И я искал везде успокоенья, нигде его не находя
и не зная точно, какою одержим я тревогою.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Нет надобности описывать наш путь до аравийского залива через пустыни
и горы. Утром, и вечером, и днем мы видели все ту же приблизительно
картину: волны песчаных холмов, уходящие вдаль, узкой лентой вьющийся
путь, кустарники, травы и тростники у пустынных речек, — все это одинако
во озарялось то восходящим, то заходящим солнцем; жаркий ветер засыпал
нас жгучим песком, и ночью, проснувшись от воя шакалов, мы видели над
собою совсем близко словно резные звезды.
Наконец, впереди заблестела зеленая полоса воды за красными скалами.
Будто гонимый какой-то тревогою, я не мог дождаться, когда мы достигнем
берега и вступим на борт судна, но едва наступила ночь, как налетел
шквал, сломал мачту и руль, и так мы носились по произволу волн, неведомо
где, неведомо куда. К утру море не успокоилось и, во избежание опасности от
рифов, мы привязали себя вчетвером к огромным доскам, по двое на каждую,
и спустились в пучину. Оказалось, что мы как раз вовремя покинули судно,
потому что не поспели мы от него отдалиться на несколько сажен, как порыв
ветра направил его прямо на подводные камни, налетев на которые, оно
420
мигом разбилось в щепы, как распадаются карточные домики детей от не
осторожного толчка или легкого дуновения. Между камнями водоворот по
ходил на воронку, так что, раз попав туда, судно выплевывалось морем
уже в виде бесформенных обломков и щепок. Крики утопавших были
заглушены воем и визгом волн. Когда мы наблюдали с нашей доски это зрели
ще, сильная волна захлестнула нас, так что я лишился чувств и очнулся
лишь на пустынном берегу, усеянном обломками кораблей и мертвыми те
лами. Наклонившись, надо мной стоял Жак, усиленно стараясь вернуть мне
сознание. За узкой полосою песка, где я лежал, круто подымалось высо
кое плоскогорье, поросшее мелким кустарником; едва заметная тропинка ви
лась вниз.
Не успел я хотя бы немного оглядеться, как на вечернем небе вырисо
валась толпа людей, которые тотчас же, сбежавши на берег, окружили нас
и, связав нам руки крепкими длинными стеблями травы, повели в горы.
Невдалеке от края плоскогорья находилась небольшая пальмовая роща
со светлым ключом, там и сям были разбросаны хижины с остроконеч
ными крышами: это и была деревня наших победителей. Навстречу им
вышла толпа женщин, с бубнами, барабанами и песнями. Они окружили
нас, еще не вводя в селение, и начали тщательно осматривать; кажется, их
больше всего удивляла белизна нашей кожи и невьющиеся, плоские волосы.
Выразив достаточно свое изумление и радость громкими криками, они выде
лили из своих рядов толстую старуху, которая принялась нас раздевать,
бросая своим подругам каждую часть нашего костюма по очереди, вызывая
каждый раз всеобщий хохот. Особенный интерес возбудила ширина наших
шальвар, в каждую штанину которых забралось по две женщины; они на
чали прыгать, издавая гортанные, дикие звуки, почитавшиеся у них, очевид
но, за пение.
Все туземцы были высокого роста, чернокожи, с вьющимися жесткими
волосами, оттопыренными губами; костюм их, не считая небольшого передни
ка вокруг чресл, состоял из татуировки (особенно у мужчин), нескольких
перьев в спутанных волосах и браслетов на руках и на ногах. Женщины
отличались от мужчин только телосложением и тем, что у многих были
грудные дети, подвязанные за спиной.
Всего жителей было не более трехсот или 250 — и, кажется, они считали
себя за особое племя, или, по крайней мере — государство, так как непрерыв
но воевали и дрались с соседними деревнями, после чего, в случае неудачи,
был целодневный вой, в противном же случае были праздники: три дня
и три ночи напролет плясали, скакали, пели, жарили коз на вертелах, пили
какую-то пряную и опьяняющую жидкость, метали копья в цель, зажигали
костры над морем и били в бубны и барабаны при появлении луны. Когда
мужчины не дрались, они охотились, ловили рыбу, чинили попорченное
оружие или лежали в тени шалашей, хвастаясь, по-видимому, своею доб
лестью и удачей. Женщины кормили детей, растирали хлебные зерна дву
мя толстыми плоскими камнями, свежевали дичь и жарили ее на вертелах или
собирали какие-то травы, чтоб лечить ими раны и змеиные укусы. Насколько
я понял, эти туземцы не имели почти никакой религии и чтили в одинако
вой мере все, что поражало их девственное воображение: солнце, луну,
звезды, гром, молнию, радугу, особенно счастливый лов рыбы, победу в сра
жениях, рождение ребенка, смерть и любовь. Положим, любви, как мы ее по
нимаем, они не знали, а имели лишь беспорядочные сношения с женщинами,
на полное попечение которых и оставляли детей. Мальчик с десятилетнего
возраста поступал в ведение мужчин и принимал полноправное участие
в их трудах и опасностях.
421
Мы были приставлены к домашним работам и помогали женщинам, но
нам очень скоро наскучило их любопытство и назойливость. Так как дикаркам
всего удивительнее казался цвет нашей кожи, то Жак придумал средство
уничтожить эту приманку для черных дам. А именно: мы стали каждую ночь
натираться сажей из очагов, так что в конце концов приблизились по цвету
кожи к окраске туземных тел. Женщины сначала нас не узнали, потом це
лый день приходили глазеть на наше превращение, щелкать языком и качать
головою, но постепенно привыкли, потеряли к нам интерес и оставили нас
в покое.
Так прошло много недель и месяцев; мы потеряли всякую надежду вер
нуться на родину, которая даже во сне перестала нам представляться. Нас
не выпускали за деревню, так что мы лишены были возможности даже
бродить по берегу моря, отделявшего нас от далекой отчизны; наше рабство,
казалось, никогда не прекратится, — как вдруг странный случай вывел нас
совершенно из тягостного плена и засветил снова путеводную звезду скита
ний. Впрочем, странного в этом случае была только его неожиданность.
Однажды, в особенно жаркий день, когда все жители разбрелись по
тенистым местам, женщины спали в шалашах, забыв о своих сварах, и толь
ко голые ребятишки возились в песке, да я с Жаком, перестав молоть зер
на, тихонько вспоминали о Европе, — раздался далекий выстрел, и через неко
торое время в деревню с берега прибежали два туземца, зажав уши и крича
что-то страшным голосом. На их крики стали собираться чернокожие, гром
ко обсуждая необычное явление. Женщины вышли из домов и тревожно
прислушивались к говору мужчин; только дети спокойно продолжали играть,
сыпя песок друг другу на голову. С каким-то тайным трепетом мы следили,
как вооружались дикари, очевидно, готовясь к битве; жены помогали им, пода
вая то копье, то стрелу, то кожаный щит. Когда воины удалились нестрой
ной толпой, оставшиеся дома дикарки собрались в кучу посреди деревни,
бормоча заклинания, изредка прерываемые длинным и настойчивым криком,
затем все разом повергались ниц и молча молились, потом вскакивали, кру
жились, бормотали, испускали вопль и снова падали. Так продолжалось
до тех пор, пока все приближавшиеся выстрелы не сделались совсем близ
кими и беспорядочной массой не хлы нули обратно чернокожие, преследуемые
небольшой кучкой белых в широких шляпах, с мушкетами и пистолетами.
Дойдя до середины деревни, европейцы дали залп, и все дикари, мужчины
и женщины разом простерлись на землю, моля о пощаде. Тогда предво
дитель пришельцев дал знак остальным, и они, подняв живых и нераненых,
связали им руки и отвели в сторону. Кто может представить себе мое удивле
ние, когда я, выглянув из-за скрывавшего нас куста, узнал в капитане Джэка
Брайта, когда-то виденного мною в Бейруте; большая черная борода, шрам
через щеку, волосатые кисти рук, неподвижный взгляд и громкий, резкий
голос не давали возможности сомневаться, что это он.
Тогда мы вышли из засады, громко крича, что мы приветствуем бра
тьев и соотечественников.
Пришельцы казались удивленными несоответствием нашего заявления с
нашим видом — и ждали, когда мы приблизимся.
И действительно, наша внешность могла показаться странной: нагие, вы
мазанные по всему телу сажей, со всклоченными волосами, мы подвигались
неровною походкой, протянув руки вперед и крича одновременно на двух
различных языках. Но Брайт, все время пристально на нас глядевший, быстро
подошел к нам, взял нас за руки и, обращаясь к товарищам, сказал:
«Это верно. Я знаю этих джентльменов и ручаюсь за правдивость их
слов. Вероятно, только большое несчастие, о котором не время расспраши
422
вать, привело их к такому необычайному и неожиданному состоянию. Мы
должны сделать все, что можем, чтобы помочь нашим братьям и успокоить
их». Затем он приказал дать нам платье и отвести на борт судна.
Нам ни разу не приходило в голову, покуда мы жили среди черных,
что мы наги, и только теперь, встретившись снова с европейцами, по
чувствовали мы стыд и смущение за свою наготу. К берегу нас провел маль
чик-юнга, так как капитан еще решал с советниками судьбу черных жите
лей, среди которых мы жили столько времени. Нам дали одежду, мы отмыли
сажу, выпили виски, поели и спокойно стали ждать возвращения Брайта.
Все произошедшее было так разительно, что почти лишило нас способности
удивляться и радоваться.
К вечеру пригнали на берег пленных туземцев, связанных длинной верев
кою; они молчали, глядя задумчиво и покорно, как скот; разместили их в трю
ме, где было слишком мало места для всех, так что они лежали почти в два
ряда, один на другом.
Отдав последние распоряжения, капитан посетил меня и Жака, в отведен
ной нам каюте, спросил, куда мы хотели плыть, намекнув, что он правит
свой корабль на родину в Англию, где должен быть по важному делу.
Я сказал, что я не умоляю его ни о чем лучшем, как довезти меня до
Портсмута, за что я был бы ему благодарен до самой смерти. Жак был
грустен и молчалив и на вопрос, неужели его не веселит мысль верну
ться на родину, ответил печально, что в Марселе у него нет никого близкого,
и вообще нигде нет человека, к которому он был бы более привязан, нежели
ко мне. Я обнял его и предложил остаться в Портсмуте, рассудив, что
даже в случае, если бы мистер Фай отказался дать приют Жаку, то моему
другу будет все равно, где заниматься тем, к чему он способен, в английском
или французском порте. Дюфур сразу повеселел, и к нему вернулась
прежняя ясная и невинная шутливость.
Мы решительно не знали, чем обязаны милости и ласковости Брайта,
который вовсе не производил впечатления человека любезного к первому
встречному. Его обращение с нами не оставляло желать ничего лучшего,
так он был внимателен и даже предупредителен. Когда случайно он оставался
со мной вдвоем, он все время рассказывал о своих путешествиях, в которых
он посетил Индию, Китай, Цейлон и другие сказочные страны. Его слова,
простые и суховатые, рисовали волшебные картины дальних земель, их жите
лей и необычайного знания мудрецов. При этих повествованиях голос Джэка
делался глуше, таинственнее и звучал, как большой колокол из дали густого
леса. Об одном только молчал наш капитан, — что он делал в этих плаваниях,
что он делал в Бейруте, как попал на дикий берег, откуда спас меня
с Жаком, куда именно и зачем он едет теперь и кто он. Об этом он хранил
молчание и мы не приставали с расспросами. Была еще одна странность,
о которой мы вспомнили уже впоследствии,— а именно: всегда, среди какого
бы то ни было оживленного или важного разговора, едва било одиннад
цать часов, наш хозяин удалялся к себе в каюту, иногда даже не окончив
начатой фразы.
Мы приписывали это аккуратности, столь свойственной моим соотечест
венникам. Но случай показал нам, что это была далеко не одна аккурат
ность, а нечто более странное, важ ное и непонятное.
Однажды вечером, когда Джэк по обыкновению удалился, прервав инте
реснейший рассказ, мы с Жаком, подождав некоторое время, пошли за хозя
ином и, остановясь около двери в его комнату, стали прислушиваться.
Слышно ничего не было, но, приложа глаз к щелке, мы увидели следую
щую картину. Стены каюты были увешаны странными изображениями зоди
423
акальных знаков, человека с раскрытою грудью, где пылало горящее серд
це, какими-то чертежами и надписями на непонятном языке. Сам Брайт в
шляпе сидел за большою книгой, неподвижно глядя на синий огонь неболь
шого треножника. Перед ним стоял совершенно обнаженный мальчик лет
13-ти, раскинув руки и смотря на то же пламя. Я не узнал сначала нашего
юнгу; никогда впрочем не обращал я на него внимания. Он был бледен и худ,
можно было пересчитать все ребра на боках, лицо, довольно обыкновенное,
поражало прозрачною белизною, которая казалась еще сильнее от яркого, как
вино, рта. Но меня поразили глаза мальчика: густо-сафирные, очень узкие,
неподвижные, как бы незрячие, они сразу пронзили меня воспоминанием о
Стефании, вся история которой, забытая было мною, всплыла до страшного
ясно в моем мозгу.
Юнге становилось, очевидно, холодно, потому что он дрожал всем телом
все сильнее, покуда Брайт нараспев читал из книги, смотря на синий огонь.
Наконец, он бросил на треножник какого-то снадобья, отчего слабое пламя
вдруг вытянулось в длинный язык ярко-желтого цвета. Джэк перестал чи
тать, вперив взор в угол комнаты, находившийся вне поля нашего зрения,
мальчик же, перестав трепетать, застыл с раскинутыми руками, из которых
без всякой видимой причины потекла тонкими струйками алая кровь.
Мы смотрели, как околдованные, но вот пламя упало снова до синего
огонька, юнга зашатался, готовый упасть, Джэк, побледнев, шумно перевер
нул страницу книги, потом взял длинный кинжал и направился к голому
отроку. Не будучи в состоянии сдержать свое волнение, я закричал в ужасе:
«Остановитесь, остановитесь, Джэк Брайт!» Я помню, что с моим криком
слился другой нечеловеческий вопль, но больше ничего не удержал в памяти,
так как упал на руки Жака, лишившись чувств.
На следующее утро вошел к нам капитан, более бледный, чем всегда,
но спокойный и сдержанный. Поговорив немного, он заметил: «Мне кажет
ся, для вашего спокойствия будет полезнее, если вы не будете покидать
своей каюты. На судне вам могут встретиться сцены, которые, не будучи
объяснены, только смутят ваш рассудок. Объяснять же их никто не имеет
права».
С тех пор нас не стали никуда пускать и все долгое плавание мы были
как пленники; сам Брайт заходил к нам, по-прежнему рассказывал об Индии
и Китае, так же уходил в одиннадцать часов, но запирал нас собственноруч
но на ключ снаружи. Я не знаю, сколько времени провели мы в пути,
но когда мы достигли Портсмута, я узнал, что в отсутствии я пробыл два
года, три месяца и десять дней, так как было 13 сентября 1691 года,
когда я снова сошел на родимый берег.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Не доходя еще до дому, я узнал все новости, ждавшие меня на родине.
Умер год тому назад мистер Фай, оставив меня наследником, была очень
холодная зима, приезжали комедианты из Лондона, разбился невдалеке фран
цузский корабль, Кэтти Пэдж вскоре после свадьбы исчезла неизвестно куда;
кто думает, что муж ее прогнал, другие предполагают, что она сама уехала
на континент, бросив Эдмонда, третьи желаю т видеть в этом странное пре
ступление, некоторые ищут еще более таинственных причин.
Печально вошел я в свою горницу, где все осталось по-прежнему, толь
ко раскрытая страница Сенеки казалась мне перевернутой, неся другое, более
утешительное, изречение. Дом был не топлен, так как никто не ждал моего
424
возвращения, шел дождь, и сумерки быстро падали. В комнату вошел Эдмонд,
обнял меня и заплакал. Прослезился и я, глядя на похудевшего друга.
Мы не спрашивали друг друга о несчастиях, будто условившись, и спустились
в столовую, где трещал камин, затопленный Жаком, успевшим тесно подру
житься с Магдалиной,— и я стал рассказывать о своих странствиях, закурив
короткую трубку. Когда дело дошло до нашего возвращения и я упомянул
Джэка Брайта, Эдмонд, вскочив, воскликнул: «Как Джэк Брайт? он здесь,
приехал с вами?»
—
Он точно приехал с нами, но здесь ли он еще, я не знаю, так как
он спешил куда-то дальше.
Слава Богу! — сказал Эдмонд, снова опускаясь в кресло.
—
Разве он знаком тебе? что ж ты знаешь о нем? — спросил я.
—
Ничего, ничего, об этом после. Продолжай, прошу тебя, свой рассказ,—
прошептал друг, закрывая глаза.
—
Но дальше нечего почти продолжать, — отвечал я.
Окончив историю своих странствий, я долго сидел перед пылавшим
камином рядом с Эдмондом, тогда как у дверей стояли Жак и Магдалина;
последняя утирала передником слезы, а ноги мои лежали на мягкой спине
старого Нерона.
«Путешествие сера Джона Фирфакса», будучи законченным само по себе, представляет
лишь первую часть истории Фирфакса, вторая часть которой назовется «Действия Джэка
Брайта» и последняя — «Компата с воловьим окном».
ВВЕДЕНИЕ
У Чарльса Диккенса, в прекрасном, но мало известном романе «Наш
общий друг», мистер Бофин, читая биографии Плутарха Херонейского,
испытывает разнообразные сомнения: то он верит всему написанному, то ни
чему не верит, то дарит своим доверием одну половину жизнеописания,
причем не знает, которой отдать предпочтение.
Будучи далек от мысли равняться с Херонейским мудрецом, я легко могу
представить подобные затруднения у своих, хотя бы и снисходительных
читателей, тем более, что, предпринимая «Нового Плутарха», я отнюдь не ду
мал предлагать на общее внимание компилятивные биографии и еще менее
выдавать свои фантазии за исторические исследования. Конечно, я не буду
легкомысленно утверждать, что Микеланджело жил в двадцатом веке, и не
поселю Платона к зулусам, но, исключая самые основные биографические
очертания, в подробностях, красках, а иногда и в ходе описываемых собы
тий предоставляю себе полную свободу. Главным образом, меня интересуют
многообразные пути Духа, ведущие к одной цели, иногда не доводящие и по
зволяющие путнику свертывать в боковые аллеи, где тот и заблудится не
сомненно.
Мне важно то место, которое занимают избранные герои в общей эволю
ции, в общем строительстве Божьего мира, а внешняя пестрая смена
картин и событий нужна лишь как занимательная оболочка, которую всегда
может заменить воображение, младшая сестра ясновидения.
Мне бы хотелось, чтобы из моих жизнеописаний узнали то, что лишь
самый внимательный, почти посвященный чтец вычитает из десятка хотя
бы самых точных и подробных, фактических биографий,— единственное,
что нужно помнить, лишь на время пленяясь игрою забавных, траги
ческих и чувствительных сплетений, все равно, достоверных или правдопо
добно выдуманных.
«Новый Плутарх» будет заключать в себе около пятидесяти биографий и,
конечно, подлежит рассмотрению лишь по окончании, но мне казалось, что
и отдельно взятые главы оттуда могут представлять некоторый интерес для
читателя.
427
Жизнь Калиостро
В. Э. Мейерхольду
КНИГА ПЕРВАЯ
1
Феличе Бальзамо старалась взглянуть на маленькое существо, лежавшее
около нее на широкой купеческой кровати, и говорила мужу:
—
Смотри, Пьетро, какие блистающие глаза у малютки, какой ум на
писан у него на лобике!.. Наверное, он будет если не кардиналом, то,
во всяком случае, полковником!..
По правде сказать, ничего особенного не было в большеголовом маль
чугане, корчившем свои распеленутые ножки; нельзя даже было сказать, на
кого ребенок похож, на отца или на похудевшую Феличе. Тем не менее, синь
ор Бальзамо, на минуту оторвавшись от большой расходной книги и засунув
перо за ухо, повернулся к кровати и, не подходя к ней, ответил:
—
Вероятнее всего он будет честным купцом, как его отец и дед. Может
быть, впрочем, он будет адвокатом; это теперь выгодное занятие.
Будущий адвокат залился горьким плачем, может быть, от судьбы,
которую ему предсказывали родители, или от солнца, которое как раз на него
бросало июньский квадрат. Бабка Софонизба быстро поднялась от столика,
где она пила кофей около очага, передвинула ребенка в тень, закрыла
его одеяльцем и, тихо шлепнув для окончания, подняла очки на лоб и промол
вила:
—
Браки и должности в небе решаются. Никто не знает, кто кем
будет. Вот если он сделается графом или чудотворцем, то я удивлюсь и
скажу, что он — молодец.
Феличе, закрыв глаза, тихонько хлопала рукою по голубому одеялу, улы
баясь и словно мечтая, что будет с маленьким Беппо, недавно окрещенным
в Палермском соборе.
Летний жар уже сломился, и Пьетро Бальзамо отправился в прохладную
лавку; ушла и повивальная бабка Софонизба, а Феличе все лежала, стараясь
скосить глаза, чтобы увидеть Иосифа, который уже тихо таращил свои
большие карие глазки. Действительно, не может быть у купца таких глаз,
таких странных бугров на лбу, такой печати (конечно, печати) необыкновен
ности на всей большой голове.
И мать, и сын оба думали и видели (по крайней мере, Феличе),
как на стене выскакивали, словно картонные квадраты, на которых было на
писано поочередно: кардинал, полковник, адвокат, купец, чудотворец, граф.
Последний квадрат появлялся чаще других и был весело-желтого цвета.
В сумерках Пьетро вернулся, жена только что проснулась и, подозвав
к себе мужа, тихо сказала:
—
Несомненно он будет графом!
Бальзамо хотел было послать за доктором, думая, что у жены начина
ется бред, но Феличе остановила его, сказав, что она совершенно здорова.
Пьетро сел у кровати и сидел долго, не зажигая огня и смотря на безмолвный
пакетик, где заключался будущий полковник. Так досидели они до пер
вых звезд, когда служанка принесла свечи и стала накрывать на стол для
ужина.
428
2
Мальчик рос, как растут все дети небогатых купцов, хотя родители ему
предоставляли больше свободы, чем это принято. Феличе огорчалась, что Ио
сиф плохо растет и будет маленького роста, несколько утешаясь тем,
что он все-таки крепкого сложения, широкоплеч, имеет высокую грудь,
маленькие руки и ноги (как у графа) и выразительное смелое лицо. И
характер имел смелый, предприимчивый и открытый, не без некоторой
вспыльчивости впрочем. Был щедр, почти расточителен, скор на руку и край
не самолюбив. Часто, когда Беппо прибегал домой и с жаром рассказывал
об уличных драках, отец качал головою и полушутливо, полусерьезно
говорил: «Нет, брат, плохой из тебя выйдет купец! Разве только матрос
на торговом судне. Уж очень ты задорен и важен, так жить нельзя!»
Мать ласкала сына и радовалась словам Пьетро, потому что вовсе не считала
положение купца самым выгодным и достойным для своего любимца.
Однажды утром он рассказал ей удивительный сон.
Ему не спалось, и сначала наяву он увидел, как по темному возду
ху двигались и сплетались блестящие голубоватые фигуры вроде тех, что он
как-то заметил в учебнике геометрии: круги, треугольники, ромбы и трапе
ции. Соединялись они в необыкновенно разнообразные узоры, такие краси
вые, что, казалось, ничего на свете не могло быть лучше их, хотя и были они
одного цвета. Как будто вместе с ними носились какие-то инструменты камен
щиков, совсем простые: молотки, отвесы, лопаты и циркули. Потом он заснул
и очнулся в большой зале, наполненной одними мужчинами, посредине
стоял большой стол, как на придворных обедах, с хор раздавались скрипки,
флейты, трубы и контрабасы, а сам Иосиф висел в воздухе, сидя на голубом
облаке. Внизу, прямо под ним, на маленьком столике стоял графин с чистой
водою, и около находился голый мальчик с завязанными глазами; руки его
были скручены за спину полотенцем. И Иосиф понял, что этот пир — в честь
его; у него горели щеки, он чувствовал, как билось у него сердце, между
тем как голубое облако, описывая мелкие (все мельче и мельче) круги,
опускалось прямо на столик с графином. Ему было так радостно, что он про
снулся, но и проснувшись, продолжал чувствовать, как бьется его сердце
и как пахнет вареным красным вином, смешанным с анисом и розами.
Феличе весь этот сон поняла попросту и объяснила, что Джузеппе
женится на графине, будет держать открытый дом и каждый день обедать с
музыкой, которая будет играть арии Перголезе. Но, кажется, она боялась
сглазить предсказание, потому что усиленно просила сына никому не расска
зывать об этом виденьи, обещая и со своей стороны полный и строгий секрет.
Вскоре после этого сна Иосиф, гуляя в отдаленной части города, засмот
релся на недавно отстроенный дом, с которого не успели еще снять лесов.
Он был очень красив, в четыре этажа, выкрашенный в розовую краску;
на крыше стояли гипсовые вазы, вероятно, чтобы потом сажать туда вьющиеся
цветы. На крыльце сидела худая женщина с ребенком. Очевидно, она пришла
издалека и несколько дней не ела, так бледно и худо было ее лицо.
Нищая не обратилась к Иосифу, она его не заметила, да и потом, естественно
было подумать, что такой маленький мальчик едва ли может оказать какую-
либо помощь, разве сбегать в аптеку или полицию. Но у Иосифа всегда почти
были деньги. Имея доброе и быстрое на решения сердце, он, не дожидаясь об
ращения, сам подошел к сидящей женщине и молча протянул ей маленький
голубой кошелек, где бренчало несколько монет, которые он ей и предоста
вил. Так как Иосиф был маленького роста, то на вид ему казалось не боль
ше восьми лет. Нищая с удивлением посмотрела на благотворительного ма-
429
лютку в чистом синем камзольчике и не прятала кошелька, очевидно ду
мая, что деньги не принадлежат мальчику, или что он сам не соображает,
что делает. Но синьор Бальзамо очень важно заметил:
—
Не беспокойтесь, это мои деньги, и сейчас они мне не нужны . Я буду
очень рад, если они вам пригодятся.
Женщина разразилась благословеньями и поцеловала руку Иосифу,
которую тот не отдернул, но, наоборот, очень охотно, по-видимому, под
ставил для поцелуя. Затем он, не спеша, повернулся и хотел было уже
отправиться домой, как вдруг увидел, что его благодеяние не осталось без
свидетелей. У соседнего дома стоял высокий молодой человек в сером пла
ще и внимательно смотрел на Иосифа. Сам мальчик не понимал, что
заставило его подойти к незнакомцу и почтительно приподнять треуголку.
Тот улыбнулся, но продолжал молчать и не двигаться. Остановился и
Иосиф. Наконец, человек в сером плаще взял Иосифа за руку и спросил
как-то странно:
—
Хотел бы ты иметь такой дом?
Мальчик не любил, когда посторонние говорили с ним на «ты» и притом
совсем не был подготовлен к такому вопросу; поэтому он промолчал и толь
ко перевел глаза на розовое здание. Незнакомец продолжал:
—
Но насколько прекраснее выстроить такой дом, нежели владеть им.
Мальчик все молчал.
—
Как хорошо бы выстроить прекрасный светлый дом, который вместил
бы всех людей, и где все были бы счастливы.
—
Дома строят каменщики!
—
Да, дитя мое, дома строят каменщики. Запомни, что я тебе скажу,
но забудь мое лицо.
При этом незнакомец наклонился к Иосифу, как будто именно для того,
чтобы тот его лучше рассмотрел. Лицо его было прекрасно, и мальчик как
бы впервые понял, что есть лица обыкновенные, уродливые и красивые.
Молодой человек пробормотал:
—
Как ни таращь свои глаза, все равно ты позабудешь, что тебе не нужно
помнить!
Потом выпрямился и начал несколько торжественно:
—
Иосиф, у тебя доброе сердце и славная голова, смелый характер и
веселый нрав. Я не говорю о других дарах. Никогда не употребляй их
во зло другим и для достижения мелких, ничего не стоящих выгод. Будь
расчетливым купцом, в этом я согласен, пожалуй, с твоим батюшкой,
потому что злодейство, в конце концов, есть вещь невыгодная для са
мого злодея и ни к чему доброму не приводит. У тебя же большой,
огромный путь! Ты даже сам не предполагаешь, какая участь тебе гото
вится.
Мальчик вдруг заметил:
—
Нужно много учиться!
—
Да. Ты будешь учиться, но никогда не забывай двух самых верных
учителей.
Тут он положил одну свою руку на сердце Иосифа, другую поднял
к небу.
—
Это — природа и чистое сердце. Они тебя научат вернее и лучше мно
гих книг!
Молодой человек поцеловал мальчика и быстро ушел, а Иосиф никому
не рассказывал о своей встрече, но когда старался вспомнить лицо незнаком
ца, то никак не мог воспроизвести в своей памяти его черты. Осталось
впечатление только чего-то необыкновенно прекрасного и милостивого. И по
430
том еще Иосиф был уверен, что всегда узнал бы этого человека, где бы и когда
бы он ни встретился еще раз.
Несколько странно, что у Иосифа после этого случая появилась и быстро
стала развиваться повышенная религиозность. Он не пропускал ни одной
службы и, наконец, попросился у родителей в монастырь «маленьких
братцев», находившийся неподалеку от их дома. Так как Иосиф не высказы
вал желанья постригаться, а хотел только жить в монастыре, где жило на
таких же условиях еще несколько мальчиков и молодых людей, то супруги
Бальзамо его отпустили, тем более, что Феличе помнила про возможность
для ее сына сделаться кардиналом, а Пьетро рассуждал так, что все равно, где
учиться, лишь бы учиться, а из монастыря он может взять обратно Иосифа
в любую минуту, когда тот понадобится.
3
Иосиф учился довольно прилежно, особенно пристрастившись к химии и
так называемым тайным наукам, в которых был достаточно опытен брат
Пуццо, предложивший молодому Бальзамо отправиться с ним на остров
Мальту. Иосифу было уже двадцать три года, а он не только ходил еще,
к огорченью своих родителей, холостым, но даже не имел, по-видимому, ни
каких любовных связей. В городе по этому поводу были разные неверные
и смешные слухи, но у «маленьких братцев» знали наверное, что Иосиф ведет
себя целомудренно, отдавая все время, остававшееся от занятий, прогулкам
за городом и простым играм.
Вместе с Иосифом и братом Пуццо на Мальту отправился еще кавалер
д’Аквино, старинный еще знакомец доброго монаха, очень скоро подружив
шийся с молодым Бальзамо, несмотря на разницу в летах. Кавалеру о ту пору
было лет под сорок; он имел мягкие, вкрадчивые манеры, приятный голос,
интересовался тайнами природы, магнетизмом, вел замкнутый образ жизни
и считался человеком очень богатым. К Иосифу он отнесся так, как будто
тот был ему кем-нибудь заранее рекомендован с самой лучшей стороны. Ио
сифа это не удивляло, так как он был несколько легкомыслен и прини
мал ласковое обращение как нечто должное. Впрочем, кавалер был, по-види
мому, таким добрым и достойным человеком, что мог бы приобрести доверие
кого угодно, не только двадцатитрехлетнего юноши, не видавшего ничего на
свете, кроме своего Палермо.
Иосиф отправился в путешествие в светском платье, причем кавалер
настоял, чтобы он принял от него известную сумму денег как прибавку к ас
сигнованным ему на обмундирование от родителей, и оделся, не торгуясь и
не соблюдая излиш ней экономии.
Бальзамо обрадовался неожиданному подарку, так как отличался при
страстием к щегольству, хотя часто ходил небрежно и даже неряшливо
одетым.
Родители сердечно простились с сыном, и сам он от души прослезился,
махая платком и смотря, как все уменьшался гористый берег и все туманнее
становился родимый город. Но долго ли может грустить молодой человек
с живым характером, любопытным умом и легким сердцем, впервые отправля
ясь в далекое плаванье, особенно, когда он уверен, что не только жизнь и
продовольствие, но и известные развлечения обеспечены ему кошельком
преданного и состоятельного друга?
Конечно, остров Мальта и образ жизни рыцарей не очень подходили
человеку, ищущему веселого времяпровожденья, и больше напоминают
431
место, куда ездят поучаться и брать пример строгой и духовной жизни, но
так как Иосиф, повторяю, ничего еще не видел и, кроме того, имел искрен
нее и сильное влечение к занятиям, то он очень радовался и интересовался
всем устройством и жизнью ордена и завел много знакомств, насколько
приятных и поучительных, настолько и могущих быть полезными впоследст
вии. Кавалер д’Аквино, вероятно, принимая в соображение молодость своего
спутника и боясь, чтобы он все-таки не соскучился на рыцарском острове,
предложил ему проехаться в Испанию, на что Иосиф, конечно, с радостью
и согласился. Брат же Пуццо остался на Мальте.
Море производило на Иосифа необыкновенное впечатление. Несмотря
на то, что все его путешествие состояло из коротенького переезда с Сицилии
на Мальту и более значительной, но тоже небольшой переправы с острова
на Испанский материк, — ему казалось, глядя на широкие блестящие волны
и пенные борозды корабля, что он объехал чуть не весь мир, побывал и в
Турции, и в Египте, и на Родосе.
Ночи были безлунны, но все небо было засыпано звездами, как золотыми
зернами. Часто на палубе кавалер беседовал с Бальзамо. Откинув назад го
лову, как он имел привычку делать, исполненный блестящих планов, Иосиф
говорил:
—
Какие звезды, синьор! И это всё миры, в сотни раз большие, чем
наша планета. А сколько солнечных систем! Как мир огромен, таинствен
и прекрасен! И подумать, что человек, пылинка, может приобрести власть
над всеми вселенными. Сказать: «стой, солнце!», и оно остановится. Можно
умереть от восторга, сознавая все величие человеческого духа!
—
Ты — львенок, Иосиф! — говорил кавалер, а Бальзамо, не опуская
головы, широко разводил руками, будто хотел заключить в объятия весь
звездный купол, все земли, и море, и палубу, и кофейный столик, на котором
дымились чашки и желтела рюмка с ромом, так как Бальзамо до такой
степени пристрастился к кофею, что не мог и часу существовать без него.
—
Я завоюю весь мир! — воскликнул Иосиф после молчания.
Кавалер посмотрел на него удивленно. Тот продолжал медленно, словно
читая в небе написанные слова:
—
Я овладею силами природы, земными, водяными, огненными и воз
душными! Я овладею сердцами людей, их душами, их волею. Я сделаюсь
могущественнее Цезаря, Александра и Тамерлана — и на земле настанут
благость, мир и кротость!
—
Ты овладеешь прежде всего самим собою, своими страстями и жела
ниями и освободишь свой дух.
—
Да, конечно! — ответил Иосиф уже обычным тоном и 'принялся за
кофей.
—
Потому что это большое искушение — власть, особенно власть духа.
Одно из трех искушений Иисусу.
—
Но я чувствую в себе такую силу!
—
Сила в тебе велика, тем осторожнее нужно с нею обращаться. И потом
не следует забывать повиновенья. Кто не умеет повиноваться, едва ли сможет
повелевать.
—
Разве я когда-нибудь нарушал послушание? — спросил Иосиф, ласко
во беря за руку Аквино.
Тот задумчиво посмотрел за борт.
—
Иосиф, тебе предстоит великая будущность, но и великие испытания,
но Бог тебе поможет.
Бальзамо тряхнул волосами, будто он был так уверен в своих силах, что
почти не нуждался в помощи, и ничего не ответил.
432
Кофей уж е простыл, ром был выпит, на синем-синем небе будто воочию
вращался звездный круг; от Юпитера шел бледный столб, в воде разбивае
мый ночной рябью, и теплый, почти удушливый ветер доносил широкими
потоками изредка горьковатый запах померанцев. Они приближались к
Испании.
4
Шел уже второй год, как уехал Иосиф и все не возвращался. Старый
Бальзамо схватил где-то злокачественную лихорадку, которую не выдержал
его уже некрепкий организм. После смерти мужа Феличе сама вела торговлю,
расплатилась с кредиторами и наняла знающего приказчика. Но, конечно,
она думала, что было бы гораздо лучше, если бы скорее вернулся сын и взял
все в свои руки. Особенно теперь, когда она и сама свалилась с ног и совер
шенно не знала, как окончится ее болезнь. С отъездом Иосифа и смертью
старого Пьетро сами комнаты стали как-то темнее, меньше и казались более
пыльными и затхлыми. Феличе лежала на той же кровати, где родился Иосиф,
покрытая тем же одеялом, и печально думала о своей одинокой теперь жизни
и, может быть, близкой смерти. Вдруг она услышала, как брякнуло кольцо
у входной двери, еще раз, еще... сильнее — и в комнату быстро вошел коре
настый молодой щеголь таких лет, когда уже нужно бриться через день.
Он быстро подошел к кровати, отдернул полог.
—
Джузеппе, дитя мое!
—
Милая мама, добрый день.
Феличе смеялась и плакала, осыпала сына поцелуями, рассматривала его
лицо, нос, глаза, губы, даже ощупывала, как слепая. Иосиф смахнул слезу
и стал рассказывать свои странствия, но казалось, Феличе их не слушала,
а только смотрела на это лицо, на эти глаза, будто она завтра же должна
была их потерять и хотела теперь насмотреться досыта. Сердце ее не обма
нуло: она не увидела больше сыновнего лица радостно и спокойно, а если
и замечала его, то в разодранных видениях предсмертных мук, потому что
бедная женщина умерла в ту же ночь, словно ее организм не выдержал ра
дости. У нее было спокойное и довольное выражение, как у человека, который
дождался хозяина, запер двери, передал ключ владельцу и мирно ушел домой.
Джузеппе не был хозяином, который вернулся в насиженный дом. Непо
седливость, любопытство и стремление к знанию увлекали его дальше. Впро
чем, это желание поддерживал в нем и кавалер д’Аквино, приехавший с ним
в Палермо. Ликвидировав родительскую торговлю и сняв положенный траур,
Иосиф отправился в Рим, снабженный рекомендательным письмом к графу
Орсини. Это было весною 1768 года.
Папский Рим, несмотря на духовный сан государя, жил весело и свободно.
Иосиф бегал первые дни как сумасшедший, осматривая памятники языческой
и папской старины, пьянясь пышностью богослужений и процессий или глядя
через окна кофеен на суетящийся и будто всегда карнавальный народ.
Бывал он только у графа Орсини, не прерывая заброшенных было первое
время по приезде занятий. Кроме общей пестроты и оживленности улиц, его
немало привлекали окна магазинов, ремесленных заведений, где, казалось,
были выставлены предметы, свезенные со всех концов мира. Жар не был
особенно жесток и позволял Иосифу гулять по городу даже в те часы, когда
римляне по привычке отдыхают после обеда.
Однажды, проходя по эстраде Пеллегрини, Иосиф заметил в окне одного
литейщика чугунное кольцо, украшенное старинными эмблемами, напомнив
433
шими ему его давнишний сон. На пороге стояла девушка лет пятнадцати,
с веселым и живым лицом, озабоченно и удивленно глядя на замешкавшегося
молодого человека. Она спросила, не может ли чем служить синьору, причем
тут же прибавила, что отца, Иосифа Феличьяни, в лавке нет, а она сама дочь
его — Лоренца. Бальзамо представился в свою очередь и спросил насчет коль
ца. Лоренца сказала, что она не знает, за сколько отец продает эту вещь,
и чтобы, если господину не трудно, он зашел завтра утром.
—
Тогда отец будет здесь, и вы с ним потолкуете.
—
Хорошо. И синьора Лоренца будет завтра тут?
—
Синьора Лоренца? Не знаю. Разве это вас интересует? Имейте в виду,
что синьора Лорещщ прекапризное существо и никогда не может сказать,
что она будет делать через минуту.
—
Будем надеяться, что завтра мы увидимся. Итак, до завтра.
Лоренца сморщила нос и присела, причем Иосиф заметил, что девушка
немного хромает на левую ногу. Дав покупателю отойти несколько шагов,
она окликнула его:
—
Послушайте, господин в зеленом кафтане! Вы не думайте, что я совсем
глупая девочка и меня может провести любой молодчик. Мне уже пятнадцать
лет, и я отлично понимаю, что вы вовсе не Бальзамо и даже не Иосиф.
—
А кто же я по-вашему?
—
Вы — граф!
—
Отлично. Как же моя фамилия?
—
Фамилия? Ах... да... фамилия. Ну, хотя бы Калиостро.
—
Почему же именно Калиостро? — спросил Иосиф, раздувая щеки от
смеха.
—
Не смейтесь, пожалуйста. У меня есть тетка Калиостро.
—
Графиня?
—
Ах, нет! Если б она была графиней!
—
Что же бы тогда было?
—
Я была бы графининой племянницей! Нет, правда, вы не отпирайтесь,
что вы — граф. Я это вижу по глазам. Только вы — скупы и, думая, что
отец возьмет с вас дороже за то, что вы — граф, скрываете свой титул. Вот
и все! Но я вас выдам папе, будьте уверены.
—
Как вам угодно. До свиданья, синьора Лоренца.
—
До завтра, граф.
—
Калиостро?
—
Калиостро.
Оба рассмеялись, но на следующее утро Лоренца, действительно, предста
вила Бальзамо как графа Калиостро, и литейщик даже стал расспрашивать,
не в родстве ли молодой человек с их теткой Цезариной Калиостро. Кольцо
Иосиф купил, но на следующее утро пришел на эстраду Пеллегрини опять,
уже в качестве простого знакомого. Лоренца в один из визитов Иосифа ска
зала:
—
Синьор граф, у меня есть к вам маленькая просьба.
—
В чем дело, синьора?
—
Скоро настанет карнавал, любимое мое время... Я всегда гуляла с на
шим знакомым медником Труффи, но он так ленив, бестолков и неповоротлив,
что это отнимало для меня почти всю прелесть веселой прогулки... Вот если
бы... впрочем, это слишком большая для меня честь!..
—
Вы хотите, крошка, чтобы я вас сопровождал во время карнавала?
—
Нет, нет. Я просто так сболтнула... я не подумала. Не обращайте
внимания.
Лоренца притворно краснела, опускала глаза, стыдилась, но по лукавой
434
улыбке видно было, как ей хотелось, чтобы Бальзамо понял ее и сам предло
жил свое общество для веселых дней масленицы. Лоренца присела и при
бавила:
—
Благодарю вас, ваше сиятельство, благодарю вас! Я постараюсь достать
себе костюм, достойный вас.
5
Лоренца была прелестна в красной маске; широкое зеленое платье «гра
фини», как она выразилась, делало почти незаметным ее хромоту, и Иосиф,
которому все-таки было только двадцать пять лет, с удовольствием взял
девушку под руку,— и они отправились по улицам, сплошь наполненным
маскированной, кричащей, поющей толпой. Все пело, кувыркалось, целова
лось, ленты взлетали в воздух, петарды трещали, свистки, гремушки, тре
щотки, барабаны раздирали уши, и на минуту, когда они вдруг разом стихали,
слышались струны гитар, будто кто в бочку сыпал крупный горох, а в ней
гудел фаготом майский жук. Выпущенные разноцветные пузыри с веревками
летели, цепляясь и тыкаясь в балконы, украшенные старыми коврами, куска
ми парчи и цветными одеялами. Надувая щеки, трубил арлекин перед бала
ганом, а на занавесе другой, громадный, манерным пальцем указывал на вход.
«Алина, королева Голконды», «Посрамленный Труфальдино», «Сундук бед
ствий». Ребята грызли купол св. Петра, вытисненный на больших коричне
вых пряниках; собаки, лая, отдыхали в антракте с красными колпачками на
ученых головах. Обезьяна вычесывала сверху блох на маскированных дам,
бросавших в нее объедками яблок. Ракета! Рассыпалась розой, роем разно
цветных родинок, рождая радостный рев ротозеев. Колеса кружились, качели,
коньки, юбки парусом, чулки, полоски тела над ними. Кто-то качает высоко
верблюжью морду, как насос. Все шарахаются разом, будто сам Климент X III
пастырским помелом перегоняет паству с места на место. С горы льется ру
чей, пестрый, словно кухарка вылила ведро, где куски и томата, и моркови,
и зеленого лука, капуцинов, свеклы и красного перца, и жирная жидкость.
Ах, серенада в беседке! А она на слоне двигается, будто сейчас всех раздавит.
Треск вееров, — арлекин сделал неприличный жест. Блестят глаза, и густо
хрустальный смех исчезает в повечеревшем небе. Загорелись фонтаны. Кава
леры брызжут на пискливых маркиз и китаянок. Бубенчики. Лопаются трико.
Все темнее. Виден месяц. Где же мечеть? Он один повис без минарета. С Па
латина потянуло свежей землей и травою. Прощай, день! Соседнее Ave Maria
звякает, как мирное стадо. Облако так тихо стоит, будто бы не знает, плыть ли
дальше, или вернуться, или как белый подол опуститься на площадь.
Лоренца, растрепанная, помятая, счастливая, возвращалась медленно
домой под руку с Иосифом. Они тихонько переговаривались, вспоминая про
веденный день: как они ели мороженое, рубцы и пряники в палатке, пили
желтое орвьето, как смотрели фантошей, где деревянная королева была убита
дубинкой за неверность, как им гадал астролог, как к Лоренце пристал монах
с носом в полтора аршина и в шелковых, вышитых золотом чулках; как собач
ке отдавили лапу: она ее поджала, а директор успокаивал публику, говоря,
что теперь пострадавшей в некотором отношении будет удобнее: не нужно
будет утруждать себя поднимать лапку. И всё, всё, — все мелочи они вспо
минали, будто дети или влюбленные.
Лоренца шла, сняв маску и болтая ею на ходу. Глаза ее были задумчивы
и нежны, а мушка со щеки съехала совсем к ноздре, придавая лицу смешной
и трогательный вид. Она несколько печально говорила:
435
—
Вот и прошел день и раньше будущего года не вернется, да вернется
уже не таким же. Я буду старше, не будет вас, мало ли что может измениться?
Вы понимаете, как грустно, когда что-нибудь кончается? И я уже не графи
ня! Я очень глупая и, может быть, ветреная мечтательница, но вот я часто
мечтаю... Вы не смейтесь, я этого никому не говорю, а между тем я должна это
сказать, иначе я лопну... Мне бы хотелось не то что быть богатой или знатной,
а бывать ими... Всегда, это скучно! А так: сегодня богатая княгиня, завтра по
денщица, послезавтра монахиня... Может быть, я рождена быть картежницей,
или актрисой. Я ведь очень веселая и выносливая... Или авантюристкой! Но
одной скучно! И потом, я обожаю путешествия. Вы счастливы, всего так много
видели. А мне уж пятнадцать лет, а между тем я никуда не выезжала из Ри
ма — ведь это же ужасно! Но что об этом толковать!.. Судьба не всегда от нас
зависит. Простите, что я так болтаю. Едва ли это вам интересно...
Иосиф пробормотал какую-то любезность и поцеловал руку у девушки.
Больше они не говорили, тем более, что дошли уже до дома Феличьяни.
Через несколько дней лавку на эстраде Пеллегрини посетил граф Орсини
и долго беседовал с хозяином, причем они заперли двери и Лоренцу выслали
на улицу. Хотя девушка ничего против этого не имела, но все-таки ей пока
залось, что отец с гостем совещаются что-то уж очень долго. Наконец они вы
шли. Старый Феличьяни долго смотрел вслед уходившему графу Орсини,
не накрывая головы шляпой, потом обратился к Лоренце:
—
Ну, стрекоза, можешь себя поздравить.
—
Не знаю, с чем! — ответила дочь, пожимая плечами.
Отец объяснил ей, что граф приходил в качестве свата от Иосифа Баль-
замо, и что он, Феличьяни, дал свое согласие, так что теперь дело только за
нею. Лоренца, вспыхнув, воскликнула:
—
Вот и я буду графиней! Но какой плут этот ваш молодой человек!
Хоть бы слово мне шепнул.
Феличьяни, конечно, не очень охотно отдавал Лоренцу за человека, кото
рый .не имел никакого места, не занимался никаким ремеслом, ни искусством
и не получил наследства, но Орсини объяснил ему, что Бальзамо готовится
к ученой деятельности и что на первых порах ему будут помогать друзья,
так что молодая чета не только не будет ни в чем нуждаться, но даже будет
жить в полном довольстве. Девушка радовалась, хотя и не была влюблена
в Иосифа, так что, пожалуй, этот последний более нетерпеливо ждал свадь
бы, которая и произошла 20 апреля 1768 года в церкви св. Марии на го
рушках.
Лоренца и слышать не хотела, что Бальзамо не граф Калиостро, говоря,
что ей ее мечты и фантазии дороже каких-то там полицейских бумаг. Иосиф
не слишком горячо убеждал, до такой степени привыкнув к своему граф
ству, что когда, иногда в минуты нежности, жена называла его «Бальзамчик
мой!», он совершенно серьезно хмурил брови и думал, кого имеет в виду
графиня. Чтобы совсем не походить на Иосифа Бальзамо, он даже изменил
свое имя, называя себя и подписываясь: «Александр, граф Калиостро». Впро
чем, он вообще любил инкогнито и псевдонимы, зовясь еще графом Фениксом
и графом Тара, но это было впоследствии.
Молодые жили еще восемь лет в Риме. Калиостро укреплял свое знание,
силу и мудрость под опытным руководством. Лоренца немного выезжала, по
сещала театры и прогулки, нашила себе платьев, но все-таки была очень
рада, когда муж объявил ей в 1776 г., что им предстоит отправиться в Лондон.
Пред Лоренцой уже рисовалась жизнь, полная превратностей, приключений,
величия и падения, о какой она мечтала в тот далекий день карнавала.
436
6
Они приехали в Лондон ясны м июльским днем. Солнце достаточно грело,
и улицы были, пожалуй, оживленнее, нежели в Риме, так что не будь небо
так бледно, будто хорошо вымытый голубой ситец, и толпа не так молчалива,
можно было бы подумать, что они не покидали благословенной Италии. Лон
донский народ иногда и шумел, но это не был веселый гул южной площади,
а брань и плач и выкрики закоптелых оборванцев, голодных детей в слишком
длинных сюртуках и поломанных шляпах, да накрашенных женщин, теснив
шихся у самых стенок и одетых так, будто каждая часть их туалета была
выужена мусорщиком из герцогских помойных ям, где она пролежала с пол
года. Они держались робко и молча, только временами пронзительно пере
ругиваясь между собою или с проходившими мастеровыми. Впрочем, дальше
от старых кварталов улицы делались шире; небольшие домики, обвитые хме
лем, с широкими низкими окнами имели, несмотря на то, что были крашены
в темную краску или построены из некрашеного кирпича, довольно уютный
и приветливый вид. Около многих из них были насажены кусты бузины и раз
биты огороды с цветами и хозяйственными травами, на окнах висели клетки
с Канарскими птичками, и внутри почти в каждой комнате был виден большой,
занимавший чуть не четверть всего пространства, очаг с котелком.
В одном из таких домов на Whircombstreet’e и поселился Калиостро, сняв
верхний этаж у мисс Жульеты.
Калиостро минуло тридцать три года. Он придавал большое значение
этому обстоятельству, думая, что это — время его выступления на историче
скую арену, и считая жизнь до этого года лишь за подготовку, да и то, может
быть, недостаточную, к этому шагу. В Лондоне он был посвящен в масонской
ложе «Надежда». Это не была аристократическая ложа, но скромное содру
жество, состоявшее, главным образом, из живших в Англии французов.
Калиостро выбрал именно эту ложу, не имея достаточных связей в Лондоне
и, может быть, желая более заметным образом проходить первые ступени,
будучи единственным титулованным лицом в этом обществе. Кроме того, он
не мог не видеть, что в смысле практических знаний и способностей к изуче
нию природных тайн и магии он превосходит многих, кто стоял выше его
в ложе «Надежда». Дома он продолжал занятия химией и математикой,
делая опыты над увеличиванием алмазов и стараясь проникнуть в систему
азартных игр. Кроме того, он исследовал высшую гигиену, которая давала бы
возможность организму периодически восстанавливаться и противодейство
вать влиянию времени, для чего каждый месяц два дня он налагал на себя
строгий пост и строгое уединение, даже не прибегал к любимому им кофею
и обществу Лоренцы. Действительно, граф был очень моложав и в свои три
дцать три года казался двадцатидвухлетним юношей, хотя и страдал при
невысоком росте некоторою тучностью .
Лоренцу последние опыты мужа интересовали больше всего, и, хотя она
была на десять лет моложе Калиостро, она часто просила его после ежемесяч
ного двухдневного затворничества передать и ей часть живительной силы.
Граф, улыбаясь, сжимал ей голову обеими руками, потом проводил ладо
нями по ее лицу, шее, плечам и груди, уверяя, что ей еще рано прибегать
к чудесным средствам. Лоренца чувствовала некоторую теплоту и словно уко
лы в крови от прикосновений мужа, но для верности белилась, притиралась
и румянилась напропалую. Впрочем, маленькая, с занятной мордочкой, весе
лыми ужимками, она и теперь похожа была на девочку.
Лоренца была не совсем довольна жизнью в Лондоне, она совсем не так
себе ее представляла в своих мечтах. Согласитесь сами, довольно скучно
437
живои молодой женщине сидеть целыми днями в маленьком домике и, надев
ши наряды, смотреть на капустные гряды, меж тем как муж все время про
водит в лаборатории или ходит по масонским собраниям, оставляя ее без вни
мания. Делу помогла мисс Жульета, хозяйка дома. Видя, что приезжие
достаточно богаты и что Лоренца скучает и, может быть, желая пристроить
своих знакомых, она предложила Калиостро взять себе секретаря и компань
онку супруге. У мисс Жульеты как раз была в виду подходящая пара г-жа
Блевари и синьор Вителлини. Первая была разорившейся португалкой, вто
рой — проигравшимся любителем химии.
—
Как раз для вас! — ораторствовала мисс Жульета. — Мистрисс Блева
ри знает Лондон, как свои пять пальцев, и видела лучшие дни; это настоящая
леди! Она вас не унизит своим обществом. Мистер Вителлини честнейший
малый; он беден, это правда, но со всяким может случиться несчастье. Он
хорошо пишет и, как и граф, интересуется химией. Он будет вам полезен,
уверяю вас. Это доброе дело, поверьте. К тому же они ваши соотечественники.
Добрая мисс Жульета и португалку причислила к дочерям Италии. Хо
зяйка совершенно напрасно тратила свое красноречие, потому что граф и гра
финя ровно ничего не имели против ее протеже, и на следующее утро Лоренца,
выйдя в залу, увидела сидевшими у дверей две странные фигуры. Графиня
всплеснула руками и, воскликнув: «Вот так уроды!», не отвечая на низкие
поклоны, бросилась за мужем.
Знавшая лучшие дни, мистрисс Блевари оказалась маленьким, толстым
существом с усами, как у жандарма, черным, как нечищеный сапог, одетым
в красную робу, зеленую шляпу и лиловые чулки. Ее толстые кривые ноги
висели, не доходя до полу; от пудры, которая обильно осыпалась на ее вы
ступающую грудь и почти так же выдающуюся спину, лицо ее казалось еще
чернее и усы задорнее, пальцы были в кольцах с крупными цветными стек
лами. Около нее еле сидела задыхающаяся толстая моська, высуня язык, рас
корячив ноги и все время чихая. По другую сторону двери осторожно, согнув
шись в три раза, сидел старик в зеленых очках и с зеленым козырьком над гла
зами. Он нюхал табак и тоже поминутно чихал, стараясь делать это не в раз с
моськой.
Лоренца, введя Калиостро, снова всплеснула руками и села на диван от
смеха. Уроды встали и низко поклонились. Графиня, преодолев смех, под
бежала к мистрисс Блевари и быстро заговорила:
—
Никогда не снимайте этого платья, дорогая синьора, никогда. Мы так
будем ездить по городу, и ваша душка мосенька с нами! Как ее зовут? Психея?
Прекрасно! Мне будет казаться, что всегда карнавал! Иногда и синьор Вител
лини будет нас сопровождать (тут любитель химии и Психея разом чихнули).
Мы весь Лондон сведем с ума!
И она стала крутить португалку. Моська не двигалась вслед за ними,
только чихала всякий раз, когда они кружились около нее. На следующее
утро Вителлини перевез свой чемодан, а Блевари свой сак, где была испан
ская шаль, кастаньеты, две бутылки хереса, молитвенник и три рубашки,
и семейство графа увеличилось двумя персонами, не считая Психеи.7
7
У Вителлини было много свободного времени, которое он проводил обык
новенно в кабачке «Трех китов», где был давнишним завсегдатаем и имел
много друзей. Увидев, что «любитель химии» не слишком полезен при опы
тах, Калиостро пользовался им для посылок, но и на это дело «честнейший
438
малый» оказался мало пригоден, так как постоянно пропадал и возвращался
домой ночью с помутившеюся памятью и преувеличенным сознанием соб
ственного достоинства.
Желая помочь своим собутыльникам в случавшихся иногда денежных за
труднениях, он им посоветовал обратиться к графу Калиостро, говоря, что
тот человек богатый, добрый и притом «философ», следовательно не будет
очень разбираться, правду ли говорят просители. Между другими был косо
глазый мистер Скотт и некая Мэри Фрей, которым Вителлини долго не гово
рил о графе Калиостро. Наконец, у них дошло дело до того, что прямо хоть
полезай в петлю.
Тогда Вителлини открыл и этим своим приятелям о доброте своего пат
рона.
На их несчастье у Калиостро в данную минуту не было денег, он ждал
присылки из Рима. Мэри Фрей, назвавшаяся для большей простоты супругой
мистера Скотта, сделала печальное лицо и медлила уходить. У нее было прият
ное, откровенное лицо с светлыми глазами и несколько большим ртом, в дан
ную минуту завуаленное досадой и озабоченностью.
Калиостро постоял несколько минут, утешая гостью, но печаль не сходила
с ее физиономии. Мэри сидела, опустив глаза, и готова была заплакать.
—
Ну, так я пойду. Простите, что я вас беспокоила, граф. Благодарю
вас за доброту... — и она, пошатнувшись, оперлась на спинку кресла, будто
чтобы не упасть.
Граф дал ей стакан воды и о чем-то задумался, смотря, как Мэри жадно
глотала и, по-видимому, не собиралась уходить.
—
Вы очень огорчены, мистрисс Скотт, очень нуждаетесь?
Мэри молча развела руками.
—
Я вам могу, пожалуй, помочь. Вы играете на королевской лотерее?
—
Я? Нет, сэр.
—
Завтра 14-го ноября. Поставьте на 1-й нумер. Если вы не доверяете мне,
то завтра только следите за нумерами и проверьте мое указание. Поставите
послезавтра на 20-й или 18-го на 55-й и 57-й.
Мэри слуш ала графа внимательно, но несколько удивленно.
Потом молвила скорбно:
—
Благодарю вас, но мне нечего ставить, у меня ничего нет.
—
На ставку я вам дам,— сказал Калиостро, вынимая два золотых.
—
Да наградит вас небо, сэр! — сказала Мэри, низко приседая, и вышла
из комнаты.
Калиостро долго стоял, задумавшись, наконец пробормотал:
—
Нет, я поступил правильно. Если бы я желал только проверки моих
вычислений, кто бы мне помешал поставить самому на данные номера, но я
знаю, что не следует обращать своих знаний на корыстные цели, я хотел
сделать доброе дело этим беднякам.
Мнимая мистрисс Скотт, не выходя еще из дома графа, записала на бу
мажке указанные ей графом нумера; вечером распили втроем со Скоттом
и Вителлини дюжину портера и, убедившись, что 14-го ноября действительно
выпал первый номер, 15-го уже поставили на 20-й. Успех превзошел их ожи
дания. 18-го уже все трое поставили свои деньги и выиграли целое со
стояние.
Вителлини хотел хлопнуть себя по лбу, но, угодив по зеленому козырьку,
тем не менее, воскликнул:
—
Ну, что? Не говорил я вам, что граф — философ? Кто же, кроме фило
софа, удержался бы от лотереи, зная способ играть наверняка.
—
Тогда бы его заметили и выслали бы из Англии,— з аметила Мэри Фрей.
439
—
Она права! — добавил Скотт, — даже нам, друзья мои, благоразумнее
играть по очереди, чтобы не возбудить подозрений. Сначала я, потом Мэри,
потом мистер Вителлини.
—
Ловко придумано! Но как же мы будем играть, не зная нумеров?
Скотт покосился на говорившую и спросил:
—
А ты думаешь, он больше не скажет?
—
Может сказать, может и нет.
—
А если его пригласить в долю?
—
Нет, на это он не пойдет! — заявил секретарь.
В молчании некоторое время тянули портер, глядя на потрескивающий
камин.
—
Мистрисс Скотт придется еще раз сходить и придумать новую исто
рию,— посоветовал Вителлини.
—
Но раз он колдун, он узнает, что я вру.
Итальянец вдруг загорячился и зачихал; прочихавшись, он начал совсем
не так бурно, как можно было предположить по вступлению.
—
Он не узнает. Вы мне поверьте. Во всяком деле есть специальность.
Он колдун по угадыванью лотерейных нумеров, но совсем дитя в смысле
отгадыванья мыслей. Мое мненье, что разжалобить его можно.
—
Ну, хорошо, мистрисс Скотт пойдет, но с условием,— что вы выиграете,
половина мне, моя же доля не делится.
Графа не было дома, когда пришла Мэри Фрей. Лоренца, выйдя на голоса,
остановилась было в дверях, но посетительница, быстро что-то сообразив,
подошла сама к ней и представилась:
—
Мистрисс Мэри Скотт.
—
Вы к графу?
Мэри вдруг заплакала.
—
Что вы, что вы, успокойтесь!.. Мистрисс Блевари, скорее соли, я боюсь,
что синьора лишится чувств.
Едва португалка скрылась, как Мэри Фрей заговорила торопливо:
—
Ваше сиятельство... я бедная женщина... у меня трое детей... мистер
Скотт, мой муж, ужасный игрок и пьяница... я на улице... и трое малюток.
Граф был так добр, что уже помогал мне, но этот игрок все отнял и пропил.
Я боюсь даже... я так счастлива, что встретила вас... вы можете попросить
за меня графа. Вы видите, как я мучаюсь... но я боюсь, что граф не будет
великодушен во второй раз. О, какое несчастье! Если бы вы видели малюток,
графиня!
Мэри подняла глаза к небу и осталась так, будто в ней испортился меха
низм, и она не могла уже опустить глаза без механической помощи. Лоренца
была очень взволнована.
—
Милая мистрисс, зачем вы так огорчились. Я уверена, что муж войдет
в ваш е положение и поможет вам, чем может. Я со своей стороны тоже готова...
Лоренца стала искать кошелек, но Мэри остановила ее рукой и сказала:
—
Благодарю вас, но я хотела просить не денег.
—
Чего же?
Мистрисс Скотт поднесла платок к глазам, и, вероятно, это было доста
точной механической помощью, потому что, когда она опустила руку, ее
взгляд был уже вполне нормален.
—
Чего же вам нужно? — переспросила Лоренца.
—
Нумер лотереи на седьмое декабря.
Лоренца даже вскочила с ларя, на котором сидела (объяснение происхо
дило в передней).
—
Какой нумер лотереи? Ведь это же ваш муж игрок, а не вы!
440
—
Мне нужно знать, какой нумер выиграет седьмого декабря,— повто
рила Мэри монотонно и уныло.
—
И граф вам может это сказать?
—
Может, если захочет.
Лоренца рассмеялась.
—
Право, вы принимаете мужа за ярмарочного шарлатана.
—
Ваш супруг, граф Калиостро — великий и мудрый человек! — отве
тила Мэри серьезно.
—
Может быть, но при чем тут лотерейные нумера? Зачем он будет их
отгадывать?
—
Затем, чтобы помочь несчастным.
Графиня принялась ходить по передней, нахмурившись и заложив за
спину руки. Мало-помалу нахмурившееся было ее лицо прояснилось и сдела
лось почти веселы м, когда она обратилась к мистрисс Скотт.
—
Хорошо. Я поговорю с мужем.
Мэри бросилась целовать ей руки, как вдруг у входной двери раздался
удар кольца.
—
Боже мой, это граф! Все погибло!
—
Идите скорее сюда, это выход прямо на двор. Приходите в восемь
часов под окно, я дам сигнал! — поспела прошептать Лоренца, толкая гостью
к стеклянной двери.
Неизвестно, что говорила Лоренца с мужем, но, когда мистрисс Скотт
вечером подошла к условленному окну, оно было темно, и только в лабора
тории графа чуть светился красноватый огонь. Наконец, показался слабый
огонь свечи, рама полуоткрылась, к ногам Мэри упал сверток, и в снежной
тишине раздалось: «восемь».
В свертке оказалась гинея, завернутая в бумажку, на которой было
написано то же число 8.8
8
Графиня выезжала с португалкой, главным образом, за покупками. Она
покупала из любви покупать, ей нравилась почтительность приказчиков,
светлые или полутемные лавки, загроможденные массою интересных, краси
вых и дорогих предметов, приходящие и уходящие покупательницы, шур
шанье материй, разговоры и споры, толкотня, запах духов и легкая пыль
над прилавками. Она смотрела на лавки, как на женский клуб, свела немало
мимолетных знакомств и никогда не отказывалась выпить чашку чая в ма
ленькой комнатке за лавкой, стоя.
