Теги: военное дело военная наука психология социология культурология военная история
ISBN: 5-8243-0312-6
Год: 2002
Текст
АНТРОПОЛОГИЯ
00
ZZSSs
Ассоциация военно-исторической антропологии и психологии «Человек и война»
Институт российской истории РАН
ВОЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
ЕЖЕГОДНИК
ПРЕДМЕТ, ЗАДАЧИ, ПЕРСПЕКТИВЫ РАЗВИТИЯ
Москва РОССПЭН 2002
ББК 68; 88.4; 88.52
В 63 •
Ответственный редактор и составитель: доктор исторических наук Е.С.Сенявская
Редакционная коллегия:
доктор исторических наук Л.Н.Пушкарев, доктор исторических наук А.С.Сенявский
Автор идеи создания ежегодника — организатор и руководитель «круглого стола» «Военно-историческая антропология» Е. С. Сенявская
В 63 Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2002. Предмет, задачи, перспективы развития. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002. - 400 с.
Книга представляет собой первое коллективное исследование, посвященное новой отрасли исторической науки - военно-исторической антропологии. Проблема «человек и война» рассматривается в ней как междисциплинарная, требующая системного подхода на стыке наук -истории, психологии, социологии, культурологии и др.
На материалах российской и зарубежной истории VI—XX вв. освещаются особенности сознания и поведения воинов разных стран и эпох, культурно-историческая специфика военной элиты России XVIII—XX вв., влияние мировых войн на массовое сознание и историческую память народов, гендерный аспект военной истории.
В книге собран уникальный исторический материал, который будет интересен не только специалистам - исследователям, преподавателям, профессиональным военным, но и самому широкому кругу читателей.
© Коллектив авторов, 2002.
© Институт российской истории РАН, 2002.
© Издательство «Российская политическая
ISBN 5-8243-0312-6 энциклопедия», 2002.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Война всегда была одной из наиболее популярных среди историков тем. Армия и флот, оружие и битвы, военное искусство и роль полководцев, — все это весьма подробно освещалось в мировой и отечественной историографии, однако «человеческое измерение» войны долгое время оставалось вне сферы ее внимания. Освоение отдельных аспектов этой области происходило преимущественно в рамках психологии и социологии. Историческая наука обратилась к проблеме человека в контексте военных потрясений значительно позднее — сначала на Западе, и лишь с конца 1980-х гг. - в нашей стране.
С середины 1990-х гг. в российской историографии произошел не просто активный рост, а буквально взрыв интереса к таким темам, как «человек на войне», «человек и война», «психология войны» и т.п. По данной проблематике вышел ряд монографий, преимущественно на российском материале, а на рубеже веков почти одновременно, в 2000 г., состоялось несколько научных конференций.
Настоящее издание представляет собой публикацию статей, подготовленных по материалам одной из них. Его особенность состоит в том, что, с одной стороны, впервые ставится вопрос о необходимости осмысления «человеческого измерения» войны в рамках новой отрасли исторической науки — военно-исторической антропологии', с другой, — предлагается обоснование такой постановки вопроса, определяются предмет, задачи, инструментарий новой отрасли, намечается программа исследований, обозначаются основные направления. Само содержание сборника статей не только намечает, но и начинает воплощать реализацию этой программы по изучению и разработке целого ряда крупных тематических блоков: сознания и поведения воинов в различных исторических условиях, культурно-исторических особенностей военной элиты России, воздействия мировых войн на общественное сознание, гендерного подхода в военной антропологии и др. Несмотря на то, что хронологический, географический, социокультурный, проблемный диапазон тем, представленных в сборнике, чрезвычайно широк, все составляющие его статьи тесно взаимосвязаны, дополняют и продолжают друг друга, освещая проблему «человека на войне» в исторической динамике, на многообразном материале разных эпох, стран и народов, что обусловило присутствие в книге значительного компаративного элемента. Вместе с тем, в основу содержания сборника положены события, явления и процессы прежде всего российской истории.
В книге представлен значительный спектр исследовательских подходов и даже парадигм в рамках исторической науки: социальная история, историческая психология, история ментальностей, история повседнев
3
ности, микроистория и др. Однако, хотя каждая из статей отражает индивидуальную авторскую позицию, оказалось, что они весьма гармонично «стыкуются», внося свой вклад в формирование конкретных граней военно-исторической антропологии.
Сама постановка вопроса о военно-исторической антропологии как новой отрасли исторической науки стала возможной в результате бурного накопления знаний как в трудах историков, так и их коллег в других общественных и гуманитарных дисциплинах. Область военно-атропологических исследований является междисциплинарной, и освоение ее возможно только совместными усилиями ряда наук. Такой подход нашел отражение и в предлагаемом вниманию читателей издании, где в теоретическом разделе «человеческое измерение» войны характеризуется с позиций не только истории, но и социологии и психологии, а среди авторов других разделов есть также культурологи, этнографы, представители педагогической науки.
Подготовка сборника стала результатом плодотворного сотрудничества гражданских и военных исследователей. Основу авторского коллектива составили сотрудники Российской академии наук, прежде всего Института российской истории РАН, а также Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова, Российского государственного гуманитарного университета, Института военной истории и Военного университета Министерства обороны РФ и других научных и учебных учреждений. Среди авторов — как самые известные исследователи военно-антропологической тематики из числа историков, социологов и психологов, так и молодые ученые, сравнительно недавно подключившиеся к ее разработке.
Хотя ключевые исследовательские подходы, нашедшие отражение в данной книге, весьма близки, в ней представлены разные точки зрения, которые не всегда совпадают с мнением редколлегии.
Настоящий сборник — первый выпуск издания, которое станет серийным и будет формироваться на основе материалов ежегодного «круглого стола» «Военно-историческая антропология». Пришло время перейти от спорадического и фрагментарного к целенаправленному и системному изучению антропологического аспекта истории войн, и в этой научной ситуации постоянно действующий «круглый стол» Института российской истории РАН становится организационным центром исследований в данной области, точкой притяжения для специалистов из разных наук, учреждений, регионов России.
Считаю своим долгом выразить личную благодарность Фонду содействия отечественной науке, финансовая поддержка которого способствовала реализации моего долгосрочного проекта по изучению войны в «человеческом измерении» и переходу от индивидуальных поисков к коллективному освоению нового научного пространства.
Ответственный редактор
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ВОЕННОЙ АНТРОПОЛОГИИ
Е. С. Сенявская
ВОЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ КАК НОВАЯ ОТРАСЛЬ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ
Вся история науки характеризуется несколькими основными тенденциями. Первая из них — постоянное расширение круга изучаемых явлений; вторая — углубление специализации. Третья тенденция, закономерно вытекающая из первых двух, - междисциплинарная кооперация и интеграция наук. В XX веке наиболее перспективные направления исследований и, соответственно, принципиально новые результаты возникали именно на стыке различных дисциплин, на основе либо применения принципиально инновационных для науки подходов, либо новых для конкретной области знания методов, взятых из других научных отраслей и ассимилированных для решения нетрадиционных задач в рамках традиционных наук.
Историческая наука, безусловно, при всем своем консерватизме, подчинялась и подчиняется этим закономерностям. Само ее становление явилось следствием расширения и специализации знания, выделения истории в отдельную научную дисциплину. Позднее происходило углубление специализации, причем не только в хронологическом и территориально-страноведческом отношениях, но и по предметам изучения (политическая, экономическая, социальная истории и др.), по подходам и методам, обусловившим развитие специальных исторических дисциплин, и т.д. Одновременно происходила и кооперация с другими науками. Если взять наиболее близкие к нашему предмету рассмотрения области, то речь может идти о взаимодействии, во-первых, истории и военной науки, которое немало дало для развития военной истории как особой исторической отрасли, во-вторых, истории и психологии, способствовавшем возникновению еще недавно отвергавшейся, но сегодня весьма авторитетной исторической психологии.
Военная история — давно и плодотворно разрабатываемая область исторических исследований. Нет смысла перечислять ее достижения, в том числе в изучении отечественной истории. Они очевидны, и без них нельзя представить не только историю войн, но и общегражданскую историю. Вместе с тем, очевидно и другое: вплоть до недавнего времени военная
5
история, особенно в нашей стране, концентрировалась на изучении собственно военных, военно-политических и военно-экономических аспектов. Она также характеризовалась «событийным» подходом, в рамках которого освещался ход боевых действий, крупные сражения и битвы, участие в них больших войсковых масс, видов и родов вооруженных сил. Рассматривались также — преимущественно в мемуарном или публицистическом ракурсах — роль крупных военачальников и ряд других тем.
К сожалению, до недавнего времени за рамками предмета изучения исторической науки — и в первую очередь это относится к отечественной военной истории, — оставался простой человек с его мыслями, чувствами, мотивациями поступков и реальным поведением, а также его повседневная жизнь.
Но можно ли понять причины поражения России в русско-японской войне и, тем более, катастрофический для нее исход Первой мировой без анализа психологической атмосферы в армии и обществе, общественных настроений, в том числе среди конкретных социальных групп населения, их влияния на власть и военное командование, на положение в стране? Нельзя раскрыть и действительные, глубинные причины победы страны и ее народа в тяжелейших.условиях, если оставить без внимания человеческую составляющую истории фронта и тыла Великой Отечественной. То же самое можно сказать практически о любом вооруженном конфликте, в котором роль человеческого фактора оказывалась отнюдь не меньшей, чем политического, экономического, технологического и т.д.
Это давно уже стало осознаваться военными теоретиками и практиками, причем следует отметить, что отечественные специалисты в осмыслении данной проблемы отнюдь не уступали зарубежным исследователям. Например, зарождение и становление как военной психологии, так и военной социологии на рубеже XIX-XX вв. еще в рамках синкретического, нерасчлененного знания о человеке на войне происходило именно в России. Хотя позднее, после 1917 года, в силу ряда причин эти исследования гораздо более интенсивно развивались на Западе. В 1920-е — 30-е гг. деятелями русской военной эмиграции (Н.Головин, П.Краснов, Р.Дрейлинг, А.Керсновский и др.), а в СССР — старыми военными специалистами (Г.Ф.Гирс, П.И.Изместьев, А.Е.Снесарев и др.) затрагивались отдельные сюжеты, посвященные психологической проблематике на материалах Первой мировой войны, но преимущественно с прикладными задачами1. Позднее узко-утилитарный аспект военно-психологических исследований на многие десятилетия стал доминирующим, так как занимались ими почти исключительно внутри военного ведомства.
Общемировая тенденция антропологизации науки и особенно гуманитарного знания охватила зарубежную историческую науку преимущественно начиная со «Школы “Анналов”» (Марк Блок, Люсьен Февр, и др.)2. Смена парадигм привела к 1970-м гг. к утверждению «социальной истории» как одного из лидирующих исследовательских направлений «новой исторической науки», влияние которого в последующие годы нарастало, переплетаясь с собственно историко-антропологическими исследованиями3.
6
Нашу страну антропологизация науки существенно затронула лишь в последние 10-15 лет, причем историю с еще большим запозданием. Освоение достижений западной антропологии в отечественной философии, культурологии и других гуманитарных дисциплинах началось еще в 1980-е годы4, а в 1990-е шло активное комплексное освоение этой области5.
В отечественной историографии утверждение антропологических тенденций началось в немногочисленных работах известных советских историков (Б.Ф.Поршнев, А.Я.Гуревич, М.А.Барг и др.), но развернулось преимущественно с конца 1980-х гг.6 Эти тенденции характеризовались использованием категорий изучения «ментальности», «роли человеческой субъективности», «исторической психологии». С середины 1990-х гг. все больший вес набирает направление «социальной истории». Это выразилось и в публикации переводных работ западных исследователей7, и в собственных работах российских ученых, в том числе в достаточно удачных попытках включиться в общемировой исследовательский процесс8. Наконец, историческая антропология становится предметом саморефлексии исторической науки. Так, в феврале 1998 в Российском государственном гуманитарном университете прошла конференция на тему «Историческая антропология: место в системе наук, источники и методы интерпретации», где прозвучало немало интересных теоретических докладов9. А в Российском университете дружбы народов с 2000 г. работает Межвузовский центр сопоставительных историкоантропологических исследований10, который в феврале-мае 2001 г. организовал проведение международной интернет-конференции «История в XXI веке: историко-антропологический подход в преподавании и изучении истории человечества».
Однако изучение человеческой составляющей войн и вооруженных конфликтов продолжало оставаться фрагментарным, хотя западная историография довольно активно разрабатывала эти проблемы. При этом основные достижения зарубежных ученых относятся преимущественно к изучению психологических аспектов двух мировых войн, в том числе на материалах «устной истории». Здесь можно упомянуть работы таких авторов как Макс Хастингс, Альфред Воу, Джон Яновитц, Денис Винтер, Э.Лид, Джон Конелл, Джон Киган, Ричард Холмс и др.11, чьи исследования ’’war mentality” построены на анализе западных армий.
Что касается изучения антропологических аспектов российских войн, то ни отечественные, ни зарубежные историки до недавнего времени не ставили перед собой такую научную задачу. В нашей стране новая тенденция в области военно-исторических исследований вообще развивалась существенно медленнее, чем в «гражданской» истории. Об этом свидетельствует тот факт, что до середины 90-х годов военнопсихологических исследований в российской историографии были считанные единицы, а монографических исследований по данной проблематике не было совсем. Лишь сегодня мы становимся свидетелями взрывного роста интереса к «человеческому измерению войны», особенно среди молодого поколения российских историков. Это объясняется, с
7
одной стороны, радикальными переменами в обществе в целом, повлиявшими и на общественные науки, в которых произошел отказ от догматизма и идеологических ограничений; с другой, - сильным влиянием на отечественную историографию новых тенденций в мировой исторической науке, в том числе укрепления позиций такого направления, обращенного к исследованию человека, как социальная история. В результате ’за короткое время в этой сфере произошел действительно качественный прорыв, который можно оценить как начало становления новой отрасли отечественной военной истории12.
Становление новых отраслей науки или даже целых научных дисциплин происходит только тогда, когда, во-первых, в этом возникает объективная и настоятельная потребность; во-вторых, — количественное накопление конкретных исследований, не укладывающихся в сугубо традиционные тематические и методологические рамки, приводит к саморефлексии новых областей знания, к их самоосознанию в качестве относительно автономных. Оба этих обстоятельства тесно взаимосвязаны, поскольку потребность в «самоопределении» новых отраслей является следствием осознания учеными недостаточности традиционных методов, необходимости углубления специализации, а также привлечения теоретического и инструментарного потенциала как из смежных, так и из других научных дисциплин.
Сегодня можно констатировать подобную ситуацию и в области военно-исторических исследований. Прежде всего, количественное накопление работ, посвященных «человеческому измерению» войн и выходящих за тематические рамки традиционной военной истории, само по себе ставит перед исследователями вопросы о необходимости кооперации, обмена опытом, объединения усилий в освоении новых областей знания, для чего, в частности, требуется привлечение целого ряда новых подходов, методов и источников.
Об этом свидетельствует и ряд проведенных и готовящихся конференций. Например, в апреле 2000 г. состоялось сразу два научных мероприятия, имеющих непосредственное отношение к изучению войны в «человеческом аспекте». Коротко охарактеризуем обозначившиеся на них тенденции.
Организаторы международной конференции «Человек и война. (Война как явление культуры)», проходившей в Челябинске, акцентировали внимание на культурологическом подходе к войне как социальному явлению, что отразилось и в концепции данного мероприятия, и в работе секций, и в содержании большинства докладов. При этом на двух секциях относительно широко освещалась историко-психологическая проблематика, а на других внимание было полностью сосредоточено либо на представлениях о войне интеллектуальной элиты общества (писателей, философов, историков, религиозных мыслителей, политиков и т.д.), либо на образе войны в коллективной памяти современников и потомков13. На межрегиональной конференции «“Homo belli” —“человек войны” в микроистории и истории повседневности» в Нижнем Новгороде был пред
8
ставлен существенно более широкий спектр подходов и конкретных тем. Сама концепция научного форума предполагала охват максимального числа специалистов из различных гуманитарных дисциплин, соприкасающихся с изучением войны в контексте социальной истории с древнейших времен до наших дней. Иным был и диапазон исследовательских уровней, включивший теоретические, конкретно-научные и научноприкладные доклады и сообщения. Конференция продемонстрировала продуктивность совместной работы историков, философов, политологов, юристов, филологов и представителей других наук в изучении «человеческого измерения» войн и вооруженных конфликтов при сохранении приоритета собственно исторического подхода14.
Обе конференции отразили как существующее на данном этапе положение, так и новые тенденции в обозначенном ракурсе военноисторических исследований. С одной стороны, в их работе проявились пока еще остающаяся размытость той предметной области, которая, на наш взгляд, может быть обозначена как военно-историческая антропология, неопределенность ее тематических границ, подходов и методов, нечеткость взаимоотношений с конкретными научными дисциплинами, что выразилось в большой фрагментарности, проблемном и хронологическом «разбросе» докладов. С другой стороны, оба научных форума выявили намечающийся прорыв в новой междисциплинарной области исследований, которые не только вовлекают все большее число ученых-гуманитариев, и прежде всего историков, но и уже переходят в стадию саморефлек-сии научного направления. Свидетельство последней тенденции — появление отдельных теоретических докладов, пытающихся комплексно охватить важные аспекты антропологического взгляда на историю войн.
При этом следует отметить, что объектом пристального внимания исследователей «человеческого измерения» вооруженных конфликтов становятся прежде всего мировые войны. Не случайно обе названные конференции были приурочены к 55-й годовщине Победы над фашизмом: хотя тематически, хронологически и концептуально они выходили далеко за рамки истории XX века и тем самым выбивались из общего русла традиционных юбилейных мероприятий, Вторая мировая война занимала в них весьма значительное место. Кроме того, еще в ноябре 1999 г. в Санкт-Петербурге состоялась российская научная конференция «Первая мировая война: История и психология»15, а в августе 2001 г. в г. Пермь — научно-практическая конференция на тему «Человек на войне. (Социальнопсихологические аспекты истории Первой Мировой войны)»16. Таким образом, постановочные проблемы военно-исторической антропологии решаются сегодня преимущественно на материале мировых войн, что, впрочем, не мешает многим исследователям обращаться с тех же позиций к другим историческим периодам и военным событиям.
Наконец, следует подробно остановиться на еще одном научном мероприятии, которое стало важным шагом в непосредственном конституировании новой отрасли знания. 23 ноября 2000 г. в Москве, в Институте российской истории РАН состоялось первое заседание «круглого стола»
«Военно-историческая антропология: предмет, задачи, перспективы развития», в работе которого приняло участие более трех десятков специалистов, изучающих войну в «человеческом измерении»17. Здесь собрались не только историки, но и психологи, социологи, философы, культурологи. Собравшиеся были единодушны в том, что антропологический аспект истории войн лишь недавно стал объектом внимания отечественной науки, но интерес к нему быстро растет, и уже пришло время поставить вопрос о целенаправленном и систематическом его изучении.
Заседание состояло из двух частей. В первой части были заслушаны доклады по теоретическим и общим проблемам военной антропологии, обозначившие подходы разных наук (истории, психологии, социологии) к изучению проблемы «человека на войне». Во второй прозвучали выступления по конкретно-историческим аспектам военно-антропологических исследований, включая проблемы боевого духа, военной доблести, психологической подготовки, обучения и воспитания воинов в разных странах в разные исторические эпохи — от древности до наших дней; отражение войн в общественном сознании и исторической памяти народов, их социально-психологические последствия, и др.
Подводя итоги «круглого стола», его участники пришли к выводу о плодотворности совместной работы в новой междисциплинарной области представителей разных общественных и гуманитарных наук и о необходимости продолжить это полезное начинание. Было принято решение сделать «круглый стол» по проблемам военной антропологии постоянно действующим и проводить регулярные заседания.
Итак, исследовательский процесс закономерно приводит специалистов, работающих подчас в очень разных хронологических и конкретнотематических рамках, к выводу, что все они так или иначе действуют в контексте единого направления или даже особой исследовательской области, относительно автономной в границах исторической науки. Успех уже проведенных конференций и неослабевающий интерес к этой проблематике свидетельствуют о большом потенциале междисциплинарного подхода в изучении сложных гуманитарных проблем, когда в гармоничном сочетании используются возможности разных наук, и о перспективах нового направления, которое, на наш взгляд, постепенно может перерасти из межотраслевой сферы исследований в особую отрасль исторической науки.
При этом происходит и будет происходить весьма активное вовлечение в разработку данной исторической проблематики специалистов из смежных наук — психологии, социологии, военной науки, педагогики, культурологии и других, обогащающее подходами и методами историческую науку. Впрочем, это весьма полезно и для самих этих дисциплин, поскольку происходит взаимообогащение наук идеями, фактическими данными и методиками исследований.
На наш взгляд, уже пришло время перейти от фрагментарного изучения, подчас случайного выхватывания из огромной историко-антропологической проблематики отдельных ее аспектов, к комплексному
10
осмыслению этой области в целом, на теоретико-методологическом уровне, что должно привести к качественным сдвигам и в конкретноисторических исследованиях.
В этой связи возникает целый комплекс вопросов, а иногда и сомнений.
Для чего нужно самоосознание новых областей знания и конституирование их в качестве особых отраслей науки? Что дает это самой науке?
Прежде всего, это позволяет организационно объединить усилия ранее разрозненных ученых из различных исследовательских сфер и научных дисциплин для решения новых актуальных проблем. Во-вторых, это дает возможность сосредоточить усилия на наиболее значимых и в то же время наименее отработанных направлениях исследования. В-третьих, такое конституирование выводит исследователей с уровня конкретно-эмпирического анализа, как правило, случайно ставящихся новых проблем в рамках традиционных исследований, на уровень теоретического знания, системного и систематического освоения новых областей. В-четвертых, происходит отбор, систематизация всего комплекса методов для изучения новой предметной области, причем, как адаптирование традиционных методов для решения новых задач, так и выработка принципиально нового инструментария, в том числе привлеченного из смежных и иных научных дисциплин. Наконец, можно говорить о формировании новой научной среды, которая характеризуется как более активным вовлечением исследовательских кадров в новую сферу, становлением новых научных школ и направлений, так и возникновением новой научной парадигмы, включающей все уровни научного потенциала новой предметной области — от теоретико-методологического до конкретно-прикладного.
В какой мере эти общенаучные закономерности относятся к военноисторической антропологии? Нужно ли вообще и для чего именно ее вычленение в какую-то самостоятельную область? Что реально это может дать конкретным историческим исследованиям?
И в данной области, безусловно, существует такая проблема, вытекающая из специализации исследователей, как их разобщенность, причем не только дисциплинарная, но и хронологическая, и тематическая. Перед исследователями «человеческого измерения» войн, как правило, стоят очень близкие проблемы, независимо от того, какую страну они изучают, какую эпоху, и даже в рамках какой научной дисциплины. Уже одно осознание этого обстоятельства, налаживание научных коммуникаций в рамках междисциплинарных, межстрановедческих и хронологически «сквозных» проектов способно дать принципиально новые результаты и в области обмена опытом, и в части его синтеза. Такой подход позволяет проводить невозможные в иных условиях компаративные исследования, причем как в рамках социокультурной, этнокультурной и межрегиональной компаративистики, так и сравнительно-исторические исследования в хронологическом ракурсе.
В настоящее время резко возросла актуальность военно-исторической проблематики. Другой тенденцией является утверждение новой,
11
антропологической парадигмы в исторических исследованиях. Однако антропологический аспект военно-исторического знания остается слабо изученным и фрагментарным, хотя и содержит немало отдельных интересных работ. На наш взгляд, сегодня перед исторической наукой встает важная фундаментальная проблема — восполнение отсутствующей системности в военно-исторических исследованиях, касающихся «человеческого измерения* войн и вооруженных конфликтов, на основе обобщения отечественного и зарубежного научного опыта, использования и синтеза традиционных и нетрадиционных методов исследования с конкретнонаучными подходами ряда дисциплин. Решение ее возможно именно на базе конституирования военно-исторической антропологии в качестве новой отрасли исторического знания.
При этом необходимо отметить, что смысл такого конституирования заключается вовсе не в том, чтобы искусственно изобретать какую-либо новую науку или предлагать универсальный методологический ключ военно-исторических исследований. Это и невозможно — хотя бы потому, что антропологический аспект военной истории представляет собой пусть и очень большую, может быть, даже ключевую, но все-таки часть исторической реальности. Задачи, на наш взгляд, скромнее и в то же время более перспективны. Важнейшие из этих задач состоят в том, чтобы:
— во-первых, определить предметно-тематические рамки военноантропологических исследований в истории;
— во-вторых, сконцентрировать внимание ученых на этой области военной истории, которая ранее либо игнорировалась, либо была на периферии исследований;
— в-третьих, интегрировать подходы и методы разных смежных дисциплин для разработки проблематики «человеческого измерения» в истории войн;
— в-четвертых, освоить широкий пласт зарубежных исследований по проблематике, целенаправленно осваивать достижения мировой историографии в этой области;
— в-пятых, опираясь на достижения как собственно исторической науки, так и других дисциплин, более успешно разрабатывать специфический понятийно-категориальный аппарат и инструментарий исследования данной проблематики; определять и выявлять адекватную исследовательским задачам источниковую базу и методы работы с нею;
— в-шестых, апробировать и отработать комплекс современных междисциплинарных и собственно исторических подходов и методов с последующим системным конкретно-историческим исследованием войн и вооруженных конфликтов в антропологическом измерении;
— в-седьмых, наладить эффективную научную коммуникацию в исследовательской среде, целенаправленно объединяя и координируя усилия специалистов на наиболее перспективных направлениях, что будет полезно как в целом для исторической науки, так и для конкретных ученых.
Конституирование новой области знания предполагает, прежде всего, определение объекта и предметных границ исследований. Объектом во
12
енно-исторической антропологии, на наш взгляд, должны явиться человек и общество в экстремальных условиях вооруженных конфликтов, а также те аспекты жизни «гражданского», мирного общества, которые те-ризуют его подготовку к подобного рода экстремальным историческим ситуациям и отражают их последствия. То есть историческим фоном данной проблематики является подготовка общества и человека к войне, «вхождение» в нее, ход военных действий и «выход из войны». Центральным объектом изучения является армия, прежде всего в военное, но также и в мирное время, но не менее значимо изучение «человеческого измерения» всего общества, особенно в собственно военной ситуации.
Предметные границы любой науки, тем более, ее отдельной отрасли, всегда условны. Тем не менее, и здесь следует очертить те рамки, в которых может функционировать военно-историческая антропология как эффективный инструмент исторического познания. Она должна интегрировать как часть предметной области традиционной исторической науки, так и ряд предметных аспектов других научных дисциплин, занимающихся изучением общества и человека «под военным углом зрения», ассимилировав и адаптировав их для решения собственных задач. Это, в частности, некоторые аспекты предметов изучения таких наук, как военная психология, военная социология, военная культурология, военная педагогика, а также таких исторических дисциплин и отраслей исторической науки, как историческая демография, историческая психология, этнология и ряд других. Что касается смежных научных дисциплин, то это, прежде всего, те области указанных наук, которые изучают прошлое, исторический опыт, то есть, по сути, также обращены к историческому объекту исследований.
Несколько слов следует сказать и о соотношении военно-исторической антропологии с более широкой областью исторической науки — исторической антропологией. Может возникнуть вопрос, а почему, собственно, нужно выделять ее военную отрасль? Ответ простой: именно потому, что война является специфическим общественным явлением, характеризующим экстремальное состояние общества в противостоянии другим социумам, что, безусловно, требует и специфических подходов и методов его изучения. Ведь не случайно военная история является достаточно специализированной областью исторического знания. Вместе с тем, военно-историческая антропология призвана не только и не столько к специализации в исследовании войн, сколько к интеграции знания о них, получаемого различными гуманитарными и общественными науками.
Естественно, нельзя чисто механически разграничить, что относится к предмету военно-исторической антропологии, а что нет. Это покажет реальная практика целенаправленной работы большого числа ученых из разных отраслей знания, которые заинтересованы в освоении новой предметной области. Но, вместе с тем, уже сейчас можно обозначить комплекс ключевых задач конкретно-исторических исследований в предметных рамках военно-исторической антропологии. Это прежде всего:
— определение того общего во всех войнах, что влияет на психологию социума в целом и армии в частности, и особенного, в зависимости
от специфики конкретной войны с присущими ей параметрами (масштабы войны, ее оборонительный или наступательный характер, значение для государства, идеологическое обоснование целей, социально-политический контекст, включая общественное мнение и отношение к данному конфликту внутри страны, и т.д.);
— анализ ценностей, представлений, верований, традиций и обычаев всех социальных категорий в контексте назревания войны, ее хода, завершения и последствий;
— изучение взаимовлияния идеологии и психологии вооруженных конфликтов, в том числе идеологического оформления войны, механизмов формирования героических символов, их роли и места в мифологизации массового сознания;
— изучение диалектики соотношения образа войны в массовом общественном сознании и сознании ее непосредственных участников;
— изучение эволюции понятий «свой-чужой» и формирования образа врага в различных вооруженных конфликтах, в том числе в сравнительно-историческом анализе мировых и локальных войн;
— анализ проявлений религиозности и атеизма в боевой обстановке, включая солдатские суеверия как одну из форм бытовой религиозности;
— реконструкция совокупности факторов, влияющих на формирование и эволюцию психологии комбатантов, на их поведение в экстремальных ситуациях;
— изучение психологических явлений и феноменов на войне: психологии боя и солдатского фатализма; особенностей самоощущения человека в боевой обстановке; героического порыва и паники; психологии фронтового быта;
— выявление особенностей психологии рядового и командного состава армии, а также военнослужащих отдельных родов войск и военных профессий в зависимости от форм их участия в боевых действиях;
— изучение влияния вневойсковых социальных и социальнодемографических факторов и параметров на психологию военнослужащих: возрастных характеристик, социального происхождения и жизненного опыта, образовательного уровня и др.;
— рассмотрение основных социально-психологических и социальнодемографических феноменов мировых и локальных войн, в том числе массового участия женщин в войнах XX столетия;
— определение того, как условия конкретной войны влияют на дальнейшее существование комбатантов, включая проявление посттравматического синдрома, проблемы выхода из войны, механизмы и способы адаптации к послевоенной мирной жизни.
Естественно, данный перечень не является исчерпывающим.
Для решения теоретических, источниковедческих, методических и конкретно-исторических задач военно-исторической антропологии, безусловно, необходимо изучение войн и вооруженных конфликтов всех исторических периодов и разных регионов мира. Вместе с тем, приоритетным объектом исследования в отечественной историографии, на наш
14
взгляд, должны явиться войны с участием России (СССР). При этом ключевыми направлениями могут стать:
— изучение опыта участия России (СССР) в мировых и локальных войнах в историко-антропологическом аспекте;
— сравнительно-исторический анализ российских войн как социального, социо- и этнокультурного, социально-психологического явлений;
- сравнительное изучение психологии разных категорий военнослужащих русской и советской армий на разных этапах российской истории.
Особое значение для новых сфер научного знания имеет определение их методологической основы. Для военно-исторической антропологии наиболее продуктивным, на наш взгляд, является синтез идей и методологических принципов трех основных научных направлений — исторической школы «Анналов», философской герменевтики и экзистенциализма. Хотя это вовсе не значит, что данная отрасль исторической науки должна быть «методологически закрытой» системой. На стадии формирования новых научных направлений и отраслей особенно важны методологический плюрализм, концептуальная гибкость, возможность ассимилировать и интегрировать различные теоретические подходы для построения целостной системы знаний.
Тем не менее, рассмотрим в первую очередь методологические идеи обозначенных направлений, которые стояли у истоков тенденции ан-тропологизации науки.
Основополагающим принципом исторической психологии, выдвинутым французскими историками школы «Анналов», является осознание и понимание эпохи, исходя из нее самой, без оценок и мерок чуждого ей по духу времени^. Этот принцип близок одному из положений ранней философской герменевтики, в частности «психологической герменевтики» В.Дильтея, — идее непосредственного проникновения в историческое прошлое, «вживания» исследователя в изучаемую эпоху, во внутренний мир создателя источника. Такой метод познания духовных явлений получил название психологической реконструкции, то есть восстановления определенных исторических типов поведения, мышления и восприятия19.
Во многом этот научный метод близок методу художественному, характерному для многих писателей, пишущих на исторические темы. В основе его лежит убеждение в том, что для понимания истории главное — проникнуть в субъективный мир исторических персонажей. В значительной степени это проявление их творческой интуиции: художественное освоение области исторической психологии вообще началось гораздо раньше, чем научное. Интересно, что принцип «взгляда на прошлое из прошлого» действует и там, где речь идет о событиях, пережитых самим автором и описываемых им какое-то время спустя. «Я стараюсь писать «из того времени», — признавался писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев, — и мой герой не должен знать то, что знаю я сегодня, как автор. Иначе будет неправда»20. Такого же понимания историзма придерживался и Константин Симонов, когда работал над собиранием и записью «солдатских мемуаров»21.
Для историков такой подход к прошлому — явление сравнительно редкое. Тем любопытнее пример английского исследователя Макса Хастингса, который в своем труде «Оверлорд», посвященном открытию второго фронта во Второй мировой войне и основанном на воспоминаниях участников событий, прямо признается в том, что «пытался мысленно совершить прыжок в то далекое время», что, по его мнению, очень важно для написания книг подобного рода22. Он даже намеренно смоделировал сходную ситуацию, приняв участие в учениях английского военно-морского флота, и считает, что полученный при этом опыт раскрыл ему «нечто новое о природе сражения и о том, как ведут себя солдаты в бою». Не менее интересной является попытка автора мысленно поставить себя на место противника и взглянуть на войну с «чужой стороны». «Я пытался беспристрастно описать переживания немецкого солдата, не касаясь всей одиозности того дела, за которое он сражался», — пишет М.Хастингс. И это классический пример «психологического вживания» исследователя во внутренний мир исторического субъекта.
Вместе с тем, в современной герменевтике получила распространение позиция, наиболее четко выраженная Х.-Г.Гадамером, который считает, что понимание требует постоянного учета исторической дистанции между интерпретатором и текстом, всех исторических обстоятельств, непосредственно или опосредованно связывающих их, взаимодействия прошлой и сегодняшней духовной атмосферы23. По его мнению, это не только не затрудняет, а, напротив, способствует пониманию истории. На наш взгляд, эта точка зрения нисколько не противоречит первой, а лишь дополняет ее некоторыми принципиальными положениями. Исследователь должен сначала восстановить первоначальный смысл, который вкладывал в источник его создатель, а затем выразить собственное к нему отношение — с позиций своего времени и соответствующей ему системы знаний и представлений об изучаемом явлении. Здесь проходит разграничение двух понятий — «понимания» как познания внутренней сути предмета из него самого и «объяснения» как толкования этого предмета на основе индивидуально-личностных представлений исследователя и представлений, закрепленных в обществе на данном этапе развития.
Важным методологическим принципом, необходимым при историко-психологическом изучении войны, является использование разработанной в экзистенциальной философии М.Хайдеггера и К.Ясперса категории «пограничная ситуация», применимой к анализу мотивов, поведения и самоощущения человека в экстремальных условиях, совокупность которых и представляет из себя боевая обстановка24. Крайней формой проявления пограничной ситуации является бытие перед лицом смерти, когда все, что заполняет человеческую жизнь в ее повседневности, становится несущественным, происходит ломка привычных представлений о мире, прежней системы ценностей, и индивид начинает по-иному смотреть на себя и окружающую действительность.
В «синтетическом» подходе к историко-антропологическому изучению войн должны также найти отражение основополагающие принци
16
пы социальной истории, в центре внимания которой оказывается человек, «причем не сам по себе, а как элементарная клеточка живого и развивающегося общественного организма»25. В сферу интересов социальной истории входят такие вопросы как «человек и его положение в обществе, проблемы духовной жизни в широком плане, человек в различных взаимосвязях и ситуациях, в социальной среде и в системе разнородных групп, в семье и в повседневной жизни»26. Этому научному направлению свойственны междисциплинарный характер, комплексные подходы и весьма широкая проблематика, в частности включающая области психоистории, устной истории, истории этносоциальных конфликтов и др. Ряд методов и подходов социальной истории могут быть успешно применены при анализе историко-психологических явлений, в частности, изучение общественных процессов не «сверху», через «официальный дискурс,» который воплощает язык власти и идеологии, а как бы «снизу» и «изнутри»27, — то есть, применительно к раскрытию психологии комбатантов, взгляд на войну «из окопа». Вместе с тем, безусловно, необходимо видеть исторические явления объемно, «голографически»: сопрягать историю «снизу», «изнутри» и «сверху», видеть взаимосвязь собственно психологических и идеологических процессов, духовных и властных, политических механизмов.
Подход к «человеческому измерению» войн и вооруженных конфликтов как предмету изучения особой отрасли исторической науки — военноисторической антропологии является принципиально новым для отечественной историографии. Эта новизна состоит в переходе от фрагментарного к системному исследованию антропологического ракурса военно-исторической проблематики, что предполагает как полноту охвата ее проблемнотематических составляющих, так и интеграцию в историческом исследовании конкретно-научного и междисциплинарного инструментария, традиционных и нетрадиционных методов ряда гуманитарных дисциплин.
Совокупность подходов и методов исследований военно-исторической антропологии можно разделить на четыре группы:. теоретико-методологические, источниковедческо-методические, конкретно-исторические и междисциплинарные.
Теоретико-методологическое направление военно-антропологических исследований в истории, как минимум, предполагает:
— обоснование историко-антропологических исследований войны как особой области исторических исследований;
— создание и отработку исследовательской модели системного анализа войн в историко-антропологическом ракурсе;
— разработку типологии войн в «человеческом измерении»;
— выявление специфики больших и малых войн с точки зрения исторической антропологии;
— изучение войны как общественного, социокультурного и социально-психологического явления в историческом контексте;
— анализ мировых войн как социокультурного и социальнопсихологического феномена XX века.
17
Источниковедческо-методическое направление включает:
— определение комплексов источников для исследований по военно-исторической антропологии;
— разработку и апробирование возможностей конкретных методик, в том числе применение формальных методов для изучения антропологии войны на материале мировых и локальных войн;
— разработку программ и инструментария историко-социологических обследований участников боевых действий с позиций антропологического подхода;
— использование методов и материалов «устной истории»;
— разработку ретроспективных аналитических анкет для извлечения и формализации материалов по историческим персоналиям участников войн и вооруженных конфликтов из традиционных источников;
— разработку концептуальных моделей баз данных войн и вооруженных конфликтов в их антропологическом измерении; и др.
В историко-антропологических исследованиях войн должен найти применение целый комплекс общеисторических методов: историко-генетический, историко-типологический, историко-системный, историко-сравнительный и др., а также весь арсенал собственно источниковедческих методов, которые используются при проверке достоверности и репрезентативности источников, при извлечении и интерпретации содержащейся в них информации.
Одним из ключевым для задач такого рода исследований является историко-сравнительный метод, который позволяет наиболее продуктивно изучать человека на войне, раскрывать общее и особенное в проявлении массовых духовно-психологических явлений, прослеживать их историческую эволюцию. При этом следует отметить, что участники разных войн в неодинаковой степени поддаются компаративному анализу. Конечно, «формальные» основания для сопоставления (численность, состав и т.д.) являются общими для всех войн. Но как только мы переходим в область социокультурных и психологических измерений, оказывается, что в наибольшей степени сопоставимы друг с другом участники равномасштабных и исторически близких вооруженных конфликтов. Так, психология мировых войн в целом оказывается существенно отличной от психологии локальных войн даже в рамках XX века. С другой стороны, много общего в психологическом плане имели войны с одним и тем же историческим противником, причем, как на одном и том же театре военных действий, так и на разных. Такие войны (с общим противником) особенно интересны для сравнения не только потому, что на их примере можно проследить эволюцию образа конкретного врага, но и потому, что их сопоставление оказывается более «концентрированным», ограниченным по числу основных параметров. При этом историческая эволюция сопоставляемых психологических качеств участников боевых действий проявляется наиболее определенно, поскольку близкими оказываются влияющие на них «внешние» факторы со стороны неприятеля.
18
Поскольку военно-антропологические исследования носят ярко выраженный междисциплинарный аспект, метанаучные для истории подходы в изучении историко-психологической проблематики целесообразно дополнять методологическими принципами и инструментарием, разработанным в смежных гуманитарных дисциплинах, прежде всего в психологической и социологической науках.
Так, из психологических концепций для исследования «человека на войне» имеют значение некоторые идеи бихевиоризма (подход, положивший в основу изучения психологии анализ человеческого поведения); в определенной мере примыкающей к нему теории «установки» (Д.Н.Узнадзе); течений и школ, занимавшихся изучением мотивации, а также психологии «бессознательного» в русле психоаналитического направления (К.Юнг, К.Хорни, Э.Фромм); теории ролевого поведения (Э.Дюркгейм, П.Жане, Д.Мид); экзистенциальной психологии и теории личности (У.Джемс, во многом предвосхитивший философские идеи М.Хайдеггера, К.Ясперса, Ж.-П.Сартра; К.Роджерс, А.Маслоу, В.Франкл и др.)28. Особое значение для военно-антропологической проблематики имеет такая прикладная область психологической науки, как психология выживания в экстремальных ситуациях1 2^.
Социологическая наука интересна прежде всего разработкой богатого инструментария, прикладных методов исследования, поскольку наряду с собственно историческими источниками при исследовании ряда войн XX века есть возможность использовать и социологические источники, в первую очередь материалы интервьюирования участников боевых действий. Данный вид историко-социологических исследований широко распространен на Западе, где носит название «oral history», или «устная история», и применяется в тех случаях, когда участники и современники изучаемых событий еще живы и могут служить в качестве непосредственного источника информации. При этом историк получает уникальную возможность управлять процессом создания нового источника в соответствии с потребностями своего исследования, конкретизировать и уточнять получаемые данные.
В целом, инструментарий военно-исторической антропологии должен соответствовать современным тенденциям в мировых исторических и междисциплинарных исследованиях, с учетом выдвижения на первый план социальной истории, микроистории, истории повседневности, исторической психологии и общей тенденции антропологизации исторического знания.
В заключение следует еще раз подчеркнуть, что новые направления и отрасли появляются лишь тогда, когда они оказываются востребованы и наукой, и обществом, а стоящие перед ними задачи становятся актуальными. Мы сейчас находимся именно в такой ситуации.
1. Головин Н.Н. Наука о войне. О социологическом изучении войны. Париж,
1938; Его же. Военные усилия России в мировой войне. В 2-х т. Париж, 1939; Golovin N.N. The Russian Army in the World War. — A sociological study. Yale University Press New-Haven. Conn. USA, 1931; Краснов П.Н. Душа армии. Очерки
19
по военной психологии. Берлин, 1927; Дрейлинг Р.Г. Военная психология. Белград, 1935; Изместьев П.И. Очерки по военной психологии. (Некоторые основы тактики и военного воспитания). Пг., 1923; и др.
2 См.: Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. Пер. с фр. Изд. 2-е, доп. М., 1986; Февр Л. Бои за историю. Пер. с фр. М., 1991; и др.
3 См.: Macfarlane A. History, anthropology and the study of communities // Social History. 1977. N 5; Cohn B.S. History and Anthropology: The State of Play // Comparative Studies in Society and History. 1980. Vol. 22. N 2; Burke P. History and Social Theory. Cambr., 1992; Wilson A. A Critical portrait of social history // Rethinking social history: English society 1570-1920 and its interpretation. Manchester, 1993; и др.
4 См.: Григорьян Б.Т. Философская антропология. М., 1982; Гелен А. О систематике антропологии // Проблема человека в современной западной философии. М., 1988; Антропологический поворот в философии 20 века. Вильнюс, 1989; и др.
5 См.: Барулин В.С. Философско-социальная антропология. М., 1994; Орлова Э.А. Введение в социальную и культурную антропологию. М., 1994; Очерки социальной антропологии. СПб., 1995; Лурье С.В. Культурная антропология в России и на Западе: концептуальные различия // Общественные науки и современность. 1997. N 2; Шаронов В. В. Основы социальной антропологии. СПб., 1997; Кузнецов А.М. Антропология и антропологический поворот современного социального и гуманитарного знания // Личность. Культура. Общество. Научно-практич. журн. Т. II. Вып. 1(2). М., 2000; и др.
6 См.: История и психология. М., 1971; Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М., 1979; Барг М.А. О роли человеческой субъективности в истории И История СССР. 1989. № 3; Гуревич А.Я. Историческая наука и историческая антропология // Вопросы философии. 1988. № 1; Его же. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993; и др. С мая 1987 г. при Научном совете по истории мировой культуры Президиума АН СССР начал работать межинститутский семинар по исторической психологии (руководитель — А.Я.Гуревич), в котором участвовали историки, этнографы, искусствоведы, психологи.
7 См.: Зидер Р. Что такое социальная история? Разрывы и преемственность в освоении социального // THESIS. 1993. Вып. 3; Шартье Р. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей: Человек в истории. 1995. М., 1995; Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального // Одиссей: Человек в истории. 1996. М., 1996; и др.
8 См.: Чубарьян А.О. Современные тенденции социальной истории // Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998; Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории // Ч. I. — Там же. 1997. М., 1998; Ч. II. - Там же. 1998/99. М., 1999; она же. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998; Соколов А.К. Социальная история России новейшего времени: проблемы методологии и источниковедения // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999; и др.
9 См.: Историческая антропология: место в системе наук, источники и методы интерпретации. Тез. докл. и сообщ. науч, конфер. Москва, 4-6 февраля 1998 г. М.: РГГУ, 1998. Среди около сотни выступлений, прозвучавших на конференции, следует особо выделить доклады пленарного заседания: О.М.Меду-шевской «Историческая антропология как феномен гуманитарного знания: перспективы развития», М.Ф.Румянцевой «Философское понимание индивидуальности как предпосылка становления антропологически ориентированной истории», Ю.Л.Бессмертного «Историческая антропология сегодня: французский опыт и российская историографическая ситуация», С.О.Шмидта «К изучению источниковой базы трудов по исторической антропологии», А.Л.Топоркова «О некоторых предпосылках историко-антропологических подходов в русской науке середины XIX века», В.А.Муравьева «Предрасположена ли рос
20
сийская историографическая традиция к антропологически ориентированной истории» и И.Н.Данилевского «На пути к антропологической истории России».
10 См.: Межвузовский центр сопоставительных историко-антропологических исследований. Сборник учебно-методических материалов. Вып. 1. М., 2000.
11 Vough А.А. History of Militarism. New-York, 1950; Connel J. Writing about Soldiers. - Journal of the Royal United Services Institute. August 1963; Janowitz J. The Professional Soldier. Toronto, 1964; Stouffer A. et al. The American Soldier. Vols. I, II. Princeton, 1965; Sajer G. The Forgotten Soldier. S.I. 1971; Keegan J. The Face of Battle. London, 1976; Leed E. No Man’s Land. Combat and Identiti in War I. London-New-York-Melbourne, 1979; Winter D. Death’s Men. Soldiers of the Great War. Harmoundsworth, 1979; Hastings Max. Overlord: D-day and the battle for Normandy. New-York, 1984; Terkel S. The Good War. An Oral History of World War II. New-York, 1984; Holmes R. Acts of War. The Behaviour of Men in Battle. New-York, 1987.
12 См.: Кондакова НИ. Духовная жизнь России и Великая Отечественная война. 1941-1945 гг. М., 1995; Козлов Н.Д. Общественное сознание в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945. СПб., 1995; Сенявская Е.С. 1941-1945: Фронтовое поколение. Историко-психологическое исследование. М., 1995; она же. Человек на войне. Историко-психологические очерки. М., 1997; она же. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999; Поршнева О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат в период Первой мировой войны (1914 — март 1918 г.). Екатеринбург, 2000; Дружба О. В. Великая Отечественная война в сознании советского и постсоветского общества: динамика представлений об историческом прошлом. Ростов-на-Дону, 2000; и др.
13 В частности, наиболее близкими к нашей проблематике были такие секции как «Человек в бою», «Война и мирное население», «Война и коллективная память». Ряд ключевых выступлений был посвящен теоретическому осмыслению антропологического ракурса исторического изучения войн, в том числе доклады Е.С.Сенявской «Человек на войне: историко-теоретические и методологические проблемы», Н.Н.Попова «Человек в российских войнах», Н.Н.Смолина «Проблемы «боевого духа» в русской армии во второй половине XIX - начале XX в.», и др. Подробный обзор конференции см.: Теоретические проблемы исторических исследований. Информационно-аналитический бюллетень Центра теоретических проблем исторической науки. Вып. 3. Ноябрь 2000 г. (Труды исторического факультета МГУ. Т. 20). М., 2000. С. 136-147; Отечественная история. 2001, № 3. С. 215-216.
14 См.: «Homo belli — человек войны» в микроистории и истории повседневности: Россия и Европа XVIII — XX веков». Материалы Российской научной конференции. 19-20 апреля 2000 г. Н.Новгород, 2000. На данной конференции собственно военно-антропологическим проблемам было посвящено несколько теоретических докладов пленарного заседания (Сенявская Е.С. «Теоретические проблемы военной антропологии: историко-психологический аспект»; Фортунатова В.А. «Военная антропология как наука о возможностях человека»; Рубан Л. С. «Человек на войне: правовая незащищенность и проблемы выживания»), а также работа первой секции «Антропология войны: казус «homo belli» как предмет комплексного анализа» (руководители - д.и.н. Е.С.Сенявская, д.филол.н. В.А.Фортунатова), на которой были заслушаны выступления историков, философов, политологов, что позволило посмотреть на феномен «человека войны» с позиций нескольких научных дисциплин.
15 См.: Первая мировая война: история и психология. Материалы Российской научной конференции. 29-30 ноября 1999 г., г. Санкт-Петербург. Спб., 1999. На конференции работали секции «Философия и психология войны» и «История и психология Первой мировой войны». С точки зрения военно-исторической антропологии обращают на себя внимание доклады А.Б.Клеонского «К изучению человеческого измерения Великой войны», П.К.Дашковского «К вопросу о психологических последствиях Первой мировой войны», и др.
21
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
Еще одна конференция, где в ряду других обсуждались вопросы «человеческого измерения» войн, состоялась там же в декабре 2000 г. См.: Военные традиции России: история, психология, культура. Материалы международной научной конференции. 21-22 декабря 2000 г., Санкт-Петербург. СПб., 2000.
На конференции обсуждались такие проблемы, как война и культура, война и национальное самосознание, военный быт и сознание человека, война и судьбы людей.
См.: О человеке под ружьем // Пути к безопасности. 2001. Вып. 1 (21). С. 44-46. Розовская Я. Я. Методологические проблемы социально-исторической психологии (на материале французской исторической «школы» «Анналов»). М., 1972. С. 20.
Юозайтис А.И. Субъективная реальность и исторический субъект в философии В.Дильтея. Вильнюс, 1989. С. 8, 18; Габитова Р.М. Философия немецкого романтизма: Гельдерлин, Шлейермахер. М., 1989. С. 102, 126; Белявский И.Г, Шкуратов В. А. Проблемы исторической психологии. Ростов-на-Дону, 1982. С. 191.
Слова, пришедшие из боя. Статьи. Диалоги. Письма. Вып. 2. М., 1985. С. 225. См.: Симонов К. Солдатские мемуары. М., 1985. С. 301-302.
Хастингс М. Операция «Оверлорд»: Как был открыт второй фронт. М., 1989. С. 29-30.
Бессонов Б.И. Герменевтика. История и современность // Гадамер Х.-Г Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 14.
См.: Современная буржуазная философия. М., 1978. С. 300, 330.
Соколов А. К. Социальная история России новейшего времени: проблемы методологии и источниковедения // Теоретические проблемы исторических исследований. Вып. 1. М., 1998. С. 108.
Чубарьян А.О. Современные тенденции социальной истории // Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998. С. 7.
Соколов А.К. Указ. соч. С. 108-109.
Узнадзе Д.Н. Теория установки. М.-Воронеж, 1997; Франкл В. Человек в поисках смысла. Пер. с англ, и нем. М., 1990; Фрейд 3. Психология масс и анализ человеческого «Я». М., 1925; Лебон Г Психология народов и масс. Пер. с франц. СПб., 1995; Сартр Ж.-П. «Слова». М., 1966; Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988; Дилътей В. Описательная психология. М., 1924; Ясперс К. Смысл и назначение истории. Пер. с нем. М., 1991; Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. Избранные статьи позднего периода творчества. Пер. с нем. М., 1991; Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1998; McNeil Е.В. Psychology of Aggression. «Jurnal of Conflict Resolution». 1959. Vol. III. № 3; Buss A.H. The Psychology and Aggression. New-York - London, 1961; Berkowitz L. Aggression: A Social-Psychological Analysis. New-York, 1962.
См.: Иванов Ф.И. Реактивные психозы военного времени. М., 1970; Короленко Ц.П. Психофизиология человека в экстремальных условиях. Л., 1978; Лебедев В. И. Личность в экстремальных условиях. М., 1989; Кудряшов Б. Выживание в зоне вооруженных конфликтов. Краснодар, 1999; Психология экстремальных ситуаций. Хрестоматия. Минск, 1999; и др.
В. В. Серебрянников ЧЕЛОВЕК И ВОЙНА В ЗЕРКАЛЕ СОЦИОЛОГИИ
Связка «человек — война» у нас долгое время основательно не изучалась. Внимание сосредотачивалось на объективных факторах (социально-экономических и политических источниках, причинах, механизмах рождения войн, их хода и исхода). На Западе бурно развивавшаяся «Антропология войны», хотя и считала человека исходной, центральной и конечной точкой исследований военных ситуаций и процессов, понимала его весьма абстрактно, не концентрируя внимание на конкретных типах и группах людей, партиях, институтах — виновниках и организаторах войн и вооруженных конфликтов.
Назрела потребность и возможность, используя все ценное, углубить представления о роли человека как субъекта войны и главного фактора в преодолении ее.
1. Воинственность
До 1990-х годов ученые СССР отвергали западные концепции об изначально присущих человеку агрессивности, стремлениях к разрушению и войнам, неискоренимой воинственности.
Сейчас некоторые российские профессора, развернувшись на 180 градусов, переметнулись на позицию, которая прежде страстно критиковалась. Так, К.С.Гаджиев в фундаментальном труде «Политическая философия» утверждает, что «война вытекает из самой природы человека», что тяга к войне — явление одного порядка «с тягой человека к игре, пению, снятию стресса, с потребностью в сатурналиях, в вальпургиевых ночах, маскарадах и т.п.». Автор склоняется к тому, что «человек любит войну», и предпринял попытку дать обобщенную характеристику тех свойств его природы, которые «делают войну дьявольски привлекательной». Перечисляются побудительные мотивы воинственности людей: психологические, нравственные, духовные, религиозные. Не останавливаясь на мистических, отметим указания на следующие: «предопределенная страсть убивать»; «злое начало, иррациональные и разрушительные побуждения», склонность к непокорству, мятежу, хаосу; зависть, алчность; жажда господствовать, властвовать, подчинять других; честолюбие, тщеславие; потребность иметь «злобного и беспощадного врага, подлежащего уничтожению»; соревновательность, конкурентность, «настроенность на войну» и т.п.1
Воинственность предстает как всеобщее качество людей, господствующее их родовое начало.
Напротив, история свидетельствует, что большинство людей всегда, даже во время крупнейших войн XX века, занимались извечными трудовыми делами — производили хлеб и другие продукты, шили одежду, строили, вели научные исследования, создавали произведения искусства, обучали и воспитывали людей и т.п. Не будь у них интереса и любви к делам, самопожертвования и творчества, не было бы и прогресса. Среди
23
них герои не менее значимые, чем любые воители. Они дали людям огонь и колесо, приручили животных и научили людей возделывать хлебные злаки, а затем дали производительные машины, нужную технику и технологии. И то, что имена этих истинных благодетелей человеческого рода, как и других выдающихся деятелей созидания, остаются зачастую в тени, что созидательный труд развивался преимущественно без всякого воспевания, возвеличения и героизации, свидетельствует о его немеркнущей привлекательности для людей.
Большинство людей, призываемых государством на войну, даже сознающих свой долг и обязанность перед государством и обществом, не говоря уже о принуждаемых, чтобы стать воинами, проходят сложную морально-психологическую подготовку, но и после нее делают солдатское дело чаще без удовольствия, а в силу объективной необходимости.
Как свидетельствует опыт войн, значительная часть людей питает отвращение к войне, даже боится ее, под любым предлогом, даже ценой преступления стремятся уклониться от нее. Дезертирство — массовое явление большинства войн, особенно XX века. Человек — существо, плохо приспособленное к войне. До 3/4 специально подготовленных солдат во время боя действуют безотчетно и бессмысленно, подвержены страху, панике и бегству. Отсюда — повсеместное применение карательных мер: заградотрядов расстрелов трусов и паникеров, суровое обращение со сдавшимися в плен.
Многочисленные и хорошо организованные антимилитаристические, пацифистские, миролюбивые движения против войны — также свидетельство того, что воинственность есть не общечеловеческое качество. Среди людей много миролюбцев, пацифистов, борцов против милитаризма.
Деление общества на воинственных и миролюбивых людей, исключительная активность первых, навязывавших войны и вооруженные конфликты, которые сопровождают жизнь человечества, требуют глубокого изучения свойств отличительных особенностей, возможностей воинствующих индивидов и групп.
Крайняя слабость разработки этих проблем обнаруживается уже в отсутствии исходных понятий — «воинственность, воинственный». Эти категории отсутствуют в дореволюционной «Военной энциклопедии», в 8-ми томной «Советской военной энциклопедии», 1976-1980 гг. издания, а также в новой «Военной энциклопедии», которая издается с 1997 г. (вышло 5 томов).
В существующих толковых словарях русского языка даются понятия «Воинствующий» и «Воинственный», которые отмечают ряд аспектов этих характеристик людей: а) «очень активный, непримиримый, агрессивный», б) «обладающий воинским духом, храбрый», в) «свойственный воину, решительный, готовый к столкновению (также проч.)»2. Это очень расширительные толкования, позволяющие относить к воинственным (носителям воинственности) людям вовсе не обладающих таким качеством: «очень активный, непримиримый», «решительный» — эти характеристики могут быть присущи и миролюбцам, борцам за мир, участникам антивоенных, антимилитаристских движений. Вряд ли можно характери
24
зовать как воинственных военнослужащих армий миролюбивых государств, предназначенных исключительно для защиты страны, имеющих важнейшей функцией предотвращение войн и вооруженных конфликтов. «Храбрым, готовым к столкновению» может быть миролюбивый воин, ненавидящий войну, но принимающий ее как неизбежность и отдающий силы и жизнь для разгрома агрессора. Как показывают исследования, часть военнослужащих, в том числе военных профессионалов, сражаются, например, в Чечне, ненавидя войну и мечтая о мире. Даже «обладающие воинским духом» далеко не всегда воинственны. Из данных толкований «воинственных» и «воинствующих», таким образом, остается лишь указание «агрессивный», которое требует специального пояснения.
Ближе всех подошел к определению воинственности Вл.Даль, который характеризует ее как «войнолюбие», свойство «бранелюбивого», «охочего до брани», «возбуждающих войну»3. Здесь упор делается на особом — «любовном» отношении к войне.
Как всякое человеческое свойство, воинственность имеет внешнюю, открытую, видимую и внутреннюю, скрытую стороны. Внешняя выражается в комплексе действий, поступков, поведении: а) инициирование силовой политики, угроз и демонстраций, военно-насильственных акций, войн и вооруженных конфликтов; б) стремление к военному превосходству, опережение других в развитии оружия и военной техники (технологий), совершенствовании армий и мобилизационной подготовки к войне; в) увлеченность боевыми действиями, сражениями, боями как таковыми (поиск возможностей повоевать) или ради извлечения выгоды; г) восславление милитаризма, силы, оружия, войны и т.п.; д) наиболее жесткие, решительные и неограниченные методы военно-насильственных действий, не считаясь с законами и правилами, жертвами и разрушениями.
Внутренняя сторона воинственности также отличается сложной структурой. Во-первых, это совокупность побудительных причин к воинственности: интереса (потребности), установок, мотивов, стимулов, привычек к инициативному применению военного насилия. Далее, для воинственных людей характерно восприятие (сознательное и бессознательное) военного дела, подготовки и ведения войн, вооруженной борьбы, а также других форм военного насилия, как своей судьбы, необходимого способа удовлетворения общественных, групповых и личных потребностей, предпочтительной сферы проявления своих способностей, самоутверждения, творчества. В-третьих, это — внутренняя нацеленность на поиск объектов приложения военной силы, «противников» и «врагов». Наконец, для воинственных людей характерно особое отношение к жизни и смерти, выражающееся в принятии права убивать врагов и готовности погибнуть самому, как личного выбора, необходимого содержания избранной доли, а также способности подавлять страх, рисковать, действовать отчаянно, жертвовать собой и другими, не бояться крови и т.д. Подпитывать воинственность могут и подсознательные импульсы: комплекс неполноценности; психологические фрустрации — разряды накопившихся гнева и ненависти; «внутренняя смута» и т.д. Таким образом, воинственность выражается в сложном комплексе идей,
25
взглядов, принципов, нравов, психических черт, подсознательных влечений, а также поступков и действий.
Воинственность как свойство людей, как и связанная с ним война, выступает социально злодейским, варварским, диким, бесчеловечным явлением. Но до тех пор, пока существуют войны и вооруженные конфликты, опасность агрессии, к оценке этого свойства следует подходить с двух позиций: а) борьбы за избавление человечества от войны и б) интересов обеспечения военной безопасности своего государства, военной защиты интересов тех, кто борется за свободу, прогресс, демократию, социальную справедливость.
Люди с «военной косточкой», считающие военное дело своим призванием, готовые к самопожертвованию, желающие и умеющие сражаться, необходимы миролюбивым народам для обороны от агрессора, борцам за свободу и демократию для защиты от насилия со стороны диктаторов, поработителей, эксплуататоров. Воинственность, поставленная на службу возвышенных и благородных целей, хотя и наследует нечто от воинственности как таковой, услужающей несправедливости, освобождается от некоторых наиболее одиозных черт последней, приобретает ряд новых, идущих от возвышенных и благородных целей борьбы (применение насилия только против насильников, ограничение метода военных действий, гуманное отношение к мирному населению, сложившим оружие и т.п.). Коренным образом меняются духовно-нравственные основания такой воинственности.
Это уже и не воинственность в первородном своем виде, ибо она исключает стремление захватывать, завоевывать, вторгаться, нападать ради подчинения и т.п. В основе «оборонной воинственности» — миролюбие и справедливость. Откуда берется, как зарождается, развивается, каким трансформациям подвергается воинственность? По этим вопросам сталкиваются два противоположных взгляда. Одни полагают, что она является развитием биологической, физиологической и психологической агрессивности, унаследованных человеком с ранних этапов эволюции, особенно от предков животного мира. Другие исходят из признания воинственности как свойства, приобретенного исключительно в ходе социального развития, порожденного социальными отношениями как таковыми, независимо от их характера и типа.
Истина не любит крайностей и чаще всего находится посередине. Так и в данном случае. Ошибочно отрицать влияние биологической и физиологической агрессивности на воинственность человека. Тем более, что они во все большей мере трансформируются в высокую политику и политическое поведение, в том числе присутствуют в международной и военной политике государств (блоков). Например, стремление государств «золотого миллиарда» обеспечить свои растущие потребности в чистых земле, воде и воздухе, доброкачественной растительной и животной пище, энергоресурсах биологического происхождения и т.п. ведут к размещению грязных производств, вредных отходов на чужих территориях, усиленной эксплуатации природных ресурсов других стран, экологический агрессии.
26
Усиливается опасность экологических войн, которые могут стать в будущем распространенным явлением. Недооценка политикой биологических и физиологических потребностей человека в СССР явилась одной из причин крушения советского социализма. Недостатки в продуктах питания, одежде, жилищах и т.п. явились основой массового недовольства населения и выступлений против власти.
Что касается психологической агрессивности, передающейся также через генетические механизмы от поколения к поколению и являющейся одной из предпосылок развития воинственности, важно помнить, что она свойственна не всем людям и имеет различные формы. Долгое время, абсолютизируя деление общества на социально-экономические классы и группы, мы игнорировали тот факт, что существуют «психологические» классы и группы. По врожденной предрасположенности люди делятся на агрессивных и миролюбивых, злых и добрых, эгоистов и альтруистов, бунтарей и умеренных, свободолюбивых и раболепных, вита-филов и некрофилов. Представляет большой интерес вывод Фромма о «мягкой» (ответной, защитной, оборонной) и «жесткой» (нападательной) агрессивности, разделении людей на соответствующие группы4.
Для понимания филогенца воинственности важно уяснить момент возникновения этого свойства человека. Известно, что животные не знают войны, хотя ведут борьбу за удовлетворение естественных потребностей, но не меняя порядок вещей в природе. Первобытный человек, участвуя от случая к случаю в столкновениях между родами и племенами, не имел устойчивой потребности в войне и армии как постоянных социальных институтах. Присущая животным агрессивность не растет (у хищников остается на уровне физиологического потребления). Существа, рожденные в животном мире голубками, не превращаются в орланов или наоборот. Превращение мирного дикаря в воинственного человека стало возможным с возникновением антагонистического общества. Новейшие археологические находки (в частности Ричарда Лики и его сотрудников) указывают на то, что возникновение и развитие человеческой воинственности относится к периоду появления таких феноменов, как «владение» и «собственность». Тогда началось «производство» людей, «предназначенных для войны».
Интересны на этот счет исследования француза Жана Флори, изложенные в книге «Идеология меча. Предыстория рыцарства». В ней отражается эволюция отношения западного христианства к войне и войнам в IX в. нашей эры и показывается, как среди христиан появляются первые «любители войн», «люди, живущие войной и ради нее», «зараженные военной активностью», «привычные к войне», «мужи войны», «жаждущие кровопролития» и т.п.5
О воинственности как социально приобретенном свойстве человека свидетельствуют факты современной жизни, повседневно отражаемые в средствах массовой информации.
Так, исследования, проведенные в Воздушно-десантных войсках, показывают, что среди поступающего призывного контингента бывает лишь до 10% желающих участвовать в боевых действиях «горячих то
27
чек», а спустя всего три месяца плановой боевой учебы и «пропитки» духом и традициями ВДВ их доля возрастает до 70%6. Через некоторое время этот уровень становится еще выше. Только морская пехота по формированию воина может сравниться с десантниками. В других же видах Вооруженных Сил и родах войск эффект боевой подготовки и воинского воспитания существенно ниже, хотя средств на боевую подготовку всем выделяют поровну (практически не выделяют вовсе), а никакого особенного отбора людей нет.
Вспомним, с каким трудом в начале великой Отечественной войны пришлось преодолевать у советских людей, в том числе воинов армии и флота, благодушие и беспечность, мирный настрой, самолета- и танкобоязнь, страх, панику, отсутствие должной стойкости, мужества, самоотверженности, дисциплины и других качеств, необходимых для эффективной и победной борьбы с захватчиками, фашистским агрессором.
О «приобретенном» характере воинственности свидетельствует история СССР, в котором воинственность людей практически отсутствовала как сколь-либо заметное явление. Не было внутренних вооруженных конфликтов до конца 1980-х гг. Миролюбивые настроения господствовали даже среди военных. К началу 1990-х гг. 70% генералов и офицеров считали Советские Вооруженные Силы прежде всего фактором предотвращения войны и только 4% — орудием войны и достижения победы в ней7.
Положение изменилось в конце 1980-х — начале 1990-х гг., когда пришедшие к власти либеральные демократы взяли курс на капитализацию страны. Стала возрастать потребность в решительных, воинственных людях, готовых с оружием прокладывать путь новой политике, подавляя протестные выступления народа. Эта потребность наиболее ярко проявилась в характере и действиях президента РФ Б. Ельцина, который инициировал ряд жестоких насильственных акций — расстрел парламента и невооруженного восстания народа в октябре 1993 г., чеченскую войну в 1994 г., постоянно грозил гражданской войной, благословил создание незаконных вооруженных и полувоенных организаций для охраны нового грабительского класса собственников. Политизированные олигархи, крупные дельцы, прикормленные ими чиновники и политики упорно грозят войной, если будет предпринята попытка пересмотра бандитской приватизации. «Пересмотр итогов приватизации — это гражданская война в России», — не устают повторять Березовский, Гусинский и им подобные8.
Военные доктрины России 1990-х годов исходят из многообразия возможных внутренних вооруженных конфликтов. Воинственность произрастает из антагонистических, эксплуататорских, несправедливых отношений, угнетения одних людей другими, из общественного строя, раскалывающего людей на ненавидящие друг друга классы и группы. Войны и вооруженные конфликты плодят людей, зараженных «военным синдромом». Многие из побывавших на войне не представляют себе существование без войны. На 1995 г. до 12% бывших участников боевых действий в локальных вооруженных конфликтах 1980-х — 1990-х годов хотели бы посвятить свою жизнь военной службе по контракту в любой воюющей
28
армии. Они пополняют ряды сражающихся в разных горячих точках России и мира, а также криминальные вооруженные группировки9.
Как устойчивый позыв, побуждение, внутренний зов воинственность складывается в условиях войн и военной деятельности через систематическое повторение военно-агрессивных действий, воспитание и пропаганду воинственных идей и нравов, через «культуру войны». Правильно говорят: солдатами не рождаются, а становятся.
2. Измерения и типология
История свидетельствует, что воинственность как социальное свойство присуща индивидам, группам, классам, народам, государствам, антиполитическим обществам. Она проявляется либо как устойчивое качество — эго (воспроизводящееся из поколения в поколение, на протяжении длительного периода, всей жизни индивида или определенной социальной группы), либо как неустойчивое, временное, скоротечное — воинственный пафос, исчезающий в изменившихся условиях. Нередко она вспыхивает и гаснет сравнительно быстро, а также зреет, накапливается или убывает незаметно и в продолжении долгого времени. В истории известно, например, что скифы (III—IV вв. до н.э.), норманны (VIII—XI вв.), тибетцы (V—VIII вв.) и другие племена и народы отличались длительной воинственностью (по 2-3 века), которая впоследствии ослаблялась, пропадала, заменялась миролюбием. В XX в. десятки народов колебались от воинственности к миролюбию и затем снова к воинственности. Циклы, колебания, «качели» воинственности соответствуют качанию политики государств, отражают способность этого качества быстро распространяться, передаваться по различным каналам, заражая большинство обществ. Так в XX веке трижды человечество, потрясенное бедами войн, преисполнялось решимостью покончить с ними (после первой, второй и «холодной» мировых), воинственностью вообще. Но всякий раз почти единодушный пацифизм сменялся принятием и поддержкой новых кровопролитий. Цикличность воинственности в XX веке в глобальном масштабе может быть изображена графически.
График колебания воинственности в XX в.
О 1914 1919 1940 1950 1960 1980 1990
годы кривая циклов
минимальный уровень воинственности
29
Из графика видно, что пики воинственности становились все продолжительнее и происходил рост минимального (начального) уровня, от которого начинался каждый новый пик.
Воинственность характеризуется и измеряется по многим показателям: доле устойчиво-воинственных людей в обществе (распространенность); потенциалу воинственности (максимальному проценту людей, способных проявить воинственность при возникновении войны); потенциалу поддержки войны общественным мнением; масштабам, степени, уровню проявления; накоплению или убыванию, эволюции (мониторинг); ранжированию субъектов (носителей) воинственности и т.п.
«Пограничным» показателем воинственности является готовность граждан сражаться с оружием в руках за свою страну, ибо отказ от этого означает полное внутреннее отрицание (уклонение) людей от войны — абсолютный пацифизм. По этому показателю страны делятся на три группы: с высоким, средним и низким уровнем «готовности сражаться», т.е. по принятию оборонной войны как личного долга со всеми его страданиями и возможной гибелью.
Таблица I
Группировка государств по готовности населения сражаться за страну*
№ п/п Высокий уровень (отЮО до 70%) % людей, готовых сражаться № п/п Средний уровень (от70 до 35%) % людей, готовых сражаться № п/п Уровень ниже среднего (от 35% и ниже) % людей, готовых сражаться
1 Норвегия 85,2 1 Исландия 68,8 1 Германия ~35,О
2 Румыния 84,0 2 Великобри_ та ния 67,9 2 Бельгия 33,1
3 Дания 83,1 3 Россия 66,0 3 Италия 25,0
4 Польша 78,5 4 Венгрия 65,5 4 Япония ~17,0
5 Швеция 77,5 5 Словакия 59,0
6 Финляндия 77,0 6 Португалия 57,7
7 Болгария 76,6 7 Канада 56,4
8 Чехия 73,4 8 Северная Ирландия 54,9
9 США 71,1 9 Франция 53,0
10 Испания 43,4
* Источник: Рукавишников В., Холман Л., Эстер П. Политические культуры и социальные изменения. Международные сравнения. М., 1998. С. 295.
Сильный крен в сторону пацифизма немцев, итальянцев и японцев, которые в первой половине XX века были самыми воинственными народами, объясняется хорошим усвоением антимилитаристских уроков 1945 г., восприятием войны как пути к самоуничтожению. Существенно проявляется пацифизм и у народов процветающих западных государств: Испании, Франции, Канады, Великобритании и др. По этому показателю к ним приближаются и США, занимающие последнее место среди государств с 30
высоким уровнем готовности граждан сражаться за свою страну*. Наш народ, который отличался на большей части XX века сочетанием миролюбия и высокой готовности защищаться с оружием в руках (до 90-95%), съехал по индикатору «готовность сражаться» далеко вниз.
Что касается устойчиво-агрессивных людей, групп, государств, то, по общему мнению большинства исследователей, их воинственность растет по всем параметрам. Особенно характерно это для высших государственных и общественно-политических деятелей, представителей господствующих, богатейших, а также бедствующих классов, социальных групп, народов, государств ( коалиций).
Политики и ученые стран НАТО упорно утверждают воинственный подход к решению важнейших проблем глобализации, демократизации и прав человека, стремятся превратить в норму «гуманитарные интервенции», подобные действия в Югославии, право применять силу без мандата ООН. Такая воинственность знаменует возможность наступления эпохи вооруженного попрания суверенитета любого государства. Под воинственные установки подводится материальное основание — большое увеличение расходов на обеспечение военного превосходства. Деятели США открыто заявляют, что распространение американских ценностей и защита прав человека во всем мире будут без колебаний подкрепляться силой.
Обычно считают, что наиболее высокая доля воинственных людей среди военных. Однако на практике это бывает не так. Гражданские политики бывают часто самыми воинственными людьми, подталкивающими и принуждающими военных к применению силы, зачастую в узкокорыстных эгоистических целях. Цари, императоры, президенты, как правило, инициировали военное насилие, войны и конфликты. Известно, что военные деятели США много раз сдерживали воинственность Р.Никсона, Р.Рейгана, Б.Клинтона от чрезмерных воинственных амбиций. В 1990-е годы в России президент Б.Ельцин неоднократно буквально уламывал генералов, принуждая их пустить в ход военную силу.
Большую актуальность имеют исследования, развернувшиеся на Западе и у нас, по изучению воинственности глав государств, а также их «ястребиного» окружения.
Внешняя и военная политика государств выражает не только неукротимые объективные законы, но и зачастую становится заложником агрессивного характера и психологии высших руководителей. Многие военные события происходят, в основном, по их воле и желанию. На Нюрнбергском процессе подчеркивалось, что не будь таких извергов во главе Германии, как Гитлер, Геринг, Рибентропп и др., была бы невозможна вторая мировая война. Представляют большой интерес попытки некоторых историков дать сравнительный анализ воинственности властителей.
Заслуживает в этом плане особого изучения деятельность великих воителей прошлого — Александра Македонского, Чингисхана, Батыя,
* Статья написана до террористических актов в США 11 сентября 2001 г., после которых настроения американцев изменились. — Прим. ред.
31
Наполеона и др. Каждый из них — изобретатель, конструктор, творец военных предприятий огромнейшего масштаба. Подобно создателям фирм, машин и технологий, каждый из них мог бы сказать: «Это я дал идею, замысел и план деяний по завоеванию мира, приспособил для их осуществления устройство государства и жизнь народа. Это я, подобрав соратников, помощников, исполнителей, организаторов, создал средства и силы, необходимые для осуществления невиданного до меня военного предприятия. Это я вдохнул воинственность в сердца и души подданных, своей армии». Роль великих воителей в «производстве» огромных войн еще не исследована с должной глубиной. Если война есть цель ума и рук человека, то в первую очередь — великих воителей. Они — фокус, через который воплощаются в жизнь объективные факторы — в частности, возможность сотворения войны. Их сознание, психология, воля и энергия определяют степень, форму, масштаб, глубину использования возможности для войны. Не появись они, не было бы той воинственной души, которая играла роль задающего генератора огромнейшего исторического дела. Они, подобно магниту, притягивают к себе авантюристов, фанатиков, романтиков, искателей приключений, «войноголиков», заряженных крайней воинственностью. Удельный вес устойчиво-воинственных людей, потенциально способных увлечься милитаристическими призывами, а также поддерживающих войну, как показывают исследования, постепенно убывает, хотя эта тенденция сопровождается и величинами противоположного характера10. Даже в случаях необходимого отпора агрессору и для несения воинской службы в мирных условиях все больше людей становятся воинами по обязанности, а не по внутреннему влечению.
Это характерно и для России. Большинство молодых людей, приходящих на службу в Вооруженные Силы, не пылает желанием стать воинскими профессионалами, считает выполнение воинских обязанностей неприятным долгом, тем более не горит стремлением отправиться в «горячую точку» воевать. Около 80% призывников в России идут на военную службу без желания. В последние годы устойчиво сохраняется высокая доля уклонистов (около 10%) в призывном контингенте. Подобные тенденции развиваются и в западных странах.
Это создает большие проблемы для комплектования, поддержания необходимой боеспособности и боеготовности армии, и в практическом применении в конфликтных ситуациях. В последние годы Россия вынуждена в связи с этим восстанавливать систему военно-патриотического воспитания молодежи, ввести начальную военную подготовку в школах и вузах, активизировать и расширять работу РОСТО, ужесточать правила призыва на военную службу, уголовную ответственность за их нарушения и т.п.
Отношение людей, тех или иных социальных групп, общества в целом к войне определяется многими факторами: социально-политическим характером войны, государства и общества; социальной структурой и отношениями между группами, классами, гражданами; тем, что дает им война; направленностью воспитания народа в отношении войны и военного дела; системой военной социализации личности и образа жиз
32
ни. По мере усиления социальной дифференциации общества, становились более многообразными отношения общества, социальных групп и индивидов к войнам. Спектр разнообразных отношений расширялся от стремления одних к войне до полного и безоговорочного отрицания ее другими. Между крайностями увеличивалось многообразие сложных и противоречивых отношений. Но при всем этом пробивалась все более настойчиво, особенно со второй половины XX века, тенденция быстрого нарастания массы людей, выступающей против всяких войн. После второй мировой войны появились горы книг, в которых с отчаянием, грустью и недовольством, либо наоборот с радостью и оптимизмом писалось об ослаблении солдатского духа у новых поколений почти всех народов, о массовом исчезновении вкуса к военному делу, нежелании участвовать в войнах и даже исполнять воинскую службу в мирных условиях.
Не претендуя на полную точность, попытаемся отразить в таблице типологию людей по отношению к войне и военному делу на примере России11.
Таблица 2
Типология людей по отношению к войне и военному делу
Тип людей в отношении к войне Характерные черты Группы людей, относящиеся к данному типу Процентное соотношение с населением
Воины по призванию (воинственные) Люди с «военной» косточкой, жаждущие посвятить жизнь военному делу, подвергнуть себя риску сражений 40-50% идущих в военные училища, 60-70% кадровых офицеров 3-5 %
Воины по долгу Идущие на службу или войну по велению внутреннего понимания долга 15-20% призывников в мирных условиях; добровольцы в случае нападения агрессора 8-12%
Воины по обязанности Становящиеся в боевой строй по закону, призыву, государственному принуждению 70-80% годных к воинской службе 40-50%
Воины по расчету Нанимающиеся на службу с целью заработка 20% личного состава армии
Обеспечивающие потребности армии и войны Работники ВПК Конструкторы, ученые, разработчики, производители оружия и военной техники ~ 1%
Миротворцы Профессионалы в армиях, а также других государственных и общественных институтах, посвятившие жизнь предотвращению, прекращению и искоренению войн 10-15% военнослужащих миротворческих сил, члены миротворческих организаций 10-15%
Пацифисты Моральное осуждение войны, независимо от ее характера Члены пацифистских организаций, ряда религиозных сект ~ 30-35%
Антивоенный человек Отрицание любых форм милитаризма, неприятие военной службы
2 Зака! 2612
33
Эту картину важно точно представлять тем государственным чиновникам, которые занимаются проблемами обеспечения военной безопасности страны, а также руководству Вооруженных Сил, чтобы не иметь иллюзий насчет приходящих в армию и на флот.
Встает большой вопрос об ответственности человека за войны. Если бы человек твердо стоял на позиции отрицания агрессивных и несправедливых войн, то войнам бы пришел конец. Так полагал французский философ Ж.-П.Сартр. «Ни одно общественное событие, возникающее внезапно и толкающее меня, не приходит извне: если я мобилизован на войну ~ это моя война, я виновен и я ее заслуживаю. Я заслуживаю, прежде всего, потому, что мог уклониться: стать дезертиром или покончить с собой. Раз я этого не сделал, я ее выбрал, стал ее соучастником»12, — пишет он. Постановка вопроса об ответственности человека за войну вполне правомочна, если одновременно правильно определять ответственность главных организаторов, вдохновителей и зачинщиков агрессивных и безрассудных войн. В преодолении агрессивных и иррациональных войн и, следовательно, и всех иных, возрастает роль каждой личности. Здесь нельзя все сваливать на социальные обстоятельства и тот или иной общественный строй.
3. Перспективы
Способен ли человек измениться таким образом, чтобы из воинственно-агрессивного превратиться в миролюбца? Может ли общество прийти к тому, что будет состоять исключительно из людей, настроенных антивоенно и не приемлющих войн и вооруженных конфликтов? Что нужно для этого? Поскольку все свойства человека взаимосвязаны, а взаимодействия людей приспособлены к существованию разных типов индивидов, то к чему может привести исчезновение одного из свойств, а также типа воинственных людей? Будет ли это однозначно благом или, как полагают некоторые мыслители, у человечества тогда пропадет желание рисковать, научное любопытство, инициатива в общественных делах и даже любовь, а общество захиреет, ослабнет и деградирует?13
В ответах науки на эти сложные вопросы остается немало туманного, предположительного, не проверенного опытом, требующего новых доказательств. Однако накопленные знания дают основания для позитивного в целом ответа.
Воинственность, как было показано выше, относится к разряду тех человеческих качеств, которые приобретаются в ходе социального прогресса под влиянием определенных социальных условий, которые могут возникать и исчезать вместе с изменениями социальной среды. Если на протяжении долгой истории действовали условия, разъединяющие и противопоставляющие людей, разные социальные группы, народы и общества, то сейчас нарастает сила факторов, их объединяющих, особенно в борьбе против войн и вооруженных конфликтов. Вставшие перед человечеством глобальные проблемы, от решения которых зависит
34
само выживание человечества, усиливает действие всеобщего биосоциального закона взаимопомощи и солидарности людей и народов. Объединение усилий всего человечества ради спасения жизни на Земле и разрешения грозных проблем бытия становится все более повелительным требованием переживаемой эпохи и важнейшим условием прогресса. Высшие интересы повелевают, чтобы в людях все полнее расцветали свойственные в большей мере человеческой природе взаимопомощь и солидарность, нежели конфронтационность и войны. Это повеление эпохи становится все более ясным и четким по мере развертывания процесса глобализации.
XX в., будучи самым воинственным, дал вместе с тем множество фактов предотвращения и прекращения войн и вооруженных конфликтов, подтверждения тяги человечества к демилитаризации общества.
Уверенность в возможности покончить с воинственностью людей вселяют факты превращения «суперястребов» в лице государственных деятелей, политиков, генералов в кротких «голубей», неуклонный и быстрый рост числа людей, не желающих воевать и посвящать свою жизнь военному делу. В большинстве государств раздаются стоны по поводу нехватки в народах желания служить в армии, тем более проливать кровь во имя «национальных интересов». Наконец, в распоряжении человечества оказывается все больше средств необходимых для кардинального решения указанных проблем: научных, экономических, политических, правовых, культурно-образовательных, административноуправленческих, медикаментозных и т.п.
Нередко гипертрофируется значимость в этом деле какого-либо одного «быстродействующего» средства. Например, медицинских препаратов, посредством которых можно возбудить в человеке отвращение к убийству: «один укол — и уже не убьешь никого, даже для самозащиты»14. В основе таких взглядов лежат выводы науки о зависимости человеческого поведения от состояния организма, возбужденности мозга и всей центральной системы и возможности посредством лекарств приводить их в норму, снимать толчки к агрессивности. Много в разработку данных проблем внес известный русский ученый, академик, лауреат Нобелевской премии И.П.Павлов, открывший, что «мозг оказывается местом страшных раздоров, борьбы и насилия, господства одного центра и угнетения других, ... что побеждает и правит тот, кто лучше в данный момент, чья поддержка необходима всему организму»15. Ему принадлежит изобретение медикаментозных препаратов, подавляющих негативные состояния нервной системы, опасные для индивида, их переживающего, и окружающих.
