и1 м
1 0ОРГА]ВИВНЗШЗШЯВи 1
й I					.дв
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ
ИНСТИТУТ ВОСТОКОВЕДЕНИЯSИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
Главная редакция восточной литературы
ПИСАТЕЛИ
И УЧЕНЫЕ
ВОСТОКА
Г. Д. ИвановаМОРИ
ОГАЙМосква 1982
8ИИ20Редакционная коллегияА.	С. Герасимова (секретарь), Г. Ф. Гире,Л. Ф. Керцелли, Е. А. Лебедев, А. Д. Литман,
Ю. М. Нагибин, Н. И. Никулин, Б. А. Розенфельд,В.	И. Семанов, В. Ф. Сорокин, Э. Н. Темкин,Н. Т. Федоренко, В. В. Цыбульский,Е. П. Челышев (председатель), П. М. Шаститко,
Л. 3. ЭйдлинОтветственный редакторВ.	Н. ГОРЕГЛЯДКнига посвящена жизни и творчеству одного из крупней¬
ших японских писателей нового времени Мори Огай (1862—
1922). Прозаик и драматург, критик и переводчик, Мори Огай
находился в гуще интеллектуальных и художественных инте¬
ресов своего времени. Его творческий путь прослеживается в
книге на широком социальном фоне эпохи. Значительное вни¬
мание уделено анализу исторических повестей, в которых по¬
казаны японские национальные традиции, в особенности нра¬
вы военно-феодального сословия (самураев). Прилагаются
переводы нескольких избранных повестей и рассказов.„ 4603020000-042
И	‘ 184-81.013(02)-82© Главная редакция восточной литературы
издательства «Наука», 1982.
■чОТ РЕДКОЛЛЕГИИВ настоящую серию входят очерки о выдающихся поэтах, писа¬
телях и мыслителях Востока различных исторических эпох. Авторы
книг рассказывают об их творчестве, жизни и деятельности, об их
роли в развитии своих национальных культур, об их вкладе в ми¬
ровую литературу и науку.Вопросы литературного и научного творчества писателей и уче¬
ных восточного мира раскрываются на широком историческом фо¬
не своего времени. Главное внимание при этом уделено показу до¬
стижений культуры и науки соответствующих стран и народов.В ышл и:В. Г. Эрман. Калидаса (1976).В. А. Бейлис. Воле Шойинка (1977).B.	В. Малявин. Жуань Цзи (1978).C.	П. Картузов. Алекс Л а Гума (1978).Б. Я. Шидфар. Абу Нувас (1978).Е. П. Челышев. Сурьякант Трипатхи Нирала (1978).П. А. Гринцер. Бхаса (1979).A.	Н. Сенкевич. Хариванш Рай Баччан (1979).С.	Д. Серебряный. Видьяпати (1980).B.	Н. Кирпиченко. Юсуф Идрис (1980).Л. Е. Бежин. Се Линъюнь (1980).I
Масштаб дарования, оценки японской
и зарубежной критикиНезаурядность личности Мори Огай (1862—1922) с
течением времени становится все более отчетливой. Те¬
перь уже совершенно ясно, что он был одной из самых
крупных фигур в новой японской литературе наряду с
Нацумэ Сосэки и, быть может, с Акутагава Рюноскэ,
выступившим несколько позднее.Прозаик и переводчик, критик и драматург, он нахо-
, дился в гуще интеллектуальных и художественных инте¬
ресов своего времени. Между тем литература, строго го¬
воря, не являлась его профессией. Он получил медицин¬
ское образование и почти до конца дней работал в обла¬
сти здравоохранения. Свое подлинное призвание он об¬
рел, однако, на писательском поприще. Подобно Чехову
или Вересаеву в России, подобно Лу Синю в Китае, он
вошел в историю культуры своей страны не как врач,
но прежде всего как писатель.Человек широких интересов, Огай выступал как ре¬
форматор в различных сферах социальной и культурной
жизни — от градостроительства и водоснабжения до ре¬
формы письменности, стихосложения, модернизации те¬
атра и даже живописи. Избрав для себя в качестве пря¬
мой специальности санитарию и гигиену, он долгие годы
возглавлял санитарную службу японской армии.Кругозор просветителя, масштабного организатора
счастливо сочетался в нем с художественной одаренно¬
стью. Обращался ли он к современности или писал об
отдаленных временах — воссоздавалась полнокровная
картина материально-вещного облика эпохи, воззрений
и чувствований реальных, живых мужчин и женщин.
Логика ученого и образное мировосприятие поэта спо-7
собствовали созданию значительных и ярких произве¬
дений.Положение «непрофессионального» писателя словно
избавило Огай от штампов, он писал с отвагой и стра¬
стью дилетанта. Талант дополнялся широкой образован¬
ностью: в его творчестве соединялись Восток и Запад —
японская и греческая мифология, философия буддизма
и Шопенгауэра, поэзия Басё и Р. М. Рильке. Не эклекти¬
чески смешались, а слились воедино, переплавленные в
горниле его гения. Он впитал в себя культуру разных на¬
родов, и уже одно это делало его на голову выше боль¬
шинства соотечественников, тогда еще очень ограничен¬
ных национальными рамками, и, естественно, ставило в
лозицию Учителя.За многогранность один из биографов сравнивал его
«со стовратыми Фивами: «войдешь в одни ворота, не за¬
метишь остальные девяносто девять». Непростую задачу
проникновения в идейно-художественный мир писателя
Киносита Мокутаро уподоблял штурму Верденской кре¬
пости.Известный современный писатель и критик Накано
Сигэхару сказал о нем так: «Как ни смотри — с близкого
расстояния или издали, с запада или с востока,— жизнь
Огай подобна высокой горе. Остальные люди почти все,
независимо от того, осознают они это или нет, пребы¬
вают у ее подножия». К такой высокой оценке Накано
пришел не сразу, она выстрадана им. Итогом многолет¬
него изучения явились его слова: «Я убежден, что
Огай — писатель по большому счету истории».Эпоха, в которую жил Мори Огай, наполнена дра¬
матическими событиями. Он родился в последние годы
военно-феодального режима, когда лучшие умы Японии
искали выхода из искусственной изоляции страны, пре¬
одолевали силу феодальных пережитков. Замкнутая в
себе, отсталая Япония превращалась в одну из крупней¬
ших держав империалистического мира на глазах Огай.
Историческими вехами на этом пути были война 1894—
1895 гг. с Китаем, участие японских войск в подавлении
антиимпериалистического восстания ихэтуаней 1899—
1900 гг., русско-японская война 1904—1905 гг.Волей судьбы самому Огай пришлось участвовать в
двух войнах — с Китаем и с Россией, быть очевидцем
присоединения колоний в результате первой мировойS
войны. Он пережил и радужные (надежды в годы моло¬
дости буржуазной Японии, успел почувствовать и разо¬
чарование, увидеть признаки застоя ее политики и куль¬
туры. Умер он в тот год, когда в результате многотруд¬
ного пути только-только оформилась японская коммуни¬
стическая партия.«Успехи» японского государства вызывали в душе
Мори Огай сложные чувства. Как человек, занимавший
немалый пост в системе этого государства, он, естест¬
венно, разделял его стремление ик могуществу и силе.
Как гуманист и художник — восставал против побед,
оплаченных ценою крови, моральной деградации, угне¬
тения соседних народов. С давлением на свободу твор¬
чества, с «охотой за опасными мыслями», с пресловутым
законом «об охране общественного спокойствия» он
внутренне мириться не мог.Настроения Огай не выливались в форму открытого
и активного протеста. Необходимо его понять: в те годы
восхождения в империалистической Японии царил дух
национализма. Общественное положение Огай исключа¬
ло возможность прямой оппозиции, к тому же его гума¬
низм не имел социальной опоры. Свою раздвоенность и
бессилие он болезненно ощущал сам. Именно из этих
слагаемых складывалась трагедия Огай, о которой с
большим пониманием писал Никано Сигэхару.Прямая постановка вопросов общественного устрой¬
ства не свойственна Огай. Но в реальных жизненных си¬
туациях, изображаемых писателем, преобладали драма¬
тические и даже трагические мотивы.Его лучшие произведения навеяны отечественной ис¬
торией. Исторические повести разносторонне показыва¬
ют традиции военно-феодального (самурайского) сосло¬
вия. Писатель не свободен от известной идеализации
морального кодекса самурайства («бусидо»), он ото¬
бражает силу духа японского воина, его бесстрашие,
презрение <к смерти. Правда, наряду с этим его повести
высветили и антигуманность «буоидо», что представля¬
ется в них самым важным, ибо во времена (Мори Огай
на традициях самурайской морали основывалась на¬
ционалистическая пропаганда, проводимая правящими
кругами. Огай же показал, что принципы этой морали
осуществлялись ценою бесплодных жертв, больших че¬
ловеческих потерь.	.9
Вскоре после смерти Огай, в начале 20-х годов XX в.,
японская литература вошла в период резкой сословной
поляризации. Представители левого фронта четко отме¬
жевывались от «буржуазных» писателей. Литераторы
«пролетарского» направления увидели в Мори Огай
«певца самурайства», чему немало способствовало его
обращение к историческому материалу. Известную роль
сыграло при этом и его собственное высокое положение
на иерархической лестнице японского государства. Од¬
носторонний подход к Огай надолго задержал истинную
оценку большого писателя. Но прошло время, исследова¬
тели отказались от прямолинейных суждений об искус¬
стве, оценки давних лет пересмотрены. Временная ди¬
станция выявила значение такого художника, каким был
Мори Огай. «Титаническая фигура, автор, заслуживаю¬
щий преклонения»— так характеризуют его составители
«Истории японской литературы нового времени».Огай показал в своих произведениях бездну челове¬
ческого горя, он описал безвыходные ситуации, когда ни
в чем не повинные люди обрекались на смерть. У него
нет счастливых героев, нет произведений с благополуч¬
ным концом. Все они оставляют в сердце читателя ощу¬
щение глубокой боли.Некоторые японские критики определяют минорную
тональность творчества Огай как стоящую под знаком
«инь» — теневого начала в дальневосточной философии
(в отличие от «ян» — начала ясного и светлого). Дума¬
ется, однако, что не столько философские традиции,
сколько в первую очередь сама эпоха, в которую жил и
творил писатель, не давала оснований для оптимизма.
Так или иначе, произведения Огай вобрали в себя же¬
стокие противоречия своего времени. Писатель не делал
прямолинейных выводов из того, что видел вокруг себя.
Ему чужды дидактические поучения, он не ставил своей
целью указывать людям, как им нужно жить. Но, может
быть, как раз эта сдержанность выгодно отличала его
от многих литераторов-современников и повышала худо¬
жественную ценность того, что он писал, заставляя чита¬
телей самих задуматься над окружающим. Незримая ду¬
ховная дистанция отделяла его от государства, которому
он служил. Писатель шел на компромиссы, надевал ма¬
ску и жестоко страдал. Раздвоение его собственной жиз^
ни на «должностную» и «частную» мучило Огай, ведь(10
«частным делом» оказывалось его писательство, глав¬
ный труд его жизни.На творчество Огай наложила печать и его личная
душевная драма. Первое, по всей видимости глубокое,
чувство Огай к немецкой девушке Элизе было разбито;
возможный брак с иностранкой, да еще с бедной актри¬
сой, не встретил сочувствия ни в семье, ни в служебном
окружении Огай. Элиза приехала следом за ним из Гер¬
мании в Токио, но вскоре ей пришлось возвратиться
обратно. Щемящей нотой проходят через все творчество
писателя воспоминания об утраченной возлюбленной.Место Огай в культуре его времени яснее вырисовы¬
вается на фоне сопоставления его с современниками,
В особенности часто его сравнивают с Нацумэ Сосэки,
близким ему по образованию, кругу общения, масштабу
таланта. Сосэки тоже одно время состоял на государст¬
венной службе — возглавлял кафедру английской ли¬
тературы в Имперском университете. Но, недовольный
порядками в Министерстве просвещения, оставил свое
профессорство и целиком посвятил себя литературе. По¬
ложение вольного художника, естественно, давало ему
большую, нежели у Огай, свободу в мыслях и поступках.
Очевидно, именно поэтому эволюция его мировоззрения
отчетливее демонстрировала отчуждение мыслящей ин¬
теллигенции от целей мэйдзийского государства.Японская критика высоко оценивает влияние Огай
на последующие поколения. «Его произведения, особен¬
но те, что созданы во вторую половину жизни, воспиты¬
вали литературную молодежь конца Мэйдзи — начала
Тайсё1,— писал Сато Харуо,— Под его непосредствен¬
ным воздействием формировались Нагаи Кафу, Сайто
Мокити, Киносита Мокутаро, Акутагава Рюноскэ и др.
Насколько широкий круг людей — творцов литературы
и ее поклонников воспринял влияние Мори Огай позже,
мы пока еще не вполне представляем. Вероятно, по мере
дальнейшего изучения Огай выявится значительно бо-с
лее обширный диапазон его воздействия».О творчестве Мори Огай японцами написаны сотни
книг, начиная от воспоминаний его родственников и уче¬
ников и кончая фундаментальными исследованиями уни¬
верситетских ученых. Произведения писателя постоянно
переиздаются, комментируются, их экранизируют, ста¬
вят на театральной сцене. Многотомное наследие Огай11
(последнее собрание его сочинений, изданное «Иванами
бунко», насчитывает тридцать восемь томов) вошло в
золотой фонд японской литературы нового времени.Главным центром изучения творчества Огай является
Токийский университет, и прежде всего кафедра сравни¬
тельного литературоведения. Ряд серьезных трудов по
интерпретации творчества писателя принадлежит про¬
фессору Кобори Кэйитиро. Среди них монографии:
«Мори Огай в юности» («Вакаки хи-iho Мори Огай»,
1969), «Мир Мори Огай» («Мори Огай-но сэкай», 1971),
«Введение в западную науку и перспективы Востока.
Штудии Мори Огай» («Сэйгаку тодзэн-но мон. Мори Огай
кэнкю», 1976). Тщательно изучаются контакты писателя
с мировой литературой, в работах Кобори Кэйитиро
представлены темы: «Огай и „Фауст“ Гёте»; «Ницше в
интерпретации Мори Огай»; «Огай и так называемая
философия жизни», «Огай и И. И. Мечников», «Огай и
проблемы перевода европейской литературы».Существуют мемориалы, связанные с именем Мори
Огай. На месте его бывшей виллы Кантёро (Токио, рай¬
он Бункё) функционирует библиотека, которой присво¬
ено имя Огай. Мемориальный кабинет в ней хранит
£юлее трех тысяч экспонатов, связанных с памятью' об
«Огай: рукописи, фотографии, прижизненные издания
произведений, личные вещи писателя, его завещание,
посмертная маска. Представлены письма к нему изве¬
стных литераторов той эпохи: Ёсано Тэккан, Ито Сатио,
Такамура Котаро, Кода Рохан, Сайто Рёкуу и др. В То¬
кио же, на улице Муэндзака (район Хонго), установлена
памятная табличка, отмечающая место действия одного
из наиболее популярных романов Огай «Дикий гусь»
(«Ган», 1911). На родине писателя в г. Цувано (префек¬
тура Симанэ) сохраняется дом предков Мори Огай.Музей мэйдзийской архитектуры под открытым не¬
бом (префектура Гифу, Мэйдзи-мура) хранит перенесен¬
ный сюда из Токио одноэтажный домик под черепичной
крышей. По воле случая в этом доме жили два наиболее
значительных писателя новой Японии — Огай и Сосэки.
Огай квартировал в нем в 1890—1892 гг.— в период из¬
дания журнала «Сигарами соси». Сосэки снимал этот
дом позже, в 1903—1905 гг., здесь был написан его са¬
тирический роман «Ваш покорный слуга кот», за что
строение получило шутливое название «кошкин дом».12
Реликвии, связанные с памятью Огай, сохраняются
в семьях детей и внуков писателя. Автору настоящей
работы довелось встретиться с его дочерью Аниой2 в ее
токийском доме. В апреле 1977 г. шестидесятитрехлетняя
Днна-сан увлеченно рассказывала об отце, о своей рабо¬
те над мемуарами, посвященными его памяти.*	* *Постижение многогранного творчества Огай не яв¬
ляется легким и для японских интерпретаторов, в чем
многие из них признаются. Перед европейским исследо¬
вателем встают дополнительные трудности. Помимо
японских и европейских истоков творчество писателя
пронизывает китайская традиция. Быть может, этим сле¬
дует объяснить тот факт, что за пределами Японии к его
изучению приступили сравнительно недавно. Пока един¬
ственная, по-видимому, на Западе монография принад¬
лежит американскому ученому Д. Томасу Раймеру
(J. Thomas Rimer. Mori Ogai, Boston, 1975). В те¬
чение семи лет ее автор работал в Японии, был директо¬
ром Американского культурного центра в г. Кобэ. Мо¬
нография Т. Раймера содержит в основном биографиче¬
ские сведения, творчество Огай характеризуется бегло.
Справедлива оценка Огай как классика новой японской
литературы и как мыслителя, интересного и для сегод¬
няшнего читателя. Большую ценность представляет
приводимый список произведений Огай, переведенных на
английакий язык,— до 1975 г. включительно. Спорно со¬
поставление Огай с филиппинцем Хосе Рисалем (1861—
1896). Рисаль в те же, что и Огай, годы изучал медицину
в Европе (в Мадриде), а вернувшись на родину, писал
книги. Но этим возможность сопоставления, по-видимо¬
му, ограничивается. Совпадают лишь факты биографий,
идейная направленность творчества не сравнима3.Несколько английских переводов Огай и коммента¬
риев к ним опубликованы в журнале «Monumenta Nip-
ponica» — ежеквартальном издании христианского уни¬
верситета св. Софии (Токио). Так, статья Элен М. Хоп¬
пер «Реакция Мори Огай -на угнетение интеллектуаль¬
ных свобод, 1909—1912 гг.» (1974, № 4) раскрывает про¬
тиворечивое отношение Огай к репрессиям против соци¬
алистического движения («дело Котоку»).13
Отдельными изданиями выпущены на английском
языке: роман «Дикий гусь» (перевод Стэнфорда Голд¬
стайна и Отиаи Конго) и повесть «Vita sexualis» (пере¬
вод С. Голдстайна и Ниномия Кацудзи).Советскому читателю Мори Огай практически не зна¬
ком, если не считать того, что двадцать лет назад пере¬
водился рассказ «Однажды в лодке» («Такасэбунэ» —
«Восточный альманах». Вып. 4, 1961). Любопытен еще
один факт перевода Огай на русский язык, осуществлен¬
ный японцем Хасэгава Фтабатэй (1864—1909). Фтаба-
тэй, известный русист, знаток Гончарова, Тургенева,
Толстого, сотрудничал в журнале «Восток», который из¬
давался в Йокогаме (1908—1909). «Восток» (1908, № 1)
опубликовал начало дебютной повести Мори Огай «Тан¬
цовщица», («Маихимэ», 1*890)—под заглавием «Моя
танцовщица. Из жизни д-ра Мори»4.Ныне мы обязаны отдать должное писателю Мори
Огай, который пользуется у себя на родине огромным
авторитетом. Не имея нужды идеализировать его воззре¬
ния, мы должны признать значительность содержания и
художественную ценность его творчества. Эта книга —
только начало, Мори Огай еще предстоит изучать в бу¬
дущем.Япония середины прошлого века. Детство
Огай. Переезд в столицу. Школа Ниси Лма-
нэ. Медицинский колледж. Имперский уни¬
верситетФрегат «Паллада» посетил Японию в 1853 г. Именно
тогда И. А. Гончаров написал в своих путевых очеркахтакие слова:«Вот этот запертой ларец с потерянным ключом,
страна, в которую заглядывали до сих пор с тщетными
усилиями склонить и золотом, и оружием, и хитрой по¬
литикой на знакомство. Вот многочисленная кучка чело¬
веческого семейства, которая ловко убегает от ферулы
цивилизации, осмеливаясь жить своим умом, своими
уставами, которая упрямо отвергает дружбу, религию и
торговлю чужеземцев, смеется над нашими попытками
просветить ее и внутренние, произвольные законы своего
муравейника противопоставляет и естественному, и на-14
родному, и всяким европейским правам, и всякой не¬
правде».Два с половиной столетия, почти весь период правле¬
ния феодальной династии Токугава (1603—1867), Япо¬
ния пребывала в изоляции от внешнего мира. Страну
закрыли в связи с иежел а тельной для правительства
активностью европейских миссионеров, которые появи¬
лись вместе с испанскими и португальскими мореплава¬
телями в XVI в. Проповедь католицизма сопровожда¬
лась вмешательством во внутренние дела, поэтому япон¬
ские правители сочли за благо пресечь распространение
христианства и вообще ограничить общение с иностран¬
цами.Поддерживалась связь лишь с ближайшим соседом —
Китаем и с протестантской Голландией, торговые суда
этих стран «сохранили право заходить в единственный
порт—на острове Дэсима близ Нагасаки. Покидать пре¬
делы своего государства японцы не могли под страхом
смертной казни.Нагасаки долгое время служил единственным окном
в большой мир. Там началось изучение голландского язы¬
ка, японцы влервые приобщились к европейским кни¬
гам по медицине, математике, инженерному делу. Там
появились ученые-энциклопедисты, именовавшиеся гол-
ландоведами (рангакуся). Хонда Тосиаки (1744—1821),
например, переводил нидерландские руководства по
навигации, призывал развивать мореплавание, осваи¬
вать дальние земли.Голландоведение, или «евролейакая наука», преуспе¬
вало в XVIII — начале XIX в. Феодальные правители
не пренебрегали полезными сведениями из западных
книг. Случалось и так, что голландоведов преследова¬
ли, их увлечение иноземными веяниями рассматрива¬
лось порой как угроза традиционному порядку вещей.
Был схвачен и в заключении покончНл с собой Ватана-
бэ Кадзан (1793—1841) — переводчик книг по медици¬
не, астрономии, географии, художник, овладевший^тех¬
никой европейской живописи. Совершил самоубийство
из страха попасть под арест Одзаки Санъэй (1787—
1839), медик из Сэндай. Автор просветительских сочи¬
нений Сакума Сёдзан (1811—1864), врач Такано Тёэй
(1804—1850) и другие стали жертвами антииностран-
ных настроений.15
Центральное военное правительство «бакуфу» дер¬
жало под своим контролем в эпоху Токугава (Эдо)
двести шестьдесят феодальных княжеств. Далеко не все
удельные князья подчинялись воле верховного прави¬
теля —сёгуна. Сильные тенденции к сепаратизму про¬
являлись на юге (кланы Сацума и Кумамото) и на за¬
паде страны (клан Тёсю). Князья—даймё располага¬
ли там значительными самурайскими ополчениями,
некоторые тайно строили суда и вели контрабандную
торговлю с материком.Держать периферийных властителей в повиновении
было не просто, правительство выработало с этой целью
сложную систему сыска и заложничества (санкин ко-
тай). В столичном городе Эдо постоянно должны были
находиться при дворе сёгуна заложники — ближайшие
родственники удельных князей. Император пребывал на
положении затворника в западной столице — старинном
городе Киото.Жестко регламентировался быт крестьян, им запре¬
щалось покидать пределы своей деревни, определялся
характер посевов, тип жилья, одежды. Власти ревниво
оберегали свое господство, ради этого были учреждены
так называемые соседские группы и коварный принцип
«пятидворок» (гонингуми), которые связывали всех
круговой порукой.По тогдашней иерархии наиболее привилегирован¬
ным сословием считались самураи. Это военно-феодаль¬
ное сословие было гораздо многочисленнее, чем анало¬
гичные слои в средневековой Европе. В княжествах
с крепким ополчением оно составляло до четверти на¬
селения. Самураи носили при себе оружие, могли без
причины убить крестьянина или горожанина 1.Японский феодализм сложился в основном как воен¬
ный, самурай был в нем главной фигурой. Воспитыва¬
лись воины на основе неписаного кодекса «бусидо».
Служение своему клану, своему господину — вот что
превыше всего ставилось самурайской моралью.Официальной идеологией в эпоху Токугава являлось
конфуцианство, оно пронизывало всю систему образова¬
ния и определяло нормы морали. В школах «тэракоя»
(при храмах) учили грамоте по китайским классическим
книгам, тексты заучивались наизусть, переписывались
кисточкой. С азов обучения прививался дух зависимо-16
ctu и подчинения. «Отец есть отец, сын есть сын» —та¬
кие прописи запоминались на всю жизнь. А как гово¬
рится в «Луньюй», сочинении древнекитайских мысли¬
телей, «мало людей, которые, будучи почтительны к
родителям и уважительны к старшим братьям, любят
выступать против вышестоящих...». Долт по отноше¬
нию к отцу и господину считался основой основ. Такие
моральные нормы помогали поддерживать существую¬
щий порядок и поэтому всемерно культивировались
сверху.Идеологические тенденции эпохи противоречивы.
Стремление к точному практическому знанию сочета¬
лось с верой в божественное происхождение японцев;
идеализировались древние национальные традиции и
вместе с тем ощущалось тяготение к западной цивили¬
зации. Постепенно в лучших умах происходил поворот
от идеи «изоляции» к идее «открытия страны», от безо¬
говорочного послушания сёгунату к готовности его
ниспровергнуть. Характерна в этом смысле фигура £си-
да Сёин (1831 — 1859).Когда Японию посетил фрегат «Паллада», Сёину
было двадцать два года. Юноша горел желанием уви¬
деть заморские страны. Поскольку выезд из Японии был
по-прежнему запрещен, он действовал на свой страх и
риск. Бережно спрятав за пазухой голландский сло!варь,
он направился в Нагасаки с намерением попасть на
какой-нибудь иностранный корабль. После провала
первой попытки перебрался в порт Симода, где стояла
американская эскадра М. Перри. Там он был схвачен
полицией и как «изменник родины» брошен в темницу.
В своих «Тюремных записках» («Юсороку», 1854—1855)
он писал о том, что хотел помочь своему отечеству, что
европейцы и американцы идут в Азию с колонизатор¬
скими намерениями, во иэбежение опасности он пред¬
лагал комплекс оборонительных мер. Позже Сёин осно¬
вал у себя на родине (нынешняя префектура Ямагути)
Школу под соснами (Сёка сондзюку). Ученикам приви¬
вались идеалы самурайской чести и военно-тактические
навыки, поэтически именовавшиеся повадками горного
оленя. Через руки Сёина прошла почти сотня юношей, ко¬
торые по прошествии нескольких лет сыграли существен¬
ную роль в подготовке революции Мэйдзи. Двое из вос¬
питанников Сёка сондзюку —Ито Хиробуми и Ямагата2 Зак. 41117
Аритомо — стали виднейшими государственными деяте¬
лями мэйдзийской Японии.В 1853 г. триста семьдесят военных моряков амери¬
канской эскадры М. Перри высадились в бухте Урага.
Под прикрытием пушек было предъявлено ультиматив¬
ное требование «открыть» страну. В 1854 г. сёгунское
правительство подписало кабальный договор с амери¬
канцами, а вскоре и с европейскими странами. Иност¬
ранцам предоставлялась привилегия экстерриториаль¬
ности, их товары разрешалось ввозить за ничтожную
пошлину.Правители, не способные твердо вести дела госу¬
дарства, утратили авторитет в глазах мыслящих япон¬
цев. Есида Сёин вместе с учениками, готовыми идти за
«им в огонь и в воду, задумал государственный перево¬
рот. Первым заговорщики устранили сёгунского мини¬
стра Манабэ Норикацу, известного своей жестокостью.
Сёина арестовали и казнили в эдоской тюрьме Кодзу-
каппара. Оставалось всего восемь лет до буржуазной
революции Мэйдзи, после которой его идеи восторжест¬
вовали, а сам он был возведен в национальные герои и
удостоен памятника.Мори Огай родился в конце эпохи Токугава. 1862 год
по японскому летосчислению обозначался как 2-й год
Бункю. Феодализм клонился к закату, шла жестокая
борьба внутренних сил, участились народные волнения2.
Изоляция ощущалась как анахронизм, но прежние по¬
рядки держались цепко. Как раз в 1862 г. имел место
«инцидент в Тэрадая»: за поддержание знакомств с
иностранцами националисты убили видного правитель¬
ственного чиновника; случилось это в гостинице Тэрадая
города Киото. Тогда же произошел «инцидент Намаму-
ги»: англичанин, впервые попавший в Японию, посмел
пересечь путь процессии даймё, за что был прикончен
на месте.Антииностранные настроения еще сохраняли силу,
и все же историческая необходимость прокладывала
себе путь. Городок Цувано, где родился Огай, принад¬
лежал к провинции Ивами уезда Каноаси; по нынешне¬
му административному делению он относится к префек¬
туре Симанэ. Цувано и сейчас довольно провинциален,
а в те времена, как вспоминал Огай, на его улицы не¬
редко забегали дикие лани. В последний год токугав-18
ского режима Цувано неожиданно оказался местом
ссылки. Правительство, находившееся уже в состоянии
агонии, сослало сюда группу тайных христиан из-под
Нагасаки (деревня У-рагами). Их поместили на горе
Отомэяма, господствующей над городом, в буддийском
храме Кориндзи. По-видимому, Огай не раз наблюдал
в детстве жестокое обращение с «еретиками». Зимы в
горах Хонсю суровы, поселенцы прибывшие с юга, за¬
мерзали, им не давали ,ни циновок, ни одеял. Питались
они подножным кормом—каштанами, мхами, ели даже
насекомых. Историки рассказывают, что часть ссыль¬
ных была загнана в ледяной пруд, где и погибла.Неоправданные жестокости санкционировались мест¬
ным властителем — князем Камэи Корэми, с которым
родичи дома Мори были искони связаны вассальными
отношениями. Отец писателя, Мори Сидзуо, служил при
дворе Камэи в должности лекаря. Как видно, впечатле¬
ния детства оставили в душе Огай тяжелый осадок.
Не случайно, переехав в столицу, он никогда больше
не навещал Цувано, хотя объехал в зрелые годы пол-
мира. И никогда не вспоминал князя Камэи: хвалить
его было не за что, осуждать же сюзерена, хотя фор¬
мально феодальных кланов уже и не существовало,
было против правил, имя «господина» оставалось табу.Отец Огай пришел в дом «зятем»3, фамилию Мори
он принял, женившись на Минэко, матери Огай. Огай
(его детское имя — Ринтаро4) был первый сын, вслед за
ним родился брат Токудзиро (1867 г.), затем сестра
Кимико (1871 г.); самый младший Дзюнсабуро (род. в1879	г.) был моложе Огай на семнадцать лет.В начальное училище Ерокан Огай поступил пяти
лет. Там о-бучали грамоте по китайским классическим
книгам — «Четверокнижию», «Историческим запискам».
Дети заучивали тексты, копировали строчки конфуци¬
анских сочинений. Смысла они, конечно, не понимали,
«о в цепкую детскую память западали фразы: «Жизнь
и смерть зависят от судьбы, а богатство и почести — от
неба», в дальнейшем они формировали основу мировоз¬
зрения.Когда мальчику пошел десятый год, отец повез его
учиться в столицу.Токио 70-х годов прошлого века еще являл картины,
подобные тем, что рисовал великий график Андо Хнро-2*19
скгэ (1797—1858): текли незамутненные реки — Эдога-
ва, Сумидагава, по берегам зеленели деревья плакучей
ивы. Над ними возвышались, легкие, выгнутые мосты,
свободно пропускавшие лодки с разноцветными паруса¬
ми. Одноэтажные жилые строения простирались на мно¬
гие километры. Деревянный, беспорядочно застроенный
город нередко становился добычей огня. Опустошитель¬
ные пожары уничтожали целые кварталы. Одно из
таких бедствий произошло в 1872 г., когда Огай только
что приехал в Токио.Внешне еще сохранявшая патриархальный облик,
столица бурлила от нововведений. Один только 1872 год
принес с собой множество реформ: ввели новое сослов¬
ное деление и отменили заорет на куплючпродажу зем¬
ли, в августе был принят закон о праве собственности
на землю, в сентябре определена новая система школь¬
ного обучения, в октябре открыли телеграфную линию
Токио—Киото и первую в Японии железную дорогу
Токио — Йокогама протяженностью двадцать девять
^километров; в ноябре вступила в строй прядильная фаб¬
рика Томиока, в декабре правительство приняло реше¬
ние о создании национальных банков и декрет о всеоб¬
щей воинской повинности. В том же 1872 г. был введен
в обиход солнечный календарь, начали выходить новые
газеты «Ниссин синдзиси» («Новый вестник прогрес¬
са») и «Юбин хоти симбун» («Почтовый вестник» —
почтовая служба была организована двумя годами
раньше).Центральный район столицы подвергся реконструк¬
ции на глазах. Огай. Перестройкой квартала Гиндза5
руководил английский инженер Уоттерс, который, кроме
того, воздвигал фабричные корпуса на Кюсю (в Нага¬
саки, Кагосима), строил монетный двор в Осака (1868).
Из токийского центра англичанин задумал сделать по¬
добие лондонской Риджент-стрит: протяженный архи¬
тектурный ансамбль должен был «сделать честь любому,
хотя бы и не дальневосточному городу». По недостатку
средств грандиозные ■ планы реализовались только ча¬
стично, главная улица японской столицы приобрела, по
образному сравнению историка Ирокава Дайкити, вид
«челюсти с выпавшими зубами».На фоне однообразных национальных построек резко
выделялись отдельные здания европейского типа: Пер-20
вый государственный. ба.нк (1873, зодчий Симидзу Кис-
кэ), театр Синтомидза (1878). По проекту итальянского
архитектора Капоретти был воздвигнут Главный штаб,
он выглядел как дворец в стиле рококо: три этажа бо¬
гато декор wpoiB а иного фасада, медная крыша, вычурные
водосточные трубы.Спешили за веком старинные торговые фирмы. По¬
явились каменные магазины Мицукоси, Сирокия. Ком¬
мерческий дом Мицуи воздвиг здание, которое сочетало
в себе деревянный каркас, каменную облицовку и укра¬
шения из бронзы. Чудовищная эклектичность этого
Солнечного павильона (Тайёкан) как бы олицетворяла
эклектичный характер культуры Мэйдзи.Поначалу постройки западного стиля удавались пло¬
хо. Стены давали трещины, коробились полы, из-за
слабой вентиляции iB сезон дождей все пропитывалось
сыростью. Народная молва утверждала, что от красно¬
го кирпича распространяется болезнь бери-бери6. Япон¬
цы привыкли раздвигать целые стены, с непривычки
они чувствовали себя неуютно в каменных мешках.Вплоть до конца прошлого века основным средством
передвижения в Токио были рикши (в 18% г. их на¬
считывалось более шестидесяти тысяч). Грибовидные
шляпы этих людей-лошадей мелькали повсюду. В 80-е
годы были проложены рельсы для конки. Через все во¬
семь кварталов Гиндзы — от Нихомбаси до Симбаси
начали курсировать вагоны — грохочущий символ ци¬
вилизации. Конка немало смущала, особой проблемой
стало загрязнение парадной магистрали конским наво¬
зом. Наконец изобрели специальные корзины, прикреп¬
лявшиеся к крупу лошади. Рикши, не желавшие мирить¬
ся с конкурентом, дружно боролись против этих «ма¬
шин».Облик столицы преображался год от году. Рыбный
рынок с его острыми запахами и толпами простонародья
стал в центре города уже неуместен, «чрево Токио»
перебазировали в окраинный район Цукидзи. Деревян¬
ный мост Нихомбаси, не выдержав нагрузок нового
времени, обвалился. Его отстроили в камне, сделали
тяжелым, плоским; стало трудно себе представить, что
когда-то под ним свободно дефилировали парусники.
Воздвигались заводы, воздух становился дымным, при¬
рода отступала под натиском камня и железа. Времена,21
когда в прозрачной воде ловилась форель, а в зарослях
прибрежного ивняка слышалось пение кукушки, уходи¬
ли в безвозвратное прошлое.В Токио Огай определили учеником к известному
ученому Ниси Аманэ (1829—1897), который тоже проис¬
ходил из города Цувано. Семью Мори связывали с ним
узы землячества. В ту пору еще сохранялся обычай
брать учеников в дом, — таким образом, Огай оказался
в своеобразном пансионе, среди других тринадцати
подростшв. Ученики жили в семье, несли определенные
обязанности по хозяйству, учитель же не только пере¬
давал им свои знания, но как бы брал на себя ответст¬
венность за всю их дальнейшую судьбу.Особняк Ниси Аманэ находился в квартале Канда —
районе букинистов и книжных развалов. Специфическую
атмосферу этого уголка столицы хорошо описывал На¬
га и Ка фу: «Зашел в букинистическую лавку, в полней¬
шем беспорядке громоздились там издания токугав-
окого времени... Далеко не сразу на мой зов откликнул¬
ся из-за перегородки старик. Видимо, он был парали¬
зован, потому что выполз из-под москитной сетки на
четвереньках. Стряхнув пыль с облюбованной мною кни¬
ги, он пояснил, что этот сборник Мацудайра Саданобу7
переписан самим князем Сиракава 8. Лицо и манеры ста¬
рика позволяли предположить, что в молодости он
знавал лучшие времена. Порывшись в предназначенной
на выброс куче, я напал на роман с иллюстрациями
Утамаро9 и приобрел его за смехотворную цену. Еще —
из сочувствия к старику — купил рукописный поэтиче¬
ский сборник Кикаку10, каллиграфически исполненный
на добротной бумаге».Дух минувшей эпохи Эдо еще царил в этом
квартале книжников, но в доме Ниси Аманэ учеников
обвевали скорее «западные ветры». Учитель принадле¬
жал к когорте просветителей-западников. Владея гол¬
ландским и английским языка!ми, он в молодости слу¬
жил у последнего сёгуна Есинобу (1837—1913). Ему
удалось убедить тогда еще молодого правителя в необ¬
ходимости общения с Европой, и тот отпустил его в
Голландию. В 1862 г. Ниси Аманэ и Цуда Мамити11
отправились в Роттердам и далее в Лейден. Три года
они изучали там мореходнре дело, международное пра¬
во и астрономию.22
По возвращении на родину они приступили к обуче¬
нию молодежи в колледже Кайсэйсё, потом Ниси Ама-
нэ основал Военно-морскую академию в городе Нумад-
зу, первое учебное заведение европейского типа. Курс
академии, рассчитанный на семь лет, давал знания по
навигации, европейской истории, праву, знания запад¬
ных языков.Шестнадцать лет прослужил Ниси Аманэ в Военном
министерстве правительства Мэйдзи. Под его руковод¬
ством был создан фундаментальный военный словарь,
включавший термины на пяти языках: английском,
голландском, французском, немецком и японском (1874—
1881). Одним из первых он начал переводить европей¬
ских философов: «Системы логики» Милля (1871),
«Утилитаризм» Конта (1877). Ему пришлось заново
создавать соответствующую философскую терминологию
на японском языке, начиная с самого слова «тэцугаку»
(«философия»). Содержание этой науки, дотоле (в ее
западном понимании) японцам неведомой, он раскрывал
в книге «Новые теории, сто одна доктрина» («Хякуити
синрон», 1873).Ниси Аманэ входил в так называемое Общество
шестого года Мэйдзи (Мэйрокуся), основанное в 1873 г.
Ядро Мэйрокуся составляли известные просветители
той поры: Фукудзава Юкити, Цуда Мамити, Мори
Аринори, Нажамура Кэйу. Манившие их цели с поэти¬
ческой выразительностью сформулировал Фукудзава:
«И Япония и западные страны живут под одним небом,
нм оветит одно солнце, они любуются красотой одной
луны, дышат одним воздухом, их берега омывают вол¬
ны одного океана; жителей этих стран волнуют одни и
те же чувства. Поэтому мы должны поделиться с ними
тем, что у нас есть в избытке, и взять у них то, чем они
могут одарить нас». Тех, кто, продолжая цепляться за
старое, опасался европейской культуры, Фукудзава срав¬
нивал с лягушкой, которая смотрит на мир со дна сво¬
его колодца.Просветители Мэйрокуся занимались всем —от уп¬
разднения привилегий самурайства (статья Мори Ари¬
нори «Отменить ношение мечей») до борьбы за мо¬
ногамную семью. Ниси Аманэ опубликовал в журнале
«Мэйроку дзасси» реферат «Преобразование родного
языка с помощью западной науки» («Егаку-о моттэ23
кокуго-о сёсуру-но сэцу»); для упрощения контактов
с западным миром он предлагал ввести латинский
алфавит вместо иероглифов, ликвидировать особый
письменный стиль, затруднявший распространение гра¬
моты.Для первых деястилетий Мэйдзи, когда главной
задачей представлялось создание просвещенного и мо¬
гущественного государства, способного противостоять
Западу, фигура Ниси Аманэ в высшей степени харак¬
терна. В дальнейшем он занимал пост президента
Академии наук (с 1879 г.), был членом сената (Гэнро-
ин), депутатом палаты советников. Личность настав¬
ника оказала бесспорное влияние на судьбу Мори Огай,
об этом он сам писал в «Биографии Ниси Аманэ»
(«Ниси Аманэ дэн», 1898).Старший сын в японской семье по обычаю шел по
стопам отца. Путь Огай в медицинское училище был,
таким образом, предопределен. Профессиональная уче¬
ба началась на подготовительном отделении Токийско¬
го училища (Токё игакко) в районе Ситая. В 1877 г.
это училище вошло в состав вновь образованного тогда
Имперского университета (Тэйкоку дайгаку), который
поначалу состоял из четырех факультетов: медицин¬
ского, физического, юридического и литературного.
Так Огай стал студентом учебного заведения, которое
с той поры и поныне (сейчас университет называется
Токийским) считается в Японии главной кузницей пра¬
вительственных кадров и штабом науки ,2.Прежняя политика изоляции успела к этому времени
смениться противоположной тенденцией. Теперь в Япо¬
нию приглашались сотни европейских специалистов —
инженеры, архитекторы, учителя. Из пятнадцати про¬
фессоров медицинского факультета двенадцать были
тогда иностранцы. Зоолог Эдвард С. Морзе приехал
из США, в своих лекциях он знакомил японцев с уче¬
нием Дарвина. Хирургию преподавал немецкий врач
Шульц, терапию — его соотечественник Бёльц. Доктор
Эрвин Бёльц (1849—1913) прославился тем, что вме¬
сте со всеми учениками . самоотверженно боролся со
вспышкой холеры. Японцы помнят об этом: его бронзо¬
вый бюст поныне стоит во дворе Токийского университе¬
та. Токио начал бурно расти в последней трети прошлого
века, к 80-м годам число.его жителей уже приближалось24
к миллиону. Несмотря на плотную заселенность, водо¬
провода не существовало, роль канализации выполняли
открытые сточные канавы. В сезон дождей (май, июнь)
по улицам текли потоки грязной воды, в июльскую и
августовскую жару каждая колясяка рикши вздымала
на немощеных дорогах тучи -пыли. С пылью боролись
поливальщики, носившие бочонки воды на шее. Скучен¬
ность населения и антисанитария способствовали рас¬
пространению инфекционных болезней. Массовой при¬
чиной смертности стал туберкулез, первый спутник
капиталистической «цивилизации». Занесенная амери¬
канским военным судном (1858) холера, получила
угрожающее распространение. Растерявшиеся японцы
называли ее повальной болезнью (корорибё), только
в 1878 г. она унесла свыше ста тысяч жизней.«Холера, тиф, эпидемия оспы! И ни одной больни¬
цы, где беднякам создавали бы условия, по крайней
мере такие, как лошадям,— последних содержат
в должном порядке!» — писал доктор Бёльц, дневник
которого издан в Японии («Бэруцу-но ниики»).Налаженного здравоохранения практически не было.
О мерах борь'бы с эпидемиями красноречиво говори¬
лось в очерках о положении рабочих на шахтах Така-
сима (журн. «Нихондзин», 1888): «Когда холера и
другие эпидемические заболевания косили шахтеров, как
траву, заболевших свозили на берег, связывали по
пять-десять человек и заживо сжигали на огромных
металических листах». Мэйдзийокое правительство не
зря стало приглашать иностранных врачей и срочно
создавать собственные медицинские кадры.Огай принадлежал к первому выпуску Имперского
университета, в 1881 г. ему было присвоено звание
бакалавра медицины. Из его однокашников известны
имена Огата Сюдзи, Эгути Дзё (Юдзуру), Коикэ Ма
саиао, Ка:ко Цурудо (последний стал ближайшим дру¬
гом Огай до конца дней).Самых способных выпускников медицинского факуль¬
тета пригласило на службу Военное министерство.
С декабря 1881 г. Огай начал работать в Токийском
армейском госпитале (Токё рикугун бёин) помощником
военного врача, должность приравнивалась к лейте¬
нантскому чину. Котанэи Кимико, младшая сестра, с
Добродушным юмором вспоминала, как Огай, в свои25
неполные двадцать лет, с видимым удовольствием на¬
дел сверкающий мундир и особенно радовался возмож¬
ности тренироваться в верховой езде.По приказу начальства Огай обследовал санитарное
состояние префектур Тотиги, Гумма, Нагано, Ниига¬
та, составленный им отчет был напечатан. Изучая
постановку санитарии в прусской армии, он перевел с
немецкого два свода правил, касающихся госпитально¬
го дела в Германии. Научная постановка санитарного
дела составляла для Японии тех лет насущную потреб¬
ность. Надо было решать проблемы водоснабжения,
канализации, борьбы с массовыми инфекциями; сани¬
тарные меры неразрывно смыкались с задачами эконо¬
мики, политики, просвещения. Вероятно, именно эта
масштабность дел, неотрывность от социальных аспек¬
тов привлекала Огай в избранной специальности ги¬
гиениста.Военное ведомство, в распоряжение которого попал
Огай, было в мэйдзийском аппарате наиболее влиятель¬
ным и богатым. Оно могло себе позволить финансиро¬
вание дорогостоящих мероприятий, закутку импортного
оборудования. Сотрудникам ведомства предоставля¬
лись благоприятные возможности для роста.После трех лет работы молодого перспективного
доктора Огай (к тому же располагавшего высоким по¬
кровительством в лице Ниси Аманэ) послали за грани¬
цу. Предстояла стажировка в Германии — мировом
центре тогдашней медицинской науки.Европейские университеты. Научная трез¬
вость и опьянение искусством24 августа 1884 г. из порта Йокогама вышло судно,
взяв курс на Марсель. В числе его пассажиров был
Мори Огай и еще девять молодых японцев, направляв¬
шихся учиться на Запад. Долгий путь описан у Огай
в дневнике путешествия на Запад («Косэй никки»),
сохранившем впечатления от экзотических городов:
Гонконга, Сайгона, Сингапура, Коломбо, Адена, Порт-
Саида. Влекомый профессиональной любознатель¬
ностью, он кое-где успел осмотреть даже госпитали.С юга Франции через Париж он проследовал до26
Берлина. «Полный честолюбивых планов, задавшийся
целью неутомимо работать, я очутился в огромной ев¬
ропейской столице. Ее блеок положительно ослепил
меня..- Прогуливаясь до аллеям, я с восхищением рас¬
сматривал публику: офицеры в эффектной военной фор¬
те, красивые женщины в туалетах последних париж¬
ских фасонов. Все казалось великолепным.Бесшумно катились ло асфальту элегантные экипа¬
жи, высоко били фонтаны, мириады хрустальных ка¬
пель падали как будто с самого неба. За Бранденбург¬
скими воротами над зеленью парка возвышалась Боги¬
ня победы, венчавшая знаменитую Триумфальную
колонну. Для меня, жителя совсем другой части земно¬
го шара, все это было истинной вереницей чудес. Я
просто не знал, куда смотреть...»Германия после недавней победы во франко-прус¬
ской войне праздновала именины. С помощью контри¬
буции она быстро оправилась и начала конкурировать
на мировых рынках даже с Англией, тогдашней «про¬
мышленной мастерской мира». В. И. Ленин отмечал,
что после 1871 г. Германия усилилась в три-четыре
раза быстрее, чем Англия и Франция, а Япония, раз в
десять больше, чем Россия. На троне сидел кайзер
Вильгельм I; по выражению Огай, этот монарх добавил
изрядного весу варварски звучащему слову Германия.
Непререкаема была власть железного канцлера Бисмар¬
ка. Германия успела установить протекторат над рядом
африканских колоний, усиленно милитаризовалась.Не случайно представители японской армии старатель¬
но перенимали прусский опыт.Век соревнования с Японией еще не наступил. Пока
что японцы с готовностью учились всему — медицине
и военному делу, живописи и европейскому этикету.Их любознательные посланцы появлялись повсюду.На Берлинском вокзале Огай был встречен сооте¬
чественником Сато Санкити \ который обосновался в
Европе годом раньше. Вскоре по приезде Огай нанес
визит Хасимото Цунацунэ2, своему недавнему началь¬
нику по Токийскому госпиталю, и получил первый
неожиданный урок. В ответ на традиционный низкий
поклон Хасимото заметил ему, что здесь эта японская
манера производит смешное впечатление. Назидание
явно пошло впрок, в дальнейшем Огай держался за ру-27
бежом с подчеркнутым достоинством. Он стал частым
гостем посла Аоки Сюдзо3, который тоже советовал
больше присматриваться к жизни, к поведению европей¬
цев, «лишь при этом условии ваше пребывание за гра¬
ницей будет оправдано».Те годы отмечены победным шествием медицинской
науки. Широким фронтом наступали на болезяи «охот¬
ники за микробами». Р. Кох (1843—1910) с учениками
выявил возбудителей туберкулеза, установил причину
заражения крови. Луи Пастер открыл в 1885 г. бациллу
бешенства. Разворачивалась блестящая работа И. И. Меч¬
никова по фагоцитозу, геронтологии.Специальностью Огай была близкая к микробиоло¬
гии область санитарии и гигиены. Благодаря общей
благоприятной атмосфере и покровительству высоких
лиц перед Огай отворились лаборатории лучших про¬
фессоров. Ему оказал содействие известный патолого¬
анатом Р. Вирхов, особенно влиятельный как депутат
рейхстага. Занятия начались в Лейпцигском универси¬
тете, где некогда учились Радищев, Гёте... Под руковод-
стом известного гигиениста В. Рота Огай стал работать
над темой «Пищевой рацион японского солдата». Тогда
в связи с реорганизацией армии по европейскому образ¬
цу возникло опасение, что традиционная система пи¬
тания, в основе которой лежали растительные продукты
(рис, овощи, бобовые), не обеспечит солдатам необхо¬
димой выносливости. Выдвигался «проект перехода на
мясную пищу» (никусёку хэндзю рон), к его обсужде¬
нию привлекались не только врачи и экономисты, но
даже деятели религии, ибо вегетарианство составляло
заповедь буддизма. Проект вызывал ожесточенные споры
между убежденными «почвенниками» и сторонниками
западных веяний.Исследование Огай основывалось на методе Карла
Фойта (1831—1.903), профессора Мюнхенского универ¬
ситета. Анализировался состав пищи, подсчитывались
калории, в итоге был написан реферат «О рационе
японского солдата» («Нихон хэйсёку рон»), впервые
опубликованный в «Архиве гигиены» (1885, № 5). Ра¬
бота завершалась рекомендацией сохранить традицион¬
ную систему питания как наиболее отвечающую при¬
родно-климатическим условиям страны и привычкам
народа. Консервативность выводов смягчалась советами28
дополнить рацион некоторыми новыми компонентами,
в том числе мясом (для чего развивать скотоводство
на Хоккайдо).С марта 1886 г. Огай работал в Мюнхене/ в лабо¬
ратории Макса Петтенкофера4, который считал глав¬
ной противоэпидемической мерой контроль над водое¬
мами, питающими города. По его примеру Огай проде¬
лал исследование «О патогенных бактериях в воде
каналов».Мюнхенский университет являл собою в те годы
собрание светил науки. Достаточно сказать, что физику
препода!вал Рентген, а микробиологию — Р. Кохб. Од¬
ним из многочисленных ассистентов последнего был
Китасато Сайдзабуро, впоследствии видный японский
микробиолог.Огай опубликовал свой доклад «Этнографо-гигиени-
ческое исследование жилых построек я-понцев» в немец¬
ком журнале «Труды антропологического общества».
Рассматривалась роль структурных элементов нацио¬
нальной архитектуры (раздвижные двери, съемные
перегородки) в жарком, влажном климате. Ввиду повы¬
шенной сейсмической опасности указывалось на пред¬
почтительность легких строительных материалов (дере¬
во, картон). Автор отмечал сложность отопления
японского жилища из-за его легкой воспламеняемости,
водоснабжение осложнялось преимущественно инди¬
видуальной застройкой и растянутостью городских ком¬
муникаций. Подчеркивалась безотлагательность сани¬
тарно-гигиенического благоустрйсттва. Огай не разделял
вспыхнувшей страсти к многоэтажному строительству
в тихоокеанских странах. При тогдашнем уровне строи¬
тельной техники это, действительно, было чревато
опасностью. Как известно, Кантосское землетрясение
1923 г. превратило в руины значительную часть Токио
и Йокогамы. «Громоздить жилища по вертикали вме¬
сто старого обычая расставлять их по горизонтали» он
считал нецелесообразным.Вступив в знакомство с западным миром, японцы
болезненно почувствовали свое слабое по сравнению с
европейцами физическое развитие, низкорослость. С этим
связаны их поиски в области питания, готовность
пересмотреть все стороны привычного быта. Внедряли
производство пива, сочтя его полезным для здоровья.29
Пивоварение налаживалось по немецким рецептам.
В свете этого понятно появление статьи Огай: «О диуре¬
тическом действии пива» («Биру-но ринё саё-ницуитэ»,
1886). Как в России петровских времен, вводилось
европейское платье. На первых порах лихорадочное
заимствование приводило к тому, что бытовая культу¬
ра стала эклектична; смешно выглядел японец в ан¬
глийском ‘костюме и деревянных сандалиях на босу
ногу.Ломка старого нарушала эстетическую цельность,
вызывала понятное сожаление и протесты. Прежде чем
образовался современный культурный сплав, японцы
прошли разные стадии. Вопрос о благотворности или,
наоборот, губительности западных влияний годами
муссировался в печати. Рьяные западники выражали
готовность забыть все свое, вплоть до родного языка
(Мори Аринори). Ревнители национальной старины,
японофилы, вполне могли бы повторить вслед за оло¬
нецким поэтом Николаем Клюевым: «Сгинь Запад,
змея и блудница; мой (суженый — отрок Восток». Сто¬
ронники компромисса примиряли то и другое по прин¬
ципу «японский дух, европейское знание» (вакон ёсай).
Нереальными -оказались не только первые две, но и
третья позиция. Процессы взаимопроникновения, объек¬
тивные и необратимые, влекли за собой как технико¬
экономические заимствования, так и импорт идей, пере¬
оценку духовных ценностей.Блуждание тогдашних японцев между Востоком и
Западом не прошло мимо европейских наблюдателей.
Немецкий этнограф Эдмунд Науман, побывав на Даль¬
нем Востоке, выступил со статьей «Земля и люди япон¬
ского архипелага», в которой утверждал, что западная
культура не пойдет японцам впрок, что инородное
влияние ослабит, а быть может, и вовсе убьет их как
нацию.Пророчества Наумаиа вызвали возмущение Огай,
верившего в благотворность контактов и в жизнестой¬
кость своего народа. В мюнхенской газете «Альгемайне
цайтуиг» он выступил ic гневной заметкой «Правда о
Японии, 1886 г.», где саркастически вопрошал: какая же
это культура содержит в себе столь губительную силу,
что способна «убить нацию»? Наумановского «высокоме¬
рия белого человека» он не простил и через три деся¬30
тилетия; в 1909 г., вспоминая события минувших лет, на¬
писал:«Один немец, долго пробывший в Японии и якобы до
тонкости ее постигший, утверждал, что под небом
Дальнего Востока нет и не будет условий для развития
науки, что весь тамошний дух не благоприятен для
естественнонаучного знания. Получалось так, что мы
обречены на вечное заимствование европейских идей —
будь то Имперский университет или Институт изучения
инфекционных заболеваний. Нечто в этом же роде ут¬
верждалось в пьесе ,,Taifun“6, которая с большой пом¬
пой прошла по европейским сценам после русско-япон¬
ской войны. Лично я не могу разделять столь безна¬
дежный взгляд на японцев, не такое уж мы никчемное
племя. Я говорю: „пока что“. С юных лет меня не поки¬
дает уверенность, что настанет время, когда научные
результаты, полученные в Японии, будут заимствовать¬
ся Европой».Пророческие слова Огай продиктованы не только
патриотизмом, но и трезвой оценкой тенденций разви¬
тия. Их справедливость подтверждается соотношением
сил в капиталистическом мире в последней трети XX в.Пребывание в Германии — это расцвет молодости
Огай, когда он «вместе с одеждой весил пятьдесят пять
кило и обладал несокрушимым здоровьем». Энергия
кипела, по утрам он опешил на лекции и в лаборатории,'
вечерами бывал в театрах и на дружеских пирушках.
«Работалось легко, я ни в чем не уступал европейцам,
иногда им свойственна какая-то флегматичность и
вялость».Увлеченность медициной, «самой естественной из
всех естественных наук», не утоляла ненасытного ду¬
ховного голода Огай («Способна ли одна наука напол¬
нить смыслом мое существование»?). Еще в ранней юно¬
сти Огай тянулся к литературе. Тренируясь в немец¬
ком языке, он сделал свободный перевод сказок Гауфа
(они были напечатаны в «Тоё гакугэй дзаоси» —«Жур¬
нал восточной науки и искусства»), перевел на китай¬
ский язык танка из классического японского романа
«Гэндзи моногатари». В Германии он много читал,
«засыпал с Шопенгауэром в одной руке и Шиллером в
другой». Составлялась своя библиотека: Гёте, Вунд,М. Штирнер...31
Наиболее созвучным казался ему в ту пору Гарт¬
ман7, немецкий философ-идеалист, последователь Шел¬
линга («Вопоминается одна ночь. Хотелось почитать
что-нибудь философское. С трудом дождался утра и
пошел покупать „Философию подсознания*4 Гартмана.
Вы спросите: почему мне пришел на ум именно он?
Отвечу: XIX век принес нам железную дорогу и фило¬
софию Гартмана, ей как самой новейшей системе возда¬
вали хвалу многие»).Из театральных представлений на Огай произвела
впечатление драма Лессинга «Натан Мудрый». Вскоре
он перевел ее текст на японский язык и послал знако¬
мому режиссеру в Токио. Вспоминал он и пьесу Виль-
денбруха8, популярного драматурга тех лет. Входила
в моду музыка Р. Вагнера, Огай слушал в Берлинской
опере «Кольцо Нибелуигов». Особенно радостным было
приобщение к европейской живописи. Благодаря друж¬
бе с Харада Наодзиро9, -который учился в мюнхенской
Академии художеств, Огай часто посещал картинные
галереи, не пропускал ни одного вернисажа. В даль¬
нейшем знание изобразительного искусства ему очень
помогло при переводе книг по эстетике Гартмана, Лип-
мана, Фокерта, при написании статьи «Анатомия в
искусстве» («Гэйё кайбогаку»). Кстати, одно время он
преподавал анатомию в Токийской художественной
школе.Большинство японских художников-европеистов (по¬
следователи так называемого стиля «ёга», в отличие от
японской живописи «нихонга») учились на Западе —
в Париже, Риме, Венеции. Цитаделью искусства был и
южнанемецкий город Мюнхен. Блестящеее описание
баварской столицы тех лет оставил Томас Манн (1875—
1955). Его новелла «Gladius Dei»10 (1898) начинается
так:«Мюнхен светился. Над пышными площадями и бе-
лымр колоннадами, над памятниками в античном вку¬
се и церквами барокко, над фонтанами, дворцами и
скверами столицы шелковым шатром раскинулось ярко-
голубое небо, а ее широкие, светлые, окаймленные
газонами, красиво распланированные улицы были оку¬
таны легкой солнечной дымкой чудесного июньского
дня...Молодые люди, насвистывающие мотив Нотунга, а32
по вечерам теснящиеся.© задних рядах- театра Совре¬
менной драмы, входят в университет и государственную
библиотеку и выходят оттуда с торчащими из карманов
книжками литературных журналов. Перед Академией
художеств, раскинувшей свои белые крылья между
Тюркен-штрассе и Зигестор, останавливается придвор¬
ный экипаж. На ступенях ее широкой лестницы красоч¬
ными группами, стоя, лежа, расположились модели —
живописные старцы, дети,, женщины в одежде жителей
альбаноких гор...В каждом пятом доме — студии художников; стекла
их сверкают на солнце. Там и сям, среди заурядных
построек, выделяются дома, .возведенные молодыми,
одаренными архитекторами — стильные, смело задуман¬
ные, с широким фасадом, пологимй арками, причудли¬
вым орнаментом...Витрины мастерских художественной мебели, ма-~
газинов изделий прикладного искусства вновь и ’вновь
услаждают тех, кто останавливается перед ними. Какое
обилие фантазии в комфорте, какой мягкий юмор в
линиях и очертаниях предметов! На каждом шагу —
лавки, где торгуют старинными вещами, рамками, ‘
статуэтками. Из окон смотрят бюсты женщин флорен¬
тийского Кватроченто, исполненные благородной гра¬
ции. И владелец самой жалкой, самой захудалой из
этих лавчонок говорит о Донателло и Мино да Фьезоле
таким тоном, словно они лично передали ему право
воспроизведения своих скульптур».Можно себе представить, как пьянила молодого
японца эта вакханалия искусства, эта богемная атмос¬
фера. Роскошь европейского города, экспрессивные
манеры (по сравнению с той сдержанностью, которую
он привьик видеть дома), меньше строгостей в отноше¬
ниях между мужчинами и женщинами,— с наслажде¬
нием окунулся он в атмосферу непривычной раскован¬
ности. Несомненное удовлетворение приносила возмож¬
ность применить свое знание иностранного языка: пол¬
ноправное приобщение к иной культуре он воспринимал
так, будто небо-даровало ему еще одно рождение.
«Германские дневники» («Доицу никки» 1886), повесть
«Танцовщица», некролог на безвременную кончину Ха-
рада Наодзиро (1899), философский этюд «Блужда¬
ния» («Мосо», 1911)—все отражает восторженное со-3 Зак. 41133
стояние и восприимчивость души в те годы, вместе
с тем заграничная командировка явилась временем
величайшего накопления духовных и интеллектуальных
сил. Ее плоды сказались в дальнейшем, когда Огай
переводил европейских авторов, писал на сюжеты из
германской жизни и даже когда обращался к сугубо
национальным мотивам японской истории — его не
оставляло внутреннее сопоставление разных миров, по¬
селившихся в его сердце.Европейская культура навсегда вошла в творческое
мироощущение Огай. Для своих соотечественников он
стал ее проводником; одних только художественных
переводов, которые он сделал, достаточно, чтобы про¬
славить его имя. В западной литературе, в искусстве он
находил нескончаемый источник наслаждения, союз¬
ника по борьбе с национальной ограниченностью в сво¬
ей стране. Но никогда не было у него сознания непол¬
ноценности, приниженности перед Западом. Он неиз¬
менно верил в возможности своего народа. Как некая
программа в этом смысле звучала его танка: «Швырнул
в сердцах шкуру пятнистой лошадицелясь в богов
Олимпа». У читателя, воспитанного на японской клас¬
сике, «пятнистая лошадь» сразу вызывает воспоминание
о «Кодзики» — первом национальном письменном па¬
мятнике VIII в. Один из мифов «Кодзики» повествует
о том, как молодой бог Сусаноо-но микото, не желая
подчиниться своей старшей сестре — богине Солнца
Аматэрасу, буйствует на Равнине высокого неба (Та-
камагахара). Сусаиоо совершает несколько поступков,
непростительных с точки зрения морали первобытного
общества: вытаптывает посевы риса, разбрасывает не¬
чистоты, обдирает живую пятнистую лошадь (да
еще с хвоста!). Конскую шкуру он швыряет в покои
Аматэрасу; проломив потолок, она падает на «небес¬
ных ткачих», ткавших платье для его божественной
сестры.Но все дело в том, что Та ка мага ха ра, обитель бо-*
гов синтоистского пантеона, получает у Огай неожидан¬
ное соединение с греческим Олимпом: в свое стихотво¬
рение он вставляет грече'ское слово Olympos. Таким
образом, экономно и не без изысканности связаны в
этой танка Восток и Запад. Себя же японский поэт
ощущает при этом хозяином единого целого, наследии*34
ком всемирного достояния. С богами — равно OTe4ect-
венными и олимпийскими — он накоротке. Слышится
напористый тон молодого человека первого мэйдзий-
ского поколения, когда? набиравшее силы буржуазное
государство призывало: «Дерзайте, юноши!»п. Тан¬
ка — малая капля, но рука мастера вложила в нее це¬
лое мировоззрение.Яркие, до краев наполненные четыре года в Герма¬
нии подошли к концу. Настала пора собираться в обрат¬
ный путь. Из Берлина Огай выехал вместе с генералом
Исигуро Таданори (1845—1941),' который приезжал
знакомиться с постановкой госпитального дела. Перед
окончательным расставанием с Европой они совершили
турне в Лондон и в Париж, после чего направились к
Средиземному морю, чтобы отплыть на свои острова.
Долгая дорога давала простор для размышлений.«Погрузка угля закончена. В салоне второго класса
тишина, напрасно горит электрический свет; карточ¬
ные игроки, обычно собиравшиеся здесь по вече¬
рам, сегодня заночевали в отеле; на судне остался я
один.Пять лет назад я впервые был здесь, в сайгонском
порту, тогда сбылись мои давние мечты: я получил
приказ отправляться в Европу. Все, что я видел и слы¬
шал тогда, поражало новизной, каждый день я находил
тысячи слов для своего беспорядочного путевого днев¬
ника, посылал корреспонденции в газеты... Ньине, на
обратном пути, записная книжка, купленная для днев¬
ника, остается девственно чистой. Означает ли это, что
за время учебы в Германии я пропитался духом nil
admirari12. Нет, причина в другом», — писал Огай,
через год в повести «Танцовщица». Мысленные итоги
он продолжал подводить и много лет спустя в мемуар¬
но-философском наброске «Блуждания». Опять вставало
в памяти возвращение на Восток: «Сидя на палубе в
плетеном шезлонге, я размышлял: какой же багаж везу
я домой в своей корзине? Что до естественных наук, то
я везу не только набор сорванных плодов, но, надеюсь,
везу и семена, которые в дальнейшем дадут свои всхо¬
ды. Правда, для выращивания этих семян у меня на
родине нет почвы. Или, по крайней мере, пока нет. Ох,
как бы не пропали они понапрасну! От этой тревоги
на душе было сумрачно и неопределенно».3*
Журнал «Сигарами соси». Диспут с Цубоути
Сёё. сТанцовщица». «Пузыри на воде». «Курь¬
ерДраматургические экспериментыОсенью 1888 г. Огай вернулся на родину и с энтузи¬
азмом приступил к работе. В стране по-лрежнему
свирепствовали, массовые инфекции, уносившие тысячи
жизней. По примеру Р. Коха он наладил профилакти¬
ку вспышек брюшного тифа. Учредил комитет борьбы
с бери-бери, заботился об учреждении эпидемиологи¬
ческих станций. Без его участия не проходила ни дис¬
куссия о методах врачевания в буддийских монастырях,
ни обсуждение сравнительных достоинств восточной и
европейской медицины. ,В журналах «Идзи синрон»
(«Вестник медицины») появлялись его статьи «1'окё
идзи синси» («Медицинские известия Токио»). Он сам
основал периодическое издание под названием «Эйсэй
синси» .(«Новости санитарии»), где писал о достиже¬
ниях европейских ученых, о поразившей его в Германии
автономии науки («Поговорим об университетских сво¬
бодах» — «Дайгаку-но дзию-о рондзу», 1891).Многосторонняя научная и практическая деятель¬
ность Огай, включая преподавание в Военно-медицин¬
ском колледже (Рикугун .гунъи гакко), получила при¬
знание, в двадцать девять лет (1891) ему было присвое¬
но звание профессора медицины.. Первой значительной литературной работой Огай
явился лереводный сборник европейской поэзии, оза¬
главленный «Образы прошлого» («Омокагэ», 1889).
Книга включала лирику немецких и английских поэ¬
тов— Гёте («Песня Миньоны» и «Король Туле»), Гейне
(«Прекрасная рыбачка»), Н. Ленау (фрагмент из
«Песни камыша»), Байрона (из «Паломничества
Чайльд Гарольда»), Шекспира («Песня Офелии» из
«Гамлета»). Английского языка Огай не знал, поэтому
Байрона он переводил по версии Гейне, Шекспира —
с интерпретации Шлегеля. В подготовке этой книги
участвовали брат Огай — Токудзиро, сестра Кимико
(тогда уже замужняя, она носила фамилию Коганэи),
а также друзья, начинающие в то время поэты Итимура
Сандзиро, Иноуэ Митиясу, Отиаи Наобуми; своей мо¬
лодежной компании они присвоили название Синсэйся
(Содружество веселых голосов). Ведущая роль при¬
зе»
йадлежала, бесспорно, Огай. Благодаря его эрудиции
и вкусу были выбраны действительно лучшие образцы
лирики; их перевод отличался и адекватностью, и теп¬
лотой романтического восприятия. Как пишет исследо¬
ватель японской поэзии этого периода А. А. Долин в
книге «Японский романтизм и становление новой поэ¬
зии», выход в свет «Образов прошлого» знаменовал для
Японии .«оформление романтизма как литературного
направления и создал возможность образования роман¬
тической школы, которая вскоре и возникла на базе
кружка „Бунгакукай“. Благодаря этой книге японские
литераторы получили надежные ориентиры в поэзии
Запада, сумели по-новому взглянуть на классическое
наследие своей страны».«Образы прошлого» вышли как приложение к попу¬
лярному в те годы журналу «Кокумин-но томо» («Друг
народа») большой тираж способствовал широкому
знакомству читателей с классиками европейской поэзии.