Однажды она встретилась с мистрисс Скотт. Лоренца ее узнала, а Мэри
все время поводила глазами, будто ища кого-то и, увидя Лоренцу, успокои
лась, однако, не подошла к ней, а, наклонившись над голубым кашемиром,
стала тихонько говорить с приказчиком. Вскоре вошли Вителлини и косогла
зый Скотт. Лоренца протеснилась к Мэри и заговорила весело:
—
Дорогая мистрисс, рада вас видеть! Я думала, что вы уехали! Помните,
вы собирались сделать что-то в этом роде! Как ваш супруг, вы, кажется,
были не очень довольны его образом жизни... Надеюсь, теперь все благо
получно?
Мэри печально ответила:
—
Благодарю вас, графиня. Теперь все более чем благополучно. Пусть
небо наградит графа! Я была у него (не думайте, что я неблагодарна), но
вас не было дома в то время.
441
—
Он мне ничего не говорил. Жалко, что меня не было.
Лоренца вынула табакерку и предложила мистрисс Скотт, но та живо
возразила:
—
Позвольте, я вас лучше угощу. Небывалый табак, он смочен в меду
и продушен резедой, кроме того к нему подмешана китайская травка.
—
Не вредно ли? — спрашивала Лоренца, набивая маленькую ноздрю.
Скотт и Вителлини были совсем рядом и кланялись ей.
—
Восхитительно! Никогда ничего подобного не нюхала. Синьора Блева-
ри, попробуйте (вы позволите?), нужно дать и Психее.
Лоренца смеялась и чихала, совала в нос португалке, которая, обороняясь
и пятясь, наступила на моську. Приказчики улыбались и приостановили
хлопать свертками материй, так как все покупательницы повернулись спиною
к прилавку, наблюдая происходившую между Лоренцой и мистрисс Скотт
сцену; местах в трех поднимался пар от чайных чашек, не видных в толпе.
—
Благодарю вас, — сказала Лоренца, отдавая коробочку владелице.
—
Нет, нет, графиня, оставьте у себя. Это — слабое выражение моей бла
годарности.
—
Зачем, дорогая мистрисс? Конечно, табак восхитителен, но я даже
не знаю, куда его пересыпать! Я не хочу мешать его с моим. Джо (обернулась
она к лавочному мальчику в длинном зеленом фартуке) ! Нет ли у вас пустой
табакерки?
—
Я не позволю! — вступилась Мэри,— вы примете от меня этот малень
кий подарок не иначе, как с коробочкой: она не слишком плоха!
Табакерка была золотая с эмалированною крышкою, где был изображен
охотник, целящийся в утку и не замечающий, как из реки вылезает осторожно
испуганная купальщица. Посмотрев, Лоренца сказала задумчиво:
—
Табакерка очень хороша, но я не могу ее принять, она слишком дорога,
граф будет недоволен.
—
Почему? Почему? Граф не будет вмешиваться в маленькие женские
любезности, поверьте. Если вы ко мне расположены хоть немного, вы сохра
ните эту безделку. Я ее не покупала, это досталось мне от покойной тетушки.
Не пренебрегайте мною, умоляю вас. Я смотрю на вас, как на благодетель
ницу, я встану на колени и не подымусь, пока вы не согласитесь исполнить
мою просьбу.
Мэри говорила почти с неприличной страстностью; в толпе перешептыва
лись, пожимали плечами, рассматривали через плечо графини табакерку;
кто-то, поднявшись на цыпочки, пролил чай на Психею, которая зачихала;
становилось неловко и комично. Лоренца все стояла, вертя коробочку в руках.
—
Нет, мне не следует этого делать! — проговорила она.
Мэри с шумом бросилась на колени, свалив платьем с ног какого-то кара
пуза, приведенного бабушкой, который тотчас заревел и не покатился только
потому, что вокруг было слишком много ног.
—
Графиня, я вас умоляю.
—
Встаньте, встаньте, дорогая мистрисс! Я беру ваш подарок, благода
рю вас.
Мэри вскочила еще быстрее, чем опустилась, и стала с жаром целовать
Лоренцу. Дамы, видя представление оконченным, повернулись снова к при
лавкам, зашуршали шелка, сукна и кашемиры; ребенок успокоился, и Психея
перестала чихать.
Калиостро был очень недоволен этой историей, которую Лоренца рассказа
ла ему вечером, но он был рассержен окончательно, когда оказалось, что в та
бакерке двойное дно, и в тайном помещении находилось ожерелье значитель
ной ценности и золотой футлярчик, где вместо зубочисток были вложены
442
свернутые банковые билеты. Он раскричался на графиню, будто она была
виновата, говорил, что знает эти штучки,— мошенники хотят подкупить Ло
ренцу, а потом опять вымогать у него предсказанья. Лоренца, которая уже
надела ожерелье и разглаживала на столе рукою свернувшиеся билеты, заме
тила спокойно:
—
Неизвестно еще, будут они к вам обращаться или нет. От вас зависит
не давать им больше указаний. А если они — мошенники, так им и нужно.
Эти деньги мои, и никуда я их отсылать не буду. Я была глупа, что призналась
вам во всем. Я вас не спрашиваю, откуда у вас деньги, когда вы их не зараба
тываете, и вам нет дела до моих денег.
—
Лоренца! — возвысил голос граф.
—
Ну, что ж? Я знаю, что я Лоренца!
—
Как вы говорите со мною?
—
Попросту. Я еще раз скажу, что денег я отсылать не буду.
—
Из этого могут произойти немалые бедствия.
Графиня пожала плечами.
—
Вы можете ошибаться, Александр. Если бы вы никогда не ошибались,
вы видели бы, с кем имеете дело, и не водились бы со всякою дрянью.
Помолчав, Калиостро промолвил, будто про себя:
—
Пусть все совершается, что предназначено: может быть, так будет
лучше!
Вероятно, Лоренца не слышала, что говорил муж, потому что, помолчав,
заметила только:
—
А может быть, мы ошибаемся, и мистрисс Скотт вовсе не мошенница.
С вашей помощью она выиграла много денег и захотела в моем лице вас
отблагодарить. Нужно отдать ей справедливость, она сделала это очень дели
катно. И я почему-то уверена, что она больше не будет к вам обращаться
за отгадываньем лотерейных нумеров.
—
Дай Бог, но для большей верности мы переменим квартиру, чтобы
меня не так скоро отыскали.9
9
И граф, и графиня оказались правы: супруги Скотт не спрашивали больше
лотерейных нумеров, но, конечно, очень подходили под определение «м о
шенники».
В начале 1777 года Калиостро переехал на другую квартиру, как раз
попав в тот дом, где верхнее жилье снимала Мэри, но последняя только
раскланивалась при встречах, не делая попыток вытянуть у графа деньги
и не стараясь сблизиться с Лоренцой. Ее вид заставлял подозревать какой-то
план, который и не замедлил обнаружиться. Может быть, граф и подозревал
его, и имел предчувствия, но 7-го февраля его очень удивил вечерний визит
судебного пристава и шести полицейских, явившихся, чтобы арестовать его за
долг Мэри Фрей в размере двухсот фунтов стерлингов.
Калиостро ответил, что он не знает никакой Мэри Фрей, не подозревая,
что мисс Мэри Фрей и мистрисс Скотт — одно и то же лицо, и что он никому
ничего не должен, но ему показали бумагу, где его долг подтверждается
клятвенными заявлениями самой мисс Фрей и двух свидетелей.
Калиостро пожал плечами и хотел было уже идти за сбирами, как вдруг
в соседней комнате послышался шум и звук ломаемой мебели. Быстро отворив
двери, он увидел, что двое людей старались открыть стенной шкап, где хра
нились его рукописи и разные мелкие, необходимые для опытов, вещи, меж
443
тем как разбросанные бумаги, вскрытое бюро и вообще полный беспорядок
ясно показывали, что злодеи определенно чего-то ищут, пренебрегая ценно
стями и деньгами, которые лежали нетронутыми.
—
Арестуйте взломщиков вместе со мною! — закричал граф, обращаясь
к полицейским,— какого еще надо доказательства их преступленья?!
—
Мы действуем на основании закона! — отвечал один из них, косогла
зый, которого Калиостро где-то видел.
—
Они действуют на основании закона! — как эхо повторили полицей
ские.
Граф яро оглянулся, но сдержался, только, скомкав платок, бросил его
в стену и презрительно воскликнул:
—
Закон!
\
Потом прибавил насмешливо:
—
Для вас будет совершенно бесполезно то, чего вы ищете, как греческая
грамматика водовозу.
—
А разве граф знает, что мы ищем? — обратился к нему косой.
Калиостро не ответил на вопрос, но, выходя из дома, остановился и произ
нес торжественно:
—
Вы думаете, мне трудно было бы освободиться от вас сейчас же и всем
доказать свою невинность? Но еще не пришло время. Пусть совершается пра
восудие, чтобы обратившие на меня его меч от него же погибли!
Мистер Скотт (теперь Калиостро точно узнал его) ответил:
—
К сожалению, английское правосудие, как и всякое, имеет не только
глаза завязанными, но и уши заткнутыми, так что ни прекрасные речи, ни
важные мины на него не действуют. Оно только взвешивает, а иногда и вешает.
Но граф сам был похож на Фемиду: ничего не слыша и даже, кажется,
не видя, он шлепал по грязи между полицейскими, изредка взглядывая на
пасмурное лондонское небо.
Действительно, сворованная мистером Скоттом книга, где были записаны
изыскания графа о лотерейных билетах, и коробочка с красным порошком
оказались совершенно не нужными. А между тем вся история была затеяна
именно для того, чтобы добыть этот манускрипт, с помощью которого, по уве
рению Вителлини, и без Калиостро можно было угадывать номера, и красный
порошок, необходимый для обращения любого металла в золото. Мошенники
воспользовались английским законом, по которому кредитору, подтвердив
шему под присягой и нашедшему двух клятвенных свидетелей, что такой-то
ему должен, давалось право подвергнуть аресту должника. Надеясь во время
суматохи выкрасть нужное им, Скотт сам отправился вместе с полицейскими,
часть которых была с ними в доле.
Вителлини долго рассматривал рукопись со всех сторон, наконец объявил,
что часть ее написана по-еврейски. Привлеченный по этому случаю к делу
мистер Симонс, оптик, сказал, что книга написана по-арабски. Не имея воз
можности найти араба, Скотт посоветовал Вителлини почитать ее, перевернув
ши зеленый козырек задом наперед, лишил его участья в будущем барыше,
а сам подал еще две жалобы на графа, обвиняя его в вымогательстве и кол
довстве.
Английское правосудие длилось почти год, пока не обнаружилась истина,
и граф Калиостро не был оправдан. Даже поручители от него отказались и,
похитив из места его жительства, перевезли в Кингсбенгеву тюрьму. То его
отпускали на поруки, то сажали в темницу, то разлучали с Лоренцой, то вновь
соединяли, но граф хотел, чтобы все ш ло чисто юридическим путем, и только
в декабре 1777-го года Калиостро, оправданный, реабилитированный, поки
нул Лондон, потеряв за время суда три с половиной тысячи гиней. Оправда-
444
лись и слова графа относительно меча правосудия. Из четырнадцати главных
его обвинителей и судебных врагов в течение года десять умерло, не будучи
ни старыми, ни особенно болезненными, и только четверо остались в живых,
завидуя мертвым: прокуроры Райнольс и Айлет, выставленные к позорному
столбу за лжесвидетельство, судебный пристав Саундерс, заключенный
в тюрьму, и, наконец, мистер Скотт, скрывшийся в глубь Шотландии, где,
без друзей, без крова, он влачил свое существование, с ненавистью видя
богатство и благосостояние других.
И Мэри Фрей с чистыми глазами, и старый Вителлини с зеленым козырь
ком, и добрая синьора Блевари — все, все ушли в ту страну, где нет ни лоте
рей, ни табакерок, ни судов, кроме нелицемерного Божьего суда.
КНИГА ВТОРАЯ
1
После Лондона Калиостро больше года провел в странствиях, хотя и вся
его жизнь со времени отъезда из Рима — не что иное, как странствие, не толь
ко в том смысле, что всякий рожденный человек есть путник на земле, но и
в смысле самого обыкновенного кочевания с места на место. Пробыв некоторое
время в Брюсселе, где он несколько поправил свои расстроенные денежные
дела, отчасти получив субсидии от друзей, отчасти увеличивая бриллианты,
граф посетил Голландию, Льеж и многие города Германии. Будучи посвящен
ным масоном, он повсюду встречал сердечный привет у братьев-каменщиков
и вступил в голландскую ложу, называемую «большою», и в льежскую «Со
вершенного равенства». Везде он высказывал свои убеждения относительно
доктрины и ритуала, изложенные им впоследствии под названием «Египет
ского посвящения», советовал остерегаться суеверия и политики и старался
уничтожить влияние португальца Хименеса и английского раввина Фалька.
А Фальк был не последний чародей: это он дал герцогу Орлеанскому талис
ман, разбить который впоследствии удалось только молитве г-жи de la Croix.
Тогда Филипп Эгалите побледнел в конвенте и лишился чувств.
Так как часто не только свою миссию, но и происхождение, и имя граф
Калиостро скрывал, то в некоторых местах его принимали недоверчиво и со
всем не за того, кем он был. Так, например, в Кенигсберге барон Корф счел
его за подосланного иезуита и так возбудил против него все общество, что
граф принужден был покинуть город. Говорили, будто он — С . -Жермэн, чего
он не опровергал; сам же себя он именовал иногда графом Фениксом и графом
Тара, будто умышленно усиливая мрак и путаницу вокруг своей личности.
В самом конце февраля 1779 года граф и Лоренца прибыли в курляндский
город Митаву и остановились в гостинице на базарной площади. Они приехали
около полудня, и Калиостро решил отдохнуть раньше, чем идти к Медем,
к которым у него было рекомендательное письмо. Были уже сумерки, и рас
таявш ая за день земля снова замерзла. Со двора, через который нужно было
проходить в дом г-жи Медем, доносились детский крик и громкие взрывы
смеха. Калиостро обернулся и увидел невысокую ледяную горку, с которой
на широких саночках катались трое малюток, четверо или пятеро остальных
445
прыгало и смеялось на деревянной верхушке горы, тормоша высокую девушку
лет восемнадцати в меховой шапке с наушниками и с большой полосатой
муфтой. Лицо ее, круглое и румяное, освещенное последним отблеском зари
и снега и оживляемое детским весельем, казалось почти сияющим. Короткая
полудетская юбка позволяла видеть маленькие ноги, обутые в высокие вале-
ные сапожки, отороченные мехом. Она смеялась и бросала вслед катившимся
куски скатанного снега.
—
Лотта, Лотта, катись за нами! — кричали ей снизу.
—
На чем я покачусь? На своей шубке? Возвращайтесь скорее с санками.
Потом, подобравши юбку, она стала усаживаться в широкие, но все же
слишком тесные для взрослого человека, санки к общему веселью детей.
—
Ну, кто со мною?
—
Я!я!Ия!Ия,Лотхен,ия!
—
Ну, вались все кучей!
И она сгребла действительно смеющейся и визжавшей кучей всех желаю
щих. Санки тронулись. От неправильной тяжести свернули в сугроб, опро
кинулись, и все пассажиры рассыпались и покатились уже самостоятельно,
без санок, в разные стороны, теряя шапки, рукавички, мелькая ногами в теп
лых пестрых чулках, крича от испуга и восторга. Сама Шарлотта долго не мог
ла встать от смеха. Наконец ее подняли общими усилиями, и она, отряхнув
шись от снега, легкой походкой в кругу детей отправилась к дому.
Калиостро, сняв шапку, спросил:
—
Как пройти к г-ну Медем?
Девушка остановилась в некотором изумленьи.
—
Вы к папе?
—
Я к графу Медем, я не знаю, батюшка ли он вам.
—
Да. Это мой отец. У меня еще есть дядя, тоже Медем... Я сейчас вас
проведу. Подождите, дети, не ходите за мною и поклонитесь господину.
—
Не беспокойтесь, я сам дойду, вы мне только укажите вход. Я не хочу
мешать вашим развлечениям.
Девушка покраснела.
—
Вы давно смотрите, как мы дурачимся?
—
Довольно.
—
Вы наверное подумали: какая глупая девушка, уже взрослая и возится
с ребятами. Я люблю детей.
—
Это делает честь ваш ем у доброму сердцу.
—
Ах, Лотта такая добрая, такая добрая!
—
Сестрица совсем, как ангел!
—
Тише, дети, тише!
—
Это ваши братья и сестры? — спросил граф.
—
Не все.
—
Нет, все, ты всем сестрица, всем!
—
Видите, как вас любят.
Шарлотта стояла, опершись рукою на голову самого маленького, и, улы
баясь, ответила:
—
Вы их простите, сударь, они маленькие дикари и говорят без при
крас. И еще простите, что случайно вам пришлось попасть в такое шумное об
щество.
—
Мне случай дал возможность быть свидетелем очаровательной сцены.
—
Благодарю вас! — ответила девушка, приседая, потом, указав графу
подъезд и подождав несколько секунд, вдруг спросила вдогонку:
—
Вы не из Берлина, сударь?
—
Моя последняя остановка была в Кенигсберге, но я был и в Берлине.
446
—
Вы граф Калиостро?
—
Да, это я.
—
Вас ждут.
Граф поклонился и продолжал идти к высокому крыльцу.
2
Если вообще Калиостро ждали в семействе Медем, то в данный вечер,
казалось, никто не был приготовлен к его появленью.
Два брата Медем, нотариус Гинц и г-жа Кайзерлинг спокойно играли
в карты при свечах и со спущенными шторами. Графиня Медем, г-жа Вирен
и молодая г-жа Гратгауз рядом вязали за круглым столом; в соседней комнате
кто-то играл на фортепиано; при каждом громком пассаже собачка поднимала
голову и ворчала, а г-жа Кайзерлинг, не отрываясь от карт, кричала:
—
Тихо, Фрид! Это советник Ш вандер играет Гайдна. Все в порядке.
Через три комнаты служанка резала хлеб и расставляла тарелки; парень
с фонарем стоял у порога, принеся молоко с погреба, и говорил о погоде.
Все было в порядке, все было как всегда в этот мирный митавский вечер.
Приезд незнакомого человека нарушил спокойствие ужина. Прочитав
переданное ему письмо, Медем поцеловался с графом и, показав на него
рукою своим семейным, произнес:
—
Это он.
Когда дошла очередь пожать руку Калиостро до советника Швандера,
последний, посмотрев на гостя поверх очков, спросил:
—
Не граф ли Феникс вы в одно и то же время?
—
Да, я иногда называюсь и этим именем, когда нужно соблюдать особен
ную тайну. Я думаю, что это не меняет дела.
—
О, конечно! Нам писал о вас майор Корф.
—
Из Кенигсберга?
—
Вы угадали.
Калиостро нахмурился. Г -жа Кайзерлинг, складывая и раскладывая кар
ты, которые она держала в руке, заметила про себя:
—
Советник верен себе, как часы!
Калиостро сдержанно, словно с неохотой, произнес:
—
Г-н Корф прекрасный человек, насколько я могу судить...
—
Прекрасный, вполне достойный! — с удареньем подтвердил Ш ван
дер. — Но иногда легкомысленно судит о некоторых вещах и людях, которые
вполне заслуживают более серьезного и осмотрительного отношения к ним!
—
Вы отлично говорите, но я думаю, что в вещах важных именно эта-то
осмотрительность и руководит всегда майором.
Граф очевидно начинал приходить в волненье и даже некоторый гнев.
Осмотревшись, он говорит:
—
Меня удивляет ваше недоверие, господа. Когда я снабжен такими
письмами от обществ...
—
Вы их показывали и в Кенигсберге?
—
Конечно!
—
И, однако, они не убедили майора!
Калиостро только мигнул глазами и продолжал:
—
Я приезжаю в дикую и варварскую страну...
—
Позвольте, господин гость! Не следует порочить тех людей, которые
оказывают вам гостеприимство. Мы вовсе не так дики, как вам угодно думать:
у нас есть посвященные и общество; кроме того, почтенный доктор Штарк
уже давно преподает нам церемониальную магию.
447
—
Церемониальная магия! — нетерпеливо воскликнул граф и обернулся.
На пороге стояла Анна Шарлотта Медем, окруженная теми же детьми.
Калиостро быстро подошел к ним.
—
Тут есть какой-нибудь ребенок нездешний?
—
Как нездешний? — спросила Шарлотта,— они все из Митавы.
—
Я хотел сказать, не из этого дома.
—
Вот маленький Оскар Ховен, ему давно пора домой! — ответила девуш
ка, выдвигая вперед мальчика лет шести.
—
Нет! — проговорил тот, упираясь.
—
Как, ты не Оскар Ховен?
—
Не надо домой!
—
Пусть он останется на полчаса! — сказал Калиостро и затем продолжал
властно, будто отдавая приказание: — остальные дети пусть удалятся.
Пошлите письмо к г-же Ховен, пусть узнают, что она делала в семь часов,
подробно и точно. Здесь все свои?
Медем молча наклонил голову в знак утверждения.
Заперев двери, Калиостро положил руки на голову маленького Оскара
и поднял глаза к небу, словно в мысленной молитве. Затем произнес странным
голосом, совсем не тем, что говорил до сих пор:
—
Дитя мое, вот книжка с картинками, ты увидишь там маму. Говори
все, что заметишь.
При этом он обе руки сложил тетрадкой и поместил их ладонями к глазам
малютки. Тот вздыхал и молчал, его лоб покрылся испариной. Было так
тихо, что было слышно, как потрескивают восковые свечи на карточном столе
и тихонько ворочается собака.
—
Говори! — повторил Калиостро еле слышно.
—
Мама... мама шьет, и сестрица Труда шьет. Мама уходит, кладет шитье,
подвигает скамеечку под диван... сестрица одна... ай, ай! Что это с сестрицей?
Как она побледнела... держит руку у сердца. Вот опять мама, она целует
Труду, помогает ей встать... А вот пришел Фридрих... он в шапке... кладет
ее на сундук... обнимает маму... Труда улыбается... Фридрих очень красный...
Ребенок умолк. Все оставались неподвижно на местах, часы тикали. Лицо
мальчика перестало быть напряженным, и он заснул спокойно. В двери посту
чали.
В письме г-жи Ховен было написано: «В семь часов я шила с Гертрудой,
потом вышла по хозяйству. Вернувшись в комнату, я увидела, что с дочерью
сердечный припадок, она была страшно бледна и рукою держалась за сердце.
Я очень испугалась, стала ее целовать, стараясь перевести в спальню. Тут
совершенно неожиданно для нас вошел Фридрих, который вернулся из име
ния раньше срока и которого мы считали за десять верст от Митавы. Дочери
стало легче, так что она даже стала улыбаться. Тут пришел ваш посланный,
и вот я пишу».
Медем читал письмо вслух. Не успел он его окончить, как Ш арлотта через
всю комнату бросилась к Калиостро, смеясь и плача стала целовать ему руки
и колени, восклицая словно исступленная:
—
Дождались, дождались! О, учитель! Какой счастливый день!
—
Милое дитя! — нежно сказал Калиостро, целуя Шарлотту в лоб и под
нимая ее с пола.
Граф Медем почтительно подошел к Калиостро и сказал, наклоняя голову:
—
Учитель, простите ли вы нашу недоверчивость, наше сомнение?
Поверьте, только желание искреннего рассмотрения и добросовестность за
ставили нас не сразу раскрыть сердца. Дни лукавы, а врагов у братьев
немало.
448
3
Порыв Шарлотты никого, по-видимому, не удивил. Она была известна
как девушка экзальтированная, порывистая и переменчивая. Обладая острым,
слегка насмешливым умом, прекрасным и благородным сердцем, детским
и мечтательным характером, она пользовалась большим влиянием не только
в семейном кругу и у митавских масонов, но у многих людей, даже мало ее
знавших, так что ее мнения и поступки иногда служили совершенно неожи
данными примерами. Но в кружке Медемов перемены настроений непостоян
ной Шарлотты действовали, может быть, более, чем следовало, и отражались
неизменно как давление атмосферы на барометр, так что Калиостро даже
сам не предполагал, какую одержал победу, покорив сердце девушки.
Кроме того, имея через отца большие связи, Анна Ш арлотта их энергично
поддерживала, будучи яростной корреспонденткой, и, сидя в М итаве, имела
новости, привязанности, поручения, дела, безделие, сведения о книгах, авто
графы знаменитостей почти из всех городов Германии, России, Польши,
Франции и Англии. Она знала почти все европейские языки и была хорошей
музыкантшей, играя на фортепьяно, скрипке и арфе и обладая приятным,
несколько сухим голосом.
На следующее утро Лоренце сделали визит Ш арлотта с матерью, ее тетка,
г-жа Кайзерлинг и другие дамы их кружка, а скоро граф и графиня пере
селились к Медемам, чтобы Калиостро удобнее было наставлять своих новых
учеников. Пошли весенние дожди, не позволяя часто выходить, из дому. Ка
лиостро был всецело занят устройством новой ложи, и даже часть дома Меде
мов переделывали специально, чтобы можно было собираться и делать опыты
ясновидения, точно следуя указаниям нового учителя. Лоренца несколько
скучала, хотя и подружилась с Шарлоттой. Но идеалистическая экзальтиро
ванность девицы Медем не очень нравилась итальянке и была ей даже непо
нятна, так что графиня чаще проводила вечера за картами с пожилыми
дамами.
Это было уже в начале апреля. Граф пошел погулять по уединенной доро
ге, редко обсаженной березами и ведущей к кладбищу. На середине пути было
выстроено довольно неуклюжее круглое сооружение с тремя окнами, назы
вавшееся «кладбищенской беседкой», туда ниКто не заходил, так как оно
стояло в стороне и казалось мало привлекательным с виду. Сюда-то и зашел
Калиостро не столько отдохнуть, сколько для того, чтобы остановить быстро
бегущие мысли, которые рисовали уже ему Петербург, куда он намеревался
отправиться, двор, северную Семирамиду, будущую свою славу, влияние и
новые путешествия, новые успехи, новые ученики. Калиостро отгонял эти
мысли, но, когда случалось ему быстро ходить, особенно одному, всегда эти
картины, эти мечты приходили ему в голову. На этот раз графу показалось,
что его место уже занято, так как из беседки раздавались голоса, но оказалось,
что внутри никого не было. Калиостро заглянул в окно; оказалось, что по дру
гую сторону здания, где был пустырь, находилась скамейка, где теперь сидело
двое молодых людей, одного из которых граф сейчас же узнал за брата Анны
Шарлотты, молодого Амедея Медем, другой ему был неизвестен. Они продол
жали разговор громко, очевидно не думая, что их кто-нибудь услышит, к тому
же зная, что место очень пустынно.
—
Я так измучился в разлуке! — говорил тот, кого граф не знал,— я
считал не только дни, часы там, вдалеке от всех вас, от тебя, от ненаглядной
Шарлотты... Помнит ли она обо мне?
—
Она тебя любит по-прежнему... но теперь... отец ведь запретил говорить
о тебе после того, как ты поссорился со своим батюшкой...
15 М. Кузмин
449
—
С тех пор, как разнесся слух, что отец лишил меня наследства и выгнал
из дома?
—
Зачем так горько говорить? Конечно, отец, желая сделать свою дочь
счастливой, не может опираться на одни твои чувства.
—
А и на капитал?
—
Не на капитал, а на твое положение и доброе имя. Сестра и сама
могла бы всем пренебречь, если бы...
—
Если бы меня любила?
—
Она тебя любит, Петр. Ты не можешь ничего сказать против этого.
Это верно. Но она не хотела огорчать отца. Вообще здесь все против тебя
очень восстановлены.
—
И это из-за детской шалости!
—
Из-за детской шалости!
Молодые люди помолчали. Потом Амедей спросил:
—
Как ты вернулся? Ты помирился с бароном, или этот приезд навлечет
на тебя еще больший гнев?
Слышно было, что тот только вздохнул.
—
Что же, Петр, ты не отвечаешь, или ты уже не считаешь меня своим
другом?
—
Я не изменился, я все тот же Петр Бирен, но я никому бы не посове
товал уезжать на полгода; самые крепкие, самые священные привязанности
не выдерживают такого срока. О, Лотта!
—
Я тебя уверяю, что сестра моя любит тебя по-прежнему. И вот что я
предложу тебе! Если ты явился тайком и не хочешь, чтобы тебя видели,
поселись в моей рабочей ком нате, туда никто не ходит, а обед я тебе буду
носить, как тюремщик. Может быть я даже намекну Лотте и устрою вам ма
ленькое свидание.
—
Амедей, ты настоящ ий друг!
—
А ты не верил этому? Но пойдем. Становится темно. Но все-таки в
Митаве трудно прожить инкогнито...
Действительно, становилось темно, в зеленоватом небе засветились звезды,
и едва можно было различить лужи на дороге. Калиостро, подождав, когда
уйдут друзья, стал уходить тоже, как вдруг ему показалось, что по дороге
мелькнула серйя тень. Будучи полон только что слышанного разговора, граф
крикнул в сумерки:
—
Шарлотта! Анна Шарлотта!
Тень остановилась. Калиостро быстро по лужам подошел к ней; дейст
вительно, это была сестра Амедея. Она была в сером плаще и вся дро
жала.
—
Отчего вы здесь, дитя мое, и в такой час?
Желая преодолеть волнение, она ответила, стуча зубами:
—
Я могла бы задать тот же самый вопрос вам, граф.
—
Мне никто не может задавать вопросов. Но вы вся дрожите, вам холод
но... Куда вы идете?
—
Туда! — ответила девушка тоскливо, протягивая руку вперед.
—
На кладбище?
Шарлотта кивнула головою.
—
Зачем? Что за безумие!
—
К брату.
—
К вашему брату Амедею?
—
Нет, к моему брату Ульриху!
Она отвечала монотонно и уныло, вроде ясновидящей, была совершенно
непохожа на ту Лотту, что каталась с горы в детской куче, но Калиостро,
450
успевший несколько привыкнуть к характеру Анны Шарлотты, уже не уди
вился этим переменам. Между тем девушка продолжала:
—
Мой брат Ульрих скончался прошлый год... О, ни одна душа не была
мне так близка, как его! Она и после смерти имеет постоянные сношения
со мною. Я слышу его голос... чувствую его мысли, желания!.. Это странное
и сладкое блаженство. Учитель, не препятствуйте мне.
Она продолжала дрожать и, казалось, сию минуту могла упасть. Калиостро
взял ее за руку.
—
Разве ваш брат здесь похоронен?
—
Нет, он похоронен в Страсбурге, но он любил это место, и его душа
охотно сюда прилетает.
—
Успокойтесь! Она уже здесь. Вы слышите?
Выплыла неполная и бледная луна, осветив лужи и колонны беседки;
тихий ветер качнул прутья берез. Ш арлотта закрыла глаза и склонилась на
плечо Калиостро.
—
Да, я слышу, я чувствую! Как хорошо! — шептала она.
Граф повел ее домой, закрыв от сырости полой своего плаща и поддержи
вая одной рукою. Она едва передвигала ноги и улыбалась, как больная. Тени
от голых деревьев смутным рисунком бродили по лицу и фигуре идущих.
—
Учитель, не оставляйте меня! — сказала Шарлотта.
Калиостро, помолчав, ответил:
—
Скорее вы меня оставите, дитя мое, чем я вас покину.
—
Я вас оставлю? Это может случиться, если вы оставите сами себя! —
с жаром прошептала .Шарлотта и снова склонилась на его плечо.
4
Старуха Медем видимо была расстроена и невнимательно слушала Ш ар
лотту. Та сидела на низеньком табурете и пела, аккомпанируя себе на арфе.
Казалось, девушка похудела, хотя лицо ее не было меланхолическим, а осве
щалось скрытой, чуть теплившейся надеждой. Последние дни Анна Шарлотта
была особенно неровна, то молча сидя часами, то вдруг прорываясь какой-то
буйной радостью . Сегодня был день тихой, элегической грусти. И романс,
который она пела, подходил к ее настроению. В нем говорилось о разлученных
влюбленных, которые одиноко поверяют свои жалобы, одна — лесным де
ревьям, другой — морским волнам, и арфа передавала то влюбленные стоны,
то шум дубравы, то морской тихий прибой. Окончив песню, девушка не под
нималась, а рассеянно перебирала струны, словно не желая, чтобы звуки
улетели бесследно.
—
Чьи это слова, Лотта? Я что-то позабыла.
—
Чьи это слова? — задумчиво повторила Ш арлотта и поправила волосы.
—
Да. Ты сама верно не знаешь.
—
Нет, я знаю очень хорошо.
—
Чьи же?
Шарлотта улыбнулась.
—
Имени этого поэта я не могу произносить в вашем доме.
—
Что за странное выражение «в вашем доме»? Разве дом твоих родите
лей, вместе с тем, не твой дом, дитя мое?
—
Конечно, так, но не я устанавливаю в нем разные правила и запреще
ния, я подчиняюсь и нисколько не выражаю неудовольствия.
—
Можно подумать, что ты в тюрьме.
—
Никто этого не подумает, милая мама, и я не думаю.
15*
451
Мать подошла к Шарлотте, все продолжавшей сидеть на табуретке,
и прижала голову к своей груди.
—
Любишь? — спросила она, помолчав.
Девушка ответила, слегка усмехаясь:
—
Ты видишь, я благоразумна и скрываю довольно хорошо свои чувства.
Я не настолько люблю того, кого нельзя здесь называть, чтобы из-за этой
привязанности забыть все, но я ни за кого не пойду замуж, кроме как за него.
Я думаю, что я этим никому не причиняю огорчения.
—
Бедная Лотта! — проговорила г-жа Медем и задумалась.
—
Но, мама, что с тобою? Ты сама чем-то расстроена.
—
Нет, ничего!
—
Ну, как же ничего! Я вижу, чувствую. Ты не сможешь обмануть моего
сердца. Скажи, дорогая, скажи, как я тебе сказала.
Г-жа Медем вздохнула и тихо ответила.
—
Очень горестно ошибаться в людях, встречать вместо дружеского уча
стия черствый педантизм. Особенно в тех людях, к которым идешь с открытым
сердцем...
Не зная, к чему ведет свою речь старая дама, Шарлотта глядела вопроси
тельно и молчала, ожидая продолжения.
—
У меня случились маленькие денежные затруднения, которые мне
не хотелось доводить до сведения мужа и твоего дяди. Собственно говоря, это
дело, подробности которого тебе нет необходимости знать, меня не очень огор
чает. Меня огорчило совсем другое обстоятельство, имеющее впрочем каса
тельство к этому делу... Я обратилась к графу...
—
К графу Калиостро? — спросила дочь, нахмурившись.
—
Да, к графу Калиостро, нашему учителю и другу.
—
Простите, мама, что я вас перебиваю... Но что вам нужно было, деньги?
—
Если хочешь, деньги, притом такие, о которых никто бы не знал.
Я попросила графа прийти мне на помощь и употребить свои знания в ал
химии и свой опыт в увеличивании брильянтов.
—
Но, мама! — воскликнула с упреком младшая Медем и даже слегка
отстранилась от матери.
—
Что «мама»? Он сделал бы доброе дело и поступил бы дружески
по отношению к нашему семейству. Доктор Штарк, несомненно, это бы
сделал.
Шарлотта молчала, крайне взволнованная; наконец беззвучно спросила:
—
И что же граф?
—
Отказал... наотрез отказал. Сказал, что это все временные заботы (будто
я не знаю, что это затрудненье временное! Но я не святая!), что знанье пресле
дует другие цели, целую кучу вещей! Был надменен и неприятен. Боюсь, что
наша дружба его портит.
Старуха хлопнула табакеркой и недовольно умолкла.
Молчала и Ш арлотта, лицо ее сияло, из глаз текли слезы. Наконец она
сползла к коленям матери и заговорила восторженным голосом:
—
Он отказался, благодаренье Небу! Он отказался, а ты так просила!
Милый граф, дорогой учитель, вы выдержали большое испытанье! Мама,
мама, не огорчайтесь, вы были только орудием в Божьих руках. А затруд
нения, они минуют! Бог пошлет своего слугу, может быть, он уже на пороге,
чтобы избавить нас, слабых, и от этих мелких забот!
Она целовала и гладила старую даму, как вдруг, взглянув в зеркало,
вскрикнула и вскочила:
—
Граф, и с ним... и с ним барон Петр фон Бирен!
—
Шарлотта! — строго начала г-жа Медем.
452
—
Раз он идет под руку с графом Калиостро, значит можно произносить
его имя: Петр фон Бирен, Петр фон Бирен! Возлюбленный мой.
И девушка спрятала свое пылающее лицо на груди г-жи Медем, которая,
выпрямившись и насторожившись, смотрела на двери.
На пороге, улыбаясь, показался граф под руку с высоким молодым чело
веком с маленькой головой, прямым носом и выдающимся подбородком. Он
то краснел, то бледнел, вертел в слишком длинных руках треуголку, вообще
казалось, что Калиостро насильно тащит упирающегося юношу.
Не дав времени заговорить г-же Медем, граф быстро и громко начал:
—
Анна Шарлотта права: имя этого молодого человека может звучать
в этом доме как имя всякого благородного и честного человека. Г -жа
Медем, барон Петр фон Бирен является как ответ на ваше желание.
Он помирился со своим отцом, со своей совестью и восстановляет-
ся во всех своих правах. Только черствые сердца могут помнить про
шлое, заглаженное раскаяньем и добродетелью, зло. Примите юношу из мо
их рук. Еще прибавлю: Петр Бирен любит вашу дочь и она — его. Не
следует тушить чистого пламени их сердец, чтобы их души, ожесточив
шись, не загорелись тусклым огнем страсти. Г -жа Медем, я обращаюсь
к вам, как к матери, как к благородной и великодушной женщине, как к
ученице — взгляните на них! У вас доброе сердце. Благословите их. Убе
дить вашего супруга берусь я.
Г-жа Медем долго молчала, смотря то на пришедших, то на застыв
шую на ее груди Шарлотту, наконец сказала:
—
Добро пожаловать, молодой друг.
Калиостро зааплодировал, проворчав: «Браво свату», и толкал барона,
чтобы тот скорее целовал руку у будущей тещи, как вдруг Ш арлотта,
подняв свое заплаканное и смеющееся лицо, бросилась через всю комнату
не к Вирену, а к арфе, быстро опустилась на табурет, рванула струны
и, закинув голову, запела полным голосом, на этот раз не казавшимся
даже сухим:
Творца прославим: Он велик!
Любовь Он и благоволенье.
Святим в сердцах Господень лик,
Любви небесной отраженье.
Г-жа Медем стояла растроганная, прижав платок к глазам, опираясь,
с одной стороны, на во весь рот улыбавшегося графа, с другой — на ба
рона фон Бирена, не отводившего воспаленных и восторженных глаз с
закинутой головы певицы. На пороге показался г. Медем; увидя группу,
остановился, приложив палец к губам, будто прося не прерывать музыки,
так как он все понял и на все согласился.5
5
Деревья уже покрылись зеленым пухом, дороги просохли, запели птицы,
пастухи уже недели две выгоняли стада в поле; граф устроил особенную
ложу, посвятив все семейство Медем, их родственников, семейство Ховен,
советника Ш вандера, нотариуса Гинца, доктора Либе и даже кенигсберг
ского майора Корфа, бывшего гонителя Калиостро, теперь приехавшего в
Митаву и сделавшегося одним из самых ревностных учеников нового учи
теля. Граф делал последние наставления и проводил последние дни в кругу
453
друзей, собираясь вскоре отправиться в Петербург. Предстоящее путешест
вие не очень нравилось митавцам, рассчитывавшим, что Калиостро надолго,
если не навсегда, останется в их городе, но наставник понимал, что его де
ятельность не может ограничиться Курляндией и что, несмотря на крепкие
сердечные привязанности, путь его лежит все дальше и дальше. Семей
ство Медем считало его вполне за своего человека, особенно Анна Ш ар
лотта и ее жених, видевшие в Калиостро благодетеля и виновника их
счастья. Они мечтали, что он отложит свой отъезд до дня их свадьбы,
но Шарлотта не просила об этом, зная, что дела более важные, чем ее
личная судьба, занимают графа, и втайне надеясь, что к концу мая
он вернется в Митаву. Сам Калиостро был озабочен и несколько рас
сеян: часто во время бесед он умолкал, все молча ждали его слова,
через минуту он проводил рукою по глазам, извинялся и продолжал свою
речь усталым, разбитым голосом.
13
мая было назначено последнее собрание. Лоренца уже уложила сун
дуки и баулы, потому что на раннее утро были заказаны лошади.
Все были печальны и нервны, как перед отъездом. По обыкновению,
в комнату, где стоял стол с графином чистой воды, заперли «голубя»
(на этот раз маленького Оскара Ховена, как и в день приезда Калиостро)
и, прочитав молитвы, сначала спрашивали у него, видит ли он, что делается
в зале, чтобы знать, готов ли он принять видения. По знаку Калиостро
Шарлотта опустилась перед ним на колени, держа в руках карманные
часики. Сам граф стоял у двери в маленькую комнату, чтобы лучше
слышать ответы «голубя».
—
Видишь ли ты нас? — спрашивает граф.
—
Вижу! — раздается из-за двери.
—
Что делает Анна Ш арлотта?
—
Стоит перед тобой на коленях, в руках у нее часы, на часах десять
часов.
Все это вполне соответствовало происходившему.
—
Что ты еще видишь?
За дверями было тихо.
—
Что ты еще видишь?
Опять не было ответа. Все молчали и напряженно ждали. Ш арлотта
так и осталась, не вставая с колен. Вдруг в «голубиной» комнате нежно
и внятно прозвучал поцелуй.
—
О, небо! — прошептала Шарлотта.
Повременив, Калиостро снова спросил:
—
Что ты видишь?
—
Духа, он в белой одежде, на ней кровавый крест.
—
Какое у него лицо, милостивое или гневное?
—
Я не вижу, он закрыл лицо руками.
—
Спроси об имени.
—
Он молчит.
—
Спроси еще раз.
—
Он продолжает молчать.
—
Спроси как следует.
—
Он говорит... он говорит, что позабыл свое имя.
Калиостро побледнел и произнес дрожащим голосом:
—
Что ты еще видишь?
Молчание. И снова нежно и внятно прозвучал поцелуй.
—
Среди нас Иуда! — закричал на весь зал граф, смотря пылающим
взглядом на Анну Шарлотту.
454
Та закрыла лицо руками, поднялась среди общего смятения, но когда,
отведя руки, взглянула на неподвижного Калиостро, с криком: «Он сам»
упала на пол, как бездыханная.
6
Лоренца долго не могла привыкнуть к петербургским белым ночам,
она занавешивала тремя занавесками небольшие окна их квартиры близ
Летнего сада, закрывалась с головою одеялом, даже прятала голову под
подушку, напрасно: болезненная белизна, словно тонкий воздух или запах,
проникала через все препятствия и томила душу, заставляла ныть сердце
и кровь останавливаться.
—
Ах, Александр, я не могу! — говорила графиня,— мы живем слишком
близко к полюсу!
На Калиостро целодневное светло не производило такого болезненного
впечатления; наоборот, эти ночи нравились ему и удивляли его, как
и всё в этом странном городе. Ему даже казалось, что призрачный
свет — самое подходящее освещение для призрачного плоского города, где
полные воды Невы и каналов, широкие перспективы улиц, как реки, ровная
зелень стриженых садов, низкое стеклянное небо и всегда чувствуемая
близость болотного неподвижного моря — все заставляет бояться, что вот
пробьют часы, петух закричит,— и
всё: и город, и река, и белоглазые
люди исчезнут и обратятся в ровное водяное пространство, отражая желтизну
ночного стеклянного неба. Все будет ровно, светло и сумрачно, как до
сотворения мира, когда еще Дух не летал над бездной.
Дни были ясные, холодные и очень ветреные, пыль столбами носилась
по улицам, крутилась около площадей и рынков, флаги бились кверху,
некоторые офицеры ездили с муфтами, и сарафаны торговок задирались
выше головы.
Первые шаги Калиостро в новом городе были не совсем удачны. Свиданье
с майором Гейкинг, молодым кирасиром, повело к обоюдному неудоволь
ствию, почти ссоре. Граф в первый свой визит не застал барона Гейкинга,
который на следующее утро почтительно приехал к Калиостро. Но новый
учитель не понравился молодому офицеру. Расстегнутый ворот домашнего
платья, красное толстое лицо, сверкающие глаза, перстни с огромными
(барону показались фальшивыми) камнями, быстрые движения, ломаный,
полуфранцузский, полуитальянский язык, напыщенные обороты речи, власт
ное обращение — все заставляло его думать, что он видит перед собою
зазнавшегося шарлатана. Это впечатление не ускользнуло от внимания
Калиостро. Он перестал бегать по комнате и, круто обернувшись, про
кричал:
—
Вы сомневаетесь? Но я вас заставлю трепетать!
Барон усмехнулся и заметил сквозь зубы:
—
Имейте в виду, что я способен дрожать только от лихорадки.
Калиостро все больше и больше вскипал. Опустив одну руку в кар
ман, где бренчали монеты, и выставив другую в перстнях, он произнес:
—
Видите эти брильянты, слышите золото? Это добыто моими знания
ми, высокой наукой.
Гейкинг молча опустил глаза, будто стыдясь за своего собеседника.
Граф вне себя заорал:
—
У вас есть умерший дядя!
—
Есть. Это ни для кого не секрет.
455
—
Сейчас я вызову его тень, дерзкий мальчик.
—
Вызывайте, но с одним условием. Я выстрелю в него из пистолета.
Для тени это безопасно.
Калиостро секунду смотрел на барона, потом бомбой вылетел из комнаты.
Гейкинг пожал плечами и стал тихо ходить по ковру, позвякивая шпорами.
Лоренца, слышавшая всю эту сцену, ломала руки, не зная, что сделает
граф, но минут через пять Калиостро появился переодетым в парадный
кафтан и вежливо произнес:
—
Может быть, г-н барон не откажется откушать кофе?
Гейкинг отказался, они поговорили несколько минут об общих митавских
знакомых и расстались, но офицер не мог позабыть смешного и подозритель
ного впечатления, которое произвел на него Калиостро, и рассказы Гейкин-
га о его свидании с графом немало повредили последнему.
Барон Карберон (впрочем, он получил баронский титул только в 1781 го
ду), наоборот, отнесся очень приветливо и радушно к нашему герою. Он был
убежденный духовидец, петербургский масон и большой друг Мелиссино,
с которым вскоре и познакомился Калиостро. Выходку барона Гейкинга
они объясняли тем, что тот имеет надменный характер и, кроме того, очень
горд своею принадлежностью к берлинской Ландложе, которая вообще не
сколько пренебрежительно относится к шведским и английским масонам.
Карберон устроил графу и прием ко двору. Императрица приняла
Калиостро с улыбкой, но милостиво. Она уже охладела к масонам и хотя
не преследовала их, но далеко не так покровительствовала, как лет пят
надцать тому назад. К тому же она убедилась, что они не так ей полезны,
как она предполагала, а мечтательность и прекраснодушное фантазер
ство казалось ей смешным и опасным.
Калиостро показал несколько опытов во дворце. Екатерина внимательно
следила, но потом произнесла:
—
Браво, граф! Но что сказал бы мой друг, покойный Вольтер?
Узнав, что Калиостро занимается медициной и лечит, она советовала
ему обратить особенное внимание именно на эту отрасль знания, потому
что облегчение человеческих страданий — достойное занятие мудреца.
Доктор Роджерсон самодовольно закашлялся, приняв замечание на свой
счет, но посмотрел на Калиостро косо.7
7
Первые пробы лечения Калиостро производил дома на своей жене, когда
у нее болела голова или зубы. Понемногу он стал исцелять некоторые
болезни, то пользуясь известными лекарствами, то составляя снадобья сам,
то наложением рук без всяких медикаментов, то приказывая нездоровью,
как слуге, покинуть болящего. Он вылечил барона Строганова от нервного
расстройства, Елагина, Бутурлину и многих других. Наконец, он избавил
от неизлечимого рака асессора Ивана Исленева, чем особенно прославился
в русской столице, потому что Исленев после выздоровления впал в какое-то
восторженное слабоумие, запил и целыми днями бродил по улицам, прослав
ляя приезжего чудотворца, а за ним следом бегала жена его, ища повсюду
своего пьяного мужа.
Слава Калиостро распространялась по разным слоям общества; после гос
под к нему повалила челядь: лакеи, повара, кучера, форейторы и горничные.
С бедных он ничего не брал и даже снабжал их деньгами и платьем.
Однажды он исцелил даже на расстоянии, сидя у Потемкина во дворце и не
456
вставая с кресла. Со светлейшим его связывала крепкая духовная связь,
так как Григорий Александрович с первой встречи полюбил графа и уверовал
в его силу и знание. Впрочем, было еще одно обстоятельство, которое
привлекало к Калиостро русского баловня и даже приводило его часто в не
большие темноватые комнаты у Летнего сада. Потемкин полюбил не только
графа, но и графиню, и сделал это, как и все, что он делал, без удержа
и без оглядки. Калиостро, может быть, и замечал это, но смотрел сквозь
пальцы, не придавая большого значения любовным историям, зная Лоренцу
в сущности верной подругой и отлично понимая, что, во всяком случае,
шума поднимать не следует.
Уже три месяца прошло, как граф приехал в Петербург; город уже
не так удивлял чужестранца, и темные последние августовские ночи уже
не томили бессонницей Лоренцу. У Потемкина горели три лампадки перед
образами, и свет их мешался с алыми лучами заката. В окна был виден
золотой пруд и круглые, светлые ивы. Сам светлейший в халате без парика
сидел на .низком диване и слушал печально и мрачно, что говорил ему
бегавший по комнате Калиостро. Наконец тот умолк. Потемкин медленно,
будто с трудом, начал:
—
Регенерация, говоришь. Регенерация духа, возрождение... ах, граф, ес
ли бы верить, крепко верить, что это возможно! Что это не аллегория!
Душа так истомилась, загрязнилась. Порою сам себе в тягость! Молитва?
Но нужно, чтобы растопилось сердце, чтобы слова молитвы не тяжелыми
камнями падали куда-то. И куда? С первого взгляда я полюбил тебя, поверил,
но как преодолеть косность тела, плоти? Ох, как трудно! Я понимаю,
чувствую, что разорви цепи, путы тела, желаний наших маленьких, себя
любия, гордости, корысти, и сделаешься легким, как перышко, как стекло
светлым.
—
Я говорил вам, ваш а светлость, внешние наружные предписания,
которые способствуют внутренней победе.
—
Говорил, помню... Вроде наших постов. Что ж, это хорошо. Но вот что
мне смешно. Скажем, построить дом в этом саду, аккуратный, с кухней
и баней, и удаляться туда для духовного возрождения по известным
числам! Вот что меня смешит. Нет, пустыня, так пустыня в лесу, в тун
драх у Белого моря, с комарами и грязью. Или в шуме и пьянстве, ниче
го будто не меняя, вдруг измениться. Может быть, это еще труднее. А так,
как ты говоришь, мне что-то не очень нравится. Это для немцев го
дится.
—
Для всякого человека свои пути, свои, правила спасения. Я думаю,
ваша светлость, ваш путь возрождения не требует изменения ваших внеш
них привычек.
—
Привычки-то у меня очень затруднительные.
—
Вам помогут Небо и ваши друзья.
—
Знаешь? На Бога надейся, а сам не плошай. А друзья? До первого
чина, до первой бабы. Какие у меня могут быть друзья?
—
Вы очень мрачно и несправедливо смотрите на людей.
—
Поверь, справедливо. Да я ведь знаю, на что твой намек. Тебе-то
я верю. Не верил бы — не говорил бы.
Граф поклонился. Потемкин, помолчав, добавил с запинкой:
—
Еще меня одно смущает. Не отводишь ли ты меня от церкви?
Это ты брось.
—
Помилуйте, ваш а светлость, разве я говорил когда что-нибудь подоб
ное? Наоборот, крепче держитесь за внешнюю церковь, особенно если она
вам помогает.
457
—
Ты очень свободный человек, граф, свободный и широкий. Ты во всем
это так. Ведь я перед тобой виноват.
—
Я не знаю вашей вины передо мною.
—
Не знаешь?
—
Не вижу никакой вины.
Потемкин усмехнулся.
—
Ну, будь по-твоему: не виноват, так не виноват. Мне же лучше.
Когда Калиостро ушел, хозяин долго стоял перед окном, смотрел на
потемневший уже пруд, перекрестился и обернулся.
В дверях стояла Лоренца, опершись рукой о косяк и улыбаясь.
—
А, вот так гостья! Ты не встретилась с мужем?
—
Нет, а разве он был здесь?
Не дожидаясь ответа, Лоренца быстро подошла к Потемкину и обняла
его.
—
Светлость не в духе сегодня? Сердится, разлюбил?
—
Фу, как глупо!
Лоренца взяла со стены гитару и села под образами с ногами на
диван.
—
Цыганский табор?
Графиня запела вполголоса итальянскую песню. Потемкин сначала стоял
у окна, потом подсел к Лоренце и, гладя ее ногу, слушал.
—
Еще спой, пташка! — попросил он и тихо начал говорить, меж тем
как Лоренца пела.
—
Ты колдунья, Лоренца, как муж твой колдун. Ты зверек, заморская
пташка, замороженная. Я люблю тебя за то, что ты хромая, тебе этого не
понять. Ты не хромая. Ты хроменькая, убогенькая. Тебя нужно целый день
носить на руках. И хорошо, пожалуй, что ты не русская. Ты обезьянка
и тем нежнее мне. Я даже не знаю, есть ли в тебе душа.
Лоренца кончила и слушала причитанья Потемкина. Потом спокойно
сказала:
—
Светлость не любит бедной Лоренцы, он ее стыдится. Он никогда
не возьмет ее с собой в театр или хоть прокатиться. Он боится.
Потемкин нахмурился.
—
Бабья дурь! Мало я с тобой сижу. Кого Потемкин боится?
—
Светлость сидит со мной! Это не то, не то. Что ж я для него
таракан, который должен сидеть за печкой?
Лоренца целовала его своими тонкими губами, закидывая голову и закры
вая глаза. Лампада погасла: Потемкин твердил, наклоняясь сам всем телом
к лежавшей:
—
Пошла прочь, пошла прочь, обезьяна!
Наконец, надолго умолк в поцелуе, отвалился и прошептал, улыбаясь:
—
Славная регенерация!8
8
В числе пациентов Калиостро был бесноватый, Василий Желугин, ко
торого родственники посадили на цепь, так как он всех бил смертным
боем, уверяя, что он — Бог Саваоф. Жил он где-то на Васильевском острове.
Первый раз, когда графа ввели к больному, тот зарычал на него и бросил
глиняной чашкой, в которой давали ему еду. Чаш ка разбилась о стену, а
Калиостро, быстро подойдя к бесноватому, так сильно ударил его по щеке,
что тот свалился на пол, потом, вскочив, забормотал:
458
—
Что это такое? Зачем он дерется? Уберите его сейчас же.
Вторая оплеуха опять свалила его с ног.
—
Да что же такое? Что он все дерется?
Калиостро схватил его за волосы и еще раз повалил.
—
Да кто есть-то?
—
Я? Марс.
—
Марс?
—
Да, Марс.
—
С Марсова поля? А я бог Саваоф.
Калиостро опять его ударил.
—
Да ты не дерись, а давай говорить толком.
—
Кто это? — спросил граф, указывая больному на его родственников.
—
Мои рабы.
—
Аякто?
—
Дурак.
Опять оплеуха. Больной был бос, в одной рубахе и подштанниках, так
что можно было опасаться, что он зашибется, но Калиостро имел свой план.
—
Кто я?
—
Марс с Марсова поля.
—
Поедем кататься.
—
А ты меня бить не будешь?
—
Не буду.
—
То-то, а то ведь я рассержусь.
У графа были заготовлены две лодки. В одну он сел с больным, который
не хотел ни за что одеваться и был поверх белья укутан в бараний
тулуп, в другой поместились слуги для ожидаемого графом случая. Доехав
до середины Невы, Калиостро вдруг схватил бесноватого и хотел бросить
его в воду, зная, что неожиданный испуг и купанье приносят пользу
при подобных болезнях, но Василий Желугин оказался очень сильным и
достаточно сообразительным. Он так крепко вцепился в своего спасителя, что
они вместе бухнули в Неву. Калиостро кое-как освободился от цепких рук
безумного и выплыл, отдуваясь, а Желугина выловили баграми, посадили
в другую лодку и укутали шубой. Гребцы изо всей силы загребли к берегу, где
уже собралась целая толпа, глазевшая на странное зрелище. Больной
стучал зубами и твердил:
—
Какой сердитый, вот так сердитый! Чего же сердиться-то? Я не бог, не
бог, не бог, ей-Богу, не бог. Я Васька Желугин, вот кто я такой! А вы и не
знали.
—
А это кто? — спросил граф на берегу, указывая на родителей Желу
гина.
—
Папаша и мамаша! — ответил тот, ухмыляясь.
—
Вы можете его взять домой, рассудок к нему вернулся, — молвил
Калиостро.
Граф, желая отереть воду, струившуюся по его лицу, сунул руку в кар
ман и не нащупал там табакерки, подаренной ему Государыней.
Васька, видя озабоченное лицо Калиостро, засмеялся.
—
Табакерочку ищете? А я ее подобрал! — И откуда-то, как фокусник,
вы тащил золотую коробочку.
—
Где же ты ее подобрал?
—
У вашей милости в кармане и подобрал.
Граф обвел глазами присутствующих и молвил:
—
Рассудок к несчастному вернулся.
—
Понятно вернулся, раз табакерку своровал! — раздались голоса.
459
Тут ударила пушка с крепости. Больной закрестился, залопотал: «Не
бог, не бог!» и хотел выскочить из шубы и пуститься бежать в мокром
белье, но его удержали. На набережной был и асессор Исленев, и жена
его; оба находились в сильном возбуждении, и асессор казался пьяным. Ка
лиостро хотел было ехать домой переодеться, так как, не рассчитывая сам
на ванну, не захватил с собою перемены платья, как вдруг к месту про
исшествия подкатила открытая коляска, в которой важно сидела Лоренца,
а рядом нахмуренный Потемкин. Лоренца выскочила к мужу и стала его
расспрашивать, но снова толпа шарахнулась, расступилась и глазам всех
предстала Императрица с маленьким зонтиком и лорнетом у глаз. Коляска
Государыни остановилась почти у самого тротуара. Обозрев мокрого Калиост
ро, разряженную Лоренцу, смущенного Потемкина, мокрого же в одном белье
из-под шубы Желугина и прочих, Екатерина улыбнулась и промолвила:
—
Да тут всё знакомые! Я думала, наводнение, а это граф чудесит.
Но что это за люди?
—
Я не бог, я не бог, я Васька Желугин! — затараторил излечив
шийся, пытаясь выскочить из своего тулупа.
—
Что это за шут? Юродивый?
Екатерина нахмурилась.
—
Разумейте языцы! — гнусаво и очень громко возгласил асессор и уда
рил себя в грудь. — Целитель и спаситель, граф Калоша, благодетель! —
он тянулся поцеловать у Калиостро руку, жена его тянула за полу, ваточный
картуз свалился, а за ним растянулся и сам асессор.
—
Он пьян! — сказала Императрица,— убрать, пусть проспится.
—
Матушка, Государыня, десять лет ходил с раком!.. — з авопил было
Исленев, но его подняли и уволокли.
—
А кто же эта дама? — дальше спрашивала Екатерина, снова подни
мая лорнет, который она опустила на время выступления Желугина и Исле-
нева.
—
Моя супруга, графиня Калиостро.
Лоренца присела чуть не до земли. Императрица долго смотрела на
нее и на Потемкина, наконец молвила:
—
Я и не знала, что графиня так хороша.
—
Для меня хороша, она мне жена.
—
Ну, я думаю, что графиня и не для одного графа хороша! — сказала
Государыня и дала знак трогать, но, обернувшись, еще добавила: — Что это,
граф, я слышала вздор какой-то. Думаю, что враки. Ведь ты же полковник
испанской службы, а Нормандес уверяет, что нет у них в списках полковни
ка Калиостро. Путает наверно. Ну, будь здоров, не простудись.
Дела Калиостро пошли все хуже. Императрица стала к нему заметно
холодна, с нею вместе и двор не так стал относиться к графу. Доктора
с Роджерсоном во главе заволновались и стали распускать всякие сплет
ни про своего конкурента. Говорили, что он излечивает только нервоз
ных субъектов или мигрени. Про ребенка, которого он вернул к жизни,
уверяли, что тот был просто подменен другим. Барон Гейкинг и граф
Герц злословили и острили насчет Калиостро во всех салонах. Сам
Потемкин стал как-то неровен и не так часто беседовал с учителем,
предпочитая почти открыто выставлять Лоренцу как свою любовницу. Это
грозило скандалом. Кавалер Карберон, Мелиссино и другие друзья совето
вали Калиостро уехать, тем более, что Адам Понинский зазывал графа
в Польшу, а шведский король Густав тоже передавал свое приглашение,
специально прислав в Петербург полковника Толля. Проборовшись с врача
ми почти год, Калиостро выехал из Петербурга в апреле 1780 года, при
460
чем полиции донесли, что граф выехал из всех застав. Везде его видели,
и везде он оставил свою подпись. Куда он выехал с заплаканной Лорен-
цой, было неизвестно, но приехал он тем же апрелем в Варшаву.
9
В польской столице Калиостро встретили любезно и пышно. При
ехавший раньше него Понинский всех предупредил о прибытии великого
учителя, расхваливая его силу, будто это возвышало в общественных
глазах и самого пригласившего. Ложа тамплиеров ждала с нетерпением
графа, ожидая от него новых откровений; варшавские алхимики и каббалис-
ты, а их было немало, интересовались его химическими опытами и пресло
вутым светящимся камнем, о который можно зажигать свечи и который
гаснет от простого прикосновения рукава; дамы мечтали о предсказаниях
и интересовались графиней Лоренцой, а сам Адам Понинский фанта
зировал, что он выпросит у Калиостро домашнего духа и будет водить
его гайдуком. Собственно говоря, Варш аву они только проехали, прямо
отправившись в загородный дом Понинского, где для Калиостро были
отведены пять комнат, и в отдельном флигеле тотчас же начали устра
ивать лабораторию под присмотром пана Мосчинского. В первый же свой
выход в ложе Калиостро всех поразил следующей демонстрацией. Велев
всем присутствующим подписаться на пергаменте, он сжег его у всех на
глазах и потом тайными формулами заставил тот же свиток упасть с неба
нетронутым, с полными, даже не закоптившимися подписями. Несколько
светских предсказаний упрочили его известность.
Но здесь мало говорили о возрождении духа и еще менее были
склонны к сентиментальному прекраснодушию митавцев.
Варшавяне требовали золота, каббалистических брильянтов, светящихся
камней и поразительных успехов в разных областях, кончая успехом у
женщин. Адам Понинский был капризный и великодушный человек, но,
зараженный духом среды, часто поражал Калиостро грубостью и недухов
ностью своих желаний и требований.
Лоренца зато была в полном восторге от привольной и пышной вар
шавской жизни. Имея и посторонние знакомства, кроме масонских кружков,
Понинский ввел итальянку в общество, наполнявшее свое время прогулками,
праздниками, театрами и балами. Время было летнее, Лоренца часто ездила
по усадьбам, всегда сопровождаемая именитыми и неименитыми кавале
рами, которым нравилось свободное обращение и полудетская красота гра
фини.
В июне, в день рождения графини Калиостро, Понинский устроил
роскошный вечер и ночной праздник у себя за городом. Ожидали массу
гостей и самого короля, несчастного Станислава Августа Понятовского.
После обеда гости рассыпались по саду; на лужайке предполагались танцы,
по озеру ездили ложечники в голубых кунтушах, и эхо смягчало до
нежного воркованья охотничьи hallali и мазурки. Над высокими липами
и каш танами лиловело сладкое дымное небо, будто в истоме мерцали
звезды; мальчики бегали, высоко подняв подносы со сластями или темным
медом, разбуженные пчелы, жужжа, падали на траву, где горели еле
видные при пестрых фонарях светляки. Начался фейерверк: кружились,
взлетали, щелкали, шипели и лопались разноцветные брызги; с далекой
псарни каждому взрыву отвечал долгий лай, пробуждая дальше, как эхо,
лай деревенских шавок за Вислой.
461
Адам Понинский, взяв Калиостро под руку и отведя в темную аллею,
проговорил капризно:
—
Вы можете быть довольны. Какой праздник для милой графини.
—
Вы слишком добры, сударь!
—
Пустяки! Какой же иначе я был бы кавалер? Но у меня просьба
к графу.
—
Говорите.
—
Дайте мне напиток, чтобы сломить эту упрямицу пани Кепинску.
Вы не знаете, это необъезженная лошадь! Но хороша дьявольски.
—
Какой напиток?
—
Пустяки! Капли две. Вы же не можете этого не знать!
—
Конечно, я знаю подобные средства.
—
Ну вот, и для приятеля все это сделаете. Я могу вам еще пригодиться.
Калиостро посмотрел на капризное лицо поляка, освещенное наполо
вину желтым, наполовину зеленым светом бумажного фонаря.
—
Но зачем вам прибегать к таким средствам? Вам приятнее, если
дама полюбит вас добровольно.
—
Черт ли мне в ее доброй воле. Я хочу добиться, больше ничего.
—
Я не могу этого сделать.
—
Отчего? Вы чем-нибудь недовольны или графиня, кто-нибудь из слуг
вам нагрубил?
—
О, нет, но я не дам вам эликсира.