Но агрессивность, как физиологическая и нервно-психологическая паранойя, выливающаяся чаще всего в бытовую конфликтность, у деятелей, имеющих право принимать военно-политические решения и управлять военно-техническими средствами, может превратиться в военную опасность (угрозу). На Западе, в частности в США, довольно широко обсуждается вопрос о том, как предотвратить опасные военные решения,
2*
35
если глава государства — президент оказывается «неадекватным» (болен, страдает неврологическими отклонениями, злоупотребляет лекарствами, вызывающими опасные побочные психологические эффекты, алкоголем) и готов применить военные средства ради сохранения имиджа, победы на выборах, незаконного удержания или приобретения власти и т.п. Решение проблемы чаще всего видится в контроле над главой государства, правовых и организационных мерах, не позволяющих действовать военной силой незаконно, в личных интересах. Главными являются не медикаментозные средства, а сдерживающие меры: правовые, организационно-административные, контрольно-управленческие и т.п.
Нередко решение проблемы избавления людей от агрессивности, жестокости, криминальных наклонностей, рассматривающихся как естественные предпосылки воинственности, связывают с развитием биогенной инженерии. Якобы генная терапия и хирургия, технологии клонирования позволяют совершенствовать человеческую природу, удалять из нее «негативные» и внедрять «положительные» качества, сделать так, чтобы общество состояло исключительно из миролюбивых людей и обеспечить столь желаемый переход к вечному миру. Конечно, удаление естественных предпосылок к воинственности, рассуждая абстрактно, следовало бы оценить позитивно. Но инженерная игра с природой человека непредсказуема, опасна, таит в себе угрозу антропологической катастрофы, непредвиденные мутации. Самое же главное возражение состоит в том, что воинственность есть социально приобретенное свойство людей и его можно излечить только социальными мерами. Снизить до минимума врожденную агрессивность и ее опасность для общества можно разными способами. Во-первых, специальными методами добиться раннего выявления этого свойства в людях, исправлять его воспитанием и образованием, придать общественно-полезную направленность. Во-вторых, принять специальные законы по учету и контролю данной социально-психологической особенности людей при назначениях на руководящие государственные должности. В-третьих, переориентировать работу СМИ с тем, чтобы вместо культивирования насилия и жестокости, они способствовали их подавлению и ликвидации.
Чтобы избавиться от войн, человек и человечество в целом должны буквально переродиться, что может быть лишь следствием глубоких преобразований социальных условий, утверждения справедливых отношений, замены «культуры войны» «культурой мира».
Перед человечеством стоит гигантская проблема превращения обществ, в которых веками агрессивное меньшинство принуждало воевать миролюбивое большинство, в общества, где не будет возможностей для этого. Необходима трансформация «обществ войны» в «общества предотвращения войны», а затем «общества антивойны» и «демилитаризованные общества»16.
Гигантских усилий потребует демонтаж свойственного значительной части людей, особенно политикам и властителям, милитаристского мышления. В XX веке не произошло существенных изменений в социа
36
лизации человека, которая нацелена, как и в прошлом, на формирование в нем участника нынешних и будущих войн. Такая направленность социализации человека проводится через все формы обучения и воспитания, пронизывает науку, культуру, литературу, искусство, деятельность СМИ. Поворот в этой области еще впереди и потребует колоссальных объединенных усилий передового человечества. Предпосылки для него созданы осуждением наиболее оголтелых форм милитаризма, созданием антивоенного права, опытом деятельности ООН, нарастающим процессом миротворчества и т.п.
Поскольку односторонний переход к антимилитаристскому воспитанию граждан в отдельном государстве может не только не принести пользы, а более того — может усилить милитаристский дух других государств и народов (по принципу: плохой замок соблазняет грабителя), то решение этой проблемы видится как исключительно коллективное дело мирового сообщества, которому все более способствует развитие мировых связей, коммуникаций, средств массовой информации, а также процесс глобализации.
Несомненно, что полная демилитаризация находится за доступным временным горизонтом. Хотя это и не должно служить основанием для ослабления усилий к тому, чтобы способствовать в максимальной мере этому процессу и приближать его всеми возможными мерами.
* * *
Выявление источников и предпосылок воинственности людей, механизма ее возникновения, развития и воспроизводства, роли и значения, путей и способов преодоления имеет огромное значение для перехода человечества к мирному будущему, обеспечения безопасности государств на этом долгом пути.
1 Гаджиев КС. Политическая философия. М., 1999. С.444-462.
2 Большой толковый словарь русского языка, СПб., 2000. С. 145; Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь. М., 1990. С. 93.
3 Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.1. М., 1978. С. 231.
4 Fromm Е. The anatomy of human destructiveness. NY, 1973. P. XVI.
5 Флори Жан. Идеология меча. Предыстория рыцарства. Евразия. СПб., 1999.
6 Независимое военное обозрение. 2000. № 44 (217). С. 8.
7 Военная политология. М., 1993. С. 37.
8 Советская Россия. 2000, 10 ноября.
9 Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке. Исторический опыт России. М., 1999. С. 58, 104.
10 Социс. 1999. №8. С. 39-45; 2000. № 10.
11 Обоснование см.: Серебрянников В.В. Социология войны: М., 1997. С. 226-281.
12 Марксистская этика. М., 1980. С. 146.
13 Новое время. 2000. № 43. С. 21.
14 Новое время. 2000. № 43. С. 21.
15 Советская Россия. 2000, 2 ноября.
16 Серебрянников В.В. Войны России: социально-политические аспекты. М., 1998. С. 320-347.
' 37
А.Г.Караяни
ПСИХОЛОГИЯ ВОЙНЫ: ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ С ПОЗИЦИЙ ВОЕННО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ
Несмотря на многообразие теоретико-методологических подходов к научному анализу войны, большинство исследователей сходятся на том, что война относится к классу наиболее сложных социальных явлений, в котором решающую роль играют явления психологического порядка. Война многомерна, многолика, изменчива в своей смысловой определенности, неисчерпаема в своем содержании. Она как хамелеон маскируется под иные социальные феномены, теряется в их красках и формах, оборачивается к человеку одной из своих многочисленных сторон в зависимости от того, кокой интерес он проявляет к ней: участник он ее событий или холодный исследователь, стремится он укоротить ее век или обеспечить ее бессмертие.
Подчеркивая это ее свойство, И.Эренбург писал: «Война сложна, темна и густа, как непроходимый лес. Она не похожа на ее описания, она и проще и сложнее. Ее чувствуют, но не всегда понимают ее участники. Ее понимают, но не чувствуют позднейшие исследователи»1.
Не случайно одни исследователи называют войну тяжелой патологией общества, социальным заболеванием, другие — скальпелем, удаляющим «раковые опухоли» в международных отношениях, третьи — одним из естественных способов существования мирового сообщества и т.д.
На самом деле есть основания полагать, что война бесстрастна, нейтральна как в политическом, так и в нравственном отношении, что именно люди привносят в нее высочайшие социальные идеалы или гнуснейшие человеческие пороки, героизм или шкурничество, самоотверженность или предательство, славу или позор. Война как зеркало отражает все стороны жизни наций и государств, отдельных социальных, этнических, конфессиональных групп, личностей, их ценности, цели, стремления, их историю и судьбу. Именно люди делают войну поединком галантных рыцарей или «разборкой» кровожадных убийц, освободительной революцией или агрессией.
Исследованию войны посвящены сотни научных работ. Среди них солидно представлены исторические, философские, социологические, культурологические исследования и практически нет собственно психологических трудов. К сожалению можно констатировать, что психологическая наука в своем осмыслении войны остановилась на позициях, определившихся в конце XIX века. Создается впечатление, что существуют какие-то таинственные препоны и табу на проникновение в сущностной уровень войны со средствами психологического исследования.
Выделение военной психологии в ранг самостоятельной научной отрасли существенно не изменило ситуацию. Это обусловлено следующими обстоятельствами.
38
Во-первых, очевидной сложностью, многогранностью, противоречивость, динамичностью социального явления, классифицируемого как война. Исследование таких явлений небезопасно не только для ученого, но и для науки в целом, так как можно поплатиться научным авторитетом. Этот факт делает психологию войны не привлекательным объектом для исследователя.
Во-вторых, извечная борьба ортодоксальных психологов методологической ориентации за «чистоту» предмета постоянно выводит за рамки научных интересов психологические аспекты жизнедеятельности больших социальных групп, при исследовании которых сложно применить экспериментальные процедуры.
В-третьих, прикладной статус военной психологии нацеливает ее на преимущественное решение дискретных практических задач, связанных с оптимизацией боевой деятельности войск. Исследование теоретикометодологических проблем до сих пор считается не вполне полноценным, обоснованным и значимым. Это положение в решающей мере было детерминировано соответствующим социальным заказом.
В отечественной психологии эта ситуация до недавнего времени усугублялась абсолютным господством так называемого «марксистско-ленинского учения о войне и армии», вполне основательно разработанного. К сожалению, именно психологические аспекты войны подвергались в нем тотальной критике.
В современной военно-психологической науке сложилось и активно поддерживается мнение о том, что научное знание о войне должно накапливаться в виде исследования множества частных фактов,.из которых и сложится целостный психологический образ войны, подобно тому, как дом складывается из кирпичиков. В этой связи актуальной представляется оценка, высказанная Анри Пуанкаре: «Накопление фактов — это в такой же мере наука, в какой куча камней — это дом».
Сегодня психологические познания о войне представляют собой своеобразный склад таких «научных камней», каждый из которых функционален, полезен, но дома — единой науки о войне и бое — пока не сложилось. К настоящему времени психологами, в первую очередь военными, исследовано множество аспектов поведения человека в бою и путей психологического вспомоществования «человеку воюющему», однако нет ни одной обобщающей психологической работы о войне. По существу, до последнего времени границы психологических исследований проходили по линии соприкосновения войны и боя. Причем исследовательские интересы сосредотачивались именно на психологии боя.
Данная работа представляет первую в истории современной отечественной психологической науки попытку комплексной научной постановки проблемы и осмысления войны с психологических позиций. В предлагаемом подходе центральным пунктом построения научного образа войны является признание ее социально-психологического характера, понимание психологического как ядерного, сущностного компонента этого явления.
39
Имевшие ранее место попытки привлечь другие основания (правовые, политические, нравственные) для дефиниции и классификации войн не выдержали критики и проверки практикой.
Так, попытка назвать войной определенное правовое положение между государствами, по существу дискредитирована фактами человеческой истории. В частности, если применять правовые критерии, Россия более полувека находится в состоянии войны с Японией. Ясно, что эта война и война 1945 года различаются настолько, что не могут классифицироваться как однопорядковые явления. Следовательно, правовой критерий крайне слаб для определения сущности войны.
Столь же невелика эвристическая ценность использования для определения войны политического критерия. Известное высказывание Карла фон Клаузевица о том, что война есть продолжение политики иными средствами вряд ли можно понимать как попытку дать дефиницию войне. В этой фразе нет самой войны, а есть лишь указание на одну из ее промежуточных переменных.
Видимо, с таким же основанием можно дать право на существование формулам типа «война есть продолжение экономики иными средствами», «война есть продолжение жизни иными средствами» и др. Из них так же изъята сущность самого явления, а выделен лишь один из промежуточных аспектов. Все перечисленные «формулы» идентичны определению движения автомобиля по типу «движение автомобиля есть продолжение вращения карданного вала в другом направлении», как будто бы наличие двигателя, колес и самого перемещения относительно других предметов не имеют значения.
Формула Клаузевица слаба еще и потому, что она безапелляционно берет за естественное состояние человечества мир, хотя этот факт еще нуждается в серьезных доказательствах. Пожалуй, большинство исследователей соотношения войны и мира склонны утверждать обратное. Например, показано, что за последние пять тысячелетий человеческой истории на планете произошло 15 тысяч войн, со средней периодичностью 3 войны в год. В этих войнах погибло более 4 млрд, человек, почти столько же, сколько сегодня населяет Землю.
Если объективно оценивать такое положение вещей, то формула Клаузевица получит противоположное значение: продолжение политики иными средствами есть мир.
Не спасает эту дефиницию и уточнение, что под «иными средствами» подразумеваются средства вооруженного насилия. Достаточно вспомнить, что имели место факты «мирного» присоединения или возвращения Советским Союзом западных областей Украины, Белоруссии, Бессарабии, государств Прибалтики. Здесь было применение вооруженной силы, акты насилия, но никто не считает эти события войнами, так как не было противоборства сторон и сами участники событий не рассматривали их как войны.
Из объяснительного поля формулы Клаузевица выпадают многие войны античности и более поздних исторических этапов, которые велись из-за личных амбиций государей, начинались и оканчивались по
40
воле жребия, случая, обмана или изречению оракула, расходились с насущными интересами народов и политическими интересами наций.
Действительно, эвристическим элементом понимания Клаузевицом войны является выделение ее субъекта, каковым выступает субъект политики. Вооруженные столкновения между группами людей, не являющихся субъектами политики, относятся к иным классам конфликтов: стычки, разборки, инциденты и др.
Представляется, что более адекватное понимание феномена войны возможно на путях использования теоретико-методологических конструкций современной конфликтологии и психологических концепций межгрупповых отношений. Ведь, как известно, политика есть «концентрированное выражение экономики», а экономика, в свою очередь, есть концентрированное выражение индивидуальной психики человека и коллективной психологии этноса, класса, нации.
Исходя из этого положения, мы полагаем, что война есть социальнопсихологический феномен в силу того, что имеет психологические природу, цели, функции, развивается по психологическим закономерностям, определяется психологическими возможностями противоборствующих сторон, ведется в том числе и психологическими средствами, и ее результаты определяются психологическими последствиями.
Если максимально упростить определение, убрать и него те элементы, которые не несут смысловой нагрузки хотя бы в отдельных случаях, то под войной можно понимать такой вид конфликта между субъектами политики, при котором они осознают себя участниками военного противоборства и стремятся модифицировать поведение друг друга применением или угрозой применения средств вооруженного насилия.
По нашему мнению, именно когнитивная составляющая — осознание классом, нацией, народом себя участником войны — является решающей в определении рассматриваемого феномена. Именно оно фиксирует сущностную черту войны. Важным моментом является также констатация, по крайней мере, двух противоборствующих участников конфликта и их готовность или реальное использование средств вооруженного насилия.
Из определения вытекает, что целью войны является стремление одного субъекта политики изменить поведение другого, то есть заставить: отказаться от своей свободы, идеологии, от прав на что-либо; подчиниться воле противной стороны; отдать ей требуемые национальные богатства, территорию, акваторию и др.
В этом отношении, несмотря на всю свою необычность, весьма близкой к психологическому пониманию войны является позиция известного американского специалиста по психологической войне ПЛайнбарджера. Он подчеркивает: «Мы не отойдем от истины, если, образно выражаясь, скажем, что война, которую мы выиграли*, была особым видом рекламной кампании, направленной на то, чтобы заставить немцев и японцев полюбить нас и наш образ жизни. Они нас не очень любили, но мы сказали им, что их ждет гораздо худшее, и они смирились.
* Автор имеет в виду Вторую мировую войну
41
Иногда индивидуумы не поддаются убеждению. В таком случае их надо уничтожать или нейтрализовать другими, чисто физическими способами... Но такова уж природа человека, что в большинстве случаев он прекращает сопротивление только накануне гибели». Война, по мнению Лайнбардже-ра, — это своего рода убеждение, дорогостоящее, опасное и неприятное, но эффективное, если другие меры не дают желаемых результатов.
Действительно, Гитлеру в свое время удалось «убедить», например, Чехию и Австрию и войны с ними не состоялось. Однако попытки убедить, например, Польшу не удались, что привело к началу второй мировой войны.
В том случае, когда одна из сторон не осознает себя участницей войны, то имеют место захват, аншлюс, порабощение, избиение и другие явления, но не война.
Одним из наиболее сложных и противоречивых элементов научного знания о войне является представление о ее психологических предпосылках и причинах. Еще в глубокой древности наиболее просветленные умы пытались выделить факторы, порождающие войны. За последние 5 тысяч лет этой проблеме посвящено множество научных изысканий, идей, отдельных высказываний ученых, политиков, военных.
Сегодня можно выделить, по крайней мере, пять более или менее сформировавшихся подходов к объяснению природы войны. К ним относятся подходы, которые весьма условно можно обозначить как био-ционный, антропоционный, цивилизационный, группоционный, ин-тергруппоционный.
1. Сторонники биоционного подхода считают борьбу за выживание универсальным свойством живых организмов как в макро- и микромире, так и на границах их взаимодействия, и одновременно — одним из основных механизмов естественного отбора.
Как известно, в числе первых попытался научно обосновать эту позицию Ч.Дарвин. Он даже находил в этой борьбе одно из средств совершенствования видов и, прежде всего, человека.
Предуготованность живых форм к борьбе ради собственной безопасности и сохранения рода, по мнению ряда ученых, определяется специальными генетическими программами. Так, К.Лоренц (1976) доказывает, что агрессия имеет инстинктивную природу и отличается свойством аккумулироваться и «взрываться» под воздействием пусковых стимулов. Причем живой организм не имеет генетических программ торможения агрессии, что создает условия для спонтанного проявления агрессивности — своеобразного «бойцовского инстинкта». Именно в отсутствии природного «тормоза» для инстинктивной агрессивности живых организмов сторонникам обозначенного подхода видится причина насилия, имеющего место в животном мире.
2. Сущность антропоционного подхода состоит в наделении свойством братоубийства преимущественно представителей человеческого рода. По их мнению, человек по своей природе агрессивен, воинственен, драчлив. Это свое свойство он якобы унаследовал от своих животных
42
предков, но превзошел их в масштабах и жестокости насилия, а также по его направленности на «себе подобных».
Так, 3.Фрейд считал агрессивность одним из основных инстинктов, определяющих психологические «пружины», направленность и смысл человеческого существования. Это его убеждение особенно отчетливо проявилось и оформилось после Первой мировой войны. Исходя из этой позиции, 3.Фрейд даже отказался участвовать в движении борцов за мир, так как считал войны неизбежным следствием периодических вспышек человеческой агрессивности.
К.Юнг связывал причинность военных конфликтов с существованием в коллективном бессознательном человечества специального архетипа войны. Выражая свое понимание природы войны, он писал: «...подобно тому, как реки весной, наполняясь водами, выходят из берегов, образуя бурные потоки, а на исходе лета высыхают и мелеют, так же и архетипические структуры актуализируют импульсы агрессии, находящие бурное выражение в войне, а затем возвращают человечество к миру»2.
Еще в конце XIX века русский антрополог Д.А.Коробчевский обосновывал мысль о том, что основной причиной войны является психологическая природа человека и человеческого сообщества, важными компонентами которой являются «дух воинственности» и «инстинкт истребления» как механизмы реагирования на угрозу или оскорбление. «Всякое чувство оскорбления, нанесенное нашей нации, заставляет нас инстинктивно протягивать руку к оружию»3. Причем схема реагирования достается человеку в готовом виде от первобытных предков и не изменяется в процессе эволюции человека. По убеждению Коробчев-ского, «предки передают нам уже готовую организацию мозга, определяющую наши стремления и наклонности»4. В результате сегодня, как и тысячи лет назад, человек по своей природе «звероподобен» и война позволяет ему утолить «жажду крови». По его мнению, «воинственность не прерывалась в нашей истории, и в области бессознательного нашей души инстинкты войны залегают прочно и глубоко, с почти первобытной силой»5. По существу, автор задолго до К.Г.Юнга формулирует идею о коллективном бессознательном и его элементе — архетипе войны.
Приверженцем «инстинктивной» теории происхождения войн является и П.Лайнбарджер. Он убежден, что «побудительные мотивы войн остаются неизменными и определяются природой человека, какими новыми и ужасными ни были средства ведения войны»6.
Т.Адорно (1950), опираясь на идею ранней социализации личности 3.Фрейда, разработал концепцию авторитарной личности, в которой показал, что агрессивность, нетерпимость по отношению к окружающим и психологическая готовность участвовать в войне может формироваться системой воспитания, причем как в семье, так и в масштабах общества.
3. Апологеты цивилизационного (циклического) подхода исходят из того, что развитие любой неживой, живой и социокультурной системы подчиняется циклической логике развития: все на Земле рождается, развивается, стареет и умирает. Этот процесс имеет определенные порядок, ритм, зако-
43
номерности течения. О циклическом развитии всего сущего говорили мудрецы Древнего Востока, а также Платон, Аристотель, Плутарх и др.
Суть этого подхода ярко выражена в словах Н.Макиавелли: «Переживая беспрерывные превращения, все государства обычно из состояния упорядоченности переходят к беспорядку, а затем от беспорядка к новому порядку. Поскольку уже от самой природы вещам этого мира не дано останавливаться, они, достигнув некоего совершенства и будучи уже не способны к дальнейшему подъему, неизбежно должны приходить в упадок, и наоборот, находясь в состоянии полного упадка, до предела подорванные беспорядками, они не в состоянии пасть еще ниже и по необходимости должны идти на подъем. Так вот всегда, все от добра снижается ко злу и от зла поднимается к благу. Ибо добродетель порождает мир, мир порождает бездеятельность, бездеятельность беспорядок, а беспорядок — погибель и, соответственно, новый порядок порождается беспорядком, порядок рождает доблесть, а от нее проистекают слава и благоденствие»7.
С позиций цивилизационного подхода объясняет причинность войны английский историк А.Тойнби, разработавший концепцию о 13 цивилизациях и законы повторяемости социального развития. По его мнению, война является одним из «пусковых сигналов» развития цивилизаций и причиной их крушения.
4. К группоционному подходу можно отнести концепцию пассионарности Л.Н.Гумилева и теории природной воинственности народов.
В концепции пассионарности предпринята попытка преодолеть недостатки цивилизационного подхода, связанные с разделением биологических и социальных факторов и приверженностью к строгой цикличности. По его мнению, в основе развития человеческого общества и отдельного человека лежит пассионарность — характеристика поведения и психики, проявляющаяся в стремлении индивида к цели и способности к сверхнапряжениям и жертвенности ради достижения этой цели8. По существу, речь идет о своеобразной психической энергии отдельного человека и этноса.
Гумилев разработал семистадийную модель развития этноса, в которой имеет место стадия экспансии и ситуации пассионарного перегрева, способные продуцировать внешние и внутренние конфликты.
В рамках группоционного подхода выделяются попытки вывести причины войны из психологии наций и народов. М.Кампеано (1902), А.А.Керсновский (1939), Д.А.Коробчевский (1892) и другие делят все нации на воинственные и невоинственные. Психология первых является, с одной стороны, гарантией высокого боевого духа войск, а с другой, — выступает источником агрессивности по отношению к другим народам.
Известный английский психолог В.Мак-Дугалл (1916), анализируя причины ведения войны племенами диких народов, подчеркивает, что она обусловлена действием специального коллективного инстинкта драчливости. Он отмечает, что уже на племенной стадии развития человечества происходит замена индивидуальной борьбы коллективной. Импульс коллективной враждебности находит выражение в постоянной междоусобной войне общин, в которой часто не преследуется никакой выгоды. «И если кто-нибудь спросит у интеллигентного вождя, — пишет В.Мак-44
Дугалл, — почему он ведет эти бессмысленные войны, он сошлется на то, что иначе соседи не будут уважать его народ и уничтожат его»9.
В плане анализа механизмов повышения индивидуальной агрессивности человека в групповом контексте интересны подходы Г.Ле Бона, Г.Тарда, Н.К.Михайловского и др.
5. Для формационного подхода характерно увязывание возможности возникновения войн лишь с общественно-экономическими формациями особого типа, в которых имеет место эксплуатация человека человеком. Наиболее полно этот подход разработан в рамках так называемого марксистско-ленинского учения о войне и армии.
Его сторонники отмечают, что с возникновением антагонистических классов основным источником самодвижения общества становится классовая борьба. Эксплуататорские классы стремятся к безграничному обогащению и господству, в качестве одного из средств достижения этой цели используют организованное вооруженное насилие как неотъемлемый элемент своей политики. Война — неизбежный спутник антагонистического классового общества. Любая война — результат глубинных социально-экономических процессов, происходящих в недрах эксплуататорского общества10.
6. В рамках межгруппоционного подхода приоритет в системе причин конфликтов и войн отдается социально-психологическим явлениям, порождаемым самим фактом наличия аутгрупп.
Существенный вклад в развитие этого подхода внес 3.Фрейд. В известной работе «Психология масс и анализ человеческого “Я”» он, основываясь на анализе работ Г.Ле Бона, формулирует систему взглядов на причинность войны, которую можно выразить в трех основных позициях.
Во-первых, Фрейд доказывает неизбежность и универсальность враждебности в межгрупповых отношениях. Во-вторых, выделяет основную функцию этой враждебности, заключающуюся в регулировании внутригрупповой сплоченности социальной группы. В-третьих, описывает механизм формирования враждебности к аутгруппе.
Говоря о функции аутгрупповой враждебности, Фрейд писал, что всегда можно связать любовью большое количество людей, если только останутся и такие, на которые можно будет направлять агрессию. А психологическим механизмом формирования этой враждебности, по мнению Фрейда, является эдипов комплекс. Амбивалентность чувств детского возраста трансформируется в любовь и привязанность к лидеру и членам своей группы и враждебность к чужим группам.
Эвристичны для анализа причинности межгрупповой агрессии концепции агрессии Дж.Долларда (1939) и Л.Берковица (1978; 1989), А. и Р. Роузелайн (1968, 1972), А.Бандуры (1961), М.Шерифа (1966), Г.Тэд-жфела (1971) и др. Особенно интересны результаты исследований, полученные Г.Тэджфелом — автором теории социальной идентичности. Он на добротном экспериментальном материале доказал, что единственной настоящей причиной межгрупповой дискриминации является факт осознания своей принадлежности к определенной группе. Причем этот феномен отмечается даже в тех случаях, когда факт группового членства
45
крайне незначителен, условен и даже случаен, когда сами группы, между которыми возникают конфликтные отношения, практически не существуют, когда интересы личности вовсе не затрагиваются и отсутствует предшествующая враждебность между группами.
Другими словами, сама расчлененность, неоднородность человечества, наличие рас, социальных групп, племен, народностей, наций, конфессий является главной предпосылкой возникновения вражды между ними.
Подчеркивая особую важность и релевантность для целей психологического исследования войны последнего подхода, следует отметить, что ни один из перечисленных выше подходов не может быть отвергнут. По нашему мнению, проанализированные позиции — это не исключающие друг друга подходы, а попытки анализа предпосылок войны разного уровня. Видимо, в каждом из уровней предпосылок (антропоци-онном, цивилизационном, формационном, группоционном, интергруп-поционном) имеется своеобразная «область риска войны». Эти области находятся в постоянном нерегулируемом движении, и когда они, подобно механизмам в дверном замке, выстраиваются в определенной конфигурации, открываются возможности для войны.
Представляется, что главная причина всякой войны состоит в совпадении во времени «зон риска войны» в индивидуальной и групповой психологии, в формационном устройстве общества, в системе межгрупповых отношений и в этапе развития цивилизаций.
Живучесть войны как социально-психологического явления свидетельствует о том, что она выполняет вполне определенные и необходимые для человеческого сообщества социальные и психологические функции. Они, в зависимости от уровня социального, культурного, экономического развития народов и наций, могут казаться полезными, нравственными одним из них и вредными, безнравственными — другим, могут оцениваться негативно всем человечеством одновременно. Однако, вполне возможно, их значение можно понять либо лишь с высоты более широкого (общечеловеческого или вселенского) контекста, либо из отдаленной исторической перспективы.
По крайней мере, очевидными являются следующие функции войны:
— регуляция нравственной, волевой и агрессивной энергии, самочувствия людей;
— изменение статуса социальных групп (классов, племен, религий, наций, государств, формаций, социальных систем), системы отношений власти и подчинения;
— перераспределение ингрупповой и аутгрупповой сплоченности;
— изменение психического статуса населения Земли (увеличение количества лиц с психическими расстройствами, поствоенными синдромами и др.);
— изменение идеологий, социальных норм и ценностей;
— разрядка психической напряженности у людей, сублимация побуждений коллективного бессознательного и др.
46
Жизнь войны как процесса регулируется рядом социально-психологических закономерностей. К числу наиболее исследованных из них на сегодняшний день можно отнести следующие закономерности:
— зависимость хода и исхода войны от морального духа и психологической готовности нации и ее вооруженных сил к вооруженному противоборству; усиление этой зависимости при затягивании войны;
— зависимость морально-психологического состояния воюющей армии от морального духа общества, от места ведения боевых действий (на своей или чужой территории); от превосходства в оружии и боевой технике над противником; от вида ведения боевых операций (наступательных или оборонительных);
— зависимость морального духа нации от сформировавшегося в общественном сознании образа войны (образа целей, статуса, своих войск, противника, хода и др.);
— невозможность достижения тотальной психологической победы над народом, нацией;
Категория «психология войны» может использоваться в трех значениях: а) как совокупность психологических явлений, свойственных войне; б) как система собственно психологических приемов и способов ведения войны; в) как понятие, обозначающее самостоятельную отрасль военно-психологической науки, исследующую психологические закономерности и феноменологию войны, и вырабатывающую рекомендации по использованию психологических методов в военных целях.
Психология войны как отрасль военной психологии должна научным языком описывать и, в меру возможностей, объяснять психологические факты и закономерности их проявления на уровне войны как социального явления, на уровне боя как ведущего вида военного противоборства, на уровне психики его участников и на уровне использования психологического знания в интересах достижения победы над противником.
Психологический анализ войны как социального явления, по нашему мнению, должен включать в себя такие основные компоненты, как: 1) психология войны; 2) психология боевых действий (боя); 3) военно-психологическое искусство; 4) психологическое обеспечение боевых действий войск.
1. Исследование психологии войны как социального явления предполагает изучение таких феноменов, как:
— психологическая природа войны;
— соотношение войны и мира;
— психологическая сущность войны и ее функции в личностном и социальном измерении участников;
— психологические основы классификации войн; психологические особенности крупномасштабных и локальных военных событий;
- место и роль психологических составляющих в структуре войны (информационно-психологическое противоборство; использование выводов зоопсихологии для использования животных в интересах решения боевых задач; психология работы с военнопленными и др.);
— психологическая феноменология войны (социальные установки и мотивация, психологические единство армии и народа, героическое по
' 47
ведение и социальные отклонения, такие как симуляция, дезертирство, предательство, самоубийства, мародерство; патологическая жестокость к противнику и местному населению, братания, и др.), психология военно-полевого быта;
— влияние войны на личность и социальные группы, и обратное влияние людей на войну;
— влияние этнопсихологических особенностей общества и армии на ход боевых действий;
— особенности психологического воздействия войны на гражданское население;
— психологические особенности последствий войны (победы или поражения) для нации и армии;
— психологические закономерности войны.
2. Психологический анализ боевой деятельности предполагает исследование:
— психологической структуры боевой деятельности;
— системы психологических факторов, детерминирующих боевую активность воинов;
— психологических возможностей военнослужащих как участников боевых действий;
— видов, уровней, психологических механизмов и симптоматики боевого стресса и психических состояний военнослужащих;
— сущности боевой психической травматизации и психогенных потерь;
— посттравматических стрессовых расстройств у участников боевых действий;
— влияние психологического фактора на тактику действий войск; психологические особенности основных разновидностей боевых действий (наступление, оборона, отход, бой в окружении);
— психологических особенностей боевых действий военнослужащих в условиях применения оружия массового поражения;
— психологическая специфика ведения боевых действий в особых условиях (ночь, высокогорье, крайний север, пустыня, лес);
— психология родов войск и видов вооруженных сил; психологическая характеристика отношений между представителями разных родов войск.
3. Исследование военно-психологического искусства предполагает изучение опыта применения систематизированных или не оформившихся в систему психологических знаний, умений и навыков субъектами войны и боевых действий в интересах достижения победы над противником. Здесь с психологической точки зрения особый интерес представляют психологические методы и приемы:
— введения противника в заблуждения в интересах захвата боевой инициативы, достижения внезапности (дезинформация; маскировка);
— психологического воздействия на противника с целью его запугивания, слома воли к сопротивлению, склонению к отказу от противодействия и сдаче в плен;
— социально-психологического разложения войск противника, их дезинтеграции, деморализации и дезорганизации боевой деятельности;
48
— формирования лояльного отношения региона боевых действий к своим войскам;
— эффективного боевого управления своими войсками.
4. Изучение психологического обеспечения боевых действий как целенаправленного, организованного приложения рекомендаций и выводов военно-психологической науки к боевой деятельности войск в целях повышения ее эффективности, предполагает:
— научное описание объекта и предмета психологического вмешательства в боевую деятельность;
— обоснование эффективных, психологически обоснованных схем комплектования подразделений и частей;
— выявление и учет психологических факторов боевой подготовки военнослужащих к эффективным действиям в боевой обстановке;
— разработку системы психологической подготовки военнослужащих к боевым действиям;
— исследование методов, принципов и эффективных организационных схем психологической помощи военнослужащим в боевой обстановке;
— выработку научно обоснованных психологических рекомендаций по социально-психологической реадаптации участников боевых действий;
— анализ методов и средств психологической реабилитации ветеранов боевых действий с посттравматическими стрессовыми расстройствами.
Анализ перечисленных выше положений подчеркивает тот факт, что в настоящее время подвергается научному исследованию ничтожно малая часть психологических явлений и процессов, составляющих психологическое содержание войны.
Задача психологической науки состоит в том, чтобы, выделив психологический аспект войны в качестве приоритетного предмета своего исследования, развернуть активную исследовательскую работу по указанным выше направлениям и создать целостное научное знание о войне, позволяющее глубже понять ее природу, социальные функции и возможные механизмы управления ею.
1 Цит. по: Сенявская ЕС. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999. С. 30.
2 Цит. по: Плотинский Ю.М. Теоретические и эмпирические модели социальных процессов. М., 1998. С. 146.
3 Коробчевский Д.А. Психология войны. СПб., 1892. С. 2.
4 Там же. С. 31.
5 Там же. С.33.
6 Лайнбарджер П. Психологическая война / Пер. с англ. М., 1965. С.50.
7 Макиавелли Н. История Флоренции. М., 1981.С. 174.
8 Плотинский Ю.М. Указ. соч. С. 120.
9 Мак-Дауголл. Основные проблемы социальной психологии. М., 1916. С. 207.
10 Марксистско-ленинское учение о войне и армии / Под ред. Д.А. Волкогонова. М., 1984. С.19.
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА, СОЗНАНИЕ И ПОВЕДЕНИЕ ВОИНОВ КАК ПРЕДМЕТ ИЗУЧЕНИЯ ВОЕННО-ИСТОРИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ
А. С. Сенявский
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ РЕГУЛЯЦИЯ И ПОДГОТОВКА ВОИНОВ В РАЗЛИЧНЫХ ИСТОРИЧЕСКИХ И ЭТНО КУЛЬТУРНЫХ УСЛОВИЯХ
Воины во все времена являлись частью общества, но преимущественно — особой его частью. В большинстве древних и не столь древних культур, в синкретическом обществе «первобытной демократии» воинами становились все взрослые мужчины племени, рода, семьи. Тогда военная функция по сути не была отделена от иных, необходимых социуму. Потребность выживания в вооруженной борьбе с соседями заставляла с детства воспитывать мальчиков защитниками своей этно-социальной общности. В экстремальных ситуациях войны не на жизнь, а на смерть в вооруженную схватку вступали даже женщины, хотя это диктовалось исключительными обстоятельствами: в патриархальном обществе обычно женщинам строго предписывалась совершенно иная роль «матери и хранительницы домашнего очага». Вместе с тем, в реликтовых обществах с элементами матриархата воинами (регулярными исполнителями определенной функции) становились и женщины, причем в некоторых именно и только они выполняли эту функцию (например, в древнегреческой мифологии и историографии легенды об амазонках были весьма популярным сюжетом). Однако в истории, на протяжении тысячелетий, война оставалась почти исключительно мужским делом, хотя в XIX веке эмансипация начала затрагивать и военную область, а в XX веке в ряде стран массовая служба женщин в армии стала обычным явлением.
Историческое деление общества на классы и сословия внесло свои коррективы и в социальные роли мужчин в войнах: ношение оружия постепенно становилось правом отдельных социальных групп, а во многих древних и средневековых обществах — их абсолютной привилегией. Возникали военные сословия и даже относительно замкнутые касты, имевшие весьма высокий общественный статус в большинстве цивилизаций и культур, причем на определенном этапе представители иных, низших сословий лишались права ношения оружия и даже уча
50
стия в войнах, нередко — под угрозой жестоких наказаний. Подобное было и в древности, и в средневековье, и в Европе, и в ряде восточных и иных стран. Позднее распространение получают наемные армии, рекрутская повинность и другие формы более масштабного и регулярного вовлечения людских ресурсов в военное дело.
Прогресс в вооружении нового времени привел к «демократизации» войн: с возникновением массовых армий, особенно после Великой Французской революции, большинство европейских стран к концу XIX — началу XX вв. постепенно перешло к призывной системе, охватившей в мировых войнах XX века подавляющую часть мужского населения молодых и средних возрастов.
Однако количество далеко не всегда переходит в качество. Технический прогресс в военном деле усложнял и подготовку к нему, которая лишь частично компенсировалась ростом образовательного уровня населения. Но главной во все времена была психологическая подготовка, причем «развитая личность» европейца новейшего времени отнюдь не превосходила по психологической эффективности воинов древности и средневековья, особенно в ряде культур Востока (скорее, наоборот — качественно уступала им). Важнейшая причина — эмоциональная неус-точивость в экстремальной боевой ситуации, контрастной мирной жизни, являющейся нормой, а значит, аномальной для психики обычного «гражданского» человека.
В войне социальная аномальность становится «нормой»: насильственная смерть, массовая гибель людей вокруг и разрушения, столь очевидная возможность собственной гибели и физических увечий, необходимость убивать себе подобных, — все это вызывает шок у здоровой, но психологически неподготовленной личности. Широкий спектр негативных чувств и эмоций высокой интенсивности, прежде всего страх, который испытывают бойцы, имеет как непосредственные, ситуативные, так и отсроченные результаты для социума и самой личности. Ситуативные: в силу психологической неустойчивости, прежде всего, чувства страха и иных психологических причин воины оказываются неспособны к осуществлению своей социальной функции, а в личностном плане получают мощнейшую психологическую травму; в долгосрочной перспективе: если они выживают, то оказываются жертвами посттравматического синдрома с широким спектром психологических и социальных последствий как для самой личности, так и для общества. Причем опыт войн XX века показал, что в общем числе санитарных потерь нарастает удельный вес психогенных расстройств: так, в русско-японской войне они встречались у 10% госпитализированных, в Великой Отечественной войне — у 30%, причем в армиях США и Англии в период Второй мировой войны они составили 64%; цифра около 60% к общему числу санитарных потерь не раз встречается у исследователей войн второй половины XX века1. Иногда эта тенденция нарастания психогенных расстройств среди участников войн XX века связывается с ростом технической оснащенности, но, вероятно, речь может идти о гораздо более
51
сложной взаимосвязи, в том числе с ослаблением нервной системы и психики современного человека, понижением его стрессоустойчивости вообще и в рамках военных катаклизмов в частности.
Богатый исторический опыт психологической подготовки к войне и непосредственно к боевым действиям и отдельной личности, и больших войсковых масс свидетельствует о возможности эффективно решать возникающие в этой связи проблемы. Поэтому его анализ имеет не только академическое, но и весьма практическое, даже «прикладное» значение.
♦ * ♦
Вопросы жизни и смерти, своей и чужой, причем не в абстрактнофилософском, а во вполне конкретном, приземленном, прикладном смысле, — ключевые, с которыми сталкивается человек в экстремальных ситуациях. А война и есть такая наиболее экстремальная общественная ситуация, в которой смерть оборачивается двумя сторонами: человек, воин, должен сознательно убивать других и умирать сам. Именно поэтому перед любым социумом, ведшим войны, всегда стояла проблема подготовки воинов, причем не только технологической (владение оружием, способами ведения боевых действий и т.д.), но и психологической. А точнее, психо-технологической, хотя в современных армиях до этой стадии массовая подготовка, как правило, не доходит.
Здесь нет возможности подробно останавливаться на проблеме убийства врага — это особая проблема, связанная с культурными и этикорелигиозными установками конкретных социумов, действовавшими в основном в трех плоскостях: 1) Отношение к убийству человека вообще; 2) Дифференцированные нормы в этой области относительно «своих» и «чужих», различаемых по племенным, этническим, социальным и т.д. признакам; 3) Дифференцированные «контекстные» нормы (например, при — в принципе — запрете убийства «своих», узаконение ритуального убийства, разрешение убийства при самозащите и т.п.). Как правило, жизнь «чужестранца», «инородца» в древности и средневековье ценилась принципиально меньше жизни «своих», а внутри социума жизнь представителей низших социальных категорий — меньше жизни привилегированных, и т.д. По разному решают вопрос об убийстве конкретные религии: если буддизм и христианство (в их исходных доктринах) твердо проводили заповедь «не убий», то, например, иудаизм или ислам (еще в «классическом» варианте) относились более противоречиво и дифференцированно.
Современным секуляризированным обществом данная проблема решается — в моральном плане — гораздо более упрощенно, нежели еще в недавнем прошлом. Еще более упрощают ее в психологическом отношении современные технические средства, дистанцирующие бойца от объекта поражения и «обезличивающие» убийство. Новейшие электронные средства вообще делают войну все более «виртуальной», абстрактной, «игровой», во многом «снимая» возможные проблемы вины, психологической травмы (если, конечно, боец непосредственно не видит «дела рук своих», то есть приналежит к видам и родам войск, непосред
52
ственно не соприкасающимся с живой силой и гражданским населением противника — авиации, флоту, ракетным частям и т.п.: «нажал кнопку» или «отбомбился и улетел»).
Поэтому сосредоточимся на проблеме страха, которая является ключевой в нарушении морально-психологической устойчивости и отдельных людей, и целых воинских коллективов. «Главное чувство, которое царит над всеми помыслами на войне, в предвидении боя и в бою, — писал боевой генерал и военный теоретик П.Краснов, - это чувство страха... Чувство страха весьма разнообразно и многогранно. Чувство страха рядового бойца отличается от чувства страха начальника, руководящего боем... Даже храбрейшим приходится считаться с этим мучительным чувством»2.
Важность этой проблемы становится очевидной, если учесть данные, установленные американскими психологами в годы Второй мировой войны. Оказывается, в настоящем, а не учебном бою, правильно действовало не более четверти бойцов; причина неэффективности остальных — страх: страх смерти, страх погибнуть или быть искалеченными3. Эти показатели оказываются в целом стабильными для массовых армий в разных войнах.
О проблеме страха на войне написано немало литературы — и художественной, и мемуарной. Причем, в европейской традиции большинство авторов отмечает, что это нормальная, естественная реакция человека на опасность в бою, что нет таких людей, которые бы не испытывали страх, хотя он имеет разные эмоциональные «оттенки», от эмоционального ступпора до неестественного «веселого» возбуждения, внешне проявляется у разных людей по-разному и ведет к разному поведению. Интересно мнение одного из храбрейших русских полководцев М.Д.Скобелева: «Нет людей, которые не боялись бы смерти; а если ... кто скажет, что не боится, плюнь тому в глаза: он лжет»4. Основной вывод из таких многочисленных свидетельств: чувство страха в наибольшей степени влияет, преимущественно негативно, на эффективность действий воинов в бою, и избавиться полностью от страха смерти невозможно. Вот очень правдивое свидетельство о себе все того же М.Д.Скобелева, — умершего молодым, не в бою, а от сердечного приступа: «...Я точно также не меньше других боюсь смерти. Но есть люди, кои имеют достаточно силы воли этого не показывать, тогда как другие не могут удержаться и бегут пред страхом смерти. Я имею силу воли не показывать, что я боюсь; но зато внутренняя борьба страшная, и она ежеминутно отражается на сердце»5.
Действительно ли это так, и чувство страха — неизбежный спутник воина в бою? И максимум, что человек, причем очень волевой, может сделать, — это скрывать чувство страха, преодолевать его лишь во внешних эмоциональных проявлениях и в поведении, но путем мучительной «внутренней борьбы», подрывающей здоровье? Оказывается, есть и другие свидетельства, хотя и не столь многочисленные.
Для примера приведем одну японскую притчу.
Великий учитель кендзюиу обучал своему искусству самого сегуна. К нему обратился один из телохранителей правителя с просьбой обучить его искусству фехтования.
53
— Насколько я могу судить, вы уже являетесь мастером кендзюиу, — сказал учитель. — Скажите, к какой школе вы принадлежите.
— Мне неловко признаваться, но я никогда и нигде не обучался этому искусству.
Мастер удивился и обиделся, решив, что телохранитель его обманул. Но телохранитель настаивал, и учитель засомневался.
— Раз вы так говорите, значит, это правда. Но я настаиваю на том, что вы являетесь мастером в каком-нибудь виде будзюиу [боевого искусства — А. С.].
— Действительно, есть одна вещь, которой я овладел в совершенстве, — ответил телохранитель. — Когда я был мальчиком, мне пришла в голову мысль о том, что я как самурай не должен испытывать страха смерти ни при каких обстоятельствах... Сейчас проблема смерти меня совершенно не тревожит.
— Быть свободным от страха смерти — значит обладать величайшим секретом кендзюиу, — сказал учитель. — Я обучал сотни учеников в этом духе, но до сих пор ни один не достиг овладения этой тайной. А что касается вашего обучения, оно вам не нужно — вы и так уже мастер.6
Эта притча показывает, во-первых, как высоко ценилось данное психологическое качество — избавление от страха смерти; во-вторых, насколько оно было редко даже в специализированных воинских культурах, в которых существовал «экстремальный» лозунг: «Путь самурая — это путь смерти»; и наконец, в-третьих, что все-таки существовали и существуют психотехнологии, способные решать эту сложнейшую задачу психологической подготовки.
Значимость этой задачи сегодня отнюдь не меньше, чем в древности, средневековье или в новое время. Не случайно Норман Коупленд, автор известной книги «Психология и солдат», заметил: «...Боеспособность армии зависит преимущественно от эффективности методов, с помощью которых сдерживают инстинкт страха»1.
В первобытных обществах, где все мужчины были воинами, психологическая подготовка включалась в систему самой жизни, была синкретической, нерасчлененной от повседневности, и завершалась обрядом инициации мальчиков, прежде чем они становились полноправными членами племени. Этот принцип — обучение через жизнедеятельность, в том числе через моделирование практических экстремальных ситуаций, аналогичных тем, которые могут встретиться на жизненном пути человека, в том числе в военных столкновениях социума, оказывался весьма эффективным: по данным этнографов, члены первобытных племен, практиковавших такую методику обучения и сохранявшихся еще в новое и новейшее время, как правило, обладали отменным психическим здоровьем и стрессоустойчивостью.
Становление классовых обществ и государств с выделением военного искусства как особой профессии превращало подготовку воинов в специальную задачу, которая решалась в контексте конкретной культуры методами военного образования и воспитания. В условиях существования военных сословий эта подготовка могла быть органичной, неразрывной со становлением личности и с повседневностью, но характеризовалась усилением специализации. Позднее, в новое и новейшее время, по мере развития военной техники, создания массовых армий, введения всеобщей воинской повинности, роста образования населения, военная подготовка вновь распространяется на большинство населения, а для ее реализации 54
формируется целая система, в которой психологическая подготовка занимает определенное место. Судя по фактам, установленным американскими психологами в годы Второй мировой войны, явно недостаточное.
Таким образом, с тех пор, как существует война как форма взаимодействия социумов, была необходима и психологическая подготовка воинов. В любом обществе она решалась своими методами, была более или менее эффективной, что, собственно, для нас в компаративном анализе представляет наибольший интерес. Психологическая подготовка далеко не ограничивается задачей преодоления страха, но она — ключевая и наиболее сложная. Поэтому в данной статье мы сосредоточимся преимущественно на ее освещении.
* * *
Война — экстремальная ситуация, подвергающая и организм, и психику человека очень серьезным испытаниям, которые далеко не каждый человек способен выдержать. Между тем, в этих условиях стресса каждый воин должен действовать, и действовать эффективно. В идеале — полностью выполнять боевую задачу, оставаясь при этом живым и невредимым. Безусловно, гарантии выживания в бою никто дать не может даже самому высокопрофессиональному воину. Но сочетание отличной технологической и тактической подготовки со способностью действовать оперативно и точно, быстро соображать, хорошо ориентироваться в стремительно меняющейся обстановке дает поразительные результаты. Как правило, такая эффективность напрямую связана с психологической устойчивостью, с «хладнокровием», смелостью, отвагой и т.п. качествами (отраженными в разных словах с различными, порой существенными оттенками), которые характеризуют отсутствие чувства страха или способность его эффективно преодолевать в экстремальной, «пограничной» ситуации.
Например, чрезвычайно важен показатель выживаемости. Так, по некоторым данным, в средневековых восточных обществах (китайский материал) в реальном бою погибало новобранцев: в первом бою — около 50%, во втором — около 5%, в третьем — единицы8. Снижение — в геометрической прогрессии, во-первых, потому что отсеивались наименее приспособленные к экстремальной ситуации боя, во-вторых, повышалась приспособляемость остававшихся в живых, на практике овладевавших необходимыми навыками и повышавших стрессоустойчивость, которая, в свою очередь, способствует большей эффективности в бою (четкости и быстроте ориентации, успешности применения имеющихся знаний и навыков, адекватности принятия решений и т.д.). Как правило, здесь есть прямая взаимосвязь: вооруженность современными (для данного времени) техническими средствами ведения боя плюс хорошая подготовка в применении этих средств повышают психологическую устойчивость, но с одним уточнением: нужен опыт их применения в экстремальной ситуации «на грани жизни и смерти». А цена этого опыта в реальном бою — жизни огромной части личного состава армии — слишком высока.
55
Однако и этого опыта недостаточно, что подтверждает другой пример из восточной практики: после специальной системы обучения боевым искусствам (по типу Тайцзи-цюань), составной, органичной частью которой было повышение стрессоустойчивости, показатели выживаемости в реальном бою резко повышались: после первого боя погибало почти вдвое меньше бойцов, чем после обычного обучения новобранцев, а начиная со второго — погибали лишь единицы9.
* * ♦
Война — явление социальное, в то же время в ней участвуют конкретные люди. Поэтому человек выступает в ней как бы в двух, противоречивых, но совмещающихся качествах: индивидуума, подчиняющегося природно-биологическим требованиям, инстинктам, простейшим психологическим законам, — с одной стороны, и личности, принадлежащей конкретному социуму, а значит, включенного в более сложную систему социальных требований, в которых психология выходит на уровень социальной психологии, — с другой.
С точки зрения психологии, война есть стихия опасности, постоянная угроза здоровью и жизни для ее участников. Естественная био-психологическая реакция на нее есть страх как следствие инстинкта самосохранения.
В животном мире (среди высших млекопитающих) есть несколько простейших приспособительных и более или менее целесообразных (для особи и вида в целом) в конкретных условиях двигательных реакций на опасность: бегство, ступор и сопротивление (противоборство, как оборона, защита, так и нападение). Первое — наиболее распространено, особенно у травоядных. Второе целесообразно лишь для небольшого круга видов животных и типов ситуаций (замереть, утаиться, замаскироваться и т.п.) Третий тип характерен для противоборства между видами животных (и индивидов внутри вида), сопоставимых по силе, или для слабого, «загнанного в угол» и отчаянно борющегося за жизнь (сопротивление, агрессия и т.д.). Здесь страх часто перерастает в ярость и выступает побудителем конкретных действий.
Но человек — существо дуалистичное, одновременно и биологическое, и социальное. Человек обладает интеллектом и живет в социальной среде, активно преобразующей природную среду и самих людей. Любое более или менее развитое общество вырабатывает целую систему социальных регуляторов, которые корректируют в том числе и био-психологические реакции своих членов. Причем следует учитывать, что существует определенное разнообразие людей по качествам их нервной системы, характеризующейся различными уровнями силы и слабости, возбудимости и торможения, и т.д.
В чем всегда состояла цель социально-психологической регуляции социумом отдельных людей, в том числе в военной подготовке? В подчинении разнообразных, природных индивидуальных качеств человека, в том числе эмоций, задачам данного социума, в выработке конкретных форм поведения. Возникающих при этом конкретных психологических 56
проблем в подготовке воина, которые приходилось решать, достаточно много, но главных — несколько.
Первая — это преодоление чувства страха. Вторая — проблема убийства другого человека, существа себе подобного. Вторая проблема обычно решалась путем разделения людей на категории «свой-чужой», при этом нормы для «своих» не распространялись на «чужих», тем более врагов, а в современной войне она к тому же смягчается дистанцированием от объекта поражения («с глаз долой — из сердца вон» можно трактовать и так: чего не видишь, эмоций не вызывает). Однако проблема инстинкта самосохранения оставалась и остается всегда.
Страх смерти выступал, как правило, главным препятствием на пути превращения юноши в зрелого мужчину-воина, от древности до современности. Не случайно преодолению именно этого чувства уделялось особое внимание в большинстве культур.
Правда, у многих мальчиков и юношей, которым в ряде культур всегда внушались ценности смелости, отваги, презрения к опасности и смерти, нередко оказывался резко понижен порог страха, что также чревато неадекватностью поведения в экстремальной ситуации боя, а потому — повышенными потерями. Но это, как правило, проявление социальной незрелости, которое связано с ограниченным личным опытом. Прямое столкновение с опасностями для жизни и здоровья, как в личном опыте, так и на непосредственно наблюдаемом примере других людей, обычно активизировало древние инстинкты самосохранения, чувство страха как один из естественных механизмов биологической выживаемости. И здесь между требованиями «природы» и социума возникает противоречие, которое социуму приходится разрешать снова и снова.
Все методы преодоления чувства страха можно свести к нескольким основным категориям. Среди них есть социокультурные, ценностнонормативные, ситуационно-управленческие, психотехнические, и др.
Первая группа — то, что в современном нейролингвистическом программировании определяется как метод переконтекстуализации, то есть придание какому-либо явлению нового смысла путем мысленного помещения его в иной контекст. Этим, в сущности, заняты большинство религий, каждая — по своему дающая человеку некую перспективу после прекращения физического существования. Так, в нашей, христианской культуре, смерть близких вызывает горе и скорбь, а в некоторых других — люди радуются за близкого, когда он умирает, потому что считают, что вещи переходят из одной формы в другую, и человек, его душа переходит на более высокий уровень существования.
Рассмотрим несколько примеров.
Так, в индийском эпосе Махабхарате, а точнее — в священной книге Бхагават-гите, описывается драматическая ситуация столкновения на поле боя родственников и друзей воина-кшатрия Арджуны, которому покровительствовал сам Кришна (одно из воплощений Бога в индуизме). Он хотел отказаться от битвы, отказаться от положенного ему по праву наследования царства, стать нищенствующим отшельником, но
57
Кришна укрепил его дух, став его духовным наставником: «Мудрые не скорбят ни о живых, ни о мертвых»10; «...ничто не может уничтожить бессмертную душу»11; «...душа неразрушима, неизмерима и вечна, лишь тело, в котором она воплощается, подвержено гибели. Поэтому сражайся, о потомок Бхараты»12. Далее излагается концепция реинкарнации, способы достижения душевного равновесия согласно канонам этой религии, долг представителя воинской касты согласно божественным установлениям. В этом контексте снимается и моральная проблема, связанная с убийством человека человеком. «Кто не руководствуется ложным эго и чей разум свободен, тот, даже убивая людей в этом мире, не убивает, и поступки его не имеют для него последствий»13. Результатом стал вывод Арджуны: «Теперь я тверд и свободен от сомнений и готов действовать согласно Твоим наставлениям»14.
Несколько другой вариант переконтекстуализации предлагал зародившийся на той же индийской культурной почве буддизм. В нем сама жизнь, бытие рассматривается как страдание, как череда рождений и смертей, которую можно прервать достижением Просветления. Таким образом, жизнь рассматривается скорее как отрицательная ценность, а смерть — как положительная, правда, в определенном контексте «прекращения страданий путем просветления», т.е. духовной практики, ведущей к отказу от любых желаний. Интересна и трактовка страха в буддизме: «цепляние за самость ... является главным источником всех страхов»15.
Интересно, что буддизм, в классическом варианте, по сути, отрицавший государственность и насилие, стал, например, на китайской почве, духовной и психотехнической основой многих школ боевых искусств, а сплав дзен-буддизма и синтоизма в Японии явился духовной основой самурайского воинского сословия.
Еще один вариант переконтекстуализации смерти, особенно воинов, предложил ислам, — по сути, не просто религия, но и форма военносоциальной организации, направленной на собственное распространение. Сочетание идей предопределенности, религиозного фатализма (согласно воле Аллаха) и веры в загробную награду, немедленное воздаяние праведникам, особенно погибшим «в священной войне с неверными», создавало огромную психологическую устойчивость, готовность воинов с радостью отдавать свои жизни. (Вспомним, например, свидетельства современных журналистов о поведении моджахедов Северного альянса в их войне с талибами: они не прячутся от пуль и на вопросы «почему» отвечают: «все в воле Аллаха»).
На этом религиозно-психологическом феноме основан социальный феномен современных исламских террористов-«камикадзе», которые не ценят ни чужую, ни свою жизнь. Вообще феномен «камикадзе» (на разных культурных почвах) — чрезвычайно интересная модель для понимания психологических механизмов преодоления страха смерти, поскольку сделанный камикадзе выбор не оставляет ему ни малейшей надежды на физическое выживание, тогда как у воина в бою такая надежда, пусть ничтожная, даже
58
в самой сложнейшей ситуации почти всегда «субъективно» остается (хотя бы в реальности для нее и не оставалось оснований).
Как решало эти проблемы (и страха перед смерью, и необходимости убить врага, лишить другого человека жизни) христианство, в котором существует шестая заповедь — «Не убий»? Известно, что ранняя христианская церковь проповедовала ненасилие, а для значительной части общества еще в Древнем Риме военная служба была несовместима с христианским вероисповеданием. Однако, после того как империя стала христианской (после Константина), христианские писатели стали искать в Библии оправданий в применении вооруженной силы. И нашли, но не в Новом завете, а в Ветхом. В духе оправдания войны был истолкован ряд известных изречений, в том числе «Отдайте кесарю кесарево, а Богу Богово», хотя споры внутри церкви долго продолжались, в том числе и после распада христианства на Восточное и Западное, после разделения на Православие и Католицизм.
Постепенно происходит эволюция христианской идеологии в отношении к войнам: еще св. Августином они разделяются на справедливые и несправедливые, причем в справедливых христианин-мирянин может участвовать. Вплоть до X-XI вв. убийство солдатом врага, даже по приказу военачальника, рассматривается как грех, требующий покаяния. Однако уже в XII веке церковные иерархи дают напутствие сомневающимся: «...Действуй смело и будь спокоен, проливая кровь врагов Христовых»16.
Христианская идеология войны менялась в течение нескольких веков, причем идея справедливой войны против варваров-нехристиан перерастает в идею священной войны, в которой смерть ради защиты церкви дает прямой доступ в рай17. Вскоре на западно-христианской основе оформилась идеология крестовых походов, синтезировавшая идеи священной войны и паломничества. Причем идеология крестовых походов постепенно выродилась, особенно после Четвертого крестового похода 1202-1204 гг., когда вместо освобождения Гроба Господня христианское рыцарство оказалось инструментом венецианских интриг и стало грабить и захватывать восточно-христианские земли. Именно тогда, когда пал Константинополь, произошел действительный раскол христианства, ранее существовавший на уровне церковных иерархов, а после этого перешедший в область массового сознания18. А разрешение католической церкви применять военную силу против язычников-нехристиан распространилось и на самих христиан-«еретиков». В тот же период окончательно сформировалось рыцарское военное сословие, парадоксальным образом соединившее задачу мирского служения мечом христианской церкви и государству.
Восточное, православное христианство вынуждено было решать ту же проблему совмещения общественно необходимой воинской службы с заповедью «не убий» в принципиально более жестких условиях постоянного противостояния нашествиям кочевников-«степняков». Здесь острее была проблема выживания не только отдельных коллективов, но и цивилизации в целом. К тому же враги были преимущественно иновер
. 59
цами. Поэтому компромисс в военном деле между церковью и властью достигался проще. Да и положение православной церкви оказалось на Востоке иным, нежели на Западе: православная церковь еще в Византийской империи оказалась гораздо более зависима от светской власти, нежели католическая в Риме, которая, напротив, веками доминировала над светскими правителями.
Однако в православной культуре война как нравственная проблема всегда воспринималась обостренно-болезненно. Русский философ И.Ильин в 1914 году, в начале Первой мировой войны прямо ставит эти роковые вопросы: «Позволительно ли убивать человека? Может ли человек разрешить себе по совести убиение другого человека? Вот вопрос, из которого, по-видимому, вырастает основное нравственное противоречие войны»19. И в 1914 году Ильин не дает на него ясного непротиворечивого ответа, колеблясь между толстовским непротивлением злу насилием и пониманием противоречия абсолютных моральных принципов реалиям жизни, неизбежности войны. Позднее, в 1925 г., умудренный опытом Первой мировой и гражданской войн, он издает другую работу — «О сопротивлении злу силою», где решает вопрос более определенно: «Христос учил не мечу. Но ни разу, ни одним словом не осудил меча, ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела»20. В ситуации войны, которая, как теперь признал Ильин, «есть дело неизбежное и необходимое»21, как в подлинной социальной трагедии, нет и не может быть «идеального» нравственного выхода.
Военный теоретик А.Керсновский в том же 1914 году более ясно и практично ставил те же вопросы: «На этой заповеди [«Не убий» — А.С.] и на превратном толковании Евангелия основывают свое учение «непротивления злу» толстовцы, пацифисты «во что бы то ни стало» и некоторые секты, например, духоборы, менониты, молокане. Последователи всех этих учений своей разлагающей пропагандой причиняют огромный вред государству, а своим отказом отбывать воинскую повинность создают большой созблазн»22.
Защита от врагов, особенно иноверцев, издревле на Руси рассматривалась как богоугодное дело. Значит, и смерть во имя этого дела освещалась церковным авторитетом. Психологическое значение веры очень точно охарактеризовал участник Первой мировой войны П.Краснов: «Воин христов не боится смерти. “Он чает Воскресения мертвых и жизни будущего века”. Он прозревает дивную красоту вечной жизни, перед которою так ничтожна жизнь земная»23. Этот вывод — не абстрактный, а основанный на личных впечатлениях генерала, видевшего тысячи молившихся перед боем русских солдат, и умиравших с правой рукой, сложенной для крестного знамения и со спокойными лицами24.
Вторую группу методов регулирования психо-эмоциональной сферы человека можно условно назвать ценностно-нормативными. Если определить кратко и несколько упрощенно их сущность, то она сводится к тезису: ценность индивидуальной жизни для самой личности меньше
60
ключевых ценностей своего социума. Поскольку до эпохи утверждения либеральных ценностей человек вообще (за редчайшим исключением) не мыслил себя вне своего социума (этноса, государства, религиозной общины и т.д.), то сама его жизнь имела смысл (и чаще всего была в принципе возможна) только как члена данного социума. В истории в ряде обществ ценность жизни мужчины определялась почти исключительно ценностью его как воина, эффективно выполняющего свой долг. Вспомним Спарту: «со щитом или на щите». Иной способ поведения обрекал на смерть или изгнание, причем не только в специализированной воинско-аристократической культуре Спарты, но и в самых демократичных античных городах-государствах. «Победа или смерть» — это уже из другой эпохи: лозунг революционных повстанцев Фиделя Кастро. Такая экстремальная формулировка ценностей всегда способствовала максимальной мобилизации воли и энергии конкретного социума в достижении военных целей, хотя далеко не всегда вела к победе.
В некоторых культурах кара за отступление от требований социума переводилась во внутрипсихологический план личности. Причем не важно — истинны или ложны ценности, в которые верят (они всегда субъективны), важно, насколько эффективно эта вера влияет на эмоциональную саморегуляцию человека. В китайской культуре одним из наибольших страхов, преследовавших личность, была «потеря лица». Кульминация этой формы самоконтроля была достигнута в японской воинской культуре, где самурай, не выполнивший свой долг, обязан был сделать себе сепуку (харакири).
Понятия рыцарской чести, сочетавшие долг служения сюзерену (верность) и личное достоинство (зачатки психологии индивидуализма), в системе ценностей воинского сословия ставились выше жизни и являлись мощной мотивацией поведения в широком спектре социальных ситуаций.
Более поздний кодекс дворянской чести был универсальным этическим регулятором дворянского общества, неприменным атрибутом «благородного сословия», для которого корпоративные связи и ценности оказывались выше формальных законов. «Перед обществом дворянин отвечает за соответствие своего поведения, каждого своего поступка происхождению и положению. Суждение общества офицеров или общественное мнение в свете могут быть важнее, чем приказ командира или воля губернатора. Оказаться исключенным из родового клана или из общества — вот угроза, которая для дворянина была страшнее физической смерти»25. Ритуалом, регулировавшим отношения дворянской чести, была дуэль — смертельный поединок по определенным правилам двух соперников, один из которых каким-либо образом затрагивал честь другого, который, защищая ее, делал вызов. Дворянские дуэли зародились в Западной Европе, а затем с середины XVIII до середины XIX века получили распространение и в России среди европеизированного российского дворянства26.
«Мертвые сраму не имут», — это уже из более глубокой собственно русской истории. Здесь нет внешней кары или давления социума, как в
61
дальневосточных культурах, нет давления «сословной чести», как в Западной Европе, но есть обращение к самоуважению как внутренней ценности личности, к совести.
Более широким ценностно-идеологическим механизмом воздействия на психологию воина в экстремальной ситуации является патриотизм. Патриотизм нередко был источником массового героизма с древних времен (например, в античной истории) и вплоть до современности. Обратимся к уже цитированному нами П.Краснову: «Могучим помощником религии в деле преодоления страха смерти является любовь к Родине — патриотизм. Таким патриотизмом горели войска Наполеона, таким патриотизмом в пылу боя умел зажигать свои войска бессмертный Суворов»27. (Эти слова были опубликованы в 1927 году. Здесь следует сделать одно важное уточнение: патриотизм понимается людьми по-разному, и понимание его белоэмигрантом П.Красновым в сочетании с ненавистью к большевизму привело его к сотрудничеству с Гитлером во время Второй мировой войны, к войне с собственным народом, тогда как советский патриотизм стал важнейшим источником победы СССР в смертельной схватке с фашистской Германией).
Третий метод — гораздо более рационалистический и конкретный (хотя в истории нередко примыкавший ко второму, ценностнонормативному) — условно можно назвать «клин клином вышибать»: воины должны бояться собственного военачальника больше, чем противника. Известно, что в армии Древнего Рима существовала традиция децимации, когда в легионах, бежавших с поля боя или нарушивших приказ командира, казнили каждого десятого. Позорной смерти римляне боялись больше, чем почетной смерти в бою от рук врага. Широко применялся этот метод в китайском военном искусстве, пожалуй, одном из древнейших и самых развитых до нового времени. Правило гласило: «...Тех, кто не подчиняется приказам, казнят»28. Причем, если виновного не выдает его подразделение (пятерка или десятка), то казнят всю десятку29. Особенно жестоки были наказания командиров, нарушивших приказ, сдавшихся врагу, обратившихся в бегство или покинувших место боя: их объявляли государственными преступниками, предавали казни, разрушали дом, членов семьи отдавали в государственное рабство. И в других культурах, при некоторых модификациях, существовала аналогичная практика.
Так что заград-отряды, штрафбаты, широкое использование военных трибуналов, репрессии в отношении членов семьи предателей и пленных — отнюдь не изобретение Гитлера или Сталина, а всего лишь конкретно-историческая вариация на давно разработанную тему.
Четвертая группа методов — помещение воинов в «место смерти». Это одно из правил китайского военного искусства: сжечь корабли, сделать невозможным путь к отступлению. «Чувства солдат таковы: когда ничего другого не остается, они бьются; когда положение очень серьезное, они повинуются»30. «Только после того как солдат бросят на место гибели, они будут существовать; только после того как их ввергнут в
62
место смерти, они будут жить; только после того как они попадут в беду, они смогут решить исход боя»31. У-Цзы: «Когда считают смерть в бою неизбежной, остаются в живых; когда считают за счастье жизнь — умирают»32. Разве это не напоминает общий био-психологический закон для высших животных: загнанный в угол и раненный зверь дерется с яростным отчаянием. И в европейской военной истории не раз применялся прием «сжечь корабли», «сжечь мосты»: даже сами выражения стали идиоматическими оборотами, крылатыми фразами.
Таким образом, психологическая регуляция и подготовка воинов в решении ключевой проблемы — преодоления страха воинов для эффективной деятельности на поле боя — осуществлялась в разных этно-культурных и исторических условиях. Исторический опыт показывает, что методы решения этих задач были эффективны при нескольких условиях:
1) Обязательная опора на собственную этно-культурную систему, включавшую устоявшиеся традиции и ключевые ценности социума, в частности - на религиозные установки.
2) Опора на устойчивое и целостное мировоззрение личности.
3) Использование собственно психологических закономерностей, в том числе вытеснение менее сильных эмоций более сильными (сочетание «первичных», «биологических» и социальных эмоций, например, сочетание страха наказания командиром и позора — сильнее страха смерти в бою с врагом).
4) Формирование (организационно-управленческими мерами) боевых ситуаций, лишающих воина выбора (сражаться или отказаться от решительного сражения), перенесение выбора в иную плоскость: победа или смерть («помещение в ситуацию смерти»).
Первые два способа формируют семантическое ядро самосознания, способного преодолевать страх, хотя и не гарантируют его преодоления. Вторые два способа характеризуют внешние (управленческие) приемы, ведущие к преодолению последствий страха в поведении, даже если сама эмоция страха остается весьма сильной. То есть в любом случае (и даже с использованием всех четырех групп методов) проблема не решается полностью. Но есть еще и не разобранные здесь психотехнические приемы и методы, существенно более эффективные, которые в восточных культурах как правило относились к эзотерическим, «закрытым».
Широко распространено мнение, что полностью избавиться от страха смерти невозможно. Это отмечали многие писатели и военные, принадлежавшие в основном к христианской культуре. В действительности это не так. Восток выработал мощнейшие психотехнологии, способствующие полному избавлению от этой эмоции, обретению абсолютной невозмутимости и способности произвольно управлять эмоциональной сферой человека.
Путь самурая — один из таких путей33. (Хотя, конечно, далеко не все из самураев избавлялись от страха смерти). Дзен-буддизм был основой психотехнологии, которая — при правильной подготовке — позволяла так преобразовать сознание японского воина, что он и во время смертельного поединка оказывался эмоционально невозмутимым, дей-
63
ствующим быстро, четко, интуитивно принимая наилучшие решения и одновременно воплощая их в движении. Остановка потока сознания, «непривязанность к форме», к мыслям, словам делала самурая спонтанным и естественным в действиях в экстремальной ситуации. В сочетании с блестящим владением мечом, другими видами вооружения, техникой боя духовно-психологическая подготовка превращала лучших из самураев в непревзойденных воинов мировой истории. Хотя японская культура была во многом вторичной, производной от китайской (в том числе и в технологиях дзэн), именно в ней военно-прикладные аспекты духовных (преимущественно буддийских) практик достигли наивысшего развития.
Вместе с тем, по части многообразия духовных школ и психофизиологических техник, в том числе военно-прикладной направленности, Китай был, безусловно, богаче34. Есть чему поучиться и у других культур и народов, в том числе на Арабском Востоке35, в Индии36. Немало уроков можно извлечь и из нашей собственной военной истории, особенно из военной системы А. В.Суворова37.
Конечно, современная война отличается даже от войн десятилетней давности: это война высоких, в том числе информационных технологий. Тем не менее, данный факт не исключает необходимости решать вечные психологические проблемы, в том числе опираясь на старые, далеко еще не освоенные психотехнологии. И сочетать их с новейшими, например, с нейролингвистическим программированием. Однако сравнительный анализ древних духовных систем и практик военно-прикладного характера, включающих механизмы комплексного управления эмоциональными, психофизиологическими и биоэнергетическими состояниями, а также рассмотрение их в контексте современных новейших психотехнологий, требуют специального освещения.
1 См.: История психологии и историческая психология: состояние и перспективы развития. М., 2001. С. 126.
2 Краснов П. Душа армии // Душа армии. Русская военная эмиграция о моральнопсихологических основах российской вооруженной силы. М., 1997. С. 44-45.
3 Психология экстремальных ситуаций. Минск, 1999. С. 370.
4 Душа армии. С. 45.
5 Там же.
6 См.: Михайлов Н.Н. Сватовство смерти. М., 2000. С. 7-8.
7 Коупленд Н. Психология и моральное состояние войск // Психология экстремальных ситуаций. Минск, 1999. С. 437.
8 См.: Воронов И.А. Секретные боевые искусства Китая. СПб., 2000. С. 112.
9 Там же.
10 Бхагавад-Гита как она есть. М.-Л.-Калькутта-Бомбей, 1990. С. 96.
11 Там же. С. 104.
12 Там же. С. 107.
13 Там же. С.763
14 Там же. С. 804.
15 См.: Геше Келсанг Гъятцо. Введение в буддизм. СПб., 1999. С. 79.
16 Флори Ж. Идеология меча. СПб., 1999. С. 43.
17 Там же. С. 47.
18 См.: Успенский Ф.И. История крестовых походов. СПб., 2000. С. 8-9.
64
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
Ильин И. Основное нравственное противоречие войны // Христолюбивое воинство. Православная традиция русской армии. М., 1997. С. 19.
Ильин ИА. О сопротивлении злу силою // Там же. С. 49.
Там же. С. 63.
Керсновский А. Война и христианская мораль // Там же. С. 92.
Краснов П. Поддерживающая и морализирующая роль религии // Там же. С. 211. См.: Там же. С. 210-212.
Востриков А. Книга о русской дуэли. СПб., 1998. С.11.
См.: Там же. С. 11-27.
Краснов П. Указ. соч. С. 213.
«У-цзы» И Китайская наука стратегии. М.» 1999. С. 113.
Там же. С. 155-156.
«Сунь-цзы» — военный канон Китая // Там же. С.89.
Там же.
«У-цзы» // Там же. С. 107.
См.: Идеалы самураев. СПб., 1999; Книга самурая. СПб., 2000; Уинстон ККинг. Дзэн и путь меча. Опыт постижения психологии самырая. СПб., 1999; Вестбрук А., Ратти О. Секреты самураев. Ростов-на-Дону, 2000; Цед Н.Г. Дух самурая - дух Японии. СПб., 2000; Гвоздев С.А. Самураи. Путь меча. Минск, 2001; Синицын А.Ю. Рыцари страны восходящего солнца. СПб., 2001, и др.
См.: Воронов И.А. Секретные боевые искусства Китая. СПб., 2000.
См.: Журавлев И.В. Подготовка воинов Аллаха (V1-XIII вв.). М., 2000.
См.: Успенская Е.Н. Раджпуты: рыцари средневековой Индии. СПб., 2000.
См.: Суворов А. Наука побеждать. Репринтное издание. М., 1996; Головин Н.Н. Суворов и его «Наука побеждать». М., 2000; Не числом, а уменьем. Военная система А.В.Суворова. М., 2001.
3 Заказ 2612
И. В. Журавлев ОБУЧЕНИЕ И ВОСПИТАНИЕ ВОИНОВ АРМИИ
АРАБСКОГО ХАЛИФАТА (КОНЕЦ VI - СЕРЕДИНА XIII ВВ.)
Реформирование Вооруженных Сил Российской Федерации происходит на фоне сложных политических, экономических, социальных и духовных процессов. Поиск новых, более эффективных форм учебно-воспитательной работы в армии и на флоте предполагает учет не только современных тенденций, но и глубокий анализ военно-педагогического прошлого, включающего в себя как отечественный, так и зарубежный опыт. Свидетельством этого является проведенный в последние годы анализ подготовки воинов в армии дореволюционной России1. Он позволил сформировать у военных ученых и практиков цельное представление о сильных и слабых сторонах опыта прошлого, выявить целый ряд закономерных зависимостей между качеством подготовки личного состава и различными факторами воинской действительности.
Однако вне научного поиска оказался опыт обучения и воспитания воинов в мусульманских странах, хотя в последние годы и мировому сообществу, и Вооруженным Силам Российской Федерации приходится вступать в вооруженное противоборство с воинскими формированиями, включающими в себя представйтелей исламского мира. Многие проблемы в деятельности командиров и начальников вызваны незнанием исторических корней ислама и особенностей их влияния на обучение и воспитание военнослужащих. Не всегда удается с позиций рационалистического европейского мышления понять замысел, планируемые действия противника, которые в большей степени опираются на эмоциональную сферу человека. Об этом наглядно свидетельствуют боевые действия на Ближнем Востоке (Ирак)2, в Чечне3 и Югославии4, Дагестане и опять в Чечне5.
В средствах массовой информации подвергается резкой критике исламский фундаментализм, но мало кто пытался разобраться в данном явлении и тем более задавался вопросом, как использовать его в практике становления и развития отношений между Россией и сопредельными государствами, и, в частности, внутри Российской Федерации. Специфика исламского фактора заключается в его социальной функции, связанной с передачей культурных и образовательных критериев следующим поколениям6. Образно говоря, это функция «генетического кода» ислама.
В связи с этим важной составной частью проблемы подготовки воинов ислама является исследование истоков обычаев и традиций, которые имеют особую актуальность для условий Востока как способа социальной регуляции поведения народных масс. Для этого представляется целесообразным проанализировать содержание и особенности подготовки воинов-арабов до ислама и в период его формирования; выявить основные тенденции и специфику подготовки воинов армии Арабского Халифата в период становления государственности; обосновать содержание и особенности подготовки воинов армии Арабского Халифата в период развитой государственности.
66
Архивные документы свидетельствуют, что опирающееся на национальные особенности и традиции арабов-кочевников религиозное учение Мухаммеда и его отношение к науке и образованию, сохраненные и закрепленные в Коране, которые рассматриваются в данной работе, во многих отношениях не похожи на позднейший ислам, или мусульманство, как проповеди Шакъямуни Будды и уставы его общины не похожи на доктрины и учреждения северного (тибетско-монгольского) буддизма или ламаизма. Несомненно, однако, что каждая из этих великих религиозных культур не есть только механическое накопление разнородных элементов, а выросла на исторической почве из живого зерна, брошенного туда гением первого основателя, с именем которого не напрасно связано все дальнейшее образование.
Анализ показывает, что, наряду с проблемами экономического и политического характера, имеет место игнорирование особенностей религиозных и социальных ценностей этих народов. Немногие понимают, что мусульмане видят цель и смысл жизни человека в стремлении к единству с окружающим целым (единству части и целого, совокупности частей), отражающему смысл понятия «любовь». Здесь состояние единства есть состояние любви, подсознательная оценка такого состояния — есть чувство любви. Стремление к единству реализуется в стремлении к тем нормам, которые сформировались у человека в различных сферах его сосуществования с общим целым.
В мусульманском мире сегодня много говорят и пишут об исламском возрождении. Последователи ислама в разных странах уверены в том, что «исламский путь развития — это путь справедливости и мира, доброты и терпения, уважения и любви к ближнему»7, и с этим трудно не согласиться. Когда сегодня западные политики пугают мировое сообщество жупелом «исламского фундаментализма», отождествляя последний с исламской культурой, за этим нельзя не видеть откровенной идеологической подоплеки.
Фундаментализм как концепция существует в каждой религии, и нельзя не напомнить, что этот термин возник в христианской среде и характеризовал учение, требовавшее от своих последователей укрепления веры в традиционные догматы христианства. Нельзя отождествлять фундаменталистские концепции с культурой цивилизации — это «новое варварство», которое, по С.Хантингтону, неминуемо ведет к «столкновению цивилизаций»8. Исламская культура никому не угрожает, так же как и любая другая в современном мире. Язык каждой культуры — это язык мира и сотрудничества, и поэтому его необходимо сохранять и беречь каждому народу.
Целесообразность обращения к данной теме диктуется и необходимостью развенчания некоторых научных подходов, в которых скептически оцениваются роль и влияние арабского мира на развитие мировой цивилизации. В зарубежной научной литературе укоренилась концепция европоцентризма, считающая столбовой дорогой развития философской и педагогической мысли только Европу, отрицая, по существу, все куль
’ 67
турные достижения Востока. Западные исследователи пытаются отрицать тот важный исторический факт, что эпоха Возрождения Европы многим обязана культурным традициям арабо-мусульманского региона, изображая дело так, будто все положительное в области науки, искусства шло только с Запада, а все консервативное и иррационалистическое с Востока. Выявлению несостоятельности таких утверждений может, в частности, способствовать изучение и научный анализ истории педагогической мысли и практики арабо-мусульманских стран, опыта подготовки многих поколений воинов.
«Необходимо отвергнуть примитивный европоцентризм, имеющий обыкновение третировать все не западные культуры как варварство, окончательно разоблачить его гегемонистскую установку на выстраивание одномерной «лестницы мировых культур», где Западу безусловно принадлежит лидирующее место»9.
Когда-то средневековая Европа вынуждена была ввести образовательные стандарты ради того, чтобы в кратчайшие сроки выйти из мрака невежества. Такая необходимость диктовалась отставанием Запада от Востока в развитии общественной мысли. Принудительно заставив своих жителей стать носителями вполне определенных профессиональных качеств, что достигалось конвейерным методом привития им стандартных знаний, Европа резко ускорилась в своем развитии. Правда, стандартизация людей и их мировоззрения вынудила общество развиваться по технократическому пути по аналогии с техническими системами, создающимися на основе технических стандартов10.
Просвещенный же Восток в системе образования своих жителей основывается не на массовости и штампах посредственности, а на индивидуальном подходе к учащимся. Такой подход — единственно известный человечеству способ максимального раскрытия природных дарований людей. И все-таки Восток уступил Западу в освоении геополитического ландшафта. Почему? Механистическая модель западного общества культивирует агрессивность, как необходимый элемент своего жизнеустройства. Главенство моральных принципов жизни на Востоке не предполагает вскармливание агрессивности внутреннего мира человека. Восток тонок и мудр. Восточные люди знают, что внешнее доминирование в чем-либо еще не означает внутреннего главенства. Отсюда возник образ «колосса на глиняных ногах», часто применяемый при характеристике явлений, внешний блеск которых скрывает внутреннее разложение.
Современный Запад медленно, но верно дрейфует в сторону того, к чему на Востоке пришли еще в средние века: в западной системе образования все более делается упор на индивидуальность. Каждый волен знать то, что ему подсказывает его природа. Для развития человечества важна многоцветная палитра талантов его представителей, а не серая рать биороботов.
Понятно, что на смену дихотомическому представлению «современность — традиционность» как двух несовместимых форм жизни современная наука должна привести гораздо более богатое нюансами иссле
68
дование непрерывного взаимодействия между современными образовательными формами и традициями, «привычками сердца». Историкопедагогические традиции в современном образовательном поле не являются пассивным осадком, который необходимо поскорее искоренить. Напротив, именно традиции способны стать в педагогике мобилизующей преобразовательной силой, способной придавать форму современности в подготовке воинов армии Российской Федерации, в полной мере учитывающей феномен исламского фактора.
В работе анализируются актуальные проблемы нормативно-правовой стороны подготовки воина ислама, которые посредством шариата, иджтиха-да11 и джихада превратились в систему ценностных ориентиров и являются неотъемлемой составной частью политической культуры мусульманских народных масс. В ней педагогика рассматривается как системообразующий блок политики мусульманских государств12, призванный продвигать на международной арене идеологию ислама13.
Отечественной военной науке предстоит по-новому раскрыть глубинный опыт социокультурной укорененности, который составляет одну из отличительных черт незападных педагогических культур. Известно, что все восточные педагогические традиции неразрывно связаны с конкретной средой обитания, которая символизирует метод идеологического восприятия, образ мышления, форму организации и мировоззрение.
Известно, что культура — это творческая сторона жизни общества, а цивилизация — способ ее организации. Одни этносы ярче проявляют себя в области культуры, другие — в цивилизации.
Для Востока культура — цель, цивилизация лишь средство. Для так называемых «цивилизованных» стран стремление к богатству и комфорту оправдывается и используется для своих целей.
Так называемая западная демократия есть миф (иносказательная история, трактующая посредством символических образов, метафор и аналогий реальный, индуктивно обобщенный до архетипичности позитивный и негативный опыт реализации той или иной потребности общества). Демократия это режим власти в форме скрытой (и поэтому внешне мягкой) диктатуры, когда фактическая власть принадлежит торговофинансовой элите, которая в процессе реализации этой власти публично как бы уступает ее народу14.
С точки зрения культур, основанных на стремлении к духовному совершенству, стремление к богатству и комфорту — грех, слабость человеческой природыю. Преодоление подобных слабостей входит в программу воспитания личности и моральный кодекс буддизма, христианства, ислама, коммунизма и культур, с ними связанных15.