Гонорар за эту книгу дал возможность Огай основать
его первый литературный журнал «Сигарами соси».
Смысл названия можно передать как «запруда», «пло¬
тина», «преграда». Согласно толкованию японских ис¬
следователей, имелась в виду «преграда» пустым,
развлекательным произведениям, заполнявшим периоди¬
ку тех лет. Представляется, однако, более вероятной
ассоциация с образом Плотины, фигурирующей во
второй части «Фауста», — произведения, над переводом
которого Огай работал многие годы. Для Гёте Плотина
являлась символом культуры, защищающей человека
от слепой стихии и от зол социального бытия.«Сигарами соси» издавался в октябре 1889 г., вы¬
ходил ежемесячно тиражом около двух тысяч экземпля¬
ров. Огай привлек к сотрудничеству известных писате¬
лей: Одзаки Коё (1867—1903), Кода Рохан (1867—
1947), Ямада Бимё (1868—1919); в их традиционной
прозе намечался выход к психологическому роману.
В журнале печатался Сайто Рёкуу (1867—1904) —
острый насмешливый критик и очеркист, автор талант¬
ливых пародий и Ёсано Тэккан (1873—1935), возглав¬
лявший школу национальной поэзии «вака» (другую
линию представляло так называемое китайское стихо¬
сложение на японской почве).На какой литературе воспитывался Огай с детст-37
ва? На этот вопрос он сам ответил на страницах своей
повести «Vita sexualis». В главе «Тринадцать лет»
говорится: «Я стал постоянным клиентом в лавке, ссу¬
жавшей книги. Читал Бакина, читал Кёдэн. Люди за¬
читывались тогда Сюнсуй2, случалось брать его и мне...
Новые романы и пьесы тогда еще -не появились, еще не
успели заявить о себе хокку лирического поэта Сики 3,
еще не было танка Тэккана. Увлекались ксилографиче¬
скими журналами „Кагэцу дзасси*' („Цветы и луна“.—
Г. И.) на желтой бумаге (выходил с десятого года
Мэйдзи) и „Кэйрин исси“ („Ветка коричного дере¬
ва".— Г. И.), последний издавался, правда, на белой
бумаге».К моменту вступления Огай на литературную арену
беллетристы вроде Такидзава Бакина или Тамэнага
Сюнсуй успели утратить авторитет у серьезного читате¬
ля. На книжном рынке появились переводы западных'
авторов, информативные сочинения отечественных про¬
светителей — всякого рода трактаты, учебники, иногда
даже в стихотворной форме. Получил развитие так на¬
зываемый политический роман (сэйдзи <сёсэцу), по су¬
ществу беллетризованная публицистика. Так, «Прекрас¬
ные беседы об управлении государством» («Кэйкоку
бидан», 1883) Яно Фумио — это разговоры о парламен¬
те, о создании сильной армии, опособной дать отпор
чужеземцам,— словом, обсуждение насущных поли¬
тических проблем. «Япония будущего» («Нихон-но
мирайки», 1887) Фудзисава и Утияма' представляла
собой размышления о социальных реформах, необходи¬
мых в ближайшее время. Политические повести отве¬
чали не художественным потребностям, они ставили
практические задачи социальной модернизации страны.Журнальное дело в Японии только начиналось, до
70-х годов XIX в. прессы практически не существовало,
новости сообщались уличными глашатаями. Сдвиги
произошли за какие-нибудь два десятилетия: к концу1880	г. выходило уже около восьмисот периодических
изданий. Из наиболее популярных газет той поры мож¬
но назвать «Нити,нити симбун» («Ежедневная»), «Токё
асахи» («Токийская утренняя»), «Майнити симбун»
(«Повседневная»), «Емиури симбун» («Газета для чте¬
ния»), из журналов — «Мияко-но хана» («Цветы столи¬
цы»), «Васэда бунгаку» («Литература Васэда»), «Ира-38
цумэ» («Дева»), «Тэцугаку дзасси» («Философский
журнал»), «Гаракута бунко» («Всякая всячина»), «Эдо
мурасаки» («Лиловое Эдо»), «Булгаку кай» («Литера¬
турный мир»).Перед «Сигарами .соси» ставились две цели: знако¬
мить японских читателей с лучшими иностранными ав¬
торами и «навести порядок» в родной литературе.В программном заявлении «Сообщаем намерения
„Сигарами соси“» («Сигарами соси-но хонрё-о ронд-
зу») Огай писал о том, что пора положить конец импор¬
тированию случайных, второстепенных произведений,
что настало время планомерного отбора. Вторая линия
подкреплялась подзаголовком журнала «Бунгаку хё-
рон» («Литературная критика»), тем самым его направ¬
ление определялось как преимущественно критическое,
литературоведческое. «Сигарами соси» печатал ре¬
цензии на книжные «овинки, полемические статьи по
теории стихосложения и драматургии, участвовал в
литературных дискуссиях. В историю литературы вошел
диспут между Огай и Цубоути Сёё о дальнейших путях
развития прозы. Цубоути Сёё (1859—1935)—профес¬
сор "крупнейшего в Токио частного университета Васэ-
да, знаток английской литературы, — достаточно ска¬
зать, что он перевел- на японский язык всего Шекспи¬
ра, — считался в те годы и ведущим теоретиком, его
трактат «Сокровенная суть сёсэцу» («Сёсэцу синдзуй»,
1885) разрабатывал принципы повествовательной ли¬
тературы нового времени.	•Спор разгорелся вокруг оценки «Жизнеописания
восьми псов» («Хаккэндэн») Такидзава Бакина4. Фанта¬
стические вьгдумки этого эдоского автора продолжали
привлекать обывателей, но Цубоути Сёё смотрел на них
критически. Программируя . литературу будущего, он
говорил: пусть нереальное останется уделом средневе¬
ковья, в новое время не должно быть места «тому, чего
не существует в здешнем мире». Огай, напротив, считал,
что литература сохраняет право на вымысел и фанта¬
зию. Диалог по этому поводу получил в дальнейшем
наименование «опора о скрытом идеале» («боцурисо
ронсо»). Оба оппонента оперировали выражением
«скрытый идеал»,- хотя понимали его по-разному.Огай имел в виду эстетический, философский идеал,
наличие которого считал главным признаком истинного39
произведения искусства. Иногда он именовал его немец¬
ким словом idee (что не совпадало с нашим пониманием
«идеи произведения»). Для Цубоути Сёё «боцурисо» —
это скорее назидательный намек, без которого авторы
позднего средневековья не обходились. Сёё сражался
против этой назидательности, призывал писать о том,
что видишь и слышишь, без всякой дидактики, нейтраль¬
но. «Точное изображение» («сядзицусюги»), «следова¬
ние фактической основе» («кидзицу») —таковы главные
принципы его концепции, получившие в дальнейшем
развитие у писателей натуралистического направления
«сидзэнсюги». В экопериментальночпоказательной пове¬
сти «Нравы школяров нашего времени» («Тосэй-сёсэй
катаги») он пытался реализовать свою теорию, избегал
домыслов и красивостей, но, по справедливому замеча¬
нию Т. П. Григорьевой, «преодолеть то, что заложено
в сознании с давных времен, было непросто. Нападая
на Бакина за приверженность принципу „поощрения
добра, порицания зла“, 'Сёё в то же время сам подража¬
ет Бакину...», т. е. расставляет акценты, использует
развлекательные приемы, традиционные сюжетные ходы
и пр. (Т. П. Григорьева. Японская художественная
традиция. М., 1979).Дискуссия между Огай и Сёё знаменовала начав¬
шееся размежевание между романтизмом и реализмом,
в прежней литературе эти начала были нераздельны.Романтически настроенному Огай описание фактов
не представлялось высшей задачей искусства. Его при¬
влекала красота, «высокая правда чувств». По его
мнению, искусство прекрасно только присутствием идеа¬
ла. Концепцию Сёё он иронически называл «англосак¬
сонским здравым смыслом» (напомним, что Сёё спе¬
циализировался по Англии). Сам Огай больше опирался
на опыт немецкого романтизма и эстетику германского
философа Гартмана.Полемизируя с журналом «Васэда бунгаку» (выхо¬
дил с 1891 г.), на страницах которого печатался Сёё,
Огай опубликовал в «Сигарами соси» статью «Скрытый
идеал „Васэда бунгаку“» («Васэда бунгаку-но боцуриср»)
и подписался псевдонимом «Профессор Ую». Сёё выдви¬
нул ряд контрпунктов, его «Ответ профессору Ую» («Ую
сэнсэйни котау») был помещен в «Васэда бунгаку»)
(1892, № 2): «Профессор верит в пронизывающую кос¬40
мос априорную идею, у меня же подобной веры нет. Про¬
фессор усматривает в подсознании автора идеал, разде¬
лять подобные убеждения я не в силах. Профессор гово¬
рит о сфере подсознательного, следовательно, имеет в
виду некий субъект? Если этот субъект — создатель все¬
ленной, то в чем состоит его конечная цель? Не будет ли
профессор в таком случае любезен объяснить роль разу¬
ма? Я не прошу вещественных доказательств подсозна¬
ния, как не прошу и доказательств сознания, и доказа¬
тельств того, что метаморфозы подсознания заполняют
все существо вселенной. Добиваюсь лишь одного: имеет¬
ся ли в виду преднамеренная цель?»Огай продолжил полемику в заметке «Господин Сёё
и профессор Ую» («Сёё-си то Ую-сэнсэй то». — «Сига¬
рами соси», 1892, № 3). «Если бы эти вопросы обратить
к самому Гартману, — писал Огай, — он ответил бы
одно: читайте „Философию подсознания"5. Указывая
на неверное, с его точки зрения, толкование «боцурисо»,
Огай подсказывал оипоненту термины более подходя¬
щие для его концепции: «боцусюкаи» (подавленная
субъективность), «боцусохё^(беспристрастность).Последоазали выступления Сёё: «Мои извинения
профессору Ую» («Ую сэнсэй-ни сясу»), «В защиту
моего определения боцурисо* («Боцурисо-но гои-о бэн-
дзу»). Желанием положить коней затянувшейся полеми¬
ке была продиктована шутливая заметка «Ягненок
грезит при дневном свете» («Сёёси-га хирунэ-но юмэ»),
название представляло собой труднопереводимый ка¬
ламбур: свое имя Сёё транскрибировал иероглифами,
означающими «ягненок». Тем самым он как бы сравни¬
вал себя с овечкой, заблудившейся в дебрях опора, и
сдавался на милость победителя. В той же тональности
написано его письмо от ягненка («Сёёси-га ябуми») 6 и
«Увещевание бодхюсаттвы Мондзю» («Мондзю босацу-но
ковайкэн»)7, то и другое было напечатано в журнале
«Васэда бунгаку» (1892, № 12).Огай решил подкрепить свои позиции авторитетом
Гартмана, начал печатать в «Сигарами соси» его трак¬
тат по эстетике («Симбирон»). Отдавая даль уважения
немецкому философу, Огай вместе с тем предостерегал
от отождествления своих и его взглядов: «Мои убежде¬
ния сложились под влиянием разных эстетических тео¬
рий—и тех, что были до Гартмана и никакого отноше-41
ния к нему не имели, и тех, что появились после. Учиты¬
вал я и мнения историков, критиков, непосредственно
эстетикой не занимавшихся. Иногда говорят, что я все
заимствовал у Гартмана, мне хочется при этом опро¬
сить: а вы читали его когда-нибудь?»Дискуссия о «окрытом идеале», по существу, была
вечным спором критиков о мере традиции и новатор¬
ства, спором о перспективах развития японской лите¬
ратуры.Теоретические доводы Цубоути Сёё звучали как
будто бы «прогрессивнее», хотя, судя по результатам
художественного творчества ближе к правде подходил
все же Мори Огай. Чутье таланта подсказывало ему
более плодотворное сочетание реалистической правды
и романтической приподнятости, современности и пре¬
емственности, уважения к национальному достоянию.’На первом этапе творчества Огай по-прежнему погру¬
жен в «города и годы» Германии. Действие его первой
повести («Танцовщица») происходит в Берлине, второй
(«Пузыри на воДе» — «Утаката-но Ки», 1890) — в Мюн¬
хене, третьей («Курьер» — «Фумидзукаи», 1891)—в
Дрездене. С ностальгическим чувством изображаются
улицы, по которым он недавло ходил, здания и интерье¬
ры, которыми любовался. Персонажи в ряде случаев
описаны с реальных знакомых, упоминаемых в дневни¬
ках, хотя, конечно, перо художника придает им обоб¬
щение.«Танцовщица» повествует о душевной драме моло¬
дого японца по имени Ота Тоётаро. Командированный
правительственным департаментом, где он служил, Ота
приехал в Берлин «для совершенствования». За рубе¬
жом он впервые ощутил независимость от того, что
говорили «дома», с наслаждением окунулся в мир «ду¬
ховной свободы». Он встретил молоденькую девушку
по имени Элиза: золотистые косы, ясные синие глаза
-полны печали. Элиза недавно похоронила отца; убитая
горем, без средств, она осталась беспомощной. Жалкие
гроши, которые она зарабатывала, танцуя в варьете,
не обеспечивали существование. «Танцовщицы— это
современные рабыни», — пишет Огай.Бдительный коллега поспешил сообщить о «ком¬
прометирующей связи» начальству, Ота предло¬
жили вернуться в Японию. Поставленный перед необхо¬42
димостью выбирать между любовью и долгом, Ота
переживает тяжелые нравственные муки, но не находит
сил противостоять давлению. В расстроенных чувствах
идет он к Элизе сообщить о (своем отъезде; его состоя¬
нию соответствует промозглая слякотная погода («Мое
лицо позеленело, как у трупа. Шляпу я где-то потерял,
волосы вконец растрепались. По дороге я несколько раз
падал, платье было порвано и выпачкано мокрым сне¬
гом. Я пытался что-то объяснить, но не мог»).Ожидающая ребенка Элиза, узнав, что он оставляет
ее, лишилась рассудка.Перед отъездом влиятельный друг снабдил Ота сум¬
мой, необходимой, чтобы «позаботиться о несчастной
безумной». Повесть заканчивается словами: «Да, Аид-,
зава Кэнкити был надежный товарищ, каких мало на
свете. Но с тех пор я не мог побороть к нему неприяз¬
ни». Эту заключительную фразу «Танцовщицы» школь¬
ные хрестоматии приводят как пример раздвоения
чувств, типичного для героев Огай. Благодарный
за помощь, Ота в то же время ненавидит Аидзава
как свидетеля своего предательства по отношению к
Элизе.'Духовная драма Ота Тоётаро связана с особенно¬
стями обстановки в мэйдзийской Японии. Впервые по¬
пав на За'пад, почувствовав раскованность, возросшую
внутреннюю самостоятельность, юноша как будто начи¬
нает сознавать, что счастье не менее долга является
неотъемлемым правом человека. Но процесс преодоле¬
ния вековых устоев не скор, независимость Ота на
поверку оказывается иллюзорной («Когда я впервые
приехал в Германию, мне показалось, что я обрел само¬
го себя, и я 'поклялся, что никогда больше не буду
управляем чужой волей. Но, как видно, это была гор¬
дость птицы, которой позволили похлопать крыльями,
оставив ее ноги связанными. Освободить себе ноги я не
мог. Раньше ими управлял начальник отдела^в котором
я служил, а теперь, как это ни грустно, граф Амагата8»).Огай показал, что над пробуждающимся самосозна¬
нием личности продолжает довлеть деспотическая
власть традиций, национальная ограниченность. В жерт¬
ву им приносится чувство. Европа для героя повести —
подобие шатких подмостков, его жизнь за границей рано
или поздно придет к концу, а с нею кончится и свобода.43
Японские критики много пишут об автобиографи¬
ческом характере «Танцовщицы», охотно идентифици¬
руют героев с их прототипами. Рассказывают, что в
Германии у Огай была возлюбленная9, что в порыве
откровенности он сам признался в. этом генералу Иси¬
гуро Таданори10. Известно также, что семья не допусти¬
ла его мезальянса с безродной иностранкой и спешно
подыскала ему «престижную» невесту, была сосватана
Акамацу Тосико — дочь адмирала и барона, роль свата
исполнял Ниси Аманэ. Скрепя сердце, Огай подчинил¬
ся, но вынести зависимое положение «зятя влиятель¬
ного лица» он не смог. Не прошло и года — и он развел¬
ся с Тосико.И все-таки отождествление героя «Танцовщицы» с
ее автором было бы ошибкой. Огай сполна использовал
свое писательское право на 'художественный вымысел.
Он показал зарождающееся чувство индивидуализма в
мэйдзийском интеллигенте, показал и попрание этого
чувства, чем выразил свой протест против насилия над
личностью. Критик Исибаси Нингэцу (1864—1926)
упрекал Огай за безнравственное поведение его пеосо-
нажа, хотя взыскивать с автора за поступки Ота Таё-
таро было нелепо.«Танцовщица» встретила самый горячий отклик чи¬
тателей. Привлекало изображение экзотической для
японского читателя северной страны со снегом, «за¬
мерзшей ласточкой у дверей», с дрожками, катившими
по брусчатой мостовой. Подкупала исповедь героя,
который откровенно рассказывал о своих любовных
переживаниях, о своем отчаянии и малодушии.Позже, в 900-е годы, «повести о себе» получили
широкое распространение пв Японии, но в то время по¬
добное исповедальное, психологическое повествование
от первого лица было ново. Первый же критик, ото¬
звавшийся на «Танцовщицу» в журнале «Сигарами со¬
си» (Ямагути Тораторо). указывал на ее внутреннюю
связь с произведениями Гёте-—«Страданиями молодого
Вертера», «Годами учения Вильгельма Майстера»,
пьесой «Клавиго». Повесть Мори Огай строится как
воспоминание героя, сентиментальное, но вместе с тем
не лишенное самоиронии. Примечателен архаический
язык, Огай преднамеренно использовал его в стилисти¬
ческих целях ”.44
Надо сказать, что в теории и в своей переводческой
/практике Огай выступал как убежденный сторонник
упрощения и обновления стиля, солидаризируясь в
этом отношении с такими модернизаторами, как Хасэ¬
гава Фтабатэй и Ямада Биме. Но в творческой практике
он вплоть до 1909 г. придерживался старой орнамен¬
тальной прозы (габунтай); ка'к всегда, он проявлял
осторожность и постепенность в отходе от традиции.Ота Таётаро напоминает другой персонаж тогдаш¬
ней литературы — Фумидзо • из «Плывушего облака» ^
(«Укигумо», 1889). Этот роман Хасэгава Фтабатэй вы¬
шел за год до «Танцовщицы». В нем также показан
молодой человек, переживающий конфликт со средой.Не находя достойного применения своим силам, он це¬
лыми днями лежит на циновках и смотрит в потолок —
совсем как Обломов, с той лишь разницей, что Обломов
лежал на диване (роман Гончарова впервые переведен
на японский язык именно Фтабатэем).. Вторая повесть Огай, «Пузыри на воде», появилась
в «Сигарами соси» (№ И). Основа сюжета роднит ее
с «Танцовщицей»: японский юноша Косэ учится в
мюнхенской Академии художеств, он пишет картину
«Лорелея» и влюбляется в свою натурщицу — моло¬
денькую сиротку Мари. Причудливо наслаивается вто¬
рая сюжетная линия. Отец Мари служил когда-то при¬
дворным живописцем у Людвига II. герцога Баварско¬
го. Последний был безответно влюблен в ее красавицу
мать, отчего лишился рассудка. Косэ и Мари катаются
на лодке по озеру Штернбергзее. Герцог, замок которо¬
го находится неподалеку, прогуливается то берегу.
Увидев Мари, он принимает девушку за ее мать, броса¬
ется к ней и тонет в озере. Потрясенная Мари лишает¬
ся чувств и погибает в тех же волнах.Стремление героев к счастью оказывается несбыточ¬
ным, человеческое счастье эфемерно, как пузыри на1В0ДР. ьВсе персонажи повести имели реальных прототи¬
пов. Косэ списан с художника Харада Наолзипо. Суще¬
ствовала в действительности и некая Мари Хубер, ко¬
торой увлекался художник и с котопой написал портрет
маслом; полотно под названием «Немецкая девушка»
поныне хранится в одном и5 музеев Токио. Что касается
баварского герцога, то в апреле 1886 г. германские га-45
зетьт сообщили сенсационную новость: в расцвете лет
утопился Людвиг II,2. Огай использовал этот случай в
своей романтической повести.Юноша-японец и молодая немка выступают и в
повести «Курьер» («Фумидзукаи», 1891). Офицер Ко-
баяси участвует в маневрах германской армии. Вместе
со своими коллегами он гостит в замке графа фон Бю-
лова. Со вкусом описывает Огай пышные покои, лакеев
в ливреях, мейсенский фарфор и столовое серебро.
Здесь Кобаяси знакомится с Идой — одной из шести
дочерей графа Бюлова. Тонкая, одухотворенная натура,
страстно преданная музыке, Ида помолвлена с полко¬
вым приятелем - Кобаяси — служакой Меерхеймом.
Мысль о предстоящем браке ей ненавистна, и она про¬
сит Кобаяси, к которому чувствует доверие, о-казать ей
помощь. Кобаяси везет письмо к влиятельной родствен¬
нице с просьбой устроить ее на службу в кайзеровский
дворец. Так, выступив в роли курьера, японский офицер
содействует решению судьбы Иды.Заключительная сцена представляет .встречу Кобаяси
с Идой на придворном балу13» Объясняя принятое ре¬
шение, Ида, ставшая фрейлиной, говорит, что если бы
жила в католической стране, то ушла бы в монастырь,
в протестантской же Саксонии единственное для себя
убежище она нашла при дворе («Здесь, как в церков-
. ной обители, знают обряды и не ведают чувств. Здесь
обрету я свою могилу»).Судьба Иды драматична. Присутствует в повести и
трагический персонаж — бедный пастушок «с заячьей
губой». Подросток, влюбленный в Иду, с замиранием
сердца слушал волшебные звуки ее рояля, доносившие¬
ся из замка. Когда она покинула родные места, пастушок
утопился. В его лодке осталась лишь свирель — пода¬
рок Иды.В трех «германских» повестях выступают женщины,
так или иначе причастные к искусству: Элиза—тан¬
цовщица, Мари позирует живописцам, -Ида наделена
талантом пианистки. Всем уготована печальная судь¬
ба. Одна, ка'к гётевская Гретхен, покинута и лишается
рассудка; другая погибает в волнах озера;- третья на¬
всегда отрекается от любви, от семьи, от возможности
раскрыть себя в музыке. Душевные порывы разбивают¬
ся о неумолимость обстоятельств, ранимые артистиче-46
СКйе натуры не способны противостоять суровой дейст¬
вительности.Ранние повести Огай отразили сложное мироощу¬
щение человека эпохи Мэйдзи (несмотря на то что
действие происходит в Германии, писателя волнуют, ко¬
нечно, японские проблемы). Бередили душу западные
веяния, возникало смутное желание жить раскованней
и свободней, но обстановка давала еще мало простора
для личной свободы. Писатель протестует против дав¬
ления на человека, против неуважения к его чувствам.Конечно, дебютные произведения еще во многом
наивны, сентиментальны* не свободны от подражатель¬
ности. В значительной мере они сложились под влиянием
немецкой романтической литературы, не случайно Огай
называли тогда японским Лессингом.Исследователь Сато Харуо отмечал родственность
ранних повестей Огай поэзии: «Романтизм, по-видимо¬
му, противостоит классицизму, но не реализму. Приро¬
да, освещенная лунным светом, выглядит остраненной;
так выглядит и реализм, овеянный романтизмом. По¬
жалуй, это не вполне свойственно духу прозы, но — что
поделаешь! — Огай всегда тяготел к поэзии. Может
быть, его -и вообще нельзя считать прозаиком, он поэт-
прозаик, такая уж у него особенность».Говоря о «природе, освещенной лунным светом»,
Сато Харуо имел в виду не что иное, как поэтическую,
приподнято-эмоциональную манеру письма Огай. Нату¬
ралистические подробности, ярко выступающие днем,
при солнечном освещении, не свойственны Огай. Копи¬
рования действительности он не признавал с самых
•первых шагов в литературе, воздерживался от него и
в дальнейшем. Сато Харуо сравнивал прозу Огай с
«поэзией нового стиля» («синтайси»), основоположни¬
ки которой стремились к освобождению от всяческих
оков в отношении'размера, словоупотребления, возмож¬
ности уделять внимание внутреннему миру человека.Не у одело японское правительство добиться отмены
неравноправных договоров с западными державами, как
само вступило на путь экспансий. В 1894 г. была развя¬
зана война с Китаем. Мори Огай призвали на фронт, он
попал на территорию Маньчжурии и в Корею — в
Дальний, Порт-Артур, Пусан. Быстрая победа над Ки¬
таем интерпретировалась властями как торжество об-47
иОвЛенной Японии над отсталым, феодальным соседом.
Националистические претензии нарастали, контрибуция,
полученная по Симоносекскому мирному соглашению,
использовалась для дальнейшего вооружения.Япония начала устанавливать свой протекторат
над Тайванем, и Мори Огай вместе с воинской частью
был переброшен с континента на этот южный остров.Япония становилась все более сильной, милитари¬
стской державой. При этом почти в неизменном виде
сохранялась верноподданническая мораль, созданная
еще в консервативном климате эпохи Токугава. В
1889 г. была принята конституция; казалось бы, она
должна была знаменовать существенный шаг к либе¬
рализации, однако в ее первом же параграфе значи- |
лось: «Императорскую особу следует почитать священ- ■
ной». На следующий год был обнародован император¬
ский рескрипт о воопитании («Кёику тёкуго»), который
также предписывал безоговорочную преданность мо-•	нарху. В нем говорилось: «Наши императорские предки
основали нашу империю на широком и извечном фун-
‘ да менте, проникновенно и упорно культивировали
добродетель. Наши подданные, сплоченные лояльностью
и сыновней почтительностью, из поколения в поколение
демонстрировали красоту [этих принципов]. В этом—
-основательность нашей империи, в этом — истоки наше¬
го воспитания».Рескрипт не содержал прямых ссылок на китайских
классиков, но по существу провозглашал основой воспи¬
тания юношества конфуцианские принципы сыновней
почтительности и верноподданности.*	* *По возвращении с Тайваня Огай назначили началь¬
ником Военно-медицинской академии. Казалось, его
служебная карьера шла по восходящей. И вдруг неожи¬
данно вышел приказ о переводе его в глухую провин¬
цию. Биографы предполагают ряд причин. Нагнетались
милитаристские настроения, в связи с чем ужесточа- j
лась субординация. Огай же вел себя строптиво по от¬
ношению к начальству. Еще не остывший от европей¬
ской «вольницы», он надеялся побороть устарелые
методы управления. На Первом всеяпонском съезде48
медиков он выступил с критикой руководителей Ёоенйо-
медицинокого ведомства. Тогда-то генерал Исигуро
Таданори и не преминул припомнить ему любовную
историю за границей, намекая, что Огай «отвлекался
от целей командировки». Литературное творчество так¬
же ставилось в упрек Огай, считали, что он занимался
им в ущерб прямым обязанностям. Имели место и
служебные распри, существует мнение, что Ко икэ Ма-
санаои, с которым Мори Огай оканчивал университет,
из зависти к успехам Огай способствовал его опале.Так или иначе, Огай пришлось уехать на остров
Кюсю. Он был назначен начальником медицинской ча¬
сти 12-й пехотной дивизии в городе Кокура (префекту¬
ра Фукуока). Перевод в отдаленную'провинцию Огай
воспринял крайне болезненно, называл его не иначе
как ссылкой. Начальник медицинской части дивизии,
писал он в дневнике, — это ничуть не лучше, чем на¬
чальник полустанка Майко-эки15. Писатель оказался
отрезанным от всего, что было ему дорого, — от журна¬
лов, театров., друзей. И наступил творческий застой.
«Огай умер», — говорил он тогда о себе. В конце
90-х — начале 900-х годов он почти ничего не печатал.
Конечно, это не означает, что не происходило внутрен¬
него накопления. Он изучал иностранные языки: совер¬
шенствовался во французском с помощью местного
католического пастора, самостоятельно занимался ис¬
панским, санскритом, русским. Много читал,' сделал
рецензии на кое-какие европейские книги. В 1901 г.
написал две статьи по теории искусства: «О высшем
проявлении красоты» («Сим'би кёкути рон») и «О ви¬
димости красоты» («Сим'би касё рон»), обе основаны
на трудах Гартмана. Подписал их псевдонимом Инрю,
что означало Невидимый Поток (или Скрытое Тече¬
ние), так Огай подшучивал над своей творческой не¬
мощью. Печатал в местной газете пересказ сочинения
итальянского историка Макиавелли «Государь» («Ко-
кусюрон») 1б. Перевел трактат германского стратега
Карла фон Клаузевица «О войне» («ОЬег den Krieg»).О переводческой добросовестности Мори Огай сви¬
детельствует один небольшой пример. Клаузевиц раз¬
граничивал двоякого рода цели войны: политические,
которые он называл словом Zweck и военно-тактиче¬
ские— Ziel. Вначале Огай перевел эти понятия япои-4 Зак. 41149
сними словами «мокутэки» и «мокухё», означающими
«цель», «веха». Приблизительность соответствия его не
удовлетворила, и он не успокоился до тех пор, пока не
изобрел собственные неологизмы: «эндзюн» (букв,
«дальняя подготовка») и «киндзюн» («'ближняя подго¬
товка»), точнее передававшие мысль автора.Кажется, именно перевод Клаузевица несколько
восстановил его репутацию в глазах сослуживцев и
содействовал возможности возвращения в столицу.
В 1902 г. «ссылка в Кокура» окончилась.В писательском мире столицы Мори Огай как буд¬
то уже и забыли. И не удивительно — двенадцать лет
прошло с той поры, как нашумела его «Танцовщица».
В начале японо-китайской войны, когда Огай уехал на
фронт, перестал выходить журнал «Сигарами соси».
Перевод «Поэта-импровизатора» Г. X. Андерсена ос¬
тался неоконченным, на середине прервалась публика¬
ция «Страданий молодого Вертера». Надо было начи¬
нать все сначала.Вторая волна творчества Огай связана с журналом
«Маннэнсо» («Тысячелетняя трава»), который он изда¬
вал вместе с Уэда Бином (1874—1916) —критиком, зна¬
током европейской литературы, переводчиком «Боже¬
ственной комедии» Данте. Сам Огай в этот период
больше всего тяготеет к драматургии.В основу пьесы-скаэки «Драгоценная шкатулка и
два Урасима» («Тамакусигэ фтари Урасима», 1902)
положена старинная японская легенда о рыбаке Ура¬
сима Таро. Бедняк попал в подводное царство и провел
три года в ослепительных чертогах владыки моря. За¬
был про горе и старость, но все же потянуло его в род¬
ные края. А на земле тем временем прошло триста лет.
Урасима появился в родной деревне с драгоценным
ларцом. Этот подарок полюбившей его морской царев¬
ны содержал горестный вздох девы и ее слезы-жемчу¬
жины; запечатанные дары заключали в себе таинствен¬
ный эликсир бессмертия. По неведению или от щедрости
раопахнуд Урасима шкатулку и мгновенно превратился
в сгорбленного старца. Он ушел умирать в горы, а
эстафету жизни подхватил другой Урасима, его пра¬
правнук. Дар предка помог ему снарядить великолеп¬
ный корабль и отправиться в океанские просторы.Перед нами японский вариант сказки об относитель¬
но
ности времени, или, если угодно, миф о циклическом
обновлении умирающего и воскресающего бога, усилен¬
ный гётевской мечтой о вечной молодости (Огай рабо¬
тал тогда над переводом «Фауста»), Ощущается и влия¬
ние известного рассказа американского писателя Ва¬
шингтона Ирвинга (1783—1859) «Рип Ван Винкль».
Огай перевел его еще в 1889 г. Под названием «Урасима
Нового■ света» («Синсэкай-но Урасима») он был напе¬
чатан в журнале «Сёнэн эн» («Сад юности»). Как Ура¬
сима триста лет пробыл в подводном царстве, так Рип
вернулся к американской действительности после трех¬
сотлетнего сна (что используется для сатирического
изображения этой действительности).Пьеса, написанная ритмизованной прозой, ставилась
на сцене молодым актером Ии Сохо. Подобно Огай, Ии
побывал на Западе и жаждал новизны. Спектакль с
музыкой и танцами отличался смешанным стилем. Одни
сочли его «новым Кабуки». другим он нашоминал 'ге¬
роические ошеоы Вагнера. Один из тогдашних зрителей
с улыбкой вспоминал, как со стуком рассыпались пп
деревянным подмосткам стеклянные бусинки, изобра¬
жавшие слезы морской царевны. Органически перепла¬
вить массу разнородных реминисценций — от древней
японской легенды до Ирвинга, Гёте, Вагнера (да еще
показать все это в «реалистическом» театре) —было
не просто.Массового зрителя продолжал привлекать яркий,
зрелищный театр Кабуки с пантомимой и гротеском.
Стиль Кабуки казался Огай слишком условным и мало
психологичным, чтобы отвечать задачам XX в., но он
сотрудничал в журнале «Кабуки», который издавал его
брат — театральный критик, выступавший под псевдо¬
нимом Мики Такэси (ум. в 1908 г.).Огай задумывался над обновлением театра 17 еще
со времен «Сигарами соси», написал по этому поводу
ряд статей: «Дивлюсь заблуждениям противников ре¬
формы драмы» («Энгэкн кайрё ронся-но хэнкэн-ни одо-
року» — «Сигарами соси», № 1), «Поэт как основная
опора драмы» («Энгэки дзёри но сидзин» — «Сигарами
соси», № 5), «Театр для ушей, театр для глаз» («Ми-
ми-но сибаи, мэ-но сибаи»— «Сигарами соси». № 29),
«Зыбкая теория драмы» («Мугэн гэки-рон» — «Сигарами
соси», № 57). По аналогии с трактатом Цубоути Сёё4*51
«Сокровенная сущность сёсэцу», определившим перспек¬
тивы развития прозы, критики называли этот цикл ста¬
тей «Сокровенной сущностью драмы» («Энгэки синд-
зуй»).Огай улавливал назревающие тенденции обновления
театра. Позже режиссер Осанаи Каору (1881 —1928)
вспоминал, что первое представление о том, каким
должен быть современный театр, он почерпнул именно
у Огай.Новаторский характер носила одноактная пьеса
Огай «Уличная проповедь св. Нитирэна» («Нитирэн
сёнин цудзидзэттпо». 1904), ее герой, буддийский про-
'поведник XII в., обращался. к слушателям XX в. на
понятном им языке.В эти же годы Огай обратился « драматургии Г. Иб¬
сена. В 1903 г. он пепевел фрагменты из стихотвор¬
ной драмы «Бранд». Творчество норвежского драма¬
турга стало для него неисчерпаемым источником вдох¬
новения, именно у него Огай нашел для себя образец
психологической драмы, пример борьбы за эмансипацию
чувств, за раскрепощение внутреннего мира человека.И опять творческая работа Огай была пвервана.
Началась русско-японская война, его мобилизовали на
маньчжурский сЬвонт возглавлять медицинскую часть
2-й армии. Анализ русско-японокой.войны, связанных с
нею военных, экономических и политических вопросов
содержится в статьях В. И. Ленина «Падение Порт-Ар¬
тура», «Разгром». «О сепаратном мире», «Европейский
капитал и самодержавие». Оценка трагических событий
тех дней сконцентрирована в жесткой (Формулировке:
«Прогрессивная передовая Азия нанесла непоправимый
удав отсталой и реакционной Евпопе».На театр военных действий Огай увез в своем сол¬
датском ванне прощальные,, подарки друзей: томик
старинной поэтической антологии «Манъёсю» и стихи
французских символистов. Когда на сопках Маньчжу¬
рии рвались снаряды, Огай в своем походном ввачеб-
ном кабинете писал «Дневник в стихах» («Ута-никки»,
1904—1905). половина страниц зжттолнена переводами
"з немецких поэтов — Николяя Ленау. Августа йон
Платтена, Карля Блейбтрау. Д.-Ф. Лилиенквона, Эду¬
арда Мёрике. Из его собственных стихов этот времени
наибольшей известностью пользуется «Пуговица»52
(«Ботан»); текст этого стихотворения выбит даже на
обелиске в городе Цувано:В тот страшный день, когда ревел, бушуя,У Северной горы сраженья шквал,Я где-то пуговицу золотую
От своего мундира потерял.Ее купил я некогда в Берлине,Где фонари бросали яркий свет.Но где подруги молодости ныне?Одни состарились, других уж нет.И вот сейчас, в разгар кровавый боя,Где тысячи мужчин погибли, я
В немой тоске прощаюсь и с тобою,О пуговица старая моя!С Фронта написано сто тридцать семь писем молодой
жене Сигэко, большая ча'оть их опубликована («Цума-э-
но тэгами»). По вполне понятным причинам он не вы¬
сказывал прямой критики войны, но к чести его надо
сказать, что и ни единой строчкой ее - восхваления он
себя не запятнал.Официальные круги упивались успехами, происхо¬
дила бурная эскалация националистических настрое¬
ний. Но для такого человека, как- Огай, психология
победы была слишком элементарной. Как говорится у
Мацуо Басё, «Летние травы! Вот они, воинов павших
грезы о славе...».Позже, воскрешая в памяти кошмары войны, Морк
Огай написал рассказ «Крысиный холм» («Нэдзуми-
дзака», 1912) . Сюжет состоит в том, что в одной из
маньчжурских деревень японский офицер изнасиловал
китаянку и в страхе убил ее. Все последующие годы его
терзали муки совести и ночные видения. В концовке
рассказа вина офицера как будто искупается раскаяни¬
ем. И все же о чем. как не о моральном разложении ар¬
мии победителей, говорилось в «Крысином холме»? .Военные успехи Японии -породили на Заттаде опасе¬
ние, что азиатская ряса войдет в силу и подавит беЛых.
По этому поводу Огай выступал в печати дважды.
Одна заметка называлась^ «О оасовой сЬилосоФии»
(«Дзинсю T3uyraKv когай»), дпугяя— «Доктрина жел¬
той опасности» («Ока рои когай»). Общи?! их смысл
был таков: пока мы берем верх, говорят: «желтая опас¬
ность», но стоит' нам оказаться побитыми, как скажут:53
«отсталые варвары». Лучшего отношения теоретики «бе¬
лого превосходства» и не заслуживали.В январе 1906 г. Огай был награжден орденами
Золотого фазана 3-й степени и Восходящего солнца 2-й
степени. На следующий год ему присвоили звание гене¬
рала и назначили на должность начальника санитар¬
ной службы армии (гунъи сокан). Этот пост он занимал
без малого десять лет — до 1916 г.*	* *Со второй половины 900-х годов Огай поселился в
доме, которому дал поэтическое наименование Кантёро,
что значит Павильон прилива и отлива. В нем часто
гостили писатели, происходили собрания поэтического
кружка («Кантёро»), основанного Огай в 1907 г.Особняк находился .в отдаленном токийском районе
Хонго и являл собой великолепный образец националь¬
ной постройки—единое целое с окружающей природой.
Слияние с окрестным ландшафтом было продумано
разносторонне; учитывалась не только зрительная
перспектива, но и слуховые впечатления (например,
приглушенные удары гонга, доносившиеся из буддий¬
ского храма). Совершенство этого «художественного
произведения» довершали ароматы цветов и деревьев,
подобранных с расчетом на круглогодичное цветение.Ка'к известно, дом всегда похож на своего хозяина,
во всяком случае несет несомненный отпечаток его лич¬
ности. Внутреннее убранство Кантёро отличалось сдер¬
жанностью, лаконизмом, интерьер оставался макси¬
мально свободным. Немногочисленные предметы об¬
становки изысканны и уникальны, некоторые из них были
сделаны руками самого хозяина.Проникновенное описание этого дома оставил Нагаи
Кафу — писатель, долгое время проживший на Западе
и любивший сравнивать Восток и Запад. Кафу писал:
«С веранды второго этажа открывалась поверх город¬
ских крыш далекая панорама моря. Видно, по этой
причине Огай и назвал свой дом Павильон прилива и
отлива. Я имел честь посетить его не однажды. Правда,
прилива застать мне не довелось, зато однажды я слы¬
шал звук, который забыть невозможно, — звон колоко¬
ла в (парке] Уэно.54
Стояли теплые дни ранней осени, День клонился к
вечеру. Учитель, помнится, обедал; .слуга проводил меня
наверх, и я некоторое время оставался один. Там было
две комнаты — на восемь и шесть циновок... В гостиной
никаких украшений, только единственная картина и
цветочная ваза в стенной нише. Бумажная перегородка
была раздвинута, поэтому просматривалось и соседнее
помещение.В центре стоял письменный стол, самый простой —
столешница и четыре ножки; никаких ящиков, никакой
резьбы и ничего на нем — ни тушечницы, ни бумаги,
ни кистей...Вот тогда в ожидании Учителя я услыхал так пора¬
зивший меня колокол из Уэно. Звук долетел вместе с
ароматом жасмина, их'«принес ветерок, развеявший дне¬
вную духоту. Я обернулся в ту сторону: далекие квар¬
талы у холма Сэндаги подернуты дымкой, сквозь нее
пробиваются бесчисленные огни. Над рощей Янака лег¬
ким облаком висел исчезающий дневной свет, отчего
весь пейзаж казался сновидением. Непостижимый дым-
чать1й цвет воскресил в моей памяти фрески Шаванна
в Пантеоне, особенно ту, где святая Женевьева смотрит
с высоты на ночной Париж».Поэтические вечера в Кантёро собирали представи¬
телей различных творческих объединений. Приходил
Сасаки Нобуцуна (1872—1959) —вождь Общества бам¬
бука и дуба (Тикухакукай). Появлялся известный поэт
Есано Тёккан — глава журнала «Мёдзё». Частым го¬
стем был Ито Сатио (1864—1913) из кружка Нэгиси 18.
Бывали здесь и другие4 прославленные литераторы —
Исикава Такубоку, Сайто Рёкуу, Кода Рохан, Есин
Исаму. Некоторые из участников кружка, подобно Огай,
сочетали в себе призвания литератора и врача: Сайто
Мокити (1882—1953) был крупный психиатр, Како Цу-
рудо (1855—1945) — отоларинголог. Аналогичным об¬
разом совмещал две профессии Киносита Мокутаро
(1885—1945), считавшийся ближайшим учеником
Огай19. Известен его поэтический сборник «Послеобе¬
денная песнь» («Сёкуго-но ута»); писал он также рас¬
сказы из истории так называемых южных варваров, *
т. е. первых европейцев, приплывших в Японию со сто¬
роны Южных морей.В течение двух лет (1907—1909) Огай собирал у55
себя в Кантеро 'поэтов. Им руководило желание спло¬
тить представителей разных школ, способствовать об¬
новлению традиционных форм танка и хокку. Сам он
поэтом себя не считал (хотя, помимо переводных, у
него были и оригинальные стихи) и высту-пал главным
образом как теоретик.На протяжении всей эпохи Мэйдзи выдвигались раз¬
личные проекты реформации языка и письменности.
С тех пор как в 80*е годы прошлого века было введено
всеобщее начальное образование, все просветители ста¬
ли задумываться над тем, чтобы сделать грамоту
доступнее. Одни предлагали сократить или даже пол¬
ностью упразднить иероглифику, другие — перейти на
латинский алфавит (ромадзи), третьи — упростить
правила орфографии. Массовые издания стали дублиро¬
вать иероглифы так называемой фуриганой, т. е. парал¬
лельным азбучным написанием того же слова, впер¬
вые это новшество ввела газета «Нмиури симбун»
(1874). Делались усилия приблизить правописание к
произношению, некоторые нормы были введены в 1901 г.
В 1908 г. Министерство просвещения вновь вернулось к
проблемам орфографии. Была учреждена комиссия по
упорядочению употребления азбуки «кана». В состав
комиссии вошел и Мори Огай, к этому времени он уже
получил звание профессора литературы. Новые правила
предполагали упростить выражение долгих слогов,
упразднить омонимичные знаки с разным начертанием
и пр. Большинство членов комиссии — филологи Хага
Яити, Оцуки Фумихико, писатель Ивая Садзанами —
высказывались в пользу этих нововведений.Мнение Огай было иным. Свои соображения он
развивал, отталкиваясь от конкретного образца класси¬
ческой литературы. Пример был взят из Мибу-но Та-
даминэ — поэта X в. В антологии «Сто поэтов Огура—
по одному стихотворению» («Огура хякунин иссю»)
говорится: «Кои сутё вага иа-ва мадаки таникэри. Хито
сирадзу косо омой сомэси га» («Любви больше нет.
Достоянием толпы стало имя мое. Зря надеялся скрыть¬
ся от взоров людских»). Эти стихи, говорил Огай,
японцы веками помнят в их исконном графическом об¬
лике («Кохи сутэфу вага на ха...»); модернизированное
их написание («Кои сутё вага на-ва...») влечет за собой
разрыв с традицией. Комиссия признала доводы Огай5Q
резонными и утвердила возврат к старым правилам.
«Единственный в этой компании человек в военном
мундире», Огай немало гордился своей победой. По
итогам дискуссии им написана статья «Мое мнение об
употреблении азбуки кана» («Канадзукаи икэн», 1909).
Заинтересованность -в определении языковой политики
он проявлял и в дальнейшем. В 1921 г., когда был соз¬
дан Чрезвычайный комитет по исследованию родного
языка (Риндзи кокуго тёсакай), Огай его возглавил.
По состоянию здоровья ему скоро пришлось отказаться
от этой миссии, но он позаботился о подыскании на¬
дежного преемника.Культурная атмосфера двух первых десятиле-тий века. Журнал «Субару». Мори Огай в
кругу неоромантиковЕще здравствовал последний феодальный прави¬
тель— сёгун Иэнобу (1837—1913), которого Ниси Ама¬
не призывал в свое время общаться с Западом. Еще
жил бы, если бы не пуля, первый премьер-министр Ито
Хиробуми (1841—1909) \ воспитанник тщетно рвавше¬
гося за море Ёсида Сёин. Не успело сойти со сцены и
одно поколение, а лик Японии неузнаваемо переме¬
нился.После незавершенной буржуазной революции
1868 г., после того как оковы изоляции были сняты, в
Японии стала быстро развиваться промышленность.
Столица магнитом притягивала население, за период с
1895 по 1923 г. число жителей Токио удвоилось, достиг¬
нув к концу жизни Огай четырех миллионов. Иным
стал темп и уклад жизни. В начале 900-х годов по ули¬
цам побежал электрический трамвай компании Сименс
и Гальске; на первых порах это «чудовище, требующее
человечеоких жертв», вызывало неподдельный ужас.
Между прочим, именно трамвай оказался, (как это ни
странно, «участником» всех городских волнений, проис¬
ходивших в начале века: токийцы поджигали трамвай¬
ные вагоны, выражая недовольство «слабым» Портсмут¬
ским договором (1905), строили из них баррикады в
1912 г. во время выступлений против'политики премьера
Кацура и в 1918 г.— во время Рисовых бунтов.Материально-технические преобразования убыстря¬57
ли не только уличное движение. Динамичнее становил¬
ся стиль искусства. Неизмеримо возросла тяга к куль¬
турному сближению с Западом. Еще недавно японцы не
смели говорить о вещах, «не упомянутых у древних
классиков», теперь появились иные пророки — Толстой,
Ибсен, Роден, Ницше... Имя Толстого приобрело не¬
обычайную популярность, начиная с русско-японской
войны. Тогда была произнесена крылатая фраза: япон¬
цы победили Россию в войне, но сами побеждены ее
литературой. Като Наоси, переводчик религиозно-фило¬
софских трактатов Толстого, писал: «Мало найдется
вожаков духовного мира в нашей стране, христиан,
буддистов или стоящих вне религии, которые не обяза¬
ны так или иначе своим вдохновением графу Толстому»
(сб. «О Толстом», М., 1911).Восприятие Толстого в Японии было разным на
разных этапах. Вначале в нем видели главным образом
«искателя истины». Когда в 1904 г. появилась пацифи¬
стская статья Толстого «Одумайтесь!», ее немедленно
перевели в Японии. Передовые люди японского обще¬
ства, движение «хэймин ундо» нашли в нем мощную
опору в Своей антивоенной борьбе. Определились и не¬
которые разногласия: социалист Котоку Сюсуй (1871—
1911) разошелся с Толстым в объяснении причин вой¬
ны и методов избавления от нее, написав по этому по¬
воду свою «Критику пацифизма Толстого». Писатель
Токутоми Рока увлекся толстовскими идеями опроще¬
ния, купил домик в деревне и стал «работать на земле».
Появилось множество «толстовских общин». И все же
главной линией воздействия Толстого были его художе¬
ственные произведения, именно они содействовали ук¬
реплению реалистических и демократических тенденций
в японской литературе.Сочувственно был встречен Рабиндранат Тагор, ко¬
торый в 1915 г. выступал в крупнейших университетах
Токио, осуждал экспансию японского «империализма
на континент», призывал поставить заслон напору
европейской «машинной цивилизации». По мнению
индийского мыслителя, единая мировая культура долж¬
на слагаться на основе синтеза рационалистичности
Запада и духовности Востока.Немало сторонников приобрела концепция «пан-
человечества», выдвинутая Роменом Ролланом. В58
1916 г. французский писатель сказал: «Для человека —
для истинного человека — настал час устремиться к
идеалу всего человечества, в котором европейские расы
Старого •и Нового овета сольют свои духовные сокро¬
вища с древними культурами Азии — Индии, Китая,
Японии, — ныне возрождающимися». С другого конца
земли ему как бы вторил Муся.кодзи Санэацу (1885—
1976): «Час возрождения человечества пробил. Время
обязывает нас, тружеников культурной нивы, быть на
высоте. Французы и англичане, немцы и итальянцы,
китайцы и индийцы — все мы одна семья, все мы мо¬
лоды, у всех один порыв — отдать все свои силы служе¬
нию людям».	vЖажда международного общения породила увле¬
чение эсперанто. Еще в конце прошлого века Хасэгава
Фтабатэй составил учебное пособие под названием
«Мировой язык» («Сэкайго»). В 1906 г. была создана
Японюкая лига эсперантистов (Нихон эопэранто кёкай),
она издавала ежемесячный журнал. Активисты в лице
Куроита Кацуми, Осуги Сакаэ, Камитика Итико нала¬
дили связь с Европейской рабочей лигой эсперантистов,
устраивали публичные выступления в учебных заведе¬
ниях и клубах Токио. С токийскими эсперантистами
общался русский слепой поэт Василий Ерошенко
(1890—1952), который дважды приезжал в Японию (в
1915 и 1919 гг.), выступал с концертами русской народ¬
ной музыки, печатался в японских журналах.Для атмосферы тех лет, когда Япония подверга¬
лась сильнейшему воздействию всей мировой куль¬
туры, весьма характерен журнал «Сиракаба» («Белая
береза»), выходивший с апреля 1910 ло сентябрь 1923 г.
Почти полтора десятилетия он являлся одним из ли¬
тературно-художественных центров. Подобно тому как
в России это делал «Мир искусства»2, журнал «Сирака¬
ба» знакомил соотечественников с лучшими европей¬
скими художниками. Тяготение к культуре разных на¬
родов не умаляло национального самосознания, свой¬
ственного участникам «Сиракаба». Их лидер Мусякодзи %
писал:Унывать лам сегодня причины лет.Пет в мире страны прекраснее нашей.Ближайшие полвека лягут в фундамент нашей культуры.Родятся у нас свои Гёте и Шиллер,59
Свой Эмерсон и Уитмен,Толстой и Достоевский,Свой Ибсен, Бьерноон,Метерлинк и Верхарн.Мы молоды, только проснулись,Пока что мы 'слабы,Но с нами — благо-словение.Эти строки очень напоминают уверенность М. В. Ло¬
моносова в том, что «может собственных Платонов
и быстрых разумом Невтонов российская земля рож¬
дать!»Журнал «Сиракаба» знакомил с шедеврами литера¬
туры, с достижениями мыслителей и ученых всех стран,
приобщал к лучшим образцам изобразительного ис¬
кусства. Печатались переводы, рецензии, художествен¬
ные репродукции. Через него в Японию пришло увле¬
чение «синтезом искусств», которым европейцы пере¬
болели на самом рубеже веков. (Всемирная выставка
1900 г. в Париже продемонстрировала овеществление
этого синтеза). Искали точки соприкосновения между
литературой, живописью, музыкой. Увлекала возмож¬
ность обогащения одних видов искусства выразитель¬
ными средствами других.«Синтез искусств» в Японии начала века происхо¬
дил по многим линиям. С одной стороны, Япония вхо¬
дила в круг мировых идей художественного творчества;
в ней, как тогда говорили, колокольчики синтоистских
храмов сливались с напевами католических псалмов.
С другой стороны, вступили в плодотворное взаимодей¬
ствие все музы, особенно литература и изобразительное
искусство. Словом, формировалась уникальная культу¬
ра современной Японии.Раньше других переводили англичан — соответст¬
венно экономическому и политическому весу Англии в
XIX столетии. Бульвер-Литтон3, Дизраэли, В. Скотт
казались актуальными в связи с захватившей японцев
борьбой за буржуазные свободы и парламент. Сформи¬
ровалась целая школа переводчиков-англоведов во гла¬
ве с Цубоути Сёё.В освоении русской литературы непререкаемы за¬
слуги Хасэгава Фтабатэй. Его подвижническому труду
японцы обязаны добротным знакомством с Тургеневым
и Гончаровым, Толстым и Достоевским, Белинским и60
Добролюбовым. Русские классики способствовали фор¬
мированию реалистических тенденций в новой японской
литературе.Литература Германии и скандинавских стран вошла
в японский обиход благодаря Мори Огай. .Поныне на
Мари-штрассе в Берлине висит мемориальная доска:
«Здесь жил в 1887—1888 гг. Мори Огай (1862—-1922) —
основатель современной японской литературы, писа¬
тель, критик, первый японский переводчик ,,Фауста**,
произведений Лессинга, Клейста, Гофмана».Годы труда были посвящены переводу «Фауста».
Появление его в Японии (1913) оценивалось как эпо¬
хальное событие. Один из критиков писал, что яионцы
впервые будто собственными глазами увидели готиче¬
ские храмы Европы с их стрельчатыми арками и цвет¬
ными витражами, будто собственными ушами услыша¬
ли звон колоколов и божественную музыку органа.
«Фауст» оказал стимулирующее воздействие на япон¬
ских мыслителей и поэтов. Огай перевел также юноше¬
скую драму Гёте «Гётц фон Берлихинген», написал
биографический очерк («1 ете-дэн», 1913), печатал в
«Сигарами соси» роман «Страдания молодого Вертера»
(переводчик Рокудо Яси).Среди самых значительных переводов Огай — три
драмы Лессинга («Натан Мудрый», «Эмилия Галотти»,
«Филотас»), новелла Клейста «Землетрясение в Чили»
и его же «Обручение в Сан-Доминго», «Фрейлен фон
Скудери» Гофмана. Десятки писателей Германии и
Австрии введены им в японский обиход, среди них
Гауптман, Зудерман, Ведекинд,^ Лилиенкрон, Гофман¬
сталь, Рильке. Переводил он и таких авторов, которые
в свое время считались модными, теперь же практиче¬
ски забыты: Лолу Киршнер (писала под псевдонимом
Осип Шубин) — Огай перевел ее роман «Погребенное
дерево» («Уморэги», 1890); X. Ланда (Хуго Ландберге-
ра), перевод его короткого рассказа «Король зимы»
(«Фую-но о», 1912) считается одним из шедевров ога-
евского стиля.Норвежского и шведского языков Огай не знал, да
и никто их не знал в тогдашней Японии. Но свободное
владение немецким открыло ему доступ к богатейшей
скандинавской литературе. Из шведских писателей он
переводил Сельму Лагерлёф и Фриду Штеенхоф, из61
Норвежских — Ибсена и Бьерйсона, из датчан— Густа¬
ва Вида, Г. X. Андерсена.На долю романа Андерсена «Импровизатор»4 («Сок-
кё сидзин», 1892—1902) выпал небывалый успех;
десятилетний труд переводчика был вознагражден сто¬
рицей. Поэт-мечтатель Антонио и его возлюбленная
Аннунциата вошли в число тех героев европейской ли¬
тературы, которые прочно прижились на японской поч¬
ве. Действие романа происходит в Италии, и до сих
пор каждый образованный японец, если ему случается
попасть в Рим, считает своим долгом посетить места,
где бродил мятущийся Антонио.Целую эпоху определили переводы Г. Ибсена. Еще
в начале 900-х годов никто не знал норвежского дра¬
матурга. Вслед за фрагментами из драмы «Бранд»
Огай перевел пьесы «Йун Габриэль Боркман» (1909),
«Гедда Га'блер» (1909), «Привидения» (1911), написал
предисловие к переводу драмы «Строитель Сольнес».
Режиссер Осанаи Каору поставил в театре «Йуна Габри¬
эля Боркмана». Настоящей сенсацией была постановка
«Кукольного дома» (1911) на сцене Дзиюгэкидзё. Мо¬
лодые японцы бредили Норой, создавались .кружки «по
изучению Норы и Магды» (Магда — героиня пьесы
Зудермана «Родина», 'поставленной на сцене Импера¬
торского театра в 1912 г.). Ибсен приобрел необыкно¬
венную популярность к началу 10-х годов. Его персона¬
жи привлекали и поборников женской эмансипации, и
сторонников «индивидуализма» (кодзинсюги), самого
модного идейного течения тех лет. Ибсен способствовал
формированию реалистического театра «гэндай гэки».Помимо германоязычных авторов, в поле зрения
Огай попали также писатели США (Вашингтон^Ирвинг
и Брет Гарт), Англии (О. Уайльд и Б. Шоу), Италии
{Г. Д’Аннунцио), Венгрии (Ф. Мольнар и М. Лендьель),
Франции (Доде, Руссо, Флобер). Переводил он и рус¬
ских: Л.‘Толстого («Отец Сергий», «Люцерн», «Архип»),
Тургенева («Дурак», «Призраки»), Лермонтова («Та¬
мань», «Фаталист»), Л. Андреева («Кусака», «Жизнь
человека», «Бен-Товит»), Короленко («Записки о саха¬
линской ссылке»). Французский и русский языки Огай
немного изучал, но практически всю западную литера¬
туру осваивал через наиболее доступные для него
немецкие переводы/Такой «двойной» метод нередко62
приводил к тому, что неузнаваемо менялось название
вещи. Поэтому идентификация с подлинником порою
представляла непростую задачу. Так, в переводческом
списке Огай значится: М. Горький «Сэнцамани». Лишь
по содержанию перевода (речь идет о страданиях кра¬
савицы итальянки, родившей безрукого и безногого уро¬
да) удалось установить, что это одна из итальянских
зарисовок Горького, в оригинале названия не имеющая,
а значащаяся под номером X. «Сэнцамани»— это италь¬
янское слово, означающее «безрукий».У Достоевского Огай заинтересовался сатириче¬
ской повестью «Крокодил, необыкновенное событие,
или .паосаж в Пассаже», в сокращенном переводе на
японский она именуется «Крокодил».Обращение Огай к таким второстепенным авторам,*	как М. П. Арцыбашев («Подпрапорщик Гололобов»,
«Смех»), О. И. Дымов («Берлин и манжеты»), Е. Н. Чири¬
ков («Цензор»), М. А. Кузмин («Фрол и разбойник»),
объясняется, по-видимому, модой и случайностью: они
попадались ему в журналах тех лет.Размах переводческой деятельности Огай поражает.
Трудно представить себе, что все это успел сделать один
человек, написавший при этом многие тома собственных
произведений и к тому же «и на день не оставлявший
правительственной службы.Развитие капитализма в Японии порождало соци¬
альные сложности. Писатели 900-х годов выступали в
защиту беспомощного перед этим натиском «малень¬
кого человека». Простых людей показывал в своем
творчестве Киникида Доппо (1871—1908), который
раскрывал ^душевную красоту бедняков, протестовал
(против их унижения. Токутоми Рока (1868—1927) об¬
личал безнравственность роскоши на одном полюсе
общества и нищеты — на другом. Нелепые сословные
предрассудки, преследование отверженных (буракумин)
критиковал Симадзаки Тосон (1872—1943).Писатели «сидзэнсюги», ведущего литературного
направления, соединившего в себе черты критического
реализма и натурализма, выступали против феодальных
пережитков, критиковали устаревший семейный уклад,
тормозивший развитие личности. В этом была их сила.
К человеческой природе они пытались подойти «с на¬
учных позиций». Симадзаки Тосон писал: «Творения63
Бальзака — плод не только литературной работы, за
ними стоит мощь французской науки, родившей бакте¬
риологию Пастера, астрономию и математику Пуанка¬
ре. Мы же, писатели Японии, по природе скорее импрес¬
сионисты, отсюда идут и наши достоинства и наши не¬
достатки». Примером служил Э. Золя, которого тогда
много переводили. Как Золя изучал труд и быт фран¬
цузских шахтеров для романа «Жерминаль», так Тосон
изучал «на месте» (в поселке Комуро) отверженное со¬
словие буракумин, чтобы написать свой «Нарушенный
завет» («Хакай», 1906). Тосон не пренебрегал и такими
трудами, как «Происхождение видов» Дарвина или
«Исследование криминальной психологии» Лом'брозо.
Следуя призыву Золя «держать зеркало перед лицом
натуры», Таяма Катай (1871—1930) выдвинул принцип
«плоскостного описания» («хэймэн-нару бёся»): он при¬
зывал изображать лишь видимое глазом, соблюдать
максимальную объективность, воздерживаться от оце¬
нок и эмоций.Вера в могущество простого наблюдения привела к
тому, что с течением времени писатели «сидзэнсюги»
сузили свои % горизонты до пределов личного опыта,
который казался им единственно достоверным. Стали
появляться многочисленные «повести о себе», напол¬
ненные деталями повседневного быта, мелочным психо¬
логизированием. Ложно понятая достоверность лишила
писателей «сидзэнсюги» умения обобщать, убрала из
их произведений всякий вымысел и фантазию. И тогда
их метод обнаружил слабость.Молодежь, пришедшая в литературу во втором деся¬
тилетии века, стала протестовать против «фотографии
в прозе», выступила под знаменем «антисидзэнсюги».
«Новые» отстаивали право выражать свой собственный
взгляд на мир. Мусякодзи Санэацу, полемизируя с
Таяма Катай, говорил: «Плоскостное описание отрица¬
ет субъективизм. Иными словами, оно отрицает именно
то, к чему я стремлюсь в литературе. Я пришел в ли¬
тературу, чтобы выразить самого себя. Цель — выска¬
зать именно мое видение мира, „плоскостное описание"
для этого не пригодно. Если прав Катай, значит у меня
нет квалификации писателя, или она—самая низкая».Такамура Котаро (1883—1956), поэт, переводчик и
скульптор, выступил с манифестом, вызывающе оза-64
главленным «Зеленое солнце» («Рёкусёку-но тайъё»,
1910). В нем утверждалось право художника видеть
мир по-своему, собственным зрением. «Я отстаиваю,—
писал он, — .полную свободу искусства, т. е. безгранич¬
ную власть в нем Personlichkeit [личности] художника.
Я хочу, чтобы в искусстве проявлялись все грани лич¬
ности. Я^желаю schatzen [судить] о произведении искус¬
ства, исходя из Personlichkeit. Я намерен постигать Per¬
sonlichkeit такой, какова она есть, без лишних сомнений.
Если предмет, который я считаю зеленым, другому пред¬
ставляется красным, то при его оценке я стараюсь
исходить из того, что он красный, или, во всяком случае,
не приходить в негодование, когда другой видит его
красным. Если другому человеку вещь представляется
иной,-это кажется мне angenehmer Oberfall [приятным
сюрпризом], дает пищу для размышления. Вот, оказы¬
вается, как многолика сущность природы, вот как по-
разному проявляются Gefuhle [ощущения]. Если кто-то
другой или третий нарисует солнце зеленым, я не стану
утверждать, что это неправда. Ведь, может быть, как
раз мне картина представляется неадекватно».^Манифест Такамура Котаро запечатлел на-строения
той части интеллигенции, которая ощущала состояние
культуры конца Мэйдзи как кризисное. Старое было
сломано, новое не устоялось, несло на себе черты под¬
ражательства. Лишь к началу периода Тайсе (1911—
1925) начали созревать условия для претворения ми¬
рового опыта. Возникло несколько литературных групп,
которые подчеркнуто противопоставляли себя «сидзэн-
сюги», надеялись добиться поворота к свободному,
раскованному искусству. Появились неоидеалисты, ко¬
торые печатались в журнале «Мита бунгаку» («Литера¬
тура Мита»5, выходил с мая 1910 г.). Появились неогу¬
манисты (журн. «Сиракаба»), появились неоромантики,
(жури. «Субару» — «Плеяды», 1909—1913). Таким об¬
разом, натурализм, еще не миновавший своего апогея,
сосуществовал в эти годы со своими многочисленными
антиподами. Сложилась очень пестрая картина.Н. И. Конрад писал: «Во втором десятилетии XX ве¬
ка в японской литературе возникла обстановка, близ¬
кая по своему облику к тому, что было характерно для
литературы Западной Европы „конца века“. Япония
как бы с запозданием проходила тот этап, который стра-5 Зек. 411«5
ны, раньше нее вступившие на путь капитализма, уже
прошли. Но проходила она этот этап уже в другой
мировой обстановке; и в ее собственной действительно¬
сти причудливо соединялись черты, порожденные осо¬
бенностями ее собственной истории, с чертами „прошло-
го“ для Европы и одновременно „самоновейшего44 в
ней. И вся эта сложная, противоречивая обстановка
отразилась в литературе» (Н. И. Конрад. Японская
литература. М., 1974).Критики потратили немало усилий, чтобы установить
отличия этих творческих объединений. Между тем
большой разницы между ними, по-видимому, не суще¬
ствовало. Многие литераторы, в том числе и Огай,
сотрудничали одновременно в нескольких изданиях.
Но больше всего Огай печатался в журнале «Субару»,
с ним связан новый, мощный взлет творческой активно¬
сти писателя. Всего было выпущено шестьдесят номеров
журнала8. Это было так называемое товарищеское
издание (донин дзасси), не преследующее коммерческих
целей. В разное время журнал редактировали И-сикава
Такубоку, Хираидэ Осаму, Хирано Банри. Вокруг него
собрались выдающиеся дарования. После закрытия
«Мёдзё» («Утренняя звезда», 1900—1908) в «Субару»
перекочевали известные поэты Есано Акико и Есано
Тэккан, Китахара Хакусю, Уэда Бин, Киносита Моку-
таро. Преемственность между «Мёдзё» и «Субару» под¬
черкивалась «звездными» названиями обоих7. Рисунок
обложки, переходивший из номера в номер (художник
Вада Эйсаку), изображал семь Дев Атласа (они же
Плеяды), убегающих от Зевса и его собаки8.Неоромантики любили собираться в старинной хар¬
чевне на набережной реки Сумида. Как вспоминал
Та ка мура Котаро, воображение уносило их при этом
на берега Сены. Предметом их общего увлечения была
французская литература — поэзия Верлена, Бодлера,
Готье, а также живопись импрессионистов. Такамура
иазьшал этот круг молодежи «настоящим фейерверком
юности»; они умели весело выпить и задорно поспорить,
сочинили свой гедонический гимн: «В небе алое облако,
в бутылке алое вино. К чему печали в этом мире? Ведь
и небе алое облако». Неоромантики любили красный
цвет радости, призывали единомышленников подни¬
мать «алые паруса фантазии». Их взор обращался к00
дальним странам (Европа, Индия), к давнопрошедшим
временам (японское средневековье, древняя Греция),
вслед за немецкими и французскими романтиками Ъни
возвеличивали греческую мифологию. В честь античного
бога природы они называли свои сходки Обществом
Пана (Пан-но кай). Чины полиции, слыхом не слыхав¬
шие про козлоногого Пана, пережили по этому поводу
немало тревог. Общество Пана ассоциировалось в их
сознании с «борьбой за хлеб» («пан» по-японски озна¬
чает «хлеб») —лозунгом социалистов. .Между тем неоромантики как раз чурались полити¬
ки. Их богом были красота и свобода, свобода «в сфе¬
ре духа». Окружающая действительность не совпадала
с их представлением о красоте, они отворачивались от
нее, но о какой-либо перестройке не помышляли. «Быть
просто художником, преданным словесности, — декла¬
рировал Нагаи Кафу.— Не искать добра, или зла, лишь
чутко внимать всякому дыханию, ароматам и звукам...»