Понинский искоса взглянул на собеседника.
—
Может быть, граф не знает рецепта, тогда, конечно, другое дело.
Калиостро быстро схватил Понинского за руку.
—
Идемте!
—
Куда?
Граф вел хозяина к уединенному павильону на берегу пруда. В окно
разноцветно волнами врывались огни, отраженные водой и небесами, музыка
с озера и лужайки, запах скошенной травы и сладкой липы. В комнате
было несколько стульев, стол, диван, на стене против окна помещалось
круглое зеркало.
—
Смотрите! — приказал Калиостро.
В зеркале, кружась, отражались уменьшенные огни фейерверка и темное
небо. Постепенно из пестрого движения выплыли прозрачные черты, и огни,
будто живая кровь под кожей, шевелились под ними. Прямой нос, опущен
ные губы и по-китайски приподнятые глаза выражали веселость, над
менность и своенравье.
—
Пани Кепинска! — воскликнул Адам и упал на колени.
—
Это труднее сделать, чем наболтать пузырек, которого вам я не дам! —
сказал Калиостро, выходя из беседки.
Скрипки одни уже пели с лужайки, рожки умолкли. Граф сел под
большой фонарь и вспомнил, что в кармане у него письмо от Ш арлотты
Медем, которая к нему не писала давно. Ему его передали перед самым
обедом, и он не поспел его прочитать:
«Милый и добрый учитель и брат, не буду вам писать новостей, так
как их нет, а старые вы все знаете. Скажу вам то, что давпо хотела
сказать. Знаете, у меня есть зуб против вас. Почему вы не заехали в
Митаву, где все вас так любят, где каждая вещь хранит для меня воспоминанье
о вас? Конечно, ваш великий путь лежит мимо нас, скромных и неза
метных, но, дорогой учитель, боюсь сказать, до нас доходят тревожные
слухи. Я их гоню, не верю, чтобы даже слухи не темнили светлого
имени Калиостро. Ведь вы на виду у всего света. Какая осторожность
462
требуется. Вы даете людям то, чего они просят, но то ли им нужно, чего
они хотят? Подумайте. Они запросят у вас денег, успеха, любви, почестей,
фокусов. Этим вы можете их уловить ко спасенью; ну, хорошо ли это?
Я не сужу, я спрашиваю. Может быть, я предупреждаю и умоляю. Но нет,
я слишком уверена в графе Калиостро и знаю, что он никогда не свернет
с пути, хотя бы обманчивая видимость и говорила нам противное.
Да хранит вас небо, учитель. Целую ваши руки. А. Шар. Медем».
Калиостро оглянулся, ему показались такими далекими не только двор
Медемов, где Шарлотта каталась с горки, но даже и покои светлейшего,
в которых тот вздыхал о регенерации духа.
Скрипя каблуками по сырому песку, к нему быстро подошла Лоренца.
Положив голову ему на плечо, она помолчала, потом произнесла будто
про себя:
—
Это жизнь! О, Александр, я начинаю расправлять крылья! Польским
прошелся со мной король!
Она опять задумалась, потом проговорила недовольно:
—
Что у тебя вышло с синьором Понинским? Нужно исполнить его
просьбу, ведь это пустяки, какие-то капли. Он так щедр и любезен, может
быть, нам пригодится и на будущее.
Граф ничего не говорил, смотря на звезды. Потом спокойно и тихо
произнес:
—
Завтра мы уезжаем, Лоренца.
Графиня подняла было брови, но, взглянув на мужа, поняла, что прекосло
вить было бы бесполезно.
КНИГА ТРЕТЬЯ1
1
Чья карета, красная, с пестро намалеванным гербом, изображавшим
в одном углу лазурного поля золотую куропатку, мчалась по Страсбургу
с шести часов утра до поздней иногда ночи? Мчалась по бедным кварталам,
по богатым улицам, иногда в Базель, иногда в Саверн. На чьем пути нищие
останавливались, крестились и благословляли небо? Чьи двери осаждались
больными, начиная с блестящих офицеров и кончая деревенскими роже
ницами? Чей слуга все время разносил порошки, мази и капли? Чей салон
самый многолюдный, самый оживленный, где сидят по три часа от пяти до
восьми, остаются, кто хочет, обедать, всегда открытый стол, где бывают графы,
кардиналы, базельские банкиры и богатые еврейки? Чье имя служит город
ского гордостью, ради кого гостиницы вечно полны приезж их, дороги наполне
ны пешеходами, будто богомольцами в храмовой праздник?
Кто это?
Граф Калиостро.
Лоренца может быть довольна. Кажется, еще никогда они не были окруже
ны таким почетом, таким обожанием, таким прославлением!
Калиостро вскоре по приезде в Страсбург показал себя как чудотворный
целитель; его всегда скорая помощь, бескорыстье, вдохновенный и властный
463
вид привлекали к нему такую массу больных и любопытных, что через
месяц, уже в октябре 1780-го года, он должен был снять большое помещение
на оружейной площади, где и продолжал свою деятельность в самых
широких размерах. От пяти до восьми у него были медицинские приемы,
куда действительно собиралось не только все страсбургское общество, но
и приезжие специально издалека. Всем он находил привет, наставленье,
средство или просто улыбку. Графиня сидела у камина в соседней комнате,
окруженная дамами, счастливая и гордая. Главными друзьями графа были
кардинал Роган и базельский банкир Сарразен, оба богатейшие люди. Подру
жились они на почве исцелений, так как кардинал был освобожден от астмы,
а кроме того избавил от скарлатины кузена своего, князя Субиз, для чего
Калиостро ездил даже в Париж на 13 дней, а у Сарразена граф выле
чил жену. Оба крепко привязались к Калиостро и были до конца верными
друзьями. В Страсбурге Калиостро почти исключительно занимался меди
циной, возбуждая, конечно, зависть врачей, которая, однако, до середины
1780 года не смела высказываться. Особенно не любил Калиостро доктор
Остертаг. Скоро ему нашлись союзники по ненависти к графу. Одним из
них был виконт де Нарбонн, молодой человек, почти мальчик, очень красивый,
служивший в местном полку, хвастливый, влюбчивый и упрямый. Он долго
ухаживал за Лоренцой, она, по-видимому, оказывала ему внимание, но не в
такой мере и не так очевидно, как ему хотелось бы. Однажды в августе
на обеде у кардинала виконт сидел а рядом с Лоренцой. Передавая ей
соусник, он смотрел на ее лицо своими светлыми, как светлые фиалки, глаза
ми, не замечая, что коричневый соус течет струей на розовое платье гра
фини. Лоренца тоже этого не замечала, сама смотря с удовольствием
и удивлением на розовое лицо, печальное и страстное, де Нарбонна. Г -ж а
Сарразен через стол закричала:
—
Но послушайте, господа, вы думаете, что платье графини — роза,
которую нужно поливать удобрением.
Оба вздрогнули, покраснели, и соусник окончательно упал на колени Ло
ренцы. Все вскочили, дамы бросились вытирать пострадавшую, мужчины
смеялись, граф нахмурился, а виконт проворчал, от смущения не вставая
с места:
—
Сколько шума и разговора из-за какого-то соусника!
Г-жа Сарразен воскликнула, поворачивая Лоренцу, как куклу:
—
Но ведь платье все испорчено, какая жалость!
—
Можно купить новое! — не совсем соображая, что говорит, отвечал де
Нарбонн.
—
Я вам говорил, графиня, чтобы вы не садились рядом с этим господи
ном! — заметил громко Калиостро.
Виконт вскочил, с треском отодвинув стул и гремя амуницией, шпорами,
саблей, цепочками, будто встряхнули мешок с металлическим ломом.
—
Вы нахал, сударь, я вас вызываю на дуэль! — закричал мальчик
сорвавшимся голосом и покраснел, как свекла.
—
Я не фехтовальщик. Это ваше дело, — ответил граф спокойно, но по
бледнел и сжал кулаки.
—
Тогда стреляйтесь на пистолетах!
—
И этого не буду. Мое дело возвращать людям жизнь, а не отни
мать ее.
—
Трус.
Лоренца бросилась к графу, крича «Александр», но вдруг тарелка,
брошенная виконтом, как диск, мягко поднялась и со звоном разбилась о го
лову Калиостро. Общий крик, летит стул, по углам чуть не дерутся,
4G4
споря, кто прав, графа оттаскивают, он растрепан, лицо красно, костюм
растерзан, де Нарбонн, громыхая, уходит, хлопает дверью, кардинал для че
го-то снял парик и на его лысину желтым кружком капнул воск с люстровых
свечей. Лоренца давно без чувств, испуганные кареты быстро разъезжаю тся
в разные стороны. Мнение многих: вот что значит водиться с неизвестными
графами и графинями, которые вам сваливаются «как снег на голову».
Кардинал считается колпаком; Сарразены что же? — разбогатевшие еврей
ские выскочки, а виконт де Нарбонн — мальчик из хорошей семьи с манерами
и традициями.
На следующее утро по городу были расклеены памфлеты на графа, гра
финю и кардинала. Было смешно, смеялись даже те, кто дружил с Калиостро,
докторЛЭстертаг потирал руки. Выкопали какие-то слухи, сплетни, неудав-
шиеся леченья. Родильница и бабка предъявляли претензии к графу, его соб
ственный слуга и помощник, Карл Сакка, рассказывал по кофейням о
хозяине вещи, каких не выдумать бы фельетонистам. Калиостро сократил
приемы, хотел уехать, но остался по просьбе друзей, думая этим подтвер
дить свою невинность. Более скромная жизнь только в кругу философичес
ких друзей не была особенно по душе Лоренце, и она была почти рада, когда
граф покинул Страсбург. Популярность его не уменьшалась, но шум и блеск
его существования убавились; иностранцы не приезжали, некоторых он
сам не допускал, жену держал взаперти, молодых людей не зазывал и во
обще вел себя очень сдержанно. Виконт де Нарбонн, встречая на улицах
Лоренцу, кланялся ей издали, краснел и потуплялся, а граф грозил ему
палкой.
Наконец, главный друг Калиостро, кардинал де Роган, переехал в Париж,
а из Неаполя пришло известие, что кавалер Аквино умирает и хотел бы
видеть старинного своего спутника. Все-таки в Страсбурге Калиостро пробыл
около трех лет и был знаменит не меньше собора. «Наше солнышко уезжа
ет!» — говорили горожане и поднимали детей, чтобы те видели, как быстро
катилась размалеванная с гербами карета, с одной стороны которой кланялся
красный граф, а с другой — кивала нарумяненная Лоренца.
2
Приняв последний вздох и последнее наставление своего друга и покро
вителя, Калиостро посетил Бордо и осенью 1784 года приехал в Лион.
Его огорчали разделения между масонами, различие и соревнование
лож, диспуты и распри; он хотел всех братий собрать под одно крыло,
как добрая наседка цыплят, всех привести к «египетскому» согласу, встать во
главе и... голова кружилась от мысли, что было бы дальше! Что венценосцы,
что святейший отец был бы тогда в сравнении с ним, Калиостро?! Теперь
его главным занятием было леченье и организация обществ. В Лионе была
уже двенадцатая ложа; кроме того, там были последователи Сведенборга и
ученики «неизвестного философа» — мартинисты. Там была известна страс
бургская деятельность графа, и его прибытия ждали с сердечным волне
нием. В тот же день в честь приезда Калиостро было устроено факельное
шествие, перед гостиницей «королевы», что держали дамы Форэ, была испол
нена серенада, девочки в белых платьях поднесли по букету графу и графи
не; их наперерыв приглашали на обеды и засыпали подарками. Лоренце
этот почет казался скучноватым, и она вздыхала, вспоминая не только вар
шавские праздники, но и Петербург, и даже недавно покинутый Страс
бург. Банкир С. Костор вполне заменил графу базельского Сарразена,
465
выдающиеся и влиятельные в духовном отношении люди не только относи
лись благосклонно, но заискивали у нового учителя, и звезда Калиостро засве
тилась мирным, но большим и светлым огнем. Но сам мастер тоже не радо
вался. Надоела ли ему тихая и спокойная работа, питал ли он более честолюби
вые мечты, смущали ли его сомнения, или он просто устал, но все печальнее и
как-то тяжелее становилось его лицо, лишь глаза горели и воспламеняли по-
прежнему. Ложа «Победительной мудрости» была уже устроена, открылась
подписка на сооружение зданья «храма» в Бротто за рекой, никакого разде-
ленья не предвиделось, время шло благочестиво и достойно. Верх мирной
славы графа произошел в среду 24 ноября 1784 года, когда на собрании
братьев Калиостро вызвал тень недавно скончавшегося Проста де Ронэ;
и она всем была ясно видима, говорила со всеми и всех благословила.
Прост де Ронэ умер в полной бедности, все свое огромное имущество раздав
бедным и обществам. Братья были взволнованы до слез появлением почтен
ной тени; все обнимались, плакали, бросались к ногам Калиостро и даже,
выходя на улицу, сообщали свою радость прохожим. Граф пришел домой
поздно, долго прощаясь на улице со своими учениками. Лоренца, по-ви
димому, уже спала, все было темно. Войдя в свой кабинет, граф почув
ствовал, что в комнате кто-то находится. При этом не было холодка, как
от присутствия духов, а теплый комнатный воздух был тих и душен. Зна
чит, находился человек. Может быть, вор? Калиостро громко сказал в тем
ноту:
—
Кто здесь?
Ответа не было. Слабое мерцанье неподвижно стояло там, где были стол
и книжный шкап.
—
Кто здесь? Я знаю, что здесь кто-то есть,— повторил Калиостро.
—
Граф Калиостро, зажгите огонь. Пусть будет свет! — раздался муж
ской голос.
Граф несколько раз стукал кремнем, наконец, зажег свечу на комоде. У
стола стоял молодой человек в простом темном платье, но с ярко-розовою
перевязью через плечо. Калиостро не нужно было вглядываться, он сразу
узнал того незнакомца своего детства,— того человека с прекрасным лицом,
и даже не удивился, видя его совершенно неизменным. Граф не очень
любил воспоминанья детства, предпочитая воображать себя существом, взяв
шимся неизвестно откуда, но теперь в этой комнатной ночной тишине, с гла
зу на глаз с таинственным гостем, его сердце тепло и мягко раскрылось.
Еще минута, и он бросился бы на шею незнакомому юноше. Тот смотрел пе
чально и строго, словно сожалея.
—
Граф Калиостро, я пришел вас предупредить.
—
Мне грозит опасность?
—
Да, но от самого себя. Граф, проверьте свое сердце, вспомните
ваш у деятельность и только если найдете, что она никогда не была продикто
вана корыстью, тщеславием, гордостью или властолюбием, только тогда ее
продолжайте.
—
Моя совесть чиста, я не имел ни одного из перечисленных вами
побуждений.
Гость помолчал, потом ясно выговорил:
—
Это неправда.
Калиостро вскочил.
—
Как неправда? Что же, вы лучше меня знаете мои побуждения?
—
Лучше.
—
Чего же тогда спрашивать, тогда объявляйте, приказывайте.
—
Я пришел не приказывать, а предупреждать.
466
—
Я не знаю, теперь все командуют. Митавские девочки шлют мне на
ставленья и не насчет того, как играть в куклы.
—
Анна Шарлотта одушевлена лучшими стремлениями, и она вас не
наставляла, а умоляла.
Калиостро пожал плечами, потом спросил просто:
—
Чего же вы хотите?
—
Я говорю не от себя. Граф Калиостро, не увлекайтесь честолюбием,
не откалывайтесь из желанья самостоятельности, потому что всякий откол —
поранение, не вступайте в интриги политические или корыстные, не пускай
те пыль в глаза бедным ротозеям, не желайте быть прославленным. На
дейтесь только на Того, чье Царство — Сила и Слава.
—
А если я не исполню этого?
—
Вы будете оставлены.
—
Оставлен? Кем?
Незнакомец молчал. Калиостро принялся бегать по комнате.
—
У меня есть друзья высоких степеней и могущественных влияний,
у меня есть сила, богатство, знание. Кем могу я быть оставлен?
—
Старайтесь быть другом Тому, без которого все друзья ничто.
Граф расхохотался.
—
Поверьте, я лучше вас знаю все это.
—
Граф Калиостро, прошу вас не разговаривать со мной таким тоном и
перестать метаться из угла в угол.
—
Простите!
—
Я говорю не от себя, я вас предупреждаю. Если вы не верите, я вам
могу дать знак.
Вокруг гостя странно зареяло какое-то неопределенное сияние, предчув
ствие света, воздух сделался легче и теплее; казалось, сейчас послышится не
то звук, не то запах. Калиостро протянул руку:
—
Я верю.
Оба стояли молча.
—
Граф Калиостро, может быть, не следует говорить того, что я скажу, но
ответственность я беру на себя, Иосиф Бальзамо, не губи себя, прошу тебя
послушаться.
Голос незнакомца зазвучал совсем по-другому, он протянул обе руки, и
Калиостро бросился к нему на грудь. Больше гость ничего не говорил;
обняв последний раз графа, он поклонился, покрыл голову треуголкой и вы
шел за дверь.
Калиостро долго стоял смущенный, растроганный, не замечая, как по
толстым щекам его текут слезы. Проведя рукою по лицу, он заметил, что оно
мокро. Будто придя в себя, он бросился к двери, словно думая, что там еще
кто-нибудь есть. Потом шлепнулся в кресло, опять вскочил и, сдвинув парик
на сторону, принялся бегать, шепча:
—
Выдумка! И я хорош: граф Калиостро плачет в объятиях мальчишки!
Великий мастер, стыдитесь! Ваша сила, знание — все исчезнет? Глупости!
Вот я велю свече потухнуть — и она гаснет (и, действительно,
свеча на комоде заморгала, заморгала и погасла, будто кто прикрыл ее кол
пачком) , вот велю ей гореть — и она снова светит (правда, свеча снова забрез
жила и разгорелась). Ого, наша сила еще не исчезла! А не исчезла сила —
и все в порядке! Я буду сильнее всех! Какой восторг! Все люди мне
подчинятся, и я им дам то, что им нужно. Царство мое будет царством
милости и благости. Бедные братья, хотите вы золота? Золото к вам потечет
из моих рук, как источника, хотите успеха — успех идет вам навстречу;
любви, власти? — Все вам дастся, только признайте меня. Я беру все ваши
467
слабости, ваши грехи на себя; спите спокойно, только поставьте меня верши
телем вашей судьбы! Кто может становиться между мною и моим Богом,
какие самозванцы в серых плащах? Все это фокусы! Никто лучше меня не
знает Его воли, Его желаний, Его путей. Пусть меня оставляют, я не буду
оставлен!
Калиостро, закинув голову, поднял глаза, остановился в каком-то непо
движном восторге, как вдруг легкий металлический треск и звяк привели его
в чувство. Он прямо бросился к стене, где висела обнаженная шпага. Т е
перь на гвозде повис только один кусок, прилегающий к рукоятке, осталь
ные два обломка лежали на земле, скрестившись. Калиостро опустился на
пол и долго смотрел на мерцающий крест из сломанного натрое лезвия, по
том вскочил так порывисто, что свеча потухла, и закричал:
—
Графиня! Лоренца, Доренца!
Жена, вероятно, спала крепко, потому что никто не отозвался на крик
Калиостро. Закрыв лицо руками, он прошептал: «Один, один!», но вдруг
выпрямился и, толкнув бренчавшие обломки ногою, произнес торжественно:
—
Свет увидит, что может сделать один Калиостро, предоставленный
собственным силам!
3
Отъезд графа 28 января 1785 года, обставленный полною тайною, для
всех был большой неожиданностью; впрочем Калиостро любил такие неожи
данности, окружая иногда неважные поступки туманом, чтобы они не отли
чались для непосвященного взгляда от таких, которые действительно требо
вали таинственности. Лионские масоны надеялись, что мастер вернется к
2 0 -му августа, когда предполагалось торжественное открытие обновленной
ложи, и предполагали, что в Париж графа вызвали масонские дела, так как
в феврале там должен был быть съезд разных лож под названием «Филале-
ты». Может быть, Калиостро и думал принять участие в заседаниях «фила-
летов», может быть, скорее хотел броситься в кипучую парижскую жизнь, бо
роться, блистать, удивлять и властвовать, убедиться, что сила его не потеря
на, уверить себя на деле и скорей, скорей. А, может быть, на его отъезд повли
яли письма г-жи де ла Мотт, писавшей ему время от времени. Он так хорошо
помнил эту приятельницу кардинала, с которой он познакомился еще в Совер-
не! Она была мила, небольшого роста, с каштановыми волосами, вздернутым
носом, голубыми глазами и слишком большим ртом. Происходя из обедневшей
дворянской семьи, выросшая почти в нищете, пока ее не взяла на свое
попечение маркиза Бугэнвиль, Жанна де ла Мотт, уже скоро пять лет, была
замужем за жандармским офицером, толстым г-ном де ла Мотт, имела свой са
лон в Марэ и пользовалась влиянием у королевы. Злые языки уверяли, что
маленькая ла Мотт просто сняла в Версале комнату и сидела там иногда без
еды, просто для вида, когда слуги важно заявляли, что госпожа поехала ко
двору. Но, как бы то ни было, многим лицам она оказывала протекцию
и доставляла места, разумеется, за плату деньгами или товарами, потому что
она могла выхлопотать и поставки. Она оказала некоторые услуги родственни
ку де Роган, что еще больше скрепило ее дружбу с кардиналом. Калиостро
она легкомысленно и туманно писала, что его присутствие было бы очень
полезно, так как ни она, ни добрый кардинал не могут решиться на
какое-то дело.
В Париж граф приехал в начале февраля и, очевидно, собирался уст
роиться на широкую ногу, так как, проведя всего несколько дней в отеле,
468
где платил по пятнадцати луидоров в день, он снял особняк маркизы
д’Орвилье, по соседству с г-жой де ла Мотт, в том же Марэ, и обставил его
очень быстро богатою мебелью.
«Филалеты» действительно рассчитывали на участие Калиостро в их засе
даниях, но граф заставлял себя упрашивать, предъявлял разные требования,
чтобы пригласили непременно г-на Лаборда, чтобы уничтожили архив «фи-
лалетов», чтобы раньше признали обязательным «египетское посвящение»,
так что братья увидели, что, пойдя на уступки, они тем самым предрешают
исход совещаний, и оставили его в покое. Кажется, Калиостро ожидал других
результатов от своей требовательности, но представился вполне довольным и
занялся устройством собственной ложи.
Кардинал ждал его с нетерпением. Ему столько же нужен был совет
Калиостро, сколько хотелось просто рассказать про необыкновенное приклю
ченье. Спросив мельком про дела графа, кардинал с таинственным и лука
вым видом произнес:
—
Ну, граф, нам нужна ваша помощь.
—
Вы знаете, что мои знания и способности всегда к вашим услу
гам.
—
Знаю, но тут нужно совсем особое, непригодное к другим случаям
искусство. Речь идет о слишком высокопоставленном лице.
—
Что вы, мой друг, говорите? Как будто не знаете, что для всех лю
дей действуют одни и те же правила?
—
Мне нужно узнать, получила ли королева ожерелье?
—
Какая королева? Мария Антуанетта?
—
Ну да, Мария Антуанетта. Видите ли, милый граф, вы, конечно, толь
ко что приехали и не знаете, что тут происходило. Это тайна, но вам
я могу откры ть.
—
Тем более, если вы ищете совета.
—
Полгода тому назад мне нужно было передать королеве прошение.
Мне устроила свиданье наша добрая маленькая фея, г -жа де ла Мотт.
Это было летом в саду Трианона. Незабываемые минуты! Ну, хорошо, дело
было сделано, все вышло как нельзя лучше. Теперь, месяца два тому назад,
та же де ла Мотт пишет мне, что королева в большом затруднении,
г. Бемер сделал специально для нее ожерелье, но королева сейчас не имеет
должной суммы и ищет кого-нибудь из друзей, кто втайне от короля,
разумеется, помог бы ей устроить это дельце. Я очень благодарен г-же
де ла Мотт, что она меня известила. Мне было стыдно не поспешить по
мочь нашей обожаемой королеве, когда у меня кружева на праздничной су
тане стоят 1 0 0 0 0 0 франков, и когда я принужден держать четырнадцать
дворецких. Четырнадцать! Я только на днях это узнал. Иначе не обойтись.
Тем более, что с г-ном Бемером мы условились, что платежи будут произво
диться частями, как обещала и королева возмещать затраты.
—
Вы видели письма королевы?
—
Ну, конечно, и подпись: Мария Антуанетта Франции.
—
При чем же тут Франция?
—
Но она королева Франции.
—
Все-таки глупо так подписываться.
—
Вы стали вольнодумцем. Королева прелестна.
Калиостро был .рассеян и скучен. Ему казалось, что кардинал какой-то
не тот, что бывало. Самый Париж ему представился вдруг мельче, буржуаз-
нее и скучнее. Он равнодушно спросил:
—
Чего же вы хотите, мой друг? На мой взгляд дело запутанное
и не совсем чистое. Хорошо, если вы пострадаете только материально,
469
т. e. денежно. Но раз все формальности соблюдены, условия ваши подпи
саны, и вещь передана королеве, то значит дело кончено. Чего же вы хо
тите?
—
Узнать, передано ли ожерелье по назначению.
—
А вы кому его передали?
—
Г-же де ла Мотт, которая при мне же отдала его посланному от Марии
Антуанетты, которого я знаю в лицо, так как он же сопровождал королеву
на свиданье в Трианоне.
Калиостро молчал; молчал и кардинал, очевидно, недовольный, что его
рассказ не произвел желаемого впечатления. Снизу раздался звонок. К а
лиостро заметил:
—
Конечно, я вам узнаю, но, думается, что вам и так эта история стоила
немало денег.
Кардинал самодовольно кивнул головою.
—
Конечно, г -жа де ла Мотт очень милая женщина.
—
Кто говорит, что г-жа де ла Мотт очень милая женщина? Как, граф
Калиостро в Париже, и я ничего не знаю? Злодей, злодей! Но вы заглади
те вашу вину завтра в пять часов у меня. Не правда ли? Я живу в Марэ,
Неф С. Жиль. И вы в Марэ? Мы все соседи. Ну, кардинал, я сажусь, не до
жидаясь приглашенья. Впрочем, я так болтаю, что вам некогда предложить
мне кресло. Я так расстроена, г-н Бемер все-таки не выходит почему-то у ме
ня из головы. Я так впечатлительна. Наш ангел королева вчера была вся в го
лубом. Можно было умереть от восторга.
Хотя кардинал и придвинул кресло к камину для г-жи де ла Мотт,
она все же двигалась по комнате, повертываясь, приседая, разводя руками,
словно танцевала менуэт. Ужинать решили здесь же для тепла и не зажигать
люстры, поставив только канделябры. Когда кардинал вышел зачем-то, де ла
Мотт, сощурив глаза и понизив голос, сказала:
—
Вы упрекали кардинала в расточительности и предупреждали относи
тельно меня?
—
Откуда вы знаете?
—
Так, я просто слышала. Вам не выгодно со мною ссориться. Вам
нужны деньги и власть, все это в моих руках. Если хотите, давайте дружить,
вы не раскаетесь.
Г-жа де ла Мотт говорила очень быстро, боясь, что войдет кардинал.
Она наклонилась к графу, причем он видел всю ее небольшую грудь
в разрезе открытого платья, и сказала:
—
Хотите союз? Не пренебрегайте. Я могу дать недурные советы. Ког
да будете узнавать об ожерелье, в голубки возьмете ла Тур, мою племянни
цу: она очень способная девочка.
Входил кардинал. Де ла Мотт рассмеялась и хлопнула графа по руке.
—
Однако, какие манеры привез из провинции граф! Мы это всё здесь пе
ределаем.
Идя домой, Калиостро вспомнил, что все время властно правила разгово
ром и будто отдавала приказания г-жа де ла Мотт, а он, Калиостро, по
корно слушал.4
4
Опыт даже с очень способной племянницей г-жи де ла Мотт не удался.
Маленькая ла Тур не увидела ни королевы, никакого духа, а только расплака
лась и болтала какой-то вздор. Тетка ее тут же приколотила, сказала, что она
470
и без сеанса знает, что королева ожерелье получила, так как сегодня от
нее принесли письмо, где она просит подождать, как-нибудь устроиться до
1 -го октября, когда она внесет двойной взнос, а пока присылает тридцать
тысяч в качестве процентов. Кардинал обрадовался, подарил голубке коробоч
ку с драже и даже утешал графа в неудаче.
С парижскими существующими ложами Калиостро постепенно расходил
ся, устроив свою отдельную, но замечал, что опыты чаще не удаются, так
что приходилось прибегать к механической помощи или даже просто помощи
рук. Лоренца служила ему в этом хорошей помощницей. Граф не делал из
этого никаких заключений, только сердился и, сердясь, упрямей старался до
биться того, что от него ускользало. Не замечал или не хотел замечать и
того, что состав слушателей его делался все более легкомысленным и сме
шанным. Правда, оставался кардинал, Сарразены и Леожан — друзья, но
первый был увлечен и взволнован авантюрой с ожерельем, а вторые были дале
ко. Митава, Петербург казались оставленными за мильон верст. Граф устро
ил свой дом богато и импозантно, и с внешней стороны его жизнь была
крайне блестяща. Его собрания обратились в смешанный салон, где посети
тели менялись каждый день, говорили о делах, назначали свиданья. Между
тем как граф, собирая обрывки вдруг почему-то исчезнувших знаний, го
ворил напыщенные и смешные речи об Атлантиде, Египте, арканах, философ
ском камне, прерывая их комплиментами близко сидящим дамам.
Впрочем, суеверная слава о нем держалась крепко, и ночью, проходя пу
стынным Марэ, крестьяне со страхом показывали друг другу на огонь в его
лаборатории и спешили дальше, крестясь. Г -жа де ла Мотт перенесла
часть своей деятельности в салон Калиостро, что прибавило ему оживления,
но не способствовало духовности и серьезности общества. Графиня должна
была бы радоваться светской жизни, но ее тревожило состояние Калиостро,
которое, несмотря на внешне как будто еще увеличившуюся деятельность
графа, чувствовалось тревожным и мрачным. Когда он не думал, что на него
глядят, лицо его делалось обрюзгшим, печальным и тупым. Кроме того,
Лоренца, при всей своей наивности, замечала, что чаще и чаще граф бывает
смешным, что шепот и смешки окружающих почти не скрываются и что он
слушает растерянно и жадно всякого, кто властно говорит. Наконец весь
Париж, светский-, газетный, масонский, уличный, придворный, разинул рот
от изумления и смеха: граф основал женскую ложу «Изида» и мастером
выбрал графиню Лоренцу. Сделано это было по совету г-жи де ла Мотт.
Туманные и высокопарные объяснения Калиостро о значении женщин в 0 6 7 -
щей регенерации духа еще более смешили не только остряков, особенно,
когда вспоминали, какой рой пустых хохотушек, старых дев, авантюристок
и сводень ринулся в открытые двери этого святилища. Появились памфлеты,
стишки и брошюры, где «Изиду» сравнивали чуть не с публичным домом, а
Калиостро изображался в виде султана среди своих жен. Особенно смущало
одних и веселило других, что после сеансов, на которых присутствовал и
Калиостро, все переходили в соседнюю залу, где были накрыты столы, ждали
кавалеры и запросто ужинали, танцевали и пели куплеты.
Однажды утром кардинал приехал в Марэ сильно потрясенный. Прямо
пройдя в кабинет, он бросил перчатки в камин, вместо того, чтобы положить
их на геридон, и начал, отдуваясь:
—
Граф, я виноват, я скрывал от вас, но теперь я признаюсь и умоляю
о совете.
—
В чем дело? — спросил Калиостро тоже взволнованно, видя искреннюю
тревогу де Рогана.
—
Королева ожерелья не получила.
471
—
Как?
—
Бемер узнал это от г-жи Кампон, лектрисы королевы. Все письма под
ложны. Мария Антуанетта Франции! вы правы: кто же будет подписываться
так глупо? Мы все обмануты, но, главное, задета честь королевы. Ювелиры
были уже в Версале, там все известно. Боже мой, что же нам делать?
—
Ехать к королю, броситься к его ногам и сказать правду.
—
Нет, я этого не могу сделать.
—
Тогда это сделает за вас ваш друг.
—
И этого не надо! слишком поздно! — и кардинал закрыл полное лицо
маленькими ручками.
Калиостро молчал, глядя в окно и стараясь собрать свои силы. Что-то
последнее рухнуло словно около него. Но силы не увеличивались.
Кардинал поднялся совсем старичком.
—
Прощайте, учитель, благодарю вас за любовь и за советы, которыми я,
к сожалению, не мог воспользоваться,— и вы шел.
Калиостро стоял посреди комнаты. Покинут! Справится ли? Конечно, есть
и другая сила. В комнате утром Лоренца кроила новый лиф, ножницы и
бумага лежали на солнце. Граф подошел к ним, улыбаясь, и машинально
стал вырезывать мелкие неровные звезды, шепча:
—
Есть и другие силы, другие силы!
В дверь постучали. Вошел человек средних лет, похожий на адвоката.
Увидя ножницы в руках Калиостро, он попятился, но потом сверкнул гла
зами и поклонился. Назвался Франческо ди С. Маурицио, уверяя, что бывал
у графа на приемах. Калиостро молчал, ожидая, что будет дальше. На полу
лежали мелкие неровные звезды. Гость еще раз поклонился, прижимая руку
к сердцу. Бы ло неприятно, будто он без костей.
—
Не удивляйтесь, что я вам скажу. Нас никто не слышит?
—
Никто.
—
Я пришел вас спасти. Вы оставлены, но несправедливо.
Калиостро нахмурился.
—
Почему вы это говорите?
Гость, извиваясь, поклонился.
—
Простите. Я вас зову. Мне поручили снова дать вам помощь.
—
Знак, знак! — Калиостро топнул ногою.
—
Я знаю, что вы оставлены и скоро будете в Бастильи, сударь.
—
Что же дальше?
—
Обе ваши темницы будут разрушены, срыты с лица земли. Поверьте
мне, я вам помогу. Кто же вам поможет, эта мошенница де ла Мотт?
Калиостро молчал, потупясь. Потом глухо спросил:
—
Что я должен делать?
Незнакомец изогнулся чуть не до полу, отвечая:
—
Помириться с Апостольской Церковью.
Калиостро во все горло расхохотался, потом вдруг заметил мелкие звезды
на полу и медленно подошел к гостю.
Тот стоял, улыбаясь, и не гнулся.
—
Так вы?..
—
Да, конечно! — ответил Франческо, пожимая протянутую ему руку.5
5
Кардинал, как оказалось, был лучший провидец, нежели граф Калиост
ро: было действительно поздно обращаться к королю. Версаль был в вол
неньи после депутации ювелиров, которые все рассказали королю; был тай-
472
но созван совет министров, на котором было решено подвергнуть аресту
кардинала де Роган, которого арестовал сам король публично на приеме
15-го августа, г -жу де ла Мотт, арестованную 18-го августа, и, наконец,
Калиостро, арестованного после всех, может быть, по наговору г-жи
де ла Мотт, 23-го августа в 7 часов утра. Арестовали и ничего не знавшую
Лоренцу.
Г-жа де ла Мотт сопротивлялась властям; хотя арест ее производился
днем, она разделась, спустила шторы и легла под кровать. Сначала она крича
ла, что она спит, потом уверяла, что не может выйти, так как совсем голая,
ее вытащили за ногу, причем она укусила в икру сержанта; она все буянила
и вопила, наконец, разбила об голову арестовывающего ночной горшок и толь
ко тогда предалась в руки правосудия.
Всем известное дело тянулось с августа 1785 по июнь 1786 года. Кардинал
постарел, вел себя смирно, отвечал тихим голосом и не мог сообщить ниче
го, чего бы не знали тот же Бемер, г -жа Кампон или любой непричастный
к делу человек. Граф Калиостро и г-жа де ла Мотт обвиняли друг друга.
Г-жа де ла Мотт волновалась, плакала, кричала, выдумывала всякие обвине
ния вроде того, что граф наслал ей в камеру блох и т. п. Калиостро на вопрос
«кто он?» отвечал:
—
Знатный путешественник,— и потом, поговорив часа полтора о сотво
рении мира и тайнах природы, называл г-жу де ла Мотт воровкой и
вруньей. Судьи дремали, свечи оплывали, и подсудимых разводили по
их местам. Между тем нужно было торопиться с этим делом, так как в нем
была замешана королева. Письма ее сочли подложными только на основа
нии подписи «Марии Антуанетты Франции», так как такая подпись не при
нята и не умна. Но ведь можно и королеве иногда быть неумной и в делах
необычных подписываться не так, как принято! Уверяли, что и письма были
подложны, и на свиданье к кардиналу ходила вместо Марии Антуанетты
судомойка г-жи де ла Мотт (это сходство не оскорбило королеву, но вызвало
краску на лице кардинала), и что роль слуги королевы исполнял г-н Рето,
который служил у г-жи де ла Мотт, где кардинал его видел всякий раз, как бы
вал там. Не было явных улик, но дело для всех было подозрительным и стран
ным, тем более, что отдельные части ожерелья могли быть пущены в продажу
через подставных лиц кем угодно.
Начались очные ставки. Надеялись многое выяснить из очной ставки
графа и г-жи де ла Мотт; но на этот раз Калиостро изменил своей
важности и красноречию. Едва только ввели ее, как Калиостро закри
чал и обрушился на свою приятельницу с извозчичьей бранью. Г -жа
де ла Мотт не осталась в долгу, потому что, окончив браниться, она схва
тила зажженную свечку и бросила ее в живот Калиостро, но так неудачно,
что капли сала попали ей самой в глаз, и она чуть не окривела. Граф вос
кликнул:
—
Небо тебя покарало!
Г-жа де ла Мотт показала ему язык и замолкла.
Наконец, 31 мая кардиналу и графу Калиостро был вынесен оправдатель
ный приговор. Лоренца была освобождена еще 26 марта. Пленников выпус
тили на волю ночью, около полночи 1-го июня; тем не менее, все простран
ство перед Бастилией было полно народом. Народ же толпился на лестнице,
ожидая выхода оправданных. Как-то сразу в объятиях Калиостро очутилась
Лоренца.
—
Александр, Александр. Небеса видят правду! — восклицала она, по
крывая лицо и руки мужа поцелуями.
С улицы доносился шум.
473
—
Что это? — спросил граф, — или это простой уличный шум я, отвы
кнув, принимаю за народное волнение?
—
Там народ приветствует освобождение графа,— объяснил подскочивший
Франческо. Калиостро прислушался. Внизу гудели голоса на одной ровной
ноте, на которой вдруг выскакивало: «Долой убийц!», «Долой фальшивомо
нетчиков!», «Да здравствует справедливость!» Наконец кто-то вдали прокри
чал, как петух: «Да здравствует Калиостро!»
Граф улыбнулся. Франческо ди С. Маурицио взял его под локоть и,
извиваясь, говорил:
—
Добрый французский народ любит графа. Целый цепь стоит толпа,
ожидая вашего выхода. Они простые и чистосердечные; с ними можно делать,
что угодно: они'доверчивы.
Калиостро отстранился несколько, будто не помнил, что это за человек,
где он его видел, и зачем он здесь.
—
Я — Франческо ди С. Маурицио. Вы меня не помните?
Граф болезненно сморщился. На Франческо почему-то были рабочая блуза
и замасленный колпак.
Выйдя на улицу, он снял колпак и, махая им как дирижер, закричал:
—
Да здравствует граф Калиостро, невинно пострадавший.
Несколько голосов ему ответило. Шел теплый черный дождь; черная мок
рая толпа гудела, кое-где видны были фонари на палках. Калиостро протис
кался, сжимая руку Лоренце!
—
Может быть, это самая счастливая минута моей жизни!
Толпа бросилась бежать за каретой графа, то крича «да здравствует
Калиостро!», то «смерть палачам!», потом отстала, чтобы громить трактир.
Черный дождь гулко лился. Калиостро дремал в карете, покачиваясь, дер
жа руку Лоренцы в своей и всякий раз, когда пробуждался, удивляясь,
зачем в их карете сидит Франческо. Дома была приготовлена домашняя
встреча графу, и на столе у него лежало письмо от Шарлотты Медем. Ка
лиостро задумчиво покачал его на руке, потом пошел мыться и переодеться.
В письме было несколько строк.
«Граф Калиостро, я вам была верна, покуда вы были верны сами себе.
Теперь об этом не может быть и речи. Как человека мне вас жалко, и я гото
ва буду сделать все, что вам нужно, но как учитель и брат вы для меня
совершенно умерли, и я могу только плакать о вас и о себе всю свою жизнь.
Может быть, даже хуже, чем умерли, потому что человек мрака хуже мертвого
тела. Забудьте, что я была когда-то вашей ученицей,
Анной Шарлоттой ф. Медем».6
6
Все оправданные, тем не менее, должны были покинуть Париж как можно
скорее, тем более, что Мария Антуанетта, узнав о приговоре, была взбешена и
легко могла найти способ избавиться от неприятных и неудобных для нее лю
дей. Кардинал уехал в Овернь, а Калиостро с Лоренцой отправились в Лондон.
Вероятно, графу хотелось теперь в расцвете, как ему показалось после 1-го
июня, своей славы показаться там, где были его первые шаги, но в Англии сей
час же начал против него газетный поход знаменитый журналист Моранд, го
ворят, подкупленный французским правительством. Калиостро захотел отве
чать тем же оружием и помещал статьи, ответы, нападения, письма и брошю
ры, где чувство достоинства заменялось подозрительным красноречием, а по
лемика — бранью. Пробыв меньше году в Англии, почти исключительно про-
474
ведя это время в борьбе с Морандом, так что под конец это перестало интересо
вать даже любителей скандалов, Калиостро снова переправился на материк.
Пробыв некоторое время в Базеле у Сарразенов, он направился через Ш вейца
рию в Рим, куда давно хотелось графине. По пути Калиостро выбирал места,
где у него оставались верные друзья вроде Сарразенов или лионского г-на
С. Костор, или же небольшие городки, где он лечил с переменчивы м счастьем,
делал кое-какие не сохранившиеся предсказания да основывал «египетские»
ложи. В Эоп встретился с Казановой, но оба великие человека друг другу не
понравились. В швейцарском городе Освередо они остановились несколько
дольше. Это было в сентябре 1788 года. Дни стояли солнечные и ясные; из окон
их номера были видны снежные горы, где вечером и утром горит небесная
«альпийская роза».
Лоренца встала очень рано и, открывши окно, выставила голову в свежий
прозрачный воздух. Почти не было видно людей, какие-то старухи спешили в
капеллу, звонкий колокол которой напоминал пастушьи звонки; внизу на озе
ре ловили рыбу, и вода, и горы, и лодки — все было молочно-голубого цвета;
кричали петухи, и куры спокойно, еще по-утреннему, кудахтали; пахло пар
ным молоком и чуть-чуть сеном. Из некоторых труб поднимался уже дым, го
лубой на голубом небе. Х орош о в такое утро быть проездом в местности,
в которую никогда не вернешься.
Лоренца не заметила, как подошел к ней Калиостро и положил руку ей на
плечо.
—
Ранняя птичка!
—
Да. Я теперь и забыла, что значит рано вставать.
Оба помолчали, смотря на голубую радость за окном.
—
Какая простая жизнь, как жизнь младенца! — сказал задумчиво граф и
вздохнул.
—
Тебе некогда и отдохнуть, Александр! Завтра все узнают, что ты при
ехал, и поплетутся больные, калеки, твои масоны и желающие подачек. А ты
устал, мой милый! Я даже устала, а редко женщины, особенно такие пустые,
как я, устают от суеты.
—
Мой отдых — делать добро.
Лоренца, помолчав, спросила:
—
Александр, ничего не случилось?
—
Нет, что могло случиться?
—
Я не знаю, я спрашиваю.
Помолчав, она снова спросила:
—
Зачем около нас этот С. Маурицио. Он — гад. Я не брезглива и плохо
разбираюсь в людях, мне не противны мошенники, я даже г-жу де ла Мотт мо
гу находить милой, но этот Франческо, зачем он с нами?
—
Его же здесь нет.
—
Да, он ждет нас в Риме, готовит там квартиру. Рим! Это моя родина и
потом город, который нельзя не любить. Но теперь мое чувство как-то делится:
мне и радостно видеть место, где я росла, где мы с тобой встретились, и, вместе
с тем, будто чье-то черное крыло все покрывает. Мне кажется, это от С. Маури
цио. У тебя плохие слуги! Вителлини, Сакки, но Франческо мрачнее всех. *
—
Ты пристрастна к нему. Просто он тебе не нравится, вот и все. Он чест
ный малый.
—
Дай Бог.
Солнце, вставая все выше, позолотило голубой утренний свет.
Лоренца опять начала:
—
У тебя, Александр, мало друзей и будет еще меньше. У тебя один на
стоящий друг, это — я, но какой же я тебе друг. Ты знаешь, я нашего брата,
475
женщин, не очень-то высоко ставлю, а самое себя вишу хуже многих. Курица
какая-то!
—
Что ты сказала? — рассмеявшись, переспросил граф. — Курица? Какие
у тебя мысли в голове.
Он обнял еще раз Лоренцу и постоял молча. Лоренца еще раз сказала:
—
А все-таки, что-то изменилось, и я даже скажу, с каких пор.
—
С каких же?
—
Незадолго до нашего отъезда из Лондона.
Граф побледнел и закрыл окно, по ошибке закрыл и ставни. Утро исчезло.
—
Что ты хочешь сказать, Лоренца?
—
Зачем ты закрыл окно?
—
Холодно.
—
В тебе что-то исчезло.
—
Лоренца!
—
Что-то исчезло...
—
Но что?
—
Я сама не знаю.
—
Не надо никогда этого говорить!
—
Хорошо, я не буду, но это так.
—
Это не так, глупая курица!
Калиостро начал одеваться, потом действительно поплелись больные, кале
ки и т. п., и он позабыл об этом разговоре и лишь гораздо позднее, в римской
тюрьме, вспомнил о вызвавш их его досаду словах единственного и глупого
своего друга, Лоренцы.
7
Франческо ди С. Маурицио, в самом деле отправившись раньше в Рим, снял
там на испанской площади помещение для Калиостро и убрал его по своему
усмотрению. Особенно поражала своим устройством приемная зала: огромная
комната была вымощена зеленым мрамором, по стенам висели чучела обезьян,
рыб, крокодилов, по карнизу вились греческие, еврейские и арабские изрече
ния, стулья стояли полукругом, в центре треножник для графа, а посредине
зала стоял большой бюст Калиостро, сделанный с оригинала Гудона.
Тайные занавески, потайные входы, скрытые лестницы в изобилии разно
образили помещение. Граф остался не очень доволен, но ничего не сказал, тем
более, что Франческо уверял, что подобным образом обставленная комна
та производит непобедимое впечатление на римскую публику, вкусы кото
рой он будто бы отлично знает. Лоренца просто боялась входить в эту залу,
особенно когда Калиостро восседал на треножнике и давал ответы собрав
шимся.
Но все в Риме изменилось за эти пятнадцать лет; почти никого из прежних
друзей и знакомых не было, и общество собиралось смешанное, легкомыс
ленное и непостоянное, пожалуй, еще более жадное до диковинных зрелищ
и опытов, нежели парижская публика, так что С. Маурицио был отчасти прав,
устраивая для него такую балаганную обстановку. Калиостро не удалось в
Риме устроить собственную ложу, а от существующих он сторонился, так что
даже почти не был ни на одном из братских собраний. Можно было подумать,
что он следует первому совету Франческо помириться с Апостольскою Цер
ковью, но сдержанность графа объяснялась другими причинами. Не закрывая
уже глаза на то, что силы его слабеют, знание и влияние утрачиваются, опыты
часто не удаются, он предпочитал делать сеансы у себя, где система портьер,
476
зеркал, выдуманная С. Маурицио, много помогала в том случае, когда при
ходилось прибегать к механической помощи, а странные чучела и тексты от
влекали внимание.
Лоренца, единственный друг, была как-то в стороне, проводя большую
часть времени в прогулках по разным частям Рима не только там, где она вы
росла и где встречалась с графом, но и там, где она никогда раньше не бывала.
Словно она хотела насмотреться досыта ненаглядной и торжественной красо
тою унылого и прекрасного города.
Графине шел тридцать седьмой год, она пополнела, и хромота ее стала ме
нее заметна, а свежее, без единой морщинки, лицо действительно заставляло
подозревать, что Калиостро знает секрет молодости.
Лоренца зашла как-то в церковь; это была маленькая приходская церковь,
день был будний, и молодой священник с мальчиком служили тихую обедню
для трех-четырех человек. Графиня удивилась, она, кажется, со дня своей
свадьбы не была в церкви. Она не растрогалась,— ей стало жаль себя и на ко
го-то обидно. Она опять вспомнила про Франческо.
Время шло, приближалось Тождество Христово. Однажды на праздниках
Лоренца, сидя у окна, вдруг услыхала дудки и волынку, то пифферари шли с
вертепом поздравлять христиан с праздником. Лоренца упросила графа по
зволить пригласить к ним пифферари, сама ветром сбежала с лестницы. Дул
холодный ветер, и, казалось, скоро пойдет снег. Такая тишина на площади,
мальчики везут свой картонный пестрый вертеп.
Лоренца, накинув шубку на одно плечо, крикнула весело, как девочка:
—
Мальчики, зайдите к нам!
Маленький сделал было шаг к синьоре, но старший взял его за руку и, по
смотрев на дом и Лоренцу, ответил, не снимая шапки:
—
Нам некогда!
—
Почему некогда? Пойдите, поиграйте. Вон, какая у тебя славная во
лы нка.
Мальчик нахмурился.
—
Мы к еретикам и жидам не ходим. Вы проклятые. Для вас Христос не
родился.
Графиня осталась стоять на пороге, шубка на одно плечо, рукой опершись
о косяк, улыбаясь, будто замерзла. Потом тихо побрела по лестнице, когда уже
маленькие пифферари с своим вертепом скрылись из виду. Придя домой, Ло
ренца бросилась на кровать и громко зарыдала. Калиостро, даже позабывший
про пифферари, спрашивал жену с тревогою:
—
Но что с тобою, Лоренца? Курочка, что с тобою?
—
Мы проклятые, для нас Христос не родился, и даже дети, уличные
мальчишки, гнушаются нами.
Калиостро, помолчав, сказал ласково:
—
Ведь ты знаешь, что это вздор. Охота верить и придавать значение сло
вам детей.
Однако, Гимская курия рассуждала не лучше маленьких пифферари и
27 декабря арестовала графа и графиню Калиостро как еретиков, колдунов,
масонов и безбожников.
В доносе, на основании которого был произведен этот арест, было так охот
но описано все странное убранство графского помещения и так любовно по
ставлена каждая мелочь в вину, что сделать это мог только человек, устроив
ший это убранство, т. е. Франческо ди Маурицио, который как раз куда-то
исчез.
Так как масоны думали, что арест графа повлияет на их судьбу, то все в ту
же ночь бежали: и Вивальди, и Танганелли, и художник Любель; маркиза
477
Вивальди, та даже переоделась венгерским гусаром для бегства. Никто не раз
делил участи с Калиостро, кроме несчастного приятеля и спутника его на всю
жизнь, бедной Лоренцы.
8
Римская курия на все привыкла смотреть с точки зрения вечности, потому
срок от 27 декабря 1789 до 20 апреля 1791 года ей казался довольно коротким
для того, чтобы вынести свой приговор над несчастным заключенным. Сначала
графа заточили в крепость Св. Ангела, потом перевели в тюрьму С.- Лео близ
Урбано. Редко кто выходил к милой жизни из этих мрачных затворов. Разве
только для того, чтобы увидеть в последний раз золотое вечное римское небо
сквозь дым и искры еретического костра!
Графиню убеждали давать показания против мужа, как против простого
мошенника и шарлатана, уверяя, что таким образом наказание будет легче;
Калиостро оправдывался, делая логические и богословские доказательства
своей правоты и чистоты своего сердца. Соединяя все вместе, получали смеш
ную и чудовищную жизнь учителя, самозванца, целителя, благодетеля челове
ческого рода и антихриста.
Вспомнили все лондонские, парижские, варшавские, петербургские, страс
бургские и лионские сплетни. Книги против Калиостро, компиляции фанта
зий и клевет, появились во всех странах. Вольфганг Гете ездил по Италии со
бирать материалы о первых годах Калиостро. Даже Анна Ш арлотта бросила
свой камень в покинутого и заблудившегося учителя.
На допросах присутствовал папа Пий VII, что случалось нечасто. Говорил
ли граф как философ, — его обвиняли в масонстве, говорил ли как христиа
нин,— его обвиняли в иезуитстве, а масоны и иезуиты были почти одинаково
ненавистны святому отцу. Все были напуганы великим шатанием, которым
уже раскачивалась грозно растерянная Франция. Искали и ненавидели винов
ников сбиравшейся бури. Когда Калиостро провозили арестованного в кре
пость Св. Ангела, римская толпа мрачно бросала каменья, крича: «Смерть
французам!». Граф вспомнил свой выезд из Бастилии, тоже среди толпы, и за
плакал. Что могли сделать друзья, деньги, влияние? Калиостро был слишком
ценным и нужным узником для Ватикана. Оставалось одно: публично отречь
ся от заблуждений, чтобы избавиться от позорной смерти.
Граф и исполнил этот обряд. Босой, покрыв голову черным покрывалом,
прошел он от крепости Св. Ангела до церкви Св. Марии и там пред пастырем
прочитал свое отреченье, между тем как на соседней площади сжигали его ру
кописи, письма и бумаги.
Конечно, будь он прежним Калиостро, трудно ли бы ему было сделать, что
бы дождь залил костер, распались цепи, сам учитель был перенесен в Париж,
Лондон, Варшаву, чтобы освободить Лоренцу. Лоренца была заключена в мо
настырь. Там тихо, на Тождество, наверное, приходят мальчики с вертепом и
играют на дудках!..
Но теперь Калиостро был не тот. Он пробовал в тюрьме и напрягать волю, и
говорить заклинанья, и кричать от желанья. Только стуки слышались в сырой
стене, да проносились лиловатые искры. Тогда он бросался на пол и кусал па
лец, чтобы не выть от досады и боли. А то и кричал, требовал себе вина, про
сился гулять, бился головой о стену.
Что же? Он, как флакон, из которого вылили духи: легкий запах остался,
но он пустой, а с виду такой же.
Покинутый, воистину покинутый. А у него был путь, была миссия. Ведь не
в том смысл его жизни, чтобы дать пример школьникам или исцелить несколь
478
ко тысяч больных. Но если б он даже умалился до разума дитяти, что бы было?
Разве он может теперь мыслить как ребенок, разве напрасно даны были разум
и сила и свободная (увы!) воля.
Вместо блестящей звезды взлетела ракета и теперь дымится, медленно
угасая на земле.
Калиостро умер в тюрьме 26 августа 1795 года в 3 часа утра и погребен на
холме без отпевания и креста. Лоренца умерла несколько недель спустя, не
выходя из монастырской ограды.
19 февраля 1797 года французские войска заняли С.- Лео, генерал Домбров
ский спрашивал, здесь ли Калиостро. Ему сказали, что узник два года как
умер. Тогда генерал освободил остальных пленников, а крепость взорвал.
Известно, что Бастилия тоже была разруш ена 14 июля. Какой-нибудь меч
татель подумает, что эти неодушевленные сооружения постигла кара за то, что
они скрывали в своих стенах Калиостро, но не следует забывать, что много
тюрем, где сидел Бальзамо, стоят до сих пор, а если развалились, то от ветхо
сти, а также и того, что есть крепости, в которых никогда не было Калиостро, а
они между тем были взорваны. Впрочем, мечтателям закон не писан.
И
З
З
А
П
И
С
О
К
Т
И
В
У
Р
Г
И
Я
_ПЕНЦЛЯ„
Синяя чашка метеором мелькнула в голубом небе, казалось, оставляя за со
бою светящуюся параболу. Следом пробелело дно блюдечка. Дрожащая рука,
очевидно, сообщила им капризность зигзага, но едва ли умышленно кто-ни
будь целился в твердую шляпу розового, как куколка, аббата, поднявшего в
эту как раз минуту голову вверх. Улыбающееся выражение полного и без
облачного личика вдруг обратилось в водосточную маску, тем более, что мо
лочный кофей струйкой пополз и из трубок плюшевых полей на грушу носа.
Утеревшись, он готов был уже заулыбаться, но озабоченно снял головной убор,
где кокардой засел синий осколок. Положительно, Терцина словно училась
метанью у какого-нибудь античного дискобола. Я давно уже собирался войти
в прохладную дверь, но услышав звучный голос певицы, кричавшей, словно
она перекатывала рулады арии в театре Сан-Кассиано, остановился, чтобы
прошла буря, зная по опыту, что они — скоротечны. Синего извержения я не
предвидел. Взглянув на свидетеля, т. е. на меня, обиженно и задорно, аббат
объявил:
—
Поднимусь объясняться! На мне сан, и шляпа моя совсем нова. К тому
жея—поэт!
—
Синьорина не знает всего этого. Она разгорячена,— пробовал уговари
вать я его, — зайдите, если у вас есть дело к ней, минут через сорок: вы вместе
посмеетесь, она вас угостит свежим шоколадом и, может быть, даже споет что-
нибудь, если у нее нет репетиции в Сан-Кассиано.
Шоколад был недостаточно горяч, но погода была нежаркая, парикмахер
был в особенном ударе, пострадавший аббат был опытный либреттист, так что,
действительно, часа через полтора (прическа сделала неисполненным мое про
рочество насчет сорока минут) мы втроем сидели за круглым столом, и пере
пуганная утренней вспышкой служанка подавала такой горячий шоколад, что,
кажется, сама синьора Терцина насилу глотала его, хотя и старалась это
скры ть.
16 М. Кузмин
481
Она — маленького роста, везде у нее ямочки: на щечках, на локотках, на
шейке; ее ротик охотно складывается в улыбочки; ленточки, бантики, обороч
ки, кружевца, прошивочки всегда словно раздуваются ветерочком; она обожа
ет музыку, арийки, дуэтики, не любит вести счета денежкам; диванчики в ком
натке обиты веселеньким шелком, обезьяночка и собачки вовремя накорм
лены; меня она называет Тивуртиком, себя Терциной, Терциночкой, Терцине-
той, Терцинеточкой, выдумывая иногда такие уменьшительные, какие не сни
лись ни одному филологу. Иногда мне кажется, что я тону в этих подушечках.
Я даже говорил об этом своей подруге. Она задумалась на минуточку, потом
улыбочка и дробные словечки:
—
Тивуртик, теперь нет Карпаччо. И зачем женщине походить на корову,
или лошадь? Тебе это не нравится? Может быть, голубочек, тебе нравилось бы,
чтобы, как в старину, печатались официальные списки золотых и важных кур
тизанок и полный прейскурант? Все это — для иностранцев. Впрочем, ведь и
ты — немчик. Видишь ли, это — слишком торжественно, громоздко для меня.
Я боюсь величественного, и я не хочу быть смеш ной. Я могу петь Софонизбу
или покинутую Дидону, но в жизни... в жизни я предпочитаю другие мас
штабы.
—
Вроде той принцессы, что носили в кармане, так она была мала?
—
Какая гадость! что же я — блоха, или крошка от сухаря? — потом заду
малась. — А знаешь? это не плохо. Я была бы рада, чтобы меня носил в карма
не человек, которого я люблю.
Опять задумалась.
Но и в любви, кажется, Терцина боится масштабов, предпочитая страсти
вносить в разговор с прислугой и торговцами.
Вспомнив о синей чашке, познакомившей нас с розовым либреттистом, я
жаловался, что в свиданиях не так она горяча. Я жарко целовал ее губы, грудь,
плечи, спрашивая, где у нее самое горячее место. Терцина смеялась, как от ще
котки; потом проговорила почти серьезно:
—
Знаеш ь? я думаю, что всего горячей у меня пятки, вообще подошвы:
за этот месяц я сносила четыре пары башмаков.
Каждый день она вычитывает в газетах разные диковины и таскает меня
смотреть то слонов, то гиппопотамов, то жену аптекаря, разрешившуюся
шестью мертвыми младенцами. Аптекарш а была скромна и благочестива,
младенцы посажены в банки со спиртом. Терца думала, что они и родились
в банках.
Эспер пришел ко мне в отчаяньи. Он молча распахнул окно и дышал, как
рыба на берегу, мокрым серебристым воздухом. На дождливом, розоватом небе
над лагуной, вдали, неуклюже качался невиданный доселе серый воздушный
шар, крики толпы и рукоплесканья доносились, как неровный прибой. Я уди
вился, что Терца позволила мне остаться дома.
Эспер колеблется, неуверен, то взлетает к небесам, то впадает в мрачность.
Он не боится больших слов и сильных чувств.
482
Антония не сдается на его доводы и не хочет покидать монастырь. Несколь
ко уменьшает романтичность его истории то, что о ней в подробностях извест
но его родителям и что отец его почти готов сам приехать в Венецию, помогать
сыну в таких вещах, за которые не принято гладить по головке.
Антония — венецианка, но не похожа на мою подругу. Скорее уже на ло
шадь, или корову, как непочтительно выражается Терцина. Она — высокая и
медленная блондинка. Матовый цвет лица, одутловатые щеки и мешки под
глазами, конечно,— не следствия монастырского затвора, где она находится
еле несколько месяцев. У нее полусонный вид, но, оказывается, есть упорство
и даже упрямство.
Почему-то, осматривая негра колоссального роста, которого Терцина не
пременно захотела иметь выездным лакеем, я подумал о двух Карлах, Гольдо
ни и Гоцци, спор между которыми занимает всю Венецию. Положим, тут так
затыкают уши от всяких политических новостей, будто на свете только и суще
ствуют, что комедии, да показные диковинки. Но пусть! В этой веселой, сме
ющейся колыбели забываешь, действительно, все, кроме масок, концертов,
опер, комедий, аббатов, чичисбеев, комедиантов, гондольеров, м аленьких Тер-
цинеточек с их шоколадом, попугаями, собачками и обезьянками, кроме влаж
ного неба и небесной воды. Пение, пение, пение! Не то духовный концерт у си
роток, не то колыбельная, не то баркаролла — заупокойный карнавал!. , может
быть... Я смотрю как-то со стороны. Что-то последнее чудится мне в этих вздо
хах любви.
Но я отвлекся от Гольдони и Гоцци. Странная их судьба! один — причуд
ливый знаток старины, кабинетный капризник, граф, поэт, защищает пада
ющее искусство импровизации; другой — дитя мелкой, полуремесленной сре
ды, уличный наблюдатель, недалекий, полуобразованный, блестящий импро
визатор, реформирует итальянский театр, стараясь придать ему французский
и классический характер. Конечно, я не предсказатель, но мне кажется, что
Гоцци пишет для простого народа и для детей, а останется у утонченных люби
телей. Гольдони же, имеющий в виду ученых ценителей, будет всегда любим
пестрой публикой и толпою.
Сегодня целый день дождь, может быть оттого я размышляю об искусстве.
Из большого окна видны мокрые ступени и стены; железные кольца тихо
звякаю т в взбаламученной воде, блестят черные носы гондол, фонари кача
ются со скрипом, и только одна ветка жасмина, проросшая на камнях противо
положного дома, осыпается, осы пается... Светлое серое небо словно входит
квадратно прямо в комнату. Вдали на мели не разобрали еще деревянного эш а
фота для зрителей, сколоченного по случаю воздушного полета шара. Там ко
пошатся люди, будто после казни.
Я понимаю любовь Терцины и вообще венецианцев к загородным домам на
материке вдоль Бренты или в иных местах. Я сам бы дорого дал, чтобы сейчас
увидеть наш родной садик в Кенигсберге. Прошла гроза, по уползающей туче
засемицветилась радуга, под ней через мост быстро скачет всадник в красном.
Как горит его кафтан, или плащ! как слышен стук копыт! как все слышно!
16*
483
будто предсмертная лучистость промыла вам уши! Ржет жеребец звонко... го
гочут гуси. Яблони стараются пахнуть как можно слаще, королевины брилли
анты просыпаны на траву. Какое благословенье! И из дядиной гостиной квар
тет Моцарта, как наглядное благословенье, как небо, сведенное на наш дом: на
этих музыкантов, на меня, плачущего в кустах, на тетю Софию, на всех, на все,
на собаку, пугающую вылезших на дорогу лягушек, на дым из трубы, на ва
нильный запах печений.
Антония — сирота; ее упорное сопротивление желанию Эспера и его род
ных — вовсе не следствие каких-нибудь семейных влияний. В концертах, ко
торые даются в их монастыре, она играет на контрабасе. Для женщины это не
сколько странно, но там есть девушки, играющие на фаготах, валторнах и да
же тромбоне. Остряки говорят, что после этих концертов для воспитанниц не
страшен никакой инструмент, но когда я в первый раз увидел Антонию сто
ящей с этой большой и густой скрипкой, серьезную, неулыбающуюся, прово
дящую уверенно и сильно смычком по низким, гудящим струнам, в белом пла
тье, с пучком гранатовых цветов за ухом, опустившую широкие светлые гла
за, — мне казалось, что я вижу ангела. Я говорю это не потому, что я — друг
Эсперу, и вовсе не охладевал к прелестям Терцы. В сущности, я не знаю хоро
шенько, почему я полюбил эту венецианку с ее подушечками, пахнущими по
мадой, да и не хочу это знать. Я убаюкан, отуплен и ею, и городом, и морем, и
вечным пением.