В обществе, где доминируют ценности культуры, человек рассматривается как существо, способное преодолеть искушение, двигаясь к идеалу. Западное же общество, напротив, стремится развивать «цивилизацию», играя при помощи рекламы на слабостях человека и приумножая эти слабости.
69
В Древней Руси, России, СССР культура ценилась и была выше, чем ее организация, или цивилизация. Сделать из России «цивилизованную» страну бесперспективно, поскольку это противоречит основной тенденции русской истории и менталитету нации16.
Сегодня, как никогда, Российской науке необходим новый социокультурный импульс, качественно отличный от завоевательной программы западной культуры. И вектор этого импульса уже определен: он должен идти с Востока17.
Исследование показало, что в доисламский период обучение и воспитание воинов было ориентировано на воспроизводство традиционных, религиозных, ритуализированных форм. Культура, усваиваемая молодыми людьми, была освящена тысячелетней практикой и подлежала выполнению всеми. Подготовка воинов включала в себя комплексное педагогическое воздействие на личность, в котором широкое распространение получили методы педагогического внушения и убеждения. Они реализовывались через традиционные воинские и религиозные ритуалы, коллективные обряды. В ходе них шел процесс передачи знаний, формирование навыков и умений. Все это в совокупности и определяло эффективность обучения и воспитания бедуинов, их высокую результативность.
Анализ различных источников показал, что основными закономерностями обучения и воспитания воинов-арабов кочевого племенного строя являлись: стихийно-ситуативный характер образовательной практики, а также следование традиционным подходам в деле подготовки воинов. Все, что проверено и подтверждено практикой, должно было быть сохранено и приумножено.
Особенностями подготовки воинов-арабов в исследуемый исторический период были: чисто рационалистическая, практическая направленность обучения и воспитания воинов; тяготение к домашнему, родовому обучению и воспитанию; контролирующая и направляющая роль учителя; наставничество; индивидуальный подход к обучающимся. Слабыми сторонами подготовки являлись: отсутствие какой-либо систематизации, упорядоченности прохождения предметов; увлеченность практикой телесных наказаний; чрезмерная жесткость контроля.
На рубеже VI—VII веков в арабском мире произошли стремительные перемены, вызванные переходом от традиционного кочевого племенного строя к ярко выраженному классовому обществу. Они порождали в сердцах большинства арабов чувства уныния и отчаяния. Для людей, мыслящих старыми понятиями (оценочными нормами племенного кочевого строя), оседлая жизнь становилась просто непереносимой — унылой, бессмысленной, унизительной и нелепой. Объективно необходимым был поиск такого мировоззрения, которое позволяло бы человеку и в условиях социальной несправедливости ощущать ценность и осмысленность жизни.
Таким ответом на вызов времени стало учение Мухаммеда, отраженное в виде Корана и других святых книг. Идейно-религиозные взгляды Мухаммеда и его ближайших сподвижников на войну и военное дело способствовали улучшению комплектования армии и организации
70
обучения и воспитания молодого пополнения армии. Источники свидетельствуют, что в этот период у арабов встречается наиболее развитая для того времени философия войны18, тесно связанная с их религиозными верованиями.
Ислам предписывал покорение идолопоклонников и язычников и обложение данью всех прочих иноверцев, признающих единого Бога, т.е. христиан и евреев. Он требовал от мусульман войны: «Сражайтесь с врагами вашими на войне за веру, но не нападайте первыми: Бог ненавидит нападающих. Убивайте врагов ваших везде, где найдете их... Сражайтесь с врагами, доколе нечего будет бояться соблазна, — доколе не утвердится Ислам»19. Поэтому каждый человек с принятием мусульманской религии возлагал на себя обязанность участия в священной войне, становился воином пророка и его последователей. Полный охват военным обучением и воспитанием всего мужского населения страны стал устойчивой тенденцией существования страны на протяжении длительного времени. Следовательно, можно признать, что ислам не был религией, подобной христианству, а являлся военно-политической организацией народа20, имеющей свою собственную школу обучения и воспитания воинов.
Основными исходными педагогическими позициями, на которых базировалась подготовка воинов Халифата, были следующие: обучать и воспитывать каждого мужчину как воина; обучать и воспитывать на высоком уровне трудностей, в условиях, максимально приближенным к боевым; использовать собственный боевой опыт и опыт соседних стран; использовать принцип кнута и пряника; полученные знания, навыки и умения проверять и закреплять на практике.
Эти исходные позиции можно трактовать как принципы, на которых базировалась практика обучения воинов. Религиозная практика внушения, гипноза и самовнушения играла ведущую роль в процессе обучения, воспитания и формирования человека с определенным спектром направленности мышления защитника ислама. Сам Мухаммед и его особо приближенные практиковали метод динамического аутотренинга, в основе которого лежит практика дыхательно-медитативных упражнений. Его применение позволяло синхронизировать дыхательный и сердечный ритмы с заданной последовательностью движений, уверенно прогнозировать, предчувствовать критические ситуации, вычислять источники их возникновения. Многогранная вариантность этого метода породила в исламе множество систем самовнушения и психотехники стрессоустойчивости21.
В это же время, в среде приближенных мухаджиров, Мухаммед распространяет методы косвенного внушения и гипноза. Современная наука знает, что специфика метода косвенного внушения в полярно сенсорной форме заключается в овладении устойчивыми навыками, длительных тренировках, высоком уровне умственных способностей внушаемого, а также в четком однозначном решении для себя норм этиче
71
ского поведения22. Метод может использоваться на практике в очень разнообразных формах, которые зависят от множества факторов.
Основное отличие гипноза от внушения состоит в том, что внешняя форма воздействия сходна с прямым внушением, но само гипнотическое воздействие оказывается как во внушении косвенно — в обход критике сознания. Превалирование одного над другим и их различные соотношения позволяют достаточно гибко использовать гипноз в разных областях человеческой деятельности. Эффект гипнотического воздействия основан на снятии гипнотизером функций торможения с лобных долей головного мозга.
С появлением ислама в практике обучения и воспитания воинов все больше прослеживается образовательный аспект, а также элементы психологической подготовки. Среди видов подготовки приоритет отдается искусству стрельбы из метательного оружия и вольтижировке23. На базе пяти основных молитв происходит формирование методических систем психофизиологической саморегуляции, в основу которых закладываются практические аспекты гармонизации тела и духа: «регулирование сознания», «регулирование дыхания» и «регулирование тела»24. Исходным положением в этой практике является психологический настрой, произношение определенных звуков (это, как правило, молитвы), сопровождающиеся физическими упражнениями. Считалось, что при условии правильности этих действий в сознании возникает определенный набор образов-символов, который позволяет привести ритм всего организма в соответствие с суточным ритмом Земли. Это, в свою очередь, значительно укрепляет здоровье и повышает работоспособность, стимулирует умственные способности человека, обеспечивает быструю адаптацию к стрессовой ситуации.
Очередной этап в развитии школы обучения и воспитания воинов армии Халифата связан с приходом к власти халифов из дома Омайадов (661 г.). Проведенная Муавия I военная реформа позволила создать хорошо организованную и вооруженную военную силу. Развивая идеи Мухаммеда о роли армии в распространении ислама, он юридически закрепил обязательное обучение и воспитание воинов в войсках, а также распорядился проводить военную подготовку мобилизационного резерва25. В городах-базах были созданы учебные центры для подготовки резерва армии, в которых все юноши государства обязаны были пройти боевую и идейно-религиозную подготовку.
Анализ источников26 позволяет предположить, что на данном этапе мусульмане видели цель военного воспитания в формировании у воинов высоких морально-боевых качеств: верности воинскому долгу, бдительности, дисциплинированности, храбрости, мужества, героизма и стойкости в борьбе с неверными. Воинам внушалась вера во всемогущество Аллаха, приводились конкретные примеры проявления его чудодейственной силы.
Выявлены следующие основные особенности воспитания воинов мусульман: разработка и правовое закрепление основных элементов идейно-религиозного воспитания воинов с учетом национальных и психологических особенностей воинов; формирование военно-педагогичес
72
кого категориального аппарата и его активное использование в воспитании воинов; активное применение таких методов педагогического воздействия, как внушение и убеждение; широкое использование таких приемов педагогического воздействия, как наставление и установка; опора в воспитании на идеи ислама; использование передовых взглядов ученых соседних государств с учетом национальных и психологических особенностей арабов.
В Арабском Халифате периода формирования государственности военное дело рассматривалось как минимально достаточное средство познания мира. Борьба вообще рассматривалась как некая абсолютная величина — при всех прочих равных условиях побеждает тот, кто прав. Война же рассматривалась как физическое проявление естественного закона природы — жизнь есть борьба. При этом считалось, что в бою побеждает тот, кто более подготовлен психологически. Идеи ислама дополнялись новыми теориями и учениями, авторами которых являлись мыслители и педагоги Греции, Рима, Индии и Китая.
В этот период растет число школ, которые способствуют обеспечению регулярной армии, мобилизационных резервов, ополчения подготовленными воинами. Обучение и воспитание в них носило плановоорганизованный характер, а также имело ярко выраженную практическую направленность.
Основная цель военной педагогики Халифата в данный период состояла в том, чтобы подготовить людей как к вооруженной защите ислама, так и к государственной деятельности. В рамках достижения данной цели осуществлялись меры по обеспечению единства человека с целостным окружающим миром. В качестве важнейшего принципа подготовки воинов выступал принцип эволюции и прогресса. Он предполагал бесконечную веру в силу воспитания, как основу развития человека. Духовное и физическое воспитание рассматривалось в тесном единстве. Обучение должно было быть практическим, осуществляться опытным путем27.
Следующий этап в развитии школы обучения и воспитания воинов армии Арабского Халифата связан с приходом к власти династии Абба-сидов (750 г.). Организация армии Арабского Халифата в этот период строилась на двух ведущих принципах: формирования регулярной армии и мобилизации иррегулярного ополчения. В отличие от западноевропейских государств воинская повинность была обязанностью всякого свободного мусульманина, способного носить оружие. Военным обучением и воспитанием было охвачено все мужское население страны. А централизованная система управления войсками являлась предпосылкой всесторонней и целенаправленной подготовки войск.
Для вооруженных сил были характерны следующие особенности: создание организованной военной силы на основе учета национальных особенностей народа; насаждение единоначалия в армии; создание мобилизационного резерва армии и центров по обучению и патриотическому воспитанию резервистов; обучение и воспитание воинов с учетом специфики театра военных действий; формирование воинского сословия
73
в государстве; использование передового военного опыта иностранных государств и др.
В этот же период имело место и пренебрежительное отношение к национальной школе обучения и воспитания воинов в связи с распадом Халифата на Эмираты, доминирование в ней иностранных специалистов, а также чрезмерная увлеченность мерами принуждения в повседневной армейской жизни.
Именно в это время блестящими педагогами и воспитателями проявили себя такие выдающиеся мыслители, как аль-Шари, аль-Газали, Ибн Сина (Авицена), ал-Хорезми, Абу Бируни, ибн-Халдун и др. Неоспорим их вклад в мировую науку и, прежде всего, формирующуюся европейскую мысль Нового времени. Свободолюбивые, рационалистические идеи арабских, персидских и других мусульманских ученых повлияли на первых европейских просветителей — Роджера Бекона, Альберта Великого, Данте, а также Леонардо да Винчи, Галилея, Джордано Бруно и др. Наряду с самостоятельным вкладом арабских ученых в общую сокровищницу современной мысли, имеет непреходящее значение сохранение ими временно утраченного в Европе наследия античности, а также различных культур народов Востока28.
Как и в прежние времена, ислам закладывал основы воинского воспитания. Авторитет Аллаха был моральной основой дисциплины. Коран обещал за храбрую смерть в бою все блага в потустороннем мире, а здесь, на земле, запрещал воину употребление вина, требовал полного повиновения халифам. Высшим идеалом провозглашалась «священная война с «неверными», т.е. со всеми, кто не признавал ислама. На этой основе всячески поощрялся воинственный религиозный фанатизм, который имел и экономическую основу — право на долю военной добычи. Воспитание воинов было направлено также на выработку у них высоких боевых качеств. «Воин должен обладать силою льва, гордостью леопарда, храбростью медведя, нападать подобно вепрю, грабить как волк, отличаться терпением пчелы, выносливостью осла, верностью пса и при случае гибкостью змеи»29.
Боевая подготовка, как и в прежние столетия, строилась на идейнорелигиозной основе. Согласно предписаниям ислама, главное внимание мусульман обращалось на виртуозное владение луком и управлению лошадью. Высокие требования предъявлялись к физической подготовленности воинов, которые должны были совершать большие переходы с минимальным использованием пищи и воды. Считалось, что совершенствованию воинского мастерства способствует занятие охотой. Для истинного мусульманина достойными делами считались только война и охота. «Охота организовывалась так, как будто это было сражение или важное дело»30. Почти такое же высказывание мы встречаем у арабского летописца XII века Усама Ибн Мункли, который рассказывая о своем отце, отмечал: «Охота была его развлечением. У него не было другого дела, кроме сражений, войны с франками и переписывания книги Аллаха великого и славного»31.
Анализ первоисточников32 показал, что целенаправленное военное обучение проводилось в регулярных войсках и в школах различного уровня.
74
Так, начальным военным обучением и воспитанием было охвачено все мужское население страны. За организацию и проведение обучения отвечала военная канцелярия. Во всех административных округах организовывались школы начальной военной подготовки мобилизационного резерва.
В школах среднего звена готовили командные кадры по родам войск. Воины обучались фехтованию, верховой езде, стрельбе из лука, азам инженерного дела. С этой целью создавались специально обустроенные учебные центры, крупнейший из которых находился в Каире.
В школах высшего звена готовили специалистов инженерного дела (полиортехников) и командные кадры высшего звена. Учебная основная линия программы обучения заключалась в познании первопричины бытия, познании «нематериального» бытия и его качеств, познании неба и небесных тел (астрономии), изучении природных явлений, сущности человека и его психологических состояний, мира психических отражений человека, а также в изучении военных, государственных и политических наук, искусства управления войсками33.
Цель обучения воинов данного периода развития общественной системы Халифата — высокая боеспособность, повышение живучести личного состава в условиях боевых действий, различных экстремальных и критических ситуациях. Основные решаемые задачи - упрочение и защита государства, пресечение предательства, укрепление тела и духа. Важнейшая задача военного обучения — вооружить воина знаниями, умениями, навыками боевого искусства, надежность которых проверена и подтверждена практикой34.
Учеными-педагогами Арабского Халифата был взят курс на дальнейшее развитие, усовершенствование и разработку принципов и методов обучения молодого поколения, заложенных Фараби. «Принципы, заложенные в педагогику Фараби, отражаются во всей последующей педагогической мысли Востока»35, в основе которой лежал принцип авторитаризма. Во главу угла в воспитании ставятся подражание, упражнение, внушение и убеждение. Красной нитью проходит мысль о том, что педагогика или сливается с военно-политической жизнью, или считается одной из частей последней.
Суть методов, применяемых в процессе обучения и воспитания воинов армии Арабского Халифата, в современной трактовке, заключается в том, что они представляют специфическую форму теории и практики внушения в педагогическом процессе. Практически определив некоторые универсальные закономерности развития материи, арабы средневековья создали уникальную систему пролонгированного обучения, имеющую, по аналогии с программированием (в современном понимании), жестко фиксированное количество приемов, каждому из которых соответствовал целый комплекс методического обучения.
Одной из форм моделирования психотропного воздействия является произнесение и запись звукорезонансных рядов. Сюда относятся последовательности звуков и слогов, молитвы, священные писания и древние дидактические тексты. Регулярное, по календарю, чтение подобных
75
психотропных текстов позволяет человеку достаточно успешно заблаговременно адаптироваться к неблагоприятным факторам внешнего воздействия скачкообразных изменений геофизических полей.
В Коране, в символических терминах понятийного мышления раннего средневековья Аравии, описаны дискретные структуры психики человека (называемые богами или духами, под которыми понимается результат психического отражения дискретного скачкообразного изменения физических характеристик геофизических полей), объяснен механизм отражения явлений объективного мира (называемых ангелами или оборотнями), зашифрованы методы обучения практическому применению знаний, навыков и умений по управлению этими структурами. Особое значение эти знания приобретают, когда на первый план выдвигается проблема выживания.
Известно, что человек, живя на Земле, постоянно испытывает на себе воздействие геофизических полей: гравитационного, электромагнитного, слабых и сильных ядерных взаимодействий. Возмущения этих полей отражаются на процессах, происходящих в психосоматической системе всего живого, всей биомассы нашей планеты. Помимо «случайных» возмущений (линии электропередач, работа электромагнитных генераторов, телерадиостанций, вспышек на Солнце и др.), есть возмущения ритмичные, связанные с суточным вращением Земли вокруг Солнца, с одиннадцатилетним циклом солнечной магнитной активности, с возмущением электромагнитного поля Солнечной Системы, ее планетами и многими другими факторами. Из всех вышеуказанных циклов наиболее амплитудными и скоротекущими (по сравнению с продолжительностью человеческой жизни) считаются околосуточные (циркадные), лунные (Синодические - с длительностью 29,53 суток) и годичные (с продолжительностью около 365,25 суток) ритмы.
Эти ритмы, в строго определенное время, оказывают на человека мощное психотропное воздействие, вследствие чего наблюдаются следующие изменения: ухудшается сопротивляемость иммунной системы, замедляется скорость реагирования субъекта на явления объективного мира (особенно, если последнее характеризуется большим информационным потоком), повышается раздражительность, нередко наблюдаются эффекты визуальных, слуховых, тактильных и других галлюцинаций. Указанные изменения в психике человека носят закономерный характер и проявляются в жестко повторяющейся последовательности. Последний факт лег в основу мусульманского календаря, а само явление стало носить описательный, по внешним признакам, характер.
Эти явления и положены в основу системы внушения, используемой в исламе. Мусульманская суггестия опирается на четкие закономерности влияния физического мира на психику человека и моделирование этого влияния. Другими словами, мусульмане средневековья жестко формализовали и структуризировали систему моделирования естественных процессов объективного физического мира и их отражение психикой человека. Основным явлением объективного мира, которое было
76
«подвергнуто» тщательному анализу и моделированию, является психотропный спектр скачкообразных изменений физических характеристик геофизических полей: наряду с гармоническими изменяющимися характеристиками физического мира, были приняты ко вниманию скачкообразные, дискретные — подобные орбитальным переходам электронов в атоме. Современным физическим наукам — астрофизике, геофизике и ядерной физике — известно, что в природе имеет место явление скачкообразных переходов физических характеристик тех или иных натуральных процессов; в ядерной физике — это дискретные энергетические уровни, в астрофизике — это явление пульсаций звезд. Аналогичное по своей форме явление происходит и в геофизических полях - геомагнитном поле, электрическом (ионосфера), гравитационном поле Земли и др. Скачкообразные изменения физических характеристик геофизических полей оказывают мощное возмущающее воздействие на биополя всех живых существ и объектов нашей планеты — от одноклеточных и растений до человека. Именно это явление объективного мира и было положено древними в основу внушения, именно этим мусульманская суггестопедия и отличается от западной36.
Современный научный уровень развития и научная терминология дают ясное представление о том понятийном разрыве, который испытывает современная цивилизация, когда речь заходит о терминах и понятиях ислама: его мировоззрении, системе трансляции знаний и т.д. В связи с вышеуказанным, современные исследования мировоззренческой мысли ислама необходимо начинать с четкого представления об образе мышления мусульманина, теоретико-методологических основах мировоззрения первоначального ислама, о их месте в истории.
Особую сложность для современного исследователя исламского наследия представляет жесткая взаимосвязь мусульманской системы внушения с оригинальными эмпирическими разработками ислама в области управления психикой человека и механизмом отражения явлений объективного физического мира, моделирования их структуры.
Уклад жизни мусульманина, процесс формирования его как личности, внешние контакты, — все было регламентировано в соответствии с естественными законами природы, ибо только в этом случае резко возрастала вероятность исполнения каждым мусульманином и всей исламской культурой, возложенных на них задач — распространения ислама по всему миру. Практика убеждения, внушения и гипноза сопровождала «Воина Аллаха» с рождения и до смерти37.
Вероятно, современный подход к разрешению феноменов Корана должен опираться на учет влияния физических полей Земли на биополе человека38. А само наследие ислама должно осваиваться критически, с точки зрения естественно-научного подхода и сравнительного анализа, при условии корректно поставленных задач, с опорой на эксперимент — моделирование форм подготовки подрастающего поколения, их действительную опробацию, поиски аналогов в современной науке для реали
зации возможностей практического использования опыта прошлого в современных условиях.
Для военно-педагогической деятельности Мухаммеда, четырех праведных халифов, Муавия I, Абд ал-Малика, Салах ад-Дина и др. было характерно стремление создать, а в дальнейшем развить школу подготовки воинов армии Халифата на принципе мусульманской народности, с использованием военачальниками форм, методов и средств обучения и воспитания воинов, исходя из национальных и исторических особенностей и традиций ислама. Они принимали непосредственное участие в организации военноучебных заведений, в подготовке офицерских кадров в армии, проводили воспитательную работу на мусульманской морально-нравственной основе, а также проявляли стремление расширить процесс обучения и воспитания путем введения элементов гуманизации, воспитать человека, пригодного как для военной, так и для гражданской службы.
Однако история знает и властелинов, чья государственная и педагогическая деятельность были далеки от совершенства. Среди них Омар II, Ал-Валид II, Марван ибн Мухаммад, а также властелины периода распада Халифата на Эмираты, проявившие себя тем, что, отвергая арабскую школу, насаждали чуждые национальным особенностям иноземные порядки.
Из вышеизложенного вытекают следующие теоретические выводы:
1. Подготовка воинов-арабов до мусульманства и в период формирования Ислама отличалось практицизмом и прикладной направленностью. Она была ориентирована на воспроизводство традиционных, религиозных, ритуализированных форм и выполняла, в основном, воспитательную и развивающую функции. Обучение и воспитание носило форму комплексного педагогического воздействия на личность воина. При этом широко использовались методы педагогического внушения и убеждения, проводились традиционные воинские и религиозные ритуализированные коллективные обряды.
В период формирования ислама подготовка воинов начинает реализовывать, помимо воспитательной и развивающей, еще и образовательную функцию, а также функцию психологической подготовки. Особенностями подготовки воинов-мусульман являлись: внедрение в обучение и воспитание воинов принципов и методов идейно-религиозного содержания; массовость обучения и воспитания; практическая направленность обучения и воспитания; жесткая привязка занятий к ежедневным молитвам; практическая проверка знаний, навыков и умений; использование иностранного военного опыта; учет результатов боевых действий в практике обучения и воспитания воинов.
2. В период становления государственности, особенно в годы правления династии Омайадов, характерным было стремление создать, а в дальнейшем развить школу подготовки армии Халифата на принципе всеобщей воинской повинности мусульман. Это вело к закреплению в правовом отношении военного обучения и воспитания в виде обязательного дела мужского населения страны, обеспечивало всеобщую их грамотность. Подготовка воинов стала приобретать планово-организа
78
ционные начала. Ее содержание наполнялось новыми теориями и учениями, в основе которых были идеи мыслителей Греции, Рима, Индии и Китая, а также практический опыт арабских военачальников.
Целью обучения и воспитания в армии Халифата являлась подготовка воинов, способных защищать дело ислама, государства, осуществлять деятельность, полезную для общества. Духовное и физическое воспитание в военной педагогике Халифата рассматривалось как две половины одного дела — воспитания человека. Обучение осуществлялось практическим опытным путем, а в ходе его применялись методы внушения и убеждения, приемы наставлений и психофизиологических установок.
Ведущими тенденция в обучении и воспитании того периода являются: учет национальных, психологических особенностей и исторических традиций арабов; приоритет идей патриотизма в системе моральных ценностей воина и развитие их в военных условиях; разработка и правовое закрепление основных элементов процесса обучения и воспитания; формирование категориального аппарата образовательной системы и его использование в обучении и воспитании воинов. Слабыми сторонами данной системы подготовки были: широкое использование иностранных специалистов, не знакомых с религиозными и национальными традициями Халифата, приоритет религиозной веры над научным знанием и др. Вместе с тем, усиление социального расслоения, также негативно проявлялось в различии обучения и воспитания отдельных категорий населения,
3. В период развитой государственности в характере воспитания и обучения воинов Халифата произошли существенные изменения. Они отражали происходящие социально-экономические, политические изменения в обществе и проявлялись в обосновании новых методов, форм и приемов подготовки, совершенствовании традиционных. Многие из них позволяли формировать у воинов повышенную психологическую устойчивость, умение снимать негативные эмоции за счет проявления чувства интеллектуальной самоуверенности и способности самостоятельно решать широкий круг психоаналитических задач, управлять своими эмоционально-психофизиологическими и биоэнергетическими состояниями. Учение все больше связывается с боем, а перед сражением обязательно моделировались боевые действия.
Содержание обучения и воспитания воинов армии Арабского Халифата было комплексным и включало в себя военно-профессиональную, физическую, нравственную, психологическую подготовку. Подготовка имела плановый, организованный характер и отличалась определенным гуманизмом, учетом индивидуальных особенностей воинов, разработанностью учебно-познавательных стимулов. Основной упор делался на воспитании у воинов патриотических чувств, преданности государству и готовности сражаться за него. Предпринятые шаги по созданию командных кадров позволили создать систему их подготовки, которая отличалась многоуровневостью, поэтапностью и давала возможность оперативно восполнять их потери в необходимом количестве.
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
См.: Иванов Е.С. Воспитание воинской чести у офицеров Российской армии XVIII начала XX века (историко-педагогический анализ): Дис. ... канд. пед. наук. М., 1994; Земсков Д.И. Военно-педагогические взгляды и деятельность М.И.Драгомирова: Дис... канд. пед. наук. М., 1994; Алехин И.А. Развитие военно-педагогической мысли России в XVIII веке: Дис. ... канд. пед. наук. М., 1995 и др.
См.: Виноградов Б. Андреевский флаг в Персидском заливе: Рос. воен, корабли в составе сил антииракской коалиции // Известия 1992; Гаме Э., Селиванов Ю. Кто кого победит в Кувейте // Военно-исторический журнал. 1990. № 6. С. 72-74.
См.: Вронский В. Чечня // Безопасность и жизнь. 1995. №2. С. 25-31; Неизвестный солдат Кавказской войны. М., 1997.
См.: Кузнечевский В. Клинтон играет в гольф и слушает сообщения с театра новой европейской войны: О воздушных ударах авиации НАТО по позициям сербов в Боснии // Российская газета. 1995. 1 сентября; он же. Если пушки молчат, значит политики чего то не договаривают: Почему бездействуют основные силы Югославской противовоздушной обороны // Российская газета. 1999. 21 мая.
См.: Нусуев С.Х. Нахи и священная история. Ярославль, 1998; Скакунов И. С Батлихом нет связи: О ситуации в Дагестане // Сегодня. 1999. 13 августа; Ша-рончин В. Мира не будет: о событиях чеченской войны // Братишка. 1999. № 1. С. 60-63.
Под исламским фактором, по С.А.Мелькову, следует понимать такие процессы и явления, которые являются причиной, способствуют возрождению или утверждению ислама в общественной жизни и определяют характер или отдельные черты такого возрождения и утверждения. См.: Мельков С.А. Исламский фактор в современной России. М., 1998. С.8.
Гайнутдин Равиль. Мир спасет красота // Евразия. Народы. Культуры. Религия. 1995. № 3. С. 94.
Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. // Полис. 1994. № 1.
Василенко И.А. Диалог цивилизаций: социокультурные проблемы политического партнерства. М., 1999. С. 7.
См.: Бородин С. Педагогика уникальности человека // Возрождение. 2000. № 1. Иджтихад — способность и право компетентного исламского правоведа — Фа-киха самостоятельно интерпретировать мусульманские законы, решать спорные религиозные, политические, а иногда и вопросы войны и военного дела.
Политика - это область деятельности человечества и методы, направленные на улучшение состояния сверхсложного объекта — общества — оптимальным путем. Ислам своевременно предоставил арабам инструмент объединения, историческая необходимость в котором уже назрела, а для того, чтобы эффективно использовать этот инструмент, нужны были грамотные, образованные люди. Оптимальное управление возможно при соблюдении трех условий. Во-первых, необходимо иметь возможность знать состояние управляемого объекта по многим параметрам в режиме реального времени. Во-вторых, необходимо иметь возможность прогнозировать, предсказывать изменение состояния управляемого объекта по многим параметрам в результате одновременного воздействия множества факторов. И, в-третьих, что самое важное, необходимо достаточно четко знать то конечное или хотя бы промежуточное состояние объекта, в которое его хотят перевести. Подготовить таких людей призвано обучение и воспитание.
Идеология есть область деятельности и методы, направленные на внедрение в массовое сознание интересов и взглядов отдельных групп населения. Эти группы могут выделяться и выделяются по самым разным признакам, начиная с демографических и социальных (пол, возраст, национальность, место проживания, уровень образования, отношение к средствам производства, от
80
ношение к системам распределения и т.д.), и заканчивая наиболее глубокой характеристикой (различиями по психобиологическому потенциалу, умноженному на уровень притязаний). Это, действительно, глобальная характеристика. Многие другие важные различия между людьми являются ее следствием. Например, дифференциация по отношению к средствам производства: если отбросить вопрос простого их наследования, становится очевидным, что она является следствием различий по способностям и желаниям людей. Ахиллесова пята, уязвимая точка в марксизме связана, в частности, с неуче-том этого. Выявив интересные законы в экономической производственнофинансовой жизни человека, марксизм не решал задачи, связанные с участием человека в товарно-денежных отношениях с учетом его психологических особенностей. Наш отечественный семидесятилетний общественноэкономический эксперимент оказался не совсем удачным, в частности, и потому, что эта задача так никем и не была решена.
14 См.: Полосин В.С. Миф. Религия. Государство. М., 1999. С. 360.
15 См.: Никитина И.В. Цивилизация и менталитет культуры // История мировых цивилизаций: Проблемы исследования и изложения. Бийск, 1997. С. 6-8.
16 Западная и российская цивилизации изначально демонстрируют два альтернативных принципа, две мироустроительные установки: западная связана с технологическими гарантиями надежных и морально нейтральных механизмов, российская — с гарантиями, даваемыми духом в той мере и степени, в какой он пронизывает политическую материю государственности и всей общественной жизни. Системно-функциональный подход Запада «омертвляет» картину мира, вынося за скобки природу и человека, чрезмерно уповая на каркас институтов и норм, в то время как антропоцентричный взгляд России «одушевляет» мир, видя в человеке свободного творческого интерпретатора ролей и правил, а в природе - не мастерскую, а храм.
Менталитет — это духовный строй, субъективно неосознаваемый настрой, ценности и стереотипы, существующие в форме коллективного бессознательного; это социально-психологический феномен.
17 См.: Василенко И.А. Диалог цивилизаций: социокультурные проблемы политического партнерства. М., 1999. С. 8.
18 См.: Ибрагим Мустафа Аль Махмуд. Военное искусство арабов в крестовых войнах: Дис... канд. филос. наук. М., 1994. С.88.
19 См.: Сура 11,189-190.
20 См.: Дельбрюк Ганс. История военного искусства. М., 1965. Т.З. С. 81-83.
21 См.: Саади А. Педагогические мысли Востока. Казань, 1927. С. 21-22; Воронов И.А., Журавлев И.В. Эйдосоматическая самокоррекция (методическое пособие). Звездный Городок, 1993; Журавлев ИВ. Эзотерическое содержание военного обучения Арабского Халифата // Гербовед. 1997. № 17. С. 33-39.
22 См.: Воронов И.А. Внушение и гипноз в учебе, обороне и нападении. // Жизнь и безопасность. 1996. № 3. С. 174-179.
23 См.: Шафик Мурбаль и др. Аль-Муассара. Каир, 1965. С. 1123.
24 См.: Журавлев И.В. Обучение и воспитание воинов армии Арабского Халифата конца VI века — середины XIII века: Дис... канд. пед. наук. М., 1999. Приложения № 4, 6.
25 См.: Саблуков Г. Сведения о Коране, законодательной книге мохамеданского вероучения. Казань, 1884. С. 88-91; Эйхгорн Р.Р. Мусульманское право Альфреда фон Кремера. Ташкент, 1888. С. 24; Шарль Р. Мусульманское право. М., 1959. С. 15.
26 См.: Аль Хавиз. Шаме Аб-Дин аль дахаби. Каир, Дом египетской книги, ф. история, д. 596; Адаб ал-куттаб та’лиф Мухаммад ибн Йахйа ас-Сули. Насаха-ху ва 'унийа би тасхихихи ва та'лик хавашихи Мухаммад Бахджа ал-Асари... .Ал-Кахира, 1341/[ 1922-23]; Китаб ал-харадж ли-л-кади Аби Иусуф Йа'куб ибн Ибрахим са хиб ал-имам Аби Ханифа. Ал-Кахира, 1326/(1098]; Ас-Сархцси шарх ас-сей аль кябир. Библиотека Аз-Захирия в Дамаске, Ф. фаска ханафи, д.15, л. 193; Ибн аль Джиаан (Шараф Ад-Дин бен Макер 855 хиджри).
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
Аль каул аль Мустазраф фи сафар мавлана аль ашраф. Каир, библиотека французского университета; Магжуль Аль Муаллиф. Фагрусталь кутуб. Каир, библиотека Каирского университета, д. 7706.
См.: Al-Kindi. al-Suyuf wa ajnasuha. BFA. 1952, vol. 14, 56; Юсупов AC. Военная литература средневекового Ближнего и Среднего Востока. М., 1987. С. 10-14; Аль-Фараби. Социально-этические трактаты. Алма-Ата, 1973. С. 89-92; Саади А. Педагогические мысли Востока. Казань, 1927. С. 8-9.
См.: Сборник научных трудов АПН СССР/ НИИ общей педагогики. М. 1988. С. 173.
Магжуль Аль Муаллиф. Фогрусталь кутуб. Библиотека Каирского университета, д. 7706, л. 27.
Нассер Аддин Мохаммад бэн Абдул, Рахим Ибн Алфурат, ДЕКК, ф. история, д. 1343, л. 584.
Ибн Мункли. Аль ахкям аль мулюкия валь давабат аннумусия ДЕКК, ф. фару-сия тимурия, д. 23, л. 165.
См.: Журавлев И.В. Обучение и воспитание воинов армии Арабского Халифата конца VI века — середины XIII века: Дис. ... канд. пед. наук. М., 1999. Приложение № 1.
См.: Ибрагим Мустафа Аль-Махмуд. Военное искусство Арабов в крестовых войнах XII века: Дис. ... канд. филос. наук. М., 1994. С. 107.
См.: Аль-Фараби. Социально-этические трактаты. Алма-Ата, 1973. С. 89-92; Саади А. Педагогические мысли Востока. Казань, 1927. С. 8-11.
Саади А. Педагогические мысли Востока. Казань, 1927. С. 8-9.
См.: Воронов И.А. Китайская классическая концепция военного обучения: Дис. ... канд. пед. наук. М., 1996; Воронов И.А. Древние и современные аспекты «Китайской классической концепции военного обучения». М., 1996.
См.: Журавлев И.В. Обучение и воспитание воинов армии Арабского Халифата конца VI века — середины XIII века. М., 1999; Журавлев И.В. Подготовка воинов Аллаха VI—XIII веков. М., 2000.
Под биополем биологического объекта необходимо понимать то, что в религии получило название «душа», а современной наукой названо — «психика».
С. Е.Александров
НЕМЕЦКИЙ НАЕМНИК КОНЦА XV - СЕРЕДИНЫ XVII ВВ.: ГРАНИ МЕНТАЛЬНОСТИ
Объектом исследования данной статьи является групповое сознание членов корпорации наемников, их самовосприятие, мировоззрение, идеология. Изучение этого предмета дает представление о ментальности немецкого наемника конца XV — середины XVII вв., также как и позволяет представить собственно лицо военного сообщества, сформировавшееся под непосредственным воздействием корпоративного сознания.
Каждый наемник, ландскнехт, как в собственных глазах, так и в глазах общества, прежде всего являлся членом военного сообщества, мощной, многочисленной корпорации, вне которой он себя не мыслил сам, и вне которой он не рассматривался социумом. Яркий и наглядный пример проявления корпоративного духа дает анализ знаменитых боевых песен ландскнехтов. Ни одна из них не содержит упоминания о частных боевых заслугах отдельно взятых личностей (сравним с героическим эпосом предшествующего периода, например, с «Песней о Роланде» и т.п.). Речь всегда идет только об анонимной массе воинов, бившихся там-то и свершивших то-то. Слава обезличивается, становится достоянием всего отряда, а, в конечном итоге, всей корпорации. Исключением не являются и встречающиеся на раннем этапе панегирики наиболее почитаемым и прославленным предводителям, поскольку военачальник (по крайней мере, в песнях) всегда понимается скорее как «первый ландскнехт», своеобразный символ всего сообщества, заслуги которого в равной степени принадлежали каждому, нежели как конкретная личность.
Зарождение корпоративного самосознания традиционно связывается либо с проявлением общинных начал, привнесенных в войско недавними селянами, либо с аналогичным заимствованием цеховых начал городского ремесла. Безусловно, новая структура в строго корпорирован-ном обществе раннего Нового времени не могла не принять корпоративной же формы. Корпорация, своего рода квазисословие наемников, переняла и многие другие черты, присущие традиционным социальным группам феодального общества, и, в этом смысле, свое воздействие оказали оба источника кадров, однако, значительно большую роль в формировании специфического корпоративного духа сыграл скорее тактический фактор. Концептуальный переворот в военном деле, сделавший войны широкомасштабными, а военное ремесло массовым, потребовал введения жестко организованных тактических единиц как в пехоте, так и в коннице. С последней трети XV в. ведение войны впервые за несколько сотен лет вновь стало по настоящему коллективным делом. Отдельно взятый кригскнехт или рейтар, в отличие от рыцаря, не являлся самостоятельной боевой единицей и в одиночку, в силу куда более слабой индивидуальной подготовленности, стоил немногого, в то время как вкупе с товарищами, в боевом построении или на общем сходе, мог
83
вполне успешно противостоять нажиму как внешнего, «официального» противника, так и внутреннего — собственных военных властей, борьба с которыми, аналогичная борьбе любых наемных работников за свои права, требовала от рядовых не меньшей сплоченности.
В таких условиях немецкие наемники закономерно должны были осознать себя как единое сообщество с собственными правилами, обычаями и нормами поведения. Подобным образом формировался корпоративный дух и у наемников других национальностей, однако, в данном случае существенное влияние оказало еще одно, уникальное, обстоятельство — длительное присутствие в области группового сознания отчасти планомерно разработанной, отчасти самостоятельно развившейся идеологии. В ее основе первоначально лежали четыре основополагающих принципа. Максимилиан I Габсбург, создавая на основе верхненемецкого ополчения новое военное сообщество, пытался найти в нем прочную опору и во внешней, и во внутренней политике. Поэтому первым пунктом идеологии ландскнехтов стала необходимая преданность империи и императору. Вторым, поскольку новое войско нужно было сделать привлекательным для самых широких слоев населения, в том числе и для дворянства, с понятным пренебрежением относившегося к службе в пехоте, стала идея «рыцарственности» и этих войск. Третьим основным принципом явилась идея воинского братства, необходимая для обеспечения внутреннего единства весьма разнородного контингента. Четвертым — декларация «благочестивости» ландскнехтов, которая должна была обозначить религиозное и духовное единство корпорации.
Воедино эти идеи были сведены присвоенным зольднерами понятием «Орден ландскнехтов». Реальный Орден ландскнехтов — плод неудачной попытка создания Максимилианом I светского рыцарского ордена - имел мало общего с повседневной военной практикой. Однако он, точнее его идеальное и весьма искаженное отражение, существовал в сознании кнехтов, был основой их самопредставления и самоидентификации. Следует отметить, что подлинной сущности настоящего рыцарского ордена ландскнехты, в большинстве своем люди простонародного происхождения, не понимали и не могли понимать, и его элитарный, закрытый характер воспринимался ими скорее по более близкой аналогии с привычными духовными орденами. Так, известный нюрнбергский нищий поэт и певец начала XVI в., бывший ландскнехт, потерявший зрение в бою, Йорг Графф в своей «Песне об ордене военного люда» очень явно обозначил связь последнего с монашеским орденом, причем сам стиль изложения Граффа весьма схож со стилем монастырского устава1. Именно в таком, весьма своеобразном, ключе военные изначально представляли свое сообщество, поскольку просто не знали иных вариантов классификации совершенно нового для Европы того времени образования.
Подобное понимание Ордена, многократно воспевавшегося в военном фольклоре, пусть и под несколько ироническим углом зрения, настолько прочно вошло и в сознание современников, что такие видные 84
ученые-гуманисты, как Себастьян Франк, Йоханн Фуггер и Парацельс, ведя о нем речь, облекают идеальную субстанцию в плоть, понимая Орден как «военное сословие», «корпорацию военных наемников».
С перерождением милиции, в качестве которой изначально создавались регименты ландскнехтов, в войска вольных наемников, изначальная идеология далеко не сразу и не полностью утратила актуальность, абсолютно лишившись только первой из четырех своих главных опор, а именно, идеи службы исключительно интересам императора и империи, в конкретных исторических условиях Германии конца XV - середины XVII вв. вообще не имевшей никакого реального основания. Для военных же, вынужденных продавать меч любому желающему, она стала и вовсе неприемлемой. Однако в остальном первоначальная идеология, несколько трансформировавшись, вполне отвечала интересам зольдне-ров. Превращение идеологии «защитников отечества» в идеологию наемников произошло почти незаметно и безболезненно, хотя подобный переворот не мог не привести к постепенному разрушению орденской идеи как ядра мировоззрения.
Особенно актуальной оказалась идея братства, жизненно необходимая для самого существования корпорации. Она сохранялась и в первой половине XVII в., когда об Ордене уже и не вспоминали. Даже подняв бунт и изгнав назначенных командиров, наемники не теряли единства, сохраняя прежние организационные формы. Георг фон Фрундсберг, один из первых и наиболее славных оберстов ландскнехтов, почитавшийся ими как отец, очень серьезно относился к орденской идее и называл своих воинов не иначе как «любимыми сыновьями и братьями». Перед битвой при Павии он надел поверх доспехов рясу францисканца2, чтобы показать как своим бойцам, так и врагам, что считает себя лишь бедным воином, одним из многих орденских братьев. Однако довольно быстро вожаки наемников утратили братские чувства по отношению к своим подчиненным, что было взаимным, поскольку аппетиты первых в добывании доходов любым способом постоянно возрастали, напрямую затрагивая интересы рядовых, да и то, что антагонизм между предпринимателем, а именно в такой роли выступали военные вожди, и наемными работниками не дает возможности для какого-либо братского согласия, обе стороны прекрасно понимали. Таким образом, братство замкнулось на круг рядовых и избираемых ими роттмайстеров, низшего командного состава. Вожди наемников, тем не менее, постоянно апеллировали в своих обращениях к войску к орденскому, корпоративному самосознанию кригскнехтов, веря в него, как верил Фрундсберг, довольно редко, но гораздо чаще откровенно спекулируя. В любом случае, они пытались зажечь сердца, говоря о верности сначала императору, а, впоследствии, и любому другому нанимателю, о воинском братстве, о рыцарственности сражения и чести корпорации. Слова «любимые честные [в смысле — «имеющие честь»] ландскнехты» («liebe ehrlichen Landsknechte») и «братья» («die Binder»), «благочестивые немцы» («fromme Teutsche») и «сильные мужественные немцы» («starke mannliche Teutsche»),
и «добросовестный честный военный люд» («redliche ehrliche Kriegsleut») были обычным обращением в таких случаях. С перерождением идеологии сформировалась специфическая военная риторика с собственными стандартными фигурами и формулами, образцы которых можно найти почти в каждом военном трактате XVI столетия. Обычно же и военные трактаты, и другие источники именуют наемников «кнехтами» («die Knechte»), «рядовыми кнехтами» («die gemeine Knechte»), «пешими кнехтами» («die Fussknechte») или просто «пехотой» («das Fussvolck»). Как к ландскнехтам к наемникам обращались только тогда, когда хотели затронуть их орденскую честь, однако, желаемого результата удавалось добиваться все реже, особенно, когда дело касалось денег.
Чрезвычайно привлекательной оказалась для наемников и третья орденская идея — идея рыцарственности, одинаково заманчивая как для обнищавшего рыцарства, не способного, с финансовой точки зрения, обеспечить себе службу в тяжелой коннице, так и для простолюдинов, приравненных, таким образом, к благородным. В немалой степени этот аспект идеологии способствовал постепенному складыванию единого статуса профессионального военного. Впервые за долгие века вооруженные простолюдины получили возможность считать себя полноценными воинами, если и не рыцарями, то, по крайней мере, «сражавшимися на рыцарский манер»3 плечом к плечу с дворянством. Воинская честь и слава стали равно доступными для всех, и, хотя дворянину автоматически назначалось двойное жалование4, однако упор делался прежде всего не на происхождение, а на наличие в определенной степени гарантированных рыцарским воспитанием военных навыков. Кроме того, любой выходец из простонародья, предоставив доказательства своего мастерства, например, принадлежности к стрелковой гильдии или фехтовальному братству, или явившись на смотр в полном доспехе, мог претендовать на столь же почетное место в платежной ведомости, что и дворянин. Помимо этого, факт нивелировки социального статуса воинов оговаривался и юридически, уже в первых пунктах статейных грамот (предшественниц современных военных уставов) для пехоты и конницы, что нашло свое отражение в бессословности военных судов5.
Процесс уравнивания заходил настолько далеко, что дворянам-ландскнехтам, чтобы как-то выделиться из общей массы, приходилось постоянно акцентировать внимание на своем высоком происхождении6. И если одна из ранних статейных грамот еще включала в себя требование рядовых обеспечить реальное равенство перед законом благородных и неблагородных, в качестве одного из самых важных и актуальных7, то в дальнейшем сословные границы в пехоте стали формальными, несмотря на то, что присутствие благородных оставалось предметом особой гордости ландскнехтов, одним из обоснований их чванливого и заносчивого отношения к окружающим. Оно многократно подчеркивалось и в песнях, и, как это можно предположить, анализируя стихи, которыми снабжались многочисленные летучие листки того времени, довольно объективно представлявшие типажи ландскнехтов в обиходе.
86
Воздействие дворян на остальных военных в смысле осознания собственной значимости, появления чувства профессиональной гордости, несомненно, как несомненна и их роль в повышении боеспособности пехоты, но также несомненно и наличие обратного влияния неблагородных, значительно быстрее начавших воспринимать войну исключительно как ремесло, пусть и облагороженное, что им было гораздо проще сделать ввиду отсутствия передававшихся с молоком матери иллюзий относительно высшего предназначения рыцарства. Выходцы из простонародья, в отличие от изначально благородных по происхождению, ценили исключительность статуса воина как такового, не обременяя его сопутствующими обязанностями, определенными рыцарским кодексом чести. Именно общение с ними, воздействие их понимания смысла войны, как и само занятие наемничеством, диктовавшим свои законы, практически уничтожило в среде немецкого воюющего дворянства последние пережитки идеологии рыцарства, и к началу XVII в. от «рыцарских чувств», по выражению военного теоретика того времени Й.Я.Валльхаузена, уже не осталось и следа8. В исследуемый период «рыцарственность» как понятие вообще имеет смысл только применительно к самоопределению статуса наемника, поскольку способы ведения войны, также как и общепринятые нормы поведения на ней, резко изменившиеся в связи с утратой рыцарством доминирующего положения и развитием массового наемничества, чрезвычайно быстро утратили даже и налет прежней куртуазности.
В коннице ситуация была иной. Среди рейтар тон задавали дворяне, несмотря на то, что со временем в ее рядах оказывалось все больше выходцев из бюргерства. Здесь формальной, по крайней мере, в глазах самих рейтар, оказалась сама идея нивелировки статуса, некоего равенства, оформленная, так же как и в пехоте, юридически. Тем не менее, вопреки внутренней напряженности, рейтары в целом неуважительно, обычно с насмешкой и презрением, смотрели на пехотинцев9. Они считали, что их собственные военное право и судебная система — прямые наследники традиций рыцарства, равно как и сама их исконно «благородная» служба в конном строю, а также традиционное предпочтение, оказываемое военными властями, дают им право оценивать свой род войск как более «рыцарственный», нежели пехота. В немецких землях, несмотря на достаточно высокое реноме ландскнехтов, служба в коннице продолжала считаться более подобающей статусу благородного. Дворянство, служившее в пехоте, сразу же воспользовалось появлением рейтар как нового рода войск (середина XVI в.) для перехода в их ряды.
Естественно, что подобные воззрения рейтар не могли не вызывать крайнего раздражения ландскнехтов, отличавшихся наличием столь же непомерных амбиций, и опиравшихся на идеологию, созданную специально для них. Обостряла озлобление и тайная зависть к большему жалованию и привилегиям конников. Этот дележ рыцарского наследия нередко приводил к стычкам и потасовкам, иногда даже перераставшим в массовые побоища. Многие статейные грамоты специально оговарива-
ли обязанность ландскнехтов мирно соседствовать с рейтарами в лагере, добровольно уступая последним место для размещения лошадей10.
Так как же наемник представлял себя сам? Основой его самовос-приятия, психологии и, следовательно, отношения к окружающему миру, вне зависимости от рода войск, было четкое осознание своего особого положения, своей исключительности как члена воинской корпорации, с его точки зрения, самой славной и достойной. Понимание «особости» своего статуса имело, впрочем, двойственный характер. С одной стороны, какого бы происхождения ни был зольднер, он, как правило, принадлежал к той части населения Германии, которая оказалась «избыточной» в условиях чудовищного социального кризиса, переживавшегося страной в XVI-XVII вв. и бывшего, собственно говоря, одной из основных причин превращения наемничества в массовое явление; ландскнехт не мог не помнить о том, что, по существу, является «лишним человеком», изгоем, отторгнутым обществом, не нашедшим себе применения в мирной жизни, что все различие между ним и последним нищим попрошайкой заключается лишь в том, что у него нашлись средства для приобретения вооружения и смелость, чтобы подвергать свою жизнь постоянной опасности. Даже если ландскнехт или рейтар выбирал себе дорогу в жизни сам, ища приключений, славы или в надежде на добычу, он все равно полностью порывал с прежней жизнью, как правило, навсегда. Закономерно рождалось чувство неприязни к «нормальной» жизни во всех ее проявлениях. Конечно, причины этой неприязни, порой переходящей в настоящую ненависть, ландскнехты обычно пытались скрыть даже от самих себя, поэтому они очень редко фигурируют в их песнях. Скрытая зависть находила свое выражение в презрении ко всем невоенным, которые расценивались как домоседы, лентяи и трусы11. Так же, кстати, с целью объяснения и оправдания образа жизни безработных наемников, в перерывах между войнами живущих милостыней, появилась и идея «похвального нищенствующего Ордена ландскнехтов»12, однако уподобление себя францисканцам не смогло добавить им ни смирения, ни кротости, скорее — наоборот.
Следует, впрочем, отметить, что и само общество не оставалось в долгу, своим отношением способствуя укреплению и развитию отрицательных эмоций. Так, на одной из аллегорических гравюр XVI в., иллюстрировавшей притчу о добром и дурном сыне, последний изображен в виде ландскнехта, первый же — крестьянином, с любовью ухаживающим за родителями, причем, художнику, в данном случае лишь отражавшему общее мнение, было абсолютно безразлично, что у «дурного сына», лишенного всяких надежд на наследство по праву майората, просто не было иного выхода.
С другой стороны, специфика особого положения корпорации наемников определялась наличием весомых факторов как материального (правовые льготы, изъятие военных из юрисдикции сословных гражданских судов и пр.), так и идеального свойства (убеждение в рыцарственности военного сообщества, породившее в нем действительно рыцар-88
с кое презрение к любому труду и пр.), позволявшая ставить себя выше всех прочих, по крайней мере, неблагородного происхождения.
Так какими же еще исключительными качествами наделял себя зольднер? Основные и наиболее характерные черты можно найти в вышеупомянутых стандартных формулах обращения, льстивших самолюбию рядовых, и в их собственных песнях. Наряду с обычными характеристиками, такими, как «бодрый» («frisch») или «старый» («ак»), все снова и снова появляются такие самообозначения, как «свободный», «вольный» («frei») и «честный» («ehrlich») ландскнехт13. Именно они и являются ключевыми. Что же вкладывалось в эти определения? Не имевший ни земли, ни дома, ни какой-либо иной собственности, которая могла бы привязать кригскнехта к определенному месту, бродяга, ведущий кочевой образ жизни, для которого не существовало границ, вместе с потерей, в большинстве случаев, связи с родиной и привычным занятием, утративший раз и навсегда определенное место в традиционной сословной иерархии, освобождался тем самым и от всех, сопряженных с этим, ограничений свободы, в том числе и от ограничений в выборе господина, причем в условиях немецкого наемничества данного периода — господина временного. Наемник фактически не имел определенного подданства, не платил никаких налогов, не выполнял никаких принудительных работ и не признавал над собой господ в привычном для большинства его современников понимании.
Представления о «господине войны» (der Kriegsherr) — верховном нанимателе-монархе или о военачальнике в корне отличались от представлений обывателей о господине — феодальном сеньоре. Он понимался не как богоданный угнетатель и притеснитель, подчиняться чьим прихотям было обязанностью подданных от века, и восстать против которого могли заставить лишь крайние обстоятельства, но как равный деловой партнер, зачастую не очень состоятельный. Во времена максимальной коммерциализации войны в военной среде окончательно восторжествовал утилитарный подход, при котором главным стремлением обеих сторон, работодателей и наемников, стало стремление урвать что-либо друг от друга. А при учете того, что наниматель, не соблюдавший своих обязательств, терял в глазах солдат моральное право на полноценную власть и того, что сила корпорации рядовых как «профсоюза» была чрезвычайно велика, становится понятным, почему «господин» нередко оказывался заложником собственного войска и воспринимался как орудие, средство для легитимизации действий корпорантов. Не воин боялся своего хозяина, а чаще — наоборот. Сохранить власть хотя бы отчасти полководец нередко мог, только потакая коллективной воле, принимая те решения, которые масса кнехтов считала для себя выгодными (ненужные со стратегической точки зрения штурмы городов и т.п.). В этом случае он мог в некоторой степени рассчитывать и на добрую волю зольднеров. Такое положение вещей очень быстро стало настолько обычным, что статейная грамота Карла V, например, даже официально обещает, что «...будут Их Величество тем из простых кнехтов, кто захо
чет служить к чести и пользе, способствовать и употреблять их во всех выгодных делах...»14. Естественно, что это не могло прибавить уважения к начальству в глазах ландскнехтов, а только делало их более управляемыми. Даже в идеальном случае, когда обе стороны выполняли условия контракта, правила, установленные нанимателем, жестко корректировались обычаями и традициями корпорации, после же роспуска регимен-тов по истечении срока найма для зольднеров уже не существовало ни господ, ни законов. Й.Я.Валльхаузен сокрушался по этому поводу: «...такия воры хвалятся и когда они ис полку отпущены, и они мнят себе, что государя над собой не имеют. И что никто ими не повелевает и сие им пробывает и удается, потому что христианские государи в своих землях и уделах такое самовольство попускают»15.
Особую роль играл временный характер найма, сопровождавшийся наличием его полной свободы. Если для части дворян первоначально имело еще некоторое значение то дело, за которое они воевали, то для подавляющего большинства наемников-неблагородных, не связанных представлениями о ленных обязательствах перед императором и т.п., это очень быстро перестало быть существенным. Так, изображенному на одном из летучих листков большой серии, изданной еще в двадцатых годах XVI в., дворянину Паулю Добродетельному приписывается следующая пафосная речь:
«Я из высокорожденных благородных, Ношу почетные латунные шпоры.
Остался я с благочестивыми ландскнехтами, Помогаю защищать справедливость.
Желаю с пикой встать в первый ряд
Как благочестивый добросовестный благородный. На войне испытал я свое рыцарство, Буду честен как добросовестный ландскнехт»16.
В то же время в уста другого ландскнехта, в той же серии летучих листков, вкладывалась уже диаметрально противоположная по смыслу фраза: «Я служу и дьяволу, если он дает деньги»17, — наемники постепенно освобождались и от общей идейной нагрузки. Таким образом, в силу специфики профессии, образа жизни, дарованных привилегий и страха властей немецкий наемник был, пожалуй, самым свободным человеком в тогдашней Германии, что прекрасно осознавал и чем хвастался при каждом удобном и неудобном случае.
Вторым, важнейшим для вольного наемника понятием, обеспечивавшим в его понимании его исключительность, было понятие «чести» (die Ehre), прежде всего, чести корпорации, а затем и чести личной, обусловленной принадлежностью к военному сообществу. Именно с понятием «честь» связано большинство эпитетов, применявшихся по отношению к немецким военным: «добросовестные» («redliche»), т.е. добросовестно выполнявшие обязательства, принятые корпорацией, «верные» («treu»), т.е. верные не столько конкретному господину, сколько традициям сообщества, «сильные» и «мужественные» («Starke», 90
«mannliche»), так как, не имея этих качеств, нельзя было претендовать на то, чтобы считаться воином, а, значит, и на то, чтобы иметь честь, так как подлинной честью мог обладать только воин. Несколько особняком стояло определение ландскнехтов как «благочестивых», «набожных» («frumb» или «fromme»). Оно весьма неоднозначно, поскольку, с одной стороны, было пережитком изначальной орденской идеологии и применялось чисто риторически, с другой, было равнозначно определению «храбрый» («wacker»)18, и, в то же время, упоминание о «благочес-тивости» кнехтов нередко можно встретить в связи с констатацией их верности присяге, поскольку клялись обычно Именем Божьим.
Честь социо-профессионального объединения, если угодно — цеховая честь, вообще всегда была присуща любой социальной группе сословного общества, и в этом смысле корпорация наемников не отличалась оригинальностью. Но в глазах военных она была несравненно выше чести любого цеха или гильдии, каковую они вообще не почитали честью, поскольку достигалась деятельностью на военном поприще, занятием благородным аксиоматически на протяжении многих сотен лет.
Что же включало в себя понятие чести? Во-первых, верность данному слову, присяге, деловую порядочность. Нарушение клятвы, клятвопреступление (der Eidbruch, der Meineid), пусть даже совершенное отдельными членами корпорации, считалось порочащим все сообщество. Одинаково серьезно ландскнехты относились и к обещанию соблюдать условия договора с нанимателем, и к клятве, данной кому-либо еще, даже врагу. Ложным было бы впечатление, что, даже в случае прямого нарушения соглашения нанимателем, бунт или забастовка, являвшиеся обычными средствами борьбы, были неизбежны и начинались сразу же. В большинстве случаев зольднеры оставались верны той статье контракта, которая оговаривала возможность задержки жалования. Они ждали, как это было предписано, посылали своих представителей к военным властям, и полностью вывести их из подчинения могла лишь чрезвычайно длительная задержка денег, сопряженная со всевозможными злоупотреблениями и продолжительными военными неудачами (т.е. отсутствием возможностей для грабежа), или с твердым убеждением, что жалование не будет выплачено вовсе, как в скандальном случае во время аугсбургского рейхстага 1538 года, когда в связи со внезапно пронесшимся слухом о том, что солдатское жалование якобы проиграно одним из придворных императора, взбунтовавшиеся войска под угрозой оружия принудили Карла V к немедленной уплате19.
Характерно, что сами статейные грамоты не относят понятие «клятвопреступление» к нарушению договора вообще, ограничиваясь лишь самыми вопиющими преступлениями, как то: отказ от дальнейших боевых действий в случае отсутствия немедленного вознаграждения, дезертирство с поля сражения, измена и недонесение о ней и т.п.20 Таким образом, не все проступки признавались бесчестными, и прямо клятвопреступлением не назывался ни мятеж, ни забастовка, вызванные нарушением договора самим работодателем, несмотря на естественное ка
91
тегорическое запрещение их уже в первой статье, то есть, пытаясь бороться с «профсоюзной» деятельностью корпорации, последний, все же, не считал ее бесчестной. Сами же ландскнехты обычно связывали такие действия с окончательным разрывом контракта, но до тех пор, пока он не произошел, считали своим долгом выполнять условия соглашения в целом, хотя, конечно, попытки получить определенные послабления в этом случае могли иметь место (сокращение времени караула и т.п.)21.
Есть примеры и верности в соблюдении клятв, данных противнику. Это и договоры о «доброй войне», и обещания не воевать против милостивого победителя. Так, ландскнехты, отпущенные из плена в ходе ве-ницианской кампании 1509 г., поклялись в храме не воевать против республики Святого Марка в течение одного года. Вернувшись, они вскоре получили приказ военных властей возобновить боевые действия. Ответом был решительный отказ. Они написали, что хотят поступить как «благочестивый военный люд», в связи с чем послали своих амисса-тов к императору для уведомления22. В то время, когда всяческая курту-азность войны была практически изжита и военные других национальностей постоянно нарушали клятвы, данные противнику, относительная честность немцев, безусловно, не рыцарская, свидетельствовала о том пиетете, с которым они относились к чести корпорации, и демонстрировала всю глубину проникновения в их сознание корпоративной идеи.
Помимо верности слову, понятие «честь корпорации» включало в себя и верность обычаям и традициям, соблюдение достоинства сообщества. Очень отчетливо это иллюстрируется следующим примером: когда в ходе Шмалькальденекой войны гарнизон евангелистов был блокирован превосходящими силами императора в Нойбурге на Дунае, императорский наместник Ханс Шнабель обещал взамен сдачи города предоставить гарнизону возможность почетного отступления с оружием и «поднятыми значками». Однако он нарушил свое обещание, и, задержав ландскнехтов Шмалькальденского Союза, трехдневным голодом заставил их разоружиться и сорвать знамена, после чего вынудил дать клятву не воевать против императора и Австрийского дома. Это «нойбургское бесчестие» («Schmach von Neuburg»), двойное преступление против клятвы и традиций (т.е. принуждение к клятве), «новый неслыханный неландскнехтский обычай», было настолько экстраординарным и скандальным прецедентом, что для его обсуждения были созваны полностью регименты Шертлина и Хайдека, фактически, вся пехота протестантов. Решением круга была избрана специальная комиссия, которая пришла к выводу, что нойбургские зольднеры не должны придерживаться вынужденной клятвы. Решение было одобрено общим собранием, которое и освободило воинов-неудачников от их обязательств23.
Позорящими сообщество делами считались также измена, воровство и убийство24 (само собой, это относилось только к членам корпорации). Пока по этим обвинениям шло судебное разбирательство, символы воинской чести — значки должны были быть свернуты, распускались же они только после оглашения приговора, когда обвиняемый был уже
92
либо оправдан, либо осужден. Идя на казнь, он должен был просить своих товарищей о прощении. Получив его, он символически смывал общий позор своей кровью. Последним, что должен был видеть осужденный, были развернутые знамена, что, как и троекратный салют после его смерти25, подтверждало снятие пятна со всей корпорации, символическое восстановление ее чести.
Еще одной составляющей понимания немецкими наемниками корпоративной чести было осознание естественной необходимости постоянно доказывать превосходство своего национального профессионального объединения над другими. Национальные формирования: швейцарцы, гасконцы, испанцы и немецкие ландскнехты, по словам французских военачальников Гаспара Таванна и Блеза Монлюка, сражались не только за деньги, но и за честь нации. В данном случае под честью нации, безусловно, подразумевалась честь национального военного сообщества, а не всего народа. Высокая боеспособность, подтвержденная громкими победами, имела и весьма утилитарное значение, особенно для немцев, которые, если можно так выразиться, были в большей степени наемниками, нежели кто-либо еще в тогдашней Европе. Слава, уважение к корпорации на рынке наемников приводило к повышению спроса и, соответственно, к увеличению цен на ее услуги.
Все это, как правило, имело следствием появление ничем не прикрытой враждебности по отношению к любым военным-чужеземцам, как к конкурентам. В случае если соперники оказывались под одними знаменами, в одном полевом лагере, стычки были неизбежны. Агрессивный, драчливый характер немцев делал любое недоразумение поводом для свары, легко перераставшей в грандиозное побоище. Число примеров такого рода бесконечно. В статейные грамоты была даже введена специальная статья, фактически запрещавшая контакты с военными других национальностей, и, особенно, азартные игры, бывшие постоянным источником ссор. Однако настоящими архиврагами и архисоперниками ландскнехтов были швейцарцы. Обратившись к перепитиям их борьбы, можно наиболее ясно определить степень важности корпоративной чести для наемных воинов. Истоки их взаимной неприязни можно проследить еще в самом начале новой немецкой пехоты — бургундских войнах Максимилиана I. Недавние ученики (именно швейцарцы первоначально были инструкторами немцев) постепенно проникались злобой и завистью к своим учителям, имевшим большее жалование и привилегии, а также присваивавшим себе почти всю добычу. В то же время вожди ландскнехтов убеждали их в том, что они могут воевать ничуть не хуже наемников-швейцарцев. Схожие одежда, вооружение, организация и тактические приемы не только не способствовали сближению, но вызывали еще более жесткое соперничество. Все это привело к тому, что уже с 1487 года (Венецианская кампания) смешивать тех и других в одном отряде стало небезопасно26.
Однако настоящую ненависть воины кантонов вызвали у немецких военных, нанеся им чудовищное поражение при Харде на Боденском
93
озере, в ходе Швейцарской войны, зимой 1499 года. После того, как боевые порядки ландскнехтов трижды атаковались швейцарцами, дравшимися с яростью берсерков, что вообще было им свойственно, началось повальное бегство. Победители не щадили никого, закалывая или загоняя бегущих в ледяную воду озера27. Этот черный, позорный и страшный день еще десятилетия оставался в сознании ландскнехтов, копивших ненависть и жажду реванша, как «брегенцская могила» («Bregenzer Grab»)28, в то время как горцы пожинали плоды своей победы, приобретя еще большую ценность на рынке наемников. После этой битвы они еще долго относились к немцам, как к «позорным коровьим пастухам, годным только для занятия скотоложеством»29. Честь корпорации была восстановлена только в 1522 году в битве при Бикокке. Освальд Фрагенштайнер, автор песни об этой битве, описывая бегство неприятеля, замечает: «по полю была пищальная стрельба, тут швейцарцам и досталась могила». Далее он пишет: «Так они бежали, и мертвых швейцарцев каждый посетил»30. Насмешливо он описывает добычу и ограбление трупов, которое, по старому обычаю, растянулось на три дня. Тогда и появились первые издевательские песни над воинами Союза:
«Как шли к Милану, Там дали им награду Ландскнехты их нашли, Им подойник завязали И выбили из страны. Это их большой срам»31.
Швейцарцы чрезвычайно остро отреагировали на свое поражение. В одной, сочиненной после этой битвы, песне нашла свое отражение их оценка происшедшего. Швейцарский поэт пишет, что ландскнехты были гнусными лжецами, когда хвастались своей победой. Они воевали не как честные кригскнехты, то есть, не сражались в открытом поле, а зарылись в землю, как кроты, трусливо применив, к тому же, артиллерию (а не пики) против швейцарцев. Полный бессильной ярости и глубокого презрения, он заканчивает свою песню, обращаясь к ландскнехту: «...я вываливаю тебе на нос дерьмо и мочусь в бороду»32.
Когда швейцарцы и немцы оказывались под враждебными знаменами, объявлялась т.н. «злая война» («bose Krieg», «mala guerra»), в которой не брали пленных. В битве при Павии горцы добились желаемого — встретились с «гнусными лжецами» в открытом бою... и вновь потерпели поражение, после чего слава немецкого оружия поднялась на казавшуюся ранее недосягаемой высоту. Сумма одного солдатского жалования была увеличена вдвое. Ландскнехты начали свое многолетнее триумфальное шествие по Европе. При этом и тех, и других продолжали принимать на жалование одного и того же господина. Без проблем подобное «сотрудничество» не обходилось никогда, старая вражда так и не смогла быть похоронена.
Честь корпорации в глазах немецкого военного того периода всегда превалировала над честью личной, что отличало его, например, от воен
94
ного-француза. Вообще, само понятие — личная честь — было разработано значительно меньше, нежели во Франции, хотя и отнюдь не было незнакомым, по крайней мере для благородных. Однако в немецком военном сообществе в целом, как уже упоминалось, тон задавали, главным образом, все же выходцы из простонародья, многократно численно превосходившие выходцев из рыцарской среды. Налет «рыцарственности», а, следовательно, и представлений о чести, прежде всего, чести дворянской, прямой наследницы чести рыцарской, был весьма поверхностным, привнесенным идеологией или заимствованным, а не выработанным столетиями. Глубокое наполнение смысла существования благородного человека, поддержание и умножение престижа и чести рода, завоеванных многими поколениями предков, доблестными подвигами, как в военное, так и в мирное время, было абсолютно чуждо зольдне-рам. Их честь была в поддержании чести корпорации, так же как и честь цеховых мастеров33, и, если дворянин, поступая вопреки законам чести, порочил свой род и, главное, себя самого, то немецкий наемник неподобающими званию ландскнехта поступками порочил все военное сообщество. Именно действия, позорящие корпорацию, и считались, собственно, «бесчестными». Индивидуализму и эгоизму французских дворян, идейному центру королевской армии, в горячечном стремлении добыть личные честь и славу, смешивавших собственные боевые порядки, был диаметрально противоположен жесткий коллективизм немецких зольднеров-простолюдинов, по крайней мере на поле брани, перед лицом врага хладнокровными, сплоченными и слаженными действиями отстаивавших корпоративную честь.
Именно по этим причинам дуэль в классической форме, как средство поддержания личной чести, в среде наемников практически отсутствовала. Способом выяснения отношений являлась т.н., «драка» («die Balge»), по форме — тот же поединок, но начисто лишенный идейного содержания. Так, если угрожающие масштабы, которые приняли дуэли во Франции, Испании и других странах, можно объяснить проявлением обостренного чувства собственного достоинства, гипертрофированных представлений о чести военного дворянства, то то же самое, хотя и в меньшей степени проявлявшееся, явление в немецких войсках, скорее, — особенностями национального характера и рода деятельности. В классическом понимании дуэль в Германии распространилась только ко времени Тридцатилетней войны и являлась скорее плодом иностранного влияния. До тех же пор немцам практически не были знакомы даже дуэльные трактаты, во множестве издававшиеся в других странах.
Если дуэлянт смело шел на поединок, так как почитал честь больше жизни, то ландскнехт, поссорившись с товарищем, хватался за оружие потому, что очень мало ценил собственную жизнь. Нередко ссора приводила только к обычной драке, которая во Франции, например, считалось исключительно уделом мужланов. Тем не менее, число вооруженных столкновений, явно под воздействием дурного примера военных иных национальностей, постепенно росло, несмотря на то, что статей-
95
ные грамоты настойчиво повторяли, что «каждый должен под страхом телесного наказания воздерживаться от преднамеренных потасовок и стараться поддерживать дружбу, мир и единство»34. На иллюстрациях военных трактатов, изображающих полевой лагерь, довольно часто встречаются изображения поединков за пределами ложемента. Валльхаузен по этому поводу отмечал: «А в нынешних войнах свары и поединки тако умножилися, что и за одно слово друг друга на поединки вызывают...»35. Действительно, поводом к вызову в первой половине XVII века могло послужить что угодно, даже попытка доказать превосходство одного рода войск над другим, однако, самым распространенным всегда было обвинение в шулерстве при игре, на которое легко шел проигравший.
Свидетельством возрастающей актуальности этой проблемы является увеличение количества пунктов, запрещавших всевозможные столкновения, в статейных грамотах. Если в самом пространном варианте статейной грамоты Карла V их всего два, то артикул Максимилиана II включает уже семь статей36. За честный поединок предусматривалось, да и то не во всех случаях, только телесное наказание, смертью же карались лишь подлое убийство, совершенное «вопреки миру», соблюдать который была дана клятва, и убийство безоружного. Равным образом наказывались проявления мстительности, а также поединки, проведение которых в определенное время и в определенных местах могло повлечь за собой пагубные, с военной точки зрения, последствия: «...после смены караула ни в теснинах, ни в ложементе, также и на утреннем подъеме и в строю...»37. Кроме того, запрещалось использовать как «смертоносное» древковое и огнестрельное оружие, зато клинковым можно было «для самозащиты... пользоваться свободно»38. Однако в ходе Тридцатилетней войны это зло стало настолько явным, что во время ведения боевых действий опять же, следуя иностранным примерам, поединки стали запрещать под страхом смертной казни39.
Исследуя поединки как один из способов разрешения внутренних конфликтов, нельзя еще раз не обратить внимания на такую важную особенность немецкого военного сообщества, как фактическое отсутствие в его рамках сословных границ. Орденская пропаганда сделала свое дело — несмотря на то, что, безусловно, различия между благородными и неблагородными осознавались, к ним не относились, как к существенным. Любой военный, вне зависимости от происхождения, мог вызвать любого другого военного на честный бой40. Принадлежность к военной профессии, членство в одной корпорации, братство по оружию делали это возможным. То обстоятельство, что военное сообщество XVI века представляло собой еще очень пеструю картину в отношении изначальной сословной принадлежности его членов (дворяне могли служить рядовыми, а выходец из бюргерства, как знаменитые Мартин Шварц и Себастьян Шертлин, мог стать оберстом и рыцарем), также сыграло значительную роль в складывании единого статуса военного-профессионала. Это было общим моментом во многих европейских странах в данный период, когда рыцарство, символ уходящего средневе
96
ковья, практически исчерпало себя, а новая постоянная сословная армия, как институт абсолютистского государства, со строго распределенными ролями, еще не существовала. Поэтому в это переходное время простой кнехт, вне найма, мог вызвать даже своего бывшего командира, который не смел отказаться.
Внутрикорпоративное отторжение сословных предрассудков переносилось и во внешнюю сферу. Для зольднера не имело никакого значения происхождение и общественное положение того или иного лица, будь то рыцарь, граф или даже император, особенно, если их интересы сталкивались. Скандальный аугсбургский инцидент с Карлом V и многие другие примеры подтверждают это. Французский военный Франсуа Рабютен описал случай, глубоко потрясший все французское, даже воюющее, дворянство: 28 октября 1552 года, после боя у Невшателя, ландскнехты Альбрехта Бранденбургского устроили резню французских военных, где было убито более двухсот дворян, среди которых был и принц крови Бретонского дома герцог Роган, уже сдавшийся в плен. К двоим наемникам, захватившим его, подошел третий и потребовал своей доли в выкупе. Получив отказ, он, озлобившись, не задумываясь, застрелил принца.
Результатом крайне неоднозначного, противоречивого положения наемников, сочетания первоначально чрезвычайно высокой самооценки, отчасти подтверждавшейся и обществом, с осознанием себя «лишним» человеком, равно как и с хищническими привычками, приобретенными в непрерывных войнах, стало сознательное отрицание всех норм общественной морали, от которых они считали себя свободными так же, как и от прочих уз, налагаемых социумом. Корпорация наемников замкнулась, образовался особый, обособленный от внешнего, мир со своими собственными законами и нормами поведения. Моральные представления кригскнехта распространялись исключительно на сферу внутрикорпоративных отношений. Моральность и аморальность поступков определялась тем, поступал ли воин «по-ландскнехтски» или «не по-ландскнехтски», то есть во благо или во зло сообществу послужили его действия. Так, обокрасть товарища считалось смертным грехом, ограбить же штатского — правилом.
Да и трудно представить себе возможность другого отношения к внешнему миру, если мирное население, особенно во враждебной стране, изначально рассматривалось как дойная корова. Вследствие частых перемен мест службы зольднеры все заметнее переставали ощущать грань, отделяющую «своих» от «чужих», и следствием этого стало перенесение заведомо враждебного отношения на все без исключения мирное население, на которое не распространялись даже те незначительные ограничения, которые существовали по отношению к вооруженным противникам на поле боя. Различие же между войной и миром для наемника было только в том, отберет ли он то, что ему понравилось с помощью оружия или выпросит либо украдет. Любые насилия оправдывались исключительно весьма авторитетным, по тем временам, правом войны, неукоснительное следование которому совершенно развязывало руки. Ситуация усугуб-
4 Заказ 2612
97
лялась и тем, что ландскнехт ежечасно мстил за свое положение изгоя, за унижения и преследования властей в период безработицы.
Зольднер презирал всех невоенных, был полностью чужд всему мирному, упорядоченному. Для него жизнью была только война. Своим поведением, манерами, образом жизни, лексикой и, наконец, одеждой он желал не просто выделяться, но и эпатировать, потрясать воображение окружающих, тем более, что никто не мог и не смел ему в этом воспрепятствовать. Наиболее отчетливо прослеживается эта ситуация на примере экстравагантного внешнего облика военных того времени. Необычайно короткие стрижки, длинные или «половинные» бороды (т.е. бакенбарды) и чудовищные усы были отличительными признаками ландскнехтов, появившимися в конце XV века. До тех пор растительность на лице тщательно сбривалась, и Макиавелли насмешливо отмечал, что воины отпускают бороды, дабы пугать ими своих врагов. В то время как все без исключения сословные группы были вынуждены следовать распорядкам об одежде, предписанным на рейхстаге 1530 г. и дополненным на рейхстаге 1548 г., военные фактически освобождались от всяких ограничений: «наемный воин или хауптман, когда он находится в походе и может представить паспорт или документ, доказывающий это, может одеваться как ему удобнее»41. Характерно, что при этом главная цель регламента состояла в том, чтобы «каждое сословие имело свое отличие», и принимался он в связи с возникновением опасности стирания всяких внешних сословных различий. Ландскнехты пользовались своей привилегией в полной мере, одеваясь, в случае военной удачи, в шелк и бархат, украшая шляпы дорогими перьями, а грудь — золотыми цепями. Именно в военной среде возникла мода на разрезы в яркой, кричащей одежде, но венцом всего, предметом особой гордости наемника, подчеркивавшим его мужественность, был огромных размеров гульфик, покрытый разрезами, расшитый бисером, а иногда даже украшенный бантами.
Однако, как оговаривала та же статья регламента, возвращаясь на родину, кригскнехт терял свои особые права и должен был подчиняться общим законам, причем не только в одежде, но и во всем остальном, то есть он фактически лишался статуса воина, становясь таким же подмастерьем или батраком, каким был до своего первого похода. Ландскнехт весьма дорожил своим статусом и боязнь потерять свои «привилегии» и «честь» сделала возвращение к прежним мирным занятиям неприемлемым даже для многих из тех, кто имел такую возможность. Этот переход произошел в 20-30 гг. XVI в., в момент пика славы ландскнехтов, возвращавшихся в немецкие земли с полными кошельками и повозками, набитыми награбленной в итальянских городах добычей. В этот период прочно утверждается переродившаяся идеология, сделавшая возможным более регулярное участие в войнах, теперь уже под любыми знаменами, сократив, таким образом, самое тяжелое для военного время — время ожидания очередного найма. Так же, как за десять-двадцать лет до этого ополченцы переродились в наемников-полупрофессионалов, имевших и 98
постоянное мирное занятие, так и теперь последние перешли в разряд настоящих профессионалов, кормившихся только войной.
Выгодность военной службы по сравнению с тяжелым и полуголодным существованием поденщика или вечного подмастерья в этот момент казалась очевидной. Жизнь ландскнехта, со стороны представлявшаяся легким, веселым и разгульным развлечением, доходным и окруженным при этом ореолом славы, особенно в глазах молодежи, и именно в этом ключе рекламировавшаяся старыми служаками, действительно, на некоторое время приобрела подобные очертания. Не удивительно, что многим тогда это процветание казалось вечным. А колебавшихся подстегивал непрерывно нараставший социальный кризис. Вот два наиболее распространенных тогда взгляда на военную службу:
«Хочу поскорее своим ремеслом я заняться, Хочу сейчас же стать военным человеком. Не желаю работать за маленькую плату, Намного сильнее желаю я праздно шататься...»42, —
высказывается новобранец, изображенный на одном из летучих листков. Далее он выражает зависть к ландскнехтам, которых «бегут беды». Еще более определенно мнение зольднера, изложенное в одной из песен, посвященных битве при Павии:
«В крестьянах я должен молотить,
Должен есть сырое молоко, У короля я ем только мясо. В крестьянах — грубый тик, У короля я смело выступаю в поле И иду оттуда, как свободный герой, Рублю и секу
По дворянскому обычаю...»43.
Окончательное превращение военной службы из дополнительного, хотя бы для части ландскнехтов, заработка в единственное ремесло фактически означало полный разрыв корпорации с обществом, замыкание ее на саму себя, и в целом ее оформление как автономного социо-профессионального объединения. Рубежом, ясно обозначившим начало этого перехода, стала Великая Крестьянская война, когда был положен конец всем переполнявшим общественное сознание идеям о преобразовании империи и о связанных с этим изменениях в общественной жизни.
В обыденном представлении большинства историков роль ландскнехтов в Крестьянской войне вполне определенна. Они рассматриваются исключительно как орудие реакционного лагеря, однако современные исследования показали, что, в действительности, положение было значительно более сложным. На раннем этапе своего существования ландскнехты не были чужды основным устремлениям немецкого общества, народа, частью которого они себя тогда считали. Значительным был их вклад в дело Союза Башмака. Справедливые требования Союза Башмака не шли в разрез с имперской идеей а, следовательно, и с идеологией Ордена ландскнехтов. Они были как нельзя более актуаль
4*
99
ны для тогдашних ландскнехтов, среди которых было множество людей, не перешедших еще в разряд профессионалов, по которым общественный кризис ударил больнее всего. Поэтому именно они стали «хребтом» планируемых восстаний, поскольку имели боевой опыт и, скитаясь в ожидании очередной войны, могли исполнять функции гонцов и вербовщиков. В поздних бунтах Башмака кнехты играли центральную роль (1513-1517). Организация Союза строилась по образцу пехотного регимен-та, при выборности всех должностей (давняя мечта ландскнехтов), культовые формы приняло в Союзе Башмака символическое значение фендри-хов и знамен. Сам вождь заговорщиков Йос Фриц, для беспрепятственного передвижения по стране, пользовался костюмом ландскнехта44.
Исходя из вышеизложенного, легко понять естественное недоверие властей к кнехтам, ярко проявившееся в 1525г., когда Швабский Союз был вынужден принять на себя функции «умиротворителя крестьян»45. Опасения скоро подтвердились. Полководец Союза Георг Трухзес фон Вальдбург оказался в очень тяжелом положении. Так как более пятнадцати тысяч ландскнехтов в это время воевали в Италии, ему невероятными усилиями, обшарив все земли от Южного Тироля до Гессена, удалось собрать к марту 1525г. только четыре тысячи человек. Но главная сложность заключалась в том, что предлогом для вербовки была война против Ульриха Вюртембергского, рассчитывавшего вернуть отобранное у него герцогство при помощи швейцарцев, после же того, как кнехты узнали, что их основной противник — крестьяне, они устроили забастовку. Свой отказ от этой войны они обосновали, во-первых, тем, что считают крестьян своими друзьями и кормильцами, без помощи которых они не могли бы просуществовать в период временной безработицы, и, во-вторых, тем, что большинство их них были крестьянского происхождения, а некоторые и до сих пор причисляли себя к крестьянам46.
Примерно полторы тысячи кнехтов ушли от Трухзеса, так как не хотели сражаться «против братьев»47. Немалую роль в этом сыграли и распространившиеся реформаторские религиозные представления. В отряде ходили слухи, что Бог разбудил в восставших «детей Израилевых», которые только требовали осуществления Божественного Права48. То, что Вальдбург, в конце концов, все же смог вывести в поле большую часть набранного войска, хронист приписывает смене настроения зольднеров, вызванной искусной речью полководца. Выступая, Трухзес апеллировал к Ордену ландскнехтов, очень убедительно представил действия крестьян как неправые, а, главное, объяснил воинам, что не крестьяне, а князья и города до сих пор были их истинными кормильцами, и их поражение обернется гибелью и для Ордена. В конце он смело объявил, что желающие могут свободно уйти, и это окончательно склонило кнехтов на его сторону. Рядовые решили не отказываться от похода и подчиняться ему, «как надлежит благочестивому военному люду»49.
Этот эпизод ясно указывает точку перелома в сознании ландскнехтов, момент, когда формирующееся корпоративное и профессиональное самосознание окончательно берет верх, и военное сообщество отделяется от
100
своих корней. Наемники осознают свое новое место в структуре социума, и, в сущности, Крестьянская война становится для них войной за выживание.
Хотя часть кнехтов и решила уйти домой, эти потери были очень скоро восполнены за счет войск, возвращавшихся из Италии. Здесь в полной мере проявила себя сила законов рынка наемников: большинство из ветеранов были готовы предложить свои пики любой из сторон, однако крестьяне, несмотря на уговоры своих вождей, в частности, Бенделя Гиплера, часто отказывались от их услуг, опасаясь соперничества при разграблении богатых монастырей и замков50. Волей-неволей, отвергнутым военным приходилось наниматься на службу к князьям. Подобными поступками восставшие сами отделяли от себя зольднеров, что не могло не порождать в последних ненависть, чувство, которому они обычно поддавались очень легко.