(Другое дело, что реальность помимо воли втягивала
их в «политику»,'как, например, во время суда над со¬
циалистами группы Котоку). .Имя неоромантика, может быть, больше других
оправдывал Нагаи Кафу (1879—1959), его увлечение
натурализмом в дни молодости мало сказалось на
дальнейшем творчестве. Неизгладимый след в его со¬
знании оставило пятилетнее пребывание на Западе. Он
написал «Рассказы об Америке» («Амэрика моногата-
ри», 1908), «Рассказы о Франции» («Фурансу моногата-
ри», 1909), его переводы французских поэтов^ (Верлена,
Бодлера и др.) составили «Коралловую антологию»
(«Сангосю»), Париж он называл высшим эстетическим
впечатлением своей жизни, о французах отзывался с
неизменным восторгом. По поводу неуемности его вос¬
хищений Исикава Такубоку заметил: «Лучше бы он
уезжал туда обратно!». Но именно за границей .у Кафу
проснулась ностальгия по «своей, отечественной куль¬
туре. Японская старина, в особенности театр, живопись
и музыка периода Эдо, стали с тех пор неотторжимой
частью его души. Метисом, рожденным от Сюнсуй9 и
Мопассана, назвал его один остроумный критик за эти
два пристрастия — к Европе и к токугавскому средневе¬
ковью. Кафу скорбел об исчезновении национальной
старины, он любил изображать старинные уголки Токио,5*67
сады, храмовые ансамбли. Никто лучше его не описал
реку Сумида, эту токийскую Сену. Ныне, в последней
четверти века, она невзрачна, отравлена промышленны¬
ми сбросами, но в дни юности писателя над нею еще
летали ласточки и ходил то ней паром из стволов бам¬
бука.Действие повести Кафу «Река Сумида» («Сумида-
гава», 1909) относится к середине 30-х годов Мэйдзи
(1902—1903), но персонажи мало связаны с XX веком.
Их профессии носят реликтовый характер: Рагэцу пи¬
шет стихи в старинном стиле хайку, его сестра Отоё пре¬
подает токивадзу (род драматической декламации под
аккомпанемент старинного инструмента), племянник
Тёкити становится бродячим актером, а его возлюблен¬
ная— гейшей.Ограниченный контакт с современной социальной
действительностью — слабость неоромантиков. И все-
таки на той стадии развития японской литературы их
появление знаменовало прогресс. Их поиски красоты
помогли преодолеть утилитарный взгляд на искусство
слова как на «средст&о борьбы». Разнообразнее и утон¬
ченнее становился стиль, исчезало механическое изобра¬
жение человека.К «Субару» примыкали люди разных творческих
индивидуальностей. Поэт Китахара Хакусю (1885—
1924) не признавал достойным искусства ничего, кроме
эмоций. В предисловии к своему сборнику «Цветы пав-
лонии» («Кири-но хана», 1913)- он объяснял: «Не изу¬
чать певчую птаху, но побуждать ее к дальнейшему
пению... Мои стихи полны чувств, милых сердцу пере¬
живаний, смутных флюидов...» Элегией звучала его
известная танка о надвигающейся старости:Весенняя птица
стенает и плачет.Багровое солнце уходит в траву,
на иные поля.Да, вечер!Входивший в то же содружество поэт Исикава Та-
кубоку (1886—1912) тяготел совсем к иным, граждан¬
ским мотивам:Друзья!Не брезгуйте так жалким видом нищих!Ведь я в дни голода такой же, как они!68
Йятилетний ребенокУслыхал и запомнил такие слова:«Революция» и «Рабочий»!Перевод В. МарковойСобратьев по перу Такубоку упрекал за робость соци¬
альной критики. Участников «Субару» отличали разно¬
сторонние культурные интересы, вера в исключительное
назначение искусства, в его способность перевернуть мир.Мори Огай подошел к порогу пятидесятилетия. Об¬
щение с творческой молодежью вливало в писателя
свежие силы. Для начинающих же литераторов кон¬
такт с «мэтром из Сэндаги»10 представлялся и лест¬
ным и, конечно же, неизмеримо полезным. Накоплен
опыт, многое пережито, и, как в юношеские годы, во
времена «Сигарами соси», он вновь полон замыслов.
1909 год оказался для него исключительно плодотвор¬
ным: созданы драмы «Прумула», «Маска» («Камэн»),
«Сидзука», рассказы «Полдня» («Ханнити»), «Весточка
скворца» («Мукудори цусин»), «Наркоз» («Масуй»),
«Курица» («Ниватори»), «Золотая монета» («Кинка»),
«Изгнание демонов» («Цуина»), большая повесть «Vi¬
ta sexualis». Кроме того, — переводы, рецензии, заметки
по изобразительному искусству п. За три с небольшим
года существования журнала «Субару» им написано
более сорока произведений, в том числе такие крупные
и значительные вещи, как повесть «Юноша» и роман
«Дикий гусь».Повесть под латинским названием «Vita sexualis»
написана с полемической целью: она направлена про¬
тив натуралистов, которые уделяли повышенное внима¬
ние сексу, изображали человека рабом инстинктов.
Книжный рынок был заполнен романами типа «Посте¬
ли» («Футон», 1908), в котором Таяма Катай смаковал
переживания немолодого мужчины, охваченного неодо¬
лимой страстью к своей юной ученице.Подобная литература, по мнению Огай, вредила
воспитанию юношества. И он решил по:своему пока¬
зать «сексуальное становление» молодого человека, дав,
таким образом, бой натуралистам на их собственной
территории. Повествование ведется от лица «профессо¬
ра западной и восточной философии» Канаи Сидзука.
С наигранной наивностью Канаи вопрошает: все, что69
ему приходилось читать за последнее времй, Посвящено
сексу; видно, это и есть главная задача литературы?
Так он мотивирует тему собственных мемуаров.Канаи восстанавливает в памяти детские и юноше¬
ские переживания — от шести до двадцати одного года;
главы повести так и называются: «Когда мне было
шесть», «Когда мне было одиннадцать» и т. д. Он вспо¬
минает, как в шесть лет ему .попались на глаза эротиче¬
ские гравюры эпохи Эдо, пробудившие первое любопыт¬
ство к тайнам человеческого тела. В четырнадцать лет
его воображение .было подогрето чтением любовного
романа Тамэнага Сюнсуй «Сливовый календарь». После
окончания университета он впервые попал на вечеринку
с гейшами и нашел противными их профессиональные
ухаживания. Впервые побывав в «веселом квартале»,
он был разочарован, во всяком случае вспоминал об
этом с унынием.Канаи читал натуралистические романы, и ему было
смешно, когда автор имел намерение сказать нечто
печальное; когда же в намерения автора входил юмор,
Канаи становилось грустно. Эротический душок (его-
tisch getont, как написано в повести по-немецки) вы¬
зывал у него стойкое отвращение.Скрупулезно рассматривая свои ощущения на протя¬
жении ряда лет, он приходил к выводу, что проблемы
пола не заслуживают такого всеобъемлющего внимания,
какое им уделяют натуралисты.Отождествлять автора и повествователя, конечно,
рискованно, однако в судьбу Канаи Сидзука включены
многие автобиографические подробности (учеба в Гер¬
мании, неудачная женитьба, развод и т. п.). Даже ад¬
рес учителя Канаи-подростка (ул. Огава-тё в районе
Канда) — это подлинный адрес учителя Огай — Ниси
Аманэ. Фамилия учителя — Хигаси (что означает «Во¬
сток») — также явно перекликается с фамилией Ниси,
которая пишется иероглифом «Запад».Когда повесть появилась в печати, ее название испу¬
гало цензоров. Не вдаваясь в существо авторских наме¬
рений, ее запретили, как непристойную. «Седьмой номер
„Субару“ изъяли из-за „Vita sexualis“,— писал Огай сво¬
ему другу Како Цурудо.— Собственно говоря, я был к это¬
му почти готов. Лет десять назад точно так же шараха¬
лись от живописи с обнаженной натурой. Пока у нас70
поймут что к чему, понадобится еще десять лет. А пока
что объяснялся с военным министром Тэраути.:.»«Юноша» — повесть о молодом провинциале, кото¬
рый приезжает в Токио с намерением сделать литера¬
турную карьеру. Коидзуми Дзюнъити — единственный
сын состоятельных родителей, в родном городке он
окончил колледж, изучал французский язык. Рекомен¬
дательное письмо к известному писателю Оиси Рока
открывает двери в столь заманчивые для героя сферы.Он «вращается» в столичном обществе, бывает в го¬
стях, на выставках, в театрах, встречается с поэтами,
актерами, студентами. Идут бесконечные разговоры и
опоры, из которых становится ясно, чем жила Япония в
начале века.Интерес к европейской культуре доминирует над
всем, говорят о Руссо, Монтескье, Флобере, Мопассане,
Золя. Опорят о Ницше, о его сверхчеловеке, о двух на¬
чалах в искусстве — аполлоновском и дионисийском.
Обсуждается модная тогда книга Отто Вейнингера «Пол
и характер». Целые страницы повести посвящены Ибсе¬
ну. Дзюнъити присутствует на премьере спектакля «Иун
Габриэль Боркман» в театре Юракудза (отражен факт
постановки этой драмы режиссером Осанаи Каору),
слушает лекцию о творчестве норвежского драматурга
в молодежном клубе под библейским названием «Иуда
Искариот».Драматургия Ибсена, философия Ницше — все это
вошло в моду в связи с тем, что для японской интел¬
лигенции 900-х годов насущной стала проблема станов¬
ления личности, индивидуализма (кодзинсюги). Cnoj)H
на эти темы, полные сумбура, отразил Огай. Дзюнъи¬
ти восхищался героями Ибсена, пастор Бранд импони¬
рует ему жаждой ничем 'не стесняемой духовной свобо¬
ды. Фусэки (другой персонаж повести «Юноша») по- /
своему толкует два аспекта ибсенов-ского индивидуа¬
лизма: «Для чего 'Призывал Ибсен рвать .путы обычаев?
Разумеется, не для того, чтобы смешаться с грязью, но
ради обретения свободы... Его Бранд устремился к
идеалу. Ради идеала он без жалости оставил жену, ре¬
бенка, довел до гибели и себя... Идеал Бранда — все
или ничего — есть порождение существа его натуры,
эманация его воли, его добровольный путь. Его личная
этика состояла в том, чтобы прежде всего уважать7*
самого себя, она соответствовала и его религии. Созда¬
валось единое, цельное понятие личной независимости».
Огай запечатлел и путаницу в восприятии европейской
культуры, и неспособность понять ее во всем масштабе.«Вначале, — пишет он, — Ибсен был маленьким
норвежским Ибсеном, пока благодаря своим социаль¬
ным драмам не стал великим европейским Ибсеном.
Попав в Японию, он опять, однако, стал маленьким. На
японской почве все становится маленьким. И Толстой'
стал маленьким. И Ницше стал маленьким. Вспоминаю
слова Ницше: земной шар в ту пору стал крошечным,
последние люди сделали все сущее на нем крошечным
и суетливо приплясывали. Последние люди говорили:
„Мы счастливы",— и при этом подмигивали. Вот и
японцы импортируют различные „измы“, забавляются
ими и 'при этом подмигивают. Все, что попадает в их
руки, становится маленьким, игрушечным, только пото¬
му они не страшатся даже того, что по существу страш¬
но. Они не тревожат прах Ямага С око 12, сорока семи
ронинов 13 или бродячих самураев Мито м, чтобы проти¬
вопоставить их Ибсену и Толстому, ибо последние стали
маленькими».Разнородные веяния будоражили японское юноше¬
ство начала века. Умы бродили, не успевали как следу¬
ет переваривать новое, идейный климат отличался не¬
устойчивостью. Возникал конфликт между тезисами
индивидуализма и свободы, индивидуализма и равен¬
ства. Огай рассуждал: если каждый обязан ставить се¬
бя вровень с другими, свободы уже не получится, а без
свободы мет развития личности. И потому объявлял
заблуждением саму идею равенства. В Ибсене его
восхищало могущество творческого инстинкта, призывы
к интеллектуальной независимости, Ницше привлекал
своими попытками встряхнуть буржуазную культуру,
разбудить в личности дерзость самоутверждения.Индивидуализм порожден европейской почвой, и
герои «Юноши» сомневаются, привьется ли он в Японии.
Один из них (Омура) предлагает формулу «индивидуа¬
лист-альтруист», полагая, что в японских условиях
индивидуализм должен сочетаться -с традициями лояль¬
ности и самопожертвования. По мысли Омура, инди¬
видуализм-альтруизм обеспечивает человеку самозащи¬
ту и в то же время позволяет «оставаться лояльным и72
Почтительным к родителям», оставляет возможность вмё*
шательства в окружающее. Понимая индивидуализм не
как проявление своей личности, а как замыкание на ней,
Омура неодобрительно сравнивает его с бегством от
действительности буддийских или христианских отшель¬
ников, его идеал — это мужественный человек; который
остается в гуще событий и отстаивает свои принципы,
преодолевая сопротивление среды.Повесть полна споров на идейные темы. Облечь все
эти рассуждения художественной плотью было сложно,
поэтому произведение выглядит слишком рассудочным
и сырым.Вначале юноша Дзюнъити напоминает «цьгпленка,
только что вылупившегося из яйца», он восторжен и до¬
верчив. Пообтершись в столичных сферах, он начинает
замечать у представителей «духовной элиты» и баналь¬
ность 'суждений, и сытый эгоизм. Слава писателя Оиси
Рока, в котором он надеялся обрести духовного вождя,
на .поверку оказывается раздутой. Все чаще в дневни¬
ках Дзюнъити звучат сомнения: «Понимаем ли мы,
японцы, смысл жизни? Только поступим в .начальную
школу, как стремимся поскорее вообще покончить с
учением, надеемся: настоящее ждет впереди. Расстанем¬
ся со школой, поступим на службу, но и тут хотим от¬
делаться побыстрее, полагая, что настоящее будет
где-то потом. Но потом ничего и нет. Сегодняшний
день — вот линия раздела между прошлым и будущим;
если нет жизни сегодня, то ее нет никогда».Юноша ищет полноты бытия в любви, но и здесь его
/подстерегают разочарования. О-Юки, дочь управляюще¬
го банком, привлекает его своей красотой, но с этой
барышней, скучно, не о чем говорить. На его пути по¬
является Рэйко— эмансипированная дама, вдова про¬
фессора французской литературы. Их роман мучителен
не только из-за значительной разницы в возрасте.
Опытная, светская Рэйко не принимает его всерьез, да
и вообще не способна на глубокое чувство, в доверше¬
нии всего Дзюнъити убеждается в ее неверности.Страдание оказывает на него благотворное действие.
Наконец он почувствовал себя способным не только
потреблять достижения культуры, но что-то создать са¬
мому. В первое утро Нового года он с новыми надеждами
садится за письменный стол и открывает в себе переме-\73
ну: прежде его занимало происходящее сегодня, хотй*
лось изобразит!) окружающих людей, теперь же потя¬
нуло к старине, он хочет записать предание, слышанное
еще и детстве от бабки.Примером творческого подвига для него становится
итальянским художник Джованни Сегантипи (1858 —
1899), писавший альпийские пейзажи. Безнадежно
больной туберкулезом, мастер стоял у мольберта до
еноего последнего мгновения.Дзюиъити, провинциал, приехавший и столицу с
честолюбивыми планами, немного напоминает героев
Стендаля и Бальзака. У Огай в данном случае тема
становлении молодого человека трактуется оптимисти¬
чески, Дзюиъити проходит через нравственные муки,
но все-таки обретает себя в творчестве. «Для чего нуж¬
на свобода? размышляет он.	- Чтобы писать, сравни¬
вать, созидать, как созидал все сущее господь Бог».Женские судьбы и произведениях Огай выглядят
особенно драматично. Наиболее популярна из его геро¬
инь О-Тама («Дикий гусь»), ее любит читатели, ее лю¬
бил и сам автор, воплотивший п этом образе свой идеал
женской красоты и душевных качеств. «Я был бы
счастлив, — замечает он, — если бы меня любила такая
красавица, как О-Тама». Ее первый портрет сделай в
подчеркнуто будничной обстановке, когда О-Тама воз¬
вращается из бани. От облика молодой женщины веет
скромностью и чистотой: «На ней легкое темио-сииее
кимоно, подпоясанное шелковым поясом на подклад¬
ке— сочетание черного и коричневого цветов. В левой
руке бамбуковая корзиночка — полотенце, мыльница,
банный мешочек, губка. Правой рукой она взялась за
дверной переплет и в этот момент обернулась. Нельзя
сказать, что Окэда был лоражен ее фигурой. Но лицо —
овальное, немного грустное, высокий иосик, свежая
тричсска в виде бабочки с крыльями вразлет, какая-то
особенная линия перехода от лба к щеке, — лицо так и
стояло у пего перед глазами».О-Тама поставлена в унизительное положение со¬
держанки (мэкакэ). Чтобы обеспечить старость люби¬
мого отца, она вынуждена пойти на содержание к гру¬
бому дельцу Суэдзо, имеющему детей и ревнивую жену.
О-Тама обречена постоянно ждать его в арендованном
для нее домике н, «подобно сверчку в клетке», быть го¬74
товой развлечь его веселым щебетанием. О-Тама всяче¬
ски угождает «хозяину», боится отлучиться из" дома
даже ненадолго. Соседки мерят ее презрительными
взглядами; Огай с болью пишет, что любая «неотесан¬
ная деревешци-на, которая чашки супа не подаст без
того, чтобы не обмакнуть в нее большой палец, и та
норовит посплетничать о красавице О-Тама».Вотроки своей духовной природе женщина вынужде¬
на приспосабливаться и хитрить. В ней, пишет Огай,
вырабатывалась «защитная окраска» маленького зверь- ч
ка, гонимого страхом перед сильным зверем. Когда
О-Тама узнает, что Суэдзо занимается ростовщичест¬
вом, она чувствует -себя уязвленной вдвойне. Но ни
отчаянное одиночество, ни бесправие не убили в ней
внутреннего достоинства. Однажды она пошла к отцу
с намерением пожаловаться на судьбу, но, поразмыс¬
лив, не стала взваливать свои горести на плечи сла¬
бого старика. На обратном пути О-Тама с удовлетворе¬
нием ощущает, что «все-таки она молодец, сумела пред¬
ставить дело так, будто все у нее в порядке... В ее душе
словно просиулись дремавшие силы, появилось созна¬
ние, что совсем не обязательно искать у кого-то защиты,
что защититься можно и самой».Сумев оставить свои горести при себе, женщина,
постоянно зависевшая от других, впервые обрела внут¬
реннюю самостоятельность. Она вдруг по-новому взгля¬
нула на свои отношения с «хозяином», научилась соблю¬
дать духовную дистанцию. Исчезли робость и безза¬
щитность, поведение стало рассчитанным, «'будто ее
дуига отделилась от тела и наблюдала за происходя¬
щим издалека, душа смеялась и над Суэдзо и над нею
самой, освободившейся от Суэдзо».С проникновенным вниманием тс миру женщины
Огай показывает, как в униженной содержанке пробуж¬
дается сознание человеческого достоинства.Мимо окон О-Тама по холму Муэндзака ежедневно
ходит на лекции в Имперский университет студент Ока-
да. Случилось так, что в жаркий летний день она вы¬
ставила на воздух своих канареек и на клетку заползла
с крыши змея. Окада, проходивший мимо, (вызволил
птичек из беды. О-Тама увидела в нем мужественного
защитника, и в ее сердце затеплилась нежность. Но вот
однажды Окада возвращался с прогулки по парку Уэно75
н нес трофей — убитого им дикого гуся. Вольная птица,
чудом залетевшая в городской водоем, погибла от. его
безжалостной руки. О-Тама замерла от этого нагляд¬
ного образа жестокости: «Ее лицо застыло, как камень.
В глубине красивых, светящихся глаз затаилась бес¬
конечная печаль». Автор любуется героиней, сочувствует
ее горю, вновь охватившему ее душевному одиноче¬
ству.. Роман «Дикий гусь» перекликается с «Дикой уткой»
Г. Ибсена (1884). Конечно, в патриархальном Токио
было мало похожего на обстановку скандинавских го¬
стиных. Но как жертвенна любовь норвежки Хедвиг к
отцу, так и для О-Тама отец —святая привязанность.
В том и в другом произведении все мешает счастью жен¬
щины, в обоих случаях гибель птицы оборачивается ги¬
белью надежд.Использование анималистических символов (птицы,.
змеи), совпадения (студент случайно проходил мимо),
общая тональность всепроникающей грусти — все это
признаки романтического стиля.Успеху - романа способствовало лирическое списание
старого Токио. Как для Пушкина или Достоевского
важной темой был Петербург, так для Огай — Токио.
О-Тама живет на Муэндзака, это короткая улица, круто •
восходящая от пруда Синобадзу-икэ в парке Уэио по
направлению к территории Имперского университета ,в.
По этой улице студентом ходил Огай, по ней еже¬
дневно проходит мимо дома О-Тама и его герой —
студент Окада. С ностальгическим чувством вспоминает
цисатель старинный квартал, примыкающий к универ¬
ситету. Тогда еще по нему бегали рикши, случались
представления уличных актеров^ (действие романа от¬
несено к 1880 г.). Упоминается харчевня Рэигёкуан, где
особенно вкусно готовили гречневую лаггшу «саба»,
учащаяся молодежь забегала туда перекусить.«Дикий гусь» неоднократно инсценировался (в теат¬
ре Мицукоси под названием «Человек с Муэндзака»).
Широкую известность ему принесла киноверсия «Содер¬
жанка».Одноактная пьеса «Маска» («Камэн», 1909) выра¬
жает идею жестокого одиночества человека в этом мире.У юноши-студента обнаружился туберкулез. Врач ре¬
шил скрыть страшный диагноз от больного и родствен-76
ников. Но молодой человек все же узнал-правду, и его
отчаянию не было предела. Чтобы .помочь ему душевно
собраться, врач рассказывает, что сам он много лет на¬
зад пережил такую же драму—нашел у себя тубер¬
кулезную 'бациллу и с тех пор обрек себя на одиноче¬
ство. Врач вспоминает Ницше, говорит, что человек
должен с достоинством следовать своему уделу, что
перед другими следует представать «в маске».iBo время их беседы случается несчастье: садовник
падает с дерева и разбивается насмерть. Жена погибше¬
го проявляет образцовое .присутствие духа, она делает
все необходимое и не обременяет своим горем окру-"
жающих. Эта простая женщина служит студенту приме¬
ром достойного, поведения. Ее выдержка, воспитанная
вековыми правилами национальной морали, соединяет¬
ся в его сознании с ницшеанским учением о волевой
личности в «маске».*	* *Не меньше, чем западной литературой, токийская
интеллигенция начала века увлекалась изобразитель¬
ным искусством. Вошли в моду такие художники, как
Энгр, Боттичелли, Россетти, Бёклин. Особенно полюби¬
лись французские импрессионисты и постимпрессиони¬
сты. «Вчера в доме Я. наслаждались, .рассматривая
Сезанна, Ван Гога, Гогена, Матисса,— писал Мусякодзи
Санэацу...— После знакомства с этой живописью всякая
другая кажется пресной».. Если в свое время французы
восхищались японскими гравюрами «укиёэ»; то теперь
бумеранг как бы возвращался. Целая плеяда выдаю¬
щихся японских художников европейского стиля (Киси-
да Рюсэй, Ям атаки Синтоку и др.) сформировалась
под влиянием французского искусства.Всемирная популярность О. Родена достигла Японии
к концу 900-х годов. Роденовское осмысление внутрен¬
него мира человека оказалось особенно созвучным
тому кругу творческой интеллигенции, который имено¬
вал сёбя неогуманистами, неоидеалистами, неороманти¬
ками. Японцы завязали прямые контакты с «мэтром»:
написали ему письмо, послали комплект цветных гра¬
вюр, которыми так увлекались в Париже. В качестве
ответного подарка пришли три бронзовые фигуры ра¬
боты Родена, положившие начало его обширной кол-77
лекции в Японии 16. Мусякодзи Санэацу вспоминал, что,
когда они вынимали из ящиков эти сокровища, у них
«дрожали руки». В толстовской общине НЬвая деревня
(основана в 1918 г.) день рождения Родена отмечался
среди немногих праздников — наряду с Рождеством.
К 40-летию Родена журнал «Сирака'ба» выпустил спе¬
циальный номер, в котором приняли участие известные
прозаики Арисима Такэо, Мусякодзи Санэацу, Нагаи
Кафу,. поэт и скульптор Такамура Котаро, писатель
Киносита Мокутаро. Японские ваятели Фудзикава Юд-
^о и Огивара Мориэ учились в парижской студии Ро¬
дена.Рассказ Огай «Ханако» (1910)—дань всеобщему
увлечению Роденом. Его героине, японской танцовщице
Ханако (1868—1945), посчастливилось стать моделью
великого скульптора. «Голова Ханако» (бронза, высота
31 см) и «Маска Ханако» (терракота, около 16 см)
представлены в парижских коллекциях Родена. Музей
западноевропейского искусства в Токио располагает
двумя ее изображениями, по-видимому, это вещи, по¬
даренные танцовщице самим Роденом и привезенные
ею в Японию,7. Небольшой скульптурный портрет Хана¬
ко хранится в Эрмитаже.Молодость артистки прошла за границей,. поэтому в
Японии она мало известна. Ее настоящее имя —Ота
Хиса, она происходила из крестьянской семьи. Вступив
в театральную труппу, она в 1901 г. уехала на Запад и
прожила там более двадцати лет. Танцевала на многих
европейских сценах и в США, имела особенный успех
в сценах смерти (харакири и пр.). Ею восхищалась
сама великая Дузе, ей покровительствовала известная
американская балерина Лои Фуллер (1862—1928), ко¬
торая сочиняла для Ханако сценарии и выбрала для
нее сценическое имя (Ханако значит Дитя цветка).
Роден увидел танцовщицу в Марселе, она танцевала на
Всемирной выставке. Восхищенный ее пластикой, он
пригласил Ханако посетить его ателье.Сюжет рассказа таков. Ханако приезжает в отель
Бирон (так называлась мастерская Родена в Седьмом
районе Парижа). Ее сопровождает студент-медик Ку-
бота. Скульптор приветствует их («теми самыми рука¬
ми, что создали Мыслителя и Поцелуй!»), и Ханако ему
позирует. Кубота на время сеанса удаляется в соседнюю78
комнату — библиотеку скульптора. На глаза ему попа¬
дается «Философия игрушек» Бодлера. Французский
автор вспоминает, что в детстве испытывал непреодо¬
лимое желание ломать игрушки, хотелось узнать их
секрет, понять, какие пружины приводят их в действие.
Закончив свои эскизы, Роден заходит в библиотеку и
спрашивает: «Что вы читали у Бодлера? — „Философию
игрушек14.— А! Вот и в человеческом теле тоже интерес¬
на не внешняя оболочка. Тело — зеркало души, через
форму пробивается внутреннее пламя». Эти слова
впервые приоткрыли японскому юноше тайну эстетиче¬
ского мира Родена. Бодлер с его стремлением добрать¬
ся до скрытых пружин помог Кубота понять: художник
видел внутреннюю красоту модели, о которой рядовые.
люди подчас и не подозревали. Ханако казалась ему
«невзрачнее горничной», а вот великий Роден сказал о
ней: «Мадемуазель дало истинно прекрасное тело».Встреча Ханако с Роденом описана настолько до¬
стоверно, что, по предполжению критиков, Огай слышал
о ней от ее реального участника. По-видимому, так оно
и было. Во всяком случае, в те годы в Париже учился
медик по фамилии Окубо (ум. в 1909 г.), которого Огай
знал лично (обращает на себя внимание созвучие фа¬
милий: Окубо—Кубота),Рассказ называется «Ханако», но написан он, ко¬
нечно, ради Родена. Не в очерке, а в художественном
произведении показать великого современника, тогда
еще здравствовавшего, — это был смелый замысел.
Японцы уже достаточно много знали о скульпторе, Огай
должен был сказать о нем что-то. свое. Писатель пере¬
читал все лучшие книги о Родене, их авторы названы в
тексте, так что гадать не приходится: Бодлер, Золя,
Гзелль, Рильке (последний работал у Родена секрета¬
рем). Такамура Котаро, .который переводил «Слово Ро¬
дена» Гзелля на японский язык, обнаружил, что, в
частности, похвала телу Ханако'заимствована Огай из
воспоминаний Рильке. Роден показан как вершина
магистрального пути европейского искусства, улавли¬
вается его связь с Данте, Микеланджело, Бодлером.
Показано и его понимание красоты Азии. Рассказ очень
информативен, но главное его достойнство в том, что
Огай дал свое толкование природы таланта Родена и —
косвенным образом — природы таланта вообще.79/
1910—1911 гг. прошли под знаком громкого судеб¬
ного .процесса, известного под названием «дело Котоку».
Была репрессирована большая группа социалистов и
анархистов, десятки лиц оказались за решеткой, две¬
надцать человек подвергались жестокой казни. Хотя
по утверждению прогрессивных юристов, в их действиях
не было состава преступления. Отношение к «делу Ко¬
току» служило тогда неким пробным камнем, проявляв¬
шим позицию общественного деятеля или писателя. Так,
Сига Наоя писал в дневнике: «Позавчера вынесен смерт¬
ный приговор двадцати четырем анархистам 18,— беспре¬
цедентный случай в истории Японии. Я сам в некотором
роде анархист, но этого нынешнего социализма не одоб¬
ряю, все происходящее не вызывает у меня даже простого
любопытства».Напряженная обстановка не способствовала вольно¬
мыслию. Но и тогда находились люди, в том числе и
далекие от левого лагеря, которые высказывали воз¬
мущение произволом. В кругу писателей журнала
«Субару» обнаружилось немалое число таких смельча¬
ков. Хираидэ Осаму (1878—1914), по образованию
юрист, участвовал в суде над Котоку Сюсуй и его спод¬
вижниками в качестве адвоката. Он не скрывал своего
восхищения мужеством подсудимых, отмечал зависи¬
мость суда от предопределенного решения властей. На
основе своих деловых заметок Хираидэ Осаму написал
в 1912—1913 гг. несколько документальных произведе¬
ний: «Заговор» («Кэйкаку»), «Суд («Кохан»), «Мятеж¬
ники» («Гякуто»), Нагаи Кафу напоминал о достойной
позиции Эмиля Золя в «деле Дрейфуса». Поэт Исика-
ва Такубоку откликнулся сочувственными стихами:Да, я тебя понимаю,Террориста
Печальное сердце!Перевод В. МарковойМори Огай в те дни написал несколько рассказов,
содержавших в себе скрытую полемику с официальной
точкой зрения. В течеяше 1910 года были опубликованы
«Игра» («Асоби», август), «Фасции» («Фасутиэсу»,
сентябрь), «Башня молчания» («Тиммоку-но то»,
ноябрь), «Столовая» («Сёкудо», декабрь). Тревожно
звучали в них многочисленные вопросы. Где допусти-80
мые Гранины власти, где пределы ее вмешательстёа S
свободу и убеждения человека? На каком основании
запрещаются произведения литературы? - (Произвол
цензуры задел его лично; в 1909 г. изъяли из продажи
его повесть «Vita sexualis»).Яркое произведение — «Башня молчания». Опреде¬
лить его жанр трудно, наиболее точным представляется
термин «памфлет» — в стиле соединились аллегория,
ирония, гротеск. Показано некое вымышленное племя
«парси», люди племени с легкостью убивают своих со¬
граждан, пристрастившихся к чтению «опасных евро¬
пейских книг». Трупы убитых свозятся на «башню мол¬
чания», где вороны справляют по ним тризну. Памфлет
выражал очевидный протест против «охоты за опасны-
мы мыслями». В глазах людей племени «парси», пишет
Огай, опасными выглядят лучшие произведения миро¬
вой литературы. Из «Войны и мира» Толстого можно
понять, что соль земли составляют не генералы, а про¬
стые солдаты. Гауптман в своих «Ткачах» показал ра¬
бочих, штурмующих дом фабриканта. «Портрет Дориа¬
на Грея» — это «настоящий учебник тайного злодейст¬
ва» и т. д. и т. п. «Все это очень, очень опасно». Отсюда
и лозунг: «Убивайте тех, кто читает опасные европей¬
ские книги!».В рассказе «Игра» мелкий чиновник Кимура, ли-
сательствующий «для души», представляется самоуни¬
чижительным автопортретом Огай. «Медлительный по
натуре Кимура работал с прохладцей. Лицо при этом
становилось веселое, появлялось какое-то особенное
состояние. Все, чем он занимался, онч делал с чувством
ребенка, занятого игрою. Правительственное учрежде¬
ние не шутка. Он понимал, что составляет, хотя и ма¬
ленький, но, видимо, нужный винтик в огромном меха¬
низме. Но и понимая это, воспринимал все, как игру».
«Веселое лицо» — очередная маска,. которую примерял
на себя Огай. Конфликт между потребностью свободно¬
ного самовыражения и «долгом», между художником
и чинрвником — центральный конфликт всего творче¬
ства писателя получил своеобразное преломление в
этом рассказе. Огай перепробовал 'много разных под¬
ходов, разных способов приспособления к действитель¬
ности — «стороннее наблюдение», «резиньяцию». Уча¬
ствовать или уйти? — в большинстве случаев бралоС Зак. 41181
feepx Bfopoe решение. Кричала совесть Ота Тоётаро
(«Танцовщица»), и все-таки он подавил внутренний го¬
лос, подчинился давлению извне. Романтическая ба¬
рышня Ида («Курьер») тоже сочла за благо «уйти» —
из семьи, из родного города, такова была ее форма
■протеста против чужих предначертаний. Сикимая —
герой «Ста рассказов» («Хяку моногатари», 1911) со¬
бирает гостей, которые развлекаются в духе старых
эдосцев: при тусклом пламени свечей рассказывают
истории о привидениях. Но даже в своем собственном
доме Сикимая держится на этих сборищах особняком.
Комментируя его внутреннюю отчужденность,- автор
замечает: «Впрочем, и сам я таков».В форме диалога написан рассказ «Фасции» (фас¬
ции— injnioK прутьев, служивший в> древнем Риме сим¬
волом власти, ими наделялись телохранители санов¬
ников — «ликторы»). Первый диалог происходит между
цензором и журналистом, который пытается выяснить,
на каком основании цензура выносит свои приговоры.
Цензор уверенно отвечает, что он изымает лишь без¬
условно «вредное для общества».Участники второго диалога — тот же цензор и некий
писатель. Огай попеременно «входит в положение»
каждого из персонажей, старается быть объективным.
Он почти готов согласиться с необходимостью цензур.-
ных вымарок, ведь власти «ответственны за нравствен¬
ность народа!». И все-таки вольнолюбивая натура ху¬
дожника берет в нем верх; конечно же, давление на
свободу творчества пагубно, точно так же как и давле¬
ние на свободу науки: «Если науке ставят рогатки, где
бы и когда бы это ни происходило, она умирает».
В конце рассказа появляется фигура с фасциями, она
потрясает этими знаками власти и укоряет писателей
за недостаток гражданского мужества. В свете такого
финала предшествующие разговоры выглядят бессмыс¬
ленными, бесполезно искать резона там, где его нет.Если в «Фасциях» поставлена проблема конфрон¬
тации литературы й политики, то в рассказе «Пусть
так» («Кано ё-ни», 1912, январь) с политикой сталки¬
вается наука. Отражены сомнения, мучавшие писателя
в связи с изучением отечественной истории. Молодой
ученый-историк Годзё Хидэмаро, окончивший школу
пэров и Имперский университет в Токио, завершал82
образование в Германии. Для него стало очевидно, что
официальная версия происхождения японского государ¬
ства фальшива, что за историю выдают мифы. Ученый
хочет написать подлинно научную историю своей стра¬
ны — без мифического «божественного происхождения».
Однако ниспровержение установившихся канонов не
устраивает окружающих, и в первую очередь его соб¬
ственного отца. Еще по письмам сына из-за границы
отец понял, что с Хидэмаро творится неладное. Когда
сын хвалил германского кайзера за то, что тот «не
мешает ученым заниматься своим делом», в его словах
слышался намек на сложное положение людей науки
в Японии. Отец и сам не убежден в истинности таких
понятий, как ,«духи предков», «божественность импера¬
тора» и прочее, но опровергать их считает недопусти-
' мым. Если дать волю сомнениям, думает он, то наше
общество, ка.к кора'бль, получивший пробоину, пойдет
ко дну. Отца исследователи отождествляют с фигурой
Ямагата Аритомо,9, который в течение ряда лет по¬
кровительствовал Огай. (Указание на это тождество
было обнаружено у самого писателя, в его письме к
зятю, Ямада Тамаки, от 13 декабря 1918 г.)Хидэмаро пытается доказать, что объективное осве¬
щение истории не принесет вреда: «Чем же мои раз-,
мышления опасны?.. Ведь уже невозможно повернуть
мир вспять, к тем временам, когда люди верили в не¬
бесное царство или в то, что Земля неподвижна, а
Солнце вращается вокруг нее». Потом он понял, что
никто всерьез и не верит в официальную историю, про¬
сто придерживаются «правил игры».Между Хидэмаро и его отцом пролегла «не то чтобы
широкая, но непреодолимая пропасть». Таким образом,
показаны разногласия двух поколений мэйдзийской
Японии. Основатели и столпы буржуазного государства
посылали молодежь на Запад, что'бы подготовить себе
образованную смену. Сыновья же «не оправдывали»
возлагавшихся на них надежд. Предостерегающим при¬
мером был случай с профессором Кида 20.Хидэмаро имеет друга — художника Аякодзи, кото¬
рый тоже учился в Европе и вернулся с великими за¬
мыслами. Аякодзи также столкнулся с непониманием,
после чего счел за благо заниматься «чистой» живо¬
писью. Исходя из собственного опыта, он советует то-6*83
варнщу оставить «проблему» и заниматься чем-нибудь
более утешительным. Под давлением обстоятельств
Хидэмаро приходит к компромиссу с собственной со¬
вестью. Свое соглашательство он определяет словами
«пусть так». Формула заимствована у немецкого фило-
софа-неоидеалиста Ганса Вайхингера (1852—1933); в
Т911 г. вышла его книга «Die Philosophie Als-ob», кото¬
рая упоминается в рассказе. По прочтении этой книги
Хидэмаро говорит другу: «Я страшно обрадовался. Как
будто специально для меня сформулировано то, что я
давно искал». В объяснении зыбкого смысла выражения
«als-ob» Хидэмаро рассуждает о сложности такого по-
нятия, как «факт». В человеческом сознании, говорит
он, факты неизбежно преобразуются. Даже матема¬
тика, самая точная из наук, построена на допущении
воображаемых, мнимых величин — точка, линия... В та¬
ких же зыбких сферах, как мораль, нравственность,
история, без допусков и вовсе не обойтись. Пусть леген¬
ды считаются реальной историей, тем проще снимаются
конфликты между личностью и обществом, между нау¬
кой и политикой — «пусть так». Огай, в сущности, зая¬
вил, что не разделяет официальной исторической кон¬
цепции, а лишь сознательно её «допускает».То же самое действующее лицо —молодой интелли¬
гент по имени Годзё Хидэмаро — выступает еще в трех
рассказах: «Икота» («Сяккури», 1912, май), «Беседка
из глициний» («Фудзидана», 1912, июнь), «Удар мо¬
лотка» («Цути икка», 1913, июль). Все Они говорили о
несоответствии между идеалом и действительностью; о
мятеже, загнанном внутрь. «Неужели ты можешь жить
и не думать?» — спрашивает Хидэмаро у своего друга.
Тот отвечает: «Не то чтобы совсем не думаю, но ста¬
раюсь задумываться поменьше».Исторические повести. Посмертное письмоОкицу Ягоэмон. «Семья Абэ». «Случай в Са¬
каи». «Месть в Годзиингахара». «Лодка на
реке Такасэ»Вступив на престол в 1868 г., император Мэйдзи
объявил своей целью процветание нации, я важнейшим
фундаментом политики — просвещение. Для возведе¬
ния основ1 империи он обещал в тронной речи повсюду84
в мире заимствовать знания. Его курс на европеизацию
и обновление иногда сопоставляют с политикой Петра I
в России.Это сравнение приложимо, пожалуй, и к по¬
зитивным, и к негативным моментам обоих правлений.
Как реформы Петра, так и нововведения эпохи Мэйдзи
значительно модернизировали обе страны, хотя в.обоих
случаях труд народа для государства был доведен до
крайнего напряжения. «Эра просвешенного -правления»
продолжалась сорок четыре года. Современники свя¬
зывали успехи тех лет с выдающимися достоинствами
императора Муцухито, его сметь в 1911 г. многими
была воспринята трагически. Тринадцатого сентября
происходили похороны, был объявлен траур по всей
стране. В тот момент, когда карета с августейшим пра¬
хом выезжала из ворот двора, произошло еще одно зна¬
менательное событие. Совершил ритуальное «самоубий¬
ство вслед» прославленный военачальник — генерал Но¬
ги К В прощальном письме выражалась признательность
почившему монарху, в свое время Муцухито великодуш¬
но простил Ноги большую провинность — утрату воен¬
ного знамени в бою2.Самоубийство Ноги (произвело чрезвычайное впечат¬
ление, повлекло за собой еще целый ряд харатсири.
Преданность господину исстари почиталась высшей
добродетелью самурая. В феодальные времена в случае
смерти сюзерена вассалы нередко проявляли свою пре¬
данность совершая «самоубийство вслед»; подобное са¬
моубийство являлось своего рода моральным обязатель¬
ством, «знаком посвященности». В новое время этот
обычай запретили (с 1663 г.), хотя в глазах обществен¬
ного мнения он по-прежнему не был лишен ореола. Вид¬
нейшие журналисты той поры (Токутоми Сохо, Абэ Дзи-
ро) представляли Ноги как образец «японского духа».
Нитобэ Инадзо, автор известной книги «Бусидо, душа
Японии».3, писал, что, этика самурайского кодекса
чести «продолжает посылать нам свой свет, подобно
звездам, которых давно уже не существует». Газета
«Язидзи симпо» («Временной вестник» от 2 октября
1912 г.) опубликовала статью, автор которой задавался
риторическим вопросом: не является ли «самоубийство
вслед» проявлением той истинной морали, которая оста¬
нется в веках, несмотря на любые запреты?85
Большинство лидеров, мэйдзийското общества, его
идейные столпы вышли из самураев — наиболее много¬
численного образованного сословия в недавнем прош¬
лом. Самурайские мечи еще сохранялись в домах как
святыня. Даже такой европейски образованный писа¬
тель, как Нацумэ Сосэки усматривал в поступке Ноги
«красоту, задевающую сокровенные струны души»; в его
романе «Сердце» («Кокоро», 1914) герой кончает с
собой под впечатлением смерти императора Мэйдзи и
генерала Ноги Марэскэ.Более нигилистический взгляд обнаружили предста¬
вители молодого, «второго» мэйдзийского поколения.
Небрежную строку в дневнике посвятил почившему
императору тогда еще юный Сига Наоя: «Жаль. Ка¬
жется, приличный был человек». О поступке Ноги он
•написал резко: «Дурак! Уровень чувств как у прислуги,
которая в чем-то провинилась». Его сверстник Мусяко¬
дзи Санэацу назвал «самоубийство вслед» данью темно¬
му средневековью. «Самопожертвование, — писал он,—
иногда способно сослужить -благую . службу, но чаще
всего оно оборачивается величайшим злом».Высказываний Огай не сохранилось, но глубокий
след этих событий в его творчестве очевиден. Ноги он
лично знал еще по Берлину, тот приезжал в Германию
изучать организацию армии. В дневнике осталась запись
о встрече с человеком «прямым и решительным». Прин¬
ципы «бусидо» не были чужды и Отай, с детства запом¬
нились слова матери: «Раз ты родился в самурайской
семье, значит, должен быть готов совершить харакири».
Не исключено, что в 1912 г., когда он стоял над гробом
старшего коллеги, он принимал важные решения для
себя. 18 сентября 1912 г. Огай записал в дневнике:
«Был на Аояма 4 по случаю похорон Ноги. Отправил в
„Тюокорон"5 рукопись „Посмертного письма Окицу Яго-
эмона“».Таким образом, его первая историческая повесть
(’«Окицу Ягоэмон-но исё») написана в дни погребения
Ноги и по сюжету представляет собой некую параллель
судьбе генерала. Эпистолярный стиль повести напоми¬
нает завещание Ноги Марэскэв, в ней самурай эпохи
Эдо по имени Окицу Ягоэмон обращался с письмом к
сыновьям и внукам. Ягоэмон рассказывал о своей судь¬
бе, о причинах, побудивших его умереть вслед за госпо¬86
дином. Сходные судьбы воинов разных времен как бы
устанавливают незыблемую связь поколений.Ягоэмон, до-видимому, лицо вымышленное, но его
сюзерен, князь Хосокава Сансай (1563—1645), реаль¬
ное, историческое лицо. Он был известен как знаток чай¬
ной церемонии, ученик знаменитого Рикю, унаследовав¬
ший от него ценную чайную утварь — старинные худо¬
жественные изделия из фарфора, бамбука и металла.Действие повести происходит в эпоху «закрытой
страны», когда единственным окном в мир служил порт
Нагасаки. Именно туда князь Сансай направил своего
вассала Ягоэмона. Надлежало купить ароматическую
древесину — топливо для церемонии приготовления чая.
С этой целью использовались стволы алоэ, заморские
корабли привозили их из тропических лесов южных
стран. Иностранные суда были редкими гостями, поэ¬
тому к прибытию торговцев нз Аннама в Нагасаки соб¬
рались пославцы многих княжеств. Вокруг нужного
товара разгорелся ажиотаж, цены взвинтились. По¬
мощник Ягоэмона самурай Сэйбэй не соглашался пла¬
тить непомерные деньги «за дым», другое дело, говорил
он, если бы приобреталось оружие или боевые кони.
Ягоэмон объяснял ему, что красота ценится не меньше
практической пользы; вспоминал князя Гамо, который
издалека приезжал к их господину ради того, чтобы
полюбоваться чашками Рикю. «Ты ничего не смыслишь
в красоте»,—заявил он Сэнбэй. Не вынесши этого
упрека, Сэйбэй схватился за меч и в результате схватки
оказался убит. По кодексу чести за убийство человека
своего сословия самурай был обязан платить собствен¬
ной жизнью.Ягоэмон завершил, возложенную на него миссию и
по возвращении, домой обратился к князю за дозволе¬
нием на положенное харакири. Князь, однако, счел
Ягоэмона невиновным; по его мнению, Сэйбэй погиб по
заслугам. «Не ценить чайную церемонию — в.се равно,
что пренебрегать храмовыми праздниками наших пред¬
ков»,—резюмировал он. В знак прощения Ягоэмона
князь Сансай пожаловал ему часть своего имени (т. е.
разрешил принять новое имя, включающее элементы
имени господина) 7.Обласканный милостями, Ягоэмон чувствовал себя в
неоплатном долгу перед господином. Прошло некоторое87
Бремя, н Сансай умер. Тогда Ягоэмон счел своим долгом
уйти вслед за ним: «Завтра я, недостойный, совершу ха¬
ракири у высокочтимой могилы господина Мёгэин •.
Хочу поведать потомкам все обстоятельства дела, ради
этого берусь за кисть в доме Матадзиро, моего младше¬
го брата в городе Киото». Вначале Ягоэмон прослежи¬
вает генеалогию своего рода: кто были дед, отец, стар¬
ший брат, где он родился, у кого служил, в каких сра¬
жениях отличился. Лишь после этого он приступает к
рассказу о себе, воспринимая себя как звено в цепи
генераций.Ягоэмон растворён в своей сословной принадлежно¬
сти, его личные понятия в точности совпадают с нрав¬
ственными правилами самурайства, он не ведает ника¬
ких разногласий. «Самоубийство вслед за господином»
он считает своим естественным уделом и идет на него
даже как бы с восторгом. Любовно исполняется весь
ритуал: прощальное письмо, парадный костюм. Ягоэмон
оставляет даже стихи («До облаков вздымаю имя, не
знающее равных, и с кличем воина иду за господи¬
ном!») .Самурай олицетворяет собою идею вассальной пре¬
данности, долг ценится им дороже жизни.В этой первой исторической повести отношение Мо¬
ри Огай к самурайской морали еще не подточено червем
сомнения. Прямых оценок здесь нет, но весь тон пове¬
ствования соответствует известному афоризму: «Среди
цветов — вишня, среди людей — самурай»9. Повесть
вышла в «Тюокорон» — самом престижном журнале,
который называли подмостками из благородного кипа¬
риса (хиноки-но бутай).Более глубоко раскрыты нравы самурайства в сле¬
дующей исторической повести Огай «Семья Абэ» («Абэ
итидзоку», 1913), также опубликованной в «Тюокорон».
Автор вновь обращается к эпохе расцвета военного
феодализма — временам сёгуна Токугава Иэмицу
(1623—1651). Одна из главных фигур «'Семьи Абэ» —
князь Хосокава Тадатоси, третий сын Хосокава Сансай,
выступавшего в «Посмертном письме Окицу Ягоэмона».
Опять в центре внимания автора обычай «самоубийство
вслед», только здесь он уже не воспринимается как неч¬
то естественное, а становится фокусом всех противоре¬
чий.88
Отправная точка повествования — кончина Тадатоси
в замке Кумамото на острове Кюсю, она влечет за со¬
бой вереницу трагических событий. Еще загодя, когда
стало ясно, что дни Тадатоси сочтены, ближайшие вас¬
салы стали просить дозволения «сопуствовать ему в
смерти». Огай пишет: «Близость к князю, даже самая
непосредственная, еще не латала, права каждому по¬
ступать по своей воле. Даже тот, кто при жизни сопро¬
вождал князя в поездке к сёгуну в столицу Эдо, даже
тот, кто делил с ним бивачный быт в дни сражений,
нуждался в особом дозволении, чтобы сопуствовать ему
на гору Сидэ и по реке Сандзу 10. Смерть без дозволения
приравнивалась к собачьей смерти». Восемнадцать са¬
мурае® совершают харакири во имя долга. Гибель мо¬
лодых, здоровых мужчин воспринимается окружающи¬
ми как норма, никто не осознает бессмысленности этих
потерь. Их участь представляется даже завидной.Более же'пристальное внимание к тому, что тво¬
рилось в душе «уходящих», обнаруживает, однако,
подлинные драмы. Вот вымаливает дозволение на ха¬
ракири семнадцатилетний Тёдзюро. «Если бы кто-ни¬
будь заглянул поглубже в его душу, то наряду с жела¬
нием умереть заметил бы и сознание того, что окружаю¬
щие сочтут это его долгом. Так что и внутренние побуж¬
дения, и людское мнение равным образом предписывали
одно — умереть. Не могло не тревожить и'понимание
того, что остаться жить — значит покрыть себя страш¬
ным позором... Теперь он подумал о старой матери и о
жене. Как близкие ушедшего вслед за господином, они
получат от главного дома 11 вознаграждение. Он может
умереть спокойно, зная, что семья обеспечена».Становится очевидным, что на самоубийство шли
отнюдь не только из вьюоких чувств к господину. Не
последнюю роль играли льготы—пенсии, должности,
земли, которые получали наследники. Но главное —
пережить князя считалось позорным, и это неписаное
правило решало все.Непривычная для европейского читателя система
понятий раскрывается в думах феодала, дававшего доз¬
воление на харакири: «Тадатоси верил в готовность
всех ему близких пожертвовать своей жизнью. Он знал,
что самоубийство их не страшит. Тревожило как раз
обратное: что станется Р ними, если не позволить им
умереть? Никто во всем клане не захочет иметь с ними
дело, ибо раз они не умерли, когда должны были уме-
реть, значит, проявили неблагодарность и малодушие.
Всегда найдутся такие, что скажут: знай покойный гос¬
подин, какие мелкие это душонки, не держал бы^их при
себе. Ка« горько им будет это слышать, пожалуй, даже
невыносимо! Обуреваемый такими мыслями, Тадатоси
преодолевал себя и говорил: „Разрешаю*'».Не только уклониться от демонстрации вассальной
верности, но даже промедлить с нею. —значило обречь
себя на гражданскую смерть. Именно так случилось с
Абэ Яитиэмоном Митинобу. Самурай Яитиэмон состо¬
ял в свите, одним из первых он просил дозволения на
«самоубийство вслед». Князь не любил его за стропти¬
вость и отклонил просьбу. «Еще послужишь», — сказал
он вассалу, и этот, казалось бы, благожелательный
ответ привел к гибели не только самого Яитиэмона, но
и весь его многочисленный род. Все отвернулись от
человека, который «не удостоился доверия», Яитиэмон
провел несколько мучительных дней, после чего все
равно вынужден был покончить с собой. Поскольку его
харакири не было санкционировано господином, оно не
восстановило репутацию фамилии. Позор тяжким бре¬
менем лег на семью Абэ, его пятеро сыновей утратили
все позиции — моральные, служебные, имущественные.Старший сын Гомбэй дошел до отчаяния. Через
семь недель, на поминках князя, он публич-но срезал
свою самурайскую косу (мотодори) и положил ее перед
поминальной табличкой. Прическа «мотодори» являлась
знаком принадлежности к самурайству, поэтому по¬
ступок Гомбэй произвел на соратников впечатление
разорвавшейся бомбы. Неслыханное дело! В поступке
Гомбэй таился упрек почившему сюзерену, -а заодно и
его преемнику. Гомбэй схватили, бросили в темницу и
там придушили. Оставшиеся четверо братьев знали, что
кара не минует и их. Они собрали всех чад и домочад¬
цев, затворились в родовой усадьбе и приготовились к
худшему. Старики и женщины покончили с собой, детей
перерезали, трупы захоронили в приусадебном саду.
Остались одни мужчины, способные владеть оружием,
Они встретили карательный отряд молодого князя и
приняли бой. После кровопролитного сражения в живых
не осталось ни одного Абэ, усадьба была -предана огню.90
Итак, за строптивость по отношению к господину
семья Абэ подверглась поголовному истреблению. Огай
старается писать бесстрастно, воздерживаться от пря¬
мых оценок. Но отбор событий и палитра художествен¬
ных средств отчетливо проявляет авторскую позицию.
Самурайский мир предстает в повести царством жесто¬
кости и насилия, где жизнь человека не стоит гроша,
а кровь льется рекой. Уничтожение семьи Абэ выглядит
как настоящее варварство.Отношения вассалов и сюзеренов оказываются да¬
лекими от идиллии. Показана запоминающаяся вереница
людей, которые «умирали вслед за господином». Они
уходили из жизни сами, но совершенно ясно, что .их
убивала -социальная деспотия.Бедный псарь Цусаки Госкэ делает харакири с созна¬
нием того, что удостоился большой чести. Жена прово¬
жает его на смерть такими словами: «Ты мужчина не
хуже других, так не осрамись перед теми, кто выше
рангом». Трогательна сцена прощания Госкэ с любимой
собакой. Чтобы не остазлять животное на произвол
судьбы, он закалывает его собственным мечом.Безвыходно положение Такэути Кадзума. Молодой
воин недавно женился, радуется новорожденному мла¬
денцу. Но ему намекнули: князь был к тебе добр, а ты
за ним не спешишь, значит, проявляешь черную небла¬
годарность. Кадзума поручили руководство карательной
экспедицией против Абэ и коварно подсказали, что ему
предоставляется возможность почетной смерти в бою,.
Последние приготовления самурая напоминают странич¬
ку из эпоса: «Вечером, накануне атаки, Кадзума со¬
вершил омовение, побрил темя, зажег курительные
палочки, пожалованные еще самим Тадатоси. На глад¬
ко-белое кимоно приладил белые тасуки 12, голову об¬
вязал белой материей. К плечам прикрепил квадраты
из бумаги со срезанными уголками — знак принадлеж¬
ности к своему отряду. Сбоку пристегнул меч работы
Масамори, размером два сяку четыре суна пять бу13.
Меч был прислан ему в память о погибшем при Ама¬
гасаки предке Симамура Такамаса. Пристегнул и вто¬
рой меч работы Канэмицу н, полученный им самим за
первую боевую кампанию. Конь стоял у ворот. Взял
копье и вышел в сад, там надел сандалии, завязал их
мужским узлом, концы же завязок отрезал ножом и91
Выбросил». Тугой «мужской» узел, которым Кадзума
прикрепил обувь, обрезанные концы шнурков, белый
цвет одежды — все указывает на его намерение никогда
больше не раздеваться и не разуваться, т. е. умереть в
бою.Погиб Кадзума, вспорол себе живот Яитиэмон, за¬
душен Гомбэй, совершили харакири Госкэ и Тёдзюро —
все эти безвременно погибшие люди обрисованы авто¬
ром с явной симпатией. Иными красками изображены
ревнители господствующей морали. Хаяси Гэки — лука¬
вый соглядатай мэцукэ 10, он «умеет угодить господину»,
склонен к фискальству; это он посоветовал отправить
Кадзума в пекло сражения. Преуспевает оруженосец
Таками — Гонъэмон, по горло налитый опесью. Моло¬
дому князю Мицухиса «не хватало широты», он «не
умел управлять своими чувствами и порывами», проя¬
вил недостойную хитрость, чтобы помешать бонзе из
Киото заступиться з.а Гомбэй. Читатель чувствует, что
душевная привязанность автора принадлежит не стол¬
пам и законодателям жестокой традиции, а ее жертвам.Стилистика безошибочно выявляет позицию автора.
С элегической грустью описан последний день Тёдзюро.
Непостижимо, но перед тем, как в назначенный час
совершить харакири, молодой самурай спит. Солнечный
*свет заливает комнату, за окном благоухает сад: «Хо¬
зяин крепко спал в гостиной. Над раздвинутым на¬
стежь окном сушилась на карнизе пахучая травка да-
валлия. Время от времени, словно спохватившись,
позвякивал на ветру колокольчик. На земле — колода для
воды, высокий камень с выдолбленной верхушкой, на
нем — опрокинутый ковш; стрекоза присела на длин¬
ную рукоятку ковша, приспустила крылышки и замер¬
ла». Трепетная красота окружающего мира призвана
подчеркнуть: еще какой-нибудь час — и Тёдзюро никог¬
да больше ничего этого не увидит.По контрасту с мирной картиной природы страшно
выглядят сцены истребительной резни. Протест против
гибели невинных людей приобретает особую остроту
вследствие этого умелого противопоставления. Утром
усадьба Абэ окутана тишиною. «Створки ворот были на
запоре. Над оградой возвышались кусты пахучего не-
риума16, подернутые паутиной; в ней, словно жем¬
чужины, мерцали капли ночной расы. Невесть откуда92
взметнулась ласточка и стремительно скрылась за 6Г*
радой».Но вот нагрянули каратели — царство красоты прев¬
ратилось в кровавое месиво. «Люди кидались друг на
друга, как ссыпанные на тарелку насекомые. Один
замертво упал, пораженный копьем прямо в глаз; дру¬
гого зарубил лучший друг, третий сам вспорол себе
живот, чтобы не сдаваться врагу. Дым от горящей
усадьбы столбом взметнулся в ясное небо».Впечатляюще описаны похороны князя. Когда
останки Тадатоси предаются сожжению, в небе появ¬
ляются его любимые охотничьи соколы. Примкнув друг
к другу, птицы камнем падают в> колодец — «умирают
вслед за господином». А над колодезным срубом рас¬
цвел пышный зонт вишневого дерева, как бы утверждая
обновление жизни. Простой и трогательный цветок
вишни — традиционный символ японского националь¬
ного характера. Проходит год после кремации князя,
устраиваются поминки, и над его могилой вновь рас¬
цветает вишня.Имена некоторых персонажей, хронология событий
в повести соответствуют исторической действительности.
Но реальные фигуры сосуществуют с вымышленными,
факты дополнены авторским воображением. Тщательно
продумана композиция. Кончина князя представляет
собою тот отправной момент, который дает начало не¬
скольким мини-новеллам. Каждая такая новелла —
судьба одного из самураев, умирающих вслед за госпо¬
дином. История семьи Абэ оказывается в центре и пере¬
растает в своего рода повесть в повести. В ней есть своя
завязка — Абэ Яитиэмон не получает «санкции» на ха¬
ракири. Своя кульминация — старший сын Гомбэй отре¬
кается от самурайского звания. И наконец, развязка:
«’Останки братьев Абэ свезли в Идэногути, опознали
трупы. Каждому омыли раны в водах реки Сиракава.
При этом увидели, что рана на груди Ягохэй, сражен¬
ного кольем Цукамото Матаситиро 17, была из всех ран
самой великолепной».«Семья Абэ» содержит ценную этнографическую
информацию. Показан характер семейных связей и офи¬
циальных отношений. Зримо выписаны исторические
реалии — костюмы, прически, вооружение; причем, по
свидетельству японских иссследователей, все изображе- .
Jto с точностью, достойной справочных энциклопедий.
Похороны и поминки, церемония харакири и междо¬
усобное сражение — все обряды и обычаи самураев
предстают перед читателем в достоверной конкретно¬
сти. Много внимания уделено такому неотъемлемому
предмету самурайского быта, как оружие. «Меч был
размером в один сяку восемь сунов 18, с поперечной на¬
сечкой и тремя глазками вдоль посеребренной рукоятки,
инкрустирован красной медью и золотом. Из трех глаз¬
ков два сквозных, а третий залит свинцом».Обстоятельно прослеживается генеалогия персона¬
жей. «Тэрамото— это Тэрамото Таро, чьи предки жили
при буддийском храме провинции Овари. Сын Таро по
имени Найдзэнносё служил в доме Имагава. Сын Найд-
зэннрсё прозывался Сахэй, сын Сахэй прозывался Едзаэ-
мон». Ощущение единства и непрерывности человече¬
ского рода — существенный момент мировосприятия
Огай; идея преемственности поколений, неумирающего
торжества традиций . пронизывает все его творчество.
В духе конфуцианского учения постоянно .подчеркивает¬
ся неразрывность связи сыновей и отцов. Конфуцианст¬
вом же наэеяна мысль о том, что подлинное право на
власть имеет лишь мудрый правитель. Трагедия семьи
Абэ спровоцирована злой волей феодала, князь ведь
прекрасно сознавал, какая участь ждет вассала, если
ему отказали в праве «уйти вслед». Тот, кто волен в
жизни и смерти людей, утверждает Огай, о*бязан взве¬
шивать свои приказания. Писатель был убежден, как
минимум, о том, что власть имущие должны соблюдать
справедливость.‘«Семья Абэ» дает всеобъемлющую картину целой
эпохи. С исчерпывающей полнотой отражены обычаи
самурайства, его этические и эстетические понятия. При
этом автор не ограничивается воссозданием средневе¬
кового быта, но изображает его в обобщенном, концент¬
рированном виде, вскрывает нравственный смысл саму¬
райского бытия. Сделав центром внимания обычай
«самоубийства вслед», Огай сумел создать чрезвычайно
напряженные психологические ситуации. Он не остается
бесстрастным их наблюдателем, проявляет сим-патию к
одним персонажам и неприязнь к другим, восхищается
и скорбит, что позволяет ему создать произведение
высокого эмоционального накала.94
Другая историческая повесть Мори Огай «Случай в
Сакаи» («Сакаи дзикэн», 1914) написана на основе
реального происшествия. 15 февраля 1868 г. в порту
Сакаи (близ Осака) высадилась на берег группа фран¬
цузских моряков. Иностранцы бродили по улицам, бес¬
церемонно заглядывали в распахнутые жилища и, ви¬
димо, из чистого озорства прихватили с собой забыто^
кем-то знамя — неизвестно чье и невесть какое. Но «за¬
хват знамени» безнаказанным остаться не мог. Подоспе¬
ли солдаты местного гарнизона, произошла стычка, и
в результате несколько чужеземцев оказались убитыми.
Французский консул потребовал казни виновных.Смысл инцидента прояснится, если вспомнить, что
начиная с 1853 г., когда у берегов Японии появляются
американские военные корабли, Япония стала объектом
непрерывных домогательств со стороны западных дер¬
жав. Навязывались кабальные договоры, выдвигались
требования «открыть порты» и предоставить иностран¬
ным поддаиным права экстерриториальности. Князь
Токугава Нариаки (1800—1860) писал тогда, что Япо¬
ния переживает унижение, равного .которому не знала
за всю историю. В середине прошлого века грубое по¬
прание суверенных прав породило .не только антииност-
ранные настроения, но и целое движение под лозунгом:
«Долой варваров!».Случай в Сакаи относится к 1-му году Мэйдзи.
К этому времени в Японии были уже аккредитованы
консулы и посланники, с требованиями которых при¬
ходилось считаться. Новое правительство предписыва¬
ло терпимое отношение к иностранцам, но запал прош¬
лых лет еще не остыл. Повесть Огай запечатлела всю
сложность обстановки, когда показная почтительность
к зарубежным представителям сочеталась с еще живым
духом ксенофобии и самурайским национализмом.Японские власти согласились казнить двадцать сво¬
их солдат. Император проявил милосердие и заменил
казнь на почетное харакири. Хотя жизни подданных это
и не спасало, но, по тогдашним понятиям, спасало их
честь и косвенным образом признавало действия гарни¬
зона Сакаи резонными. Вспарывание животов должно
было продемонстрировать иностранцам силу самурай¬
ского духа, послужить целям своего рода устрашающей
дипломатии,
Был тщательно разработан ритуал церемонии. На
территории храма Мёкокудзи соорудили специальный
помост, некое лобное место. Возвели трибуны, их цент¬
ральные ложи предназначались для иностранцев. Осуж¬
денных обрядили В' парадное платье, их доставили в
носилках, в сопровождении конного эскорта. Все очень
напоминало пышное театральное действо. Вот вышел
на авансцену первый из воинов Сакаи.« — Миноура Инокити! — провозгласил церемоний¬
мейстер. — На территории храма воцарилась мертвая
тишина. Миноура вышел, облаченный в хаори черного
крепа и малые шаровары. Сзади на расстоянии трех
сяку — кайсяку Баба. Поклон принцу как глаеной пер¬
соне, поклон всем присутствующим. Миноура придвига¬
ет к себе поданную слугой деревянную подставку, с
которой берет меч в правую руку. Громоподобно звучат
его предсмертные слова:—	Слушайте, вы, французы! Умираю не ради вас,
но ради отчизны. Смотрите же, как японец делает хара¬
кири!•Миноура распахивает накидку-хаори, приставляет
меч к голому телу и резко вонзает его в живот слева.
Проходит вершка три вниз, затем поворачивает направо
и режет еще на три вершка вверх. Открывается зияю¬
щая рана. Миноура отбрасывает меч и, не сводя ненави¬
дящих глаз с француза, вытаскивает внутренности. Баба
обнажает меч и ударяет его по шее, но, видимо, недо¬
статочно сильно.—	Баба-кун! Что же ты? Делай спокойно! — кричит
Миноура. Вторым ударом Баба достиг позвонков; было
слышно, как они хрустнули. Но Миноура снова кричит:—	Я еще жив! Руби лучше!Пронзительней прежнего звучит его голос — навер¬
ное, его слышно за три квартала...Голова Миноури скатилась лишь после третьего
удара Баба».Сцена харакири написана с шекспировской мощью.
Автор не скрывает своего восхищения выдержкой са¬
мурая; превозмогая страх и боль, он до последнего
вздоха сохранял ясность сознания. Недвусмысленной
угрозой чужеземцам прозвучало «го предсмертное сло¬
во, наглядно убеждало все действо: японские мечи
делаются из крепкого- материала, воины — тоже,
Рядовые солдаты гарнизона Сакаи лишь исиолняли
приказ командира («за нами нет вины!»). Автор осуж¬
дает чиновников, которые приносят их ш жертву пре¬
тензиям чужеземного консула. Красноречива сцена
отбора обреченных на смерть путем жеребьевки:
«— Пусть все пойдут в храм Инари и, помолясь, определят
по жребию-, кому жить, а кому умирать... Названные вы¬
ходили, тянули жребий, смотрели и передавали ситаёко¬
мэ19, который делал пометки. Пришедшие в храм люди
вначале не понимали, что происходит. Когда же суть
жеребьевки стала ясна, заволновались, на глазах у не¬
которых выступили слезы».Одиннадцать воинов один за другим вспороли себе
животы. Французские наблюдатели переносили это
зрелище^ с трудом. Когда на помост взошел две¬
надцатый самурай, консул-и его свита, «не поклонив¬
шись даже особе императорской фамилии», покинули
трибуны. Главные зрители удалились, и кровавый
спектакль сразу же был остановлен. Благодаря этому из
двадцати приговоренных девять человек остались в
живых.Сравнительно с XVII веком — временем «Семьи
Абэ» — психология людей заметно переменилась. Абэ
Яитиэмон лишь на несколько дней промедлил с хараки¬
ри и уопел вдоволь испить от презрения сородичей.В 1868. г., когда происходит случай в Сакаи, отношение
к «долгу смерти» уже иное. Теперь никто не осуждает
тех, кто избежал харакири. Наоборот, за них радуются,
им оказывают почтение. Сохранили и пустые гробы,
оставшиеся в результате спасения девяти воинов, эти ч
реликвии получили прозвище возвращенных.В отличие от «Семьи Абэ» повесть «Случай в Сакаи»
написана без композиционных ухищрений. События
описываются день за днем, точно привязываются к ме¬
сту: «Четырнадцатого из устья Кидзугава отошло па¬
русное судно. Помилованных • сопровождал надзиратель
и двое носильщиков. Пятнадцатого отплыли из Сэмбом-
мацу, в ночь на. шестнадцатое прибыли в гавань Урато.А семнадцатого девятка отправилась в Южное управле¬
ние, и весь их путь от Мацугахана до улицы Нисибияма-
ти был забит желающими лицезреть участников случая
в Сакаи». Лишь изредка такие почти протокольные за¬
писи перебиваются сценами взрывной эмоционально¬7 Зак. 41!97
сти — такова приведенная выше картина смерти Мино¬
ура Инокити. На фоне монотонности остальных страниц
такие моменты' производят потрясающее впечатление.К числу «самурайских» повестей Мори Огай при¬
надлежит «Месть В' Годзиингахара» («Годзиингахара-но
катакиути», 1913). Она рассказывает о злодейском убий¬
стве в Эдо самурая по имени Ямамото Санъэмон и о
том, как его родственники осуществляют отмщение.