Поющие фонтаны, разрезанные апельсины, из которых выходят живые
полненькие девушки, смеющиеся статуи, карточные короли, города, обраща
ющиеся в пустыню, маски, сосиски, газеты, кораблекрушения, голубые птицы,
змеи, вороны,— все это, конечно, ошеломляло меня, но когда по картонному
небу медленно поплыла зеленая звезда под волшебные ноты скрипок, и запах
ло почему-то фосфором,— я почувствовал, как сильно я люблю Терцу. Я обер
нулся. Рот у нее был набит конфетами, и запачканную ручку она украдкой вы
терла о розовую занавеску ложи. Она быстро поняла мой взгляд и, привалив
шись плечом ко мне, тихонько спросила:
—
Тивуртик любит?
—
Люблю, люблю! — воскликнул я почти громко, не обращая внимания
на окружающую толпу.
Звезда степенно закатилась, скрипки взвизгнули, Терца зашелестела жел
тым шелком и надела маску. Я сразу перестал ее узнавать.
Вероятно, я очень глуп, так как до сих пор не могу привыкнуть к маскам.
Белые бауты меня просто пугают. Все в них похожи на уток, и Терце прихо
дится от времени до времени снимать маску, чтобы я удостоверился, что это —
она, а не незнакомое привиденье, хотя говорит она не умолкая и даже поет, так
что голос ее я могу отлично слышать.
484
Хотя на Амуре была не баута, а узкая черная маска вроде ленты по широ
ким, придавленным сверху вниз, очень красным щекам, но самая толщина ли
ца, карие мошеннические глаза в прорезе, курчавый золотой парик и руки,
будто перетянутые ниточкой, — внушали мне ужас. Он был одет в зеленый
камзольчик, колчан бренчал за жирными плечиками, крохотная треуголка
ловко влеплена на левое ухо, и в руках он держал какую-то бумагу.
—
Синьор Тибурцио! синьор Пенцель! — кричал он мне, паясничая и
шлепая по вздутой ладони своим дурацким письмом. С виду он казался здоро
вым ребенком, но мне вдруг представился разбухшим карликом, который сей
час лопнет с зловонным треском.
Письмо было, действительно, ко мне от Эспера, и мальчуган — его слугою,
на которого я никогда не обращал раньше внимания.
Здесь никто не думает, что делается в Париже. Глухие подземные волны не
могут тем не менее не отразиться повсюду. Одни ли там масоны и безработные
адвокаты из неудачников, как уверяют злые языки, я не знаю. Но добром это
все вряд ли кончится.
Эспер просит прийти на свиданье в монастырь Антонии вместе с ним. Завт
ра приемный день. Терцина напросилась идти тоже, говоря, что эти посеще
ния — место модных сборищ и что она никому не помешает. Там, действи
тельно, отделенная от сестер и сироток решеткой, публика болтает, поет, пьет
кофей, играет в домино и карты, лают под ногами собаки, и отдельные беседы
совершенно заглушены шумом и гамом. Едва слышен бывает звон колокола,
возвещающий о конце приемных часов.
Мы говорили с Терцой о старости. Признаться, разговор довольно неподхо
дящий, да его, в сущности, и не было. Не успел я разинуть рот, как моя подру
га хлопнула меня по губам веером и суеверно сказала:
—
Что за разговор, сердечко? Мы состаримся, когда умрем. Понимаешь?
когда умрем, не раньше. Разве ты видел в Венеции старых людей?
Но, очевидно, разговор этот запал ей в память, потому что в монастыре уже
она сама начала.
Эспер с Антонией переговаривались через решетку около нас, не обращая
внимания на народ.
—
Видишь ли, Тивуртик... ты говоришь, старость... это вздор, немецкий
вздор! никакой старости нет! Вообще все немцы — смешные люди! Я знала
двух братьев, они были близнецы... Ты не думай чего-нибудь дурного... Я про
сто была знакома с ними... была еще девчуркой... И потом они были так похо
жи друг на друга, что мне было бы неловко, я бы никогда не знала, которого я
люблю. Я удивляюсь, почему они не пошли в актеры. Знаешь, такие пьесы, где
путаница, одного принимают за другого, они были бы неоценимы. К тому же
они так любили друг друга, так ухаживали один за другим, что всем было
смешно и даже не узнавали, есть ли у которого-нибудь из них любовница. Но
это все не то, что я хотела сказать. Я знаю много про них историй, но о такой
братской любви я не слыхала и не читала. Хотя я вообще мало читаю. Разве га
зеты. И знаешь, почему? Выходит слишком много новых книг, все равно, всего
не перечитаешь. Не правда ли?
Синьора прервала свою речь, так как ей подали мороженое. Я заметил, что
уже несколько минут Антония больше прислушивалась к рассказу Терцины,
чем к словам Эспера, что-то взволнованно толковавшему ей громким шепотом.
Когда подруга моя замолчала, Антония приняла вид, будто и не интересова
лась нисколько нашей беседой. Напротив какой-то господин в темном кафта
485
не, все прохаживавшийся мимо нас, выразил явное нетерпение узнать о даль
нейшей судьбе близнецов. Приподняв шляпу, он сказал:
—
Простите, сударыня...
—
Чем могу служить?
—
Я слышал... случайно... так... Не делайте выводов. Но мне страшно ин
тересно, что же случилось с этими близнецами?
Терца не обиделась; рассмеявшись, она продолжала:
—
Случилось то, что, вероятно, случится со всеми нами, увы! Один из них
умер.
—
Вот так история! — чмокнул губами незнакомец.
—
Истории никакой не было, а если и была, то после смерти. Я это со
всем не к тому говорю, что они были близнецами и красавцы оба, и пример
братской любви... Я рассказывала синьору по поводу старости, к при
меру...
—
По поводу старости! скажите пожалуйста! — соболезнующе протянул
темный кафтан.
Терце он не нравился, по-видимому.. Проглотив последний кусок фисташ
кового мороженого, она сумрачно взглянула на нового знакомого и продол
жала, обращаясь только ко мне:
—
И вот, сердечко, один из мальчиков умирает. Они были еще молодень
кие, почти мальчики и, действительно, прелесть какие хорошенькие. Брат
чуть не сошел с ума. Во время болезни, тот был уже без памяти, он все его це
ловал, причесывал, тер руки, шептал что-то на ухо. Нужно было плакать, смо
тря на такую любовь! Но тот умер. Тогда его брат предался неописуемой скор
би и чудачествам: бился головой об стену, ложился спать в гроб с покойником,
целовал его, тормошил, думая разбудить, бедняжка! наконец причесал его, на
пудрил, нарумянил, подвел глаза и брови, одел в лучший костюмчик и так от
правил к Господу Богу. Я видела: покойник лежал, как картинка, так что ко
торый остался в живых, больше был похож на мертвеца. Да... Так вот этот нем
чик и в смерти не потерял молодости. Впрочем он и так был молод, так что моя
история выходит совсем не к месту, но раз уж я ее рассказала, все равно, об
ратно не возьмешь.
Терца помолчала и как-то все кругом умолкло. Но синьорина, разговорив
шись, не скоро могла остановиться.
—
Странная вещь! Брат его от горя стал заниматься магией и вызывать
умершего. Не знаю, являлся ли он к ним... Ведь это большой грех, Тивуртик,
тревожить покойников! Но он пришел ко мне, хотя, клянусь Мадонной, я вовсе
не занималась магией и не думала о нем. Я и о живых-то забываю. Говорят, что
когда желудок не в порядке, то бывают галлюцинации, чаще всего видят котов
и ежей под мебелью, но я была совершенно здорова, только дня два перед этим
принимала слабительное... вдруг... Я спала. Просыпаюсь от треска, словно
щелкнули табакеркой... В комнате горел ночник... Входит Ричардо (теперь я
вспомнила, одного звали Ричардо, другого Эрнест), входит Ричардо, действи
тельно нюхает табак, подходит прямо ко мне. Я подоткнула одеяло, перекре
стилась. Говорит вежливо и тихо: «Простите, сударыня, что я вас беспокою.
Передайте, прошу вас, Эрнесту, что я очень скучаю». Странный молодой чело
век! какое же веселье на том свете! Потом тем же маршем идет обратно и ухо
дит. Я не спала.
—
Что же, ты передала Эрнесту его слова?
—
Милый Тивуртик, ты меня считаешь за дурочку. Они же были меланхо
лики и чудаки, экстраваганты. Если бы я передала Эрнесту, что брат его скуча
ет, тот застрелился бы.
—
Для компании?
486
—
Ну да. Нет, я не зла. Я утаила. Притом меня самое воспоминание об
этом как-то расстраивает. Делается не по себе.
—
А что же этот Эрнест счастливо жил после смерти брата? —раздался
вдруг совсем близко голос Антонии. Она порозовела и словно слегка задыха
лась. Рядом с ней, по другую сторону решетки, подвигался Эспер. Терца под
няла голову.
—
Эрнест? не знаю... Нет, впрочем, знаю... он скоро умер, но не убил себя.
Так, Просто умер, от болезни.
Казалось, от жизни и смерти неизвестного ей Эрнеста зависело решение
Антонии. Она торопливо как-то выслушала ответ Терцы и вдруг, откинув бе
лые лопасти платья, протянула через решетку обе руки Эсперу, который при
жался к ним губами и лбом.
Перед Терциной, отступая задом, семенил господин в темном кафтане, не
решаясь задать вопрос. Но она уже забыла, что сердилась на него, и улыбну
лась. Тот, обрадовавшись, снял шляпу и, при каждом слове кланяясь и сги
баясь, заегозил.
—
Сударыня, простите... не примите... пустое любопытство... О, нет!.,
строгая наука... кто осудит? трое детей... ангелочки, если бы вы видели...
—
В чем дело? — совсем развеселившись, спросила Терца.
—
Простите... нескромность... возраст.
—
Чей?
—
Тех молодых синьоров, несчастны х братьев.
—
Сколько им было лет?
—
Да, если позволите:
—
Двадцать.
—
А другому?
—
Они же были близнецами.
—
Верно, верно! Распрекрасно! Дважды двадцать — сорок.
И он записал что-то карандашиком на клочке нотной бумаги.
Рассказ Терцы не выходил у меня из головы. Особенно я боялся, чтобы не
раздался треск, как от табакерки.
Дома лежало письмо. Оскар фон Риттих застрелился. Никто не знал, что
его побудило к этому шагу. Никаких записок он не оставлял. Утром его будили,
он не отворял дверей в свою комнату. Часа в три взломали двери. Он лежал с
простреленной головою, на столе валялся роман Гете «Страдания юного Вер-
тера».
Гете! виноват ли его роман в этой смерти? и как он сам принял бы подобное
обвинение, если бы ему его предъявили?
Я видел его года два тому назад, случайно. Какое прекрасное, какое муже
ственное лицо! богоподобный вид! Таков истинный гений! Конечно, никакое
обвинение близоруких бюргеров не может его коснуться!
Но бедного Оскара жаль. Он принадлежал к породе мечтателей, которых
Терца называет меланхоликами и экстравагантами. В Венеции думать — зна
чит быть грустным; задумчивость и печаль — одно и то же. В этом есть доля
правды, разумеется.
487
Опять жирный Амур, теперь уже без парика и без колчана, без маски, по
дал мне письмо от Эспера. Без маски и в ливрее мальчишка не внушает мне
ужаса, хотя при себе я бы не стал его держать. Оказывается, мне противны
толстые затылки и пухлые руки, словно перетянутые ниткой.
Эспер ликует. Антония согласилась. Он приписывает эту перемену впечат
лению от рассказа Терцины и рассыпается в благодарностях, хотя помощь на
ш а была невольной и бессознательной. Он все-таки, очевидно, не вполне уве
рен в прочности согласия, потому что поспешил увезти Антонию, теперь его
невесту, к себе на родину. Он так торопился, что не успел даже зайти про
ститься. Терца очень хвалится успешным окончанием этой истории, хотя в
глубине, кажется, не понимает и не одобряет ни того, ни другую.
Ветер оборвал прозрачные лепестки букета и несет их по лестнице — тюль
паны, маки, розы и жасмины, сквозящие на косом вечернем солнце. И мой
жасмин, Терца, катилась вместе со всеми к зеленоватой воде. Крик гондоль
ера, всплеск, и вся ватага, колыхаясь, как в дормёзе, отчаливает. Крики, смех,
писк и пенье разносятся по каналу.
Я не могу теперь без трепета видеть вечернюю звезду,— все жду, когда она
степенно поползет по серому картону небес, удивляясь, что не слышу высокого
пения скрипок.
Я вздрагиваю всякий раз, когда щелкают при мне табакеркой.
Рассказ о близнецах все не дает мне покоя. Очевидно, я — такой же экстра-
вагант.
Не испытывая сильных чувств и страстей, я принужден заменять их коли
чеством впечатлений, кучей пестрых, мелких, острых уколов, смеха и развле
чения. Терца в восторге и выдумала еще новое уменьшительное, лаская меня.
Наутро мы оба его позабыли. А гондольер поет строфы Торквато Тассо, будто
весть из другого мира. Впрочем рассказы о том, что гондольеры знают и распе
вают весь «Освобожденный Иерусалим», разумеется, преувеличены. Они по
мнят строфы три-четыре, всегда одни и те же. Мотив, надо признаться, вели
чествен и патетичен, хотя не без монотонности.
Сегодня почти всю ночь проиграли в карты. Выиграли немного. Терцу ра
дует это, как ребенка. После поехали кататься. Я вдруг вспомнил, словно это
именно и мучило меня все время:
—
Терца, ангел мой, а помнишь того господина, который справлялся о воз
расте немецких близнецов?
488
—
Помню.
—
Какая тайна! что его с ними связывало? подумала ли ты об этом?
Терца пожала плечами.
—
Что же тут думать! Я и тогда знала. Он — игрок: играет на лотерее и хо
тел загадать счастливый номер. Вот и все.
Я же остался в меланхоликах и экстравагантах!
Всходило солнце. Оно так красно окрашивало воду, что плавающих апель
синных корок не было видно, нельзя было заметить. Теплый, теплый ветер на
бегал упруго, будто тыкаешься в женскую грудь.
Двадцать на два — сорок. Для кого-то счастливый номер. Терца спит, свер
нувшись в клубочек. Она такая коротенькая, вся в ямочках, розовая — где ей
нести сильные страсти и прочие немецкие чудачества!
Май 1920
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ворота только что заперли. По улицам сновал народ, собаки попадались
спросонок под ноги и визжали, когда им давили лапы, фонари зажигались в
ларьках и у публичных домов, пахло луком и жареным прованским маслом.
Руки, лоб и плечи были покрыты потом. Звезда смотрела на Рим, будто в дру
гих местах ее не было. Изредка кричал осел, задрав хвост. Павлины спали.
Мальчишки нарочно пылили на оставшиеся непроданными жареные жирные
пирожки с рубцами. В открытые двери было видно, как ужинали из одной
чашки ремесленники. На горизонте густела туманная туча, обещающая дождь
на завтра. Хозяйки переговаривались через улицу, убирали вывешенные тю
фяки и подушки, голопузые ребятишки с ревом уводились домой. Прохлада
вдруг потянула, будто протек ручей, почти ощутимо: вот тут — пекло, протя
нул руку — холод, дальше снова тепло. Далеко в казармах играли трубы. С
прохладой проник дух мяты, укропа и полыни, почти морской горечи. Мужчи
на лет сорока шел, опираясь на палку; за ним, будто спя на ходу, подвигалась
рыжая женщина. Бледная кожа ее висела мешками у глаз, лиловатых, как фи
алки. Рот, беспомощно полуоткрытый, кривился, но странная торжествен
ность, почти божественная, ее лица заставляла прохожих оборачиваться. Не
которым казалось, что от тонких ее волос исходит розоватое сиянье. Одежда их
была покрыта белою пылью, но в ушах у рыжей были вдеты длинные серьги с
изумрудами.
Заметив внимание толпы, она опустила оранжевое покрывало. Человек
шел, не глядя по сторонам, стуча палкой. Остановившись на перекрестке, он,
словно что-то вспомнив, взял налево, и женщина снова подняла узел, который
опустила было на землю, воспользовавшись минутным отдыхом. В руках ее
спутника ничего не было кроме посоха, только у пояса висело медное зеркаль
це и связка янтарных бус.
—
Смотри, чтобы не задохлась черепаха! — сказал он, не оборачиваясь.
—
Ая?ая?
Они шли, не останавливаясь. У храма маленькая пыльная роща журчала
невидным фонтаном. Рыжая вдруг села на камень, опустив руки между колен,
как купальщица. Пройдя шагов пять, мужчина остановился и ждал. Потом
подошел.
—
Это что?
Женщина, не меняя позы, опустила веки, словно заснула окончательно.
—
Что это, я спрашиваю. Причуды? Тут два шага дойти. Все это — при
творство, больше ничего! Усталости не может быть!
Женщина не меняла позы, но пальцы ее мелко и кругло задрожали, не су
дорогой, а волнами музыки. Серьгц заблистали, дрогнув. Она подняла веки.
491
Чудо! линючие аметисты глаз, почти водяных, были налиты темным фосфо
ром, жгли нестерпимо, будто в них отражались непрерывные молнии, лиловые
пожары закатных гор и вместе с тем спокойствие райских озер, до краев на
полненных чаш, глаза из самоцветных камней у раскрашенных неподвижных
статуй!
—
Вот он входит в золотой покой! Как белы его ноги! какое золото — куд
ри! очи — какие звезды! Можно умереть от его объятий! О, Александр, Алек
сандр! что до того, что не первый в Трое герой ты? Для меня ты зажег мир, для
меня не пощадил ты родного города, чтобы видеть мое тело под этим распис
ным пологом! Слаще молока и меда грудь твоя! Эфир родимый, прости! Еле
ной делается предвечная мудрость! — Лицо ее пророчески пылало и было пре
красно. Мужчина покорно слушал с видимой скукой, наконец тихо молвил:
—
Здесь никого нет, а я это все знаю. Бесполезно повторять. Это все верно.
У тебя хорошая, хотя и беспорядочная, память. Приди в себя. Ночь близка.
Тебе и мне нужен покой. Подымись, я поддержу тебя. Смотри, как спит чере
паха! Луна еще не полная, и в зеркале ничего не видно. Встань, дочь моя. Си
мон говорит с тобою.
Он помог женщине подняться, та встала, словно не обращая внимания на
его слова, не спуская глаз со звезды, готовой нырнуть в лиловый сумрак тучи.
—
Веспер, Веспер, помедли! Паруса опущены бессильно. Вся надежда на
веслы. Гребцов много, вытягивая вперед и снова прижимая руки, они мерно
поют. А как тот перс рассек мне висок плеткой! о-о -о!!.Вся кровь не наружу, а
внутрь к сердцу хлынула. И сердце вспомнило, позвало тебя. Ты ждал в кипа
рисовой роще. Двери ведь не отворялись, они всегда скрипят, когда их отворя
ют. Дождь лил как из бочки, теплый и черный. Я все вспомнила... и тогда, не
теперь, и во веки веков... Вверху и внизу.
Быстро так завертелась я,
Что обвешанной казалась
Тут грудями со всех сторон
Как Эфесская Диана!
Голос ее вдруг стал хриплым и пьяным, словно и не он только что звучал
пророчески пещерной флейтой. Симон, по-видимому, успокоился. Незаметная
усмешка раздвинула бороду, и он пробормотал:
—
Так-то лучше, ближе к делу.
Женщина не говорила больше и не пела. Слова ее медленно исчезли, как
затерянные в песке реки. Иссохли. Глаза побелели, и прежняя усталость осла
била мускулы ее лица.
Действительно, им оставалось сделать еще несколько шагов. Свернув в уз
кую улицу, путник остановился перед высоким домом, сплош ь населенным
бедным людом. Казалось, сами стены были пропитаны запахом лука, нищей
стряпни, несвежей рыбы и векового пота. Ему не пришлось даже стучаться. Из
окна увидела их девушка. Она торопилась доделать тряпочную куклу с золо
тым париком, с синими бисеринками вместо глаз. Разогнав воющих басами ко
тов, опрокинув лохань, она сбежала ветром по деревянной лестнице и остано
вилась, прижав руку к заколотившемуся сердцу.
—
Учитель, учитель! Как мы тебя ждали! — пролепетала она, покраснев.
—
Текла? — спросил Симон.
—
Текла, Текла. Идем скорее. Разве ты меня не узнал? а любил когда-то,
звал любимицей...
—
Выросла ты, Текла. Совсем невеста. Кто тебя узнает!
—
Мне пятнадцать лет. Идем наверх. Отец, мать, — все ждут тебя.
492
—
Кто еще?
—
Все наши: Лазарь сапожник, Тит, Вероника, — больше никого.
—
Новых нет?
—
Нет! где там! Тит все болен, а Лазарь и отец не умеют говорить, бессло
весные.
—
Вероника имеет виденья?
—
Нет, она вышла замуж.
—
Кто же видит?
Девушка промолчала, потом заторопилась.
—
Что же вы не входите? Вы устали. Идем, подкрепитесь.
—
Уж не ты ли, дитя, имеешь виденья?
Симон ласково взял ее за руку.
—
Нет, нет, отец, никто.
Девушка была черна и востроноса, похожа на ворону; острые локти расхо
дились в разные стороны, ноги она при ходьбе широко расставляла. Она опять
взбежала, как белка, наверх, принесла коптящую лампу и осветила крутую по
лусгнившую лестницу. Симон, не торопясь, но бодро, взбирался. Спутница его
плелась сзади, устало волоча узел, снова накрывшись оранжевым покрыва
лом, громко дыша, как запарившаяся кляча.
Над дверями висела деревянная рыба, ярко выкрашенная в синюю и жел
тую краску с серебряным брюшком, хотя хозяин не был рыболовом. Вероятно,
Текла сказала домашним о приходе учителя. Трое мужчин и две женщины по
чтительно стояли у стола, накрытого свежею скатертью. Девочка, едва пере
ступив порог, опустилась к ногам учителя, повторяя:
—
Благословен, благословен, благословен!
Густой голос произнес:
—
Благословен идущий во Имя Господне!
—
Аминь! — почти пропели все присутствующие.
Симон поднял руки, все наклонили головы, зеркальце тихо брякнуло.
—
Мир вам и дому вашему. Господин с вами. Утешитель посетит вас. Си
ла, Царство и Слава принадлежат Тому.
—
Аминь! — опять пропето.
Текла роняла редкие, почти кипящие слезы на босые ноги. Рыжая прише-
лица совсем усталым зверем села в угол, рядом поставив узел. Поочереди все
подходили и целовались с Симоном, он клал на головы руку, которую каждый
целовал. Церемония происходила быстро, но торжественно. Потом заговорили
просто, расспрашивая о путешествии, об оставшихся, о братьях, о гонениях, о
планах, надеждах, о вторичном пришествии Господа. Лазарь сапожник каш
лял, схватываясь за бок. Отец и мать Теклы хлопотали-об еде, ставя рыбу,
хлеб, лук, молоко и яйца. Вероника казалась смущенной и молчала. Гость, за
метив ее смущение, подошел к ней и ласково, со всею простотою, заговорил:
—
Не огорчайся, дочь Вероника, дар приходит и уходит, на место его явля
ется другой.
Женщина испуганно взглянула на него и прошептала:
—
От тебя ничто не скры то!
Лицо Симона не изменилось, и он продолжал, будто не слыша похвалы:
—
Тебе дан теперь другой дар, не меньший, — дар любви. Всякому — свой
дар. Некоторые дары не могут быть вместе, и кто знает, который выше? Бог
благословит тебя на новую жизнь, которую ты избрала, конечно, помолив
шись, спросив совета у братьев, может быть, имея специальное откровение на
этот счет.
Вероника опустила глаза добродетельными ставнями; скромное и полное
лицо ее было моложаво, просто и успокоительно, но и оно покрылось легкой
493
краской при словах Симона. Все переглянулись, а Текла даже усмехнулась, но
сейчас же снова приняла серьезное выражение, будто озорник из нее выскочил
и убежал. Гость, заметив смущение, остановился. Вероника не подымала глаз,
не приходила к нему на помощь. Смятенье и некоторая досада как будто вне
запно овладели им. Наконец Вероника оглядела присутствовавших и, заметив
веселый взгляд Теклы, раздвинутый рот ее отца, гримасы Лазаря, сама смяг
чилась и с комическим гневом зашептала:
—
Ну, чего вы, чего вы, глупые?
Громкий нескрываемый смех ответил ей. Теперь настал черед не понимать
Симону. Он видел, что им известна какая-то забавная домашняя тайна, связан
ная с замужеством Вероники, и что он сказал что-то невпопад. На минуту на
хмурив брови, он вдруг добродушно просиял мелкими морщинками, и сразу
показалось, что ему восемьдесят лет.
—
Ну чего вы к ней пристаете? Тебе, Текла востроглазая, завидно, что
раньше тебя она вышла замуж? Но у нее было преимущество старшинства,
и потом жениться на тебе, вроде как проглотить иголку — беспокойное за
нятие !
Слова учителя, хотя в них и звучала какая-то неуверенность, были сигна
лом для всех к простому веселью. Текла захлопала в ладоши, мужчины про
должали смеяться. Сама молодая улыбалась во весь рот, с напускным уже уп
рямством отбиваясь:
—
Замужем и замужем! кому какое до этого дело?
—
Конечно, ты совершенно права. Но кто же твой муж? это — не тайна,
надеюсь?
—
Да, да вот скажи, сестра, кто твой муж! — подхватил Лазарь.
—
И сколько ему лет, — прибавила Текла.
Рыжая прислушивалась к шуму и, ничего не понимая, не знала, смеять
ся ли ей со всеми. Глаза ее бегали, и рот то открывался, то снова закрывал
ся, но она не приближалась к общей группе, только тихонько вынула из узла
черепаху и указывала ей на говорящих, словно приглашая и ее весе
литься.
Оказалось, что Вероника вышла замуж за своего же вольноотпущенника,
лет на восемь ее моложе.
Симон уже утешал ее растроганно, растрогав и слушателей до слез. Рыжая
снова прислушивалась, нахмурив брови. Учитель, овладев вниманием и лю
бовью малого стада, говорил свободно и благостно. Т екла снова была у его ног.
Вероника плакала в три ручья, не вытирая глаз и от времени до времени на
клоняясь к руке Симона, чтобы поцеловать ее.
—
О, Симон, как ты благ! как благ! Сам Творец не мог бы быть столь крот
ким и благостным!
—
Блаженны кроткие! — прошептал Лазарь.
—
А я-то! а я-то! — раздался хриплый голос.
Рыжая стояла у стола, глаза ее не блуждали, а были прямо устремлены на
Симона, хотя на них распростерлась туманная пелена вроде бельма. Все огля
нулись молча, ожидая, что будет дальше.
—
Благ! благ! Он — дьявол, он — Антихрист! Зверь предреченный. Но де
ва, дева сотрет ему главу!
—
Что с нею? что с нею? не подходите! не трогайте ее! разве вы не видите,
что дух в ней? Она — лунатик. Это — Елена, новая Елена. Откуда взялась
она? никто не знает. Прошлый раз была другая.
Все это шепотом в секунду пронеслось, как ветер по деревьям перед бурей.
Только двое молчали: Симон и Текла. Девушка вскочила на ноги и в упор
смотрела, стиснув зубы, жадно на рыжую, как та влипла в Симона. А тот мол
494
чал, подняв перед собою медное зеркальце, как щит, или охрану от дурно
го глаза. Лицо рыжей перекосилось судорогой, будто почувствовав мед
ный блеск, но потом быстрое движение руки — и снова зазвучал хриплый
голос:
—
Что мне зеркало? я не вижу в нем зарева Трои. О, ты мучитель, разве ты
благ? отчего же ты молчишь? принимаешь хвалы, как должную дань? Благ! А
кто к мукам зовет меня из хаоса? кто бичом пробуждал к страданьям почив
шую память? Благ! взгляните на мои глаза, на эти щеки, руки, рубцы и цара
пины! Вы слышите мой голос! А когда-то заслушивался им Парис, когда-то
звенел он в эфире! Я — Эннойя, София, Утешитель, Параклит, Елена! Я —
любимая дочь Полноты, и я же растерзанный мир верну в Плирому. Я
—
душа
мира, я дышу в ветре, благоухаю в яблонном цвете, вяжу нёбо айвой, гортань
услаждаю медом, клонюсь в камыше. Я
—
Ахамот, и чем ты меня сделал!
Взгляните на эти руки, прошу вас, взгляните на эти руки! Ты — Антихрист!
Кощунник, наглый, жестокий лжец! Анафема! Анафема!
—
Молчи! — раздался еще пронзительней крик Теклы. Не спуская глаз с
рыжей, что влипла взором в Симона, она вся дрожала. — Молчи, кабацкая
дрянь! потаскушка, сука и сукина дочь! Что он с ней сделал! в навозе на
шел, он божественную Психею, разглядел, пророчески узнал. Учитель благ,
а в тебе говорит прежний навоз, в навоз просится обратно. Что он с ней сде
лал! Ноги мыть, да воду с них пить, вот что должна ты делать, а не возвышать
голос.
—
Текла, прекрати! — тихо сказал Симон, беря девушку за руку.
—
Проклят, проклят, проклят!
Голос рыжей звучал уже не хрипло, словно раздавался в высоком эфире.
—
Погибнет князь тьмы! Мститель стоит у дверей! Бездна встанет на
бездну!
—
Учитель, дунь на нее, дунь, да умрет, да не услышим последней
хулы!
—
Горе! горе! — трубой разливалась Елена. — Кассандра воскресла. Вам,
нам, всем, тебе, мне, миру — горе!! Вестник стучит: та-та, та!!!
Та-та, та!!! три удара затрясли дверь, и тотчас же кто-то торопливо стал
дергать за болт.
Все вскочили. Рыжая божественно озиралась, торжествуя. Текла подко
шенная снова упала, как куль, к ногам учителя. Зеркало брякнуло на цепочке,
выпущенное из рук Симона. Та-та-та!
Вероника даже перестала плакать. Молчали. Тихо стало.
—
Лазарь, впусти! это я — Пруденций! Важные вести!
Хозяин торопливо отодвинул засов. Вошел молодой человек, щеголеватый,
завитой; сразу запахло помадой и амброй. Движения его были суетливы, мо
ж ет быть, оттого, что он был взволнован.
—
Милый! как ты напугал нас! — нежно упрекнула Вероника.
—
Важная новость! Нас преследует несчастье. Выпущен новый эдикт. Е в
реи снова объявлены врагами государства. Нас всегда путают с ними. Будут
арестовывать и наших. Это несомненно. Сколько пострадает невинных! Нужно
принимать какие-нибудь меры. Не все же могут быть мучениками. Люди сла
бы, слабость их будет большим соблазном.
Симон протянул руку, словно успокоивал морскую бурю.Пруденций тот
час умолк, мелко и щеголевато озираясь, видимо недовольный вмешатель
ством пришельца. Он готов был пожать плечами, но его удерживала какая-то
бессознательная почтительность перед этим высоким стариком.
495
ГЛАВА ВТОРАЯ
На каменной скамейке тесно сидело шестеро молодых людей. Впрочем,
двое из них были не так уже молоды, но туники и плащи моложавых нежных
тонов, тщательная прическа, слегка подкрашенные лица и перстеньки на вы
холенных пальцах не выделяли их из общего впечатления. Из остальных же
старшему Семпронию было не больше лет двадцати пяти.
Седьмой гость, не поместивш ись на скамейке, битком набитой, так что, не
будь довольно высоких ручек, вся компания развалилась бы на песок, и, не
будучи, по-видимому, знаком с посетителями прелестной еврейки, бродил у
маленького бассейна, где задыхались в тинистой, теплой воде три красноперые
рыбки. Грядки незабудок от румяных лучей вечернего августовского солнца
казались ярко-лиловыми.
Одинокий гость был совсем мальчик, толстощекий, в розовой рубашке.
Вздернутая одежда, высоко заголенные ноги и томность детского личика, на
поминавшего Париса с провинциальных фресок, были чем-то непристойны.
Он стыдился, краснел, чего, впрочем, не было особенно заметно при заре, и уп
рямо рассматривал рыб, которые подплывали, сонно разевали рты, ожидая
крошек, и опять опускались на дно, где нарисован был Гилас.
Пожилой юноша, отчаянно сюсюкая и картавя, пролепетал:
—
Юноша, не будешь ли ты добр перейти на другую сторону. Твоя розовая
туника рядом с незабудками — ужасно слащава, ужасно... Я не хочу тебя ос
корблять, но со мной делается морская болезнь, когда я смотрю на такое соеди
нение.
И он приложил ко рту едко надушенный платочек.
Парис надулся, не зная, как принять такое обращение, но мешковато пере
шел в угол садика, где стояла лейка у бочки. Общество дрябло рассмеялось,
один замахал руками на говорившего, но задел по носу соседу. Другой с лыси
ной заговорил лениво:
—
А куда же девался Каллист?
—
Ах, как ты отстал! стыдись! он давно выбран христианским епископом.
—
А его меняльная лавочка?
—
Не знаю. Вероятно, осталась по-прежнему на том же углу. Кому она ме
шает?
—
Но что такое христиане? последнее фатовство! По-моему это то же са
мое, что евреи. Это — изысканность языка — ничего больше! — заметил
кто-то.
—
Нет, говорят, что между ними большая разница. Христианскую секту
основал беглый раб Христос. Они обожают рыб и поклоняются ослиной голове.
Притом они делают всевозможные гадости, кроме обрезанья: убивают детей,
отравляют колодцы и поджигают города.
—
Очевидно, они — враги человеческого рода.
—
А чего же он заслуживает, как не ненависти?! — спросил роман
тически Семпроний, играя изумрудом на тонкой цепочке и склоняя го
лову набок, как Антиной, походить на которого было главнейшей его
мечтою.
—
Мне и у евреев непонятно обрезание. Это обряд и постыдный и против
ный римскому духу.
—
Но ведь евреи и не римляне.
—
Есть и между ними римские граждане.
Мальчик от бочки вдруг захохотал и заговорил басом; все с насмешкой
прислушались.
—
Я был в бане и встретил там человека. У него член был в золотом ме-
496
точке. Я страшно хохотал. А потом мне сказали, что это любимец императри
цы и еврей, который стыдился своего обрезания.
Сначала все промолчали, и рассказчик сконфузился, но пожилой господин
соблаговолил поддержать разговор.
—
Дело не в обрезании. Императрица ревнует и не хочет даже, чтобы чу
жое зрение наслаждалось созерцанием сокровища, ей одной принадлежащего.
—
Ах, про августейшую госпожу рассказывают так много пошлого вздора!
Я уверен, что она знает только свое веретено.
—
Это колоссально! что ты говоришь,— воскликнул маленький человек в
зеленой одежде с коричневой каймой, затканной золотыми колчанами. Звали
его Луций. С десяти лет находясь с отцом в свите при императоре Адриане, он
объехал весь мир, но вместо пресыщения, свойственного путешественникам,
вынес из своих странствий какой-то новый еще энтузиазм и страсть к дико
винкам.
—
Представьте себе: нравы римских дам и в особенности нашей очарова
тельной хозяйки поражаю т меня больше, чем Родосский Аполлон, или гроб
ница Мавзола. Они щекочат и окрыляют воображение своею таинственностью.
Я не скажу, что мир скучен, хотя такое мнение теперь и в моде, но мне очень
мало доводилось встречать поистине загадочного, необъяснимого трезвым рас
судком.
—
Разве ты не был во Фракии?
—
Я знаю, что ты хочешь сказать! Ты думаешь о пресловутых фракий
ских колдуньях... Мне показывали двух, трех, которых подозревали в волшеб
стве... Ничего особенного: грязные нищие, бормочущие какой-то вздор, напо
ловину грубые шарлатанки, наполовину помешанные.
—
Да зачем ездить во Фракию? Лия сама — самая настоящая ведьма.
—
Ты думаешь?
—
Может быть, он и прав.
—
Чистейшая поза, фатовство и прием! Держу пари. Прием, может быть,
и несносный, но, кажется, верный. Не сегодня-завтра о ней заговорят при
дворе.
—
На нее можно поставить куш. Я думаю, мы не ошиблись...
—
Не доверяй слишком своему носу. Не у всякого длинноносого — хоро
ший нюх.
—
А я вот, и не будучи во Фракии, видел ведьму! — неожиданно пробасил
от бочки толстый Парис.
Все промолчали, и в этом молчании лучше всего выразилось возбужденное
любопытство. Мальчик так и понял это за приглашение к рассказу.
—
Это было еще в Испании на отцовском хуторе. У меня был учитель Пом-
поний. Мне он казался набитым дураком, я его не ставил ни в грош и потому
ни за что не расстался бы с ним. Притом я ему нравился и за кой-какие уступ
ки я от него мог добиться чего угодно. Он даже сам провожал меня по ночам к
деревенским девкам. Мне очень полюбилась дочь мельничихи Волписка, и я
уже не в первый раз посещал ее. Была страшная жара, ущербная луна кособо
ко светила, стены виноградников казались серыми. Помпоний хныкал о вреде
женщин, но брел за мною. Вдруг мы услышали уже в выжженном поле звук,
как если бы били палкой по медной кастрюле. На перекрестке курился ма
ленький костер. Голая старуха ударяла по медному тазику для бритья и пела.
Волосы, груди и живот дрябло висели; беззубый рот шамкал какие-то дикие
слога. Притом она стегала себя по синеватой заднице, попеременно поворачи
ваясь к нам то этою частью тела, то передними мешками. Наконец, ударив
сильнее всех предыдущих разов и громко вскрикнув, она присела на корточки
и стала жидко испражняться, будто у нее был понос. Вонючий дым заволок
497
картину, шипя. Когда он немного рассеялся, старухи уже не было, а подыма
лась к тусклому небу длинная цапля. Я запустил в нее дубинкою, и птица сва
лилась почти на дорогу. Мы подошли ближе; цапля лежала с переломленной
ногой, грудь ее под перьями испуганно подымалась, и глаз вертелся пред
смертно. Волписки не было дома. Мы прождали в амбарушке всю ночь. Помпо-
ний был рад случаю использовать в свою пользу не остывший мой пыл.
Волписка так и не.пришла. Когда на рассвете мы возвращались, на том месте,
где лежала цапля, мы нашли дочь мельничихи. Она была мертвою, совершен
но обнаженной, и нога у нее была переломлена. Скоро мы уехали с хутора;
Помпония отец прогнал, но ведьму я все-таки видел.
—
Это, конечно, большое преимущество твоего воспитания,— начал было
один из пожилых молодых людей, но, взглянув на небо, захлопал в ладоши.
Выскочивший слуга, очевидно, знал, в чем дело, потому что, не дожидаясь
приказаний, подал сенатору пуховый плащ на стеганой подкладке. Закутывая
горло и даже прикрыв рот оранжевою полою, гость не переставал говорить.
—
В дом, в дом скорее! немедля в дом! Смотрите! — и он театрально вытя
нул было руку вверх, но сейчас же спрятал ее под одежду.
По затуманенным малиновым облакам стремглав носились ласточки, чертя
правильные подвижные узоры, словно в какой игре. Квадратный отрезок над
двором походил на взятую отдельно часть большой картины. Небо пухлой сия
ющей, багряно-шелковой подушкой, казалось, готово было сейчас опуститься
на голову. Откуда появлялись и куда пропадали птицы, было неизвестно.
В промежутках, выше ласточек, толклись столбом мошки. Все с удивлени
ем взглянули на небо, но сейчас же, равнодушно улыбнувшись, перевели глаза
на Клавдия, — только провинциальный Парис остался с мечтательно задран
ной головой, причем еще яснее обнаружилось нежное очертание его прямого
носа и пухлого подбородка.
—
В дом, господа! мой совет: в дом, если вы не желаете схватить лихо
радку.
Молодые люди поднялись со скамейки и, потягиваясь, вихляво ступая за
сидевшимися ногами, направились к толстому ковру, колыхавшемуся над тре
мя широкими ступенями.
Семпроний подождал, когда с ним поравняется всесветный путешествен
ник. Задержав его, он спросил вполголоса:
—
Хотел спросить тебя! ты видел его?
—
Кого?
—
Юношу.
—
Антиноя?
Семпроний без слов кивнул головою.
—
О, несколько раз! божественно!
—
Хотел спросить тебя... Говорят... Конечно, это вздор... Но вглядись в
меня. Тебе не кажется, что я его напоминаю?
—
Это — мысль! Я не подумал об этом. Я все ломал себе голову, где я тебя
встречал. Так, так! Он плотнее тебя, конечно.
Семпроний передернул узкими плечами.
—
Ты веришь в магию?
—
Это — смотря, друг мой. В ведьм этого дурачка из Испании я не верю и
нашей хозяйке не особенно.
—
Но она сильно пойдет в гору.
—
Ты думаешь?
—
Уверен, хотя это меня и мало интересует.
Семпроний уже взялся рукою за ковер, как к ним подошел третий человек.
Это был один из раньше бывших здесь гостей, но надетая только сейчас остро-
498
конечная войлочная шапка так изменяла его, что он казался незнакомцем. Ху
дощавое лицо было смугло и не по-римски скуласто, веки наполовину закры
вали чрезмерно выпуклые глаза, и тонкий рот был почти совершенно лишен
губ. Покуда Семпроний рассматривал его, он вдруг заметил, что они уже вдво
ем и небо стемнело. Из-за ковра изредка доносились пронзительные пробежки
высокой арфы. Незнакомец (все-таки для Семпрония он оставался незнаком
цем) молчал, и в неверных сумерках лицо его кривилось пробегавшей, как
винт, судорогой. Наконец, будто с трудом преодолев косноязы чие, он глухо
произнес:
—
Радуйся, ты будешь славен! молчи. Мне нужен знак, и он будет дан. Ты
грезишь, как в пещере Трофония, но Элохимы дальних стран тебя осенят кры-
лами. Как высока твоя звезда, Семпроний, печальна, но высока! Одна лишь
звезда Бактрианских сновидцев выше была и не превзойти твоей сладостной
Нильской звезде, что скоро зазеленится над нежною жертвой. Славен в своей
печали ты (радуйся) будешь!
Тщеславная улыбка, на миг зацветшая на губах Семпрония, тотчас исчез
ла. Он отступил почти в страхе. Какая слава? Вдруг все честолюбивые планы,
самодовольная память о собственных достоинствах показались ему ничтож
ными и бессильными. Даже самая красота жалкой. Горчайшее сомнение и от
чаяние наполнили его сердце.
Скуластый прорицатель, закинув к небу острый колпак, ждал. Чего? Сем
проний не двигался. Арфы невыносимо и бессмысленно переливались на высо
чайших нотах.
Вдруг Семпроний вскрикнул. Летучая мышь как печать влипла в его белую
тунику против самого сердца. Повисев секунду,. оторвалась и взлетела у его
лица, коснувшись крыльями и тонкими лапами его волос.
Азиат упал лицом на песок, завопив:
—
Знак! знак! Еще ли ты сомневаешься, ты , который умрешь и воскрес
нешь? Придешь ли ты к верным, которые ждут от тебя спасения и царства?
—
Приду! — серьезно проговорил Семпроний и прибавил важно: — Зав
тра пусть ждут меня после захода солнца. Ты проведешь меня.
Ему самому показалось бы странным, что он мог сомневаться минуту тому
назад, и когда он входил в теплую надушенную залу Лии, он держался прямо,
забыв о своих узких плечах, был величественно бледен, а вспотевшие волосы
на лбу и висках сбились и прилипли к коже, будто он несколько дней лежал в
гробу или только что снял с головы диадему.
1919-1922
КОММЕНТАРИИ
В настоящем издании воспроизводятся шесть стихотворных книг М. А . Кузмина
в полном объеме и в авторской композиции, а также избранные прозаические произве
дения. Тексты печатаются в соответствии с современными орфографическими и пунк
туационными нормами, но с сохранением специфических особенностей, свойственных
индивидуальной творческой манере Кузмина или отражающих характерные приметы
книжной культуры первой трети XX века.
В работе над книгой использован опыт единственного комментированного издания
стихотворных произведений Кузмина в трех томах, включающего все прижизненные
стихотворные сборники Кузмина, а также стихотворения, в них не вошедшие (в том
числе и впервые опубликованные). Комментарий к этому изданию написан видными
американскими славистами Джоном Мальмстадом (John Е. Malmstad) и Владимиром
Марковым (Ку з м и н М. А . Собрание стихов. München: Wilhelm Fink Verlâg, 1977.
T. 3 . C. 615 —741 . В дальнейшем: Собр. стихов).
СТИХОТВОРЕНИЯ
СЕТИ
ПЕРВАЯ КНИГА СТИХОВ
Сборник «Сети. Первая книга стихов» вышел в свет в московском символистском
издательстве «Скорпион» в апреле 1908 г. 2 -е издание его появилось в декабре 1915 г.
(Пг., изд. М . И . Семенова) как 1-й том Собрания сочинений Кузмина (с многочис
ленными цензурными купюрами). 3-е издание вышло в свет в берлинском издательст
ве «Петрополис» в 1923 г. Печатается по тексту 3-го издания.
В среде символистов появление первого сборника стихотворений Кузмина было
расценено как событие примечательное.. С . М . Соловьев писал в рецензии на книгу:
«Замечательно умение Кузмина говорить о самых обыденных вещах (...) . Его мир —
маленький, замкнутый мир повседневных забот, теплых чувств, легких, чуть-чуть
насмешливых мыслей. Кажется, со времен Катулла и Марциала мы не встречали в
поэзии такой интимности, такой простоты, такой поэтизации житейских отношений»
(Весьщ1908. No 6 . С. 64). Другой рецензент также находил в книге Кузмина «несом
ненный художественный интерес»: «...пользуется ли он образами современности или
обращается к воссозданию чужого стиля, он умеет придать всему живость и непос
редственность, сливая описания со своим переживанием, влюбленностью и томле
нием, и найти всякий раз удивительно гармонирующий с воссоздаваемым стилем
стих. Это внутреннее соответствие переживания с исканием формы и придает его
500
лирике ее богатство выражения и законченность. ( . . .) Стих М. Кузмина достигает
в этой книге своей зрелости. Он всегда изобразителен, в александрийских песнях отли
чается устойчивостью и гибкостью, в других отделах пленяет новизной ритма и гра
циозностью» (Северное сияние. 1908. No1 (нояб.). С. 126. Подпись: С—ъ).
В. Я . Брюсов, высоко оценивший «Сети» еще в период их печатания («Если Вы
позволите мне выразить свое мнение кратко и просто, я скажу: „Прекрасная
книга11»,— писал он Кузмину15 февраля 1908 г.; см.: Wiener slawistischer Almanach.
1981 г. Bd. 7. S. 74/Публ. Дж. Шерона), дал им краткую оценку в своей книге статей
«Далекие и близкие» (1912); эта оценка во многом определила тот угол зрения, под
которым впоследствии рассматривалось поэтическое творчество Кузмина: «Изя
щество — вот пафос поэзии М. Кузмина (...) везде и всегда он хочет быть милым,
красивым и немного жеманным. Все, даже трагическое, приобретает в его стихах
поразительную легкость, и его поэзия похожа на блестящую бабочку, в солнечный день,
порхающую в пышном цветнике. Несомненное дарование поэта, дар стиха певучего
и легкого, М. Кузмин обогатил изучением старофранцузской поэзии, из которого
вынес любовь к сложным строфам. Маленькие неправильности ритмики, ударений
и самого языка, которые не трудно указать у М. Кузмина, придают его стихам какое-то
новое очарование (...) . Стихи М. Кузмина — поэзия для поэтов. Только зная технику
стиха, можно верно оценить всю ее прелесть. И ни к кому не приложимо так, как
к М. Кузмину, старое изречение: его стакан не велик, но он пьет из своего стакана...»
(Брюсов В.Собр. соч.: В7 т. М., 1975.Т.6.С.340).
Восторженно воспринял «Сети» А. Блок. 13 мая 1908 г. он писал Кузмину: «Гос
поди, какой Вы поэт и какая это книга! Я во все влюблен, каждую строку и каждую бук
ву понимаю (...)» (Блок А.Собр. соч.: В8т. М.;Л., 1963.Т.8.С.241). Подробную
характеристику книги Блок дал в статье «Письма о поэзии» (Золотое руно. 1908. No 10).
В ней он попытался показать ту потаенную внутреннюю сложность и неоднозначность,
которую скрывают в себе «томные волны нежных песен Кузмина»:, «Мы можем
заслушаться ими', и никогда не оскорбит нас их легкий, капризный, женственный
напев; их диктовала наша скорбь, и пусть он не знает ее лицом к лицу, но о ней говорят
его милые песни. Именно эта скорбь заставляет стихи Кузмина быть не только краси
выми, но и прекрасными. Ее надо понять и услышать. Какие бы маски ни надевал поэт,
как бы ни прятал он свое сокровенное, как бы ни хитрил (...)
—
печали своей он не
скроет»; отмечая многосоставность творческого облика Кузмина, его склонность
к поэтическому маскараду и мистификации, позволяющим сочетать старорусские,
«иноческие» мотивы («молчаливая мудрость и вещая скорбь») с пасторальной
«галломанией», Блок, однако, подчеркивает, что Кузмин — «подлинный русский
поэт, не взявший напрокат у Запада ровно ничего, кроме атласного камзола да кни
жечки когда-то модного французика Пьера Луиса» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л .,
1962. Т. 5. С. 289, 290, 293).
В первых печатных отзывах о «Сетях» встречались и иные акценты. Тот же С. М. Со
ловьев в своей рецензии на книгу привел ряд примеров неудачных строк, стилевых
несообразностей. Н. С. Гумилев, отдавая должное первой книге поэта («Стиль
Кузмина спокойный и красивый при всей своей причудливости»; «Оригинальность
размеров, звонкость рифм, все это опьяняет и восхищает даже в наше время Брюсова,
Бальмонта и Блока»), тем не менее указывал: «Но Кузмина все же нельзя поставить
в числе лучших современных поэтов, потому что он является рассказчиком только
своей души, своеобразной, тонкой, но не сильной и слишком далеко ушедшей от тех
вопросов, которые
определяют
творчество истинных
мастеров»
(Речь.
1908.
No 121 (22 мая); Лит. обозрение. 1987. No 7. С. 104). Проблематика «Сетей» вызвала
неприятие у Н. Я . Абрамовича, рецензировавшего книгу в журнале «Образова
ние» (1908. No 5а); Кузмин для него — лишь «искусный» стихотворец, заменивший
творчество стилизацией: «...все чувства — принаряженные, словно полакированные,
повитые шелками и вспрыснутые духами. Это поэзия нарядного манекена из
501
парикмахерской» (Абрамович Н. Я . В осенних садах. Литература сегодняшнего
дня. М., 1909. С.80,81). Резко отрицательно воспринял «Сети» А. С.Бухов, увидевший
в поэзии Кузмина лишь воплощение «ломаности и фиглярства», присущих «интел
лектуальному уровню девицы, вышивающей кошельки, и доброго малого с ровным
пробором» (Бухов А р к. Критические штрихи. Казань, 1909. С. 12, 11). Из более
поздних откликов заслуживает внимания статья И. Ф . Анненского «О современном
лиризме» (Аполлон. 1909. No 2, нояб.), в которой «Сети» расцениваются как «книга
большой культурности», а лиризм Кузмина признается «изумительным по его
музыкальной чуткости» (Анненский И. Книги отражений. М ., 1979. С. 364).
Любопытен и отзыв И. Г. Эренбурга, отметившего принципиальную новизну поэзии
Кузмина по отношению к творчеству ведущих символистов: «После Пшибышевского
и Брюсова — какая наивность фабулы, после Блока и Белого — какая ясность языка»
(Голос Сибири (Иркутск). 1911 . 30 марта. Подп.: И. Эр.).
С. 21. Мои предки. Впервые: Золотое руно. 1907. No 5. С. 30 —31. Д ’Орсэ
(d’Orsay) Альфред Гийом Габриель, граф (1801—1852) — известный парижский
денди, художник и скульптор. Брюммелъ — Джордж Брайан Брёммель (1778—1840),
английский денди эпохи Георга IV. Кузмин написал вступительную статью к русскому
изданию книги о нем (см.: Барбэ д’Оревильи. Дэндизм и Джордж Брёммель.
М.: Альциона, 1912).
«Магомет» — «Фанатизм, или Пророк Магомет»
(1740),
трагедия Вольтера; с середины 1770-х гг. и до конца века шла с большим успехом
(в переводе графа П. С. Потемкина) на московской и петербургской сценах.
Бандо — род дамской прически в виде лентообразных начесов на лоб и уши.
Вальсы Маркалъю — видимо, имеется в виду забытый ныне G. Marcail’hou, автор
нескольких вальсов и трактата по композиции танцевальной музыки.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. ЛЮБОВЬ ЭТОГО ЛЕТА
Впервые: Весы. 1907. No 3. С.11 —20.
Маслов Павел — молодой
офицер, был близок
с
Кузминым в 1906
г.;
30 июля 1906 г. Кузмин писал о нем В. Ф . Нувелю: «...я люблю его больше, чем
прежде, больше, чем думал, больше, чем кого-нибудь прежнего» (ЦГАЛИ. Ф . 781.
On. 1. Ед. хр. 8).
Высокую оценку циклу дал В. Я . Брюсов, принявший его к публикации в «Весах»;
1 октября 1906 г. он писал Кузмину: «От всей души приветствую Вашу «Любовь этого
лета». Читал и перечитывал этот цикл Ваших стихов как близкую и давно любимую
книгу. Как читатель, приношу Вам свою благодарность за эти 12 стихотворений»
(Wiener slawistischer Almanach. 1981 . Bd . 7. S . 72). На оценке цикла в критике
сказался тот скандальный эффект, который вызвала публикация в «Весах» (1906.
No 11) повести Кузмина «Крылья». Так, А. А . Курсинский писал в связи с появле
нием «Любви этого лета» в «Весах»: «...у г. Кузмина не только плохой стих, не
только плохая форма, у него прежде всего отталкивающее содержание (...) стихи
г. Кузмина не заражают нас искренностью и не верится нам в этот приволжский
эллинизм, мнимый эллинизм петербургских бань и притонов» (Утро свободы. 1907.
No 10, 12 мая). Б . Дикс в статье о Кузмине охарактеризовал цикл как «бесконечную
смену однообразных переживаний» (Книга орусских поэтах последнего десятилетия/
Под ред. М. Гофмана. СПб.; М., [1909]. С. 388).
С. 22 . 1. «Где слог найду, чтоб описать прогулку...» . Шабли — французское сухое
белое бургундское вино. Мариво Пьер Карле де Ш амблен де (1688—1763) —
502
французский писатель, автор галантно-авантюрных и психологических романов
и любовно-психологических
комедий.
«Свадьба Фигаро» — опера В. ’ А. Мо
царта (1786) на сюжет комедии Бомарше
«Безумный день, или Женитьба
Фигаро» (1778).
С.23.3. «Ах, уста, целованные столькими...» . Ангиной —прекрасный юноша, родом
из Клавдиополя в Вифинии, любимец и постоянный спутник римского императора
Адриана (начало II в.); после гибели Антиноя Адриан создал его культ, благодаря
чему сохранилось много изображений Антиноя под именами разнообразных героев
и богов. В 1906 г. Кузмин метил свои письма печаткой с профилем Антиноя,
воспроизведенным с античной монеты (см., например, его письма к А. М . Ремизову:
ГПБ. Ф . 634 . On. 1. Ед. хр. 133) ; то же самое делает Демьянов, автобиографический
герой повести Кузмина
«Картонный домик»
(1907),— прикладывает
«печать
с головой Антиноя к лиловому сургучу на запечатанном конверте» (Белые ночи:
Петербургский альманах. [СПб.], 1907. С. 116). Ферсит (Терсит; греч. миф.)
—
незнатный воин, участник Троянской войны; на собрании войска под Троей несправед
ливо оскорбляет Агамемнона, за что Одиссей его жестоко избивает (Илиада,
II, 212-270).
С. 23 —24. 4. «Умывались, одевались...» . «Фауст» — опера французского компози
тора Шарля Франсуа Гуно (1859) на сюжет 1-й части одноименной трагедии Гете.
С. 24. 5. «Из поднесенной некогда корзины...».
...арию Розины.—
Имеется в виду
каватина Розины из оперы-буфф Россини «Севильский цирюльник»
(1816) по
одноименной комедии Бомарше (начало II акта); в оригинале: «Іо sono docile, son
rispettosa».
Пезарский лебедь — итальянский
композитор Джоаккино Антонио
Россини (1792—1868), родившийся в Пезаро в семье музыканта городского оркестра
и проживший там до 1800 г. «Парнас» — одна из четырех фресок Рафаэля в Станца
делла Сеньятура в Ватикане (1509—1511); композиция представляет Аполлона
в окружении муз, граций и знаменитых поэтов.
С. 25—26. 8. «Каждый вечер я смотрю с обрывов...». Любимов,— Имеется в виду
пароход, идущий с Волги по реке Костроме в Любимовский уезд Ярославской
губернии к городу Любиму. 10 августа 1906 г. К . А . Сомов писал Кузмину: «Стихи
о почтовом пароходе понравились только Иванову, и то с ограничениями, он нашел
в них музыкальный, чисто Вам свойственный ритм» (Константин Андреевич Сомов.
Письма. Дневники. Суждения современников. М ., 1979. С. 96).
II. ПРЕРВАННАЯ ПОВЕСТЬ
Впервые: Белые ночи: Петербургский альманах. [СПб.], 1907. С. 209 —219 .
В этом же альманахе помещена прозаическая повесть Кузмина «Картонный
домик», имеющая тематические соответствия с циклом. 19 июля 1907 г. секретарь
журнала «Весы» М. Ф . Ликиардопуло писал Кузмину: «Мне очень понравилась
«Прерванная повесть». Когда я купил «Белые ночи», я сейчас же ее прочитал
Брюсову, Белому и Эллису, кот(орые) были все в восторге» (ЦГАЛИ. Ф . 232 . On. 1.
Ед. хр. 268).
В автографе в альбоме С. Ю. Судейкина (ЦГАЛИ) цикл датирован: «1906—1907,
ноябрь — январь».
С.29.1.Мой
портрет. Подразумевается портрет Кузмина, над которым
работал С. Ю. Судейкин.
С. 29 —30. 2. В театре. Описывается театр В. Ф . Коммиссаржевской на Офицер
ской улице (д. 39), открытый 10 ноября 1906 г. В «Воспоминаниях о H. Н. Сапунове»
Кузмин отмечал, что осенью 1906 г. этот театр стал «соединяющим центром
для художников, писателей и артистов. Пусть это потом все расстроилось: и театр
503
остыл, и художники, и поэты разбрелись кто куда, но тогда это был действительный
центр, в чем, полагаю, не усомнится никто из помнящих начало того сезона»
(Н. Сапунов. Стихи, воспоминания, характеристики. М ., 1916. С .46).
С. 30. 3. На вечере. Иоганнес фон Гюнтер сообщал, что «толстая дама» в этом
стихотворении — Серафима Павловна Ремизова-Довгелло (1876—1943),
жена
A. М. Ремизова, а «тонкая модница» — Людмила Николаевна Вилькина (1873—1920),
жена H. М. Минского, поэтесса, прозаик и переводчица (Собр. стихов. С .621).
«Куранты» — стихотворный цикл Кузмина «Куранты любви» (1906), положенный
им на музыку; впервые опубликован в журнале «Весы» (1909. No 12) с подзаголовком
«поэма», отд. изд. (М.: Скорпион, 1910) — стихотворный текст и ноты, рисунки
С. Ю. Судейкина и Н. П. Феофилактова.
С. 30 —31 . 4. Счастливый день. «Шабли во льду» — автоцитата (см. примеч.
к стих. «Где слог найду, чтоб описать прогулку...»
—
на с. 502). «Вена» — петер
бургский ресторан (ул. Гоголя, 13/8), популярный в литературно-артистической
среде (см.: Десятилетие ресторана «Вена»: Литературно-художественный сборник.
СПб., 1913). Сапунов Николай Николаевич (1880—1912) — живописец, театральный
художник, до 1910 г. постоянно жил в Москве; Кузмин познакомился с ним
в Петербурге осенью 1906 г., когда он работал над декорациями к спектаклям театра
B. Ф . Коммиссаржевской.
С.
31. 5. Картонный домик. В одноименной повести Кузмина уехавший
в Москву Мятлев оставляет Демьянову детскую игрушку — картонный домик: «Домик
был как продают перед Рождеством разносчики, из толстого картона с прорезными
дверями и окнами с переплетом в обоих этажах; в окна была вставлена прозрачная
бумага, красная и зеленая, чтобы давать пестрый свет, когда внутри дома зажигали
свечу» (Белые ночи. С. 151). Мой друг уехал без прощанья... —
В биографическом
плане подразумевается отъезд в Москву Судейкина 4 декабря 1906 г.; перед этим
Судейкин виделся с Кузминым днем 3 декабря (см.: Лит. наследство. Т . 92: Александр
Блок. Новые материалы и исследования. М .,
1981. Кн. 2. С. 167/Коммент.
К. Н . Суворовой) и подарил ему картонный домик.
С. 31 —32. 7. Мечты о Москве. Развитие темы стихотворения, начатого в
1904 г. {Собр. стихов. С. 621):
Это весеннее теплое дыхание
Будит уснувшие в сердце воспоминания...
Мысли ведут меня, солнцем влекомые,
В город чужой теперь, в улицы же знакомые.
Будто Москва-река, будто как Неглинная,
Розовый дом стоит, церковь рядом старинная,
Благовест слышится, солнце встает багровое,
Ждет меня лошадь; попона на ней ковровая.
Кто-то поедет, и с кем-то я должен встретиться,
Кем-то любовь моя скоро должна приветиться.
Солнце весеннее, мысли же холодные,
В сердце живут моем змеи лишь подколодные.
Все там по-прежнему, так же там Неглинная...
С. 32 —33 . 9. Целый день. Сережа — Сергей Абрамович Ауслендер (1886—
1943?), племянник Кузмина, прозаик, драматург. Сестра — Варвара Алексеевна
Мошкова (урожд. Кузмина, в первом браке Ауслендер), мать С. Ауслендера.
В 1906 г. Кузмин жил вместе с нею и ее мужем Прокофием Степановичем
Мошковым в квартире на Суворовском проспекте (дом 34). Далайрак — Далейрак
(д’Алерак) Никола Мари (1753—1809), французский композитор, автор опер. Цити
руется (неточно) припев из арии Нины в 6-й сцене оперы «Нина, или Безумная от
любви» (1786); в оригинале: «Mais je regarde, mais je regarde, hélas, hélas, / / Le bien
aimé ne reviens pas».
504
С. 33. 10. Эпилог. Счастливы все: невесты, женихи...—
В биографическом под
тексте «эпилога» «прерванной повести» — женитьба С. Ю. Судейкина. 26 декабря
1906 г. С. Ауслендер сообщал Л. Н. Вилькиной: «...C . Ю. Судейкин женится на
О. А . Глебовой. Мне кажется, несчастный Кузмин, хотя несомненно скоро имеющий
возродиться, в данную минуту являет вид достаточно плачевный и нуждающийся в
участии и утешении» (ИРЛИ. Ф . 39 . Ед.хр. 818). Известен также текст недатиро
ванной записки Кузмину (по копии в собрании М. С. Лесмана) :
«Дорогой Михаил Алексеевич,
Мое долгое молчание мне кажется извинительным. Теперь, совершенно спокоен
и счастлив, шлю Вам привет. Я женюсь на Ольге Афанасьевне Глебовой, безумно
ее любя.
Желаю Вам, дорогой друг, счастливо встретить праздники, если бы Вы приехали,
мы были бы очень рады.
Сергей Судейкин.
Шлю привет поэту, будем друзьями. Приезжайте. О. Глебова».
Арман, Элиза — герои «сентиментального романа», «классического, старинного»,
«Любовь Элизы и Армана, иль Переписка двух семей», который читает Наталья
Павловна, героиня поэмы А. С. Пушкина «Граф Нулин» (1825).
III. РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Стихотворения 1, 8 раздела впервые опубликованы в «Сетях».
С. 34. 2. Любви утехи. Впервые: Белые ночи. С. 43 — в рассказе С. Ауслендера
«Вечер у господина де Севираж». Стихотворение в рассказе Ауслендера (действие
происходит во время Великой французской революции) читает перед собравшимися
в аристократическом салоне поэт Ж арди; по поводу последней строфы один из
слушателей, маркиз де Гавре, замечает: «Стишки недурны, но я не заметил необходи
мой рифмы — гильотина» (Ауслендер С. Золотые яблоки: Рассказы. М ., 1908.
С. 21 —22). Эпиграф — первые строки песенки немецкого композитора и органиста
Иоганна Пауля Ш варцендорфа (Джованни Паоло Мартини) на слова Жана Пьера
Клари де Флориана (1755—1794).
С. 35. 3. Серенада. Впервые: Весы. 1907. No 11. С.30 — в рассказе С.Ауслендера
«Корабельщики, или Трогательная повесть о Феличе и Анжелике». Действие рассказа
происходит в средневековой Италии, в эпоху противоборства гвельфов и гибеллинов;
в одном из эпизодов поэт исполняет «только что сочиненную серенаду, заслужившую
общее одобрение» (Ауслендер С. Золотые яблоки. С. 184 —185). Сердце жен
щины — как море, // Уж давно сказал поэт.—
Подразумевается, возможно, один из
сохранившихся
стихотворных фрагментов древнегреческого
поэта
Семонида
Аморгского (VII в. до н. э .):
Так море иногда затихнет в летний день:
Спокойно, ласково, отрада морякам —
Порой же, грозное, бушует и ревет,
Вздымая тяжкие, ударные валы.