Тем не менее, нельзя не отметить, что ландскнехты воевали и в некоторых крестьянских отрядах — иногда за жалование, иногда и за убеждения, причем численность их порой была довольно значительной. Как и в заговорах Башмака, крестьяне многое заимствовали у военных: они имели похожие статейные грамоты, военное право и ту же иерархию должностей. Многие из крестьянских предводителей ранее были ландскнехтами: Флориан Гейер — предводитель Черного отряда, Ханс Мюллер из Буль-бенбаха — хауптман шварцвальдцев, Вальтер Бах — вождь алльгаусцев51. Но, даже в случаях тесного сотрудничества, было очевидно, что интересы крестьян и кригскнехтов не совпадали. Они очень редко смешивались, как правило, сохраняя организационную самостоятельность.
Князья принимали ландскнехтов гораздо охотнее, нежели крестьяне, не жалея денег, поскольку очень нуждались в пехоте как для полевых сражений, так и для штурма укреплений. В конечном итоге закономерно восторжествовали сторонники обособления корпорации. Их победа была тем более полной, что их противники разделили участь потерпевших поражение крестьян, то есть были по большей части перебиты. Отношения с крестьянством были испорчены, и, несмотря на угрызения совести, преследовавшие некоторых зольднеров (по меньшей мере, в одной из песен автор-ландскнехт, воевавший против франконских отрядов, оправдывался тем, что должен был только защищаться, будучи связан клятвой со знаменем князей, и поэтому никто не должен на него обижаться52), сложившееся положение уже не могло быть изменено.
Крестьянская война является важной вехой в истории становления германского наемничества еще и потому, что в ее ходе ландскнехты впервые столкнулись на поле боя с ландскнехтами. Эта ситуация, в дальнейшем многократно повторявшаяся, стала свидетельством максимально возможной в рамках наемничества профессионализации, когда верность профессиональной этике и чести ставилась выше факторов иного порядка: национальных, политических, религиозных и пр. Наемники Швейцарского Союза не смогли преодолеть этот барьер в силу ряда экономических и политических причин. Немцы же шли на взаимное уничтожение, не переставая, тем не менее, считать друг друга брать
ями по корпорации. Единственная поблажка, которую они делали «братьям», заключалась в том, что после боя победители не устраивали массовой резни побежденных, ставшей с начала XVI века почти нормой.
Последней нитью, связывавшей корпорацию с обществом, оставались общие религиозные устремления. Изначальное самоопределение ландскнехтов как «благочестивых», помимо множества косвенных значений, имело и прямое. Ландскнехты Максимилиана I перед началом битвы дружно преклоняли колени и истово молились. Коленопреклоненными перед распятием воинов нередко изображали оружейники, вытравливая этот сюжет на их доспехах. Когда фендрих получал значок — символ чести сообщества, он напутствовался словами о том, что ему доверяют знамя так же, как Иисус на кресте доверил свою мать заботам Иоанна53. Во многих песнях упоминается Матерь Божия как заступница военных, Святой Георгий в качестве патрона, нередко можно встретить и фразу: «Бог за нас»54.
Вместе с развитием идей Реформации, деформируется и религиозное мировоззрение военных, причем идея их «благочестивости» остается в силе, поскольку принятие новых воззрений, по тогдашним представлениям, только приближало к Богу и ничуть не противоречило орденской идее. Так, ландскнехты в войске Франца фон Зиккингена в походе против архиепископа Трирского в 1522 г. понимали свое дело как богоугодное, как паломничество и несли в качестве эмблемы на знамени тетраграмматон, что должно было означать: «Господи, твою волю вершим». В манифесте, распространенном в войске, было подчеркнуто, что ландскнехты — рыцари Господни и борются против врагов евангелизма. Также и в статейной грамоте Зиккингена святая бедность военных людей и их глубокая вера в Бога особенно отмечалась55.
Впрочем, гораздо большее значение для них, как и для очень многих немцев, имела негативная сторона Реформации — ненависть к попам. Так же, как и многие обыватели, зольднеры направляли свой протест прежде всего на персоны, а не на структуры. Особенную ненависть вызывал римский папа, и ненависть эта старательно подпитывалась. Перед римским походом (1527 г.) Георг фон Фрундсберг, разделявший идеи Реформации, неоднократно публично заявлял, что папа Климент VII, как зачинщик войны и враг императора, будет наказан и, если понадобится, казнен его собственной рукой, а, кроме того, что дважды обещанное и дважды невыплаченное жалование ландскнехтов находится в сокровищнице замка Святого Ангела. Естественно, что эти речи воспринимались с большим воодушевлением, тем более, что были подкреплены проповедями полевых капелланов, выставлявших папу врагом Господа и Антихристом56. Поэтому, когда Вечный город был взят, мысли немцев были заняты не только грабежом. Поруганию были подвергнуты как святыни католического мира, так и сам духовный глава западного христианства. Вот что сообщает об этом полевой секретарь и биограф Фрундсберга Адам Райсснер: «Свирепых и противоестественных дел немцы не совершали, но было много озорства. Они надевали кардинальские шапки
102
и длинные красные мантии и так на ослах объезжали город, не переставая удивляться длинным хвостам кардинальских мантий, которые были между ними поводом для многих рассказов, и диспутировали, откуда все же такая бесформенная, немужская, бабская одежда имеет свое происхождение. С этой одеждой вели немецкие кнехты свою обезьянью игру и изображали папу с тремя коронами, и с папской помпой ездили перед замком Святого Ангела, а своему карнавальному папе делали реверанс, поднимали спереди свои длинные мантии, так что задняя часть волочилась по земле, глубоко сгибаясь головой и плечами, целовали ему руки и ноги. Затем ландскнехтский папа стаканом, полным вина, благословлял собравшихся и передавал напиток пленному папе. Между тем, кнехтские кардиналы становились на колени и, как послушные чины, также выпивали каждый по стакану, крича при этом, что они хотят быть покорными императору, как главе, а не так, как прошлый упрямец. Под конец они громко кричали, что они хотят пожаловать папство Лютеру, и, если кому такое понравится, тот должен поднять руку; потом все поднимали свои руки и орали: Лютер — папа!»57
Понятно, что папа еще много лет был для немцев олицетворением зла. Ландскнехтские песни называли его не иначе, как отравителем источников, нарушителем мира и Антихристом. С антипапизмом соседствовало выражение надежд на Карла V, который должен был стать народным императором, то есть тем, кем хотели видеть его деда Максимилиана.
Однако в военных конфликтах на религиозной почве — Шмалькаль-денской войне, Гугенотских войнах во Франции и Нидерландской революции, — сам род занятий наемников принудил их к своеобразной «веротерпимости». Приверженцы старой церкви и протестанты могли совершенно свободно оказаться на любой из сторон. Ландскнехты воевали против ландскнехтов, рейтары против рейтар, за Реформацию и против нее. Безработный воин не мог быть разборчив, а вербовщиков не интересовали религиозные воззрения. Если в песнях начала Шмаль-кальденской войны можно было услышать такие слова:
«Слово Божие они хотят заглушить, Своей ложью извратить.
Против этого хотим мы бороться Так долго, как живем.
Хотим мы за это умереть.
Честь и хвала Господу, Который сказал нам, Что вечная жизнь там...»58,
и бывали случаи, когда зольднеры при вербовке выставляли условие, что их не будут использовать против евангелистов и даже, объединенные общим с обывателями религиозным порывом, храбро атаковали превосходящие силы противника, как, например, при осаде императором Магдебурга, граждане которого, по словам одного из них, «в нужде так смело друг за друга встали, и так были едины с рейтарами и кнехтами, что, когда один видел нужду другого, то всем отрядом шли на риск и
103
выручали друг друга, как братья»59, то позднее безработица заставила их отказаться от верности принципам.
Тем не менее, военачальники оказались в весьма непростой ситуации, получив в подчинение столь противоречивый в профессиональном плане контингент. Неуважение к религиозным представлениям той или иной группы могло вызвать большие неприятности, а стычки на этой почве между рядовыми, наряду с шулерством, легко становились поводом для драки. Поэтому был принят целый комплекс мер в целях достижения компромисса. Так, была изменена формула присяги, употреблявшаяся в судопроизводстве. Члены суда теперь больше не присягали всем Святым, а только Господу, что делало эту процедуру приемлемой как для католиков, так и для протестантов. Даже в региментах на испанской службе присяга была соответственно изменена: «Итак, я клянусь и торжественно обещаю, Божьей помощью и Святым Евангелием...»60. С наемниками-лютеранами не рисковала связываться даже всемогущая испанская инквизиция.
Императорский военачальник Якоб Ганнибал фон Хохенэмс во время войны в Нидерландах против кальвинистов разрешил отправлять в своих войсках богослужение как католическим, так и лютеранским священнослужителям61. В статейной грамоте Максимилиана II (1570 г.) протестантские проповедники фигурируют наряду с католическими священниками. Нередким стал запрет, зафиксированный в некоторых статейных грамотах, на ведение, под угрозой телесного наказания, дискуссий по религиозным вопросам, способных привести к столкновениям62.
Угроза потери единства в рядах военных заставила Рейнхарда графа цу Сольмс, известного военачальника, военного теоретика и публициста, обратиться к этой теме в своих «Диалогах», посвященных актуальным политическим проблемам. Неоднократно в них заходит речь о споре между двумя ландскнехтами, один из которых католик, приверженец императора, а другой — евангелист. В «Беседе двух военных» оба кнехта, в конце концов, приходят к выводу, что их употребляют во зло, и Шмалькальденская война не принесет никакой чести. Призыв Сольмса относился, собственно, к орденской идее, само дальнейшее существование которой начало казаться сомнительным. Диалог заканчивается тем, что оба зольднера обещают, вопреки всем перипетиям, остаться друг другу добрыми товарищами63.
Надежды Сольмса оправдались. Очень быстро разумные шаги властей, а главное, неумолимые законы рынка сделали свое дело, и наемники, чья чисто внешняя религиозность и ранее проявлялась наплывами (так, еще в первой четверти XVI в. в одной из песен, прославлявших военное ремесло, встречаются строки: «...так пробил мне барабан, который мне в девять раз любезней, чем все поповское бормотание»64), вовсе утратили интерес к делам веры, оборвав тем самым последнюю связь с немецким обществом. Их обычный лозунг «Коротких проповедей и длинных колбас!» звучал резким диссонансом в эпоху грандиозной борьбы идей, однако ярко выражал позицию корпорации.
104
Рядовые говорили, «что хоть и диаволу из денег служить готови. И что они, солдаты, служат за деньги, а не за веру, и молвят: вера здесь, вера там, кто болши денег предложит, тому и служим»65. Для предводителей наемников конфессиональная принадлежность также стала формальностью, которая, тем не менее, могла принести значительные выгоды, позволявшие им поддерживать высокий общественный статус, хотя и привязывала к определенной стороне значительно прочнее, чем рядовых. Так, в начале XVII века и в годы Тридцатилетней войны переход из лютеранства в католичество стал обычным.
Военные не питали иллюзий относительно своего загробного будущего. Если в первой половине XVI столетия распространенным было народное предание, весело обыгранное в двух блистательных шванках Ганса Сакса, утверждавшее, что на том свете для ландскнехтов выделено специальное место (Warteinweil)66, где им уготовано ожидать Страшного Суда, поскольку Рай их принять не может (обманув Св. Петра, они все же проникают туда, устраивают дебош, после чего выдворяются из райских кущ так же при помощи обмана, поскольку напрямую конфликтовать с ними не решается даже сам Господь), а Ад — боится67. В дальнейшем, все же, именно Ад стал считаться более естественным обиталищем для военных, обреченных на геенну огненную самим родом своих занятий, что, впрочем, в силу маловерия и привычки к разнообразным ужасам войны, мало кого из них пугало.
В армейских кругах считалось, что «...меж солдат достигают царствия небесного не мужественные герои и отважные воины, а одни только придурковатые олухи, трусливые разини, слабодушные пентюхи, отпетые лежебоки и им подобные, которые довольствуются своим жалованием». Отсутствие надежды на райское блаженство в совокупности с жизнью, наполненной риском (в ходу была пословица: «Ландскнехт схож со свиньей булочника тем, что ни он, ни она не знают, когда их будут резать и душить»), определило специфику зольднерского взгляда на жизнь, философию, основной чертой которой являлся всепоглощающий фатализм.
Тем не менее, ввиду сомнительных загробных перспектив, военные по возможности старались продлить срок своего земного существования. Истинная вера вытеснялась суевериями, а то и прямым откровенным колдовством. Самым распространенным и безобидным суеверием было представление о существовании счастливых и несчастливых дней. Так, например, Рене Лотарингский вынужден был изменить свое решение о начале сражения, поскольку его ландскнехты отказались идти в бой в день Избиения Младенцев в Вифлиеме (28 декабря), который считался неудачным для любого начинания68. Также распространены были представления о том, что, прочитав перед статуей Св. Варвары определенную молитву, можно было вернуться из битвы живым и невредимым, а также, что взглянувший на образ Св. Христофора не испытает в тот день никаких напастей. С иронией эти суеверия высмеивал Эразм Роттердамский в своих «Разговорах запросто». Его герою — трусливому наемнику Трасимаху спьяну видится, что статуя святой кивает ему, как бы беря
105
под покровительство, а образ Св. Христофора он, в целях повышения эффективности, сам рисует углем на стенке палатки69.
Значительно почиталась и сила всевозможных талисманов, главным образом предохраняющих от ранений, как-то: веревки повешенного, волчьего глаза, головы и крови летучей мыши и т.п. Тем же целям служила и так называемая «das Nothemd» — рубашка, сотканная и сшитая девственницей в ночь перед Рождеством. Защитным средством могла стать также бумажка, исписанная «волшебными» значками, проглоченная и запитая вином, которое необходимо было предварительно перекрестить. По вполне понятным причинам услугам полевых врачей и фельдшеров предпочитали лечение «волшебными травами», а останется ли раненый в живых узнавали, насыпав некий порошок на клинок ранившего оружия, накаленный над огнем70. К подобным действиям, сопровожденным «святыми словесами», церковь относилась довольно спокойно, применявшие же талисманы всего лишь осуждались.
Однако «Молот ведьм» (1485 г.), признаваемый в качестве непререкаемого авторитета как католиками, так и лютеранами, сообщает и о чрезвычайной распространенности в среде военных и настоящего колдовства. В частности, речь идет о стрелках из лука, арбалета и пищали, которые, «дабы не знать промаха», заключали договор с дьяволом и поражали пулей или стрелой изображение Спасителя столько раз, сколько планировалось убить людей в намеченный день. Подобные поступки считались отречением от Христа действием, «...ни с чем не сравнимым поруганием...»71. Равным образом квалифицировалось и уродование распятия с целью избежания ранений (отрубалась или повреждалась та часть тела статуи, защитить которую требовалось), причем сообщается, что этот безобразный обычай настолько распространен, что «...из десяти изображений Христа, стоящих на перекрестках, не найдется ни одного совершенно целого»72. Теоретически крайне предосудительным признается и предохраняющий заговор «богохульными словами» или заговор оружия.
Практически о том же, в начале XVII века, то есть более чем через сто лет, писал Й.Я.Валльхаузен, отстаивая веру в Бога, которого, по его словам, должен иметь в сердце каждый военный: «...а на иные заказан-ныя идольския меры и на ведонство не надеятися и от оружия от поколотая на стрелбы не заговариватися. Которое все от диявола есть, но защите и оборонению его быта то, что Бога в сердцы своем имети, который многим лутчи может помощи и избавить, нежели такия идолския и диаволския меры. А те которыя таких мер держатся не Бога, но диавола в сердцы своем имеют»73.
Характерно, что «Молот ведьм», предусматривая в качестве наказания для приютивших стрелков-колдунов и пр. князей и военачальников отлучение от церкви, особенно оговаривает неприкосновенность войска, «находящего удовольствие в меткой стрельбе колдуна»74, то есть даже строгие отцы-инквизиторы, подобно светским властям, опасаясь наемников, относились к их «грешкам» попустительски даже на бумаге. В реальности же, практически все действия колдовского характера, совер
106
шенные военными, оказывались безнаказанными и в пик охоты на ведьм и, более того, нередко приветствовались командованием. Судя по всему, довольно типичной являлась ситуация, описанная Г.Я.К.Грим-мельсгаузеном, в которой фигурировал профос-колдун. «Искусство» этого профоса, который «был заклятый чернокнижник, умел вертеть решето и заклинать дьявола, и не только сам был крепок как булат, но и других мог сделать неуязвимыми и, вдобавок, напустить в поле целые эскадроны всадников [создать мираж]...», не считалось грехом и использовалось на практике, к примеру, для выявления вора, причем на официальных началах75. Распространенным среди наемников видом колдовства считался и заключенный с дьяволом договор, имевший целью обеспечение постоянного успеха в игре.
Естественно, такая, абсолютно противоположная всеобщей, атмосфера не могла способствовать проявлению даже внешнего уважения к религии. Церкви и монастыри безжалостно разорялись, священнослужители подвергались всевозможным издевательствам, вопреки строжайшим запретам статейных грамот. Собственные капелланы нередко оказывались на положении шутов. Однако самым укоренившимся пороком, резко бросавшимся в глаза, были божба и богохульство, почти единственные в то время формы брани, производившие настолько глубокое впечатление на современников, что в немецком языке до сих пор употребительным является фразеологизм «ругаться (проклинать) как ландскнехт» («fluchen wie ein Landsknecht»). В одном из военных трактатов была даже приведена ироническая схема, изображавшая распространенные объекты божбы: распятия, раны Христовы и т.п. Разумеется, это также предусматривало наказание вплоть до лишения жизни, но лишь формально. Поэтому неудивительно, что постороннему наблюдателю солдаты казались «хулителями Христа и его учения, а вовсе не христианами»76. До некоторой степени такое утверждение соответствовало действительности.
Жизнь наемника, протекавшая в полном соответствии с популярным в то время мотивом колеса Фортуны, не отличалась упорядоченностью. Ландскнехт жил одним днем, справедливо полагая, что этот день может оказаться последним. Поговорка гласила: «Редко можно найти старого ландскнехта», поэтому зольднер старался жить широко, получая максимальное удовольствие от всех мыслимых бренных радостей жизни. Добытое мечом проживалось очень легко. «Был я и беден, и снова богат...»77 — произносит ландскнехт, изображенный на старой немецкой гравюре. Всякое стремление к накопительству у простых кнехтов, в отличие от их вождей, отсутствовало напрочь. Честолюбивые устремления, во времена, когда с каждым годом продвинуться хоть на ступень в служебной иерархии становилось все тяжелее и тяжелее, также не были свойственны массе рядовых. Временами солдат мог умирать от голода и ходить в лохмотьях с чужого плеча, но, если всемогущая Судьба была к нему благосклонна, он пил лучшие вина, объедался редчайшими яствами, поглощая все это в невероятных количествах, поражавших даже известных чревоугодников — французов, увешивал себя золотом, одевал
107
ся в бархат, шелка и венецианскую парчу. Он быстро спускал все свое достояние, обогащая проституток, в огромном количестве следовавших за войсками, виноторговцев, «торгашей и евреев»78.
Однако главной страстью военных всегда оставалась игра в карты или в кости (зернь), поскольку в ней, как в зеркале, символически отражалась их судьба. Азартные игры, неуемность в которых солдат стала притчей во языцах, многократно запрещались под страхом сурового наказания, являясь как источником беспорядков, так и, нередко, приводя к проигрышу коня или оружия наемника, что было совершенно недопустимо, поскольку являлось прямым нарушением контракта. Но все запреты оказывались бессмысленными, и потому в ходу было мудрое решение проблемы — для игры выделялась специальная площадка в лагере, где она могла бы до некоторой степени контролироваться властями79.
Такими же напрасными оказывались запреты и ограничения на употребление спиртного, часто встречающиеся в статейных грамотах. Без алкоголя война не мыслилась как таковая. Он занимал видное место среди важнейших военных припасов. Немецкие военные долгое время оставались не только первыми вояками в Европе, но и первыми пьяницами. Именно ландскнехты приучили к беспардонному пропойству швейцарцев, ранее чуждых этому. Именно в военной среде вошел в употребление дурной обычай отвечать на угощение в двойном объеме80. Вообще, складывается впечатление, что все мыслимые и немыслимые пороки усваивались военными сразу же по мере их появления на свет. Так, в XVII столетии немецкие наемники переняли от английского корпуса в Богемии и курение81. Сексуальная жизнь зольднеров была настолько беспорядочной, что завезенная моряками Колумба так называемая «испанская (или «французская») болезнь», то есть сифилис, приняла в военной среде уже в начале XVI века эпидемический характер82.
Подобная жизненная философия, да и, в сущности, само мировоззрение наемников в совокупности всех своих составляющих не могли не создать особую атмосферу — атмосферу вседозволенности, существовавшую в наемных войсках. Испанские и немецкие наемники-профессионалы, в сознании которых существовала лишь война, чрезвычайно жестоко обходились с мирным населением, в отличие, например, от швейцарцев, не только скованных более жестокой дисциплиной, но и, что немаловажно, в большинстве своем имевших на родине собственное хозяйство и потому ощущавших себя, может быть, в большей степени крестьянами, чем военными. «Милосердный ландскнехт перед Богом -мученик», — гласит немецкая пословица, однако, ни во что не ставя чужие жизни, наемник не особенно ценил и свою. Тем не менее, для него имело огромное значение то, как он умрет. Единственной достойной кончиной признавалась смерть на поле боя. Неудивительно, что эпидемии и голод, уносившие в те времена значительно больше жизней, нежели оружие противника, старательно изгонялись из сознания вои-нор. Очень редко они упоминались в военном фольклоре. Даже жесткий реалист Йорг Графф обходит эту тему в своей песне об Ордене ланд
108
скнехтов, упоминая только о бедствиях безработных зольднеров: «Но как можно быть в строгом Ордене? Они страдают от большой нужды ночью и днем»83. Прочие же авторы, как правило, вообще стараются не упоминать о негативных моментах солдатской жизни, на практике куда более весомых, чем позитивные. Это не должно удивлять, поскольку орденская идеология как раз и служила тому, чтобы скрыть, по возможности, теневую сторону, преобразить ее или, по меньшей мере, помочь кнехтам преодолеть все те напасти, которые были столь же неизбежными спутниками зольднера, как и его непомерно раздутый гонор. Впрочем, о теневой стороне никогда не забывали современники — критики наемничества, всеми силами стараясь разрушить сложившийся образ воина.
Со. временем средства орденской идеологии, лишенной одной из своих главных основ, становились все менее эффективными. Постепенное обнищание немецких военных, как и все более заметное снижение их престижа в глазах общества, не могло не отразиться на уровне самооценки наемников, особенно пехотинцев. Еще одним и самым болезненным ударом стал переход большей части дворян из их рядов в ряды рейтарской конницы, более престижной и лучше оплачиваемой. Этот удар стал, прежде всего, ударом по идеологии, обеспечивавшей высокий статус ландскнехта в глазах самих наемников. Если еще в 1495г., задолго до прихода к ним общеевропейской славы, ландскнехты пели о себе:
«Ландскнехтов восхваляют:
Они поддерживают Римскую империю
Как умело и как мудро
И, вместе с тем, храбро!
О, король, они стоят [перед тобой] в шляпах, Ты теперь не можешь добиться ничего доброго Без благочестивых ландскнехтов»84,
то с середины XVI века их песни можно было услышать все реже и реже. Снижение боеспособности, усугублявшееся издержками профессионального наемничества, отсутствием каких-либо движущих сил, помимо жажды наживы и лютой злобы по отношению к отвергшему их обществу, привело к тому, что действительно славных побед становилось все меньше и меньше, да и сама стратегия тогдашней войны крупным сражениям все более предпочитала планомерное разорение вражеских земель. Кроме того, ввиду повсеместного создания национальных войск, сфера, в которой немецкие зольднеры могли найти себе применение, постоянно сужалась. Гордые своей силой ландскнехты и, несколько позднее, рейтары все заметнее превращались в трактирных хвастунов и пустословов. Само, некогда славное, имя «ландскнехт» встречалось все реже, и с последней трети XVI столетия если и употреблялось, то скорее в ироническом смысле.
Самым ярким свидетельством потери ими самоуважения являлся, казалось бы, косвенный факт. Ранее с возмущением отказывавшиеся от любой физической работы, кригскнехты конца XVI столетия уже готовы согласиться на нее, в случае крайней необходимости, при условии своевременной выплаты жалования. На практике это означало отказ, одна
109
ко, сам факт признания такой возможности говорит уже о многом. В годы же Тридцатилетней войны обнищание наемников-пехотинцев достигло такой степени, что многие, правда, за отдельную плату, «рыли шанцы и ломили как лошади». В это время, особенно в гарнизонах, наблюдалось явление, прежде неслыханное: некоторые солдаты возвращались к занятию ремеслом85.
В результате наемники были доведены до такого состояния, что, ради надежного куска хлеба, который предоставляла постоянная служба, например, в войсках Морица Оранского, они были готовы подвергнуться муштре и отказаться от всех привилегий и вольностей, которыми прежде так дорожили. Краткосрочное подрядное наемничество неуклонно близилось к своему концу, и немалую роль в этом сыграло и преобразившееся групповое сознание.
Тем не менее, полная резких контрастов военная жизнь затягивала во все времена. Раз выбрав себе дорогу, человек, ставший наемником, очень редко поворачивал назад, возвращаясь к размеренной, скучной и скудной жизни обывателя. И дело тут было не только в том, что он обычно не имел такой возможности. На его пути вставал и непреодолимый психологический барьер, и в этом смысле, образ жизни зольднера был схож с образом жизни алкоголика, неспособного отказаться от своего пагубного порока. Кроме того, различия в мировоззрении между военными и невоенными были настолько велики, что пропасть, разверзшаяся между ними, в подавляющем большинстве случаев оказывалась непреодолимой.
1 Fragensteiner О. Die Schlacht bei Bicocca, hrsg. von Steinbock W. // Kleine Studien aus dem Maristenkolleg. Mindelheim, 1973, № 6.
2 Baumann R. Georg von Frundsberg, Vater der Landsknechte, Feldhauptman von Tirol. Munchen, 1991, S. 217.
3 Baumann R. Landsknechte: ihre Geschichte und Kultur vom spaten Mittelalter bis zum Dreissigjahrigen Krieg. Miinchen, 1994, S. 113.
4 Fronsperger L. Funff Bucher. Von kriegs Regiment und Ordnung / wie sich ein jeder Kriegsmann inn seinem Ampt und Beulch halten soli / und zu Anfang eines Kriegs zuerwagen unnd zubetrachten sey... Frankfurt am Mein, 1555, ff. XLVIII.
5 Александров C.E. Статейная грамота — памятник военного права периода позднего средневековья // Научные труды МП ГУ. М., 1999. С. 192.
6 Romisch Kayserlicher Mayestat Kriegsvolker in Zeitalter der Landsknechte. Wien, 1883, Bd. I., F. 33.
7 Jahns M. Geschichte der Kriegswissenschaften, vomehmlich in Deutschland. Munchen — Leipzig, 1889, S.476.
8 Валльгаузен Й.Я. Учение и хитрость ратного строения пехотных людей. СПб., 1904. С. 30.
9 Baumann R. Landsknechte... S. 114.
10 Tratzberg P.P. von. Hollandisch Kriegs Recht, und Artickels-Brief!, von Herr Petro Pappo von T ratzbeig, mit Annotationibus und Fundamentis Jurisdicis also explicirt, dass es gegennet mag werden ein Corpus Juris militaris, beyfligt Kayser Maximilian! II Artickels-Brief!. Frankfurt am Mayn, 1632, S. 150; Schwendi L. von. Lazarus von Schwendi, der erste Verkttnder allgemeinen Wehrpflicht, hrsg. von Frauenholz E. Hamburg, 1939, S. 36.
110
11 Moller H.M. Das Regiment der Landsknechte. Untersuchungen zu Verfassung, Recht und Selbstverstandnis in deutschen Soldnerheeren des 16. Jh. // Frankfurter historische Abhandlungen. Bd. 12., Wiesbaden, 1976, S. 58.
12 Fugger J.J. Spiegel der Ehren des Erzhauses Oesterreich. Nurnberg, 1668, S. 1373.
13 Meinhard A. Der Schwartenhals, Lieder der Landsknechte. Heidenheim an der Brenz, 1976, S. 63, 88, 95; Liliencron R. von. Die historischen Volkslieder der Deutschen vom 13-16. Jh., Leipzig, 1865-1869. Bd. IL, № 245; Bd. III., № 289, 293, 418.
14 Александров C.E. Указ. соч. С. 193.
15 Валлъгаузен Й.Я. Указ. соч. С. 54.
16 Romisch Kayserlicher Mayestat Kxiegsvolker in Zeitalter der Landsknechte. Bd. IL, F. 33.
17 Ibid. Bd. IL, F. 22.
18 Baumann R. Landsknechte... S. 116.
19 Sastrow B. Ein deutscher Burger der sechszehnten Jahrhunderts. Selbstschilderung des stralsunder Burgermeister Bartholomeus Sastrow. Leipzig, 1972, S. 137-138.
20 Tratzberg P.P. von. Op.cit. S. 145,146.
21 Ibid. S.143.
22 Baumann R. Landsknechte... S. 118.
23 Ibid. S. 119.
24 Tratzberg P.P. von. Op. cit. S. 148.
25 Fronsperger L. Op. cit. ff.LXXV-F.LXXV.
26 Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. IV. М., 1997. С. 14.
27 Gagliardi Е. Geschichte der schweizarischen Eidgenossenschaft bis zum Abschluy der mailandischen Kriege 1516. Darstellung und Quellenberichte. Leipzig, 1914, S. 158.
28 Liliencron R. von. Op. cit. Bd. 3. № 361; Baumann R. Geoig von Frundsbeig... S. 200.
29 Baumann R. Landsknechte... S. 114.
30 Fragensteiner O. Op. cit. F. 13.
31 Цит. no: Liebe G. Der Soldat in den deutschen Vergangenheit. Leipzig, 1899, S. 44.
32 Meinhard A. Op. cit. S. 64-66.
33 Янсен Г. Экономическое, правовое и политическое состояние германского народа накануне Реформации. СПб., 1898. С. 74-75.
34 Tratzberg P.P.yon. Op. cit. S. 145.
35 Валльгаузен Й.Я. Указ. соч. С. 29.
36 Fronsperger L. Op. cit. F. LXVII; Tratzberg P.P. von. Op. cit. S. 145-146, 148.
37 Ibid. S. 148.
38 Ibid. S. 145.
39 Гриммельсгаузен Г.Я.К. Симплициссимус. М., 1976. С. 205-207.
30 Валльгаузен Й.Я. Указ. соч. С. 52-53.
41 Цит. по: Thiel Е. Geschichte des Kostiims. Die europaische Mode von Anfangen bis zur Gegenwart. Berlin, 1982, S. 188.
42 Romisch Kayserlicher Mayestat Kriegsvolker in Zeitalter der Landsknechte. Bd. I, F. 23.
43 Meinhard A. Op. cit. S. 12.
44 Baumann R. Landsknechte... S. 187-188.
45 Jorg J.E. Deutschland in der Revoliitionsperiode von 1522-1526. Freiburg i. Breisgau, 1851, S. 240-242.
46 Baumann F.L. Quellen zur Geschichte der Bauernkriegs in Oberschwaben. Tubingen, 1876, S. 251, 618.
47 Ibid. S. 727.
48 Ibid. S. 543.
49 Ibid. S. 543.
50 Циммерман В. История Крестьянской войны в Германии (по летописям и рассказам очевидцев). Т. II. М., 1937. С. 37-38.
51 Baumann R. Landsknechte... S. 191.
52 Liliencron R. von. Op. cit. Bd. 3. № 383.
53 Baumann R. Landsknechte... S. 116.
54 Blau E Die deutsche Landsknechte. Ein Kulturbild. Gorlitz, 1882, S. 127.
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
Baumann R. Landsknechte... S. 189.
Baumann R. Georg von Frundsberg... S. 263, 277.
Reissner A. Historia Herrn Georgen unnd Herrn Casparn von Frundsberg / Fatters und Sons / beyder Herrn zu Miindelheim / und keyserlicher Oberster Feldherm / Ritterlichen und Loblichen KriegBthaten. Frankfurt am Mein, 1568, S. 120.
Цит. no: Blau F. Op. cit. S. 128.
Цит. no: Liebe G. Op. cit. S. 45.
Цит. no: Baumann R. Landsknechte... S. 195.
FFe/rt L. Graf Jakob Hannibal I. von Hohenems. Ein Leben im Dienste des katholischen Abendlandes. Innsbruck, 1954, S. 204.
Baumann R. Landsknechte... S. 195.
Uhlhorn F. Reinhard Graf zu Solms, Herr zu Munzenberg, 1491-1562. Marburg, 1952, S. 145-201.
Цит. no: Liebe G. Op. cit. S. 25.
Валльгаузен Й.Я. Указ. соч. С. 26.
Liebe G. Op. cit. S. 44.
Бранд С. Корабль дураков. Сакс Г. Избранное. М., 1989. С. 273-275.
Хейзинга Й. Осень средневековья. М., 1995. С. 156.
Эразм Роттердамский. Разговоры запросто. М., 1969. С. 38.
Пузыревский А. История военного искусства в средние века. СПб., 1884. С. 150-151.
Шпренгер Я., Инститорис Г. Молот ведьм. Саранск, 1991. С. 243-244, 247.
Там же. С. 246.
Валльгаузен Й.Я. Указ. соч. С. 27.
Шпренгер Я., Инститорис Г. Указ. соч. С. 246.
Гриммельсгаузен Г.Я.К. Указ. соч. С. 149-150.
Там же. С. 81.
Romisch Kayserlicher Mayestat Kriegsvolker in Zeitalter der Landsknechte. Bd. I., F. 28.
Гриммельсгаузен Г.Я.К. Указ. соч. С. 146.
Там же. С. 145.
Moller Н.М. Op. cit. S. 39.
Рихтгофен. Военное хозяйство в военном, политическом и экономическом отношениях. СПб., 1866. С. 263.
Эразм Роттердамский. Указ. соч. С. 171.
Meinhard A. Op. cit. S. 10.
Цит. по: Blau F. Op. cit. S. 125.
Гриммельсгаузен Г.Я.К. Указ. соч. С. 280.
В. Р. Новоселов
ОБЫЧАИ ВОЙНЫ XVI В. И МОТИВАЦИЯ ПОВЕДЕНИЯ НАЕМНЫХ СОЛДАТ*
С конца XV в. в Западной Европе начинают набирать силу кардинальные и комплексные изменения в системе военной организации, результатом которых стало превращение армии в постоянно функционирующий государственный институт. Одним из основных элементов преобразований в военном деле явилось изменение системы комплектования войск; характерной чертой времени становится все более и более массовое применение контингентов наемных солдат, формировавшихся в первую очередь на мононациональной или региональной основе. Некоторые регионы превратились в своего рода поставщиков военных наемников для всех государств Европы. Повсеместную известность своими боевыми достоинствами приобрели швейцарская пехота, немецкие ландскнехты и рейтары1, албанские и далматинские страдиоты (легкая кавалерия), блестящую репутацию имели испанские терции, состоящие из кастильцев, славились также гасконцы и шотландцы. Распространение наемничества тесно связано с экономическим развитием этих регионов: там, где существовал избыток населения и при этом был ограничен ресурс земель, пригодных для ведения сельского хозяйства, военное наемничество становилось для населения одним из основных видов трудовой деятельности, устойчивой традицией, существовавшей из поколения в поколение. Основными контингентами наемников стало в первую очередь население из горных районов: швейцарцы, австрийцы, кастильцы, шотландцы и т.д. Для этих наемников характерным было особое отношение к войне как к тяжелому и опасному для жизни ремеслу, способу заработать себе на жизнь, что диктовало отличные от игровых, «куртуазных», рыцарских манеру ведения войны, психологию и поведенческий комплекс как в отношении своего противника, так и в отношении мирного населения.
Пионером в установлении новых правил войны стала появившаяся во время Бургундских войн швейцарская пехота, которая дала мощный импульс, под воздействием которого начала развиваться вся наемная пехота Западной Европы. Глубокое построение швейцарской баталии (или «ежа») наподобие античной фаланги, насчитывающее в своем составе несколько тысяч человек, вооруженных длинными пиками и алебардами давало возможность не только успешно противостоять атакам кавалерии, но и атаковать самим. При этом боевые качества отдельных бойцов могли быть минимальны: от них требовались не столько искусство владения оружием и храбрость (как заметил французский маршал Гаспар де Таванн, длинные пики в шесть метров, которыми вооружены швейцарцы, делают смельчаками даже самых трусливых, поскольку не подпускают противника ближе чем на 20 футов2), сколько хладнокровие, дисциплинированность и согласованность действий; залогом побе
* Статья подготовлена при финансовом содействии РГНФ. Проект № 01-01-00397а.
. 113
ды были численное преимущество и ударная сила единого строя. Коллективный рукопашный бой в строю достаточно слеп, часто невозможно даже понять, чей удар ты отражаешь, при этом защищать надо и себя, и своего соседа в строю, учитывая напор задних рядов. Обменявшись парой ударов с одним противником, ты через минуту оказываешься разделенным с ним и вступаешь в бой со следующим. Огнестрельное оружие только усилило этот эффект: смерть стала обезличенной и потому, что она приходит от противника, которого ты не видишь в лицо, и от твоих боевых качеств здесь вообще ничего не зависит. Неслучайно в массовом сознании самих военных XVI в. у огнестрельного оружия была репутация «оружия трусов»3. Когда распространение в пехоте ручного огнестрельного оружия приобрело массовый характер, навыки ведения индивидуального рукопашного боя обесценились еще больше. Кроме того, надо учитывать, что в описываемую эпоху систематизированного обучения солдат фактически не было, и профессионализм достигался путем естественного отбора, когда выживали сильнейшие, получив таким образом необходимый боевой опыт.
С одной стороны, обезличивание противника приводит к менее агрессивному отношению к нему, поскольку с ним нет личной связи, привносящей ненависть к конкретному врагу, но с другой стороны, коллективная форма сражения рождает и коллективное чувство боевого единства, ответственности за собратьев по оружию. Менее индивидуальная форма боя обесценивает индивидуальную славу любого отдельного участника боя, который теперь делит ее с отрядом, в котором сражается бок о бок. Наиболее рано и явно ощущение сплоченности возникает у национальных4 формирований: швейцарцев, немецких ландскнехтов, гасконцев и испанцев, которые, по словам известных французских полководцев того времени — маршала Таванна и Блеза де Мон-люка, сражаются не только за деньги, но и за честь нации5. Чувство национального единства и достоинства нации в XVI в. принимает форму настоящей конкуренции и соревнования национальных военных контингентов, оспаривающих первенство и превосходство над остальными.
Особенности солдат разных наций очень занимали военных XVI в., учитывающих этот фактор в своего рода инструкциях, которые можно найти, например, в мемуарах и трактатах французских военных авторов той эпохи. Надо отметить, что эти размышления о различности свойств солдат разных наций весьма далеки от теоретического деления народов на северные и южные, как это было у Никколо Макиавелли и ряда других авторов-гуманистов, писавших в XVI в. о войне и ставивших воинственность наций в зависимость от климата6.
У авторов военных мемуаров XVI в. речь идет исключительно о чертах национального военного характера, проявляющихся на практике. Швейцарцы как солдаты вне конкуренции, их боевые качества никто даже не пытается оспаривать. Маршал Таванн пишет, что итальянские солдаты не бросаются в бой, если заранее знают, что им предстоит слишком опасное дело; французские и испанские солдаты выходят из боя, если он принимает неблагоприятный для них оборот, а швейцарцы 114
настолько тупы, что раньше умрут все до одного, прежде чем поймут грозящую им опасность7. Швейцарцев отличает также строгая дисциплина: они не грабят население, оплачивают все, что берут, живут достойной жизнью8. Отмечается и их пристрастие к хорошей выпивке и еде9, преданность тому, к кому они нанялись на службу10. Но в целом мнение французов о целесообразности использования швейцарцев скорее отрицательное, и дело здесь не только в простом желании заменить дорогостоящих иностранных наемников на солдат-соотечественников. Главное качество швейцарцев, которое, как считают наши авторы, серьезно препятствует их применению, это то, что они не терпят и малейшей задержки платы за свои услуги. Как пишет в своих мемуарах один из наиболее выдающихся французских военачальников XVI в. Блез де Монлюк, «они не получают плату словами», не терпят они и отсутствие провианта». Кроме того, они не сражаются против своих соотечественников, могут вести себя капризно, то требуя сражения, то отказываясь от него. По мнению Таванна, швейцарцев бесполезно применять в Италии, так как они напоминают медведей — дерутся хорошо тогда, когда их хорошенько разъярят, (такой красной тряпкой для них являются прежде всего их исконные враги — австрийцы)12. Эти черты не раз приводили к тяжелым поражениям, как в битве при Биккоке, которую иначе называли «битвой швейцарцев», когда самоуверенность швейцарцев, их капризы стоили французам не только поражения в одном этом сражении, но и полностью проигранной военной кампании. По своему вооружению и манере боя они приспособлены для полевых сражений, поэтому их неэффективно использовать в обороне города13. Итальянцы — «этот народ абсолютно невоинственен, он состоит из многих наций... Это больше не род Цезарей, Катонов, Сципионов, там слишком много наслаждений и сластолюбия, чтобы производить военных в большом количестве»14. Однако они более терпеливы и выносливы по сравнению с французами и немцами, поэтому они лучше несут гарнизонную службу и выдерживают все тяготы осады15. Самое негативное мнение французы имели о немецких солдатах, прежде всего ландскнехтах. Они и склонны к мятежу, и беспощадны к мирному населению, они и рабы своего пьянства и обжорства16. Впрочем, в гурманстве французы ничуть не отстают от немцев. У всех у них, как пишет Таванн, «желудок с молодости увеличен излишествами в еде»17; командовавшего обороной г. Сиены Монлюка немецкие наемники буквально потрясли своей способностью поглощения еды и вина из скудных запасов продовольствия блокированного со всех сторон города18. Немцы хорошие солдаты в полевых сражениях, но их совершенно невозможно применять для обороны городов, поскольку они не склонны терпеть и малейшего недостатка еды и вина19. По общему мнению французских военных, с тех пор как немецкие дворяне стали предпочитать службу в рейтарах, боевая ценность ландскнехтов сильно уменьшилась20. Репутация лучших солдат была у испанцев, чье послушание и четкая организованность часто превозносились как образцовые21.
Что касается собственных пороков, то французские военные здесь достаточно самокритичны. Это прежде всего отсутствие терпения, способности предпринимать длительные усилия22, безрассудство и непредусмотрительность, а также желание непременно доказать свое превосходство как над противником, так и по отношению друг к другу, откуда склонность французов к внутренним раздорам, дракам и поединкам23. Распространенное мнение, восходящее еще к высказываниям Юлия Цезаря о галлах, гласило, что первый натиск французов ужасен и трудно отразим, зато в случае его неудачи они становятся слабее женщин24. Первая часть этой формулы разделяется и самими французами (как пишет военный мемуарист Франсуа Рабютен, «первая ярость атаки французов сметает все на своем пути и невыносима»25), но, по их мнению, в том, что французы и дерутся, и бегут за компанию, нет ничего исключительного — все остальные нации поступают точно так же26; от этого можно избавиться, если приучить французских солдат к дисциплине27. Англичане, которые по словам Монлюка, со времен Столетней войны имели репутацию людей, каждый из которых стоит двух французов, людей, которые никогда не бегут и не сдаются, перестали цениться столь высоко — они не выдерживают рукопашного боя и бегут от аркебуз.28 Такое изменение в англичанах-военных гасконец Монлюк связывает с тем, что ранее половина их войск состояла из гасконцев, которые и задавали тон, а теперь англичане воюют одни и становятся всякий раз беспомощны, когда бессильны их луки29. Гасконь — это настоящий питомник солдат, и это мнение гасконца Монлюка подтверждается и известным военачальником французских гугенотов эпохи религиозных войн Франсуа де Ла Ну30; вообще же военная репутация гасконцев и отдельно выделявшихся басков была весьма высокой и у противников французов: гасконская пехота долгое время считалась вообще единственной чего-либо стоящей, боеспособной пехотой французов и упоминалась всегда отдельно31. Таванн дает вообще весьма интересную географию отдельных регионов разных стран, откуда выходят лучшие солдаты. Лучшими солдатами пехоты он называет кастильцев, миланцев, гасконцев, бургундцев, а также выходцев из Шампани и Лангедока. Худшими — португальцев, романцев, бретонцев, нормандцев и провансальцев. Лучшую кавалерию дают Бургундия, Шампань и Пикардия, лучших рейтар — Померания и Франкония — Таванн сам не знает почему32.
Старые банды33, сформированные на такой национально-региональной основе, весьма дорожили своей боевой репутацией, поскольку для них высокая репутация означала более высокое жалование, почет и славу, дававшие чувство принадлежности к элите. Репутация каждого отдельного бойца служила общей репутации отряда, которая, в свою очередь, связывалась с репутацией ее капитана. Поэтому забота об общей «чести мундира» имела и материальный смысл: от престижа отряда зависело, будут ли солдаты получать большее или меньшее жалование и как регулярно оно будет выплачиваться, будут ли они оставлены на службе в
116
гарнизонах или в свите частных лиц или же будут полностью распущены, зачастую даже без выплаты задолженного королем жалования.
Вообще вопрос материального обеспечения, жалования оказывал большое, если не определяющее влияние на стереотип солдатского поведения. Надо учитывать полное отсутствие каких-либо мер социальной защиты по отношению к искалеченным, состарившимся, больным и потерявшим по иной причине свою «трудоспособность». Таких военных часто отказывались принимать из-за их дурной репутации и поведения госпитали и монастыри, со стороны населения отношение к ним было резко негативное34, поэтому Ла Ну и Монлюк одинаково почти молят короля «создать места для бедных искалеченных и раненных солдат, чтобы позаботиться о них и дать им некоторую пенсию»35, - это позор, что во Франции о людях заботятся меньше, чем о животных36. Но даже большинство здоровых и молодых солдат в мирное время с роспуском армии теряло средства к существованию. Отсюда и психология жизни одним днем и мщение заранее за будущие унижения и лишения, тем более что даже в войсках отсутствовало амбулаторное лечение и санитарная служба. Нашим современникам трудно представить, что раненому на поле боя не обеспечивался даже самый элементарный уход и лечение, после сражения обыкновением было добивать как раненых солдат противника, так, порой, и собственных тяжелораненых, как это делали имперские солдаты, отступая от Меца37. И вновь, помимо психологических причин, жестокость по отношению к солдатам противника имела ту же материальную подоплеку: это и устранение своих конкурентов на рынке наемной рабочей силы, и способ запугать на будущее, и способ добыть путем пыток сведений о наличии денег. Так, например, после взятия в 1552 г. Глажона, солдаты Пикардийской банды деловито вскрывали и пленным, и убитым солдатам противника животы, но делали они это не из садистских побуждений, а исключительно с целью достать деньги и украшения, которые могли быть теми проглочены38.
Уничтожение пленных солдат противника, как и сам отказ брать в плен, могли иметь разную мотивацию, но, по мнению самих авторов мемуаров, на первом месте стояла элементарная месть, которая могла сочетаться с материальным интересом и часто распространялась и на мирное население, особенно если речь идет о штурме города или крепости. Иногда командующий или капитан мог оказаться заложником собственных солдат, которые зверели от потери близких друзей в результате оказанного сопротивления. В 1541 г. в стычке у местечка Мопа в Италии солдаты Монлюка, разъяренные смертью одного из их боевых товарищей, особо любимого всеми, и ранением двух других, загнали солдат противника в дома, подожгли их и не давали вырваться оттуда, пока те не сгорели заживо39. Капитан Лаунди при вылазке из города Шольни в 1557 г. убил испанского капитана, сдавшегося в плен принцу Конде. Принц хотел сурово наказать его за этот дерзкий поступок, но капитан объяснил его тем, что в день сражения при Сент-Кантене он видел этого испанского капитана убивавшим французских пленных, кроме
того, тот смертельно ранил лучшего из его солдат40. Этот мотив мести за погибших товарищей и месть за упорное сопротивление создавали в условиях войн XVI в. систему террора, в которой существовала собственная логика: между враждующими сторонами сложилась своего рода традиция кровной мести, где в качестве коллективного ответчика выступали, например, выходцы с одной территории или одной национальности, все солдаты, воевавшие под командованием одного капитана и т.д., что опять-таки усиливало отмеченную выше тенденцию к групповой (регионально-национальной) солидарности. Так, Рабютен, описывая боевые действия в Бельгии и Пикардии, пишет о бургундцах, воевавших на стороне императора, что «милосердие мало употребляется ими», особенно в отношении к французам41. За каждое свое поражение в открытом бою они жестоко отыгрываются на французах, которые попадают к ним в плен или остаются ранеными на поле боя в мелких стычках и засадах, так что «лучше попасть в когти дикого зверя, чем положиться на их милосердие и милость»42. Особо французов потряс случай, произошедший в 1551 г. в местечке Мобер. Капитан Гурд и 25 его солдат, в основном дворяне, попали в плен и были заживо изрублены на куски топорами43.
Как бургундцы, так и немецкие ландскнехты игнорировали дворянское происхождение своих пленных, зачастую предпочитая их смерть выкупу. 28 октября 1552 г. в бою у Неф-Шателя бургундцы и ландскнехты принца Альбрехта Браденбургского устроили резню французских дворян из роты д’Омаля, в их числе был убит уже сдавшийся в плен принц крови из Бретонского дома герцог Роган (случай столь же беспрецедентный, как и убийство во время Религиозных войн принца Конде), всего же было вырезано более 200 дворян44. В эпоху Итальянских войн (1494-1559) взаимоотношения солдат разных наций стали устоявшейся традицией, а месть — правилом, повторявшейся каждый раз. Так, например, при взятии имперцами г. Теруена (1553) бургундцы и немцы устроили резню французов, в том числе и дворян45. При этом испанцы повели себя благородно, спасая французов: это было сделано в благодарность за спасение французским военачальником герцогом Франсуа де Гизом шести тысяч испанцев при взятии г. Меца46. За это французы в свою очередь отплатили им той же монетой: год спустя французы, взяв Бувин, отпустили взятых в плен испанцев в благодарность за их поведение в Теруене, остальных пленных вешали, отрубали головы или расстреливали, загнав в реку47. В битве при Рента в июне 1553 г. французы устроили себе настоящее развлечение, уничтожая отступавшего противника: убивали всех без разбора и не взирая на благородное происхождение, так что даже герцогу Савойскому и Дону Фернану, командовавшим имперской армией, для своего спасения пришлось бросить лошадей, оружие и спасаться в глубине лесной чащи, спрятавшись под кустами48.
В Италии, где по всеобщему мнению (или заблуждению) велась самая настоящая «куртуазная» война, дело обстояло аналогично, разве что преобладали военные контингенты иного национального состава. Там уже именно испанцы отличались особой жестокостью, в первую очередь 118
по отношению к итальянцам на французской службе, которых расценивали как государственных изменников. Во время перемирия в нарушение его условий испанцы неоднократно устраивали настоящую облаву на итальянцев, возвращавшихся домой или направлявшихся для вербовки к французской армии. По сообщению французского мемуариста Пьера де Брантома, после подобных акций массового уничтожения итальянцев на французской службе при осаде г. Пармы, Генрих II даже отдал Бриссаку приказ вести смертельную войну против испанцев (guerre a outrance)49. В своем письме Генриху II от 31 октября 1547 г. французский военачальник Пьетро Строцци, командовавший после смерти Иоанна Медичи «Черной бандой», состоявшей в основном из немецких и итальянских наемников, отмечает «исключительные старания, прилагаемые слугами императора, дабы сюда не прибыл ни один солдат... Они больше склоняются к войне, чем к миру, ибо иначе они не стали бы преследовать, убивать или отправлять на галеры всех, кто хочет перейти на службу к вашему величеству, будь то подданные императора или нет»50. В начале 1551 г. маршал Бриссак по приказу Генриха II распустил почти все части, состоявшие из итальянцев, т.к. казна не имела средств на их содержание. Дон Феррандо де Гонзаго, наместник императора в Италии, устроил на этих итальянцев настоящую охоту: все дороги были перекрыты и все солдаты, у кого не было бумаг от капитанов, удостоверявших службу в войсках императора, уничтожались на месте. Таким образом было истреблено масса народу51.
Настоящая война на уничтожение шла в Италии между швейцарцами и испанцами. Все началось с того, что маркиз де Гуаст осаждал городок Мондови, гарнизон которого состоял из швейцарцев, небольшого числа французов и итальянцев. Когда в городе кончились припасы, гарнизон капитулировал под честное слово сохранить им жизнь, свободу и оружие. Однако маркиз нарушил свое слово дворянина и приказал перебить гарнизон, в том числе и 1200 швейцарцев. С тех пор швейцарцы никогда и нигде не давали пощады испанским солдатам и дворянам, убивая всех, кто попал им в руки; тем, кто просил пощады, они говорили только одно слово: «Мондови»52. При этом перед убийством они не забывали донага раздеть солдат противника, чтобы затем воспользоваться их одеждой. При взятии крепостей в Италии испанцы систематически убивали капитанов и командиров, а остальной гарнизон вешали на крепостных стенах, как это было в пьемонтскую кампанию 1552 г. (этот всплеск убийств пленных испанцами был спровоцирован тем, что до них дошло обидное прозвище, которым французы дразнили испанских солдат: «soldats de la painatte»)53. Повешение считалось у солдат весьма позорной казнью и недостойной смертью для военного человека. Но особой жестокости действия испанцев достигли в 1555 г., когда за дело взялся герцог Альба: так, например, после взятия Бриссаком важной .крепости Касаль (обошедшегося, кстати, без каких-либо эксцессов), Альба 10 марта 1555 г. перебил весь гарнизон замка Фрасинет дю По, при этом капитан гарнизона был повешен, французов сослали на гале
119
ры, итальянцы были истреблены54. Французы отплачивали тем же: за гибель любимого французами капитана Ракана, повешенного испанцами после взятия города Сан-Мартин, они отомстили, повесив при взятии замка Гравезан испанского капитана и шесть солдат, остальной гарнизон был просто перебит55. Это делалось несмотря на то, что маршал Брисак 16 августа 1553 г. заключил с испанцами договор о «хорошей» войне (переговоры о заключении такого договора тянулись с 1551 г.), регулировавший правила обращения с пленными, их обмен и выкуп за них. Аналогичный договор о «хорошей» войне удалось заключить с англичанами и Гаспару де Шатильону, адмиралу Колиньи, хотя те, по словам Брантома, вели против французов «очень плохую войну», никогда не брали французов в плен и тем, кто попадал им в руки, они отрубали головы и натыкали на пики56. На договор они согласились только после того, как Шатильон стал обращаться с англичанами еще хуже57.
Сам факт попыток поставить взаимоотношения воюющих сторон на договорную основу весьма примечателен. На наш взгляд, в первую очередь это свидетельствует о том, что прежние правила и традиции (прежде всего рыцарские) перестали играть роль норм, регулирующих допустимые границы действий противников по отношению друг к другу. Основную массу воюющих стали составлять наемники-простолюдины, которые своим поведением и нормами отношения к противнику определяли характер взаимоотношений воюющих, в том числе и дворян.
В солдатской среде возникали на уровне традиций своего рода негласные договоренности: под запретом было использование во время боя знамен и знаков отличия противника(для маскировки)58, видимо уже в XVI в. существовали ограничения на определенные виды оружия и боеприпасов, как позже в XVII в. запрещалось применение нарезных ружей, стальных пуль, стрельба рубленными, разрезанными, зазубренными пулями, картечью и пулями прямоугольной формы, а также применение шпаг и мечей с волнистым клинком59. Тех, у кого на поле боя находили подобное оружие и экипировку, ждала неминуемая, часто очень долгая и мучительная смерть. На солдат, применявших эти средства, действие правил «хорошей» войны никак не распространялось. Известно, что во времена Религиозных войн шотландский дворянин из рода Стюартов убил во время боя коннетабля Франции Анн де Монморанси, воспользовавшись каленой стальной пулей, легко пробившей нагрудный панцирь последнего, поэтому, когда в битве при Жарнаке Стюарт был взят в плен, он, несмотря на то, что являлся пленником командующего маркиза де Виллара, был убит братом коннетабля именно за использование столь подлого оружия60. Здесь вендетту за убийство родича трудно отделить от наказания за использование запретного оружия, но то, как именно был убит коннетабль, сыграло решающую роль в решении командующего дать разрешение на расправу.
Другой стороной войны являются отношения военных и мирного населения. Здесь мы наблюдаем полное расхождение реальной практики и королевских ордонансов о военной дисциплине. Здесь нет ничего
120
удивительного, война всегда воспринималась как средство обогащения за счет военной добычи. Однако в XVI в., с появлением массовых армий, военный грабеж обретает иной масштаб и принимает характер самообеспечения войск в условиях нехватки материальных ресурсов для ведения войны, своего рода «реквизицией». Для командиров, в том числе и дворян, дать солдатам право на захват имуществ мирного населения, было своего рода формой поощрения и стимулирования их храбрости в бою. Такой грабеж был узаконен военной традицией, существовало неписаное правило: если город не капитулировал, а брался штурмом, захватывался ночью или при помощи военной хитрости, то все жители и их имущество принадлежали победителям61. Впрочем, если город капитулировал, гарантий тоже было мало. При обороне города из него обычно выпускались за стены жители, которые служили лишними ртами, сокращая запасы продовольствия и воды. Иногда их выход из города становился настоящей бойней, как это было 31 октября 1554 г., когда Монлюк, оборонявший Сиену, выпустил из города несколько тысяч стариков, женщин и детей. Испанцы устроили им резню, сопровождавшуюся изнасилованиями и актами садизма, особенно в отношении детей, соревнуясь в фантазии способов пыток и убийств62. Впоследствии современники ставили Монлюку в вину, что он слишком поздно озаботился выводом из города лишних ртов, что и привело к этой бойне63. В военных целях в качестве укреплений используются аббатства, церкви и монастыри, что лишает их статуса убежища для мирного населения. О таких случаях во время военной кампании 1551-1552 гг. повествует Ра-бютен. Например, аббатство Горзе берется штурмом, все находящиеся внутри «берутся на шпагу», затем грабеж, разорение и поджог64. Один день бургундцы разрушают церковь в деревне Бриолли65, на другой день французы устраивают резню в соборе деревни Монтфолькон, причем ведут себя при этом так, что «турки и неверные не могли бы желать большего»66. В итальянских хрониках стиль взятия городов французами выделяют особо, например взятие ими Капуи 24 июля 1501 г. или взятие Равенны 29 марта 1512 г.: французы не берут пленных, убивают как военных, так и мирных горожан, грабят и оскверняют церкви и насилуют даже монашек67. При взятии Бреши (где, по словам Брантома, в полной мере проявилась кровожадность французов и немцев68), был полностью уничтожен гарнизон, сильно пострадало мирное население, а город был разграблен так, что в миг разбогатевшие французские солдаты не желали продолжать воевать; начавшееся массовое дезертирство привело к тому, что французы имели большой недостаток в силах, сказавшийся в битве при Равенне69. Франсуа де Сцепео, маршал Вьевиль, бывший комендантом Меца после его героической и победоносной обороны, пишет о своих попытках в 1553 г. установить в городе дисциплину, поскольку солдаты не только обирали горожан, но грабили и убивали купцов, подвозивших в город припасы70. Некоторые капитаны похитили жен, дочерей и сестер у самых богатых и именитых горожан и, получив за них выкуп, продолжали их удерживать в качестве наложниц в течение более
121
восьми месяцев71. Чтобы вернуть женщин семьям Вьевилю пришлось ночью провести настоящую войсковую операцию, поскольку некоторые даже оказали вооруженное сопротивление, а казнить преступников, виновных в систематических грабежах торговцев, пришлось не в полдень — традиционное время экзекуций, а на рассвете, чтобы избежать противодействия капитанов и их солдат наказанию своих товарищей. В ходе операции по освобождению горожанок выяснилось, что удерживались также 22 монашенки, принадлежавшие к знатнейшим дворянским родам Лотарингии, похищенные еще во время осады из соседних аббатств и считавшиеся погибшими72. Как практик-комендант города Вьевиль заключает, что тот, кто размещает солдата в своем доме, перестает быть его хозяином, надо быть готовым к потере имущества, денег, свободы и добавить к этому смертельную опасность для чести своих домочадцев женского пола73. И это в городе защищаемом, а не захваченном только что с боем. Ужас от взятия города был своего рода знаком в «языке войны», предупреждением другим, попыткой подавить психологически и предотвратить сопротивление остальных. Это вполне справедливо, но случай, описываемый Вьевилем, не укладывается в данное объяснение: над таким «языком войны» доминирует чисто материальный интерес солдатской массы, перед которым оказывается бессильной воля любого военачальника.
В условиях войн XVI в. ощущалась постоянная нехватка денежных средств у воюющих сторон. Особенно опасны были задержки в выплате жалования войскам, которые могли, взбунтовавшись, совершить все что угодно, от простого бунта, заканчивавшегося, как правило, убийством командиров и всеобщим грабежом, до отказа идти в бой, в результате чего срывались планы военных кампаний и сражений. Впрочем, могла наблюдаться и обратная картина: поскольку за сражение или штурм полагалась либо двойная плата, либо с этого момента начинался отсчет нового месяца, то солдаты могли, наоборот, заставлять своих командиров принять сражение, как это сделали швейцарцы в битве при Бикко-ке, что стало причиной сильного поражения французов. Существовала и опасность прямого перехода отрядов в полном составе на сторону противника, если солдаты полагали, что у того водятся деньги. «В этой войне, — писал Таванн, — побеждает тот, у кого есть последний кусок хлеба и последний экю или тот, кто сумеет притвориться таким»74. Это была проблема не только французов, но и их противников, в июле 1544 г. сюринтендант имперской армии писал вице-королю Сицилии принцу де Мольфетта, Феррану де Гонзаго: «Если срочно не провести смотр, у вас не останется и трети людей. Капитаны сообщают, что пехота настроена нестерпимо и весьма враждебно: причиной тому звон французских экю»75. На смотре выяснилось, что роты (у испанцев они были по 400 чел.) потеряли за счет дезертирства от 20 до 200 чел., один из отрядов ландскнехтов в полном составе и во главе со своим капитаном перешел на сторону французов76.
Для Монлюка и остальных военных — авторов мемуаров XVI в. подчинение солдат приказам своего командира непосредственно во время
122
боя было гораздо важнее, чем соблюдение королевских ордонансов, предписывавших нормы поведения солдат по отношению к мирному населению. Во время боя для поддержания дисциплины не останавливались ни перед чем: Монлюк во время боя ставил позади своих людей своего рода «заградительный отряд», который должен был убивать тех, кто осмелится покинуть строй и бежать с поля боя77. Маршал Бриссак, которого современники превозносили как создателя самой лучшей военной дисциплины, превратившей французскую армию в Пьемонте в лучшую военную школу, во время боя, осады и стоянки лагерем требовал полного подчинения и применял самые суровые меры наказания. Тем не менее, когда не хватало средств на содержание войск, просто вел армию на взятие какого-нибудь города. Так, когда войска в 1557 г. были в ужасном состоянии, Бриссак повел их на взятие города Кера78. При этом, как отмечает его мемуарист барон де Виллар, весь тысячный гарнизон, состоявший из испанцев и немцев был перебит, а город был «совершенно разграблен, как это обычно водится за очень скверной натурой французов»79. Точно так же и испанцы, например маркиз Ма-риньяно, который, когда при осаде Сиены взбунтовался полк корсиканцев, отправил их грабить вдоль флорентийской дороги и позволил разграбить город Монтериньони80. Интересно, что ответственность за плохую дисциплину в войсках военные, например, Монлюк и Ла Ну, возлагают на короля, поскольку нельзя требовать ее с солдат, если они не получают жалования и знают, что в старости или в случае увечья и болезни их не ждет и малейшая забота81. Особо патетично это делает Монлюк: «О, сколько опасности существует для тех, кто носит оружие и прежде всего для тех, кто командует, если нет в них большого милосердия: необходимость войны нас заставляет вопреки нам самим совершать тысячи злодейств, ценя жизнь человека не больше жизни курицы, и жалобы народа, который нам приходится по необходимости, пожирать, порождая каждый день вдов и сирот, посылает нам все проклятия, которые только можно придумать»82. Виноваты в такой ситуации, естественно, короли, которые, «раз уж хотят вести войну, должны платить хотя бы тем, кто идет за них умирать, чтобы тем не приходилось творить те злодейства, которые они осуществляют»83. Для военных, как солдат, так и их командиров, грабеж и военная добыча становилась хорошим подспорьем к нерегулярно выплачиваемому жалованию, и каждая задержка зарплаты становилась предлогом, оправдывающим акты насилия. Бороться с этим было бесполезным занятием: требовать от солдат, не получающих средств на жизнь (тогда солдат нанимался на службу со своим собственным оружием и амуницией и должен был полностью экипироваться, кормиться и содержаться за счет собственных средств, эти расходы входили в его оплату), хорошей дисциплины было невозможно.
При этом надо отметить, что мемуары, отмечая акты насилия по отношению к мирному населению, имеют в виду исключительно города. Разорение деревень — дело обычное и само собой разумеющееся, которое нельзя ни предотвратить, ни покарать, и поэтому редко отмечаемое
1 па
авторами. Ла Пу, который вообще резко отрицательно воспринимает любые проявления насилия военных к мирному населению, считая, что не стоит из чрезвычайного действия делать всеобщий обычай84, противопоставляя в этом внешние войны гражданской войне во Франции, тем не менее, признает, что военные — «ужас деревень», но так было всегда, французы вели себя многие годы подобным образом и в Пьемонте85. Но что для Ла Ну недопустимо, так это перенос правил войны с иноземного населения на свое собственное, поскольку по отношению к населению враждебных государств оно «не изумляет и не нуждается в извинениях, хотя в нем следует сохранять меру, делая исключение для бедняков, вдов и сирот, столь дорогих Господу Богу»86.
Если говорить об общем отношении авторов в своих мемуарах к подобным фактам, то это скорее досада на неизбежное зло, которое осложняет ведение боевых действий и создает дополнительные сложности для выполнения возложенной на войска боевой задачи. Так, Таванн отмечает, что единственной причиной, по которой испанцы после полного разгрома французов при Сент-Кантене, когда им была открыта прямая дорога на Париж, на которой они не встретили бы и малейшего сопротивления, не смогли воспользоваться плодами своей победы, стало то, что победители полностью потеряли свою армию, разошедшуюся для безнаказанного грабежа87. Эта ситуация завершала каждое столкновение противников, и победитель в бою мог в итоге оказаться побежденным. Описывая стычку, произошедшую между своим отрядом и испанцами возле Кавильмора в 1542 г., Монлюк пишет, что в конце боя при нем не осталось и двух аркебузиров, а при капитане Монсе, командовавшем конницей — и одного всадника: все так увлеклись грабежом багажа и лагеря противника, тем более, что в нем обнаружили немецких и испанских проституток, и неприятелю хватило бы в этот момент 20 всадников, для превращения победы французов в их полное поражение88. Как пишет Монлюк, солдаты, ослепленные золотом, не желают брать в расчет даже соображения собственной безопасности89.
Капитаны сами использовали жажду золота своих солдат, например, сообщая им перед боем, что солдаты противника только что получили свое жалование. Но, раз приучив солдат к грабежу, остановить его дальше было уже невозможно даже при своевременной выплате жалования. Особенно тяжело было соблюдать порядок при взятии городов. Здесь таким примерам нет числа. Так, при взятии в 1536 г. Авиньона маршал Вьевиль был вынужден казнить пять-шесть солдат и капитана Арниейле, подстрекавшего свою роту и всех остальных разграбить город. Любопытно, что Вьевиль озаботился даже тем, чтобы были сохранены жизни и имущество равно христиан и евреев, проживавших в городе — такие уточнения в мемуарах не делал никто кроме него90. В ночь с 6 на 7 октября 1545 г. штурм Булони провалился из-за того, что ворвавшиеся в нижнюю часть города итальянцы и гасконцы занялись грабежом, что дало англичанам возможность собрать силы и выбить французов91. В 1543 г. после взятия Люксембурга его гарнизон, состоявший из 10 тысяч
124
легионеров Шампани и Нормандии под командой графа де Бриена, разбрелся мародерствовать по всей округе, при этом в ротах не осталось и 30 человек92. Ницца, которую в 1543 г. совместно штурмовали французы и турки, тем не менее была разграблена не союзником французов — Барбароссой и его пиратами, а самими французами — отрядами капитанов Мишле и Магдалона (и это несмотря на то, что город капитулировал)93. В 1554 г. в Пикардии французам пришлось вступить в бой с состоявшими на французской службе отрядами немецких наемников, попытавшихся разграбить уже капитулировавший город Диснан94. Взятый французами город Тионвиль (май 1558 г.) Вьевилю и Монлюку пришлось охранять от собственных солдат, поставив его ворота и опорные пункты под контроль лично преданных им капитанов и солдат95. При взятии Кале Франсуа де Гизом (6 января 1558 г.) начался такой всеобщий грабеж, что даже баскский капитан Сент-Этьен Одноглазый, которому была поручена охрана всех городских ворот, боясь упустить долю себе и своим людям, вместо охраны города присоединился к грабежу96. Но самый беспрецедентный случай, на мой взгляд, произошел при взятии города Ивуа (около Седана) в 1552 г. Город сдался после продолжительной и тяжелой осады, поэтому коннетабль Монморанси решил отдать под охрану жандармов (не исключено, правда, что при этом он просто хотел дать возможность первоначального грабежа своим собственным людям и подчиненным своего сына). Узнав об этом решении, которое полностью противоречило сложившейся традиции, французская пехота и ландскнехты пришли в бешенство, так как, вынеся все невзгоды осады, постоянное нахождение в траншеях под пушечными выстрелами, они теперь лишались «законной» надежды на компенсацию. Они ворвались в город через брешь и занялись грабежом. Когда коннетабль пытался остановить его, солдаты вступили в бой с жандармами, при этом сын коннетабля едва не был убит (пуля пробила его шляпу), был убит его корнет, квартирьер (mareschal de logis) и несколько прево со своими помощниками. В результате коннетабль и его люди, подвергшиеся обстрелу из всех дверей и окон в городе, вынуждены были отступить, а пехотинцы продолжили свое занятие и делали в городе все, что им заблагорассудится97. Рабютен, описывая марш французских войск, пишет, что за ними следовал огромный обоз, в несколько раз превосходящий по своим размерам саму армию, поскольку все, вплоть до последнего солдата и их слуг, везли добычу на повозках, лошадях и ослах. Тащили все: мебель и домашнее имущество, одежду, посуду и домашних животных от куриц до лошадей98. Брантом обобщает: само военное занятие воспринимается многими как занятие грабежом, но только узаконенное и почти всегда ненаказуемое99.
Таким образом, мы можем констатировать, что характер поведения наемных солдат — участников войн XVI в., как и во время любой другой войны, определялся в первую очередь материально-экономическими факторами, представлениями о «праве войны», бытующими в основной массе воюющих, а также способностью властей и командования воздей
125
ствовать на поведение военных. В соответствии с новым групповым делением военных, объектом правил и традиций войны становится весь коллектив, образующий то или иное военное формирование; социальное происхождение для военных начинает играть меньшую роль по сравнению со степенью профессионализма военного и его принадлежностью к определенному отряду. Все члены военного сообщества были вынуждены играть по общим правилам, соблюдая нормы поведения, принятые в конкретных национальных, региональных или иных военных формированиях. Понятия «хорошая» и «плохая» война имеют в виду те принципы отношения к противнику, которые формируются в результате складывания у противников определенных устойчивых стереотипов и традиций в отношении друг друга; весь состав отряда выступает в роли коллективного ответчика за свои действия. Дворяне, вливаясь в качестве солдат и капитанов в состав таких отрядов, вынуждены в первую очередь руководствоваться теми нормами, которые в них существуют; их поведение теперь более определяется «полковыми традициями», а не обычаями войны, принятыми среди благородных рыцарей. С этой точки зрения «куртуазность» войны теряет рыцарский характер, принимая форму правил «хорошей войны», возникших не без влияния рыцарской идеи взаимоуважения воюющих. Но соблюдение этих правил зависит в первую очередь от основной массы воюющих, что ограничивает и проявления «куртуазности» со стороны военных дворянского происхождения.
Коренное отличие войн XVI в. от войн предыдущей эпохи состоит в том, что армия XVI в. — это массовая наемная армия, поэтому узаконенный военный грабеж приобретает характер формы снабжения армии и ее самофинансирования, не говоря уже об увеличении масштабов опустошения и уничтожения по сравнению с предыдущей эпохой. Эта модель рождена условиями, когда реальное финансирование войны заметно отстает от потребностей100, и властям, которые не в силах заставить собственных солдат подчиняться ордонансам о военной дисциплине, не остается ничего другого, как признать де факто сложившиеся у военных представления о праве войны. В конвенциях о «хорошей войне» стороны, устанавливая границы грабежа, нормы выкупа военнопленных, ограничивая жестокость в отношении противника непосредственно во время боя и после него, делают исключение для взятия обороняющихся городов и сражений, дающихся в сельской местности101. Характерен отказ военных в этих договорах вообще прописывать нормы своих отношений с мирным населением: статьи касаются исключительно их самих. В войнах XVI в. мы имеем дело с системой, при которой «война кормит войну», и военных, в своей массе являющихся профессиональными наемниками, которых не интересует мнение на этот счет остального общества, что в наиболее яркой форме проявится век спустя во время Тридцатилетней войны.
126
1 Ландскнехтами называлась созданная в конце XV в. императором Священной Римской империи Максимилианом I вооруженная и сражающаяся на манер швейцарцев немецкая пехота, вербовавшаяся первое время исключительно из австрийцев — жителей родовых императорских владений. Затем ландскнехты, превратившиеся в своего рода корпорацию наемников, стали обозначением немецкой наемной пехоты вообще. Рейтарами называлась немецкая кавалерия, вооруженная новым огнестрельным оружием — пистолетом, которая была организована в эскадроны и сражалась правильным строем.
2 Collection des memoires relatifs h I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIII. P. 180.
3 Quatrefages R. Un professionel militaire: 1’infante du tercio. L’homme de guerre au XVI sidcle. Saint-Etienne, 1992. P. 194-195.
4 Следует отметить, что мы не рассматриваем здесь ни вопрос о формировании наций, ни вопрос о правомерности использования этого термина. Мы используем слово «нация» в том служебном значении, какое придавали ему авторы мемуаров, хотя подобные рассуждения весьма информативны для данной проблемы.
5 Monluc, Biaise de. Commentaires 1521-1576. Lyon, 1593. T. I. P. 156; Collection des memoires relatifs a I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIII. P. 180.
6 Макиавелли H. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве. М., 1996. С. 417.
7 Collection des memoires relatifs a I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIII. P. 209: «...les italiens ne se jettent au danger lequel ils cognoissent avant que d’y estre trop perilleux; les fran^ais et les espagnols s’en retirent; les suisses grassier sont morts avant qu’ils le cognoissent». Абсолютно аналогичное мнение о свойствах солдат разных наций мы находим у М.Монтеня, который приводит их со слов итальянского военного и был склонен считать более шуткой, нежели правдой: «Сообразительность и проницательность итальянцев ... так велики, что они заранее способны предвидеть подстерегающие их опасности и бедствия, ... на войне они часто спешат позаботиться о своем самосохранении еще до столкновения с опасностью, между тем как французы и испанцы, которые не столь проницательны, идут напролом, и им нужно воочию увидеть опасность и ощутить ее, чтобы почувствовать страх, причем даже и тогда страх не удерживает их; немцы же и швейцарцы, более вялые и тупые, спохватываются только в тот момент, когда уже изнемогают под ударами». См.: Монтень М. Опыты. М., 1997. Т. I. С. 491.
8 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Oeuvres completes. La Haye, 1740. T. IX. P. 36.
9 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. Ibidem.
10 Collection des memoires relatifs h I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIX. P. 86.
11 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. 1. P. 8.
12 Collection des mdmoires relatifs h I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIII. P. 183-184, 241.
13 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 46.
14 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. 1. P. 215.: «се peuple n’est agguerry, il compose de diverses nations ... ce n’est pas la race des C6sars, Catons, Scipions ... il у a la trop de ddlices et voluptez pour produire grand nombre d’hommes de guerre».
15 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 156.
16 Rabutin F. Commentaires des derniers guerres en la Gaulle Belgique. Paris, 1574. P. 55; Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. IV. P. 10.
17 Collection des memoires relatifs & I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIII. P. 293: «Les fran<?ais et les allemands se sont de jeunesse eslargis 1’estomac par trop manger, gouffre insatiable, source de maladies, malaise a retraissir par jeunesse».
18 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 156.
19 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. T. VII. P. 313.
127
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30 3!
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
Collection des mdmoires relatifs a Fhistoire de France. Paris, 1822. T. XXIII. P. 242. Collection des mdmoires relatifs a 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIII. P. 91; La Noue, Francois de. Discours politiques et militaires. Basel, 1587. P. 269.
Monluc, Blaise de. Op. cit. T. I. P. 68; Institution de la discipline militaire au royaume de France. Lion, 1559. P. 14-15.
La Noue, Francois de. Op. cit. P. 269.
Маккиавелли H. Указ. соч. С. 381.
Rabutin, Francois. Op. cit. P. 67: «...la premiere fureur des francois estre violente et d’abordee intolerable».
Monluc, Biaise de. Op. cit. T. 1. P. 74.
Institution de la discipline militaire au roiaume de France. Lion, 1559. P. 14-15.
Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 104.
Monluc, Biaise de. Op. cit. T. 1. P. 104.
Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 2; La Noue, Francois de. Op. cit. P. 184.
Carminati I. L’image des fran?ais dans les chroniques urbaines italiennes 1494-1515. Lion HI, 1998. P. 126; Zeller G. Institutions de la France au XVI siecle. Paris, 1948. P. 303-304.
Collection des memoires relatifs a 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIII. 207.
У французов в период Итальянских войн отсутствовали полки как постоянные и самостоятельные организационно, тактически и административно-хозяйственные единицы. В мирное время пехота распускалась, на службе оставались отдельные роты, которые в случае войны собирались и составляли отдельный отряд — банду. Старыми бандами назывались отряды опытных ветеранов, имевшие устойчивый характер во время войны и во время мира, в то время как новые банды формировались только во время войны заново и состояли из новобранцев.
La Noue, Francois de. Op. cit. P. 305; Monluc, Biaise de. Op. cit. 1. P. 4.
Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 263: «L’une des principalles chases c’est d’establir des lieux pour les pauvres soldats estropiats et blessez tant pour les penser, que pour leur donner quelque pension...».
La Noue, Francois de. Op. cit. P. 270.
Cerad J. La medecine et 1’homme de guerre a la Renaissance. L’homme de guerre au XVI siecle. Saint-Etienne, 1992. P. 236.
Susane L. Histoire de 1’infanterie franchise. Paris, 1876. P. 85.
Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P 47.
Rabutin, Francois. Op. cit. P. 328.
Rabutin, Francois. Op. cit. P. 18.
Rabului, Francois. Op. cit. P. 19: «...et ou il se trouvent les plus forts et que nos soldats sont par eux rompuz, et par leur foule renversez: mieux leur adviendroit de tomber entre les griffes de bestes brutes, que se fier en leur misdricorde et pitid... Les bouiginions au paravant ayans dtd le plus souvent battus et repoulez celle part, ddliberdrent s’y trouver si forts et avec telle astuce, qu’ils se vengeroient une fois pour toutes».
Ibidem.
Rabutin, Francois. Op. cit. P. 83.
Rabutin, Francois. Op. cit. P. 109.
Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. VIII. P. 35.
Rahutin, Francois. Op. cit. P. 109.
Rabutin, Francois. Op. cit. P. 165.
Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. VII. P. 325.
Документы по истории внешней политики Франции 1547-1548. М.-Л., 1963. С. 192.
Collection des mdmoires relatifs h Fhistoire de France. Paris, 1822. T. XXVIII. P. 396. Collection des mdmoires relatifs h Fhistoire de France. Paris, 1822. T. XXIX. P. 85; Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 89.
128
53 Collection des memoires relatifs h 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIX. P. 147. Испанцы, в отличие от французов, получали хлебный паек, отсюда и это их прозвище.
54 Rabutin, Francois. Op. cit. P. 214.
55 Collection des memoires relatifs a 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVIII. T. 181.
56 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. X. P. 220.
57 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. P. 222. Впрочем, для Колиньи было характерно весьма жесткое отношение ко всему, что мешает установлению хорошей дисциплины, и во время Немецкого похода Генриха II со своими солдатам и-новобранцам и он обращался таким образом, что «на деревьях птиц было меньше, чем повешенных солдат».
58 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. VI. P. 285.
59 Дельбрюк Г. История военного искусства. СПб., 1997. Т. IV. Р. 38. Такое отношение профессиональных солдат к тем видам оружия, которые, по их мнению, чересчур негуманны, надисторично и определяется элементарным сознанием того, что это оружие может с тобой сделать. Ненависть к нему переносится на его обладателя — человека, пускающего его в действие. В связи с этим, на мой взгляд, можно привести одну цитату из романа Э.-М.Ремарка «На Западном фронте без перемен», действия которого относятся к Первой мировой войне: «Штыки мы осматриваем сами. Дело в том, что у некоторых штыков на спинке лезвия есть зубья, как у пилы. Если кто-нибудь из наших попадется на той стороне с такой штуковиной, ему не миновать расправы. На соседнем участке были обнаружены трупы наших солдат, которых недосчитались во время боя; им отрезали этой пилой уши и выкололи глаза. Затем им набили опилками рот и нос, так что они задохнулись. У некоторых новобранцев есть еще штыки этого образца; эти штыки мы у них отбираем и достаем для них другие». (Ремарк Э.-М. Избранные произведения в двух томах. Кишинев, 1979. Т. 1. С. 70.)
60 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. VII. P. 125-126.
61 Collection des memoires relatifs h 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIX. P. 152.
62 Sournia J.-Ch. Biaise de Monluc. Paris, 1981. P. 128.
63 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. VII. P. 312.
64 Rabutin, Francois. Op. cit. P. 28.
65 Rabutin, Francois. Op. cit. P. 49.
66 Rabutin, Francois. Ibidem: «...ils commirent des meschancetez et malheurtez plus enormes, que les turcs et infidels ne les voudroient attenter».
67 Carminati 1. L’image des fran^ais dans les chroniques urbaines italiennes 1494-1515. Lion III, 1998. P. 172.
68 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. VI. P. 179.
69 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. VI. P. 386.
70 Collection des m£moires relatifs a 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVII. P. 133.
71 Collection des memoires relatifs a 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVII. P. 139.
72 Collection des memoires relatifs a 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVII. P. 141.
73 Collection des mdmoires relatifs h 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVII. P. 128.
74 Collection des memoires relatifs a 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXFV.
P. 206: «Qui a le dernier pain et le dernier escu est victorieux; 1’un est plus vray-
semblable que 1’autre...».
75 Цит. no: Paillard Ch. L’invasion allemande en 1544. Paris, 1884. P. 73-74: «Si on eust retarde les monstres, on n’eust plus trouve le tiers de gens, les pistons sont fort insolens et intolerablees ainsi que le disent les capitaines: le bruit des escuz francois en est cause».
76 Paillard Ch. L’invasion allemande en 1544. Paris, 1884. P. 75-76.
77 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 52.
78 Collection des mdmoires relatifs h 1’histoire de France. Paris, 1822. T. XXX. P. 120-121.
5 Заказ 2612 _ _
79 Collection des m£moires relatifs & I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXX. P. 121: «...tant у a que de coste et d’autre nos gens combattirent si vertueusement qu’ils surmonUrent la valeur de ceux de dedans, au nombre de mil fantacins, qu’espagnols, qu’allemans, qui furent tons tuez, et la ville saccagde de fonds en comble, comme fort mauvais francois que naturellement ils estoient».
80 Soumia J.-Ch. Blaise de Monluc. Paris, 1981. P. 126.
81 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. 1. P. 263; La Noue, Francois de. Op. cit. P. 305.
82 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. II. P. 221: «О qu’il у a de danger pour ceux qui portent les armes et mesmement pour ceux qui commendent, si sa misericorde n’est grande: car la necessite de la guerre nous force en despit de nous-meme a faire mille maux, ne tenans a plus la vie des hommes, que celle d’un poulet et puis les plaintes du peuple qu’il faut manger en depit qu’on en aye, les vefues et orphelins que nous faisons tous les jours, nous donnent toutes les maledictions dont ils se peuvent ad-viser».
83 Ibidem.: «...car puis qu’ils veulent faire la guerre, il faut payer pour le moins ceux qui s’en vont mourir pour eux, afin qu’ils ne puissent faire de maux qu’ils font».
84 La Noue, Francois de. Op. cit. P. 342.
85 La Noue, Francois de. Op. cit. P. 271.
86 La Noue, Francois de. P. 346.: «Les violences qui se font sur les peuples ennemis ne donnent esbahissement et n’ont besoin d’excuse...»