Санъэмон состоял в должности казначея клана Химэд-
зи20. В ночь на двадцать шестое декабря 4-го года
Тэмпо (1835) он дежурил во вверенной ему сокровищ¬
нице, не смыкая глаз («спальные принадлежности
лежали нетронутыми в плетеной корзине»). На рассве¬
те к нему явился неизвестный с письмом и, пока Санъэ¬
мон распечатывал конверт, нанес ему. удар по голове,
а затем отсек мечом правую руку. Преступник скрылся,
а Санъэмон скончался от ран, завещав сыну отомстить
за себя.Предстояла нелегкая эпопей розысков злоумышлен¬
ника. Дело возглавил Куроэмон, брат погибшего, он
прибыл для этого в столицу из города Химэдзи. Вместе
с сыном и дочерью убитого он обратился в правитель¬
ственный аппарат «мэцукэ»: на вендетту полагалось
получить санкцию сверху. Прошение пошло по инстан¬
циям («большое колесо вращается медленно»). Куроэ¬
мон тем временем заказывал оружие, пытался установить
личность преступника, место его рождения. Риё, дочь
Санъэмона, готовила путевое снаряжение, шила когакэ
(напястники, прообраз нынешних перчаток), кяхан
(нечто вроде онучей, которыми средневековые путники
обертывали ноги). Приготовленный в дорогу костюм
Куроэмона выглядел та:к: хлопчатобумажное кимоно
синего цвета, коричневый кокурский21 пояс, сверху
будничное хаори22 из темно-синей конопляной ткани;
два меча; серовато-рыжая котомка с пожитками.Наконец от властей пришло разрешение и полагав¬
шееся в таких случаях денежное пособие. Куроэмон,
его племянник Ухэй и слуга Бункити отправились в
путь — разыскивать злодея по всей Японии. Задача бы¬
ла не менее сложна, чем «искать определенное зернышко
риса в рисовом амбаре». Поиски продолжались три
года.И само происшествие, и столь длительный срок
розысков преступника не выдуманы автором. В моно¬
графии Хираидэ Кэндзи «Фактические данные о кров¬
ной мести в эпоху Эдо» («Эдо дзидай катакиути дзисэ-
ки хё») говорится, что подобные предприятия иногда
продолжались не один десяток лет. Упоминается исто¬
рия, длившаяся пятьдесят три года.Прежде всего путники направились в синтоистское
святилище Исэ, где вознесли молитвы богам и духам.
Далее они шли по Токайдоскому трасту (он соединял
Восточную и Западную столицы),. побывали в торговом
городе Осака, обошли всю западную область Кансай.
Далее по Внутреннему Японскому морю переправились
на остро© Сикоку, где бродили по городам и весям,
молились в храмах, расспрашивали встречных. В те
давние времена новости узнавали на базарах, на бого¬
мольях, из случайных разговоров в местах скопления
людей.Побывали они и на южном острове Кюсю —
обошли провинции Кумамото, Нагасаки, Симабара.
Останавливались на постоялых дворах, обращались к
местным властям. Иногда, казалось, нападали на след,
но на поверку он оказывался ложным. Путешественни¬
ки испытали и холод и голод. Иссякли деньги, при¬
шлось правдами и неправдами зарабатывать ,на пропи¬
тание. Куроэмон нанимался массажистом (всякий са¬
мурай, обучавшийся борьбе дзюдо, имел навыки
массажа). Слуга Бункити, повесив на грудь изображе¬
ние священной обезьянки, собирал подаяние на бого¬
мольях. Странствие по Японии составляло канву
многих литературных произведений: «Дневник из Тоса»
(«Тоса никки») Ки-но Цураюки, «На своих на двоих
по Токайдоской дороге» («Токайдо тю хидза куригэ»)
Дзшшэнся Икку, «Путь в ночи» («Анъя коро») Сига
Наоя. География, а заодно и этнография страны раз¬
ворачивается в них как на ладони. Богатую информа¬
цию в этом смысле содержала и «Месть в Годзиингаха-
ра».Каждый персонаж повести имеет свой ярко очерчен¬
ный характер. Куроэмон — «классический» самурай. Он
плотного сложения, немногословен, но тверд. Обычаи
своего сословия Соблюдает свято, долг отмщения за
брата выполняет до конца, превозмогая все трудности
и подбадривая спутников («Пока держат ноги, надо7*99
Ходить и искать... Настанет день, когда с помощью бо¬
гов и будд мы встретим врага»).Иной уровень сознания олицетворяет его племянник
Ухэй. Представитель более молодого поколения, он уже
не уверен в том, что ради исполнения обычая стоит
терпеть любые муки. Насмешливо улыбаясь, он спра¬
шивает дядюшку: «Вы в самом деле уповаете на богов
и будд?». Подобное сомнение выдает в нем человека
нового склада. В конце концов Ухэй покидает своих
спутников, скрываясь в неизвестном направлении. Ку¬
роэмон продолжал розыски вдвоем со слугой. Наконец
пришло известие, что злодей, которого они искали,
объявился в Восточной столице. Тогда они вернулись
в Эдо и настигли его возле монастыря Годзиингахара.
Когда парня связали, Куроэмон послал за племянницей.
Все эти годы девушка держала наготове заветный от¬
цовский меч. Как женщину ее в поход не взяли, но в
решительный момент возмездия она свою роль сыграла.«— Пришла Риё, дочь Санъэмона,— обратился
Куроэмон к злодею. — Признавайся, ты убил Санъэмо¬
на? Назови свою родину и имя.Злодей поднял голову, посмотрел на Риё.—	Да, это конец. Теперь скрывать нечего. Я действи¬
тельно ударил господина Ямамото, но убивать не уби¬
вал. Напал же потому, что проигрался в сёбугото23 й
нуждался в деньгах. Родина моя — Идзуми, уезд И:ку-
та, деревня Уэнохара. Отца зовут Китибэй, меня — То-
радзо. Именем Камэдзо я назвался при поступлении на
службу в дом Сакаи, позаимствовал его у одного слуги
из Кисю, с которым играл в сёбугото. Больше мне ска¬
зать нечего, поступайте как знаете.—	Ладно,—произнес Куроэмон, переглянулся с Риё
и Бункити и развязал веревку.Все трое не спускали глаз с Торадзо. Он встал.
Освобожденный от пут, он вдруг изогнулся, как зверь,
готовый прыгнуть на добычу, бросился на Риё и хо¬
тел было бежать. Но Риё успела отступить и мечом, кото¬
рый сжимала в руке, нанесла удар Торадзо. Меч рассек
его от правого плеча до груди. Торадзо пошатнулся.
Риё ударила второй и третий раз. Торадзо упал.—	Отлично! Теперь я его прикончу! — с этими сло¬
вами Куроэмон пронзил ему горло и обтер свой меч его
рукавом...100
—	Ухэй лри этом не было, — только и сказала Рие».Да, в заветах самурайства образовалась брешь.
Сын, главный наследник, в священном акте возмездия
участия не принял.Выразителен эпилог' повести. Прибыли сёгунские
чиновники, осмотрели труп. Участников вендетты награ¬
дили. Слуге Бункити предоставили должность лесного
объездчика во владениях Сакаи. В честь Куроэмона и
Риё поэт Ясиро Таро Хироката24 сочинил хвалебную оду.
«К счастью, — иронически замечает Огай,— некому
было наводить критику и сочинять пародии на Ясиро,
поскольку Ота Ситиэмон25 скончался двенадцать лет
назад».«Месть в Годзиингахара» происходит в годы Тэмпо
(1830—1843). К этому же историческому периоду отно¬
сится повесть «Осио Хэйхатиро» (1914), иногда эти два
произведения издавались отдельной книжкой под об¬
щим заглавием «Сказание о [годах] Тэмпо» («Тэмпо
моногатари»).То время известно в японской истории как
мрачный период. Многолетние неурожаи вызвали до¬
роговизну, голодный люд громил рисовые амбары,
участились пожары. По количеству народных волнений
годы Тэмпо были рекордными за всю эпоху Токугава.
Чиновники наживались на народном горе, коррупция
процветала даже среди членов правительства. В городе
Осака произошел голодный бунт (1837), который воз¬
главил Осио Хэйхатиро (1794—1837). Осио служил
судьей, ол обратился к имущим гражданам с призывом
помочь голодающим, поделиться с ними продовольст¬
венными запасами. Никакого отклика он не встретил,
лишь потерял свою должность. Тогда он обратился к
городским низам и сколотил отряд сопротивления.
Главной целью была конфискация риса у богатых тор¬
говцев, наряду с этим выдвигались и политические
лозунги: «Долой4 сёгунское правительство!», «Вернем
власть императору!». Бунт был подавлен войсками,
Осио вместе с сыном погиб в огне пожара26.Личность Осио Хэйхатиро получила двойственную
оценку в повести. Огай называет его «взломщиком ам¬
баров», вместе с тем'Осио предстает как выдающаяся
личность, борец за справедливость и даже как философ.
«Не я поднял мятеж, а мятеж поднял меня», — говорит101
он; в свои последние минуты, уже в дыму пожара, он
любуется красотою неба и слагает стихи.В повести «Госпожа Ясуи» («Ясуи-фудзин», 1914),
выведены реальные исторические лица — конфуциан¬
ский ученый Ясуи Соккэн (1799—1876, личное имя —
Тюхэй) и его жена О-Саё. В 50-е годы прошлого века,
когда японцы были напуганы появлением американской
военной эскадры М. Перри, Соккэн (вместе с Фудзита
Токо) разрабатывал проекты береговой обороны. Сок¬
кэн известен как автор трактатов «об изгнании варва¬
ров», проектов освоения острова Эдзо (Хоккайдо).Соккэн представлен у Огай невзрачным, маленьким
человечком, он рябой после оспы, кривой на один глаз.
Семья была очень бедной, он рос «на бобах в соевой
подливке», но упорно тянулся к учению. Соседи говори¬
ли: «Смотрите, обезьяна опять за книжкой». С годами
Соккэн стал признанным книгочием, только никак не мог
жениться, всех отпугивала его безобразная внешность.
Шестнадцатилетняя красавица О-Саё не побоялась
пойти за него и стала ему хорошей женою. Без всякой
помощи вырастила она шестерых детей, и никогда ни¬
чего не требовала для себя. В пятьдесят один год она
скончалась от изнурительного труда и болезни, после
нее осталось единственное бумажное кимоно. «Никогда
не претендовала она на более удобный дом или вещи
получше, ей не надо было ни сладкой еды, ни развлече¬
ний. Сказать, что она была простушкой и просто ни в
чем не понимала толку, — так ведь трудно поверить.
Вряд ли у нее не возникало потребностей — ни телесных,
ни душевных — и все было ей безразлично. Просто ее
целиком поглощало одно непростое желание, перед
которым меркло все остальное. Что за желание? Люди,
умудренные житейским опытом, скажут: она желала
успехов мужу. С этим согласен и я, пишущей эти стро¬
ки. Но если кто-нибудь намекнет, что торговец вклады¬
вает капитал с расчетом на прибыль, а О-Саё с тем же
вкладывала в мужа свое терпение и труд, да рано
умерла, не вкусив плодов,— против этого я решительно
восстану».	^Соккэн достиг положения и почестей, когда О-Саё
уже не было в живых. Его пригласили в столицу совет¬
ником самого верховного военного правителя, положили
большое жалованье, построили виллу «с павильоном102
для любования луной». И во всем этом немалая заслуга
О-Саё, которая, еще будучи юной девушкой, проявила
незаурядную смелость—пошла наперекор тому пони¬
манию ценностей, которое господствовало в ее окруже¬
нии. Человек скромный, твердый в достижении цели,
О-Сае выступает как некий нравственный эталон жен¬
щины в понимании Огай. Образ средневековой японки
О-Саё выглядит современно, ибо его нравственная суть
способна взволновать и современного читателя.Хрестоматийна повесть «Управляющий Сансё»
(«Сансё-даю», 1915), основанная на предании X в.
Междоусобные раопри в провинции Танго27 разрушили
счастливую некогда семью. Отец, правитель провинции,
был сослан, а затем убит. Мать попала в рабство на
Садо, «остров слез». Детей — Андзю и Дзусё— продали
жестокому богачу Сансё-даю. Старшая сестра, четыр¬
надцатилетняя Андзю, жертвует собой ради того, чтобы
брат мог бежать из плена. Юноша Дзусё долго- стран¬
ствует по Японии в тщетных поисках отца. Возмужав,
он добивается власти — становится управителем того
же округа Танго, мстит ненавистному Сансё-даю за
смерть сестры и находит свою мать. гВстреча с матерью, ее прозрение от слепоты — одна
из самых волнующих сцен повести. Масамити (к этому
времени Дзусё переменил свое имя на Масамити, озна¬
чающее Правильный путь) шел по дороге и увидел се¬
дую женщину, ее распущенные волосы покрывала пыль,
глаза были незрячие. Поразила песенка, которую она
невнятно напевала.Андзю, где ты? — Нет ответа.Милый Дзусё, где ты, где ты?♦Птенчики, далек ваш путь.Встречу ль вас когда-нибудь?Масамити застыл пораженный песней, душа ‘замер¬
ла. Стремительно бросился к женщине, распростерся у
ее ног. Та перестала бормотать, вскинула невидящие
глаза. Ее веки оросились слезами, словно морская вол¬
на увлажнила засохшие раковины. Женщина открыла
глаза. Из уст ее вырвался стон:—Дзусё! — И они бро¬
сились в объятия друг друга.Трогательна взаимная любовь членов этой семьи.
Понятны, несмотря на отдаленность эпохи, их страда¬
ния и радости. Согласно легенде, судьбами этих людей103
управляло вмешательство богов, у Огай же все переве*
дено в .план чисто человеческих переживаний. Мера
«историзма» в этой исторической повести невелика. Пи¬
сателя интересовали психологические связи людей в ту
отдаленную эпоху, их душевный мир.*	* *Гуманно или, наоборот, преступно ‘ помочь умереть
обреченному человеку? Проблема эутоназии28 (анраку-
си) издавна обсуждалась философами и медициной.
Еще древнегреческие и римские ученые признавали за
человеком право уйти из жизни, если по тем или иным
причинам она становится невыносимой. Правомочность
этой идеи была отвергнута после распространения хри¬
стианства, когда ее стали рассматривать как узурпацию
власти бога и нарушение' шестой заповеди Завета («не
убий!»). Эутоназия продолжает служить предметом
дискуссии и в современной зарубежной литературе2.9. Не
прошел мимо этой проблемы и Мори Огай, посвятив ей
рассказ «Однажды в лодке» (1916)30.Теплым весенним вечером, «когда у храма Тионъинот
ударов колокола осыпались лепестки с вишен», от Кио¬
то отчалила лодка. Стражник Сёбэй отвозил пригово¬
ренного к пожизненной ссылке простолюдина Кискэ на
далекий остров. Кискэ был осужден за убийство брата,
хотя, как выясняется из ночной беседы, неизвестно,
виноват ли он. Братья жили в страшной нужде, млад¬
ший к тому же был тяжело болен. В порыве отчаяния
он пытался покончить с собой, но не сумел осуществить
свое намерение. Кискэ застал брата <в агонии, и, вытас¬
кивая из горла бритву, невольно ускорил его кончину.
Наказание Кискэ принимает с покорностью. Привыкший
подчиняться всему, он «даже доволен» — в суде его
снабдили горстью монет на дорогу. Таких денег у него
никогда не бывало, а работал бедняга н-а киотской
фабрике Нисидзин, где ткут лучшие шелка с гербами,
знаменитую на весь мир парчу. Кискэ без сожаления
покидает прекрасный город Киото, в котором он не
видел ничего хорошего.Решение суда — закон для стражника, но, услышав
рассказ арестанта, он глубоко' задумался, быть может
впервые в жизни: «В течение полугода Сёбэй думал обЮ4
этом происшествии, раопрашивал о нем в городской
управе и все старался понять истину...Хотел избавить брата от страданий, исполнил его
просьбу. Преступление ли это? Убийство человека, не¬
сомненно, преступление. Но можно ли назвать преступ¬
лением поступок, который избавляет человека от стра¬
даний? Сёбэй никак не мог разобраться в этом».Действие рассказа «Однажды в лодке» отнесено к
тем годам, «когда в Эдо правил князь Сиракава Ракуо»
(Сиракава Ракуо — литературное имя известного поли¬
тика и поэта Мацу дайра Саданобу, правил в 1789—
1800 гг.). Читатель узнает подробности быта того вре¬
мени. Стражник получал государственный паек и раз¬
ницу в общественном положении между собой и Кискэ
определил так: «Мы с ним словно разные деления на
счетах». Но и на этом «другом делении» служилый
человек едва сводил концы с концами, «у самого главы
семьи из одежды было только служебное платье да
ночное кимоно». Подчеркиваемая бедность Кискэ (да
и его стражника) создает картину скудной жизни тог¬
дашних японцев.Ссылали в ту пору не только за такие преступления,
как кража, поджог, убийство, но и в случае, если
«мужчина намеревался вместе с любовницей совершить
двойное самоубийство, но почему-то оставался жить
после ее смерти». И любопытные приметы времени, и
фаталистическое смирение героя («каждая черточка
лица осужденного выражала спокойствие и умиротво¬
ренность»), и тонкая психологическая наблюдательность
автора оставляют неизгладимое впечатление.Как и многие до него, Огай не решил проблемы эу-
тоназии. Но одно во всяком случае оказал четко: люди'
далеко не всегда способны отличить истинное от лож¬
ного и не всегда могут быть справедливыми судьями.*	* *Лучшие исторические произведения написаны Огай
в поздние годы;, пятилетие между 1912 и 1916 г. оказа¬
лось для него наиболее плодотворным. Нами упомянуты
некоторые самые значительные его повести, написано
же много больше. Почти все сюжеты заимствованы из
отечественной истории, лишь в двух или трех случаях105
автор обратился к событиям в Китае. Рассказ «Гёгэики»
(1913) посвящен даосской монахине и поэтессе
Ю Сюань-цзи (Ю, Хуан-ти), жившей в эпоху Тан.
«Кандзан и Дзиттоку» (1915)—жизнеописание Хань
Шаня (яп. Кандзан), известного деятеля чаньского
буддизма, и его друга — монаха Дзиттоку. Жили они в
VII в. и считались великими буддийскими подвижника¬
ми. Им поклонялись как воплощению бодхисаттв Вэнь
lily и Пу Сянь (сан-скр. Маньчжушри и Сатантабхадра).Склонность к исторической ретроспекции свойствен¬
на ряду писателей начала века. Вероятно, это была
реакция на чрезмерное увлечение Западом. Врочем, в
Японии с ее вековыми традициями и исключительно
однородным национальным составом вестернизация не
могла иметь всепоглощающего успеха. Возникали новые
и новые волны возврата к собственному духовному на¬
следию. Обращение Огай к сюжетам -национальной
истории иногда объясняют желанием уйти от проблем
современности. Трудно признать подобное мнение спра¬
ведливым, ведь исследованные им нравы средневековья
сохраняли свои следы и в новое время. Буржуазное
государство продолжало культивировать этику вассаль¬
ной верности —с той разницей, что место феодального
князя занял теперь император, «отец всей нации».
Основополагающие документы эпохи — конституция
1889 г., рескрипт о воспитании 1890 г.—внушали го¬
товность самопожертвования во имя императора. На¬
ционалистические чувства использовались для мобили¬
зации населения на форсированное развитие экономики,
на завоевания «во славу отечества».. Самопотопление
японских военных судов для блокады . Порт-Артурской
гавани в русско-японскую войну — эта тактика родилась,
надо полагать, ''не без связи с нравами самурайства.
Японские смертники появились не вдруг, за этим стояла
целая философия, социальные и психологические корни
которой стали значительно понятнее благодаря Мори
Огай.Огай представил в своих повестях целую галерею
средневековых персонажей; среди них ученые и поэты,
монахи, актрисы и гейши. Но главной фигурой был
самурай, представитель того сословия, из которого
вышел сам автор. Каким предстает его облик и его
жизненные правила? Стихия самурайства—война, поэ*106
тому первой добродетелью почитались мужество и си¬
ла. Превыше всего ставился вассальный долг, ему при¬
носилось в жертву все остальное; непостижимый для
нас обычай «самоубийства вслед за господином» порож¬
ден именно этой заповедью. В клановых школах саму¬
раев обучали грамоте, учили владеть мечом, воспиты¬
вали в духе стоицизма, презрения к смерти. Прививали
также навыки каллиграфии, стихосложения. В самурай¬
ской среде культивировался уникальный обычай чай¬
ной церемонии («садо»). Воин оставлял оружие за по¬
рогом чайного павильона, где он погружался в атмос¬
феру тишины и покоя. Специальное помещение отлича¬
лось идеальной чистотой, было изысканно красиво.
Движения наполнителя церемонии были неторопливы и
ритмичны. Главная ценность культа чаепития состояла
именно в этой атмосфере, способствовавшей врачева¬
нию души. Не случайно, церемония «садо» имела своих
почитателей, своих знатоков-наставников и благоговейно
поддерживалась на протяжении веков; со знанием дела
писал о ней Огай в «Посмертном письме Окицу Ягоэ¬
мон».Моральный кодекс самурайства («бусидо») никогда
не записывался «нигде, кроме как в сердце» (выражение
Н'итобэ Инадзо). Косвенно он зафиксирован в литера¬
туре, например в военных эпопеях «гунки», в искусстве.
Ни место, ни время возникновения этого морального
кодекса названо быть не может. Он складывался посте¬
пенно, веками, подобно самому военному феодализму.В него вошли элементы идеологии средневековья —
конфуцианства, синтоизма, буддизма. Самураи верили,
что человеческие поступки, хорошие и дурные, управ¬
ляются душами предков, от которых зависит счастье
живых. Культ предков носил столько же религиозный
(синтоизм), сколько и этический характер. Как сказала
в свое время О. Форш (в письмах к М. Горькому), «и
хоть мы только сейчас, но века — в нас». В историче¬
ских повестях Огай постоянно прослеживаются генеа¬
логия, родство, называются преемники и наследники
героев, — словом, ощущается связь веков и поколений.Иногда западные авторы пишут, что при необходи¬
мости выбирать между вежливостью и правдой японец
предпочитает учтивую ложь. Действительно, грубая
прямолинейность не была в почете у воинского сосло-107'
вня. Персонажи Огай нередко прибегают к уклончивой
форме (кёрэй — «пустая учтивость»). Однако отождест¬
влять ее с ложью нельзя, лгать считалось столь же не¬
достойным, как проявлять трусость или алчность. При¬
давалось большое значение правилам вежливости, кото¬
рые понимались широко и были своего рода регулято¬
ром отношений, помогали экономить душевные £илы.
В поговорку вошли выражения: «У воина не бывает
двух слов»; «слово воина тверже железа». Кодекс «бу¬
сидо» содержал немало разумного, в нем откристалли¬
зовался опыт веков. Другое дело, что такие нравствен¬
ные требования, как вассальная верность и готовность
к смерти, ~ намеренно насаждались сверху, что имело
место и после революции Мэйдзи, когда самурайское
сословие было упразднено.Отголоски «бусидо» проявлялись не только в русско-
японскую войну; у всех на памяти летчики-камикадзе
и люди-торпеды. Капитуляция в результате второй ми¬
ровой войны как будто бы освободила Японию от ат¬
рибутов военно-феодальной идеологии. Но ее рецидивы
проявляются и поныне. Известный писатель Мисима
Юкио совершил харакири в 1970 г. при большом стече¬
нии публики, под объективами телевизионных камер.
До последнего времени в джунглях южных островов
обнаруживают японцев, фанатично «верных воинской
присяге»; так, в 1975 г. на Филиппинах был обнаружен
офицер Онода, которого объявили национальным геро¬
ем. Случай фанатического самоубийства произошел в
1976 г.: киноактер Маэно протаранил своим спортивным
самолетом крышу дома посреди Токио; таким эффект¬
ным способом предполагалось убить чиновника Кодама,
замешанного в «деле Локхид»31.Живучи феодальные нравы, разностороннее художе¬
ственное исследование которых оставил нам Мори
Огай. Писатель находил определенную красоту в бес¬
страшии и твердости самураев. Но при внимательном
чтении его повестей обнаруживается не столько вос¬
певание самурайских традиций, сколько полемика с
ними. Красноречива трагедия семьи Абэ, поголовно
истребленной за строптивость по отношению к сюзере¬
ну. Остается в памяти простой псарь Госкэ, убиваю¬
щий себя только потому, что не должен отстать от
людей более высокого ранга. Безмерно жаль юного10ft
Кадзума., которого заставили сложить голову на поле
боя. Незабываемы женщины: самоотверженная госпо¬
жа Ясуи, ослепшая ‘от слёз мать из «Сансе Даю», бес¬
правная наложница Сугинохара Сина, которая обрекла
себя на заточение вместе со своим опальным хозяином
Датэ Цунамунэ (повесть «Сугинохара Сина»).Если читать повести в хронологической последова¬
тельности, прослеживается эволюция кодекса «бусидо»
во времени. Огай показал «шуть воина» от трагедии до
фарса. Кое-кто считал Огай «аутсайдером», порою он
и сам говорил: «Я сторонний наблюдатель». Но, как
тельство его вины. Совершенно очевидно, что мораль
самурайства рассматривается им заинтересованно, и ко¬
нечно же это не интерес чужака к экзотическим нравам,
а боль человека, не до конца порвавшего с самурай¬
ской стихией.Мори Огай и Нацумэ Сосэки—черты сход¬
ства и различия. Огай и Мечников. Философ¬
ский этюд «Блуждания»Ни один исследователь £>гай не обходится без его
сопоставления с Нацумэ Сосэки (1867—1916), причем
начало этому сопоставлению положил сам Огай, выве¬
дя в повести «Юноша» литератора Фусэки в качестве
оппонента главного (и отчасти автобиографического)
персонажа. С нынешней временной дистанции отчетливо
видно: именно эти два писателя являлись наиболее зна- ^
чительными в Японии начала века. Они отразили свою
эпоху, обнаружив в ее осмыслении много сходного. Но
произведения их во многом и различны, ибо каждый из
них был яркой, самобытной, неповторимой личностью.Современники, почти сверстники1, они не были зна¬
комы лично. Они виделись в 1907 и 1908 гг. на публич¬
ных собраниях («Всего два раза я видел Сосэки, но
успел понять, что это благородный человек»), Огай не¬
однократно планировал нанести Сосэки домашний ви¬
зит, но что-то препятствовало — то. ли большая заня¬
тость обоих, то ли известные сложности, вызываемые
разницей их социального положения.Сосэки начинал как провинциальный учитель, пршо-109
давал на Сикоку (в городе Мацуяма), на Кюсю (в кол¬
ледже Кумамото). Престижного положения он достиг
годами упорного труда. После смерти Лафкадио Херна
(1850—1904) его пригласили заведовать кафедрой
английской литературы в Имперском университете.
Почетный пост, полученный по праву истинного знато¬
ка, он довольно скоро, однако, оставил. Его вольной
натуре казались стеснительными и неразумными цир¬
куляры Министерства просвещения и он ушел на лите¬
ратурную работу в газету «Асахи».Далеко не все нравилось на государственной службе
и Мори Огай. Но отказаться от должности, которая
подчас раздражала и тяготила, он все-таки не мог. Даже
в последние годы жизни, уйдя в отставку, он работал в
музеях, подчиненных Министерству двора. Сравнение с
Сосэки в этом смысле говорит не в его пользу, прича-'
стность к официальным кругам не раз ставилась био¬
графами в упрек Огай. Но прямолинейные суждения в
подобных случаях вряд ли уместны. Реальная действи¬
тельность создает ряд обстоятельств, которые трудно
поддаются учету. Ещё неизвестно, что было легче:
замкнуться в тиши писательского кабинета или активно
участвовать в жизни тогдашнего милитаристского го¬
сударства.Несходство натур Огай и Сосэки определялось и
совершенно разными условиями, в которых каждый из
них вырос. Огай, старший сын, наследник и гордость
состоятельной семьи, рос кумиром, для его воспитания
родители не жалели ничего. Сосэки был в тягость свое¬
му отцу, обедневшему городскому старшине, его отдали
на воспитание в дом мелких лавочников. «По вече¬
рам, — вспоминал Сосэки, — меня вместе со всяким
хламом выставляли перед лавкой в плетеной корзине».
Детские годы оставляют памятные отметины: навсегда
остался у Сосэки мучительный «комплекс независимо¬
сти», чувствительность к малейшему попранию челове¬
ческого достоинства.По-разному чувствовали себя эти два человека во
время заграничных командировок. Огай поехал в Гер¬
манию двадцатитрехлетним юношей, он с наслаждени--
ем вдыхал воздух Европы. Благодаря неизбывной
страсти японцев фотографироваться остались снимки,
на которых запечатлен жизнерадостный, щегольски110
одетый, уверенный в себе молодой человек. Он побывал
в Париже и в Лондоне; в Германии переезжал из Бер¬
лина в Дрезден, из Лейпцига в Мюнхен. Не пропустил
ни конгресса гигиенистов в Вене, ни Всемирного конгрес¬
са общества Красного Креста в .Карлсруэ. Выступал
с докладами, печатал статьи, маршировал на военных
парадах. И при этом обзавелся ма-ссой знакомых, успе¬
вал на балы и в театры.Иначе провел три года в Лондоне (1900—1902) Со¬
сэки, который попал за границу тридцати четырех лет,
уже будучи отцом четверых детей. Нервный, созерца¬
тельный по натуре, он сторонился многолюдного обще¬
ства. К тому же командировавшее его Министерство
-просвещения не отличалась такой щедростью, как Воен¬
ное ведомство Мори Огай, поэтому светские удовольст¬
вия, путешествия оказались ему не по средствам. Почти
безвыходно сидел он над книгами в своем темноватом
пансионе на Прайори-роуд и вернулся на родину в
состоянии тяжелой душевной депрессии.Характерологические особенности двух писателей
талантливо сопоставил Такахаси. Еситака. Его статья
«Вита и Психея, или Огай и Сосэки» основана на уче¬
нии о разных человеческих темпераментах, которое
выдвинул еще Гиппократ. По мнению Такахаси, разни¬
ца характеров проявлялась уже в том, как Огай и Со¬
сэки встречали Новый год— праздник, которому япон¬
цы придают особое значение. Огай присутствовал на
официальной церемонии в синтоистском храме, после
чего садился в автомобиль (по тем временам невероят¬
ная роскошь!) и ехал с поздравлениями к министрам и
генералам. Сосэки же праздновал на патриархальный
манер. Собирал у себя любимых учеников, выпивал с
ними по чашечке подогретого рисового вина, забавлял¬
ся немудреными старинными играми (в волан, стиховое
лото «карута»), мастерил воздушного змея.Оба писателя были несчастливы в семейной жизни.
«Ксантиппы!», — лаконично замечает Такахаси Еситака.
Имя Ксантиппы, известной своей сварливостью жены
Сократа, он использует как символ неудачного супру¬
жества. Обстоятельства Огай сложились так, что от
первой семьи он ушел почти сразу, вскоре после рож¬
дения сына Отто. Во второй брак он вступил поздно,
сорока лет. Сигэ была моложе его на восемнадцать лет1U
й «красива, как произведение искусства», но ее взДор*
«ый нрав (а возможно, и тень незабвенной Элизы,
вставшая между ними) сделал безотрадной их совмест¬
ную жизнь. Семейные будни запечатлены в рассказах
«Змея» («Хэби», 1909) и «Полдня» («Ханнити», 1911),
не случайно по воле вдовы писателя они долгое время
исключались из его сборников. Тяжелая домашняя
обстановка описана в мемуарах старшей дочери Мо¬
ри—Мари «Смерть отца — накануне и после» («Тити-
но си то соно дзэнго»).Невесело было и в доме Сосэки, его жена страдала
тяжелой формой истерии. Судя по всему, он питал*
душевную привязанность к поэтессе Одука Наоко
(1875—1910), на ее безвременную кончину написана поэ¬
тическая строка:Все хризантемы мира кладу я в гроб тебеАру дакэ-но кику нагэири ё кан-но нака.Для Сосэки это равнялось признанию в любви,
подтекст к хокку всегда значил много.Специальный выпуск журнала «Тайё» («Солнце»,
№ 133, июль 1974 г.) целиком посвящен памяти Огай
и Сосэки. В нем содержится ряд очерков (их авторы —
Кодзима Сэйдзиро, Сэнума Сигэки, Это Дзюн) и рос¬
кошные цветные фотографии (работы Саватари Хад-
зимэ и Хирота Наотака). Представлены портреты раз¬
ных лет, снимки родственников, друзей и знакомых,
домов, в которых жили писатели, улиц, по которым они
ходили. Отснят во всей патриархальной красе город
Мацуяма на Сикоку, где Сосэки написал своего «Маль¬
чугана» («Боттян», 1906), а также осененный пальмами *
южный город Кумамото, где он преподавал в колледже.От внимания фото кор респондентов не ускользнул даже
лондонский пансион Сосэки. * Выразительны снимки
родины Огай — торного городка Цувано, виды Кокура,
где он «отбывал ссылку». Во всех ракурсах предстает
старинный токийский район Ховго: улица Муэндзака,
где жила огаевская героиня О-Тама, «пруд. Сансиро»
(описанный у Сосэки) и пр.С глубоким уважением к каждому раритету запечат¬
лены личные вещи, страницы рукописей, прижизненные,
издания произведений. Иллюстрированный репортаж
посвящен современной художнице Мори Риё, внучкеИ2
Огай, кстати очень На Него йоХожей. (Имя Риё — йб
случайно, оно дано в честь героини повести «Месть в
Годзиин-гахара».)Сравнительное рассмотрение двух художников содер¬
жится в книге Камо Всиро «Мори Огай. Дерзания и
срывы» («Мори Огай. Соно бокэн то дзасэцу», 1974).
Сосзки, считает Камо,— натура поэтическая, причем
поэзию он видел в повседневности. Огай — рассудоч¬
ный философ и п отличие от Сосэки изображал не ря¬
довых, а скорее исключительных, незаурядных людей.
Искусство Сосэки критик сравнивает с театром Кабуки.
Стиль же Огай он находит близким по торжественно- ~
трагическому настрою театру Но.Отмечается склонность обоих художников к ретрос¬
пекции. Огай походил на ученого-историка, особенно в
последние годы, когда комментировал теисты и писал
биографии ученых толкователей конфуцианского канона.
Сосэки в статье «Профессор Мёрдок и японская исто¬
рия» («Маддоку-сэнсэй то нихон рэкиси») писал, что
безразличие к своему прошлому проявляют лишь наро¬
ды, находящиеся на низком уровне развития, упрекал
соотечественников в недопустимом забвении своих ис¬
токов.Значителен вклад обоих писателей в освоение евро¬
пейской культуры. Мы уже упоминали о Гёте, Ибсене,
которых Огай открыл для соотечественников. Сосэки пе¬
реводил и исследовал англоязычных авторов; среди них
П. Б. Шелли, Дж. Томсон, У. Купер, О. Голдсмит,У. Вордсворт, У. Уитмен. Ему принадлежал пересказ
романа Л. Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди»,
обзор «Английские литераторы и периодическая печать»
(«Эйкоку-но бундзин то сим'бун-дзасси»), статьи «О
призраке Макбет» («Макубэсу-но юрэй-ницуитэ», 1904),
«Об изображении природы у Конрада» («Конрадо-но
эгакитару сидзэн-ницуитэ», 1909). В стиле самого Сосэ¬
ки некоторые авторы усматривают влияние первооткры¬
вателя буржуазной нравоучительной комедии Р. Стиля
(1672—1729) и автора сатирических эссе Дж. Аддисона
(1672—1719) (см.: Ёситакэ Е с итак а. Мэйдзи
Тайсе дзидай-но хонъяку си — История переводов в го¬
ды Мэйдзи и Тайсё. Токио, 1959). Советский японовед
В. Н. Маркова в своем предисловии к переводу романа
«Ваш покорный слуга кот» отмечает воздействие на не-8 Зак. 411113
го английских сатириков XVIII в. Джонатана Свифта и
Лоренса Стерна. Переводческая деятельность Огай и
Сосэки, направленная на преодоление разобщенности
между Западом и Востоком, имела большой нравствен¬
ный смысл.Примечательно, что вместе с тем оба писателя
выступали против поверхностной вестернизации япон¬
ской литературы. Сосэки иронизировал: токийцы готовы
нагишом гулять по парку Уэно, скажи им только, что
так принято в Европе. Современную Японию в ее поту¬
гах не отстать от Запада он сравнивал с лягушкой,
которая вздумала соревноваться с волом и вот-вот лоп¬
нет. «Пойми, — говорит один из персонажей повести
„Затем“ («Сорэкара», 1909), — такое положение в стра¬
не отражается на всех и на каждом в отдельности.
Давление Запада мешает нам свободно мыслить и с
пользой работать». И далее: «Человек находится под
двойным гнетом: западной цивилизации и жестокой
борьбы за существование».Рассказ Огай «В процессе реконструкции» («Фусин-
тю», 1910)—беспощадная насмешка над европоманией.
*Его действие происходит в токийском ресторане под
претенциозным названием «Евроша-палас». Лихорадоч¬
ная модернизация этого заведения выглядит жалко.
Национальный облик утрачен, западный — не обретен.
Нелепо награмождение непривычной мебели, старин¬
ные каллиграфические свитки убиты /соседством с жи¬
вописью в золоченых рамах. «Да, нынешняя Япония —
не эталон вкуса»,—вздыхает недавно вернувшийся с
Запада Ватанабэ, глядя на доморощенный «Европа-
палас». Мы находимся «в. процессе реконструкции»,
говорит он своей апутнице-немке, имея в виду не только
ресторан, где они ужинают и где в соседних помещениях
стучат молотки, но и всю Японию, охваченную лихорад¬
кой вестернизаторства.В опорах о будущем отечественной культуры Огай
не поддерживал ни японофилов, ни западников. Япония,
считал он, должна «стоять на обеих ногах»; Запад и
Восток, материальное и духовное — все должно быть в
ней сбалансировано. Не против модернизации, но против
ее перекосов выступал и Сосэки. Его трактат «Совре¬
менная японская цивилизация» («Гэндай нихон-ко кай-
ка», 1911) содержал глубокий анализ действительности.И4
Первая особенность нынешней цивилизации состоит, по
мнению Сосэки, в ее экзогенном происхождении: «Япония
получила мощный толчок извне, в результате которого
вынуждена была сделать крутой поворот». Оценивая
модернизацию (которая являлась синонимом вестер¬
низации) в целом как явление прогрессивное, он ука¬
зывал и на ее издержки. Запад, говорил Сосэки, несет
нам главным образом технику, которая облегчает труд,
делает ?его производительнее. Но эта техника «машини¬
зирует» нашу жизнь, лишает ее духовности. Прекрасно,
казалось бы, что развиваются средства связи, писал он,
но обратите внимание: ослабевают человеческие кон¬
такты; вместо того чтобы навестить друга, мы теперь
норовим послать телеграмму, позвонить по телефону.
Так, уже в начале века Сосэки почувствовал опасность
отчуждения, которая приобрела столь ощутимые фор¬
мы в буржуазном обществе наших дней.И Огай, и Сосэки задумывались над тем, как воспри¬
нимать европейские обычаи, не утрачивая при этом
своих собственных, как избежать хаоса из обломков
отечественного и чужеземного, как сохранить «собствен¬
ное лицо».Оба писателя решительно отделяли себя от маги¬
стрального в их время литературного направления
«сидзэнсЮги». Писателей-натур а листов Сосэки сравни¬
вал с бизнесменами, которым некогда вникать в красоту
мира. Между тем Для художника, считал он, важнее
бездумно и бесцельно побродить по городу, послушать
«байки уличного рассказчика», посмотреть, как «озор-
ники^мальчишки запускают крысу в будку полицей¬
ского».Мори Огай признавал определенные заслуги за
последователями «сидзэнсюги». Так, он считал, что
Таяма Катай если и не создал шедевров, то во всяком
случае преуспел в изображении чувств. Когда ханжи
возмущались его сценами чувственной любви, Огай
смеялся: «Таяма Катай опубликовал „Постель" — ах,
неприлично! Нагаи Кафу сочинил „Заздравную чашу“—
ах, непристойно! Литературные судьи полны благород¬
ного гнева. Еще спасибо, что поубавили пылу против
обнаженного тела в живописи и скульптуре». Но если
представители «сидзэнсюги» превыше всего ценили «есте¬
ственность» человеческих инстинктов, охотно «самооб-8*115
нажались», то Огай, напротив, предпочитал выступать
как бы под вуалью. Благородный человек носит маску,
говорил он, и люди обязаны ее уважать.Принцип «ею», выдвинутый Сосэки, можно понять,
как «соблюдение дистанции», «отстраненность» худож¬
ника, что в общем тоже прямо противоположно прин¬
ципам «сидзэнсюги». Символическая прозрачная пере¬
городка, о которой говорилось р его статье «За стеклян¬
ной дверью» («Гарасудо-но нака», 1915),— это, в
сущности, та же огаевская «маска», тот же ‘Призы© к
стороннему наблюдению действительности.Тема повести Сосэки «Затем» (расхождение отца с
сыном) перекликается с отсутствием взаимопонимания
между поколениями, о котором поведал Огай в повести
«Пусть так».Персонажи Сосэки измучены одиночеством («нет
мостов между одним человеком и другим»), идея
отчужденности людей пронизывает и творчество Огай.
Его герои тоже страдают от некоммуникабельности, от
раздвоения между чувством и долгом, от тщетных по¬
пыток совместить личную свободу с лояльностью. Не¬
зависимо друг от друга оба художника запечатлели
трагическую изоляцию человека в современном им ми¬
ре; но, ощущая конфликт личности с буржуазным об¬
ществом, они не находили решения этого конфликта.
Оба изображали мир интеллигенции — студентов, писа¬
телей, художников, которые заняты поисками «природы
вещей». Все они страдают от сознания несообразности
жизни, но ни один из них не способен активно вмеши¬
ваться в ее течение. Дайскэ из повести Сосэки «Врата»
(«Мон») заявлял: «Если в этом смысле ничего не изме¬
нится, я буду принимать мир таким, каков он есть... и
тем довольствоваться». Огай в постскриптуме к «Ооио
Хэйхатиро» написал: «Государство. Я думаю о методах
его исцеления, поддерживая существующий порядок и
уповая на его самоуправляющийся организм...»Огай и Сосэки отобразили идейно-эстетический мир
целого поколения, стали его признанными «учителями».
К их творчеству читатели обращались в затруднитель¬
ные моменты, находя помощь при разрешении собствен¬
ных душевных коллизий. Благодаря им японская ли¬
тература как бы поднялась на новую качественную
ступень.U6
Видеть рядом имена Мори Огай и русского физио¬
лога И. И. Мечникова (1845—1916) на первый взгляд
странно, между тем основания для такого соседства
существуют. Современники и люди близких профессий,
Огай и Мечников работали в смежных областях есте¬
ствознания, проявляли склонность к философскому
осмыслению проблем старости и смерти. Их вдохновля¬
ли одни и те же авторитеты: Луи Пастер и Роберт Кох,
Гёте и Шопенгауэр. Существовали даже общие знако¬
мые, напр им-ер профессор Мюнхенского университета
Рудольф . Эммерих. Огай в «Германских дневниках»
упоминает о загородных прогулках с Эммерихом, для
Мечникова он был оппонентом на международных
встречах и в научной (печати.На конгрессе гигиенистов в Вене (1887) русский
ученый выступал с докладом о вновь открытом им
явлении фагсщитоза. В состав японской делегации ©хо¬
дили: глава Центрального медицинского управления
Исигуро Таданори; стажировавшийся тогда у Коха
микробиолог Китадзато Сибасабуро2 и Мори Огай.
Личная встреча Огай с Мечниковым не зафиксирована,
но и не исключена 3, знакомство же японского писате¬
ля с трудами Мечникова — факт неоспоримый.Японский перевод мечниковских «Этюдов о природе
человека»4 печатался в антропологическом журнале
«Дзинсэй» («Природа человека», 1906) 5. С его «Этю¬
дами оптимизма» познакомил японских читателей жур¬
нал «Сиракаба» в августе—сентябре 1911 г.; пересказ
принадлежал Янаги Мунэёси (1889—1961), известному
в те годы популяризатору европейской науки и искус¬
ства, и публиковался под заглавием «Научное мировоз¬
зрение Мечникова» («Мечников-но кагакутэки дзинсэй-
К31н»). Огай сотрудничал в «Сиракаба», был связан и с
«Дзинсэй», в частности писал предисловие к работе
редактора этого журнала Фудзикава Юу по истории
японской медицины. Так что за этими изданиями он, без
сомнения, следил. Кроме того, он регулярно получал
новинки европейской литературы через берлинскую
книготорговую фирму С. Фишера, а в его библиотеке
имелись немецкие переводы Мечникова б.Имя Мечникова фигурирует в повести Огай «Юно-117
ша»; между начинающим писателем Дзюнъити и его
другом медиком происходит следующий диалог:«— Неужели так неотвратимо [возрастное) орого-
вение кожных покровов?—	Дело не только в коже, утрачивается эластич¬
ность организма в целом. В парижском Institute Pasteur
работает русский по фамилии Metschriikoff, он ищет
сшособы замедлить процесс старческого перерождения
тканей. Мечта о вечной молодости и бессмертии опять
будоражит умы. Быть может, именно с этой стороны
обнаружится какой-то подход к ней.—	Скажи пожалуйста! Неужели появится такой че¬
ловек? Бессмертие, конечно, мечта несбыточная, но
сохранить хотя бы гибкость...—	Твои слова совпадают с тем, что говорит Мечни¬
ков. Смерть неизбежна, но поддерживать эластичность
тканей тоже немалое благо».Подобно Мечникову, Огай верит в могущество нау¬
ки, способной если не окончательно разрешить, то смяг¬
чить противоречия, заложенные в природе человека,
помочь людям обрести счастье. Обоих интересовали, так
сказать, гуманитарные аспекты естественнонаучного
знания.Отпечаток идей Мечиикова лежит и на философском
этюде «Блуждания» («Мосо», 1911); имя русского уче¬
ного упоминается здесь прямо. «'Сила науки позволяет
одолевать или предотвращать болезюи, эти бичи челове¬
чества. С помощью прививок избавляются от оспы.
В кровяную сыворотку животных человек научился
вводить культуру бактерий, эта сыворотка предохраняет
от тифа, излечивает дизентерию... В перспективе не
исключено существенное продление человеческой жиз¬
ни. Оптимистическая философия Elias Metschnikoff’a
как луч надежды освещает путь в будущее».«Блуждания» — «произведение бессюжетное, это на¬
броски, мысли, воспоминания. Рассказ ведется то от
третьего лица, то от лица персонажа, именуемого «ста¬
рик» (внутреннее родство героя с автором не вызывает
сомнений).Старик удалился от дел и доживает свои дни в хи¬
жине у моря: «Взору открывалось необъятное море. Со
стороны моря наступал песок; собираясь в складки, он
создавал естественную дамбу. Именно такие места на-118
ЗЫВают Дюзами, Они встречаются по всей Европе начи-
ная 1C Ирландии и Шотландии. Кое-где на дюнах росли
сосны, раскидистые, кра'сноствольные, еще довольно
молодые... Вокруг тишина — ни человеческого голоса,
йи лая юобаки. Лишь всплеск тяжелых, медленных волн
в бухте нарушает утреннее затишье. Казалось, это пульс
самой планеты. Впереди, оттуда, где волны смыкаются
с небом, вставало солнце — оранжевый круг диамет¬
ром в сяку».В молодости старик занимался медициной — «самой
естественной из всех естественных наук». С тех пор
осталась привычка (наблюдать природу; через цейоов-
ский микроскоп он рассматривает морские инфузории,
с помощью трубы Мёрца созерцает ночное небо («была
ему звездная книга ясна и с ним говорила морская
волна»). Он умеет радоваться сиянию звезд и радужно¬
сти медуз, наслаждаться восходом солнца и сменой
времен года. Созерцая, он размышляет о сущности Вре¬
мени и Бытия. Его прогулка по окрестностям — это одно¬
временно и экскурсии в область философии.Вспоминается прошлое, запавшие в душу встречи и
книги. Первым из любимых философов приходит на
память Э. Гартман: «Лично я благодарен ему (Гарт¬
ману.— Г. И.) за то, что он дал определение трех стадий
иллюзий. Гартман сделал это, чтобы доказать несо¬
стоятельность взгляда на 'счастье как ,на цель человече¬
ской жизни. На первой стадии человек надеется обре¬
сти счастье в этом мире. Он возлагает надежды ,на та¬
кие ценности, как молодость, здоровье, дружба, любовь,
слава, но иллюзии ускользают одна за другой. Особен¬
но это относится к любви, уж она-то оборачивается
сплошным страданием».В «Этюдах о природе человека» И. И. Мечников пи¬
сал о Гартмане сходным образом: «Как раз через пол¬
века после появления главного труда Шопенгауэра
(„Die Welt als Wille und Vorstellung“) другой немецкий
философ, Эдуард Гартман, попытался сделать новый
шаг в том же направлении. Не принимая всей метафи¬
зики Шопенгауэра, он разделяет его мнение о невоз¬
можности считать счастье настоящей целью существо¬
вания. В доказательство этого положения он рассматри¬
вает три стадии иллюзий, через которые прошло чело¬
вечество.119
На первой думалй, что счастье может быть достиг¬
нуто в настоящей жизни. Но все, считавшееся источни¬
ком счастья: молодость, здоровье, утоление голода,
супружеская и семейная любовь, жажда славы и т. д.,
приводило к полному разочарованию. Особенно строго
критикует Гартман любовь в тесном смысле слова. Он
не сомневается в том, что любовь доставляет заинтере¬
сованным лицам гораздо более страдания, чем удоволь¬
ствия».Мори Огай вспоминает немецкого мыслителя. Филип¬
па Майнлендера: «Этот человек соглашался с учением
Гартмана о трех стадиях иллюзий. Но он считал, что,
доскольку иллюзий не остается, бессмысленно призы¬
вать к жизни. Нелепо говорить, что все соткано из ми¬
ражей, но смерть тоже не выход, поэтому продолжайте
и дальше тешить себя миражами. Поначалу смерть пред¬
ставляется человеку далекой; напуганный, он отворачи¬
вается от нее. Затем он очерчивает вокруг смерти боль¬
шой круг и с содроганием его обходит. Круг постепенно
сужается, усталые руки человека начинают цепляться
за выю смерти, и он встречается с нею с глазу на глаз.
В зрачках смерти, говорил Майнлендер, мы обретаем
покой. Завещая нам эти слова, Майнлендер в тридцать
пять лет покончил с собой».И. И. Мечников в «Этюдах о природе человека» тоже
писал о Майнлендере: «Сначала он (человек. — Г. И.)
бросает тревожный взгляд на смерть и с ужасом отвора¬
чивается от нее. Затем он с трепетом вращается вокруг
нее отдельными кругами. Но каждый день круги эти
становятся уже, и, в конце концов, он усталыми объя¬
тиями обнимает смерть и смотрит ей прямо в глаза;
тогда обретает он покой, тихий покой». И далее: «В то
время как Шопенгауэр и Гартман, несмотря на глубо¬
кое убеждение в отсутствии счастья и в громадном
•преобладании страдания при всевозможных условиях
существования, все же продолжали жить, Майнлендер,
верный своей теории, покончил самоубийством, едва
достигнув 35 лет».Пересказывая теорию Э. Гартмана, Огай писал:
«...как бы ни прогрессировал мир, он никогда не изба¬
вится от старости, болезней, несчастий и бедствий.И восприниматься они будут все тяжелее, потому что
тоньше станут нервы. По мере общего прогресса, будет120
прогрессировать и горе». Похожие слова обнаружива¬
ются у Мечникова: «Очевидно, что, с известной точки
зрения, люди всегда будут, по-видимому, несчастными
и всегда будет казаться-, что они влекомы к неизбежной
бездне; потому что они всегда будут подвержены болез¬
ням, непостоянству веществ, старости и смерти».Совершенно очевидно, что Огай писал свои заметки
не только под свежим впечатлением от Мечникова, но,
вероятно, даже с его «Этюдами о природе человека» в
руках. В своих .поисках связи между естественнонауч¬
ной и философско-гуманитар'ной мыслью Мечников
изучал взгляды Шопенгауэра, Гартмана, Майнлендера,
Байрона, Метерлинка и других европейских авторите¬
тов. Компактное изложение их идей как нельзя более
соответствовало задаче Огай, заимствования же никогда
не считались в японской литературе предосудительны¬
ми—наоборот, были приняты, освящены еще конфу¬
цианской традицией.Воспоминания старика оплавлены с мыслью о «за¬
кате», о «спуске с холма», т. е. о собственном коице.
Великие люди всех времен и народов размышляли «над
проблемами жизни и смерти, и старик внимательно
прислушивался к их суждениям. Его юности (ка«к и
юности самого Огай) сопутствовали немецкие философы-
пессимисты. Вслед за Гартманом и Шопенгауэром он
•полагал, что страдания и в самом деле преобладают
над радостями и что цепляться за жиз<нь бессмысленно.
С возрастом же, когда восприятие окружающего в
человеке меняется, он стал рассуждать иначе, полагая
более разумным «отдаваться течению жизни», смиренно
принимать невзгоды и уповать на то, что мир станет
совершеннее. Создается впечатление, что европейские
философы, именами которых пересыпан этюд «Блужда¬
ния», формировали лишь верхний слой сознания стари¬
ка. Их мысли не стали для него' по-настоящему своими
(«Учителей у меня было много, кумира же я себе не
* сотворил»). В конечном счете простое созерцание,
единение с природой представляется ему выше всех
умствований («Старик просто сидел в своей комнате»).
В этюде присутствует прямая апелляция к традицион¬
ной мудрости: как и подобает буддисту, в доме он
держал «одно из сотни» (имеется в виду простота быта,
ашетичность домашней обстановки). Избранная точка121
обзора («на спуске с холма») дает повод для размыш¬
лений на вечные темы и, конечно, сообщает минорную
тональность повествованию. Но в отличие от немецких
идеалистов, которые объявляли борьбу за существование
нелепой, у старика не пропал интерес к окружающему.
Он сходил с холма своей жизни, не страшась небытия,
но и не поспешая к нему, без страха перед смертью,
но и без томления по ней.Восптитаяшые на культуре разных регионов земного
шара, Огай и Мечников- не могли не отличаться во
взглядах. Но удивляет не расхождение, а поразительное
сходство, многочисленные точки соприкосновения. Пере¬
довые люди XX в., оба они подчеркнуто материал истич-
•ны. «И если справедливо, как это часто утверждают,
что нельзя жить без веры, то последняя не может быть
иной, как верой во всемогущество знания», — писал
Мечников © «Этюдах о природе человека». Огай рас¬
сматривает сущность человеческого бытия также без
всякой мистики, с позиций естественноисторического
материализма. Оба на склоне лет убежденно пришли к
философии оптимизма как некоему прозрению. Мечни¬
ков опирался исключительно на веру в науку, которая,
по его убеждению, когда-нибудь избавит человека от
немощной старости и преждевременной смерти. Целью
человеческой жизни он считал здоровое долголетие и
достижение того предела, когда смерть становится
безболезненной и даже радостной. Он цитировал слова
столетнего Фауста, который перед смертью оказал:
«Я высший миг теперь вкушаю свой»; любил вспоминать
Л. Толстого, писавшего под старость: «Почти чувствую
возможность радснстно умереть».Достижения медицинской .науки, побеждавшей во
времена Огай чуму и холеру, вдохновляли его. Но, кро¬
ме того, в его раздумьях о человеческой природе и о
средствах достижения наивьисшего счастья значительное
место отводится силе духа и пониманию неотрывности
человека от мироздания. Бели Мечников писал: «Нас
нисколько (Не трогает сознание того, что мы составляем
как бы частицу неизвестного целого», то Огай и его
старик именно этим и утешались. Влиять на неумоли¬
мый ход бытия старик не рассчитывал. Источник его
оптимизма в другом — в органическом чувстве неотрыв¬
ности от мироздания. Старик подобен сосне, укоренив»22
шейся в приморских дюнах, он ощущает себя частью
природы, с ней он живет, в ней растворится. В этом
его секрет примирения с неизбежным.Может быть, главное различие европейского и во¬
сточного восприятия природы состоит как раз в том,
что первое исходит из влияния на нее, второе же из
слияния с нею.Мечников пытался решать все проблемы на медико¬
биологической основе, Огай делал акцепт на морали и
философии. Но оба они стремились врачевать человече¬
ские страдания без учета социальных закономерностей,
что неизбежно приводило ка<к того, так и другого к
неразрешимым противоречиям.В «Блужданиях» отчетливо проступают два плана:
Огай-ученый анализирует различные мировоззренче¬
ские позиции и выдвигает свои, Огай-художник дает
наглядный пример достойного поведения в старости.\На закате дней. Работа в имперских музеях.«Сибуэ Тюсай» и другие биографии эдоских
ученых. Завещание1916 год принес Огай тяжелые потери: умерла мать,
безвременно скончался Уэда Би.н—один из немногих
друзей, как .личная утрата была воспринята кончина
Нацумэ Сосэки. Огай вдруг почувствовал недомогание,
особенно остро ошутил обременительность службы,
принял решение уцти в отставку. Душевяое состояние
тех дней отразились в эосе «Порожняя колесница»
(«Мунагурума», 1916). Поэтичен вынесенный в назва¬
ние образ старинной колесницы, какие рисовали на
свитках-эмаки. Поклажа сброшена, легко несется она
по дорогам, заставляя сторониться прохожих. Таинст¬
венная пустота придает большую значительность ловоз-
ке, чем если бы она была нагружена доверху, даже и
драгоценностями. Таково было самоощущение Огай,
когда, оставив государственную службу, он смог нако- V
нец безраздельно посвятить себя своим любимым
занятиям. Он входит в руководство Лигой японского
искусства (Нихон бидзюцу кёкай хёгиин), сотрудничает
в Комитете охра*ны старинных памятников (Косядзи
хогокай).123
Охрана naMHtHHkoB старины становится в Япоййй
10-х годов XX в. предметом особой заботы. Древняя
столица Нара, как и соседний с «ей город Киото, пред¬
ставляет собой средоточие храмов, неповторимых по
архитектуре, с богатейшими собраниями скульптуры и
живописи. Деревянные стены буддийских святилищ
хранят особый, невьгоетриваемый аромат курительных
свечек «сэнко», и все вокруг, как ароматическим дымом,
дышит древностью и красотою.О художественном совершенстве храмовых сокро¬
вищ писал Вацудзи Тэцуро (1899—1960), один из эн¬
тузиастов «возрождения национальной красоты».
В очерке «Впечатление от старых храмов в окрестно¬
стях Нара» («Нара фукин-ио кодзи-о . кэмбуцу сита
токи-но инсёки») он восхищался скульптурой богини
милосердия Каннон: «Слезы. Слезы. Найдется ли чело¬
век, у которого это творение не вызовет слезы восторга?
Ее лик гармонически сочетает все, достойное восхище¬
ние на земле. Из полуприкрытых век струится благост¬
ный совет великой любви и разливается безбрежным
морем по мягким, как сон, ланитам. Да придут сюда все
страждущие и скорбящие и да преклонят колена».Огай часто бывал в Нара. В сухой сезон «осенней
ясности» он руководил там «проветриванием» сокро*
вищницы Сёсоин — ценнейшего археологического и ху¬
дожественного музея. Сёсоин построен в 756 г. на тер¬
ритории храма Тодайдзи, знаменитого самым большим
в Японии изваянием Будды. Более тысячи лет хранит
Сёсоин реликвии, которые использовались во время
храмовых церемоний и праздннко®, — предметы искус¬
ства VIII в. и более древние. Коллекция содержит брон¬
зовые курильницы, керамические вазы, покрытые цвет¬
ными глазурями, инкрустированные музыкальные инст¬
рументы, ширмы из древнеиндийских тканей, дереюяи-
ные и лаковые изделия. В наследии Огай остался отчет
о работе в Сёсоин и стихотворный цикл «Пятьдесят
танка о Нара» («Нара годзюсю», 1922).В Токио Мори Огай занялся разбором старинных
рукописей в дворцовом книгохранилище. При этом он
особенно заинтересовался геральдическими книгами эпо¬
хи Эдо. Его внимание привлекла фигура Сибуэ Тюсай
(1805—il858)—врача и толкователя конфуцианского ка¬
нона. Интерес к Тюсай связан с тем, что дед и отец124
Огай подвизались на той же ниве, примерно в то Ш
время. Огай пошел по следам Тюсай и его окружения,
лоднял архивы, посетил места, связанные с его па¬
мятью. В результате появилась биографическая книга
«Сибуэ Тюсай» (1916), о которой сам Огай сказал:
«Я написал ее ногами». В ней освещен подвижнический
труд ученого току-гавского времени.Сибуэ Тюсай, сын лекаря при дворе князя Цугару
Юкицугу, пройдя выучку у прославленных медиков
Исава Ранкэн и Икэда Кёсуй, унаследовал должность
отца. Времена комплексной науки рождали энциклопе¬
дистов, именно таковым стал Тюсай. Прежде всего он
овладел традиционными методами врачевания (игло¬
укалывание, прижигание моксой, искусство массажа и
косгоправства), изучал лекарственные травы, «моно¬
полией его дома являлось изготовление так называемых
золотых пилюль». Эти средства облегчали страдания
больных, но восточная медицина не изучала причины
болезней.Знакомство с голландской наукой открыло Тюсай
и новый подход к профессии. Немало мужества тре¬
бовалось в те годы, чтобы заняться препарированием
трупов, овладеть навыками хирургии, — мешали средне¬
вековые запреты, инерция прежних понятий. (И через
пол века после Тюсай еще приходилось затрачивать не¬
малую энергию на преодоление косности; Огай знал
это по собственному опыту, он сам был вынужден до¬
казывать, что японская и европейская медицина не
должны существовать раздельно, что наибольшую вы¬
году человечеству принесет их сотрудничество.)Слава об учености Тюсай достигла столицы, в
1843 г. его пригласили преподавать в Сэйдзюкан (ме¬
дицинская школа, основанная в 1765 г. голландоведом
Таки Гёкути; в 1791 г. она перешла в ведение пра¬
вительства «бакуфу»). С 1849 г. он стал личным вра¬
чом сёгуна Токугава Иэёси 1 — верховного правителя
страны.Тюсай проявлял осведомленность и в таких далеких
от основной его специальности областях, как каллигра¬
фия, изобразительное искусство, театр. Им была собра¬
на обширная коллекция старинных конфуцианских
книг, составлено «Краткое введение к древним рукопи¬
сям» («Кэйсэки хокоси»).125
Поистине, Огай и Тюсай «ходили по одним й тем Же
дорогам», н, будь они современники, «их'рукава навер¬
няка бы соприкоснулись». Врачи и литераторы, они оба
были поклон-никами национальной старшины, обоим про¬
цесс познания мира представлялся единым и недели¬
мым, обоим не чужды были ни истины науки, >ни тайны
поэтического языка. Следуя кодексу скромности, Огай
не сравнивает заслуги свои и Тюсай, — напротив, он
пишет, что «Тюсай был настоящим исследователем фи¬
лософии и искусства, я же так и не поднялся выше
дилетантства». Его собственные раздумья и чувства
накладывались, как на канву, на жизнеописание эдо-
ского ученого, в Тюсай ему виделось свое прошлое
воплощение. Экскурсы в историю, генеалогические
разыскания сочетаются в «Сибуэ Тюсай» с поэтически
вдохновенными страницами. Помимо подлинных доку¬
ментов— выписок из метрических книг, приказов о
назначении на должность и пр.,— Огай вводит в произве¬
дение пейзажи, художественные портреты.Своеобразие стилистической манеры «Сибуэ Тюсай»
состоит в присутствии демаскированной личности автора
в качестве исследователя и комментатора. Прослеживая
жизненный путь своего героя, Огай параллельно рас¬
крывает процесс собственной работы .над биографией,
показывает писательскую лабораторию. Читатель узна¬
ет о его изыскательских поездках, о том как он радо¬
вался находкам или сожалел об утрате того или иного
свидетельства. Огай то погружает нас в историю, то
заставляет отойти в сторону и посмотреть на эпоху Эдо
глазами человека XX в.Первоначально биография «Сибуэ Тюсай» увидела
свет в газетах, она печаталась с января по май 1916 г.
одновременно в> двух кружнейших периодических изда¬
ниях страны: «Токё нити-«нити» и «Осака майнити сим-
бун». Огай лично держал ежедневную корректуру. Чте¬
ние газетных «романов с продолжениями» составляло
в ту дотелевизионную эру любимый досуг публики.
Уопех превзошел все ожидания. Вскоре Огай предста¬
вил вторую историческую биографию — о старшем со¬
временнике и учителе Тюсай — «Исава Ранкэн» (1916).
Третья книга писателя — «Ходзё Катэй» (1917), посвя¬
щенная другу семьи Тюсай, осталась незавершен¬
ной.126
В целом получилась трилогия, над которой Огай
проработал около пяти лет и которую некоторые крити¬
ки считают вершиной его достижений. Сторонники
другой крайности утверждали, что историческая досто¬
верность и отсутствие вымьгсла выводят эти биографи¬
ческие произведения за пределы собственно литературы,
что с высот романтизма Огай «опустился» до факто¬
графии. Нам ’представляется, что документальность не
заслонила для писателя феномена литературы с ее
правом на художественный вымысел, в пользу этого
свидетельствует и долговременный у-опех у читателей
биографических сочинений Огай.В числе последних работ Огай «Комментарии к исто¬
рии императорского дома» («Тэйсико», 1921), напи¬
санные по материалам дворцового архива; рассматри¬
валось двести сорок правлений — от периода Тайка
до Мэйдзи.«Записки из старого блокнота» («Фуруй тэтё-кара»,
1921) представляли собой очерки по истории западной
Философской мысли; Огай уопел написать о Платоне,
Аристотеле, стоиках, земельной системе у иудеев, хри¬
стианстве, св. Августине. Последнее, что наггасал
Огай, — два предисловия: к драме Ростана «Сирано де
Бержерак» (в переводе Нисино Рю и Судзуки Синтаро)
и к богато иллюстрированной книге «Рисунки на индий¬
ском муслине» («Индо сараса мое»)—издание торго¬
вой фирмы Сирокия. Как будто сознательно были под¬
ведены две черты: одна как бы -подытоживала изучение
культуры Запада, другая — культуры Востока. Словно
замыкая свой круг и передавая эстафету, в марте
1922 г. Мори Огай проводил в Германию старшего сына
Отто2 завершать медицинское образование.Болезнь не оставляла Огай, в свои неполные шесть¬
десят лет он выглядел, по воспоминаниям близких,
глубоким стариком. Сознавая приближение конца, он
•продиктовал Како Цурудо свое завещание. «Хочу уме¬
реть как Мори Ринтаро из провинции Ивами. „Могила
Мори Ринтаро“ — только эти иероглифы должны зна¬
читься на надгробном камне». Он отверг и воинские
почести и упоминание прославленного литературного
имени Огай, сказал: «Смерть уравнивает всех».Огай скончался 9 июля 1922 г. Его похоронили в
буддийском храме Кофукудзи (Мукодзима). В следую-137
щем, 1923 году случилось Кантоское землетрясение, и
храмовый погост был разрушен. Тогда могилу перенес¬
ли в город Митака, где при храме Дзэнриндзи семья
Мори купила фамильный участок «а кладбище.Традиция и новаторство стиля ОгайМори Огай считается в Японии одним из основопо¬
ложников романтизма. По европейским меркам его
время кажется запоздалым для этого стиля, но в Япо¬
нии рубежа прошлого и нынешнего веков литературные
направления были смещены во времени и спрессованы.