Похожа на него подобная жена
Порывов сменою, стихийных, словно Понт.
(Античная лирика. М ., 1968. С. 122 —123/Пер. Я . Э. Голосовкера.)
С. 35—36. 4. Флейта Вафилла. Впервые: Перевал. 1907. No 8/9 (июнь—
июль). С. 9 —10
—
в «идиллической повести» С. Ауслендера «Флейты Вафила».
Стихотворение, воспевающее Вафила, в рассказе Ауслендера сочиняет поэт Тернандр.
Вафилл (Бафилл) — самосский мальчик, любимец древнегреческого поэта Ана
креонта; Гораций пишет о нем в 14-м эподе: «Страстью такой, говорят, к Бафиллу-
505
самосцу теосский / / Поэт Анакреонт пылал» (Гораций Флакк Квинт. Оды.
Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970. С. 235/Пер. Н. Гинцбурга).
С.36. 5. «,,Люблю“, сказал я не любя...» . Впервые: Золотое руно. 1907. No 5. С.29.
С. 37. 7. «Мы проехали деревню, отвели нам отвода...» . Впервые: Перевал. 1907.
No10.С.14
—
в составе цикла «На фабрике». Отвода — изогнутые брусья в санях,
отходящие под углом от передка и служащие для устройства более широкой
поверхности саней и придания им устойчивости.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. РАКЕТЫ
Впервые: Весы. 1908. No 2. С. 7 —14.
Эпиграф — из стихотворения В. Я . Брюсова «Фонарики» (1904), входящего в его
книгу «2те<раѵос;. Венок». См.: Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. М ., 1973. T . 1. С. 435.
В рецензии на «Сети» Н. С. Гумилев отмечал: «Отдел «Ракеты», тонкий абрис
романа XVIII века, когда любовь и смерть казались одинаково легкими, напоминает
рисунки Сомова» (Лит. обозрение. 1987. No 7. С .104). А . Блок в статье «Письма
о поэзии» указывал на «напрасную манерность некоторых стихов из цикла ,,Ракеты“ »
(БлокА.Собр.соч.:В8т.Т.5.С.293).
С. 39. 1. Маскарад. Арлекин, Коломбина — персонажи-маски итальянской
комедии дель арте, популярной во Франции в XVII—XVIII вв.
С. 40 . 4. Вечер. Роброн (робронд) — старинное дамское платье с фижмами
и округленным шлейфом.
С. 40 —41. 5. Разговор. Китайский павильон.—
Стилизованные китайские
павильоны, храмы, домики, комнаты и т. п . — х арактерная примета стиля рококо во
Франции, утвердившего моду на китайское искусство.
С. 41 —42 . 6. В саду. Боскет — небольшая искусственная рощица, садик с гладко
подстриженными деревьями.
С. 43 . 9. Эпитафия. Аттила (ум. 453) — предводитель гуннов (434—453),
опустошивший Фракию, Иллирию, Северную Италию. Аларих I (ок. 370—410) —
король вестготов (395—410), в 410 г. взял Рим и подверг его трехдневному разгрому.
Аполлон... над гробом свежим Гиацинта.—
Гиацинт (Гиакинф; греч. миф.)
—
сын
спартанского царя Амикла и правнук Зевса, любимец Аполлона, который нечаянно
убил его, попав в него во время метания диска.II
.
II. ОБМАНЩИК ОБМАНУВШИЙСЯ
Стихотворения 1, 3 —5 цикла впервые опубликованы в «Сетях».
С.44.2. «Вновь я бессонные ночи узнал...» . Впервые: Рус. артист. 1908. No 1. С. 1.
«Manon» — роман аббата Прево «История кавалера де Гриё и Манон Леско» (1731).
С. 45—46 . 4 . «Отрадно улетать в стремительном вагоне...» . ...на родинуГольдони —
то есть в Венецию, где родился и прожил до 1743 г. великий итальянский комедиограф
Карло Гольдони (1707—1793). Поездка в Италию — один из излюбленных Кузминым
сюжетных элементов и в его прозаических произведениях («Крылья», «Нежный
Иосиф» и др.).
...о темных, тайных сестрах...— Имеются в виду мойры (греч.
миф.)
—
богини судьбы.
506
III. РАДОСТНЫЙ ПУТНИК
Стихотворения 1, 2, 4, 5 цикла впервые
опубликованы в
«Сетях».
С. 48. 3. «Горит высоко звезда рассветная...». Впервые: Рус. артист. 1908.
No 14. С.210.
С. 49. 6. «Уж не слышен конский топот...» . Впервые: Рус. артист. 1908. No 7. С. 97.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. МУДРАЯ ВСТРЕЧА
Цикл впервые опубликован в «Сетях».
С. 50. Иванов Вячеслав Иванович (1866—1949) — поэт, критик, теоретик симво
лизма; во второй половине 1900-х гг .— близкий друг Кузмина, который жил в его
квартире на «башне» (Таврическая ул., 25, кв. 24). 16 июля 1907 г. Кузмин писал
B. Ф . Нувелю: «Конечно, совершенно конечно, что Вяч(еслав) Ив(анов) и как поэт
и как личность незыблемо высок и дорог» (ЦГАЛИ. Ф . 781. On. 1. Ед. хр. 8).
В феврале 1908 г. Кузмин сообщал: «„Мудрая встреча11 посвящена Вяч. Иванову,
так как ему особенно нравится. Но по-настоящему посвящается, как и все
с весны 1907 г., тому лицу, имя которого Вы прочтете над «Ракетами» и над „Во
жатым"» — то есть Виктору Наумову (Собр. стихов. С. 625). Ср. посвящение в одном
из автографов цикла:
«Посвящается навсегда дорогому Вячеславу Ивановичу
Иванову» (ИРЛИ. Ф. 627. Оп. 2. Ед. хр. 16. Л. 1). Образ Кузмина Вяч. Иванов вос
создал в посвященном ему стихотворении «Анахронизм» (Иванов Вячеслав.
Cor ardens. М ., 1911. Кн. 1. С. 147—148), написал статью «О прозе М. Кузмина»
(Аполлон. 1910 . No 7 (апрель). Отд. II. С. 46 —51), которую сам Кузмин в автобиогра
фии (1913) выделил, наряду со статьей А. Блока «Письма о поэзии», из числа
критических отзывов о своем творчестве: «...первая тем для меня ценнее, что в ней
вскрыт точный смысл моих повестей «Нежный Иосиф» и «Подвиги великого Алек
сандра»» (ИРЛИ. Ф . 377. 1-е собр. автобиографий С. А . Венгерова. No 1582). Кузмину
принадлежит статья «„Cor ardens" Вячеслава Иванова» (Труды и дни. 1912 . No 1.
C. 49 —51), в которой Иванов признается «одним из главных наших учителей и руко
водителей в поэзии».
С. 50—51. 2. «О, плакальщики дней минувших...» . Вы ждете трепетно трубы? —
Новозаветный образ трубы Божией, которая должна возвестить второе пришествие
Христа (1-е послание к фессалоникийцам,
IV, 16; 1-е послание к корин
фянам, XV, 52).
II. ВОЖАТЫЙ
Цикл впервые опубликован в «Сетях».
Посвящение. Обыгрывается имя Виктора Наумова (Victor — победитель).
С. 54. 2. «Лето Господнее — благоприятно...».—
«Проповедывать лето Господне
благоприятное» — слова из Книги пророка Исаии (LXI, 2), цитируемые в Евангелии
от Луки (IV, 19).
С. 55 . 3. «Пришел издалека жених и друг...» . Стихотворение полностью привел
Блок в письме к матери от 30 января 1908 г.: «Переписываю тебе новое, ненапечатан
ное стихотворение Кузмина. По-моему — очень замечательно» (Блок А. Собр. соч.:
В8т.М.;Л., 1963.Т.8.С.227).
507
С. 56—57. 6. «Одна нога — на облаке, другая — на другом...». Божья купина —
Неопалимая Купина (библ.)
—
горящий и не сгорающий терновый куст, в котором Бог
явился Моисею (Исход, III, 2 —12).
III. СТРУИ
Цикл впервые опубликован в «Сетях».
С. 58—59. 3. «На твоей планете всходит солнце...» . Мы пройдем чрез мир, как
Александры.'..—
Подразумевается Александр Македонский. Саламандры — по средне
вековому поверью, духи, живущие в огне и способные принимать человеческий образ.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ПЕСНИ
Впервые цикл «Александрийские песни» опубликован в составе 11-ти стихотворе
ний: Весы. 1906. No 7. С. 1 —12 («Как песня матери...», «Что же делать...», «Сладко
умереть...», «Как люблю я, вечные боги...», «Солнце, солнце...», «Если б был я древ
ним полководцем...»,
«Разве неправда...»,
«Сегодня праздник...»,
«Кружитесь,
кружитесь...», «Что за дождь...», «Три раза я его видел лицом к лицу...»). Под загла
вием «Александрийские песни (дополнительные) » были опубликованы еще 4 стихо
творения: Корабли: Сборник стихов и прозы. М ., 1907. С. 129 —133 («Я спрашивал
мудрецов вселенной...», «Сын мой...», «Когда меня провели через сад...», «Снова
увидел я город, где я родился...»). Стихотворение «Вечерний сумрак над теплым
морем...» впервые напечатано в составе повести «Крылья» (Весы. 1906 . No 11). Ос
тальные 16 стихотворений цикла впервые опубликованы в «Сетях». «Александрий
ские песни» были выпущены в свет также отдельным изданием в 1921 г. в петро
градском издательстве «Прометей». В рукописи сохранились еще 5 стихотворений,
не включенных в окончательный состав цикла; впервые напечатаны в Собр. стихов
(С. 445-446).
Феофилактов Николай Петрович (1878—1941) — московский художник, постоянно
оформлял журнал «Весы»; был дружен с Кузминым. Феофилактовым сделана облож
ка 1-го издания «Сетей», он же иллюстрировал кузминские «Куранты любви» (вместе
с С. Ю. Судейкиным). В одном из недатированных писем к Кузмину Феофилактов
писал: «Очень часто вспоминаю Вас и Вашу музыку, очень часто декламирую Ваши
Александрийские Песни» (ГПБ. Ф . 124. Ед. хр. 4488).
«Александрийские песни» — наиболее широкоизвестное и общепризнанное произ
ведение Кузмина, исполнявшееся им под аккомпанемент фортепьяно. Б. Дикс в
очерке о Кузмине по праву подчеркивал, что «„Александрийские песни11 налагают
свой отпечаток почти на все произведения поэта, внося в его вещи хрупкую усталость,
изысканную сложность последнего расцвета таинственного города, где храм Сераписа
возникал рядом с храмом Агнца» (Книга о русских поэтах последнего десятиле-
тия/Под ред. М. Гофмана. СПб.; М., [1909]. С. 387). Первая публикация «песен»
состоялась по инициативе Брюсова, писавшего 3 февраля 1906 г. Ю. Н. Верхов
скому для передачи Кузмину: «От него мы ждем, для одного из NoNo «Весов» —
Александрийских стихов» (ГПБ. Ф . 8. Ед. хр. 20); Кузмин выслал Брюсову тексты
3 марта 1906 г. (ГБЛ. Ф. 386. Карт. 91. Ед. хр. 11). В связи с журналь
ной публикацией 11-ти стихотворений М. А . Волошин
написал восторжен
ную статью «„Александрийские песни11 Кузмина» (Русь. 1906. No 83. 22 дек.),
в которой представил автора цикла в образе древнего александрийца:
«Те-
508
мой его песен служит любовь — счастливая, мгновенная и необъяснимая. ( . ..)
Они складывались свободно и легко под струнные звуки кифары и пелись под
аккомпанемент флейты. В их неправильно и свободно чередующихся стихах сохрани
лись изгибы живого голоса и его интонации. Они нераздельны с той музыкальной
волной, которая вынесла их на свет»; «Но почему же он возник теперь, здесь, между
нами в трагической России, с лучом эллинской радости в своих звонких песнях
и ласково смотрит на нас своими жуткими огромными глазами, усталыми от
тысячелетий?» (Волошин М. Лики творчества. Л ., 1988. С. 476, 477). Аналогичным
образом воспринял стихи из «Александрийских песен», помещенные в сборнике
«Корабли», художник Д. И . Митрохин: «„Александрийские песни" красивы по форме
и поют о пленительно-красивых и до грусти далеких нам переживаньях чуткой
«языческой» души. М. Кузмин — кажется «древним», чьею-то волею заброшенным
к нам в современность, но сохранившим его четкость и напряженность первоначальных
ощущений» (Митрохин Д. Среди волн поэзии/ / Утро. 1907. No 75. 18 марта).
Н. С. Гумилев в рецензии на «Сети» отмечал: «...отдел Александрийских песен дает
нам жизнь в высшем плане. Воистину не позади, но впереди нас его Александрия»
(Лит. обозрение. 1987. No 7 . С. 104). С. М. Соловьев, находивший «Александрийские
песни» совершенными, улавливал в них сходство «по простоте и естественности»
с хорами комедий Аристофана (Весы. 1908. No 6. С. 64). Из позднейших отзы
вов заслуживают внимания слова Г. В. Чичерина в письме к брату от 14 нояб
ря 1929 г.:
«Александрийские песни произвели на меня еще более глубокое
впечатление, чем 30 лет тому назад. Стиль миниатюр, но как густо, насыщенно, остро,
тонко и изящно...» (Чичерин Г. Моцарт. Изд. 4-е. Л ., 1979. С. 208).
Г. Г. Шмаков в статье «Блок и Кузмин» указывает, что «Александрийские песни»
навеяны, главным образом, «египетскими легендами в обработке Марузо и фран
цузскими поэтическими парафразами античных мотивов (Теофиль Готье, Альбер
Самен, отчасти Пьер Луис)» (Блоковский сборник, II. Тарту, 1972. С. 342).
Н. В . Волькенау в докладе «Лирика Михаила Кузмина», прочитанном в Гос. академии
художественных наук (ГАХН) 4 декабря 1925 г., свидетельствует: «Сам М. А . Кузмин
на вопрос о том, что он считает источником «Александрийских песен», указал док
ладчице на переводы древнеегипетских текстов, издававшиеся в 70-х годах XIX в. под
эгидой английского Общества Библейской археологии и выходившие в течение
нескольких лет серией под названием «Records of the Past». По мнению автора, бытовая
ткань была дана ему этим- материалом; общие исторические сведения его дополнили;
александрийских же эпиграмматиков и элегиков Кузмин, по его словам, никогда не
читал. Среди длинного ряда царских надписей о войнах и победах, молений
подземным богам встречаем мы в «Records of the Past» несколько отрывков, своеобраз
ное мировоззрение которых окрашивает многие „песни"»
(Протокол заседания
Литературной секции ГАХН от 4 декабря 1925 г., составленный Д. С. Усовым //
ГПБ. Ф . 625. Ед. хр. 724).
Сложная ритмическая структура верлибра «Александрийских песен» исследована
в статьях Г. С. Васюточкина «Ритмика „Александрийских песен"» (Лингвистические
проблемы функционального моделирования речевой деятельности. Л ., 1976. Вып. III.
С. 158—167) и «О некоторых аспектах применения математики и ЭВМ в стиховеде
нии» (НТР и развитие художественного творчества. Л ., 1980. С. 206 —213). См. также:
Овчаренко О. Русский свободный стих. М ., 1984. С. 80 —82 .I
.
I. ВСТУПЛЕНИЕ
С. 61 —62 .1 . «Как песня матери...» . В Собр. стихов (С. 626) приводится рукописный
вариант стихотворения:
509
Как песня матери
У колыбели первенца,
Как утро свежее
На высях гор заоблачных,
Как дикий мед,
Жасмина цвет молочный,
Твой голос неумолчный,
Трижды блаженная
Александрия.
...как тамбурин Кибелы великой...— Кибела (греч. миф.)
—
богиня фригийского
происхождения, владычица гор, лесов и зверей, регулирующая их плодородие; культ
Кибелы — Великой матери богов, особенно распространенный в эпоху Римской
империи, выражался в празднествах экстатического характера. ...крыльев летящей
Ники...— Ника (Нике; греч. миф.)
—
персонификация победы; крылатая Нике —
непременный атрибут Зевса и Афины, которые изображались с ее фигуркой в руках.
С. 62 —63 . 3. «Вечерний сумрак над теплым морем...» . В повести «Крылья» это
стихотворение поет под аккомпанемент фортепьяно один из друзей Штрупа
(см.: Ку з мин М. Первая книга рассказов. М., 1910. С. 217). Юнона (римск.
миф.)
—
супруга Юпитера, богиня брака, материнства.
II. ЛЮБОВЬ
С. 65. 7 . «Если б я был древним полководцем...» .
...гробницу Менкаура...—
Пирамида Менкара — одна из трех больших пирамид египетских фараонов на поле
пирамид в Гизе, близ Каира. ...Антиноем, утопившимся в священном Ниле...—
Антиной (см. коммент. к с. 23), решившись в религиозном экстазе пожертвовать
собою Для своего повелителя — императора Адриана или, возможно, в припадке
меланхолии, бросился в Нил недалеко от Безы; скорбя о его смерти, Адриан воздвиг
ему множество статуй и алтарей, посвятил особый храм в Мантинее (в Аркадии),
выстроил на месте гибели город Антинополис. В повести «Крылья» Кузмин устами
одного из персонажей говорит о смерти Антиноя: «Носились смутные слухи, что он сам
утопился в Ниле, как жертва богам за жизнь своего покровителя, другие утверждали,
что он утонул, спасая Адриана*во время купанья. В час его смерти астрономы открыли
новую звезду на небе; его смерть, окруженная таинственным ореолом, его, оживившая
уже приходившее в застой искусство, необыкновенная красота действовали не только
на придворную среду,— и неутешный император, желая почтить своего любимца,
причислил его к лику богов, учреждая игры, возводя палестры и храмы в его
честь (...)» (Кузмин М. Первая книга рассказов. С. 314 —315).III
.
III. ОНА
С. 66 . 2. «Весною листья меняет тополь...» . Адонис (греч. миф.)
—
сын Феникса
и Алфесибеи, божество финикийско-сирийского происхождения; по решению Зевса,
Адонису было предназначено часть года проводить в царстве мертвых и часть года —
на земле с Афродитой.
С. 66 —67. 3. «Сегодня праздник...» . Н. В. Волькенау (см. коммент. на с. 509)
связывает это стихотворение с древнеегипетским «Рассказом о саде цветов», приводя
отрывки из него по 6-му тому «Records ofthe Past» : «Камыши в саду зеленели, и все его
кусты были в цвету. Там была смородина, и вишни краснее рубина... Сад сегодня
в своем полном блеске... Там в саду есть комната с террасой...» («беседка» Кузмина),
в которую «они приносят напиток «хак», пирожные — вчерашние и сегодняшние,
510
свежие, и всевозможные прекрасные фрукты, кокосовые орехи... Приди и сделай этот
день счастливым... Дай мне винную ягоду, которую попробовали твои губы, дай мне
откусить ее. Я целую не только губами... Пусть сегодняшний день будет днем радости»
(ГПБ. Ф . 625. Ед. хр. 724).
С. 68 —69 .\5. «Их было четверо в этот месяц...» Луис Пьер (1870—1925) —
французский писатель, автор сборника ритмизованной прозы
«Песни Били-
тис» (1894), выданного за перевод произведений вымышленной куртизанки-поэтессы
Билитис, жившей вVI в. до н. э. Объект подражания Кузмина — «Песня» из 3-й части
книги («Кипрские стихотворения»):
«Мой первый подарил мне ожерелье, ожерелье из жемчужин, равных по цене
целому городу, с дворцами, храмами, сокровищами и рабами.
Второй слагал мне стихи. Он говорил, что волоса у меня черны как ночь, а глаза
мои лазурны как утро.
Третий был так прекрасен, что собственная мать краснела, даря ему поцелуи.
Руками своими он обнимал мне колени и прижимал уста к моим обнаженным стопам.
А ты... ты ничего не говорил мне, ничего не дарил, ибо тыбеден. Ты даже не красив,
но ты тот, кого я люблю!» (Луис Пьер. Песни Билитис/Пер. Ал. Кондратьева.
Изд. 2 -е . СПб.; М ., 1911. С. 129). ...на празднике Адониса...— Адонии — праздник
в честь Адониса, особенно популярный в эпоху эллинизма. В Александрии пышно
праздновали священный брак Афродиты и Адониса, а на следующий день статую
Адониса погружали в воду, символизируя возвращение его в царство смерти;
см. идиллию XV Феокрита «Сиракузянки, или Ж енщины на празднике Адониса»
(ст.
100—144) (Феокрит.
Мосх.
Бион.
Идиллии и эпиграммы.
М.,
1958. С. 74-75).
IV. МУДРОСТЬ
С. 71. 2. «Что ж делать...» . Каллимах (310—240 до н. э.)
—
древнегреческий поэт,
представитель александрийской поэзии, один из тех, кто возглавлял Александрийскую
библиотеку.
С. 72—73. 4. «Сладко умереть...» . Сладко умереть на поле битвы... — в ариация
крылатой формулы Горация (Оды. III . 2. Ст. 13): «Dulce et decorum est pro patria
mori» — «Приятно ипочетно умереть за родину». Апулей (II в.)
—
римский писатель,
один из любимейших авторов Кузмина. В 1920-е гг. Кузмин перевел на русский язык
его роман «Метаморфозы» («Золотой осел»). См. стихотворение Кузмина «Апулей»
(В мире искусств. 1907. No 13/14. С. 5 —6; Собр. стихов. С. 448 —449), раздел III
«Апулеевский лесок» в кн.: Кузмин М. Лесок. Пг., 1922. С. 27—34.
С. 73. 5. «Солнце, солнце...» . Ра— в египетской мифологии бог солнца; Гелиос
(Гелий; греч. миф.)
—
бог солнца. Древние греки отождествляли Ра с Гелиосом.
Гелиополь (древнеегипетский Иуну) — один из древнейших городов Египта, центр
культа бога Ра. Киноварь — минеральная красная краска, получаемая из сернистой
ртути.V
.
V. ОТРЫВКИ
С. 74. 1. «Сын мой...» . Фта (Пта, Птах; египет. миф.)
—
бог города Мемфиса;
демиург, создавший первых восемь богов, мир и все в нем существующее. Изида
(Исида; егииетск. миф.)
—
богиня плодородия, воды и ветра, символ женственности,
богиня мореплавания; пользовалась широкой популярностью и в греко-римском мире.
С. 74—75 . 2. «Когда меня провели сквозь сад...» . Гатор (Хатор; египет. миф.)
—
богиня неба, почитавшаяся также как богиня любви, веселья, музыки, пляски;
511
древние греки отождествляли ее с Афродитой. Систр — атрибут богини Хатор, удар
ный музыкальный инструмент в виде изогнутой металлической пластины, в которую
вставлены бряцающие металлические прутья.
С. 75. 3. «Что за дождь!..»
...тирский красильщик.— Тир (совр. Сур в Ливане) —
древний финикийский город-государство на восточном побережье Средиземного моря,
возникший в IV тысячелетии до н. э. и остававшийся крупным ремесленным и тор
говым центром до завоевания арабами (VII в.).
С. 76—78. 5. «Три раза я его видел лицом к лицу...» . Лохия (Лохиас) —
императорский дворец на мысе, граничившем с александрийским портом. Кесарь —
Публий Элий Адриан (76—138), римский император (117—138) из династии
Антонинов. В стихотворении вновь обыгрывается тема гибели Антиноя. Никомидия
(Никомедия; совр. Измид в Турции) — город-порт на восточном побережье Мрамор
ного моря, в древности — столица Вифинии, основанная в 264 г. до н. э. Никомедом I;
в античное и византийское время — крупный торговый и ремесленный центр.
VI. КАНОПСКИЕ ПЕСЕНКИ
С. 78. 1. «В Канопе жизнь привольная...» . Каноп — древнеегипетский город
у устья Нила, сообщавшийся каналом с древней Александрией, славился как место
развлечений и оргий; перестал существовать после христианизации Египта (ок. IV в .) .
С. 79. 4. «Адониса Киприда ищет...» . Киприда (то есть «кипророжденная») —
одно из имен богини любви и красоты Афродиты (греч. миф.), появившейся из
воздушной морской пены вблизи острова Кипр; Адонис — возлюбленный Афродиты,
которая горько оплакивает его смерть.
VII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
С. 81. «Ах, покидаю я Александрию...» . Богиня — Афродита (Киприда). Ефес —
в древности один из 12-ти крупных ионических городов Малой Азии. Смирна
(совр. Измир в Турции) — древнегреческий город на западном берегу Малой Азии,
важнейший торговый пункт Леванта. Коринф — древнегреческий город на перешейке,
разделяющем Ионическое и Эгейское моря, был знаменит богатством, художествами,
роскошью жизни.
ОСЕННИЕ ОЗЕРА.
ВТОРАЯ КНИГА СТИХОВ
Сборник «Осенние озера. Вторая книга стихов» вышел в свет в московском
издательстве «Скорпион» в августе 1912 г. Печатается по тексту этого издания.
Книга вызвала большое количество печатных откликов, в основном сочувственных
и даже восторженных. «Прекрасной книгой» назвал «Осенние озера» В. Брюсов
(Рус. мысль. 1913 . No 8. Отд. II. С. 71). Кузмин в ней, по мнению М. Чуносова
(И. И . Ясинского),— «настоящий поэт»: «Его стих своеобразен, красочен, прост
и благозвучен; у него счастливые и красивые образы» (Новое слово. 1912 . No 12.
С. 159). По мнению С. Кречетова (С. А . Соколова), «Осенние озера» — «одна из тех
радостных находок, которыми не часто дарит нас современная поэзия» : «Проникновен
ная утонченность, изысканная прелесть слова, изощренный и мягкий вкус, сочетания
красок, необычайно точный выбор эпитетов, обаятельно-интимная жеманность при
полном отсутствии напыщенной риторики,— вот черты, слагающие высокое худо
жество этого не вполне еще оцененного мастера» (Утро России. 1912. No 266, 17нояб.).
512
«Здесь Кузмин как бы раскрывает затаенные возможности душевных откровений,
здесь вырастает весь облик певца золотых будней,— писал Н. Бернер в статье
«О Кузмине по книгам стихов «Сети» и „Осенние озера41».— За внешними приемами,
изобличающими в художнике тонкого, большого стилиста, за строгостью классического
канона поет просветленная душа, прозревающая светлые дали
Налета эстетизма
(понимаемого как изысканность и манерность в тоне) совсем нет в «Осенних озерах».
Художник, уже ранее сказавший свое слово, крепнет, растет...» (Жатва. М ., 1913.
Кн. IV. С. 340 -341).
В ряде отзывов «Осенние озера» закономерным образом сопоставлялись с первой
книгой стихов Кузмина. «„Осенние озера44, не давая сравнительно ничего нового после
его первой книги, «Сетей», продолжают и углубляют найденные прежде образы
и приемы»,— заключал Н. С. Гумилев (Гиперборей. 1912. No 1 (окт.). С. 30.
Без подписи; Лит. обозрение. 1987. No 7. С. 106). Большинство критиков, однако,
видело в «Осенних озерах» принципиально новый шаг в сравнении с «Сетями»,
в направлении к большей поэтической подлинности и оригинальности. Наиболее
отчетливо выразил это убеждение П. Н . Медведев в статье «Арабески. I. М. Кузмин.
„Осенние озера44»: «...„Осенние озера14, конечно, крупный шаг вперед по сравнению
с первым сборником его напевов — «Сети». Изящно то, что непосредственно-просто,
непринужденно-ритмично; «Сети» же часто грешат манерностью, позами, театральщи
ной. Перед нами стоял напудренный, завитой и затянутый маркпз очаровательно
ходульной эпохи Louis XIV (...) . Теперь свершилось чудо: маркиз презрел заученные,
бутафорские жесты, снял румяна и просто, ясными и глубокими словами рассказал нам
о той нежности, которая поет в его душе» (Новая студия. 1912. No 9 (2 нояб.). С. 10).
Сходную оценку книге дал в обзорной статье «Русская поэзия» В. Ф . Ходасевич:
«Прекрасный сборник издал М. Кузмин. С точки зрения формы «Осенние озера»
не многим отличаются от первой книги того же поэта. Он остается верен излюбленным
своим метрам, часто пользуется уже испытанными приемами. Но общий тон стихов
стал значительней, строже. Прошло увлечение ХѴІІІ -м и началом XIX века.
В «Осенних озерах» Кузмин выступает почти исключительно как лирик. В его
любовных посланиях есть особый, одному Кузмину свойственный оттенок. Личность
автора, не скрытая маской стилизатора, становится нам более близкой. Быть может,
Кузмин, расставшийся с восемнадцатым веком, потеряет часть прежних своих
поклонников — глуповатых дэнди, бредящих мушками и утонченностью. Зато он
приобретет новых, любящих поэзию не только тогда, когда она есть самоучитель
галантного тона» (Альциона. М ., 1914. Кн. 1. С. 206 —207).
Три рецензии на «Осенние озера» напечатал Н. С. Гумилев. В одной из них,
опубликованной в «Ежемесячных литературных и популярно-научных приложениях
к журналу ,,Нива“ » (1912. Т. 3. No 11. Библиография. Стб. 489 —490), на примере
второй книги стихов дается общая характеристика поэзии Кузмина как своего рода
мерила эстетического уровпя современной культуры: «Стихи М. Кузмина, может
быть, лучше, чем чьи-нибудь другие, показывают, что русская поэзия навек попроща
лась с кустарным способом производства и стала искусством трудным и высоким, как
в былые дни своего расцвета. М. Кузмин поэт безусловно, даже в старом смысле этого
слова. Его слова искренни, переживания глубоки, образы рождаются свободно,
и во всем чувствуется лирическая настроенность сильной и нежной души. Но он, кроме
того, и мастер, требующий, чтобы стих звенел, был новым, точным и содержательным»
(Лит. обозрение. 1987. No 7. С. 105). На многоразличие тембров кузминского
поэтического голоса Гумилев обратил основное внимание в краткой рецензии,
помещенной в «Гиперборее»:
«В стихах М. Кузмина слышны то манерность
французского классицизма, то нежная настойчивость сонетов Ш експира, то легкость
и оживление старых итальянских песенок, то величавые колокола русских духовных
стихов. Но его по-современному чуткая душа придает этим старым темам новую
свежесть и очарование. Его всегдашняя тема любовь, и он настолько сроднился с ней,
17 М. Кузмин
513
воспринял ее сущность, такую земную и такую небесную, что в его стихах совершенно
естественны
переходы
от
житейских
мелочей
к
мистическому
восторгу»
(Там же. С. 106). Наконец, в отзыве, помещенном в журнале «Аполлон» (1912. No 8.
С. 61 —62), Гумилев приходит к выводу: «Среди современных русских поэтов М. Куз-.
мин занимает одно из первых мест. Лишь немногим дана в удел такая изумительная
стройность целого при свободном разнообразии частностей; затем, как выразитель
взглядов и чувств целого круга людей, объединенных общей культурой и по праву
вознесенных на гребне жизни, он — почвенный поэт, и, наконец, его техника,
находящаяся в полном развитии, никогда не заслоняет образа, а только окрыляет его»
(Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. Пг., 1923. С. 159).
Наряду с этими оценками появились и принципиально иные отклики на «Осенние
озера», в которых указывалось на ограниченность дарования Кузмина, на неоправдан
ную претенциозность его стихов, на отсутствие в них серьезных тем и стремлений
и т. п. Борис Садовской писал об этом сборнике, что «впечатление от него было бы
значительней, если бы поэт не усугублял с умыслом привитый себе насильственно
«дендизм». Денди по самому существу своему не может быть поэтом, особенно русским
поэтом» (Рус. молва. 1913. No 29. 1 янв.). В . Ховин, считавший, что лирика Куз
мина — «отражение души, замкнутой в круг однообразных и несложных, но утончен
ных переживаний», приходил к выводу: «...в этом лабиринте изысканных ощущений,
отнюдь не говорящих в пользу сложности души поэта, Кузмин кажется талантливым
мастером изысканного стиха, но не поэтом большого вдохновения» (Новая жизнь.
1912. No 10. Стб. 260). H . Н. Вентцель полагал, что «способность к стилизации,
конечно, свидетельствует о гибкости дарования, но вместе с тем и об отсутствии ярко
выраженной индивидуальности (...) кажется подчас, что мы имеем дело не с одним,
а с несколькими поэтами»
(Новое время. 1913, No 13389 (22 июня). С. 11.
Подп.: В. Ю. Б .). Наиболее резко выступил в этом духе Л. Н. Войтоловский, расце
нивший Кузмина (в статье из цикла «Парнасские трофеи») как «беспредметного
стилизатора-дилетанта, для которого внешние детали гораздо важнее и существеннее
содержания, а интерес к обстановке, к форме — выше интереса к поэзии» : «Соедините
вместе немного учености, немного мечтательности, жеманности, плутовства, кокетства
и дешевой сентиментальности, натрите всю эту смесь архивной пылью старинных
французских альманахов,— и поэзия «Осенних озер» раскроется перед вами во всей
стилизованной глубине. ( . . .) в «Осенних озерах» преобладает ремесло, усидчивость,
стихотворство и очень мало искренности и вкуса» (Киевская мысль. 1912. No 286.
15 окт.). Двойственность ощущений, которые вызвал этот сборник у внимательных
читателей, пытался зафиксировать и анализировать в статье о Кузмине в энциклопе
дическом словаре поэт и литературовед М. О. Лопатто (под псевдонимом «М. Лопа
тин») : «В его «Осенних озерах» чувствуется некоторая неуверенность в себе и поиски
чего-то живого, волнующего душу. Эта книга может считаться переходною. ( . . .) Это
живое К. пытается найти в любви, довольно низменной и эгоистичной» (Новый
энциклопедический словарь. Пг., б. г. Т . 23 . Стб. 587).
С. 85. Посвящение. «Утаенный» адресат — по всей вероятности, Вс. Г. Кня
зев (см. о нем коммент. к с. 91).
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. ОСЕННИЕ ОЗЕРА
Впервые цикл «Осенние озера» был опубликован (с датировкой: «1908 октябрь»)
в составе 5-ти стихотворений: Весы. 1909 . No 3. С. 7 —14 («Хрустально небо, видное
сквозь лес...», «В тенистой роще безмятежно...»
(в книге перенесено в раздел
«Разные стихотворения»), «Не верю солнцу, что идет к закату...», «Снега покрыли
514
гладкие равнины...», «Мост любви никто не сможет смерить...»). Кроме того, в «Золо
том руне» (1909. No 1. С. 63 —66) были опубликованы «Осенний ветер жалостью
дышал...», «Протянуло паутину...», «Одна звезда тебе над колыбелью...» (в книге
вошло в раздел «Разные стихотворения»), «Умру, умру, благословляя...»; в «Журнале
театра Литературно-художественного общества» — «О тихий край, опять стремлюсь
мечтою...»,
«Не могу я вспомнить без волненья...»
(1908—1909. No 7. С. 22),
«Когда и как приду к тебе я...» (1908—1909. No 8. С. 20), «Что сердце? огород
неполотый...» (1909—1910 . No 1. С. 18).
С. 87. 5. «Снега покрыли гладкие равнины...» . В первой публикации (Весы. 1909 .
No 3) сопровождалось пометой «Акростих», первые буквы стихов давали чтение:
СЕРГЕИ ПОЗНЯКОВ; изменив в книжном варианте стих 4 («Горят, мерцая, снежные
вершины...»), Кузмин разрушил акростих. В «Весах» (1909. No 2. С. 32 —38) были
помещены «Диалоги» С. Познякова с посвящением Кузмину. Сергей Сергеевич
Позняков (1889—1930 -е гг.?) — друг Кузмина в 1908—1909 гг., студент Петер
бургского университета,
литератор-любитель.
Ему
посвящен роман Кузмина
«Нежный Иосиф» (1909). М. А . Волошин, познакомившийся с Позняковым в Петер
бурге 26 апреля 1908 г., приводит в дневнике его слова: «Мне 18 лет, это мое
единственное достоинство. Я русский дворянин»,— а
также слова Кузмина:
«„Правда, он прелестен?11 — спрашивает Кузмин, когда мы едем на извозчике и он
сидит у нас на коленях» (ИРЛИ. Ф. 562. On. 1. Ед. хр. 442. Л . 31 об.). Впоследствии
Позняков — «действительный член» «Бродячей собаки». В 1923 г. в Краснодаре он
был редактором газеты «Театр и жизнь» (вышел один номер), и в этом качестве
описан (без раскрытия фамилии) в мемуарах Л. Ленча (см.: Ленч Л. Избранное.
М., 1975. С. 536).
6. «Моей любви никто не может смерить...». Азраил (Израил) — в мусульманской
мифологии ангел смерти.
С. 88 . 7. «Не верю солнцу, что идет к закату...» . Образец твердой стихотворной
формы — секстины, разработанной провансальскими и итальянскими поэтами XII —
XIII вв.: шесть строф по шести строк с добавочной полустрофой в конце, строки во
всех строфах кончаются на одни и те же шесть слов, причем каждая строфа
повторяет порядок заключительных слов предыдущей строфы в последователь
ности 6—1 —5 —2 —4 —3. См.: Учебный материал по литературоведению: Русский
стих/Сост. и примеч. М. Л. Гаспарова. Таллинн, 1987. С. 148 —150. Написание
секстины, возможно, было стимулировано лекциями Вяч. Иванова по стихосложению
и, в частности, по твердым формам, читавшимися весной 1909 г.
С. 90 —91. 12. «Умру, умру, благословляя...». Скрупул — старый аптекарский вес
(около 11/4 грамма).
II. ОСЕННИЙ МАЙ
Впервые: Антология. М .: Мусагет, 1911. С. 111 —125.
В связи с появлением этой публикации С. М . Соловьев писал Кузмину
12 октября 1911 г.: «„Осенний май11 является настоящим украшением нашего скучного
и не в меру мистического альманаха» (ГПБ. Ф . 124. Ед. хр. 4061).
С. 91. Князев Всеволод Гавриилович (1891—1913) — поэт, вольноопределяющийся
16-го гусарского Иркутского полка, близкий друг Кузмина с 1910 г. Об отношениях
Кузмина и Князева см.: Тименчик Р. Рижский эпизод в «Поэме без героя»
Анны Ахматовой // Даугава. 1984. No 2. С. ИЗ —121. К Кузмину обращены
стихотворения Князева «Я приеду... войду с синим лацканом...», «Ах, не зови меня,
любимец Аполлона...»
и др. (Князев Вс. Стихи. СПб.,
1914. С. 50, 94).
17*
515
3 июля 1912 г. Кузмин в письме к владельцу издательства «Альциона» А. М. Кожебат-
кину предлагал: «Не хочешь ли ты издать скандальную книгу, маленькую в ограничен
ном колич(естве) экземпляров, где было бы стих(отворений) 25 моих и стихотворе
ний) 15 Всеволода Князева (...) . Называться будет «Пример влюбленным», стихи для
немногих» (ИМЛИ. Ф . 189 . On. 1. Ед. хр. 7). Этот сборник отдельно не был издан;
стихотворения, для него предназначавшиеся, частично вошли в третью книгу стихов
Кузмина «Глиняные голубки» (1914), остальные впервые опубликованы в Собр.
стихов (С. 518—521). Подробнее см.: Богомолов Н. А . Эпизод из петербургской
культурной жизни 1906—1907 гг. / / Ал. Блок и революция 1905 года. Блоковский
сборник VIII (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 813). Тарту, 1988. С. 103.
С. 95. 8. «В краю Эстляндии пустынной...» .— Летом 1910 г. Князев жил на своей
семейной даче в Эстляндии в Аренсбурге (на острове Эзель, совр. Сааремаа).
9.
«Одно и то же небо над тобою...» . Индиго — синяя краска, добываемая из
кустарника того же названия.
III. ВЕСЕННИЙ ВОЗВРАТ
С. 96 —97. 1. «Проходит все, и чувствам нет возврата...» .— Обыгрывается первая
строка романса С. В . Рахманинова «Проходит все, и нет к нему возврата...» (1906)
на текст стихотворения Д. М. Ратгауза из его сборника «Песни любви и печали»
(СПб., 1902). Впервые: Моек, газета. 1911. No 100, 4 сент.
С. 97. 2. «Может быть, я безрассуден...» . Мне не страшен дальний Псков. —
В Пскове Князев был в марте 1911 г., там им написано стихотворение «Ну и что же?»
(Князев Вс. Стихи. С. 57).
«Сорок мученик» — день Сорока мучеников
(9 марта ст. ст .) ассоциировался с началом весны.
3. «Как радостна весна в апреле...» . Буасона — фотография «Боассон и Эгглер»
(Невский пр., 24; владелец — Федор Генрихович Боассон).
С. 98. 5. «У окна стоит юноша, смотрит на звезду...» . Впервые: Аполлон.
1911. No 5. С.29.IV,V
.
IV, ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ
Кузнецов Николай Дмитриевич (ум. 1942) — артист труппы «Дома интермедий».
С. 98 —99. 1. «Кого прославлю в тихом гимне я?..» . Впервые: Gaiideamus.
1911.No3.С.И.
С. 99. 2. «Отри глаза и слез не лей...» . Впервые: Аполлон. 1911. «N*25. С. 31.
3. «Опять затопил я печи...» . Впервые: Гамаюн. СПб., 1911. С. 200.
С. 100. 5. «Смирись, о сердце, не ропщи...» . Впервые: Аполлон. 1911. No 5. С. 29.
С. 101. 7. «Ах, не плыть по голубому морю...». Золотой Рог — бухта, делящая
европейскую зону Константинополя (Стамбула) на две части — Старый город и Новый
город (Пера и Галата). Площадь Сан Марка (Piazza di San Marco) — центральная
площадь Венеции с собором и колокольней св. Марка. «...По всей Пиацце шумят
и мелькают голуби — тоже св. Марка. Эти голуби — не простые птицы: они обитают
на площади из поколения в поколение уже несколько столетий» (Перцов П. Вене
ция. СПб., 1905. С. 5—6).
V. ОТТЕПЕЛЬ
С. 102. С. Л. Ж — Сергей Львович Ионин (1890—1971), в 1912 г. выпускник
Училища правоведения, брат Ю. Л . Ракитина; участник белого движения, с 1939 г.—
516
французский офицер, впоследствии — в рядах армии генерала Власова (Импера
торское Училище правоведения и правоведы в годы мира, войны и смуты. Мадрид,
1967. С. 383).
1.
«Ты замечал: осеннею порою...» . Хариты (греч. миф.)
—
благодетельные
богини, воплощающие доброе, радостное и вечно юное начало жизни.
С. 103 —104. 5. «Катались Вы на острова...» . Острова — Каменный, Крестовский
и Елагин на северо-западной окраине Петербурга; парки на островах — излюбленное
место прогулок петербургских жителей.
С. 104. 6. «Дождь моросит, темно и скучно...» . Юрочка— Юрий Львович Ракитин
(Ионин) (1882—1952) — актер МХТ, в 1911 г. — режиссер Александрийского театра,
в 1920—1930 -е гг .— режиссер Народного театра в Белграде. Ему посвящены стихотво
рения Кузмина «Возвращение дэнди», «Уж прожил года двадцать три я...», «Письмо
перед дуэлью»,— вошедшие в сборник «Глиняные голубки», и рассказ «Ванина
родинка» (1911). На переезд Ю. Ракитина из Москвы в Петербург в октябре 1911 г.
в московском кабаре «Летучая мышь» В. И . Качалов читал куплеты Лоло
(Л. Г. Мунштейна), где были строки: «Хоть (...) к Кузмину неравнодушны, но я вас
все-таки люблю» (Рампа и жизнь. 1911 . No 41. С. 13 ). «Презренной прозой» прокли
нал.— Формула из поэмы А. С. Пушкина «Граф Нулин»:
«Презренной прозой
говоря». ...Твой день, Архангел Михаил,! — Память архангела Михаила — одного
из семи архангелов, вождя небесного воинства в борьбе с темными силами ада —
чтится 8 ноября.
С. 105. 7. «Как люблю я запах кожи...» . ...улицуCalza)uoli...— V iaCalzaioli — улица
в центре Флоренции, соединяющая Соборную площадь с площадью Синьории. Кузмин
жил во Флоренции в мае—июне 1897 г.; 10 августа 1898 г. он писал Г. В. Чичерину:
«Моя мечта (...) жить и живать воФиезоле, вблизи Флоренции, имея всегда ее перед
глазами, с ее прошлым, где искусство пускало ростки из каждого камня, где,
м (ож ет) б(ыть), всего резче выразился дух этого удивительного итальянского возрож
дения с такими пышными расцветами» (ГПБ. Ф . 1030 . Ед. хр. 20). Лунгарно —
набережная на правом берегу Арно в центре Флоренции. Собор—флорентийский
собор Санта Мария дель Фьоре (XV в.), сооруженный по проекту Ф. Брунеллески.
VI. МАЯК ЛЮБВИ
В рукописи и в части тиража «Осенних озер» цикл посвящен Сергею Владимиро
вичу Миллеру (пропал без вести во время 1-й мировой войны). В письме к владельцу
издательства «Скорпион» С. А . Полякову от 15 августа 1912 г. Кузмин просил снять
посвящение, поскольку в противном случае ему грозят «неприятности и несчастья»
(ИМЛИ. Ф. 76. Оп. 3. Ед. хр. 104).
С. 107. 1. «Светлый мой затвор!..» . Тимьян — масло, добываемое из одноименного
растения.
С. 109 . 5. «Сегодня что: среда, суббота?..» . «Сплошная седмицаь — так называе
мая сплошная неделя — всеядная, без поста в среду и пятницу.
С. 110. 9. «Над входом ангелы со свитками...».
...место лобное.— Лобное место на
Красной площади в Москве (построено в 1534 г., перестроено в 1786 г.)
—
круглый
каменный помост, с которого объявлялись важнейшие правительственные указы; близ
Лобного места вXVI—XVII вв. иногда совершались казни. «Метрополь» — гостиница
на Театральной площади в Москве, построенная в 1899— 1903 гг. по проекту архитек
тора В. Ф . Валькотта; образец стиля модерн.
С. 110 —111. 10. «Как странно: снег кругом лежит...» .
... белъведерский Аполлон —
скульптура греческого мастера Леохара (IV в. до н. э .), известная в римской копии,
хранящейся в Ватикане.
517
C. 111. 12. «Посредине зверинца — ограда...» . Смирна— ароматическая смола,
употребляющаяся для курений.
VII. ТРОЕ
Дж. Мальмстад и Вл. Марков сообщают, что «трое» — это Кузмин, С. С. Позня
ков и художник В. П. Ьелкин (Собр. стихов. С. 633).
С. 112. 2. «Ты именем монашеским овеян...» . Впервые: Аполлон. 1909. No 1. С. 7.
3. «Как странно в голосе твоем мой слышен голос...» . Впервые: Аполлон. 1909.
No1.С.7.
С. ИЗ . 6. «Не вешних дней мы ждем с тобою...». Впервые: На рассвете: Художест
венный сборник. Казань, 1910. Кн. 1. С. 4.
С. 114. 7 . «Когда душа твоя немела...» . Эпиграф — из оперы французского
композитора Андре Эрнеста М одеста Гретри (1741—1813) «Ричард Львиное Сердце»
(1784; либретто М. Ж . Седена) : первые слова арии Лоретты из I акта; эта ария исполь
зована П. И . Чайковским в «Пиковой даме» (Песенка графини). Характеристику
оперного творчества Гретри Кузмин дал в статье «Условности» (см.: Кузмин М.
Условности: Статьи об искусстве. Пг., 1923. С. 16, 18).
С. 115. 8.
«Казалось
нам:
одежда
мая...».
Впервые: Весы.
1909. No 10/
И.С.139-140.
VIII. ЛИСТКИ РАЗРОЗНЕННЫХ ПОВЕСТЕЙ
С. 117. 4 . «Тихие воды прудов фабричных...» . Впервые: Перевал. 1907. No 10. С. 14
(в составе цикла «На фабрике»).
С. 117—118. 6. «В потоке встречных лиц искать глазами...» . Впервые: Скэтинг-
Ринк. 1910 . No 2. С. 13. Историей любовников Вероны...— Подразумевается траге
дия Шекспира «Ромео и Джульетта» (1595), действие которой происходит в Ве
роне.IX
.
IX. РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
С. 119. 1. «Волны ласковы и мирны...» . Зноско-Боровский Евгений Александро
вич (1884—1954) — секретарь редакции журнала «Аполлон», драматург, театровед,
критик; автор статьи «О творчестве М. Кузмина» (Аполлон. 1917. No 4/5. С. 25—44).
Премьера его пьесы «Обращенный принц» состоялась в Петербурге в «Доме интерме
дий» 3 декабря 1910 г.; пьеса опубликована в «журнале Доктора Дапертутто» «Любовь
к трем апельсинам» (1914. No 3; стихотворение Кузмина — на с. 60).
С. 119 —120. 2. «Боги, что за противный дождь!..» . Фотис — имя одной из героинь
«неоконченного романа в отрывках» «Новый Ролла» (1908—1910), входящего в третью
книгу стихов Кузмина «Глиняные голубки».
С.120—121.4.Геро. Геро(греч. миф.)
—
жрица Афродиты в городе Сеет на
берегу Геллеспонта (пролив Дарданеллы) ; юноша Леандр из Абидоса (на противопо
ложном берегу Геллеспонта), влюбленный в нее, каждую ночь переплывал пролив,
чтобы встретиться с возлюбленной, глядя на свет маяка, который зажигала для него
Геро. Когда во время бури маяк погас, Леандр утонул, а Геро в отчаянии бросилась
в море. Нард — благовонное вещество, изготовлявшееся в древности из корневища
одноименного растения.
С. 121. 5. «В тенистой роще безмятежно...» . Впервые: Весы. 1909. No 3. С. 9.
518
С. 122 . 6. В старые годы. Впервые: Золотое руно. 1907. No 7/9. С. 65 (загл.:
Из старых лет; подзаголовок: Посвящается Венецианову и его современникам; весь
номер журнала был посвящен живописи А. Г. Венецианова).
С. 122 —123. 7. Троицын день. Впервые: Аполлон. 1911 . No 5. С. 30. День
св. Троицы празднуется в 49-й день по Пасхе (воскресенье).
С. 123. 8. «Чем ты, луг зеленый, зелен...» . Впервые: На рассвете. Казань, 1910.
Кн.1.С.4.
С. 124. 9. «Солнцем залит сад зеленый...» . За исключением двух последних строк,
первые буквы стихов складываются в акростих: СЕРГЕЮ СЕРГЕЕВИЧУ ПОЗНЯ-
К О ( в у ) . Едет «в солнце облеченный...»
—
образ из Апокалипсиса — «жена, облечен
ная в солнце» (Откр., X II, 1).
С. 124 —125. 10 . Пасха. Впервые: Речь. 1910 . No 106. 18 апр. Бесплатное прило
жение к пасхальному номеру. Стихиры — церковные песнопения на библейские
сюжеты.
X. СТИХОТВОРЕНИЯ НА СЛУЧАЙ
С. 125—126 . 1. «Одна звезда тебе над колыбелью...» . Впервые: Золотое руно. 1909 .
No 1.С.64.АуслендерС.—
См. коммент. к с. 32 —33. В первых строках Кузмин
подразумевает, видимо, не только родственные узы, но и близость дней рождения
(Ауслендер — 18 сентября, Кузмин — 23 сентября), а также близость в литературе
(Ауслендер-прозаик сформировался под непосредственным воздействием Кузмина).
Челлини Бенвенуто (1500—1571) — итальянский скульптор, гравер, ювелир. Весну
Тосканы сладко возродил.— Ауслендер побывал в Тоскане и ее столице Флоренции
весной 1908 г.; 12/25 марта он писал Кузмину: «Теперь успокоился в прекрасной
Флоренции. Я думал, что только в старых книгах можно читать о тихих нежных при
станищах, как Флоренция» (ГПБ. Ф . 124 . Ед. хр. 227). Во Флоренции происходит
действие исторических новелл Ауслендера «Прекрасный Марк» (посвященной Куз
мину) и
«Месть Джироламо Маркезе»
(Ауслендер С. Золотые яблоки.
С. 129 -166).
С. 126.2. Акростих. Впервые: Весы. 1909.No 1.С. 19 (загл.: Посвящение; перед
текстом «Подвигов Великого Александра» Кузмина). В следующем номере «Весов»
(1909. No 2. С. 16) Брюсов поместил ответный акростих «М. А . Кузмину» ( «Мгновенья
льются, как поток бессменный...»). См.: Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. М ., 1973. T. 1.
С. 541. Это вызвало критическую реплику Л. Мовича (Образование. 1909 . No 5. Отд. II.
С. 81 —82), осуждавшего обмен сонетами как вид «рекламы»; Брюсов ответил Мовичу
заметкой «Одикарях», в которой писал: «М. Кузмин сделал мне драгоценный подарок:
посвятил мне свою повесть «Подвиги Александра» (...) посвящение было сделано
в форме сонета-акростиха. Я постарался, насколько сумел, ответить М. Кузмину, в той
же форме сонета-акростиха. ( . . .) Мне случалось писать послания А. Белому, Вяч. Ива
нову, К. Бальмонту, М. Кузмину, потому что их я считал и считаю своими друзьями»
(Весы. 1909 . No 6. С. 87, 88). Букефал (Буцефал) — конь Александра Македонского.
Подспудная параллель между Брюсовым и Александром Македонским (подразумеваю
щая, что Брюсов является признанным вождем русского символизма) подкрепляется
тем, что Брюсовым написано стихотворение «Александр Великий» (1899) ;см.: Брю
совВ.Собр.соч.:В7т.T.1.С.149—150.
Ответный сонет. Верховский Юрий Никандрович (1878—1956) — поэт, ис
торик литературы, переводчик; близкий друг Кузмина и один из организаторов альма
наха «Зеленый сборник стихов и прозы» (СПб., 1905), в котором оба они выступили
как поэты. Сонет является ответом на присланное Верховским Вяч. Иванову в ав
густе 1909 г. со станции Охват письмо, содержавшее сонет с пропущенными рифмами:
«Ау! Дорогой Вячеслав Иванович, прочтите мой сонет:
519
Сроднился дух мой с дружественной ...
Где отдыхают шепчущие ...
С ночным огнем иль с факелом ... —
В отрадный плен влекусь мечтой ...
На высоте спокойней и ...
Я слушаю таинственные ...
Там, в дольной тьме — предательские ...
Здесь не боюсь судьбы нелепых ...
По звездам я стремлюсь в моих ...
- С сияньем кормчих звезд царит ли ... ?
Владеет Эрос духом ... , —
И радугу я вижу в ярких ...,
И без границ желанная ...
И внятен рай пылающего ...
Отвечайте же мне — на те же рифмы» (ГБЛ. Ф . 109). В сонете Верховского обыгры
ваются заглавия книг Вяч. Иванова — «Кормчие звезды», («Прозрачность»), «Эрос»,
«По звездам», «Cor ardens» («Пылающее (сердце)»). Иванов ответил сонетом «Осе
нены сторожевою Башней...» ( «.-.•onetto di risposta»), эпиграфом к которому взял пер
вый катрен сонета Верховского (с разгаданными рифмующимися словами) и первые
две строки «Ответного сонета» Кузмина (Иванов Вяч. Cor ardens. М ., 1911. Кн. 1.
С. 150—151). Рифмующиеся слова в сонетах Иванова и Кузмина — одинаковые. Свой
ответный сонет Иванов заключил кодой со строками: «Бетхбвенского скерца // Сейчас
Кузмин уронит ливень вешний...» . «Башня» — квартира Вяч. Иванова в Петербурге
в доме на углу Таврической и Тверской улиц на шестом этаже, увенчанном круглой
башней; около трех лет Кузмин проживал в этой квартире (занимал две небольшие
комнаты). См.: Кобак А., Северюхин Дм. «Башня» на Таврической (биогра
фия дома) // Декоративное искусство. 1987. No 1. С. 35—39. «Орыь — петербургское
издательство, руководимое Вяч. Ивановым; в нем были изданы «Идиллии и эле
гии» (1910) Верховского и «Комедии» (1908) Кузмина.
С. 127. 4. Надпись на книге. Надпись, видимо, была сделана на книге
с романом аббата Прево «История кавалера де Гриё и Манон Леско». Соотносится со
стихотворением Н. С. Гумилева «В библиотеке» (1909), посвященным Кузмину
(Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. Л ., 1988. С. 124 —126, 556). Была зарыта
шпагой, не лопатой// Манон Леско\— Имеются в виду заключительные эпизоды
романа Прево: Манон умирает в Америке, на пустынной песчаной равнине; де Гриё
роет ей могилу обломком шпаги, заменяющим ему заступ (см.: Прево А. Ф .
История кавалера де Гриё и Манон Леско. М ., 1978. С. 212 —214). М. И. Цветаева
в очерке о Кузмине «Нездешний вечер» (1936) упоминает, что при встрече с Куз-
миным спросила его о заключительной фразе «Надписи на книге»: «Ведь все ра
ди этой строки написано?» — и получила ответ: «Как всякие стихи — ради по
следней строки (Цветаева М. Избранная проза: В 2 т. New York, 1979. T . 2.
С. 132).
«Певцу ли розы принесу...» . Певецрозы — Вяч. Иванов, написавший «Rosarium»,
пятую часть двухтомного сборника стихов «Cor ardens» (М., 1912), целиком состав
ленную из стихов, воспевающих розу. Стихотворение «Шилец и баловень полей...»,
посвященное Кузмину и входящее в книгу «Нежная тайна. Аелта» (СПб., 1912),
по всей вероятности, является ответом на «Певцу ли розы принесу...» (состоит из
аналогичных четырех строф с чередующимися строками четырех- и двухстопного
ямба); см.: Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1979. Т . 3. С. 48 —49, 701—702.
Кошница — намек на альманах
«Цветник Ор. Кошница первая»
(СПб.,
1907),
составленный из произведений писателей, близких Вяч. Иванову, и изданный под
520
его руководством; альманах открывался стихотворным вступлением «Оры, щедрые
Оры, с весеннею полной кошницей!..», написанным Ивановым.
С. 128. 6. «Увы, любви своей не скрою...» . Соловьев Сергей Михайлович (1885—
1942) — поэт и прозаик из круга московских символистов, племянник Вл. Соловьева.
Забудешь Мирту, встретишь Хлою...— образы из стихотворений С. Соловьева. Ср. его
стихотворение «Хлое»: «Как говор струй хрустально-синих,// Смех твой сладчайший,
твой голос, Хлоя!» (Соловьев С. Цветы и ладан: Первая книга стихов. М ., 1907.
С. 213). В «Элегии», посвященной Кузмину, Соловьев писал: «Если б видел ты
Мирту! Какие томные очи,//Тихая, добрая, ах! добрая также ко мне» (Соловьеве.
Апрель: Вторая книга стихов. 1906 —1909. М ., 1910, С. 26).
С. 128 —129. 7. «Петь начну я в нежном тоне...». Шварсалон Вера Константи
новна (1890—1920) — падчерица Вяч. Иванова, ставшая после смерти в 1907 г. матери,
Л. Д . Зиновьевой-Аннибал, его женой (в 1912 г.) . Мейстер,Миньона — герои романа
Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1796) ;Мейстер у Кузмина ассоциируется
с Ивановым (обыгрывается значение фамилии гетевского героя: Meister — учитель,
зрелый и опытный мастер), Миньона (воплощение живой поэзии) — с Верой Швар
салон. Кров нашел бездомный странник...— Кузмин подразумевает свое проживание
в квартире Ивановых в конце 1900-х
—
начале 1910-х гг. Две жены на башне тай
ной...— Вера Шварсалон и Мария Михайловна Замятнина (1865—1919), близкий друг
Зиновьевой-Аннибал и домоправительница Ивановых. Орифламма — в средневековой
Франции — штандарт, знамя короля. Марфа, Мария — евангельские образы (Еван
гелие от Луки, X, 38—42); Марфа воплощает земной путь служения, Мария — не
бесный.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. ВЕНОК ВЕСЕН (ГАЗЭЛЫ)
Впервые цикл опубликован (с подзаголовком: 12 газэл из «Книги газэл»,—
и с посвящением С. С. Познякову) в журнале «Золотое руно» (1908. No 7/9. С. 67—
71); стихотворения в этой публикации расположены в следующем порядке: 30, 4,
10,И,6,7,9,20,19,18,15,29.
Газэла (газель) — вид моноримического лирического стихотворения, распростра
ненный в поэзии Ближнего и Среднего Востока, а также в Юго-Восточной Азии;
состоит из бейтов (двустиш ий), начало рифмовки — в первом бейте, далее однозвуч
ная (часто тавтологическая) рифма идет через строку, то есть первый стих каждого
последующего бейта остается незарифмованным. В Европе форма газели получила
особенно широкое распространение в немецкой поэзии; в частности, Август фон
Платен создал в 1821 —1823 гг. четыре сборника газелей. Иоханнес фон Гюнтер со
общает, что он в 1908 г. знакомил Кузмина с формой газели и с образцами газелей
Платена (см.: Guenther Johannes von. Ein Leben im Ostwind. Zwischen
Petersburg und München. München, 1969. S . 207) ; в этом же году в петербургской
газете «Межа» появились переводы газелей Платена, выполненные П. П. Потемкиным.
С. 130. 3. «Кто видел Мекку и Медину — блажен!..» . Медина— второй после
Мекки священный город мусульман-суныитов в Аравии. Муэдзин — служитель ме
чети, призывающий с минарета мусульман на молитву.
С. 135. 17. «Насмерть я сражен разлукой стрел острей!..». Фелука — небольшое
беспалубное парусное судно.
19. «От тоски хожу я на базары: что мне до них!..» . Баркан — плотная и тяжелая
шерстяная ткань. Гурии — в мифологии мусульман вечно юные девы, услаждающие
праведников в раю. ...Зулейки, Фатьмы и Гюльнары...— и м е н а, характерные для
европейского поэтического ориентализма. Зулейка — переосмысленная на Востоке
521
«жена Потифара» из библейского рассказа об Иосифе (см. наиболее известный раздел
в «Западно-восточном диване» (1819) Гете — «Зулейка-наме . Книга Зулейки»),
героиня «турецкой повести» Байрона «Абидосская невеста» (1813); Гюльнара —
героиня поэмы Байрона «Корсар» (1814); Фатима — одна из героинь трагедии
Вольтера «Заира» (1732).
С. 136. 20. «Алость злата — блеск фазаний в склонах гор!..» . Пард (устар.) —
леопард.
С. 137. 24. «Зову: «Пещерный мрак покинь, о Дженн! сильно заклятье!..» .
Дженн — джинн (духи в мусульманской мифологии, часто злые).
25. «Он пришел в одежде льна, белый в белом!..» . Ср. «Рассказ об Абу-Новасе
и трех юношах» — ночи 380—382 (Книга Тысячи и одной ночи: В 8 т. М ., 1959. Т . 4.
С. 329 —333). Отрывки, которые «вольно перелагал» Кузмин, приведены во фран
цузском оригинале в Собр. стихов (с. 638). В заметках «Чешуя в неводе» Кузмин пи
сал: «После «1001 ночи» пресен не только Дефо, но и Диккенс, и Бальзак. Может
быть — Ш експир, Гете, Достоевский могут выдерживать сравнение» (Стрелец. СПб.,
1922. Сб. 3. С. 104). См. также стихотворение П. П. Потемкина «Завет Абу-Новаса»
(Аполлон. 1910. No 8. Отд. III. С. 4).
С. 138.28. «Каких достоин ты похвал, Искандер!..» . Искандер — в иранской и му
сульманской мифологии и эпосе (Фирдоуси, Низами и др.) образ Александра Македон
ского, идеализированного, мудрого и справедливого повелителя. Перечисляются дея
ния Александра Македонского — подлинные и легендарные: основание Александрии,
рассечение Гордиева узла, пленение нечестивых царей, целомудренное поведение
среди женщин во дворце царя Дария.
С. 138 —139. 29. «Взглянув на темный кипарис, пролей слезу, любивший!..».
Гафиз (Хафиз; ок. 1325—1389 или 1390) — персидский поэт, автор более 400 газелей;
известен в России с начала XIX в. На «башне» Вяч. Иванова был организован в 1906 г.
дружеский кружок «гафизитов», участники которого получали специальные имена:
Кузмин — Антиной; Вяч. Иванов — Гиперион, Эль-Руми; В. Ф . Нувель — Петроний;
К. А . Сомов — Аладин, и т. д . См. стихотворения «Друзьям Гафиза» Кузмина (Собр.
стихов. С. 446 —447, 709—711), «Палатка Гафиза» и «Встреча гостей» Вяч. Иванова
(Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1974. Т . 2. С. 342 —343, 738—739). О кружке
«гафизитов» см.: Богомолов Н. А . Эпизод из петербургской культурной жизни
1906—1907 гг.//А л . Блок и революция 1905 года. Блоковский сборник VIII.
С. 95-111 .
II. ВСАДНИК
Поэма написана спенсеровой строфой (девятистрочная строфа, представляющая
собой восемь строк пятистопного ямба и одну, заключительную, строку шестистоп
ного ямба, со стабильной системой рифмовки; ею была написана поэма Эдмунда
Спенсера «Королева фей», 1590—1596).