87 Collection des mdmoires relatifs h I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXIV. P. 202.
88 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. 1. P. 53.
89 Ibidem.
90 Collection des memoires relatifs a I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVI. P. 52.
91 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 101-104.
92 Susane L. Histoire de 1’infanterie fran^aise. Paris, 1876. P. 79.
93 Collection des mlmoires relatifs a I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVI. P. 119.
94 Rabutin, Francois. Op. cit. P. 146.
95 Monluc, Biaise de. Op. cit. T. I. P. 261.
96 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. X. P. 116.
97 Collection des memoires relatifs h I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVI. P. 458.
98 Rabutin, Francois. Op. cit. P. 41-42.
99 Brantdme, Pierre de Bourdeille de. Op. cit. T. X. P. 10, 15.
Kennedy P. Op. cit. P. 76-78.
101 Collection des m£moires relatifs h I’histoire de France. Paris, 1822. T. XXVIII. P. 245: «...la prdsente capitulation, laquelle nous voulons et entendons avoir lieu a jamais, sans exeption quelconque, reservez les jours de bataille donne en campagne, ou prinses de villes par force...»
В.А.Артамонов
БОЕВОЙ ДУХ РУССКОЙ АРМИИ XV-XX ВВ.
«Цель боя — не уничтожение физических сил врага, а его духа».
К. Клаузевиц
«Воевать без достаточной силы духа — это все равно, что воевать без пушек».
Н.Н.Головин
Военные специалисты и психологи давали боевому (воинскому) духу много разных названий: духовное (моральное) напряжение, моральнобоевое состояние, духовный военный потенциал, нравственное давление (импульс), «возбужденный нравственный дух», волевой посыл, воля к победе, энергия (сила) нервов, психическая (духовная) сила армии, «электризация сердец», и соотносили его с понятиями воинственность, мужество, доблесть, стойкость, боеспособность и др.
Боевой дух можно определить как совокупность морально-психо-логических качеств воинов, определяющих основу их боеспособности1. Боевой дух нацелен на опрокидывание противника до физического соприкосновения с ним. «Удар одной массы с другой в бою случается крайне редко. Идите решительно, и будьте уверены, что вы никогда не встретите таких сорви-голов, которые решили бы столкнуться с вами... Перед первым сабельным ударом одна из сторон уже разбита и готова к бегству»2. «Бой кончается не исчерпанием материальных сил и средств, а отказом от борьбы одной из сторон»3. Именно боевой дух, в основном, решает судьбу битв, войн, народов и государств.
Понятие боевой дух можно дополнить уточнением «силовое поле», под которым можно понимать тонкоматериальное образование вокруг воинской части, имеющее объем и «напряжение», и которым оперируют бойцы восточных единоборств. Некоторые военные психологи XIX в. интерпретировали «силовое поле» в бою как столкновение «группировок идей» противников. При этом цель боя усматривалась в разрушении «идей» противника угрозой его уничтожения и навязыванием ему «идей» отказа от сопротивления4.
Боевой дух и силовое поле могут нагнетаться собственно воинами или извне, достигать максимума, изменяться во времени, воскресать, менять направленность, транслироваться в пространстве и реально восприниматься противником5.
Боевой дух и силовое поле, созданное согласованными усилиями сплоченной воинской части, выше суммы усилий отдельных воинов. Определять его, использовать и доводить до максимума — задача командования. Как гравитационное или магнитное, силовое поле может давать прочность и структурировать войска по силовым линиям (На Бородинском цоле в 1812 г. когда ядра делали бреши в строю, солдаты тут же смыкали ряды в соответствии с уставом).
5*
131
Военные психологи посвятили большое количество работ моральному состоянию войск6. Одной из последних может считаться монография Ч.Б.Далецкого о методах подъема боевого духа7.
Боевой дух восходит к разнородным источникам, дающим ему разную силу. Его наивысший уровень проявляется при зарождении мессианской (религиозной) идеи. Стойкостью духа поражали первые христиане, брошенные к зверям в римских цирках. Вдохновленные исламом арабы в VII—VIII вв. прошли от Инда до Испании три континента. Великая французская революция подарила блестящие победы армиям республики. Великая русская революция 1917 г. подняла миллионы людей за освобождение от гнета капитала. Чем пламеннее мессианская идея, тем выше накал боевого духа, поднимающегося вплоть до уровня «героической экзальтации». Соединяясь с Высшим Идеалом, воины становятся подвижниками и считают за счастье умереть за великие идеи.
«Счастье сражаться за Родину переполняло меня, как и всех французов. Пушечные ядра встречали восклицаниями: «Да здравствует Родина! Да здравствует Свобода и Равенство!» — вспоминал маршал Л.Н.Даву8.
Почти такой же накал исходит от государственного патриотизма или державной идеи, которая может разрастаться до великодержавия, мегаломании и мечты о мировом господстве. На пике этой идеи воины обретают колоссальную выносливость, бесстрашие, ярость и ненависть к врагам. Чингизиды в XIII в. за несколько десятилетий завоевали более половины Старого света. Османское «войско Аллаха» три века неистово билось за владычество над миром единой сверхдержавы во главе с Османской династией. Солдаты наполеоновской империи победоносно топтали Европу от Португалии до Москвы. До гипертрофии великодержавия и немыслимой переоценки своего духа дошли вожди Японской империи, которые 6 октября 1941 г. приняли решение о войне против США, Британской империи и СССР, а 15 декабря 1941 г. запланировали раздел Азиатского континента с Третьим Рейхом по 70 градусу восточной долготы (Новая Земля — Омск — Ташкент — Карачи)9. Державная идея может сменять мессианскую, или соединяться с ней (в наполеоновской Франции это произошло в 1804 г., в СССР — в середине 1930-х10), давая абсолютную уверенность в победе. «Мессианский» и «державный» боевой дух не поддаются произвольному формированию (ср. нынешние неудачи с формированием«русской идеи»).
Боевой дух, основанный на любви к Родине, долге, ответственности, товариществе, добросовестности, чести и т.п., можно назвать «моральным». Воспитанию моральных качеств воинов уделялось большое внимание в воруженных силах всех времен и народов. Высокие моральные стимулы в отдельных случаях могут вызывать такое же самопожертвование, как мессианские и державные, но не могут охватывать всех поголовно. Поднять дух войск внутренними моральными ресурсами трудно. (Сердце М.Д.Скобелева (1843-1882) «второго Суворова», поднимавшего в атаку оробевших путем «отхватывания» ружейных приемов в 45 шагах от противника, оказалось совершенно изношенным от волевого перенапряже
132
ния и, может быть, привело его к преждевременной смерти, в отличие от генералиссимуса XVIII в., использовавшего «державный» дух).
Уровень духа, зависящего от организованности и технического состояния армии, квалификации офицерского корпуса, таланта полководца и т.п., можно назвать «милитарным». По сравнению с вышеназванными, его характер очень условен. Необученные, но горящие энтузиазмом ополченцы-республиканцы в 1793 г в битвах при Ондскоте, Мене-не, Ваттиньи били кадровые армии Первой коалиции. С неграмотными фельдмаршалами, вроде А.Д.Меншикова, с сырым офицерским корпусом, когда из военных школ выдергивались недоучки и бросались в битвы, армия Петра Великого разбивала первоклассных шведских генералов, окончивших университеты.
Колоссальным было влияние Наполеона на настроение войск11 и вместе с тем, при никчемных командующих С.Ф.Апраксине, В.В.Фер-море и П.С.Салтыкове, Русская армия, поднимавшаяся к высотам державного духа, громила в 1757-1759 гг. тогдашнего лучшего полководца мира - Фридриха II.
Боевой дух, зависящий от свойств национального характера («национальный»), веками проходит сквозь историю народов12. Для некоторых народов национальный характер имеет определяющее влияние на воинственность (особенно для горцев — кавказцев, швейцарцев, шотландцев, албанцев, гурхов).
Русский национальный характер сказывался больше на боеспособности армии, чем на боевом духе. Выносливость, непритязательность, исполнительность, терпеливость и храбрость русского солдата часто компенсимровали промахи командования. Меньше внимания уделялось отрицательным чертам — неорганизованности, пассивности, неспособности к продолжительному напряжению воли, беспечности и небрежности, отсутствию гражданской дисциплины, нервности, слабой моральной выносливости, влиявшим на состояние воинских частей13. Эмоциональная восприимчивость давала большую силу русскому солдату при наличии мессианской или державной идеи, а при их отсутствии нередко приводила к неустойчивой моральной выносливости14.
Сумма перечисленных выше пяти основных составляющих боевого духа может давать огромное силовое поле, но держаться оно может только ограниченное время — от нескольких лет до нескольких десятков лет (см. ниже).
Описательная военная литература и источники часто грешат эмоциональными искажениями боевых действий. Ввести объективные количественные параметры боевого духа очень сложно. Как правило, боевой дух поднимается после побед, падает после поражений и достигает максимума при расцвете мессианской или государственной идеи. Его провалы наиболее заметны при деморализации общества в периоды смут и распада государства. Об уровне боевого духа может свидетельствовать количество дезертиров, пленных, трофеев, симулянтов и дисциплинарных наказаний.
133
Умозрительную оценку десятикратного превосходства русских в конце XVIII в. давал А.В.Суворов («Давай нам шесть, давай десять на одного, всех побьем, повалим, в полон возьмем!»15) и французы после 1789 г., помещавшие на знаменах девиз «Один против десяти».
Определенным показателем является «победная кровь» — наибольший процент потерь, при которых они одерживают победу. Победы немцев в первой половине войны 1870-71 гг. одерживались в среднем при потерях 9%. Во второй половине войны — всего в 2%. Таким образом, падение боевого духа французов во второй половине войны можно было бы оценить в 4,5 раза. «Цена крови, которую войска готовы уплатить за победу, — отмечал Н.Н.Головин, — определяет предел моральной упругости войск»16.
Косвенным показателем боевого духа является эффективность полевых сражений: чем меньшими силами нанесен больший урон противнику, тем выше эффективность (Э) армии на поле боя.
э=к X
Где К — потери противника убитыми и ранеными,
X — численность своей армии17.
Эффективность зависит прежде всего от боеспособности армии — качества вооружения, тактики, маневренности, профессионализма и др., и, конечно, от боевого духа. Однако напрямую увязывать с ним эффективность нельзя. При мужественном «отступлении льва» — дивизии генерал-лейтенанта Д.П.Неверовского (7,2 тыс.) в августе 1812 г. к Смоленску, он физически не мог нанести больших потерь войскам Нея и Мюрата (20 тыс.) и эффективность сражения под Красным оказалась такой же низкой, как у французов и баварцев — 7%. При расчете эффективности не учитываются потери пленными.
В некоторой мере боевой дух (Д) может характеризовать отношение «кровавых потерь» к количеству пленных. Чем больше сдалось пленных (П) в сравнении с погибшими и умершими от ран (К), тем ниже моральный потенциал армии
Упорно не сдающийся противник (или с низким процентом сдавшихся, высокой «пленоустойчивостью») обладает сильным боевым духом. Так, у некоторых народов пленение - несмываемый позор, которому следует предпочитать смерть. В Бородинском сражении и русские и французы потеряли всего по 1 тыс. пленных (0,85% и 0,79% от численности войск), что свидетельствовало о крайней ожесточенности битвы.
Из безвозвратных потерь за время Великой Отечественной войны на 48,9 тыс. пленных итальянцев пришлось 45,0 тыс. убитых и раненых18, т.е. Д=0,92, а на 2,4 тыс. плененных финнов пришлось 84,0 тыс. убитых и умерших от ран, Д=35. Можно принять, что финны сражались в 38 раз ожесточеннее итальянцев.
134
Однако такой расчет действителен только при большом статистическом материале (за период 1941-45 гг. см. ниже).
Определить количественные параметры боевого духа ратников XV-XVII в. невозможно из-за скудости конкретных данных. Трудно нащупать их и при анализе примерно трех десятков полевых сражений Русской армии в XVIII-XIX вв. Победитель, как правило, не терпел урон пленными, иногда пленным не давалось пощады, иногда исключительная ставка на наступление приводила к чрезмерным кровавым потерям («Три Плевны» в 1877 г.). В связи с этим при нынешнем состоянии вопроса количественные факторы приходится вводить лишь как иллюстративные.
Приемы усиления боевого духа и морального ослабления противника были разнообразны. Для возбуждения мессианского вдохновения проводились молитвенные богослужения, использовались духовные символы (тотемы, астральные знаки, знамена-святыни с религиозной символикой), духовные кличи — «Сергиев!», «С нами Бог!» (у русских), «Аллах акбар» (у мусульман).
Для усиления «державного духа» и государственного патриотизма использовалось идеологическое воспитание (например, превращение мальчиков-христиан в фанатиков-мусульман), государственные награды и поощрения, государственные флаги, полковые знамена, гимны и военные марши. На Бородинском поле дух Русской армии поднимали 4,5 тыс. музыкантов19. Наполеон говорил, что «Марсельезой» он выиграл несколько сражений; от «имперского клича» «Vive ГЕтрегеиг!» у противников, бывало, случалась «медвежья болезнь»20.
Боевой дух возбуждался заклинаниями и ударами кулака или камня в сердце, использованием черепа и сердца поверженного врага в ритуальных целях, боевыми кличами («идти на «ура»), шумовой («турецкой») музыкой (во Второй мировой войне — сиренами на самолетах и танках), а также наркотическими средствами (от ядовитых грибов до алкоголя и наркотиков).
Инстинкт самосохранения блокировался также страхом наказания, угрозой «шельмования» и даже децимацией для бежавших с поля боя (по уставам Петра I). Конные заградительные отряды в античном мире21, тыловые замковые шеренги из унтер-офицеров при Фридрихе II, заградотряды во Вторую мировую войну были побудительным стимулом для малодушных.
Врагов устрашали боевой раскраской тела, рогами на шлемах, шкурами леопардов и шумящими крыльями (у польских гусар), медвежьими шапками и парадной формой (особенно в эпоху наполеоновских войн)22. Боевой настрой поднимали даже воздержанием (вспомним Запорожскую сечь) и разлагали пропагандой разврата (распространение чеченцами порнокассет среди солдат РФ в 1995 г.).
До второй половины XX в. для ослабления стойкости можно было воздействовать лишь на «моральную» и «милитарную» составляющие боевого духа. Ныне успешно проводятся операции как по разложению
135
национально-государственного и мессианского сознания (дискредитацией патриотизма, национальных вождей, героев и святых, например, Александра Невского, под предлогом «поиска исторической правды»), так и по слому национального характера путем внушения чуждых ценностных ориентаций.
♦ * *
В истории России со времени образования Централизованного государства в XV в. было три кратковременных пика боевого духа — 1550-60-е гг., конец XVIII — начало XIX в. и середина XX в., совпадавших с апогеем государственного патриотизма. Войска , подключенные к суммарному напряжению мессианской и державной идеи, совершали неслыханные подвиги. Четко заметны и скачки боевого духа, совпадавшие, как правило, с победами над соперниками в 1471-78, 1500-03, 1654-67, 1709-14, 1757-60, 1774-1814, 1919-21, 1939-45 гг.
Военная мощь в первую половину царствования Ивана Грозного была следствием державной программы его отца Василия III и деда, Ивана III, за 70 лет (1462-1533) шестикратно увеличивших размеры Русского государства — с 430 тыс кв. км до 2,8 млн кв. км и удвоив население — с 2,0-2,75 млн. чел. до 4,0-4,5 млн чел.23 Авторитет Великого Московского княжества резко поднялся после разгрома в 1471 г. 40-тысячного новгородского ополчения на р. Шелони шестью тысячами московских ратников, сражавшихся «ако львы», и инкорпорации в 1478 г. Великого Новгорода с его огромными северными колониями. Москва, став фактически независимой от Орды, без сражений, по сути, лишь демонстрацией «силового поля» дворянских ратников, служивших в поместной коннице, отбросила хана Ахмата в 1472 г. от р. Оки и в 1480 г. от р. Угры. Власть и сила московских государей стала исходить не от ордынских ханов, а «от Бога». На 10 лет с 1487 по 1496 г. в вассала Ивана III превратилось Казанское ханство. «Государь Всея (т.е. от Западного Буга до Урала и Северного Ледовитого океана) Руси — так обозначил Иван III свою территориальную программу. При нем Москва приняла и миссию мирового значения — воссоздания центра Вселенского православия вместо погибшего в 1453 г. Константинополя, миссию, которая в первой половине XVI в. сложилась в теорию «Москва — Третий Рим».
В середине XVI в. возглавляемое Иваном Грозным царство, завоевав ядро бывшей Золотоордынской империи вместе с Западным Приуральем и обретя «наследие чингизидов», стало евразийской державой и открыло для себя великий путь к Тихому океану. Боевой энтузиазм при походе на Казань в 1552 г. был необычайным, военачальники даже отказались от местничества. Астраханское ханство без боя сложило оружие перед русской силой. После побед ликовала вся страна24. С 1558 г. войска Руси стали пробиваться через балтийский барьер, развернув громадный, возможно, до 1000 стволов25 артиллерийский парк и наведя «мос-ковитский страх» на Европу.
Личная тирания Ивана Грозного в 1565-1584 гг., злодеяния опричнины и поражения в Ливонской войне вызвали спад боевого духа. Рус-
136
ским ратям предписывалось уклоняться от полевых сражений и защищаться за крепостными стенами. Осенью 1604 г. всего «горстка» — 2,5-4 тыс. сброда Лжедмитрия переправилась через Днепр и русские города почти без сопротивления раскрывали ему ворота. Предел падения боевого духа пришелся на зенит польского экспансионизма — гетман С.Жолкевский с семью тысячами кавалеристов наголову разбил 35-тысячную рать Д.Шуйского под Клушино у Гжатска 24 июня 1610 г. 28 августа 1610 г. бояре целовали крест 15-летнему королевичу Владиславу (1595-1648) и 21 сентября 1610 г. над Москвой и кремлевскими святынями была установлена польская оккупация. В катастрофе Смуты (1605-1613) погибло государство, закончилась история средневековой Руси и народа. При новой династии Романовых начался для России отсчет Нового времени.
* * *
Допетровское время русской истории (1613-1689 гг.) вслед за С.М.Соловьевым и В.О.Ключевским логично отнести к «эмбриональному периоду» романовской империи. Война с Речью Посполитой и включение в границы России украинского очага державности в 1654-1667 гг. вывело русское оружие и боевой дух на уровень польского.
Однако нападение в 1700 г. на Швецию привело к сокрушительному поражению. В Нарвской битве 19 ноября 1700 г. около 12 тысяч русских сложили оружие (36%). 10,5 тыс. шведов сражались в 10 раз эффективнее, чем 24 тыс. русских, принявших участие в сражении. Чтобы поднять воинский дух, Петр I принял тактику «не азардовать» и принимать бой только при 2-4-х кратном превосходстве. Раньше, чем Наполеон, ядром и основной ударной силой Петр I сделал гвардию, которая «держала» силовое поле армии и флота.
В 1709-1714 гг., когда удалось разгромить сухопутное и морское ве-ликодержавие Швеции, армия Петра Великого подавила боевой дух скандинавов. В 1713 г. шведы без боя сдали Финляндию, в абордажном гангутском бою 27 июля 1714 г. русские воины, может быть, впервые предвосхитили подвиг «матросовцев», бросаясь грудью на пушечные порты корабля. В 1714, 1719-1721 гг., в период «великого сокрушения Швеции», когда русские десанты высаживались на шведских берегах и около Стокгольма, паника у шведов начиналась еще до появления на горизонте русских галер.
Вместе с тем, дух полтавских и гангутских победителей еще не достиг того зенита, который пришелся на долю их детей и внуков. Полноценные всходы военные реформы Петра Великого дали только тогда, когда сменилось поколение, родившееся в допетровской Руси, когда дворянская поросль приняла на себя часть идеологии имперской державности. В 1757 г. офицерский корпус и армия шли на Пруссию с «огнем военной ревности» и со «всеобщим предубеждением о храбрости и непобедимости русских войск, с уверенностью сокрушить неприятеля и даже «заметать его шапками»26. И хотя в первом неожиданном столкновении при Гросс-Егерсдорфе эффективность битвы была всего 7-8% (т.е. каждая сотня русских выводила из строя 7-8 пруссаков), а эффек-. 137
тивность прусской армии была втрое выше, то при Цорндорфе в 1758 г. эффективность русских была 21%, при Кунерсдорфе в 1759 г. 26%. В последнем случае на 16 тыс. убитых и раненых русских солдат приходилось ничтожное количество пленных - 300 чел.
При Екатерине II «державниками» стали практически все представители дворянства. «Великая духом армия» и флот (А.А.Керсновский), составленные из профессионалов — «чудо богатырей», служивших пожизненно, могли легко форсировать Альпы и на технически несовершенных судах ходить вокруг Европы и бить османов у ворот их столицы. Контраст со временем столетней давности, когда дворянство руководствовалось правилом «дай, Бог, великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать» был невообразимым.
Как неграмотная крепостная армия, в которой сибаритствующие офицеры «били солдат мучительно и продавали солдатский провиант, считая роту за деревню»27, и в которой бешеный изверг генерал М.Ф.Каменский (1738-1809) кусал солдат, отрывая у них зубами мясо, стала лучшей в мире, а с 1790-х гг. стала делить эту славу с французской? Лихоимство, кулачные расправы и жестокие телесные наказания (до 1863 г.) прошли сквозь всю историю императорской армии. Но при расцвете дворянской империи помимо «земного» было и «небесное». На подсознании ощущалось, что освященная высшим покровительством царская власть, даже деспот Павел I 28, исполняет Божью волю и великую миссию утверждения и расширения границ православного царства (евразийской цивилизации). С настроем «Грома победы», «Никто в мире не одолеет русских» ходили в атаку, бывало хохоча, солдаты, забыв о воровстве начальства, а «расхристанные» офицеры первыми подставляли грудь под свинец, погибая втрое больше солдат (в относительном измерении). Ни в одной армии мира не пели больше, чем в русской — с присвистом, притопом и бубнами.
Вся армия пропиталась «суворовским духом» нанесения максимального урона противнику «штыком, быстротой и внезапностью». Крылатое «пуля (в том числе и противника) дура, а штык молодец» означало готовность «рвать на штыках». Силовое поле русской тяжелой пехоты на расстоянии деморализовывало и опрокидывало шведов, поляков, турок, и его с большим трудом выдерживали французы. И при победе при Нови 5 августа 1799 г., и при поражении при Цюрихе 14-15 сентября 1799 г. эффективность сражения русских составляла 14 и 17%, а погибших и раненых было в 3-3,5 раза больше, чем пленных (у французов эффективность составляла 20 и 17,9%, количество пленных при Нови было втрое больше, чем у русских - 114 чел. на 1 тысячу войск).
В эпоху наполеоновских завоеваний Русская армия не растеряла «суворовский дух». Как признавал Наполеон, ее состояние в 1805-1807 гг. было наилучшим. Однако в Аустерлицком сражении 20 ноября 1805 г. была «конфузия», сравнимая с Йенской катастрофой пруссаков в 1806 г. (при равной у русских и пруссаков эффективности 12 и 11%, и одинаково большом количестве пленных — 243 и 277 чел. на 1 тысячу, 138
отношение кровавых потерь к пленным было равно низким — 0,8). Такой провал можно объяснить неготовностью отражать тактику лучшего полководца всех времен и народов. (Эффективность наполеоновской армии была тогда наивысшей — 53%). Однако уже под Прейсиш-Эйлау 26-27 января 1807 г. эффективность Русской армии была 27% и почти равна французской — 34%, если принять численность Русской армии не в 83 тыс., а в 68 тыс., как считал генерал-лейтенант и военный историк А. И. Михайловски й-Данилевский29.
Суть витавшего над русскими войсками духа точно уловил в 1812 г. фельдмаршал М.Б.Барклай де Толли: «Вас не нужно воззывать к храбрости, вам не нужно внушать о вере и о славе, о любви к государю, к Отечеству своему: вы возрасли и вы умрете с сими блистательными чертами отличия вашего от всех народов»30. Свою боеспособность при отступлении в 1812 г. русские солдаты оценивали выше, чем у армии вторжения31. В Смоленском сражении 30-тысячное войско Барклая де Толли, сражаясь с 45-тысячным войском Наполеона, вывело из строя 10 тыс. французов при эффективности русских в 33%. При Бородино 127-тысячная французская армия нанесла громадные (45,6 тыс.) потери 117,5-тысячной регулярной Русской армии, потеряв при этом меньше, всего 30 тыс. Эффективность армии французского императора оказалась 35%, - в 1,4 раза выше русской. Об ожесточенности битвы свидетельствует малое, всего по 1 тысяче с обеих сторон, количество пленных. В среднем эффективность русской армии за 1805-1813 гг. была на уровне суворовских времен.
Никогда в истории России русские императоры не имели лучшей армии32.
* * *
С 1820-х гг. общий ущерб российской государственности привел к оскудению воинского духа. «Мы перестали быть русскими, Бог перестал быть с нами»33. Армия погружалась в мертвящую казенщину. Отечеством для солдат во второй половине XIX в. снова стала его губерния34. По инерции уверенность в непобедимости не исчезала до 1853-1856 гг. и поддерживалась строевой подготовкой и внешней лихостью. Однако на маневрах стали учить «как укрываться от выстрелов, не брать трудные места, отступать, когда обходят фланги и перед сильнейшим неприятелем»35 а также «есть глазами начальство, орать не своим голосом «рад стараться» с растяжкой в такт шага»36.
Спад духовной силы отразился прежде всего на высших военачальниках. В 1853 г. Русская армия, превышавшая по численности любую армию мира (1 млн. 151 тыс. чел. регулярных и 246 тыс. чел. иррегулярных) нависла над Европой, но действия высшего командования в Восточной войне 1853-1856 г. вопиюще контрастировали с екатерининскими и александровскими временами. Беспощадный анализ ее состояния •оставил Л.Н.Толстой в 1855 г.: «Дух угнетения до того распространен в нашем войске, что жестокость есть качество, которым хвастают самые молоденькие офицеры. Засекают солдат, бьют всякую минуту и солдат
139
не уважает себя, ненавидит начальников... Перед каждым сражением, ... в каждом движении его ... видна мысль: “Не боюсь тебя и ненавижу!” ...Сколько русских офицеров убито русскими пулями... Угнетенный солдат не боится ни физических, ни моральных страданий и оскорблений... смерть для него есть благо... Солдат крадет, грабит, обманывает без малейшего укора совести, дух молодечества русского солдата состоит в пороке... Солдат презирает и не любит свое звание ...Едва ли одна сотая знает грамоту, но, что важнее еще, едва ли знает религию, правительство, организацию войска. Не зная ни событий истории, ни образа правления, ни причин войны, он дерется только под влиянием духа толпы, но не патриотизма... Большинство офицеров имеет одну цель — украсть состояние на службе. Дворянин презирает службу во фронте в армии. В военном обществе дух любви к Отечеству, рыцарской отваги, военной чести, возбуждает насмешку; уважается угнетение, разврат и лихоимство»37.
Черноморский флот в составе 24,5 тыс. чел., 14 линейных кораблей, 6 фрегатов, 16 бригов и корветов, 6 пароходофрегатов и 24 пароходов не организовал «охоты» за парусными транспортами французов и англичан, не воспрепятствовал высадке союзников ни под Варной, ни под Евпаторией. Летом 1854 г. высшее командование не отважилось наступать за Дунаем до соединения французов и англичан с турками, не высадило 16-тысячный десант у Босфора по плану Николая I, не сорвало силами 51-тысячной Крымской армии сложнейшее, за 4 тыс. км от Марселя, десантирование 62-тысячного корпуса союзников в Крыму.
Главнокомандующий в Крыму А.С.Меншиков, боясь попасть в окружение, увел после поражения на р. Альма (эффективность 12,5%, при шестикратном превышении кровавых потерь над пленными — 800 чел.) армию из Севастополя. «Отжившие, усталые и выдохшиеся» (Л.Н.Толстой) генералы боялись рисковать резервами, не создавали перевеса сил в решающем месте и пускали колонны в бой разрозненно. Героическая «Севастопольская страда» держалась исключительно на русском национальном характере. Эффективность сражения на р. Черная 4 августа 1855 показалась низкой — всего 3,6%, при соотношении кровавых потерь к пленным 4,86.
Морально раздавленный тяжелыми потерями в Крыму генерал М.Д.Горчаков, сменивший Меншикова, после штурма союзников 28 августа 1855 г. сжег остатки Черноморского флота, взорвал склады и бастионы и сдал южную часть Севастополя. Непобедимая прежде армия потерпела жестокое унижение.
♦ * *
Во второй половине XIX в. самодержавие, а вместе с ним и Русская армия продолжали терять энергию: если на полвека зенита Империи 1768-1815 гг. пришлось 48 лет войны, то на шесть десятков (с 1856 г.) лет «обороны» всего 9 военных лет (не считая «неконвенциальных» войн на Северном Кавказе и в Средней Азии). В период «обороны» даже войну «за славян» 1877-78 гг., поддержанную значительной частью общества, верхи старались вести без риска. После неудачного третьего
140
штурма Плевны 30-31.08.1877 г. растерявшееся большинство военного командования малодушно предлагало отступить за Дунай.
«Упадок воинственности и горячего патриотизма в офицерах... привел армию к... апатии, нелюбви к своей профессии и обратил офицера в военного чиновника — робкого, вялого, без инициативы и с большим страхом ответственности... Все как от чумы разбегаются от родного знамени, которому присягали... Солдат в службе видит только одну тягость — муштру и когда уходит в запас, буйно выражает свою радость криком, свистом и пьяным разгулом»38.
Масштабные реформы военного министра Д.А.Милютина (1861-1881) не только не воскресили в армии «суворовский настрой», но привили ей, по мнению Керсновского, «нестроевой дух». Военно-духовное ведомство с его 353 соборами и церквями, несмотря на солидную материальную поддержку казны, тоже не могло поднять «христолюбивое воинство».
В конце XIX в. уже почти не рождались военные таланты, сыпавшиеся созвездиями в конце XVIII — начале XIX в. Накапливалась отсталость в тактике. Неудачные реформы военного министра П.С.Ванновс-кого («второго Паскевича») в 1882 г. усилили застой в вооруженных силах. Серая служба отбывалась на основании «слушаю», «как прикажете». Разгильдяйство доходило до того, что офицеры в строю появлялись в галошах, а в летние лагеря выбирались как на дачу, с семьями и кухарками39. Назначенцы из гвардии и «академики» из Генштаба в армии почитались гастролерами и снобами.
К войне с Японией общественное мнение и народ были равнодушны. В то время, когда японцы с восторгом готовились идти на смерть за своего микадо-полубога, русская революционная литература рождала пораженчество.
Главнокомандующий А.Н.Куропаткин, охваченный «параличем воли», оставлял во время сражений до половины войск в резерве и приказывал «атаковать, но без решимости». Его истовые молитвы в личном вагоне-церкви, посылки на позиции (в подражание Кутузову) иконы Смоленской Божьей матери и священников (часть которых участвовала в боях) и «бешеная» раздача наград (за полтора года солдатских «Георгиев» было роздано ок. 80 тыс., больше, чем за весь период войн с Наполеоном, а «золотых сабель» около 600, — больше, чем за 64 года Кавказской войны), не подняли православное вооодушевление против «язычников»40.
Как и прежде, дух держался на русском характере. Под Ляояном 12-21 августа 1904 г. войска отразили все атаки, не собираясь отступать. 26 сентября 1904 г. под Мукденом Мокшанский полк ходил в атаку с оркестром и развернутым знаменем41. Во время Мукденского сражения 6-25 февраля 1905 г. русские и японцы сражались при почти равной эффективности (23 и 18,5%), однако соотношение кровавых потерь к пленным было не в пользу русских — 1,6:70 (русские потеряли 30 тыс. пленными, японцы — всего 1 тысячу). Некоторые войсковые части при малом проценте потерь теряли способность вести бой, случались и массовые сдачи в плен42. Моральное состояние экипажей 2-й Тихоокеан
141
ской эскадры было невысоким. Личный состав не верил в способность пройти на Дальний Восток — так считал вице-адмирал 3.П.Рожествен-ский, который надеялся, что только демонстрация морской силы заставит Японию пойти на мир. Контр-адмирал Н.Т.Небогатов позорно сдал 3-ю Тихокеанскую эскадру, забыв о подвиге крейсера «Варяг».
В 1905-1907 гг. в вооруженных силах произошло 440 выступлений солдат и матросов, в том числе 106 вооруженных43.
Так в начале XX в. «монстры» Японской, Британской, Германской и Французской империй оказались сплоченнее, чем Россия.
♦ * *
Дорогостоящие военные реформы 1905-1912 гг. технически подняли флот и армию. Стрелковое и артиллерийское дело, строевое обучение было поднято на высокий уровень. Дух кадрового состава попытались подтянуть новой красивой униформой, киверами «под 1812 год», для солдат запроектировали шинели с «разговорами» и суконные шлемы-«богатырки» «под 1612 год». Внешне армия к 1914 г. имела «весь блеск и грозное величие одной из могущественных армий мира44. Однако военное воспитание было «невероятным по дикости, нелепости и преступности»45. Считалось, что боевой дух неисчерпаем и самодовлеющ. Теория боя строилась на «недопустимо расточительном расходовании крови»46. Народ пошел на войну, как ему говорили, «За честь и величие Родины», с инстинктом самосохранения и бессознательного чувства долга, без идеи Родины и веры в правду дела47.
Русская пехота традиционно быстро окапывалась, удачно применялась к местности и имела высокий порог жертвенности, позволявший переносить жестокие потери.
На предельную высоту духа, одним чувством долга и чести, поднимались некоторые офицеры. Командир 2-го батальона Л.-гв. Гренадерского полка А.Моравский, подняв песней-маршем солдат на немецкие пулеметы, был смертельно ранен, но приказал нести себя впереди, чтобы воодушевить залегших было гренадер48. До 400 конных атак (теряя до 50% состава), совершила кавалерия на батареи противника (впереди одной из них скакал мулла, потрясая Кораном)49.
Для войны 1914-1917 гг. можно привести тысячи примеров подобной доблести отдельных воинов, батальонов и полков. Несправедливо было бы, вслед за Керсновским, характеризовать высших военачальников с отличной профессиональной подготовкой — Эверта, Рузского, Жилинско-го, Иванова, Алексеева «слепорожденными»50. Общая дряхлость режима не могла наполнить их силой. Когда, например, генерал Бобырь — комендант сильной, с восемью фортами, крепости Новогеоргиевск (при слиянии Вислы с Наревом) после 10-дневной осады бежал к немцам, то находившаяся здесь 83-тысячная группировка войск тут же сдалась в плен.
Отступление 1915 г. и массовые сдачи в плен резко подорвали боевой дух Русской армии. Призыв «Ни шагу назад» не действовал. К осени 1915 г. в живых осталось от 1/3 до 2/5 кадрового состава офицеров51. Поголовное награждение рядовых георгиевскими крестами только по
142
нижало дух. Уже с декабря 1914 г. на Северо-Западном фронте происходили случаи группового дезертирства.
Свержение самодержавия 2 марта 1917 г. вызвало всплеск ликования в стране и волну добровольчества. Под красные знамена на фронт устремились волонтерские «ударные революционные батальоны» «дружины смерти», «батальоны 1 марта» и даже женские батальоны52.
Однако вдохновенный приказ Л.Г.Корнилова: «На концах ваших штыков свобода, счастье, величие нашей Родины! В ваших руках — судьба России, окончание беспримерной войны... Будущее Отечества в руках боевых орлов, у которых одно направление, один полет — вперед!»53 не дал результата. Провал июньского наступления усилил распад армии и ее боевого духа. Призыв «Долой войну!» и настроение «мир любой ценой» всколыхнули 1,5-миллионную волну дезертирства. Во многих ротах из 250 чел. оставалось по 40-70 чел.54 Дезертиров не останавливали ни военно-полевые (с 3 мая 1917 г.) суды, ни конные заградительные отряды, ни восстановление смертной казни, ни, тем более, введение позорных нарукавных черных повязок. «Ударникам» стреляли в спину и крали их личные вещи, когда они уходили в атаку. На убитых офицерах насчитывали до 14-17 штыковых ран55. Свершалось пророчество Л.Н.Толстого 1855 года о будущем мщении солдат, копивших долго презрение и ненависть к офицерству56.
Воскресни кадровый офицерский корпус, полегший в 1914-1915 гг., он не смог бы сдержать тектонические сдвиги Великой русской революции.
* ♦ ♦
XX в. справедливо называют «Русским веком». Русский общенациональный мессианизм, выявившийся на сей раз в облике марксизма57, повлиял на весь мир. Мессианская идея освобождения человечества от гнета капитала возродила дух Русской, теперь уже Красной армии, как авангарда мировой революции. Победа в Гражданской войне над Белым движением, не способным выдвинуть равноценной великой идеи, была закономерной.
Через несколько лет после 1917 г. в СССР жил уже «новый» народ с отличной от XIX в. психологией, с обновленным и более могучим государственным (державным) патриотизмом. Мессианский интернационализм к середине 1930-х гг. был оттеснен на второй план. В 1939-1940-х годах среди военослужащих шли разговоры о Прибалтике, Бессарабии и Польше в границах 1914 г., как «наших территориях» (см. статью М.И.Мельтюхова в данном сборнике).
Сформировался боевой дух, достигший во время Великой Отечественной войны невиданной силы. К 1 июля 1941 г. было подано 5 млн. заявлений от добровольцев с просьбой зачислить в Красную армию (всего за 1941-1945 гг. поступило 20 млн. заявлений58). На фронт стремились даже те, кому было отказано — подростки, женщины и люди с тяжелыми заболеваниями. В народные ополчения вступали семьями. Матери, проводив одного-двух сыновей, просили не отказать в разре
143
шении младшим, не достигшим призывного возраста, но подавших заявления в военкоматы59.
«Да возвеличится Россия, да сгинут наши имена!» — таким был порыв участников парада 7 ноября 1941 г. на Красной площади (как правило, убежденных атеистов)60.
Твердая вера, что враг будет разбит, даже если придется сражаться за Уралом, владела миллионами. Священной считалась не только Москва, но вся территория первого в мире «государства рабочих и крестьян»61.
Невиданное за всю отечественную историю количество пленных в 1941 г. (700 на 1000 чел.62 действующей армии), случаи паники и бегства не могут опровергнуть суждения о высоком моральном состоянии Красной армии. Здесь прежде всего сказались стратегические просчеты командования, неожиданность нападения, неумение сражаться в котлах, но главное — психологическая неготовность встречи с незнакомой силой Вермахта, обладавшим чудовищным победно-наступательным духом. (Подобное, как указывалось, случилось в 1757 г. в первом сражении с армией Фридриха II и в первой встрече с Наполеоном в 1805 г.). Вера («милитарный дух») в оружие и командование, ослабленное репрессиями 1937-38 гг., была подорвана подавляющим техническим превосходством противника после первых боев. Дала трещину даже национальная составляющая боевого духа: «при непритязательности, выносливости и невероятной способности к сопротивлению, в критической обстановке красноармейцы теряли стабильность и количество перебежчиков увеличивалось там, где военное положение становилось неблагоприятным»63.
В это время на 1000 немцев приходилось 2 пленных, на 1000 румын — 17,8 пленных64.
По кварталам за время войны отношение кровавых потерь к пленным показывало (за исключением 1 квартала 1942 г. — контрнаступление под Москвой) устойчивую тенденцию повышения: 1941 г. III и IV кв. — 0,14 и 0,35.
1942 г. I—IV кв. - 2,3; 0,44; 0,61; 2,58.
1943 г. I—1V кв. - 3,38; 4,50; 4,86; 4,89.
1944 г. I—IV кв. - 7,87; 5,37; 8,24; 6,98.
1945 г. I—II кв. - 7,98; 8,5965.
Пленоустойчивость в первые месяцы войны была в 61 раз ниже, чем в последние, и, тем не менее, это нельзя считать следствием разложения «державной» и «моральной» составляющей боевого духа. В котлах у Вязьмы и Брянска в октябре 1941 г. красноармейцы ели кору и корни деревьев, но не сдавались, политруки не только вдохновляли бойцов, но сами бросались с гранатами под танки66. Были случаи, когда солдаты, выходя из окружения, шли на пулеметы без единого патрона с песней, или, не желая сдаваться, прорывались через «коридоры смерти» шириной в 400-250-100 м67. На 1 мая 1944 г. из 3281157 чел. советских военнопленных было расстреляно или убито при попытке к бегству 1030157 чел.68 Т.е. каждый третий не смирился с пленом.
144
По сравнению с Первой мировой войной было ничтожно мало дезертиров: на армию в 5-6 млн. чел.: в 1941 г. — 30782; 1942 — 111994; 1943 — 82733; 1944 - 32723; 1945 - 6872 чел.69. Т.е. от 0,9% в 1941 до 0,1% в 1945 г.
Высокий дух военного времени держался до середины 1950-х гг. Массовый героизм показали советские моряки в 1955 г. — команда тонущего линкора «Новороссийск» уходила под воду с пением «Варяга» и криками «Прощай, Родина!»70.
В период третьей Смуты и катастрофы СССР в 1990-х годах мы были свидетелями распада государственного патриотизма и сознания. О боевом духе военнослужащих РФ свидетельствуют такие данные: 73% тяготятся службой в армии или относятся к ней безразлично, 14% гордятся ею, 13% относятся к ней с интересом71. В подражание заокеанским учителям командование Российской армии, судя по войне в Чечне, видит залог успеха в материальной силе. И только совсем недавно началось возрождение государственной идеологии, свидетельством чему была Всероссийская научно-практическая конференция «Российский государственный патриотизм: исторические уроки и современность».
1 В «Военной энциклопедии» Сытина приведено 14 составляющих «воинского духа». Современные авторы выделяют 83 составляющих см.: Савинкин А. Духовные качества Российского воинства. Словарь // Душа армии. Русская военная эмиграция о морально-психологических основах Российской вооруженной силы. М., 1997. С. 598-615.
2 Ардан дю Пик. Исследование боя в древние и новейшие времена. Варшава, 1902. С. 61, 74-75, 137, 140-141.
3 Головин Н.Н. Мысли об устройстве будущей Российской вооруженной силы. Белград, 1925. С.48.
4 Зыков А. Опыт военной психологии. СПб., 1895. С. 164-165, 187.
5 За три дня до битвы при Иене 14.10.1806 г. в Прусской армии возникла паника, хотя французы были еще далеко. — Симанский П. Паника в войсках. М.-Л., 1929. С. 48.
6 Устаревший библиографический обзор см.: Платонов К.И., Коращан В.А. Военная психология. Указатель отечественной и переводной литературы. М., 1973.
7 Далецкий Ч.Б. Военная риторика России (Монография). М., 2000.
8 Симанский П. Паника... С. 54.
9 Черевко К.Е. Советско-японские отношения (декабрь 1941 - ноябрь 1942) // Япония. Ежегодник. М., 1998. С. 185, 202.
10 Тогда Сталин планы мировой революции назвал «комическим недоразумением». — Троцкий Л. Преданная революция. М., 1991. С. 168.
11 «Я не знаю другого примера в войне, который яснее показал бы., как одна гениальная личность может перевесить и большую численность и моральный дух противника», - говорил один из современников. См.: Чандлер Д. Военные кампании Наполеона. М., 2000. С. 553.
2 О влиянии национального характера на сильные и слабые стороны армий см.: Энгельс Ф. Армии мира // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2. М., 1958. Т. 11. С. 436-481. О связи военного дела и национального характера см.: Артамонов В.А. Национальный характер и история // Стили мышления и поведения в истории мировой культуры. М., 1990. С. 57-60.
3 Домнин И. «Душа армии». Взгляды русской военной эмиграции // Душа армии... С. 507.
14 Helly R. Enserfrnent and Military Chance in Moscovy. Chicago, 1971. P. 215-218.
145
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
Головин Н.Н. Суворов и его «Наука побеждать». Париж, 1931. С. 47-48. Головин Н.Н. Мысли... С. 52.
Wennerholm J.B.R. Karl XII och Lanchester - ett bidrag till fragan om den karolinska armens eftektivitet under Stora Nordiska kriget // Kung. Krigsvetenskapsakademiens Handlingar och Tidskrift. 1998. N 5. S. 91-104.
Гриф секретности снят. M., 1993. С. 392.
Шведов С. В. Комплектование, численность и потери Русской армии в 1812 г. // История СССР. 1987. № 4. С.88.
Троицкий НА. 1812 год. М„ 1989. С. 147.
Макиавелли Н. О военном искусстве // Искусство войны. Антология военной мысли. СПб., 2000. С. 83.
П.Н.Краснов считал, что мундир «с отличиями особого духовного значения» (по сравнению с обезличенной маскировочной одеждой) поднимает доблесть в 2-4 раза. — Краснов П.Н. Душа армии // Душа армии... С. 138.
Kostanov S.M. Zu einigen Besonderheiten der Bevolkerungssituation Russlands im 16. Jahrhundert // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. 1995. Bd. 43. Hf. 3. S. 321-322, 330-331.
Флоря Б.Н. Иван Грозный. M., 1999. С. 42-43.
Прочко И. С. История развития артиллерии с древнейших времен и до конца XIX в. СПб., 1994. С. 47.
Болотов А.Т. Записки А.Т.Болотова 1727-1796. Тула, 1998. Т. 1. С. 129.
На дезертиров, бежавших в Польшу, Молдавию и на Волгу, ежегодно заводилось от 449 до 722 судных дел. — Бескровный Л. Г. Русская армия и флот в XVIII в. М., 1979. С. 436-438, 440.
«Батюшка Никола с нами, и Суворов друг его, Павел-царь ура! Горами сплющим чёрта самого! Целый свет на штык подымем, а француз лишь черту сват. В ад его, мы в ад закинем, чтоб не стал бурлить опять», — так не пели солдаты ни при первом императоре, ни при последнем — Николае II.
Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны 1812 г. СПб., 1843. Т. 1. С. 342-343.
Приказ М.Б. Барклая де Толли войскам Западных армий 13.06.1812 г. // Листовки Отечественной войны 1812 г. Сб. докум. М., 1962. С. 21.
Вильсон Р.Г. Дневник путешествий, службы и общественных событий 1812-1814 гг. СПб., 1995. Запись 22.08.1812 г.
Для вас, русских, — говорил маршал Ж.Б.Бернадотт (шведский король Карл XIV Юхане с 1810 г.), - нет ничего невозможного; если бы ваш император был честолюбив, вас, русских, пришлось бы убивать каждого особенно, как убивают белых медведей на севере». — Морозов НА. Воспитание генерала и офицера как основа побед и поражений // О долге и чести воинской в Российской армии. М., 1990. С. 349. О том же говорил Наполеон: «Дайте мне русского солдата, и я покорю весь мир». — Семенов В.А. Мысли современного офицера И О долге... С. 232.
Керсновский А.А. Философия войны // Душа армии... С. 372; Керсновский А.А. История Русской армии. М., 1994. Т. 4. С. 331.
Изместьев П.И. Из области военной психологии. Варшава, 1907. С. 108.
Д.У.С. (псевдоним). О духе обучения войск // Военный сборник. 1861. Т. 19. С. 68-69.
Изместьев П.И. Указ. соч. С. 130.
Толстой Л.Н. Проект о переформировании армии // Собрание соч. в 22 т. М., 1983. Т. 16. С. 400-405.
Семенов В.А. Мысли... С. 230, 240.
Гершельман Ф. Распущенность в войсках // Военный сборник. 1908. № 3. С. 97. Дружинин К. Исследование душевного состояния воинов в разных случаях боевой обстановки по опыту Русско-японской войны 1904-1905 гг. СПб., 1910. С. 111-112, 115-116; Холманских А. Е. Реформы в Российской армии в период между Русско-японской и Первой мировой войнами (по материалам военной периодики) // Вестник МГУ. 1999. № 2. Сер. 8. История. С. 33.
146
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
Еремин Г.В. Мокшанский полк на сопках Манчжурии // Военно-исторический журнал. 1992. № 10. С. 84.
Баиов А. Воспитание армии и идеи графа Л.Н.Толстого // Душа армии... С. 407. Оберучев К.Н. Офицеры в Русской революции // Военно-исторический журнал. 1998. № 2. С. 96.
Попов А. Философия воинской дисциплины //Душа армии... С. 286.
Колесников Н. О стратегии духа и прежних ошибках // Душа армии... С. 415.
Головин Н.Н. Мысли... С. 27.
Верховский А.И. Россия на Голгофе. (Из походного дневника 1914-18 гг.) // Военно-исторический журнал. 1992. № 10. С. 66; № 11. С. 67, 70.
Краснов П.Н. Душа армии // Душа армии... С. 89-92.
Военное дело. 1918. № 28. С. 20.
Керсновский А.А. История русской армии... Т. 4. С. 180.
Чернавин В.М. Гибель кадровых русских офицеров // Военно-исторический журнал. 1999. № 6. С. 29-33.
Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции // Военно-исторический журнал. 1999. № 5. С. 73.
Далецкий Ч.Б. Военная риторика... С. 71.
Солнцева С.А. «Об одном только просим Родину: пусть тыл не забывает фронта...” Армия и гражданское общество России после Февраля 1917 г. // Военно-исторический журнал . 2000. № 5. С. 63-64.
Журавлев В.А. Морально-психологическое состояние Русской армии летом-осенью 1917 г. Ц Первая мировая война. История и психология. Материалы Российской научной конференции 29-30 ноября 1999 г. СПб., 1999. С. 120-131. Толстой Л.Н. Проект... С. 401.
Лосский Н О. Характер русского народа. М., 1990. Кн. 2. С. 51.
Синицын А.М. Всенародная помощь фронту. О патриотических движениях советского народа в годы Великой Отечетсвенной войны 1941-45. М., 1985. С. 25.
Синицын А.М. Всенародная... С. 19, 40.
Соболева Н.А., Артамонов В.А. Символы России. М., 1993. С. 91.
«В конечной победе уверены... Били, бьем и будем бить гадов до конца, пока хоть один из них будет на нашей священной земле» — Письмо генерал-майора Д.Г.Егорова семье 26.02.1942 г. // Всероссийская книга памяти 1941-1945. Обзорный том. М., 1995. С. 40.
Численость Красной армии на 22 июня 1941 г. была 3 334 400 чел., взято в плен до декабря 1941 г. 2 335 482 чел. (52% от всех безвозвратных потерь). См.: Гриф секретности снят... С. 151; По немецким данным, пленено было 3,4 млн. чел. См.: Всероссийская книга памяти... С. 452.
Типпельскирх К. История второй мировой войны. СПб.-М., 1998. С. 311-312. Репко С. И. Цена иллюзий // Военно-исторический журнал. 1992. № 4. С. 15. Вычислено по безвозвратным потерям по: Гриф секретности... С. 146-147. Всероссийская книга памяти... С. 104, 451.
Гаврилов Б.И. Трагедия и подвиг Второй ударной армии. М., 2000. С. 204, 214.
Всероссийская книга памяти... С. 452.
Маталов НА., Пастухов В.В. Психологические особенности деятельности офицерских кадров по укреплению воинской дисциплины в годы Великой Отечественной войны // Психология великой победы Советского народа. Тверь, 1995. С. 39.
Бар-Бирюков О.П. Черный день линкора «Новороссийск» // Военно-исторический журнал. 1999. № 1. С.57.
Далецкий Ч.Б. Военная риторика... С. 108.
Жукова Л. В.
ПРОПОВЕДНИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ВОЕННОГО ДУХОВЕНСТВА В РУССКО-ЯПОНСКОЙ ВОЙНЕ
Война — это не только организованная вооруженная борьба между государствами, нациями (народами), социальными группами. Это всегда и огромная психологическая драма.
Война ставит человека в ситуацию жесточайшего внутреннего противоречия.
Во-первых, человек на войне должен сознательно подвергать свою жизнь опасности, преодолевать страх смерти. Здесь наиболее серьезная конфронтация — между инстинктом самосохранения и реалиями войны. В большинстве случаев солдаты «...затрачивают слишком много энергии на борьбу с собственным инстинктом самосохранения, и у них не остается духовных сил для проявления какой-либо инициативы»1.
Во-вторых, солдат должен сознательно убивать врага. Это приводит к конфликту между внутренним нравственным чувством психически здорового человека и поведением, которое диктуется ситуацией. Часто у солдат развивается комплекс вины, оказывающий серьезное влияние не только на их поведение в ходе боя, но и на дальнейшую, мирную жизнь.
Другая проблема, которая встает постепенно, особенно при затянувшихся военных действиях, в случаях длительного отступления или передислокации, — накапливающееся чувство усталости, обреченности, неверие в благополучный исход кампании, пассивность.
Кроме того, солдату приходится на довольно продолжительное время отказаться от привычных условий жизни, мириться с дискомфортом полевых условий и длительной разлукой с домом и семьей. При этом он должен не только корректировать свои привычки и желания, но и терпеть рядом постоянное присутствие большого количества людей, чьи манеры и характер могут быть ему чужды и неприятны. В противоречие вступают особенности военного быта и стремление к личному благополучию.
Главный же момент заключается в том, что солдат должен сохранять сознательную активность на всем протяжении военных действий2.
Выйти самостоятельно из психологического конфликта чрезвычайно затруднительно. Требуется серьезный побудительный мотив, поведенческая установка, которая окажется выше всех личных мотивов, выдвинет на первое место общественные интересы в своеобразном преломлении к нуждам момента. В этом случае чрезвычайно актуализируется воздействие общества на личность. Через пропаганду, воспитательную работу и другие способы общество стремится выработать мотивацию поведения солдата, изменить иерархию его личных ценностей в нужном направлении.
Механизм этого воздействия становится предметом изучения еще во 2-й половине XIX века, а в начале XX в. военная психология оформилась в самостоятельную научную дисциплину. Толчком для этого послужила русско-японская война, «неудачный» опыт которой заставил 148
всерьез задуматься о закономерностях поведения человека на войне, о создании мотивации этого поведения, воспитании патриотизма и т.д.
Исследование неудачного опыта в данном случае оказалось весьма продуктивным и породило целый ряд устойчивых исторических стереотипов. Один из них — несостоятельность в деле «возбуждения духа» армии в ходе проигранной войны. Роль «возбудителя духа» в армии могли играть как офицеры, так и полковые священники, но ни те, ни другие, по общему мнению, с этой задачей не справились. Особенно досталось в этой связи военным священникам. Их обвиняли все — и военные специалисты, и общество, да и вся последующая историография. Между тем, этот взгляд не совсем верен и возникал, скорее всего, из-за недопонимания роли и задач священника на войне.
Одной из причин неудач пропагандистской работы в армии был изначально неверный подход: война в перспективе представлялась как «маленькая победоносная». Вопреки всем ожиданиям, она .затянулась надолго. Опасения, высказывавшиеся некоторыми священниками, что они не успеют добраться на Дальний Восток до окончания военных действий, не оправдались. Приехав в Манчжурию перед Пасхой 1904 г., большинство из них сможет покинуть ее только зимой 1905 — осенью 1906 гг. Все это время священникам предстояло не только «разделять со своей паствой все лишения и опасности в трудные минуты»3, исполнять требы, проводить богослужения, но и вести определенную проповедническую работу.
Это оказалось, пожалуй, самым сложным.
Если правила заполнения метрических книг, время проведения богослужений, снабжение необходимыми церковными вещами так или иначе регулировались в централизованном порядке, то собственно проповедническая деятельность оставалась делом личных усилий полкового и госпитального священника.
Говоря о проблемах в этой области, сразу следует отметить, что некоторые священники, чаще всего из бывших епархиальных, просто пренебрегали этой деятельностью в силу малой подготовленности и нежелания обременять себя. Иногда работа с нижними чинами не проводилась из-за отсутствия времени. Попытки вести внебогослужебные беседы и напутствовать солдат перед боем не всегда были успешны из-за отношения офицерства.
Но, помимо этих трудностей, был и ряд других проблем4.
Одна из них — отношение к пастве.
Священник, оказавшийся на войне, имел определенный стереотип представления о своей пастве, сложившийся не столько в ходе практической работы, сколько в силу полученного образования5, — с одной стороны, и определенного общественного стереотипа восприятия, — с другой.
Этот стереотип предполагал, что, во-первых, солдаты в своем большинстве — неразвиты, необразованы и мало способны к обучению. Во-вторых, солдату априорно приписывались определенные черты характера и нравственные качества, такие как наивность, доброта, благород ст-
149
во, самоотверженность и жертвенность, оптимизм и т.д. В-третьих, становясь солдатом, человек в значительной степени утрачивал индивидуальность и оказывался своеобразным воплощением группового и коллективного сознания, в своих поведенческих реакциях детерминированного, с одной стороны, принадлежностью к определенной группе (полк, военные товарищи) и, с другой стороны, - военной дисциплиной (Устав, приказ). В-четвертых, гипотетический солдат желает воевать уже в силу своего общественного статуса. В-пятых, поведение солдата в основном мотивируется преданностью Вере, Царю и Отечеству и безусловной готовностью защищать их.
На братском собрании в начале апреля 1904 г. (Вестник Военного Духовенства. № 8. 15 апреля 1904 г.) обсуждался вопрос об индивидуальной работе священника с нижними чинами. Докладчики отмечали «...умственную неразвитость значительной части своей паствы, слабость и лукавство человеческой природы»6.
В этом же духе были выдержаны и теоретические изыскания по военной тактике и психологии, и наставления для солдат7, написанные военными специалистами. Например, в работе М. И. Драгомирова «Подготовка войск в мирное время» говорится о том, что «наш солдат, в общем, необуздан и потому не в силах держаться прилично и сдержано во всех случаях», кроме того, прост, малоразвит и нуждается в руководящей нити для поведения8. —
Исходя из убежденности в малой развитости, малограмотности и низкой обучаемости солдат, военные специалисты предлагали определенные методы работы с нижними чинами. В частности, М.И.Дра-гомиров выделяет следующие «условия успеха преподавания [солдатам — Л.Ж.\\ 1) сообщать по немногу — одну, много две мысли в раз, и тотчас же требовать повторения; идти дальше не иначе, как вполне убедившись, что пройденное понято; 2) избегать книжных слов; 3) при малейшей возможности прибегать к примеру, или еще лучше — к показу; 4) брать из преподаваемого не все сплошь, а в порядке важности, начиная с того, без чего солдат обойтись не может»9; «Простого человека нужно учить не словом, а делом... Сразу о многом ему не толкуй... Пока учишь, никогда не сердись»10.
Может быть, не так прямолинейно, но те же рекомендации давались на Братском собрании в январе 1904 г.: внебогослужебные беседы проводить «с показанием световых картин», книг солдатам на руки не давать, так как «непривыкший к обращению с книгами солдатик в два-три дня помнет полученную брошюрку, запачкает ее, местами порвет, а то и вовсе затеряет... Солдат наш, как известно, редко требует для себя объемистую книгу; ему скорее нравится чтение краткое и разнообразное по содержанию. Такое чтение солдату, пожалуй, и полезнее, ибо несомненно, что краткия брошюрки и листки способны всего скорее пробудить простого человека от умственной и нравственной слепоты»11.
150
Образцом такого подхода к солдатам становятся как пропагандистские листки, писавшиеся военными специалистами (причем предпочтение отдавалось «доходчивым» лубочным картинкам), так и опубликованные «нравоучительные» рассказы и беседы, подделывающиеся под гипотетически наивного и недалекого солдата и стремящиеся сложные вопросы объяснить «по-простому».
Надо отметить, что ни военные специалисты, ни военные священники, собственно, не ставили перед собой задач образовательного характера. Скорее напротив. «Драгомиров считал, что воспитание важнее образования, что военное дело “более волевое, нежели умовое”»12.
Военные священники также смотрели на дело образования солдат под определенным углом. Вот что писал, например, по этому поводу священник Николаевского Адмиралтейского Собора Иван Бугослав-ский: «Каждому, вступившему в ряды воинства, открывается прежде всего поле для умственного его развития... Каждое знание дает человеку возможность улучшить свою жизнь. Поэтому и для собственной пользы, и для пользы службы каждому воину следует приложить все старание, чтобы выучиться на службе чему-нибудь полезному и не потерять удобного для такого обучения времени. Говоря о пользе грамотности и знания разных ремесел, нужно помнить, что эти познания не составляют для воина первой необходимости. Главная и существенная обязанность каждого воина заключается в знании воинского дела, требований службы и в добросовестном выполнении их. Эти познания служат самым существенным условием успеха на поле бранном... Плох и безполезен в ратном деле солдат, плохо знающий свое воинское дело. В изучении этого дела должно проходить для воина все время его службы. Воинские уставы, ружейные приемы, стрельба, сторожевая служба — это великие помощники в сражении. От знания их зависит успех сражения и тысячи жизней, участвующих в битвах. Очевидно для каждого, что сотня хорошо вооруженных и опытных солдат имеет больше значения в сражении, чем целая тысяча людей, не имеющих понятия в воинском искусстве»13. В принципе, с этим трудно не согласиться. Но, помимо утилитарного подхода к образованию солдат, нивелирования солдатской массы и низведения ее до «малоразвитых» «детей»14, нередко происходит прямое противопоставление «интеллигенции» и «простого» солдата, в котором последний выигрывает именно в силу своей неразвитости, воспринимающейся как синоним моральной чистоты и духовной возвышенности15.
Вообще представление о солдате, как об обладателе определенного набора нравственных качеств, было распространено очень широко.
Например, генерал-лейтенант Генерального Штаба И.Маслов выделял верность клятве и слову, честолюбие, жажду славы, честь, великодушие как качества, присущие русскому солдату16.
Лазаретный врач г.Харбина был убежден, что «наши солдатики — народ, рвущийся в бой и желающий успехов»17.
Интересно проследить избирательность восприятия солдатской массы о.Митрофаном Сребрянским. «Солдаты на стоянках резвятся, как
дети, кувыркаются, рвут цветы, траву... Никто из них не скучает»18, — пишет он в июне 1904 г. «...Бесхитростность, простодушие, вера и сила, сила могучая, не падающая, не теряющаяся при напастях, а идущая все вперед и вперед... Я ... теперь в восхищении от их терпения, безропотности»19. «На станции Юрти встретили санитарный поезд... Кто без ноги, кто без руки, у кого обвязана голова и пр. — но все имеют бодрый вид»20. «Все и все устали, не спали, и все-таки везде смех, шутки, прибаутки — что за люди наши солдаты?»21.
В августе восторженная уверенность в непоколебимости солдатского духа несколько потускнела: «...погонов нет ни у кого, ни шинелей, ни сумок, ни белья: что на себе только, остальное бросили на позиции при отступлении, ... лица бледны». И все же: «Уныния не заметно: идут, шутят, шагают под проливным дождем... Истинные герои!»22. «...И завет воинский “Сам погибай, а товарища выручай”, не рассуждая... Да, жив еще дух Христов и дух истинного товарищества между нашими воинами!»23. И через несколько дней: «...взглянул я на них: кровь, воспаленные глаза, бледные лица, раны, стонут... Крики, брань: обоз каждой части хочет пройти вперед и потому старается сбить соседний...»24 Неохотно расставаясь с образом героя-воина, о.Сребрянский и дальше будет говорить о спокойствии, мужестве, безропотности солдат, но о героизме, желании воевать и весельи — гораздо реже.
Стереотипно-идеализированный взгляд на личность солдата был характерен не только для о.Сребрянского, это — общее в большинстве воспоминаний, заметок и рассказов о войне, публиковавшихся в Вестнике Военного духовенства. Даже Г.Шавельский, отличавшийся куда большим скептицизмом, чем М.Сребрянский, в № 17 (1 сентября 1904 г.) Вестника помещает прямо-таки идиллическую картинку резвящихся, поющих и танцующих солдат25.
Стереотип восприятия личности бойца отразился не только в прямых оценках, но и в подходах к составлению проповедей, назидательного чтения, пропагандистских изданий. Чаще всего и в церковных изданиях, и в пропагандистских листках и брошюрах, составлявшихся военными, использовались исторические примеры, описания подвигов именно самопожертвования, храбрости, находчивости, товарищества и т.д.
Из качеств, присущих отдельному бойцу, большинство авторов выделяли патриотизм, религиозность и желание воевать.
В этом плане интересны рассуждения военных специалистов и психологов. И те, и другие полагали, что религиозность присуща армии в очень большой степени, и при создании мотивации использование религиозного мотива должно стоять на первом месте, даже по сравнению с идеями защиты Царя и Отечества. Причем, само понятие патриотизма и защиты отечества неразрывно связывалось с защитой православия и религиозностью войск26. Именно к идеалам православия апеллировали военные специалисты, составляя «Памятки» для солдат27.
Совсем не так оптимистично смотрело на этот вопрос само духовенство. На братском собрании в начале апреля 1904 г., помимо общей не
152
развитости паствы, отмечалась ее непросвещенность в делах веры: «Русский солдат — вообще дитя в деле веры и сильно нуждается в ... попечительном надзоре и всестороннем руководстве... Младенец в деле веры, русский солдат нуждается в систематическом воспитании религиозном. Он поступает на службу, не умея сознательно положить на себя крестное знамение, нередко в течение своей жизни не бывавши на исповеди, даже не бывавши в церкви!»28. Речь шла также и о равнодушии к вере: «среди них возможны люди нерадивые о своем спасении, невнимательные к слову Божию, нечувствительные ни к каким убеждениям, безпечные и разсеянные, наконец, просто неспособные к самостоятельному анализу своего душевного состояния или неумеющие точно выразить и ясно формулировать свою мысль»29.
Отправление культа в армии было отнюдь не добровольным делом, — на этом настаивали сами священнослужители.
На том же братском собрании о.Ласкеев говорил о том, что «самая систематичность воспитательных приемов требует наряда, как средства, при помощи которого все люди данной части подвергаются обновляющему духовно действию церкви... В принятых в военной среде условных форм и общего тона воинской жизни, основанной на командном приказе и проникнутой принципом повиновения без права выбора, предоставление нижним воинским чинам полной свободы в посещении церковных богослужений косвенно, но неотразимо, ... незаметным, но постоянным влиянием своего диссонанса со всем складом солдатской жизни, приводило бы к совершенно нежелательному исходу. В глазах команды оно низводило бы посещение церкви в низший разряд безразличных по своему значению явлений, в число тех из них, где по их незначительности предоставляется полная свобода выбора самому солдату»30.
По сути дела, полковые священники не очень полагались на сознательность солдат, в основном надеясь на их подчинение военной дисциплине и перекладывая роль организатора коллективного отправления культа в армии на офицеров: «Для солдата безусловным авторитетом должен быть, да и есть, офицер. Он должен быть для солдата авторитетом во всех возможных случаях, а потому в круг обязанностей его должно неприменным образом входить образование, поддержание и развитие религиозно-нравственных устоев в своих подчиненных под руководством священника»31.
Таким образом, ситуация сложилась несколько парадоксальная. К началу русско-японской войны те, от кого так или иначе зависел моральный настрой армии, подошли с традиционным лозунгом «За Веру, Царя и Отечество», но военные сомневались в действенности «За Царя и Отечество», а духовенство не надеялось на «За Веру».
Однако в официальных выступлениях духовенство ни на минуту не позволяло себе вслух усомниться в религиозности армии’ Большинство речей и проповедей, говорившихся по случаю отправления солдат на фронт, особенно упирало на задачи христолюбивого воинства в деле защиты Веры, Царя и Отечества.
Например, в Вестнике Военного Духовенства № 9 (1 мая 1904 г.), описывая прощание с солдатами, уходящими на фронт, о.Ласкеев говорит: «открылось для меня много удивительного, неожиданного, трогательного: и твердая вера в Бога, и упование на Промысел Его, и преданность воле Божией, и верность долгу и присяге, и осмысленная любовь к Отечеству, и нежная, трогательная любовь к семье, и все это правдиво, искренно, в непоколебимой силе, чистоте и высоте»32.
На братском собрании 4 февраля 1904 г. священник Турбин говорил, что в отправляемых на фронт полках «рядом с похвальной ревностью пастыря к духовной пользе своих пасомых какая твердая вера в Бога у нижних воинских чинов!» 33
Но были и попытки «обойти» «скользкий» момент. Особенно в местностях, где соседствовали различные конфессии. Интересна в этом плане речь Стрелкового Офицерской школы протоиерея Григория Лапшина, который, говоря, что «...главная наша сила состоит в крепкой связи всего народа русского с нашим Государем», что «...проснулась Русь великая, ... отбросила постыдное равнодушие к родине и самоунижение, которыми, к сожалению, многие из русских людей были заражены»34, воспользовался рядом традиционных «объяснительных» идей (например, заносчивость и бесчестность Японии, миролюбие и стремление сохранить мир России) и даже стихами Тютчева и кратким экскурсом в историю России с XIII в. с особенным упором на события 1812 г., но «религиозная» идея может усматриваться только в эпитете по отношению к Японии — языческая.
Тем не менее, религиозный момент, наряду с убежденностью в желании солдата воевать, широко использовался в пропагандистской литературе, правда, большей частью составлявшейся военными специалистами.
Для религиозной проповеди более характерны были или апелляция к воинскому долгу, или непременное упоминание Царя и Отечества: «...приготовив себя к бою, воин должен без колебаний и сомнений исполнять то, чего требует от него долг службы»35. «...А который воин не радеет об исполнении своих обязанностей в походе и на маневрах, тот ненадежный слуга царю и Отечеству, на такого воина нельзя будет положиться в военное время»36.
Большое влияние на авторов-пропагандистов оказывало представление о солдате как части военного коллектива, при этом индивидуальные личные качества просто не брались в расчет.
Анализируя литературу по военной тактике и психологии, подполковник Генерального Штаба Н.Н.Головин отмечал, что обычно «боец рассматривается как существо, отказавшееся от своей сложной, одухотворенной природы и превратившееся в безчувственную пешку»37. Бой военным тактикам представлялся как коллективное действие армий, а не отдельных индивидов. Это актуализировалось широким применением дальнобойных орудий, которые не давали солдатам шанса четко оценить свою роль в сражении. Отсюда — попытки ориентации воспитания солдат именно как военного коллектива.
154
Кроме того, представлялось, что индивидуальные формы работы с отдельными военнослужащими не дают большого эффекта: «...способ воздействия на массы через единицы... имеет ограниченное, так сказать частичное, т.е. медленное распространение; он годится как прием воспитания, практикуемый день за днем, непрерывно, постоянно, при всяком удобном случае. А на войне время — все; медленные приемы не у места; нужно действовать на всех разом, огулом»38.
Осознается и трудность создания мотивации у отдельного индивида: «...нужно существование сильных импульсов... Импульсы, ... выработанные людьми, конечно не будут иметь всеобщего признания, так как тут многое зависит от взглядов, вкусов, ширины умственного кругозора, наконец, от силы обычаев. Все эти условия для людей не одинаковы, а потому и предъявленные людьми идеалы будут пониматься различно и не одинаково влиять на людей»39.
Оценивая соотношение мотивов, некоторые специалисты настаивали на том, что во время боя чувствительность индивида существенно притупляется, а на первое место выходит коллективное действие. Поэтому очень важно организовать войско именно как коллектив, которому присущи чувство взаимной выручки, способность переносить все труды и лишения, храбрость и т.д.40 В то же время Яковлев отмечал, что «...в помощь таким импульсам приходится придавать понудительные меры, значение которых будет тем большим, чем слабее будут влиять на людей сами идеалы»41.
К воспитанию солдатского коллектива, его консолидации и повышению нравственности стремилось и военное духовенство. Такие формы работы, как организация полковых праздников, беседы с новобранцами и старослужащими, приготовление новобранцев к принятию присяги должны были сформировать у солдат ощущение сопричастности к жизни полкового коллектива, воспитать чувство ответственности и товарищества, облегчить вхождение в коллектив новобранцев, способствовать расширению личностных связей у отдельных солдат и т.д.
Таким образом, готовясь к служению на войне, священник имел некоторое идеальное представление о будущей пастве.
Помимо этого идеального, многие священники имели и практическое представление о солдатах, полученное в ходе предыдущей работы в полках. Однако военная действительность оказалась совсем другой.
Методы воспитания, практиковавшиеся в армии, в том числе и военным духовенством, были рассчитаны на долгосрочное воздействие и выработку определенных качеств у солдат на протяжении длительного времени. При этом основной упор делался все же не на формирование мировоззрения отдельного бойца или военного коллектива в целом, не на выработку определенных психологических реакций, а на формальное овладение необходимым набором навыков; широко использовалось силовое давление, нивелирующее индивид, лишающее его самостоятельности.
Работая в полках, священники добивались определенных успехов, в основном за счет личных отношений с отдельными членами паствы. Однако, анализируя довоенный опыт проповеднической работы, можно
155
обратить внимание на то, что священники почти никогда не ставили перед собой задач воспитания именно солдата. Из тематики довоенных проповедей можно выделить чисто богословские, дающие солдатам представление о значении и истории тех или иных религиозных обрядов; нравственные — о вреде сквернословия и богохульства; военнобытовые — об отношении к новобранцам со стороны старослужащих; и собственно военные — о необходимости верности присяге, атрибутам полка и т.д. При этом собственно военная тематика играла довольно незначительную роль в проповеднической работе довоенного периода.
Новые назначения приходились во вновь сформированные полки, пополнявшиеся в основном за счет новобранцев. Говорить о едином коллективе в этом случае не приходилось. Довольно долгая дорога, может быть, могла бы способствовать установлению личных взаимоотношений с солдатами, однако сами условия пути способствовали разобщению священника с паствой. В результате, прибывая на театр военных действий, священник не знал свой полк почти совершенно. Нередко священник и полк вообще прибывали на Дальний Восток врозь.
Новобранцы служили в значительной степени деструктурирующим элементом полка, как и предполагали военные специалисты. Именно они привносили не только незнание особенностей и обычаев военной жизни, нежелание воевать, стремление уклониться от участия непосредственно в военных действиях, но и негативизм по отношению к самой идее войны. Неоднородность социального состава армии делала ее еще более аморфной структурой, превращая практически в толпу, со всеми вытекающими последствиями.
Сама военная жизнь оставляла священнику довольно мало возможностей для проповеднической деятельности. Между тем, именно от священнослужителей ожидалось «поднятие боевого духа» войск.
Методы проповеднической работы духовенства в годы войны практически не изменились — оставались коллективные — богослужения и проповеди, полковые праздники, организация чтений и снабжение солдат религиозной и пропагандистской литературой.
Что касается богослужений и молебнов перед началом боевых действий, то их эффективность разные источники оценивают по-разному, но это и понятно. Очень низко оценивали эффективность проповеднической работы на войне органы печати, вообще негативно относившиеся к войне и обвинявшие «все и вся». Достаточно прохладно отнеслись к служению священников на войне офицеры. Сами зараженные «индифферентизмом», они, кроме того, недооценивали роль коллективного богослужения, не стремились использовать его для поднятия боевого духа солдат, а иногда и чинили препятствия священникам. Само духовенство как раз видело в коллективном богослужении большой потенциал. «Придет человек на молитву с холодным сердцем, вдруг запели все, он невольно начинает подтягивать и увлекается общей молитвой»42 — вспоминал М.Сребрянский. Такое коллективное действие спо
156
собно не только одушевить и сплотить войска перед атакой, но и удержать их от пессимизма во время продолжительных отступлений, которыми так богата была русско-японская война.
В то же время, часть богослужений, хотя и проводилась с большой торжественностью и в присутствии полкового и армейского начальства, носила не только обязательный, но и формальный характер. Это были обязательные богослужения, проводившиеся по указанию Главнокомандующего.
Некоторые из богослужений проводились также по желанию Великих князей и княжон, по случаю рождения наследника престола, дней тезоименитств и больших религиозных праздников. Проповеди на таких богослужениях не отличались оригинальностью или продолжительностью. Здесь гораздо большее значение имела общая обстановка «единения» без различия сословий и званий43.
Гораздо большее значение имели богослужения в полковых церквях, менее обязательные и формализованные. Проповеди на таких богослужениях могли составляться священнослужителями самостоятельно, а могли использоваться «беседы», публиковавшиеся в Вестнике Военного Духовенства.
Из опубликованных в «Вестнике...» проповедей (проанализировано 29) 1 была посвящена «Вере, Царю и Отечеству», 6 — войне с Японией (но в различном контексте), 7 — вопросам, связанным с военной службой в целом, 15 — различным богословским темам, в том числе и с историческими примерами, и привязанным к военной службе.
Гораздо более разнообразна тематика проповедей, упоминавшихся о.Митрофаном Сребрянским. Из упомянутых им 55 проповедей и поучений, богословским вопросам было посвящено 28, войне с Японией — 17, особенностям военной службы и солдатского быта — 8, и лишь в 5 случаях темой проповеди становилась верность Вере, Царю и Отечеству. Если тематика опубликованных поучений относительно просто классифицируется, то в практической деятельности «живости» было гораздо больше. Относительно небольшое количество проповедей можно однозначно отнести к богословским, объясняющим обрядовую сторону, историю религиозных праздников. Почти все проповеди, отнесенные во втором случае к «богословским», непременно содержали мотивационный момент, призывая солдат к терпению, исполнению своего долга перед Отечеством, приводя исторические примеры героизма и т.д. Война как самостоятельная тема выделяется не сразу — с осени 1904 г. Чаще всего она возникает в двух контекстах — необходимость убивать и опасность быть убитым. Это очень серьезный мотивационный момент. Объясняя солдатам необходимость убивать, пусть иногда и в упрощенном виде, священник как бы снимает с них ответственность за это деяние. Призывая со смирением относиться к смертельной опасности, он создает дополнительный мотивационный ряд: страдание, даже смерть на войне — залог искупления грехов и спасения. Те же сюжеты возникают в проповедях, касающихся особенностей военной службы и солдатского быта. При этом образцы проповедей, повышающих нравственность солдат (о вреде пьянства, богохульства и т.д.), используются весьма редко и
157
лишь в самом начале войны. В остальных случаях речь идет о необходимости переносить тяготы солдатского быта безропотно. Интересна одна, вскользь упомянутая проповедь о воде и молитве44. Тема верности традиционным идеалам («За Веру, Царя и Отечество») в чистом виде используется редко, и в основном в связи с убийством Великого князя, с начинающимися революционными событиями. Сама по себе, вне этого контекста, она практически не используется.
В принципе, свобода выбора тем для проповеди у священника была довольно-таки относительная. Некоторые богослужения, например, связанные с религиозными праздниками, предусматривали проповеди на определенные темы. Война, можно сказать, внесла свои коррективы: о.Сребрянский отмечает, что неоднократно нарушал церковный канон богослужения, в том числе и при выборе песнопений и тем для проповеди. Объяснял он это тем, что «под влиянием чрезвычайных обстоятельств силы душевные расходуются быстро, значит, быстро же, всеми мерами нужно стараться и пополнить их»45.
Близко к богослужению стоит и другая форма работы с солдатами — проведение полковых праздников. Эти праздники должны были сыграть роль объединяющего фактора. Рассказы об истории полка новобранцам, приобщение их к полковым традициям должно было облегчить для них возможность самоидентификации как части коллектива. Кроме того, полковые праздники должны были служить задаче создания определенного психологического климата полка.
Безусловно, эта форма работы могла бы сыграть большую роль в формировании военного коллектива и поднятии боевого духа войск. Однако военная действительность не оставляла много времени для праздников.
Другой формой проповеднической работы священника на войне стала организация библиотек и чтений как религиозной, так и пропагандистской литературы.
Организация библиотек для нижних чинов стала темой братского собрания 25 января 1904 г.46 На собрании рекомендовалось для церковных библиотек заблаговременно подбирать брошюры, листки, журналы и другие необъемистые издания. Рекомендовалось также сооружать «подвижные читальни» из деревянных рам, на которые укреплялись бы газеты и журналы. Мысль об устройстве таких передвижных читален принадлежала Е.В.Якиманскому47. Из духовных изданий, пригодных для передвижных читален, рекомендовались «Воскресное чтение», «Воскресная Беседа», «Воскресный День», «Кормчий», «Русский Паломник», «Сельский Вестник», «Троицкие Листки», «Афонские Листки», газета «Русское чтение», картины духовного содержания с объяснительным текстом.
Первая церковная библиотека была устроена 15 февраля 1904 г. в военно-санитарном поезде для раненых и больных воинов № 15. В нее вошли книги, пожертвованные ©.Протопресвитером (113 шт.), и 144 книги из Саровской пустыни. На книгах были сделаны надписи «В благословение от Отца Протопресвитера военного и морского духовенства А.А.Желобовского рядовому команды Петербургского Семенов
158
ского Александровского военного госпиталя в военно-санитарном № 15 поезде. Санкт-Петербург, 1904 г. февраля 16 дня». Книги вложены в конверты по 6-7 разных книг и розданы нижним чинам. 20 февраля 1904 г. было собрано еще 170 книг для отправки на фронт. Затем сбор книг для церковных библиотек действующей армии стал проводиться регулярно. Приобретались книги в основном по утвержденному списку, включавшему 44 наименования48, в Канцелярии ©.Протопресвитера (С.-Петербург, Воскресенский проспект, д. 18).
Помимо церковных библиотек, на фронт попадали книги, собиравшиеся обществами Красного Креста, а также, очевидно, специальная пропагандистская литература, писавшаяся военными авторами.
В 1904 г. составляется целая серия дешевых брошюр для солдат, написанных в форме «отеческих бесед» более опытного командира с новобранцами. Открывалась серия книжкой К.К.Абазы «Беседа про Японца» (СПб., 1904). Выпуск первый рассказывал «откуда он (японец) взялся, из-за чего на нас ополчился».
Анализируя названия и содержание предлагавшихся солдатам печатных изданий, можно прийти к следующим выводам.
Из 44 наименований книг, предлагавшихся для церковных библиотек, богословским вопросам посвящено 27, в том числе и беседы о святых — покровителях воинства; военно-бытовым вопросам — 7, причем в основном — о новобранцах; вопросам нравственности — 6; на военноисторические сюжеты — 2; о смерти на поле брани — 1; и Беседа на день Священного Коронования Их Императорских Величеств — I. Для самостоятельного чтения были рассчитаны всего 6 изданий, остальные — «Беседы», причем в большинстве случаев они должны были читаться вслух с пояснениями или излагаться священником своими словами, особенно те, которые касались богословских вопросов. Собственно войне не посвящено ни одно произведение.
Ни в одном из предлагавшихся для чтения изданий нет пропаганды войны как таковой или войны за Веру. Большинство изданий, как «Бесед», так и рассказов для самостоятельного чтения, посвящены если не собственно религиозным вопросам, то «исправлению» нравственности49. Многие из рекомендованных сочинений написаны задолго до войны, даже в XIX веке.
«Светские» издания, писавшиеся с пропагандистской целью, напротив, посвящены именно войне с Японией и издаются непосредственно после начала военных действий. Они мало уделяют внимания реалиям военной жизни (в них действуют и говорят стереотипы «командира» и «новобранца»), в то же время в них содержится система «объяснительных идей», которая, очевидно, должна была выработать у солдат позитивную мотивацию. В то же время эти «объяснительные идеи», призванные создать «образ врага», отличаются нечеткостью и умозрительностью. Например, в упомянутой брошюре Абазы толкуется о «законности» войны, о необходимости для России незамерзающего порта и т.д. Все эти идеи были сформулированы значительно раньше и
159
теперь лишь повторяются в упрощенной форме. Кстати, именно в светской пропагандистской литературе достаточно часто встречается тема защиты «христианских государств» от языческой Японии. Что объединяет церковную и военно-пропагандистскую литературу, так это отношение к солдату. Помимо уже упомянутого стереотипа восприятия, четко прослеживается социальная ориентированность на крестьянство50.
На практике книги, в том числе и религиозного содержания, на войне пользовались большим спросом, о чем неоднократно упоминалось в рапортах Полевому Главному священнику. Особенно высок был спрос на книги в госпиталях и лазаретах. Однако здесь возникли свои проблемы. Во-первых, книг не хватало. А во-вторых, врачи препятствовали раздаче книг больным и раненым, опасаясь распространения инфекционных заболеваний.
К индивидуальным формам работы духовенства на театре военных действий можно отнести исповедь и внебогослужебную беседу с группой нижних чинов и отдельными солдатами.
Исповедь — видимая, обрядовая часть таинства покаяния, самая полная откровенность, искреннее сокрушение о содеянных прегрешениях с решимостью исправиться51. Нравственно-воспитательное значение исповеди не подлежит сомнению.
Однако из-за многочисленности паствы священники, особенно молодые, испытывали затруднения. Необходимо было в ограниченный срок (один день — пятница) исповедать довольно значительное количество народа. Это заставляло некоторых пастырей начинать исповедь с четверга. Некоторые . пастыри прибегали к коллективной исповеди, предлагая в наставлении, обращенном к солдатам перед исповедью, одновременно и сразу принести покаяние в грехах обычных, мелких, ежедневных, «обнаружение которых в общей исповеди никого смутить не может»52.