Содержание романтизма, как известно, многообразно и
противоречиво. «Романтическое искусство стремится к
„интересному", „индивидуальному,", „характерному",
оно ищет „«новых и сильных впечатлений**, находится в
вечных поисках неиспользованного „материала" — лишь
бы только он „производил впечатление**. Общего закона
прекрасного оно не знает; от художника требует преж¬
де всего „интересной индивидуальности**, оригинального
дарования: существует „столько отдельных манер,
сколько художников4*»,— писал В. М. Жирмунский
(В. М. Жирмунский. О поэзии классической и-ро¬
мантической.— Теория литератруы. Поэтика. Стилисти¬
ка. М., 1977).Огай было свойственно характерное для романти¬
ков внимание к внутреннему миру человека во всем бо¬
гатстве его оттенков. Он тяготел к исторической темати¬
ке. Охотно обращался к сюжетам, навеянным не только
отдаленными эпохами, но и дальними странами. Так,
пьеса «Прумула» основана на предании индийского
княжества Синд (VIII в.), рассказ «Кандзан и Дзит-
току» — на китайском материале, юношеская трило¬
гия — на германском. Произведения Огай изобилуют
совпадениями, он использует символы, окутывающие
картину действительности таинственной дымкой, соче¬
тает реальный план с иррациональным. Все это созда¬
вало особый, эмоционально наполненный стиль.В, казалось бы,, вполне реалистических сценах из
жизни нередко присутствует элемент таинственности.
Так, в рассказе «Змея» («Хэби») говорится о том, что
после смерти старой женщины в доме ее суна и невестки123
таинственным образом поселилось пресмыкающееся:
«Когда мы вошли в комнату, я увидел роскошный буд¬
дийский алтарь шириною в два кэна *. На нем горело
множество свечей, в большой бронзовой чаше курились
ароматические палочки. Центральное место занимала
белая поминальная табличка в честь новопреставлен¬
ной. За бронзовой чашей я действительно увидел змею.
Большая флегматичная рептилия выглядела очень упи¬
танной, даже жирной. Хвост, как будто обрубленный,
выдавался из свернутого клубка вершков на пять».Женщина видит в появлении страшной змеи воздая¬
ние за грехи. Ее муж резонно объясняет это близостью
рисового амбара. И все же в тот момент, когда
змею попытались убрать, «часы пробили ровно двенад¬
цать».Романтична неуловимая «синяя птица», не раз появ¬
ляющаяся на страницах произведений Огай. Ее образ
навеян, видимо, Метерлинком, знаменитая пьеса-сказка
которого была написана в 1905 г. «Птицу с красивыми
синими крыльями» покупает на Цейлоне старик, возвра¬
щаясь из Европы домой (этюд «Блуждания»). Экзоти¬
ческое создание погибло прежде, чем судно дошло до
Йокогамы, для автобиографического героя Огай оно
стало вечным символом недостижимого идеала.Даже когда Огай писал о повседневной действитель¬
ности, он умел показать красоту быта простых горожан,
увидеть в будничных событиях поэтические стороны.
За умение во всем почувствовать красоту Сато Харуо,
большой поклонник Огай, назвал его «мягким роман¬
тиком». Мори Огай умел соединить несоединимое, в
этом пленительность его творчества, которое не уклады¬
вается в схему «романтизм — реализм».Огай .нельзя отказать в чувстве современности. Рит¬
мы жизни в его время убыстрялись, особенно в бурно
разраставшемся Токио. Атмосфера развивающегося ка¬
питалистического города диктовала динамичность сти¬
ля. Данью деловому времени было использование до¬
кументов в литературе («Сибуэ Тюсай» и др.), причем
документальность не ослабляла художественного воз¬
действия. Современно выглядели «обнаженные конст¬
рукции» некоторых вещей Огай.Так, повесть «Сугинохара Сина» начинается с того,
что автор рассказывает о возникновении замысла этой9 ' Ззк. 411129
работы. В каком-то свежем журнале ему попался рас¬
сказ о гейше по имени Такао, жившей в токугавское
время. Имя этой средневековой куртизанки связывали
с историей князя Датэ Цунамунэ (1640—1711) из про¬
винции Сэндай: будто бы даймё Цунамунэ выкупил
Такао из «веселого квартала» в Эдо, привез в свой
город Сэндай,, где она родила ему сыновей, жила до
преклонного возраста и где в храме Буцугэндзи поныне
можно видеть ее могилу. Существовала и другая вер¬
сия, согласно которой Цунамунэ выкупил Такао и от¬
плыл с нею по направлению к городу Сэндай, но по пути
разгневался и убил гейшу.Недостоверность легенд о Такао уже разоблачалась
историком Оцуки Фумихико (1847—1928). Но посколь¬
ку легенды вновь воскрешались, я решил, пишет Огай,
заново изучить документы феодального дома
Датэ, результатом чего явилась повесть «Сугинохара
Сина».Такой зачин необычен для художественного произ¬
ведения, он скорее приличествует исторической статье.
Огай же и далее, излагая жизненный путь Цунамунэ и
Сины, не раз прерывает рассказ, чтобы сообщить, ка¬
ким образом, по каким материалам он установил то или
иное обстоятельство их жизни.Как элемент новаторства воспринималась многомер¬
ность произведений Огай, в особенности на фоне так
называемого плоскостного описания у представителей
«сидзэнсюги».В отличие от натуралистов, Огай никогда не
воспроизводил действительность «как она есть», но
раскрывал ее многозначность, многоаопектность. При-,
мером «стереоскопичности» стиля может служить исто¬
рическая повесть «Цугэ Сиродзаэман» (1915) о саму¬
рае, который убил Ёкои Сёнан (1809—1869)—извест¬
ного политического деятеля кануна буржуазной рево¬
люции. Сёнан принадлежал к числу (противников
сёгуната, выступал за расширение связей с иностранца¬
ми. Горячий юноша Сйродзаэмоя пошел на террористи¬
ческий акт в убеждении, что спасает родину.Накануне революции Мэйдзи на общественной арене
выступало множество противоборствующих сил, в раз¬
ных кругах ,по-раз>ному квалифицировалось и убийство
Сёнан. У Сиродзаэмона в свое время было много сто-130
ронййкоб, 'когда Же изоляционистские заблуждения
развеялись, на него стали смотреть как на преступ¬
ника.Историческое событие рассматривается в повести
как бы с трех точек зрения: с позиции самого Сиродзаэ-
мона, его сына Сиката, который выступает в качестве
рассказчика, и 'с позиции автора—Мори Огай. «Цугэ
Сиродзаэмон — мой отец. Чей именно „мой“ прояснит¬
ся из нижеследующего», — говорится в начале повести.
Это речь Сиката. Ретроспективно оценивая поступок
отца, он стремится оправдать его. «Отец убил человека.
Это злодеяние. Ну а если убитый был злодеем? Если
его признают таковым все, включая Мацуё2, тогда
выходит, что убивший совершил благо? Как мне ни
жаль, но злодеем убитый не был, с сегодняшней точки
зрения его так не назовешь. Хотя общественное мнение
той поры .призна1вало его таковым. Оценка добра и зла
меняется в зависимости от времени и места».Сам Мори Огай от суждений как бы устраняется:
«Запись рассказа на этом кончаю... Надеюсь, читатель
составил себе представление, что за человек Сиката,
каковы обстоятельства и история его жизни. Я в данном
случае выступаю как повествователь и не вижу необхо¬
димости в многословных добавлениях».Изобразив рассказчика Сиката в благожелательных
тонах, автор косвенно выразил сочувствие его точке
зрения, сам же от категорической оценки воздержался.
Его не привлекали однозначные толкования, любое
событие он рассматривал во всей противоречивости и
сложности.Широко известен рассказ Акутагава Рюноскэ «В ча¬
ще» («Ябу-но нака», 1923), по которому кинорежиссер
Куросава Акира в содружестве с Мифунэ Тосиро создал
кинематографический шедевр. Трижды излагается одна
и та же история — каждым из ее участников в отдель¬
ности. Все три персонажа говорят правду, но версии
отличаются одна от другой в меру различия сущности
этих людей, их роли в происшествии. Версии становятся
для Акутагава средством психологического раскрытия
характеров. Приоритет художественного приема, столь
блестяще разработанного у Акутагава, принадлежал
Мори Огай, его «Цугэ Сиродзаэмон» написан на восемь
лет раньше.9*131
Объемность, глубина повествования достигались у
Огай н смещением временных планов. Он не сковывал
себя последовательно-хронологическим изложением со¬
бытий, возвращался к предыдущему, предвосхищал
последующее. Бессюжетные произведения («Блужда¬
ния», «Перегородка» и др.) давали в этом смысле осо¬
бенно много простора. На сочетании двух временных
пластов — средневековье и современность — построены
биографии ученых периода Эдо, где автор рассказывает
и о людях прошлого столетия и о собственном хождении
по их следам. Свободное перемещение во времени ис¬
пользуется и в остросюжетных вещах, например в
«Семье Абэ».В ряде- произведений Огай выступав/ как рассказ¬
чик, или наблюдатель, как некая всеведущая инстанция,
помогающая объективировать происшествие. Офицер
Кобаяси («Курьер») исполняет роль не только послан¬
ца, но и сочувственного наблюдателя судьбы героини.
Студент Кубота («Ханако»), сопровождающий танцов¬
щицу Ханако во время ее визита к О. Родену, тоже
является как бы сторонним свидетелем этой встречи.
В «Диком гусе» события излагаются то от первого, то
от третьего лица. Огай пишет: «Половину истории я
узнал от Окада, с которым дружил. Другую половину —
от О-Тама, с которой случайно познакомился после
отъезда Окада». Далее слово предоставляется самой
героине.Дотошные биографы доподлинно .выяснили, что кра¬
савица с внешностью и участью О-Тама смутила покой
самого Огай в его бытность студентом Имперского, уни¬
верситета. Однако прием многоступенчатого рассказа
помог снять излишнюю автобиографичность, придать
повествованию общезначимость, объективность.Судьбы огаевских героев нередко переплетаются с
личной жизнью писателя. Собственный опыт доставляет
вернейший материал для творчества. Но вульгарного
автобиографизма у Огай не было, он писал о себе и в
то же время не о себе. Полное отождествление автора
с его персонажами противопоказано, оно способно за¬
крыть путь к его пониманию.По утверждению В. Катаева («Алмазный мой ве¬
нец»), у каждого художника была в его истоках своя
«украденная Джоконда». Подобную роль для Огай132
сыграла его первая любовь Элиза. Прямо о своем утра¬
ченном чувстве он не писал, но тень Элизы витала
повсюду, воскресала в каждой из героинь.В его творчестве ощущаются тоска по несбывшемуся
счастью, комплекс вины перед женщиной. Все его ге¬
роини — страдалицы, достойные сочувствия. Лишается
рассудка брошенная с ребенком Элиза, погибает в вол¬
нах несчастная Мари, трудно оправляется с безысход¬
ным одиночеством стареющая немка (рассказ «В про¬
цессе реконструкции»). Танцовщица Сидзука утратила
всех, кого любила (драма «Сидзука», 1909). Чувство
О-Тама растоптано, едва лишь оно затеплилось. «Лицо
женщины застыло, как камень. В глубине ее прекрасных
глаз затаилась безграничная скорбь. Может быть, весь
„Дикий гуеь“ написан ради одной этой фразы», — заме¬
тил кто-то из критиков.Галерея женских образов у Огай многолика. Ити из
рассказа «Последняя строка» («Сайго-но икку»), Ихо
из «Сйбуэ Тюсай», Сугинохара Сина из повести, назван¬
ной ее именем, — все они принадлежали к разным со¬
циальным слоям, имели разные судьбы, но каждая из
/ них была «несчастлива по-своему».Отчетливый след в поэтике Огай оставило его увле¬
чение изобразительным искусством. Впечатления от
прославленных музеев Дрездена и Мюнхена не пропали
даром. В его произведениях упоминаются не только
знаменитые, но и полузабытые художники. Итальянец
Джованни Сегантини, умиравший от чахотки, но до пос¬
леднего мгновения не перестававший рисовать любимые
им Альпы, служит примером творческого подвига для на¬
чинающего литератора Дзюнъити («Юноша»). В памф¬
лете «Башня молчания» один из персонажей выглядит
так, словно сошел с полотна Янаги Кэйскэ (работавший
в Токио в начале века художник школы европейской
живописи «ёга»).У Огай развито чувство цвета. Цвета' и краоки орга¬
нически входят, в идейно-эм'оциональный контекст его
произведений. Пристрастие писателя к темным тонам
соответствует общей минорной тональности его творче¬
ства.Грязно-серым выглядит Берлин, по которому в
отчаянии бродит Ота Тоётаро, вынужденный покинуть
Элизу («Танцовщица»), Мокрый снег, тусклый свет133
фонарей — все йодЧеркивает мрачное coctoHfaHe души
Ота. Несчастная О-Тама («Дикий гусь») впервые пред¬
стает перед читателем в черно-коричневом кимоно.
И наоборот, в светлые моменты Огай призывает на по¬
мощь цвет радости. О-Тама ■ одержала внутреннюю
победу над собой, воздержалась от жалоб, она возвра¬
щается от отца с просветленным лицом: «Солнце уже
высоко поднялось над холмом Уэно и припекало сильно,
храм Накадзима-но Бэнтэн казался в его лучах ярко-
красным. Но О-Тама шла, даже не раскрыв маленького
солнечного зонтика, который сжимала в руке».На цветовых соответствиях и противопоставлениях
построен аллегорический рассказ «Чаша». У горного
источника собрались семь юных дев, все у них одинако¬
вое: белые кимоно с синим узором, черные волосы, пе¬
ревязанные пунцовыми лентами, серебряные чаши в
руках. Группа олицетворяет натурализм — над литера¬
торами этого направления Огай иронизирует. Восьмая
дева, не похожая на остальных, — это дитя Запада.
У нее золотистые волосы, перехваченные черной лентой.
На ней серое европейское платье с черной каймою.
Глаза голубеют, словно васильки. В прозрачных паль¬
цах она держит чашу «цвета лавы, рожденной огнем и
застывшей». Восьмая дева олицетворяет индивидуализм
и романтизм. Румяные девушки насмехаются над ее
«незавидной чашей», предлагают глотнуть из своих
серебряных. Но голубоглазая дева непреклонна: «Моя
чаша невелика., но я пью из своей чаши».Смысл цветовых контрастов проясняется в общем
контексте литературных симпатий и антипатий Мори
Огай, который постоянно полемизировал с натурали¬
стами.Цветовой фон играет существенную роль в рассказе
«Беседка из глициний» («Фудзидана»). Описан аристо¬
кратический прием в саду, каким его видит молодой
ученый Годзё Хидэмаро, недавно вернувшийся из Евро¬
пы. Хидэмаро воспринимает собравшихся гостей как
«цветовые пятна на полотнах модных ныне художников-
футуристов». На мужчинах — черные фраки, в дамских
туалетах преобладают голубые тона, все обрамляет
фиолетовая дымка цветущих глициний. Великолепие
изысканных красок контрастирует с тяжелым душев¬
ным состоянием Хидэмаро. Oih вернулся на родину пол¬134
ный радужных замыслов, но натолкнулся на стену не¬
понимания. Среди «столпов общества» Хидэмаро чувст¬
вует себя бесконечно одиноким.Контакты с западной культурой дали писателю сти¬
мул для творчества.. Глубина ее восприятия свидетель¬
ствовала о его внутренней подготовленности. Но никог¬
да он не присоединялся к тем, кто идеализировал
европейскую цивилизацию как абсолютную ценность.
О прямом подражательстве не могло быть и речи, для
этого Огай был слишком сильной и самобытной лич¬
ностью. Пройдя хорошую школу на Западе, он остался
истинным японцем, сохранил проникновенное чувство
роДины.Трудно сказать определенно, был ли Мори Огай буд¬
дистом или конфуцианцем. Бесспорно лишь то, что он
никогда не обрывал кровной связи с отечествен¬
ной традицией. Ощущение своего времени, помножен¬
ное на верность национальному достоянию, составило,
быть может, главный секрет его творческого успеха.
Пристальному рассмотрению подверг он «бусидо» —
самурайскую этику, которая сложилась под влиянием
конфуцианской и буддийской идеологии. С большим
пониманием писал о чайной церемонии, воплотившей дух
буддийской культуры секты дзэн. Ссылался на дзэн-
ских поэтов (Иккю) и художников (Сэссю), вводил в
свои произведения различные буддийские постулаты, к
примеру формулу «не ч два» («фудзи»), выражающую
недуальное представление о мире:Китайских классиков, эту уставную часть старой
японской культуры, он не забывал никогда. Стихотво- '
рением средневекового китайского поэта навеян и его
псевдоним — Огай. Это литературное имя составлено
из двух иероглифов: «чайка» и «дальше, за пределами».
Можно предположить, что выбор этих знаков подска¬
зан стихотворением Лу Ю (1125—1210), поэта эпохи
Су.н: «Мысли мои летят дальше, чем волны и чайки.
И забывают о возвращении на берега гусиной заводи».
Жажда познания и возвышения над беспредельностью
моря — такой приблизительно смысл вкладывался в
псевдоним. Страницы Огай пестрят названиями тради¬
ционного летосчисления по эрам правления императо¬
ров, обозначением часов по знакам зодиака (годы
Тэмпо, пожар года лошади, час тигра и т. д.). События135
нередко привязываются к национальным праздникам.
Так, в рассказе «Изгнание демонов» («Цуина») описан
праздник весны Сэцубун, когда в домах разбрасывают
соевые бобы—символ благополучия и приговаривают:
«Счастье в дом, черти — вон!». Описан Урабон, день
поминания усопших, когда посещают могилы предков
(«Месть в Годзиингахара»). Традиционный фейерверк
и катание по реке в день Кавабираки упоминается в
«Ста рассказах».	-Европа, высоты мировой культуры не вытеснили из
творчества Ог.ай милого облика родины. Любовь к ней
ощущается во всем. Вот один из его героев гуляет по
Токио: «На фоне облачного серого неба серая россыпь
пронизанных воздухом жилых строений... С холма свер¬
нул налево под ворота тории3. По дорожке из гранит¬
ных плиток прошел в сторону синтоистского храма
Н'эдзу-дзиндзя. Шаги отдавались гулко, как будто он
шел в гэта4, и это было приятно. Миновав вереницу
обветшалых деревянных идолов, он вошел в старинную
храмовую ограду. Храм с такою же точно оградой за¬
помнился ему на ширме, которая стояла в родном доме,
в комнате его бабушки. У главного здания дзиндзя5 он
увидел девушку, она сидела на обводной галерее, вся
съежившись от холода; лоб обвязан полотенцем, за
спиною — младенец, прикрытый легким нэннэко».
В высшей степени национальный облик простой девуш¬
ки с ребенком за спиной: полотенце, повязанное на го¬
лове, горбатенькая фигура, прикрытая накидкой «нэн-
нэко», рассчитанной сразу и на няньку, и на младенца.
Зимнее серое небо и серые строения — писателю любез¬
ны эти монохромные картины, свойственные дальнево¬
сточной живописи6. Обветшавшие деревянные изваяния
у храма, годами мокнущие под дождем, узнаваемость
впервые увиденного героем святилища — все это вызы¬
вает щемящее чувство. Япония, ее пронизывающие до
острой боли пейзажи, ее не очень веселый и счастливый
народ, ее мудрые, добрые обычаи оставались всегда
самым главным богатством Огай.Национальное для него — это не только традиция в
ее прошлом виде, к истории своего народа о.н‘подходит
с открывшихся ему высот мировой культуры. Структуру
его творчества образует диалектический синтез тради¬
ции и новаторства,
Ё \§6й г. Япония отмечала столетие со дня роЖЛеййй
Огай. Вспыхнул с новой силой интерес к его наследию,
появилась тенденция прочесть его заново. Дискуссии
вокруг творчества писателя и сейчас не затихают в
литературоведческих журналах («Бунгаку», «Ксхкуго то
кокубунгаку», «Нихон бунгаку»). Проза Огай не уста¬
рела, она как будто переживает второе рождение.Накано Сигэхару писал, что если кто-нибудь заду¬
мал бы отобрать сто имен, представляющих всю Япо¬
нию последнего столетия, то Огай вошел бы в любой
список. Более того, Накано убежден, что и в последую¬
щий век, как бы ни сокращался перечень великих пред¬
шественников, место Мори Огай останется незыблемым.
ПРИЛОЖЕНИЙМори Огай
БЛУЖДАНИЯВзору открывалось необъятное море. Со стороны
моря наступал песок; собираясь в складки, он создавал
естественную дамбу. Именно такие места казывают
дюнами, они встречаются \по всей Европе, начиная с
Ирландии и Шотландии. Кое-где на дюнах росли сосны,
раскидистые, красноствольные,, еще довольно молодые.Порядочно опилил этих сосен убеленный сединами
старик, чтобы поставить себе здесь дом. Прежде, когда
он еще занимался делами, строение служило дачей —
две комнаты и кухня. Теперь он сидел в одной из комнат
и смотрел на маре, в той, что была размером в шесть
циновок и обращена на восток.Перед глазами тянулся песчаный гребень, перевитый
корнями сосен; кое-где он осыпался, как бы демонстри¬
руя себя в разрезе, вдали простирались бескрайние
волны. Между горами и морем был еще ручеек, окру¬
женный долиной, ручей петлял и впадал в море, у самых
дюн его пресная вода смешивалась с соленой. В низи¬
не—несколько домов, обитатели которых занимались
рыболовством и землею. На самых же песках ничего не
было, кроме этой дачки. Местные жители здесь не се¬
лились: когда-то буря выбросила сюда шхуну с мертвы¬
ми рыбаками.Ручей назывался Исими, местность — Кадзуса ', мо¬
ре—Тихий океан.Приближалась осень. Старик сегодня уже набродил¬
ся по голубым пескам среди сосен в туманной дымке.
Дома слуга Ясохати накормил его завтраком, и теперь
он просто сидел в своей комнате.Вокруг тишина—ни человеческого голоса, ни лая
собаки. Лишь воплеск тяжелых, медленных волн в бух-138
те нарушает утреннее затишье. Казалась, это пульс са¬
мой планеты. Впереди, оттуда, где .волны смыкаются с
небом, вставало солнце — оранжевый круг диаметром в
сяку.Он не спускал глаз с линии горизонта и явственно
различал движение светила.Зрелище навевало мысли о сущности Времени, о
жизни и смерти. Вспоминались слова Schopenhauer’a:
«Смерть с философской точки зрения это бог-творец,
указующий Musagetes2». Что ж, думал старик, можно
сказать и так. Ведь смерть неотрывна от жизни,
думать о смерти — значит думать о прекращении жизни.Стоит только обратиться к высказываниям разных
лиц — и становится ясно, что почти В'се утверждали
одно: мнрсль о смерти посещает человека все чаще по
мере того, как он стареет. Оглядываясь на пройденный
путь, старик думал, что с ним было не так.В двадцать лет я откликался на события внешнего
мира с чувствительностью девицы. Было время накоп¬
ления внутренних сил, ничем еще не надломленных.
Жил я тогда в Берлине. На троне восседал Вильгельм I,
сумевший добавить изрядного веса варварски звучаще¬
му слову Германия. Не в (Пример нынешнему Вильгель¬
му II он не давил с демонической силой на низы, хотя
социалистам и демократам нелегко приходилось под его
естественной тяжестью. Сердцами студенческой молоде¬
жи в мире театра владел Ernst von Wildenbruch со свои¬
ми пьесами о доме Hohenzollern’oB.Мои дни проходили в лекционных залах и Laborato-,
rium среди кипучей молодежи. Работалось легко, я ни в
чем не уступал европейцам, бывает в них какая-то вя¬
лость и флегматичность. Временами я даже гордился
собой. По вечерам ходил в театры, бывал в дансингах,
забредал посидехь в кафе. Домой возвращался при
тусклом свете уличных фонарей. Спешить было некуда,
иногда задерживался до того часа, когда принимаются
за уборку улиц дворники с тележками. Случалось и
вовсе не ночевать дома.Добирался до своего жилья. Находилось оно в боль¬
шом многоквартирном доме. Отпирал входную дверь
громоздким, ве'чно мешавшим мне ключом, поднимался139
не то на третий, не то на четвертый этаж, чиркал одну
за другой восковые спички. Наконец входил в свою
chambre garnie3, где стоял высоченный стол, два-три
стула, кровать, комод и трюмо — больше ничего. Я за¬
жигал свет, раздевался, тушил свет и ложился в постель.В этот час мне бывало тоскливо. Успокаивало виде¬
ние родного дома и образов прошлого. С этими призра¬
ками я зысыпал. Nostalgia еще не самое страшное из
человеческих страданий. Бывало, не спалось вовсе.
Тогда я вставал, зажигал свет и пытался заняться делом.
Иногда увлекался и незаметно просиживал до рассвета.
Ближе к утру, когда уже доносились уличные звуки,
случалось вздремнуть — © юности, чтобы снять уста¬
лость, хватало и этого.Но порою работа на ум не шла. Нервы возбуждены,
голова вроде и ясная, а вникнуть в книгу, в чужие
мысли нет сил. Изучал я медицину, самую естествен¬
ную из всех естественных наук. Этому точному знанию
было подчинено все, но душевного голода оно не утоля¬
ло. Способна ли одна наука, думал я, наполнить смыс¬
лом мое существование?Что делаю я от самого рождения и поныне? Вгрыза¬
юсь, можно сказать, в науку, словно кто-то подстегивает
меня. Стараюсь сделать все, что в моих силах. Может
быть, в каких-то областях цель и достигнута. И все-таки
меня не покидает чувство, что я,- подобно актеру, играю
роль на сцене: Кажется, должно быть еще что-то,
скрывающееся за этой ролью. Но понять, что это такое,
не позволяет вечная гонка. В детстве учился, студентом
учился, на службе учился, за границей учился, одна
роль сменяла другую. Временами хотелось сойти с под¬
мостков, смыть с лица красно-черный грим и не спеша
поразмыслить о самом себе, разглядеть, что же скрыва¬
ется за всем этим. Но кнут режиссера подхлестывал —
и следовала роль за ролью. Не думаю, чтобы суть жиз¬
ни состояла в исполнении этих ролей, наверное, истин¬
ное скрывается все же где-то за сценой. Хотелось прос¬
нуться, но сон завораживал. В такие минуты тоска по
родине особенно обострялась. Я чувствовал себя водо¬
рослью, которую волны носят по неведомым далям,
сотрясают глубины ее естества. Это уже не то, что актер
на сцене. Правда, подобное чув'СШ) исчезало так же
быстро, как и возникало,140
Бессонными ночами представлялось, что жизнь, моя
так и окончится на подмостках. Долги ли, коротки ли
наши дни—неведомо. Как раз тогда один наш студент
заболел тифом и умер в больнице. Я на'вещал его в
Charite4, когда не было лекций; мы виделись через
стеклянную перегородку инфекционного отделения. Тем¬
пература у него поднималась до сорока, и ему устраи¬
вали холодные ванны. Как медик, я считал, что пере¬
охлаждение японцу противопоказано, пытался кон¬
сультироваться с коллегами. Но все говорили, что раз
он в больнице, вмешиваться в методы лечения бестакт¬
но и бесполезно. Так я и остался сторонним наблюда¬
телем. Однажды, придя в очередной раз его проведать,
я узнал, что этой ночью он скончался. Когда я увидел
его мертвым, мне стало не по себе, подумалось: вот так
и я однажды заболею и умру. Быть может, и мне суж¬
дено окончить свои дни в Берлине?. В такие моменты я думал прежде всего о родителях,
с нетерпением ожидающих меня, и о других близких мне
людях. Особенно я любил младшего кудлатого братца,
который ко времени моего отъезда едва начинал ходить;
мне писали, что не проходит дня, чтобы он не*спрашивал,
когда я приеду.* Я представлял, как о,н огорчится, если
вдруг окажут, что старший брат никогда не вернется.Нет, умереть за границей, не выполнив поставленной
задачи, я просто не имел права. Но это были абстракт¬
ные соображения, холодное чувство долга. Когда же я
зримо представлял себе каждого из близких идущим за
моими останками, меня охватывало неутешное горе от
сознания своего Neigung6.Возникали беспорядочные мысли^ социального ха¬
рактера, но в конечном счете все замыкалось на моей
собственной individuell. Я полагаю, что смерть означает
конец моего «я», сплетенного из нитей, тянущихся во
многих направлениях.С малых лет я любил литературу. Изучив языки,
старался, как только позволяло время, читать иност¬
ранных авторов. И что бы я ни читал, всюду
угасание своего «я» воспринималось как глубочайшая
трагедия. Что до меня, то мое исчезновение не представ¬
ляется мне таким уж несчастьем. Наверное, умирать от
меча мучительно для плоти, смерть от болезни или яда
связана с удушьем или конвульсиями, ъ зависимости от141
характера болезни или снадобья. Но сам факт собствен¬
ной кончшы страдания не причиняет.Европейцы говорят, что только у дикарей страх
смерти отсутствует. Возможно, я и есть дикарь, по их
понятиям, но я помню, что внушали мне в детстве ро¬
дители: ты родился в самурайской семье и должен быть
готов к харакири. Я и тогда представлял себе, насколь¬
ко это мучительно, но знал: надо превозмочь себя.
Может быть, постепенно действительно превращаешься
в дикаря. И все же я не могу согласиться с суждением
европейцев.Не стану уверять, что мне безразлична собственная
жизнь. Правда, пока жив, не очень-то представляешь
себе смерть, и все-таки горько от мысли о ней. Китай¬
ский мудрец сказал®: «Жизнь—как хмель, смерть —
как сон». Обидно, грустно. Чувствуешь щемящую пусто¬
ту в сердце. Охватывает невыразимая тоска. Это при¬
чиняет страдание, это причиняет глубокую боль. Бес¬
сонными ночами в Берлине, когда я лежал в своем
gar^on logis7, меня одолевали мучительные мысли.
В такие часы все, что я делал на протяжении жизни,
казалось пустой суетой. Возникало отчетливое чувство
сценического лицедейства. В памяти воплывали беспо¬
рядочные обрывки услышанного от кого-то, прочитанно¬
го в буддийских или христианоких книгах. Всплывали и
исчезали, не принося ни малейшего утешения. Я пере¬
бирал факты и сведения, накопленные естественными
науками, надеясь найти что-либо утешительное, .но на¬
прасно.Вспоминается одна. ночь. Захотелось почитать что-
нибудь философское. С трудом дождался утра и отпра¬
вился покупать «Философию познания» Hartmann’a.
Вы спросите, почему мне пришел на ум именно он?
Отвечу: XIX век дал нам железную дорогу и филосо¬
фию Гартмана, ей как самой новейшей системе воздава¬
ли в ту пору хвалу многие.Лично я благодарен ему за то, что он дал определе¬
ние трех стадий иллюзий. Гартман сделал это, чтобы
доказать несостоятельность взгляда на счастье как на
цель человеческой жизни. На первой стадии человек
надеется обрести счастье в этом мире. Он возлагает
надежды на такие ценности, как молодость, здоровье,
дружба, любовь, слава, но иллюзии ускользают одна за142
другой. Особенно это относится к любви, уж она-то
оборачивается сплошным страданием. Пресечь сексу¬
альные желания в корне — вот счастье. Жертвуя таким
счастьем, человек в меру сил способствовал эволюции
природы. На второй стадии человек надеется на счастье
после смерти. При этом заведомо предполагается, что
личность не уничтожима. Но (ведь индивидуальное со¬
знание гибнет со смертью. Обрываются все связи с
миром. Третья стадия — это надежда на счастье в бу¬
дущем, преобразованном мире. Предполагается посту¬
пательное развитие всего сущего. Но ведь как бы ни
прогрессировал мир, он никогда не избавится от ста¬
рости, болезней, несчастий и бедствий. И воспринимать¬
ся они будут все тяжелее, потому что тоньше станут
нервы. По мере общего прогресса будет прогрессировать
и горе. Рассмотрение всех трех стадий свидетельствует
о том, что счастье вообще недостижимо.Согласно метафизике Гартмана, мир устроен непло¬
хо, насколько это возможно. Но если выбирать «быть
или не быть», то предпочтительнее не быть. Он считает,
что истоки бытия бессознательны. Отрицать жизнь бес¬
смысленно, мир все равно будет существовать. Даже
если нынешние люди поголовно вымрут, при новых
благоприятных обстоятельствах появятся новые —• и все
начнется сначала. Поэтому Гартман считает, что че¬
ловеку лучше утверждать жизнь, предаваться ее тече¬
нию, смиренно принимать несчастья и уповать на то,
что мир станет совершеннее.Вникая в это его резюме, я качал головой, но по
поводу неизбежности краха иллюзий сомнений не воз¬
никало. Я полностью разделял его Disillusion8. Гартман
признается, что три стадии иллюзий разработаны им
под влиянием идей Max’a Stirner’a9, и я стал читать
Штирнера. Далее я пошел к еще более раннему Scho-
penhauer’y, потому что его называли основоположником
всей философии подсознания. При чтении Штирнера я
чувствовал, что вещи, деликатно выраженные у Гарт¬
мана, превращаются у него прямо-таки в хулиганство.
Пусть рушатся все иллюзии, мое «я» все равно сущест¬
вует. В этом мире не на что полагаться, кроме самого
себя. Следуя за Штирнером до логического конца, вы
неминуемо приходите к анархизму.Мне становилось страшно.143
У Шопенгауэра уже просматривалась теория эво¬
люции за вычетом того, что внес в нее Гартман. Еще
не произнесено, что небытие предпочтительней бытия.
Но сказано: мир плохо устроен, его возникновение —
ошибка. Покой небытия был нарушен в результате
ошибки. Мир должен осознать это и вернуться к покою
небытия. Что ни человек, то ошибка, поэтому небытие
предпочтительнее бытия. Добиваться бессмертия —
значит настаивать на ошибке. Конкретная личность
умирает, но человек как биологический вид остается.
То, что остается нетленным (в противоположность
тому, что умирает), он именует волей—в широком
смысле слова. Наличие воли делает небытие не абсо¬
лютным, а лишь относительным. Воля — это то же са¬
мое, что вещь в< себе у Канта. Индивид возвращается в
небытие. Спрашивается: как в таком случае смотреть
на самоубийство? Биологический вид не исчезает в
результате самоубийства индивида. Вещь в себе оста¬
ется. Тем самым Гартман утверждает, что надо жить
до тех пор, по«а не придет естественная смерть. Под¬
сознание, о котором писал Гартман, по существу есть*	модификация той же самой воли.Сомнения мои росли.
n Тем временем прошли три года учебы за границей.
Я так и не сумел обрести душевного равновесия, я уже
должен был покидать цивилизованную страну, где, ка¬
залось бы, легче обрести наставников. Я имею в виду
не только учителей во плоти, но и наших советчиков —
книги, за которыми не надо было далеко ходить, почти
все имелось в университетских библиотеках. При по¬
купке книг здесь тоже не было трудностей, не надо было
заказывать, а потом ждать месяцами. И такую благо¬
устроенную страну приходилось покидать.Родина дорога. Родина дорога как лучшая, близ¬
кая сердцу страна, как надежда. Но для настоящей
работы в той области, которую я избрал, на родине
пока что. многого недоставало, и потому уезжать было
грустно. Но я подчеркиваю слово «пока». Один немец,
долго пробывший в Японии и якобы до тонкости ее
постигший, утверждал, что под небом Дальнего Востока
нет и не будет условий для развития науки, что весь
тамошний дух неблагоприятен для естественнонаучного
знания. Получалось, что мы обречены на вечное заим¬144
ствование европейских идей — будь то Имперский уни¬
верситет или Институт изучения инфекционных 'заболе-'
ваний. Нечто в> этом же роде утверждалось в пьесе
«Taifun», которая с большим успехом прошла по евро¬
пейским сценам после русско-японской войны. Лично я
не моту разделять столь безнадежный взгляд на япон¬
цев — :не такое уж никчемное наше племя". Я говорю
«пока что». С юных лет меня не покидает уверенность,
что настанет время, когда научные достижения Японии
будут заимствоваться Европой.Простившись с благоустроенной страной, благопри¬
ятной для естествознания атмосферой, я отплывал на
родину-надежду. Я должен был возвращаться, но не
только по чувству долга. Весы моих устремлений... На
одной чаше — благоустроенная страна, на другой —
родина-надежда. У чаши благоустроенности были
сильные, белые, ласковые руки, и все же весы склоня¬
лись в сторону надежды.Сибирская железная дорога была еще недостроена,
и путь мой лежал через Индийский океан.Путешествие, даже когда оно длится всего один день,
имеет любопытное свойство: туда едешь долго, обрат¬
но—быстрее. Так бывает и в том случае, когда путь
продолжается сорок или пятьдесят дней. Не в пример
тем дням, когда я, полный надежд, устремлялся в неве¬
домый мир, возвращение происходило быстро и уныло.
Сидя на палубе в плетеном шезлонге, я размышлял:
какой же багаж везу я домой в своей корзине?Что до естественных наук, то я везу не только набор
сорванных плодов, но, надеюсь, и семена, которые в
дальнейшем дадут всходы. Правда, для выращивания
всходов у меня на родине нет почвы, по крайней мере
пока нет. Ох, как бы не пропали они понапрасну! От
этой тревоги на душе было сумрачно и неопределенно.Оптимистической философии, которая помогла бы
рассеять этот тягостный мрак, в моем багаже не было.
Только пессимизм, почерпнутый у Шопенгауэра и
Гартмана. Согласно их философии, миру лучше бы
не существовать. Нельзя сказать, чтобы она не призна¬
вала развития, но оно было направлено к небытию.На Цейлоне я купил у парня, голова и бедра кото¬
рого были обернуты тканью в красную клетку, краси¬
вую птицу с синими крыльями. Когда я принес ее на]0 Зак. 411145
Судно, французский матрос сделал йбопределейный жест
и произнес: «II ne vivra pas» 10. В самом деле, красивая
синяя птица погибла не дотянув до Иокогамы.Соотечественники смотрели на меня разочарованно
и были по-овоему правы. Таких вояжеров, 'как я, еще не
видывал свет. До сих пор из Европы возвращались с
просветленными лицами, доставали из кофров разные
диковинки и выставляли их на всеобщее обозрение.Я же ничего этого не делал.Токио был обуреваем страстью к реконструкции.
Люди с размахом предлагали строить, как в американ¬
ском городе А или Б, на улице номер такой-то, то, что
немцы называют Wolkenkratzerи. Я же говорил: «Чем ,
больше населения концентрирует город на малых пло¬
щадях, тем более возрастает смертность, особенно дет¬
ская. Чем громоздить вверх дома, которые мы прежде
расставляли по горизонтали, лучше позаботиться о
водоснабжении и канализации». Возникали комитеты,
которые пытались упорядочить строительство, стреми¬
лись к красоте, устанавливая единую высоту крыш по
всему Токио. Я же говорил: «Выравнивать улицу, как
шеренгу солдат, не значит сделать ее красивее. Если уж
мы стремимся к европейскому стилю, надо не регули¬
ровать высоту строений, а продумывать архитектуру
каждого здания в> отдельности и добиваться такого
разнообразия, какое являет собою, скажем, Венеция».Проходила дискуссия о реформе питания. Многие
предлагали отказаться от риса, вводить в рацион боль¬
ше мяса. Я же говорил: «Рис и рыба великолепно усваи¬
ваются японцам лучше придерживаться своих исконных
привычек, хотя развивать скотоводство и есть мясо нам
решительно никто не мешает».Шли диспуты о реформе правописания. Предлагали
писать коисутё вагана ва, я же говорил: «Нет, нет>4луч-
ше кохисутэфу вагана ха»12, в каждой стране своя
Orthographie. Выходило так, что люди предлагали нов¬
шества, я же, о чем бы ни заходила речь, высказывался
в пользу старого. Так я попал в консерваторы. Держать¬
ся после поездки за рубеж этаким ретроградом позднее
вошло в моду, но совсем по иным причинам; возможно,
начало было положено мною.145
Ну а естествознание, которое было моей специаль¬
ностью? Год или два по возвращении домой я с при¬
лежностью последнего дурака трудился в Laboratori-
um, и прежние, традиционные положения только под¬
тверждались, Честно подытожив^ полученные результа¬
ты, я пришел к выведу, что японцы, которые благопо¬
лучно развивались не одну тысячу лет, всегда шли сво¬
им путем. Следовало понять это. И когда пришла
пора ставить новые Forschung13 на новой основе, обсто¬
ятельства побудили меня оставить исследовательскую
работу. Прощайте, естественные науки! На этом попри¬
ще были люди, посильнее меня; они остались и продол¬
жали битву, так что- мое отступничество не было поте¬
рей для государства и человечества.Тех, кто продолжал сражение, мне было жаль. Они
задыхались, работая как водолазы — без воздуха и под
• большим давлением. Об отсутствии в стране атмосферы,
благоприятной для развития науки, свидетельствует
хотя бы тот факт, что в японском языке до сих пор не
существует слова для обозначения понятия Forschung.
Общество не чувствует потребности выразить это по¬
нятие. Не в похвалу себе скажу, что я впервые внедрил
в естественную науку понятие «гесэки» («результат»), "
или «гакумон-но суйбан» («научное достижение»), но
простого и ясного слова, адекватного Forschung, япон¬
ский язык все-таки не имеет. Туманные выражения,
вроде «кэнкю», практически непригодны. Не называют
ли у нас «кэнкю» простую инвентаризацию книг?Оглядываясь на пройденный путь, я, как и прежде,
ловлю призрак будущего, пренебрегая настоящим. Хотя,
«азалось бы, жизнь уже явно пошла под уклон. К чему
погоня за призраками?Как познать человеку себя? Размышления тут не
помогут. Помочь могут только дела-. Старайся исполнить
свой долг.Исполнять как долг задачи каждого дня? Разве это
означает пренебрежение реальной действительностью?
Нет, наверное, я никогда не буду на это способен.Чтобы вкладывать силы в осуществление программы
каждого дня, надо быть уверенным, что она того заслу¬
живает. У меня такой уверенности нет. Я всегда сомне¬10*147
ваюсь и, кажется, вечно нахожусь не там, где мне сле¬
дует быть. Я не могу принимать серую птицу за синюю.
Я блуждаю. Я вижу сны. И во сие ищу свою синюю пти¬
цу. Зачем? Ответа не знаю. -Просто так уж я устроен.Опускаюсь с холма своей жизни и знаю: в конце
спуска ждет смерть. Но смерть не пугает меня. Говорят,
с возрастом страх перед нею увеличивается, у меня же
наоборот. В юности мне мучительно хотелось, прежде
чем я достигну конечного пункта, именуемого смерть,
разрешить эту таинственную загадку. Со временем же¬
лание утратило остроту, притупилось. Не то чтобы я пе¬
рестал интересоваться этой загадкой или не считаю нуж¬
ным ее разгадывать — я просто стал менее тороплив.В ту пору услышал я про Philippe’a Meinlender’a14 и
стал штудировать предложенную им философию опа¬
сения. Этот человек соглашался с учением Гартмана о
трех стадиях иллюзий. Но он считал, что поскольку
иллюзий не остается, бессмысленно призывать к жизни.
Нелепо говорить, что все соткано из миражей, но
смерть тоже не выход, поэтому продолжайте и дальше
тешить себя миражами. Поначалу смерть представля¬
ется человеку далекой; напуганный, он отворачивается
от нее. Затем он очерчивает вокруг смерти большой
круг и с содроганием -его обходит. Круг постепенно
сужается, усталые руки человека начинают цепляться
за выю смерти, и он встречается с нею с глазу на глаз.
В зрачках смерти, говорил Майнлендер, мы обретаем
покой. Завещая нам эти слова, Майнлендер в тридцать
•пять лет покончил с собой.Во мне нет страха смерти, но нет и майнлендеров-
ского «томления по смерти».■ С холма своей жизни я опускаюсь без страха, равно
как и без жажды смерти.Когда я понял, что загадка смерти не разрешима, я
перестал столь страстно стремиться «к ее разрешению,
но отбросить ее совсем, забыть я тоже не мог. Шумных
сборищ я никогда не любил и обходился без того, что
именуется развлечениями: не играл ни в «го», ни в шах¬
маты, ни в бильярд. После того как, распрощавшись с
естественными науками, я перестал иметь дело со всяки¬
ми приборами, со мною остались живопись, скульптура,148
(возможность иногда слушать музыку. Ну и, конечно,
книги, которые я читал каждую свободную минуту.Гартман разбил представление о человеческом
счастье, назвав его иллюзией, заметив при этом: то, что
поначалу кажется счастьем, впоследствии оборачивает¬
ся болезнью, как похмелье после пира. Не подводят
только искусство и науки. И я перестал полагаться на
что-либо, кроме искусства и науки. Не потому, что
установил меру полезности этих надежных занятий;
просто я испытываю врожденное отвращение к счастью,
от которого делаешься хворым.Я много читал. Характер чтения естественно пере¬
менился после того, как я оставил исследовательскую
работу. На Западе я собрал полные комплекты не то
пятнадцати, не то шестнадцати специальных научных
журалов, та.ких, как «Archive», или «Jahresberichte»,5.Обычно подобные издания приобретаются колледжа¬
ми и библиотеками, а не частными лицами, я .купил
несколько тысяч номеров, не рассчитывая, что прави¬
тельство раскошелится на такого рода трату, и не зная,
где мне в дальнейшем придется работать. Оставив себе
два-три комплекта ежегодников, по которым можно
проследить историю и прогресс науки, я подарил осталь¬
ные государственным учебным заведениям.Потом я покупал только книги по философии и ху¬
дожественную литературу и все свободное время отда¬
вал чтению. Но читал я уже не так, как в свое время
Гартмана; тогда я набрасывался на книгу, будто голод¬
ный на пищу. Теперь я как бы стоял на перекрестке,
спокойно всматривался в лица прохожих и прислуши¬
вался к тому, что говорили прославленные мудрецы
древности и что вещают нынешние знаменитости.Стоя на перекрестке, я взирал вокруг отчужденно,
лишь временами приподнимая шляпу. Все-таки многие
авторы, и древние, и современные, заслуживают почте¬
ния. Шляпу-то я снимал, но пойти за кем-нибудь сле¬
дом желания не испытывал. Многих считал я своими
учителями, кумира же себе не сотворил.Нередко мое уважение истолковывалось превратно.
Так, вскоре после заграничной поездки я ввязался в
дискуссию о проблемах питания, опираясь на аргумен¬
ты признанного в то время авторитета. «Ты так веруешь
в Фонта?»16 — удивился один из старших коллег. «Дело
we в том, я просто бью врагов их оружием»,— ответил я.
Перед Фойтом я снимал шляпу как перед авторитетом,
прошедшим мимо. Аналогичная история произошла во
время диспута об искусстве. Я опирался на эстетику
Гартмана, и некий юный герой 17 сказал мне: «Эстетика
Гартмана вытекает из его философии подсознания.
Прежде чем оперировать его эстетическими понятиями,
надо постичь философию подсознания». Бесспорно, эсте¬
тика Гартмана есть часть его общего взгляда на мир,
но взятая сама по себе она останется оригинальной и
самой совершенной эстетической системой своего време¬
ни. За это я снимал шляпу перед Гартманом, как и
перед рядом других авторитетов, прошедших мимо.
Значительно позже я получил блестящее подтверждение
своей правоты, эстетика Гартмана выжила и тогда,
когда его общая концепция была уже отвергнута. По¬
смотрите любую работу по эстетике, написанную после
Гартамана. Всюду фигурирует Modification красоты.
Эта категория впервые введена Гартманом, прежде ее
не существовало. А лотом все стали толковать об этом,
не удосуживаясь даже упомянуть его имя.Да, стоя на своем перекрестке, я встретил немало
учителей, но кумира не нашел. И тогда я понял, что
даже самое изощренное метафизическое построение не
стоит одной лирической строфы.Однажды до моих ушей, утомленных метафизиче¬
скими рассуждениями, подобными голландским виршам,
дошли мелодичные отрывки Aphorismen. Мое сознание,
которое отказывалось подчиниться Quietive18 Шопенгау¬
эра, побороть волю к жизни и уйти в небытие, вдруг
словно очнулось от спячки.Это было учение Nietzsche о сверхчеловеке ,9.Но и оно было для меня не насущной пищей, а лишь
-пьянящим вином.Потрясало отношение Ницше к пассивной, альтруи¬
стической морали как ik морали стада животных. Забав¬
лял его взгляд на всеобщее братство социалистов как
на глупое стадо ослов, не признающее никаких прав.
Забавляла его ругань в адрес анархистов, которых он
называл собаками, лающими на улицах Европы. Но я
не счел возможным принять всерьез его отказ от доводов150
разума и стремление считать основой цивилизации волй
к господству. Ведь его образец — это монархиче¬
ская мораль Cesare Borgia20, который не гнушался ни
ядом, ни кинжало-м, даже если дело касалась его со¬
родичей. Знакомство с этической системрй Гартмана
привело к переоценке ценностей.Как относился к смерти Ницше? «Вечное перевопло¬
щение» его не утешало. Я понимаю его чувства, поме¬
шавшие ему довести своего Zarathustra до жизненного
финала.Далее я приобщился к модному Paulsen’y21, однако
подобные эклектические концепции никогда не затра¬
гивали меня.Домик, некогда построенный с претензией на виллу,
был очень тесен, в нем помещалось лишь саифе необхо¬
димое, «одно из сотни», как говорят буддисты.Его стены старик превратил в полки, до отказа за¬
полненные книгами. Старику, казалось бы оторванному
от всего мира, приходили книжные посылки из Европы.
Значительная доля процентов с его скромного состояния
переводилась доверенным лицом в книжные лавки Ев¬
ропы— до конца его дней.Несмотря на возраст, глаза у старика были хорошие,
как у негра. Он читал старые книги так, слово навещал
дорогих сердцу покойников. Он читал новые книги так,
словно выходил -на базар посмотреть на современную
публику.Когда уставал, шел побродить по дюнам, полюбо¬
ваться сосновой рощей. Спустившись с откоса, смотрел
на океанские волны. Утолял голод обедом из овощей,
приготовленным слугою, Ясохати.Помимо книг, старика развлекала небольшая лупа.
Через нее он рассматривал собранные в дюнах травин¬
ки и цветы. Имел он и цейсовский микроскоп, с по¬
мощью которого изучал мелкую живность в капле мор¬
ской воды, а также подзорную трубу от Merz’a 22. Яс¬
ными ночами он всматривался в звездное небо. Все это
заполняло досуг, напоминало о прежних занятиях есте¬
ственными науками.От своей прежней погони за призраками старик не
мог отрешиться и живя в этой хижине, Вспоминая о151
прошлом, он думал: вероятно, только таланты имею!
право не размениваться на мелочи повседневности. Ес¬
ли бы он мог сделать великие открытия в естествозна¬
нии, создать что-либо выдающееся в философии, искус¬
стве, литературе, то и~тогда, вероятно, он не чувство¬
вал бы себя удовлетворенным. Но он не мог ничего
создать. О какой же удовлетворенности говорить?То, что западает нам в душу с юности, остается там
навсегда. Различные веяния в области философии,
литературы оставляли его равнодушным, а вот за
открытиями ученых, камень за камнем воздвигавшими
огромное здание науки, он следил, как и прежде.Давно еще Brunetiere, бывший ответственный ре¬
дактор «Revue des deux mondes»23, объявил, что наука
себя исчерпала, но шли месяцы и годы, а наука была
жива. Среди недолговечных человеческих деяний, по¬
жалуй, только она одна имеет будущее.Думал старик еще вот о чем. Сила науки позволяет
одолевать или предотвращать болезни, эти бичи чело¬
вечества. С помощью прививок избавляются от оспы.
В кровяную сыворотку животных человек научился
вводить культуру бактерий; эта сыворотка предохраня¬
ет от тифа, излечивает дизентерию. Благодаря откры¬
тию чумной бациллы нашли управу даже на такой
свирепый мор, как Pest24. Открыли виновника лепры.
Стали менее безоружны против туберкулеза, хотя Tu¬
berculin и не оправдывает возлагаемых на него на¬
дежд. Рано или поздно найдут, вероятно, и средство
против рака, этого страшнейшего опухолевого-недуга;
уже добились возможности вызывать рак у животных.
Недавно благодаря Salvarsan’y25 стали излечивать си¬
филис. В перспективе не исключено существенное
продление человеческой жизни. Оптимистическая фило¬
софия Elias’a Metschnikofa как луч надежды освещает
путь в будущее.В таких мечтаниях проводил старик свои дни, кото¬
рых, возможно, оставалось совсем немного, проводил
их без страха перед смертью, но и без томления по
ней.Порою воспоминания, как длинная цепь, уводили
его на десятки лет назад. Его проницательные глаза
раскрывались широко, проникая в морские и небесные
дали. «Блуждания» написаны в один из таких часов.152
СЕМЬЯ АБЭВ соответствии с правилами заложничества Хосока¬
ва Тадатоси — военачальник третьего ранга сёгунской
гвардии, по чину дзюсииногэ *, по должности генерал-
губернатор провинции Эттю — весною- 18-го года Канъ-
эй 2 собирался в Эдо. Не дождавшись цветов, которые
расцветали в его владениях раньше, нежели в других
местах, он должен был проделать путь с юга на север в
сопровождении свиты и вооруженного отряда, как это
полагается даймё3 с доходом в пятьсот сорок коку.Нежданно-негаданно Тадатоси занемог, да так, что
придворный лекарь со всеми его снадобьями ничего не
мог поделать, а хворь; день ото дня набирала силу.
Послали нарочного в Эдо просить об отсрочке. В ту
пору сёгуном был Иэмицу4, третий из дому Токугава,
правитель блистательный и милостивый. Помня о за¬
слугах Тадатоси в подавлении восстания в Симабара
и усмирении мятежников во главе с Амакуса Сиро То-
кисада, сёгун проявил участие к больному. Через при¬
ближенных Мацудайра Идзуноками, Абэ Бунгоноками,
Абэ Цусиманоками сёгун велел выразить свое соболез¬
нование и отправить лекаря-иглоукалывателя из Киото.Далее, двадцать второго числа было отправлено
письмо за подписью трех высоких чиновников «баку-
фу»5, его повез гонец — самурай по имени Сога Ма-
тадзаэмон.Внимание сёгуна к даймё расценивалось как знак
наивысшего благоволения. Сёгун и прежде одаривал
его милостями; три года назад, весною 15-го года
Канъэй, после усмирения восстания в Симабара, когда
вновь воцарилось спокойствие, сёгун пожаловал ему
угодья в эдоском поместье и птиц для соколиной охо¬
ты. Так что теперешние знаки внимания были вполне
естественны.Но не дождавшись сёгунских милостей, Тадатоси
скончался в св*оей усадьбе. Ханабатакэ в провинции
'Кумамото. Случилось это семнадцатого марта, в час
обезьяны 6, от роду ему было пятьдесят шесть лет.Супруга его, дочь Огасавара Хёбудаю Хидэмаса,
приемная дочь самого сёгуна, выданная им самим за¬
муж, достигла в этом году сорокапятилетия. Звали ее
Осэнноката. Их старший сын Рокумару шесть лет на-153
зад отпраздновал совершеннолетие и по этому случаю
получил от сегуна право присоединить к своему имени
иероглиф «Мицу»7, так что одним из его имен стало
Мицусада. Он был возведен в ранг дзюсиигэдзи и
назначен на должность генерал-губернатора провинции
Хиго. Следуя в Эдо, он уже добрался до Хамамацу,
что в провинции Тотоми, когда получил известние о
кончине отца и повернул обратно. В этот момент Ми¬
цусада сменил свое имя на Мицухиса.Второй сын, Цурутиё, сызмальства принял монаше¬
ство в храме Тайсёдзи на горе Тацутаяма. Он стал
учеником настоятеля Тайэн-осё, пришедшего из киото-
ского храма Мёсиндзи, и получил имя Согэн. Третий
сын, Мацуноскэ, воспитывался в семействе Нагаока,
исстари связанном с домом Хосокава. Четвертый сын,
Кацутиё, стал приемным сыном8 Нандзё-тайдзэн, уп¬
равляющего продовольственным ведомством.Было также две дочери. Старшая, Фудзихимэ, ста¬
ла супругою Мацудайра Суоноками Тадахиро. Вторая,
Такэхимэ, позже вышла замуж за Ариёси Таномо Хи-
дэнага.Сам Тадатоси являлся третьим сыном Сансая. За
ним шли еще трое: четвертый сын Накацука Садаю
Тацут^ака, пятый — Гебу Окитака, шестой — Нагаока
Сикибу Ериюки. Младшие его сестры — Тарахимэ, за¬
мужем за Инаба Кадзумити, и Манхимэ, выданная за
тюнагона9 Карасумару Мицуката. У Манхимэ роди¬
лась Нэнэхимэ, впоследствии жена Мицухиса.Два старших брата Тадатоси носили фамилию На¬
гаока. Две старшие сестры его вышли замуж и жили
теперь в семействе Дзэнно и Нагаока. Здравствовал
еще и сам старик Сансай Сорю, ему исполнилось семь¬
десят девять лет. В момент смерти Тадатоси он, как и
старший, сын Мицусада, направлялся в Эдо, другие
родичи находились кто в Киото, кто в иных дальних
провинциях. До них печальное известие дошло позднее.
Особенно велика была скорбь тех, кто пребывал
в самой усадьбе Кумамото. Двое—Муцусима Сёки-
ти и Цуда Рокудзаэмон — отправились с известием в
Эдо.Поминовение первой недели10 пришлось на двад¬
цать четвертое марта. Двадцать восьмого апреля со¬
стоялась церемония поднятия гроба, до этого времени154
Oh находился в одном из покоев усадьбы прямо На зем¬
ле, по этому случаю дощатый настил пола разобрали.По указанию из Эдо сожжение, произвели в храме
Сюунъин деревни Касугамура уезда Акита, останки за¬
хоронили на горе за воротами Кораймон. Зимою сле¬
дующего года возле усыпальницы воздвигли храм Го-
кокудзан Мёгэдзи; из эдоского храма Токайдзи, что в
районе Синагава, прибыл для службы Кэйсицу-осёп,
ученик знаменитого Такуан-осё. Впоследствии, когда
он по старости поселился во флигеле Ринрюан при том
же храме, его место унаследовал второй сын Тадатоси,
в монашестве Согэн, принявший имя Тэнган-осё. Тада¬
тоси получил посмертное имя: Мёгэиндэн Тайун Сого
Дайкодзи.Сожжение в храме Сюунъин было произведено по
воле самого Тадатоси. Случилось так, что однажды во
время охоты он отдыхал и пил чай в этом храме. За¬
метив, что борода его слишком длинная, он попросил
у настоятеля бритву. Настоятель подал бритву и тазик
с водой. Прислужник стал ловко брить Тадатоси, а он
тем временем спрашивал: «Верно, порядком покойни¬
чков побрили вы этой самой бритвой?».Настоятель смешался, не зная, что и ответить. С тех
самых Пор Тадатоси питал расположение к храму
Сюунъин и завещал именно там предать свое тело
кремации.Церемония сожжения была в самом разгаре; среди
сопровождавших гроб самураев пробежал шепоток:—	Смотрите, соколы, соколы!В небесной голубизне, которая просвечивала сквозь
кроны храмовых криптомерий, показались два сокола.
Они описали круг над каменным колодцем, прикрытым
зонтиком расцветшей вишни, и стремительно влетели
в него. Изумленные люди видели: две птицы, одна в
хвост другой, камнем упали в колодец под вишней.Группа людей у ворот храма загомонила. Два чело¬
века отделились, подошли к колодцу и, облокотись о
бортик, заглянули внутрь. Соколы к тому времени
погрузились на дно, поверхность воды снова стала не¬
возмутимой, как прежде. В обрамлении водорослей она
сверкала как зеркало. Эти двое были сокольничие. По¬
гибшие же соколы Ариакэ и Акаси — любимицы Тада¬
тоси,155
Когда люди понялй, в чем дело, они сказаЛЙ:—	Значит, соколы тоже приняли смерть 12.Со дня княжьей кончины покончили с собой более
десяти вассалов. Позавчера восемь человек разом со¬
вершили обряд харакири, один сделал харакири вчера.
Во всем клане не было человека, который не помыш¬
лял бы о самоубийстве. Никто не задумывался, как это
пара соколов сумела ускользнуть от сокольничих и
почему они влетели в колодец.Соколы были любимцами князя, и все единодушно
решили: приняли добровольную смерть. Сомневавших¬
ся не было, никто не искал иной причины.Пятого мая истекли положенные сорок девять дней
траура.Во всех храмах —Кис^йдо, Конрёдо, Тэндзюан,
Сёсёин, Фудзиан — монахи во главе с Согэном за¬
благовременно читали сутры. Были и такие, что еще
готовились покончить с собой шестого мая. Равно как
их родственники, жены и дети, эти люди не принимали
участия в поминках и в торжественных встречах игло¬
укалывателя из Киото, высокого гонца из Эдо. Их по¬
мыслы всецело сосредоточились на самоубийстве. Они
забыли даже о собственных детях: не рвали листьев
ириса, чтобы украсить, как полагается, карнизы домов
в праздник мальчиков, не вывесили традиционных кар¬
пов 13, жизнь для них остановилась.Когда и как совершать самоубийство — никто не
назначал, все разумелось само собой. Близость к кня¬
зю, даже самая тесная, еще не давала права каждому
поступать по своей воле. Даже тот, кто при-жизни со¬
провождал князя в поездках к сёгуну в столицу Эдо,
даже тот, кто делил с ним бивачный быт в дни сраже¬
ний, нуждался в особом дозволении, чтобы сопутство¬
вать ему на гору Сидэ и по реке Сандзу. Смерть без
дозволения приравнивалась к собачьей смерти.Для воина главное — честь, собачья же смерть че¬
сти не приносит. Погибнуть на поле брани, сражаясь с
врагом, почетно; но опередить других на смертном пу¬
ти, не имея на то дозволения, — это. в заслугу не ста¬
вится. Та же собачья смерть, что и самоубийство без
дозволения. Лишь в случае особой близости к князю
может предполагаться как бы невысказанное дозволе¬
ние.156
Возьмем учение Махаяна ,4. Оно возникло уже йос-
ле того, как Будда погрузился в нирвану, то есть ро¬
дилось без прямого , одобрения Будды. Но тот, кому
ведомо прошедшее, настоящее и будущее, должен был
предвидеть и возможность подобного учения. Поэтому
можно считать, что проповедь Махаяна возвещена -са¬
мими златыми устами.Как же получали дозволение на самоубийсто? На¬
глядное представление об этом может дать история
Найто Тёдзюро Мотодзуку. Тёдзюро прислуживал Та¬
датоси в его кабинете. Он пользовался особым распо¬
ложением князя и во время его болезни неотлучно
находился у постели больного.Когда Тадатоси понял, что больше не встанет, он
повелел:—	Тёдзюро, приближается конец, повесь-ка у меня
в изголовье изречение: ,,Двух не дано“ 15, что начерта¬
но крупными знаками.Семнадцатого марта состояние Тадатоси резко
ухудшилось, и он повторил:—	Принеси же тот свиток.Тёдзюро повиновался. Тадатоси посмотрел на сви¬
ток и в раздумье закрыл глаза. Через некоторое время
сказал:—	Ноги у меня отяжелели.Тёдзюро осторожно завернул подол спального хала¬
та и стал делать массаж, не опуская глаз с лица князя:—	У Тёдзюро есть почтительная просьба.—■ В чем дело?—	Болезнь причиняет вам тяжкие страдания, но
боги милостивы, лекарство поможет, всей душой мо¬
люсь за ваше скорейшее выздоровление. Но пути судь¬
бы неисповедимы, и, если все-таки это случится, позволь¬
те Тёдзюро уйти вместе с вами.— Тёдзюро порывисто
схватил ноги Тадатоси и прижался к ним лбом. Его глаза
были полны слез.—	С какой стати? — Тадатоси отвернулся от Тёд¬
зюро.—	О, не извольте так говорить! — Тёдзюро вновь
прикоснулся к ногам Тадатоси.—	С какой стати? — повторил Тадатоси, не поворачи¬
вая головы.Кто-то из присутствующих сказал:157
—	Нескромно это в твои-to Лета, йостеснялся бы.Тёдзюро в тот год минуло семнадцать. Горло у негоперехватило от волнения, он только и вымолвил:—	Ну, пожалуйста! — И в третий раз прижался ли¬
цом к ногам господина,—	Какой ты неотвязчивый! — сказал Тадатоси.
В голосе его слышалась строгость, но слова сопровож¬
дались кивком согласия.—	О! — вырвалось у Тёдзюро; не отпуская ног гос¬
подина, он уткнулся лицом в его постель и замер.Тёдзюро впал в то расслабленное состояние, какое
бывает, когда самое страшное позади и человек уже
достиг цели. Он ощутил полное успокоение, не чувст¬
вовал и не замечал ничего, даже собственных слез,
орошавших циновки бинго 16.По молодости лет Тёдзюро не имел военных заслуг.
Но Тадатоси к нему благоволил и держал возле себя.
Бывало, Тёдзюро под винными парами допускал оп¬
лошность, которая другому не простилась бы, но Тада¬
тоси только смеялся и говорил:—	Это не Тёдзюро, это грешит сакэ.И Тёдзюро горел желанием загладить свои прома¬
хи, отплатить за доброе к себе отношение. С тех пор
как здоровье Тадатоси стало ухудшаться, он твердо
знал, что для него, обласканного милостями, нет иного
пути, кроме самоубийства.Если бы кто-нибудь заглянул поглубже в его душу,
то наряду с желанием умереть обнаружил бы и созна¬
ние того, что окружающие сочтут это его долгом.
И внутренние побуждения, и людское мнение равным
образом предписывали одно — умереть. В его положе¬
нии остаться жить значило бы покрыть себя страшным
позором. Малодушные мысли посещали Тёдзюро, но
страха смерти в нем не было. Все его существо было
охвачено стремлением добиться у князя разрешения на
самоубийство, несмотря ни на что.Тёдзюро почувствовал вдруг, что ноги господина,
которые он не выпускал из рук, как будто ожили, за¬
шевелились. Только тогда он опомнился и с мыслью:
«Болят, наверное» — снова принялся легонько их ра¬
стирать. Теперь он подумал о старой матери и о жене.
Как близкие ушедшего вслед за господином, они полу¬
чат от главного дома вознаграждение. Он может уме¬158
реть спокойно, зная, что семья обеспечена. От этих дум
лицо Тёдзюро просветлело.Утром семнадцатого апреля Тёдзюро привел в по¬
рядок свое платье и вышел к матери. Во время этой
прощальной встречи он впервые сообщил ей о своем
намерении. Мать не проявила ни малейшего волнения.
Она знала, что сегодня ее сын совершит обряд хараки¬
ри, хотя они не говорили об этом, и, вероятно, пришла
бы в смятение, если бы он сказал, что останется жить.
Мать позвала с кухни невестку, совсем недавно посе¬
лившуюся в их доме, и спросила, все ли готово.Невестка тотчас принесла заранее припасенные ча¬
ши. Как и мать, она знала: сегодня муж совершит ха¬
ракири — и по этому случаю сделала прическу, надела
лучшее кимоно. Лица матери и жены были торжест¬
венными, серьезными, лишь по припухшим глазам мо¬
лодой женщины можно было догадываться о слезах,
пролитых на кухне.Когда принесли чашу, Тёдзюро позвал младшего
брата, Сахэйдзи. Все четверо, передавая чашу друг
другу, молча выпили. После первого круга мать ска¬
зала:—	Тёдзюро, сегодня твое любимое сакэ. Может
быть, выпьешь еще немного?—	Конечно, — с улыбкой ответил Тёдзюро и налил
себе. Потом сказал: — Очень вкусное сакэ. Сегодня я
опьянел сильнее обычного/ видно, за последние дни
немного устал. Извините, я пойду прилягу. — С. этими
словами Тёдзюро встал, прошел к себе, лег посреди
комнаты и тут же заснул.Жена последовала за ним, подложила подушку ему
под голову; Тёдзюро невнятно пробормотал что-то, пе¬
ревернулся и продолжал спать. Жена смотрела на не¬
го, не отрывая глаз, потом спохватилась: плакать нель¬
зя! — и поспешно вышла.Дом затих. Слуги и служанки, так же как мать и
жена, знали о решении хозяина. Ни в кухне, ни в ко¬
нюшне — нигде не слышно было оживленных голосов.
Мать находилась в своей комнате, невестка — в
своей, младший брат — в своей, каждый думал свою
думу.Хозяин крепко спал в гостиной. Над раздвинутым
настежь окном сушилась на карнизе пахучая травка159
даваллия. Время от времени, словно спохватившись,
позвякивал на ветру колокольчик. На земле — колода
для воды, высокий камень с выдолбленной верхушкой,
а на нем — опрокинутый ковш; стрекоза присела на
длинную рукоятку ковша, приспустила крылышки и
замерла.Миновал полдень. Прислуге дано было распоряже¬
ние готовить обед, но разрешит ли свекровь обедать?
Не зная, как быть, невестка не решалась задавать воп¬
росы. Может быть, никому, кроме нее, и в голову не
придет вспоминать в такое время про еду?Тут пришел Сэки Сёхэйдзи, которого просили быт*.»