В статье «О Кузмине по книгам стихов «Сети» и „Осенние озера“ » Н. Бернер от
мечал: «Поэма «Всадник» радует пластичностью рисунка (...) . В целом поэма «Всад
ник», блестящая по технике, не лишена некоторого интереса, все же поэма не волнует,
не затрагивает души...» (Жатва. М ., 1913. Кн. IV. С. 342).
С. 139 . Гюнтер Ганс (Иоханнес) фон (1886—1973)— немецкий поэт и переводчик,
подолгу живший во второй половине 1900-х гг. в Петербурге, друг Кузмина. В письме
к В. Ф . Маркову от 5 октября 1971 г. Гюнтер сообщил, что во «Всаднике» нашел отра
жение эпизод из его жизни, о котором он в свое время рассказывал Кузмину: одно
временная влюбленность в рижскую актрису и в ее подругу, жившую в Митаве, и воз
никавшие в этой связи противоречивые коллизии; «Кузмин взялся за этот рассказ с
522
легкой иронией и дружеской преданностью и переложил его спенсеровой строфой»
(Собр. стихов. С. 638 —639. Оригинал по-немецки).
С. 140. Браманта.— Имя образовано, видимо, по сходству с Брадамантой из герои
ческой поэмы Лудовико Ариосто «Неистовый Роланд» (1507—1532) — девой-вои -
тельницей, возлюбленной сарацина Руджеро.
С. 144 . Елена — героиня «Илиады»; спартанская царица, прекраснейшая из ж ен
щин, похищенная влюбленным в нее Парисом. Дидона— героиня «Энеиды» Вергилия
(кн. IV), царица Карфагена, любовница Энея; не перенеся разлуки с нпм, покончила
с собой. Армида — героиня поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим»
(1580), сарацинская воительница и волшебница, влюбленная в христианского рыцаря
Ринальдо.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. ДУХОВНЫЕ СТИХИ
Духовные стихи — русские фольклорные и литературные музыкально-поэтические
произведения различных жанров, объединяемые религиозным содержанием; по сю
жетам восходят к книжным истокам (Библия, жития святых, церковные гймны,
легенды и апокрифы). Автографы «Духовных стихов» относятся к 1901 —1903 гг.
В критике «Духовные стихи» Кузмина встретили разноречивые отклики. Н. Гуми
лев полагал, что в «русских стихотворениях» «Осенних озер» «второе лицо чувствен
ности — ее торжественная серьезность — стала религиозной просветленностью, прос
той и мудрой вне всякой стилизации. Словно сам поэт молился в приволжских скитах,
зажигал лампады пред иконами старинного письма» (Гумилев Н. С. Письма
о русской поэзии. Пг., 1923. С. 158). В то же время П. Н. Медведев увидел в «модер
низованных апокрифах» Кузмина лишь «литературщину, только более или мепее
удачное и умелое мастерство» (Новая студия. 1912. No 9. С. 10).
С. 147—149. X ож д е н и е Богородицы по мукам. Переложение одного
из самых популярных вдревнерусской письменности апокрифов, известного в списках
с X II—XIII вв., особенно широко распространенного в старообрядческих сборниках.
Зернщики — игроки в зернь (игра в кости или в зерна). Великий Четверг — четверг
на страстной неделе перед Пасхой. Пятидесятница— день св. Духа, приходящийся на
50-й день после Пасхи.
С. 150—151. О разбойнике. Убрусец, убрус (устар.)
—
платок, покрывало
или полотенце, вышитые узорами, расшитые золотом, жемчугом и т. п. Мурины—
черти, нечистая сила.II
.
II. ПРАЗДНИКИ ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ
Впервые: Остров: Ежемесячный журнал стихов. 1909 . No 1. С. 17—29 .
В рецензии на «Остров» (No 1) С. М. Соловьев особенно выделил цикл «очарова
тельных стихов, с наивной, детски народной набожностью воспевающих праздники
Пресвятой Богородицы. Особенно хороши естественные, легкие и прозрачные ямбы
«Благовещения».
(...) Это — наивность и простота италианских прерафаэлитов,
и в то же время изящество французских мастеров XVI века» (Весы. 1909. No 7. С. 101).
Напротив, И. Ф . Анненский в статье «О современном лиризме» (1909) отнесся с недо
верием к религиозному и лирическому пафосу цикла: «А что, кстати, Кузмин, как
автор «Праздников Пресвятой Богородицы», читал ли он Шевченко, старого, доня-
523
того Орской и иными крепостями,— соловья, когда из полупомеркших глаз его
вдруг полились такие безудержно нежные слезы — стихи о Пресвятой Деве? Нет, не
читал. Если бы он читал их, так, пожалуй бы, сжег свои „праздники11...» (Анне н-
с к и й И. Книги отражений. М ., 1979. С. 366. Подразумевается поэма Т. Г. Шевченко
«Мария», 1859). Ср. отзыв С. М . Городецкого в неподписанной заметке: «„Праздники
Пресвятой Богородицы11 удались автору только в узколирических местах (например,
«Вступление»), эпическая же сторона пропадает из-за свойственной Кузмину игри
вой трактовки сюжета» (Золотое руно. 1909 . No 6. С. 78).
С. 154—155. 2. Рождество Богородицы. По церковному преданию, ро
дители Марии — благочестивые Иоаким и Анна, не имевшие детей; Пресвятую Деву
они родили в преклонных летах, имя ее было им предсказано ангелом. Праздник
в память рождения Девы Марии отмечается 8 сентября (ст. ст .).
С. 155—156. 3. Введение. Праздник введения во храм Пресвятой Богородицы
(21 ноября ст. ст.) установлен в память события из раннего детства Девы Марии, из
вестного из апокрифических евангелий и церковных песнопений: родители Девы
Марии отдали дочь на воспитание и служение при храме; Дева Мария взошла по сту
пеням храма и вошла в святая святых.
С. 156. 4. Благовещенье. Праздник благовещения (25 марта ст. ст .) уста
новлен в память возвещения архангелом Гавриилом Деве Марии тайны о воплощении
от нее Бога Слова. Перед лилеейНазаретской... — В иконографии благовещения образ
лилии связывается с невинностью Девы Марии. «Благословенна Ты в женах!» —
Евангелие от Луки, I, 28.
С. 156—157. 5. Успение. День успения (кончины) Богородицы — 15 августа
(ст . с т . ) . Опозданием Фомы нам открылося.—
Согласно Священному писанию, апо
стол Фома, опоздавший к погребению Богоматери, пришел к гробнице на третий день,
но тела там уж е не было; так удостоверились, что тело Богородицы взято на небо.
Братский клирос — клир, общее наименование служителей церкви. Туга — печаль,
тоска, кручина. Авфопий — иудейский священник, побежавший к погребальной про
цессии, чтобы сбросить тело Богоматери с одра; у него были отсечены обе руки, при
росшие обратно, когда он уверовал.
С. 158. 6. Покров. Покров Пресвятой Богородицы — праздник православной
церкви, отмечаемый 1 октября (ст. ст .) в память события, бывшего в Константинополе
в первой половине X в., когда городу угрожала опасность от войска сарацинов: в этот
день ев. АндрейЮродивый (ум. 936) вместе с учеником своим Епифанием, находясь
в соборе Халкопратии (во Влахернах, западной части Константинополя) во время
всенощного бдения, увидели на воздухе Богоматерь с сонмом святых, молящуюся
и распростершую свой омофор (головной покров) над прихожанами. Св. Роман-
Сладкопевец (V в .) — дьякон собора Халкопратии, автор песнопений (кондаков);
в Константинополе служил в клире церкви Богоматери.
С. 158—159. 7. Заключение. Одигитрия (греч.—
путеводительница) — наз
вание чудотворной иконы Пресвятой Богородицы на Афоне в Ксеновской обители;
праздник в ее честь установлен 21 января (ст. ст .) . Известны чудотворные иконы
Одигитрии в России.
ВОЖАТЫЙ
Сборник «Вожатый. Стихи» вышел в свет в издательстве «Прометей» H. Н . Ми
хайлова (СПб., 1918). Печатается по тексту этого издания.
«Вожатый»— четвертая книга стихов Кузмина (третья книга стихов «Глиняные
голубки», вышедшая в петербургском издательстве М. И . Семенова летом 1914 г.,
в настоящем издании не воспроизводится). В «Вожатом» сказываются существенное
524
обновление и развитие, видоизменение того поэтического стиля, который был харак
терен для первых трех стихотворных книг Кузмина. На эту особенность нового
сборника было обращено основное внимание в немногочисленных печатных отзывах.
Э. Ф . Голлербах писал в статье «Радостный путник»: «„ВожатыйI.11 знаменует собою
крушение дэндизма, которому поэт отдал в свое время щедрую дань. В «Вожатом» нам
дорого углубление, просветление духовной жизни автора, безмятежность, мудрое спо
койствие (...) . Нежность поэта, умудренная и просветленная, вылилась в этой книге
в необычайно чистые, прозрачные мелодии» (Книга и революция. 1922 . No 3 (15).
С. 44). Поэт Иннокентий Оксенов, отмечая в стихах «Вожатого» «все тот же знакомый
и милый, но еще более просветленный — образ нежного поэта», обращал впимание
и на новые черты в его художественном облике: «Кузмин остался верен своему твор
ческому пути и достиг в избранном направлении мудрой зрелости. Но поэту, очевидно,
знаком секрет вечной молодости — или постоянного обновления,— ибо чем же иначе
объяснить, что автор «Вожатого» силою своих вдохновений и свежестью чувства
представляется нам моложе автора «Сетей»? Несколько мягкая, прежде, форма —
стала теперь, правда, твердой, а «исток» песен стал «глубже и чище». И если раньше
мы знали Кузмина как «александрийца и француза времен классических, чья муза —
двухвековой анахронизм» — то теперь мы можем сказать: поэт Кузмин — наш, и муза
его нужна нашим жестоким дням, как благая весть мира» (Записки Передвижного
общедоступного театра. 1919 . No 22—23 . С. 17. В цитате — характеристика Кузмина
в стихотворении Вяч. Иванова «Анахронизм»). Тот же автор в другой статье указы
вает, что в «Вожатом» Кузмин «явил свой неожиданно выросший и расширившийся
талант, показав умение необычайно глубоко и просто подходить как к повседневным,
так и к космическим образам» (Оксенов И. Письма о современной поэзии // Кни
га и революция. 1921. No 1 (13). С. 30). Вс. Рождественский в рецензии на книгу
подчеркивал, что «Вожатый» — «единая, солнцем сотканная нить» с прежними сбор
никами Кузмина, хотя «в ней больше спокойной и мудрой щедрости»: «С легким недо
верием открываешь книгу (так странно и необычно теперь «сорадование» жизни)
и с легким вздохом глядишь на последнюю страницу. Нет убедительнее слова, ска
занного, как сказалось, нет более пленительного чувства, чем радость неожиданного»
(Жизнь искусства. 1919 . No 125/126. 1, 2 мая. С. 4).
Эпиграф — из стихотворения «Находит странное молчание...» (см. с. 166).
I. ПЛОД ЗРЕЕТ
С. 163 . 1. «Мы в слепоте как будто не знаем...» . Впервые: Лукоморье. 1917.
No7.С.1.
С. 163 —164. 2. «Под вечер выйдь в луга поёмные...» . Впервые: Лукоморье. 1916.
No 37. С. 16. Луга поёмные — заливные луга.
С. 164 —165. 3. «Господь, я вижу, я недостоин...». Впервые: Лукоморье. 1916. No 28.
С.12.
...то Моцарта, то Дебюсси.—
Сходное сочетание имен Моцарта и французского
композитора Клода Дебюсси (1862—1918) — в рассказе Кузмина «Слава в плюшевой
рамке»: «...нежный ручей Дебюсси (может быть, Моцарт или еще небывалый?)
запоет стеклянной, райской флейтой {...)» (Кузмин М. Собр. соч. Пг., [1916].
Т. 8: Антракт в овраге. С. 171).
С. 165. 4. «Какая-то лень недели кроет...» . Впервые: Лукоморье. 1916. No 25. С. 16.
С. 166 . 6. «Находит странное молчание...» . Впервые: Северные записки. 1914 .
No3.С.83.
С. 167. 8. «Красное солнце в окно ударило...» . Впервые: Северные записки. 1916 .
No2.С.39.
. . . с е стры-пряхи все прядут кудель. — Подразумеваются богини судьбы
(мойры — греч. миф.; парки — римск. миф.), три сестры, прядущие нить челове
ческой жизни.
525
С. 167 —168 . 9. «Я вижу, в дворовом окошке...» . Впервые: Лукоморье. 1915 . No 50.
С.14.
II. ВИНА ИГОЛКИ
С. 168 —169. 1. «Вина весеннего иголки...» . Впервые: Северные записки. 1916. No 2.
С. 42 . Императорская конюшня — здание придворных конюшен в Петербурге на Ко
нюшенной площади и набережной Мойки, построенное в 1720—1723 гг. архитекто
ром Н. Ф . Гербелем и перестроенное в 1817—1823 гг. В . П. Стасовым.
С. 169. 2. «Еще нежней, еще прелестней...». Впервые (под загл.: Апрель): Утро
России. 1916 . No 101. 10 апр.
3. «Такие дни — счастливейшие даты...» . Впервые: Северные записки. 1916. N° 2.
С.43.
С. 170. 5. Солнце-бык. Впервые: Огонек. 1916 . No 49. С. 6. Солнце-бык.— Во
многих мифологиях бык воспринимается как земное воплощение божества или как
его атрибут, как воплощение космического начала. Матадор — в бое быков тореадор,
наносящий быку смертельный удар шпагой.
С. 170—171. 6. «В такую ночь, как паутина...». Впервые: Северные записки.
1916. No 2. С. 40 . Эпиграф — первые слова арии Барбарины, открывающей IV акт ко
мической оперы Моцарта «Свадьба Фигаро» (1786). Тебебулавки не найти, // О, ма
ленькая Барберина...— В опере «Свадьба Фигаро» дочь садовника Барбарина ищет
потеряпную ею булавку, скреплявшую любовную записку Сузанпы графу; Барбарина
должна передать Сузанне ответ графа и булавку.
С.171.7.Летний сад.ЮдинН.А .—
литератор, в годы гражданской войны —
сотрудник газет юга России, в 1920-е гг . — с о трудник Ростовского отдела народного
образования. Не гонит крепость пушкой гулкой...— Имеется в виду петербургский
обычай — ежедневный пушечный выстрел с Петропавловской крепости ровно в пол
день. Лишь уКрылова дремлют бонны...— Имеется в виду памятник И. А . Крылову
в Летнем саду в Петербурге работы П. К . Клодта (1855); площадка перед памятни
ком — излюбленное место для прогулок с детьми.
С. 172. 8. К Дебюсси. Впервые: Северные записки. 1916. No 6. С. 39. Фонтан
Верлэка, лунная поляна...— Реминисценция заключительной строфы стихотворения
французского поэта Поля Верлена (1844—1896) «Лунный свет» из его книги «Галант
ные празднества» (1869) ;ср. в переводе Ф. Сологуба (Верлен П. Стихи, избранные
и переведенные Федором Сологубом. СПб., 1908. С. 47):
Луна лесам и сны, и грезы шлет,
Луна печальная семье пернатой,
И рвется к ней влюбленный водомет,
Нагими мраморами тесно сжатый.
С. 172—173. 9. Зима. Впервые: Любовь к трем апельсинам. 1916 . No 2/3.
С. 117-118 .III
III***
С. 173. 1. «Среди ночных и долгих бдений...» . Впервые: Альманах муз. Пг., 1916.
С.87-88.
С. 174 —175. 3. «Что со мною? Я немею...».
. . . пестрого подвала / / Полуночные
часы...— Имеется в виду литературно-художественное кабаре «Бродячая собака»
(1912—1915), в деятельности которого Кузмин принимал живейшее участие. См.:
Парни с А. Е., Тименчик Р. Д . Программы «Бродячей собаки» //Памятники
культуры. Новые открытия. Ежегодник 1983. Л .,
1985. С . 160 —257 (с. 202 —203 —
526
стихотворный гимн «Бродячей собаки», написанный Кузминым). ...гостиной,// Что
наМойке, близМорской...— Квартира инженера путей сообщения Владимира Адоль
фовича Нагродского и его жены, писательницы Евдокии Аполлоновны Нагродской
(Мойка, 91), постоянное пристанище Кузмипа в середине 1910-х гг.
С. 175. 4 . «Вдали поет валторна.,.» . Впервые: Огонек. 1917. No 5. С. 71.
С. 175—176. 5. «Душа, я горем не терзаем...» . Юрочка— Ю. И. Юркун (см. ком-
мент. к с. 207).
С. 176—177. 6. «Все дни у Бога хороши...» . Впервые: Альманах муз. Пг., 1916.
С. 85-86 .
IV. РУССКИЙ РАЙ
• В рецензии на «Вожатого» Вс. Рождественский отмечал: «Очень хорош весь отдел
«Русский рай», где большое стихотворение «Царевич Димитрий» горит светло и ров
но, как угличские свечи, и в конце своем наивной торжественностью близко напоми
нает православные акафисты» (Жизнь искусства. 1919 . «N®125/126 (1, 2 мая). С. 4).
С. 177—178. 1. «Все тот же сон, яаівой и давний...». Впервые: Лукоморье. 1915.
No 45. С. 1. Пролог — древнерусский житийный сборник, происходящий от византий
ских месяцесловов и имеющий календарный характер; включает краткие жития свя
тых, назидательные рассказы, поучения. В рассказе «Высокое искусство» (1910)
Кузмин пишет: «...в монастырях читают за трапезой «Пролог» (...) из всех доступных
монашествующей братии книг безусловно «Пролог» — наиболее легкое и, если хотите,
пикантное чтение,— духовный «Декамерон» (...)» (Кузмин М. Третья книга
рассказов. М., 1913. С. 129). Псалтирь — ветхозаветный сборник из 150 псалмов (ок.
VI в. до н. э .), авторство которых по традиции связывается с царем Давидом.
С. 178. 2. «Я знаю вас не понаслышке...» . Впервые: Лукоморье. 1916. No 5. С. 12
(под загл.: Мой герой). Рославлев Александр Степанович (1883—1920) — поэт, про
заик; в середине 1910-х гг. входил в компанию литераторов, объединявшихся вокруг
Е. А . Нагродской и издательства М. И. Семенова, к которой примыкал и Кузмин
(часть из них входила в литературную группу «Медный всадник»); посвятил Куз-
мину стихотворение «Задумался вечер долгий...» (Сад поэтов. [Полтава], 1916. С. 40).
О, верхней Волги города! — В одном из вариантов автобиографии Кузмин писал:
«Детство я провел в Саратове и в течение лет чаще других мест России бывал в при
волжских губерниях (Ярославской, Костромской, Нижегородской, Казанской) »
(ГПБ. Ф . 474. Ед. хр. 2). Гдерос царевич наш Димитрий...— Царевич Дмитрий с мла
денчества жил в Угличе (на Волге), куда был отправлен в 1584 г. вместе с матерью
Борисом Годуновым. Крин (устар.) — лилия .
С.179—180.3.ЦаревичДимитрий.Впервые:Лукоморье.1916.No27.С.18.
Дмитрий Иоаннович (1582—1591) — святой царевич-мученик, сын Ивана Грозного
и его пятой жены Марии Нагой. Погиб при невыясненных обстоятельствах в Угличе.
Существуют три версии гибели: убит по приказу Бориса Годунова; сам закололся но
жом в припадке падучей болезни; спасся, а убит был кто-то другой. Последняя версия,
исторически необоснованная, использовалась для выдвижения самозванцев (Лже-
дмитрий I, Лжедмитрий II). ...тиха святая рака...— Мощи царевича Дмитрия были
поставлены в Архангельском соборе в Кремле 5 июня 1606 г. Пустъ говорит заносчи
вый историк, // Что не царевич в Угличе убит...— Версию о том, что вместо царевича
был убит другой ребенок, вновь выдвигали в начале XX в. (С. Д . Ш ереметев, К. Вали-
шевский и др.).
С. 180 . 4 . Псковской август. Впервые: Биржевые ведомости, веч. выпуск.
1917. 25 авг. Анненков Юрий Павлович (1889—1974)— художник; в 1919 г. написал
портрет Кузмина. Творчество Анненкова Кузмин характеризует в статье «Колебания
527
жизненных токов» (в кн.: Анненков Ю. Портреты. [Пг.], 1922. С. 45—56). Ср.
отзыв С. Городецкого о стихотворении: «...мастер (...) дает опыт псковского пейзажа
в духе футуристов» (Понедельник (Баку). 1919 . No 1. 20 дек.) . Тпруси — обращение
к корове или лошади.
С. 180 —181. 5. Хлыстовская. Впервые: Северные записки. 1916. No 6. С. 40.
Сион — священная гора близ Иерусалима, почитаемая в иудаизме и христианстве;
в метафорическом смысле — священное, сакральное пространство. Корабль — обо
значение хлыстовской общины.
V. ВИДЕНЬЯ
С. 181 —182. 1. «Виденье мной овладело...». Впервые: Северные записки. 1916. No 2.
С.41.
С.182—183.3.К олд овство.Ассафетида— вонючий сок из корня персидского
растения; употребляется в медицине.
С. 183.4. Пейзаж Гогэна. Впервые (в цикле из двух стихотворений под общим
загл.: Два пейзажа Гогэна): Новый журнал для всех. 1916. No 2/3. С. 3. В этом стихо
творении и во втором «Пейзаже Гогэна» (см. с. 201) не описываются конкретные ра
боты французского художника Поля Гогена (1848—1903), а даются общие вариации
на темы и мотивы его живописи «таитянского» периода. Большаков Константин
Аристархович (1895—1938)— поэт, прозаик; примыкал к футуристическим группи
ровкам «Мезонин поэзии», «Гилея», «Центрифуга». Посвятил Кузмину стихотво
рения «Осень» (1914), «Польше» (1915) (Большаков Конст. Солнце на излете:
Вторая книга стихов. М ., 1916. С. 30, 54—55).
С. 183 —184. 5. Римский отрывок. Никомидия.— См. коммент. к с. 76—78.
С. 184 —187. 6. Враждебное море. Впервые: Тринадцать поэтов. Пг., 1917.
С. 16 —20 . На эту публикацию откликнулся Иннокентий Оксенов: «Любопытно, что
ода имеет общее с поэмами «футуриста» Маяковского (ритм, неожиданные образы,
первобытная, здоровая грубость)» (Знамя труда. 1918 . 8 марта). В то же время
Г. В . Адамович (в обзоре «Русская поэзия») полагал, что «Кузмин сорвал свой слабый
и чистый голос на уныло-сумбурной оде „Враждебное море“» (Жизнь искусства. 1923.
No 2. С. 4). В 1917 г. готовилось отдельное издание «Враждебного моря» с рисунками
В. В. Дмитриева в издательстве «Марсельских матросов» (в количестве 75 нум. экз .),
но в свет не вышло. СВ.В.Маяковским Кузмин познакомился в 1915 г.; в статье «Пар
насские заросли» (1922) он писал о творчестве Маяковского: «Богатая изобретатель
ность в области реторяческих образов, ораторский темперамент, чувство ритма (но
не чувство слова, как у Хлебникова),долгое дыхание и внутренняя сентиментальность
покуда отличительные черты этого выдающегося поэта (...) самым совершенным из
произведений Маяковского остается «Человек» (...)» (Завтра: Литературно-крити
ческий сборник. I. Берлин, 1923. С. 117). Подробнее об оде Кузмина и его отношениях
с Маяковским см.: Селезнев Л. Михаіш Кузмин и Владимир Маяковский (К исто
рии одного посвящения) // Вопросы литературы. 1989. No 11. С. 66 —87. Горгона (греч.
м иф .) — одна из трех сестер — чудовищ (Сфено, Эвриала, М едуза), отличающихся
ужасным видом и обращающих все живое в камень. Менелай, царь Спарты, его су
пруга Елена, троянский царевич Парис, похититель Елены,— герои «Илиады»; в оде
вольно обыгрываются события Троянской войны и образы греческой мифологии.
Леда — супруга спартанского царя Тиндарея, возлюбленная Зевса, соединившегося
с нею в образе лебедя. Даная — дочь аргосского царя Акрисия; Зевс проник к ней
золотым дождем. Пенелопа — супруга Одиссея, преданная жена, в течение двадцати
лет ожидающая возвращения мужа. Амброзийная пища — пища богов, дававшая им
вечную юность и бессмертие. Гипербореи — по преданиям древних греков, сказоч
ный народ, живший на крайнем севере. ...жрицаДианина гнева... Ифигения...— Ифи-
528
гения, дочь Агамемнона и Клитемнестры, была назначена в жертву Артемиде (Диане),
но похищена богиней в момент жертвоприношения с алтаря и перенесена в Тавриду,
где стала жрицей в ее храме, обязанной приносить в жертву всех попавших в этот
край чужеземцев; так от руки Ифигении едва не погиб ее брат Орест, но они узнали
друг друга, и Ифигения спасла Ореста. Содом (библ.) — один из двух городов, испепе
ленных огнем, ниспосланным с неба, в наказание жителям за распутство и нечести
вость. Пилад — сын Строфия, царя Фокиды, в доме которого воспитывался после убий
ства Агамемнона его малолетний сын Орест; верный и преданный друг Ореста.
...Ксеркс велел бичами высечь... —
Ксеркс — сын Дария, персидский царь (486—465
до н. э .). Согласно Геродоту («История», кн. VII, 35), Ксеркс, после того как бурей
был снесен мост, возведенный по его повелению через пролив, «распалился страшным
гневом и повелел бичевать Геллеспонт, наказав 300 ударов бича, и затем погрузить
в открытое море пару оков» (Геродот. История. Л ., 1972. С. 325). ...«•баХаосга!» —
Имеется в виду эпизод выхода эллинского войска к морю в «Анабасисе» (кн. IV,
гл. VII, 24) Ксенофонта: «Скоро они услышали, что солдаты кричат «Море, море!»
и зовут к себе остальных» (Ксенофонт. Анабасис. М.; Л ., 1951. С. 121).
НЕЗДЕШНИЕ ВЕЧЕРА
Сборник «Нездешние вечера» вышел в свет в издательстве «Петрополис» (Пб.,
1921); на обложке — подзаголовок: Стихи 1914—1920 . Второе издание сборника,
печатавшееся без наблюдения автора и почти в точности воспроизводившее первое
издание, вышло в свет в издательстве «Слово» (Берлин, 1923). Печатается по тексту
первого издания.
«Нездешние вечера»— шестая книга стихов Кузмина. Пятая книга стихов «Зана
вешенные картинки», вышедшая в Петрограде в 1921 г. (на обложке: Амстердам,
1920), и седьмая книга стихов «Эхо», появившаяся почти одновременно с «Нездеш
ними вечерами» в издательстве «Картонный домик» (Пб., 1921), в настоящем издании
не воспроизводятся. Из поэтических сборников Кузмина послереволюционных лет
«Нездешние вечера» вызвали наиболее широкий резонанс в критике.
Общим для многих рецензентов было исходное отношение к «Нездешним вечерам»
как к новому слову одного из поэтических «мэтров» эпохи символизма; при этом
подчеркивалась непосредственная связь главным образом с книгой «Вожатый».
«Тесная преемственная зависимость между этими книгами,— писал один из рецензен
тов,— устанавливается сама собой в смысле большей зрелости, охлаждения прежних
кипений и умудренности, что приходит с годами. «Нездешние вечера» — дальней
шее утончение и совершенствование формы в той «непростой простоте»; которой вла
деют только первоклассные мастера. Появляются новые размеры, причудливая стро
фичность не укладывается в привычные каноны строгого и свободного стиха, встре
чающаяся порой как бы небрежность и неотделка утверждает творческий поток (...) .
В содержании — больше утоленности и покоя (...) . Вместо любовных домоганий —
видение, воспоминание, мечта, фантазия... ( . . .) человек, успокоившись, усиливается
как художник. Медь, мрамор и легкая кисть больше повинуются ему, и из мастерской
«Божьего зодчего» выходят чудесные мозаики, гравюры, многоцветные полотна, ста
туи» (Ладьин Л. Литературные заметки. М. Кузмин / / Худож. мйсль (Харьков).
1922. No 2. С. 11). «„Нездешние вечера11 написаны как бы в той чудесной обители,
куда привел поэта «Вожатый»,— отмечал и Э. Ф. Голлербах в статье «Радостный
путник».— Здесь есть стихи классического совершенства; редко попадаются мало
удачные (...) . По своим настроениям эта книга — родная сестра „Вожатого11» (Книга
и революция. 1922. No 3 (15). С. 44). « ...B «Нездешних вечерах» не только новый Куз
мин, но и истолкование и озарение всего прошлого пути его поэзии (...) . Изменился
самый голос поэта»,— подчеркивал в рецензии на книгу Адриан Пиотровский, оцени
529
вая ее в целом предельно высоко: «Кто другой умеет извлекать из русской речи эти
сцепления согласных — воркующие и скрежещущие, эти тающие и ревущие трубы?
Сочетанье гласных — лепет и громы? Русская речь не ведала равного мастера»
(Жизнь искусства. 1921. No 767/769 (2—5 июля). С. 2).
В ряде отзывов внимание акцентировалось на уже привычных для читателя чертах
поэтической палитры Кузмина. Так, Е. Кричевская в рецензии на «Нездешние вечера»
писала: «...типичным для Кузмина настроением грустной покорности и сожаления
об ушедшем проникнута вся книжка. Как и всегда, рисунок изящен и тонок, красив
и полон мастерства» (Новый мир (Берлин). 1921. No 170 (21 авг.). Подп.: Е. Крич.).
Сходным образом воспринял книгу В. Третьяков, отметивший в «Нездеш них вечерах»
характерные для Кузмина «игривую легкость и в то же время искусственность»:
«...это книга воспоминаний об ушедшем и ушедших, книга снов осиянных, радостных
о невозможном. Поэт по-прежнему уходит в милое и малое, оно ему ближе, чем громы
и падения» (Сегодня (Рига). 1923. No 173. И авг.). Н. Н. Асеев заключал, что Кузмин
в «Нездешних вечерах» продолжает «талантливо стилизовать современные поэти
ческие техницизмы, как раньше столь же тонко делал он это с александрийским сти
хом» (Асеев Н. Поэзия наших дней // Авангард. 1922. No 1.С. 14 —15). Г.П . Струве
расценил книгу как вторичную, свидетельствующую «об оскудении источника куз-
минского творчества»: «...мы во многих стихотворениях чувствуем даже не старость,
а старчество. В них нет уж е никакого огня» (Струве Г. Письма о русской поэзии //
Рус. мысль (Прага). 1922 . No 6/7. С. 242 —243). К . В . Мочульский, напротив, воспри
нял «Нездешние вечера» как сборник многосоставный, сочетающий лирику «пре
красной ясности» с «темным велеречием гностических стихов»: «Самые различные
фактуры сталкиваются резкими контрастами» (Мочульский К. Классицизм
в современной русской»поэзии // Совр. записки . Париж, 1922. Кн. XI. С. 371). Ана
логичное наблюдение сделал в «Письмах о современной поэзии» Иннокентий Оксенов:
«Книга по духу распадается на две половины. В одной из них Кузмин снова — увы!—
поэт мелочей, и уже не искусный, как прежде, а приторный и претенциозный (...) .
Но, к счастью, в книге есть и другая половина, и последняя — прекрасна (...) совер
шилось приобщение музы, знавшей и певшей «прелестные мелочи», к тайнам и явле
ниям мирового порядка» (Книга и революция. 1921. No 1 (13). С. 30, 31). О новой
манере Кузмина говорил применительно к «Нездешним вечерам» и В. Б . Шкловский
в «Письме о России и в Россию»: «В стихах сильно полевел. Обращает сейчас внима
ние главным образом на звуковую сторону стиха и на организацию в нем новой дина
мики» (Новости литературы (Берлин). 1922. No 2 (окт.). С. 97). В рецензии О. Вои
нова зафиксирована характерная реакция поклонников ранней поэзии Кузмина: «Не
идет Кузмину современная манера письма с разномерными строками, так неприятно
ассоциируемая с фигурой Маяковского» (За свободу (Варшава). 1921. 12 нояб.).
В изданиях «пролеткультовской» ориентации «Нездешние вечера» были воспри
няты как чужеродное явление — хотя при этом и признавалось, что у Кузмина «все-
таки поэтическое творчество налицо» (Грядущее. 1921. No 7/8. С. 111 . Подпись: Кий),
что его стихи, напоминающие «засушенные цветы», «почти безукоризненны по от
делке — четки, звучны»
(Начало.
No 2/3. Иваново-Вознесенск,
1922. С. 163.
Подп.: С.С .).
С. 191. «О, нездешние...» . Впервые: Творчество (Харьков). 1919. No 4. С. 6 —7.I
.
I. ЛОДКА В НЕБЕ
С.192 . «Я встречу с легким удивленьем...» . Впервые: Лукоморье. 1915 .No 23 .С .12.
«Весны я никак не встретил...» . Впервые: Огонек. 1915 . No 22. С. 12.
С. 192 —193 . «Как месяц молодой повис...». Впервые: Огонек. 1915 . No 38 . С . 4.
530
С. 193. «Ведь это из Гейне что-то ...» . Бамдас Моисей Меерович (1896—1959) —
поэт; входил в литературно-художественное общество «Марсельских матросов», «ка
питаном» которых был Кузмин. В издательстве «Марсельских матросов» в 1917 г. вы
шел в свет сборник стихов Бамдаса «Предрассветный ветер» с предисловием Кузмина,
в котором характеристика автора соотносится с посвященным ему стихотворением:
«...это голос — еврейского мальчика. Русские поэты из евреев выражают обыкновенно
свое еврейство преувеличенной элегичностью и некоторой надорванностью. Здесь этого
нет. Бамдасу родня скорее Гейне и слегка Фет. Только без гримас первого и, увы, без
его юмора» (С. 4 —5). Бамдасу Кузмин посвятил также рассказ «Слава в плюшевой
рамке» (Кузмин М. Собр. соч . Пг., [1916]. Т . 8: Антракт в овраге. С. 152). Во
Франкфурте, чтонаМайне...— Во Франкфурте-на -М айне Г. Гейне по окончании лицея
короткое время (в 1815 г.) изучал ведение банковских и торговых операций. Фрейлейн
Ревекка — возможно, подразумевается Ребекка Мендельсон (1809—1858), младшая
сестра композитора Феликса Мендельсона-Бартольди. ФрауРахиль — Рахель Варнха-
ген фон Энзе (урожд. Левин; 1771—1833), жена немецкого критика и публициста
Карла Августа Варнхагена фон Энзе, почитательница Гейне и пропагандистка его
творчества; держательница литературного салона в Берлине, который посещал Гейне.
Отец Ваш —важный банкир.— Подразумевается юношеская неразделенная любовь
Гейне к кузине Амалии, вышедшей в 1821 г. замуж за богатого прусского помещика;
отец Амалии и дядя поэта, Соломон Гейне, был крупным гамбургским банкиром. Бер
линским
банкиром был и Абрахам Мендельсон,
отец Ребекки Мендельсон.
С. 193 —194. «Разбукетилось небо к вечеру...» . Впервые: Москва. 1919. No 2. С. 3.
С. 194. «Листья, цвет и ветка...» . Впервые: Северные записки, 1916. No 12. С. 143 —
144. «Майкель» — так, на английский манер, называл Кузмина Ю. И . Юркун. Се
кунда — интервал между 1-й и 2-й нотой гаммы; 2-я нота гаммы . Терция — третья сту
пень диатонической гаммы; интервал в 2 тона.
С. 195. «У всех одинаково бьется...» . Впервые: Дракон: Альманах стихов. 1 -й вып.
Пб., 1921. С. 12 —13.КакСаул,янашелизнаю// Царство,чтонеискал!—Саул —
первый царь израильско-иудейского государства (XI в. до н. э .), помазанный на цар
ство пророком Самуилом (1-я книга Царств, IX —X).
С. 196. «Успокоительной прохладой...». Впервые: Лукоморье. 1916. No 49. С. 1.
С. 198. Смерть. Впервые: Аргус. 1917. No 11—12. С. 13.
С. 198 —199 . «Унылый дух отыди!..» . Унылыйдухотыди!// Ты, праздность, уле
тай! — Реминисценция начальных слов великопостной молитвы св. Ефрема Сирина:
«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и праздно
словия не даждь ми». Фиваида — египетская пустыня, место подвижничества христи
анских аскетов. Параклит (Параклет) — Утешитель (ср. «Римские чудеса», с. 495),
Дух Святой (см.: Евангелие от Иоанна, XIV, 16, 26).II
.
II. ФУЗИЙ В БЛЮДЕЧКЕ
С. 199. Фузий в блюдечке. Впервые: Аргус. 1917. No 7. С.32. Фузий(Фудзи,
Фудзияма) — священная гора в Японии, с ней связано множество легенд и поверий;
изображение Фудзи — излюбленный предмет японского искусства (картины, жи
вопись, фарфор).
С. 199 —200. «Далеки от родного шума...» . Впервые: Вершины. 1914. No 3. С. 2.
С. 200. «Тени косыми углами...» . Впервые (вместе со следующим стихотворением
«Расцвели на зонтиках розы...» как цикл «Летние стихи»): Стрелец. Пг., 1915. Сб. 1.
С. 69 —70. Лицеисты — воспитанники Александровского лицея (в Петербурге на Ка
менноостровском проспекте).
«Расцвели на зонтиках розы...» . «Fol arôme» — сорт духов. Фонола — один из ви
дов пианолы — механического пианино (реклама 1914 г.: «Лучший в мире пианист:
фонола. Только у К. И. Бернгард. Невский, 72»).
531
С. 201 . «Всю тину вод приподнял сад...» . Впервые (под загл.: Жара): Альманах
стихов, выходящих в Петрограде. Пг., 1915. С. 18 —19.
Пейзаж Гогэна (второй).Впервые: Новый журнал для всех. 1916. No 2/3. С. 3.
См. коммент. к с. 183.
С. 202 . Античная печаль. Нереиды (греч. миф.)
—
морские божества, до
чери Нерея и океаниды Дориды. Юмала — в финно-угорской мифологии общее наиме
нование божества, прежде всего духа неба.
Мореход на суше. Впервые: Аргус. 1918. No 1. С. 90.
С. 203 . Персидский вечер. Хорасан — провинция на северо-востоке Персии
(Ирана).
Ходовецкий. Впервые: Москва. 1919 . No 2. С. 3. Ходовецки Даниель Нико
лаус (1726—1801) — немецкий график и живописец, создатель более 2000 офортов;
изображал быт немецкого бюргерства. В стихотворении «Я книгу предпочту при
роде...»
(1914) Кузмин называет художника «милым Ходовецким» (Собр. стихов.
С. 458) ; в статье о комедии К. Гольдони «Слуга двух господ» упоминает иллюстрации
Ходовецкого в ряду тех художественных явлений XVIII века, которые отразили
«стремление запечатлеть, фиксировать эту улетающую жизнь, мелочи обреченного на
исчезновение быта, прелесть и пустяки мирного житья, домашних комедий, «ме
щанских» идиллий, почти уже изжитых чувств и мыслей» (Кузмин М. Условности:
Статьи об искусстве. Пг., 1923. С. 87).
III. ДНИ И ЛИЦА
С. 204. Пушкин. Впервые: Вестник литературы. 1921. No 3. С. 17 (в разделе
«Летопись Дома литераторов», с примечанием: «Прочитано на торжественном собра
нии в Доме литераторов 11 февраля 1921 г.»; это собрание было приурочено к 84-й го
довщине со дня смерти Пушкина).
С. 204 —205. Гете. Gekeimrath (нем .)
—
тайный советник; Гете был удостоен
этого чина в июле 1776 г., став одновременно членом правительственного совета Вей
марского герцогства. Лизетта.— Подразумевается, видимо, 19-летняя Ульрика фон
Левецов, с которой Гете общался летом 1823 г. в Мариенбаде, последняя любовь 74-лет
него поэта и адресат его «Мариенбадской элегии».
С. 205. Лермонтову. Впервые: Биржевые ведомости, утренний вып. 1916.
No 15679 (15 июля); Северный луч. 1916 . No 2. С. 10. Приурочено к 75-летию со дня
гибели М. Ю. Лермонтова. См. также другое стихотворение Кузмина «Лермонтову»
(«Шумит ли дуб зеленый над могилой?..» . 1916, июль) (Собр. стихов. С. 464 —465).
...беглый, горестный чернец — герой
поэмы
Лермонтова
«Мцыри»
(1839).
С. 206. Сапунову. Впервые (под заглавием «Памяти H. Н. Сапунова» ) : «Н. Са
пунов. Статьи, воспоминания, характеристики». М ., 1916. С. 15—16.В этом же издании
Кузмин поместил свои «Воспоминания о H. Н. Сапунове», в которых указывал, что он
наиболее тесно общался с Николаем Николаевичем Сапуновым (1880—1912) в послед
ние два года жизни художника в Петербурге: «Особенно нас сблизила совместная ра
бота по «Дому интермедий», постановка в Малом театре моей оперетки «Возвращение
Одиссея» и мой портрет, который так и остался неоконченным» (Там же. С. 49 —50).
Три письма Сапунова к Кузмину опубликованы Джоном Мальмстадом (Studies in the
Life and Works of Mixail Kuzmin. Ed. by John E. Malmstad. Wien, 1989. P. 153—159).
«Я не умею плавать» — последние слова Сапунова перед гибелью: 15 июня 1912 г.
в Териоках он в обществе из пяти человек (в их числе был Кузмин) катался на лодке по
Финскому заливу, лодка перевернулась, Сапунов — единственный из всей компа
нии — утонул.
Т. П . Карсавиной. Впервые: Тамаре Платоновне Карсавиной — «Бродячая
собака» 26 марта 1914 г. Пб., 1914. С. [4]; Иллюстрированный петербургский курьер.
532
1914. No 2. С. 9. О «вечере танцев XVIII века» Т. П . Карсавиной (1885—1978), по по
воду которого было написано стихотворение, см.: П ар ни с А. Е .,
Тимен-
чи к Р. Д . Программы «Бродячей собаки» / / Памятники культуры. Новые открытия.
Ежегодник 1983. Л ., 1985. С.231 —232 .Вы —Коломбина,Саломея...— Коломбину Кар
савина танцевала в балете М. М. Фокина «Карнавал» на музыку Р. Шумана (премь
ера — 20 февраля 1910 г. в зале Павловой в Петербурге),Саломею — в балете француз
ского композитора Флорана Шмитта «Трагедия Саломеи» в постановке Б. Г. Романова
(премьера — 12 июня 1913 г. в театре на Елисейских нолях в Париже).
С. 207. «Шведские не рчат ки». Юркун (Юркунас) Юрий Иванович (1895—
1938) — прозаик,
рисовалыцик-любитель (см.:
Художники группы
«Трина
дцать». М., 1986. С. 201 —202);уроженец Вильны, с 1913 г. жил в Петербурге; ближай
ший друг Кузмина, посвятившего ему множество произведений, и его литературный
спутник. Роман Юркуна «Шведские перчатки» вышел в свет с предисловием Кузмина,
который писал о его авторе: «...у него есть и живое поэтическое чувство, и элегический
юмор, и способность рисовать фигуры вроде дяди Бонифация, которая не забывается,
равно как картины жизни в польской провинции (...) дальних родственников Юркуна
можно искать в Лесаже, Стерне и.Диккенсе, с которым автора «Шведских перчаток»
роднит еще и сентиментальный юмор и особая любовь к детям и старикам» (Ю р-
ку н Юр. Шведские перчатки. По., 1914. С. 5). В критике роман Юркуна вызвал в ос
новном отрицательные отзывы (см.: Бюллетени литературы и жизни. 1915. No 11.
С. 286 —288). Высокую оценку творчества Юркуна Кузмин дает также в заметках
«Чешуя в неводе» (Стрелец. СПб., 1922. Сб. 3. С. 98 —99) и статье «Письмо в Пекин»
(1922): «Вихревой блеск описаний, восторженная нежность к жизни, природе и лю
дям, патетизм лирических рассуждений, эмоциональность фабулы и способность
показывать каждый предмет, каждое слово со всех сторон, в трех измерениях — еще
не оцененные достаточно свойства прозы Юр. Юркуна, может быть наиболее свое
образной из современной» (Кузмин М. Условности. С. 165). ...нафутбольнойнапло
щадке // Полудитя, полустарик. — Имеется в виду эпизод встречи на футбольном
плацу главного героя, юноши Иосифа, и его пожилого дяди Бонифация (Юркун
Юр. Ш ведские перчатки. С. 34 —36).IV.
IV. СВ. ГЕОРГИЙ
И. Оксенов, полагая, что кантата — «не сравнимая по широте замысла» с «Враж
дебным морем» (одой из книги «Вожатый» ), признавал, что она «тем не менее подобна
последнему — силою, благодаря которой лирические образы получают жизнь и плоть»
(Книга и революция. 1921 . No 1 (13). С, 31). «Легким, острым сладострастием проник
нута величественная кантата «Св. Георгий»,— писал Л. Ладьин (Худож. мысль
(Харьков). 1922 . No 2 . С . 12), а другой рецензент подмечал, что «Св. Георгий» «внеш
не напоминает т. Маяковского» (Грядущее. 1921 . No 7/8. С. 112 . Подпись: Кий).
С. 207 —213 . КожебаткинАлександр Мелетьевич (1884—1942) — московский кни
гоиздатель и библиофил, владелец издательства «Альциона» (1910—1923). Св. Геор
гий Победоносец — в христианских преданиях герой-мученик, воин, с именем кото
рого связан мотив змееборчества (умерщвление дракона и спасение отданной ему девы-
царевны). Кузмин отождествляет эту легенду с греческим мифом о Персее, спасающем
царскую дочь Андромеду, отданную на съедение морскому чудовищу.
.. .окрылив Гер
месов петаз... —
Гермес (греч. миф.)
—
вестник богов, покровитель путников; один из
его атрибутов — золотые крылатые сандалии. Петаз — древнегреческий головной
убо р . Гаргарийских гор эхо... —
Гаргара — область в Малой Азии на северном побе
режье Мраморного моря; описана в «Георгинах» Вергилия (I, 102 —103; III, 269 —
270). Адонийски — то есть как на адониях, при оплакивании умершего Адониса (см.
коммент. к с. 66, 79).Кора (греч. миф.)
—
одно из имен Персефоны, дочери Зевса и Де-
533
метры и супруги Аида, богини царства мертвых, пребывающей треть года среди мерт
вых и две трети года среди живых; при возвращении Персефоны на свет Аид дал
вкусить ей зернышко граната, чтобы она не забыла царство смерти и снова вернулась
к нему. Пасифая (греч. миф.)
—
супруга критского царя Миноса, одержимая противо
естественным влечением к быку. Семела (греч. миф.)
—
фиванская царевна, возлюб
ленная Зевса; когда Семела попросила Зевса предстать ей во всем своем божественном
величии, тот явился в сверкании молний и испепелил ее огнем. Тромбово — как труба
(ср.: лат. trumba, итал. tromba). Там я — твоя Гайя, где ты — мой Гай... —
римская
свадебная формула.
V. СОФИЯ
Впервые (кроме стихотворения «Мученик»): Петербургский альманах. Пб .; Бер
лин, 1922. Кн. 1. С. 125—136 (с датировкой: 1917 декабрь — 1918 март).
Г. П. Струве отозвался о цикле резко критически: «Совершенно холодным остав
ляют читателя все стихи, собранные в отделе «София (гностические стихотворения) ».
В них слишком много нарочитости, умствования; стиль их натянут и неестествен,
а смысл часто темен» (Рус. мысль (Прага). 1922 . No 6/7. С. 243). Отрицательно вос
принял цикл также К. Г. Локс (см.: Печать и революция. 1922. No 2 (5). С. 359—360).
К. В . Мочульский расценил «гностические стихотворения» как «опыты нового, алоги
ческого стиля с дионисийской стремительностью и пафосом (напр., «Базилид», «Гер
мес»)»: «Несомненно, М. Кузмин стоит перед новыми открытиями в области словес
ного искусства» (Последние новости (Париж). 1922. No 636. 12 мая). В статье «Клас
сицизм в современной русской поэзии» Мочульский, впрочем, добавлял, что в этих
опытах «новый стиль еще не отстоялся» — «задание интереснее исполнения» (Совре
менные записки. Париж, 1922. Кн. 11. С. 376).
С. 213 —214 . София. София, Премудрость — в иудаистических и христианских
представлениях олицетворенная мудрость божества; в позднебиблейских книгах опи
сывается как олицетворенное существо, демиургическая воля Бога, строящая мир по
законам божественного ремесла; у гностиков — символ первоначала, материнского
лона; в раннем христианстве представление о Софии сближалось с ликом Христа-
Логоса и с Духом Святым — третьей ипостасью св. Троицы. В системе Вален
тина (II в.), самого значительного представителя гностической философии, София —
30-й зон (30 эоноввыражают полноту бытия), возгорающийся желанием знать и созер
цать первоотца — Глубину. На престоле семистолбном...— образ из Книги притчей
Соломоновых: «Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его» (IX, 1).
С. 214 —216 . Базилид. Базилид (Василид; II в.)
—
философ-гностик . Высказано
предположение, что «скорее всего, Базилид стихотворения есть этимологизация имени
философа в духе общего гностического представления о «царском сыне» (ср. сюжет
стихотворения) » (Толстая Е. Пастернак и Кузмин (к интерпретации рассказа
«Воздушные пути») // Russian literature and history. In honour of prof. Ilya Serman.
Jerusalem, 1989. C.95).СмертьАнтиноя.— См. коммент. к с. 65. Эон— понятие, лежа
щее в основе философии гностицизма; зоны — сферы-существа, образующие мир веч
ного бытия и располагающиеся в нисходящем порядке эманации от высшего божествен
ного начала до мира явлений; совокупность эонов составляет выраженную полноту
абсолютного бытия —Плерому. 5'A|3pa£aç —Абраксас, согласно изложению Иринея
Лионского,— имя Бога по Василиду (греческие числовые эквиваленты этого имени со
ставляют 365—число эонов по учению Василида).Такое же обозначение имели гности
ческие талисманы, изготовленные из камней, соответствовавших — по оккультной сис
тематике— определенным планетам. В 1922—1923 гг. в Петрограде вышли в свет три
литературных альманаха «Абраксас», в составлении которых ближайшее участие
534
принимал Кузмин. В наброске письма в редакцию «Красной газеты» по поводу опубли
кованного там фельетона А. И . Тинякова об альманахе «Абраксас» Кузмин писал об
этом слове: «Значение его отнюдь не смысловое или мифологическое, а звуковое и чис
ловое (...) . Числовое значение его по пифагорейской или кабалистической системе —
365, полнота творческих мировых сил (...) . Вероятно, мистическое значение этого
слова, а также точки соприкосновения поэзии и вообще словесного искусства с зву
ковой магией натолкнули редакцию сборника на это название» (ЦГАЛИ. Ф . 232, On. 1.
Ед. хр. 40).
С. 216 . Фаустина. Анна Галерия Фаустина (Фаустина Старшая) — жена
римского императора Антонина Пия (ум. 141). Антонин в ее память открыл храм на
римском Форуме напротив Палатинского холма — святилища «бога Антонина и бо
гини Фаустины».
С. 216 —217. Учитель. Оникс — минерал, разновидность агата; из него греки
и римляне вырезали художественные камеи и интальи. Вифиния — область на северо-
западеМалойАзии,вIII—Iвв.дон.э.— эллинистическоерабовладельческоегосудар
ство, с I в. н. э . — римская провинция; родина Антиноя.
С. 218 . Рыба. Еврейские рыбаки — братья Симон (Петр) и Андрей, призванные
Христом ученики (Евангелие от Матфея, IV, 18—20; Евангелие от Луки, V, 1 —11).
В стихотворении обыгрывается христианская символика рыбы: греч. ’ix^ûç (рыба)
расшифровывалось как аббревиатура формулы «Иисус Христос, Божий сын, Спаси
тель», в раннехристианской литературе Христос иногда называется «Рыбой», а хрис
тиане «рыбаками».
С. 218 —219 . Гермес. Гермес (см. коммент. к с . 207—213) выступает здесь как
«психогіомп», или помощник на пути в царство мертвых, проводник душ умерших.
Чистым — все чисто.—
Слова из Послания к Титу св. апостола Павла: «Для чистых
все чисто» (I, 15).
VI. СТИХИ ОБ ИТАЛИИ
Цикл был выпущен в 1920—1921 гг. рукописной книжкой (в пяти экземплярах,
с рисунком Ю. И. Юркуна на обложке).
«Стихи об Италии» (и в особенности стихотворение «Ассизи») высоко оценил в от
зыве на «Нездешние вечера» Г. П . Струве (Рус. мысль (Прага). 1922. No 6/7. С. 244);
ср. рецензию Л. Ладьина: «...лучше всего итальянские стихи (...) . Ровный солнечный
свет ренессанса заключен в строгие, благородно-сдержанные строфы» (Худож. мысль
(Харьков). 1922. No 2. С. 12).
С. 219 . Персиц (в замужестве Кобеко) Тамара Михайловна (ум. 1955) — состоя
тельная дама, входившая в петербургский литературно-художественный круг; в 1919 г.
выпустила в свет под маркой издательства «Странствующий энтузиаст» роман Куз-
мина «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро».
С. 219 —220 . Пять. Остия — древнейшая торговая гавань и военный порт Рима
(в устье Тибра). Трирема — древнеримский военный корабль. «Пятъ!» — видимо,
намек на пять ран распятого Христа.
С. 220 —221 . Озеро Нем и. На озере Неми (недалеко от Рима) находился храм
Дианы /Селены), богини луны; существовал обычай убивать жреца храма Дианы, стоя
щего на страже, и заступать его место хранителя святыни — чтобы в свой час также
стать жертвой; ср. «лунную балладу» Вяч. Иванова «Жрец озера Неми» (Иванов
Вяч. Cor ardens. М ., 1911. Ч . 1. С. 97). Занереидил ирис Неми...—
Ирис — радужная
оболочка глаза; Нереиды — см. коммент. к с. 202. Твой петел, Петр, еще не стих!—Мо
тив предательства апостола Петра: «...он начал клясться и божиться, что не знает Сего
Человека. И вдруг запел петух. И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде
535
нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня» (Евангелие от Матфея, XXVI,
74-75).
С. 221 . Сны. Каланча — кампанила, колокольня на площади Св. Марка в Венеции.
Золотое брось кольцо. —
Обычай обручения дожа Венеции кольцом с морем (sposalizio
del mare), установившийся с 1177 г., когда дон Орсеоло обручился с морем в знак
победы над пиратами.
Св. Марко. Евангелист св. Марк, покровитель Венеции, считается также покро
вителем рыбаков.
С. 221 —222 . Тразименские тростники. У Тразименского озера в Этру
рии в 217 г. до н. э. Ганнибал нанес сокрушающее поражение римскому войску.
...Мидасовых ушей тайне.—
Мидас (греч. миф.)
—
фригийский царь, которого Апол
лон наделил ослиными ушами; уши Мидаса (прятавшего их под шапочкой) увидел
его цирюльник и, мучаясь узнанной тайной, вырыл ямку в земле и шепнул туда: «У
царя Мидаса ослиные уши»; из ямки вырос тростник, который прошелестел о тайне
всему свету (см.: Овидий. Метаморфозы, XI, 85—193). Фетида (греч. миф.)
—
наиболее известная из нереид, мать Ахилла. Сивиллой великого Буонаротта... —
Си
виллы (сибиллы; греч. миф.)
—
прорицательницы, в экстазе предрекающие будущее.
Имеются в виду фрески М икеланджело Буонарроти на плафоне Сикстинской капеллы
в Ватикане (1508— 1512), на которых изображены сивиллы Эритрейская, Дельфий
ская, Куманская и Ливийская.
С. 222 . Венеция. Ридотто — название двух венецианских игорных домов.
...дьявол из Казотта.—
Имеется в виду роман французского писателя Ж ака Ка-
зота (1719—1792) «Влюбленный дьявол» (1772); Вельзевул предстает в нем в об
разе прелестной девушки Бьондетты, увлекающей героя с пути добродетели. В замет
ках «Чешуя в неводе» Кузмин писал: «Сказки Казотта растянуты, но новы для
XVIII века и очаровательно романтичны. Снобы его замалчивают — недостаточно
галантен,— но в нем есть Гофман и порою Франс» (Стрелец. СПб., 1922. Сб. 3. С. 101.
Ср.: Ку змин. М.Условности. С.184).Баута (ит. bautta) — домино (маска).Тьеполо
Джованни Баттиста (1696—1770) — венецианский живописец, крупнейший мастер
монументально-декоративных полотен и фресок. На террасе Клеопатры... —
Подразу
мевается фреска Тьеполо «Пир Клеопатры» (ок. 1750) в Палаццо Лабиа в Венеции.
Цехин — старинная венецианская золотая монета (разновидность золотого дуката).
Молоточки бьют часочки... — Видимо, имеются в виду фигуры на площади Св. Марка,
отбивающие молотами часы. Чимароза Доменико (1749—1801) — итальянский компо
зитор, мастер оперы-буффа.
С. 223 . Эней. Эней (греч. и римск. миф.)
—
троянский герой, после гибели Трои
отправляющийся в сопровождении спутников на поиски новой родины; легендарный
основатель Рима, воспетый Вергилием в «Энеиде». Дидона (см. коммент. к с. 144), бу
дучи не в силах перенести разлуку с Энеем, покончила с собой, взойдя на костер (Эне
ида, IV, 642—692). Волчица (римск. миф.)
—
кормилица брошенных младенцев-близ-
нецов Ромула и Рема, легендарных основателей Рима.
...домашний гусь, — Намек на
предание о гусях, спасших Рим — разбудивших своим гоготаньем стражу в тот момент,
когда неприятельское войско галлов ночью взбиралось на стены Капитолия — город
ской крепости. «Pax romanai> (лат.)
—
римский мир; Римская империя, то есть поко
ренная Римом часть мира.
С. 223 —224 . Амур и невинность (Аллегория со свадебного сундука). —
Художник В. А . Милашевский в воспоминаниях «Побеги тополя» сообщает, что Куз-
мину «нравились итальянские примитивы, робкие, но такие поэтичные художники
раннего расцвета искусства в Италии. Нравились безвестные изготовители «свадебных
ларцов» (...)» (Волга. 1970. No 11. С. 185).
С. 224 —225. Ассизи. Впервые: Дом искусств. Пб., 1921. No 1. С. 22. Ассизи —
город в Умбрии, родина св. Франциска Ассизского (1181 или 1182—1226), основателя
францисканского ордена. Цветики милые братца Франциска — «Цветочки св. Фран
536
циска Ассизского», составленный после смерти Франциска сборник рассказов о нем,
о его учении и подвижничестве. Сестрица луна — образ из «Кантики брата Солнца»
или «Похвалы творению» (1224) Франциска, славящего все творения Бога — «бра
та Солнце», «сестер Луну и Звезды» и т. д. В «Раздумьях и недоуменьях Петра От
шельника» Кузмин писал: «Настоящая грандиозная и высокая концепция мира и
возвышенное мировоззрение почти всегда приводят к умиленности св. Франциска
(«Сестрица — вода!») (•••>»
(Петроградские
вечера.
Пг.,
[1914]. Кн.
3.
С. 216).
С. 225—226 . Равенна. Равенна — город в Эмилии-Романье, переживший
расцвет в эпоху раннего средневековья (в 554—751 гг.—
столица подчиненного Визан
тии Равеннского экзархата). Стихотворение включает реминисценции «Равенны»
(1909) А. Блока (мотив сна Равенны, образы меди, золота и др.) . См.: Шмаков Г. Г.
Блок и Кузмин // Блоковский сборник II. Тарту, 1972. С. 356—357. И строфы Данте
Алигьери // О славном времени поют... —
Ср. в «Равенне» Блока: «Тень Данта с про
филеморлиным //О Новой Жизни мне поет» (Блок А. Собр. соч.: В8т. М.;Л ., 1960.
Т. 3. С. 99). В Равенне Данте провел последние шесть лет жизни и умер, там же нахо
дится его гробница. Аполлинарий иВиталий.—
Среди памятников раннего средневе
ковья в Равенне — храмы св. мучеников Аполлинария и Виталия: базилика Сант-
Аполлинаре ин Классе (VI в.), церкви Сант-Аполлинаре Нуово (нач. VI в.) и Сан-
Витале (526—547).
С. 226 . Италия. Геспериды (греч. миф.)
—
нимфы, хранительницы золотых
яблок вечной молодости в саду на крайнем западе. Арион (Орион; греч. миф.)
—
вели
кан-охотник; потеряв зрение, пришел к месту восхода солнца, подставил глаза его лу
чам и прозрел.
VII. СНЫ
С. 227—228 . Адам. Блох Яков Ноевич (1892—1968) — переводчик, друг Куз-
мина, владелец издательства «Петрополис», в котором вышли несколько книг Куз-
мина. Багет — деревянная планка с рельефным рисунком, идущая на рамы для
портретов.
С. 228 —230. Озеро. Блох Елена Исааковна — жена Я. Н. Блоха.
С. 230 . Пещной отрок.
...отрок в огненной печи...—
Имеется в виду эпизод
из Книги пророка Даниила (III, 1—30): товарищи Даниила, три иудейских отрока,
преданные своей вере, ввержены по приказу вавилонского царя Навуходоносора в ог
ненную печь, но остаются в пламени невредимыми. Ваал (Баал; западносемитск.
миф.)
—
бог бури, грома и молний; для иудеев — символ язычества.
С. 230 —233 . Рождение Эроса. Арбенина (наст. фам. Гильдебрандт) Ольга
Николаевна (1897—1980) — актриса, художница; подруга Ю. И . Юркуна. Ей посвяще
но стихотворение Кузмина «Сколько лет тебе, скажи, Психея?..» (1930; Собр. стихов.
С. 509). См. о ней: Художники группы «Тринадцать». М ., 1986. С. 152—156. Ливан
(устар.)
—
ладан. «Гюлистан» («Розовый сад», 1258) — книга персидского поэта
Саади, сборник коротких рассказов и поэтических афоризмов. Линцей (Линией; греч.
миф.)
—
сын Афарея, двоюродный брат Диоскуров, участник похода аргонавтов; отли
чался необычайной остротой зрения, видя под землей и под водой. Возможно, подразу
мевается также образ Линкея, караульного на сторожевой башне, в «Фаусте» Гете
(ч. 2, акт V, сцены «Дворец», «Глубокая ночь»).
...наяды, ореады//И дриады...—
В греческой мифологии наяды — нимфы источников, ручьев и родников, ореады —
нимфы гор, дриады — нимфы деревьев.
537
ПАРАБОЛЫ
СТИХОТВОРЕНИЯ 1921-1922
Книга «Параболы. Стихотворения 1921 —1922» (Пб.; Берлин: Петрополис, 1923)
вышла в свет в Берлине в декабре 1922 г. Печатается по тексту этого издания с исправ
лением типографских погрешностей, отмеченных самим Кузминым и учтенных в Собр.
стихов (с. 674—688).
Книга долгое время не могла дойти до читателя, о чем можно судить по письму Куз-
мина к Я. Н. Блоху от 17 марта 1924 г.: «...относительно «Парабол» (...) их нигде нет
и не было (...) . Или это пометка — Петроград — Берлин — служит помехой? В чем
дело? «Парабол» все жаждут. Мне лично не очень нравится внешний их вид, очень
«цеховой» и потом масса опечаток, пропущены целые строчки. Впрочем, в этом,
вероятно, виновата не точно проверенная рукопись» (Studies in the Life and Works of
Mixail Kuzmin. Wien, 1989. С. 175/Публ. Джона Мальмстада).
Книга не вызвала большого резонанса в критике. В немногочисленных отзывах
о «Параболах» говорилось как о новом достижении крупного мастера: «Кузмин
по-прежнему верен себе. Стихи его могут быть приятны или неприятны, но их
своеобразного гипноза — никто отрицать не станет (...) бархатный и властный
чарователь умеет стихом создавать впечатление эластичного, томительно и плотно
нас обволакивающего кольца. В чем причина? Главным образом, в изумительной
гармонии между содержанием и инструментовкой стиха. Два элемента его сущест
ва — душа и дух — говорят двумя совершенно различными языками». «Голос зрелой
души», по мнению рецензента, выражает «стих медовый и длительный, богатый
аллитерациями» и создающий «впечатление полонящего нас кольца»; «неспокойный
дух» проявляется в формальных новациях, в разрушении сотворенной гармонии:
«Строки ломаются, становятся короткими и резкими, подобными выпадам хлыс
товским (...) . Иногда смысл затемняется обилием мифологических наименований
и чуждым нам выспренним стилем» (Накануне: Лит. неделя. 1924 . No 118(635).
25 мая. Подпись: А. П .) . О том, что «Параболы» «читать почти трудно: ассоциации
и переходы мгновенны, ритмы неуследимо переменчивы», писала в своей рецензии
и поэтесса Вера Лурье, в целом оценившая книгу чрезвычайно высоко: «Диапазон
поэта огромен: от стихов строго правильно построенных он переходит к абсолютно
свободному стиху, пишет нараспашку, иногда становится неожиданно заумным и в
сомнамбулически-бессознательном состоянии, в творческом экстазе выбрасывает не
слова, а новые сочетания звуков (...) есть у него пленительная легкость, большой
вкус, тонкость и остроумие, а главное свой, неотъемлемый и единственный кузмин-
ский стиль, который не покидает поэта в самых различных его творческих странст
виях, придавая произведениям его цельность и гармонию. ( .. .) В чем же правда
и сила Кузмина? — Конечно, в сплетении самого глубокого, серьезного с самым
легким и остроумным» (Дни. 1923 . No 100. 27 февр.) .I
.