Для ускорения процедуры исповеди священникам рекомендовалась литература, содержащая примерные образцы вопросов, которые целесообразно задавать: «Напоминание священнику об обязанностях его при совершении таинства покаяния» Архиепископа Платона Костромского, «Вопросы на исповеди по руководству заповедей закона Божия, девяти евангельских заповедей с кратким пастырским увещанием после каждого его ответа» протоиерея Григория Дьяченко и относительно новое «Руководство молодым и неопытным священникам при совершении таинства покаяния» епископа Юстина Уфимцева, опубликованное в Вестнике военного духовенства (№ 5) в марте 1897 г. В ходе исповеди рекомендовалось обращаться к каждому исповедующемуся с «кратким пастырским увещанием». Но вопрос о времени (если на каждого солдата в ходе такой исповеди тратилось бы только 15 минут!) оставался нераз-решен. Более того, обстановка военных действий зачастую вообще делала невозможной даже торопливую и коллективную исповедь53.
Что касается внебогослужебных бесед, то им придавалось чрезвычайно большое значение во всей системе религиозно-нравственного воспитания войск, сложившейся в начале XX века. Эти беседы, проходившие в неформальной обстановке, вне каких-либо предписаний и 160
обрядов, должны были не только «исправлять» нравственность, но и «утешать» и ободрять воинов. Причем солдаты практически сами становились инициаторами таких бесед, добровольно и по своей инициативе идя на контакт со священником. Как раз в ходе таких бесед успешнее всего и создавалась позитивная мотивация.
Анализируя образцы опубликованных внебогослужебных бесед и упоминавшихся М.Сребрянским, можно отметить следующее. В отличие от военных специалистов и офицеров, которые пытались разъяснить солдатам цели и задачи войны, создать образ врага, духовенство практически никогда таких целей перед собой не ставило.
Собственно русско-японская тема появляется в № 6 «Вестника» (середина марта 1904 г.) — в «беседе» о «замучении» китайцами сотника Петропавловского и четырех его товарищей в июле 1900 г. с подробнейшим и красочным описанием пыток, которым были подвергнуты попавшие в плен к китайцам русские солдаты, и в стихотворении, посвященном войне. Это — фактически единственный случай опосредованной попытки создать образ врага. В остальных случаях внебогослу-жебные беседы призваны были скорее решать психологические проблемы бойца. Отсюда — их тематика. Одним из самых часто встречающихся сюжетов становится вопрос о смерти на войне в различных контекстах: смерть и загробная жизнь, смерть и искупление грехов, смерть и долг, смерть и остающаяся семья и т.д. Другая тема — необходимость убивать. Она возникает в основном не в связи с образом врага, а в контексте вины за убийство человека и решается в двух аспектах: в психологическом (церковь берет вину солдата за убийство на себя) и в религиозном (война непротивна христианскому учению). Еще одна часто встречающаяся тема — страх на войне. При всей наивности доводов («Кто же твердо надеется на Господа, тот уже не испытывает страха»54), такого рода беседы имели огромное значение и действительно помогали преодолевать страх. Дело в том, что своими сомнениями солдат более был склонен поделиться не с товарищами по оружию и не с офицером, а именно со священником, связанным тайной исповеди. А тот, в свою очередь, пытался в силу возможностей разрешить этот внутренний конфликт55, предлагая практически неоспоримый аргумент (апелляция к солдатскому долгу в таких беседах — явление редкое и более характерное для «образцовых», нежели для реальных бесед). Достаточно часто темой бесед становились тяготы походной жизни, уныние, даже отчаяние солдат, их моральная неудовлетворенность в связи с длительными отступлениями и с негативными оценками в прессе. Особенно актуализируется эта тематика в 1905 г.
Говоря о внебогослужебных беседах, хочется отметить еще один момент. Часто реакция солдат на такие беседы описывается словами «мы отдохнули». В этом плане «увод» солдат хотя бы на короткое время от реалий войны, разговоры о доме, семье, «утешение», избавление от чувства вины и т.д. имели гораздо большее значение для поднятия духа все более разлагающейся армии.
6 Заказ 2612
161
В этом плане интересно еще одно наблюдение. Если в начале войны священник был практически не знаком со своей паствой, то в конце он, как правило, знает солдат не только в лицо, но и по именам. В начале войны внебогослужебные беседы проводятся нерегулярно, от случая к случаю. В конце — они становятся основной формой работы. В начале войны солдаты пытаются обратиться к офицерству за разъяснением «из-за чего война». В конце — офицеры зачастую вызывают у солдат агрессивную реакцию и не пытаются сблизиться с ними, даже напротив — опасаются. Священники же оказываются гораздо ближе к солдатам и гораздо больше «востребованы».
Таким образом, ни военным, ни священникам в конечном итоге действительно не удалось «поднять боевой дух» войск. Но дело в том, что духовенство и не ставило перед собой такой задачи.
Изначально система нравственного воздействия на солдат предполагала в первую очередь религиозно-нравственное воспитание. Сформировалась она лишь к 1903 г. и ориентирована была не на войну, а на долгосрочную работу в обстановке мирного времени. Русско-японская война — первый опыт сочетания коллективных и индивидуальных методов работы с нижними чинами. Но даже этот опыт не мог реализоваться «в чистом виде» из-за отсутствия квалифицированных кадров в среде самого духовенства, оказавшегося на театре военных действий.
Другая проблема — изначальное представление о русско-японской войне, как о краткосрочном событии. Отсюда практически и не делается попыток перестроить работу духовенства сообразно требованиям военного времени.
Кроме того, духовенство, в первую очередь в силу своего статуса, больше исполняло роль «утешителя», снимая психологический конфликт (причем гораздо успешнее, чем офицеры), а не «возбудителя», не ставя перед собой цели создания образа врага и побуждения солдат к активным боевым действиям.
Еще одним фактором, способствовавшим большему воздействию священников на солдат, было положение самого военного духовенства. В силу своего статуса, священники, в отличие от офицеров, действительно, практически постоянно находились в солдатской среде, деля с нижними чинами все тяготы походной жизни.
Несомненной заслугой духовенства в русско-японской войне следует считать то, что им удалось удержать армию от полной анархии и развала после окончания военных действий. Именно в этот момент индивидуальные формы работы выходят на первое место — внебогослужебные беседы проводятся практически каждый день.
Что же касается общего результата — проигранной войны, то к специальным военным анализам следует добавить отсутствие общенациональной идеи, которую священники в принципе выработать не могли, и неудачной военной тактики, сопряженной с частыми немотивированными отступлениями, изменить которую духовенство также было не в силах.
162
1
2
3 4
5
6
7
8
9
10 II
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
6*
Серебрянников В.В. Социология войны. М., 1997. С. 242.
Об этом подробнее см., например: Сенявская ЕС. Психология войны в XX веке. Исторический опыт России. М., 1999.
ГА РФ. Ф. 1486. On. 1. Д. 15. Л. 9 об.
Говоря о проповеднической деятельности на войне, приходится иметь в виду в основном именно кадровое военное духовенство, не только подготовленное к такого рода деятельности, благодаря полученному образованию, но и обязанное ею заниматься в силу своего статуса.
В духовных академиях изучалась педагогика и психология. По академическому уставу 1884 г., педагогика считалась обязательным предметом и преподавалась вместе с пастырским богословием (§ 100). Психология, по Уставу 1884 г., была общеобязательным предметом, преподававшимся вместе с логикой и метафизикой. Психология читалась для студентов 2-го курса по плану: введение в психологию (предмет, задачи, методы науки, обзор истории и литературы); общая психология (исследование общих условий и форм душевной жизни; исследование психофизических, метафизических и общих психологических проблем); специальная психология (анализ элементов познавательной деятельности). В 1900 г. Синодальная типография в Петербурге издает собственный учебник — «Записки по психологии» Архимандрита Иннокентия, составленные на основе академических чтений профессора Светилина, книги А. Мальцева «Основания Педагогики», сочинения «Пытная психология» И.Гобчанского и «Пособия к изучению психологии» священника А.Гилярев-ского. Педагогика в Духовных академиях читалась на 3-м курсе по плану: история педагогики дохристианской и христианской до трудов Песталоцци, причем с особенной подробностью рассматривались системы Коменского, Локка, Руссо; теоретическое обсуждение основных вопросов педагогики (о цели воспитания, его объекте и субъекте) и дидактики (о воспитательном значении различных предметов обучения).
Вестник военного духовенства. № 8. 15 апреля 1904 г. С. 240. (Далее — ВВД). Например, выдержавшая множество изданий «Солдатская памятка» Драгомирова М.И. (СПб., 1896.)
Драгомиров М.И. Подготовка войск в мирное время. Киев, 1906. С. 45, 23. Указ. соч. С. 22.
Там же. С. 87.
ВВД. № 9. 1 мая 1904 г. С. 273-275.
Калашников И.А. Обучение и воспитание в Российской Армии XVII-XIX вв. М., 1993. С. 27.
ВВД. №2. 15 января 1905 г. С. 38.
Несмотря на то, что социальный состав армии очень неоднороден, большинство священников видит в солдатах исключительно вчерашних крестьян, с их (тоже гипотетическими) крестьянскими интересами и складом характера.
См., например: ВВД. № 13. 1 июля 1905 г.; Дневник полкового священника. М., 1996. С. 349; и т.д. Это противопоставление возникает неслучайно и именно в 1905 г. Причиной его, очевидно, становится рост общественного движения и негативизм, источником которого видится, прежде всего, интеллигенция со своими «умными» вопросами.
Маслов И. Научные исследования по Тактике. Вып. II. СПб., J896. С. 384 Шумков Г. Рассказы и наблюдения из настоящей Русско-японской войны (Военно-психологические этюды). Киев, 1905. С. 40.
Сребрянский М. Дневник полкового священника, служащего на Дальнем Востоке. М., 1996. С. 12
Там же. С. 26-27.
Там же. С. 32-33. И без комментариев остается то, что в эшелоне два вагона с душевнобольными солдатами. См.: С. 45.
Там же. С. 36-37.
163
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
Там же. С. 65.
Там же. С. 73.
Там же. С. 82-83.
Из боевой жизни 33-го Восточно-Сибирского стрелкового полка // ВВД. № 17. 1 сентября 1905 г. С. 522-523.
См., например: Гершельман. Военный Сборник. 1893-1894; О нравственном элементе в войсках; Маслов И. Научные исследования по Тактике Генерального Штаба Генерал-лейтенанта И.Маслова. СПб. Вып. II. 1896; Яковлев П.П. Влияние веры на военное дело в нашей и иностранной армиях. М., 1900; Вестник Военного Духовенства. № 5. 1 марта 1905 г. Речь полковника Баратова; Драгомиров М.И. Подготовка войск в мирное время. Киев, 1906; Драгомиров М.И. Учебник Тактики. Киев, 1906; и т.д.
Как православный русский воин должен готовиться к бою. 1904; Богданович Е.В. Памятка. СПб., 1906.
ВВД. № 8. 15 апреля 1904 г. С. 253.
Там же. С. 244-245.
ВВД. №8.15 апреля 1904 г. С. 253.
ВВД. №1.1 января 1903 г. С. 19.
ВВД. № 9. 1 мая 1904 г. С. 287-288.
ВВД. № 7. 1 апреля. С. 205.
ВВД. № 10. 15 мая 1904 г. С. 302.
Как православный русский воин должен готовиться к бою. 1904. С. 1.
ВВД. № 10. 15 мая 1904 г. С. 300. Часть неофиц. «Советы священника воинам перед выступлением их в лагерный сбор».
Головин Н.Н. Изследование боя. Изследование деятельности и свойств человека как бойца. СПб., 1907. С.45.
Драгомиров М.И. Военные заметки. СПб., 1894. С. 10.
Яковлев П.П. Влияние веры на военное дело в нашей и иностранных армиях. М., 1900. С.19.
Указ. соч. С. 30-34
Яковлев П.П. Указ. соч. С. 19.
Сребрянский М. Указ. соч. С. 178
Хотя это единение и носило условный характер. На такие богослужения солдат выстраивали офицеры, а впереди стояло начальство. Образцом проповеди на такого рода богослужениях стала «Речь о любви и преданности к Царю (по поводу войны с Японией), опубликованная в ВВД. № 10. 15 мая 1904 г. С. 301-302.
О.Митрофан Сребрянский упоминает, что говорил о том, что вода очищает телесно, а молитва — духовно. Это особенно актуально в тех антисанитарных условиях, в которых в этот момент оказалась армия — из-за недостатка воды и еды, а также начинавшейся эпидемии желудочно-кишечных заболеваний, в том числе и тифа.
Сребрянский М. Указ. соч. С. 166.
ВВД. № 9. 1 мая 1904 г. С. 273
Очевидно, на театре военных действий такие передвижные читальни не сооружались. По крайней мере, упоминаний о них не встречено.
ВВД. № 18. 1904. С. 574-576.
Например, два из рекомендованных изданий — «о кротком обращении с животными».
Т е. солдат, особенно новобранец, представляется вчерашним крестьянином с присущим ему кругом интересов.
Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993. С. 228.
ВВД. № 8. 15 апреля 1904 г. С. 243.
Об этом упоминает, например, М.Сребрянский.
Как православный русский воин должен готовиться к бою. СПб., 1904. С. 4.
Не только между чувством страха и долгом, но и между инстинктом самосохранения и социальными ожиданиями.
ВОЕННАЯ ЭЛИТА РОССИИ: КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ И ИСТОРИЧЕСКИЙ АСПЕКТЫ
С. В. Волков
РУССКОЕ ОФИЦЕРСТВО КАК ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН
Образ русского офицера, сложившийся в современном общественном сознании, отражает, несмотря на усилия советской пропаганды, некоторые реалии. Это и не удивительно: все-таки последние из людей, носивших офицерские погоны в императорской России, были живы еще несколько лет назад. Но едва ли при этом осознается, что, хотя русскому офицерству более 200 лет, именно этот тип офицера (наиболее близкий нам по времени — конец XIX — начало XX в.) в силу особенностей его формирования и воспроизводства, представляет собой действительно специфическое историко-культурное явление.
Сама фигура российского офицера была вызвана к жизни реформами Петра Великого, заложившими те основы, на которых в дальнейшем строилась как армия, так и российская государственность в целом. Офицерство, которым располагала дореволюционная Россия, своей структурой и основными характеристиками обязано тому подходу, который тогда был положен в основу формирования служилого сословия страны. Подход этот (предполагавший, что оно должно объединять все лучшее, что есть в обществе) соединял наиболее удачные элементы европейской и восточной традиций, сочетая принципы наследственного привилегированного статуса служилого сословия и вхождения в его состав по основаниям личных способностей и достоинств, так что к началу XX в. 80-90% всех дворянских родов оказались возникшими благодаря этим реформам.
На всем протяжении своего существования офицерский корпус Императорской России призван был быть в социальном плане наиболее престижной профессиональной группой. С самого начала он был поставлен в привилегированное положение, и социальный статус офицера всегда был статусом дворянина. Изначально уже первый офицерский чин давал потомственное дворянство, тогда как гражданский — только не ниже 8-го класса. И даже когда в середине XIX в. при резком увеличении численности офицеров и чиновников класс чинов для получения потомственного дворянства был поднят до штаб-офицерских чинов,
165
всем младшим офицерам, в отличие от гражданских чиновников, был оставлен статус личного дворянства. То есть офицер в любом случае оставался представителем высшего сословия страны.
Российскую элиту от элиты других европейских стран вообще отличала чрезвычайно высокая степень связи ее с государством и государственной службой. Особенностью российского дворянства (и дворянского статуса, и дворянства как совокупности лиц) был его исключительно «служилый» характер, причем со временем связь его с государственной службой не ослабевала, как в большинстве других стран, а усиливалась. Имперский период в целом отличается и гораздо более весомым местом, которое занимала служба в жизни индивидуума. Если в Московской Руси служилый человек в большинстве случаев практически всю жизнь проводил в своем поместье, призываясь только в случае походов, и служил в среднем не более двух месяцев в году, то с образованием регулярной армии и полноценного государственного аппарата служба неизбежно приобрела постоянный и ежедневный характер (к тому же Петр Великий сделал дворянскую службу пожизненной, так что дворянин мог попасть в свое имение лишь увечным или в глубокой старости; лишь в 1736 г. срок службы был ограничен 25 годами). Еще более существенным был принцип законодательного регулирования состава дворянского сословия. Россия была единственной страной, где дворянство не только пополнялось исключительно через службу, но аноблирование на службе по достижении определенного чина или ордена происходило автоматически. Причем, если дворянский статус «по заслугам предков» требовал утверждения Сенатом (и доказательства дворянского происхождения проверялись крайне придирчиво), то человек, лично выслуживший дворянство по чину или ордену признавался дворянином «по самому тому чину» без особого утверждения. Россия была единственной европейской страной, где в XVIII—XIX вв. не только не произошло окостенения сословных барьеров (что во Франции, например, случилось в середине XVIII в.), но приток в дворянство постоянно возрастал.
Офицерский корпус и по существу своему объединял лучшее, что было в России в смысле человеческого материала. Служилое сословие вообще было в целом наиболее образованной частью общества (не только до 90% деятелей российской науки и культуры происходило из этой среды, но и подавляющее большинство их сами были офицерами и чиновниками), в частности, среди нескольких тысяч русских литераторов XVIII — начала XX в. офицеров или выходцев их офицерских семей насчитывалось более трети (в т.ч. среди писателей XVIII в. таковых насчитывалось не менее 42,8%, XIX - начала XX в. — 30,5%). Как наиболее качественная в нравственном отношении часть общества офицерство чрезвычайно широко использовалось и на гражданской службе, на нем в значительной степени держалось и общегосударственное управление. В XVIII — первой половине XIX в. подавляющая часть отставных офицеров служила по гражданскому ведомству, куда они обычно переводились с повышением в чине. Долгое время бывшие офицеры составляли по-166
давляющее большинство гражданских чиновников средних и старших рангов, не говоря о том, что в гражданских ведомствах служило и множество офицеров действительной службы: к 1796 г. на гражданской службе насчитывалось около 1 тыс. офицеров (в самой армии — 2,8 тыс.), причем они составляли до половины всех гражданских чиновников «генеральских» рангов1. Даже в начале XX в. на гражданских должностях состояло около 3 тыс. офицеров в чине от капитана и выше (15,4% общего числа офицеров этих чинов)2. Не говоря уже о том, что должности губернаторов, вице-губернаторов, градоначальников, начальников областей и уездов на окраинах страны также во множестве замещались генералами и штаб-офицерами действительной службы.
Следует отметить, что российское офицерство представляло собой уникальный сплав носителей исторического опыта разных культурнонациональных традиций — как западных, так и восточных. Особенно важную роль закономерно играл такой уникальный по качеству служилый элемент, как остзейское рыцарство (во второй половине XVIII — первой половине XIX вв., т.е. в период наивысшего триумфа русского оружия, его доля среди высшего комсостава никогда не опускалась ниже трети, а временами доходила до половины). Характерно, что эти элементы и вообще иностранные выходцы, принявшие русское подданство, отличались преданностью российской короне и давали существенно более низкий по отношению к своей численности процент участников антиправительственных организаций. Весьма показателен в этом отношении тот факт, что даже во время польского мятежа 1863 года, лишь несколько десятков из многих тысяч офицеров польского происхождения (а они составляли тогда до четверти офицерского корпуса), т.е. доли процента, изменили присяге. Практически не встречалось и случаев измен в пользу единоверцев со стороны офицеров-мусульман во время турецких и персидских войн. Умение российской власти привлекать сердца своих иноплеменных подданных также немало способствовало могуществу империи.
Несмотря на то, что основные идеи, заложенные в основу существования офицерского корпуса в России, оставались неизменными, конкретные формы и правила его комплектования претерпевали на протяжении двух с лишним столетий различные изменения, влиявшие на облик офицерства. С учетом всех разноплановых изменений в истории офицерского корпуса русской регулярной армии довольно четко выделяются три основных периода: первая половина XVIII в., вторая половина XVIII — первая половина XIX в., вторая половина XIX — начало XX в.
В ходе петровских реформ персональной смены служилого сословия в целом не произошло. Состав начальствующих воинских чинов практически полностью состоял из прежнего русского дворянства (не считая иностранцев, пребывание коих на русской службе тогда в подавляющем большинстве случаев было временным), так что оно (насчитывавшее на рубеже XVII-XVIII вв. примерно 30 тыс. чел.) составило основу и пореформенного офицерства. Однако реформы коренным образом изменили
167
принцип комплектования офицерства (как и служилого сословия в целом), широко открыв в него путь на основе выслуги. Неофиты полностью абсорбировались средой, в которую вливались, и не меняли ее характеристик в каждом новом поколении, но в целом это была уже новая элита, отличная по психологии и культуре от своих предшественников XVII в.
В первой половине XVIII в. офицерский корпус насчитывал менее 10 тыс. человек и персональный состав его менялся, в общем, незначительно, поскольку убыль по инвалидности и смертность в мирное время были относительно невелики. Типичной для офицерского корпуса фигурой был дворянин, обязанный служить пожизненно, поступающий на службу рядовым, затем получавший унтер-офицерский чин и, наконец, производимый в офицеры. До трети офицеров производилось из нижних чинов гвардии, весь личный состав полков которой долгое время состоял из дворян. Значительное число офицеров производилось из солдат недворянского происхождения (в начале 1720-х годов недворянское происхождение имели до трети офицеров) — какой-либо разницы в путях получения первого офицерского чина по принципу происхождения тогда не существовало. Производство на вакансии осуществлялось путем баллотировки — выборами всего офицерского состава полка, однако порядок чинопроизводства еще окончательно не устоялся и менялся довольно часто, колеблясь между принципами баллотировки и производства по старшинству (в зависимости от длительности срока службы в предыдущем офицерском чине). Поскольку убыль офицеров в это время была сравнительно небольшой, вакансий открывалось не так много, и продвижение по службе для основной массы офицеров в мирное время шло довольно медленно. Прослужив всю жизнь, офицер, как правило, не достигал штаб-офицерских чинов (особенно, если начинал солдатскую службу не в гвардии), и чин майора (учитывая малое число штаб-офицерских должностей) считался уже весьма значительным.
Период с 60-х годов XVIII — до середины XIX в., отмеченный почти непрерывными блестящими победами русского оружия, доставившими России первенствующее положение среди европейских держав, связан и с существенными переменами в облике офицера. Офицерский корпус заметно увеличился численно (за это время его численность выросла втрое — от примерно 10 тыс. в середине XVIII в. до 25-30 тыс. к середине XIX в.) и, что особенно важно, обновлялся чрезвычайно интенсивно. После указа 1762 г., освобождавшего дворян от обязательной службы, офицеры получили право на отставку в любое время, и основной причиной убыли офицерского состава стала именно добровольная отставка. Естественно, что по сравнению с предшествующим периодом обязательной службы и последующим (с середины XIX в.) периодом, когда служба превратилась в единственный источник средств существования для подавляющего большинства офицеров, это время отличалось необычайно большой степенью ротации офицерского корпуса. Через его ряды прошли тогда многие десятки, если не сотни тысяч людей.
168
С 60-х годов XVIII в. установилась, принципиально не меняясь в течение всего этого периода, система производства в офицеры через определенное время службы в нижних чинах — в зависимости от происхождения от 3 до 12 лет (поскольку именно происхождением практически полностью определялся в то время общеобразовательный и культурный уровень потенциального офицера), а в самом начале XIX в. этот порядок был дополнен прямыми внесословными льготами по образованию. Основная часть офицеров (и процент их постоянно увеличивался) в это время поступала из военно-учебных заведений. Эти обстоятельства привели и к заметному изменению состава офицерства. Если ранее преобладающим (собственно, практически единственным) типом офицера был человек, служивший всю жизнь, то теперь наряду с ним типичной фигурой стал молодой человек, служащий не по обязанности и не по необходимости, а добровольно — из чувства долга и чести и уходящий в отставку в обер-офицерских чинах после нескольких лет службы. Исключительно сильная традиция связи российского высшего сословия с государственной службой имела следствием то, что для дворянина еще и в первой половине XIX в., спустя 80-90 лет после указа о «вольности дворянства», не служить хотя бы какое-то время офицером считалось неприличным. Как писал один из известных публицистов второй половины XIX в., «никогда не следует забывать, что не только деды, но и отцы и дяди наши — все сплошь почти были армейские и гвардейские отставные поручики и штабс-ротмистры»3. Эта эпоха, естественно, отличалась и несколько меньшей долей офицеров недворянского происхождения — во второй половине XVIII в. таковых насчитывалось около 30%, в первой половине XIX в. — примерно 25%. Вследствие постоянной ротации, а также постоянных войн продвижение по службе шло в целом достаточно быстро, офицерский состав заметно помолодел, и довольно часто первые штаб-офицерские чины человек получал в возрасте 25-26 лет. Вполне обычным явлением было производство в полковники и даже в генерал-майоры офицеров, которым не исполнилось и 30 лет. Благодаря постоянному обновлению офицерство в это время играло и наиболее заметную роль в русском обществе, так как практически в любой культурной семье кто-либо из ее членов служил офицером, и вообще доля лиц, когда-либо имевших офицерские чины, среди образованной части населения страны была тогда наивысшей.
Во второй половине XIX в. численность офицерского корпуса выросла крайне незначительно — до 30-40 тыс., но облик типичного офицера (имеется в виду средний армейский офицер; гвардейское офицерство и некоторые особые категории офицерства обладали всегда рядом специфических черт) изменился довольно сильно. Дело в том, что в результате протекавших в стране социальных процессов (численного преобладания чисто служилого — беспоместного и оскудения поместного дворянства) для подавляющего большинства офицеров служба сделалась единственным источником средств существования, а развитие системы пенсионного обеспечения служило дополнительным стимулом
к продолжению ее до установленного полного срока выслуги. Основной причиной убыли по-прежнему оставался выход в отставку, но выход офицеров в отставку в относительно молодом возрасте сократился. Вследствие этого офицерский корпус в целом существенно постарел. Типичным стал выход в отставку после 30-35 лет службы в чинах от капитана до подполковника, и в этом смысле ситуация стала напоминать ту, что существовала в первой половине XVIII в. В этот период кардинально изменился и порядок поступления офицеров на службу. Во второй половине XIX в. льготы по образованию существенно расширились, а в начале 70-х годов чисто образовательный критерий полностью вытеснил собой сословный принцип при делении вольноопределяющихся на разряды, от которых зависел срок выслуги к офицерскому чину. Расширение сети военно-учебных заведений привело к тому, что производство из нижних чинов было полностью заменено выпуском из военно-учебных заведений, так что практика производства в офицеры приняла в общем современный вид.
Изменился и социальный состав. Доля офицеров недворянского происхождения резко выросла и в конце XIX в. составляла 50-60%, а среди офицеров-потомственных дворян преобладали представители чисто офицерских служилых родов, тогда как значительная часть знатных фамилий утрачивает интерес к военной службе. Характерный пример приводит кн. С.Е.Трубецкой (р. в 1890 г.), прадеды которого были полные генералы, деды ушли в отставку обер-офицерами, а отец (причем единственный из своих братьев) был только офицером запаса4. К началу XX в., при том, что многие старые дворянские роды дали за двести лет по нескольку сотен офицеров и чиновников и на службе одновременно могло находиться до 20-30 представителей одного такого рода, большинство служилого сословия составляли представители родов, начавших служить не ранее середины XIX в., т.е. принадлежащих к нему в первом-втором поколении. Можно отметить, что дворянские роды даже недавнего происхождения, но чисто служилые (чьи представители из поколения в поколение жили только на жалованье, не имея недвижимости) в это время обычно превосходили по проценту членов рода, достигших высших чинов, более старые роды, владевшие собственностью. Роль офицерства в обществе в то время уже не была столь значительна, как прежде — хотя бы потому, что резко сократилась их доля в образованном слое страны: в то время как численность офицерского корпуса выросла крайне незначительно, численность других социальнопрофессиональных групп аналогичного культурного уровня увеличилась в несколько раз. Если раньше почти в каждой культурной семье были военные, то теперь, с одной стороны, более типичными стали чисто военные семьи, где все или почти все дети мужского пола наследовали профессию родителей, а с другой стороны, во множестве семей образованного круга на протяжении двух-трех поколений никто не избирал офицерскую карьеру. Офицерство становилось относительно более замкнутым как профессиональная группа.
170
Но, пожалуй, наиболее важной чертой российского офицерского корпуса был его по преимуществу наследственный характер. Дети лиц, первыми в своем роду ставших офицерами, практически всегда наследовали статус своих родителей, оставаясь в составе этого слоя. И вообще дети подавляющего большинства офицеров становились также офицерами, и среди офицеров всегда преобладали дети офицеров (в кадетских корпусах и военных училищах их доля никогда не опускалась ниже 70-80%). Таким образом офицерский корпус в значительной степени само-воспроизводился, сохраняя культурные традиции своей среды. При этом влияние этой среды на попавших в нее «неофитов» было настолько сильно, что уже в первом поколении, как правило, нивелировало культурные различия между ними и «наследственными» членами этого слоя.
Обычно, даже если родоначальник получал дворянство на гражданской службе, его потомки служили офицерами, и род превращался в военный, гражданское же чиновничество в значительной мере состояло из представителей служилого сословия в первом поколении. В XIX в. дворянских родов, чьи представители находились преимущественно на военной службе, было больше, чем тех, среди которых преобладали гражданские чиновники (родов, где было примерно равное число офицеров и гражданских чиновников, значительно меньше, чем преимущественно военных или гражданских). Правда, к концу столетия эта тенденция ослабела5. Существовали дворянские роды, представители которых из поколения в поколение служили только офицерами. Это хорошо видно по «Общим спискам офицерским чинам»: если в именном указателе имеются до десятка офицеров с одной фамилией (особенно не очень распространенной), то в подавляющем большинстве случаев 7-8 человек из них оказываются родственниками. Во многих семьях все мужчины — отец, братья, дяди, двоюродные братья и т.д. были офицерами. Учитывая, что и брачные связи заключались преимущественно в том же кругу, постепенно формировалась чисто военная среда. Например, среди одновременно живших родственников-мужчин одной из таких типичных семей офицерами были 16 из 18, а все замужние женщины были замужем за офицерами.
Именно в это время и сложился тот тип армейского офицера, который хорошо известен. В первой половине XVIII в. и во второй половине XVIII — первой половине XIX в. средний офицер был типичным представителем образованного слоя своего времени и дворянства в целом (в первый из этих периодов обязанного служить практически пожизненно, во второй — служить не обязанного, но непременно служащего хотя бы некоторое время добровольно), разделяя все его характерные черты. Он, в сущности, был просто неотделим от всего этого слоя, поскольку абсолютное большинство членов последнего когда-либо служили офицерами. Теперь же офицерство образует особую — не касту, конечно, но все-таки специфическую группу внутри и высшего сословия и образованного слоя общества.
Качества, необходимые будущему офицеру, наиболее успешно формировались в семье, когда человек с детства усваивал соответствующие ценности. Логическим продолжением этого было воспитание в кадет
171
ском корпусе, где воспитанник находился в обстановке, максимально приближенной к армейской и мог объективно соотнести свои возможности и ожидания с реальностью, делая окончательный выбор (что избавляло офицерскую среду хотя бы от части лиц, психологически непригодных к офицерской службе). Поэтому офицерская среда отличалась высоким уровнем сплоченности. Этому способствовали и семейные традиции службы в одних и тех же частях. Следует отметить, что служба в одном полку родственников, особенно братьев, в русской армии весьма поощрялась; переводы офицеров из части в часть по собственному желанию не приветствовались (и сопровождались утратой некоторых преимуществ по службе), но перевод для сослужения с родственниками считался безусловно уважительной причиной. Поэтому довольно часто в списках офицеров того или иного полка можно было встретить одинаковые фамилии. В Мировую войну они порой и гибли в рядах одного полка. Один из наиболее известных примеров такого рода — погибшие в рядах 12-го гусарского Ахтырского полка в первые полгода войны Борис, Гурий и Лев Панаевы (чья мать была награждена первым орденом Св. Ольги). Еще более распространенным явлением была служба в одном полку нескольких поколений рода, а также обычай, когда молодые офицеры обычно выпускались в полк, которым когда-то командовали их отцы. Особенно это касалось гвардейских частей, практически для каждой из которых можно назвать определенный типичный набор наиболее часто встречающихся фамилий.
Численный состав офицерского корпуса был, в общем, вполне достаточным для обеспечения боеспособности армии. В то же время его численность не выходила из тех пределов, когда бы она сделала затруднительным комплектование офицерства из лиц, способных по своему общекультурному уровню выполнять офицерские функции и поддерживать престиж офицерской професии в обществе. Следует признать, что система комплектования и подготовки офицеров в России вполне отвечала этим требованиям, в результате чего вплоть до революции положение офицера в русском обществе (хотя и пошатнувшееся в конце XIX в.) оставалось достаточно почетным, а качественный состав офицерского корпуса поддерживался на уровне, не уступающем уровню других профессиональных групп, образующих в совокупности культуроносный слой страны. При всяком искусственном увеличении численности офицерства его качественно-культурный состав стремительно ухудшается за счет лиц, не соответствующих социальным функциям офицерского звания, а лиц, отвечающих этим требованиям, в обществе всегда имеется ограниченное количество). И в общественном сознании офицерство, а с ним и профессия как таковая, стремительно теряет престиж. Это, в свою очередь, делает еще более затруднительным пополнение офицерского корпуса достойными людьми и приводит к деградации офицерства, а с ним, в конечном счете, и всей армии.
Мировая война существенно изменила структуру и состав офицерства. Почти все лица, имевшие соответствующее образование и годные к
172
военной службе были призваны в армию и стали офицерами и военными чиновниками, так что большая часть служилого сословия надела погоны. Кроме того, в его состав было включено значительное число лиц, которые в обычное время не могли бы на это претендовать: широко практиковалось производство в офицеры из нижних чинов и в чиновники военного времени низших служащих по упрощенному экзамену на классную должность. Изменения в численности и составе офицерства, вызванные годами войны, были огромны. На начало войны русская армия насчитывала свыше 40 тыс. офицеров, еще около 40 тыс. было призвано по мобилизации. После начала войны военные училища перешли на сокращенный курс обучения (3-4 месяца, специальные — полгода), и их выпускники как офицеры военного времени производились не в подпоручики, а в прапорщики; с декабря 1914 г. так выпускались все офицеры. Кроме того, было открыто более 40 школ прапорщиков с таким же сроком обучения. Наконец, свыше 30 тыс. человек были произведены непосредственно из вольноопределяющихся (лиц с правами на производство по гражданскому образованию) и унтер-офицеров и солдат за боевые отличия.
В общей сложности за войну было произведено в офицеры около 220 тыс. человек (в т.ч. 78581 чел. из военных училищ и 108970 из школ прапорщиков), то есть за три с лишним года больше, чем за всю историю русской армии до мировой войны. Учитывая, что непосредственно после мобилизации (до начала выпуска офицеров военного времени) численность офицерского корпуса составила примерно 80 тыс. человек, общее число офицеров составит 300 тысяч. Из этого числа следует вычесть потери, понесенные в годы войны. Непосредственные боевые потери (убитыми, умершими от ран на поле боя, ранеными, пленными и пропавшими без вести) составили свыше 70 тыс. человек (71298, в т.ч. 208 генералов, 3368 штаб- и 67772 обер-офицера, из последних 37392 прапорщика)6. Однако в это число, с одной стороны, входят оставшиеся в живых и даже вернувшиеся в строй (только в строй вернулось до 20 тыс.7), а с другой, — не входят погибшие от других причин (несчастных случаев, самоубийств) и умершие от болезней. Число убитых и умерших от ран по различным источникам колеблется от 13,8 до 15,9 тыс. чел., погибших от других причин (в т.ч. в плену) — 3,4 тыс., оставшихся на поле сражения и пропавших без вести — 4,7 тыс., то есть всего примерно 24 тыс. человек. Таким образом, к концу войны насчитывалось около 276 тыс. офицеров, из которых к этому времени 13 тыс. еще оставались в плену, а 21-27 тыс. по тяжести ранений не смогли вернуться в строй8. Численность врачей и иных военных чиновников (увеличившаяся почти вдвое за вторую половину 1917 г.) составляла около 140 тыс. человек9.
Огромные изменения в численности офицерского корпуса сами по себе предполагают коренную ломку всех привычных его характеристик, но еще более усугубилось это тем обстоятельством, что масса потерь не распределялась пропорционально между кадровыми и произведенными за войну офицерами; основная ее часть приходится как раз на первых:
из 73 тыс. боевых потерь 45,1 тыс. падает на 1914-1915 гг., тогда как на 1916 г. — 19,4 и на 1917 г. — 8,5. То есть едва ли не весь кадровый офицерский состав выбыл из строя уже за первый год войны. Понятно, что к 1917 г. это были уже совсем другие офицеры, чем их себе обычно представляют. К концу войны во многих пехотных полках имелось всего по 1-2 кадровых офицера, в других в лучшем случае ими был обеспечено батальонное звено, в среднем приходилось по 2-4 кадровых офицера на полк10. Ротами, а во множестве случаев и батальонами, повсеместно командовали офицеры военного времени, многие из которых к этому времени стали поручиками и штабс-капитанами, а некоторые даже и капитанами (в подполковники офицеры военного времени, как не получившие полного военного образования, не могли производится). С начала войны офицерский корпус сменился на 7/8, в пехотных частях сменилось от 300 до 500% офицеров, в кавалерии и артиллерии — от 15 до 40 %11.
В результате наиболее базовый тип довоенного офицера — потомственный военный (во многих случаях и потомственный дворянин), носящий погоны с десятилетнего возраста — пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству, практически исчез. В кавалерии, артиллерии и инженерных войсках, а также на флоте, положение было лучше. Во-первых, вследствие относительно меньших потерь в этих родах войск, и во-вторых, потому что соответствующие училища комплектовались все годы войны выпускниками кадетских корпусов в наибольшей степени. Это обстоятельство, как мы увидим впоследствии, очень ярко сказалось на поведении офицеров кавалерии, артиллерии и инженерных войск во время гражданской войны. Однако эти рода войск вместе взятые составляли крайне незначительную часть армии.
Надо сказать, что во время войны офицерский корпус пополнился и выходцами из старых потомственных военных семей, которые в мирное время (вследствие описанной выше тенденции ослабления интереса части представителей таких семей к военной службе) не были бы офицерами. Эти люди — часто выпускники и учащиеся лучших гражданских учебных заведений — Александровского Лицея и Училища Правоведения — почти поголовно (из годных по здоровью) во время войны стали офицерами12. Они, не будучи кадровыми офицерами, сохраняли, тем не менее, представления и понятия соответствующей среды и сравнительно мало в этом смысле отличались от офицеров довоенного времени13. Но в общей массе некадрового офицерства они составляли очень небольшую часть.
Из кого же состоял в результате к 1917 году офицерский корпус? Можно констатировать, что он в общем соответствовал сословному составу населения страны. До войны (1912 г.) 53,6% офицеров (в пехоте — 44,3) происходили из дворян, 25,7 — из мещан и крестьян, 13,6 — из почетных граждан, 3,6 — из духовенства и 3,5 — из купцов. Среди же выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков доля дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет (большинство прапорщиков было произведено
174
именно в 1916-1917 гг.). Свыше 60% выпускников пехотных училищ 1916-1917 гг. происходило из крестьян14. Ген. Н.Н.Головин свидетельствовал. что из 1000 прапорщиков, прошедших школы усовершенствования в его армии (7-й) около 700 происходило из крестьян, 260 из мешан, рабочих и купцов и 40 из дворян15.
Офицерский корпус к этому времени включал в себя всех образованных людей в России, поскольку практически все лица, имевшие образование в объеме гимназии, реального училища и им равных учебных заведений и годные по состоянию здоровья были произведены в офицеры. Кроме того, в составе офицерского корпуса оказалось несколько десятков тысяч людей с более низким уровнем образования. После февральского переворота были к тому же отменены всякие ограничения (касавшиеся иудаистов) и по вероисповедному принципу. С 11 мая 1917 г., когда начались выпуски поступивших в учебные заведения после февраля, было выпущено 14700 человек из военных училищ и 20115 из школ прапорщиков, а всего произведено около 40 тыс. офицеров16. При столь огромном количественном росте офицерский корпус не мог не наполниться и массой лиц не просто случайных (таковыми было абсолютное большинство офицеров военного времени), но совершенно чуждых и даже враждебных ему и вообще российской государственности. Если во время беспорядков 1905-1907 гг. из 40 тысяч членов офицерского корпуса, спаянного единым воспитанием и идеологией не нашлось и десятка отщепенцев, примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 г. среди почти трехсоттысячной офицерской массы оказались, естественно, не только тысячи людей, настроенных весьма нелояльно, но и многие сотни членов революционных партий, ведших соответствующую работу.
Свою социальную специфику офицерский корпус, таким образом, полностью утратил. Качественный его уровень катастрофически упал: прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров ускоренного производства были по своей сути совсем не военными людьми, а производимые из унтер-офицеров, имея неплохую практическую подготовку и опыт войны, не обладали ни достаточным образованием, ни офицерской идеологией и понятиями. Однако, поскольку традиции воинского воспитания в военно-учебных заведениях не прерывались, нельзя сказать, чтобы офицерство радикально изменилось по моральному духу и отношению к своим обязанностям. Подавляющее большинство офицеров военного времени не менее жертвенно выполняли свой долг, чем кадровые офицеры, и гордились своей принадлежностью к офицерскому корпусу. Как вспоминал один из них: «Подумать только — большинство из нас — народные учителя, мелкие служащие, небогатые торговцы, зажиточные крестьяне...станут «ваше благородие»... Итак, свершилось. Мы — офицеры... Нет-нет да и скосишь глаз на погон. Идущих навстречу солдат мы замечаем еще издали и ревниво следим, как отдают они честь»17. Часто это чувство у людей, едва ли могших рассчитывать получить офицерские погоны в обычных условиях, было даже более обостренным, и нежелание с ними расставаться дорого обошлось многим из них после
175
большевистского переворота. При этом, как отмечал Н.Н.Головин, вследствие больших возможностей устроиться в тылу, «в состав младших офицеров войсковых частей Действующей армии приходил только тот интеллигент, который устоял от искушения «окопаться в тылу»; таким образом, в среде молодых поколений нашей интеллигенции создавался своего рода социальный отбор наиболее патриотично и действенно настроенного элемента, который и собирался в виде младших офицеров Действующей армии»18.
Офицерский корпус, служивший основой российской государственности, после большевистского переворота стал, естественно, ядром сопротивления антинациональной диктатуре. Среди тех, кто с самого начала принял участие в этой борьбе, представители его (вместе с потенциальными его членами — кадетами и юнкерами) составляли до 70-80%19. Характерно, что поведению офицерства в эти годы были вынуждены отдать должное и представители кругов, традиционно относившихся к нему без какого-либо пиетета. В одной из брошюр, появившихся сразу после окончания войны, есть, например, такие строки: «Я, как и все поколение 900-х годов, был воспитан если не в прямом презрении, то в холодном пренебрежении к офицерству...Я стал прозирать в 1917 г. и окончательно упала пелена с моих глаз, когда мне выпало счастье провести несколько дней в боевой обстановке. Русские офицеры! Будет время, и не поверят потомки, что могли существовать на грешной земле люди во всем, казалось бы, похожие на нас, с такой же плотью и кровью, а на самом деле возвышающиеся над нами, как вершина Монблана возвышается над долиной Роны... в 17 году их топили, варили в пару, бросали в пылающую нефть свои же братья в Кронштадте, Севастополе, Владивостоке; с 1918 большевики сдирают кожу с их рук и черепов, вырезают им лампасы на теле, прибивают гвоздями погоны к плечам, насилуют их жен и дочерей, расстреливают малолетних детей; недавно добрые союзники бросили их на какую-то турецкую свалку и осудили на голодную смерть — и все-таки ничего нельзя поделать с Максим Мак-симычами и Тушиными, хотя жатвенная машина смерти десятки раз прошла над их непреклонными головушками. Не падают духом и просят об одном: «Не мешайте нам сохранить горсточку солдат, они еще пригодятся России»... Геройство без рисовки, страдание без жалоб, терпение без конца, самопожертвование без позы, патриотизм без фразы — вот русский офицер, каким нам показали его 1917-1921 годы. Средний русский офицер — аполитичен, он только национален. Он, молчавший, он, действовавший, поможет нам вернуть родину, а не ученые дрозды, до головной боли насвистывающие одну и ту же фальшивую партийную песенку»20.
Систематического изучения судеб российского офицерства никогда не проводилось. Такое исследование предполагает составление базы данных на всех его представителей, живших к концу 1917 года. Проведение его, в принципе, вполне посильно (в настоящее время, например, составлена неполная база данных на лиц, служивших в офицерских и классных чинах в императорской России, охватывающая свыше 500 тыс.
176
чел.), но потребует обработки слишком большого круга весьма различных источников. Пока же даже приблизительный количественный анализ судеб представителей служилого сословия вызывает большие затруднения, поскольку только по некоторым из перечисленных выше групп имеются данные, позволяющие составить общее представление об их численности, а о доле остальных остается судить по «остаточному» принципу. Некоторым подспорьем является база данных на участников Белого движения в России (к настоящему времени около 200 тыс. чел.), позволяющая составить представление о доле погибших и эмигрировавших офицеров.
По предварительным данным, из общего числа офицеров русской армии примерно 170 тыс. (около 62%) воевало в белых армиях, у большевиков (без учета взятых в плен бывших белых) - 50-55 тыс. (около 20%), в армиях новообразованных государств — до 15 тыс. (5-6%) и более 10% — свыше 30 тыс. не участвовало в гражданской войне — главным образом по той причине, что в подавляющем большинстве (свыше 2/3) они были истреблены большевиками в первые месяцы после развала фронта (конец 1917 — весна 1918 гг.) и в ходе красного террора. Во время гражданской войны погибло 85-90 тыс. офицеров. Свыше 60% этого числа (50-55 тыс. чел.) падает на белые армии, свыше 10% (до 10 тыс. чел.) — на красную, 4-5% на национальные и 22-23% (около 20 тыс. чел.) на жертвы антиофицерского террора. В эмиграции оказалось примерно 70 тыс. офицеров, из которых до 83% — эвакуировались с белыми армиями (58 тыс. чел.), до 10% служили в армиях новообразованных государств, а остальные не участвовали в войне (в подавляющем большинстве это не вернувшиеся в Россию из-за революции бывшие пленные мировой войны и офицеры русских частей во Франции и на Салоникском фронте). На советской территории в общей сложности осталось около ПО тыс. офицеров. До 53% (57-58 тыс. чел.) из них служили в белых армиях (включая тех, что после плена служили в красной), чуть больше 40% (45-48 тыс. чел.) служили только в Красной Армии и остальные 7-8% примерно поровну делятся на тех, кто служил в петлюровской и закавказских армиях и кому удалось вовсе уклониться от военной службы. Остается еще добавить, что из оставшихся в России (а также вернувшихся из эмиграции, откуда за все время с 1921 г. возвратилось примерно 3 тыс. офицеров) от 70 до 80 тысяч было расстреляно или погибло в тюрьмах и лагерях в 20-30-е годы (от трети до половины этого числа приходится на 1920-1922 гг. — главным образом в Крыму и Архангельской губернии)21.
Процесс истребления и распыления российского офицерства сопровождался таким же процессом уничтожения всего социального слоя, служившего «питательной средой» — наиболее обычным поставщиком кадров для него. Сколько-нибудь полные подсчеты потерь численности входящих в этот слой социальных групп не производились, но исследование, например, родословных росписей нескольких десятков дворянских родов показывает, что численность первого послереволюционного поколения (даже с учетом того, что к нему причислены и лица, родив-
177
шиеся, но не достигшие совершеннолетия до 1917 г., т.е в 1900-х годах) составляет в среднем не более 30-40% последнего дореволюционного. Среди живших к моменту революции, доля погибших в 1917-1922 годах и эмигрировавших в среднем не опускается ниже 60-70%, а среди мужчин часто составляет до 100%. Таким образом, можно констатировать, что искоренение российского служилого сословия в революционные и последующие годы носило радикальный характер, существенно превышая, в частности, показатели французской революции конца XVIII века.
Связь с национально-государственной традицией исторической России за 80 лет была полностью утрачена. Очевидно, что советский офицер — есть абсолютно иной культурно-исторический феномен. Если учесть полярную разницу в самоощущении, идеологии, уровне общей культуры и характере образования, то вопрос о наследовании советским комсоставом «традиций русского офицерства» (о которых стало модно говорить после введения погон в 1943 г.) покажется просто неуместным, а никакого иного офицерского состава пока не имеется. Более того, продолжается воспроизводство офицерского типа советского времени. Во всяком случае, для того, чтобы создать нечто подобное прежнему офицерству, заимствования некоторых внешних атрибутов совершенно недостаточно. Его и невозможно создать, не возвратив офицерскому корпусу того престижа и положения, которое он когда-то занимал в обществе. В советский период высокая степень милитаризации страны, как ни парадоксально, губительно сказалась на статусе офицерского корпуса. Когда в офицерские чины производится огромное число лиц, не имеющих к армии прямого отношения, состоящих на должностях, какие в России не замещалась не то что офицерами, но даже и военными чиновниками, то утрачивается сама специфика офицерского звания и положения офицера в обществе. А огромное количество генеральских и полковничьих должностей и качество находящихся на них лиц привели к сильной девальвации офицерских чинов. Вплоть до 70-х годов отсутствовал даже минимально необходимый для выработки корпоративного самосознания уровень наследственности офицерской професии. В последние же годы в результате известных событий произошла очевидная утрата в обществе понятий о чести и достоинстве офицерского корпуса. Распад страны и низведения ее остатков до положения второстепенной и полузависимой страны объективно до такой степени препятствовали повышению популярности офицерской профессии, что никакие меры по повышению благосостояния военнослужащих (тем более, не очень эффективные в условиях тяжелого экономического положения) не могли исправить положение.
Вопрос о формировании офицера нового типа в настоящее время, по существу, даже не ставится. Положение офицера по самому существу своему глубоко «идеологично». Офицер не может воспитываться иначе, как в представлениях о благородстве и почетности своей миссии, в осознании своей высокой роли в жизни страны. Как говорилось в одном из дореволюционных наставлений для офицеров, «офицерское сословие 178
есть благороднейшее в свете, так как его члены не должны стремиться ни к выгоде, ни к приобретению богатства или других земных благ, но должны оставаться верны своему высокому, святому призванию, руководствуясь во всем требованиями истинной чести и сосредоточивая все мысли и чувства на самоотверженной преданности своим высшим начальникам и отечеству». Для того, чтобы ощущать гордость за свою профессию, офицер прежде всего должен видеть в ней некоторый высший смысл, а не просто изыскание средств к существованию. Офицер по самой природе своей профессии нуждается в четких и ясных ориентирах, он должен быть уверен, что за его спиной стоит власть, которая воплощает интересы страны и которая ни при каких обстоятельствах не даст в обиду его — первейшего защитника этих интересов. Только тогда он свободен от забот о выживании своей семьи и недосягаем для разного рода шкурных соблазнов. Когда такой смысл утрачивается, никакие подачки «материального» характера заменить его не в состоянии.
Существующая же в «постсоветском» обществе идеологическая неопределенность исключает выработку целостного офицерского мировоззрения. Советский офицер воспитывался прежде всего на преданности «делу партии» и должен был готовить себя к защите «реального социализма» и борьбе за победу коммунистических идей во всем мире. Никакого иного патриотизма, кроме «советского», т.е. неразрывно связанного с идеологией разрушительницы исторической России — большевистской партии, ему иметь не полагалось. В условиях, когда социалистическая система обанкротилась, а химерическая цель всемирной победы коммунизма выглядит и вовсе смехотворной, никакой иной идеологии, кроме чисто патриотической — в ее досоветском варианте (идея защиты «мировой демократии» выглядит довольно нелепо: ее, как будто, и так есть, кому защищать), вооруженным силам предложено быть, вроде бы, не может. Однако таковая вступает в очевидное противоречие с устоявшимися в армейской среде просоветскими стереотипами. Откровенная и яростная ненависть создателей советско-коммунистической власти к идее российского патриотизма, как бы ни пытались ее теперь замалчивать, на самом деле абсолютно несовместима с разглагольствованиями о «наследовании традиций тысячелетней России», истоки-то советского режима, при всей его эволюции, все равно лежат в уничтожении той самой России.
Поэтому формирование нового типа российского офицера возможно лишь в той мере, в какой будет происходить, с одной стороны, отказ от чуждых исторической России и национально-государственным интересам страны идеологических стереотипов, с другой — процесс создания юридических рамок, очерчивающих положение офицерства в обществе как особой корпорации. Предполагает это, разумеется, и такие условия комплектования офицерского корпуса, которые бы позволяли говорить о нем как о действительно элитной группе. Любопытно, что подобно тому, как несколько лет назад в России было на новой юридической основе фактически воссоздано казачье сословие, поднимался и вопрос о закреплении подобного особого статуса за офицерством и даже — о вое-
становлении на основе офицерской службы «нового дворянства». Этой проблеме была посвящена, в частности, статья в одном из органов Российского Дворянского Собрания, в которой были рассмотрены возможные конкретные пути восстановления практики аноблирования с учетом традиций исторической России и отмечалось, что для того, чтобы оправдывать такое свое положение в обществе, офицерский корпус должен действительно состоять из лиц, уровень общей культуры которых если не выше, то уж во всяком случае не ниже, чем у гражданских интеллигентов, из лиц, которые должны обладать соответствующим самосознанием и мировоззрением22.
1 Волков С.В. Русский офицерский корпус. М., 1993. С. 223, 307.
2 Режепо П.А. Офицерский вопрос. СПб., 1909. С. 18-19.
3 Терпигорев С.Н. Оскудение: очерки помещичьего разорения. Спб., 1881. С. 68.
4 Трубецкой С.Е. Минувшее. М., 1991. С. 145.
5 Волков С.В. Русский офицерский корпус. С. 273.
6 Россия в мировой войне 1914-1918 гг. В цифрах. М., 1925. С. 31.
7 Кавтарадзе А.Г. Военные специалисты на службе Республики Советов. 1917-1922 гг. М., 1988. С. 28.
8 Волков С.В. Трагедия русского офицерства. М., 1999. С. 6-7.
9 Иногда округленно численность офицерского корпуса оценивается в 300 тыс. (Павлов В.Е. Марковцы в боях и походах за Россию в освободительной войне 1918-1920 годов. Т. 1. Париж, 1962. С. 20, 124; Елисеев Ф.И. Лабинцы и последние дни на Кубани // Вестник первопоходника. (Лос-Анжелес). № 43. С. 28). Встречаются мнения о 320 (Еленевский А. Военные училища в Сибири // Военная Быль. (Париж). № 61. С. 26); 400 (Сербин Ю.В. Генерал В.Л.Покровский // Вестник первопоходника. № 25. С. 9); и даже 500 тыс. офицеров (Николаев КН. Первый Кубанский поход // Вестник первопоходника. № 29. С. 24; Зиновьев ЕЕ. Армия и народ: Советская власть и офицерство. Пг., 1920. С. 12), но, либо в этом случае имеется в виду численность с чиновниками и врачами, либо это просто недоразумение. Примерно к таким же выводам приходит А.Зайцов, исходя из того, что на 1 мая 1917 г. в Действующей армии состояло налицо 136,6 и по списку 202,2 тыс. офицеров, следовательно, в тылу еще по крайней мере 37 тыс. (при том же соотношении 1:50 солдат), плюс 13 тыс. в плену на август 1918 г. и 40, 5 тыс. раненых, контуженных и отравленных газами, он определяет минимальную численность офицеров в 200, а более реальную - в 250 тысяч (Зайцов А.А. 1918 год. Гельсингфорс, 1934. С. 183). Цифру 250 тыс. называет и Н.Н.Головин (Головин Н.Н. Российская контрреволюция. Кн. 1. Ревель, 1937. С. 85). Эту же цифру принимает и А.Г.Кавтарадзе (Кавтарадзе А.Г. Военные специалисты... С. 28), причем не включает сюда не вернувшихся к тому времени в строй (в т.ч. и пленных). В советской литературе приводятся цифры 240 (Спирин Л.М. В.И.Ленин и создание советских командных кадров // Военно-исторический журнал. 1965. № 4. С. 11) и 275-280 тысяч (Буравченков А.А. Офицерский корпус русской армии накануне Октябрьской революции // Интеллигенция и революция, XX век. М., 1985. С. 147).
10 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 1. Ч. 2. Париж-Берлин, 1921. С. 49.
11 Гиацинтов Э. Записки белого офицера. М., 1992. С. 253.
12 Из выпускников Александровского Лицея 1914-1917 годов офицерами стали 139 из 182, Училища Правоведения - НО из 147.
13 Свидетельством этого является, например, поступок штабс-ротмистра гр. Н.Н.Армфельта. После развала армии он находился в Киеве. При начавшихся там в январе 1918 г. расправах с офицерами, он мог не опасаться за свою
180
жизнь, поскольку, будучи уроженцем Финляндии, имел финский паспорт и носил штатскую одежду. Но когда в гостинице, где он жил, были схвачены проживавшие там офицеры, в том числе его сослуживцы по л.-гв. Кирасирскому Ее Величества полку, не задумываясь, пожелал разделить их участь и был расстрелян вместе с ними. (См.: Пашенный Н. Императорское Училище Правоведения в годы мира, войны и смуты. Мадрид, 1967. С. 397-398.
Осипов А. К 65-й годовщине начала Белого движения // Часовой. (Брюссель) № 641. С. 20.
15 Головин Н.Н. Российская контрреволюция. Кн. 1. С. 85.
16 Кавтарадзе А.Г. Военные специалисты... С. 25-26.
17 Герасимов М.Н. Пробуждение. М., 1965. С. 250.
18 Головин Н.Н. Российская контрреволюция. Кн.1. С. 86.
19 Именно такой состав имела на первых порах Добровольческая армия и аналогичные ей формирования на других фронтах (из 3683 участников Первого Кубанского похода к этой категории относилось более 3 тыс., на Востоке осенью 1918 г. из 5261 штыков Среднесибирского корпуса офицерами были 2929 и т.д.).
20 Горелов М. На реках Вавилонских // Новый Журнал. (Нью-Йорк). № 183. С. 207-209.
21 Волков С.В. Трагедия русского офицерства. М., 1999. С. 306-307.
22 Кириллов С. Офицерство и «новое дворянство» // Дворянское Собрание. № 3. М., 1993. С. 303.
Н.Н.Аурова
АТМОСФЕРА И БЫТ
В кадетских КОРПУСАХ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ В КОНЦЕ XVIII - ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВВ.
История кадетских корпусов является одной из важных страниц в истории русской культуры и истории русского образования. Уникальность их роли в истории России несомненна. Достаточно напомнить, что немалое число бывших воспитанников заняло значительное место в политической, научной и культурной жизни страны. Среди них были художники В.В.Верещагин и П.А.Федотов, автор «Толкового словаря» В.И.Даль, писатели А.Н.Радищев и Ф.М.Достоевский, композиторы Н.А.Римский-Корсаков и Ц.И.Кюи, физиолог ИМ.Сеченов, географ П.П.Семенов-Тянь-Шаньский и др.
Следует отметить, что это явление во многом объяснялось спецификой отечественной системы образования XVIII — середины XIX вв. Отмеченный хронологический период был временем становления гражданской средней и высшей школы, развитие которой до либеральных реформ 60-х — 70-х гг. XIX в. значительно отставало от потребностей общества и государства в грамотных, квалифицированных специалистах. Ряды последних активно пополнялись выпускниками военно-учебных заведений. В середине — второй половине XVIII в. кадетские корпуса играли лидирующую роль в системе образования. В определённой мере подобная ситуация сохранялась и в первые десятилетия XIX в.: наметившееся разграничение сфер деятельности военных и гражданских образовательных учреждений ещё не завершилось, и кадетские корпуса по-прежнему отличал некоторый «универсализм» как наследие прежних времён.
Отмеченные тенденции наложили значительный отпечаток на всю систему воспитания, утвердившуюся в этом виде военно-учебных заведений. Наряду с ней, кадетские корпуса имели и другие задачи. Они были призваны воспитывать представителей сословия, весь период Петербургской Империи сохранявшего чётко выраженный военный характер. Соответственно, наряду с профессиональными и общеобразовательными, корпуса выполняли и специфически-сословные функции. Все отмеченные черты играли роль факторов, в значительной мере определявших весь образ жизни воспитанников корпусов.
Круг привлечённых нами источников включает нормативные акты, документы официального делопроизводства, прежде всего касающиеся 1-го кадетского и Пажеского корпусов, личные дневники, мемуары и воспоминания Н.П.Брусилова, П.М.Дарагана, В.А.Бельгарда, Н.К.Име-ретинского и др., материалы периодической печати, произведения художественной литературы, вобравшие в себя непосредственные впечатления современников и участников событий, и др.
Все собранные нами данные свидетельствуют о том, что кадетская среда воспринималась её членами (как воспитанниками, так и настав
182
никами) как особый мир, отличавшийся чётко выраженной кастовостью. Включение в её состав давало чувство избранности не только в силу принадлежности к высшему сословию (в стенах корпуса все были одинаково равны перед наказанием), но и по принадлежности к тому или иному учебному заведению, сохранение этих чувств и после окончания корпусов во время службы офицерами.
Если говорить о наиболее характерных жизненных путях лиц, окончивших кадетские корпуса, то для большинства выпускников полученное образование имело прямое отношение к дальнейшей военной карьере вплоть до отставки или до конца жизненного пути (смерть на «боевом посту»: погибли в сражениях, умерли при исполнении служебных обязанностей; от болезни, от ран) или, во втором случае, происходил переход с военной службы на гражданскую.
Что происходило в кадетских корпусах? С одной стороны, за время обучения в корпусе происходило отчуждение воспитанника от семьи, от родителей. Кадеты, привезенные из отдаленных уголков России, годами не видели своих родных, и кадетский корпус, как бы жестоко они в нем ни страдали, особенно на первых порах, становился для многих родным домом, с которым до конца дней связывали самые теплые воспоминания. Так, выпускник одного из кадетских корпусов, приезжая в Москву, всегда навещал бывшего директора и любимого преподавателя географии.
Кадетские корпуса своего рода «государства в государстве»: со своими внутренними уставом, нормами и правилами жизни. Часто в воспоминаниях бывших воспитанников встречаются такие определения внутренней жизни как «военно-монастырская» (у Н.С.Лескова беллетризи-рованные воспоминания Г.Н.Похитонова также называются «Кадетский монастырь»). С другой стороны, жизнь в гарнизонах во многом походила на жизнь в корпусе: то же однообразие, тот же распорядок дня, та же иерархия, только, в отличие от корпуса, бывший воспитанник, став офицером, не подвергался телесным наказаниям, а получал право сам командовать другими людьми.
Большинство воспитанников мирилось с суровым бытом, считая, что это своеобразная закалка характера и что именно такое воспитание должно было сделать их способными к перенесению всех трудностей военной жизни. Практически все выпускники, избравшие военную стезю, испытывали благодарность к своим корпусам. Действительно, несмотря на воплощение в кадетских корпусах «умственных плотин», подавление воли и постоянный надзор за образом мыслей, кадеты жадно следили, насколько, конечно, могли, за всеми изменениями «внешнего мира», читали все, что могла предоставить им корпусная библиотека, и то,-что могли тайком принести от родных и знакомых.
Многие лица достигшие высокого военного или гражданского положения или известности начинали свою карьеру с Александровского корпуса для малолетних в Петербурге (Н.Н.Обручев, В.Г. фон Бооль, братья В.М. и Л.М. Жемчужниковы, Г.Г.Данилович, М.С.Лалаев). Различное социальное происхождение, уже начиная с корпуса для малолет
них, сводилось к формальному равенству. Часто детям из достаточно родовитых и обеспеченных семей «доставалось» гораздо больше со стороны воспитателей и офицеров (неприязнь к Л.М.Жемчужникову со стороны мадемуазель Боньо). В Александровском корпусе для малолетних учились дети бедных дворян (сироты) и дети из аристократических семей, внезапно лишившиеся матери (братья Жемчужниковы). Был и другой момент формального равенства — перед наказанием. Перед ним были одинаково равны выходцы из бедных и богатых семей.
В процессе адаптации к корпусной жизни воспитанники переживали несколько стадий: 1) тоска, чувство одиночества, забитости; 2) возмущение корпусными порядками; 3) привыкание и смирение; 4) ощущение себя неотъемлемой частью этой среды. Что не приветствовалось в кадетской среде в зависимости от традиционной направленности? Обычно — карты, пьянство. Но (!) в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров эти явления не осуждались, а, напротив, считались особым шиком. Особое чувство кадеты испытывали при выпуске из корпуса: они получали вожделенные погоны, что для них означало не только конец заточенья, но и получение официального статуса.
Одним из проявлений сохранения корпоративности и корпусного братства были товарищеские обеды, на которые собирались кадеты разных выпусков, создание обществ взаимопомощи для неимущих однокашников, помощь вдовам своих корпусных товарищей для воспитания детей. Во 2-й половине XIX в., по мнению известного теоретика военного искусства Н.Н.Головина1, русское офицерство не было корпоративным, в силу пореформенной «размытости» дворянского сословия. С ним не во всем можно согласиться, так как Пажеский корпус и во 2-й половине XIX — начале XX в. оставался жестко сословным военно-учебным заведением, в котором сохранялись традиции предшествующих лет.
Но товарищества не было между кадетами различных кадетских корпусов. Чувство враждебности сохранялось на протяжении всей жизни. Кадеты 2-го кадетского корпуса в Петербурге неприязненно относились к воспитанникам Дворянского полка. Выпускники Пажеского корпуса называли выпускников кадетских корпусов «бурбонами». В то же время в гвардейских полках не любили бывших пажей выпускники других учебных заведений, например, Школы гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров. Школа, входя в систему кадетских корпусов, наряду с Пажеским корпусом была привилегированным военноучебным заведением. Только в Школе юнкера знали заранее, в каких полках будут служить. В других военно-учебных заведениях при зачислении в полки играла роль только успеваемость и наличие вакансий, хотя в отдельных случаях имели значение родственные связи.
Отличительной особенностью пажей от воспитанников кадетских корпусов было совмещение учебных занятий и необходимость еженедельно дежурить при дворе. С одной стороны, пажи отрывались от учебы и сетовали на это; с другой, — сами использовали возможность отлу
184
читься из корпуса. Вообще, «дежурство во дворце - неотъемлемая часть быта, так же как и малые выходы в церковь»2. Но в рождественских, крещенских и пасхальных дежурствах в Зимнем дворце принимала участие сводная рота из всех корпусов. Особый характер в конце XVIII в. имел в Пажеском корпусе «обряд посвящения в камер-пажи»: оно имело «рыцарский» характер. Паж приклонял колено, государыня дотрагивалась рукою до его щеки, вручала ему шпагу. Еще одной отличительной чертой было получение пажами от казны жалованья — 200 рублей ассигнациями в год. Во время больших парадных обедов камер-пажи переменяли приборы и подавали кушанья лицам царской фамилии3.
Средством формирования и сохранения корпоративных связей в корпусах было создание музеев своих учебных заведений при I-м Кадетском корпусе, при 2-м кадетском корпусе, при Пажеском корпусе. Музеи создавались по инициативе директора и педагогов и поощрялись государем-императором. Бывший паж Отто Рудольфович фон Фрейман выпустил сборники биографий пажей, выходившие дважды, — в 1894 и 1897 гг.4
В музее Пажеского корпуса хранились биографии практически всех пажей. Среди них — биографии лиц, сыгравших важную роль в отечественной истории: Михаила Илларионовича Воронцова,, графа Ивана Ивановича Шувалова, графа Федора Васильевича Ростопчина, декабриста Василия Сергеевича Норова, Александра Александровича Пушкина, старшего сына поэта, и многих других5.
В первой половине XIX столетия происходит изменение в самом отношении к службе: если в ангальтовскую эпоху основным считается «быть полезным государству и обществу», в «клингеровскую» эпоху — «государю, государству и обществу», то у Николая I на первое место выдвигается верность Престолу, что находит логическое завершение в «Наказе» Я.И.Ростовцева.
При выходе из корпуса кадеты оставались детьми во многих житейских вопросах — «не знали жизни». Вместе с тем, они имели более четкие и сознательные представления о государственной службе, в данном случае — военной, по сравнению с выпускниками гражданских учебных заведений. У большинства последних представления о службе были расплывчатыми. В этом проявлялось главное различие образа жизни, образования студентов и кадетов, воспитания в них разного отношения к службе и к общественным идеалам. У кадет формировалось чувство долга и преданность идее служения государю и Отечеству, у студентов — представление о служении «высоким идеалам», часто достаточно туманным. Отсюда — различное понимание, осознание самих себя, своего места и предназначения в обществе. В 40-е гг. происходит «размывание» дворянской среды; университеты начинают пополняться разночинцами, в то время как военное сословие остается все еще консолидированным.
Вместе с тем, при готовности в любой момент отдать жизнь за государя и Отечество, кадеты не были безразличны к тому роду службы, в котором им предстояло служить при выходе из корпуса. Так, выпускник 1-го Кадетского корпуса М.И.Пущин не был доволен распределением в
лейб-гвардии саперный батальон. Он полагал, что при его успехах в науках он достоин быть выпущенным в артиллерию, а саперный батальон не считался престижным подразделением для службы. Возмущение Пущина вызвало неудовольствие со стороны Николая I, что в дальнейшем определило судьбу бывшего кадета6.
Другой выпускник 1-го Кадетского корпуса, В.Н.Погожев, наоборот не желал быть выпущенным в артиллерию, так как ему не нравился этот «род службы»: «Воображение мне рисовало блестящие виды в будущности, исполнение которых я не мог ожидать, служа в артиллерии... Для этого на выпускном экзамене я притворился незнающим необходимых для артиллерийского офицера частей математики». Директор М.С.Перс-кий понял уловку Погожева и предупреждал его о раскаянии в будущем. Поскольку Погожев не желал идти и в саперы, то был выпущен в армию в Софийский пехотный полк7.
С другой стороны, для большинства выпускников кадетских корпусов было характерно кредо, которого придерживался всю жизнь один из воспитанников 1-го Кадетского корпуса Н.И.Цылов: «Никто мне не протек-тировал, я всегда оставался доволен и своею судьбою и начальством»8.
В отличие от выпускника кадетского корпуса выпускник университета, особенно словесник («потенциальный литератор»), — подозрительная личность, не желающая служить. Это противоречило идеалу Николая — обязательная служба на благо Престола и Государства. Слова «служба», «долг» звучат во всех воспоминаниях бывших воспитанников кадетских корпусов. Для Николая I — главное, чтобы человек «служил», то есть занимался делом и тем самым проводил в жизнь его собственные идеи. Любое отступление от нормы (а служба — это норма) — преступление против государства и общества. Отсюда — желание закрыть университеты и «всех философов в чахотку вогнать». По мнению Николая I, лица, получившие образование в университетах, в большинстве случаев ничем не оправдывают затраченные на них средства, а занимаются лишь пустыми бреднями.
Распорядок дня. Жизнь в корпусе была строго регламентиро-вана: подъем по барабану, утренняя молитва, завтрак, занятия, прогулка, обед, приготовление уроков, игры, сон. В 1841 г. был введен единый для всех кадетских корпусов распорядок дня:
5.30 — 7.00 — подъем, туалет, молитва, завтрак;
7.00 — 8.00 — приготовление уроков;
8.00 — 11.00 — две лекции, между которыми 15-минутная прогулка на свежем воздухе в любую погоду (до -10 градусов - без шинелей);
11.00 — 12.00 — фронтовое учение;
12.00 — 13.00 — гимнастика, фехтование, танцы, пение;
13.00 — 13.30 — прогулка на свежем воздухе;
13.30 — 14.00 — обед (из 3 блюд);
14.00 — 15.00 — отдых;
15.00 — 18.00 — две лекции, между которыми прогулка;
18.00 — 18.30 — отдых;
186
18.30 — 20.00 — приготовление уроков;
20.30 — 21.00 — ужин, проверка, молитва;
21.00 — 21.30 — построение, отбой9.
Бытовые условия. В начале XIX в. состояние помещений кадетских корпусов нередко не соответствовало гигиеническим требованиям. Они были малы, имели плохую вентиляцию. Во 2-м кадетском корпусе и Сиротском доме юноши спали по трое на двух кроватях и дышали ночью спертым воздухом, образующимся особенно от горения сальных свечей.
Антисанитарное состояние кадетских корпусов создавало благоприятные условия для массового распространения различных заболеваний. В 1817 г. ревизия учебных заведений установила наличие во всех помещениях столичных корпусов сырости, нечистот, тесноты и огромного количества больных воспитанников. Из 2250 учащихся корпусов более 600 человек оказалось в лазаретах, из них с чесоткой 442 воспитанника10. Периодически в корпусах проводили ремонты. Так, в 1827 г. во время ремонта Воронцовского дворца, занимаемого Пажеским корпусом, пажей перевели в Петергоф.
Одним из спорных моментов в кадетских воспоминаниях является оценка питания. Большинство авторов указывают, что оно было организовано плохо, и объясняют, в силу каких причин: воровство, экономия, повара, скудость средств, отпущенных на стол. Действительно, нередко именно из-за плохой еды происходили в корпусах бунты, в особых случаях оканчивающиеся исключением воспитанников из корпуса и вмешательством Государя-императора. Обычный завтрак и обед кадета в первой половине XIX в. состоял из следующих блюд. Утром давали «габерсуп» (овсянку) или кусок черного хлеба с солью. В 12 часов дня получали обед, состоявший из супа или щей, с куском жесткой говядины, пирогов, а по праздникам хвороста, в 4 часа дня давалась булка и стакан воды и на ужин — суп и гречневая каша11.
С другой стороны, для многих кадет, не имеющих родственников, кадетская пища становилась родной12. Еда была одним из немногих факторов, свидетельствующих о различном имущественном положении воспитанников: обычно около корпусных зданий располагались лавки со снедью, и имеющие деньги кадеты могли пользоваться их услугами. Но в большинстве случаев расплата производилась только при производстве в офицеры. Бедные кадеты тоже находили выход из положения: за деньги или за еду они решали задачи лучше обеспеченным, но нерадивым однокашникам13.
В конце XVIII в. быт пажей отличался от быта в кадетских корпусах не только тем, что у пажей «не было формы», но и тем, что «стол был общий, чай каждый имел свой, камер-пажам еду приносили в комнаты»14. В царствование Николая I бунты из-за плохой еды выражались прежде всего в отказе принимать пищу, иногда в повара летели ложки, стулья и прочие предметы. Подобные инциденты внимательно рассматривало корпусное начальство. В отдельных случаях дело доходило до Главного начальника кадетских корпусов великого князя Михаила Пав
187
ловича и самого Николая I. Наказание зачинщикам полагалось в любом случае: и при условии, что еда была действительно плохой — если так решило посчитать высокое начальство, и если оно приходило к выводу, что «голодный бунт» не имел почвы. В последнем случае виновных могли исключить из корпуса. Конечно, не во всех корпусах питание было таким скудным. Иначе обстояло в Пажеском корпусе, в Горном. Выпускник Горного корпуса Н.И.Мамаев с гордостью вспоминал, что «стол был даже лучше, чем в Пажеском корпусе»15.
Проблема с питанием возникала не только из-за скудости средств — на каждого воспитанника младших классов ассигновалось 35 копеек в день, старших — 45 копеек, но и по причине таких негативных явлений, свойственных большинству закрытых учебных заведений, как воровство, нерадивость, незаинтересованность экономов, поваров и попустительство директора корпуса. Эконом был одним из главных лиц в корпусной иерархии, именно он отвечал за быт, атмосферу и в какой-то мере здоровье воспитанников. Не случайно, личности эконома в кадетских воспоминаниях отводилась большая роль. Так, в I-м кадетском корпусе искренней любовью и уважением пользовался за свое бескорыстие «Андрей Петрович Бобров», не раз удостаивавшийся упоминаний в корпусных поэмах, ему посвятил стихотворение и К.Ф. Рылеев16.
Как следили за здоровьем кадет? Если воспитанник заболевал, его осматривал корпусный врач и помещал в лазарет. Больных также могли вывозить в Старую Руссу, на Кавказ, после тяжелых заболеваний на год отправить кадета домой. Склонность к некоторым заболеваниям (например, легочным, к туберкулезу, или золотухе) была обусловлена тем, что уроженцы южных губерний плохо переносили климат Санкт-Петербурга. В наиболее тяжелых случаях, после годичного пребывания заболевшего дома, комиссия врачей могла отчислить воспитанника из корпуса по состоянию здоровья.
Досуг. Значительную часть досуга воспитанников составляли внеклассные занятия: занятия музыкой и пение, плавание, верховая езда. В отдельных случаях воспитанников обучали столярному и слесарному делу, труду каменотеса и другим ремеслам, которые могли пригодиться будущему офицеру. Воспитанников Пажеского корпуса возили на экскурсию на Оружейный завод в Сестрорецк. Об этой экскурсии сохранились воспоминания камер-пажа К.К.Жерве. В провинциальных корпусах часто устраивались игры на свежем воздухе, прогулки в лес. Самыми приятными развлечениями воспитанников были театральные и музыкальные вечера. Во 2-м Петербургском кадетском корпусе каждую среду устраивались фортепианные вечера, в которых принимали участие и воспитанники, и преподаватели17.
В Морском корпусе в 1831 г. по инициативе И.Ф. Крузенштерна были осуществлены театральные постановки. По случаю выпускных экзаменов гардемарины старшей роты разыграли «два театральных представления». Текст пьес был написан ротным командиром капитан-лейтенантом Шаховским. Все роли, в том числе и женские, исполняли
188
гардемарины. Представления завершились «небольшим балетом», в котором 6 гардемаринов исполнили тирольский, русский танцы и «Матлот». Зрителями были около 170 кадетов и около 100 преподавателей, которые пришли на представление с семьями.
Эти развлечения оживляли суровую корпусную атмосферу, вносили разнообразие в жизнь и быт кадетов. Театральные представления были характерны особенно для провинциальных корпусов, где начальство принимало самое живое участие в организации кадетского досуга. Они способствовали созданию более теплой обстановки в корпусе и обществе провинциальных городов. Так, в Новгороде на спектакле кадетского корпуса собиралось не только корпусное начальство, но и высшее общество города. В Омске в Войсковом казачьем училище (с 1845 г. в Сибирском кадетском корпусе) силами воспитанников устраивали театральные представления, на которые с 1830 г. приглашалась состоятельная публика из города. В организации театральной жизни принимала непосредственное участие жена директора корпуса Ф.А. Шрама и его дочери18.
Важной частью досуга, оказывавшей непосредственное влияние на формирование мировоззрения воспитанников в закрытом учебном заведении, являлось чтение. Поэтому был так важен вопрос создания библиотек и налаживания книгопечатания в кадетских корпусах. Что касается формирования и пополнения библиотек, то нередко, попадая вновь в свой корпус в качестве офицеров-воспитателей или учителей, этим занимались сами бывшие воспитанники. В этом, например, активно принимали участие Н.В.Веригин в Дворянском полку, В.Г. фон Бооль в I-м Кадетском корпусе. Книги приносились из дома, от знакомых, родственников и тщательно просматривались. На этот счет были особые постановления правительства и распоряжения Главного начальника военно-учебных заведений.
Особую роль играла библиотека Первого кадетского корпуса, ставшая своеобразным памятником культуры XVIII в. История библиотеки очень интересна. В первые годы существования корпуса Анна Иоанновна купила для него библиотеку в 7 тысяч томов скончавшегося коменданта г. Данцига Эггерса, где был прекрасный подбор лучшей военной литературы на русском, немецком и французском языках. В дальнейшем библиотека пополнялась книгами по математике, истории, географии, литературе, философии.
В 1744 г. в ней было около тысячи томов, и она состояла из трех разделов: русских книг, иностранных книг и военного отдела. К 1787 г. библиотека, значительно умноженная, была «представлена на пользу» петербургской публике. В конце 80-х — 90-х гг. корпусная библиотека была открыта 3 раза в неделю «для чтения всех ученых и любителей наук. Всякому позволялось требовать от библиотекаря книги, какие пожелает, и делать из оных выписки в особливо на то учрежденной комнате. Брать книги на дом разрешалось только находящимся при корпусе»19.
В 1909 г. было издано описание музея Первого кадетского корпуса. В конце его говорилось, что в библиотеке, имеющейся при музее корпуса, находятся книги сподвижника Петра I генерала Любераса. Всего же
189
в библиотеке насчитывается около 15 000 томов и 369 томов рукописей кадет. В настоящее время полностью сохранившаяся иностранная часть библиотеки — 7640 книг и 548 томов на русском языке находятся в Отделе редкой книги Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге (ГПБ им. М.Е.Салтыкова-Щедрина).
Изучение состава библиотеки говорит о том, что она пополнялась лучшими образцами литературы по различным отраслям знаний, которую кадеты могли использовать для своих занятий. Можно с полной уверенностью сказать, что именно в корпусе юноши задумывались над проблемой возможности и оправданности социальных потрясений: кто впоследствии выйдет на Сенатскую, кто станет верным слугой престола. Среди исторических сочинений были представлены многотомные обзоры Анкетиля, Роллена, Милло, истории революций: «История революции в Португалии», «История революции в Швеции», «Американская революция» Рейналя, сочинение о революциях в Англии и Испании, речи Мирабо. На полках стояли «Mercure de France» за 1787-1791 гг. и «Journal encyclopedic» за 1780-1792 гг. Занимаясь в корпусе, будущие декабристы могли познакомиться с «Путешествием в Грецию» Пуквиля, с сочинениями Корнеля, Расина, Бомарше, Мольера, Руссо, Вольтера.
Особый интерес представляет «Реестр книгам для библиотеки Первого кадетского корпуса от 18 апреля 1806 г.»20 Это время обучения в корпусе К.Ф.Рылеева и других декабристов. Все перечисленные книги в реестре на русском языке — это переводная философская, историческая и художественная литература и произведения русских писателей и историков. Последнее особенно ценно, потому что сочинения русских историков в то время были не во всех богатых частных библиотеках. А здесь мы видим «Историю» князя М.М.Щербатова — 15 книг, «Историю Российскую» В.Н.Татищева, «Историческое описание российской коммерции» Чулкова, 21 том, «Историю естественную», изданную Озерецковским и Северниным, 7 частей с фигурами, «Критические примечания на историю Российскую Леклерка», сочиненную И.Н.Болтиным в 2-х частях. Также среди этих книг было и «Путешествие молодого Анархасиса по Греции», 2 тома, «Разговор о множество миров» Фонтенеля и многое другое21.
Таким образом, библиотека корпуса может служить одним из важнейших источников для изучения формирования общественно-политических, философских, исторических и литературных взглядов декабристов. При I-м Кадетском корпусе находилась типография. В XVIII веке реестр книг, издаваемых в типографии, особенно переводной художественной литературы, был очень разнообразен. Типография просуществовала почти 80 лет до закрытия в 1835 г.
Богатая библиотека была и в Пажеском корпусе, в котором учились многие декабристы. Чтение было любимым занятием пажей. Кн. Имеретинский, например, будучи пажом, «перечитал почти все романы Вальтер Скотта, Купера, Дюма, Сю, Бальзака». Активным читателем книг из корпусной библиотеки был и Л.М.Жемчужников22. Несколько лет назад книги из этой библиотеки были найдены в Таврическом двор
190
це. В настоящее время о ее составе могут свидетельствовать «Каталоги российским, французским и немецким книгам, находящимся в библиотеке его императорского величества корпуса от 24 марта 1830 г.», а также каталоги библиотеки, опубликованные в 1894 и 1912 гг.23
В Морском корпусе библиотека официально была основана в 1769 г., в действительности же собрание книг для чтения было заведено в этом военно-учебном заведении много раньше24. Известно, что после 1762 г., когда директором корпуса стал И.Л.Голенищев-Кутузов (дядя прославленного полководца М.И.Голенищева-Кутузова), библиотека пополнялась русскими и зарубежными изданиями. Среди приобретенных были собрания сочинений Тацита, 26 частей полного описания художеств и ремесленных дел, книги по математике, фортификации, по этике и другим отраслям знаний. Многие книги были на иностранных языках. Наиболее ценные из них, в том числе «Механику» Эйлера, перевели на русский язык. Те переводы, которые не печатали, переплетали и хранили в библиотеке в рукописи. С 1764 г. началась реорганизация и расширение корпуса.
После пожара 1791 г. особое распоряжение по корпусу было отдано о восстановлении библиотеки: «К составляемой после пожара при кадетском корпусе библиотеке надлежит определить человека, способного быть библиотекарем...» Выполняя это распоряжение, Н.Г.Курганов передал библиотеку Г.Сегесбену, который также знал иностранные языки и многое сделал для пополнения фонда. Были куплены книги по математике, астрономии, истории. Некоторые преподаватели, а также частные лица, узнавшие, что в Морском корпусе покупают книги, предлагали свои собрания. Списки этих изданий И.Л.Голенищев-Кутузов просматривал лично и разрешал приобретать только действительно нужные и представляющие литературную ценность25.
Помимо библиотеки, Морской корпус имел и свою типографию. В ней прежде всего печатались книги, необходимые для учебного процесса: «Искусство военных флотов или сочинение о морских эволюциях», «Буггерово новое сочинение о навигации», переведенные с латинского языка геодезистом российской академии наук Н.К.Голеневским, таблицы для вычисления движения спутников Юпитера и др. В октябре 1764 г. Н.Г.Курганов сдал в типографию новое учебное издание по геометрии, тригонометрии и геодезии.