секундантом во время харакири. Свекровь кликнули
невестку. Та молча поклонилась, справилась о здо¬
ровье гостя.—	Тёдзюро прилег отдохнуть, но уже пора, вот и
господин Сэки пожаловал. Может быть, ты его разбу¬
дишь? — сказала свекровь.—	Да, да, конечно. Особенно задерживаться нель¬
зя,—ответила невестка и пошла будить мужа.Как и в тот раз, когда подавала подушку, она смот¬
рела на его лицо, не отрывая глаз. Она знала, что
пришла возвестить мужу его -смертный час, и ей было
нелегко. Тёдзюро крепко спал^ Он лежал спиной к ок¬
ну, лицом к двери, по-видимому из-за яркого дневного
света, который лился из сада.—	ПослушайГ—позвала его жена. Тёдзюро не ше¬
вельнулся. Она подошла, положила руку ему на плечо.—	А? — произнес Тёдзюро, открыл глаза, потянулся
и вскочил.на ноги.—	Ты сладко спишь, но пора вставать", матушка
велела тебя разбудить, к тому же пожаловал господин
Сэки.—	Да? Уже полдень? Ну и заспался же я. Прилег
на минутку, да, видно, разморило меня сакэ и уста¬
лость. Теперь чувствую себя отлично. Съем-ка я, пожа¬
луй, тядзукэ 18 да начну потихоньку собираться в храм
Хигасикоин. Скажи матери.Воин, -когда настает его час, много не ест. Но и на
пустой желудок к важному делу не приступают. Тёдзю¬
ро встал бодрым и свежим. Был уже полдень, значит,
самое время подкрепиться. Как в обычные дни, семья
села з& стол в полном составе,т
После обеда Тёдзюро спокойно собрался и вместе с
Сэки отправился к фамильному храму Хигасикоин со¬
вершать обряд харакири.Разрешение на самоубийство получили, включая
Тёдзюр'о, восемнадцать человек. Многим обязанные
Тадатоси, они подобно Тёдзюро, молили о разрешении
умереть. Каждому из этих самураев Тадатоси доверял,
в душе он был бы рад сохранить их как опору своему
сыну Мицухиса. К тому же он считал жестоким позво¬
лить им умереть вместе с собою. Но один за другим
они просили: «Разреши» — и он вынужден был давать
разрешение.Тадатоси верил в готовность всех близких ему по¬
жертвовать жизнью. Он знал, что самоубийство их не
страшит. Тревожило другое: что станется с ними, если
не позволить им умереть? Никто во всем клане не за¬
хочет иметь с ними дело, ибо раз они не умерли, когда
должны были умереть, значит, проявили неблагодар¬
ность и малодушие. Всегда найдутся такие, что окажут:
знай покойный господин, какие это мелкие душонки, не
держал бы их при себе. Как горько им будет слышать
это, пожалуй, даже невыносимо! Обуреваемый такими
мыслями, Тадатоси преодолевал себя и говорил: «Раз¬
решаю».Когда число вассалов, получивших позволение на
самоубийство, достигло восемнадцати, Тадатоси, чело¬
век бывалый, неплохо знавший мирские нравы, заду¬
мался. На смертном одре он размышлял о>б уходе из
жизни — своем и восемнадцати самураев1.Все, что родилось, должно умереть. Старое дерево
засыхает, рядом поднимается # зеленеет молодое. Юно¬
шам, окружающим его сына Мицухиса, в сущности, не
нужны те, которые служили ему. Пожалуй, они были бы
даже помехой. Хотелось бы, конечно, оставить их жить,
служить Мицухиса, как служили они ему, Тадатоси. Но
для Мицухиса выросли новые люди, которые с нетер¬
пением ждут возможности отличиться. У тех, кто слу¬
жил ему и получал в свое время разные должности,
наверняка хватает недоброжелателей. Завидовали им,
во всяком случае, многие. Поэтому оставлять их жить
после себя не такое уж мудрое решение. Дать им воз¬
можность умереть — это, пожалуй, большее благодея¬
ние. Эта мысль успокоила Тадатоси.II Зак. 4! Г161
Вот имена тех, кто получил разрешение на само¬
убийство: Тэрамото Яэмон Наоцугу, Оцука Кихэй Та-
нэцугу, Найто Тёдзюро Мотоцугу, Ота Сёдзюро Маса-
нобу, Харада Дзюдзиро Юкинао, Мунаката Кахзй Ка-
гэсада, Мунаката Китидаю Кагэёси, Хаситани Итидзо
Сигэцугу, Ихара Дзюсабуро Ёсимаса, Танака Итоку,
Хондзё Кискэ Сигэмаса, Ито Тасаэмон Масатака,- Уда
Инаба Мунэясу, Нода Кихэй Сигэцуна, Цусаки Госкэ
Нагасуэ, Кобаяси Ринъэмон Юкихидэ, Хаяси Есаэмон
Масасада, Миянага Сёсаэмон Мунэскэ.Тэрамото—это Тэрамото Таро, чьи предки жили*
при буддийском храме провинции Овари. Сын Таро по
имени Найдзэнносё служил в доме Имагава. Сын Найд-
зэнносё прозывался Сахэй, сын Сахэй прозывался Уэ-
монноскэ, сын Уэмонноскэ прозывался Ёдзаэмоном.Ёдзаэмон, находясь при Като Есиаки, отличился во
времена покорения Кореи. Сын Едзаэмона, Ясаэмон,
выступал под началом Гото Мотоцугу при осаде Осак¬
ского замка ,9. После того как он попал на службу в
дом Хосокава, он стал получать тысячу коку и коман¬
довать отрядом в пятьдесят ружей20. Двадцать девятого
апреля совершил харакири в храме Анъёдзи. Возраст:
пятьдесят три года. Секундантом был Фудзимото Идза*
эмон.Оцука служил на должности ёкомэяку и получал сто
пятьдесят коку. Совершил харакири двадцать шестого
апреля. Секундант — Исэда Ясаэмон.О Найто рассказано выше.Ста —тот, чей дед Дэндзаэмон служил у Като
Киёмаса. Когда Тадахиро лишился владений, Дэндзаэ¬
мон и его сын Гэндзаэмон остались без места. Сёдзюро
был вторым сыном Гэндзаэмона, исполнял должность
оруженосца и имел доход в сто пятьдесят KOiKy. Он пер¬
вый .покончил с собой семнадцатого марта в храме Касу-
га. Возраст— восемнадцать лет. Секундант — Модзи
Гэм'бэй.Харада имел доход в сто пятьдесят коку, служил
при особе даймё, совершил харакири двадцать шестого
апреля. Секундант — Камата Гэндаю.Мунаката Кахэй и его брат Китидаю были потомка¬
ми тюнагона Мунаката Удзисада. Они служили прй
Сэйбэй Ка-гэнобу, и старший и младший имели по две¬
сти коку дохода. Старший брат совершил харакири162
второго мая в Рютеин, младший — в Рэнсёдзи. У стар¬
шего секундантом был Таката Дзюбэй, у младшего —
Мураками Итинэмон.Хаситани происходил из провинции Идзумо и при¬
надлежал к ветви Амако21. Тадатоси взял его к себе на
службу четырнадцатилетним мальчиком. Получал он
сто коку и служил при самом господине. В его обязан¬
ности входило пробовать, не отравлена ли еда. Когда
Тадатоси совсем ослабел от болезни, Хаситани был удо¬
стоен чести держать его голову на своих коленях. Хаси¬
тани совершил харакири двадцать шестого апреля в
храме Сэйгандзи. В тот момент, когда он приготовился
умереть, из замка донеслись слабые удары гонга. Обра¬
тившись к одному из вассалов, Хаситани попросил:—	Пойди узнай, который час.Вассал вернулся и сказал:—	Слышал последние четыре удара, но сколько их
было всего — сказать не могу.Хаситани и все, кто был рядом, расхохотались. Ха¬
ситани сказал:—	Здорово, же ты меня рассмешил напоследок, —
после чего отдал слуге свое хаори и вспорол себе живот.
Секундантом был Бсимура Дзиндаю.Ихара получал содержание на троих и имел доход в
десять коку. Совершить харакири ему помогал Хаяси Са-
бэй, вассал Абэ Яитиэмона.Танака — потомок того Окику, что оставил миру
«Сказание Окику». Он был близок к Тадатоси еще с
той поры, когда оба обучались в монастыре Атагосан.
Тадатоси намеревался тогда постричься в монахи, а
Танака потихоньку его отговаривал. В дальнейшем он
служил у Тадатоси за жалованье в двести коку. Он был
искусен по части вычислений. Состарившись, Танака
получил право сидеть в присутствии господина, не сни¬
мая головного убора. Его просьба о разрешении на
самоубийство была отклонена. Тогда восемнадцатого
июля он вонзил в себя короткий меч и так отправился
бить челом, после чего получил дозволение. Секундан¬
там был Като Я'судаю.Хондзё происходил из провинции Танго. Случилось
так, что он оказался не у дел и его нанял Хондзё Кюэ-
мон, служивший у князя Сансай. После подавления
мятежников в Накацу ему было назначено' содержание11*163
на пятерых и дарован надел в пятнадцать коку. С этого
времени он принял фамилию Хондзё. Совершил хараки¬
ри двадцать шестого апреля.Ито — .самурай, служил при кухне. Покончил с со¬
бой двадцать шестого апреля, секундантом был Кава-
кита Хатискэ.Уда — бродячий самурай из рода Отомо. У Тадатоси
получал сто коку. Совершил харакири двадцать седь¬
мого апреля в собственном доме. Возраст — шестьдесят
четыре года. Секундантом был Табара Камэй, вассал
Мацу но Укё.Иода — сын знатного самурая Нода Мино из рода
Амако, служил за жалованье22. Совершил харакири
двадцать шестого апреля в храме Гэнкакудзи. Помогал
ему Эра Ханъэмон.О Цусаки пойдет речь особо.Кобаяси получал содержание на двоих и имел доход
в десять коку. При харакири секундантом был Такано
Канъэмон.Хаяси — сын крестьянина из деревни Симодамура
уезда Нанго. Тадатоси -положил ему жалованье на деся¬
терых и доход в пятьдесят* коку. Служил он в усадьбе
Ханабатакэ садовником. Харакири совершил двадцать
шестого апреля в храме Буцугэндзи. Помогал ему Нака-
мицу Ханскэ.Миянага получал содержание на двоих и имел доход
десять коку. Он самый первый лопросил дозволения на
самоубийство. Совершил харакири двадцать шестого
апреля в Дзёсёдзи. Секундантом был Бсимура Каэмон.Одних похоронили в тех храмах, к которым они
были приписаны; других —в горах, рядом с усыпаль¬
ницей князя за воротами Кораймон.	'Из тех, что покончили с собою, довольно многие
состояли на жалованье. Среди них примечательна фигу¬
ра Цусаки Госкэ; его участь заслуживает особого вни¬
мания. Госкэ был псарем у Тадатоси, он получал содер¬
жание на двоих и жалованье шесть коку. Неизменный
спутник Тадатоси на соколиной охоте, он очень полю¬
бился князю. По его настоятельной просьбе князь дал
ему дозволение на самоубийство. Самураи более высо¬
кого ранга говорили:—	Есть люди, получавшие побольше твоего и имев¬
шие заслуги, ты же всего лишь псарь. Тебе оказанаШ
большая честь, -князь уважил твою просьбу. Разрешение
дано, и ты ©праве его использовать, но можешь и не
умирать, а послужить молодому господину.Госкэ не стал их слушать. Седьмого мая он взял
собаку, с которой никогда не расставался, и направился
в храм Кориндзи в Оимаваситахата. Жена проводила
его до ворот и сказала:—	Ты мужчина не хуже других, так не осрамись же
перед теми, кто выше рангом.Семья Цусаки была приписана к храму Осэйин, но
идти в этот храм высшего разряда, он постеснялся. Ме¬
стом своей смерти он избрал Кориндзи. Когда Госкэ
подошел к кладбищу, там его уже ожидал Мацуно Нуи-
ноокэ, которого он просил быть секундантом. Госкэ
сбросил с плеч травянистого цвета котомку, достал из
нее коробочку и открыл крышку: там лежало два ри¬
совых колобка. Госкэ положил их перед собакой; соба¬
ка смотрела на него, виляла хвостом, но колобков не
трогала. Госкэ обратился к ней, словно к человеку:—	Тебе, животному, возможно, и невдомек, но дело
в том, что князь, наш бывший хозяин, скончался. Все
знатные самураи, жившие его милостью, сегодня совер¬
шают харакири, чтобы последовать 'за ним. Я человек
маленький, но был обласкан князем и обязан ему не
меньше, чем знатные люди. Вот я и решил умереть. Пос¬
ле моей смерти ты превратишься в бродячего пса, и
думать об этом мне горько. Соколы князя покончили
счеты с жизнью в колодце храма Сюунъин. А что будет
с тобой? Хочешь, умрем вместе? Если ты предпочитаешь
жить бродячим псом, съешь эти рисовые колобки; если
согласен на смерть — не. прикасайся.Произнеся эту речь, Госкэ наблюдал за собакой. Та
смотрела ему прямо в глаза и колобков не трогала.—	Значит, выбираешь смерть, — заключил Госкэ.
Собака тявкнула, вильнула хвостом. — Тогда умри! —С этими словами Госкэ приподнял ее и зарубил единым
взмахом меча.Тело собаки Госкэ положил возле себя. Затем достал
из-за пазухи исписанный листок бумаги, расправил его
на земле и придавил сверху камнем. Однажды на поз- ч
тическом турнире в чьей-то усадьбе Госкэ видел нечто
подобное и теперь на сложенном вдвое листке заготовил
стихи собственного сочинения: «Знатные воины' мне165
говорили: ты можешь остаться. Но Госкэ таков, что его
не заставишь остаться!». Подписываться он не стал, в
стихах уже сказано «Госкэ», зачем же второй раз писать
имя? Все сделано по обычаям старины, кажется, ника¬
ких упущений. После этого Госкэ принял, как полагает¬
ся, сидячую позу, обнажил живот п сказал:—	Мацуно-сан, прошу!Госкэ приставил к животу короткий меч, обагрен¬
ный кровью собаки, и громко произнес:—	Где-то сейчас сокольничие? Не отстанет же от них
и псарь! — Рассмеялся и крест-накрест вспорол живот.
Стоявший за спиной Мацуно отрубил ему голову.Невысокого звания был Госкэ, он умер вслед за госпо¬
дином, и поэтому семье полагалось пособие. Его един¬
ственный сын с малых лет находился в монастыре.
Новый дом, участок, содержание на пять душ—все
получила вдова, которая прожила до тридцать третьих
•поминок Тадатоси. Племянник Госкэ, тоже по имени
Госкэ, продолжил его дело; и более поздние потомки
также служили в свите.Кроме восемнадцати человек, получивших от Тада¬
тоси разрешение на самоубийство, был еще некто по
имени Абэ Яитиэ-мон Митинобу. Принадлежал он к роду
Акаси, в детстве прозывался Иноскэ. При особе Тадато¬
си служил давно и дослужился до такого ранга, что
получал уже более тысячи ста коку. Из его пятерых
сыновей трое получили по собственному наделу и по
двести коку дохода — за воинскую доблесть, проявлен¬
ную при Симабара.Яитиэмон считал своим долгом умереть вслед за
господином. Каждый раз, как выпадала его очередь
дежурить у Тадатоси, он просил:—	Разреши умереть.Тадатоси же согласия не давал. Просьба повторя¬
лась, но ответ оставался неизменным:—	Намерение твое благородно, но лучше живи и
служи Мицухиса.С тем, что предлагал Яитиэмон, Тадатоси не согла¬
шался и раньше, когда того еще звали Иноскэ и исполь¬
зовали для мелких поручений. Стоило Иноскэ сказать:’
«Сейчас подам вам обед», как он отвечал: «Пока не106
проголодался». Другому же слуге говорил: «Ладно, по¬
давай». Что-то в Яитиэмоне раздражало Тадатоси. Он
чувствовал это каждый раз, как им приходилось стал¬
киваться, но назвать определенную причину своего
недовольства Тадатоси не мог.Усердие этого вассала было выше всяких похвал.
Он не давал ни малейшего повода для гнева. То, о чем
другому надо было напоминать, Яитиэмон делал без
всякого напоминания. Любое дело исполнял безукориз¬
ненно, а неудовольствия словно и не замечал.Немного погодя Тадатоси понял, что Яитиэмон
слишком высокомерен, и неприязнь к нему возросла еще
более. Но как человек рассудительный, Тадатоси все
же старался отдать себе отчет в причинах этой неприяз¬
ни и пришел к выводу, что сам развивал высокомерие в
своем вассале. Он старался преодолевать недоброе чув¬
ство к Яитиэмону, но шли годы, а оно не проходило.И у высоких особ бывают авои симпатии и антипа¬
тии. Доискаться причин, почему тот или иной человек
неприятен, не всегда возможно. Бесспорно, и в самом
Яитиэмоне было нечто отталкивающее от него людей.
Товарищи его чурались. В нем уважали храброго воина,
но сойтись с ним поближе особенно не стремились. Если
у кого и возникало к нему дружеское чувство, то нена¬
долго и вскоре сменялось отчуждением. Еще в ту пору,
когда он прозывался Иноскз и носил челку23, бывало,
старшие обратятся к нему, попросят что-нибудь сделать.
Он исполнит просьбу, но не преминет заметить:—	Времени для себя у Абэ не остается.Нечего удивляться, что Тадатоси так и не смог по¬
бороть в себе неприязнь к Яитиэмону и не дал ему раз¬
решения на самоубийство.Незадолго перед тем, как Тадатоси умереть, Янтиэ-
мои сказал ему, глядя в глаза:—	Никогда ни о чем я не просил, это моя единст¬
венная просьба за всю жизнь.Тадатоси ответил, столь же прямо глядя в глаза:—	Нет. Послужи, пожалуйста, Мицухиса.Яитиэмон мучительно выбирал решение. В его поло- -женин остаться жить, не последовав за господином,
значило окончательно пасть в глазах сородичей. Оста¬
валось два выхода: либо совершить бесславное хараки¬
ри, либо покинуть пределы Кумамото и вести бродяж¬167
ническую жизнь... «Ладно. Надо оставаться самим со¬
бой. Самурай не наложница. Не пришелся по вкусу
господину — должен сам определить себе место в жиз¬
ни». Разные мысли обуревали его, но служба шла своим
чередом.Тем временем наступил тот день, когда восемнад¬
цать человек покончили с собой. О них говорил весь
клан Кумамото. Кто что изрек перед смертью, кто как
держался,— только об этом и толковали. Яитиэмон и в
прежние времена мало общался с людьми, с этого же
дня стало и вовсе невозможно появляться среди саму¬
раев. Он чувствовал, что сородичи стараются его не за¬
мечать, ощущал на себе их украдкой брошенные
взгляды.Выдержать все это было нелегко. Ведь он остался
жить не по своей воле. «Что бы ни думали обо мне, кто
может сказать, что я боюсь смерти? Я готов расстаться
с жизнью в любую минуту». Уверенность в этом помо¬
гала ему с поднятой головой входить в самурайское
собрание и с поднятой головой его покидать,Через два-три дня до ушей Яитиэмона дошел непри¬
ятный слушок. Кто его пустил — неизвестно, только
сказано, было так:—	Абэ, кажется, рад, что остался в живых. Мог бы
и без разрешения совершить харакири, да, видно, жи¬
вот у него не как у всех людей. Взял бы, что ли, тыкву
да и разрезал, помазавши маслом24.Это возмутило Абэ до глубины души. Раз уж по¬
шли судачить, удержу не будет. Пусть себе болтают,
только Яитиэмон не такой человек, чтобы цепляться за
жизнь; он смажет маслом тыкву и сделает харакири.В тот же день, покинув самурайское собрание, Яити¬
эмон послал нарочного за теми сыновьями, которые
жили в усадьбе Ямадзаки. Сам тем временем снял пе¬
регородку, разделявшую жилые и гостиные покои, по¬
звал троих сыновей: первого — Гомбэй, второго — Яго¬
хэй и пятого — Ситинадзё, все расселись по старшинст¬
ву и стали ждать.Гомбэй в детстве прозывался Кандзюро, за заслуги
при Симабара он получил земельный надел в двести ко¬
ку. Юноша был бравый, под стать отцу. Он только и
спросил:—	Разрешение получено?т
—	Нет, — ответил отец. Больше они не сказали друг
другу ничего. Слова были излишни.Наконец в воротах показались два бумажных фона¬
рика.	,Почти одновременно в дом вошли двое: Итидаю —
третий сын и Годаю — четвертый. Сняв обувь, они во¬
шли в гостиную. Дожди начались на другой день после
тюина 25, с тех пор майское небо было беспросветно.Сёдзи26 были раздвинуты настежь, но духота не про¬
ходила. Пламя свечи дрожало, несмотря на безветрие.
Одинокий светлячок прорезал темноту сада.Хозяин дома оглядел всех собравшихся и сказал:—	Спасибо, что пришли, несмотря на поздний час. *
Вы, конечно, слышали: на нашу семью грязно клевещут.
Говорят, Яитиэмон боится вспороть себе живот, так
пусть разрежет хотя бы тыкву. Что ж, придется это сде¬
лать. Прошу вас при сем присутствовать.Итидаю и Годаю уже жили своими домами, за рат¬
ные подвиги в Симабара им были пожалованы собствен¬
ные наделы в двести коку. Итидаю, кроме того, давно
состоял в свите молодого господина. Ему могли завидо¬
вать те, чье положение пошатнулось при смене правите¬
ля. Подавшись вперед, он произнес:—	Да, болтают разное. Говорят, что по воле преж¬
него даймё Яитиэмон остался на -своем посту; что это
редкое везение, когда удается служить одновременно и
отцу и сыновьям! Конечно, за этими словами скрывает¬
ся издевка.Яитиэмон рассмеялся.—	Очень возможно. А ты не водись с болванами, ко¬
торые не видят дальше своего носа. Я умру, как мне и
полагается. Но и после моей смерти найдутся такие, что
будут вас презирать, как сыновей того, кто не удосто¬
ился разрешения на харакири. Вы мои дети и потому
разделяете мой удел. Позор покрыл всех нас, тем более
сплоченно мы должны держаться. Вы братья и будьте
всегда единодушны. Ну, а теперь смотрите внимательно,
как я вспорю тыкву. — И в присутствии сыновей-Яитиэ-
мон совершил харакири и сам же перерезал себе горло.Пятеро сыновей, не осознавшие поначалу замысел
отца, почувствовали горе, но вместе с тем и облегче¬
ние — словно упала с плеч тяжелая ноша.—	Отец завещал нам, братьям, сохранять единст-169
во, — обратился к старшему брату Ягохэй. — Ни один
из нас, я думаю, не усомнился в этом. Я не отличился в
Симабара, не получил земельного надела, поэтому рас¬
считываю на твое покровительство, старший брат. При
любых обстоятельствах я буду твоим верным солдатом,
можешь на меня положиться.Гомбэй сложил руки на груди и ответил с торжест¬
венным выражением лица:—	Знаю. Мои владения — твои владения, хотя, что
будет с нами дальше, — никто не ведает.—	Пути судьбы неисповедимы, — сказал четвертый
брат, Годаю. — Найдутся такие, что скажут: харакири
по собственной воле и разрешенное самоубийство — ве¬
щи разные.—	Ясно одно: как бы ни повернулись события,—
сказал третий брат, Итидаю, и при этом посмотрел на
Гомбэй, — мы, братья, должны держаться друг за друга.—	Да, — отчужденно произнес. Гомбэй. В душе он
тревожился за братьев, но не такой он был человек, что¬
бы говорить об этом. Он привык все решать и делать
самостоятельно. Советоваться не в его натуре. Угохэй
и Итидаю хорошо это знали-—	Если все мы, братья, будем заодно, никто не по¬
смеет плохо говорить об отце,-- сказал младший, Сити-
нодзё, еще носивший челку. В его мальчишеском голосе
звучала твердая вера, мрак будущего как будто осве¬
тился надеждой.Гомбэй встал и распорядился:—	Ладно. Скажи матери и всем женщинам, чтобы
шли прощаться с отцом.Мицухиса вступил в права наследника, ему был дан
ранг дзюсиигэ и должность генерал-губернатора Хидзэ-
на. Его вассалы получили кто землю, кто прибавку жа-‘
лованья, кто повышение в должности. Были среди них
и родственники восемнадцати покончивших с собой са¬
мураев. Старшие сыновья унаследовали должности от¬
цов. Если в семье был старший сын, он считался преем¬
ником отца независимо от возраста. Вдовам и преста¬
релым родителям полагалась пенсия. От имени князя
им жаловали усадьбы, выдавали деньги на поминки.
Никто не проявлял к ним зависти, потэму что все они170
'были членами семей, близких к покойному даймё: гла¬
вы этих семей стали спутниками даймё на смертном
пути.К наследникам же Яитиэмона было совсем иное от¬
ношение. Гомбэй, хотя и был старшим сыном, не смог
унаследовать отцовское имение. Поместье Яитиэмона
размером в тысячу пятьсот коку было поделено между
всеми его сыновьями, и, хотя владение семьи оставалось
по общей величине прежним, положение Гомбэй как на¬
следника дома было подорвано. По существу его влия¬
ние сошло на нет. Братья получили по наделу, но если
раньше они могли рассчитывать на покровительство
главного дома семьи, как на укрытие под большим де¬
ревом, то теперь все переменилось. Братьев, как бы
облагодетельствовали, но вместе с тем лишили опоры.Политика — дело хитрое. Остеречься ошибок вовре¬
мя не поможет никто, а когда выйдет худо — ищут ви¬
новатых. Некий Хаяси Гэки служил в должности омэцу¬
кэ27, он умел угодить господину и находился при нем
неотлучно. Ловкий служака вошел в доверие к наследни¬
ку еще в ту пору, когда тот был ребенком и внимал его
сказкам. Гэки, человек не слишком большого ума, не
считал возможным ставить Абэ Яитиэмона, совершивше¬
го харакири без разрешения покойного даймё; в один
ряд с восемнадцатью самураями. Он*то и внес предло¬
жение раздробить поместье семьи Абэ.Мицухиса же не то чтобы был плохой правитель, но
ему недоставало опыта. Он принял совет Гэки, не раз¬
мышляя, тем более что ни Яитиэмон, ни старший сын
Гомбэй к его свите не принадлежали, и воспользовался
случаем, чтобы сделать прибавку Итидаю, который слу¬
жил непосредственно у него.Яитиэмон принадлежал к свите прежнего даймё, но
умер не так, как остальные восемнадцать вассалов, и
на имя его легла тень. Он все же совершил харакири, но
бесчестие, однажды запятнавшее человека, смывается
не так-то легко.Яитиэмона никто не славил. Молодой господин, прав¬
да, разрешил похоронить его останки у могилы даймё.
Если бы и к наследству его отнеслись с должным ува¬
жением, честь семьи Абэ была бы восстановлена и пре¬
данность ее господину не знала бы границ. Но теперь
всем стало ясно, что семейство Абэ в опале. Положение171
Гомбэй п его братьев было незавидным, их начали сто¬
рониться.Приближалось семнадцатое марта 19-го года^ Канъэй,
первая годовщина со дня смерти прежнего даймё. Еще
не успели построить храм Мегэдзи на месте его упокое¬
ния. Поставили только часовню, и в ней — табличку с
посмертным именем «Мёгэин-дэн».Поминальная церемония была поручена бонзе Кёсюд-
за. Для поминовения прибыл из Киото высокочтимый на¬
стоятель храма Дайтокудзи, что в районе Мурасакино.
Как видно, поминки предполагались пышные. Во всяком
случае, подготовка в замке Кумамото шла полным хо¬
дом уже месяц.Наконец назначенный день наступил. Погода стояла
ясная, солнечная. Над могилой буйно расцвело вишне¬
вое дерево. Часовню Коёин огородили и поста-*	вили часовых. Прибыл князь и первым воскурил благо¬
вония — сначала перед поминальной табличкой отца,
потом у табличек покончивших с собой самураев. Затем
к возжиганию курительных палочек допустили родню,
ушедших. Состоялось пожалование парадной одежды с
гербами и повседневной одежды. Все, начиная с ранга
умамавари, получили платье с длинными рукавами, но¬
сильщики — платье с короткими рукавами, самураи са¬
мого низшего ранга — небольшие денежные суммы.Церемония благополучно подходила к концу, как
вдруг случилось непредвиденное. Когда настал черед
Абэ Гомбэй, он подошел к поминальной табличке по¬
койного даймё, зажег курительную палочку и хотел
отойти. *Но вдруг выхватил нож из вакидзаси28, отре¬
зал свою самурайскую косу и положил ее перед таб¬
личкой.Присутствующие остолбенели. Гомбэй же как ни в
чем не бывало пошел прочь. Кто-то наконец опомнился
и закричал:—	Абэ-доно, ттостойте!Его догнали и отвели в служебное помещение. На
все вопросы он отвечал примерно так:—	Возможно, вы сочтете меня смутьяном, но я не
собирался сеять смуту. Отец мой. Яитиэмон, всю жизнь
служил даймё верой -и правдой. Умер он, действительно,
без дозволения покойного, но отнеслись к нему так же,
как к тем, кто получил разрешение умереть. Как член172
его семьи, я прежде других получил возможность воску¬
рить благовония у поминальной таблички даймё. Но
владение наше раздроблено, поделено между братьями,
и теперь мне уже не'занять того положения, какое было
у отца. Я опозорен перед всеми — перед покойным дай¬
мё, нынешним господином, собственным отцом, перед
своей семьей и сослуживцами. Сегодня, когда я пришел
зажечь курительные палочки у таблички даймё, я осо¬
бенно остро почувствовал, как низко я* пал, и потому ре¬
шил сложить с себя звание самурая. Конечно, это мо¬
жет показаться дерзким поступком. Но, повторяю, я не
хотел, сеять смуту.Мицухиса пришел в ярость. В ответах Гомбэй ему
послышался упрек, к тому же он пожалел, что последо¬
вал совету Гэки. Двадцатичетырехлетний повелитель
был вспыльчив и не умел еще владеть собой. В нем не
было великодушия, умения прощать. А посему он при¬
казал задержать Гомбэй.Когда Ягохэй и остальные братья узнали об этом,
они затворились в своей усадьбе и стали: ждать даль¬
нейших вестей. Вечером же, посоветовавшись, они реши¬
ли обратиться к почтенному настоятелю, который при¬
ехал на поминки покойного даймё.Итидаю отправился в отведенные бонзе покои, пове¬
дал о своем горе и просил заступиться за Гомбэй. Бон¬
за внимательно выслушал его и сказал:—	Судьба вашей семьи вызывает сочувствие, но
осуждать поиказ даймё мне не подобает. Однако, если
господину Гомбэй будет угрожать смерть, я попрошу о
снисхождении. Мое заступничество, вероятно, будет
уместным, поскольку господин Гомбэй, лишившись сво¬
ей поически, стал подобен монаху.Итидаю вернулся домой, довольный беседой. Братья
приободрились, у них появилась надежда. Минуло не¬
сколько дней. Настоятелю пришла пора возвращаться в
Киото, При встпече с даймё он не раз порывался всту¬
питься за Абэ Гомбэй, но удобного случая не представ¬
лялось. Мицухиса понимал, что, если вынесет приговор
Гомбэй сейчас, пока настоятель еще здесь, тот может
вмешаться и отказать, почтенному бонзе будет неловко.
Поэтому он откладывал решение вопроса до отъезда
настоятеля. И тот покинул Кумамото, так и не сделав
ничего для Гомбэй,173
Как только бонза оставил пределы Кумамото, Мицу-
хиса распорядился отвезти Абэ Гомбэй в Идэнокути и
там удавить. Приговор за дерзость, проявленную у
поминальной таблички покойного даймё, и за непочти¬
тельность к нынешнему даймё был приведен в испол¬
нение.Ягохэй и другие братья собрались на совет. Конеч¬
но, Гомбэй сам полез на рожон. Но ведь их покойный
отец, Яитиэмон, был уравнен со всеми остальными по¬
кончившими с собой самураями. С Гомбэй могли бы по¬
ступить и иначе. Если бы ему приказали совершить до¬
стойное воина харакири,‘возражений не последовало бы.
Но его придушили среди бела дня, словно какого-нибудь
воришку. Это не оставляло надежд на лучшее и осталь¬
ным братьям. Даже если их не постигнет княжеская ка¬
ра, на какое уважение могут рассчитывать родственни¬
ки удавленного? Надо было держаться всем вместе.
Яитиэмон не зря завещал им это. Всей семьей единодуш¬
но решили принять бой и умереть — другого выхода не
было.Братья Абэ с женами и детьми затворились в Яма-
дзаки, усадьбе Гомбэй. Посланный на разведку доло¬
жил, что в усадьбе Ямадзаки ворота заперты и тишина,
а дома Итидаю и Годаю опустели.Был выработан план взятия усадьбы. Атаку на глав¬
ный вход поручили Такэноути Кадзума Нагамаса, имев¬
шему чин собамоногасира. В помощь ему дали двоих
когасира — Соэдзима Кухэй и Номура Сёхэй.Кадзума владел землей в тысячу сто пятьдесят коку
и. возглавлял отряд в тридцать ружей. С ним был фу-
дай 29 Отона Симатоку Уэмон. Соэдзима и Номура полу¬
чали по сто коку каждый.Атаковать усадьбу с тыла было приказано Таками
Гонъэмон Сигэмаса, он имел чин собамоногасира, до¬
ход пятьсот коку и возглавлял отряд в тридцать ружей.
В качестве помощников к нему были приставлены Хата
Дзюдаю, мэцукэ и Тиба Сакубэй — когасира. Послед¬
ний служил у Такэноути Кадзума и имел доход сто
коку.Атаку назначили на двадцать первое апреля. С ве¬
чера вокруг усадьбы Ямадзаки были установлены дозор¬
ные. В сумерках через ограду полез какой-то самурай,
и Маруяма Саннодзё, воин из дозорного отряда Сабу-174
вари Кисаэмона, его пристрелил. Других происшествий
до самого рассвета не было.Всех живших по соседству заранее предупредили,
чтобы в этот день они оставались дома, не отлучались
даже на службу, им надлежало следить, чтобы не было
пожара, и строжайше запрещалось вмешиваться в воен¬
ные действия и поддерживать связь с усадьбой Абэ.
Всех, кто оттуда выйдет, велено было убивать.Самим Абэ стало известно о штурме еще накануне.
Первым долгом они тщательно убрали каждый уголок
усадьбы, все лишнее сожгли. "Затем все до единого, включая старых и малых,
собрались на прощальный пир. Далее старики и женщи¬
ны покончили с собой, а младенцев перерезали одного
за другим. В саду выкопали большую яму и захорони¬
ли трупы. В живых остались только молодые, здоровые
мужчины. Командовали четверо: Ягохэй, Итидаю, Го-
даю, Ситинодзё. Они собрали вассалов в одно простор¬
ное помещение (все внутренние перегородки были сня¬
ты), велели им бить в большой барабан и читать сутры.
Так дождались рассвета.—	Молитесь за упокой стариков, жен и детей, —
приказали братья вассалам, рассчитывая таким образом
поддержать их боевой дух.Усадьба Ямадзаки, где оборонялось семейство Абэ,
впоследствии стала владением Сайто Канскэ. Напротив
жил Яманака Матасаэмон, слева и справа — Цукамото
Матаситиро и Хираяма Сабуро. 9Дом Цукамото был из ч-исла тех трех домов, которые
образовались в результате раздела уезда Амакуса 30 на
владения Цукамото, Амакуса и Сики. После того как
Кониси Юкинага31 покорил половину провинции Хиго,
Амакуса и Сики были стерты с лица эемли, остались
только Цукамото, которые стали служить роду Хосо-
кава.Матаситиро был дружен с семейством Абэ Яитиэмо-
на. Навещали друг друга не только хозяева, но. и их
жены, Ягохэй, второй сын Яитиэмона, мастерски владел
копьем. Матаситиро тоже имел пристрастие к этому ору¬
жию. По-приятельски они поддразнивали друг друга:—	Ты, конечно, мастак, но против меня не устоишь!—	Да уж где мне с тобой тягаться!
Узнав, что Яйтйэмону отказано в просьбе совершить
харакири, Матиситиро сочувствовал другу. Последовав¬
шее затем самоубийство Яитиэмона, поступок его на¬
следника Гомбэй в Коёин и смертная кара, наконец, обо¬
рона семьи Абэ теперь во главе с Ягохэй в усадьбе
Ямадзаки— все эти события он воспринимал как собст¬
венные беды.—	Сходила бы проведать Абэ, когда стемнеет, — ска¬
зал однажды Матасиро жене. — Они теперь у князя в
немилости, затворились в усадьбе, мужчине к ним не
пройти. Я не могу относиться к ним как к мятежникам:
ведь я знаю, как все случилось, к тому же мы старые
друзья. Тебе, женщине, проще потихоньку к ним про¬
браться. Если тебя и увидят, думаю, особой беды не
случится.Жена собрала кое-что из еды и под покровом темно¬
ты прокралась к соседям. Случись так, что ее бы схва¬
тили, она взяла бы всю вину на себя — не стала бы под¬
ставлять под удар мужа.Абэ несказанно обрадовались. Кругом, жаловались
они, весна, цветут цветы, поют птицы, а мы сидим вза¬
перти, забытые богами и людьми. Они от души благода¬
рили соседа, который не забыл их в лихие времена, и
его жену, что не побоялась наведаться к ним. Женщины
сокрушались, что некому будет прийти к ним на моги¬
лы, и просили:—	Пожалуйста, не 'забудьте, помяните нас хотя бы
разок. Дети хороводом вились вокруг жены Цукамото,
она всегда была к ним добра, и они никак не хотели ее
отпускать.Но вот наступил вечер накануне штурма усадьбы.
Цукамото Матаситиро мучительно думал, что предпри¬
нять. Семья Абэ — его друзья. Может быть, в последние
дни они и совершили какие-то ошибки, и все же он по¬
слал жену их проведать. Но вот приближается утро,
когда по приказу князя их дом возьмут приступом, са¬
мих же истребят как мятежников.Вмешиваться в эти дела запрещено приказом даймё,
надо только следить, чтобы не было пожара. Но какой
же воин в такое время усидит сложа руки? Долг — это
одно, а чувство — другое. «Я должен что-нибудь пред¬
принять»,— думал Матаситиро.Неслышными шагами oij спустился в сумеречный сад,176
подошел к бамбуковой ограде, отделявшей его ot усадь»
бы Абэ, и перерезал на ней все веревочные переплете¬
ния. Затем вернулся в дом, достал копье, снял с него
наконечник с гербом в виде соколиного крыла и стал
ждать рассвета.Такэноути Кадзума, назначенный командовать штур¬
мом главных ворот усадьбы Абэ, был самураем из слав¬
ного рода. Его предок Симамура Дандзю Таканори слу¬
жил у Хосокава Такакуни и получил прозвище Крепкий
Лук. В 4-м году Кёроку32, когда Амагасаки Такакуни
проигрывал сражение при Сэцунокуни, Дандзю схватил
за руки двоих неприятелей, втащил их в море и сам по¬
гиб вместе с ними. Его сын Итихэй поступил на службу
в дом Кавати-но Ясуми, носил фамилию Ясуми, но ког¬
да получил во владение Такэноути, стал прозываться
Такэноути. ёсихэй, сын Такэноути Итихэя, служил у
Кониси Юкинага. Он отличился при осаде замка Ота в
провинции Кии, за что от самого верховного военачаль^
ника Тоётоми получил в подарок белую церемониаль¬
ную одежду с красными кругами солнца на плечах. Во
времена покорения Кореи его три года продержали во
дворце короля Ли в качестве заложника дома Кониси.
После того как дом Кониси пришел в упадок, его нанял
на службу за тысячу коку Като Киёмаса.С новым господином у Дандзю что-то не ладилось, и
однажды среди бела дня он покинул замок Кумамото.
На тот случай, если бы Като стал- его преследовать, он
зарядил ружье, но оно так ц не понадобилось. Затем он
нанялся в Будзэн к Сансай за тысячу коку.У Ёсихэй было пятеро сыновей, старшего он нарек
тоже ёсихэй, но, достигнув совершеннолетия, тот принял
имя Ясуми Кэндзан. Второй сын — Ситиро Унъэмон,
третий — Кадзума, о котором и пойдет речь.Кадзума начал служить у Тадатоси еще мальчиком ч
и при подавлении восстания в Симабара находился возле
господина. Двадцать пятого февраля 15*го года Канъэй,
когда войско Хосокава приготовилось брать замок,
Кадзума попросил Тадатоси:	i—	Разреши идти первым в атаку.Тадатоси и слушать его не хотел, но он просил очень
настойчиво, пока Тадатоси не крикнул:12 Зак. 411177
—	Щенок, делай как знаешь!Кадзума в ту пору было шестнадцать лет.—	Есть! — выдохнул он и помчался во весь опор.
Тадатоси бросил вдогонку:—	Смотри осторожней!Следом кинулись трое: Отона Симатоку Унъэмон,
копьеносец и носильщик сандалий. Всего их было чет¬
веро.Когда из замка открыли сильную ружейную пальбу,
Сима схватил Кадзума за подол его огненно-красного
кимоно и потянул назад. Кадзума отмахнулся и полез
на каменную ограду замка. С большим трудом пробра¬
лись они за ограду, Кадзума был ранен в руку.В штурме принимал участие семидесятидвухлетний
воин Татибана Хиданоками Мунэсигэ из Янагикава. Он
находился в том же месте, что и Кадзума, и хорошо ви¬
дел происходившее. При докладе даймё он назвал тро¬
их отличившихся — Ватанабэ Стшъю, Накамицу Надзэн
и Кадзума; все трое удостоились благодарственных
грамот.После того как замок был взят, Тадатоси подарил
Кадзума меч работы Сэки Канэмицу и увеличил ему
жалованье до тысячи ста пятидесяти коку33. Меч был
размером в один сяку восемь сунов, с поперечной насеч¬
кой и тремя глазками вдоль посеребренной рукоятки,
инкрустирован красной медью и золотом. Из трех глаз¬
ков два сквозных, а третий залит свинцом.Тадатоси очень ценил этот меч и, отдав его Кадзума,
все же в торжественных случаях иногда просил:—	Кадзума, дай мне тот меч. .Получив распоряжение Мицухиса о штурме, Кадзу¬
ма в приподнятом настроении пришел в самурайский
приказ и услышал от одного из соратников:—	Видишь, бывает польза и от негодяя. По милости
Хаяси тебе поручили штурм главных ворот, и вышло не¬
плохо.Кадзума насторожился:—	Неужели Гэки я обязан своим назначением?—	Да, эту мысль князю подал он. Кадзума, мол,
пользовался милостями покойного даймё, дадим ему воз¬
можность отплатить за добро. По-моему, для тебя это
обернулось неожиданным везением.—	Хм, —произнес Кадзума, и на лбу у него залегла178
глубокая складка. — Ладно, буду биться насмерть,—
вымолвил он, встал и вышел.Слова Кадзума дошли до Мицухиса, и тот послал к
нему в Такэноути нарочного, чтобы сказать:—	Будь осторожней во время сражения, береги себя.—	Передай князю, что я благодарю за доброе на¬
путствие, — ответил Кадзума. Сам же, зная, кому он
обязан своим назначением, принял твердое решение уме*
реть в бою.Оказывается, Гэки предоставляет ему возможность
отплатить за добро. Услышал он об этом случайно, но
лучше бы не слышал вовсе. Впрочём, от Гэки он и не
ждал ничего хорошего. Кадзума не находил себе места.
Он многим обязан покойному даймё — это правда. Но с
тех пор как он достиг совершеннолетия, он находился в
числе многих окружавших князя и особенно не продви¬
нулся по службе. Высочайшими милостями пользова¬
лись все. Почему же считают, .что он обязан больше
других? Верно, ему следовало покончить с собой,* но он
не сделал этого. Теперь он пойдет на смертельно опас¬
ное дело.«Расстаться с-жизнью я готов в любую минуту,—
размышлял Кадзума. — Но вряд ли обычная смерть смо¬
жет заменить не совершенное вовремя самоубийство.
Жизни мне не жалко, но в последний день траура по
покойному даймё особенно тоскливо. Трудно сказать, по¬
чему именно. Разве можно точно определить ту степень
близости к господину, которая вынуждает вслед за ним
уйти из жизни. Многие молодые самураи, также служив¬
шие при особе князя, не получили дозволения на смерть.
Остался жить и я. Я умер бы прежде любого другого,
если бы имел разрешение. Надеюсь, в этом никто не
сомневается. Горше всего, что я попал в число тех, кто
будто бы должен был уйти вслед за господином, но
остался жить. На мне несмываемое пятно. Гэки — вели¬
кий мастер опозорить любого. От него можно ожидать
что угодно. Но князь! Почему он согласился! Оскорбле¬
ние от Гэки, в конце концов, можно перенести, но если
от меня отвернулся господин, это пережить невозможно.Прежний даймё удерживал меня, когда я рвался к
замку в Симабара. Ко мне уже примкнули оумамавари,
а он все-таки нашел нужным призвать меня и сказать:—	Постарайся избежать ранения.12*179
Значит, он ценил мою жизнь, и я благодарен ему за
это! А сейчас нет ни малейшего желания жить. Павший
на меня позор не смыть и смертью, и все=же я хочу уме¬
реть. Пусть это будет даже собачья смерть — все
равно».Кадзума принял решение, и ничто не могло изменить
его. Домашним он сказал лишь два слова:—	Иду на Абэ, — и постарался ускорить сборы.
Обычно перед тем как «уйти вслед» человек собирался
не спеша, с умиротворенной душой. Кадзума же спешил
к смерти как к убежищу от душевных терзаний. Его му¬
ки были хорошо понятны Отона Токусима Уэмону, ко¬
торый тоже решил поступить, как его хозяин. Во всем
доме это был единственный человек, хорошо понимав¬
ший Кадзума. Кадзума исполнился двадцать один год,
только в прошлом году он женился. Его совсем юная
жена металась возле него с новорожденной дочерью на
руках.Вечером, накануне атаки, Кадзума совершил омове¬
ние, побрил темя, зажег курительные палочки, пожало¬
ванные еше самим Тадатоси. Иа гладко-белое кимоно
приладил белые тасуки, голову обвязал белой материей.
К плечам прикрепил квадраты из бумаги со срезанны¬
ми уголками — знак принадлежности к своему отряду.
Сбоку пристегнул меч работы Масамори, размером два
сяку четыре суна пять бу. Меч был прислан ему в па¬
мять о погибшем при Амагасаки предке Симамура Та-
,камаса. Пристегнул и второй меч работы Канэмицу, по¬
рученный им самим за первую боевую кампанию. Конь
стоял у ворот. Взял копье и вышел в сад, там надел
сандалии, завязал их мужским узлом, концы же завязок
отрезал ножом и выбросил.С тыла к усадьбе Абэ был направлен Таками Гонъэ-
мон, потомок Вада Тадзиманоками, уроженца Вада в
провинции Омино. Прежде Таками носил фамилию Ва¬
да. Сначала он служил при Гамоне Катахидэ, а в
правление Вада Сёгоро перешел на-службу в дом Хосо¬
кава. Сёгоро прославился в битвах при Гифу и Сэкига-
хара83а, сражался под водительством. ёитиро Тадатака,
старшего брата Тадатоси. В 5-м году Кэйте34 Тадатака
под натиском Цумамаэда бежал в Осака, за что от не¬
го отвернулся даже собственный отец. Тадатака принял
монашеский постриг и отправился странствовать, дошел180
до горы Коясан и до Киото. В ту пору Сансай пригла¬
сил его в Кокура, дал фамилию Таками, сделал началь¬
ником стражи и пожаловал поместье в пятьсот коку.Гонъэмон был сыном Сёгоро. Отличился при подав¬
лении симабарского восстания, но однажды ослушался
приказа и был немедленно уволен. По прошествии неко¬
торого времени вернулся на родину, получил звание со-
бамоногасира.Собираясь в атаку, Гонъэмон надел черное шелковое
кимоно с гербами, взял меч работы Бидзэна Осафунэ,
хранившийся в амбаре, и крестообразное копье. При Та-
кэноути Кадзума оруженосцем состоял Токусима Унъэ-
мон; у Таками Гонъэмона был свой оруженосец. Два или
три года назад этот оруженосец как-то заснул летним
днем в служебном помещении. В это время вернулся с
дежурства его напарник, человек равный с ним по рангу.
Сбросил с себя одежду, схватил бадейку и направился
было к колодцу зачерпнуть воды, как вдруг приметил
спящего и недовольно проворчал:—	Я стоял на посту, а ты тут дрых, не мог даже во¬
ды запасти. — Он пнул ногой подушку. Оруженосец
вскочил.—	Если бы я не заснул, я принес бы воды. Зачем
же пинать подушку? Этого я тебе не спущу! — И еди¬
ным взмахом меча зарубил своего напарника. Наступив
ему на грудь, подождал, пока тот испустит дух, и пошел
к Отона доложить о случившемся.—	Хотел покончить с собой, не сходя с места, но по¬
том решил все-таки поставить вас в известность, — сооб¬
щил оруженосец и обнажил живот с намерением вспо¬
роть его.Отона остановил его и отправился доложить Гонъэ-
мону. Гонъэмон, только что вернувшийся из самурайско¬
го собрания, не стал даже переодеваться и в чем был
поспешил доложить о происшедшем самому Тадатоси.—	Он прав, и незачем ему делать харакири, — ска¬
зал Тадатоси. С тех пор оруженосец верой и правдой
служил Гонъэмону. Ему было пожаловано платье эбира,
малый лук, и он неотлучно состоял при своем господине.Двадцать первого апреля 19-го года Канъэй выда¬
лось благоприятным для жатвы35. День был малооблач-181
ныи. Отряд, которым командовал Такэноути Кадзума',
подошел на рассвете к усадьбе Ямадзаки, где скрыва¬
лось семейство Абэ, и приготовился к штурму главных
ворот. В усадьбе всю ночь напролет стучал барабан, те¬
перь же стало так тихо, будто дом опустел.Створки ворот были на запоре. Над оградой возвы¬
шались кусты пахучего нериума, подернутые паутиной;
в ней словно жемчужины мерцали капли ночной ро¬
сы. Невесть откуда взметнулась ласточка и стремитель¬
но скрылась за оградой.Кадзума сошел с ко'ня, оглядел позиции и приказал:—	Открыть ворота!Два самурая в ранге асигару перелезли через огра¬
ду. По другую сторону ворот неприятеля не оказалось, и
они беспрепятственно отодвинули засов.Услышав, что люди Кадзума отворили ворота, Цука¬
мото Матаситиро повалил бамбуковую изгородь — вере¬
вочные переплетения он перерезал еще накануне — и
вступил в усадьбу. Прежде он бывал здесь почти еже¬
дневно и потому знал каждый уголок. Держа копье на¬
перевес, он стремительно вошел через кухню. Вход в
гостиную оказался на запоре, члены семьи Абэ распо¬
ложились с таким расчетом, чтобы поодиночке убивать
всех нападающих. Ягохэй, тоже с копьем наперевес, во¬
шел в кухню проверить, не пробрался ли кто туда, и
увидел Матаситиро. Они подошли друг к другу так
близко, что соприкоснулись копьями.—	Эй, Матаситиро? — спросил Ягохэй.—	Да, это я. Давно-мы с тобой не сражались, при¬
шел проверить, не разучился ли ты владеть копьем.—	Неплохо сказано. Давай попробуем. — И сделав
по шагу назад, они скрестили копья. Дрались недолго.
Матаситиро имел явное преимущество и вскоре ранил
Ягохэй в грудь, тот отступил в сторону гостиной.—	Чего убегаешь, струсил?! — окликнул его Матаси¬
тиро.—	Бежать некуда, выход один— харакири.—И Яго¬
хэй скрылся в гостиной.В этот момент в кухню с быстротой молнии влетел
подросток Ситинодзё и с криком: «Дядюшка,, я сей¬
час!» — полоснул Матаситиро по бедру.182
Войдя в усадьбу, Кадзума расставил своих людей, а
сам двинулся к дому. И вдруг двери приоткрылись. Он
собрался было войти, но Сима Токуэмон оттолкнул его,
прошептав:—	Постойте, первым войду я, вы же наш предводи¬
тель.Токуэмон дернул дверь и ворвался в дом. В тот же
миг его настигло копье Итидаю, притаившегося в заса¬
де. Пораженный в правый глаз, Токуэмон пошатнулся и
упал рядом с Кадзума.—	Загородил дорогу! — пробормотал Кадзума, от¬
толкнул Токуэмона и рванулся дальше. И тотчас ему в
бока вонзились два копья —Итидаю и Годаю.Следом ворвались Соэдзима Кюбэй и Номура Сёхэй.
Превозмогая боль, поднялся Токуэмон. Тем временем
Таками Гонъэмон взломал задние ворота. Орудуя копь¬
ем, он сразил немало вассалов Абэ, пока не добрался до
гостиной. За ним неотлучно следовал Тиба Сакубэй.Ворвавшиеся спереди и с тыла смешались, закипело
сражение. Все переборки в доме были сняты, его общая
площадь не достигала и тридцати циновок. Сражение
здесь выглядело пострашнее, чем в поле. Люди кидались
друг на друга, как"ссыпанные на тарелку насекомые, че¬
ловеческому глазу нелегко было разобраться в этой ме¬
шанине.Итидаю и Годаю без устали разили копьями и сами
получили множество ран. Они сражались до последне¬
го. Отбросив копья, продолжали драться мечами. Вот
упал замертво Ситинодзё. Раненный в бедро Цукамото
Матаситиро был замечен вассалом Таками.—	Вы ранены? Считайте, что вам повезло, и поско¬
рее уходите отсюда. — С этими словами он устремился'
дальше.—	Ушел бы, если бы ходили ноги, — процедил в от¬
вет Матаситиро.Тут подоспел один из его личных вассалов, взвалил
господина на спину и понес. Прикрывая его отступле¬
ние, вассал по имени Амакуса Хэйкуро отстреливался
из лука, но вскоре был убит.Из людей Такэноути Кадзума сначала погиб Токуси¬
ма Унъэмон, за ним когасира Соэдзима Кюбэй. Таками
Гонъэмон дрался крестовидным копьем, при нем неот¬
лучно находился оруженосец, который сначала отстре-183
ЛнваЛся из лука, затем взялся за меч. Вдруг он увидел,
что в Гонъэмона целятся из ружья. «Приму удар на се¬
бя»,— решил оруженосец и заслонил собой Гонъэмона.
Пуля досталась оруженосцу, он умер мгновенно.Тиба Сакубэй, когасира из отряда Такэноути, вышед¬
ший на соединение с Таками, получил тяжелое ранение;
он добрел до кухни, глотнул из бадьи воды да там и
помер.Из семьи Абэ первым совершил харакири Ягохэй;
Итидаю, Годаю, Ситинодзё скончались от тяжелых ран.
Их вассалы, почти все, погибли в бою.Таками Гонъэмон собрал остатки отрядов, приказал
сломать и поджечь все подсобные строения в усадьбе
Абэ. Погода стояла безветренная. Столб дыма взмет¬
нулся в ясное небо и был виден издалека. Потом )гонь
затоптали, пожарище залили водой и разошлись Тиба
Сакубэй, который оставался на кухне, и других тяжело
раненных вассалы и товарищи унесли на себе. Был час
овна 36.Время от времени Мицухиса • навещал наиболее
знатных своих вассалов. Двадцать первого числа, на ко¬
торое было назначено истребление семьи Абэ, он с утра
отправился в имение Мацуно Сакё. Усадьба Ямадзаки
находилась неподалеку от его резиденции Ханабатакэ и,
выходя из дома, Мицухиса слышал шум, доносившийся
из владений Абэ.—	Началось, — проговорил он и сел в паланкин.Не отъехали и одного тё37, как князю доставили до¬
несение, из которого он узнал: Такэноути Кадзума скон¬
чался на поле брани.По окончании схватки Таками Гонъэмон направился
в поместье Мацуно, где находился Мицухиса, с докла¬
дом об истреблении семьи Абэ. Мицухиса велел его не¬
медленно принять. Гонъэмона провели в сад, куда вы¬
ходили отведенные князю покои.Вдоль садовой ограды цвели белые цветы уноханазв.
Гонъэмон прошел через низенькую плетеную калитку и
на газоне отвесил поклон39. На его черном шелковом
кимоно запеклась кровь, оно было покрыто пеплом по¬
жарища, который тушили при отступлении. Мицухиса
посмотрел на него и спросил:Ж
—	Ты ранен? Спасибо за службу.—	Так, пустяковая царапина, — ответил Гонъэмон.Ему был нанесен удар прямо в солнечное сплетение,но острие копья попало в зеркальце, которое он носил
за пазухой, и соскользнуло. Лишь кровь от ссадины рас¬
плылась по туалетной бумаге40. Гонъэмон обстоятельно
доложил о действиях каждого во время сражения. Осо¬
бо отметил заслугу Цукамото Матаситиро, который по¬
разил самого Ягохэй.—	А как было с Кадзума?—	Я не видел, он ворвался в усадьбу раньше меня
через главные ворота.—	Ладно. Вели всем собраться в саду.Гонъэмон кликнул отряд. Все, кроме тяжело ранен¬
ных, которых отправили по домам, выстроились и засты¬
ли в поклоне. Сражавшиеся были в крови. Те, кто участ¬
вовал лишь в сожжении усадьбы, испачканы золой.
К последним принадлежал Хата Дзюдаю. Мицухиса его
приметил:—	Ну что, поработал, Дзюдаю-?—■Так точно, — ответил тот и поклонился.Дзюдаю был человек сильный, крупного сложения,
но трусливый. Он старался держаться подальше, за
оградой усадьбы, на месте действия*его увидели, лишь
когда дело подошло к концу и стали поджигать амбары.
Перед началом сражения знаменитый фехтовальщик
Синмэн Мусаси, проходя мимо, дружески похлопал
Дзюдаю по плечу и сказал:—	Славное предстоит дельце, прояви-ка свои та¬
ланты.Дзюдаю побелел, хотел было подтянуть ослаб¬
шие тесемки кимоно, да не смог — дрожали руки.—	Славно потрудились. Теперь по домам, отды¬
хать! — распорядился Мицухиса.Имущество Такэноути Кадзума унаследовали мало¬
летняя дочь и приемный сын. В дальнейшем его род
прервался. Таками Гонъэмон получил прибавку в триста
коку. Тиба Сакубэй и Номура Сёхэй — каждый по пять¬
десят коку. Место Цукамото Матаситиро занял Комэда
Кэнмоцу, он стал вестовым у кумигасира Тани Кура-
носкэ —его хвалили. Матаситиро навещали друзья и185
родственники. Когда они выражали восхищение, Мата¬
ситиро отшучивался:—	Во времена Гэнки-тэнсё41 взять крепоств-или про¬
вести сражение было все равно что позавтракать или
поужинать. Что же до истребления семьи Абэ, так это
просто легкая закуска. Матаситиро оправился от ран
лишь через два года. Летом 1-го года Сёхо 42 он пред¬
стал перед Мицухиса, который пожаловал ему десять
ружей и сказал:—	Хочешь, поезжай долечивать раны на горячие во¬
ды. Награжу поместьем, где "пожелаешь.Матаситиро стал владельцем дома и земельного на¬
дела в Масики, в деревне Коикэмура. Рядом находилась
гора, заросшая бамбуком.—	Хочешь, пожалую и гору? — предложил Мицухи¬
са. Матиситиро отказался:—	Бамбук — вещь нужная для всех, особенно во
время войны 43. Принять такое богатство я не могу.Бамбуковая гора навечно осталась во владении
князя.Хата Дзюдаю сослали. Хатибэй, старший брат Такэ¬
ноути Кадзума, участвовал в сражении самовольно. За
отсутствие при кончине младшего брата ему опечатали
ворота44.При особе князя служил еще сын конюшего. Жил он
рядом с усадьбой Абэ, и в день штурма его освободили
от служебных обязанностей. Он должен был следить,
чтобы пожар не распространялся.Впоследствии он осознал, что плохо использовал да¬
рованную ему свободу, и порросил об отставке45. Ми¬
цухиса отклонил его просьбу:—	Ты по натуре не трус, а впредь будешь усерд¬
ней, — сказал он и оставил его на службе. В дальней¬
шем, после смерти Мицухиса, этот вассал совершил са¬
моубийство.Останки братьев Абэ свезли в Идэногути, опознали
трупы. Каждому омыли раны в водах реки Сиракава.
И увидели, что рана на груди Ягохэй, сраженного
копьем Цукамото Матаситиро, была из всех ран самой
великолепной. Слава Матаситиро после этого вознеслась
еще выше.т
ЧАШАНа пути от курортной гостиницы к водопаду Цудзу-
ми бьет из-под земли прозрачный родник. Его оградили
срубом, через который со всех четырех сторон перели¬
ваются излишки воды. Наружную сторону сруба усти¬
лает красивый зеленый мох.Летнее утро. На деревьях вокруг родника еще висят
клочья утреннего тумана. От гостиницы вьется тропин¬
ка, она проложена вдоль речки, которая шумит, словно
перекатывает алмазы.По тропинке поднимается группа людей. Их ожив¬
ленный говор приближается, напоминая щебетание
птичьей стаи. Кажется, идут дети. Скорее всего, девочки.—	Ну быстрее же! Вечно ты отстаешь!—	Подождите! Здесь сыпучие камни.Волосы у девочек только > что вымыты и перехваче¬
ны одинаковыми красными лентами. Ленты развеваются
на ветру, как стайка веселых бабочек. На всех одинако¬
вые кимоно — белые с темно-синим узором. Развеваются
широкие рукава. На ногах у всех одинаковые сандалии
с красными тесемками.—	Чур, первая!—	Какая хитрая!Наперегонки бегут к роднику. Их семь, всем лет
по одиннадцать-двенадцать. Если бы их было меньше, их
можно было бы принять за сестер. Все, как одна, хоро¬
шенькие и кокетливые. Наверное, подруги. Какой ниточ¬
кой связаны эти семь коралловых бусинок? Кто привез
их сюда, на этот курорт?Сквозь просветы в бегущих облаках, сквозь древес¬
ную крону пробивается утреннее солнце. Солнечные бли¬
ки играют и в струе родника. Пламенеют красные ленты.Одна из девочек держит в губах плод пузырника и
вдруг выстреливает им в самую середину родника. Плод
падает на переливающуюся водную гладь, делает не¬
сколько кругов и выплескивается за пределы сруба.—	Ну вот, упал, я думала поплавает.—	Ясно, упадет.—	Почем" ты знаешь?—	Знаю.—	Все ты врешь. — Подруги легонько шлепают друг
друга, колышутся их рукава с индиговым узором.187
—	Давайте попьем!—	В самом деле, мы же пришли пить.—	А ты и забыла?—	Ага.—	Фу, какая!Все дружно достали из-за пазухи чаши, и от семи
рук заструился зеленоватый отсвет. Все чаши были се¬
ребряные. Большие серебряные чаши. Солнце засветило
сильнее, и семь чаш засверкали ярче. По роднику побе¬
жала серебряная змейка о семи полосах. Серебряные
чаши — как одна, на каждой по два иероглифа: «Живая
натура» *. Начертание необычное.Девочки черпают воду и пьют. Напряжены алые гу¬
бы, надуты розовые щеки. Из древесных зарослей доно¬
сится стрекотание — пробуют голоса цикады. Когда об¬
лака рассеиваются и солнце начинает припекать силь¬
нее, их треск оглашает горы.На тропинке появляется еще одна юная дева. Вось¬
мая. Повыше других. Лет четырнадцати-пятнадцати. Ее
золотые волосы перехвачены черной лентой. Лицо цве¬
та янтаря. Глаза голубые, как васильки, смотрят на
окружающий мир с удивлением. Алеют только губы.
Платье европейское — серое с черной каймой.Кто она? Дитя Запада, рожденное на Востоке, или
дитя смешанной крови?Она достает из кармана маленькую чашу. В каких
краях изготовили этот сосуд? Он цвета лавы, рож¬
денной огнем и застывшей.Семеро попили воды. Исчезли концентрические круги
от их чаш на водной глади. Поверхность родника снова
выровнялась. Тогда, пройдя меж индиговых рукавов,
приблизилась к колодцу восьмая.В янтарных руках дева держала маленькую черную
чашу.И все в ней было иное. Семь алых ртов приоткры¬
лись и застыли в безмолвии. Лишь треск цикад нарушал
тишину.—	Ты тоже собираешься пить? — спросила наконец
одна из девочек. Вопрос прозвучал удивленно и даже
гневно. Восьмая молча кивнула.—	У тебя странная чаша. Дай-ка .взглянуть, — ска¬
зала другая не то подозрительно, не то с пренебреже¬
нием.188
Восьмая, не говоря ни слова, протянула свою чашу
цвета лавы. Маленькая чаша отделилась от янтарных
пальцев, таких тонких, словно они состояли из одних
сухожилий, и очутилась в руках пухленьких и розовых.—	Как будто закопченная.—	Это такой фарфор?—	Или камень?—	Ты подобрала ее после пожара?—	Может, выкопала из могилы?—	Лучше бы ей и оставаться в могиле.В семи устах прозвенели серебряные колокольчики
смеха.Восьмая не шелохнулась, ее васильковые глаза бы¬
ли устремлены в пространство.•	— Незавидная чаша! — сказала одна из девочек.—	Из такой не напьешься, — сказала другая.—	Дать тебе что ли такую, как у нас? — сжалилась
третья и протянула восьмой большую, сверкающую се¬
ребряную чашу с- иероглифами «Живая натура».И тогда сомкнутые губы раскрылись.—	Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon
verre2, — произнесла восьмая тихо, но твердо.Семь хорошеньких черноглазок ничего не поняли и
переглянулись. Восьмая продолжала стоять неподвиж¬
но, Не понимают — не надо. Весь ее облик дышал не¬
преклонностью и говорил о невозможности компромисса.Девочки спрятали большую, сверкающую серебря¬
ную чашу с надписью «Живая натура» и'вернули хозяй¬
ке маленькую черную чашу цвета лавы, вытекшей из
огненного жерла и застывшей.Восьмая зачерпнула несколько капель из родника и
омочила свои бледные губы.МЕСТЬ В ГОДЗИИНГАХАРАВозле самого Эдоского замка *, слева от ворот Отэ-
мон, находится главная усадьба Сакаи Утаноками Тада-
мицу, хозяина замка Химэдзи, что в провинции Харима
уезда Сикитогори. Обычно в ее казначейской палате по
ночам несли вахту два самурая. Двадцать шестого де¬
кабря 4-го года Тэмпо2 дежурил старший казначей Яма¬
мото Саыъэмон — пятидесяти пяти лет. Один он оказал-189
СЯ потому, что младший казначей, которому полагалось
находиться при нем, захворал.Шел час зайца 3, старик сидел у массивного светиль¬
ника, увенчанного большим бумажным колпаком. На
фитиле образовался изрядный нагар. Правда, помимо
желтого языка пламени комнату освещали проникавшие
через окно блики, зари. Спальные принадлежности лежа¬
ли нетронутыми в плетеной корзине.За бумажной перегородкой неожиданно мелькнула
тень.—	Прошу прощения, вам срочная депеша от род¬
ных.—	Кто там?—	Слуга из другого дома.Санъэмон раздвинул перегородку: молодой парень
лет двадцати. Имя посыльного ничего ему не говорило,
лицо же как будто было знакомо.Санъэмон присел у светильника, соскреб нагар, до¬
стал из-за пазухи мешочек, вытащил очки 4. Распечатал
конверт и крайне удивился: перед ним был чистый лист
бумаги. И вдруг он ощутил сильный удар по голове. На
белую бумагу хлынула струя алой крови. Пока он пы¬
тался на ощупь найти меч, обрушился второй удар. Ста¬
рик поднял в защитном жесте правую руку, которая тут
же была отрублена по самое плечо. Но ему все же уда¬
лось подняться и левой рукой вцепиться злоумышленни¬
ку в грудь. Тот струсил, бросил меч и скрылся на гале¬
рее. Санъэмон бросился было вдогонку, но разве изуро¬
дованному старику догнать молодого парня — того и
след простыл. Из последних сил Санъэмон добрался до
казначейской палаты. Проверил сундук. Замок был не¬
вредим — главное в порядке! Старик сразу обмяк, ухва¬
тился за плетеную корзину и свалился на нее. Его глу¬
бокий протяжный стон огласил покои. 'На стон прибежал дежурный помощник мэцукэ, за
ним мэцукэ, потом главный мэцукэ. Явился старший
хранитель казны. Послали за лекарем и нарочного
на Какигара-тё, к жене и сыну Санъэмона. Санъэмон
был в сознании. Вразумительно ответил на вопросы
должностных лиц. Кровная месть? Никаких событий, ко¬
торые могли бы ее навлечь, он не припоминал. Посыль¬190
ный с письмом или, вернее, с листком бумаги по имени
ему не известен, лицо же его как будто знакомо. Види¬
мо, зарился на деньги. Санъэмон просил позаботитьсяо	его наследстве, передать сыну наказ отомстить и не¬
сколько раз повторил:—	Жаль, жаль.На месте происшествия нашли меч. Было установле¬
но, что он похищен из служебного помещения, где два
или три дня назад его оставил некий Госэ.Допросили привратника. Он сообщил, что около
шести часов в служебных воротах появился чужой слу¬
га, назвался именем Камэдзо и сказал, что ему необхо¬
димо войти. Как установили, этот парень лет двадцати
от роду, служил в районе Канда на Кюэмон-тё, где его
хозяин, Фудзия Дзисабуро, держал посредническую кон¬
тору по найму. Поступил же он туда от Вакасая Камэ-
кити, который отдал его за долги. В комнате Камэдзо
обнаружили конверты, адресованные четверым служа¬
щим казначейской палаты, помимо Ямамото. В каждом
конверте лежало по листу чистой бумаги. Видимо, охо¬
тясь за деньгами, Камэдзо замышлял убийство кого-ли¬
бо из хранителей казны.Из-за неурожая в Оу и в других провинциях в горо¬
де Эдо была страшная дороговизна. - Подскочили роз¬
ничные цены на рис, за сто монов 5 в 4-м году Тэмпо
давали всего пять го и пять сяку 6. Появились злоумыш¬
ленники и грабители. Тянулись голодные годы, начав¬
шиеся еще в период Тэммэй7. Подоспел лекарь, оказал
Санъэмону помощь. Пришли родственники, прибыла с
Какигара-тё жена Санъэмона и его сын Ухэй. Ухэй шел
девятнадцатый год, а его старшей сестре Риё было
двадцать два года. Она служила в покоях Хосокава На-
гатоно Камиокатакэ и была вызвана из усадьбы Хосо¬
кава на Тосима-тё. Жена Санъэмона не была родной
матерью Риё и Ухэй. Еще у Санъэмона имелась млад¬
шая сестра, она была замужем за неким Харада — вас¬
салом князя Огасавара Бинго-но ками Садаёси, кото¬
рый владел замком Кокура Синдэн. Сестра неу успела
прибыть в усадьбу Сакаи, так как проживала в доме
Огасавара на улице Хигакубо в Адзабу.Лекарь не велел утомлять Санъэмона разговорами,
но тот все же повторил свой рассказ для жены и сына.Иа Какигара-тё было тесно — выхаживать раненого не-191
где. Поэтому решили везти Санъэмона на Хама-тё, в
усадьбу Камбэ, которые приходились дальними родст¬
венниками семье Ямамото. Двадцать седьмого числа в
час тигра 8 Санъэмон скончался в доме Камбэ.К концу часа курицы 9 прибыли следователи из глав¬
ной усадьбы. Кати-мэцукэ, ^ ко бито-мэцукэ, мэцукэ до¬
просили жену Санъэмона, его сына Ухэй и дочь Рие.