I. СТИХИ ОБ ИСКУССТВЕ
С. 237. «Как девушки о женихах мечтают...». Обручена Христу Екатерина... —
Св. великомученица Екатерина Александрийская (ум. 307), согласно одной из
легенд, в детстве во сне обручилась с Христом, надевшим ей на палец кольцо,
которое она нашла по пробуждении.
С. 238 . «Невнятен смысл твоих велений...» .
...скороход Беноццо Гоццоли...—
Имеется в виду фигура скорохода, вышедшего из замка, на фреске итальянского
живописца Беноццо Гоццоли (1420—1497) «Ш ествие волхвов» в капелле дворца
Медичи-Рикарди во Флоренции (1459). Опережать Гермесов лёт. —
Один из атрибутов
Гермеса (греч. миф.), вестника богов и проводника душ умерших,— золотые крыла
тые сандалии.
538
«Легче пламени, молока нежней...» . Впервые; Москва. 1922. No6. С. 8. Память
пазухи — видимо, связано с представлением о родительском доме, уюте (выражения
«у отца-матери за пазушкою», «как у Христа за пазухой» и т. п .).
С. 239 . Искусство. Впервые: Искусство (Баку). 1921. No 2/3. С. 15.
Муза. Аквамарин — драгоценный камень цвета морской воды, разновидность
изумруда.
...голова Орфея // Златистой розою всплывет,— Голова певца и музыканта
Орфея (грея, миф.), растерзанного вакханками, по реке Гебр приплыла к острову
Лесбос, где пророчествовала и творила чудеса (Овидий. Метаморфозы. XI,
50-60).
С.240.Музыка. МоцартовоТаро.—
Подразумевается комическая опера Моцарта
«Свадьба Фигаро». Таро — египетская колода карт в 78 листов с раскрашенными
изображениями, имеющими аллегорические значения; в оккультных системах —
своего рода посвятительный алфавит. Ср. строки из стихотворения Кузмина «О, ви
сокосные года...» (1916): «Нам неизвестен смысл Т ар о ,//Н о вера неискоренима»
(Собр. стихов. С. 467).
С. 240 —243. «„А это — хулиганская”,— сказала...». В оглавлении к «Параболам»
названо: «Мы на лодочке катались». В автографе (без посвящения) датировано:
«июнь 1922» (Архив И. И . Бернштейна (А. Ивича), Москва). Глебова-Судейкина
Ольга Афанасьевна (1885—1945) — актриса, первая жена художника С. Ю. Судей-
кііка; приятельница Кузмина. Ей посвящено также его стихотворение «Пускай нас
связывал издавна...» (1919; Собр. стихов. С. 471—472).
. . .романист, поэт и компози
тор...—
Подразумеваются, соответственно, Ю. И . Юркун, Кузмин и Артур Сергеевич
Лурье (1893—1966), композитор и музыкальный критик. Китеж — легендарный
древнерусский город, погрузившийся на дно озера Светлояр и тем спасшийся от
татарского поругания. Коневец — остров в Ладожском озере и монастырь на нем.
Саров — Саровский монастырь в Тамбовской губернии, место подвижничества
св. Серафима. Выг — река в Олонецкой губернии, на ней находились раскольничьи
монастыри. Плавенъ — низкий речной остров, в разлив затапливаемый водою. «Аще
забуду Тебя» — Псалтирь, СХХХѴІ, 5. «Весь Петербург» — справочная книга Петер
бурга с адресами государственных и культурно-просветительских учреждений, про
мышленных и торговых предприятий, частных лиц, переиздававшаяся в первые
десятилетия XX в. ежегодно. Стенъкин утес,— Подразумевается популярное сти
хотворение А. А . Навроцкого «Утес Стеньки Разина» («Есть на Волге утес, диким
мохом оброс...», 1864?), положенное на музыку А. Г. Рашевской и вошедшее в
песенный репертуар в 1870-е гг. Алъбер — ресторан «Французский» (Невский пр.,
18; владелец — Альбер Бетан).
С. 244 . «Серым тянутся тени роем...» . В оглавлении к «Параболам» названо:
«Сердце». Впервые (под тем же заглавием): Россия. 1922. No 1. С. 4. Радлова (урожд.
Дармолатова) Анна Дмитриевна (1891—1949) — поэтесса, переводчица, жена теат
рального деятеля С. Э. Радлова; в 1920-е гг. входила в ближайшее литературное
окружение Кузмина, оценивавшего ее творчество чрезвычайно высоко (см.: Куз
мин М. Парнасские заросли / Завтра: Литературно-критический сборник. I. Берлин,
1923. С. 118 —119; Кузмин М. Условности. С. 166, 169—176).
...русский маль
чик,// Что в Угличе зарезан...—
царевич Дмитрий (см. коммент. к с. 179—180). «Жи
воносный Источник» — видимо, икона Богоматери над чашей такого названия.
С. 245. Колодец. В оглавлении к «Параболам» названо: «Артезианский коло
дец». Впервые (под тем же заглавием) :Абраксас. Пб., 1922 (окт.) .[No 1]. С.5. Орехо
вый посох — фольклорный образ: волшебный жезл, с помощью которого отыскивали
клады и родники.
С. 245—246 . «Шелестом желтого шелка...» . В оглавлении к «Параболам» названо:
«Муза-орешина». Впервые (под тем же заглавием) :Абраксас. Пб., 1922 (окт.). [No 1].
С.6—7.
...медъ — ей металл...
—
В оккультных представлениях медь — металл, соот
ветствующий планете Венере.
539
G. 246 —247. «Поля, полольщица, поли!..» . В оглавлении к «Параболам» названо:
«Новый Озирис». Впервые (под тем же заглавием): Абраксас. Пб., 1922 (окт.).
[No 1]. С. 3 —4. Изида, Озириса ищи! — Согласно египетскому мифу. Изида (в числе
ее функций — покровительство земледелию) нашла тело своего брата и мужа Озири
са, бога производительных сил природы и царя загробного мира, заключенное в
залитый свинцом ящик, брошенный в воды Нила, извлекла скрытую в нем жизненную
силу и зачала от мертвого Озириса сына; по другой версии мифа, злой бог Сет разрубил
тело Озириса на четырнадцать частей и разбросал по всему Египту, Изида собрала все
части тела Озириса воедино и погребла их. Адонис. —
В эллинистическую эпоху
культ Адониса соотносился с культом Озириса и другими восточными культами богов
умирающей и воскресающей природы.
II. ПЕСНИ О ДУШЕ
С. 247—248 . «По черной радуге мушиного крыла...» . Геликон- (греч. миф.)
—
гора в Средней Греции (на юге Беотии), где обитали покровительствовавшие
искусствам музы.
С. 248. «Вот барышня под белою березой...» . Впервые (под заглавием «Вышиваль
щица» в цикле «Душа») :Литературная мысль: Альманах I. Пг., 1922. С. 9.Кунтуш —
старинная польская верхняя одежда (кафтан с разрезными рукавами). Коханный
(польск. kochany) — любимый.
С. 248 —249 . «Врезанные в песок заливы...» . В оглавлении к «Параболам» названо:
«Бегущая девочка». Впервые (под тем же заглавием, в цикле «Душа»): Литератур
ная мысль: Альманах I. С. 10 —11. Манатья (арх.)
—
накидка, верхняя одежда
монаха.
С. 250. Любовь. Впервые: Новости. 1922 . No 4. 19 июня.
Ариадна. Впервые (в цикле «Душа»): Литературная мысль. Альманах I. С. 8.
Ариадна (греч. миф.)
—
дочь критского царя Миноса и Пасифаи; по одной из версий
мифа, любимый ею сын афинского царя Тезей (Тесей), не желая везти Ариадну в
Афины, покинул ее, когда она спала. Ждет невесты Дионис. —
Бог Дионис, влюблен
ный в Ариадну, похитил ее и вступил с нею в брак на острове Лемнос.III
.
III. МОРСКИЕ ИДИЛЛИИ
С. 251. Элегия Тристана. Вариация на мотивы музыкальной драмы Р. Ваг
нера «Тристан и Изольда» (1859) : в 1-й сцене III акта смертельно раненный Тристан,
в своем наследном замке на скалистом морском берегу в Бретани, лежит под тенью
липы в ожидании Изольды; пастух высматривает в море корабль Изольды. Курве-
нал — друг и оруженосец Тристана. Transatlantiques — каламбурно обыгрываются
смысл французского прилагательного («трансатлантический», «заатлантический»)
и обозначение океанского парохода, курсирующего между Европой и Америкой.
С. 252. Сумерки. Кельтическая Ярославна.—
Плачущая Ярославна из «Слова
о полку Игореве» соединяется здесь с Изольдой (у Вагнера — дочь ирландской
королевы). Ср. фрагмент из цикла Кузмина «Тристан», полностью не сохранив
шегося:
И вот проросши до льда
и обратившись в лед,
наскальная Изольда
горюче слезы льет.
См.: Шмаков Г. Михаил Кузмин и Рихард Вагнер // Studies in the Life and Works
of Mixail Kuzmin. Wien, 1989. C. 34 . Grand Saint Michel, protège nous! — Архангел
540
Михаил (святой Кузмина) считается покровителем рыбаков; согласно легенде, архан
гел в начале V II I в. явился бретонскому епископу и велел построить церковь (Mont
Saint Miche]) для защиты от морских опасностей.
Безветрие. Эаоэу иоэй! — По предположению Г. Шмакова, это восклицание
смоделировано по аналогии с дикарскими выкриками в сольных партиях героинь
музыкальных драм Р. Вагнера — Зенты в «Летучем голландце» ( « иоэй») , Брун-
хильды и ее сестер в «Валькирии» («иоуэ»). См.: Шмаков Г. Михаил Кузмин
и Рихард Вагнер. С. 33 —34.
С. 252—253. Купанье. Впервые: Часы. I. Пб., 1922. С. 56 —57. Латона (римск.
миф.)
— имя
греческой богини Лето, матери Аполлона и Артемиды, покровитель
ницы Спарты.
С. 253—255. Звезда Афродиты. О Птолемея Филаделъфа фарос... — Имеется
в виду знаменитый маяк на северной оконечности острова Фарос у Александрии.
Птолемей II Филадельф — правитель и царь Египта (285—246 до н. э .) , при нем
сложились основные черты социально-экономического и политического строя элли
нистического Египта. Аквилон (римск. миф.)
— северо-восточный ветер. Торок —
в иконописи — ток божественного или ангельского слуха, изображаемый в виде излу
чистой струи, тока лучей; белая повязка, тесьма, лента на челе ангелов.
IV. ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ИТАЛИИ
С. 255. Приглашение. Бердсли (Бердслей, Beardsley) Обри (1872—1898) —
английский художник-график и писатель, характерный выразитель стиля «модерн» .
Кузмин перевел на русский язык его стихотворения «Три музыканта» и «Б аллада о
цирюльнике» (см.: Б е р д с л е й Обри. Избранные рисунки. М., 1912. С. 117 —124).
Бедэкер — обозначение путеводителей по различным странам и городам, выпускав
шихся издательской фирмой Карла Бедекера.
С. 255—256. Утро во Флоренции. В оглавлении к «Параболам» названо:
«Флорентийское утро» . Or san Michele — Орсанмикеле (Сан-Микеле ин Орто; 1290,
архитектор — Арнальфо ди Камбио), первоначально — лоджия; переделана в церковь
в 1380 г.; в нишах фасада — статуи Л. Гиберти, Нанни ди Банко, Донателло,
А. дель Верроккьо и других мастеров.
С. 256. Родина Виргилия. Впервые: Накануне. 1923. No 235 (14 я нв .) . (Лит.
приложение. No 35). Одновременно Кузмин работал над романом о жизни Вергилия
для задуманной авторской серии «Новый Плутарх» . Медлительного Минчо к Ман
туе... — Ср. фрагмент из опубликованных двух глав романа о Вергилии: «Родился он
в Гальской провинции, близ Мантуи, там, где Минчо, донеся из озера Гарда зеленова
тые воды, растекается медленной болотистой заводью, среди заливных лугов и яблоч
ных садов» (Кузмин М. Златое небо (Жизнь Публия Вергилия Марона, Мантуан-
ского кудесника) / / Абраксас. Пг., 1923. Февр. [No 3]. С. 5). Другим водителем... —
Вергилий здесь подразумевается как «водитель» Данте (в «Божественной Комедии»)
по Аду и Чистилищу.
С. 257. Поездка в Ассизи. Ср. стих. «Ассизи» в «Нездешних вечерах»
(с. 224). До высоких до святынь. — Город Ассизи расположен у южного'склона горы
Монте-Субазио, высоко над притоком Тибра Киашо; здесь св. Франциск построил пер
вый монастырь своего ордена («Convento sacro »). Салями — колбаса (ит. salame).
С. 258. Венецианская луна. Дездемонина светлица... — Casa di Desdemona,
связываемый с именем героини «Отелло» Шекспира дворец Контарини-Фоссан на
Большом Канале в Венеции. Дандоло — крупный патрицианский род Венеции (X —
XVI вв.) , давший видных государственных деятелей, в том числе четырех дожей,
наиболее известным из которых был Энрико Дандоло, дож в 1192—1205 гг. Под наве
сом погребальным. — Подразумевается черная окраска венецианских гондол. Энди
мион (греч. миф.)
— прекрасный юноша, возлюбленный Селены, богини луны.
541
С. 258—259. Катакомбы. Подразумеваются катакомбы ранних христиан, рас
положенные на Аппиевой дороге (via Арріа) близ Рима или около нее; одна из них
носит имя св. Калликста, христианского епископа начала I II в. Иона — ветхозавет
ный пророк; был проглочен китом и оставался в его чреве три дня и три ночи (Книга
пророка Ионы, И ). Ср. письмо Кузмина из Рима Г. В . Чичерину от 16 апреля 1897 г.:
«...исключителен по интересности христианский музей при St. Jean de Lateran, чудные
саркофаги, барельефы, совсем особый мир. И какой новый свет для меня на первое
христианство, кроткое, милое, простое, почти идиллическое, соприкасающееся с антич
ностью, немного мистическое и отнюдь не мрачное. Иисус везде без бороды, прекрас
ный и мягкий, пейзане, собирающие виноград, добрые пастыри; есть саркофаг с исто
рией Ионы, чистый шедевр грации и тонкости, и катакомбы — только обычай»
(Собр. стихов. С. 38).
V. ПЛАМЕНЬ ФЕДРЫ
С. 259—262. Пламень Федры. Федра (греч. миф.)
— дочь критского царя
Миноса и Пасифаи, вторая жена афинского царя Тесея, влюбившаяся в пасынка Иппо
лита, почитателя богини девы-охотницы Артемиды (Дианы)', отвергнутая Ипполитом,
Федра оклеветала его перед отцом, обвинив в насилии, и затем покончила с собой;
Ипполит погиб, растоптанный собственными конями. Пафии голубъ...
— Голубь из
Пафоса, города на южном берегу Кипра, бывшего центром культа Афродиты. Сизым
крылом! — Имеется в виду голубь Св. Духа, нисшедший на Иисуса при крещении в
реке Иордан. Семела (греч. м и ф .) . — См. коммент. к с. 207—213. Икар (греч. миф.)
—
сын архитектора и скульптора Дедала; поднявшись на сделанных Дедалом крыльях,
склеенных воском, слишком высоко, упал в море, так как солнечный жар растопил
воск. Гоморра (библ.)
— один из городов, испепеленных за нечестивость его жителей
огнем, ниспосланным с неба (Бытие, X I X , 24 —25). Вилли Хьюз — согласно гипотезе,
державшейся в конце X V II I —X IX вв., актер шекспировской труппы «Слуги лорда
Камергера» , которому Шекспир посвятил свои сонеты (в первой публикации сонетов
Шекспира отдельным изданием в 1609 г. книге предпослано посвящение некоему
лицу, скрытому за инициалами «W. Н . » ) . Этой гипотезой очень был увлечен Оскар
Уайльд, написавший рассказ «Портрет г-на W. Н .» (1889). Актер Вилли Хьюз,
«исполнявший женские роли», фигурирует у Кузмина и в «Шекспировском леске»
(см.: К у з м и н М. Лесок. Пг., 1922. С. 12 —13). Гонец крылатый — Эрос; ср. заглавие
книги стихов А. Радловой «Крылатый гость» ( [П г .] , 1922). Пятидесятница — день
Св. Духа (50-й день по Пасхе).VI
.
VI. ВОКРУГ
С. 262. «Любовь чужая зацвела...» . Впервые: Жизнь искусства. 1922. No 1 (3 янв.) .
Психея — так называл Кузмин О. Н. Гильдебрандт-Арбенину (см. коммент. к с. 230—
233) ; тема стихотворения — сближение ее и Ю. И. Юркуна (они познакомились
в1920г.).
С. 263. А. Д. Р а д л о в о й. О Радловой см. коммент. к с. 244. «Вселенская весна» —
первый раздел второй книги стихов Анны Радловой «Корабли» (Пб., 1920).
С. 263—264. Поручение. Ходовецкий. — См. коммент. к с. 203. Шарлоттен-
бург — западное предместье Берлина. ...Белокурая Тамара. — Вероятно, Тамара
Персиц (см. коммент. к с. 219). ...другую Тамару... — Подразумевается балерина
Тамара Карсавина (см. коммент. к с. 206), исполнительница роли Жар-птицы в одно
именном балете И. Ф . Стравинского, поставленного М. М. Фокиным в 1910 г. Ср. свиде
тельства И. В. Одоевцевой (о Кузмине в 1921 г .) : «Чаще всего он вспоминает Т амару
542
Карсавину и Т амару Персиц. Об этих двух Тамарах, одинаково им любимых, он может
рассказывать часами. Об их платьях и прическах, о том, какими булочками и пирож
ками они его угощали» (Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1988. С. 288).
С. 264. Рождество. Впервые (под заглавием «Рожденье»): Петербургский
сборник. [Пг.], 1922. С. 16. И не восточная з вез да... — Звезда, увиденная волхвами
на востоке и указавш ая им место в Вифлееме, где родился Иисус (Евангелие от
Матфея, II , 2, 9 —11).
С. 264—265. Зеленая птичка. Впервые (под заглавием «Пролог»): Зеленая
птичка / Под ред. Я. Н. Блоха, А. А. Гвоздева и М. А. Кузмина. I. [Пг.], 1922. С. 7 —8.
В этой публикации стихотворение предваряет текст театральной сказки (фьябы)
итальянского драматурга и поэта Карло Гоцци (1720—1806) «Зеленая птичка»
(1765); в третьей строфе стихотворения обыгрываются образы из этой фьябы. Под
кидыши — Ренцо и Барберина, молодые герои «Зеленой птички», брат и сестра
королевской крови. Эрнест Амедей — Эрнст Теодор Амадей Гофман (1776—1822).
Доктор Дапертутто — персонаж из «Истории о потерянном отражении» Гофмана,
входящей во 2-ю часть его сборника «Фантазии в манере Калло» (1814—1815), и
одновременно псевдоним В. Э. Мейерхольда, придуманный ему Кузминым в сезон
1910—1911 гг. для выступлений режиссера в «Доме интермедий» (см.: Волков Н.
Мейерхольд. М.; Л., 1929. Т . 2. С. 119) ; под этим же псевдонимом Мейерхольд издавал и
редактировал в 1914—1916 гг. журнал «Любовь к трем апельсинам», заглавие которого
восходило к одноименной фьябе Гоцци; творчество Гоцци и итальянская комедия дель
арте активно пропагандировались в «журнале Доктора Дапертутто» ; в «Любви к трем
апельсинам» (1916. No 1) опубликована и пьеса Людвига Тика «Кот в сапогах» (1797)
в переводе Вас. В . Гиппиуса.
С. 265—267. Английские картинки, а) Осень. Впервые (под назв.:
Пьяная осень): Мухомор. 1922. No 11. С. 6. Джига — быстрый и динамичный англий
ский народный танец, б) Именин ы. Впервые: Мухомор. 1922. No 12. С. 4. Пикадил
ли — улица в центре Лондона.
С. 267—268. «У печурки самовары...» . Впервые (под назв.: В былом Поволжье):
Жизнь искусства. 1921. А'» 798—803 (9—14 авг.) . С. 8. «Меркурий» — пароход
известной пароходной фирмы «Кавказ и Меркурий». «Мимо сада ходит С теньк а» . —
Подразумеваются первые строки стихотворения Д. Н. Садовникова «Зазноба» (1882):
По посаду городскому,
Мимо рубленых хором,
Ходит Стенька каждый вечер,—
вошедшего в песенный репертуар в начале X X в. (ст. 1 в пении: «Как по саду город
скому... », «Мимо саду городского»). См.: Песни русских поэтов. Л., 1988. Т . 2. С. 247,
470.
Ç. 268. « На площадке пляшут дети...» . Впервые: Накануне. 1923. No 235 (14 янв.) .
(Лит. приложение. No 35). Палатин — один из семи холмов Рима, расположенный
в центре старого города. Ср. песню 5-й блудницы в «Комедии о Алексее человеке
Божьем»: «Ах, ночами над Палатином/ / Пахнет тмином...» (Кузмин М. Коме
дии. СПб., 1908. С. 68).
С. 268—269. «Барабаны воркуют дробно...» . Впервые: Новая Россия. 1922. No 1.
С. 8.VII
.
VII. ПУТИ ТАМИНО
С. 269—270. Летающий мальчик. Впервые: Искусство (Б аку). 1921. No 2/3.
С. 16. Под загл.: Летучее дитя: Новая Россия. 1922. No 1. Ç. 8 —9. Эта публикация
сопровождается авторским примечанием: «Стихотворение имеет в виду оперу Моцар
та «Волшебная флейта» , где «летающие мальчики» проводят героев — Тамино и
543
Памину». «Zauberflôte» — «Волшебная флейта» (1791), комическая опера Моцарта
(либретто Э. Шикандера на сюжет сказки К. М. Виланда «Лулу, или Волшебная
фл ейта» ); ее герой, принц Тамино, влюбляется в портрет Памины, дочери царицы
ночи, похищенной волшебником Зарастро; три мальчика указывают Тамино путь в
царство Зарастро; Тамино с помощью волшебной флейты призывает Памину и соеди
няется с ней. Каватина — в X V I I I в. короткая сольная лирическая пьеса в опере или
оратории; в данном случае имеется в виду ария Тамино с портретом. Квинтет (ан
самбль из пяти исполнителей) — в «Волшебной флейте» один из двух ансамблей
Тамино и птицелова Папагено с тремя дамами.
С. 270—271. Fides Apostolic а. Экстерн — ученик, не проходящий курса
учения в учебном заведении, а держащий при нем экзамен в знании курса. Вебер Карл
Мария фон (1786—1826) — немецкий композитор; в числе его произведений — трио
для фортепьяно, флейты и виолончели (1819). Демимонд — полусвет, мир кокоток.
. . . строки вашей повести... — Возможно, подразумевается «Повесть о многомиллионном
наследстве. Сон» Ю. И. Юркуна, датируемая ноябрем 1921 г. (Абраксас. Пг., 1923.
Февр. [No3]. С. 11 —13). Бердсли. — См. коммент. к с. 255.
С. 271. «Брызни дождем веселым... » . Впервые: Накануне. 1923. No 235 (14 янв.) .
(Лит. приложение. No 35.)
С. 272. «Вот после ржавых львов и рева...» . В оглавлении к «Параболам» под назв.:
Блаженные рощи. Пугливый трепет Эвридики... — Эвридика (греч. миф.)
— жена
фракийского певца Орфея; после ее смерти Орфей спустился в Аид и, растрогав богов
царства мертвых своим пением, получил разрешение вывести Эвридику на землю при
условий, что он не взглянет на нее прежде, чем придет в свой дом; нарушив запрет,
Орфей навсегда потерял Эвридику. Кузмин обыгрывает интерпретацию мифа в опере
К. Ф. Глюка «Орфей и Эвридика» (1762), очень высоко им ценимой; см. его статьи
«„О рфей и Эвридика14 кавалера Глука» и «Театр неподвижного действия» (Куз
мин М. Условности. С. 49—58).
С. 272 —273. « Я не мажусь снадобьем колдуний...» . В оглавлении к «Параболам»
под назв.: Иона. Левидфан (библ.)
— фантастическое морское чудовище, упоминаемое
как пример непостижимости божественного творения; наиболее развернутое его
описание — в «Книге Иова» (X L —X L I), но Кузмин, возможно, идентифицирует его
с китом в «Книге пророка Ионы».
С. 273. Первый Адам. Первый Адам — Адам Кадмон (евр. «Адам первоначаль
ны й») , в традиции иудаизма и каббалистической мистике довременный первообраз
для духовного и материального мира, а также для человека. Ср. образ «первого чело
века Адама» в 1-м послании к коринфянам ев. апостола Павла (XV, 45). Йони-голуб
ки... — Йони (санскр.)
— женские гениталии, символ женского начала мироздания и
божественной производящей силы. Ср. стихотворение Кузмина 1923 г.: «В гроте
Венерином мы горим ...//Зовы голубок, россыпи роз...» (Россия. 1923. No 8. С. 5).
Ионины недра... — Подразумевается чрево кита (см. коммент. к с. 258—259). Иоанн
Иорданских струй — Иоанн Креститель, крестивший Иисуса Христа в реке Иордан.
Мирты Киприды... — Афродита (Киприда) представлялась как богиня плодородия,
вечной весны и в окружении миртов, роз, анемонов и т. п. Кибела — см. коммент. к
с. 61 —62. Маргарита морей — жемчуг (греч. раруар'ітг|с; — жемчужина, перл). Дель
фийская дева — сибилла Дельфийская (греч. миф.), наиболее известная в Древней
Греции, пророчившая в Дельфах; вероятно, ассоциируется у Кузмина с изображаю
щей ее фреской Микеланджело на плафоне Сикстинской капеллы.
С. 273. «Весенней сыростью страстной седмицы...» . Впервые: Современное обозре
ние. 1922. No 1. С. 4. Петербургский бурый пар. — Вероятная реминисценция из
стихотворения И. Ф . Анненского «Петербург» (впервые: Аполлон. 1910. No 8):
«Желтый пар петербургской зимы»; «. .. Неву буро-желтого цвета». Калита — Иван I
Данилович Калита, князь Московский в 1325 —1340 гг. Мироний. — Значение образа
не установлено.
544
С. 274. Конец второго тома. Элизиум (или: елисейские поля; греч. миф.)
—
место для праведников в царстве мертвых. Елисей (библ.)
— ветхозаветный пророк
и чудотворец, ученик Илии (3-я и 4-я Книги Царств) ; возможна и ассоциация с коро
левичем Елисеем из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях» (1833) Пушкина
и с героем ирои-комической поэмы Вас. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх»
(1771). Персей (греч. миф.)
— сын Данаи и Зевса, победитель горгоны Медузы и
морского чудовища.
VIII. ЛЕСЕНКА
Впервые: Абраксас. Пг., 1922. Нояб. [No 2]. С. 3 —9. Напечатано также в альманахе:
Завтра. I . Берлин, 1923. С. 7 —14.
В обзоре трех выпусков «Абраксаса» Б. В. Горнунг писал: «Интересны новые
стихи Кузмина, страшно только за их теософичность, ведь если и расставаться с
прекрасной ясностью, то не для теософического же и оккультного киселя» (Гермес.
1923. No 3. С. 419. Подпись: Шнюспельпольд). В рецензии на альманах «Завтр а» ,
подписанной «Е . М.» (Е. М. В инавер?), о «Лесенке» говорилось как о «безголосой
и убогой» и как о «стихотворном кликушестве» (Звено (Париж). 1923. 19 марта).
В рецензии Ю. Офросимова на тот же альманах — как о «типичной для периода пос
ледних его исканий, но ничего не прибавляющей к лицу поэта» (Руль. 1923. No 773).
Одобрительный отзыв о «Лесенке» принадлежит рецензенту другой берлинской газе
ты С. Либерману (Накануне. 1924. 27 апр .) .
С. 275—279. Лесенка. Золото Рейна... — Клад, хранимый на дне Рейна тремя
дочерьми Рейна и похищаемый нибелунгом Альберихом. «Золото Рейна» (1854) —
музыкальная драма Р. Вагнера, первая часть его тетралогии «Кольцо Нибелунга».
Дионис (греч. миф.)
— бог плодоносящих сил земли, растительности, виноделия;
Пан — божество стад, лесов и полей; входит в свиту Диониса в числе демонов
стихийных плодоносных сил земли. Феникс (греч. миф.)
— волшебная птица; пред
видя свой конец, сжигает себя в гнезде, но здесь же из пепла рождается новый Феникс.
Виевы веки... — Фантастический образ из повести Н. В . Гоголя «Вий» (1835), восхо
дящий к восточнославянской мифологии: «повелитель гномов», обладающий смерто
носным взглядом, скрытым под длинными веками. Divina Comedia — «Божественная
Комедия» (1307 —1321) Данте. ...Фокинских танцев... — Фокин Михаил Михайлович
(1880—1942), танцовщик и балетмейстер, во многом определивший направление «но
вого» русского балета конца 1900—1910-х гг. Броселъяна — Броселианский лес, в
котором, по средневековым повествованиям о рыцарях Круглого стола, отраженным
в позднейшей поэзии («Королева фей» Э. Спенсера, «Королевские идиллии» А. Тен
нисона и др.), чародей и прорицатель Мерлин был усыплен Вивианой; связь с Брази
лией у Кузмина — вероятно, лишь по звуковой ассоциации. ...циркуль, весы... —
масонские символы. Лесенка, вероятно, связана с масонскими тремя ступенями
посвящения, а также с лестницей на небо из сна Иакова (Бытие, X XV III , 12 —15)
и идеей восхождения как пути любви в «Пире» Платона (211 с —d).
ФОРЕЛЬ РАЗБИВАЕТ ЛЕД
СТИХИ 1925-1928
Книга «Форель разбивает лед. Стихи 1925—1928» вышла в свет в Издательстве
Писателей в Ленинграде в 1929 г. Печатается по тексту этого издания (с восста
новлением по рукописи 5-го стихотворения цикла «Северный веер», замененного в
книге отточиями по цензурным причинам).
18 М. Кузмин
545
Этому последнему сборнику поэта предшествовала попытка издать книгу новых
стихов в московском издательстве «Узел» в 1926 г. (см. об этом несостоявшемся изда
нии письмо С. Я. Парнок к Кузмину от 16 апреля 1926 г . — ЦГАЛИ. Ф . 232. On. 1.
Ед. хр. 327). О книге, объединяющей стихи, написанные в конце 1920-х
— начале
1930-х гг .,
Кузмин думал незадолго до своей смерти — он писал драматургу
В. В . Шкваркину 13 октября 1934 г.: «Если Бог даст здоровья, книжка стихов
назовется „Урок ручья11» (ЦГАЛИ. Ф . 2554. Он. 1. Ед. хр. 11).
В отрицательной оценке последней прижизненной книги Кузмина сошлись пред
ставители полярных литературных и общественных групп. Если советский критик
B. П. Друзин предъявил «любопытному памятнику отмершей культуры» ожидаемые
упреки в «уходе в стилизацию от серьезнейших вопросов времени» и в незыблемом
сохранении темы, «способной вызвать омерзение у современного читателя» , — «давно
знакомое младенчески-простодушное восприятие этой примечательной эксцентрики»
(Звезда. 1929. No 5. С. 172), то состоявший в литературном окружении Кузмина сере
дины 1910-х гг. Г. В . Адамович видел в этой книге прежде всего «человеческий
документ»: «. ..с прежним, изысканным мастерством перебирая слова за словами, поэт
тщетно пытается замаскировать ими неверие свое ни во что и все растущую скуку.
Старческий эротизм еще дает ему иногда вдохновение. Но эротизм питается только
иллюзиями: за ними еще очевиднее и безжалостнее становится правда» (Числа
(Париж). 1931. No 4. С. 263. Подпись: Ю. Сущев). В последней фразе имеется
в виду, вероятно, внестиховая реальность, о которой в той же рецензии говорится:
«Кузмин был одинок всегда. Теперь его голос становится все глуше, это не речь, а
шепот. Что делать ему в теперешнем советском мире? Он бодрится, он усмехается, ему
даже нравятся новые времена и апостольско-нищенский быт их» .
Достаточно уклончивым был отклик в парижской газете «Возрождение» (1929.
No 1493), подписанный псевдонимом «Гулливер» (им пользовалась, как правило,
H. Н. Берберова, но не исключено и участие В. Ф . Ходасевича в написании этой за
метки): «Кузмин, несколько лет молчавший, выпустил книжку стихов, увы, старче
ских, но еще напоминающих его прежние песенки: «Мы этот май проводим, как в
деревне... » . Тем, кому некогда нравились стихи этого поэта, уже не говоря о тех
стихотворцах, которые ему обязаны своим существованием, будет, вероятно, приятно
прочесть „Форель разбивает лед“ ». Наконец, огульно-отрицательную оценку всей
поздней поэтики Кузмина дал Н. А. Оцуп в статье «О поэзии и поэтах в СССР»:
«Его прелестная, легкая и в сущности очень простая по выражению прежняя поэзия,
с ее танцующей легковесностью и легкомыслием, как молодость от дряхлости отлича
ется от более поздних его стихов, как бы разложившихся после прикосновения к вол
шебной стихии «левизны». Почтительно-ученическое заигрывание с нею было,
вероятно, противно природе Кузмина, недавнего идеолога «прекрасной ясности» .
Печальные результаты этого не могли не сказаться» (Числа (Париж). 1933. No 7/8.
C. 238).
Если советская печать — за исключением В. П. Друзина — практически обошла
книгу молчанием, то в читательском кругу (правда, весьма узком) она все же обсужда
лась. Так, весной 1929 г. В . А. Рождественский писал филологу Д. С. Усову: «Вышла
и, вероятно, уже дошла до Москвы книга Кузмина «Форель разбивает лед» — книга
очень неровная, часто мило-вздорная, но в общем пленительная («Фор ел ь» , « Ла
зарь» ) , сверкающая. Ее нельзя читать без досады и радости. Я пришлю ее Вам на днях.
Меня волнует в ней ее начало и завершение. Середина же кажется чем-то обидно
вздорным» (Частное собрание). О «ненужности» книги Кузмина подробно и убежден
но писал поэт В. И. Анненский-Кривич Е. Я. Архиппову 23 октября 1929 г. (ЦГАЛИ.
Ф. 1458. On. 1. Ед. хр. 55) — в ответ на замечание корреспондента об этой же книге:
« Все ново и все привлекательно в этом преображенном Кузмигіе. Мне даже кажется,
что эта книга расцветает постепенно» (ЦГАЛИ. Ф . 5. On. 1. Ед. хр. 57).
546
I. ФОРЕЛЬ РАЗБИВАЕТ ЛЕД
Летом 1927 г. Кузмин писал О. Н. Арбениной-Гильдебрандт: «Я написал большой
цикл стихов «Форель разбивает лед» , без всякой биографической подкладки. Без
сомнения, толчком к этому послужил последний роман Меуринка «Der Engel vom
westlichen Fenster» . Прекрасный роман. ( . . .) Оказал большое влияние на мои стихи.
У меня там мельком описание красавицы «как полотно Брюллова» , которая сидит
в ложе и слушает «Тристана»,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз с ее жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли.
Анна Дм(итриевна Радлова) сейчас же приняла это на свой счет и стала просить все
посвятить ей и распределить роли этой выдуманной истории между знакомыми»
(Wiener slawistischer Almanach. 1983. Bd. 12. S. 108). Роман Густава Мейринка
(1868—1932), писателя так называемой пражской школы (писавшего по-немецки),
«Ангел западного окна» вышел в 1927 г.
Сквозной и заглавный мотив цикла связан с фольклорными представлениями —
как европейскими, так и русскими; он обозначает приближение весны и в ряде мест
приурочен ко дню Алексея Божьего человека (17 марта) : щука хвостом пробивает лед
(см., например: Смоленский областной словарь. Смоленск, 1914. С. 34). А. Н. Егунов
высказывал предположение, что структура цикла подсказана и смоделирована по об
разцу квинтета Ф. Шуберта « Фор ель»; см.: Шмаков Г. Михаил Кузмин и Рихард
Вагнер / / Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin. Wien, 1989. C. 34—35.
Возможно, что в цикле нашли отражение также сюжетные мотивы «Зимней сказки»
(1611) Шекспира (см.: Паперно И. Двойничество и любовный треугольник: поэ
тический миф Кузмина и его пушкинская проекция / / Там же. С. 65 —66). См. также:
Гаспаров Б. Еще раз о прекрасной ясности: эстетика М. Кузмина в зеркале ее
символического воплощения в поэме «Форель разбивает лед »//Т ам же. С. 83 —114;
Malmstad John Е., Shmakov Gennady. Kuzmin’s «The Trout Breaking trough
the Ice» / / Russian Modernism: Culture and the Avant-Garde, 1900—1930.
Ithaca — London, 1976. P. 135—164.
C. 283. Первое вступление. Форель разбивает лед.
— Образ, ранее обыгран
ный Кузминым в романе «Нежный Иосиф» (1909): отец Петр, «перескакивая через
ручей, провалился, и мелкая серебряная форель билась, выброшенная водою на лед.
Мокрый, стоя в воде, ловил он рыбу руками и снова пихал осторожно толстыми паль
цами под нежный лед. — Люблю, люблю! — повторял он» (Кузмин М. Вторая
книга рассказов. М., 1910. С. 155).
С. 283—284. Второе вступление. По швам убогий лоск. — Авторский вари
ант строки: «По швам жидовский лоск» . Художник утонувший — H. Н. Сапунов (см.
коммент. к с. 206). ...гусарский мальчик / / С простреленным виском... — В . Г. Князев
(см. коммент. к с. 91), покончивший с собой в Риге 29 марта 1913 г. выстрелом из брау
нинга в грудь (скончался в больнице 5 ап реля ). Мистер Дориан — прозвище
Ю. И. Юркуна (по имени героя романа О. Уайльда «Портрет Дориана Грея» , 1891).
С. 284—285. Первый удар. «Тристан» — музыкальная драма Р. Вагнера
«Тристан и Изольда» (см. коммент. к с. 251). Зеленый край з а паром голубым... —
Перифраза слов Тристана из I акта: «Wo dort die grünen Fluren / / dem Blick noch
blau sich fârben» («Там , где зеленые луга предстают взору еще голубыми»). См.: Г а-
с паров Б. Указ. соч. С. 84. Красавица, как полотно Брюллова. — Свое общее пред
ставление о женских портретах работы Карла Павловича Брюллова (1799—1852)
Кузмин дает в романе «Плавающие — путешествующие» , описывая Ираиду Львовну
Вербину, «напоминавшую брюлловские портреты»: «покатые плечи, высокий лоб
18*
547
с прямым пробором, большие, темные, без особенного выражения глаза, удлиненный
овал и маленький рот бантиком» (К у з м и н М. Плавающие — путешествующие.
Пг., [1915]. С. 13). По предположению И. Паперно (Указ. соч. С. 70—71), это описа
ние навеяно портретом H. Н. Пушкиной работы Брюллова (1831), что влечет за собою
дальнейшие ассоциации между сюжетом «Форели» и историей гибели Пушкина.
. . . медиум — забитый чех. — Подразумевается известный в начале X X в. среди ув
лекавшихся спиритизмом медиум Ян Гузик, гастролировавший в Петербурге в 1913 г.
Тулэ — Ultima Thule (лат.)
— буквально: самая дальняя Фула; легендарная страна,
находившаяся, по представлениям римлян, на крайнем севере Европы.
С. 285. Второй удар. Кони бьются, храпят в испуге... — Реминисценция из «Е в
гения Онегина» (гл. VI, строфа X X X V): «Почуя мертвого, храпят/ / И бьются ко
ни». «Гайда, Марица!» — припев заключительной арии в оперетте Имре Кальмана
« Графиня Марица» (1924), о которой писал Кузмин («Марица (музыкальная коме
дия)» //Красна я газета, веч. вып. 1925. 10 яцв.)-.
С. 286—287. Четвертый удар. Рожок с кларнетом говорит и т. д . —. «Оркест
ровка» здесь весьма точно воспроизводит партитуру заключительных тактов
« Тристана и Изольды» (см.: Гаспаров Б. Указ. соч. С. 93 —95). Буквально вырази
обмен,— / / Базарный выйдет феномен. — По наблюдению Б. Гаспарова (Там же.
С. 91—92), строки включают иронический отклик на популярные в 1920-е гг.
марксистско-технократические утопические идеи А. А. Богданова, директора Инсти
тута переливания крови, доказывавшего, что переливание («обмен») крови приводит
к обновлению организма и способствует сохранению молодости.
С. 287. Пятый удар. Существует рукописный вариант первых пяти строк «не
для печати» (Собр. стихов. С. 691):
Мы этот май проводим, как в борделе:
Спустили брюки, сняты пиджаки,
В переднюю кровать перетащили
И половину дня стучим ( ...)
От завтрака до чая...
Гринок — портовый город в Шотландии к западу от Глазго.
С. 289 —290. Восьмой удар. Плащаница — полотно или покрывало с изображе
нием на нем положения во гроб Спасителя.
С. 291—293. Десятый удар. ...подделки скарабеев... — Б Древнем Египте
фигурки священного жука из камня или глазированной глины, служившие амулета
ми, печатями, медалями. « Калигари» — фильм «Кабинет доктора Калигари» (1919;
сценарий Ганса Яновица и Карла Майера, режиссер Роберт Вине), классический
образец стиля немецкого экспрессионизма; подразумевается, видимо, один из конкрет
ных эпизодов фильма: доктор Калигари (Вернер Краус) показывает властям спящего
в ящике сомнамбулу Чезаре (Конрад Фейдт).
С. 293. Одиннадцатый удар. Ангел превращений — ср. образ «ангела
песнопения», обозначенный в заглавиях трех стихотворений Анны Радловой в ее
книгах «Корабли» (Пб., 1920. С. 34) и «Крылатый гость» ( [П г .], 1922. С. 9 —10, 39).
С. 293—294. Двенадцатый удар. На мосту белеют кони... — Имеются в виду
четыре скульптурные группы коней с возничим работы П. К. Клодта, украшающие
Аничков мост через Фонтанку по Невскому проспекту (1841).
2. ПАНОРАМА С ВЫНОСКАМИ
Впервые No 1, 2, 6, 8 (с иной нумерацией, под назв.: Из «Панорамы с выносками») :
Костер. Л., 1927. С. 44 —47. Интерпретацию цикла см.: Синявский А. «Пано
рама с выносками» Михаила Кузмина / / Синтаксис. Париж, 1987. No 20.
С.58-71.
548
С. 295. 1. Природа природствующая и природа оприроден-
н а я. Natura naturans et natura naturata (лат.)
— природа творящая и природа создан
ная, термины, известные главным образом в употреблении Б. Спинозы («Э тика» , I,
29), но восходящие к философам средневековья.
2. Выноска первая. Лакированный ремешок... — Подразумевается ремешок
от золотых крылатых сандалий Гермеса, вестника богов (греч. миф.) . Ганимед
(греч. миф.)
— сын троянского царя Троса и нимфы Каллирои; из-за своей необычай
ной красоты был похищен Зевсом, превратившимся в орла (или пославшим орла),
на Олимп.
С. 296—297. 3. Мечты пристыжают действительность. Асклепий
(греч. миф.)
— бог врачевания. Висельник двурогий — месяц. Лифтбои — мальчики-
лифтеры. Бестолковый спутник Лева — имеется в виду близкий друг Кузмина
Лев Львович Раков (1904—1970), историк и музейный работник (см. о нем
в письме Б. К. Лившица Кузмину от 28 декабря 1924 г . / / Минувшее:
Исторический альманах. 8. Paris, 1989. С. 186—187 / Публ. П. Нерлера и А. Парни-
с а) . Большакова Гали Иосифовна (1892—1949) — балерина Мариинского театра
(с 1909 г.) .
С. 297. 4. Уединение питает страсти. Клепало — колокол; било; доска,
в которую стучат сторожа. Конопатка — пакля, которую употребляли старообрядцы
при самосожжении. Как два отрока в печи... — См. коммент. к с. 230.
С. 298. 6. Темные улицы рождают темные чувства. В стихотво
рении, как показано в подробно истолковывающей его статье Дж. Мальмстада
«The Mystery of Iniquity» (Slavic Review. 1975. Vol. 34. No 1. P. 44 —64), отражена
история загадочной гибели молодой балерины Лидии Ивановой (1903—1924); среди
слухов, окружавших этот трагический эпизод, была и версия о причастности агентов
ГПУ к инсценировке несчастного случая (лодка, опрокинувшаяся на Фонтанке).
См. также стихотворение Кузмина «Памяти Лидии Ивановой» (1927; Собр. стихов.
С. 741) и его статью «Две стихии» в кн.: Лидия Иванова. 1903—1924 (Л., 1927.
С. 16 —19). Жизель — героиня одноименного балета (1841) композитора Адольфа
Адана; крестьянская девушка, погибшая, будучи не в силах пережить обман своего
возлюбленного графа Альберта. Имагинация — воображение как один из путей позна
ния (мистического и оккультно-магического). ...колдовские сухожилья Винчи... —
Подразумеваются анатомические рисунки Леонардо да Винчи.
С. 299. 7. Добрые чувства побеждают время и пространство.
По предположению А. Кушнера, описываемый в стихотворении «подарок от друзей» —
граммофонная пластинка (К у ш н е р А. Музыка во льду / / Новый мир. 1989. No 10.
С. 266-267).
3. СЕВЕРНЫЙ ВЕЕР
Цикл посвящен описанию веера и изображений на нем. Известно, что веер, принад
лежавший Кузмину, был из семи створок, покрыт лаком, сделан из слоновой кости
и страусовых перьев и, видимо, имел изображения (Собр. стихов. С. 694—695).
С. 300. 1. «Слоновой кости страус поет...» . Фелица — имя из «Сказки о царевиче
Хлоре» (1781) Екатерины II, взятое Г. Р. Державиным для его одноименной оды
(1782), в образе Фелицы прославляющей императрицу. Б ердсли. — См. коммент.
к с. 255.
С. 300 —301. 2. «Персидская сирень! «Двенадцатая ночь»...» . «Персидская
сиренъ», «Двенадцатая ночь» — сорта духов (во втором случае обыгрывается и загла
вие комедии Шекспира, 1600). ...псаломских ланей. — Ср.: «Как лань желает к потокам
воды, так желает дута моя к Тебе, Боже!» (Псалтирь, Х Ы , 2).
549
С. 301. 3. «О, завтрак, чок! о, завтрак, чок!..» . Алъбер.— См. коммент. к с. 240—243.
В стихотворении «Ангел благовествующий» (1919) Кузмин пишет о «зимнем Онегин
ском солнце, / / Что косо било / / В стекла ,,Альбера“ » (Наше наследие. 1988. No 4.
С. 76 / Публ. Н. Богомолова). « Танец стрекоз» — оперетта Ференца Легара (1916).
С. 301—302. 5. «Баржи затопили в Кронштадте...» . Подразумеваются массовые
казни офицеров и «классовых врагов» в 1918—1919 гг. (баржи затапливались вместе
с осужденными).
С. 302. 6. «На улице моторный фонарь... » . Надеждинская (с 1936 г . — ул. Маяков
ского) — улица, идущая от Невского проспекта до Кирочной улицы. Кузмин в 1920—
1930-е гг. проживал (в одной квартире с Ю. И. Юркуном) рядом с Надеждинской —
в доме 17 по улице Рылеева (бывш. Спасская у л.) .
7.
«Двенадцать — вещее число...» . А тридцать — Рубикон. — В
1925 г. (год
написания стихотворения) Юркуну исполнилось 30 лет.
4. ПАЛЬЦЫ ДНЕЙ
Цикл построен на обыгрывании связи между днями недели и планетами, установ
ленной в астрологической и оккультной практике.
Черемшанова (Елыпина) Ольга Александровна (1904—1970) — поэтесса. Кузмин
написал предисловие к ее единственному изданному сборнику стихов «Склеп»
(Л., 1925), а также посвятил ей стихотворение «Был бы я художник, написал бы...»
(1927; Собр. стихов. С. 508 —509). О ней и ее отношениях с Кузминым см.: Николь
ская Т. Л . Тема мистического сектантства в русской поэзии 20-х годов X X века / /
Пути развития русской литературы. Ученые записки Тартуского университета.
Вып. 883. Тарту, 1990. С. 160-165, 168.
С. 304. 3. Среда. Меркурий (римск. миф.)
— покровитель торговли (« оф еня
небесный») , аналог Гермеса (см. коммент. к с. 207 —213). Никола — св. Николай
Угодник (Николай Мирликийский), соотносится с Меркурием как покровитель
путешествующих (мореплавателей).
С. 304—305. 4. Четверг. Кольцо и якорь — масонские символы.
С. 305 . 6. Суббота. Субботу приготовь... — Суббота, согласно Библии (Бытие,
II, 1 —3), священный праздник, установленный Богом,— седьмой день недели, посвя
щенный Господу. Гут нахт (идиш) — доброй ночи.
С. 306. 7. Воскресенье. ...сон, / / Выдуманный Сёрра и Лафоргом. — Подразу
меваются картина французского живописца-пуэнтилиста Жоржа Сёра (1859—1891)
«Воскресная прогулка на острове Гранд-Жат» (1886; Художественный институт,
Чикаго) и стихотворения французского поэта-символиста Жюля Лафорга
(1860—1887) под заглавием «Воскресенье» («Dimanches») из его книг «Цветы
желания» ( «L es Fleurs de bonne volonté», 1887) и «Последние стихи» ( «L es derniers
vers», 1890).
5. ДЛЯ АВГУСТА
В центральном персонаже цикла просвечивают черты Эрота в той интерпретации,
какую дает этому божеству Платон в «Пире» . Эрот у Платона — не предмет любви,
а любящее начало, спутник и слуга Афродиты, рожденный нищенкой Пенней: «...он
всегда беден и, вопреки распространенному мнению, совсем не красив и не нежен,
а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом,
у дверей, на улицах, и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит» ( «Пир» ,
203 с—d; перевод С. К. Апта).
550
С. 306 —307. 1. Т ы. Бри — сорт сыра. Страсбургский пирог — паштет из гусиной
печени, привозившийся в Россию с конца 1910-х гг. в консервированном виде; у Пуш
кина в «Евгении Онегине» (гл. 1, строфа X V I): «И Страсбурга пирог нетленный».
См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л.,
1980. С. 143. У Блока кое-что читал.
— Подразумевается драма А. Блока «Незна
комка» (1906), в которой реплика « Бри!» выкрикивается дважды — в «первом виде
нии» Человеком в пальто и в «третьем видении» «толстым человеком» (Блок А.
Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1961. Т. 4. С. 80, 100-101).
С. 307—308. 2. Луна. Геката (греч. миф.)
— богиня мрака, ночных видений
и чародейства, а также лунная богиня, близкая Селене.
С. 308 —309. 3. А я... Вознесенский — проспект от Адмиралтейства до набереж
ной Фонтанки, продолжающийся Измайловским проспектом; с 1923 г . — проспект
Майорова. Славился обилием «злачных» мест.
С. 310—311. 6. А я (2-ое). Шпалер, или шпайер (воровск.)
— револьвер. На
Конюшенной... — Большая или Малая Конюшенная улица (между Невским проспек
том и Конюшенной площадью ). Остров — Васильевский остров.
С. 311—312. 8. Луна (2-ое). ...как у Рэнбо, под ногтем / / Торжественная
щелкнет вошь. — Имеется в виду стихотворение французского поэта Артюра Рембо
(1854—1891) «Искательницы вшей» (1870—1871); ср. в переводе В. Брюсова: «Под
ногтем царственным вдруг громко хрустнет вошь» (Рембо А. Стихи. Последние
стихотворения. Озарения. Одно лето в аду. М., 1982. С. 370).
С. 312—313. 10. В с е четверо. Тритоны (греч. миф.)
— морские мизантропи
ческие существа, резвящиеся и дующие в раковины, сопровождающие бога моря
Посейдона (в рим. миф. — Нептуна).
6. ЛАЗАРЬ
Заглавие поэмы указывает на параллель между нею и евангельской историей воск
решения Лазаря — покойника, после четырехдневного пребывания в гробу призван
ного Христом к жизни (Евангелие от Иоанна, X I , 1 —44).
Тематически и композиционно поэма соотносится с романом в стихах английского
поэта Роберта Браунинга «Кольцо и книга» (1869), написанным на криминальный
сюжет: суд над графом Гвидо Франческини, убившим жену и ее престарелых родите
лей; текст состоит из десяти монологов действующих лиц, обрамленных двумя главами,
в которых с читателем говорит сам автор.
Творчество Кузмина изначально не предполагало никаких соотнесений с социаль
ной проблематикой,— ни, так сказать, симпатических, ни антипатических. Поэтому
неверно было впечатление В. П. Друзина, который решил, что в «Лазаре» Кузмин
«близок некоторым принципам революционной поэзии» (Звезда. 1929. No 5. С. 172).
В этом цикле Кузмин действительно взял материалом жизнь социальных низов,
следуя, по-видимому, тематическим пристрастиям немецкого экспрессионизма
в литературе и в кинематографе (в конце 1920-х гг. Кузмин переводил песни из «Трех
грошовой оперы» Б. Брехта), но семантика «нищей и грубой жизни» у него определя
ется мотивами не социологическими, а мифопоэтическими, восходящими к образам
Платона.
О Корнелии Павловиче Покровском сведениями не располагаем.
С. 314. 1. Лазарь. «F ür dich!» — песенка из одноименного берлинского ревю
1920-х гг.
С. 316—317. 4. Эдит. Блэк-беттом (the Black Bottom) — американский танец
с резкими движениями, пришедший на смену чарльстону в середине 1920-х гг.
и быстро вышедший из моды.
551
С. 317—318. 5. Суд. Давос — известный курорт в Северо-Ретийских Альпах
(Швейцария).
С. 320—322. 7. Второй свидетель. Шуцман (нем. Schutzmann) — полицей
ский. Открыла гарнированный я дом.
— То есть меблированный дом (фр. chambre
garnie — меблированная комната). « К Максиму еду я» — куплеты из оперетты
Ф. Легара «Веселая вдова» (1905).
ПРОЗА
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЭМЕ ЛЕБЕФА
Впервые: Кузмин М. Приключения Эме Лебефа. СПб., 1907. Вошло в кн.:
Кузмин М. Первая книга рассказов. М.: Скорпион, 1910. С. 1 —86 . Печатается
по тексту этого издания.
«Приключения Эме Лебефа» были первым сравнительно крупным произведением
Кузмина-прозаика, представлявшим собой опыт стилизации архаической повествова
тельной структуры; необычный «экспериментальный» роман вызвал к себе повышен
ный интерес в литературной среде. «Необыкновенное чувство стиля этого почти начи
нающего, но уже вполне овладевшего своим искусством автора делает его произведение
совершенно новым для русской литературы,— писал в рецензии на книгу Сергей
Ауслендер, племянник Кузмина и его литературный спутник. — Только будущие
исследователи будут в состоянии решить-вопрос: простая ли случайность или какие-
нибудь глубокие исторические причины вдруг выдвинули в наши трагические дни
г. Кузмина с его веселым, опьяняющим X VIII веком» (В мире искусств. 1907. No 7/8
(15 мая) . С. 31). Секретарь журнала «Весы» М. Ф . Ликиардопуло, также акцентируя
внимание на том, «какого мастера стиля приобретает наша проза» , отмечал, что в пове
ствовании «раскрывается настоящий облик Кузмина, его душ а»: «Только пере
листывая миниатюрные, отпечатанные старинным причудливым шрифтом страницы
«Приключений Эме Лебефа», читая, словно в безупречном переводе какой-нибудь
роман французского писателя X V II I века, о занимательно-фантастических похожде
ниях бесконечного авантюриста, так неожиданно, но вместе с тем и так естественно
обрывающихся на полуфразе, — сознаешь, как стеснительна, не к лицу Кузмину маска
человека X X века, — ему, так полно, так непосредственно переживающему чувствова
ния и ощущения наших прадедов и прабабушек» (Столичное утро. 1907. No 79.
1 сент.) . Сочувственно воспринял книгу Андрей Белый: « .. . з а что мы особенно благода
рим автора, это то, что он не навязывает нам туманных разглагольствований, выводов,
не сует в нос эпоху. При помощи легких, быстро меняющихся приключений героя
он развертывает перед нами уголок эпохи, и мы как в щелку разглядываем все недори
сованное. ( . . .) Нас не мучает его творчество. Оно не зовет нас к ценностям. Но мы так
уютно отдыхаем, читая его легкие, слегка пикантные, всегда неподдельно остроумные,
добродушные строки» (Перевал. 1907. No 10 (авг.) . С. 52).
В. Брюсов в своей рецензии на книгу, также с похвалой отмечая кузминскую
« власть над стилем», попытался выявить и некоторые специфические особенности
«реконструктивного» стиля и поэтики сюжетосложения, позволяющие Кузмину пред
ставить своего рода метароман X V II I века: «„Приключения Эме Лебефа11 можно
выдать за отрывки старофранцузского романа середины X VIII века. Я говорю «отрыв
ки» , потому что авторы того времени не позволяли себе таких быстрых переходов
от одного события к другому, какие делает г. Кузмин, и имели обыкновение вести свое
повествование последовательно, почти день за днем. Сознавая утомительность этой
манеры для современного читателя, г. Кузмин, как истинный художник, не захотел
принести в жертву моде дух эпохи. Он строго выдержал стиль того времени во всех
552
написанных частях повести, позволив себе не написать некоторые ее части, которые
непременно стояли бы на своем месте у писателя X V I II в., но которые современный
автор без опасения предоставляет воображению читателя. Читая «Приключения Эме
Лебефа» , мы словно умело выбираем глазами из несколько растянутой повести Лесажа
или аббата Прево отдельные и притом наиболее существенные страницы. И, конечно,
тем, что автор усвоил самую манеру говорить и мыслить рассказчика X V I II в., он
гораздо интимнее вводит своего читателя в изображаемый век, чем мог бы достичь этого
разными внешними описаниями» (Весы. 1907. No 7. С. 80 —81). Отмечая, что у Куз-
мина «изображена та бесконечная, легкомысленная жизнь X V I II в., которая была
пляской на волкане готовящейся революции», Брюсов дает свое объяснение незавер
шенности повествовательной композиции, предлагаемой автором как конструктивный
прием: «...весь роман кончается на полуслове, потому что у таких романов не могло
быть своего конца; они все кончились в один и тот же день: 21 января 1793 г., когда ска
тилась с эшафота голова Людовика XVI» (Там же. С. 81). «Разве эта жизнь, освобож
денная от всяких моральных обязательств, напряженная в одном порыве к бесконеч
ному наслаждению, сама по себе уже не есть протест индивидуализма против общест
венных идеалов надвигающейся революции» ,— вопрошал С. Ауслендер, видевший
в ненаписанном финале «Приключений Эме Лебефа» остро актуальный смысл: «Мы
знаем, что уже, может быть, где-нибудь точатся ножи новых гильотин, на которых
погибнут с геройским легкомыслием Эме и Кузмин и тысячи других и вновь, во имя
социальной необходимости и справедливости, угаснет веселая, полная радостей жизнь
X V III века, так чудесно воссозданная в нашем сознании удивительными художниками
и поэтами, во дни новой революции, накануне новых кровавых развязок отживающего
строя. Но, может быть, именно твердое убеждение в трагическом конце приключений
Эме Лебефа и придает им особенную остроту и привлекательность для нас» (В мире
искусств. 1907. No 7/8. С. 31).
«Приключения Эме Лебефа» вызывали в критике и скептическую реакцию. Так,
Л. Я. Гуревич увидела в них лишь ряд «отрывочных набросков», «беглых, беспорядоч
ных и расплывчатых» (Дальнозоркие / /Р у с . мысль. 1910. No 3. Отд. II . С. 153),
а А. А. Измайлов порицал Кузмина за «витиеватый и канцелярственный «стилизован
ный» язык, каким у нас в прошлом веке переводили Поль де Кока» (Измайлов А.
На переломе: Литературные размышления. [СПб.], 1908. С. 117), за уход в «мертвое
царство фижм и париков»: «кому от этого свет и радость?» (Рус. слово. 1910. No 93.
24 апр.) ; ср.: Измайлов А. А. Помрачение божков и новые кумиры: Книга о новых
веяниях в литературе. М., 1910. С. 89 —90).
Кузмин предполагал написать продолжение истории Эме Лебефа («Путешествие
Эме Лебефа») и даже спрашивал у Брюсова (в письме от 17 июля 1907 г.) позво
ления посвятить ему будущее произведение (ГБЛ. Ф . 386. Карт. 91. Ед. хр. 12). Этот
замысел не был осуществлен (в письме к Брюсову от 12 ноября 1908 г. Кузмин при
знавался, что «предполагаемое ( . . .) «Путешествие» очень затормозилось») (Там
же. Ед. хр. 13).
С. 331. Сомов Константин Андреевич (1869 —1939) — живописец, член объедине
ния «Мир искусства»; близкий друг Кузмина (см. письма Сомова к Кузмину 1906 г.
в кн.: «Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников».
М., 1979. С. 94—96). Посвящение — знак особо пристального интереса и Кузмина
и Сомова к искусству и бытовой культуре X VIII века. Дормез — старинная дорожная
карета, предназначенная для сна в пути.
С. 333. Корригана — в бретонском фольклоре фея (друидесса), подменивающая
детей и причиняющая зло христианским священникам.
С. 337. Ротру Жан де (1609—1650) — французский драматург и поэт.
С. 344. Ponte Vecchio — Понте-Веккио, трехарочный «Старый мост» во Флоренции,
уцелевший от римских времен и перестроенный в 1362 г. Граф ы Гоцци — старин
553
ная венецианская семья, к которой принадлежали граф Гаспаро Гоцци (1713—
1786), выдающийся поэт и критик, и его брат граф Карло Гоцци (см. выше,
с. 264-265).
С. 345. Скарлатти — либо Джузеппе Доминико Скарлатти (1685—1757), итальян
ский композитор и клавесинист, либо его отец, композитор Алессандро Скарлатти
(1660-1725).
С. 351. Альберт Великий (Albertus M agnus), граф фон Болыптедт (ок. 1193 или
1206 или 1207—1280) — немецкий теолог и философ-схоласт, монах-доминиканец,
один из идеологов католицизма.
С. 355 . Ритурнель — 3 -стишная строфа в итальянской народной поэзии (1-й и 3-й
стихи рифмуются, 2^й — без рифмы).
С. 356 . Мориц Саксонский (1521 —1553) — саксонский герцог с 1541 г., курфюрст
с 1547 г., глава императорских войск в Шмалькальденской войне 1546—1548 гг.
С. 358. «Дарданус» — «Дардан» (1739—1744), опера французского композитора
Жана Филиппа Рамо (либретто М. Леклерка де ла Брюэр).
ИЗ ПИСЕМ ДЕВИЦЫ КЛАРЫ ВАЛЬМОН
К РОЗАЛИИ ТЮ ТЕЛЬ МАЙЕР
Впервые: Золотое руно. 1907. No 1. С. 37—38. Вошло в кн.: К у з м и н М. Первая
книга рассказов. С. 87—96. Печатается по тексту этого издания.
На состоявшемся 2 —4 декабря 1906 г. литературно-художественном конкурсе
на тему «Дьявол», объявленном редакцией «Золотого ру на» , рассказу была присуж
дена первая премия по разделу прозы (вместе с рассказом А. М. Ремизова «Чёртик» ).
См.: Лит. наследство. Т . 85: Валерий Брюсов. М., 1976. С. 687—689; Т. 92: Александр
Блок. Новые материалы и исследования. М., 1982. Кн. 3 . С. 262—263.
Фамилия героини рассказа восходит к французскому эпистолярному роману
Шодерло де Лакло «Опасные связи» (1782), одним из главных героев которого явля
ется аристократ-соблазнитель виконт де Вальмон; имя же ее, вероятно, избрано
по ассоциации с героиней английского эпистолярного романа Сэмюела Ричардсо
на «Кларисса, или История молодой леди» (1748). См.: Barnstead John A. Sty
lization as reneval: the function of chronological discrepancies in two stories
by Mixail Kuzm in/ / Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin. Wien, 1989.
P. 7 -16.
C. 362. «Любви утехи длятся миг единый...»
— Автоцитата: первые две строки
стихотворения «Любви утехи» (см. с. 34).
ТЕНЬ ФИЛЛИДЫ
Впервые (с подзаголовком: Египетская повесть) : Золотое руно. 1907. No 7/9.
С. 83 —87. Вошло в кн.: К у з м и н М. Первая книга рассказов. С; 111 —130. Печатается
по тексту этого издания.
Имя героини рассказа предполагает соотнесение ее с Филлидой (греч. миф.),
дочерью фракийского царя Сифона и женой Демофонта; когда Демофонт покинул ее,
Филлида прокляла его и покончила с собой; по другой версии мифа, Филлида девять
раз ходила на берег моря встречать Демофонта и, не дождавшись его, умерла от горя.
Филлида также — условно-поэтическое имя, распространенное в идиллической
поэзии.
554
С. 369. Филон Александрийский (21 или 28 до н. э . — 41 или 49 н. э .)
— античный
философ, представитель иудейско-греческой философии, создатель монотеистического
учения, являвшегося промежуточным звеном между язычеством и христианством.