Типография также печатала художественную литературу. Так, в 1765 г. в корпусе были переведены на русский язык и изданы произведения «Задиг, или судьба», «Свет, каков есть, или видение Бабука» знаменитого французского просветителя и писателя Ф.М.А.Вольтера26. С 1803 г. Морская типография была взята на государственное содержание, был утвержден ее новый штат во главе с директором в чине генерала-майора. Теперь она выполняла и заказы Морского министерства. В первой четверти XIX в. ее подчинили непосредственно Министерству, в связи с чем на нее не распространилось влияние царской цензуры. В 60-е гг. XIX в. именно здесь в «Морском сборнике» увидели свет многие прогрессивные работы в области педагогики. С 1836 по 1863 г. издавался
191
«Журнал для воспитанников военно-учебных заведений», в котором печатались в основном отрывки из произведений русских классиков (Батюшков, Гнедич, Глинка, Жуковский, Карамзин, Пушкин и др.), а также слова и речи духовные, манифесты государя, высочайшие грамоты и рескрипты, дипломатические ноты, приказы, академические речи и т.п.
Рукописные журналы 1-го Кадетского корпуса являются бесценным источником по изучению литературных вкусов, философских, нравственно-этических и политических представлений эпохи Просвещения, то есть культуры XVIII в. в целом, — и западноевропейской и русской, — а также важным источником по генеалогии. В этих журналах встречаются подписи Каховского, Краснокутского, П.Н.Лунина. Лунин 1 октября 1792 г. по собственному почину начал тетрадь под названием «Cahier sumimeraire», где записывали стихи Я.Б.Княжнина, А.П.Сумарокова, М.М.Хераскова и воспитанники и учителя. Журналы «Плоды учения господ кадетов» (1790—1794) знакомили кадетов с основными просветительскими понятиями и ценностями, которые прочно усваивали их предшественники. Наиболее часто записи отражают представления о добродетели, пороке, добре, счастье, благополучии, государстве, законе, обязанностях человека перед обществом, бедности, лести. Так, 19 января 1790 г. кадет Данненберг сделал следующую запись: «Порок есть такое чудовище, что дабы его возненавидеть, надобно только его увидеть». 15 февраля кадет Константинович писал: «К благоразумию и мудрости восходят по трем ступеням: первая — познать добродетель, вторая — любить добродетель, третья — быть добродетельным». Журналы велись во время Великой Французской революции, и, вероятно, не случайно в них преобладают мысли о государстве, о гражданском долге, о предназначении человека. Запись от 22 июля 1790 г.: «Всяк в обществе живущий подвержен общественным законам» (Шватер). Эта запись была наиболее популярна у кадет. 7 января 1790 г.: «Послушание и повиновение суть первые должности человека, хотящего исправить свою должность. Тот, кто хочет повелевать, должен сам быть первым» (Маловиневский). 17 февраля 1790 г.: «Сделаться полезным обществу есть самое приятное удовольствие, которое одаренное разумом творение в свете сил достичь может» (Смирнов). 18 января 1790 г.: «Всякий должен избирать такой род жизни, в котором может оказать добрые и полезные людям и отечеству услуги» (Петров). 25 марта 1792 г.: «Первейшая должность человека есть служить своему Отечеству» (Шубников). 8 июля 1792 г.: «Законы столь нужны в обществе, сколь необходимо в знаниях основание, а в часах пружина» (Мармолев). 25 августа 1794 г.: «Все сочлены гражданского общества должны о состоянии оного усердно стараться» (Грабб)27.
Журнал «Утро тысячи и одной недели» позволяет судить и об определенных литературных вкусах, и о нравственно-этических представлениях. Первая запись в этот журнал была сделана 21 октября 1790 г. кадетом Михаилом Калатинским: «Украшать мой разум, очищать мое сердце, удерживать язык, занимать мою руку, есть умеренно и мало спать — вот моя философия». В этот день было записано еще несколько любопытных высказываний: «Один стряпчий, увидя к себе презрение от 192
некоего президента по причине его младости, сказал ему: «Государь мой, я молод, но я читал старые книги» (Дзивович); «Честность есть неоцененное сокровище» (Нейхардт); «Хорошие законы суть подпорою государства»28. В одном из номеров рукописного журнала «Утро праздничных дней» 24 июня 1793 г. записал басню «Лев и крыса» декабрист В.К.Тизенгаузен29. Рукописные журналы, по-видимому, пользовались популярностью в кадетской среде и в XIX в. Возможно, именно из них черпали вдохновение будущие знаменитые авторы «сочинений Козьмы Пруткова» братья В.М. и А.М. Жемчужниковы, учившиеся в корпусе в 40-х гг. XIX в. Не случайно часть « Досугов...» Козьмы Пруткова получила название «Плоды раздумья» и некоторые из афоризмов имеют почти дословные текстологические совпадения с записями из журналов «Плоды счения господ кадетов».
Другим видом детского творчества было написание поэм, посвященных корпусной жизни. Такова «Звериада» в I-м Кадетском корпусе, которую дополняли в течение столетия. Поэмы не всегда носили безобидный характер, иногда их содержание по сути дела являлось пасквилем на корпусной порядок и непосредственно затрагивало корпусное начальство. И «обнародование» таких произведений имело неприятные последствия не только для авторов, но и для начальства. В корпусах велись сатирические журналы, газеты, происходило приобщение к журналистике и литературной деятельности (Н.П.Брусилов, М.Ю.Лермон-тов, Л.М.Жемчужников и др.).
Одной из самых распространенных традиций в кадетских корпусах было празднование корпусных юбилеев. Празднование юбилеев дат основания корпусов принимало особенно торжественные формы. Принято было отмечать также юбилеи наиболее известных преподавателей и начальников. Так, в 1-м Кадетском корпусе широко отмечали юбилей 50-летней творческой деятельности Н.И.Греча и 25-летний юбилей Я.И.Ростовцева на посту Главного начальника военно-учебных заведений.
Итак, нельзя сказать, что кадеты были менее начитаны, чем студенты, менее интересовались вопросами общественной и культурной жизни, но у них был специфический круг чтения, определенный «Журналом для чтения воспитанников военно-учебных заведений». С другой стороны, богатый состав корпусных библиотек во многом расширял кругозор воспитанников и помогал им стать достаточно образованными людьми. Знакомство с «внешним миром» часто осуществляли педагоги-словесники. Лекции В.Т.Плаксина, А.А.Комарова, И.И.Введенского были окном во внешний мир.
Закончить краткий обзор духовной атмосферы, утвердившейся в военно-учебных заведениях во второй половине XVIII — середине XIX вв., нам хотелось бы словами, характеризовавшими одного из их выпускников, но в полной мере соотносимыми с комплексом личностных черт, свойственных типу бывшего кадета в целом. По отзыву современника, это были люди, «пламенно любившие свою Родину, твердо верившие в ее высокое предназначение, смотревшие на свои обязанности как на священный долг, который надлежало нести бескорыстно, безропотно и безупречно...»30
7 Зака1 2612
193
1 Головин Н.Н. Российские офицеры /Подгот. И.В.Образцов // Военноисторический журнал. 1994. № 1.С. 46.
2 Брусилов Н.П. Воспоминания // Исторический вестник (далее — ИВ). 1893. № 4. С. 51,52.
3 Бельгард В.А. Автобиографические записки // Русская Старина. 1899. Т. 97. № 1.С. 166.
4 Фрейман О.Р. фон. Пажи за 185 лет. Фридрихсгамн, 1894; То же. 1897.
5 РГВИА. Ф. 318. On. 1. Т. 6. Д. 9626: Документы и биографии бывших пажей. Л. 1-7; Т. 6. Д. 9221: Норов В.С. 1812 г.; Д. 9308: Пушкин А.А. 1851 г.
6 Пущин М.И. Записки Михаила Ивановича Пущина // Русский Архив (далее — РА). 1908. № 11. С. 413.
7 Погожев В.Н. Воспоминания // ИВ. 1893. № 5. С. 709-710.
8 Цылов Н.И. Записки о моей жизни // Щукинский сборник. М., 1906. С. 53.
9 Назаров А. Н. Формирование нравственной культуры у воспитанников военноучебных заведений России. М., 1997. С. 67.
10 Алпатов Н.И. Учебно-воспитательная работа в дореволюционной школе интернатского типа. (Из опыта кадетских корпусов и военных гимназий в России). М., 1958. С. 56.
11 Алпатов Н И. Указ. соч. С. 55.
12 См.: Леман А.И. Очерки кадетской жизни.
13 См. Воспоминания Филипповой А.В. об отце Васильковском В.А. См.: Филиппова А.В. Из воспоминаний // РА. 1917. № 2-3. С. 45-46.
14 Брусилов Н.П. Воспоминания // ИВ. 1893. № 4. С. 49.
15 Мамаев Н.И. Записки Н.И.Мамаева Ц ИВ. 1901. Т. 83. № 3.
16 Кропотов Д.А. Несколько сведений о Рылееве: По поводу записок Греча // Русский вестник (далее - РВ). 1869. Т. 80. № 3.
17 Леман А.И. Очерки кадетской жизни. СПб., 1888. С. 76; Алпатов Н.И. Указ, соч. С. 85.
18 Там за Невой моря и океаны. М.,1976. С. 82; Куприянов А.И. Русский город в 1-й половине XIX в. М., 1995. С. 90, 95.
19 Георги Г.И. Описание Санкт-Петербурга и его достопримечательностей. СПб., 1794. С. 373-374; То же. СПб., 1996. С. 322.
20 РГВИА. Ф. 314. On. 1. Т. 2. Д. 4194. Л. 1-10.
21 РГВИА. Ф. 314. On. 1. Т. 2. Д. 4194. Л. 2 об.-З об.
22 Имеретинский Н.К. Пажеский корпус в 1843-48 гг. Записки старого пажа // РВ. Т. 190. 1887. № 9. С. 702.
23 В настоящее время историей библиотеки занимается секретарь Суворовского училища О. В.Сильченко. Согласно сообщению программ «Ленинградская панорама» от 11.3.1992, «Телекурьер» от 14.0., в библиотеке Таврического дворца имеются книги из библиотеки Пажеского корпуса. РГВИА. Ф. 945. On. 1. Д. 268: 24 марта 1830 г. Каталог российским, французским и немецким книгам , находящемся в библиотеке е.и.в. Пажеского корпуса. Л. 40-62 об.
24 Там за Невою. С. 44-45.
25 Там же. С. 47-48.
26 Там за Невою. С. 43.
27 РНБ ОР. Ф. 1057. Д. /б.н./: Рукописные журналы 1-го кадетского корпуса «Плоды счения господ кадетов. 1790-1794 гг.»
28 Там же. 1790. Т. 1. Л. 6, 12, 13, 14.
29 Там же. 1793. Т. 4. Л. 1, 101.
30 Кедрина Л.Е. Из моих воспоминаний. // РА. Кн. 1. № 1. М., 1917. С. 102.
Е.А. Комаровский
ВОСПИТАТЕЛЬНЫЕ АСПЕКТЫ КАДЕТСКИХ ТРАДИЦИЙ В РОССИЙСКИХ ИМПЕРАТОРСКИХ КАДЕТСКИХ КОРПУСАХ
В XIX - НАЧАЛЕ XX ВЕКОВ
Для наиболее полного раскрытия нравственных аспектов воспитания юношей в кадетских корпусах нам представляется важным подробное рассмотрение понятия «воинские традиции», как основы моральной подготовки российского офицерства.
«Воинские традиции - это передающиеся от поколения к поколению и сохраняющиеся длительное время в военной среде общественные и воинские ценности, правила и нормы поведения военнослужащих, а также обычаи и воинские ритуалы»1.
Следует отметить, что в старой Российской Армии традиции играли выдающуюся роль, они, по существу, заменяли собой целую армию политработников, институт которых понадобилось ввести, когда традиции перестали существовать. В силу такой важной роли традиции имели официальную поддержку. Без них не было ни одной части, ни одного Военно-учебного заведения России. Проявлялись они по-разному и отражались частично в полковых историях или иных документах, но чаще всего это был сложный, неписаный кодекс внутренней жизни и взаимоотношений, тесно связывающий сослуживцев в единую семью.
Мы разделяем мнение И.А.Шеина и Е.Ярушевича о том, что в своей содержательной части большинство традиций были серьезны и требовательны. Они учили преданности Отчизне, Вере, начальникам, прививали любовь к армии и своей части, воспитывали молодежь с ранних лет уважать старших, уметь подчиняться, прежде чем получить право командовать. Они требовали неуклонного соблюдения законов войскового товарищества, личного достоинства и чести, развивали сообразительность, мужество и отвагу, побуждали самопожертвованию ради товарищей, учили поступаться личными интересами2.
В своей внешней, обрядовой части традиции выражались по-разному и часто имели озорной, шутливый характер, особенно в кадетских корпусах й военных училищах, что вполне соответствовало настроению молодежи. Они вносили в строгую казенную обстановку свежесть, разнообразие и юмор, причем немалую роль играл соблазн риска, так как их реализация нередко требовала нарушения существующего порядка со всеми негативными последствиями для участников.
В вопросах совершенствования военного дела воинские традиции закрепляли на практике наиболее эффективные приемы боевого применения вооруженных сил и способы их обучения. Так, в годы русско-японской войны 1904-1905 гг. командирам подразделений рекомендовалось при наступлениях и в контратаках широко применять штыковые удары, как средство традиционно эффективное для русского солдата3.
7*
195
Воинские традиции Российской Армии находились под влиянием опыта зарубежного военного строительства. Многое перенималось из иностранных армий как в организационно-штатной структуре, так и в вопросах службы и быта войск. Например, при разработке «Нового дисциплинарного устава» 1879 г., использовались положения прусского «Дисциплинарного устава» относительно мер и ответственности военнослужащих за различные нарушения воинской дисциплины и порядка дисциплинарной практики начальствующего состава4.
Мы считаем целесообразным сослаться на И.А.Шеина, который приводит несколько особенностей российских воинских традиций, характеризующих морально-нравственные устои воинской службы во 2-й половине XIX века. Важнейшая особенность традиций армии России этого периода — укрепление в них демократических начал и принципов гуманизма, что не просто оздоровило морально-нравственную атмосферу в армии, но и позволило констатировать почти двукратное снижение количества воинских преступлений, направленных против порядка прохождения воинской службы5.
Другая особенность идейно-нравственного содержания воинских традиций состояла в их одновременной направленности на укрепление авторитарной формы государственного правления России6.
Еще одна особенность воинских традиций заключалась в тесном переплетении в их моральном основании идей защиты формы государственного устройства, религиозных убеждений и национальных интересов. В основе лежала известная формула «За Веру, Царя и Отечество». Как справедливо подчеркивал генерал А.И.Деникин, «на ней выросли, воспитались и воспитывали других десятки поколений»7.
Изучение боевой деятельности Российской Армии во второй половине XIX — начале XX веков показывает, что концентрированным проявлением результатов морально-психологической подготовки войск к боевым действиям являются традиции героизма русских воинов, причем степень проявления героизма является прямым следствием организации воспитательной работы, что и пытается осмыслить в своих мемуарах Д.Н.Дубенский8.
Генерал Н.Н.Головин в своих трудах подчеркивает, что личный пример командира в бою является одной из важнейших традиций российского офицерства. Именно поэтому процент боевых потерь среди офицерского состава был гораздо выше, чем среди нижних чинов9.
Во второй половине XIX — начале XX веков боевая подготовка войск строилась с учетом опыта боевых действий и тех изменений, которые происходили в военном деле. В этом направлении шло развитие традиций обучения войск тому, что необходимо, прежде всего, для ведения боевых действий, в частности, — всестороннее тактическое и командирское образование офицеров, обучение личного состава эффективно применять свое оружие. В войсках всемерно развивался суворовский дух, предполагавший обучение «без жестокости и торопливости, с подробным растолкованием... и показанием...»10
196
В основе воспитательной работы упор делался на развитие патриотических чувств. Об этом, в частности, в учебном пособии по военной педагогике упоминает Д.Н.Трескин: «Дух патриотизма должен лежать в основании и венчать всякую военную систему, в противном случае она не будет иметь никакой цены»11.
Для изучения нашей проблемы представляется особо ценной возможность вычленения и систематизации сугубо кадетских традиций, которые играли важную роль в жизни корпусов. Теоретически воспитанием кадет ведали педагоги, прежде всего, отделенные или классные офицеры-воспитатели. Теория, как часто бывает, расходилась с практикой. В каждый из корпусов ежегодно принимали в первый класс по шестьдесят-семьдесят мальчиков. Обычно их разделяли на два параллельных отделения, каких могло быть и три, и больше, если в тот год в корпус поступало больше кандидатов. В каждом отделении был свой офицер-воспитатель. Каждый воспитатель имел под своей опекой тридцать-тридцать пять юношей.
Следуя сложившемуся распорядку дня, воспитатели приходили в корпус во время утреннего приготовления уроков, в восемь часов утра, а уходили из корпуса в семь-восемь часов вечера, когда на каждую роту оставался лишь один дежурный. Все свободное время, утром, днем, вечером, ночью, кадеты оставались без воспитателей. Воспитатели могли только диктовать правила поведения и требовать их исполнения, но проследить полностью за жизнью кадет не могли. Эту роль принимали на себя кадетские традиции12.
Следует подчеркнуть, что мальчики, поступая в корпус, меняли свою маленькую семью на большую - кадетскую. Дома они жили, спали, ели, развлекались вместе со своими родителями, братьями и сестрами. В корпусе они вливались в общую жизнь своего отделения, класса, роты, всего учебного заведения.
Для понимания сущности воспитания в кадетской среде нам кажется немаловажным следующее заключение: как в семье почти невозможно скрывать свои мысли и поступки, не проявлять свой характер, избавиться от постоянного наблюдения родителей, их поощрения хорошего и осуждения плохого, так и в корпусе кадетская среда принимает на себя роль семьи и продолжает воспитывать сотоварищей.
Нам представляется возможным выделить из общей системы и традиции, присущие каждому конкретному кадетскому корпусу. Даже после того, как корпус прекращал свое существование, они еще долгое время сохранялись в среде его питомцев. Вот как об этом писал выпускник Сухопутного Шляхетского Кадетского Корпуса, участник войны 1812 г. Ф.Н.Глинка: «Я имел удовольствие обнять брата моего Григория, служащего в Либавском пехотном полку. Общество офицеров в этом полку прекрасное, солдаты отменно хороши. Объехав несколько полков, я везде находил офицеров, которые принимали меня как истинные друзья, как ближайшие родные. Кто же такие эти прекрасные люди? — спросишь ты. — Общие наши товарищи: кадеты! О! Как полезно обще
197
ственное воспитание! Никакие уставы, никакие условия общества не могут произвести таких твердых связей между людьми, как свычка ранних лет. Совоспитанники по сердцу и душе встречаются везде с непритворным, сердечным удовольствием...»13.
Хранителем корпусных традиций считался старший, седьмой класс, которому это право торжественно передавалось от предыдущего выпуска. Из его среды выбирался «выпускной совет», возглавляемый «генералом» выпуска и его помощниками (адъютантом, хранителем «Звериады» и т.п.). Интересно отметить, что А.Стацевич, описывая быт Владимир-ского-Киевского Кадетского Корпуса, упоминает о том, что выпуск возглавлял «патриарх»14.
В своей монографии, посвященной истории Военно-учебных заведений, бывший выпускник Михайловского Воронежского Кадетского Корпуса А.Марков подчеркивает, что эти лица были непререкаемыми авторитетами для кадет, а власть «генерала» была в иных отношениях даже сильнее, чем власть директора корпуса. «Выпускной совет» вырабатывал общие решения по наиболее важным вопросам внутренней жизни, он чутко реагировал на каждый бесчестный поступок кадета, накладывал на него взыскания из арсенала собственных средств; но не менее чутко отзывался на допущенную по отношению к кадетам несправедливость и устраивал организованные выступления против их виновников (так называемые «бенефисы»). В частности, в Михайловском Воронежском Кадетском Корпусе неоднократно устраивались «бенефисы» офицерам, грубо и безосновательно оскорблявших младших кадет. В знак солидарности, рискуя сбавлением балла за поведение и отправлением в карцер, старшие кадеты выражали им неповиновение.
В частности, А.Марков упоминает о «бенефисе», устроенном кадетами полковнику Даниэлю. Этот офицер, будучи заведующим госпиталем, попустительствовал одному из фельдшеров, который грубо обругал младшего кадета. Когда узнавшие об этом старшие доложили о случившемся полковнику Даниэлю, тот не заставил фельдшера извиниться, как того требовал корпусной обычай. В результате «в 10 часов вечера, — как пишет А.Марков,— когда все лежали в кроватях, а Даниэль ушел к себе, по моему сигналу во всех палатах начался кошачий концерт, а прибежавшего на шум фельдшера забросали подушками и плевательницами». В результате зачинщики были посажены в карцер, а самому Маркову был снижен балл за поведение с 11 до 2, что стало своеобразным рекордом15.
Другой кадет-Михайловец, М.Гришечко-Климов, вспоминает, что «...если бывали так называемые бунты, то они носили характер скорее забавный и направлены были преимущественно против пищи или же грубо и неправильно оскорбленной чести». Если, к примеру, по каким-то причинам кадетам не нравилось качество масла, то оно «выбрасывалось на стены, образуя таким образом импровизированные обои. То же проделывалось и за обедом с дурной пищей, тарелки все до одной летели по полу столовой залы. Старшие роты требовали, бася, эконома
198
и, ... подведя к подъемной кухонной машине, шумно с триумфом спускали его в кухню, как пустую посуду»16.
Аналогичные случаи происходили во всех без исключения кадетских корпусах17.
Важным на наш взгляд аспектом кадетских традиций и предметом особого внимания «выпускного совета» являлась честь корпуса и охрана его репутации, в связи с чем проступки, бросающие тень на корпус, карались особенно строго. «Генерал» и «выпускной совет» каждого последующего выпуска выбирался самими кадетами-выпускниками из числа наиболее достойных воспитанников нового седьмого класса. «Генерала» нового выпуска официально представляли директору корпуса.
Для объективности следует отметить, что эта внутренняя кадетская организация со своими законами и иерархией встречала нередко сильное противодействие со стороны воспитательского персонала, что еще более укрепляло внутреннюю дисциплину и спайку в кадетской среде. Полное участие в «традиционной жизни» начиналось обычно с шестого класса, то есть с переходом в строевую роту. На младшие классы кадетские традиции распространялись лишь частично. Нам видится наиболее стройной система приобщения к кадетским традициям, которая существовала в корпусах, где признавался «цук» — система внутренних карательных мер.
Эта система возникла в Школе гвардейских подпрапорщиков, созданной в 1823 г. для подготовки офицеров гвардейской кавалерии. К ее возникновению, как утверждают, приложил руку сам М.Ю.Лермонтов в пору пребывания там (стоит добавить, что эскадрон, в котором он служил, традиционно носил гордое наименование «лермонтовский», а его самого окрестили «Маешкой Лермонтовым»)18.
Как бы то ни было, цук был распространен во всех кавалерийских школах и училищах; считалось, что без него нельзя воспитать настоящего кавалериста. Любая замеченная промашка новичка в отношении с лошадью, снаряжением, оружием, в строю и просто в быту каралась наказанием со стороны старшего. Меры могли быть самые разные: приседания, отжимания, верчения, прыжки и пр. Те же порядки существовали и в кадетских корпусах. Случалось, что старшеклассники отнимали у младших присланные из дома лакомства и лучшие блюда за обедом, заставляли «сугубцев» выполнять обидные и унизительные распоряжения, разыгрывали их жестоким образом. Для одних лишь побоев существовал добрый десяток наименований. Тут и «бляхи», и «репки», и «кукуньки», и «фарфорки». В данной связи подчеркнем особо, что все эти нелицеприятные вещи творились в корпусах задолго до укоренения принципов нерушимого кадетского братства и взаимовыручки, однако обойти их вниманием мы не можем.
Поскольку служба в кавалерии считалась престижной и составляла предмет желания каждого кадета, то корпуса, расположенные в непосредственной близости от кавалерийских училищ, признавали цук. В этих корпусах старший седьмой класс именовался «корнетами», а все младшие —
199
«сугубыми», иногда «сугубыми зверями». Причем в зависимости от возраста, «звери» могли быть «мохнатыми», «рогатыми» и «хвостатыми».
Отметим, что этими эпитетами В.Голунский определял театрализованную процедуру перехода «зверя» из одного класса в другой, причем символическое «отрубание хвоста» свидетельствовало о приобретении им человеческого облика и превращении в «корнета». В таких корпусах во главе старшей роты стоял «корнетский комитет», или «майорат», членами которого были наиболее уважаемые (говоря по-кадетски, «отчетливые») воспитанники. Каждый «зверь» или «племянник» имел своего «дядюшку» или «благородного корнета» из числа старших, и эта взаимная связь требовала от «дядюшки» всей заботы не только об «отчетливости» своего «племянника», но и защиты его самолюбия, если была в этом необходимость19.
Нам кажется интересным подчеркнуть в данной связи, что в системе общих традиций Михайловский Воронежский Кадетский Корпус отличался иным наименованием кадет младших рот — их называли «младенцами». Кроме того, как вспоминает А.Марков, выпускники (то есть 7-й класс) Корпуса почему-то традиционно именовали себя «дополнистами»20.
Заметим, что отношение к цуку было разное. Сторонники считали его демократическим средством, уравнивающим знатных и простых: все они, независимо от положения, становились «сугубцами» перед «благородными корнетами». Противники же усматривали в нем унижение личного достоинства, надругательство над личностью.
Иногда цук носил весьма изощренный характер и явно пародировал корпусные порядки. В частности, А.Ф.Петрушевский приводит такой эпизод своей кадетской юности: «Является, например, воспитанник из старших возрастов, дает новичку лист бумаги с темой, велит писать сочинение. А в теме значится “Отношение Большой Медведицы к табурету”»21.
В пореформенное время цук исчез, а с усилением строгостей в кадетских корпусах появился вновь, однако в более мягких формах. К примеру, воспитанник Псковского Кадетского Корпуса А.Булгаков вспоминал: «Легкий цук существовал только во второй роте и был вполне осмыслен, так как приучал кадет к вежливости по отношению к старшим. Если какой-либо кадет позволял себе известную вольность или запанибратство по отношению к старшему его по возрасту, то после обеда... дежурный по роте вызывал провинившегося в «музыкалку», где его ждали судьи из 5-го класса. Отрапортовав о своем прибытии, виновный выслушивал обвинительный акт, после чего подвергался в зависимости от проступка соответствующему взысканию»22.
Тем не менее, сами кадеты и «мягкий» и «жесткий» цук считали важнейшей корпусной традицией и всячески оправдывали. «Защитники подобных обычаев, — писал журнал «Кадетское слово» в 1906 г., — ссылаются обыкновенно на то, что происхождения они старинного, вошли издавна в нравы»23.
Как результат изучения данной проблемы стоит отметить и тот факт, что существовали и иные кадетские структуры. Так, в Донском
200
Корпусе властвовал «атаман» выпуска, в помощь которому выбирался «товарищ атамана» и «войсковой писарь». Старшие кадеты имели чины «хорунжих», а оставшиеся на второй год — «есаулов» (в других корпусах их называли «майорами», а тех кто оставался дважды или трижды — «дважды майорами» и т.д.). Эти последние пользовались особенным уважением, что подчеркивалось особыми привилегиями. В других корпусах, особенно в отдаленных районах России, влияние местных условий и традиций определяло иные виды кадетских структур. Однако, при всем их различии, существовали традиции общие для всех корпусов, за соблюдением которых бдительно следила кадетская иерархия любой структуры.
Интересным на наш взгляд кажется воспоминание А.Маркова о том, что в Михайловском Воронежском Кадетском Корпусе начальство в декабре месяце ежегодно исключало неуспевающих воспитанников, которых однокашники в шутку именовали «декабристами»24.
Ретроспективный анализ собственного опыта работы в кадетском корпусе, изучение научной литературы и общение с живыми носителями кадетских традиций позволяют нам выделить несколько основополагающих принципов кадетского воспитания и подчеркнуть, что основной общей традицией являлось подчинение младших кадет старшим. Этим отрабатывались главные принципы военной организации: умение отдавать приказы и выполнять их. Подчинение требованиям старшего кадета считалось законом чести, но и старший не мог отдать необоснованный приказ, в особенности, если он унижал достоинство младшего. За этим следили еще более старшие, а за всеми ними — «выпуск». Любая несправедливость, не говоря уже об издевательстве и оскорблении, каралась самым жестоким образом. Подобные отношения существуют в любой организации, подчиняющейся своим внутренним законам. Жизненный опыт, знания и умения зрелых служат основанием для послушания со стороны молодых и менее искушенных. Так было всегда и в армии: к авторитету старых солдат прибегали и Суворов, и Наполеон. Так что в таком подчинении нет ничего необычного. Все дело в формах, в которых оно осуществляется. Имеется расхожее мнение: чем ниже общественное развитие, тем грубее формы. Однако жизнь не подтверждает этого. Со всевластием старших возрастов нам приходилось встречаться с самых первых лет возникновения кадетских корпусов, а ведь их устройство было заимствовано у аналогичных заведений других стран, более развитых и культурных, чем была в то время Россия25.
Стоит подчеркнуть, что начальство «традиционное» никогда не вступало в конфликт с начальством реальным, даже наоборот — поддерживало его авторитет.
В дополнение к вышесказанному заслуживает внимания еще один факт из истории Михайловского Воронежского Кадетского Корпуса, описанный А.Марковым. Вместе с ним, в другое отделение того же класса, поступил «...князь Д. — горячий и смелый кавказец, с первых же дней начавший вести себя вызывающе в отношении его одноклассников, которые над ним, как над всяким новичком, вздумали потешаться.
Обладая значительной физической силой, Д. за это доколотил нескольких своих обидчиков из старых кадет. Этого кадетский коллектив терпеть от чужака не захотел. В один печальный для князя вечер ему устроили в спальне «темную», то есть, накрыв неожиданно одеялом, жестоко избили. Привыкший у себя дома к почету и уважению, бедный князек оказался сильно помятым, но благоразумно смирился. Впоследствии он сам сделался одним из наиболее рьяных защитников кадетских обычаев»26.
С конца XIX века в корпусах физическое насилие вообще было сведено к минимуму, что нашло отражение в кадетской заповеди: «Младшим не драться, старшим не расправляться насилием». Послушание младших происходило не от страха перед силой, а из сознательного чувства восхищения и гордости за старших товарищей, из желания им подражать, стать такими же «отчетливыми» строевиками, лихими «тради-ционерами», хранителями «заветов старины».
Если традиция послушания младших родилась с самого начала существования кадетских корпусов, то традиция, предписывающая старшим заботиться о «братьях меньших», возникла значительно позже. Но она постоянно укреплялась, демонстрируя силу кадетского братства, ибо подлинная сила проявляется не в грубости, а в доброте. Отзывчивость, оказание помощи попавшему в беду собрату, заботливое отношение к сиротам были повсеместным явлением и принимали подчас весьма трогательные формы.
Другой общей традицией, выделяемой в своих воспоминаниях В.В.Бодиско, было нерушимое товарищество и, главным образом, недоносительство. Истоки этой традиции долго искать не требуется: русский офицерский корпус всегда был славен своим крепким товариществом. В кадетских корпусах доносительство не признавалось ни начальством, ни, тем более, кадетской средой. Считалось, что некоторый выигрыш, получаемый от своевременного «доношения», не сможет компенсировать моральный ущерб, который бы принесло офицерскому корпусу воспитание потенциального доносчика. Этот принцип строго соблюдался во все последующие времена. Жаловаться начальству на товарищей было недопустимо. Такому «фискалу» первый раз ставйли на вид, а при повторении устраивали «темную». Другие кадеты с ним не разговаривали, унижали и били при первом случае27.
Характерным, на наш взгляд, кажется факт из мемуаров Г.Д.По-хитонова о 1-м Кадетском Корпусе, писавшего про одного такого фискала: «Три года никто с ним не говорил ни слова, а если он обращался к кому-нибудь, то ему — в зубы»28. Столь же категоричен и. кадет-Михай-ловец М.Гришечко-Климов, утверждая, что «...ябедничество считалось позором и преследовалось жестоко»29.
Не поощрялось доносительство и большинством наставников. В «Инструкции по воспитательной части» был даже специальный пункт, гласивший: «Отнюдь не следует вызывать явное, а тем более тайное показание товарищей друг на друга»30.
Был и такой ярлык — «мыловар». Клеймились им кадеты излишне предупредительные к преподавателям и воспитателям; от кадета требо
202
валась вежливость, но не услужливость, родственная подхалимству. «Мыловарство» не было физически наказуемо, но вызывало к себе со стороны остальных кадет брезгливость и презрение31.
Благодаря такому отношению, доносительства практически не было, или, как гласит кадетская заповедь: «В корпусах выдачи нет». Никакие следствия или дознания не могли найти виновных в совершенном проступке, если сами кадеты не решали, что виновному надо сознаться. Причем это решение принадлежало не провинившемуся кадету, а общему постановле-нию. Неоднократно случалось, что отделение, а то и целая рота сидели без отпуска продолжительное время, не разрешая виновному сознаться. Бывали случаи, когда приходилось брать на себя чужую вину, ибо признание истинного виновника могло роковым образом сказаться на его будущем32.
Будучи в основном детьми культурных семей, мальчики поступали в корпус уже хорошо воспитанными. Корпус лишь сохранял и совершенствовал воспитание. Родители кадет во многом облегчали работу корпусов, но один основной и исключительно важный аспект воинского воспитания — товарищество, оставался на ответственности корпуса.
Наиболее полезными для осмысления роли воспитания кадет нам представляются «Заповеди товарищества», которые великий князь Константин Константинович, Генерал-инспектор Военно-Учебных Заведений, счел нужным выработать и разослать по всем корпусам и училищам.
Именно на них и базировалось кадетское воспитание.
1. Товариществом называются добрые взаимные отношения вместе живущих или работающих, основанные на доверии и самопожертвовании.
2. Военное товарищество доверяет душу, жертвует жизнью.
3. На службе дружба желательна, а товарищество обязательно.
4. Долг дружбы преклоняется перед долгом товарищества.
5. Долг товарищества преклоняется перед долгом службы.
6. Честь непреклонна. Бесчестие во имя товарищества остается бесчестием.
7. Подчиненность не исключает товарищества.
8. Подвод товарища под ответственность за свои поступки — измена товариществу.
9. Товарищество прав собственности не уменьшает.
10. Отношения товарищей должны выражать их взаимное уважение.
11. Честь товарищей нераздельна.
12. Оскорбление своего товарища — оскорбление товарищества.
Большинство заветов не новы для любого воспитанного человека, но их совокупность и направленность на взаимоотношения между военными, и, в частности, между кадетами, дают тот моральный облик, который они выносили из стен корпуса, и который хранили до конца своих дней33.
Другим проявлением крепкого товарищества было неуклонное выполнение общих вердиктов и согласованные действия в критических ситуациях, что выражалось известной формулой: «Все, как один».
203
Традиции нерушимого кадетского товарищества предполагали бережное, деликатное отношение друг к другу, скурпулезное соблюдение правил общежития. Об этом красноречиво говорят кадетские заповеди:
— Не подводить товарища под ответ за свои поступки.
— Если запачкался сам, не пачкай чистых.
— Стеснять себя, чтобы не стеснять товарищей.
— Уважать чужое горе, печаль, радость, веселье, отдых, труд, сон и покой.
Подчеркнем, что подобные моральные установки не оставляли места для бесчестных по отношению к товарищам поступков, поэтому такие пороки как воровство, утаивание чужих вещей в кадетской среде были просто немыслимы34.
Уместным, на наш взгляд, кажется привести высказывание бывшего кадета Нижегородского графа Аракчеева Кадетского Корпуса А.Спиридо-вича: «Можно было быть умным или глупым, прилежным или лентяем, храбрым или трусоватым, но нельзя было быть плохим товарищем»35.
Бывали случаи, когда ради принципов товарищеской взаимопомощи приходилось жертвовать буквально всем, даже жизнью36.
Важно отметить, что в кадетской среде не было различий ни по национальному, ни по религиозному принципам. Какого бы происхождения ни был кадет — из знатного ли княжеского рода или из бедной семьи, мусульманского, католического или православного вероисповеданий, всегда и везде он мог положиться на крепкие кадетские традиции товарищества и взаимовыручки.
Безусловно, представления о товариществе у кадет и у их наставников совпадали далеко не во всем. Среди воспитанников проявлением товарищества считалась и подсказка на уроке, и соучастие в какой-нибудь шалости. Педагоги должны были бороться с этим, но так, чтобы «не нарушить у кадет веры в идеалы дружбы»37.
Традиции следили за внешним обликом кадет, их чистотой и опрятностью. Кадеты носили красивую, элегантную форму и должны были отличаться от гимназистов, реалистов и прочих «шпаков» особой щеголеватостью. Тот, кто нарушал ее на улице, мог быть немедленно отправлен старшим кадетом обратно в корпус, и даже не смел ослушаться этого досрочного прекращения отпуска38.
Так они сызмальства приучались ощущать себя представителями большого братства, гордиться принадлежностью к кадетской среде.
В частности, представляется интересным стихотворение князя А.В.Сумбатова «Кадет», которое в полушутливой форме позволяет нам осмыслить некоторые постулаты и принципы кадетских традиций:
Что алей — околыш на фуражке
Или щеки в ясный день морозный?
Что яснее — яркий блеск на пряжке
Или взгляд смышленый и серьезный?
Уши надо бы укрыть от стужи, Но законы и в мороз — законы.
204
На груди скрещен башлык верблюжий, Проскользнув под белые погоны.
Заглянул в зеркальную витрину:
Вид гвардейский, вид отменно бравый.
Все в порядке должном, все по чину -Не напрасно пишутся уставы!
Вот навстречу три улана рядом, Офицеры, а идут не в ногу! Отдал честь, но очень строгим взглядом Проводил их. Даме дал дорогу.
Локтем ткнул раззяву гимназиста — Рябчик, шпак, а корчит панибрата! Отдал честь, по-офицерски чисто, Повстречав с Георгием солдата.
Впереди завидел генерала, Отставной и старенький, бедняга! Взял на глаз дистанцию сначала, Повернулся за четыре шага,
Стал во-фрунт, чуть стукнув каблуками, Вскинул руку, вздернул подбородок, Генеральский профиль ест глазами — Знай, мол, наших, я не первогодок.
Мне двенадцать, третий год в погонах!
Третий год, а он уже мечтает О гусарской форме, шпорном звоне, И себя корнетом представляет.
Да-с, корнет! А, впрочем, осторожно, Проглядишь кого и попадешься. На бурбона напороться можно, И тогда хлопот не оберешься.
А доложишь в корпусе об этом, Назовут позором и скандалом! Хорошо, конечно, быть кадетом, Но, пожалуй, лучше генералом39.
По нашему мнению, часть кадетских традиций не имела глубокой содержательности и носила скорее озорной характер. Это видно из вышеприведенного стихотворения, где, в частности, отмечается неписан-ная кадетская заповедь — не надевать на фуражку башлык, каким бы ни был мороз. Самой главной из этой части являлось ведение «Звериады»“ своеобразной летописной книги, в которой выпуск за выпуском записывались главные события в жизни корпуса, шутливые наблюдения за воспитателями, преподавателями и самими собой. Впервые эта летописная книга появилась в эпоху Императора Николая I, и называлась она тогда «Звери ада», причем под «зверями» понималось корпусное начальство и воспитательный персонал. Ее возникновение явилось платой кадет за суровые условия жизни и жесткую систему наказаний. Книгу приходилось тщательно прятать, что только укрепляло ее авторитет40.
Впоследствии условия изменились, понятие «звери» расширилось и слилось со вторым словом, а книга приобрела почти официальный статус (начальство примирилось с ее существованием) и стала священной кадетской реликвией. Ее соответствующим образом и почитали: выносили, как Знамя, на торжественные построения и собрания (разумеется, сугубо кадетские), отдавали честь и называли «Ее Превосходительство «Звериада». Для этого понадобилось придать ей достойный вид: книга имела богатый переплет под цвет корпусного погона, буквы с золотым тиснением, золоченые застежки, великолепную бумагу, ее оформляли лучшие художники и поэты. Ответственность за ведение и оформление книги возлагалась на выпускной класс. В его «тощем бюджете» имелась специальная статья: «Сбор денег на «Звериаду». Класс получал эту святыню на торжественном параде в двенадцать часов ночи после сдачи последнего экзамена их предшественниками и с этой поры должен был вписывать в нее свою часть корпусной летописи. Для чтения «Звериады» отводился торжественный день (обычно корпусной праздник), в остальные дни «Ее Превосходительство» была недоступна никому, кроме выпускников.
Анализируя различные труды по истории кадетских корпусов, в частности публикации Н.Косякова, С.Якимовича, А.Маркова, В.А.Петру-шевского и других, отметим, что общих канонов ведения «Звериады» не существовало, кроме того, что там не должно быть неприличностей (на кадетском жаргоне — «ослот» ), хотя на первых порах пренебрегали и этим ограничением. Но, как правило, она представляла собой стихи, написанные четырехстопным ямбом:
Теперь, друзья, пока все в сборе, Пока есть время, помянем Все наши радости и горе И «Звериаду» петь начнем...
В книге были главным образом насмешки над воспитателями и педагогами, жуликом-экономом и другими лицами, а также шутливые страдания кадет, которые они испытывали из-за «несправедливого» устройства корпусной жизни:
Скорей померкнет мира свет, На землю явится Создатель, Чем прав окажется кадет, А виноватым воспитатель!
Несомненный интерес представляют, на наш взгляд, некоторые выдержки из «Звериады» Михайловского Воронежского Кадетского Корпуса, поскольку книга эта никогда не цитировалась и хранилась кадетами как святыня. Хотя кадеты очень любили некоторых из офицерор-воспитателей и гордились ими, на страницах «Звериады», тем не менее, их любимцам посвящались довольно едкие строки. Так, офицер-Михайловец подполковник Завьялов «...за гордо закинутую назад голову и разлапистую походку» получил кличку «Гусь». Когда он решил жениться, по этому случаю в кадетской «Звериаде» немедленно появились следующие строки:
206
«Нам сказал однажды Гусь: На Китаевой женюсь...»
Всеобщий же любимец кадет-Михайловцев, чрезвычайно начитанный и эрудированный подполковник М.К.Паренаго, «зная о своей популярности среди кадет, немного ею кокетничал, за что они... при его появлении в корпусе дали ему кличку “Обезьяна” и сочинили о нем специальный куплет к традиционной “Звериаде”:
Из дальней варварской страны К нам прискакала обезьяна, Надела китель и штаны, И стала в чине капитана...»41.
Подобным образом писались «Звериады» всех корпусов. Их содержание разительно изменилось лишь в зарубежье42.
Обобщая вышесказанное, можно сделать заключение, что несмотря на в общем-то озорной характер, «Звериада» несла и воспитательные функции. К ней прикладывались наиболее значительные постановления «выпускного совета», а также бойкотный лист, хранящий вечную память о тех, кто и за что подвергался столь суровому наказанию, о чем упоминает, в частности, в своих мемуарах А.Мальчевский43.
Стоит отметить, что в кадетских корпусах, по неписаной традиции, очень часто товарищеские прозвища, остававшиеся потом с «владельцем» на все время пребывания в корпусе и далее сохранявшиеся до конца жизни, давались по какому-нибудь случайному поводу44.
На наш взгляд, кажутся весьма интересными и другие повсеместно распространенные шутливые традиции, к которым следует отнести «Похороны» и «Парады». Практически во всех трудах по истории кадетских корпусов авторы уделяют значительное внимание этим аспектам кадетского быта.
«Похороны» проводились обычно дважды в году. Первый раз «хоронили» анатомию, второй раз — химию и все другие науки. Как указывает В.Новицкий, процедура была такова: столярами, то есть кадетами, занимавшимися в столярном кружке, изготавливался гробик. В него складывались учебники по анатомии, а сверху — вырванный из учебника же рисунок человеческого тела со всеми органами и мышцами. Около полуночи кадеты, закутанные в белые простыни, выбирались тайком из спальни и шли в заранее назначенное укромное место, где предварительно уже была вырыта могила. Укромное — потому что участники процессии несли зажженные свечи и не должны были привлекать лишнего внимания. Иногда у могилы разжигался костер. «Погребение» сопровождалось стенаниями и речами, в которых против обыкновения о «покойнице» и ее покровителях говорились не совсем лестные вещи. Затем по всем правилам воинского ритуала происходил торжественный марш. В приказе, отдававшемся по этому случаю, форма одежды определялась такой: 1) фуражка, 2) сапоги, 3) пояс, 4) ... адамов костюм! Не надеть пояса прй этом считалось неприличным.
Таким же образом «хоронили» химию и прочие науки. Иногда, правда, из-за недостатка учебников «положение во гроб» надоевших наук происходило символически45.
Выделим и такую характерную кадетскую традицию, как «ночные парады». «Парады», называемые «традиционными», в отличие от официальных, корпусных, проводились как минимум дважды в год. Первый раз — в день передачи «Звериады» и прощания с выпускниками. Второй раз — в корпусной праздник, после официальных торжеств. По воспоминаниям Н.Н.Страшкевича и А.Тучкова можно заключить, что, в отличие от «Похорон», они проходили в серьезной атмосфере, со строгим соблюдением обычных воинских правил: построение, рапорт «генералу», вынос «Звериады», зачитка приказов и прохождение торжественным маршем. Приказы касались внутренней кадетской жизни или каких-либо других важных событий. Окончание «Парада» сопровождалось пением кадетских песен. Особым на таких «Парадах» бывал наряд выпускников, которые с этого момента становились старшими в корпусе...
Они выходили на «Парад» в парадной форме, но без брюк. К кальсонам сзади прикреплялся огромный хвост, который после посвящения «козерогов» или «сугубцев» в «господ кадет» отрубался «генералом» выпуска. Он также сбивал с голов кадет козерожьи рога46.
В числе общекорпусных была и традиция «поздравляться», то есть в день корпусного праздника вновь произведенный вице-фельдфебель старшей роты должен был отправиться на квартиру директора и «от имени корпуса поздравить генерала и его жену с корпусным праздником», после чего, в свою очередь, получал поздравление с производством и приглашался на чашку чая47.
Помимо описанных нами общих, каждый корпус имел собственные традиции. Их наличие определялось желанием иметь свое лицо и отличительные особенности. Об этом говорил прежде всего «кадетский журавель» — девиз-двустишие, также озорного характера. Существовало их великое множество и порой было трудно узнать, какой же из них «официальный». Например, о Михайловском Воронежском Кадетском Корпусе пелось:
«А когда фискала били, Воронежца пригласили»48.
Или сочиненный ныне:
« В черну рамку обрамлен Наш михайловский погон».
Особо ценным для понимания важности приводимых нами нравственно-воспитательных аспектов кадетских традиций представляется то, что часть корпусов придерживалась обращения на «ты», независимо от возраста, положения и времени окончания корпуса, что отражало их особую сплоченность. Об этом пелось даже в корпусных «Звериадах». Обращение на «ты» среди кадет было не только нормально, но даже необходимо. В
208
частности, Е.Ишевский подчеркивал, что «ты» сближало, связывало, обязывало. В этом «ты» — сила кадетской дружбы и взаимного понимания49.
Помимо иных, на первый взгляд внешних проявлений кадетских традиций, во многих корпусах праздновался так называемый «Царский отбой» — день окончания уроков в седьмом классе и начала подготовки к выпускным экзаменам. Отмечался он по-разному. Там, где признавался цук, происходило ежегодное посвящение в кадеты. Накануне церемонии собирался «корнетский комитет» и определял, кого из кадет, пока еще «сугубого», не запятнавшего кадетскую честь ябедничеством, подлизыванием и прочими грехами, можно перевести в кадеты. Тот, кто не производился в кадеты наравне со всеми, получал предметный урок. Более того, кадетский приговор, как правило, принимался во внимание начальством при определении училища и в дальнейшей службе.
Нисколько не пытаясь поставить под сомнение важность этих достаточно необычных отношений, вместе с тем, подчеркнем серьезность и значимость их для поддержания внутренних взаимоотношений между кадетами. Многие общекадетские традиции при своем конкретном воплощении учитывали особенности отдельных корпусов.
В частности, А.Марков вспоминал, что «...с Михайлова дня (то есть со дня корпусного праздника Михайловского Воронежского Кадетского Корпуса) в седьмом классе начиналось усиленное уничтожение пирожных, доставляемых из кондитерских города почти ежедневно. Это объяснялось тем, что по кадетским традициям каждый нашивочный, а их в роте насчитывалось в году около пятнадцати, должен был поднести товарищам своего отделения сотню пирожных. Такое же подношение делали многие семиклассники в день своих именин и все кадеты, получившие приз на каком бы то ни было корпусном состязании... Все это выражалось, в конце концов, в том, что седьмой класс целый год ел пирожные каждое воскресенье»50.
В некоторых корпусах существовала традиция вывешивать в день корпусного праздника в коридоре общий список преподавателей и воспитателей и вбивать гвозди в фамилии наиболее неполюбившихся кадетам чинов корпуса. Это было серьезным испытанием для самолюбия некоторых из офицеров-воспитателей.
Ряд авторов (А.В.Борщов, И.Н.Лощилов, И.Н.Андрушкевич, А.Марков и др.) указывает, что кадетские традиции возникли в недрах кадетской среды. Но, помимо них, существовали и официальные традиции кадетских корпусов. В отечественной и зарубежной исторической литературе за последнее время предпринимались попытки проанализировать жизнь и быт кадетских корпусов, — прежде всего, их историю, корпусные праздники, процедура проведения которых у каждого корпуса была своя (как и меню праздничного обеда), торжественные построения и марши по улицам города, храмовые праздники и дни поминовения, церемония прибивания Знамени к древку, публичные концерты и спортивные выступления и прочее.
209
У каждого корпуса был свой характерный цвет погона и его маркировка, свой девиз, нагрудный знак51.
Кроме того, при поступлении в корпус каждый из кадет по традиции получал от имени командования небольшое, в изящном переплете Евангелие, где было напечатано факсимиле стихов Великого Князя Константина Константиновича, как благословение начинающему жить мальчику52.
По традиции каждый выпуск изготавливал миниатюрный (так называемый «бальный» или выпускной ) жетон. Как правило, жетоны эти были настоящим произведением ювелирного искусства, с эмалью, из золота или серебра. Существовали и особые правила ношения таких жетонов. Они подвешивались выпускниками на пуговицу погона, обычно — на левом плече. Если кадет оставался на второй год в каком-либо классе в течение учебы в корпусе, жетон переходил в верхнюю пуговицу мундира. Если нерадивый воспитанник умудрялся оставаться на второй год не один раз, жетон опускался на пуговицу ниже и т.д. Те, кто переводился из корпуса в корпус, — а это было обычное явление, и некоторым удавалось побыть кадетами трех или четырех корпусов, — изготавливали жетон своего первого, так называемого «коренного» корпуса и носили его по выпуску вместе с «бальным», но на пуговице мундира или на цепочке на брючном ремне. Нагрудные знаки имели лишь некоторые корпуса, но даже в таких случаях кадеты обязательно заказывали выпускной жетон. Он крепился еще и на обложку «Звериады». На обороте жетона обычно гравировалась фамилия владельца, номер выпуска и годы учебы в корпусе, иногда — девиз корпуса или выпуска. В некоторых корпусах жетон был единого образца и заменял нагрудный знак. Каждый выпускной класс гравировал на жетоне порядковый номер своего выпуска. Незыблемой традицией стало наименование каждым кадетом своего собственного выпуска «славным». При встрече обычно представлялись так: «Славного N-ro выпуска кадет...»
Михайловский Воронежский Кадетский Корпус нагрудного знака не имел, но к пятидесятилетнему юбилею в 1895 г. был выпущен памятный жетон. Он был изготовлен из золота и представлял собой круг белой эмали под императорской короной. На лицевой стороне были изображены два эмалевых корпусных погончика, на обороте два эмалевых герба: родовой — генерал-майора Н.Д.Черткова и герб Воронежа. Надпись и даты по кругу отражали название корпуса и его исполнившееся пятидесятилетие53.
Как результат изучения данной проблемы, стоит отметить, что особенно ярко соединение корпусных традиций с общекорпусными проявилось в так называемых кадетских заповедях. Их авторами могли быть кадеты, воспитатели и даже сам директор.
Авторство в данном случае не имело значения, лишь бы данное правило соответствовало общему настрою и разделялось кадетской средой. В своем наиболее полном виде эти заповеди существуют в виде «Заветов генерала Адамовича своим кадетам» (имеется ввиду 1-й Русский Великого Князя Константина Константиновича Кадетский Корпус).
210
В данной связи нам представляется важным выделить наиболее значимые из них:
- САМОЕ ГЛАВНОЕ:
Быть верными старой России и относиться уважительно к ее прошлому.
Уважать русские старые обычаи.
Охранять нашу национальность.
Сохранять русский строй и выправку.
Подчиняться не рабами, а доброй волей.
- ОТНОШЕНИЕ К КОРПУСУ:
Любить корпус, как любят старые кадеты. Не грязнить гнездо и будущие воспоминания о своем детстве, отрочестве и юности.
Оберегать дом в корпусе и все в нем.
Соблюдать в корпусе гостеприимство к старым кадетам.
Не набрасывать тень на кадет своим поведением вне корпуса.
Соблюдать форменность кадетской одежды.
- ОБЛИК КАДЕТА:
Быть бодрым.
Закалять свою волю.
«Терпеть безропотно лишенья» (К.Р.)
Смотреть людям в глаза.
Быть честным во всем.
Помнить, что честен в великом лишь честный в малом.
Не лгать.
Не хвастаться.
Не хамствовать.
Не быть грубым.
Не сквернословить.
Соблюдать трезвость.
Знать свои недостатки.
Не оправдываться тем, что «все по-волчьи воют», ни тем, что «один в поле не воин».
Быть, а не казаться.
Быть благодарным.
~ ВЗАИМООТНОШЕНИЯ:
Помогать товарищам.
Не завидовать.
Поддерживать выдающихся.
Не нарушать правил собственности.
Делиться.
Не делать бесчестного даже ради товарищества.
• Не подводить товарищей под ответ за свои поступки.
Не преклонять служебный долг перед долгом товарищества.
Не оскорблять.
211
Помнить: оскорбление товарища оскорбляет товарищество.
Поддерживать взаимную уважительность.
Младшим не драться, старшим не расправляться насилием.
Уважать молящегося.
Охранять младших кадет, как братьев.
Если загрязнился, не грязни чистых.
Не дружить во вред товариществу.
Поссорившись, думать о мире.
Не доносить и не сплетничать.
- ИЗ ПРАВИЛ ОБЩЕЖИТИЯ:
Не лишать товарищей удобств общежития.
Стеснять себя, чтобы не стеснять товарищей.
Не бояться быть вежливым.
Не выдавать грубостью и руганью своей ненаходчивости и ограниченности.
Не барствовать перед прислугой.
Не брать пищу до раздачи.
Соблюдать за едой приличие.
Не проявлять и не высказывать брезгливость.
- ИЗ КОРПУСНЫХ ПРАВИЛ:
Все кадеты должны: а) следить за почитанием младшими кадетами старших; б) следить за нравственностью младших кадет; в) следить за дружественными отношениями между всеми кадетами. Старшие кадеты не должны злоупотреблять своим старшинством. Воровство карается исключением из корпуса кадетской средой. Кадеты должны приветствовать всех бывших кадет, носящих жетон корпуса. Каждый выпуск должен делать не то, что ему хочется, а то, что требует благо корпуса54.
На наш взгляд, кажется немаловажным упомянуть и о такой кадетской традиции, как «Заря с церемонией». Это своеобразный ритуал, посвященный всем кадетам, погибшим и умершим. Причем проводился он во всех без исключения кадетских корпусах России, да и ныне остается неизменным при проведении торжественных кадетских мероприятий. В строгой последовательности все стоящие в строю кадеты поют традиционные для этой церемонии «Песнь Дворянского полка», гимн «Коль славен» (про себя), старейший из присутствующих читает заупокойную молитву о всех погибших, звучит непосредственно Заря55.
Ученый, философ и политолог, кадет 26-го выпуска 1-го Русского Великого Князя Константина Константиновича Кадетского Корпуса И.Н.Андрушкевич, обобщая жизнь кадетских корпусов, определяет традициям одно из важнейших мест в воспитании российских кадет: « Мы передали наши погоны, наши бляхи, мы передаем наши традиции. Мы не навязываем, но мы показываем. Мы говорим: «Вот это русские традиции — настоящие. Это не мимикрия, не мистификация, не камуфляж, не обман. Это не камень вместо хлеба, не змея вместо рыбы». Директор нашего корпуса генерал-лейтенант Б.В.Адамович нам завещал, что
212
«...суть традиций не в формах, а в смысле форм». И определил этот смысл наших традиций. Это «...лучшие нравственные правила и убеждения, воспринятые от предшественников, хранимые современниками и передаваемые преемникам. Имени наших традиций достойны лишь правила добрые и чистые, и убеждения, охраняющие верность старой России»56.
В данной связи мы считаем целесообразным разделить воинские традиции на: общеармейские, традиции Военно-учебных заведений и сугубо кадетские.
Завершая анализ и обобщение роли традиций в воспитании кадет, мы пришли к выводам о том, что в течение всего процесса эволюции российской воинской среды в ней сложилась определенная система традиций, которая оказывала огромное влияние на выполнение армией ее основных функций по защите целостности и независимости нашей страны.
В Российских Вооруженных Силах в течение всей их истории существовали органическая структура и духовная ориентация, полностью соответствовавшие русской культуре в целом. Центральным стержнем жизни Вооруженных Сил России всегда были те же самые ценности, те же самые верования, которые были и ядром всего нашего государства и нашей культуры. Эти верования выражались недвусмысленно символикой и вдохновляли вековые традиции, заветы, навыки, нравы и быт нашего воинства, в рамках исторического Государства Российского.
В своей содержательной части традиции Военно-учебных заведений были серьезны и требовательны. Они учили преданности Отчизне, Вере, начальникам, прививали любовь к армии, воспитывали молодежь с ранних лет уважать старших, уметь подчиняться, прежде чем получить право командовать.
Среди кадетских традиций особо следует подчеркнуть следующие:
— неукоснительное соблюдение чести корпуса и охрана его репутации;
— неукоснительное подчинение младших старшим, причем любая несправедливость к младшим, не говоря уже об издевательстве и оскорблении, карались самым жестоким образом;
— обязанность старших заботиться о «братьях меньших»;
— нерушимое товарищество и, главным образом, недоносительство, сформулированные в Заповедях товарищества и формуле «В корпусах выдачи нет»;
— неуклонное выполнение общих вердиктов и согласованные действия в критических ситуациях, что выражалось формулой «Все как один»;
— неизменно чистый, опрятный и щеголеватый вид.
1 Исторический сборник. Нью Йорк, Изд. Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов за рубежом. Апрель 1996. № 1. С. 102.
2 Шеин И.Л. Развитие воинских традиций Российской Армии во второй половине XIX — начале XX в.в.: исторический опыт и уроки. Автореф. дисс. ... канд. ист. наук. М., 1994. С. 12; Ярушевич Е. О лучших традициях русского офицерства // Военный сборник, 1943. № 15-16. С. 37-39.
3 РГВИА. Ф. 487. On. 1. Д. 136. Лл. 4-6.
4
5 6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
Анисимов А. Новый дисциплинарный устав (Высочайше утвержден 28 июля 1879 г.), разъясненный законодательными соображениями, на которых он основан. Варшава, 1879. С. 10.
Шеин И.А. Указ. соч. С. 13; РГВИА. Ф.1. Оп. 2. Д. 22. Л. 30-31.
Свод Законов Российской Империи. Изд. 1906 г. Свод основных государственных законов. СПб., 1906. Т. 1. С. 4-5.
Деникин А.И. Очерки Русской Смуты. Крушение власти и армии, февраль-сентябрь 1917 г. Репринт. М., 1991. С. 78.
Дубенский Д.Н. Как произошел переворот в России // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. Репринт. М., 1990. С. 48.
Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне // Военноисторический журнал. 1993. № 1. С. 64
Суворов А.В. Полковое учреждение. М., 1949. С. 72.
Трескин Д.Н. Курс военно-прикладной педагогики. Дух реформы русского военного дела. Киев, 1909. С. 74.
Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1993. № 53. С. 55.
Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. М., 1987. С. 7.
Стацевич А. Владимирский Киевский Кадетский Корпус // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1975. № 13. С. 26; Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1993. № 53. С. 56.
Марков А. Кадеты и юнкера. Буэнос Айрес, 1961. С. 70-72.
Гришечко-Климов М. 30 лет назад. Из воспоминаний старого кадета Михайловского Воронежского Кадетского Корпуса. Воронеж, 1895. С. 32.
Пшеничников ВС. Два бенефиса // Одесский Великого Князя Константина Константиновича Кадетский Корпус. 1889-1924. Нью-Йорк, 1974. С. 209-211; Эммануэль В.А. Царский парад // Одесский Великого Князя Константина Константиновича Кадетский Корпус. 1889-1924. Нью-Йорк, 1974. С. 252-255; Кадеты. Изд. Объединения 2-го Московского Императора Николая I Кадетского Корпуса. Париж., 1949. № 10. С. 35-45; № 12. С. 40-42.
Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1972. № 3. С. 43; Бюллетень Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов в Венесуэле. Каракас, 1997. № 51. С.53.
Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1972. № 3. С. 42; Голунский В. Далекое... // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1980. № 24. С. 68.
Марков А. Указ. соч. С. 74, 127.
Петрушевский А.Ф. Из моих воспоминаний // Русская Старина, 1907. Т. 129. № 1. С. 139.
Досуг кадета-Псковича. Париж, 1957. С. 21.
Кадетское слово. 1906. № 7. С. 15.
Марков А. Указ. соч. С. 58; Бюллетень Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов в Венесуэле. Каракас, 1997. № 51. С. 55.
Галушко Ю., Колесников А. Школа российского офицерства. М., 1993. С. 21.
Марков А. Кадеты и юнкера. Буэнос-Айрес, 1961. С. 42.
Бодиско В.В. Кадетские традиции // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1994. № 55-56. С. 55.
Похитонов ГД. Мои воспоминания о 1-м Кадетском Корпусе // РГАЛИ. Ф. 275. On. 1. Д. 351. Л. 6.
Гришечко-Климов М. Указ. соч. С. 31.
Йнструкция по воспитательной части для Кадетских Корпусов. СПб, 1905. С. 43. Бельский В.Я. О родном корпусе. Сан-Франциско, Изд. Отдела Союза Российских Кадетских Корпусов в Сан-Франциско, Калифорния. 197L С. 46.
Бодиско В.В. Кадетские традиции // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1994. № 55-56. С. 55.
Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1993. № 53. С. 59.
Nicolas Oznobishine. De la monarchic au communisme et jusqu'a sa faillite. Reflexion d'un temoin de I'Histoire. Paris, 1991. P. 19-20.
214
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
Спиридович А. Записки жандарма. М., 1991. С. 17.
Бюллетень Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов в Венесуэле Каракас, 1994. № 39. С. 25-28.
Периодические отчеты офицеров-воспитателей // ГАПО. Ф. 6. On. 1. Д. 154. Л. 13.
Бельский В.Я. Указ. соч. С. 61.
Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1993. № 53. С. 57-58.
Полоцкий Кадетский Корпус. Сан-Франциско, 1982. С. 75.
Марков А. Указ. соч. С. 96-98, 102-104.
Булацель С. В. Корпус // Бюллетень Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов в Венесуэле. Каракас, 1994. № 40. С. 47-50; Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1972. № 3. С. 40-43; Косяков Н. Это было у нас в корпусах // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1977. № 17. С. 81-82; Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1973. № 7. С. 58; Любимов Г.Г. Мои кадетские годы // Гувернер. М., 1998. № 1. С. 76; Петрушевский В.А. Мои кадетские годы // Хабаровский графа Муравьева-Амурского Кадетский Корпус. Исторический очерк. Сан-Франциско, Изд. кадет-Хабаровцев, 1958. С. 145-152; Якимович С. Новый директор // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1977. № 18. С. 91; Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1974. № 9. С. 45.
Мальчевский А. Глазами первоклассника // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1973. № 5. С. 24-25.
Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1977. № 17. С. 80.
Новицкий В. Похороны химии // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1975. № 13. С.37-38; Кадетские корпуса за рубежом. 1920-1945. Нью-Йорк, б/г. Изд. Объединения Кадет Российских Зарубежных Кадетских Корпусов. С. 283.
Любимов ГГ. Мои кадетские годы // Гувернер. М., 1998. № L С. 76-78; Страшкевич Н.Н. Ночной парад // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1977. № 17. С. 56-57; Тучков А. Описание ночного парада в г. Шанхае // Кадетская перекличка. Нью Йорк, 1977. № 17. С. 56-60; Стацевич А. Владимирский Киевский Кадетский Корпус // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1975. № 13. С. 26; Кадетские корпуса за рубежом. 1920-1945. Нью-Йорк, б/г. Изд. Объединения Кадет Российских Зарубежных Кадетских Корпусов. С. 285-288.
Марков А. Указ. соч. С. 146.
Кадетский журавель // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1976. № 16. С. 50-55. Ишевский Е. «Ты» // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1973. № 5. С. 45-46; Скворцов М. Мысли кадета // Бюллетень Объединения Кадет Росийских Кадетских Корпусов. Сан-Франциско, 1998. № 55. С. И; Полоцкий Кадетский Корпус. Сан-Франциско, 1982. С. 74.
Марков А. Указ. соч. С. 146.
Борщов А.В. Мои воспоминания. 1-й Кадетский корпус // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1981. № 27. С. 89; Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1977. № 18. С. 49.
Марков А. Указ. соч. С. 128.
Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1994. № 55-56. С. 55; Крылов В.М., Шевелева Е.Н. Нагрудные знаки и жетоны кадетских корпусов России. СПб.: Эго, 1997. С. 14-16.
Лощилов И.Н. Орлята. Очерки о российских кадетах. М., 1996. С. 134-136; Исторический сборник. Нью-Йорк, Изд. Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов за рубежом, 1997. № 1. С. 111-113.
Наумов П. Заметка из прошлого о происхождении Песни Дворянского полка // Бюллетень Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов. Сан-Франциско, 1994. № 42. С. 42-43.
Андрушкевич И.Н. «Сим победиши» // Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1995. № 57. С. 97.
В.Л.Кожевин
НЕФОРМАЛЬНЫЕ ТРАДИЦИИ РОССИЙСКОЙ ВОЕННОЙ ШКОЛЫ КОНЦА XIX - НАЧАЛА XX ВВ.
Офицерский корпус дореволюционной российской армии обладал исключительным многообразием традиций, которые в значительной степени структурировали картину мира офицерства, его этос и поведение. Устойчивые, передававшиеся от поколения к поколению формы социальной активности охватывали частную жизнь офицера и внутрикорпоративные связи, служили основанием взаимоотношений офицерства с властью, гражданской общественностью, солдатскими массами.
В передаче и поддержании традиций ключевым звеном являлись военные учебные заведения. Кадетский корпус или военное училище были тем местом, где мальчики и юноши с необходимостью воспринимали совокупность своеобразных представлений и поведенческих стереотипов офицерского сообщества, усваивали требования и нормы существования армейского социума. Одновременно жизнь военной школы выстраивалась и в соответствии с собственными, часто неповторимыми обычаями. Как вспоминал выпускник Николаевского кавалерийского училища А.Марков «каждый шаг юнкера в стенах Школы и вне их, каждая мелочь его быта, строго определялись и регламентировались традициями. Школа, в своем целом, начиная от командира эскадрона и кончая последним лакеем, подметавшим дортуар, также руководствовалась в своей жизни этими неписаными законами, которые слагались годами, сами собой, и необходимы везде, где много людей разнохарактерных и разномыслящих принуждены существовать бок о бок в одном и том же месте»1.
В исторической литературе, посвященной военным учебным заведениям дореволюционной России, подспудно сложилось деление на два типа бытовавших там традиций, причем деление, во многом основанное на эмоциональной и этической позиции самих авторов. Первый тип относится к поведенческой практике воспитанников кадетских корпусов и военных училищ, связанной с высокими общекорпоративными ценностями — представлениями о патриотизме, чести, товариществе, верности воинскому долгу. И здесь общий положительный контекст сомнений не вызывает. Как справедливо подчеркивает, например, А.М.Лушников, «во всей военнообразовательной системе, на рубеже XX века сложились устойчивые традиции и корпоративные отношения. Будущее офицерское товарищество формировалось в годы учебы, как и понятие об офицерской чести. Повсеместно была распространена нетерпимость к доносительству, уважение к старшим, обостренное отношение к проявлению непорядочности»2.
Но когда в литературе речь заходит об отдельных традициях неформального поведения, то им по контрасту придается отрицательный смысл. Таким образом характеризуется, например, традиция воспитанников военных школ, получившая в кадетско-юнкерской среде наименование «цук»3. Обычай же устройства «бенефисов» — актов ритуального непови-216
новения педагогическому персоналу — если и упоминается, то расценивается как сорт обыкновенных нарушений дисциплины. Целый ряд аспектов проблемы неформальных традиций российской военной школы при подобном подходе вовсе остается вне поля зрения исследователей.
Между тем, в мемуарах бывших кадетов и юнкеров, в произведениях художественной литературы, созданных на основе воспоминаний о жизни в корпусах и училищах, эта сторона кадетско-юнкерского быта, напротив, занимает довольно значительное место. Более того, в источниках личного происхождения данные традиции, как правило, не фигурируют в качестве аномальных издержек кадете ко-юнкерского быта. Содержание этих источников скорее позволяет утверждать, что неформальные законы и обычаи несли довольно существенную культурную и социально-психологическую нагрузку. И здесь первое, что бросается в глаза, — это особое выражение смысла тех отношений, в которые вступали кадеты и юнкера, — отношений со штатскими, отношений с педагогическим персоналом, отношений между самими учащимися военных школ.
Так, при соприкосновении с миром штатских поступки юнкеров и кадетов, вопреки официальным установкам, отличались далеко не дружественным настроем. Например, по свидетельству И.М.Майского, в конце XIX века на развалинах Омской крепости происходили регулярные массовые потасовки кадетов с гимназистами. Последние к тому же получили нелицеприятное прозвище «ослиные головы». Так кадетами «расшифровывалась» изображенная на пряжках гимназистов аббревиатура «О. Г.», означавшая принадлежность к местной гимназии4. Согласно воспоминаниям А.И.Дени-кина, стычки между киевскими юнкерами и «вольными», как и любые «действия, где проявлены были удаль и отсутствие страха ответственности, встречали полное одобрение в юнкерской среде»5.
Все это отнюдь не говорило о какой-то агрессивности или нравственной ущербности большинства воспитанников военных школ, а скорее выражало их общий взгляд на статус военного, генетически связанный с офицерской традицией подчеркнутого, иногда вызывающего противопоставления себя штатским. Указывая на существование в русской армии данной традиции, П.А.Зайончковский в предельном варианте обрисовал ее так: «В силу своего особого положения офицеры считали возможным допустить по отношению к «шпаку» [человеку гражданскому — В.К.] любую нетактичность, а то и просто оскорбить его»6.
Отношения с преподавателями и персоналом военных школ строились на различных основаниях. Дисциплина требовала соблюдения должной почтительности, беспрекословного послушания воспитанников. В «перевернутой» же системе правил неформального поведения были узаконены действия, отрицавшие строгие училищные и корпусные порядки. «Вообще воинская дисциплина, — вспоминал А.И.Деникин, — в смысле исполнения прямого приказа и чинопочитания стояла на большой высоте. Но наши юнкерские традиции вносили, в нее своеобразные «поправки». Так, обман, вообще и в частности наносящий кому-
217
либо вред, считался нечестным. Но обманывать учителя на репетиции или экзамене разрешалось»7.
Среди преподавателей и воспитателей было немало таких, кто пользовался большим авторитетом, уважением и любовью своих питомцев, что, однако, не препятствовало присвоению таковым, не говоря уж об остальных педагогах, шутливых и нелицеприятных прозвищ. Фамилии некоторых из учителей могли фигурировать в произведениях кадетско-юнкерского фольклора, например в легендарной «Звериаде». Так, поручик Г.П.Ишевский, выпускник Симбирского кадетского корпуса, где в противоположность остальным военно-учебным заведениям «зверями» именовались не воспитанники, а корпусная администрация и преподаватели, вспоминал: «Звери эти в зависимости от их строгости и требовательности разделялись на домашних и хищных. Почти все звери имели свои клички, которыми их травили в удобные моменты кадетской жизни, и с которыми они входили в корпусную поэзию нескончаемой и всегда новой «Звериады»8. Объектами «травли» становились непопулярные педагоги. Для них устраивались так называемые «бенефисы» («балаганы»). Это действо могло выражаться в демонстративных отказах отвечать на приветствие воспитателя, в шумном поведении на занятиях, либо во время ночного отдыха, в плохом исполнении приказания и т.п. По свидетельству бывшего кадета 1-го корпуса в Санкт-Петербурге генерала Б.В.Геруа, «скандалы эти — дневные и ночные — с инсценировкой заранее подготовленного шумного и глупого беспорядка, — кончались неизбежно победой власти и наказанием всего класса, а то и всей роты; тем не менее революционный «институт» этот не выводился»9.
Амбивалентным было и поведение воспитанников военных школ по отношению друг к другу. В кадетской и юнкерской среде, с одной стороны, несомненно, присутствовал дух коллективизма, товарищества и взаимопомощи, с другой, — существовало такое явление как цук, «подтяжка» младших старшими. Цук (в терминологии верховой езды — резкое натяжение, рывок поводьев)10 характерен был для военных училищ и последних классов некоторых кадетских корпусов. Заключался он в своеобразном подчинении юнкеров младшего курса или кадетов младших классов («молодых», «козерогов», «сугубых», «зверей») юнкерам выпускного курса, либо, соответственно, учащимся старшего класса кадетских корпусов («корнетам», «подпоручикам») и второгодникам — «майорам».
Обычаем не только дозволялось, но и вменялось в обязанность «господ корнетов» следить за соблюдением «зверями» правил неформального училищного этикета. Нередко эта функцию брал на себя специально определенный к «молодому» «дядька»-старшекурсник. Выполняя роль индивидуального опекуна и наставника, он вводил своего подшефного в мир особых кадетско-юнкерских традиций, а также надзирал за строгим выполнением уставных требований и правил училищного распорядка. Причем последние самими «корнетами» могли и не соблюдаться. Так, обучавшийся в Пажеском корпусе А.А.Игнатьев в своих мемуарах воспроизвел следующие характерные эпизоды жизни
218
пажей специальных классов: «Главной ловушкой было хождение в столовую. Впереди шел вразвалку, не в ногу старший класс, а за ним, твердо отбивая шаг, даже при спуске с лестницы, где строго карался каждый взгляд, направленный ниже карниза потолка, шли мы, «звери», окруженные стаей камер-пажей, ждавших случая на нас прикрикнуть.
Кого-то осенила мысль — в небольшом проходном зале поставить модель памятника русско-турецкой войне. По уставу — воинские части при прохождении мимо военных памятников были обязаны отдавать честь, и мы, напрягая слух, четыре раза в день ждали команды «Смирно!», по которой руки должны были прилипать к канту штанов, и за поднятую лишний раз руку окрик был неминуем»11.
Корнеты могли заставить своих «подчиненных» выполнять строевые приемы, физические упражнения или другие действия, иногда совершенно бессмысленные, но необходимые с точки зрения поддержания традиции. «Обыкновенно начиналось так, — вспоминал бывший кадет Николаевского корпуса Э.Н.Гиацинтов, — «Такой-то кадет, представьтесь благородному корнету!» Нужно было выйти, вытянуться в струнку и отвечать: «Господин корнет! Представляется кадет такой-то — сугубый зверь, немытый, нечесаный, без должного пробора на кончике пушистого хвоста».
После этого следовало обыкновенно: «Вращайтесь!» ... Потом, мы должны были знать все кавалерийские полки, их стоянки, то есть города, в которых были расположены эти полки. До тонкости описать всю форму, то есть цвет мундира, кантики выпушки или какие-нибудь другие отличительные знаки, которые бывали в кавалерийских полках. Потом мы должны были отвечать на вопрос корнета: «Сугубый такой-то! Что есть прогресс?» И тут нужно было отвечать совершенно нелепую фразу, которая не имела абсолютно никакого смысла. Это был просто набор слов — но я его и до сих пор помню: «Прогресс — есть константная из убийцы и секулярных советников, тенденция, кульминиенция студентов, курсисток и прочей красной сволочи». Этот «цук» накладывал особенный отпечаток на кадет Николаевского корпуса. Мне, уже будучи офицером, приходилось выслушивать мнения начальства о нас. Говорили: «Ну да, сразу видно, что вы — николаевец, по своей отчетливости и дисциплине»12.
Нетрудно заметить, хотя бы из вышеприведенных отрывков, что цук, помимо прочего, являлся своеобразной имитацией, неосознанным пародированием армейских порядков. В частности, отдельные его элементы напоминают процесс обучения и подготовки солдат, уроки печально знаменитой «словесности». А чего стоит зачитывание приказов по курилке или традиционная церемония производства в кадеты «достойных» этого звания учащихся 6-го класса, описание которой мы находим, например, в мемуарах Н.Л.Кекушева: «Генерал» — кадет, больше всех остававшийся на второй год, в генеральских погонах, взятых кем-нибудь у отца, в сопровождении «адъютанта», с также взятыми взаймы аксельбантами, входил в уборную. «Сугубые» замирали. Ломающимся басом, с рукой под козырек «генерал» приветствовал «сугубых»: «Здорово, сугубые!» На это следовал стройный ответ «Здравия желаем, Ваше высокопревосходительство!» —
219
«Поздравляю Вас с производством в кадеты!» — «Покорнейше благодарим, Ваше Дицство...» гремело в башне. Обращаясь к адъютанту, генерал приказывал зачесть приказ о производстве. Самый высокий кадет 7-го класса, адъютант, зачитывал: «Приказ по 1-му Московскому Императрицы Екатерины II кадетскому корпусу за № 138 (последний выпуск корпуса) от 21 марта 1916 года. В 1-м МКК им. Е-П числится по спискам: майоров... корнетов... кадет... сугубых... на лицо... уволены в запас с мундиром и пенсией кавалеры бородинской медали... производятся в кадеты». Далее следовал длиннейший список вновь испеченных кадетов и короткие списки майоров, корнетов и еще менее короткий список сугубых. Затем происходила «рубка хвостов»... Вновь произведенный кадет перепрыгивал через скамейку, в то время ему отсекали «хвост» рапирой... иногда хвост обрубался так, что трое суток было больно сидеть»13.
Как уже отмечалось, традицию цука в исследовательской литературе главным образом принято расценивать как практику унижения достоинства воспитанников военных школ, доходившую иногда до прямых издевательств над личностью кадета или юнкера. Действительно, существующие источники дают некоторые основания для подобных суждений. Например, В.А.Сухомлинов счел необходимым подчеркнуть в своих воспоминаниях тот факт, ему, как военному министру, пришлось принимать серьезные меры для искоренения «корнетских» привилегий в Николаевском кавалерийском училище, поскольку дело приняло такой оборот, что «некоторые родители признали за благо взять своих сыновей из заведения»14. Обвинения в адрес военного начальства по поводу цука были не редкостью и со стороны демократически настроенной общественности. Наконец, и сами военные педагоги поднимали эту тему, как частным образом, так и публично посредством печати. В 1908 г. журнал «Педагогический сборник» поместил на своих страницах статью воспитателя одного из кадетских корпусов «Цук», подписавшегося инициалами Н.К.М. Здесь автор перечислил различные примеры неподобающего поведения кадет старших классов в отношении «молодых»: когда у тех под угрозой побоев или «темной» отнимали ручки и карандаши, часть обеденной порции и т.д.; некоторых старшие принуждали плясать или изображать гладиаторов. Упоминался и имевший место случай принуждения к занятиям педерастией15.
Возникают закономерные вопросы: В какой степени были распространены среди кадетов и юнкеров в конце XIX — начале XX вв. явления, подобные описанным выше? Можно ли говорить о том, что унижения и издевательства над личностью составляли неотъемлемую часть традиции цука? На наш взгляд, практика, от которой в той или иной мере страдало человеческое достоинство мальчиков и юношей, воспитывавшихся в закрытых военных учебных заведениях, не была редким явлением. Однако, она сама по себе традицией не являлась, а лишь встраивалась в традицию цука, вследствие чего часто и отождествлялась с таковой. Согласно воспоминаниям очевидцев, цуканье все же имело определенные границы и редко выливалось в формы крайнего униже
220
ния младших. Самими воспитанниками корпусов и училищ это различие осознавалось. Юнкер Черкесов — герой книги военного писателя Ю.Галича, например, рассуждал так: «Цук имеет оправдание, если он обоснован, справедлив, не хлещет по самолюбию. В противном случае превращается в издевательство. Каждый разумный человек сумеет провести грань между дозволенным и недозволенным»16. «Корнеты» и сами стремились контролировать степень цука. Например, в Николаевском кавалерийском училище за этим надзирал «корнетский комитет» (включал всех старшекурсников во главе с выборным председателем); «молодым» предоставлялось право «обжаловать в корнетский комитет то, в чем можно усмотреть «издевательство над его личностью», а не сугубым званием зверя»17. Кстати, этот обычай очень напоминает реально существовавшую в армии процедуру, когда нижний чин при специальном опросе мог заявить о претензиях в адрес своего прямого начальства.
Под воздействием тех или иных причин (решений ли самих воспитанников, либо действий педагогического коллектива) наиболее порочные с точки зрения дисциплины и морали отклонения могли сойти на нет, не затрагивая всей системы воспроизводства культурных смыслов, связанных с традициями неформального поведения. Примечателен в этом отношении эпизод из автобиографического романа А.И.Куприна «Юнкера», где автор живописует события в Александровском училище, последовавшие за тем, как один из «фараонов» («молодых») перочинным ножом поранил руку своему обидчику из числа «обер-офицеров» (так именовались юнкера старшего курса). Сход второкурсников постановил прекратить «свинское цуканье, достойное развлечений в тюрьме и на каторге», однако наименования, как и статус «фараонов» и «обер-офицеров» сохранялись в неприкосновенности: «Пусть же свободный от цукания фараон все-таки помнит о том, какая огромная дистанция лежит между ним и господином обер-офицером». Юнкерам младшего курса по-прежнему воспрещалось, «во-первых, травить курсовых офицеров, ротного командира и командира батальона; а во-вторых, петь юнкерскую традиционную «расстанную песню»: «Наливай, брат, наливай». И то и другое — привилегии господ обер-офицеров...»18
Дальнейший ход повествования, в частности, сцена напутствия бывшим «фараонам» со стороны тех, кому через два-три дня предстояло надеть офицерский мундир, также свидетельствует, что в основе своей прежние смыслы взаимоотношений не претерпели серьезных изменений, несмотря на исключение наиболее болезненных форм «подтяжки»: «Блюдите внутреннюю дисциплину... Не распускайте фараонов, глядите на них свысока, следите за их молодцеватым видом и за благородством души, остерегайтесь позволять им хоть тень фамильярности, жучьте их, подтягивайте, ставьте на место, окрикивайте, когда надо. Но завещаем вам: берегитесь цукать их нелепой гоньбой и глупыми оскорбительными приставаниями»19.
Другой очень важный аргумент в пользу того, что крайние проявления цука все же не были нормой, это почти полное отсутствие в источниках личного происхождения указаний на недружелюбные отношения
221
бывших «корнетов», «подпоручиков» и их подопечных уже после выпуска тех и других из стен военных учебных заведений. В воспоминаниях офицеров характер этих отношений в большинстве случаев окрашен все же в светлые тона. Так, питомец Николаевского кавалерийского училища, которое особенно славилось своим цуком, Г.Ф.Танутров, подчеркивая товарищескую атмосферу церемонии прощания юнкеров, выпускавшихся в офицеры, и их подопечных, писал: «А потом, конечно, гурьбой в буфет, где корнеты «ставят скрипку» (угощают) своим зверям, но — это уже не звери, а друзья на всю жизнь. И десятки лет потом, вспоминая прошлое, кавалеристы будут говорить: «Как же, как же — я его хорошо знаю, ведь я был его зверем... в доброе старое время!»20
Рассматривая вопрос о значении смысловых конструкций, выражавшихся через неформальное поведение кадетов и юнкеров, невозможно обойтись без упоминания о таком оригинальном, насыщенном специфической символикой источнике, каким является «Звериада». Зве-риада — это песня, неофициальный гимн кадетов и юнкеров дореволюционной военной школы. Она существовала в нескольких вариантах, но часто содержала общие куплеты, восходящие к одному и тому же источнику. Основной текст песни время от времени получал дополнения в виде четверостиший, которые, как правило, посвящались какому-либо из корпусных или училищных педагогов. Лицо, становившееся объектом подобного поэтического творчества, неизменно представало в крайне окарикатуренном, а то вовсе неузнаваемом виде. Неслучайно еще А.И.Куприн от имени своего героя недоумевал по поводу совершенно неадекватного изображения в «Звериаде» Александровского военного училища офицера по фамилии Клоченко. «Звериада» ничего не могла про него выдумать острого, — писал А.И.Куприн, — кроме следующей грубой и мутной строфы:
Прощай, Клоченко, рыжий пес, С своею рожею ехидной. Умом до нас ты не дорос. Хотя мужчина очень видный.