Составили свое чиновное заключение: «Потеряв правую
руку, Санъэмон все же преследовал злоумышленника до
центральных ворот. Проявил высокое чувство ответствен¬
ности, заслуживает похорон в соответствии со своим
чином». Меч, обнаруженный на месте преступления^опо-
знал его бывший владелец некий Госэ. Останки Санъэ¬
мона похоронили двадцать восьмого числа в Хэнрю-
дзи — на фамильном погосте семьи Ямамото, вблизи
храма Дсакуса. Собрали у Камбэ вещи Санъэмона и пе¬
редали их Ухэй. Риё по ее настоятельной просьбе отда¬
ли малый меч «вакидзаси». Ухэй к ее просьбе отнесся
сочувственно,- отчего заплаканные глаза сестры на
мгновение осветились радостью.Если самурай погибает насильственной смертью,
сын обязан отомстить за него. К тому же Санъэмон
оставил словесный наказ о возмездии. Создавшееся
положение обсуждалось на родственных совещаниях.
В результате в надзирательный аппарат мэцукэ при
главном доме было направлено заявление о возмез¬
дии; осуществлено оно было в середине января следую¬
щего, 5-го года Тэмпо — в год быка.На семейных советах самым нетерпимым был Ухэй —
хрупкий, бледный юноша. Маленькая, невзрачная Рие
слушала молча, она попросила лишь о том, чтобы ее
включили в список мстителей. Вдова из-за вечной голов¬
ной боли почти не появлялась. Если же и показывалась,
то вела себя суетливо: ах, удастся ли отомстить? Ах, за
что нам такое горе? Ее успокаивал младший брат Саку-
раи Сумаэмон и супруги Харада из Хигацубо.Один человек настоятельнее всех апеллировал к
родственному совету. Жил он в провинции Химэдзи, по¬
этому лично в событиях не участвовал но, получив из¬
вестие о смерти Санъэмона, отозвался немедленно и
поклялся мстить. Речь идет о родном брате покойного,
девятью годами его моложе. Ямамото Куроэмон, сорока
пяти лет, служил в Химэдзи у каро10 Хонда Икири,192
Узнав о гибели старшего брата, он обратился к своему
господину: так, мол, и так, разрешите передать мои обя¬
занности сыну Кура, сам же я должен отправляться на
подмогу племяннику и племяннице.Хонда Икири — потомок того самого Икири, которо¬
го определил на службу к Сакаи еще сам Токугава
Иэясу. Он умел чтить самурайский кодекс, поэтому
просьба Куроэмона встретила полное понимание. В Эдо
еще только подали прошение, еще не было разрешения
властей, а Куроэмон уже получил от Икири заказной
меч и денежное пособие в двадцать рё11. Двадцать
третьего января он выехал из Химэдзи.Пятого февраля Куроэмон прибыл в Эдо, явился к
Ямамото Ухэй в усадьбу на Какигара-тё. Ухэй и его
сестра Риё, взявшая отпуск в доме Хосокава, очень об¬
радовались. Появление решительного дядюшки придава¬
ло им силы.—	Разрешение получено? — спросил Куроэмон.—	Нет. Чиновник, к которому я обращался, сказал,
что пока не истек срок траура, возможна отсрочка.Куроэмон нахмурился, подумал и сказал:—	Большое колесо вращается медленно.— Потом
осведомился, готовы ли они к походу.Ухэй ответил, что сначала надо получить разреше¬
ние. Дядюшка снова нахмурился. На этот раз он думал
долго. Поговорили о всяких пустяках, и лишь потом не¬
нароком заметил:—	Собираться надо заранее.Шестого числа Куроэмон навестил могилу брата.
Седьмого сходил к Камбэ на Хама-тё — поблагодарил
за заботу о последних днях брата. С северо-запада по¬
дул холодный ветер. Пока Куроэмон находился у Камбэ,
в районе Канда вспыхнул пожар — тот самый, что во¬
шел в историю как «пожар года лошади»12. Камбэ
быстро приняли меры, у них хватало людей и без Куро¬
эмона. Тем временем Куроэмон поспешил на улицу Ка-
кигара, распорядился вынести вещи из дома Ямамото.
И не зря: к концу часа обезьяны огонь достиг-таки
усадьбы, и она сгорела дотла.Когда начался пожар, Риё поспешила на помощь
своим господам Хосокава, но улица Тосимати уже была
в огне. Собралась толпа, суетились и пострадавшие, и
зеваки. Ей закричали:13 Зак. 411193
—	Барышня, остановитесь, сюда ходить опасно!Каскад огненных искр сыпался на голову Риё. Зажа¬
тая в толпе, она не сумела пробраться к дому и, зали¬
ваясь слезами, через Камэи-тё повернула обратно.К тому времени дядя уже был дома и распоряжал¬
ся имуществом, на Хама-тё сгорел только амбар, жилые
постройки, по счастью, уцелели.Прибегать к помощи Камбэ еще раз сочли неудоб¬
ным и решили податься к дальним родственникам. Вось¬
мого числа после часа дракона они пошли к Ямамото
Хэйсаку. В его доме наследники Санъэмона чувствовали
себя свободно. Вдова все больше лежала, страдая от
головной боли, Ухэй сидел в задумчивости, сложив руки
на груди. Одна Риё, к смущению семейства Хэйсакубо„
трудилась без устали. А узнав о местопребывании госпо¬
жи Хосокава, не замедлила ее навестить.Вечером, когда Риё вернулась. Куроэмон сказал:—	Больше ждать нечего, пора собираться в поход.
Продумай все так, чтобы наш молодой господин не про¬
студился. — Молодым господином дядя в шутку имено¬
вал Ухэй.—	Все сделаю, — ответила Риё.С этого вечера она стала припасать Ухэй одежду.
Список необходимых вещей составил дядя, и девятого
числа она отправилась по лавочкам. В тот день дул юж¬
ный ветер, стояла приятная- погода, но к концу часа
птицы вновь разгорелся пожар, подкравшийся со сторо¬
ны Химоно-тё. Что уцелело позавчера, догорело сегодня.Десятого подуло с северо-запада, и занялась огнем
усадьба даймё Мацудайра Хокиноками Мунэакира. От
моста Кёбаси пожар распространился до конца кварта¬
ла. Одиннадцатого и двенадцатого все еще продолжало
гореть. Одно бедствие следовало за другим. Цены
взвинтились, жителей Эдо охватила паника; не удалось
приобрести и то немногое, что Ямамото намеревались
заказать у ремесленников. Несмотря на все старания
Риё, сборы затягивались.Как-то, раскуривая трубку, Куроэмон наблюдал за
Рие, склонившейся над шитьем. И пришел в недоуме¬
ние:—	Кому предназначается этот недомерок? Ведь наш
молодой господин внушительных размеров. — Риё по¬
краснела.194
—	Это для меня, — она мастерила гетры и напяст-
ники113.—	Ты тоже собираешься в дорогу?—	Да, — ответила Рие, не поднимая головы от
шитья.Дядя внимательно посмотрел на племянницу.—	Ничего не выйдет. Женщине нельзя. Куда пой¬
дем — неизвестно, где и когда отыщем злодея — не зна¬
ем. Если нападем на след, сообщим;Бросив на дядю серьезный взгляд, Риё спросила:—	Когда же вам сообщать? Кто знает, где вы най¬
дете врага, да и вряд ли сможете меня дожидаться.Дядюшка смутился. В самом деле, решать придется
по обстановке..—	Обещать трудно, но будет возможность — вызо¬
вем. А не получится, — значит, такова твоя женская
доля.Риё молчала, роняя слезы на шитье. Дядя, как мог,
утешал ее, но на том, что женщину брать с собой нель¬
зя, стоял твердо. Риё вытерла слезы и свернула недоши-
тые гетры в платочек.По приказу дежурного ротю14 Окубо Каганоками
Тададзанэ и трех администраторов двадцать шестого
февраля Сакаи Тадамицу сообщил разрешение главного
управления «Омэцукэ»; оно было выдано на троих —■
Ухэй, Риё и Куроэмона. «Отправляться без промедле¬
ния. По. достижении цели представить достоверные до¬
казательства умерщвления злодея». На троих выдали
денежное пособие. Отпущенным со службы полагалась
выплата. Несмотря на разрешение, Риё в поход не взя¬
ли. Куроэмон и Ухэй позаботились определить и ее, и
вдову на службу. По желанию больной вдовы им нашли
место в доме земляка Сакураи Сумаэмона.Куроэмон и Ухэй завершили сборы. Задерживало
лишь одно: они не знали неприятеля в лицо, а полагать¬
ся на словесное описание считали ненадежным. Обхо¬
дили постоялые дворы Фудзия и Вакасая, расспрашива¬
ли кого можно. Ничего определенного так и не узнали.
Не знали они толком и откуда родом злодей; правда,
им называли провинцию Кисю. Выяснили только, что до13*
поступления на службу, в дом Сакаи он жил в Такасаки,
в провинции Дзёсю.Нежданно-негаданно в дом Ямамото явился незнако¬
мец, родом из провинции Оми уезда Асаи. Юношей он
пришел в Эдо и служил посыльным в доме Сакаи. Он
был многим обязан Санъэмону и хотел помочь отомстить
за него. Он знал злодея в лицо. Звали его Бункити, воз¬
раст — сорок два года. Было видно, что телом он силен
и душой открыт, последнее качество довольно редко в
служилом сословии. Куроэмон решил взять его в качест¬
ве слуги Ухэй.Куроэмон, Ухэй и Бункити начали путь от фамиль¬
ного храма Хэнрюдзи. С семейством Ямамото Хэйсаку
на Хама-тё распрощались накануне. У храма собрались
все родственники во главе с Риё, лишь вдова отсутство¬
вала по причине нездоровья. Поклонились могиле, вы¬
пили по прощальной чарке сакэ. Настоятель храма уго¬
стил всех лапшой, смущенно извиняясь за свое нехитрое
варево. В храме и ночевали.Утром двадцать девятого числа двинулись в путь.
Бункити шел сзади с грузом на спине. Сначала решили
идти в Такасаки, где Камэдзо обретался до поступления
на службу. Уверенности, что он и сейчас там, понятно,
не было, но -Куроэмон, Ухэй и Бункити все же пошли
в Такасаки. Поиски злодея по всей Японии сравнимы с
поисками определенного зернышка риса в рисовом ам¬
баре. Не знаешь, с какого мешка начинать. Задача
сложна, но приступать надо. Для начала решили взять¬
ся, за мешок, именуемый Такасаки.В Такасаки и-е нашли никаких следов. Пошли в Маэ-
баси, где в храме Сэйдзюндзи на Энсикитё захоронен
один из предков дома Ямамото. У могилы Куроэмон и
его спутники помолились за успех.Далее пошли в Фудзиока, где пробыли пять или
шесть, дней. Пересекли границу провинции Мусаси, три
дня провели в деревне Кодама-мура, на горе Мицуминэ-
сан вознесли молитвы местному божеству. Прошли че¬
рез Хатиодзи, заглянули в провинцию Каи, два дня на¬
ходились в Гуннаи и Кофу, молились в храме Минобу-
сан (главный храм секты Нитирэн). Из Камисува, что в
провинции Синано, спустились через перевал Вада и по¬
клонились в Уэда храму Дзэнкодзи. Три дня пробыли в
Такада провинции Этиго, два дня в Имамати, день — в196
Касивадзаки и Нагаока. Четыре дня бродили по Сандзё
и Ниигата. Затем вышли на тракт Kara 15, достигли про¬
винции Эттю и три дня оставались в Тояма.В Тояма сильны были последствия недорода. Пита¬
лись смесью из пшеницы, картошки и редьки. Ночевали
в крестьянском доме. На земляном полу в сенях стели¬
ли тонкие подстилки. Два дня провели в Такаяма про¬
винции Хидано, день — в Канаяма провинции Мино, за¬
тем по тракту Кисодзи 16 проследовали на Ота. Один
день пробыли в Инуяма провинции Овари, четыре дня —
в Нагоя. Возле Мия вышли на токайдоский тракт, через
Сая добрались до провинции Исэ. Исколесили Кувано,
Ёккаити, Цу, три дня находились в Мацудзака. Лишь
изредка позволяли себе денек передохнуть, если где-ли¬
бо задерживались долее двух суток, а то все искали.В Мацудзака на улице Тоно-мати столкнулись с мэ-
цукэ Ивабаси. Он внимательно отнесся к делу Куроэмо-
на и ■его товарищей и приказал навести справки. Одно
из сообщений показалось путникам огоньком в темной
ночи. В Мацудзака проживал богатый торговец Фука-
ноя Сахэй. Среди его поставщиков был рыбак Сада-
эмон — с улицы Ураногасима сото-мати в Кумано про¬
винции Кии. Сахзй близко знал семью Садаэмона: стар¬
ший сын Камэдзо подростком ушел в Эдо и не подавало	себе вестей, лишь второй сын Садаскэ поддерживал
отца. Двадцать первого января Камэдзо, одетый в лох¬
мотья, появился у Фуканоя. Торговец сказал ему, что»
не станет привечать непочтительного сына, который за¬
был родителей, и тот быстренько из лавки убрался.
Все, кто его видел, подтверждали: это Камэдзо из Ки-
сю; не иначе как натворил что-то в Эдо и теперь скры¬
вается.От Фуканоя же узнали, что двадцать четвертого ян¬
варя Камэдзо появлялся в доме дяди Ринскэ — деревня
Нингомура в Кумано. Ринскэ отказался его приютить,
сославшись на бедность. Велел идти к отцу, Садаэмону.
Выходит, что ни знакомые, ни родственники его не при¬
няли. Волей-неволей пришлось Камэдзо подаваться к
отцу. Двадцать восьмого числа он явился к Садаэмону.В середине февраля до Садаэмона дошел слух, что
Камэдзо совершил какой-то неблаговидный поступок в
Эдо. Он стал расспрашивать сына, и тот признался, что
нанес телесные повреждения знатному человеку. Тогда197
Садаэмон и Ринскэ решили отправить его в Коясан 17,
чтобы постричь в монахи. Девятнадцатого февраля обри¬
того Камэдзо проводили до Миурадзака, где с ним и
распрощались. На нем был ватный халат из простой ма¬
терии в коричневую клетку, вроде как у Бэнкэй 18, хлоп¬
чатобумажный пояс, узкие темно-синие штаны да онучи.
За пазухой — один рё денег.Двадцать второго числа Камэдзо ночевал в деревне
Симидзу (Такано) у крестьянина Матахэй. Дождь за¬
держал его там, а двадцать третьего его видели уже
на горе Коясан. Но видели также, как вечером двадцать
шестого он спустился с горы и появился в Хасимото,
после чего исчез из виду. Может, подался на остров Си¬
коку.Рассказ мэцукэ из Мацудзака обнадежил путников.
Камэдзо, принявший монашество сын Садаэмона, конеч¬
но и есть тот самый злодей, которого они ищут. Ухэй
предложил ср^зу двигаться на Сикоку. Куроэмон уме¬
рил его пыл, напомнил, что Сикоку — всего лишь догад¬
ка. Может быть, придется плыть и туда, но сначала еле?
дует искать поближе.После Мацудзака странники посетили синтоистский
храм Исэ, помолились за удачу. Миновали заставу и
пошли по токайдоскому тракту на Осака, где задержа¬
лись на двадцать три’дня. Тем временем из Мацудзака
пришла 'весть, что помер убитый исчезновением сына
Садаэмон из Кисю. Куроэмон тоже был отцом, но, пока
не исполнен долг, о возвращении домой не думал. По¬
шли в Ннсипомия (Хёго), далее в провинцию Харима,
•от .Акаси повернули в Химэдзн, где три дня прожили в
гостинице Уомати. Прошли провинции Бидзэн и Окая¬
ма, вечером шестнадцатого июня погрузились в Симоя-
ма на судно и отчалили на Сикоку.’После Мацудзака Ухэй стал заметно нервничать. Дя¬
дя вопреки всему упорно гнул свою линию и тащил его
за собой. В море Ухэй немного успокоился, они "бесе¬
довали всю ночь напролет.Утром причалили к Маругамэ провинции Санукн.
Бункити велели прочесать Мацуо, а сами пошли на по¬
клон в храм Дзодзусан. Прослышали от паломников,
что в Маругамэ появился странного вида молодой мо¬
нах из чужих мест. Ухэй решил, что это злодей, которо¬
го они ищут, и, хоть и было десять часов вечера, они196 '
поспешили в Маругамэ, захватив с собой Бункити —
для опознания монаха. Но все оказалось напрасно —
ничего похожего.Узнав, что на медные рудники Иёно стекается из
разных мест разный люд, пробродили два^дня вокруг
этих рудников. Два дня провели в Сайдзе и еще два
дня — в Кохару и Имабари, из Мацубара отправились
на горячие источники Дого.Ухэй ослабел от жары и маялся животом, у Бунки¬
ти открылся понос, пришлось осесть в Юномати на це¬
лые пятьдесят суток. Когда немного оправились, два дня
обследовали Накауса. В Яватахама опять застряли на
пять дней — Ухэй снова стало плохо. Странствие по Си¬
коку окончилось безрезультатно, с тем и отплыли на
Кюсю.Причалили в Саносэки провинции Бунго. Прошли
Цуруносаки; вышли в провинцию Хиго, поднялись на го¬
ру Асо к храму Асодзингу, в Кумамото посетили храм
Сэйсёко19.Три дня рыскали в Кумамото и три — в Такахаси,
после чего прибыли в Симабара провинции Хидзэн. Два
дня спустя выехали в Нагасаки. Разведали, что в Сима¬
бара появился монах, по описанию похожий на злодея.
Опять вернулись в Симабара, искали еще пять дней.
Услышали о каком-то подозрительном монахе от приез¬
жих из Нагасаки. Появился, мол, в Кандзэндзи — хра¬
ме секты Дзёдо некий монах лет двадцати и обучает
там фехтованию палицей «бо». Утром восьмого ноября
вновь появились в Нагасаки.Остановились на постоялом дворе и обратились к ста¬
рейшине Фукуда с просьбой оказать содействие. Любез¬
ный старейшина отрядил им в помощь двух разбойни¬
ков. Помогать вызвался некий Огава, учитель фехтова¬
ния. Заявив о желании обучаться искусству «бо», Куро¬
эмон н Ухэй записались учениками в храм
Кандзэндзи. Настоятель согласился, назначил прийти
завтра в десять. В храм отправились все трое, с ни¬
ми — Огава и два разбойника.Бункити взглянул на монаха: оказалось опять не
то Г Потоптались, помялись и пошли прочь. Настроение
испортилось, особенно пал духом Ухэй. Поблагодарили
Фукуда и Огава и покинули Нагасаки.Пять дней пробыли в Омура, пошли в Сага. У Куро-199
Садаэмон и Ринскэ решили отправить его в Коясан 17,
чтобы постричь в монахи. Девятнадцатого февраля обри¬
того Камэдзо проводили до Миурадзака, где с ним и
распрощались. На нем был ватный халат из простой ма¬
терии в коричневую клетку, вроде как у Бэнкэй 18, хлоп¬
чатобумажный пояс, узкие темно-синие штаны да онучи.
За пазухой — один рё денег.Двадцать второго числа Камэдзо ночевал в деревне
Симидзу (Такано) у крестьянина Матахэй. Дождь за¬
держал его там, а двадцать третьего его видели уже
на горе Коясан. Но видели также, как вечером двадцать
шестого он спустился с горы и появился в Хасимото,
после чего исчез из "виду. Может, подался на остров Си¬
коку.Рассказ мэцукэ из Мацудзака обнадежил путников.
Камэдзо, принявший монашество сын Садаэмона, конеч¬
но и есть тот самый злодей, которого они ищут. Ухэй
предложил сразу двигаться на Сикоку. Куроэмон уме¬
рил его пыл, напомнил, что Сикоку — всего лишь догад¬
ка. Может быть, придется плыть и туда, но сначала сле?
дует искать поближе.После Мацудзака страНники посетили синтоистский
храм Исэ, помолились за удачу. Миновали заставу и
пошли по токайдоскому тракту на Осака, где задержа¬
лись на двадцать три‘дня. Тем временем из Мацудзака
пришла 'весть, что помер убитый исчезновением сына
Садаэмон из Кисю. Куроэмон тоже был отцом, но, пока
не исполнен долг, о возвращении домой не думал. По¬
шли в Нисиномия (Хёго), далее в провинцию Харима,
от Акаси повернули в Химэдзи, где три дня прожили в
гостинице Уомати. Прошли провинции Бидзэн и Окая¬
ма, вечером шестнадцатого июня погрузились в Симоя-
ма на судно и отчалили на Сикоку.*После Мацудзака Ухэй стал заметно нервничать. Дя¬
дя вопреки всему упорно гнул свою линию и тащил его
за собой. В море Ухэй немного успокоился, они бесе¬
довали всю ночь напролет.Утром причалили к Маругамэ провинции Сануки.
Бункити велели прочесать Мацуо, а сами пошли на по¬
клон в храм Дзодзусан. Прослышали от паломников,
что в Маругамэ появился странного вида молодой мо¬
нах из чужих мест. Ухэй решил, что это злодей, которо¬
го они ищут, и, хоть и было десять часов вечера, они19& "
поспешили в Маругамэ, захватив с собой Бункити —
для опознания монаха. Но все оказалось напрасно —
ничего похожего.Узнав, что на медные рудники Иёно стекается из
разных мест разный люд, пробродили два дня вокруг
этих рудников. Два дня провели в Сайдзё и еще два
дня —в Кохару и Имабари, из Мацубара отправились
на горячие источники Дого.Ухэй ослабел от жары и маялся животом, у Бунки¬
ти открылся понос, пришлось осесть в Юномати на це¬
лые пятьдесят суток. Когда немного оправились, два дня
обследовали Накауса. В Яватахама опять застряли на
пять дней — Ухэй снова стало плохо. Странствие по Си¬
коку окончилось безрезультатно, с тем и отплыли на
Кюсю.Причалили в Саносэки провинции Бунго. Прошли
Цуруносаки; вышли в провинцию Хиго, поднялись на го¬
ру Асо к храму Асодзингу, в Кумамото посетили храм
Сэйсёко '19.Три дня рыскали в Кумамото и три — в Такахаси,
после чего прибыли в Симабара провинции Хидзэн. Два
дня спустя выехали в Нагасаки. Разведали, что в Сима¬
бара появился монах, по описанию похожий на злодея.
Опять вернулись в Симабара, искали еще пять дней.
Услышали о каком-то подозрительном монахе от приез¬
жих из Нагасаки. Появился, мол, в Кандзэндзи — хра¬
ме секты Дзёдо некий монах лет двадцати и обучает
там фехтованию палицей «бо». Утром восьмого ноября
вновь появились в Нагасаки.Остановились на постоялом дворе и обратились к ста¬
рейшине Фукуда с просьбой оказать содействие. Любез¬
ный старейшина отрядил им в помощь двух разбойни¬
ков. Помогать вызвался некий Огава, учитель фехтова¬
ния. Заявив о желании обучаться искусству «бо», Куро¬
эмон и Ухэй записались учениками в храм
Кандзэндзи. Настоятель согласился, назначил прийти
завтра в десять. В храм отправились все трое, с ни¬
ми— Огава и два разбойника.^Бункити взглянул на монаха: оказалось опять не
то.* Потоптались, помялись и пошли прочь. Настроение
испортилось, особенно пал духом Ухэй. Поблагодарили
Фукуда и Огава и покинули Нагасаки.Пять дней пробыли в Омура, пошли в Сага. У Куро-199
эмона заболела нога, он ковылял с палкой... Шестого
декабря приплыли в Симоносэки провинции Нагато.
Шел снег. Нога становилась все хуже, Ухэй и Бункити•	решили отправить Куроэмона в Химэдзи. Как он ни
сопротивлялся, пришлось все же подчиниться. Двенад¬
цатого декабря он прибыл в Химэдзи и поселился на
постоялом дворе. Пока цель не достигнута, он возвра¬
щаться домой не собирался.Кончились деньги. Через хозяина постоялого двора
Куроэмон нашел себе работу массажиста — владеющий
джиу-джитсу всегда имеет навыки массажа. Бункити
подрабатывал в храме Авасима. Конечно, это не значит»
что он служил в синтоистском храме, просто повесил
себе на грудь изображение храма, прицепил тряпочную
обезьянку, сшитую красными нитками, и, позвякивая
колокольчиком, собирал милостыню.Куроэмон и Ухэй решили отпустить Бункити на сво¬
боду. Мы, сказали они, разделяем кров и пищу, счита¬
ем тебя вассалом, но жалованье тебе платить не можем.
Но ты служил нам на совесть. Мы обошли всю Япо¬
нию, злодея не обнаружили, и когда найдем — неизвест¬
но. Может быть, и вовсе не найдем, а сами умрем на
дороге. Твоя преданность выше всяких похвал, но за¬
держивать тебя мы не смеем. Без тебя нам будет труд¬
нее, мы не знаем злодея в лицо — ну да ничего не по¬
делаешь! Будем уповать на небо и, может быть, дождем¬
ся такого дня, когда сможем с ним сразиться. Ты чело¬
век надежный, еще найдешь себе господина и продви¬
нешься по службе. Давай расстанемся,Куроэмон говорил, а Ухэй, скрестив на груди руки,
слушал, и по щекам его текли слезы. Бункити потупил¬
ся и молчал. Он едва сдерживался, глаза его горели,
душа восставала.—	Господин не прав, — только и сказал он, и это
означало: служба моя особенная, я пошел с вами на
возмездие и свою участь не отделяю от вашей. Добьем¬
ся цели — прекрасно, но может одержать верх и зло¬
дей, тогда нам придется отступить. Не отсылайте ме¬
ня; пока ходят мои ноги, я буду с вами.Даже многоопытный Куроэмон не нашел, что возра¬
зить, отступился и Ухэй. И .они втроем вышли на Цуно-
куния. Куда направиться, не представляли. Оставалось
положиться на богов и будд и идти, куда глаза глядят.200
Город Осака охватила в то время эпидемия, заболели
многие и в ночлежном доме. В начале марта болезнь
добралась до Ухэй и Бункити, они слегли в лихорадке,
Куроэмон с трудом зарабатывал всем на кашу. Ухэй
и Бункити к началу апреля поправились, но свалился
Куроэмон. Крепкий от природы, он был как-никак стар¬
ше всех и не устоял против хвори.Лекарь признал у него род тифа. В бреду Куроэмон
кричал:	' '—	Постойте! Упустили!..Выздоровление Куроэмона было радостным, но слу¬
чилась новая неприятность: после болезни появились
странности у Ухэй, он будто потерял что-то. В общем-то
человек покладистый, даже немного беспечный (за что
Куроэмон прозвал его молодым барином), он был как
трава, колеблемая ветром. На все отзывался с болезнен¬
ной чуткостью, в минуты волнения его бледное лицо по¬
крывалось алыми пятнами, проявлялись незнакомые .чер¬
ты характера.Когда возбужденное состояние проходило, он впа¬
дал в депрессию, хватался за голову и замолкал.
Дядюшка и Бункити приспосабливались к нему, но со¬
стояние его ухудшалось. Теперь возбуждение не прохо¬
дило ни утром, ни вечером. Он без умолку говорил, суе¬
тился, по малейшему поводу выходил из себя и как буд¬
то нарочно искал ссоры. И дело было не в плохом ха-,
рактере, что-то терзало его изнутри.Однажды Бункити спросил Куроэмона:. — Вроде бы с молодым барином неладно? — Теперь
и он называл Ухэй молодым барином. Куроэмон сделал
вид, что ничего особенного не замечает:—	Молодой барин? Покормим повкуснее, и всю ханд¬
ру как рукой снимет.В этом был свой резон. Постоянно находясь на гла¬
зах друг у друга, они не особенно замечали, как удру¬
чающе действовали на них тяготы и бесприютность.
Между тем с той поры как они покинули Эдо, все они
сильно переменились.Однажды, когда соседи по ночлежке разошлись на
работу, Ухэй подошел к Куроэмону с явным намерением
поговорить.—	Что-нибудь случилось? — спросил его дядя.—	Вот размышляю.201
—- Говори, не стесняйся.—	Когда же, наконец, ты надеешься найти злодея?—	Об этом я знаю столько же, сколько и ты.—	Паук ткет свою паутину и выжидает, пока попа¬
дется насекомое. Онг ждет спокойно, ему годится лю¬
бая мошка. Но если нужен определенный экземпляр,
паутина не поможет. Бесконечное ожидание мне
надоело.—	Разве мало мы ходим?—	Ходить-то мы ходим,— ответил Ухэй и снова
умолк.—	Что же нам делать? Скажи, если знаешь.Уставившись на дядю и помолчав, Ухэй сказал:—	Искали мы действительно много, но ничего не
нашли. Сам он в паутину не залетит, все наши поиски
впустую. Я просто не нахожу себе места. И как только
ты, дядя, можешь оставаться спокойным?Дядюшка внимательно выслушал и сказал:—	Что за мысли? Послушай, если боги и будды нас
оставят, воинской удачи нам не видать. Человек обязан
действовать до тех пор, пока его носят ноги. Заболе¬
ем— ну тогда будем лежать и ждать. Но боги нас не
оставят — в один прекрасный день мы настигнем злодея.
Он может встретиться нам на дороге, а может и сам по¬
жаловать к нашему двору.Губы Ухэй дрогнули в легкой насмешливой улыбке.—	Ты, дядя, всерьез, полагаешься на богов и будд?Эти слова покоробили даже твердокаменного Куро-эмока.—	Не знаю, на все воля богов и будд. — Ухэй же во¬
преки своей, обычной вспыльчивости остался невозмути¬
мым.—	Понять богов нелегко. А действовать по-старому
я больше не буду, надо иначе.—	Ты отступаешься от долга мести? — Куроэмон ши¬
роко раскрыл глаза и поднял брови, лицо его налилось
кровью, кулаки сжались.Ухэй улыбнулся. Кажется, он был доволен, что рас¬
сердил невозмутимого дядю.—	Нет, я полон ненависти к Камэдзо. Ему несдобро¬
вать, если он мне попадется. Но ждать и искать не мо¬
гу, даже думать о нем не хочу, пока он не окажется в
моих руках. Свидетели мне не нужны. И для опознания202
никто не нужен, я сам узнаю его, если встречу. Возьми¬
те себе Бункити, я хочу остаться один.Дело оборачивалось серьезно, теперь уже не удастся
все обратить в шутку. Между тем Ухэй встал и вышел.
Куроэмон окликнул его, но тот уже скрылся из виду.
Можно ли было предположить, что Ухэй исчезал на¬
всегда !К вечеру вернулся Бункити. -.Куроэмон велел ему
поискать Ухэй поблизости,, иногда тот захаживал в за¬
ведения, где молодежь играла в «го», — просто так или
с намерением услыхать что-нибудь о злодее. Бункити
обошел все заведения, Ухэй там не было. В тот вечер
Куроэмон, поджидая возвращения Ухэй, долго не спал.Однажды Бункити прослышал о благодеяних божест¬
ва Тамадзукури-инари. Одним оно помогала вылечить
больных родителей, другим — найти потерянного ребен¬
ка. Спросив разрешения у Куроэмона, Бункити тщатель¬
но вымылся и на следующий день отправился к Тама-
дзукури узнать про злодея и про то, куда делся Ухэй.
Много народу толпилось у храма Инари. Вокруг — бес¬
численные красные ворота-тории, чайные, лавочки, тор¬
гующие сируко20 и сладким рисовым вином. Повсюду
забавы, продавцы с игрушками. Входившим в храм слу¬
житель напоминал: «На подношение богам» — и соби¬
рал монеты. Взамен же давал билетик с номером, в со¬
ответствии с которым паломники могли попасть к на¬
стоятелю. Бункити отдал все свои деньги, ждал до са¬
мой темноты,, но его очередь так и не подошла. Он не ел
целый день, но голода не чувствовал. Когда пробило
шесть, вышел служитель и объявил:—	Оставшихся от очереди просим пожаловать
завтра.Наутро Бункити снова пошел в храм. Там было мно¬
го народу, но его вызвали скорее чем можно было рас¬
считывать. Он ждал, склонившись в поклоне до земли.
Довольно скоро вышел священник-каннуси, подал аму-
лет-такусэн и проговорил:—	Первое лицо, о котором вы спрашиваете, с весны
находится в цветущем городе на востоке. Второе лицо
пребывает в неизвестности.Бункити поспешил известить Куроэмона.—	Процветающий город на востоке не иначе как
Эдо,— заключил тот.— Неужели этот негодяй Камэдзо203
осмелился туда вернуться? Прослышал, видно, что мы
разыскиваем его далеко от Эдо. И все-таки не верится,
ведь в Эдо он может попасться на глаза и другим род¬
ственникам. Ты случаем не поднес чарку священнику?
Второй-то вопрос он и вовсе замял, рассчитывает на
вторичное подношение,Бункити занервничал и принялся уговаривать Куроэ¬
мона довериться прорицанию.—	Не внушает мне доверия этот бог Инари, — ска¬
зал Куроэмон. — Не думаю, чтобы злодей объявился в
Эдо.И тут появился хозяин ночлежки с сообщением: на
имя Ямамото пришло письмо из Эдо — и подал запеча¬
танный конверт. Куроэмон прочитал: «Господину Ямамо¬
то Ухэй, господину Куроэмону от Сакураи Сумаэмона
Хэйан». Бункити не удержался и полюбопытствовал, что
за письмо, хотя обычно строго соблюдал правила пове¬
дения, предписанные слуге.Когда они покидали Эдо, вдова покойного Санъэмо¬
на находилась в доме Сакураи Сумаэмона. Сумаэмон
был ее младшим братом и заботился о ней. Но обреме¬
нять его вдова все-таки стеснялась и потому подыски¬
вала себе место. В конце.концов она определилась на
службу к придворному церемониймейстеру Одзава Укё-
тай Мотоаки, на улице Огавамати у моста Манаита-
баси.Риё, старшая сестра Ухэй, проживала у тетушки Ха-
рада. В надежде узнать что-либо о злодее она прислу¬
шивалась, посещая могилу отца, к болтовне торговок ве¬
точками «сикими». С этой же целью она старалась слу¬
жить в разных местах по окончании траурного срока —
где по месяцу, где по два. Сначала поступила в дом
Хондзё, к дальним родственникам. Там она была не то
гостьей, не то служанкой — словом, помогала по хо¬
зяйству. Потом служила в Акасака у Хори и в кварта¬
ле Адзабу. Затем перешла в Хонго на улицу Юмитё,•	опять-таки к дальним родственникам, вассалам киго-
сю21 Хонда Татэваки. Переменив несколько мест, Риё с
весны 6-го года Тэмпо оказалась в доме Сакаи Камэно-
син — кигосю из Тяномидзу. Его жена приходилась до¬
черью Сакаи Иваминоками Тадамити из Асакуса.И всюду Риё, как и вдова покойного, старалась раз¬
узнать о злодее, но пока безрезультатно. Вести от Кур°~204
эмоиа и Ухэй приходили редко... Понятно, в какой вели¬
кой тоске пребывали обе женщины.Время шло, наступил май б-го года Тэмпо. Однажды
Сакураи Сумаэмон пошел в Асакуса помолиться богине
Каннон и забрел по пути попить чайку. Пошел сильный
дождь, и в ту же чайную, как в укрытие, заскочили два
человека, ртояли под навесом, переговаривались.—	Забыл тебе рассказать вчерашний случай, — ска¬
зал один из них. — Застал меня вчера, как сейчас,
дождь на Канда. Укрылся я в каком-то кабачке, и вдруг
входит парень. Смотрю: ба, да это не Камэ ли из дома
Сакаи? Ну, думаю, неужели объявился? Окликнул: по¬
слушай, Камэ! Тот сразу обернулся и говорит: ошибае¬
тесь, меня зовут Тора, и поспешил прочь, хотя дождь
хлестал пуще прежнего.—	Неужели посмел заявиться? Это здоровенный та-1	кой парень? — спросил другой.Сумаэмон поинтересовался, что за Камэ? Увидев пе¬
ред собою самурая, оба смутились, но все же ответили,
что это слуга, который год назад натворил бед в усадь¬
бе Сакаи, да и был таков.—	Правда, я видел его мельком, мог обознаться, мо¬
жет, это и вправду какой-то Тора... — сказал один из
парней.Выпытывать подробности у случайных свидетелей не
имело смысла. Сумаэмон отпустил их, но про себя ре¬
шил не выпускать Камэдзо из Эдо. Тогда-то он и послал
Куроэмону в Осака известие о Камэдзо, объявившемся
в Эдо.Бункити отправился поблагодарить бога Тамадзуку¬
ри. Куроэмон дождался его возвращения, и, разделив
Осака на две части, они снова обшарили все уголки в
поисках Ухэй. Обошли все чайные^для носильщиков и
кули, все портовые кабачки, но все напрасно. Тогда Ку¬
роэмон решил забыть о племяннике и уехать в Эдо.
Деньги кончились, оставалась лишь самая малость на
крайний случай и кое-какая одежонка. Куроэмон надел
хлопчатобумажное кимоно синего цвета, подвязался ко¬
ричневым кокурским поясом, сверху накинул повседнев¬
ное хаори из темно-синей конопляной материи. Взял два
меча, вещи уложил в серовато-рыжий мешок. Были у
него еще тканый серый бумажник, булава и веревка.
Бункити обрядился в синее кимоно без подкладки, под-205
вязанное кокурским же поясом; за пазуху сунул веревку
и булаву.Они уплатили хозяину ночлежки, попрощались сЦу^
нокуния и вечером двадцать восьмого июня взошли на
судно, которое курсировало от Фусими до Цу. Плава¬
ние протекало благополучно, лишь тридцатого из-за
волнения на море они постояли в Саканосита.Одиннадцатого вечером прибыли в Синагава. Двад¬
цатого в час тигра вышли из гостиницы Синагава и на¬
правились в Асакуса к храму Хэнрёдзи. Не переменив
дорожной обуви, поспешили к могиле Санъэмона и с
визитом к настоятелю храма.На следующий день приходился праздник Урабон,
когда могилы посещаются родственниками. Куроэмон
попросил настоятеля храма держать в секрете их появ¬
ление в Эдо, но от объяснений уклонился. Вместе с
Бункити они спрятались в укрытии.На погост пришли жены Харада и Сакураи, но вдо¬
вы Санъэмона и Риё почему-то не было, хотя им пола¬
галось соблюдать обычаи самурайства. С наступлением
часа собаки 22 Куроэмон сказал Бункити:—	Ну, пора отправляться. Теперь будем ходить, по¬
ка не сотрем ноги. — И они двинулись в путь в том ви¬
де, в каком прибыли в храм Хэнрёдзи.Сначала пошли в Асакуса к богине Каннон. У во¬
рот Каминаримон Куроэмон сказал:—	Видно, в монахи он все-таки не пошел. Все рав¬
но ничего путного из него бы не вышло. Но от лас ему
не уйти ни в каком обличье.Они обошли территорию храма, поклонились Кан¬
нон, мысленно поблагодарили Сакураи. У здания сокро¬
вищницы покинули пределы храма. Несмотря на духоту,
на улицу высыпало довольно много народу полюбовать¬
ся фейерверком. Куроэмон и Бункити зашли в чайную,
немного отдохнули и снова отправились в путь. Зеваки,
задрав головы, глазели на потешные огни, заслоняя со¬
бою и реку и все, что по ней двигалось.Видимо, уже наступил час курицы. Бункити неожи¬
данно дернул Куроэмона за рукав и указал взглядом на
спину высокого парня, одетого в поношенное хлопковое
кимоно и синий полосатый пояс «хаката». Ни слова не
говоря, они пошли за ним.Стояла светлая, лунная ночь. Свернули на улицу206
Кояма, далее по улице Сио вышли на Дэмма. Пересек¬
ли Хонтё, прошли по набережной Кокутё, через мост
Рюканбаси проследовали на* Камакура-гаси. Прохожие
попадались редко. Куроэмон обвязал лицо полотенцем и
изображал пьяного, Бункити делал вид, что провожает
его.Перейдя мост Канда, они двинулись к храму Мот.о-
годзиин. Приближался час крысы23. Прохожих почти
не было. Куроэмон сделал знак, и они с Бункити в еди¬
ном порыве бросились на шагавшего впереди парня,
скрутили ему руки.—	Вы что?! — закричал тот, но шевельнуться уже не
мог — они вцепились в него, словно клещами.Парень поволок их за собой в придорожную аллею.
Приглушенно, но яростно-Куроэмон произнес:. — Я Куроэмон, младший брат Ямамото Санъэмона,
убитого тобой год назад. Назови свою родину, имя и
прощайся с жизнью.—	Вы, видно, обознались. Я родом из Сэнсю, меня
зовут Торадзо. Знать ничего не знаю.—	Эй, Камэ, я помню даже твою родинку под гла¬
зом. Шутки в сторону.Узнав Бункити, он сник, как трава на морозе:—	Это ты, Бунко?Вытащив из-за пазухи припасенную веревку, Куро¬
эмон живо связал парня:—	Ладно, хватит рассусоливать. Беги-на Тяномидзу
в усадьбу Сакаи Камэносин, да поживее.—	Слушаюсь, — ответил Бункити и поспешил на Ни-
сиКи-тё.В доме Сакаи Камэносин еще бодрствовали. Риё
только что вернулась в свою комнату и не успела пере¬
одеться в домашнее платье, как старая госпожа присла¬
ла за ней слугу. Риё обула дзори и засеменила по гале¬
рее.—	Приходил посыльный, заболела твоя мать, — ска¬
зала ей госпожа. — Причина уважительная, я отпускаю
тебя, хотя работы в доме полно. Иди, но скорее возвра¬
щайся, хотя бы и ночью. Завтра отпущу тебя снова.Риё поблагодарила и ушла, не переодеваясь. Надо
было поскорее выяснить, кто приходил. Сказали: одет
в бумажное кимоно без подкладки, подпоясан черным,
поясом «дзюсу». И вдруг она увидела Бункити, которо-207
го запомнила с тех пор, когда провожала брата и дя¬
дюшку. Сразу поняла, что болезнь матери — просто
предлог. За их встречей в* коридоре наблюдали любо¬
пытные слуги.—	Ах, забыла нужную вещь,— пробормотала Риё
и бросилась в свою комнату. Заперла дверь, открыла
корзину, достала нужную одежду и на самом дне нащу¬
пала короткий меч — тот самый, что был у ее отца
Санъэмона на последнем дежурстве. Завернула все в
платок и выбежала из дома.По дороге Бункити рассказал, как нашли злодея и
как отвели его в храм Годзиингахара. Придя на место,
Риё поняла: тут не до переодевания, надо поскорее до¬
стать оружие.-- Пришла Риё, дочь Санъэмона, — обратился Куро¬
эмон к злодею. — Признавайся, ты убил Санъэмона? На¬
зови свою родину и имя.Злодей поднял голову, посмотрел на Риё.—	Да, это конец. Теперь скрывать нечего. Я дейст¬
вительно ударил господина Ямамото, но убивать не уби¬
вал. Напал же потому, что проигрался в сёбугото и
нуждался в деньгах. Родина моя —Идзуми, уезд Ику-
та, деревня Уэнохара. Отца зовут Китибэй, меня — То¬
радзо. Именем Камэдзо я назвался при поступлении на
службу в дом Сакаи, позаимствовал его у одного слуги
из Кисю, с которым играл в сёбугото. Больше мне ска¬
зать нечего, поступайте как знаете.—	Ладно, — произнес Куроэмон, переглянулся с Риё
и Бункити и развязал веревку.Все трое не спускали глаз с Торадзо. Он встал.
Освобожденный от пут, он вдруг изогнулся, как зверь,
готовый прыгнуть на добычу, бросился на Риё и хотел
было бежать. Но Риё успела отступить с мечом, кото¬
рый сжимала в руке, нанесла удар Торадзо. Меч рас¬
сек его от правого плеча до груди. Торадзо пошатнулся,
Риё ударила второй и третий раз. Тораздо упал.—	Отлично! Теперь я его прикончу! — с этими сло¬
вами Куроэмон пронзил ему горло и обтер свой меч его
рукавом... Затем велел так же обтереть меч и Риё.
В глазах у обоих стояли слезы.—	Ухэй при этом не было, — только и сказала Риё208/
Бункити вызвали к главному мэцукэ дома Сакаи,
где бывшего слугу возвели в ранг вассала Ямамото Ку-
роэмона и постановили: «За похвальное усердие пожа¬
ловать ему звание коякунин 25, выдать четыре рё денег
и земельный надел на два лица». С этого времени он
стал носить фамилию Фуканака и состоит в должности
лесного объездчика в поместье Сакаи в Нижнем Су-
гамо 26.Семидесятивосьмилетний Ясиро Таро Хироката сло¬
жил в честь Куроэмона и Риё хвалебную оду: «На празд¬
нике поминовения душ вновь встретятся отец и сын...»
К счастью, некому было наводить критику и сочинять
пародии на Ясиро, поскольку Ота Ситиэмон скончался
двенадцать лет назад.СЛУЧАЙ В САКАИВ январе 1-го Мэйдзи 1 войско Токугава Есинобу2
было разбито при Фусими и Тоба 3, не удалось удер¬
жаться и в Осакском замке — морским путем бежали в
Эдо. Должностные лица в Осака, Хёго4, Сакаи покину¬
ли свои посты и разбежались; на какое-то время эти го¬
рода лишились всякой власти. Распоряжением импера¬
торского двора их передали в управление трем -княже¬
ствам: Осака — в Сацума, Хёго — в Нагато, Такай — в
Тоса.В начале февраля в Сакаи вступил шестой пехотный
отряд Тоса, а следом за ним — восьмой. Они были рас¬
квартированы в двух усадьбах — Ерики-ясики и Досин-
ясики на Итая-тё. Княжество Тоса стало осуществлять
управление Сакаи. Прибыли омэцукэ Суги Кихэйда и
мэцукэ Икома Сэйдзи, а на Одорикусия-тё в помещении
бывшего городского самоуправления5 расположился
военный комиссариат. В нем работали семьдесят три
бывших чиновника «бакуфу», которые поначалу сбежа¬
ли, но были разысканы и привлечены к исполнению обя¬
занностей. Быстро восстановился порядок в городе, на¬
чал даже функционировать закрывшийся было театр
Кидо.Наступило пятнадцатое февраля. До матидосиёри6
дошла весть, что из Осака в Сакаи должны прибыть
французские солдаты. Об этом было доложено в воен¬
ный комиссариат. На рейде в Йокогама стояли в те дни14 Зак. 41!20д
шестнадцать заморских кораблей, в заливе Маццунотэм-
по бросили якорь не только английские и американские,
но и французские суда.Вызвав командиров шестого и восьмого отрядов, Су¬
ти приказал занять позиции у моста Ямато-баси. Если
бы у французских солдат имелось официальное разре¬
шение на визит из управления иностранных дел, воз¬
главляемого Датэ Мунэки, бывшим князем Увадзима, об
этом заранее уведомили бы. Уведомления, однако, не
поступало. Правда, оно могло и запоздать, но все рав¬
но: пропуска нет, следовательно, разгуливать по внут¬
ренней территории не положено. Суги и Икома выжи¬
дали с отрядами у моста Ямато-баси.Появились французские солдаты. Через толмача от.
них потребовали пропуск. Такового не оказалось, и
группе французов пришлось вернуться в Осака.Пятнадцатого февраля с наступлением темноты, ког¬
да пехотинцы вернулись с поста Ямато-баси в казармы,
прибежал горожанин и сообщил, что в порту показа¬
лись французские моряки. Корабль встал в заливе за
ри7 от берега, и человек двадцать с него высадились на
берег. Командиры привели отряды в боевую готовность
и двинулись на место происшествия. Как выяснилось,
ничего предосудительного моряки не совершали. Заходи¬
ли, правда, без всякого стеснения в синтоистские и буд¬
дийские храмы, заглядывали в жилища, заговаривали с
девушками. Жители Сакаи не привыкли к иностранцам,
город не был открытым портом, поэтому люди шараха¬
лись от пришельцев, многие заперлись в домах и не по¬
казывались на улицу.Командиры отрядов хотели сказать иностранцам,
чтобы те возвращались к себе на корабль, но не бы¬
ло переводчика. Пытались объясниться на пальцах —
понимания не добились. Тогда последовало распоряже¬
ние вести французов в казармы. Схватили первого, кто
попался, и стали связывать. Остальные бросились бе¬
жать к гавани. При этом один из матросов схватил
оставленное у чьих-то дверей знамя. Командиры посла¬
ли вслед солдат, но догнать шустрого длинноногого
француза было не так-то просто. Тот успел добежать до
шлюпки.В те времена пехотным отрядам Тоса придавались
пожарники. Группа в четыре-пять человек обходила до-210
зором город, ее командир Умэкити знал, что такое зна¬
мя, он сам ведал флагом своего дозора. Умэкити сла¬
вился быстрыми ногами. Когда вызывали на пожары в
Эдо, он бежал вровень с хорошей лошадью, не отставая
ни на шаг. Сейчас Умэкити рванулся вперед и настиг-
таки матроса, захватившего знамя. При этом он при¬
вычным движением опустил на темечко матросу свой
пожарный багор. Тот вскрикнул и упал навзничь. Умэки¬
ти отбил знамя-.Все произошло на глазах ожидающих в шлюпке, и
они немедленно открыли пальбу из пистолетов. Коман¬
диры отрядов, в свою очередь, отдали приказ стрелять,
и стосковавшиеся по делу солдаты пальнули по шлюпке,
из семидесяти с лишним стволов. Человек шесть упали
один за другим, кто-то, раненый, свалился в воду.
Остальные бросились в море — прятались от пуль под'
водой и снова всплывали. Цепляясь за борта шлюпки,
они подталкивали ее и постепенно удалялись от берега.
Осталось тринадцать убитых французов, один из них —
младший офицер.Подбежал Суги. Распорядился прекратить стрельбу и
вернуться в казармы. Отряды отправились по местам, а
командиров вызвали в комиссариат. Суги спросил, по¬
чему без приказа начальства открыли пальбу.С наступлением темноты пришло донесение: в гава¬
ни появилась французская лодка с пятью или шестью
матросами. На берег не высаживались. Видимо, прихо¬
дили за телами убитых.Шестнадцатого числа на рассвете клан Тоса был от¬
странен от обороны Сакаи приказом управления
иностранных дел. Военный комиссариат распорядился
дислоцировать солдат в осакской усадьбе Кураясики 8.Командиры обеспечили немедленные сборы и выход
из Сакаи. По тракту Сумиёси отряды проследовали до
Осака, расположились в доме торговца-поставщика кня¬
жества Тоса по адресу Миикэ-дори, 6-й квартал. Был
час овна.Икома Сэйдзи, посланный комиссариатом Сакаи с
докладом в иностранное управление, был выслушан не¬
брежно. Последовал приказ явиться комиссару Сакаи и
одному из отрядных командиров. Суги, когда тот при¬
шел, вернули докладную о происшествии в Сакаи, со¬
ставленную Исикава Исиноскэ из осакской усадьбы кла-14*211
на Тоса, и велели составить подробную реляцию заново.
Бумагу, написанную Суги, скрепили подписями оба
командира.Предстояло дознание, на которое вызывались все
участники инцидента. Прибыли каро Фукао Канаэ и
омэцукэ Коминами Гороэмон как представители Яма-
ноути- Тосаноками Тоёсигэ, бывшего главы клана Тоса.
Они должны были участвовать в переговорах на фран¬
цузском судне «Венера», которое стояло в Осака. По¬
сланник Leon Roche требовал от управления иностран¬
ных дел компенсации за убытки.Претензии консула рассматривались на экстренном
Дворцовом совете. Определили — первое: главе княжест¬
ва Тоса лично явиться на «Венеру» и принести извине¬
ния. Второе: приговорить к смертной казни отрядных
командиров и двадцать солдат, виновных в гибели
французов. Срок исполнения — три дня после поступле¬
ния жалобы в Киото, место —то самое, где произошла
схватка. И в-третьих, глава клана Тоса должен выпла¬
тить французам денежную компенсацию в размере ста
пятидесяти тысяч долларов.Ситаёкомэ, прибывший с Фукао, вызывал солдат ше¬
стого и восьмого отрядов — все семьдесят три челове¬
ка—и каждого допрашивал поодиночке: стрелял или
не стрелял. Это было подлинным испытанием мужества
солдат и наглядным выявлением людских слабостей.Двадцать девять человек ответили, что стреляли.
В шестом отряде в это число вошли: командир Миноура
Инокити, капрал Икэгами Ясокити, рядовые Сугимото
Хирогоро, Кацука Сэса.нроку, Ямамото Тэцука, Мори-
мото Мокити, Кита Дайкэнскэ, Инада Каннодзё, Янасэ
Цунэсити, Хасидзумэ Айхэй, Окадзаки Эйбэй, Каватани
Гинтаро, Окадзаки Тасиро, Мидзуно Манносэ, Кисида
Камбэй, Кадода Такатаро, Кусусэ Ясудзиро; в восьмом
отряде — командир Нисимура Сахэйдзи, капрал Оиси
Дзинкити, рядовые Такэути Тамигоро, Екота Тацугоро,
Дои Токутаро, Канэда Тёкидзи, Такэути Ясабуро, Са-
кээ Тадзиэмон, Накадзё Дзюнгоро, Екота Сэйдзиро,
Тамару Юрокуро.Ответ «не стреляли» дали двадцать человек из ше¬
стого отряда (рядовой Хамада Ютаро и другие) и двад¬
цать один человек из восьмого отряда (рядовой Нагано
Минэкити и другие) — всего сорок один человек.212
Девятнадцатого числа с наступлением темноты от¬
ветивших «не стрелял» перевезли в дом торговца на ули¬
це Миикэ, б-й квартал. При первой возможности их обе¬
щали отправить на родину. Иначе поступили с теми, кто
ответил «стрелял». Им было приказано сдать ружья и
патроны на «хранение». Шестой отряд поместили в
прежнюю усадьбу Нагабори, восьмой — в усадьбу Ниси
под надзор артиллерийского подразделения.Двадцатого числа тех, кто не стрелял, перевезли из
усадьбы Нагабори на пароход. Дальнейший их путь
пролегал через Маругамэ, затем они вернулись к себе в
Тоса по тракту Китаяма. После дальней дороги им пре¬
доставили несколько дней отдыха. Жизнь их постепенно
должна была войти в привычную колею. К тем, кто стре¬
лял, приставили солдат-стрелков, ситаёкомэ отобрал у
них оружие. Прошел слух о смертной казни. Люди за¬
думались: не лучше ли погибнуть, предприняв нападе¬
ние на французский корабль, чем ждать казни сложа
руки? Дои Хатиноскэ из восьмого отряда урезонил их,
назвав такой план безрассудством. Кто-то предложил
заколоть друг друга мечами. Как раз пришли отбирать
оружие.-— Если не умрем сейчас, потом такой возможности
не будет.Такэути Тамигоро из восьмого отряда заметил:—	Сделаем как приказано, — а сам написал паль¬
цем на циновке: «Я спрятал два меча».— Оружие
сдали.Двадцать второго числа появился омэцукэ Комина-
ми и заявил:—	Старый господин изъявил желание видеть шестой
и восьмой отряды в полном составе, пожалуйте в боль¬
шую залу.Старый господин —это Яманоути Тоёсигэ, который
уже удалился от дел, передав власть Тоёнори, нынеш¬
нему генерал-губернатору Тоса.Двадцать пять человек — все, за Исключением двух
отрядных командиров и двух унтер-офицеров — когаси-
'ра выстроились в большой зале. Вышли чиновники во
главе с Коминами, сели на подобающие каждому места.
Раздвинулась золотистая стенка, и вышел Фукао, при¬
сутствующие склонились в поклоне. Фукао сказал:—	Старый господин намеревался лично беседовать с213
вами, но ввиду недомогания поручил это мне как дове¬
ренному лицу. Из-за инцидента в Сакаи французы до¬
шли до императорского двора и добились выдачи двад- ■
цати виновных. Старый господин глубоко огорчен и вы¬
ражает надежду, что каждый из вас спокойно пожерт¬
вует своей жизнью.Произнеся речь, Фукао встал и удалился во внутрен¬
ние покои.Коминами передал распоряжение главы клана:—	Надо двадцать человек, кого именно — не сказа¬
но. Пусть все пойдут в храм Инари и, помолясь, опре¬
делят по жребию, кому жить,' а кому умирать. Кто вы¬
тащит чистый билет, получит свободу, а кто — билет с
начертанием высочайшей воли, тот пойдет на казнь.
Ступайте же к храму.	/Двадцать пять человек покинули дворец и отправи¬
лись в храм Инари. Коминами уже сидел там, в при¬
творе под колокольцами, с билетами в руках. Справа
от него расположился мэцукэ, на приступках со списка¬
ми стояли два ситаёкомэ. Прибывшие из Киото артил¬
леристы и пехотинцы построились шагах в десяти.По знаку Коминами ситаёкомэ раскрыл список, за¬
читал двадцать пять фамилий. Названные выходили, тя¬
нули жребий, смотрели и передавали ситаёкомэ, кото¬
рый делал пометки. Пришедшие в храм люди вначале
не понимали, что происходит. Когда же суть жеребьев¬
ки стала ясна,' заволновались, на глазах у некоторых
были £лезы.Билеты со знаком высочайшей воли достались
следующим: из шестого отряда — Сугимото, Кацука,
Ямамото, Моримото, Китадаи, Инада, Янасэ, Хасидзу-
мэ, Окадзаки Эйбэй, Каватани — итого десятерымиз
восьмого отряда — Такэути, Ёкота Тацугоро, Дои, Ка-
киути, Канэда, Такэути9 — итого шестерым. Всех вместе
было шестнадцать человек. К ним прибавили двух от¬
рядных командиров — Миноура и Нисимура и двух
старшин — Икэгами и Оиси.Чистые билеты вытащили в шестом отряде пятеро:
Окадзаки Тасиро и другие. В восьмом .отряде — четверо:
Сакаэ Тадзиэмон и другие. По окончании жеребьевки
все пошли во дворец. Вытянувшие чистые билеты — чет¬
веро из восьмого отряда: Сакаэ Тадзиэмон и другие —
соетавили коллективное, прошение. Сакаэ, Тюдзё, Ёкота,214
Тамару писали: «Жребий разделил нас на две группы,
одним выпала жизнь, другим —смерть. Однако помыс¬
лы наши с начала и до конца были едины, поэтому про¬
сим и нам определить участь, равную с теми, кому вы¬
пала смерть». Прошение было отклонено. Сказано, что
требуется определенное число людей.Всех отмеченных жребием доставили в главную
усадьбу. Вытащившие чистые билеты были исключены
из отрядных списков и переданы в общевойсковое распо¬
ряжение княжества Тоса. Их расквартировали отдельно.
А через несколько дней пришел приказ переправить их
на тюремном судне в родные места. Ситаёкомэ препро¬
водил каждого в свою провинцию, передал родственни¬
кам и велел ждать дальнейших указаний.Доставленные в главную усадьбу писали вечером
прощальные письма родителям, братьям — кто у кого
был; каждый вложил в завещание свою отрезанную ко-
сичку-мотодори, и всё вручили ситаёкомэ.Охранявшие усадьбу воины пятого отряда принесли
сакэ и устроили прощальный пир. Угощались все —
командиры, унтеры, солдаты. Все шестнадцать человек
изрядно захмелели. Дои Хатиноскэ из восьмого отряда
пить не стал, а' когда воцарился всеобщий храп, он не
выдержал:—	Слушайте, вы! Завтра такой день! С какой стати
кам умирать? — Он вцепился в плечо Сугимото из ше¬
стого отряда и растолкал его.— Послушай, им не втол¬
куешь, но ты-то, надеюсь, поймешь? Зк что нам завтра
умирать? Ты согласен подставить голову?•	Сугимото проснулся:—	Ладно, давай всех будить.Люди очухались и стали слушать. Смерти никто не
боялся, с мыслью о ней смирились в тот день, как ста¬
ли солдатами и покинули родные края. Но за что, в са¬
мом деле, позорная смерть? Порешили добиваться раз¬
решения на харакири.Шестнадцать человек облачились в шаровары-хака-
ма, накидки-хаори и отправились в самурайский при¬
каз:~ У нас неотложное дело, — заявили они, — просим
аудиенции у главного управляющего.Служащий исчез во внутренних покоях и через неко¬
торое время вернулся с ответом:2\5
т— Ваша просьба резонна, но ничего из этого не вый¬
дет. Каждому определено свое. Являться среди ночи и
требовать аудиенции не подобает.—	Что значит «каждому свое»? — возмутились
шестнадцать человек. Мы те, кто завтра отдаст жизнь
за отечество! Если не можете решить наше дело, уйди¬
те с дороги, мы лройдем сами. — И, не снимая обуви,
они двинулись по циновкам во внутренние покои. ——	Пожалуйста, подождите минуточку. Начальство
сейчас выйдет, — взмолился кто-то.Перегородки раздвинулись, появились Коминами,
Хаяси и несколько ситаёкомэ.Такэути представился:—	Мы те, кто, повинуясь высочайшей воле, про¬
щается с жизнью. В Сакаи мы выполняли распоряже¬
ние отрядных командиров и вины за собой не чувству¬
ем. Трудно смириться с приговором к смертной казни.
Но если иного выхода нет, мы хотели бы услышать, за
что подвергаемся такому наказанию.Коминами нахмурился, дождался, пока Дои догово¬
рил, и обвел всех суровым взглядом:—	Хватит! Считаете себя приговоренными безвинно?
Командиры отдавали глупые приказы, вы совершали
глупые поступки!Такэути не сдавался:—	Трудно поверить, что это слова омэцукэ. Солдаты
повинуются приказу командира — глупого или умного
для них не существует. Была дана команда «Огонь!» —
мы и стреляли. Если каждый станет взвешивать разум¬
ность приказа, боевые действия будут невозможны.За спиной Такэути заговорили остальные:—	Совершенное нами в Сакаи — не преступление, а
заслуга. Мы все убеждены в этом. В чем наша вина?
Объясните! — Все выражали недоумение.	^Коминами несколько смягчился.—	Ждите, устроим совещание и вынесем решение, —
с этими словами он удалился во внутренние покои.Люди напряженно смотрели на дверь и ждали. Нако¬
нец он появился и торжественно доложил:—	Инциндент вызвал серьезные осложнения в вер¬
хах. Самому генерал-губернатору, невзирая на недомо¬
гание, пришлось экстренно ехать в Осака. Он отправил¬
ся с извинениями на французский корабль, не успев даже
привести в порядок прическу, и в таком же виде воз¬
вращался обратно. Только за одно это унижение госпо¬
дина вассалам следует умереть. Окончательное решение
таково: инцидент в Сакаи осложнил отношения с иност¬
ранными государствами. Согласно международному пра¬
ву мы обязаны принять меры. Завтра же в Сакаи вы
сделаете харакири. Примите решение с благодарностью,
все мы принадлежим родине. Продемонстрируйте высо¬
ким должностным1 лицам и иностранным послам дух
воинов императора.Коминами произнес речь, глядя на письменный текст
приказа.Упоминая генерал-губернатора, он имел в виду Тоё-
нори, тогдашнего правителя Тоса.Шестнадцать человек переглянулись и улыбнулись
друг другу. От лица всех ответил Такэути:—	Милостивый.приказ принимаем с благодарностью.
Позволим себе высказать просьбу. Видимо,- ее следова¬
ло бы передать через ситаёкомэ, но, пользуясь присутст¬
вием высоких лиц, мы осмелимся изложить ее прямо
сейчас. Как явствует из возвещенного приказа, наши со¬
кровенные помыслы были милостиво приняты во вни¬
мание. И поскольку мы удостоены обращения с нами как
с воинами, просим дать нам право последнего слова.'Коминами задумался.—	Коль скоро разрешено харакири, возможно, и эта
просьба резонна. Подождите бтвета. — И с этими слова¬
ми он вновь удалился.Через некоторое время появился ситаёкомэ и объя¬
вил:—	Решением совета вам предоставляется воинский
статут. Всем положено по паре шелкового обмундиро¬
вания... — И он передал письменный перечень.Воины отправились навестить в последний раз своих
командиров и капралов. Те спали после угощения,
устроенного охраной. Но, когда появились солдаты, тот¬
час поднялись и приняли их. До этой ночи солдаты бы¬
ли отделены от командиров. Теперь же, после аудиенции
у омэцукэ, разрешения на харакири и признания их са¬
мурайского достоинства, никто не скажет о них дурно.Командиры и капралы слушали рассказ своих подчи¬
ненных, радовались и горевали. Горевали потому, что,
примирившись с собственной участью, они только сейчас15 Зак. 411217
узнали, что по требованию французского консула обре¬
чены на смерть двадцать человек и та же 'участь ожи¬
дает еще шестнадцать человек. Радовались оттого, что
всем шестнадцати разрешено харакири, — значит, к ним
отнеслись, как к самураям. Командиры, капралы и шест¬
надцать рядовых распрощались по-дружески. Оставалось
еще время прилечь до рассвета и набраться сил..Двадцать третьего числа стоял ясный день. Для
двадцати человек, направляемых в Сакаи, прибыло бо¬
лее трехсот пехотинцев эскорта — от клана Кумамото
под началом Асано Хосокава Эттюноками Ёсиюки и от
клана Хиросима под началом Асано Акииоками Сигэ-
нага. Затемно появились они в воротах Нагабори, усадь¬
бы княжества Тоса.Двадцати приговоренным поднесли рисовое вино.
Командиры и сержанты переоделись во все новое,
остальным шестнадцати накануне выдали шелковые на-
кидки-хабри. Оружия пока у них не было: его вручат на
месте совершения харакири.Постукивая деревянной обувью, группа вышла из по¬
мещения. У дверей ожидали двадцать носилок, приго¬
товленных семействами Хосокава и Асано. Каждый с
поклоном занял свои. Руководил всем происходящим це¬
ремониймейстер.Впереди шли невысокие должностные лица — пред¬
ставители обоих кланов и рядовые солдаты. За ними —
дежурный Баба Хикоэмон от княжества Хосокава, от¬
рядный командир того же клана Ямакава Камэтаро и
управитель — дзюяку Ватанабэ Кисо от княжества Аса¬
но. Далее следовали конные копьеносцы в легких кас¬
ках и малых шароварах. Следом еще несколько рядо¬
вых. За ними везли *две пушки. Завершали процессию
двадцать носилок, возле каждых —по шестеро солдате
ружьями и мечами. Всего насчитывалось сто двадцать
вооруженных солдат. Арьергард составляли два воору¬
женных кавалериста, фонарщики — по десять человек от
каждого клана —несли фонари на шестах. За ними на
некоторой дистанции шли сотни жителей княжества То¬
са, возглавляемых высокими чинами. Вся процессия
растянулась на пять кварталов.Когда усадьба Нагабори осталась позади, к каждым
носилкам подошел с приветствием Ямакава Камэтаро.