С. 370 ...собачъеголовая богиня. — Видимо, подразумевается Анубис (Инпу; еги-
петск. миф.), бог — покровитель умерших, изображавшийся в образе шакала или
дикой собаки Саб (или в виде человека с головой шакала или собаки).
ПОДВИГИ ВЕЛИКОГО АЛЕКСАНДРА
Впервые: Весы. 1909. No 1. С. 19—41; No 2. С. 17—34. Вошло в кн.: Ку з мин М.
Вторая книга рассказов. М.: Скорпион, 1910. С. 1 —80. Печатается по тексту этого
издания.
В 1917 г. в издательстве «Венок» готовилось невышедшее роскошное издание «Под
вигов Великого Александра» с иллюстрациями Павла Кузнецова тиражом 440 нуме
рованных экземпляров. См.: К ХХ-летию литературной деятельности Михаила Алек
сеевича Кузмина [Л., 1925. С. 7 —8].
«Подвиги Великого Александра» представляют собой кузминский вариант «Алек
сандрии» — повествования о жизни, приключениях и подвигах Александра Македон
ского (356—323 до н. э . ) , в котором исторически достоверные сведения переплетаются
с легендарными, фантастическими и мифопоэтическими сюжетными мотивами, кол
лизиями и деталями. Первоисточник текста — греческий «Роман об Александре»
(или «Деяния Александра») Псевдо-Каллисфена, характерный для эпохи эллинизма
роман приключений, появившийся, видимо, во II —III вв. и получивший затем широ
кое распространение на Западе и на Востоке в многочисленных переделках и перело
жениях, в том числе и в Древней Руси (см.: И с т р и н В. Александрия
русских хронографов. Исследование и текст. М., 1893; «Александрия» . Роман об
Александре Македонском по русской рукописи XV века. М.; Л., 1965). Большое коли
чество версий «Александрии» имеется в западноевропейских средневековых литера
турах (см.: Костюхин Е. А. Александр Македонский в литературной и фольклор
ной традиции. М., 1972).
Видимо, связь произведения с этим кругом литературных источников осталась
неведомой для тех рецензентов, которые считали, как В. А. Попова (Мюргит), что Куз-
мин «обработал по своему вкусу и самого Александра Македонского, исказив его душу
и тело» (Новое время: Иллюстрир. приложение. 1910. No 12308 (19 июня). С. 10—11),
что «Подвиги Великого Александра», помимо «чисто внешнего сходства» , имеют
«очень мало общего с классическими образцами» (Рус. ведомости. 1910. No 135
(15 июня). Подп.: Ю. А л—ич). Наоборот, Вяч. Иванов в статье «О прозе М. Куз
мина», отмечая «наше незнакомство с поздними преданиями об Александре Македон
ском», акцентировал внимание на «особенностях, привнесенных в изложение свобод
ным вымыслом современного поэта», позволяющим ему создать «красиво-сумрачную
по тонам и настроению фантасмагорию»: «Примысл автора, несомненно чуждый
источникам, сказывается и в обработке Александрова характера, обработке чисто пси
хологической. Этого анахронизма мы не только не ставим автору в вину, но видим в нем
художественную заслугу самобытного творчества. Александр — демон, красавец
и урод вместе, всемогущий, чародейный гений, суровый царь, великодушный рыцарь,
непобедимый сын богов — и, в то же время, тайный завистник небожителей, бледный,
мнительный, томимый убийственным сомнением, ищущий забыть на пиршествах
и в походах одну неотступную мысль, отравившую его сердце,— мысль о неизбежности
смерти, долженствующей обличить его. небожественное происхождение, — этот чарую
щий и страшный, великолепный и омраченный, восхитивший поэта и им оплаканный
Александр-Гамлет есть незабвенный и с изумительною мощью таланта созданный
образ!.. «Подвиги Александра» — chef d’oeuvre строгого стиля и грандиозного полета
творческой фантазии» (Аполлон. 1910. No 7. Отд. II . С. 48—49).
555
С. 373. Посвящение. Стихотворение включено в книгу «Осенние озера» (см. с. 126).
В письме к В. Я . Брюсову от 12 ноября 1908 г. Кузмин, сообщая о скором завер
шении «Подвигов Александра», спрашивал: «... не согласитесь ли Вы позволить мне
посвятить и эту вещь Вам, как явному учителю?» (ГБЛ. Ф . 386. Карт. 91. Ед. хр. 13).
Отвечая Кузмину 14 ноября, Брюсов просил передать «Подвиги Александра» для пуб
ликации в «Весы», а также писал: «Всякая связь моего имени с Вашим мне дорога
и желанна. Вот почему я буду очень рад, если Вы найдете возможность посвятить мне
«Подвиги Александра». Приму это как драгоценный подарок» (Wiener slawistischer
Almanach. 1981. Bd. 7. S . 74 / Публ. Дж. Ш ерона). Каллисфен — современник Алек
сандра Македонского, племянник Аристотеля, философ; считался родоначальником
литературной повествовательной традиции об Александре. -См.: Плутарх. Сравни
тельные жизнеописания. М., 1963. Т . 2. С. 415, 420, 434—435. Юлий Валерий f IV в.)
—
автор латинского перевода греческого «Романа об Александре» — «История сраже
ний» («Historia de proeliis»). Викентий из Бовэ — Винсент де Бове (1190—1264) —
доминиканец, автор «Зерцала» («Spéculum u niversale»), одной из самых популярных
средневековых энциклопедий. Гуалтерий де Кастилъоне — Гвальтер де Кастильоне
(Готье, или Вальтер Шатильонский; ок. 1135 — после 1200), ученый клирик, автор
поэмы на латинском языке «Александреида» (ок. 1178—1182). См.: Грабарь-
Па с с е к М. Античные сюжеты и формы в западноевропейской литературе. М., 1966.
С. 213—228. Лампрехт из Трира — клирик, автор «Песни об Александре» (ок. ИЗО)
на немецком языке. Александр Парижский (Александр де Берне) — вместе с Ламбе-
ром ле Тором автор франко-язычной «Александрии» (XII в.) , романа-эпопеи в 20000
строк, написанных двенадцатисложным стихом, с тех пор получившего название
«александрийского». Петр де С. Клу — Пьер де Сен-Клу, французский поэт конца
X II в., автор одной из версий «Романа об Александре». Рудольф Эмский — немецкий
поэт X III в., автор поэмы об Александре (1230). Ульрих фон Ешинбах (Эшенбах) —
автор немецкой «Александрии» (1287). Фирдуси — Абулькасим Фирдоуси (ок. 940 —
1020 или 1030), персидский поэт, автор поэмы-эпопеи «Шах-наме» , описывающей,
в общем ряду персидских царей, царствование Искандара (Александра).
С. 374. Нектанеб (Нектепаб, Нектонав) ; современниками Филиппа и Александра
Македонского были два правителя Египта — Нектанеб I (378—360 до н. э .) и Некта
неб II (358—341 до н. э . ) . Серапис — один из богов эллинистического мира, соединяю
щий в своем образе и имени египетских богов Осириса и Аписа, бог столицы Египта
Александрии. Македонская Пела — Пелла, столица Македонии до II в. до н. э., упоми
наемая в романе об Александре Псевдо-Каллисфена. Король Филипп — Филипп II
Македонский (382—336 до н. э .) , царь Македонии (356—336 до н. э .) . Олимпиада —
дочь эпирского царя Неоптолема, вышла замуж за Филиппа Македонского в 358—
357 г. до н. э.; Александр родился в 356 г., т. е. немногим более чем через год после
ее замужества. Аммон (Амон; египетск. миф.)
— бог солнца.
С. 375. Асклепий (др.-греч. миф.)
— бог врачевания. Антифонт — афинский
философ, упоминаемый у Псевдо-Каллисфена.
С. 376. Аристотель (384—322 до н. э .)
— афинский философ, приглашен
ный Филиппом в 343 г. в учителя к 13-летнему Александру и обучавший его около
трех лет.
С. 378. Дарий III Кодоман — персидский царь (336—330 до н. э .) .
С. 379. Павзаний (Павсаний), убийца Филиппа (см.: Плутарх. Сравнительные
жизнеописания. Т . 2. С. 402), у Псевдо-Каллисфбна именуется «богатым и знатным
жителем Фессалоник» — города, основанного после смерти Александра («Александ
рия». С. 227 / Коммент. М. Н. Ботвинник и Я. С. Лурье).
С. 380. Пиндар (ок. 518—442 или 438 до н. э .)
— греческий поэт, происходивший
из знатного фиванского рода; автор торжественных хоровых песнопений. Амфион
(греч. миф.)
— сын Зевса и Антиопы; при возведении стен Фив приводил в движение
камни и заставлял ложиться в установленное место игрой на лире.
556
С. 381. Основание Александрии. — Александрия была основана в 332—331 г. до н. э.,
цосле того как греко-македонские войска заняли Египет. Иерофоры (греч.)
— несущие
священную утварь. ...мощи пророка Иеремии... — Иеремия, один из библейских проро
ков, жил во времена царя Иосии и последующих правителей Иудеи (конец VII — на
чалоVIв.дон.э.).
С. 384. Ксеркс (ок. 519—464 до н. э.)
— персидский царь (486—464), пытавшийся
завоевать Грецию.
С. 385.
. . . отпраздновал свадьбу с Роксаною... — Согласно античным источникам,
Александр был женат на одной или двух дочерях Дария (Статира, Барсина), брак
с Роксаной, дочерью бактрийского сатрапа Аксиарта, он заключил во время пребыва
ния в Бактрии несколько лет спустя после победы над Дарием.
С. 386. Пардус — леопард.
С. 387. Придя в Индию... — Поход Александра в западную Индию (Пенджаб) отно
сится к 327 г. до н. э. Пор — правитель одной из областей западной Индии, разбитый
Александром в битве при Гидаспе (326 г. до н. э .) .
С. 391. Левиафан — см. коммент. к с. 272 —273. Птоломей Лаг (Сотер) — полково
дец и один из ближайших сподвижников Александра, после его смерти — царь
Египта (305—283 до н. э . ) . Кандавл — лидийский царь, сын Кандакии, царицы Эфиоп
ского царства (по Псевдо-Каллисфену).
С. 394..... нечистых царей, Гогу и Магогу... — Гог и Магог — ветхозаветные образы
(Гог обычно — имя предводителя и народа, Магог — имя страны и народа) ; согласно
Книге пророка Иезекииля (XXXVIII—XXXIX), Гог и Магог в отдаленном будущем
придут с севера в Святую землю для истребления Израиля; в Апокалипсисе Гог
и Магог — все земные царства, которые в последние дни мира восстанут, по обольще
нию дьявола, против царства Христова (Откр., X X , 7 —9). В средние века эти имена
ассоциировались с историческими народами — готами и монголами. Соломонова
печать — согласно легенде, магический перстень Соломона, третьего царя Израильско-
Иудейского государства (ок. 965 —928 до н. э .) , с помощью которого он укрощал демо
нов и покорил их главу Асмодея.
С. 395.
.. . основав двенадцать Александрии... — На завоеванных территориях Алек
сандр основывал города-крепости (Александрии) с воинскими гарнизонами (всего
около 70-ти).
П УТЕШ ЕСТВИЕ СЕРА ДЖОНА ФИРФАКСА ПО ТУРЦИИ
И ДРУГИМ ПРИМЕЧАТЕЛЬНЫМ СТРАНАМ
Впервые (под загл.: Путешествие сера Джона Фирфакса по Турции и другим
замечательным странам): Аполлон. 1910. No 5. Отд. III . С. 13—64. Вошло в кн.:
К у з м и н М. Третья книга рассказов. М.: Скорпион, 1913. Печатается по тексту
этого издания.
Продолжения «Путешествия сера Джона Ф ирфакса...» , объявленного в заверш аю
щем текст примечании, Кузмин не написал. Из литературных откликов отметим лишь
заключительную строфу стихотворения Георгия Иванова «В изжат гудки. Несется
ругань с барок...»:
И кажется, — тяжелой дверью хлопнув,
Сэр Джон Фарфакс — войдет сюда сейчас —
Закажет виски — и ногою топнув,
О странствиях своих начнет рассказ.
(Иванов Г. Вереск: Вторая книга стихов. М.; Пг., 1916. С. 34).
С. 399. Ауслендер С.
— см. коммент. к с. 32—33.
С.. 398. Дуланд — либо Джон Дауленд (Dowland; 1562—1626), английский лют
нист-композитор и певец, либо его сын, лютнист и композитор Роберт Дауленд (1591 —
557
1641). Сенека Луций Анней (младший) (он. 4 до н. э . — 65 н. э.) — римский драматург
и писатель-философ, виднейший представитель стоицизма. Пёрселъ (Пёрселл) Генри
(он. 1659—1695) — английский композитор и органист, автор двух сборников из 22
трио-сонат для двух скрипок и баса — органа или клавесина (1683, 1697).
С. 404. Левантинец — житель Леванта (общее название стран восточной части
Средиземного моря).
С. 405. Апулей — см. коммент. к с. 72 —73. Чосер Джефри (1340? —1400) —
английский поэт, автор «Кентерберийских рассказов» .
С. 408. Кафешенк (кофешенк) — лицо на должности смотрителя з а приготовле
нием кофе, чая, шоколада и т. п. при дворе или в богатом доме.
С. 414. Скутари (тур. Шкодра) — город в северной части Албании вблизи Адриати
ческого моря.
С. 417 . Антиливан — горный хребет в Сирии. Гермон (Большой Хермон) — высо
чайшая вершина хребта на его северо-западном краю.
С. 419. «Arma virumque сапо, Тгоіае qui primus ab oris / / Italiam fato profugus Lavi-
niaque venit» — 1-й и 2-й стихи 1-й книги «Энеиды» Вергилия; ср. в переводе С. Оше
рова: «Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои — / / Роком ведомый бег
лец — к берегам приплыл Лавинийским» .
ЧУДЕСНАЯ ЖИЗНЬ ИОСИФА БАЛЬЗАМО,
ГРАФА КАЛИОСТРО
Впервые (с подзаголовком: Из книги жизнеописаний «Новый Плу тарх »): «Стре
лец» . Пг., 1916. Сб. 2. С. 1 —103. Печатается по тексту отдельного издания (Пг.: Стран
ствующий энтузиаст, 1919).
Роман-биография знаменитого авантюриста, оккультиста и алхимика Джузеппе
(Жозефа) Бальзамо (1743—1795), известного под именем графа Алессандро Калио
стро, — первый (и единственный завершенный) опыт Кузмина из задуманной им серии
художественных биографий «Новый Плутарх» . Составленный Кузминым в начале
1920-х гг. «Список лиц для ,,П лутарха“ » (ИРЛИ. Ф . 172. On. 1. Ед. хр. 319. Л. 245 об.)
содержит около сорока имен, в их числе Александр Македонский, Декарт, Вергилий,
Сведенборг, Я. Беме, Суворов, Марко Поло, актриса Рашель, прославленные поэты
и писатели (Апулей, Данте, Г. Кавальканти, Шекспир, Гете, Гофман, Пушкин, Лесков,
Бальзак, Верлен, А. Франс), художники (Боттичелли, Микеланджело, Ходовецкий,
Боровиковский, Ван Гог, Сомов, Судейкин), композиторы (Палестрина, Глюк, Моцарт,
Вебер, Мусоргский, Дебюсси) и др. В письме к П. Д. Эттингеру от 6 августа 1920 г.
художник Д. И. Митрохин сообщал, что среди ближайших выпусков кузминского
«Нового Плутарха» «будут: Шекспир, Декарт, Вергилий, Суворов» (Книга о Митро
хине. Статьи. Письма. Воспоминания. Л., 1986. С. 122). В 1920-е гг. Кузмин работал
над романом о Вергилии для этой серии (см. коммент. к с. 256), но полностью этот
замысел не осуществил.
В своем жизнеописании Кузмин довольно точно придерживается исторических
свидетельств о биографии Калиостро, появлявшихся и в русской печати; см., напри
мер: Описание пребывания в Митаве известного Калиостра на 1779 год, и произведен
ных им тамо магических действий, собранное Шарлоттою Елисаветою Констанциею фон
дер Рекке... СПб.. 1787 (на немецком языке книга Ш. фон дер Рекке, урожд. графини
Медем, вышла в Берлине в 1787 г . ); Зотов В. Калиостро, его жизнь и пребывание
в России //Рус . старина. 1875. Т. 12. No 1. С. 50 —83; Карнович Е. Калиостро в
Петербурге / / Древняя и новая Россия. 1875. T . 1. No 1. С. 184—200.
Книга о Калиостро была встречена в основном сочувственно, поскольку представ^
ляла, по словам одного из рецензентов, Федора Иванова, редкую возможность «в эпоху
новых Бастилий — загрезиться на миг в вихре оживленного старого венецианского
558
карнавала» (Рус. книга. 1921. No 2. С. 14). Иннокентий Оксенов обращал внимание
на своеобразие кузминской трактовки образа Калиостро, хорошо известного по другим
источникам: «Если, по данным исторической науки, таинственный масон был только
ловким авантюристом (причем, однако же, остается необъясненным секрет его чудес
ного влияния, подчинявшего себе всех, с кем Калиостро соприкасался), то, согласно
Кузмину, Калиостро являет пример духа, которому было многое дано, вплоть
до чудесных, сверхъестественных сил, и с которого было многое спрошено ( . . .) простая
и мудрая метафизика автора сочетается с ясной исторической интуицией, передающей
весь аромат эпохи» . В кузминской биографии Калиостро, по впечатлению Оксенова,
на первый план выступает не столько ее герой, сколько «творческая личность автора» :
«Удивителен характер таланта Кузмина: классическое спокойствие, нерусская (или,
пожалуй, пушкинская) мудрость, в соединении с прозрением смысла событий, с про
никновением за покровы бытия. Чудесный синтез романтики с классицизмом. Новой
своей книгой Кузмин ясно подтверждает свое духовное родство с Анатолем Фран
сом — таким же мудрецом, видящим все насквозь, знающим всему цену» (Записки
Передвижного общедоступного театра. 1919.. No 22/23. С. 16). Столь же высокую
оценку давал книге А. И. Белецкий: «По-прежнему перед нами выдающийся мастер
русской художественной прозы: как всегда, его рассказ полон непринужденности, спо
собной по временам показаться самой естественной простотой, пленительных недо
молвок, возбуждающих вниманье читателя, прихотливости, никогда не переходящей
в непроизвольную вычурность, тонких улыбок, всегда перемежающихся со вздохами
грусти; действие развертывается вольно и богато, не замирая и лишь сопровождаясь
всегда живыми декорациями» (Творчество (Харьков). 1919. No 5/6. С. 37. Подпись:
Р. П —ский). Поэт и критик Иван Аксенов, однако, отмечал: «Старые друзья писателя
прочтут эту книжку не без удовольствия, боюсь только, что приятность ее примет
характер воспоминания, а люди, не знавшие прежнего Кузмина, пройдут мимо этой
тонкой игры скептического ума и наивного чувства, так как современность образована
совсем иным сплетением этих начал» (Художественное слово. Временник Н. К. П.
1920. No 1. С. 58).
С. 427.
. . . чи тая биографии Плутарха Херонейского... — О чтении «Сравнительных
жизнеописаний» Плутарха мистером Боффином, героем романа «Наш общий друг»
(1865), говорится (кн. 3, гл. VI) : «Чему тут можно верить — вот что было для мистера
Боффина основной литературной трудностью при чтении Плутарха. Некоторое время
он колебался, не зная, верить ли половине, всему или ничему. Под конец, когда, как
человек умеренный, он решил помириться на половине, то все еще оставался вопрос:
которой половине? И этого препятствия он так и не смог одолеть» (Диккенс Ч.
Собр. соч.: В 30 т. М., 1962. Т. 25. С. 74 / Пер. Н. Волжиной и Н. Дарузес).
С. 428. Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874—1940) — режиссер, актер, теоретик
театра; друг Кузмина (см. письма Кузмина к Мейерхольду в кн.: Мейер
хольд В. Э. Переписка. М., 1976. С. 79—81). Театральным исканиям Мейерхольда
1900—1910-х гг. были созвучны драматургические опыты Кузмина в стиле средневеко
вой драмы, французского комического театра, комедии дель арте.
С. 429. Перголезе (Перголези) Джованни Баттиста (1710—1736) — итальянский
композитор; написал более десяти опер-сериа.
С. 435. Климент X I I I — папа римский в 1758—1769 гг. Палатин — см. коммент.
к с. 216, 268. Орвъето /ит. orvieto) — сладкое белое вино. Фантоши (фр. fantoche) —
куклы, марионетки.
С. 443. Сбиры — судебные и полицейские стражники.
С. 445. Филипп Эгалите — Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский (1747—1793),
французский политический деятель, примкнувший в 1791 г. к якобинцам; в 1792 г.
отказался от титула и изменил фамилию на Эгалите (фр. égalité — равенство) ; депутат
Конвента. С. -Жермэн — граф Сен-Жермен (ум. 1784), авантюрист, вращавшийся
559
в парижском высшем обществе в 1750-е гг., алхимик, якобы владевший философским
камнем, искусством изготовления бриллиантов, жизненным эликсиром и т. п.
С. 449. ...северную Семирамиду... — Подразумевается императрица Екатерина II.
Семирамида — легендарная царица Вавилона, прославившаяся завоевательными похо
дами, а также любовными делами.
С. 455. ...к петербургским белым ночам... — Калиостро пробыл в Петербурге с лета
1779 до апреля 1780 г. Гейкинг Карл Генрих, барон (1751 —1809) — курляндский дво
рянин, с 1777 г. находившийся на русской службе, позднее сенатор; о встречах с Калио
стро в Петербурге рассказал в своих воспоминаниях (Рус. старина. 1897. Т . 91, 92.
No 8- 12).
С. 456. Мелиссино Петр Иванович (1724—1797) — генерал от артиллерии, дирек
тор артиллерийского и инженерного кадетского корпуса, один из организаторов масон
ских лож в Петербурге. Роджерсон Иван Самойлович (Иоганн Джон Сэмюел; 1741 —
1823) — лейб-медик Екатерины II, шотландец по происхождению. Елагин Иван
Перфильевич (1725—1793) — писатель, сенатор, обер-гофмейстер, один из активных
деятелей масонства. В Петербурге Калиостро жил в его доме.
С. 460. Понинский Адам (ум. 1798) — польский политический деятель; в 1773—
1775 гг. в качестве великого коронного маршала управлял краем как диктатор; позднее,
забрав в свои руки судебную власть, пользовался ею для личного обогащения.
Густав I I I (1746 —1792) — шведский король с 1771 г.
С. 461. Станислав Август Понятовский (1732—1798) — последний польский король
(1764—1795), отрекшийся от престола. Hallali (галлали) — охотничья трубная трель.
С. 464. Кардинал Роган — Людовик Рене Эдуард, принц де Роган-Геменэ (1735—
1803), кардинал с 1778 г.
С. 465. Сведенборг Эмануэль (1688—1772) — шведский ученый и теософ-мистик,
представитель спиритуалистической натурфилософии. Мартинисты — мистическая
секта визионеров, основанная в X V I II в. Мартинесом Паскалисом.
С. 468. « Филалеты» (т. е. друзья истины) — члены масонской ложи, основанной
в 1773 г.; отличались мистически-моральными и научными устремлениями. В 1782 г.
их статуты были приняты 20-ю другими ложами. Жанна де ла Мотт — Жанна де Люз
де Сен-Реми де Валуа, графиня де ла Мотт (1756—1791) — родственница королев
ского дома Валуа, приближенная королевы Марии-Антуанетты.
С. 469. ...дело запутанное и не совсем чистое. — Дело об ожерелье королевы Марии-
Антуанетты вызвало в 1785—1786 гг. уголовный процесс. Графиня де ла Мотт и карди
нал Роган заключили с французскими ювелирами Бемером и Бассанжем сделку
о покупке для Марии-Антуанетты бриллиантового ожерелья громадной стоимости,
выплатили часть суммы, а на остальное выдали заемные письма. Поскольку в первый
срок платежа деньги не были уплачены, по жалобе ювелиров Роган, графиня
де ла Мотт и др. (в том числе Калиостро) были арестованы по обвинению в мошенни
честве и присвоении ожерелья, под видом мнимой покупки для королевы. На суде
выяснилось, что Роган искренне считал себя поверенным королевы и явился жертвой
обмана графини де ла Мотт; Роган и Калиостро были оправданы, графиня де ла Мотт
приговорена к тюремному заключению.
С. 471 . Арканы — в оккультизме тайны, необходимые для познания определенной
группы фактов, законов и принципов. Геридон (фр. guéridon) — круглый столик
на одной ножке.
С. 475. Казанова Джованни Джакомо (1725—1798) — итальянский авантюрист
и писатель, автор многотомных «Мемуаров».
С. 476. Гудон Жан (1741 —1828) — французский скульптор; автор бюста Калио
стро.
С. 477. Пифферари (ит. pifferaro) — дудочники.
С. 478. Гетё, путешествуя по Италии в 1787 г. и будучи в Палермо, имел возмож
ность познакомиться с семьей Калиостро; основываясь также на собранных ранее
560
материалах о Калиостро и в целях его разоблачения, он написал комедию «Великий
Кофта» (1792), сюжет которой восходит к истории с ожерельем Марии-Антуанетты.
Пий VII (годы понтификата: 1800—1823) указан Кузминым ошибочно; судебное раз
бирательство по делу Калиостро проходило в 1790—1791 гг. в период понтификата
(1775-1799) Пия VI.
С. 479. Домбровский Ян Генрик (1755—1818) — польский генерал, организатор
польских легионов, в 1797 г., после третьего раздела Польши, действовавших в составе
союзных с Францией итальянских войск.
ИЗ ЗАПИСОК ТИВУРТИЯ ПЕНЦЛЯ
Впервые: Дом искусств. Пб., 1921. No 1. С. 14 —20. Печатается по тексту этого изда
ния с исправлениями типографских погрешностей по беловой рукописи (ИРЛИ. P. I.
Оп. 12. Ед. хр. 527).
С. 482. Карпаччо Витторе (ок. 1455 или 1465 — ок. 1526) — итальянский живопи
сец венецианской школы. ...петь Софонизбу или покинутую Дидону... — Партии
в операх «Дидона и Эней» (1689) Генри Пёрселла и «Софонисба, или Сифаче»
(1744) Кристофа Виллибальда Глюка.
С. 483. ...спор между которыми занимает всю Венецию,— Имеется в виду критика,
которой подверг театр Карло Гольдони (реалистическая и бытовая комедия) Карло
Гоцци, отстаивавший преимущества народной импровизационной комедии; основное
произведение Гоцци, содержавшее критику театра Гольдони,— «Чистосердечное рас
суждение и подлинная история происхождения моих десяти театральных сказок»
(1772). Чичисбей (ит. cicisbeo) — в Италии (преимущественно в X V II I в.) постоян
ный спутник состоятельной замужней женщины, сопровождавший ее на прогулках
и увеселениях. Брента — река, в дельте которой расположена Венеция.
С. 485. Бауты — см. коммент. к с. 222.
С. 487. « Страдания юного В ер тер а» (1774) — роман Гете, вызвавший огромный
резонанс в читательской среде; мода на Вертера приводила даже к самоубийствам —
вослед трагическому концу героя романа.
С. 488. ...гондольеры знают и распевают весь «Освобожденный Иерусалим»... —
«Освобожденный Иерусалим» (1580) — эпическая поэма итальянского поэта Торквато
Тассо (1544—1595); исполнение венецианскими гондольерами фрагментов из «Осво
божденного Иерусалима» стало распространенной темой в поэзии позднейшего вре
мени. См.: Горохова P. М. «Напев Торкватовых октав» (об одной итальянской
теме в русской поэзии первой половины X I X века) / / Русская литература и зарубеж
ное искусство. Л ., 1986. С. 82—123.
РИМСКИЕ ЧУДЕСА
Впервые: Стрелец. СПб., 1922. Сб. 3-й и последний. С. 7 —22. Печатается по тексту
этого издания.
С. 492. Веспер — вечерняя звезда (Венера). Эфесская Диана — статуя в храме
Артемиды в Эфесе (IV в. до н.э.).
С. 493. ...деревянная рыба... — Один из символов раннего христианства (см. ком
мент. к с. 218).
С. 495. Эннойя (греч. « помыш ление») , или Ахамот («премудрость») — в представ
лениях гностиков-валентиниан (II в.) гипостазированное «помышление» падшей
Софии, неоформленная, плененная духовная субстанция. Плирома — см. коммент.
561
к с. 214 —216. Кассандра ( греч. миф.)
— дочь Приама и Гекубы, пророчица, предсказа
ниям которой никто не верит.
С. 496. Парис (греч. миф.)
— троянский царевич, сын Приама и Гекубы. Гилас
(греч. миф.)
— юноша-красавец, любимец Геракла и его оруженосец.
С. 497. Родосский Аполлон — Колосс Родосский, статуя Гелиоса на острове Родос
в Эгейском море высотой свыше 30 м (285 г. до н. э.; скульптор Харес из Линдоса).
Гробница Мавзола — мавзолей в Галикарнасе; гробница, возведенная правителем
Карии Мавсолом (середина IV в. до н. э., архитекторы Пифей и Сатир).
С. 498. Антиной — см. коммент. к с. 23, 65.
С. 499. Трофоний (греч. миф.)
— беотийский герой, прорицатель, дававший ора
кулы в Лейбадейской пещере. Элохимы дальних стран... — Элохим (Элогим) — одно
из ветхозаветных обозначений Бога; форма множественного числа, объясняемая
древнейшим многобожием еврейских племен, выражает обычно высшую степень каче
ства, полноты божественности. Звезда Бактрианских сновидцев — видимо, звезда
Вифлеема, возвестившая волхвам о рождении Иисуса Христа; во II —III вв. за родину
волхвов часто принимали персидско-месопотамский ареал. Бактрия (Бактриана) —
область в Средней Азии по среднему и верхнему течению Аму-Дарьи.
СОДЕРЖАНИЕ
А. Лавров, Р. Тименчик. «Милые старые миры и грядущий век». Штрихи к портрету
М. К у з м и н а .........................................................................................................................................
3
СТИХОТВОРЕНИЯ
СЕТИ
Первая книга стихов
Мои п р е д к и ..............................................................................................................................................
21
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. ЛЮБОВЬ ЭТОГО ЛЕТА
1. «Где слог найду, чтоб описать прогулку...» ..................................................................................
22
2. «Глаз змеи, змеи извивы...» ..............................................................................................................
22
3. «Ах, уста, целованные столькими...» .............................................................................................
23
4. «Умывались, одевались...» ..............................................................................................................
23
5. «Из поднесенной некогда корзины...» ........................................................................................
24
6. «Зачем луна, поднявшись, розовеет...» ........................................................................................
24
7. «Мне не спится: дух томится...» ........................................................................................................
25
8. «Каждый вечер я смотрю с обрывов...» ........................................................................................
25
9. «Сижу, читая я сказки и были...» ...................................................................................................
26
10. «Я изнемог, я так устал...» ........................................................................................................
26
11. «Ничего, что мелкий дождь смочил одежду...» .............................................................................
27
12. «Пароход бежит, стучит...» ..............................................................................................................
28
II. ПРЕРВАННАЯ ПОВЕСТЬ
1. Мой п о р т р е т .........................................................................................................................................
29
2. В т е а т р е ..........................................................................................................
29
3. На в е ч е р е ..............................................................................................................................................
30
4. Счастливый д е н ь ....................................................................................................................................
30
5. Картонный д о м и к ..............................................................................................................................
31
6. Несчастный д е н ь ...................................................................................................................................
31
7. Мечты о Москве ....................................................................................................................................
31
8. У т е ш е н и е ..................................................................................................................
32
9. Целый д е н ь ..............................................................................................................................................
32
10. Э п и л о г ....................................................................................................................................................
33
III. РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
1. «На берегу сидел слепой ребенок...» .............................................................................................
34
2. Любви у т е х и .........................................................................................................................................
34
563
3. С е р е н а д а .............................................................................................................................
35
4. Ф л ейта В а ф и л л а ...................................................................................................................................
35
5. «„Люблю11, — сказал я нелюбя...» ....................................................................................................
36
6. «О, быть покинутым —какоесчастье!..» .......................................................................................
37
7. «Мы проехали деревню,отвелинам о т вод а...» ................................................................................
37
8. «При взгляде на весенние цветы...» .................................................................................. .....
.
38
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. РАКЕТЫ
1. М а с к а р а д ........................................................................................................................................ .
39
2. Прогулка на в о д е ....................................................................................................................... .
39
3. Надпись к б е с е д к е ...........................................
40
4. В е ч е р .........................................................................................................................................................
40
5. Разговор
........................................................................
40
6. В с а д у ............................................................................................................................................. . 41
7. К а в а л е р ............................................................................................................................................. . 42
8. У т р о .........................................................................................................................................................
42
9. Э п и т а ф и я ..............................................................................................................................................
43
II. ОБМАНЩИК ОБМАНУВШИЙСЯ
1. «Туманный день пройдет уныло...» ..................................................................................................
44
2. «Вновь я бессонные ночи узнал...» .............................................................................................
44
3. «Строят дом перед окошком...» ..................................................................................................
45
4. «Отрадно улетать в стремительном ва г о н е ...» ...................................... .....
45
5. «Где сомненья? где томленья?..» ............................................ ......................................................
46
III. РАДОСТНЫЙ ПУТНИК
1. «Светлая горница — моя пещера...» .............................................................................................
47
2. «Снова чист передо мною первый ли ст...» .......................................................................................
47
3. «Горит высоко звезда рассветная...»
.. ... .. ... ... .... ... ... .. ... .... ... ... .. ... .... ... ... .. ... .... ... ... .. ... .... ... ... .. ...
48
4. «В проходной сидеть на диване...» ........................... .................................................................
48
5. «Что приходит, то проходит...»........................................................................................................
48
6. «Уж не слышен конский топот...» ..................................................................................................
49
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. МУДРАЯ ВСТРЕЧА
1. «Стекла стынут от холода...» .............................................................................................................
50
2. «О, плакальщики дней минувших...» ................................. ...........................................................
50
3. «Окна плотно занавешены...» ........................................................................................................
51
4. «Моя душа в любви не кается...» ..................................................................................................
51
5. «Я вспомню нежные песни...» ........................................................................................................
51
6. «О, милые други, дорогие костыли...» ................................................. ■
.. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ..
52
7. «Как отрадно, сбросив трепет...» ..................................................................................................
52
8. «Легче весеннего дуновения...» ..................................................................................................
53
9. «Двойная тень дней прошлых и грядущих...»
.............................................................................
53
II. ВОЖАТЫЙ
1. «Я цветы сбираю пестрые...»
... ... ... ... ... .. ... .... ... ... ... ... .. .... ... ... .. ..... . .. .... .. .... ... .. .... .. ... .... .. .... .. ... .... .. .... ..
54
2. « „Лето Господнее — благоприятно11. . . » ............................................................................. .....
.
54
3. «Пришел издалека жених и друг...» ........................................................................................
55
4. «Взойдя на ближнюю ступень...» .................................................................. ................................
55
5. «Пусть сотней грех вонзался ж а л ...» .............................................................................................
56
564
6. «Одна нога — на облаке, другая на другом...» ............................................................ .....
56
7. «С тех пор всегда я не один...» ........................................................................................................
57
III. СТРУИ
1. «Сердце, как чаша наполненная, точит к ро вь ...» .......................................................................
58
2. «Истекай, о сердце, истекай!..» ........................................................................................................
58
3. «На твоей планете всходит солнце...» ........................................................................................
58
4. «Я вижу — ты лежишь под лампадой...» ........................................................................................
59
5. «Ты знал, зачем протрубили трубы ...» .............................................................................................
59
6. «Как меч мне сердце прободал...» ...................................................................................................
60
7. «Ладана тебе не надо...» ...................................................................................................................
60
8. «Ты как воск, окрашенный пурпуром, таеш ь...» .......................................................................
60
9. «Если мне скажут: «Ты должен идти на мученье»...» ..................................................................
61
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ПЕСНИ
I. ВСТУПЛЕНИЕ
1. «Как песня матери...» ...................................................................................................................
62
2. «Когда мне говорят: «Александрия»...» ........................................................................................
62
3. «Вечерний сумрак над теплым м о р ем ...» ....................................................................... .....
.
62
II. ЛЮБОВЬ
1. «Когда я тебя в первый раз встретил...» ........................................................................................
63
2. «Ты — как у гадателя отрок...» ...........................
63
3. «Наверно в полдень я был зачат...» ......................................................
63
4. «Люди видят сады с домами...»
......................................
64
5. «Когда утром выхожу из дома...» ..................................................................................................
64
6. «Не напрасно мы читали богословов...» ........................................................................................
64
7. «Если б я был древпим полководцем...» ........................................................................................
65
III. ОНА
1. «Нас было четыре сестры, четыре сестры нас б ы л о...» .................................................
66
2. «Весною листья меняет тополь...» .................................................
66
3. «Сегодня праздник...» ........................................................................................................................
66
4. «Разве неправда...» ..............................................................................................................................
67
5. «Их было четверо в этот месяц...» .............................................................................................
68
6. «Не знаю, как это случилось...» ........................................................................................................
69
IV. МУДРОСТЬ
1. «Я спрашивал мудрецов вселенной...» ........................................................................................
70
2. «Что ж делать...» ............................................................
71
3. «Как люблю я, вечные боги...» ......................................................
71
4. «Сладко умереть...» ...........................
72
5. «Солнце, солнце...» ..............................................................................................................................
73
V. ОТРЫВКИ
1. «Сын м ой...» .........................................................................................................................................
74
2. «Когда меня провели сквозь сад...» ...................................................................................................
74
3. «Что за дождь!..» ...................................................................................................................................
75
4. «Снова увидел я город, где я родился...» ..................................................................................
75
5. «Три раза я его видел лицом к лицу...» .......................................................................
76
VI. КАНОПСКИЕ ПЕСЕНКИ
1. «В Канопе жизнь привольная...» ...................................................................................................
78
2. «Не похожа ли я на яблоню...» ........................................................................................................
78
3. «Ах, наш сад, наш виноградник...» ...................................................................................................
79
565
4. «Адониса Киприда ищет...» ..................................................
5. «Кружитесь, кружитесь...» .................................................
VII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
«Ах, покидаю я Александрию...»
.
.......................................
ОСЕННИЕ ОЗЕРА
Вторая книга стихов
П о с в я щ е н и е ..................................................................................
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. ОСЕННИЕ ОЗЕРА
1. «Хрустально небо, видное сквозь лес...»
......
2. «Протянуло паутину...» .......................................................
3. «О, тихий край, опять стремлюсь мечтою...»
.
.
.
.
4. «Осенний ветер жалостью дыш ал...» .................................
5. «Снега покрыли гладкие равнины...» .................................
6. «Моей любви никто не может смерить...» ............................
7. «Не верю солнцу, что идет к закату...» ............................
8. «Не могу я вспомнить без волнепья...» ............................
9. «Когда и как придешь ко мне ты...» ......................................
10. «Когда и как приду к тебе-я ...»............................................
11. «Что сердце? огород неполотый...» .................................
12. «Умру, умру, благословляя...»
.........
II. ОСЕННИЙ МАЙ
1. «С чего начать? толпою торопливой...»
......
2. «Трижды в темный склеп страстей томящих...»
.
.
.
.
3. «Коснели мысли медленные в лен и ...» ............................
4. «Все пламенней стремленья...» ......................................
5. «Не мальчик я, мне не опасны...» .......................................
6. «Бледны все имена, и стары все названья...»
...
.
7. «К матери нашей, Любви, я бросился, горько стеная...»
.
8. «В краю Эстляндии пустынной...»
... ... ... ... ... ... .... .. .... .. .... .. ...
9. «Одно и то же небо над тобою...» .......................................
10. «В начале лета, юностью о д ета...» .......................................
11. «„Для нас и в августе наступит май!“ . . . » ......................
III. ВЕСЕННИЙ ВОЗВРАТ
1. «„Проходит все, и чувствам нет возврата11...»
....
2. «Может быть, я безрассуден...» .......................................
3. «Как радостна весна в апреле...» ......................................
4. «Окна неясны очертанья...» .................................................
5. «У окна стоит юноша, смотрит на звезду...» ...................... IV
.
IV. ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ
1. «Кого прославлю в тихом гимне я?..»
.................................
2. «Отри глаза и слез не лей...»
.
. ... ... ... ... ... ... ... .... ... ... ... ... ... ...
3. «Опять затопил я печи...»
.
.. .. .... .. .... ... .. .... .. ... .....
.
.
4. «Слезы ревности влюбленной...»
.... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .
5. «Смирись, о сердце, не ропщи...»
.
.
.
.
.
.
.
6. «О радость! в горестном начале...» ................................. .
.
7. «Ах, не плыть по голубому морю...» .................................
8. «Ветер с моря тучи гонит...» ............................................ .....
79
80
81
85
85
86
86
86
87
87
88
88
89
89
90
90
91
91
92
92
93
94
94
95
95
96
96
96
97
97
97
98
98
99
99
100
100
100
101
101
566
V. ОТТЕПЕЛЬ
1. «Ты замечал: осеннею порою ...» ........................................................................................................ 102
2. «Нет, не зови меня, не пой, не улыбайся...» ..................................................................................102
3. «Я не знаю, не напрасно л ь...» ........................................................................................................103
4. «С какой-то странной сил ой ...» ...................................................................................................103
5. «Катались Вы на острова...» ........................................................................................................103
6. «Дождь моросит, темно и скучно...» .............................................................................................104
7. «Как люблю я запах кожи...» .....................................................................................................................105
8. «Голый отрок в поле ржи...» ..................................................................................
106
9. «Рано горлица проворковала...» ................................
106
VI. МАЯК ЛЮБВИ
1. «Светлый мой затвор!..» ..........................................................................................................................107
2. «Сколько раз тебя я видел...» ............................................................................................. .....
.
107
3. «Не правда ли, на маяке мы...» ........................................................................................................108
4. «Ты сидишь у стола и пишешь...» .................................................
108
5. «Сегодня что: среда, суббота?..» ..........................................................................................................109
6. «Я знаю, я буду убит...» ........................................................................................................................ 109
7. «Твой голос издали мне пел...» ........................................................................................................109
8. «Теперь я вижу: крепким поводом...» ........................................................................................110
9. «Над входом ангелы со свитками...» ..................................................................................
110
10. «Как странно: снег кругом лежит...» .............................................................................................НО
11. «Вы мыслите разъединить...»........................................................................................................111
12. «Посредине зверинца — ограда...» .............................................................................................
111
VII. ТРОЕ
1. «Нас было трое: я и они...» ........................................................................................................
.
112
2. «Ты именем монашеским овеян...» ....................................................................................................112
3. «Как странно в голосе твоем мой слышен голос...» .........................................................................112
4. «Не правда ль, мальчик, то был сон...» ....................................................................................................112
5. «Уезжал я средь мрака...»
.... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ..1 13
6. «Не вешних дней мы ждем с тобою...» ....................................................................................................ИЗ
7. «Когда душа твоя немела...»
..................................................................................
114
8. «Казалось нам: одежда мая...» ........................................................................................................115
VIII. ЛИСТКИ РАЗРОЗНЕННЫХ ПОВЕСТЕЙ
1. «Молчим мы оба и владеем тайной...»....................................................................................................115
2. «Кому есть выбор, выбирает...» ...............................................................................................................116
3. «Светлые кудри да светлые открытые г л а за ...» ....................................................................................116
4. «Тихие воды прудов фабричных...» ....................................................................................................117
5. «С каждым мерным поворотом...» ......................................................................................................... 117
6. «В потоке встречных лиц искать глазами...» ......................................................................................... 117
7. «Сердце бедное, опять узнало жар ты !..» .........................................................................................118
8. «Ночью легкий шорох трепетно ловится чутким сл ухо м ...» ..............................................................118
IX. РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
1. «Волны ласковы и мирны...» ............................................................................
119
2. «Боги, что за противный дождь!..» ....................................................................................................119
3. «Что морочишь меня, скрывшись в лесныххо л м ах...» ..................................................................... 120
4. Г е р о ................................
120
5. «В тенистой роще безмятежно...» ...................................................................................................
121
6. В старые г о д ы ................................................................................................................................................122
7. Троицын день .......................................................................................
122
8. «Чем ты, луг зеленый, зелен...» ......................................................................................................... 123
567
9. «Солнцем залит сад зеленый...» ........................................................................................................124
10. П а с х а .......................................................................................................................................................... 124
X. СТИХОТВОРЕНИЯ НА СЛУЧАЙ
1. «Одна звезда тебе над колыбелью...» ....................................................................................................125
2. А к р о с т и х .......................................................................................................
126
3. Ответный с о н е т .......................................................................................................................................... 126
4. Надпись на к н и г е .......................................................................................................................................... 127
5. «Певцу ли розы принесу...» ...............................................................................................................127
6. «Увы, любви своей не скрою...» ...............................................................................................................128
7. «Петь начну я в нежном тоне...» ................................................................................................................128
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. ВЕНОК ВЕСЕН (ГАЗЭЛЫ)
1. «Чье-то имя мы услышим в пути весеннем?..» ............................................................ .
.
129
2. «Ведет по небу золотая вязь имя любимое...» ...................... ..
..
............................................ 129
3. «Кто видел Мекку и Медину —блажен!..» .........................................................................................130
4. «Нам рожденье и кончину — все дает Владыка неба...»
.
130
5. «Что, скажи мне, краше радуг? Твое лицо...» ................................
130
6. «Вверх взгляни на неба свод: все светила!..» ................................
130
7. «Я — заказчик, ты — купец: нам пристала взглядов меня...» ,.
.....................................................131
8. «Покинь покой томительный, сойди сю д а!..» ....................................................................................131
9. «Всех поишь ты без изъятия, кравчий...» ......................................................
132
10. «Как нежно золотеет даль весною!..» ...................................... .................................................132
11. «Цветут в саду фисташки, пой, соловей!..» ....................................................................................132
12. «Нынче праздник, пахнет мята, все в цвету...» ....................................................................................133
13. «Острый меч свой отложи, томной негой полоненный...» ..............................................................133
14. «Зачем, златое время, летиш ь?..» ....................................................................................................134
15. «Что стоишь ты опечален, милый гость?..» ...................... .
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... 134
16. «Слышу твой кошачий шаг, призрак измены!..» ........................................................................ 134
17. «Насмерть я сражен разлукой стрел острей!..»
.
.
.. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .. 135
18. «Дней любви считаю звенья, повторяя танец мук...»
.
.
.
.'
............................................. 135
19. «От тоски хожу я на базары: что мне до них!..» ..............................................................................135
20. «Алость злата — блеск фазаний в склонах г о р !.. » .........................................................................136
21. «Летом нам бассейн отраден плеском брызг...» .............................................................................. 136
22. «Несносный ветер, ты не вой зимою ...» ......................................................................................... 136
23. «Когда услышу в пеньи птиц: «Снова с тобой!»?..» ................................
137
24. «Зову: «Пещерный мрак покинь, о Дженн! сильно заклятье!..»
.
.
........................................ 137
25. «Он пришел в одежде льна, белый в белом!..»
.
.
. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... 137
26. «Он пришел, угрозы тая, красный в красном...» .............................................................................. 138
27. «Черной ризой скрыты плечи. Черный в черном...»
.
............................................................ 138
28. «Каких достоин ты похвал, Искандер!..» ...................................... ................................ .....
.
138
29. «Взглянув на темный кипарис, пролей слезу, любивший!..»
.. ... ... ... ... .. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .138
30. «Я кладу в газэлы ларь венок весен...» .........................................................................................139
II. В С А Д Н И К ................................................................................................................................................... 139
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«Сладостной веря святыне...» ......................................................
147
I. ДУХОВНЫЕ СТИХИ
Хождение Богородицы по м у к а м ............................................................................................................... 147
О старце и л ь в е ............................................................................................
149
О р а зб о й н и к е ...................................................................................................................................
150
568
Стих о п у с т ы н е ................................................................................................................................................151
Страшный С у д ................................................................................................................................................152
II. ПРАЗДНИКИ ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ
1. В с т у п л ен и е ..................................................................................................................................................... 153
2. Рождество Бо г о ро д ицы ............................................................................................................................... 154
3. В в е д е н и е ..................................................................................................................................................... 155
4. Б л а г о в е щ е н ь е ................................................................................................................................................156
5. Успение * ..................................................................................................................................................... 156
6. П о к р о в ...........................................................................................................................................................158
7. Заключение (О д и г и т р и я ) ............................................................................................
158
ВОЖАТЫЙ
I. ПЛОД ЗРЕЕТ
1. «Мы в слепоте как будто не знаем...» ....................................................................................................163
2. «Под вечер выйдь в луга поемные...»................................
163
3. «Господь, я вижу, я недостоин...» .........................................................................................
164
4. «Какая-то лень недели кроет...» ......................................................................................................... 165
5. «Не знаешь, как выразить неж ность!..» ........................................................................
166
6. «Находит странное молчание...» ......................................................................................................... 166
7. «Какая белизна и кроткий сон!..» ....................................................................................................166
8. «Красное солнце в окно ударило...» ....................................................................................................167
9. «Я вижу, в дворовом окошке...»...................................................................................
167
II. ВИНА ИГОЛКИ
1. «Вина весеннего иголки ...» .....................................................................
168
2. «Еще нежней, еще прелестней...» ............................\
........................................................... 169
3. «Такиедни — счастливейшие даты ...» ........................................................................
169
4. «Просохшая земля! Прижаться к ней...» ...............................................................
169
5. Со л нце-бык.................................................................................................................
170
6. «В такую ночь, как паутина...» .............................................................................
170
7. Летний с а д ..................................................................................................................................................... 171
8. К Д е б ю с с и ...........................................................................................................
172
9. З и м а ................................................................................................................................................................ 172
III. ***
1. «Среди ночных и долгих бдений...» .....................................................................
173
2. «Озерный ветер пронзителен...»
.
.
174
3. «Что со мною? Я немею...» ...................................................................................
174
4. «Вдали поет валторна...» ..............................................................................................
175
5. «Душа, я горем не терзаем...» ...............................................................................................................175
6. «Все дни у Бога хороши...» .................................................................................................................... 176,
IV. РУССКИЙ РАЙ
1. «Все тот же сон, живой и давний...» ....................................................................................................177
2. «Я знаю вас не понаслышке...» ......................................................................................................
178
3. Царевич Д и м и т р и й .....................................................................................................................................179
4. Псковской август .......................................................................................................................................... 180
5. Хл ыс товска я ......................................................................................................
180
V. ВИДЕНЬЯ
1. «Виденье мной овладело...»
181
2. «Серая реет птица...»
182
3. Колдовство
.... ... ... ... .. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .... ... ... ... ... ... .. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .... ... ... ... ... ... ... ...
182
569
4. Пейзаж Г о г э н а .......................................................................................................................................... 183
5. Римский о т р ы во к .......................................................................................................................................... 183
6. Враждебное море. О д а ......................................................
184
НЕЗДЕШНИЕ ВЕЧЕРА
«О, нездешние...» .......................................................................................................................................... 191
I. ЛОДКА В НЕБЕ
«Я встречу с легким удивленьем...» ..........................................................................................................192
«Весны я никак не встретил...» .....................................................................................................................192
«Как месяц молодой повис...» .....................................................................................................................192
«Ведь это из Гейне что-то...» .................................................................................................................... 193
«Разбукетилось небо к вечеру,,..» ............................................................................................................... 193
«Листья, цвет и ветка...» ............................................................................................................................... 194
«У всех одинаково бьется...» ................................
195
Н о в о л у н ь е ..................................................................................................................
195
«Успокоительной прохладой...»
.
196
«По-прежнему воздух душист и прост...» ...............................................................................................197
«Это все про настоящее, друж ок...» ............................................................................................................... 197
С м е р т ь ................................................................................................................................................................ 198
«Унылый дух, оты ди ...» ..........................................................................................................................198
II. ФУЗИЙ В БЛЮДЕЧКЕ
Ф узий в б л ю д е ч к е .......................................................................................................................................... 199
«Далеки от родного ш ума...» .................................................................................................................... 199
«Тени косыми углами...»
.. ... ... ... ... ... ... ... ... .. ... ... ... .... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .. ... ..... .. ... ... ... ... ... ... ... ... ... .. . .....
.
200
«Расцвели на зонтиках розы...»
.
200
«Всю тину вод приподнял сад...» ...............................................................................................................201
П ей заж Гогэна. В т о р о й ................................................................................................................... . 201
Античная п е ч а л ь ................................................................................................................................................202
Мореход на с у ш е .......................................................................................................................................... 202
Бела я н о ч ь ...........................................................................................................................................................202
Персидский вечер ................................................................................................................................... 203
Х о д о в е ц к и й ..................................................................................................................................................... 203
III. ДНИ И ЛИЦА
Пушкин . ;
..................................................................................................................................................... 204
Г е т е ......................................................................................................................................................................204
Л е р м о н т о в у ..................................................................................................................................................... 205
С а п у н о в у .......................................................................................................................................................... 206
Т. П. К а рс а ви н о й ................................
206
«Ш ведские п е р ч а т к и » .....................................................................................................................................207
IV. СВ. ГЕОРГИЙ. К а н т а т а ............................................................................
207
V. СОФИЯ. Гностические стихотворения (1917—1918)
С о ф и я ................................................................................................................................................................ 213
Базили д ................................................................................................................................................................ 214
Ф а у с т и н а .......................................................................................................................................................... 216
У ч и т е л ь ................................................................................................................................................................ 216
Ш а г и ..................................................................................................................................................................... 217
М у ч е н и к ...........................................................................................................................................................217
Р ы б а ...........................................
218
Г е р м е с ................................................................................................................................................................ 218
570
VI. СТИХИ ОБ ИТАЛИИ ( 1919- 1920)
Пять . .............................................................................
219
Озеро Н е м и ...........................................................................................................................................................220
С н ы ......................................................................................................................................................................221
Св. М а р к о ........................................................................................................................................................... 221
Тразименокие т р о с т н и к и ............................................................................................................................... 221
В е н е ц и я ................................................................................................................................................................ 222
Э н е й ............................................................................
223
А мур и невинность. Аллегория со свадебного с у н д у к а .........................................................................223
А с с и з и ................................................................................................................................................................ 224
Р а в е н н а ..................................................................................................................
225
И т а л и я ................................................................................................................................................................ 226
VII. СНЫ
А д а м .................................................
227
Озеро
...................................................................................................'
.................................................. 228
Пещной о т р о к ..................................................................................................................................................... 230
Рождение Э р о с а ................................................................................................................................................230
ПАРАБОЛЫ
Стихотворения 1921—1922
I. СТИХИ ОБ ИСКУССТВЕ
«Косые соответствия...» ...............................................................................................................................237
«Как девушки о женихах мечтают...» ....................................................................................................237
«Невнятен смысл твоих велений...»
..............................
238
«Легче пламени, молока нежней...»
...................................................................................... 238
И с к у с с т в о .................................................................................................... . .......................................239
Муза ......................................................................................................................................................................239
«В раскосый блеск зеркал забросивс е т и ...» .............................
239
М у з ы к а .............................................................................................................................
240
«■ „А это — хулиганская41, — сказала...»
... .. ... .... .. .... ... .. .... ... .. .... .. .... ... .. .... ... .. .... ... ... ... .. .... ... .. .... ... ... ... ... ... . 240
«Серым тянутся тени роем...» .................................................................................................................... 244
К о л о д е ц ................................................................................................................................................................ 245
«Шелестом желтого ш елка...» .................................................................................................................... 245
«Поля, полольщица, п о ли !..» ..........................................................................................................................246
II. ПЕСНИ О ДУШЕ
«По черной радуге мушиного крыла...» ....................................................................................................247
«Вот барышня под белою березой...» ....................................... ......................................................
.
248
«Врезанные в песок заливы...» .................................................................
248
Л ю б о в ь ......................................................
250
А р и а д н а ........................................................................................................................................
250
«Стеклянно сердце и стеклянна грудь...» .............................................................................................. 250
III. МОРСКИЕ ИДИЛЛИИ
Элегия Т р и с т а н а ................................................................................................................................................251
Сумерки .................................
252
Б е з в е т р и е ..................................................................................
252
К у п а н ь е .............................................................................................................
252
З везд а А ф р о д и т ы .......................................................................................................
253
IV. ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ИТАЛИИ
П р и г л а ш е н и е ......................................
255
Утро во Ф л о р е н ц и и ..................................................................................
255
571
Родина Виргилия .............................................................................
Поездка в А с с и зи ..................................................................................
Колизей ...................................................................................................
Венецианская луна .............................................................................
К а т а к о м б ы ........................................................................................ ....
V. ПЛАМЕНЬ ФЕДРЫ
Пламень Ф е д р ы ..................................................................................
VI. ВОКРУГ
«Любовь чужая зацвела...» ............................................................
А. Д. Радловой ..................................................................................
П о р у ч е н и е ....................................................................... .....
Р о ж д е с т в о .............................................................................................
Зеленая птичка ..................................................................................
Английские картинки. Сонатина
а) Осень ........................................................................................
б) Именины ..." .. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .
в) В о з в р а щ е н и е .......................................................................
«У печурки самовары...» ..................................................................
«На площадке пляшут дети...» .......................................................
«Барабаны воркуют дробно...» .......................................................
«Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце...»
.
VII. ПУТИ ТАМИНО
Летаю щий м а л ь ч и к ................................. ...........................................
Fides A p o c to l i c a ..................................................................................
«Брызни дождем веселым...» ............................................................
«Вот после ржавых львов и рева...» ............................................‘
«Я не мажусь снадобьем колдуний...» ......................................
Первый А д а м ........................................................................................
«Весенней сыростью страстной седмицы...» .................................
Конец второго т о м а .......................................................................
VIII. ЛЕСЕНКА
Л е с е н к а ................................................. .................................................
ФОРЕЛЬ РАЗБИВАЕТ ЛЕД
Стихи 1925-1928
1. ФОРЕЛЬ РАЗБИВАЕТ ЛЕД
Первое вступление .............................................................................
Второе вступление .............................................................................
Первый удар . ..................................................................................
Второй удар ........................................................................................
Третий удар ........................................................................................
Четвертый у д а р ..................................................................................
Пятый у д а р .............................................................................................
Шестой удар. Б а л л а д а ......................................................................
Седьмой у д а р ...................................... . ...........................................
Восьмой удар .... .
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
. ......
Девятый удар . ............................................
Десятый удар ..................................................................................
Одиннадцатый удар .......................................................
256
257
257
258
258
259
262
263
263
264
264
265
266
267
267
268
268
269
269
270
271
272
272
273
273
274
275
283
283
284
285
286
286
287
287
289
289
291
291
293
572
Двенадцатый у д а р .......................................................................................................................................... 293
З а к л ю ч е н и е ...........................................
294
2. ПАНОРАМА С ВЫНОСКАМИ
1. Природа природствую щая и природа о п р и р о д е н н а я ................................................................... 295
2. Вы носка п е р в а я ...........................................................................................................................
295
3. Мечты п ри ст ы в аю т д е й с т ви т ел ьн о с т ь .............................................................................................. 296
4. Уединение питает с т р а с т и .................................................................................................................... 297
5. Вын оска в т о р а я .......................................................................................................................................... 297
6. Темные улицы рождают темные ч у в с т в а .............................................................................................. 298
7. Добрые чувства побеждают времяи п р о с т р а н с т в о ...........................................................................299
8. Вы носка т р е т ь я .......................................................................................................................................... 299
3. СЕВЕРНЫЙ ВЕЕР
1. «Слоновой кости страус п оет...» .........................................................................................................300
2. «Персидская сирень! «Двенадцатаяночь»...» ..................................................................................... 300
3. «О, завтрак, чок! о, завтрак, чок!..» ......................................................................................................... 301
4. «Невидимого шум мотора...» ...............................................................................................................301
5. «Баржи затопили в Кронштадте...» ....................................................................................................301
6. «На улице моторный фонарь...» .........................................................................................................302
7. «Двенадцать — вещее число...» ...............................................................................................................302
4. ПАЛЬЦЫ ДНЕЙ
1. Понедельник ( Л у н а ) ............................................................................................................................... 303
2. Вторник (Марс) .......................................................................................................................................... 303
3. Среда ( М е р к у р и й ) .................................................................................................................................... 304
4. Четверг ( Ю п и т е р ) .............................................................................................................
304
5. Пятница ( В е н е р а ) ..................................................
305
6. С у б б о т а ..................................................................................................
305
7. В о с к р е с е н ь е ............................................................................................................................................... 306
5. ДЛЯ АВГУСТА
1. Т ы ................................................................................................................................................................306
2. Л у н а ................................................................................................................................................................ 307
3. А я ......................................
308
4. Т о т ........................................................................................................................................
309
5. Ты ( 2 - о е ) ..................................................................................................................................................... 309
6. А я ( 2 - о е ) ..................................................................................................................................................... 310
7. Тот ( 2 - о е ) ..................................................................................................................................................... 311
8. Л ун а ( 2 - о е ) .....................................................................................................................................................311
9. Ты ( 3 - е ) .......................................................................................................................................................... 312
10. Вс е четверо( А п о ф е о з ) ............................................................................................................................. 312
6. ЛАЗАРЬ
1. Л а з а р ь .......................................................................................................................................................... 314
2. Д о м и к .......................................................................................................................................................... 314
3. Мицци и М а р т а .......................................................................................................................................... 315
4; Э д и т ................................................................................................................................................................ 316
5. С у д ................................................. ' . ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .317
6. Первый свидетель ( С л е п о р о ж д ен н ы й ) .............................................................................................. 319
7. Второй свидетель ( Х о з я й к а ) .................................................................................................................... 320
8. Третий свидетель ( Ш к е т ) ............................................
322
9. Четвертый свидетель ( С ы щ и к ) ...............................................................................................................323
10. После с у д а ................................................................................................................................................324
573
И . Н о ч ь ю ....................................................................................................................................................
12. П о с е щ е н и е ................................. .......................................................................................................
13. Д о м .........................................................................................................................................................
ПРОЗА
Приключения Эме Л е б е ф а ...................... ........................... ..... ............................................................
Из писем девицы К лары Вальмо н к Розалии Тю тель М а й ер .......................................................
Тень Ф и л л и д ы .........................................................................................................................................
Подвиги Великого А лександра .............................................................................................................
Путешествие сера Джона Фирфакса по Турции и другим примечательным странам . . .
Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа К алиос тро..................................................................
Из записок Тивуртия П е н ц л я .................................................................................. ...........................
Римские ч у д е с а ........................................................................................................................................
К о м м е н т а р и и ...................................................................................................................................
324
326
327
330
360
364
372
396
426
480
490
500
Кузмин М.
К 89 Избранные произведения / Сост., подгот. текста,
вступ. ст., коммент. А. Лаврова, Р. Тименчика. — Л .:
Худож. лит., .1990—576 с., 1 л. портр., ил.
ISBN 5-280-00949-0
Творчество М. А. Кузмина (1872—1936) — поэта, прозаика, кри
тика — имело большой успех у современников и оказало влияние на
творческие искания целого ряда литераторов. В издание включены стихо
творные сборники «Сети» (1908), «Осенние озера» (1912), «Вожа
тый» (1918), «Нездешние вечера» (1921), «Параболы» (1923), «Форель
разбивает лед» (1929), ставшие ярким художественным явлением поэти
ческой культуры начала XX века, а также избранные прозаические
произведения.
Особенностью издания является расширенный комментарий.
К 4702010206-064
028(01)-90
-30-90
ББК 84.Р1
МИХАИЛ АЛЕКСЕЕВИЧ КУЗМИН
ИЗБРАННЫЕ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Составители
Александр Васильевич Лавров
Роман Давидович Тименчик
Редактор Т. Шмакова
Художественный редактор В. Лужин
Технический редактор Н. Литвина
Корректор Г. Щеголева
ИВ No 5621
Сдано в набор 22.11.89. Подписано в печать 08.08.90 . Формат ТОХІОО'/ів.
Бумага офс. кн. -журн. Гарнитура «Обыкновенная новая» . Печать офсетная. Уел.
печ. л. 46,66+0,08 вкл.= 46,74. Уел. кр.-отт. 94,13. Уч.-изд. л. 39 ,84+ 1 вкл.=
= 39,92. Тираж 200 000 экз. Изд. No ЛІІ-226 . Заказ No 431. Цена 5 р. Ордена Тру
дового Красного Знамени издательство «Художественная литература»,
Ленинградское отделение. 191186, Ленинград, Д-186, Невский пр., 28. Ордена
Октябрьской Революции, ордена Трудового Красного Знамени Ленинградское
производственно-техническое объединение «Печатный Двор» имени А. М. Горь
кого при Госкомпечати СССР. 197136, Ленинград, П-136, Чкаловский пр., 15.
В 1991 ГОДУ
В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
ВЫЙДЕТ КНИГА:
Поплавский Б. Домой с небес
Сборник прозы одного из ярких пред
ставителей литературы «русского зару
бежья» начала X X в. Бориса Юлиановича
Поплавского (1903—1935), ставшего, по
словам Д. Мережковского и Вл. Ходасевича,
в конце 20-х
—
начале 30-х гг . одним из
самых значительных литературных'талантов
эмиграции, — первое знакомство советских
читателей с творчеством талантливого поэта
и прозаика.
В книгу включены философско-авто
биографические романы «Аполлон Бе зобра
зов», «Домой с небес», воссоздающие атмо
сферу жизни и быта «русского» Парижа
20—30 -х гг.
Романы публикуются впервые по р у
кописи писателя.