Потом он вернулся к носилкам Миноура и сказал;218
—	Вам, вероятно, тесновато и неудобно? Путь пред¬
стоит не ближний, а тут так мрачно со спущенной што¬
рой. Может быть, прикажете приподнять?—	Вы очень любезны, — ответил Миноура. — Сде¬
лайте, пожалуйста, если нетрудно. — Во всех носилках
подняли шторы»Через некоторое время Ямакава вновь подошел по¬
очередно ко всем носилкам.—	Мы приготовили чай и сладости, прикажете по¬
давать?С этими двадцатью персонами обращались самым
предупредительным образом.На Сумиёси-синкэй-тё, где прежде располагались ка¬
зармы шестого и восьмого отрядов, стеною стоял народ,
пришедший попрощаться и выразить свою скорбь.Когда вошли в Сакаи, пришлось пробираться сквозь
плотную толпу. То там, то здесь раздавались рыдания.
Некоторые старались подойти к самим носилкам, охран¬
ники их отгоняли.Для совершения харакири был предназначен храм
Мёкокудзи. Ворота Саммон затянули полотнищем с гер- .
бами хризантемы, внутреннюю территорию декорирова¬
ли полотнами с гербами Хосокава и Асано. Площадку
для харакири огородили кулисами с гербами дома
Яманоути. Под навесом сложили свежие соломенные ци¬
новки. 'Процессия подошла к храму Мёкокудзи, носилки
внесли в ворота, поставили рядком под навес. Двадцать
человек вышли из носилок и построились вдоль главно¬
го здания. Вокруг стояли сотни воинов из двух кланов.
Стоило кому-либо из двадцати двинуться с места, за
ними тут • же следовали четверо сопровождающих.
Двадцатка в ожидании своего часа оживленно перего¬
варивалась, будто собралась для обыденного дела.Кое-кто из самураев прихватил с собой кисточки, бу¬
магу и тушь. Один из них подошел к Миноура как гла¬
ве группы и попросил написать что-нибудь на память.Миноура Инокити, бывший командир шестого пехот¬
ного отряда, происходил из рода Минамото; его другое »
имя — Мотоаки, прозвище — Сэндзан. Проживал он в
провинции Тоса, деревня Усисэмура. Родился одиннад¬
цатого дня одиннадцатого месяца 1-го года Кока 10 в
семье кодзюкаку из княжеской свиты, получавшего219
пятнадцать коку жалованья. Нынче ему исполнилось
двадцать пять лет. Дед его — Тюхэй, отец — Мандзиро,
мать — Умэ из рода Еда. С 4-го года Ансэй 11 получал
образование в Эдо, с 1-го года Манъэн'12 стал учителем
князя ёдо! В ноябре 3-го года Кэйъо 13 был переведен в
штаб пехотных войск клана, прослужил всего три ме¬
сяца, и вот случился инцидент в Сакаи.Миноура умел слагать стихи и владел искусством
каллиграфии. Увидев перед собою письменные принад¬
лежности, он сказал:—	Сейчас получится что-нибудь грустное, — и напи¬
сал семисл’ожное стихотворение14: «Изгнание варва¬
ров — святой долг патриота, сомнений нет. Обязанность
исполним и подадим пример на сотни- лет. А наша
смерть — пустяк, внимания не стоит».Изгнание варваров составляло смысл его жизни.
Самурай княжества Хосокава сообщил, что до назна¬
ченного часа еще "Остается время. Решили осмотреть
территорию храма.. Вышли в сад, увидели множество
публики. Помимо жителей Сакаи пришли люди из Оса¬
ка, Сумиёси, Каватидзаи. Народ прибывал и прибывал.
В звоннице обосновалось несколько служителей храма:
оттуда было удобно смотреть. Какиути из восьмого от¬
ряда решил туда подняться.—	Посторонитесь-ка, господа монахи! Я из тех, кто
сегодня делает харакири. Некоторые умеют писать про¬
щальные поэмы, мне же высокре искусство не дано. Хо¬
чу в знак прощания ударить в колокол, ^вы позволите?—
С этими словами он засучил рукава и взялся за било.Монахи оторопели:—	Минуточку, погодите! Звонить при таком стечении
народа? Можно наделать переполох. Не надо, пожа¬
луйста. -—	Прочь! Останется память о воинах, умирающих за
отчизну!Между Какиути и монахами началась потасовка.
. Подоспевшие товарищи его остановили. Кто-то пошарил
у себя за пазухой и сказал:—	Тут вот остались деньги, мне они уже не понадо¬
бятся , пусть же воспользуются ими те, кому предстоит
забота о наших останках, — и отдал деньги монахам.—	И у меня... И у меня, — сказали другие и выло¬
жили все деньги.220
Площадку Для совершения харакири отвели на про¬
сторном дворе перед главным зданием храма. Оградили
полотнищем с гербами, дома .Яманоути, по углам — че¬
тыре бамбуковых шеста, на них — плетенка из мискан-
та. Землю покрыли толстыми рогожами, на которые по¬
ложили две новенькие соломенные циновки, прикрыли
их белой бумажной тканыо и шерстяной подстилкой.
Стопка таких подстилок была подготовлена рядом —
для каждого из обреченных. На низком столе у входа —
большие и малые мечи.Пошли дальше, к павильону Ходзюин, взглянуть на
приготовленные могилы. Возле могил большие гробы
длиною в шесть сяку. И на каждом написано имя. ёко-
та сказал, обращаясь к Дои:—	При жизни мы с тобой делили еду и постель, и
гробы наши оказались рядом. Похоже, будем как сосе¬
ди общаться и после смерти.Вдруг Дои прыгнул в гроб и закричал:—	Ёкота-кун, Екота-кун, а здесь недурно!—	Не терпится человеку, — проговорил Такэути.—
Скоро положат, не сомневайся. А пока что вылезай!Дои хотел выйти, но не смог; борт внутри оказался
высокий и гладкий. Ёкота и Такэути пришлось повер¬
нуть гроб на бок и вытаскивать Дои.Вернулись в главный храм. Кланы Хосокава и Аса¬
но позаботились о рисовом вине. Специально из города
пригласили обслугу. Поднимались чарки, произносились
тосты. Из зависти к получившему стихи от Миноура
воины обоих кланов наперебой просили либо написать,
либо дать что-нибудь на память. Если не было под ру¬
кой подходящей вещи, отрывали воротник или рукав.Церемония харакири была назначена на час лоша¬
ди ,5.Первыми под навес собрались кайсяку 16. Выбраны
они были накануне вечером, когда' конвой устраивал
прощальный пир в осакской усадьбе Нагабори; каждая
кандидатура согласовывалась с членами двадцатки.
Кайсяку были избраны следующие лица. Из бывшего
шестого отряда; для Миноура — Баба Момотаро, для
Икэгами — Китагава Рэйхэй, для Сугимото — Икэ Си-
тисукэ, для Кацукасэ — Ёсимура Дзайкити, для Ямамо¬
то — Мори Цунэма, для Моримото — Ногути Кикума,
для Китадаи — Такэити Сукэго, ’для Инада — Эбара221
Гэнноскэ, для Янасэ —Кондо Сигэноскэ, для Хасидзу-
мэ — Ямада Ясуноскэ, для Окадзаки — Хидаиката Нго*
ро, для Каватани— Такэмото Кэнноскэ. Из бывшего
восьмого отряда: для Нисимура— Косака Инуи, для
Оисн — Отиаи Гэнроку, для Такэути — Кусусэри Юхэй,
для Нкота — Мацуда Яхэйдзи, для Дои — Икэ Ситису-
кэ, для Какиути — Кумон Сахэй, для Канэда —- Тани-
гава Синдзи, для Такэути — Китамори Канноскэ. Из них
Икэ Ситисукэ предстояло ассистировать двоим: Сугимо*
то и Дои. Освободив мечи из креплений, они располо¬
жились за помостом для харакири. Наготове были
двадцать носилок. Они предназначались для останков,
которые предстояло нести к павильону Ходзюин. Там
трупы переложат в гробы.Были воздвигнуты специальные ложи. В тех, что рас¬
положены с юга на север, сидели: глава управления
иностранных дел принц Ямасина-но-мия, секретарь
управления иностранных дел генерал Датэ, служащий
того же управления генерал Хигаси Кудзэ, высшие
должностные лица кланов Хосокава и Асано. В ложах,
расположенных с севера на юго-восток, сидел Фукао от
княжества Тоса. В ложах с северо-запада на восток —
омэцукэ Коминами и несколько мэцукэ. Главную трибу¬
ну запад — восток отвели "французскому консулу и его
охране из двадцати с лишним вооруженных солдат. При¬
сутствовали и знатные гости от княжеств Сацума, Нага-
то, Инаба, Бидзэн и других.Доверенные от кланов Хосокава и Асано доложили:
приготовления завершены. Двадцать человек спустились
с веранды главного храма к носилкам. Их сопровождал
эскорт, какой положен в дальнем пути. Носилки опусти¬
ли. Глашатай развернул список, собираясь огласить име¬
на присутствующих. Но вдруг небо нахмурилось и хлы¬
нул ливень. Публика, переполнявшая храм и прилегаю¬
щую территорию, заметалась в поисках укрытия. Созда¬
лась невообразимая толчея.Церемонию приостановили. Прйнц и другие офи¬
циальные лица укрылись под навесом. До часа овна лил
дождь. Потребовались новые приготовления, которые
затянулись до часа обезьяны.Наконец, на помост взошел первый из воинов Сакаи.—	Миноура Инокити! — провозгласил церемониймей¬
стер,— На территории храма воцарилась мертвая тиши-222
на. Миноура вышел, облаченный в хаори черного крепа
и малые шаровары. Сзади на расстоянии трех сяку —
кайсяку Баба. Поклон принцу как главной персоне, по¬
клон всем присутствующим. Миноура придвигает к себе
поданную слугой деревянную подставку, с которой бе¬
рет меч в правую руку. Громоподобно звучат его пред¬
смертные слова:—	Слушайте, вы, французы! Умираю не ради вас, но
ради отчизны. Смотрите же, как японец делает хара¬
кири!Миноура распахивает накидку-хаори, приставляет
меч .fcc голому телу и резко вонзает его в живот слева.
Проходит вершка три вниз, затем поворачивает напра¬
во и режет еще на три вершка вверх. Открывается
зияющая рана. Миноура отбрасывает меч и, не сводя не¬
навидящих глаз с француза, вытаскивает внутренности.
Баба обнажает меч и ударяет его по шее, но, видимо,
недостаточно сильно.—	Баба-кун! Что же ты? Делай спокойно! — кричит
Миноура.Вторым ударом Баба достиг позвонков; было слыш¬
но, как они хрустнули. Но Миноура снова кричит:—	Я еще жив! Руби лучше!Пронзительней прежнего звучит его голос, — навер¬
ное, его слышно за три квартала... французского консу¬
ла зрелище приводит в ужас.Голова Миноура скатилась лишь после третьего уда¬
ра Баба.Следующим вызвали на помост Нисимура. Это был
человек более мягкий, звали его Удзиацу, происходил он
из рода Минамото из селения Эногутимура уезда Тоса.
Соответственно чину умамавари 17 получал жалованье
сорок коку.Родился он в июле 2-го года Кока 18, нынче ему ис¬
полнилось двадцать четыре года. С августа 3-го года
Кэйъо он служил в штабе пехотного отряда. На помост
для харакири Нисимура взошел в военной форме. Акку¬
ратно расстегнул пуговицы, взял меч и вонзил его в жи¬
вот слева. Решил, видимо, что слишком мелко, протолк¬
нул меч глубже, потом плавно повел его вправо и еще
не приостановил движение меча, как кайсяку Косака,
не выдержав, отсек ему голову, и она отлетела на три
кэна.,.
Следующим был Икэгами, его кайсяку — Китагава.
За ним шел Оиси, человек на редкость мощного телосло¬
жения. Он погладил живот, взял в правую руку меч и
вонзил его с левой стороны. Другой рукой нажал на
рукоятку и; рассек живот донизу, затем положил руку
на руку и повернул меч вправо. Доведя его до правого
бока, левой рукой нажал на рукоятку и повел вверх.
Потом вытащил меч, положил его возле себя и, воздев
руки, воскликнул:—	Прошу, кайсяку!Кайсяку Отиаи сплоховал: срубил ему голову лишь
после седьмой попытки.Четко, без малейшей задержки, подавалось оружие.
Наивысший класс харакири продемонстрировал Оиси.
Один за другим следовали Сугимото, Кацукасэ, Ямамо¬
то, Моримото, Китад'аи, Ината, Янасэ. Особо отличился
Янасэ: вонзив меч в живот, ом провел его слева напра¬
во и опять влево — из раны показались внутренности.Двенадцатым по счету шел Хасидзумэ. Когда он
взошел на помост, на дворе уже стемнело и в храме
зажглись фонари. Французский консул окончательно по¬
терял самообладание — то вскакивал с места, то садил¬
ся. Его беспокойство передавалось и вооруженной охра¬
не. В тот момент, когда на помост поднялся Хасидзумэ,
консул сделал знак и в сопровождении солдат покинул
трибуны, не отдав поклона ни особе императорской фа¬
милии, ни высоким чиновникам.Хасидзумэ распахнул одежду и уже приготовил меч,
как появился распорядитель. Он объявил об уходе фран¬
цузского консула и о том, что харакири пока отменяет¬
ся. Хасидзумэ ничего не оставалось, как присоединиться
к оставшимся восьмерым товарищам.Все девять человек были настроены одинаково: все
равно умирать, так лучше уж поскорее. Возбужденные,
они жаждали объяснения с теми, кто им помешал; хо¬
тели знать причину. Двинулись все вместе в приемную
Коминами. Вопрос задал Хасидзумэ:—	Мы пришли узнать, по какой причине нам поме¬
шали исполнить высочайший приказ?—	Недоумение ваше справедливо, — ответил Коми¬
нами. — Дело в том, что на церемонии должен непре¬
менно присутствовать французский консул. А он поки¬
нул трибуны, вот и пришлось все приостановить. Ста-224
рейшины семи княжеств — Сацума, Нагато, Тоса, Мна-
ба, Бидзэн, Хнго, Аки — отправились на французский
корабль. Вам же следует вернуться на место и ждать
добрых вестей.Девять человек вернулись в помещение храма. Вои¬
ны кланов Хосокава и Асано приготовили для них ужин,
и если кто-то отказывался, его прямо-таки заставляли
взяться за обеденные палочки. Потом принесли постели
и уложили всех спать.Наступил час крысы. Воины двух кланов прибыли с
известием: вернулись старейшины семи княжеств. Де¬
вять обреченных поднялись их приветствовать. Из семи
старейшин трое вышли вперед и, дополняя один другого,
рассказали, что французский представитель выразил
восхищение тем, как легко относятся граждане Тоса к
собственной жизни и публично жертвуют ею. Но наблю¬
дать это душераздирающее зрелище он не в силах и на¬
мерен просить, чтобы японское правительство помилова¬
ло оставшихся в живых,— решение двора будет передано,
вероятно, через генерала Датэ. Пока же их просили воз¬
держаться от каких-либо самостоятельных шагов и
ждать дальнейших указаний.Девять человек отвесили почтительные поклоны.Прошел день. Двадцать пятого явились воины двух
кланов и сообщили: девять человек будут переправлены
в Осака. Оттуда шестой отряд — Хасидзумэ, Окадзаки и
Каватани — проследуют в княжество Аки, а восьмой
отряд — Такэути, Екота, Дои, Какиути, Каиэда и другой
Такэути — в княжество Хиго. Когда стали садиться в
носилки, Хасидзумэ прокусил себе язык20, изо рта хлы¬
нула кровь, он упал. Так он выразил свой протест про¬
тив того, что ему помешали умереть славной смертью
вслед за товарищами. К счастью, рана оказалась не
смертельной.Воины Асано решили форсировать переезд в Осака,
пока не стряслось еще что-либо. Они спешили, перенося
в носилках Хасидзумэ и еще двоих подопечных.—	Умерьте шаг? — кричали им вдогонку люди Хосо¬
кава, но те не обращали внимания на просьбу, и вои¬
нам Хосокава пришлось мчаться во всю прыть.Добрались до Осака. Девять носилок остановились у
Иагабори, тамошней усадьбы клана Тоса. У ворот их
встретил Коминами. Он осудил поступок Хасидзумэ.225
Пути двух кланов Далее расходились, каждому бы¬
ли вверены для сопровождения разные лица. К Хасидзу¬
мэ приставили врача и сиделку из княжества Тоса. Кла¬
ны Хосокава и Асано оказали девятке радушие и госте¬
приимство. Еще в годы Гэнроку21 дом Хосокава служил
убежищем для бродячих самураев из Ако, а в 1-й год
Манъэн в нем прятались беглые самураи Мито, убившие
Ии Камонноками 22. И вот в третий раз ему выпала по¬
четная миссия.Каждому прибывшему выдали новое кимоно и по три
толстых одеяла. Самураи в звании асигару стелили им
постели. Через день топили баню. Оделили всех полотен¬
цами и писчей бумагой. Положили трехразовое питание,
причем в меню включалось жаркое. Кушанья пробовал
сам отрядный командир, чтобы не были отравленными.
После обеда подавали чай со сладким печеньем, а иног¬
да и фрукты. Если кто-либо шел по нужде, два-три низ¬
ших воина-кати стояли на часах у веранды. Они же сли¬
вали воду для омовения рук. Охранялся и ночной сон
гостей. Приходившие проведать их отвешивали земные
поклоны. Заботились, чтобы были книги для чтения.
В случае если кто-либо недомогал, приглашали врачей.
Лекарства и целебные отвары готовили тут же, на гла¬
зах.Второго марта пришел приказ: девять человек поми¬
лованы и должны быть возвращены на родину. Третье¬
го числа из княжества Тоса явился отрядный командир
с солдатами, чтобы принять всех девятерых, находив¬
шихся ранее на попечении Хосокава и Асано. В озна¬
менование расставания хозяева приготовили ужин из
семи блюд. Четырнадцатого из устья реки Кидзугава
отошло парусное судно. Помилованных сопровождал
надзиратель и двое носильщиков. Пятнадцатого отплы¬
ли из Сэмбоммацу, в ночь на шестнадцатое прибыли в
гавань Урато. А семнадцатого девятка отправилась в
Южное управление, и весь их путь от Мацугахана до
улицы Нисиобиямати был забит желающими лицезреть
участников случая в Сакаи. В Южном управле¬
нии каждого направили по местожительству родствен¬
ников.	•Так они вновь свиделись с родителями, женами и
детьми, которым уже отправили предсмертные завеща¬
ния.226
Двадцатого мая Южное управление разослало уве¬
домления всем девятерым явиться в час змеи23, а если
у кого есть отцы или сыновья, то получасом позже быть
и им. Совет мэцукэ вынес решения, которые сообщил
собравшимся ситаёкомэ. Первое: лишить рисового пай¬
ка24, сослать на Запад, к реке Ватаригава; присвоен¬
ную самурайскую одежду и холодное оружие оставить
владельцам. Второе: родных сыновей ссыльных взять на
службу, учредив «содержание на двоих» и жалованье в
четыре коку. Третье: тем, у кого нет родных сыновей,
положить на месте ссылки пособие в размере «содержа¬
ния на двоих»; выдачу произвести из амбара деревни
Хатанака-мура.Обсудив между собою это решение, девять человек
поручили Хасидзумэ высказаться от их имени.—	Мы шли на смерть — сказал он, — по требованию
француза и во имя отечества. К нам отнеслись как к са¬
мураям, дали разрешение на харакири. Когда же фран¬
цуз стал просить о помиловании, харакири отменили.
Но мы-то ни в чем не виноваты. Почему же с нами об¬
ходятся так, будто мы не самураи? За что нас ссылают?Мэцукэ казался несколько озадаченным.—	Ваше недоумение- понятно, — ответил он. — Но в
данном случае ссылка рассматривается как искупление,
приравненное к мукам одиннадцати, успевших покончить
с собой. Придется вам с этим смириться.Девять человек невесело улыбнулись.—	Смерть товарищей печалит нас денно и нощно..
Если же ссылка приравнивается к их мукам, спорить
не станем. Мы повинуемся.И все девять отправились в ссылку. Их внешний
вид — ритуальные шаровары, оружие — был для такого
случая несколько необычен. После длительного затвор¬
ничества они сильно ослабели. До деревни Асакура-му-
ра уезда Тоса дошли пешком, но дальше попросили но¬
силки.Местом их поселения стала деревня Нюта-мура в уез¬
де Хата. Староста деревни Угаю Носин распорядился
расселить их поодиночке в крестьянских домах. Но
спустя нескольких дней восемь человек заняли пустую¬
щее жилище. Ёкота взял к себе родственник, настоятель
храма Синсэйдзи секты Хоккэ, в деревню Ариока-мура,
расположенную в трех ри на запад.15*227
Все девять заказали в Синсэйдзи молебен за упокой
одиннадцати товарищей, почивших в храме Мёкокудзи.
На другой же день по прибытии они стали работать —
обучать местных жителей грамоте и военному делу.
Такэути читал с ними Четверокнижие25, Дои и Такэути
учили их владеть мечом.С начала лета и до самой осени в деревне Нюта-му-
ра свирепствовала эпидемия. В августе заболели трое —
Каватани, Екота, Дои. Выхаживать Дои приехала жена,
добравшаяся за сутки из селения Ясу уезда Кагами.
К Екота пришел девятилетний сын Цунэдзиро. Один,
пешком поспешил он за тридцать ри на помощь отцу.
Мать же была совсем немощна. Эти двое постепенно
стали поправляться. Скончался только Каватани — чет¬
вертого сентября. Ему было в то время двадцать шесть
лет.Семнадцатого ноября от мэцукэ пришел вызов всем
девятерым во главе с Хасидзумэ, хотя в живых остава-
лосн-только восемь. Отслужив молебен на могиле Кава¬
тани, эти восемь покинули деревню Нюта-мура. Двад¬
цать седьмого числа они прибыли в Коти. В военном
комиссариате каждый получил письменное уведомление:
«В знаменательный день восшествия на престол импера¬
тора Мэйдзи даруется желанное возвращение на роди¬
ну. Солдатам надлежит вернуться к своим отцам и про¬
должать их дело».Правда, самурайских привилегий для них больше не
существовало2б.Княжество Тоса воздвигло в храме Мёкокудзи один¬
надцать памятных обелисков из камня. И на тесаных
камнях хранятся девять опрокинутых гробов — в па¬
мять о тех, кто готов был лечь, но не лег в них. Один¬
надцать каменных обелисков в Сакаи называют скорб¬
ными, а девять гробов — возвращенными. Поклониться
этим реликвиям приходит уже не первое поколение лю¬
дей.Что же касается тех одиннадцати, что совершили ха¬
ракири, то после Миноура сыновей не осталось, и род
его прервался. Восьмого марта 3-го года Мэйдзи его дом
унаследовал Кусукити, второй сын его однофамильца
Миноура Кодзо. Кусукити присвоили чин и положили
жалованье* в семь коку и три то. Впоследствии в ?кенЫ
Кусукити сосватали дочь Инокити 27,
После Ниснмура остался его отец Сэйдзаэмои, но и
тот вскоре умер. Пережил всех дед Кацухэй, который и
хранил линию рода. В дальнейшем он взял приемного
' сына из семьи родственников по фамилии Какэи.Сыновья капралов и рядовых самураев, с малолет¬
ства привыкшие к военному делу, по мере возмужания
поступали на службу.
ПРИМЕЧАНИЯМасштаб дарования, оценки японской и зарубежной критики1	Конец Мэйдзи — начало Тайсе — это 900-е годы и 10-е годы
XX в.а Всем своим пятерым детям Огай дал европейские имена: От¬
то, Мари, Анна, Фриц, Луи.3	Публицистические произведения X. Рисаля («Филиппины че¬
рез сто лет» и др.) и его роман «Не прикасайся ко мне» сыграли
большую роль в идеологической подготовке филиппинской револю¬
ции; их автор был расстрелян в связи с национальным восстанием
в Маниле.4	Журнал «Восток» — библиографическая редкость. Из предпо¬
лагаемых шести его номеров удалось обнаружить лишь первый —
в библиотеке восточного факультета Ленинградского государствен¬
ного университета. Поиски журнала'в Японии до сих пор не увен¬
чались успехом.Япония середины прошлого века. Детство Огай.Переезд в столицу...1	Существовало «право отрезать и выбросить [голову]» — «кири-
сутэ гомэн», -которое предполагало полную безнаказанность самураев.2	По данным японских историков, в период Токугава произо¬
шло 1600 восстаний крестьян и городской* бедноты. Крупное выступ¬
ление состоялось в Осака (1837) под руководством Осио Хэйх-ати-
ро, оно вовлекло в свою орбиту около 80 тыс. человек (см.: Века
неравной борьбы. М., 1967).9	Если в семье были только дочери, одного из зятьев как бы
«усыновляли», он становился наследником и продолжателем рода.4	В старой Японии человек менял имя несколько раз в течение
жизни. Кроме того, в Японии, как и в Китае, люди творческих про¬
фессий имели обыкновение брать себе «изящные имена» («гаго»).
Огай — литературный псевдоним, заимствованный из стихов сред¬
невекового китайского поэта. Причем, в отличие от европейского
обычая, псевдоним вытеснял у японцев не фамилию, а личное имя,
поэтому чаще всего писатель именуется Мори Огай.5	Название означает Серебряное место. В старину на Пиндзе
работали ремесленники по металлу—оружейники, ювелиры, масте¬
ра храмовой утвари.•	Бери-бери — род авитаминоза, характерный для народов
Юго-Восточной Азин, где основным продуктом питания является
рис. Полированный рис лишен витамина В и необходимых микро¬
элементов. Если они не восполняются за счет других источников,
развивается тяжелое заболевание.7	Мацудайра Саданобу (1758—1829). занимал пост министра в
сёгуиском правительстве.230
*	бидимо, имеется в виду Мацудайра Садакуни — владетельный
князь Сиракава (ныне префектура Фукусима), Саданобу был его
приемным сыном.9	Китагава Утамаро (1754—1806)—художник школы «укиёэ»,
один из лучших мастеров эдоской гравюры.10	Кикаку (ум. в 1827 г.)—поэт школы Мацуо Басё.11	Цуда Мамити (1829—>1903) из г. Цуяма — автор ряда про¬
светительских трудов: «Государственные законы западных стран»,
«Таковы мои убеждения» и др.12	Говорят: Имперский университет создает министров, Кэйо —
деньги, Васэда — друзей (Имперский университет — государствен¬
ный, Кэйо и Васэда — крупнейшие частные университеты в Токио).Европейские университеты. Научная трезвость
и опьянение, искусством1	Сато Санкити (1857—1943) с 1893 г. возглавлял клинику Им¬
перского университета, с 1918 г.— медицинский факультет; в даль¬
нейшем — член Императорской академии, депутат парламента.2	Хасимото Цунацунэ (1845—1909) стажировался в Европе в
1872—1876 гг., в 80-е годы получил звание генерала.3	Аоки Сюдзо (1844—1914)—с 1874 г. японский посол в Бер¬
лине, с 1889 г. министр иностранных дел в кабинете Ямагата Ари-
томо.4	М. Петтенкофер (1818—1901)—один из основоположников
гигиенической науки; специалист по гигиене одежды и жилища; по¬
ставил на научную основу организацию водоснабжения; занимался
холерой. Однажды, стремясь сбить страх перед возбудителем холе¬
ры, выпил в присутствии студентов водное разведение холерной
культуры.8	В 1908 г., когда Р. Кох приезжал в Японию, Огай принимал
его у себя.6	«Тайфун» — пьеса венгерского драматурга Мельхиора Лендье-
ля (11909). Действие происходило в Париже, сюжет (любовная связь
француженки и японского студента) эксплуатировал страх евро¬
пейцев перед «желтой опасностью». Пьеса ставилась в Токио Импе¬
раторским театром (1915).*	Карл Роберт Эдуард Гартман (1842—.1906) — автор более
тридцати сочинений по философии и эстетике. Его «Философия под¬
сознания» (1896) вобрала в себя метафизику Гегеля, учение Шопен¬
гауэра и др."Эрнест фон Вильденбрух (1845—1909)—автор исторических
Драм, в которых прославлялась династия Гогенцоллернов.*	Харада Наодзиро (1863—1899) —художник европейского сти¬
ля. Писал преимущественно на сюжеты отечественной мифологии,
наиболее известна картина «Богиня Каннон на огнедышащем дра¬
коне».10 «Меч господен над землею...» — из католической молитвы на
латинском языке: «Gladius dei super terram...».w' «Boy’s be ambitious» — популярный в свое время призыв аме¬
риканского профессора У. Кларка, основателя аграрного колледжа
на Хоккайдо (Саппоро ногакко, 1875). Призыв высечен на памят¬
нике Кларку в городе Саппоро.12	Nil admirari — ничем не восхищайся! (лат.).л231
Журнал «Сигарами соси». Диспут с Цубоути Сёё.«Т анцовщица»...1	Жури. «Кокумин-но томо» основан в 1887 г. известным пуб¬
лицистом Токутоми Сохо (1863—1957).2	Санто Кёдэн (1761—1816), Тамэнага Сюнсуй (1790—1843) —
авторы забавных историй «сярэбон», «кусадзоси». Разгар их твор¬
чества падает на годы Бунка-Бунсэй (1804—1830), о месте этой
эпохи в японской культуре писал академик Конрад: «...конец XV1I1
и первые десятилетия XIX в. ...один из самых блестящих периодов
токугавской эпохи. В эти годы работали такие писатели, как Кёдэн,
Сюнсуй, Икку, Самба, Бакин и десятки менее крупных. В зените
своей славы находился театр Кабуки. Большие мастера работали в
области живописи и гравюры» (Н. И. Конрад. Японская лите¬
ратура. М., 1974).*	Масаока Сики (1867—1902) известен как реформатор тради¬
ционных поэтических жанров, тематику которых он приближал к
современности.4	Такидзава Бакин (1761—1848) писал свою главную повесть
«Хаккэндэн» в течение 28 лет. Всего им создано 260 развлекатель¬
ных и дидактических произведений.5	«Philosophie des Unbewussten» — главное произведение Гарт¬
мана.6	«Ябуми» — букв, «письмо, привязанное к наконечнику стрелы»,
обозначает древний способ почтового сообщения.7	Бодхисаттва Мондзю — буддийское божество, воплощающее
мудрость и смирение.8	По утверждению японских исследователей, граф Амагата —
намек на Ямагата Аритомо, всесильного маршала, который в 1888—
1889 гг. как раз приезжал в Европу. Его сопровождал Како Цуру-
до, товарищ Огай по медицинокому факультету. Предполагают, что
с Како в какой-то степени списан образ Аидзава Кэнкити.9	Связь героини «Танцовщицы» с ее прототипом, реальной Эли¬
зой, подробно прослеживает, например, Ямадзаки Кунинори в книге
«Мори Огай. Горькая жизнь» («Мори Огай. Урами-ни икиру», 1976).
Исследователь пишет: «В молодости Огай нарушил обещание, дан¬
ное Элизе, отправил ее назад в Германию. Тяжелый осадок навсегда
остался в душе. Тоска по несбывшемуся вновь и вновь воскресала
в его сознании на протяжении долгих лет». Элизе посвящен рассказ
«В процессе реконструкции» («Фусинтю»). Чудится она в рассказе
«Чаша» («Сакадзуки») — в облике таинственной восьмой девы с го¬
лубыми глазами. Все героини Огай (О-Тама из «Дикого гуся»,
О-Оаё из «Госпожи Я сум») впитали в себя милые его сердцу черты
Элизы; терпение, готовность к самопожертвованию.10	В 1887 г. Мори Огай и Исигуро Таданори вместе ездили в
Карлсруэ на Всемирный конгресс общества -Красного Креста, до¬
рожная исповедь дорого обошлась Огай. Когда он выступил на Пер¬
вом всеяпонском съезде медиков с критикой Военно-медицинского
ведомства, которое возглавлял Исигуро (с 1872 г.), последний не
замедлил пустить в ход этот «компрометирующий материал».и При переводе архаичность неизбежно утрачивается, поэтому
представляется целесообразным привести несколько примеров в
транскрипции: «Еку дзо каэри китамаиси. Каэри китамавадзуба ва¬
га иноти-ва таэнан о» («О, как хорошо, что ты опять дома. Если бы
ты ие вернулся, я бы умерла»). Или: «Гэ-ии хигаси-ни каэру има*но
варэ-ва ииси-ии косэси мукаси-но варэ нарадзу» («Ныне, возвра¬
щаясь на Восток, я уже совсем не тот, каким был когда плыл на
Запад»).46 Между прочим, известно, что он был меценатом искусств и
покровительствовал Рихарду Вагнеру.В заметке «Источники моих произведений» («Дзисаку сёсэцу-
ио дзайрё», 1899) Огай упоминает, что описал в «Курьере» реаль¬
ный прием, на котором присутствовал 5 сентября 1885 г.и Коикэ Масанао (1854—1913) — высокое лицо в кругах воен¬
ных медиков, с 1905 г.— генерал и начальник Военно-мед. акаде¬
мии.15	Майко-эки — незначительный железнодорожный пункт у го¬
ры Роккодзан в префектуре* Хёго (возле г. Кобэ).14 В сочинении Макиавелли (1469—1527) «II principe» выведен
идеал сильного правителя, способного добиться национального
объединения Италии.117 Попытки модернизации Кабуки неоднократно предпринима¬
лись еще в конце прошлого века — в Симпа (Театр новой школы) и
в Доё гэкидзё (Субботний театр).18	Нэгиси — название местности, откуда происходил Масаока
Сики — руководитель этого литературного объединения.19	Киносита Мокутаро (подлинное имя — Ота Macao) работал
в университетах Токио, Аити, Тохоку, а позднее —в Маньчжурии
(с 1916 г.) и Европе (с 1921 г.). За успешное исследование лепры
получил от французского правительства Орден почетного легиона
(1941 г.).Культурная атмосфера двух первых десятилетий века...1	Ито Хиробуми убит в Харбине корейским террористом.2	Журн. «Мир искусства» издавался с 1899 г. Бакстом, Сомо¬
вым, Бенуа и др.3	За период с 1877 по 1890 г» было переведено около 15 про¬
изведений Эд. Бульвер-Литтона. Особенно широко читались «По¬
следние дни Помпеи». Считают, что «Пузыри на воде» Огай в ка¬
кой-то степени навеяны этим романом.4	У В. Г. Белинского есть статья: «Импровизатор, или Моло¬
дость и мечты итальянского поэта. Роман датского писателя Андер¬
сена».5	Мита — район Токио, где находится университет Кэйо. Жур¬
нал издавался его филологами.9	Под тем же названием «Субару» журнал возрождался еще
Дважды —в 1930 и 1931 гг. ’	'7	Семизвездие Плеяды известно астрономам с глубокой древ:
ности.*	Согласно греческому мифу, семь Небесных Дев, ускользая от
преследований Зевса, превращаются в голубей.е Тамэнага Сюнсуй (1790—-1843) — автор сентиментальных но¬
велл, воспевал быт старого Эдо, особенно его ремесленного и тор¬
гового района Ситамати (Нижний город).w Прозвище связано с тем, что его дом находился в токийском
квартале Сэидаги.233
*'• Вскоре после русско-японской войны Огай вошел в Комитет
По изобразительному искусству (Бидзюцу синса кай), сотрудничал
в журнале «Бидзюцу-но Нихон» («Изобразительное искусство в
Японии»).,а Я мага Соко (1622—1685)—конфуцианский ученый эпохи То-
кугава, выступал против учения Чжу Си.13	Сорок семь ронннов— олицетворение вассальной преданности:
на могиле своего безвинно осужденного господина они все сделали
харакири.14	Самураи клана Мито сыграли значительную роль в антисё-
гунском движении.16	На Муэидзака и сейчас сохраняются два-три деревянных
строения, одно из которых считается жилищем О-Тама. На тротуа¬
ре установлен столбик с надписью, напоминающей о причастности
этого места к творчеству Огай.18	Государственный музей западного искусства в Токио (Коку-
рицу сэйё бидзюцукан) располагает большим собранием Родена.
Только на открытой площадке установлены «Мыслитель», «Граж¬
дане Кале», архитрав «Врата ада». Популярность Родена в Японии
необычайна, его имя носят, многочисленные ателье художников-ев-
ропеистов, художественные галереи. Издательство «Риронся» из¬
брало своей эмблемой изображение «Бронзового века».17	Ханако была другом семьи скульптора, в начале первой ми*
ровой войны вместе с Роденами эвакуировалась в Лондон. На ро¬
дину вернулась в 1922 г., опубликовала свои воспоминания о Ро¬
дене, скончалась в Гифу в возрасте 77 лет.1в Через несколько дней список был наполовину уменьшен.19	Ямагата Аритомо занимал в годы Мэйдзи ряд важнейших
постов — неоднократно являлся 'премьер-министром, членом Гэнроинн
(Сената), имел звание маршала, считался создателем современной
японской армии. Мимо Ямагата не проходил ни один важный во¬
прос внутренней или внешней политики.30	В рассказе нашел отражение реальный случай. В разгар «де¬
ла Котоку» газета «Ёмиури симбун» (от 9 января 1911 г.) упрекну¬
ла Министерство просвещения в попустительстве «вредным идеям».
Дело в том, что в школьном учебнике 1903 г. допускалось сомнение:
какая ветвь императорского рода, северная или южная, имела бо¬
лее законные права на престол в XIV в. (в 1338—1392 гг. проис¬
ходила гражданская война). Чтобы исключить сомнения и подтвер¬
дить законность правящего дома, император издал тогда специаль¬
ный указ. Поскольку Кида Тэйкити принимал участие в составле¬
нии крамольного учебника, его сделали козлом отпущения. За на¬
рушение устоев лояльности он был уволен из университета.Исторические повести. Посмертное письмо Окицу Ягоэ-
мон. «Сенья Абэ»...1	Ноги Марэскэ (1849—1912) происходил из самураев клана
Тёфу. Его юность прошла под влиянием личности Есида Сёин, у
которого непосредственно учился его отец. В русско-японскую вой¬
ну Ноги командовал 3*й армией, с 1907 г. являлся президентом
дворянского лицея Гакусюин.1	Во время Сацумского восстания 1877 г., будучи майором им-234
ператорской армии, Ноги допустил потерю боевого штандарта на
поле боя. Он был готов искупить свою вину смертью, но был про¬
щен императором.8	Впервые эта книга вышла па английском языке в Нью-Йорке
(1906). Нитобэ адресовался главным образом к западному чита¬
телю. Стараясь развеять отношение к харакири как к варварству
(«для нас это непостижимо»), он приводил аналогичные примеры
из европейской истории: вспоминал Сократа, стоически выпившего
яд цикуты; древнеримского поэта Петроиия, вскрывшего себе вены;
приподил из Шекспира слова Брута о «мечах, обращенных к нашим
собственным кишкам»:4	Аояма — военное кладбище в Токио.8	«Тюокорои» («Рупор») — толстый общественно-политический и
литературный журнал.в На совпадение, мотивов повести Огай с завещанием Ноги
указывал Н. И. Конрад в комментариях к «Истории современной
японской литературы» (М., 1961).7	Распространенный п старой Японии способ поощрения васса¬
лов. Обычай имел свои тонкости. К примеру, если господина звали
Тадатоки, вассал мог назвать себя Токисада. Но если бы он на¬
звался, скажем, Садатоки, т. с. присоединил тот же иероглиф «то¬
ки» в конце имени, это считалось бы дерзостью, караемой смертью.0	Мёгэии — посмертное буддийское имя князя Хосокава Сансай.9	Изречение принадлежит известному ученому-филологу XVIII в.
Мотоори Норинага.10	Гора Сидэ и река Сандзу — символы «того света» (как в гре¬
ческой мифологии река Стикс).п Имеется в виду новый глава клана Мицухиса.12	Т а с у к и — тесемки, подтягивающие для удобства широкие
рукава кимоно.19	С я к у — мера длины, равная 30,3 см; с у н — мера длины,
равная 3,3 см; б у — мера длины, равная 3,03 мм.u Мечи работы Масамори и Сэки Канэмнцу поныне хранятся
п японских музеях как сокровища.,я Ж э ц у к э — цензоры, чшювимкн правительства Токугава, ве¬
давшего шпионажем и наблюдением за нравами,’ пишет Г. Норман
в книге «Возникновение современного государства в Японии» (М.,
1961. с. 229).1в Кустарник с японским названием «кётикуто» по-латыни назы¬
вается Nerium odorum.17	Ягохэй — второй сын Яитиэмона, Цукамото Матаситиро —
его сосед и друг.Длина этого малого меча («вакидзаси») составляла около
полуметра. Длинный меч самурая («катана») мог достигать полу¬
тора метров.19	С in т а е к о м э — должностной чин в самурайской службе,10	В этом факте отражена система заложничества (санкин ко-
тай). Подобно другим периферийным княжествам в эпоху Эдо, Хи-
мэдзи держало в сёгунской столице своих людей, имело для них
«перевалочные усадьбы».21 Такие пояса изготовлялись ткачами города Кокура на Кюсю.32 X а о р и — верхняя короткая одежда, надеваемая поверх ки¬
моно.99 Сёбугото — азартная игра.235
24	Ясиро Таро Хироката (1758—1841).м Ота Ситиэмон / (1749—11823) —известный в свое время поэт
сатирического направления.28 В 4-й год Тэмпо (по циклическому летосчислению — «год ло¬
шади») столица в течение недели была объята пламенем. Новая не¬
милость стихии повергла население в мистический ужас. Это бедст¬
вие вошло в историю под названием «пожар года лошади»,27	Ныне префектура Хёго с главным городом Кобэ.28	Эутоназия (или эвтаназия) — греческое слово, означающее
умерщвление безнадежно больных, престарелых и пр.29	См., например, статью Руф Россел «Свобода выбоать смерть»
в японском журнале (на английском языке) «РНР», 1975, № 6.30	Мы сохраняем название, закрепившееся в опубликованном
переводе, хотя точнее было бы «Лодка на [реке! Такасэ». Речка Та-
касэ в городе Киото впадает в его главную водную артерию Камо-
гава, которая течет в море. На мелководье Такасэ в память о про¬
шлом установлена плоскодонка с высоким носом, груженная ста¬
ринными соломенными мешками. Мемопиальная доска напоминает
о средневековом предании и о рассказе Мори Огай, который заимст¬
вовал свой сюжет из старинного японского сборника.31	Ряд высоких должностных лиц, начиная с бывшего премьер-
министра Такака, получали взятки от американского авиастроитель¬
ного концерна Локхид.Мори Огай и Нацумэ Сосэки — черты сходства
и различия...1	Мори Огай был на пять лет старше Нацумэ Сосэки, что ие
мешало ему, признавая высокий авторитет, называть Сосэки учи¬
телем.2	Китадзато Сибасабуяо (1852—1931)—основатель Института
инфекционных заболеваний в Токио (1915), член Имперской акаде¬
мии, многолетний президент Всеяпонской ассоциации врачей.3	См.: Кобори Кэйитиро. Огай и Мечников.— Записки То¬
кийского университета (отдельный оттиск). [Б. м.]. [б. г.].*	Впервые «Этюды о природе человека» вышли в Париже
(1903). где жил тогда И. И. Мечников.5	Перевод принадлежал Сига Киёси (1870—1957), профессору
университета Кэйо.8	В токийском мемориальном музее хранятся «Ober das Alter»
(«О старости», 1908 г. изд.) и «Studien fiber die Natur des Men-
schen» («Этюды о природе человека», 1910 г. изд.).На закате дней...*	Иэеси — двенадцатый сёгун, династии Токугава, правил с 1837
по 1853 г.2	Мори Отто (род. в 1890 г.) — с 1922 г. профессор медицины,
занимался и литературной деятельностью.Традиция и новаторство стиля Огай1	К э н — мера длины, равна 1,82 м.2	Маиуё — псевдоним Сёдзэи — мыслителя, причисляемого (вм$*ЧЩ
стс с Фудзита Токо и ёкои Сснан) к «тройке великих конфуциан¬
цев».3	Тории — сооружения из двух столбов и двух перекладин
(в виде буквы «,П») на подходах к синтоистским святилищам.4	Г э т а — деревянная японская обувь.5	Синтоистские храмы «дзиндзя», как правило, состоят из не¬
скольких построек.6	В «Башне молчания» он писал: «Я стою на морском берегу,
пока башня не уподобляется серой .картине, нарисованной на сером
фоне».БЛУЖДАНИЯv Кадзуса — ныне префектура Тиба.2	Имеется в виду Аполлон Мусагет.3	Chambre garnie— меблированная комната (франц.)4	Charite — милосердие {франц.); здесь — название госпиталя.5	Neigung— склон, скат (нем.); здесь — исчезновение.6	Имеется в виду Чжуанцзы.7	Garcon logis — холостяцкое жилище (франц.).8	Disillusion — разочарование (нем.).9	Макс Штирнер (1806—1856)—подлинное имя — Каспар
Шмидт, идеолог раннего анархо-индивидуализма. К. Маркс и Ф. Эн¬
гельс критиковали в «Святом семействе» и в «Немецкой идеологии»
анархические утопии М, Штирнера.10	II ne vivra pas — она не будет жить (франц.).11	Wolkenkratzer — небоскреб (нем.).12	Дважды приводится одна и та же стихотворная строка из
поэтической антологии X в. «Огура хякунин иссю» («Сто поэтов
Огура»). В первом случае написание соответствует произношению,
во втором — старым правилам орфографии, сторонником которых
был Мори Огай.13	Forschung— исследование (нем.).м Филипп Майнлендер (1841—1876) —немецкий философ, автор
труда «Die Philosophie der Erlasung», проникся пессимистическими
воззрениями Шопенгауэра и покончил жизнь самоубийством.119 «Archive»., «Jahresbericlite» — «Архив», «Ежегодник» (нем.).18	Карл Фойт (1831—1903)—немецкий физиолог, изучал обмен
веществ, заложил основы современной науки о питании; часть ис¬
следований проделана им в содружестве с М. Петтенкофером, у ко¬
торого некоторое время работал Огай.17	Японские комментаторы считают, что подразумевался Такая-
ма Тёгю (1871—1902)—литературный критик, ярый националист.,e Ouietive — успокаивающее средство, транквилизатор.|в Идея сверхчеловека Фридриха Ницше (1844—1900) изложена
в сочинении «Так говорил Заратустра» (1883).20	Цезарь Борджиа (1476—1507) — политик эпохи итальянского
Возрождения. Отличался крайней жестокостью и вероломством.
Стремясь установить свою тиранию в Романье и других провинци¬
ях, убил своего младшего брата.31 Фридрих Паульсен (1846—1908)-г-писатель и философ нео¬
кантианского направления, один из наиболее крнсервативных тео¬
ретиков в немецкой педагогике, выступал против единой школы для
рцходцев из разных сословий.337
23 Merz и Zeiss — известные оптические фирмы Германии.м «Revue des deux mondes» («Обозрение двух миров») — назва*
ние французского периодического издания.84 Pest —чума (нем).55 Salvarsan — лекарственный препарат.СЕМЬЯ ЛБЭ1	Сословие самураев имело сложную внутреннюю иерархию.
В повести упоминаются такие ранги и звания, как дзюсииногз, соба-
моногасира, когасира, мэцукэ, асигару, умамавари и др.2	18-й год Канъэй (японское летосчисление) соответствует
1641 г.9	Дайме — феодальный князь, управляющий уделом или княже-
ством.4	В период правления Иэмицу могущество сёгуната достигло
апогея. Феодальные порядки были прочто закреплены серией ука¬
зов, их целью являлось создание сильной" центральной власти, спо¬
собной противостоять внутренним распрям и посягательствам евро¬
пейцев.5	«Бакуфу»— так называлось сёгунское правительство.•	Час обезьяны соответствует времени от трех до пяти часов.7	Иероглиф «Мицу» входил в состав имени самого сегуна Иэми¬
цу. Это было проявлением величайшего благоволения сегуна к этой
семье.в Усыновление — распространенный в средневековой Японии
обычай. Он был порожден тем, что поаво наследования принадле¬
жало исключительно старшему сыну. Вторых же или третьих сы¬
новей нередко отдавали в бездетную семью, где они могли стать
наследниками имущества.5	Тюнагоя — чин ■советника («средний») при дворе императо¬
ра. Существовали также знания младшего и старшего советника (сё-
нагон, дайнагон).w По буддийскому обычаю, 'траур продолжается сорок девять .
дней, каждую неделю совершали поминальный обряд.и Осе — приставка к имени, означающая «учитель», «буддий¬
ский священник», бонза.14	Обычай самоубийства после смерти господина являлся в сред¬
невековой Японии составным элементом самурайского морального
кодекса «бусидо».13	Ежегодно в Японии пятого числа пятого месяца отмечается
праздник мальчиков. Дома, где есть сыновья, украшаются матерча¬
тыми или бумажными карпами, символизирующими силу и муже¬
ство.Т4 В буддизме известны два главных направления: Хинаяна
(«Малая колесница») и Махаяна («Большая колесница»), оба в
равной степени почитают Будду. Я. Б. Радуль-Затуловский в книге
«Конфуцианство и его распространение в Японии» (М.—Л., 1947)
пишет: «Хинаянистский буддизм считает пределом своей религиоз¬
ной проповеди догму о достижении „просветления" путем понима¬
ния „для себя*' ничтожности и бренности рождения и смерти, нич¬
тожности и бренности становления вещей. Махаянистский буддизм
идет дальше и утверждает, что можно достигнуть „просветления4*
при условии полного восприятия догмы о несуществовании всех ве*
Шей « передачи этой „мудрости" другим для мх „спасения*,
1». е. направление Махаяна предполагает возможность спасения для
всех».15	Каллиграфическая пропись состояла из двух иероглифов:
«фу-дзи», что означает «нет двух (путей для человека]».16	Бинго — соломенные циновки из разряда дорогих.18	Тядзукэ — рис, политый зеленым чаем; самая простая еда
японца, ■его «хлеб и вода».№ Военачальник Тоётоми Хидэёси оборонял замок города Осак*
от феодального рода Токугава.. 20 Огнестрельное оружие впервые завезли в Японию португаль¬
ские мореплаватели, посетившие ее в XV в.21	Амако — известная самурайская фамилия в эпоху «сэнгоку
дзидай» («брани царств»).22	Жалованье «киримаи» — выплачивалось центральным прави¬
тельством «бакуфу» самураям, не имевшим собственных наделов.23	Челку носили несовершеннолетние, взрослые же самураи бри¬
ли волосы вокруг лба, а-сзади собирали их в прическу.24	Имеется в виду имитация харакири в целях соблюдения при¬
личия. •25	Т ю и и — семинедельный траур.26	С ё д з и — бумажные раздвижные стены на деревянном кар¬
касе.27	Омэцукэ— чиновничья должность в средневековой Японии.
В обязанности омэцукэ входило ^ледить за политической и мораль¬
ной благонадежностью.	"38	Самураи носили по два меча. Вакидзаси — короткий меч, в его
рукоятке имелся небольшой ножик.29	Фудай-даймё — самурай, находившийся в наследственной вас¬
сальной зависимости от дома Токугава (в отличие от полуавтоном-
ных князей, которые назывались тодзама).30	Остров Амакуса близ Кюсю являлся ареной крестьянского
восстания 1637—1638 гг., мятежники оборонялись в замке Амакуса-
сиро.3,1 Кенией Юкинага (1523—1600) — один из ближайших сподвиж¬
ников Тоётоми Хидэёси, известен как деятель раннего христианства в
Японии.&а 4-й год Кёроку. соответствует 1531 г.93 Имеется в виду годовой доход.При Сэкигахара шли сражения между Тоётоми Хидэёси и
Токугава Иэясу.Тоётоми Хидэёси (>1532—1598) в 1590 г. подчинил себе послед¬
него из крупнейших феодалов Ходзё в районе Канто и стал факти¬
ческим диктатором Японии. В результате его мероприятий по объ¬
единению страны и усилению позиций центральной власти создалась
более благоприятная обстановка для развития земледелия, пришед¬
шего в упадок в предшествующем столетии.Токугава Иэясу (1542—1616)—основатель военно-феодального
правительства (сёгуната) Токугава (господство этой династии дли¬
лось с 1603 по 1867 г.). Продолжал политику Хидэёси. Содейство¬
вал торговле с европейцами, но преследовал европейских миссионе¬
ров и японцев, принявших христианство.34	5-й год Кэйте соответствует 1600 г.35	Весной в Японии убирают урожай озимой пшеницы.239
39 Час овна — около двух часов пополудни; бой длился, таким
образом, с рассвета до середины дня.37	Т ё — расстояние, равное 109,09 м.38	Унохана — растение семейства бобовых.39	Кланялись в сидячей позе головою до земли.40	Самурай очень заботились об опрятности своей прически, ко¬
стюма, постоянно носили при себе зеркало, гребень, туалетную бума¬
гу и пр.41	Гэнки-тэнсё — эпоха междоусобных войн XV—XVI вв.42	1-й год Сёхо соответствует Л 644 г.43	Из стволов бамбука изготавливали копья.44	Если самураю заколачивали главный вход в его усадьбу, это
означало опалу, немилость к нему господина. В данном случае Ми¬
цухиса вменял ему в вину то, что он допустил гибель его любимца
Кадзума.45	По-видимому, этот самурай сравнивал себя с Матаситиро, ко¬
торый, не имея приказа участвовать в сражении, все же, на свой
страх и риск, ворвался в усадьбу и нанес смертельную рану Ягохэй.ЧАША1	«Живая натура» (сидзэн) — намек на господствовавший в на¬
чале века натурализм (сидзэнсюги), пародию на который представ¬
ляет собой рассказ «Чаша». Симпатии Огай принадлежали роман¬
тизму, который олицетворяет в рассказе образ одинокой голубогла*
зой девы.2	Мол verre m’^st pas grand, mais je bois dans mon ve^e.— Моя
чаша невелика, но я пью из своей чаши (франц.).МЕСТЬ В ГОДЗИИНГАХАРА1	Эдоский замок (Эдо-дзё) представлял собой самое большое
замковое сооружение в Японии. Его территория с востока на запад
простиралась на 5 км, с севера на юг — на 3,9 км. При пожаре
1657 г. часть сооружений (обзорные башни, служилые помещения)
сгорела и больше не восстанавливалась.2	4-й год Тэмпо соответствует 1835 г.3	Час зайца — около шести часов утра.4	В матерчатом или плетенном из травы мешочке японцы дер¬
жали монеты, лекарства, сморкательную бумагу, очки.5	М о н — денежная единица.е Го — мера емкости, равная 0,18 л; сяк у — 0,018 л.7	Годы Тэммэй—1782—il789 гг., неурожаи и разбой продолжа¬
лись 45 лет.8	Час тигра — четыре часа утра.9	Час курицы — около семи часов вечера.10	Каро — высокий ранг самурая.п Вместе с разрешением на кровную месть самураю давалось
освобождение от службы сроком на три года, а также денежное по¬
собие.1® Город Эдо пылал с 7 по 12 февраля 4-го года Тэмпо.13	Выше носков-таби ноги обертывали куском подшитой мате¬
рии, эти гетры (или онучи) закреплялись тесемками. Напястшки
представляли собой прообраз нынешних перчаток. Таково было сна-240
ряжение средневековых путников.14	Р о т ю — должностное лицо при сёгуне.15	Kara — дорога, которая вела из Этиго (теперь Ниигата) в
Kara (ныне Исикава).19	Кисодзи — дорога из Киото в Эдо через провинцию Мино
(Гифу) и Синно (Нагано).1,7 Коясан — храм секты Сингон в префектуре Вакаяма.18	Бэнкэй — древний герой, ставший символом сильного чело¬
века.19	Храм Сэйсёко примыкает к главному храму секты Нитирэн
в Кумамото.20	Сируко — сладкий суп из рисовых клецок-моти и красных бо-
бов-адзуки. Его готовят только зимой, вскоре после Нового года,
поскольку колобки-моти — традиционное новогоднее угощение.21	Кигосю — один из высоких самурайских рангов.22	Час собаки — восемь часов вечера, а также время от семи
до девяти вечера.23	Час крысы — двенадцать часов ночи.24	Следует небольшое сокращение.25	Коя'кунин—низкий ранг служилого самурая.26	Сугамо входит ныне в черту Токио.■ СЛУЧАЙ В САКАИ1	В 1-й год Мэйдзи (1868) произошла буржуазная революция,
была реставрирована власть императора.2	Токугава Есинобу (известеи также под именами Кэйки, Хи-
тоцубаси) — последний военно-феодальный правитель (сёгун) Япо¬
нии.3	27—30 января 1868 г. при Фусими и Тоба близ Киото воен¬
ные силы сёгуна потерпели поражение в междоусобной борьбе с
кланами Сацума и Тёсю. После этого военно-политический режим
Токугава стал быстро распадаться.4	Хёго — нынешний город Кобэ (префектура Хёго).5	Города западного района о-ва Хонсю (Кансай) имели в пе¬
риод Эдо (Токугава) органы городского самоуправления. Ими ве¬
дали старейшие жители: наблюдали за взиманием налогов, распро¬
страняли приказы центральной администрации и пр.*	Матидосиёри — городские старейшины, входившие в магист¬
раты Эдо, Осака, Нагасаки и других крупнейших городов.7	Ри — расстояние, равное 4 км.8	Княжество Тоса находилось на острове Сикоку. В связи с
принятой «системой заложничества» (санкин котай), предполагав¬
шей постоянные переезды, Тоса (как и другие периферийные кня¬
жества) имело свои опорные пункты — усадьбы в центральной Япо¬
нии: в Киото, где находился императорский двор, и в Осака — круп¬
нейшем торговом центре страны. В этих усадьбах останавливались
по пути следования, меняли привезенный рис на деньги и пр.9	В списке дважды названы Такэути. Фамилии звучат омони¬
мично, но отличаются в написании: в первом случае используется
иероглиф «бамбук», во втором — «воин».10	1-й год Кока соответствует 1844 г.11	4-й год Ансэй соответствует 1857 г.13	1-й год Манъэн соответствует 1860 г.16 Зак. 411‘241
и 3-й год Кэйо соответствует 1867 г.u Форма китайского стиха, именуемая «ситигон дзэкку»,— чет¬
веростишие, каждая строка которого состоит из семи слогов.16	Час лошади — двенадцать часов дня; иногда понимается ши¬
ре: время от одиннадцати часов утра до часу дня.,в В обязанности кайсяку входило отсечение головы самураю,
совершившему харакири. В этой роли выступал обычно друг или
родственник самурая, искусный во владении мечом.17	Умамавари — высокий ранг самурая, причисленного к сви¬
те князя-даймё. Первоначально умамавари имели отношение к кон¬
нице, что отражено и в самом термине (умамавари— букв, коновод),
в дальнейшем эта связь была утрачена.18	2-й год Кока соответствует 1845 г.20	Довольно распространенный в средневековой Японии способ
самоубийства, неоднократно описанный, например, у Ихара Сайка-
ку (Г642—1693).31	Годы Гэнроку — период с 1688 по 1704 г.22	Ии Камонноками (Наосукэ, 1815—Л860)—регент (тайро),
отличался жестокостью, был убит самураями клана Мито в меж¬
доусобной борьбе.23	Час змеи — десять часов утра или время от девяти до один¬
надцати часов утра.24	Рисовый паек самурая (футимаи), являвшийся вознагражде¬
нием за службу в клане, исчислялся в коку (мера емкости, равная
180 л) и то (18 л).26 Четверокнижие — китайская классическая книга («Си-Шу»).26	«После реставрации Мэйдзи военные и гражданские обязан¬
ности. самурайства были аннулированы и появилось распоряжение
о том, что самураи и хзймин должны объединиться при создании
армии для защиты страны. Были разработаны и опубликованы пра¬
вила о приеме в армию молодых людей из всей страны независимо
от их классового положения с целью формирования регулярных
войск» (Г. Норман. Возникновение современного государства в
Японии. М., 1961).27	Миноура Инокити первым совершил харакири.
БИБЛИОГРАФИЯНа японском языке1.	Баба Котё. Мэйдзи бундан-но хитобито (Люди литератур¬
ного круга Мэйдзи). Токио, .1943.2.	Г а м о Есио. Мори Огай, соно бокэн то дзасэцу (Мори Огай,
моменты кризисов и переломов). Токио, 1974.3.	Гэндай нихон бунГаку арубаму (Альбомы по современной япон¬
ской литературе). Т. 1. Мори Огай. Токио, 1974.4.	Ирокава Дайкити. Синхэн Мэйдзи сэйсин си (Духовная
история Мэйдзи, новое издание). Токио, 1973.5.	К о б о р и Кэйитиро. Вакакихи-но Мори Огай (Мори Огай
в молодости). Токио, 1969.6.	К о б о р и Кэйитиро. Мори Огай рюгаку дзидай-но нихон
буммэйрон (Трактаты Мори Огай о японской цивилизации, на¬
писанные во время учебы за границей). — Нихон хэйсёкурон.
Нихон каокурон-ницуитэ (О рационе японского солдата. О япон¬
ском жилище). Токио, 1969.7.	Ко бори Кэйитиро. Мори Огай-но сэкай (Мир Мори Огай).
Токио, 1971.8.	К о б о р и Кэйитиро. Сэйгаку тодзэн-но мон Мори Огай
кэнкю (Введение в западную науку и перспективы Востока, изу¬
чение Мори Огай). Токио, 1976.9.	К о б о р и Анну. Баннэн*но тити (Отец в поздние годы). То¬
кио, 1936.10.	М а ц у б а р а Д з ю н ъ и т и. Огай то тоё сисо (Огай и восточ¬
ная мысль).— Журн. «Кокуго то кокубунгаку», январь 1963.11.	Миёси Икуо. Мори Огай, рэкиси сёсэцу-ницуитэ (Об исто¬
рических повестях Мори Огай).— Журн. «Кокубунгаку», январь
1959 (спецвыпуск «История литературы Тайсе»).12.	Мори Огай. Мори Огай дзэнсю. Т. 1—8. Токио, 1971.13.	М о р и Огай. Огай дзэнсю. Т. 1—38. Токио, 1972.14.	Мори Мари. Тити-но боси (Отцовская шляпа). Токио, 1975.15.	Мори Ото. Титиоя-то ситэ-но Мори Огай (Огай как отец).
Токио, 1969.16.	Мори Ото. Суна-ни какарэта кироку (Памятные записки на
песке).— Альманах «Огай», Токио, октябрь 1965.16*243
17.	Мори Дзюнсабуро. Огай —Мори Ринтаро. Токио, 1934.18.	Нарусэ Масакадзу. Махимэ рон исэцу. Огай-ва дзицу-
дзай-но Эрису то но кэккон-о кибо ситэ ита то ю суйрн-о фу-
куму (Новое прочтение «Танцовщицы», включая сюжет о том,
хотел ли Огай в действительности брака с Элизой).— Жури. «Ко-
куго то кокубунгаку», 1972, № 4 (спецвыпуск «Огай и Сосэки»).19.	Накано Сигэхару. Огай соно сокумэн (Огай — взгляд со
стороны). Токио, 1972.20.	Накано Сигэхару. Мори Огай кэнкю (Изучение Мори
Огай). Токио, 1957.21.	Одагири Хидэо. Киндай нйхон-но сакка-тати (Японские
писатели нового времени). Токио, 1973.22.	Окадзаки Есиэ. Мори Огай то Нацумэ Сосэки (Огай и
Сосэки)-. Токио, 1973.	'23.	С а саки Нобуцуна. Мэйдзи-Тайсё-Сёва-но хитобито (Лю¬
ди периодов Мэйдзи, Тайсё и Сева). Токио, 1961.24.	Сибукава Г ё. Мори Огай. Сакка то сакухин (Мори Огай —
человек и писатель). Токио, ,1964.25.	Сигэмацу Ясуо. Огай-ни окэру кэбмо то хихё (Просвети¬
тельство и литературная критика в творчестве Огай). — Журн.
«Кокубунгаку», август 1973 (спецвыпуск «Мори Огай и новое
время в Японии»).26.	Синохара Масахидэ. Огай то Бэрурин. Маихимэ, Вита
сексуарису, Мосо-но ато*о тадзунэтэ (Огай и Берлин. По следам«Танцовщицы», «Вита сексуалис», «Блужданий»). — Альманах
«Огай», Токио, май 1969.27.	У су и Есими. Киндай бунгаку ронсо (Диспуты в литерату¬
ре нового времени). Т. 1. Токио, 1956.28.	X а г а Тору. Мори Огай то додзидай бидзюцу (Мори Огай и
изобразительное искусство его времени).— Журн. «Бунгаку»,
т. 40, 41.29.	Хасэгава Идзуми. Мори Огай. Токио, 1970.30.	Хиракава Сукэхиро. Вакон ёсай-но кэйфу. Ути то сото-
кара-но Мэйдзи нихон (Японская душа и европейская выучка.
Мэйдзийская Япония изнутри и снаружи). Токио, 1976.31.	Хасэгава Идзуми. Огай бунгаку-но исо (Фазы творчества
Огай). Токио, 1974.32.	Ямадзаки Кунинори. Мори Огай. Урами-ни икиру (Мори
Огай. Горькая жизнь). Токио, 1976.33.	Ямадзаки Масакадзу. Огай татакау кате (Огай — воин¬
ственный глава семьи). Токио, 1974.34.	Янагида Идзуми, Кацумото Сэйитиро, И но
Кэлдзи. Тайсё бунгаку си. Дзаданкай (История литературы
Тайсё. Собеседования). Токио, 1972.244
35.	Я по Сиро. Бунгаку исэки аннай. Токе дайгаку оёби Хонго
кайвай (Путеводитель по памятным литературным местам. Во¬
круг Токийского университета и района Хонго). Токио, 1965.36.	Я г и С э й и т и. Мори Огай. Хито то сакухин (Мори Огай —
человек и писатель). Симидзу сёин, 1969.На английском языке37.	Во wring R. J. Mori Ogai and the modernisation of japanese
culture. Cambridge, 1979.38.	Brazell Karen. Mori Ogai in Germany: a translation of «Fu-
mizukai» and excerpts from «Doitsu nikki». — «Monumenta nippo-
nica», № 26, 1971.39.	Hopper H. M. Mori Ogai’s response to suppression of intellec¬
tual freedom 1909—1912,—«Monumenta nipponica», № 29, 1974.40.	Nakamura Mitsuo. Japanese fiction in the Meiji era. To¬
kyo, 1966.4J. Rimer J. Thomas. Mori Ogai. Washington university. Twayne
publishers, 1975.42. Swann Thomas E. The Problem of «Utakata-по ki».— «Monu¬
menta nipponica», № 29, 1974.
СОДЕРЖАНИЕМасштаб дарования, оценки японской и зарубежной критики 7
Япония середины прошлого века. Детство Огай, Переезд в
столицу. Школа Нжзи Аманэ, Медицинский колледж, Им¬
перский университет	. 		14Европейские университеты. Научная трезвость и опьянениеискусством	2GЖурнал «Сигарами соси». Диспут с Цубоути Сёё. «Танцовщи¬
ца^. «Пузыри иа воде», «Курьер». Драматургическиеэксперименты . .-	36Культурная атмосфера двух первых десятилетий века. Жур¬
нал «Субару». Мори Огай в кругу неоромантиков . . 57
Исторические повести. «Посмертное письмо Окину Ягоэмон».
«Семья Абэ», «Случай в Сакаи», «Месть в Годзиингахара»,«Лодка на реке Такасэ»	84Мори Огай и Нацумэ Сосэки — черты сходства и различия.Огай и Мечников- Философский этюд «Блуждания» . . 109
На закате дней. Работа в имперских музеях. «Сибуэ Тюсай»и другие биографии эдоских ученых. Завещание .	123Традиция и новаторство стиля Огай . . . . ’ . . . 128Приложение			138Мори Огай. Блуждания . . 	138Семья Абэ . 		153Чаша 		 . . .	187Месть в Годзиингахара	189Случай в Сакаи	. 		209Примечания			230Библиография		 . . ■ . . . 243
Галина Дмитриевна ИвановаМОРИ ОГАЙУтверждено к печати
Институтом постокопедспия
Академии наук СССР■Редактор //. Я ■ Сапе puna
Младший редактор М. С, Грикурта
Хуаожиик II. //. Ларский
Художественный редактор Э. Л. Эрмин
Технический редактор I). //. Ст у копи чип
Корректор Р. ///. ЧемерисMli № 14282Сдано н набор 31.07.81. Подписано к печа¬
ти 22.01,82, Л-04012. Формат 84X1 Ш/т. Пумага
типографская 2, Гарнитура литературная. Пе¬
чать высокая. Уел. п. л, 1.4,02. Уел, кр.-отт. 13,33.
Уч.-изд. л. 13,52. Тираж 5000 чкъ. И'1Д. № 5004.
Зак. № 411. Цена I р. 40 к.Главная редакция восточной литературы
издательства «Наука»Москва К-45, ул. Жданова, 12/13-я типография издательства «Паука»
Москва D-143, Открытое шоссе, 28/
Ip. 40 к.