Почему здесь состязание в умах — непонятно. А ехидности в наружности Клоченки никакой не наблюдалось»21.
«Звериада» в пародийном стиле воспроизводила особенности быта, фиксировала особый моральный кодекс воспитанника военного учебного заведения, символически противостоявший официальным нормам. Поскольку лейтмотивом содержания «Звериады» являлось прощание с корпусом или училищем, которое мысленно предвосхищали кадеты и юнкера, здесь всячески обыгрывалась рутинность ученического существования в противовес будущим ступеням офицерской карьеры:
Настанет скоро то мгновенье, Когда скажу в последний раз: Прощайте стены заведенья — Я не увижу больше вас!
222
Прощайте все учителя -Предметы общей нашей скуки — Уж не заставите меня Приняться снова за науки!22
«Звериада», как и весь комплекс представлений, установок, стереотипов мышления, связанных с традициями неформального поведения воспитанников военных школ, отвечала своеобразной системе культурных координат. В ней привычные элементы картины мира оказывались в ценностном отношении сниженными, словно перевернутыми с ног на голову. Отсюда, кстати, и особая лексика «Звериады», включавшая бранные и сомнительные, даже с точки зрения повседневного кадетско-юнкерского внутреннего этикета, выражения. Очевидно, соответствующая упомянутой системе практика служила психологической отдушиной, своего рода компенсацией за последствия сурового и строго регламентированного режима военных учебных заведений. Неслучайно, и по прошествии нескольких десятилетий мемуаристы могли в деталях воспроизводить навсегда врезавшиеся в память официальные правила и ограничения, которым должны были подчиняться юнкера и кадеты. Так, генерал М.Грулев, рассказывая о периоде своего пребывания в Варшавском юнкерском училище, отмечал: «Жизнь протекала по барабану и сигналам, под неусыпным наблюдением отделенных офицеров — этих училищных классных дам, которые обязаны были внедрять в юнкеров прежде всего автоматический навык к строжайшему порядку и дисциплине во всем, что касается не только общей училищной жизни, но и собственного обихода, даже в свободное от всяких занятий время. Даже во время сна требовалось, например, вполне разумно, согласно требованиям гигиены, что спать должно обязательно не на левом, а на правом боку»23.
Строго регламентировалось и поведение воспитанников, когда они временно оказывались вне стен военных учебных заведений. Например, в начале 1900-х гг. правила для кадетов Морского корпуса, находившихся в отпуске, предупреждали, что кадет обязан неукоснительно выполнять требования относительно формы одежды и отдания чести. При этом запрещалось «выставлять воротнички, манжеты, носить кольца, браслеты, выставлять цепочку от часов, жетоны, брелоки, иметь на мундирах золоченые пуговицы и офицерские галуны, носить собственное платье, сапоги, фуражки, одевать галоши, иметь собственные палаши, ходить с палками и тросточками, надевать штатское платье, класть руки в карманы». Кроме того не допускалось ношение фуражек на затылке, хождение по улице под руку, сидение на козлах и управление лошадьми, посещение пассажа, гостиничных номеров, меблированных комнат и клубов. Также нельзя было «в театрах и в цирке, как во время представлений, так и по окончании спектакля, аплодировать артистам и вызывать их». Запрещалось «курение табаку на улицах, в скверах, в вагонах и всех публичных местах, а кадетам двух младших рот — где бы то ни было»24. Список этих правил и ограничений можно было бы продолжить.
Но важно и другое. Обращает на себя внимание факт, что среди офицеров-воспитателей было много таких, кто сквозь пальцы смотрел
223
на некоторые нарушения распорядка и официально установленных норм своих питомцев. Организуемые последними ночные церемонии («похороны учебников», «парады») и даже «цуканье» не вызывали у наставников отрицательной реакции, а исподволь поощрялись. Феномен, который штатские и отдельные военные критики называли позором русских военных учебных заведений, офицеры, сами некогда прошедшие школу «цука», воспринимали иначе. Следовательно, и для них смыслы, заключавшиеся в неформальной практике молодого поколения, не утрачивали своей актуальности. Быть может, отчасти именно благодаря наличию этого «кривого зеркала», в которое всегда, а не только в юном возрасте, мог заглянуть офицер, культурные основания жизнедеятельности офицерского сообщества сохраняли свою устойчивость и, до известной степени, самодостаточность?
Рассуждая о специфических и с позиций общественной нравственности до неприличия вызывающих формах поведения офицерства в XIX веке, Ю.М.Лотман утверждал: «То, что в бытовой перспективе может рассматриваться как порок, в семиотической делается знаком социального ритуала»25. В нашем случае мы также имеем дело с ритуалом, и как всякий ритуал, неформальное поведение не имело четко осознаваемых его участниками рациональных значений — обычаи и нормы кадетско-юнкерской среды воспроизводились просто в силу требований традиции, не более. Но, если все же попытаться определить функциональную нагрузку этой культурной формы, то окажется, что она выступала в качестве свидетельства и подтверждения причастности индивида или группы к кадетскому или юнкерскому коллективу и шире - к офицерскому сообществу, армии, государству. Одновременно неформальное поведение, когда оно по-своему имитировало военные порядки и воспроизводило иерархические отношения, присущие армии как авторитарной структуре, оказывалось на деле способом ранней социализации мальчиков и юношей, моделировавших в игровом варианте действия, реальные предпосылки которых, например, статус офицера и жизнь в полку в таковом качестве, пока еще отсутствовали.
Прощайте иксы, плюсы, зеты, Шинели черного сукна. Ура! Уже мы не кадеты, Ура! Уже мы юнкера!26
Этот куплет «Звериады» распевали кадеты еще задолго до поступления в военные училища; юнкера в свою очередь уже величали себя корнетами и подпоручиками, хотя до офицерского чина оставались месяцы и месяцы учебы. Таким образом, будущий офицер приобщался к различным сторонам армейского быта в широком понимании слова, воспроизводя пока еще недоступные ему ситуации, отношения и правила социального взаимодействия. Традиции неформального поведения в этом случае выступали как способ освоения потенциала ценностей, норм и культурных смыслов, обеспечивавший молодому человеку в дальнейшем возмож
224
ность органично включаться в жизнь армейских коллективов, чувствовать себя полноправным членом офицерского сообщества.
Если задаться вопросом о том, что же отсутствовало в совокупности объектов или смыслов, подлежавших игровому, пародийно-имитационному, опредмечиванию в рамках неформальных традиций воспитанников военных школ, то бросается в глаза одно существенное обстоятельство: ключевые ценности офицерской корпорации, запечатленные формулой «За Веру, Царя и Отечество», просто-напросто выпадали из общего ряда. С большой натяжкой можно было бы отнести сюда пожалуй обряд «похорон». «Хоронили «науки» (учебники), — вспоминал А.И.Деникин, - или юнкера, оканчивающего курс по «третьему разряду» — конечно с его полного согласия. За «гробом» (снятая дверь) шествовали «родственники», а впереди «духовенство», одетое в ризы из одеял и простынь. Духовенство возглашало поминание, хор пел — впоследствии, когда заведены были училищные оркестры — чередуясь с похоронными маршами. Несли зажженные свечи и кадила, дымящиеся дешевым табаком. И процессия в чинном порядке следовала по всем казематам до тех пор, пока неожиданное появление дежурного офицера не обращало в бегство всю компанию, включая и «покойника». Впрочем, сам мемуарист здесь же и ориентирует читателя относительно характера описанного ритуала. Во-первых, он связывался с завершением двухлетнего цикла обучения, а во-вторых, — «никто, — подчеркивает А.ИДеникин, — не влагал в эти похороны кощунственного смысла. Огромное большинство участников были люди верующие, смотревшие на традиционный «обряд», как на шалость, но не кощунство. Подобно тому, как не было кощунства в русском народном эпосе, представлявшем в песнях (южные «колядки») небесные силы в сугубо земной обстановке и фамильярном виде»27.
Другой бытописатель кадетской жизни Г.Месняев несколько идеализируя действительность, но по существу верно отмечал: «В те времена никто не внушал кадетам любви и преданности Царю и Родине и никто не твердил им о долге, доблести и самопожертвовании. Но во всей корпусной обстановке было нечто такое, что без слов говорило им об этих высоких понятиях, говорило без слов детской душе о том, что она приобщалась к тому миру, где смерть за отечество есть святое и само собой разумеющееся дело. И когда впервые десятилетний ребенок видел, что под величавые звуки «встречи» над строем поднималось ветхое полотнище знамени, его сердце впервые вздрагивало чувством патриотизма и уже навсегда отдавало себя чувству любви и гордости к тому, что символизировало мощь и величие России... Так, незаметно, день за днем, без всякого внешнего принуждения, душа и сердце ребенка, а затем и юноши, копили в себе впечатления, которые формировали кадетскую душу. Вот этими-то путями незаметно внедрялось то, что потом формировалось в целое мировоззрение, основанное на вере в Бога, на преданности Царю и Родине и готовности в любой момент сложить за них свою голову»28.
Итак, доступность, непосредственное, в значительной степени подсознательное, восприятие абсолютных ценностей офицерства не требо-
8 Заказ 2612
.225
вало особой психологической компенсации, дополнительного способа их культурного освоения. Потому-то они и оставались за рамками неформального ритуала и пародийно-игровых смыслов кадетско-юнкерского коллективного сознания.
Символика, образы, способы восприятия действительности, запечатленные устной традицией воспитанников корпусов и училищ, таким образом, выводят нас и за пределы военной школы, заставляя прослеживать связь между всеми этапами офицерской карьеры. Конечно, у офицерства воспроизведение смыслов, заключавшихся в довольно специфических обычаях и нормах военной школы, зачастую оказывалось латентным, либо принимало иные формы, но значение данных традиций для тех, кто надевал офицерские погоны сохранялось. Иначе и быть не могло, так как и неформальные традиции по-своему обеспечивали осознание высокого статуса офицера в обществе, прививали представления о патерналистских основах взаимоотношений в армии, работали на консолидацию офицерства, закрепляли его корпоративную обособленность.
Отрывок из «Звериады» Омского кадетского корпуса (возможно заимствованный) содержит любопытное сравнение:
По повеленью Николая
Воздвигнут новый монастырь. Стоит он, облако глотая, Как будто лютый богатырь.
Но там не иконы святые И не монахи там живут, Сей монастырь по всей России Кадетским корпусом зовут29.
Монастырь. Если попробовать найти аналогии, на память приходит «Кадетский монастырь» — небольшая повесть Н.С.Лескова, где представлены образы офицеров-подвижников, своего рода праведников и затворников, отгородившихся от мирской жизни в стенах кадетского корпуса. Но это несколько иная перспектива. С точки зрения рассматриваемой проблемы для нас гораздо важнее сравнение, использованное другим русским писателем, который уловил поразительное сходство между монастырем и отдельной воинской частью — полком. В.В.Крестовский (сам бывший офицер) в «Очерках кавалерийской жизни» обосновал жизненность и не вызывающую сомнений адекватность этого сопоставления: «Монастырь и полк — что же тут общего?» — задается вопросом писатель. — «Общее, во-первых, то, что как монастырь, так и полк, представляя собою один строго замкнутую в себе общину религиозно-духовную, другой — тоже в немалой степени замкнутую в себе же общину военную, являются, каждый сам по себе, чем-то вроде отдельного, самостоятельного живого, одухотворенного организма, представляют собой как бы отдельное собирательное лицо, имеющее свой смысл, идею, назначение, свое призвание, свою жизнь, свои типические особенности, свой характер, свою физиономию, свойственную только ему и во многом непохожую даже на другие физиономии того же рода. Эти-то исключительные особенности и служат причиной того , что че-226
ловек всей душой привязывается именно к такому-то монастырю или к такому-то полку. Но этим еще не ограничивается общее между тем и другим. И там, и здесь известная горсть людей случаем или обстоятельствами стягивается в один тесный кружок, который держится кроме дисциплины еще и общностью симпатий и интересов не исключительно материального свойства. И там, и здесь течение жизни обусловлено известными правилами и законами, за которые перешагнуть невозможно, оставаясь вполне верным своему назначению... Тут есть свои уставы, строгие и сурово-неуклонные, свои обычаи и нравы, свое общественное мнение, свой point d’honneur [кодекс чести — В.К.], свой суд, своя круговая порука.
Надевая монашескую рясу или военный полковой мундир, человек как-то невольно начинает чувствовать себя иным, несколько отрешенным от остального мира. Между ним и этим остальным миром словно бы ложится какая-то очень тонкая разграничительная черта: тут вот, мол, я и та небольшая община с ее уставами и жизнью, к которой я принадлежу прежде всего и больше всего; а там, за этой чертой, там остальной уже мир и вся жизнь остальная. Я могу сочувствовать той жизни и ее интересам, ее движению, ее стремлениям, но все таки для меня на первом плане будут стоять интересы избранной мною общины, которые, пока я честно принадлежу этой общине, будут для меня наиболее родными, наиболее близкими сердцу»30.
В заключение добавим, что неформальные традиции российской военной школы оказывались удивительно живучими даже тогда, когда, казалось бы, исчезали благоприятные предпосылки для их культивирования. Так, прапорщик М.Б.Гольман, в 1916 г. бывший юнкером 1-й Одесской студенческой школы прапорщиков, свидетельствовал о наличии «цука» и среди молодежи, не прошедшей школы кадетских корпусов. Причем, борьба с этой традицией, в которой Гольман принимал активное участие, являясь членом «студенческого трибунала», успехом не увенчалась: «опыт меня научил, что подобное воздействие еще более сгущает атмосферу взаимных козней и раздражения»31. Правда, в некоторых учебных заведениях, особенно под влиянием перемен, произошедших в жизни воспитанников военной школы благодаря революции, «цук» все же прекращает свое существование. Так, в 1917 году угасла эта традиция в Константиновском артиллерийском училище, где большинство юнкеров выпускного курса являлись бывшими студентами и не стремились следовать старым обычаям32. Вместе с тем, во времена революции отдельные неформальные традиции поведения воспитанников военной школы («бенефисы», «похороны»), приобретали зачастую политизированную окраску, выражая настроения тех, кто внутренне отрицал привнесенные в армию «демократические» порядки.
1 Марков А. Первые дни в «Славной школе» // Военная быль. 1954. № 9. С. 7.
2 Лушников А.М. Армия, государство и общество: система военного образования в социально-политической истории России (1901-1917 гг.). Ярославль, 1996. С. 115.
8*
' 227
3
4 5
6
7 8
9 10
II 12 13 14 15
16 17
18 19 20 21 22 23 24 25 26
27 28 29 30 31 32
Редкий случай, когда историческое описание традиции «цука» не содержало негативной оценки, представляет книга А.Маркова «Кадеты и юнкера» (Буэнос-Айрес, 1961).
Майский ИМ. Воспоминания советского посла. Кн. 1. М., 1964. С. 40-41.
Деникин А.И. Путь русского офицера. М, 1991. С. 45.
Зайончковский И. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX столетий. М., 1973. С. 238-239.
Деникин А.И. Указ соч. С. 45.
Ишевский Г. Честь. Мюнхен, 1957. С. 43.
Геруа Б.В. Воспоминания о моей жизни. Т.1. Париж, 1969. С. 13.
По мнению историка Х.-П.Штейна, кадетско-юнкерский термин «цук» ведет происхождение от немецкого Zug, либо Zucht, что в переводе означает «цуг» (запряжка лошадей гуськом, парами одна за другой) или, соответственно, «разведение», «выращивание» (Stein Н.-Р. von. Der officer des russischen Heers im Zeit^bschnitt zwischen Reform und Revolution (1861-1905) // Forschungen zur osteuropaschen Geschichte. 1967. Bd. 13. S. 395).
Игнатьев A.A. Пятьдесят лет в строю. Т. 1. М., 1989. С. 59.
Гиацинтов Э. Записки белого офицера. СПб., 1992. С. 35-36.
Кекушев Н.Л. Звериада. М., 1991. С. 9.
Сухомлинов В. Воспоминания. Берлин, 1924. С. 4.
Н.К.М. Цук // Педагогический сборник. 1908. Кн. 501. С. 200-212.
Галич Ю. Звериада. Записки Черкесова. Рига, 1931. С. 201.
Марков А. Кадеты и юнкера... С. 178.
Куприн А.И. Юнкера // Куприн А.И. Собр. соч. в 9-ти т. М., 1973. Т. 8. С. 231.
Там же. С. 417.
Танутров ГФ. От Тифлиса до Парижа. Париж, 1976. С. 66.
Куприн А.И. Указ. соч. С. 258.
Вадимов Е. Корнеты и звери (Славная школа). Белград, 1929. С. 48.
Грулев М. Записки генерала-еврея. Париж, 1930. С. 114.
РГА ВМФ. Ф. 1276. On. 1. Д. 66. Л. 13-14.
Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 174.
Строфа из «Звериады» Омского кадетского корпуса. См.: Государственный Архив Омской области (далее - ГАОО). Ф. 2200. Оп. 2. Д. 2381. Л. 145.
Деникин А.И. Указ. соч. С. 50-51.
Цит. по: Марков А. Кадеты и юнкера... С. 18.
ГАОО. Ф. 2200. Оп. 2. Д. 2381. Л. 145.
Крестовский В.В. Очерки кавалерийской жизни. М., 1998. С. 241-242.
ГА РФ. Ф. 4018. On. 1. Д. 3. Л. 93.
Ларионов В. Последние юнкера. Франкфурт-на-Майне., 1984. С. 13.
Д.И. Олейников
ПРОТИВОРЕЧИЯ КУЛЬТУРНОГО БИЛИНГВИЗМА: ОСОБЕННОСТИ ПСИХОЛОГИИ РУССКОГО ОФИЦЕРА-ГОРЦА В ПЕРИОД БОЛЬШОЙ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ
В настоящее время Большая кавказская война (традиционно датирующаяся 1816-1864 гг.) уже не рассматривается просто как вооруженное противостояние, а тем более — как вооруженное противостояние «всех» горцев против «всей» Российской империи. Даже собственно понятие «война» оказывается весьма размытым, поскольку речь идет о конфликте культур в районе цивилизационного разлома (пользуясь терминологией С.Хантингтона).
Новый подход, отражающий современное состояние гуманитарных наук, основан на рассмотрении границ не как «барьеров», а как «контактных зон», порождающих важнейший для общественного развития «культурный билингвизм». Это понятие, в частности, употреблено в недавнем сборнике «Восток России: границы и народы империи. 1700-1917»1 под редакцией профессора Брауэра. Действительно, раньше упор делался на разъединение народов и территорий жесткими барьерами, больше напоминающими сплошную линию фронта двух минувших мировых войн, нежели собственно границу. Понятие граница, тем не менее, может рассматриваться не только как «border», но и как «frontier». Общение автора статьи даже с искушенными отечественными кавказоведами показывает, что разграничение этих понятий пока не является отчетливым. Между тем разница представляется существенной. Граница-dormer — это линия, которая отделяет одну страну от другой. Граница-frontier — это линия, точнее даже полоса, которая соединяет страны. Само понятие «фронтир» существует как термин в русском языке, однако воспринимается в категориях североамериканской истории XVIII—XIX веков. Между тем, еще в 1890-х гг. было начато исследование американского «фронтира», как типичного явления мировой истории.
В свое время заметный резонанс получила работа чикагского историка Макнейла о «степном фронтире Европы» — пограничной зоне между Оттоманской империей и европейскими странами и народами2. Даже история Украины раннего нового времени трактуется порой, как история польско-русско-турецкого фронтира, региона свободы и равенства, дающего третий путь для недовольных государственной властью (вместо протеста или покорности — исход)3.
В отечественной исторической науке уже сложилась традиция интерпретировать понятие «frontier» как «контактную зону». Сам термин «контактная зона» предложил почти 30 лет назад В.Д.Королюк (применительно к границам Византийской империи). Однако серьезные попытки введения термина в устойчивый научный оборот сделаны в России только в середине 1990-х гг.4 Во многом вследствие взаимодействия с российскими историками, работающими в этом направлении,
229
появилась работа американского историка Томаса Барретта о терских казаках5. В ней автор выступил против восприятия границ России и Северного Кавказа, как постоянной и исключительной линии фронта, по разные стороны которых историки разводят горцев и казаков. Томас Барретт считает необходимым видеть движение народов, появление селений и общин, преобразование ландшафта, а главное — взаимодействие соседних народов в повседневной жизни6.
При новом подходе исследовательский акцент делается на взаимодействие в рамках «контактной зоны». Ценность в исследованиях могут представлять именно примеры и обобщения, касающиеся общих перемен в различных областях жизни, происходящих вследствие контактов народов на личном уровне. О самих этих переменах написано относительно много, но их значимость для исторического процесса и исторического исследования казалась неизмеримо меньшей, нежели значимость боевых действий и конфликтов вообще. Нынешнее изменение отношения к социальной истории и истории повседневности поднимает ценность таких, например, наблюдений: «Рыцарская Кабарда была законодательницей мод и вкуса для всех воинствующих адыгских обществ от Сунжи до Черного моря... На каждой вещи и вещице лежала печать тонкого вкуса, изящной простоты, правильности, соразмерности, экономии... Такую одежду, такое снаряжение приняли гребенские казаки от кабардинцев еще в первом поколении. С одеждою и снаряжением они усвоили военное воспитание адыгов, их игры и скачки, боевую гимнастику, выправку и все приемы и турдефорсы блестящего адыгского наездничества. В свою очередь, они послужили примером для других поселявшихся на Кавказской линии казаков... По тому же закону добровольного предпочтения своего худшего соседскому лучшему, и гребенские казачки приняли одежду и уборы кабардинских женщин... Гребен-ская женщина, во множестве случаев, была местного горского происхождения. Она сообщила гребенцу, увесистому русскому человеку, легкие статьи и живые черты южного аборигена, а сама заимствовала от него рост и мускульную силу и мужественный характер русской женщины... После одежды и снаряжения, домашний быт гребенских казаков также сложился по кабардинскому образцу... Удержалась, однако ж, русская печка, русские лавки и высокий стол, а в красном углу, завешенном разноцветной пеленой, — чего уж никак не могло быть в кабардинском уне, — киот с дедовскими образами... Когда бывали в гостях кабардинцы, чеченцы, кумыки, образная пелена поднималась и закрывала святыню красного угла...»7 Документальному повествованию обстоятельного историка позапрошлого века вторит современный исследователь: «Казачество сублимировало характерные черты и особенности как славянских, так и кавказских этносов, обусловившие его особый психотип и специфический социум. Феномен казачества — яркая иллюстрация синтеза культур в границах контактной зоны»8.
Эти примеры показывают, что при исследовании феномена «контактной зоны» следует учитывать, что сам «контакт» происходит на уровне конкретного человека, а поэтому оказывает на его сознание определенное 230
(и достаточно сильное) воздействие. В результате «на выхрде» формируется определенная система оценок и суждений, которая определяет поступки (юридически говоря, деяния, т.е. либо действие, либо бездействие) и тем самым оказывает прямое влияние на ход истории.
В связи с этим и источниковая база исследования сознания человека контактной зоны будет базироваться в основном на документах личного происхождения, поскольку они содержат оценочные суждения и определенный самоанализ личности. Субъективность в этом случае не опасна, — она необходима. Определенную роль играют и такие конкретноисторические факты и события, которые позволяют сопоставлять мышление и деятельность конкретных исторических персонажей.
Базовым для этой конкретной работы, ввиду ее небольшого объема, будет такой малоизвестный источник, как редчайшие мемуары Муса-паши Кундухова. Эти мемуары не введены в научный оборот по ряду обстоятельств. Во-первых, это труднодоступность источника: русский текст мемуаров публиковался в 1936-1937 гг. в таком малотиражном эмигрантском издании (именно в силу незначительности не включенном, кстати, в последнее по времени справочное издание по периодике русского зарубежья), как журнал «Кавказ». Во-вторых, сам автор, окончивший жизнь в Турции, воспринимался как враг России, тем более — враг-изменник (могилу Кундухова в Эрзуруме во время Первой мировой войны разрушили русские солдаты; песня нижегородских драгун «изменник паша-Кундухов» просуществовала до конца императорской армии). Этот факт не мог не препятствовать введению мемуаров в научный оборот.
Несколько слов об авторе мемуаров. По происхождению он — осе-тин-тагаурец, из рода алдаров (владетелей), родился в 1818 г., по образованию — выпускник Павловского кадетского корпуса. Он начал службу в 1837 г., в качестве переводчика сопровождая в поездке на Кавказ императора Николая Павловича. В русской армии служили его дядя и младший брат. Старший же ушел к Шамилю, но там к нему относились с подозрением: не русский ли шпион? Муса Кундухов участвовал в Венгерской кампании 1849 г. В 1860 г. он достиг должности начальника всех войск в Чечне (а это одна пехотная бригада, пять линейных батальонов пехоты, драгунский и четыре казачьих полка). Пытался влиять на политику имперской администрации в отношении горцев, но разочаровался в русских властях и в период большого исхода горцев с Кавказа в Турцию (в 1865 г.) переселился туда вместе с семьей. В должности уже турецкого генерала командовал во время войны 1877-1878 гг. на анатолийском фронте дивизией, а потом был начальником штаба всей анатолийской армии; сдавал ключи Эрзерума своему противнику Лорис-Меликову. Умер в 1889 г. Сын Кундухова был министром иностранных дел Турции.
В журнал «Кавказ» мемуары попали случайно: их предоставил внук Кундухова, Шефкет.
♦ ♦ ♦
Главной особенностью психологии именно офицера-горца периода большой Кавказской войны является то пограничное состояние, при
231
котором внутри человека долг и чувство находятся в постоянном противоречии. Силу этого противоречия можно вернее почувствовать, если вспомнить, что борьба долга и чувства со времен античности является движущей силой трагедии.
Но для эпохи, начинающейся с 1830-х гг., противоречие это связано со временем проявления национального самосознания в русской культуре. Сама николаевская эпоха воспринималась тогда многими мыслящими людьми как новый этап в русской истории, когда после Наполеоновских войн период подражания Европе, длившийся со времен Петра и Екатерины, казался преодоленным. Воздействие российской культурной среды порождало чувство национального самосознания и у горца, получающего военное образование в столице России. Естественно, это чувство было чувством не великоросса, а именно кавказца. Историки давно подметили эту особенность идентификации личности на Кавказе: не по религии, не по народности, а по тому культурно-цивилизационному ареалу, который и определяется опытом, приобретенным жителями Кавказских гор в результате долгого культурного взаимодействия. Выше уже говорилось о вовлечении в это культурное взаимодействие и казаков.
Долг службы повелевает офицеру-горцу служить, но проявившееся национальное самосознание требует «быть со своим народом», то есть не только понимать его нужды и стремления, но разделять судьбу. «Я как солдат принадлежал царю, но как человек ни в коем случае не мог не принадлежать народу», — так сформулировал это состояние сам Муса Кундухов9.
Отсюда и происходят такие трудности в конкретном следовании девизу «За веру, царя и отечество». Ведь вера — мусульманство, отечество — Кавказ... Царь — единственный объединяющий символ. Но именно в царе разочарование Кундухова началось еще в первый год его службы на Кавказе. Визит императора Николая оказался сильнейшим раздражителем для Кундухова: он был близко к царю и оказался поражен тем сочетанием властности и равнодушия, которое проявил император Николай Павлович при встрече с делегатами народов Кавказа во Владикавказе. Причем, судя по воспоминаниям, властность и требовательность всероссийского самодержца были Кундухову понятны. Но вот равнодушие... Оно оказалось воспринято даже не как неприязнь, а как ненависть к горцам. Именно так оказалась понята и объяснена Кундуховым обычная для той эпохи бюрократическая волокита в Петербурге после того, как туда были переданы собранные, обобщенные и изложенные на бумаге просьбы горских депутатов. Из того, что эти просьбы оказались «брошены без всякого исполнения и ответа», был сделан такой вывод: «Николай как деспот совершенно домогался истребить дух свободы горских народов и приготовить их к безусловному рабскому повиновению» и за этим-то и приехал на Кавказ. Здесь необходимо сделать акцент на том, что приведенная фраза не характеризует реальное положение вещей, а дает понять особенности мировосприятия мемуариста. Существует достаточно документов, доказывающих, что реальность выглядела по-иному и была сложнее. Со времен капительного труда Н.Шильдера известны
232
переписка и беседы Николая Павловича с генералом А.А.Вельяминовым, в которых император стремился внушить подчиненным, что хочет «не побед, а спокойствия, ... что для личной его славы и для интересов России надо стараться приголубить горцев и привязать их к русской державе». Фактическими действиями Николая уже во время пребывания на Кавказе были немедленная смена наместника (Розена), наказание наиболее очевидных злоупотреблений (в частности, разжалование князя Дадиана и отправка его под суд)10.
Любопытно, что отношение Николая к горцам и его планы относительно поездки на Кавказ формировались в Петербурге под влиянием еще одного офицера-горца. Это был флигель-адъютант полковник Султан Хан-Гирей, командир гвардейского Кавказского горского полуэскадрона, черкесский аристократ из племени бжедухов. Его записка, поданная в 1837 г. на имя военного министра Чернышева, содержит немало «экспертных оценок» ситуации на Северном Кавказе11. Дальнейшая служебная переписка показывает, что Николай испытал определенное воздействие идей Хан-Гирея и ехал на Кавказ в надежде «положить прочное основание к успокоению кавказских горских племен и к устройству будущего их благосостояния наравне с прочими народами, под благотворным скипетром Его Величества благоденствующими»12. Как далеко это от представлений Кундухова! Тем не менее, все недоброжелательные действия в отношении подвластных русскому царю горцев трактовались именно как выполнение замыслов самого Николая. Кунду-хов был свидетелем того, как генерал Пулло «под предлогом обезоружить чеченцев потребовал с каждых десяти дворов по одному ценному ружью и, получивши их, продавал в свою пользу, покупая на их место (для отчетности в Арсенал) дешевое и негодное оружие. То, что новый наместник, Головин, не прислушался к жалобам чеченцев и к той информации, из которой было ясно, что притеснения Пулло приведут к восстанию весной 1840 г., отнюдь не добавляло авторитета русской власти. Восстание произошло — чеченцы примкнули к Шамилю, считая его своим заступником. Интересно, что двое чеченцев, оставшихся преданными России (корнеты, служившие в императорском конвое), пока жили в Грозной, не общались с генералом Пулло и называли его «врагом народа».
Необходимо отметить, что Кавказ 1830-х — начала 1840-х гг. был местом поиска славы и чинов, а поэтому отправлялись туда те чиновники, которые не могли рассчитывать на повышение по службе в центральной России. Это было связано с возможностью не сдавать (как это было необходимо в России) экзамен на получение дающего потомственное дворянство чина VIII класса (майор или коллежский асессор). Отсюда и гоголевский майор Ковалев — «особого рода» коллежский асессор — «кавказский». Понятно, что чиновничий состав на Кавказе в массе своей менее всего пекся о «приголубливании горцев». Понятно, что офицеры-горцы, видевшие и понимавшие это, чувствовали неприязнь со стороны «представителей» империи, ощущали себя чужими и временными.
233
Быть может, поэтому доверие к конкретному, осязаемому начальнику, чьи дела на виду, ставится офицером-горцем выше всей системы чинопочитания. Для офицера-горца гораздо более значительную, чем для русского офицера, роль в воинских взаимоотношениях играет система личной преданности. Начальник (конечно, справедливый начальник, или, точнее, начальник, соответствующий представлению подчиненных о справедливости) является боготворимым и потому более авторитетным, нежели более высокое, но абстрактное начальство. В 1849 г. в Венгрии горцы конно-горского дивизиона соглашались служить только под началом Мусы Кундухова. В противном случае они были готовы покинуть службу. «Мы шли с Кавказа с Мусою и с ним хотим служить, — писали делегаты князю Бебутову, — другого начальника быть не может, ... и если наше желание не будет исполнено, ... то потом уже никто не обманет наших соотечественников и ... никакая власть и сила не может принудить оставаться служить под командой другого. Если нам придется умереть — умрем до последнего, зато соотечественники будут знать, каково им было служить!.. Что хотите, то и делайте»13. Заинтересованное в сохранении на русской службе горских частей, имперское начальство было вынуждено принять, выполнить и оставить без последствий подобное ультимативное требование. Среди русских генералов преданностью, любовью и уважением горцев пользовался, например, генерал П.П.Нестеров. Было замечено, что именно при его отрядах боеспособность горской милиции была даже выше, чем у солдат и казаков.
Одной из форм проявления противоречия между чувством служебного долга и горским самосознанием становится необходимость разрешения конфликта закона и обычая, причем зачастую в пользу обычая. Характерен, хотя в нынешних представлениях, достаточно экзотичен эпизод, в котором Муса Кундухов рассказывает о выполнении им обряда кровной мести. В 1845 г., днем, на глазах офицеров и просто жителей Владикавказа, он застрелил чеченского старшину Бехо, убившего за 15 лет до этого троих его сородичей. Любопытны комментарии Кундухова к встрече с Бехо: ощущение безопасности и покровительства имперских законов со стороны чеченского старшины тагаурец с российским высшим военным образованием трактует как «наглость». Нелишне отметить, что убийство сошло Кундухову с рук (он отделался непродолжительным арестом): генерал Нестеров доложил в Тифлис Воронцову, <1то «это дело для спокойствия края необходимо предоставить народному обычаю»14.
Русский офицер-горец среди немирных соплеменников — еще один сюжет, требующий рассмотрения. Такой случай не единичен, однако обычно переход со службы царю на службу имаму (и наоборот) был связан с личной выгодой горца. Характерны примеры генерала Даниял-бека Элисуйского или знаменитого Хаджи-Мурата (не успевшего, правда, получить офицерский чин). Тем не менее, история сохранила особый сюжет, позволяющий проследить поведение русского офицера-
234
горца в окружении «немирных» соплеменников. Это судьба одного из сыновей имама Шамиля — Джемалутдина.
Джемалутдин был отдан в аманаты15 генералу П.Х.Граббе в 8-милетнем возрасте, во время осады аула Ахульго в 1839 г. Он прожил в России 15 лет, получил военное образование в 1-м Кадетском корпусе, стал поручиком Уланского Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Павловича полка и уже обговаривал женитьбу на внучке президента Академии Наук Елизавете Олениной (сам царь обещал быть на свадьбе посаженным отцом). Но в 1854 г., в результате набега отца на Грузию, Джемалутдина вернули Шамилю по его требованию - в обмен на княгинь Чавчавадзе и Орбелиани. «В будущем, которое его ожидало, — записал один из российских знакомых Джемалутдина, — он не обманывал себя никакими крылатыми фантазиями, но, сознавая свой долг и имея достаточно силы к выполнению его, доверчиво шел ему навстречу...»16 Второй раз круто переменилась судьба: отец женил сына на дочери чеченского наиба Талгика и поселил в ауле Карата. Шамиль надеялся использовать знания сына в борьбе против России, но вышло по-другому. Россия получила мощного агента культурного влияния буквально по правую руку Шамиля. «Он был умнейший и образованнейший человек», — передает свои впечатления Гаджи-Али, один из летописцев шамилевской эпопеи17. Другой сообщает, что Джемалутдин и еще один возвращенный подобным образом пленник (племянник Шамиля Хамзат) «стали уговаривать и подстрекать имама на заключение мира с русским царем»18. Судя по материалам пребывания в России самого Шамиля, рассказы Джемалутдина о России, ее огромных размерах и ресурсах, о реальной политике русского правительства, вызвали недоверие и неприязнь имама и его окружения, однако, вместе с тем, и оказали на него определенное влияние. Косвенно об этом свидетельствует обращение Шамиля через лазутчиков к русскому командованию с просьбой прислать русского доктора для заболевшего «неизвестной» болезнью (предположительно чахоткой) сына. Доктора тайно привезли, хотя он не смог спасти Джемалутдина (есть предположение, что Джемалутдина и Хамзата отравили медленнодействующим ядом противники примирения с Россией). Тем не менее, от смерти отставного поручика Джемалутдина до капитуляции Шамиля на Гунибе прошло чуть более года.
♦ ♦ ♦
Подводя итого, стоит отметить, что «культурный билингвизм» офицера-горца делал его одновременно своим и чужим для обеих сторон, участвовавших в Большой Кавказской войне. Это относится и к внешнему положению, и к внутреннему самоощущению личности. Такое положение зачастую вызывало нестандартные, эмоционально ярко окрашенные поступки, трагические переживания, и — трагическую судьбу. С другой стороны, это положение и делало трагическую личность офицера-горца тем связующим звеном в контакте непохожих культур, которое превращало «границу-стену», border, во frontier, то есть границу — контактную зону.
1 Russia's Orient. Imperial Borderlands and Peoples, 1700-1917. Indiana Univ. Press, 1997. P.XVII.
2 McNeill W.H. Europe’s Steppe Frontier. Chicago, 1964.
3 Hirshman A. Exit, voice and loyalty. Cambrige, Mass., 1970.
4 Контактные зоны в истории Восточной Европы: перекрестки политических и культурных взаимовлияний. М., 1995. В этих материалах конференции, проведенной в ноябре 1994 г. в Институте российской истории РАН, несколько докладов — Л.С.Гатаговой, М.М.Вачагаева, А.А.Ялбулганова — посвящены региону Северного Кавказа.
5 Barrett Thomas М. At the Edge of Empire. The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier. 1700-1860. Westview Press, 1999.
6 Там же. С. 3.
7 Попко Иван. Терские казаки со стародавних времен. Исторический очерк. Вып.1. Гребенское войско. СПб., 1880. С. 112-117.
8 Контактные зоны в истории Восточной Европы... С. 126.
9 Кавказ. 1936. № 1(25). С. 13.
10 Шильдер Н.К. Император Николай 1. Его жизнь и царствование. Кн. 2. М., 1998. С. 624-625.
11 РГВИА. Ф. 405.Оп. 6. Ед.хр. 2176. Л. 187-203 об.
12 Цит. по.: Гордин Я.А. Земля и кровь. Россия в Кавказсой войне XIX в. СПб., 2000. С. 150-151.
13 Кавказ. 1936. № 4. С. 22.
14 Кавказ. 1936. № 3. С. 16.
15 Аманат — род заложничества; выдавался в залог крепости определенной договоренности и находился скорее в статусе гостя, чем пленника.
16 Цит. по: Доного Хаджи Мурад. Дети имама Шамиля. Махачкала, 1997. С. 32.
17 Гаджи-Али. Сказание очевидца о Шамиле. Махачкала, 1990. С. 75.
18 Мухаммед Тахир-аль-Карахи. Блеск дагестанских сабель в некоторых шами-левских битвах. Ч. 2. Махачкала, 1990. С. 67.
Е.Ю.Сергеев
ПРЕДСТАВЛЕНЧЕСКИЕ МОДЕЛИ РОССИЙСКОЙ ВОЕННОЙ ЭЛИТЫ НАЧАЛА XX ВЕКА
В рамках разработки новых подходов к исследованию характера и особенностей влияния психологии отдельных социальных групп на политические процессы XX в. особый интерес вызывает оценка систем представлений властных элит с точки зрения анализа информации, необходимой для принятия важных государственных решений в такие переломные периоды новейшей истории, какими являлись годы, предшествовавшие началу Первой мировой войны1.
Изучение этой проблемы трудно представить себе не только без анализа совокупности факторов внутреннего порядка, обусловленных «анатомией» правящих «верхов», но и без рассмотрения внешних воздействий, которые формировали модели восприятия окружающего мира элитными группами, одной из которых традиционно выступала верхушка офицерского корпуса России.
При этом необходимо подчеркнуть, что современное понимание термина «элита» (от франц, elite — отборный, лучший) обусловлено реальным существованием в обществе особого, высшего слоя, пользующегося набором привилегий в силу социального происхождения, административного статуса, имущественного состояния. Философы, социологи и политологи, внесшие наибольший вклад в разработку теории элит — Г.Моска, В.Парето, М.Вебер, Р.Михельс, Х.Ортега-и-Гассет, Й.Шумпетер и другие, сформулировали наиболее общие закономерности их генезиса и эволюции в условиях индустриальной цивилизации XX столетия.
В своем исследовании мы исходили из того, что «совокупное» сознание элитной общности не есть простая сумма представлений, ценностей и орйентаций членов, а некое качественно новое поле со своей структурой и диапазоном. На наш взгляд, роцесс его формирования состоит в переходе от актуального информационного пространства внешней среды в потенциальное информационное пространство субъективированных значений, принимающих вид представлений.
Ключевую динамическую роль здесь играют модели, которые организуют представления в некий ситуационный комплекс для индивидов, входящих в данный социальный организм. Другими словами, представленче-ские системы, существующие во времени, могут быть реализованы в виде практических действий только на основе ситуационных моделей, имеющих две взаимообусловленные функции:
1) упорядочение информации в различных формах;
2) формулирование целей и предпочтений как субъекта, так и всей группы.
Таким образом, именно поле сознания является той средой, через которую происходит формирование представленческих моделей социальных
237
групп. В свою очередь, эти модели приобретают мотивацию и эмоциональную окраску в процессе соотнесения с реальностью, т.е. ее верификации.
Поэтому автор поставил перед собой три главных задачи: во-первых, рассмотреть структуру военной элиты России накануне мировой войны, во-вторых, проанализировать специфику ее образных ориентаций по сравнению с восприятием внешнего мира высшими офицерами других, западных стран, в-третьих, попытаться дать типологизацию представленческих моделей российской военной верхушки в первые два десятилетия XX в.
В процессе изучения данной тематики нам пришлось столкнуться с целым рядом непростых методологических проблем, наиболее существенными из которых являлись недостаточная степень проработки категориального аппарата, необходимость постоянной верификации источников личного происхождения, обеспечение корректности компаративного анализа.
Переходя к решению первой из поставленных задач, следует обратить внимание на вершину имперской военной пирамиды. Мы имеем в виду самого Николая II и других представителей клана Романовых — великих князей, занимавших ряд высших военных постов (например, инспекторов родов войск).
Ведущая роль главы государства в обеспечении обороноспособности страны вполне очевидна. Как справедливо заметил британский вицемаршал Э.Дж.Кингстон-Макклори, «человек на этом посту является краеугольным камнем системы военного руководства, которое он осуществляет через министерства, гражданские ведомства и военные штабы. Он не только снимает разногласия между министрами и отдает в определенных условиях предпочтение армии или флоту, но и одобряет стратегические замыслы и планы, представляемые военными руководителями, поскольку только он располагает наиболее полными данными о ресурсах страны и ее союзников»2.
И хотя последний русский царь официально не окончил Академии Генерального штаба, он, будучи наследником, прослушал у академических профессоров соответствующий курс лекций. Поэтому трудно согласиться с мнением некоторых западных историков о том, что идеалом офицера для царя являлся-де гвардеец-кавалерист3. Думается, что прекрасно образованный Николай II, несмотря на приверженность гвардейским традициям, достаточно ясно осознавал возросшую роль в вооруженных силах профессиональных специалистов — офицеров-генштабистов. По свидетельству близко знавших последнего самодержца генералов, он неплохо разбирался в стратегических вопросах, хотя и не обладал широким военно-техническим кругозором4.
Наибольшим влиянием на решение государственных вопросов в царствование Николая II из великих князей, бесспорно, обладал Николай Николаевич (младший), который после окончания инженерного училища и Академии Генерального штаба (с серебряной медалью) был в 1895 г. назначен генерал-инспектором кавалерии, а с 1905 по 1908 г. возглавлял Совет государственной обороны5. «До мозга гостей военный, отлично образованный в военном отношении, он всем своим существом
238
любит военное дело, чувствует и понимает дух его», — так высоко оценивал личность великого князя один из хорошо осведомленных современников6. И хотя было бы преувеличением называть его равно «злым гением России», как это неоднократно делает в своих мемуарах В.А.Сухомлинов7, или ее «фактическим военным диктатором с 1905 г.», как пишет современный американский историк А.Уайлдман8, огромная роль Николая Николаевича в утверждении новой российской военной элиты представляется бесспорной.
Казалось бы, следующими по иерархии группами военных, заслуживающих включения во властную элиту, необходимо признать офицеров свиты и гвардии. Однако такой вывод, с нашей точки зрения, является ошибочным. Дело в том, что как первые, так и вторые не отвечали всей совокупности критериев, применимых для подобной оценки. Если их социальное происхождение и семейное воспитание не вызывало сомнений, то образовательный уровень, служебная карьера, а главное степень воздействия на разработку и принятие решений общегосударственной важности далеко уступали генштабистам.
Напомним, что свита Его Императорского Величества в период царствования Николая II состояла примерно из 150 офицеров (генерал-адъютантов, свитских генералов и флигель-адъютантов) — главным образом, бывших конногвардейцев, подобранных министром двора графом Б.В.Фредериксом, или лиц, отмеченных царской милостью за особые заслуги. Как правило, члены свиты выполняли представительские и це-ремонимейстерские функции, либо выступали в роли дежурных и порученцев. Поэтому они не могли оказывать какого-либо политического воздействия на царя. Доказательством служат воспоминания хорошо осведомленного современника — генерала А.Мосолова, бывшего начальника канцелярии министерства императорского двора, который, в частности, пишет: «Принадлежа к русской знати, то есть к категории лиц, естественно стоящих в некотором отдалении от других классов общества, люди эти поступали в придворное ведомство в большинстве случаев с образованием Пажеского корпуса или военного училища и жизненным опытом, приобретенным за десяток лет службы в элегантном и светском полку. Бывали и офицеры глубоко образованные, но большинству недоставало того тренинга, через который необходимо так или иначе пройти, чтобы успешно заниматься государственным делом. Да их и не брали в придворное ведомство для решения государственных задач, а лишь для исполнения административных специальностей [курсив мой — £.С.]»9.
В отношении гвардейских частей, которые к началу Первой мировой войны составляли примерно 4 % русской армии (3 полка пехоты, 2 полка кавалерии, 4 стрелковых полка, 4 артиллерийские бригады и 1 инженерный полк) и на протяжении XVIII—XIX вв. традиционно рассматривались как элитные войска, следует выдвинуть аналогичные возражения. Еще Ф.Энгельс, анализируя ход Крымской войны, высказывал сомнения по поводу их боеспособности, героизированной обывателями: «Так, в каждой европейской армии существует вид войск, именуемый
239
гвардией, которая претендует на то, чтобы быть элитой армии, тогда как в действительности она состоит просто из наиболее высоких и широкоплечих людей, каких только можно было набрать. Русская и английская гвардии особенно отличаются в этом отношении, хотя ничем не доказано, что они превосходят храбростью и боеспособностью другие полки соответствующего рода войск»10.
К началу мировой войны гвардия как особый военный институт уже в значительной мере утратила свое прежнее значение, сохранив остатки ритуальных обязанностей во время торжественных церемоний, а постоянная служба в ней (подчеркнем — постоянная, поскольку она продолжала выполнять роль наиболее удобной стартовой площадки для поступления в Академию Генерального штаба) привлекала внимание частью высокородных, частью состоятельных, но на практике далеко не всегда способных к профессиональной военной деятельности молодых людей. В результате возникало противоречие между видимостью статусного положения гвардейских офицеров, обусловленного традиционным кругом льгот по службе (главной из них являлось ускоренное чинопроизводство), и реальным кругом военно-политических задач, которые могли быть ими разрешены с точки зрения государственных интересов. И эту тенденцию хорошо осознавали в армии. Мемуары А.Ф.Редигера, потерпевшего на посту главы военного ведомства неудачу с уравнением гвардейских и армейских офицеров, подтверждают наши выводы. «Дороговизна жизни в гвардии приводила к крайне нежелательным явлениям, — пишет бывший министр, — так как лучшие ученики училищ весьма часто должны были выходить в армию по недостатку средств для службы в гвардии, а в гвардейские полки поступали посредственности по успехам, но обладавшие средствами». И далее: «Гвардия заполнялась неучами, а армия стала негодовать, что такие неучи пользовались всеми привилегиями, даваемыми службой в гвардии, ставшими теперь уделом не лучших офицеров, а наиболее состоятельных»11.
Таким образом, принадлежность офицера к гвардии в рассматриваемый период отнюдь не означала автоматическое пребывание в составе военной элиты, хотя облегчала молодому человеку путь наверх.
В этой связи также далеко неоднозначно можно оценивать положение выпускников других «профильных» академий России: Михайловской артиллерийской, Инженерной, Военно-юридической, Военно-Медицинской и Интендантской, возникших во второй половине XIX — начале XX вв. С одной стороны, выпускники этих высших учебных заведений, как правило, отличались более высокой компетентностью по сравнению с обычными армейскими офицерами, и поэтому обычно занимали должности начальников соответствующих служб в штабах частей и соединений12. Однако, с другой стороны, — «разночинное» социальное происхождение при том, что высшее командное звено почти полностью находилось в руках потомственных дворян, отсутствие источников существования вне службы, а главное — узкая специализация, не позволяли современникам рассматривать их в качестве элиты русской армии.
240
По оценке офицера Генерального штаба Б.В.Геруа, «преимущества у этих «академиков» тоже были, но умеренные, и ученые артиллеристы и военные инженеры не бросались в глаза как каста»13.
Поэтому, с нашей точки зрения, затрагивая эту категорию российского офицерства, следует говорить лишь о наметившейся в начале XX в. тенденции рекрутирования ее представителей в элитную группу военных профессионалов.
Аналогичная ситуация в предвоенные десятилетия сложилась и с военными моряками. Как известно, первые морские учебные заведения были созданы в России еще Петром Великим: в 1701 г. — Школа математических и навигацких наук, в 1715 г. — Академия морской гвардии, в 1752 г. — Корпус гардемаринов. Важным шагом на этом пути стало открытие Николаевской морской академии (1827 г.), преобразованной в офицерские классы морских наук спустя тридцать пять лет, а с 1877 г. вновь получившей прежнее наименование14.
По воспоминаниям современников, поступление в Морской кадетский корпус и далее в Академию ограничивалось рамками социального происхождения: «В мое время [т.е. 1895 г. — Е.С.], — пишет, например, капитан 1 ранга Л.В.Ларионов, — прием был строго сословный: только дети потомственных дворян и дети морских офицеров». Однако и здесь возникали противоречия: «Дети офицеров корпуса флотских штурманов или механиков, не имевшие потомственного дворянства, в корпус не допускались. Эта была колоссальная несправедливость и подчеркнутое деление на кораблях на белую кость — строевых офицеров и черную — механиков, штурманов и корабельных инженеров. А в бою об этой разнице забывали и гибли вместе»15.
Другой особенностью службы офицеров ВМФ по сравнению с армейскими в России являлась тесная связь первых с корабельным составом, что означало их нередкую «перетасовку» между боевыми судами с началом очередного сезона навигации. Отсюда подмеченное современниками «растворение» офицера в «обширном и не разделенном полковыми перегородками море личного состава флота»16, которое затрудняло для военных моряков формирование системы личных связей и соответствовавшее ей статусное самосознание.
Кроме того, продолжительное отсутствие особой структуры ВМФ — Морского Генерального штаба (МГШ) сдерживало конституирование на флоте корпуса офицеров-генштабистов. И хотя авторитетные голоса в поддержку создания этого органа раздавались в России еще с конца XIX в. (например, в 1888 г. в журнале «Русское судоходство» была опубликована статья адмирала И.Ф.Лихачева под заголовком «Служба Генерального штаба во флоте»17), решение этого вопроса вступило в практическую фазу только после Цусимской катастрофы, точнее, в апреле 1906 г. по инициативе лейтенанта А.Н.Щеглова — одного из наиболее известных российских военно-морских агентов (в Турции)18.
Для нас особенно важно, что в отличие от сухопутного Генерального штаба, существовавшего как самостоятельная структура в 1905-1908 гг. и
. 241
продолжавшего впоследствии сохранять значительную степень автономии, официальное создание МГШ не означало предоставление ему какого-то особого статуса, поскольку, согласно директивным документам, этот орган целиком входил в состав Морского министерства19. Более того, Комиссия по выработке «Положения о прохождении службы по МГШ», заседавшая в 1908 г., пришла к выводу о нецелесообразности формального создания (!) корпуса офицеров Морского Генерального штаба как особой «касты» вооруженных сил империи20.
Следует также учитывать традиционно сдержанное отношение правительственных кругов и российской общественности к проблемам обеспечения морского могущества страны. Как будет показано ниже, в представлениях большинства политических и общественных деятелей Россия оставалась континентальной сухопутной державой21, и уже поэтому высшие офицеры российского ВМФ не могли играть в процессе принятия и разработки стратегических решений роли, сравнимой с выпускниками Академии Генерального штаба, учитывая болезненный резонанс, вызванный поражениями на Дальнем Востоке. По свидетельству очевидца, «русская публика флота не знала, мало им интересовалась», особенно за пределами Санкт-Петербурга: «Было неприятно в форме показываться в общественных местах, всегда можно было нарваться на скандал. Пожимание же плечами или неодобрительный шепот за спиной — были заурядным явлением»22.
Все эти соображения заставляют нас, как и в случае с сухопутной военно-технической интеллигенцией, с известной долей условности включать представителей Морского Генерального штаба в состав российской военной элиты. На наш взгляд, в данном случае следует говорить лишь о созревании условий для развертывания этого процесса.
Таким образом, основой, ядром формировавшейся профессиональной военной элиты России мог быть только корпус офицеров Генерального штаба, в списке которого к 1908 г. насчитывалось 1454 чел.: 378 генералов, 330 полковников, 235 подполковников, 201 капитан и 144 лиц, причисленных за боевые заслуги (характерная деталь, свидетельствовавшая об элитном статусе этого института!)23.
Опираясь на официальный «Список Генерального штаба», датированный 1 июня 1914 г. (ст. ст.), попытаемся дать статистическую характеристику доминирующего слоя военной элиты нашей страны — генералитету — по возрасту, вероисповеданию, образованию и должностному статусу24.
В группе полных генералов (82 чел.) средний возраст составил 64 года. Только 14 чел. не принадлежали к православной вере (1 католик и 13 лютеран, евангелистов-лютеран и евангелистов-реформистов); 8 генералов перед поступлением в Академию Генерального штаба окончили Пажеский корпус, остальные — различные кадетские корпуса и военные училища (кавалерийские, инженерные, артиллерийские и т. п.), хотя несколько лиц начали службу с военных гимназий, а 2 чел. окончили Московский и Санкт-Петербургский университеты. Что касается занимаемых должностей, то практически все лица данной категории явля
242
лись военными министрами, членами Государственного Совета, Военного совета, командующими войсками округов или их помощниками, командирами корпусов или начальниками крепостей 1 класса.
Средний возраст генерал-лейтенантов (115 чел.) оказался 57 лет, причем к православным из них относилось 97 чел, к католикам — 1, а к реформистским церквам — 17. В отношении образования картина соответствовала вышеизложенной (причем 8 чел. окончили Пажеский корпус), а в служебном аспекте характеризовалась занятием ими различных ответственных штабных должностей, а также постов командиров корпусов, начальников дивизий и крепостей, атаманов казачьих войск, генерал-губернаторов, директоров военно-учебных заведений и департаментов гражданских ведомств.
Наконец, группа генерал-майоров (225 чел.) характеризовалась средним возрастом 49 лет, православным вероисповеданием 208 чел. (остальные — адепты реформаторской церкви — 15 и 2 мусульманина), большим по сравнению со старшими по чину коллегами числом закончивших Пажеский корпус (15) и в основном функционально значимыми штабными должностями в округах, корпусах и дивизиях, а также постами командиров отдельных полков, градоначальников, директоров военно-учебных заведений, и что особенно важно для нашей темы — военных атташе в других странах25.
Эти данные убедительно подтверждают вывод о том, что именно офицеры Генерального штаба — выпускники Николаевской академии могли без всяких оговорок рассматриваться как военная элита нашей страны накануне Первой мировой войны.
Остановимся подробнее на характеристике структуры и особенностей мировоззрения ее представителей.
Зарубежные исследователи, посвятившие свои работы анализу менталитета командного состава вооруженных сил в XX в., как правило, подчеркивают следующие характерные черты восприятия ими внешнего мира: во-первых, метафизичность, поскольку упорядоченность и безальтернативность выполнения приказов вышестоящих начальников составляет «альфу и омегу» военной службы26. Относительно известной части российской военной элиты, как показывают источники, это суждение в целом справедливо. Во-вторых, политический консерватизм, обусловленный поддержкой авторитарных правителей и их режимов в силу присущей им иерархичности27. Что касается подавляющего большинства высших командиров «старой армии», то, по свидетельству самих генштабистов, «офицер в России был монархистом не только потому, что в присяге сливались преданность Родине и царю, но и потому, что верховное возглавление царем вооруженных сил страны соответствует во-ински-простому пониманию вещей: мое право единоличного командования зиждется на моем подчинении единоличному вождю»28. Указанная особенность накладывала отпечаток и на характер поведения элитных военных на службе и вне ее, поскольку человеку с республиканскими взглядами и неограниченными традиционными рамками нравст
243
венными нормами (среди сослуживцев, в общественных местах, у семейного «очага») было практически невозможно сделать карьеру. 13-третьих, снобистски-презрительное отношение к гражданским лицам как людям «второго сорта», неспособным к корпоративной солидарности, офицерской (в своей основе — феодально-рыцарской) чести, наконец, ответственности за речи и поступки29. Блестящей иллюстрацией служат произведения А.И.Куприна, например, роман «Поединок» или повесть «Юнкера», на страницах которых раскрыты негативные моменты взаимоотношений военных и гражданских в России начала XX в. Наконец, в-четвертых, общая конфликтная картина окружающей действительности, подчиненная тезису о враждебности соседей России, только и ожидающих удобного момента для нападения и захвата ее территории. При этом, как справедливо отмечает С.Хантингтон, «в оценке угроз национальной безопасности военные обращают внимание скорее на потенциал другого государства, чем на собственные намерения»30.
В этой связи стоит упомянуть о проблеме определения критериев достаточности территориального расширения империи. Если одна часть властной, включая военную, элиты во главе с самим царем продолжала ориентироваться на внешние захваты, то среди других, трезво мыслящих представителей офицерского и дипломатического корпуса постепенно утверждались идеи естественных границ России. Приверженцы точки зрения о завершении экстенсивного пути развития в истории Российского государства и необходимости перехода к политике сохранения статус-кво, особенно в Европе, следующим образом обосновывали свои взгляды: «Много веков народные силы направлялись главным образом вширь, уходили на борьбу с пространством и за пространство [выделено мной — Е.С.], и это накладывало особый отпечаток однообразия и повторения на наше прошлое». Но теперь, после имевшего знаковый смысл поражения России на Дальнем Востоке, ситуация изменилась. «Наши помыслы и заботы должны направляться не вширь, а вглубь», — пишет все тот же сторонник политики «разумного консерватизма» в отношениях с Западом31.
Еще одной дискуссионной проблемой для российской военной верхушки в предвоенные годы являлся национальный вопрос, а в более широком, международном контексте — восприятие панславянской общности. Большая часть правящих кругов страны выступала за то, чтобы сочетанием различных мер политического, хозяйственного и культурного характера привлечь славянские народы к союзу с Россией для сдерживания пангерманизма, одновременно стремясь к окончательному решению в свою пользу Восточного вопроса32. С другой стороны, некоторые представители военно-дипломатической элиты, например, А.Н.Куропаткин, Г.М.Волконский или Р.Р.Розен, высказывали более осторожные суждения о значимости, а главное — практической осуществимости для Петербурга идеи создания общеславянской конфедерации под «дланью российского самодержца»33.
244
Без сомнения, следует также упомянуть возрастание экономического фактора в оборонных усилиях крупнейших государств. Новые реалии хозяйственной жизни, по свидетельству источников, вызывали разногласия среди военных — адептов модернизации по западноевропейскому образцу и традиционалистов, которые делали акцент на особом, отличном от мирового, пути развития романовской империи. Стремясь убедить последних в острой необходимости либерализации хозяйственных устоев для реализации идеи «Великой России», П.Б.Струве, в частности, писал, что «чем выше экономическое развитие страны, тем, при прочих равных условиях, выше её боевая готовность, и тем значительнее та сила, которую данная страна может развить в военном столкновении»34.
Указанная дифференциация представлений внутри российской военной элиты, конечно же, сказывалась на конфликтном восприятии «верхами» общества абсолютного большинства событий в стране и мире. Социальные движения, национально-освободительная борьба, конфессиональные противоречия — все они укладывались в образ «враждебного Запада», который распространялся сначала на Великобританию, затем на Австро-Венгрию, а к 1910-1912 гг. и на Германию. Так называемые «малые державы» Старого континента, типа Швеции, балканские страны и малозначимые для России государства, вроде Испании и Португалии, а также США в серьезный расчет обычно не принимались, хотя перспектива создания на границах России враждебной коалиции также предусматривалась35.
Исследователи уже достаточно подробно проанализировали генезис стереотипного образа «Запада, враждебного России» с IX-XII вв.36 Мы же в хронологических рамках темы кратко остановимся лишь на ключевых направлениях эволюции этих представлений.
Итак, к 1900 г. в сознании военной элиты Российской империи «угроза с Запада» связывалась прежде всего с колоссальной территориальной протяженностью страны, вызывавшей «зависть и недоброжелательство» других держав. Во всеподданнейшем докладе А.Н.Куропаткина от 14 марта 1900 г. (ст. ст.) подчеркивалось, что Россия достигла естественных географических пределов в процессе расширения своей территории, окончательную точку в котором могла поставить китайская экспедиция в Маньчжурии и присоединение к империи её северной части37. Необходимость защиты столь протяженных рубежей от Северного Ледовитого океана до Желтого моря, по мнению большинства дипломатов и военных, требовала крайней осмотрительности в осуществлении внешнеполитических шагов и значительных бюджетных затрат.
Вторым моментом, который был характерен для оценки сложившейся ситуации российским Генеральным штабом, являлось двойственное отношение к нормам международного права, причем не только с азиатскими странами, как подчеркивает известный отечественный специалист в области истории внешней политики России рассматриваемого периода А.В.Игнатьев38, но и с теми европейскими государствами, которые не входили в узкий круг «великих» держав, например, Швецией, Норве
245
гией, балканскими странами. К ним можно добавить США и латиноамериканские республики. Да и контакты с такими «первоклассными» государствами, как Великобритания, Франция, Германия, Австро-Венгрия, Италия строились прежде всего на основе пресловутого «баланса сил», и только вслед за этим с учетом норм международного права.
Отмеченное выше обстоятельство, по нашему мнению, не в последнюю очередь обусловлено влиянием исторического опыта страны со времен освобождения от монголо-татарского ига. События того далекого от нас времени прочно вошли в архетип, пользуясь термином М.Вебера, служилой дворянской элиты, составив представления об «опоре на собственные силы» в качестве ключевого фактора сначала достижения, а потом и обеспечения суверенитета и территориальной целостности Российского государства. Согласно глубокому убеждению большинства представителей высшей бюрократии, только усилившемуся в результате неудачной войны 1904-1905 гг., никакая помощь со стороны других стран не могла иметь решающее значение для России с точки зрения обеспечения её безопасности. Только сами россияне были способны отстоять рубежи обширной империи39.
Характерно, что период преобладания «азиатской» составляющей внешнеполитического курса официального Петербурга в 1898-1905 гг. отмечен продолжением традиционного противостояния России с морской державой номер один — Великобританией, которая являлась неуязвимой для «сухопутной» России. Иллюстрацией того раздражения, которое вызывала эта страна у царских сановников, служит следующий отрывок из аналитической записки министра иностранных дел М.Н.Муравьева, датированной январем 1900 г.: «За истекшие полвека Англия, вследствие своей алчной, корыстной и эгоистичной политики успела возбудить против себя неудовольствие почти во всех государствах континентальной Европы; пользуясь своим исключительным островным положением, первыми по силе и могуществу военным и коммерческим флотами, англичане сеяли раздор и смуту среди европейских и азиатских народов, извлекая для себя из этого всегда какую-либо материальную выгоду»40.
Основываясь на донесениях русских военных агентов и дипломатов с берегов Темзы41, нетрудно увидеть первопричину традиционного негативного восприятия Англии правящей элитой России в практическом отсутствии совместимости (гомогенности) всех основных составляющих государственной и общественной жизни этих стран, подразумевая политику, экономику, идеологию, культуру, традиции42. Чуждая, непонятная, абсолютно отличная от привычного россиянам стереотипа страна угрожала Российской империи повсюду, оставаясь фактически вне досягаемости Петербурга. Именно поэтому на протяжении многих десятилетий правящая верхушка Романовской России лелеяла замысел нанесения удара по единственной уязвимой для русского оружия британской территории — Индии, кстати сказать, передав этот так и нереализованный прожект «в наследство» большевикам.
246
Что касается Германии и Австро-Венгрии, то они на протяжении первого пятилетия XX в. рассматривались скорее как «скрытые, потенциальные» противники России в центре Европы и на Балканах. Постоянные реверансы Вильгельма в отношении «кузена Ники», Мюрцштег-ское соглашение 1903 г. и скандально известный эпизод в Бъорке 1905 г. убеждали российскую военно-политическую элиту в гораздо более низком уровне опасности со стороны континентальных государств, чем морских держав, типа Англии, Японии или США. Главная угроза империи виделась им в объединении усилий первых и вторых, поскольку такая комбинация практически не оставляла шансов сохранить территориальную целостность империи и существовавший автократический режим.
Однако и в эти годы, как уже отмечалось, все слышнее становились голоса сторонников «общеславянского дела», подвергавших резкой критике германофилов в России. На протяжении 1906-1910 гг. происходит постепенная трансформация образа «враждебного Запада» в восприятии российской правящей элиты. Любопытно отметить, что негативизм восприятия англичан постепенно уходил на «второй план» менталитета военно-политической элиты, подобно тому, как конфликтность двухсторонних отношений все больше вытеснялась на периферию мировой политики. «Да, Великобритания — это по-прежнему чуждая нам по духу страна, но не опасная в настоящее время, потому что причины для столкновения с ней после провала дальневосточной авантюры, потери флота и либерализации внутри страны значительно уменьшились», — так или примерно так рассуждали военные России, настроения которых, однако, (и это весьма симптоматично) вплоть до лета 1914 г. не развеяли тревоги Лондона по поводу возможности восстановления «добрых отношений» между Петербургом и Берлином за счет «дружбы с англичанами»43.
Неудачи русской дипломатии на Балканах и нарастание сепаратистских движений в западных частях империи (Польше, Финляндии), пользовавшихся тайной поддержкой австрийцев и немцев, превратили Австро-Венгрию, а через поддержку последней и Германию в главных «врагов» славянского мира вообще и его лидера — России, в частности. Важно подчеркнуть, что к 1914 г. на смену «династической солидарности» в Европе окончательно пришли национальные интересы, которые заставляли военную элиту России пересматривать привычные оценки в поисках новых ориентиров. И вот уже такие авторитетные, но «несовременные» с точки зрения задач ускоренной модернизации страны по западному образцу деятели, как Р.Р.Розен или П.Н.Дурново44, оказывались в меньшинстве перед прагматичными сторонниками, особенно из числа офицеров Генерального штаба и сотрудников внешнеполитического ведомства, еще более тесного сближения с республиканской Францией и демократической Англией. Верность традициям уступала место трезвому расчету, а воспоминания о благословенных временах «Союза трех императоров» — проведению регулярных совещаний начальников Главных штабов стран Антанты и разработке сценариев военных действий против пангерманцев.
. 247
Однако «полная оборонная беспомощность» России в период 1906-1910 гг., используя выражение руководителя русской военной разведки генерала Ю.Н.Данилова45, в значительной мере сдерживала германофобию, хотя по отношению к австрийцам в столицах уже не стеснялись. Это объяснялось некоторой переоценкой военного потенциала Германии военными кругами России, что особенно заметно при ознакомлении с путевыми впечатлениями русских офицеров по итогам их служебных командировок в эту страну46, и гораздо более сниженной взвешенной тональностью восприятия Австро-Венгрии, которая среди военнополитической элиты Романовской империи характеризовалась как нежизнеспособное государство, обреченное на скорый распад, прежде всего благодаря внутренним, этно-конфессиональным противоречиям, ускорить разлагающее воздействие которых и была призвана ставка Петербурга на сербских националистов47.
Важным психологическим элементом оценки боеспособности войск Дуалистической монархии в российских военных «верхах», по-видимому, также являлись исторические ремининсценции из эпохи наполеоновских войн и революции 1848-1849 гг., во время которых, с точки зрения высшего офицерства, австрийская армия ничем выдающимся себя не проявила.
Накануне мирового глобального конфликта опасность установления германо-австрийской гегемонии в Европе и перспективы окружения России враждебными тевтонскими, а также пользовавшимися все возраставшей поддержкой Берлина и Вены мусульманскими государствами в значительной степени определяла модель восприятия внешнего мира имперской военной элитой. Балканские войны, активизация Германии на берегах Босфора, усиление немецкого проникновения в Скандинавию (особенно Швецию) — все эти события выстраивались в причинно-следственную цепочку, основные звенья которой формировали зловещий образ «тевтонского меча, занесенного над Россией и славянскими народами». В качестве дополнения к этой мрачной картине следовало отнести и агрессивные замыслы Японии, готовой, по оценкам Генерального штаба, открыть «второй фронт» против России на берегах Тихого океана при малейших симптомах ее ослабления48. К тому же революционные события в Китае 1911-1913 гг. дополняли алармистские настроения по поводу «желтой опасности» на берегах Невы49.
Таким образом, представленческий образ Запада, «угрожавшего безопасности» России как государственного образования, в оценке её верхов на протяжении 1900-1914 гг. принял форму реальной опасности для существования прежде всего традиционных социальных (монархия и дворянство) и этно-конфессиональных (православие и славянское единство) составляющих имперской идеологии.
Отсюда устойчивость доминировавшей среди российской военной элиты модели представлений, которая характеризовалась стойкой приверженностью к автократии, национально-религиозной самобытности и конфликтности по отношению к либералам, инородцам, неправославным и вообще к сторонникам переноса в Россию опыта западных стран
248
в политической, экономической и культурной сферах развития (исключая военно-технический аспект). При всей условности любых определений для модели подобного типа можно предложить термин континентально-евразийская, учитывая особое геополитическое положение и традиционный сухопутный статус нашей страны.
Очевидно, что на другом полюсе ей противостояла атлантическая англо-американская представленческая модель, отличительными чертами которой выступали ориентация на либеральные демократические ценности, защита прав личности от государства, гораздо большая степень толерантности по отношению к людям иных этно-конфессиональных групп, меньшая отчужденность офицерства (не исключая и высшее) от гражданского общества. При этом образные картины немецких и французских военных занимали промежуточное положение, тяготея больше к российской (первые) или атлантической (вторые) модели. Что касается других наций Европы, то их представленческие системы также группировались вокруг двух указанных выше типов.
Дальнейшие компаративные исследования помогут детально обосновать по крайней мере еще два типа моделей представлений военных элит. Мы имеем в виду азиатский (японо-китайский) и латиноамериканский варианты, отдельные черты которых, по свидетельству источников, могли проявляться в мировосприятии российского офицерства, особенно в кризисные периоды (например, путчизм).
В заключение отметим, что, несмотря на преобладание среди офицеров Генерального штаба континентальной евразийской модели, опиравшейся на идею исторической самобытности русского народа, часть представителей столичных элитных слоев (т.н. «молодые турки» — Н.Н.Головин, А.И.Поливанов, Б.В.Геруа и другие, близкие к ним высшие начальники, например, Ф.Ф.Палицын) в своем восприятии новых реалий стояли гораздо ближе к своим французским или британским коллегам, чем к царю, двору и большинству генералитета как в столице, так и губерниях.
1 См. напр.: Huntington S. The Soldier and the State. Cambridge, 1957; Janowitz M. The Professional Soldier. Glencoe, 1960; Finer S. The Man on Horseback. Boulder-London, 1962 (1988, 2nd ed.); Abrahamson B. Military Professionalization and Political Power. Stockholm, 1970; Nordlinger E. Soldiers in Politics. Englewood Cliffs, 1977; Hanneman R. Military Elites and Political Executives // Journal of Political and Military Sociology, 1986, V. 14, N 1. P. 75-89; Aselius G. The «Russian Menace» to Sweden. The Belief System of a Small Power Security Elite in the Age of Imperialism. Stockholm, 1994; Маслов C.B. Военная элита: политологический анализ формирования // Дисс. ... к. филос. н. М., 1995.
2 Кингстон-Макклори Э.Дж. Руководство войной. Анализ роли политического руководства и высшего военного командования. М., 1957. С. 53.
3 Fuller W.C. jr. Strategy and Power in Russia, 1600-1914. New York, 1992. P. 41.
4 Курлов П.Г. Гибель императорской России. Берлин, 1923. С. 15-26; Воейков В.Н. С царем и без царя. Гельсингфорс, 1936. С. 341-352.
5 См.: Данилов ЮН. Великий князь Николай Николаевич. Париж, 1930; Ша-велъский Г.И. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1. Нью-Йорк, 1954. С. 125-138; Португальский Р.М., Алексеев П.Д.,
249
6
7
8 9 10 II 12 13 14
15
16 17
18
19
20 21
22 23 24
25 26 27
28 29
30 31 32
Рунов B.A. Первая мировая война в жизнеописаниях русских военачальников. М., 1994. С. 9-53.
РГИА. Ф. 1656. On. 1. Д. 87. Л. 52-52 об. Рукопись воспоминаний генерал-майора свиты Г.О.Рауха, 13 июля 1908 г.
Сухомлинов В.А. Великий князь Николай Николаевич (мл.). Берлин, 1925. С. 54, 75, 85, 87, 98.
Wildman A. The End of the Russian Imperial Army. Princeton, 1980. P. 64-65. Мосолов А. При дворе императора. Рига, 1937. С.92-97, 170.
Энгельс Ф. Армии Европы. Сентябрь 1855 г. Собр. соч. Т. 11. М., 1958. С. 439. Редигер А.Ф. История моей жизни. Т. 2. М., 1998. С. 61-62.
См.: Бескровный Л. Г. Армия и флот России в начале XX в. М., 1986. С. 41-47. Геруа Б.В. Воспоминания о моей жизни. Т. 1. Париж, 1969. С. 150.
Витте фон. А.Г. Очерк устройства управления флотом в России и иностранных государствах. Спб., 1907. С. 360-361; Бескровный Л.Г. Указ. соч. С. 217-219; Волков С.В. Российский офицерский корпус. М., 1995. С. 139, 143.
ОР PH Б. Ф. 422. On. 1. Д. 1. Л. 40. Ларионов Л. В. История трех поколений моряков. Мои воспоминания для сына Андрея. Ч. 1. 1895 г.
Витте фон. А. Г. Указ. соч. С. 3.
ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 2. Л. 84-84 об. Ларионов Л.В. Указ. соч. Ч. 2. 1906 г; Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 220.
Подробнее о МГШ см.: Шацилло К.Ф. Русский империализм и развитие флота накануне Первой мировой войны (1906-1914). М., 1968; Симоненко В.Г. Морской Генеральный штаб русского флота (1906-1917 гг.) // Автореф. дисс. ... к.и.н. Л., 1976.
Журнал Комиссии по выработке «Положения о прохождении службы по МГШ. Санкт-Петербург, 24 марта 1908 г. // Морской сборник. 1912. № 10. С. 79.
Там же. С. 72-73.
См., напр., изложение этих взглядов компетентным специалистом, гидрографом А.Г. фон Витте: «Петра Великого заставила завести флот только государственная необходимость; русский же народ сам по себе особенной склонности к морю никогда не чувствовал». — Витте фон. А.Г. Указ. соч. С. 109.
ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 2. Л. 74 об.; Ларионов Л. В. Указ. соч. Ч. 2. 1906. Российские офицеры / под ред. А.Б.Григорьева. М., 1995. С. 54.
Следует подчеркнуть, что первым среди отечественных исследователей подобную попытку предпринял А.Г.Кавтарадзе, см.: Кавтарадзе А.Г. Военные специалисты на службе Республики Советов. 1917-1920 гг. М., 1988. С. 181-184. Из зарубежных авторов отметим статьи П.Кенеза, Д.Пономареффа и М. Май цел я, см.: Kenez Р. A Profile of the Prerevolutionary Officer Corps // California Slavic Studies. 1973. N 7. P. 121-158; Ponomareff D. Political Loyalty and Social Composition of the Military Elite: The Russian Officer Corps, 1861-1903 // RAND Papers. 1977. Ser. P-6052; Mayzel M. Generals and Revolutionaries, The Russian General Staff during the Revolution/ A Study in the Transformation of A Military Elite. In: Studien zur Militargeschichte, Militarwissenschaft und Konfliktforschung. Osnabruck, 1979. Bd. 19.
Список Генерального штаба. Исправлен по 1 июня 1914 г. Пг., 1914. С. 1-267. Миллс Р. Властвующая элита. М., 1959. С. 267.
Abrachamson В. Military Professionalization and Political Power. Stockholm, 1971. P. 93-95, 101-111.
Российские офицеры / под ред. А.Б.Григорьева. М., 1995. С. 20.
Perlmutter A. The Military and Politics in Modern Times. New Haven-London, 1977. P. 9.
Huntington S. Op. cit. P. 66.
Котляревский C.A. Указ. соч. С. 58.
См.: Вандам А.Е. Величайшее из искусств. Обзор современного международного положения. Сиб., 1913.
250
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
Куропаткин А.Н. Задачи русской армии. Т. 3. Спб., 1910; Волконский Г.М. Взгляд на современное положение России. Обзор нашей внешней политики. Штутгарт, 1903; Розен Р.Р. Европейская политика России. Пг., 1917 г.
Струве П. Б. Экономическая проблема «Великой России». В кн.: Великая Россия. Сборник статей по военным и общественным вопросам. М., 1911 Кн. 2. С. 144.
См.: Данилов Ю.Н. Россия в мировой войне 1914-1915 гг. Берлин, 1924.
См. серию сборников статей ИРИ РАН, посвященных проблемам взаимодействия российской и европейской цивилизации: Россия и Европа в XIX-XX вв. М., 1996; Россия и внешний мир: диалог культур. М., 1997; Россия и Запад. Формирование внешнеполитических стереотипов в сознании российского общества первой половины XX в. М., 1998.
РГВИА. Ф. 165. On. 1. Д. 666. Л. 59-61.
Игнатьев А.В. Своеобразие российской внешней политики на рубеже XIX-XX вв. И Вопросы истории. 1998. № 8. С. 38.
Трубецкой Т.Н. Россия как великая держава. В кн.: Великая Россия. Сборник статей по военным и общественным вопросам. М., 1910. Кн. 1. С. 21-138.
РГВИА. Ф. 165. On. 1. Д. 596. Л. 6 об.
См. подр.: Сергеев Е.Ю. Образ Великобритании в представлении российских дипломатов и военных в конце XIX — начале XX в. В кн.: Россия и Европа в XIX-XX вв. С. 166-174.
Интересные оценки перспектив сотрудничества великих держав в зависимости от высокой, средней или низкой степени «совместимости» их экономики, внутренней и внешней политики можно найти в книге американского исследователя С.Рока. См.: Rock S.R. Why Peace Breaks Out. Great Power Rapprochement in Historical Perspective. Chapel Hill - London, 1989.
Бьюкенен Дж. Указ. соч. С. 79.
См.: Розен Р.Р. Указ, соч.; Записка П.Н.Дурново (февраль 1914 г.) // Красная Новь. 1922. № 6 (10). С. 182-199.
Данилов Ю.Н. Россия в мировой войне 1914-1915 гг. Берлин, 1924. С. 32.
См. напр.: РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 600. Л. 12-17 об. Сведения, полученные во время пребывания в заграничной командировке в г. Касселе в 1909 г. Генерального Штаба капитана Чернавина, Вильно, 31 марта 1910 г.
Там же. Д. 680. Л. 89. Донесение военного агента полковника В.М.Марченко в ГУГШ, Вена, 26 мая 1910 г.
Сухомлинов В.А. Воспоминания. М., 1926. С. 210; Янчевецкий Д.Г. Гроза с Востока: задачи России, задачи Японии на Дальнем Востоке. Ревель, 1908.
См.: Зубков К.И. Азиатская политика России в позднеимперский период: геополитический аспект // Общественно политическая жизнь Сибири XX в. Новосибирск, 1994. С. 4-18.
МИРОВЫЕ ВОИНЫ И ИХ ВОЗДЕЙСТВИЕ НА СОЗНАНИЕ УЧАСТНИКОВ И СОВРЕМЕННИКОВ
О. С. Поршне в а
МЕНТАЛЬНЫЙ ОБЛИК И СОЦИАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ СОЛДАТ РУССКОЙ АРМИИ В УСЛОВИЯХ ПЕРВОЙ
МИРОВОЙ ВОЙНЫ (1914 - ФЕВРАЛЬ 1917 гг.)
Смысл военного противоборства человеческих сообществ на протяжении всей истории их существования не может быть постигнут до конца без изучения идеологии и мифологии войны, воссоздания представлений, чувств, мыслей, самоощущения, стимулов поведения «человека воюющего», образа войны в его сознании, в восприятии его современников. Реконструкция сознания и поведения человека на войне требует анализа всего комплекса внешних влияний, социальных условий, ментальных предпосылок, обусловливающих специфику восприятия внешних воздействий, изучения инерционных и подвижных элементов массовой психологии. Оно должно базироваться на исследовании широкого круга источников официального и личного происхождения, фольклорных данных. При этом наиболее ценными, с точки зрения данной темы, являются документы, исходящие непосредственно от человека, так называемые источники личного происхождения, выражающие мысли, чувства, оценки происходящего, предоставляющие богатый материал для исследования. Весьма плодотворным может стать изучение продуктов коллективного творчества представителей рассматриваемых социальных групп (писем, петиций, наказов, жалоб и т.д.), способствующее выявлению изменяющихся и стабильных элементов менталитета, мотивов социального поведения. Следует подчеркнуть, что изучение последних должно базироваться на сочетании традиционных исторических и новейших междисциплинарных методов анализа источников как в целях повышения их информативной отдачи, так и в силу междисциплинарности самой проблемы.
Не ставя задачи изложения результатов источниковедческого анализа всех используемых нами документальных комплексов1, хотелось бы особо выделить в ряду источников личного происхождения редкую коллекцию солдатских писем критического содержания, задержанных военно-цензурной комиссией Казанского военного округа в 1915 — феврале 1917 гг. Они были полностью опубликованы в сборнике «Царская армия в период мировой войны и Февральской революции»2, уникальность
252
которого отмечена в источниковедческой литературе3. Мы рассматриваем вопрос о репрезентативности этого массива по отношению к общей массе солдатских писем с точки зрения выражения в них критических настроений, существовавших в армии. Вопрос о степени распространенности таких настроений решается нами отдельно с учетом данных аналитических сводок военной цензуры и других источников. Контент-анализ этого массива позволил проследить эволюцию мотивов солдатского недовольства на протяжении 1915 — февраля 1917 гг.
Другим уникальным источником являются, на наш взгляд, книги С.З.Федорченко, объединенные общим названием «Народ на войне», в которых приведены услышанные медсестрой в госпитале высказывания раненых и больных солдат4. Доверие к свидетельствам медсестры и будущей писательницы, их использование в нашем исследовании обусловлено несколькими обстоятельствами. Во-первых, методикой записей и написания книг. Суть ее в том, что первоначально осуществлялась минимальная фиксация разговоров и рассказов, которые затем «разворачивались» по памяти. Последняя, по свидетельствам современников, была у С.Федорченко феноменальной5. После этого производилось сокращение высказывания с сохранением не только его смысла, но и специфической лексики, чему способствовало прекрасное знание автором народной жизни, тесное общение с народом в течение ряда лет, в том числе на фронте. Если работу С.Федорченко нельзя назвать в строгом смысле научно-этнографической, то художественно-этнографической она в полной мере являлась. В возможности использования этого источника как сборника «устной истории» нас убедили и результаты сравнительного текстуального анализа высказываний, приведенных в книге, и солдатских писем, помещенных в сборнике документов «Солдатские письма 1917 г.» (М., 1927.), который был проведен в 1927 году литератором И.Василевским. Последний пришел к выводу: «То, что мы читаем у Федорченко, детально совпадает и по тону, и по содержанию, по идее с письмами солдат»6. Сравнительный анализ текстов, приведенных в книгах С.Федорченко, и документальных записей солдатских разговоров, фольклора, сделанных военным врачом и писателем Л.Н.Войтоловским в своем походном дневнике 1914 — 1915 гг., также убеждает в указанной оценке7. К выводу о подлинности собранных в книге высказываний, их соответствии народным настроениям пришли после ее публикации многие писатели, общественные деятели, деятели культуры, в частности, А.Блок, М.Горький, Н.Асеев8. Мы исходили также из того, что заявление С.Федорченко о своем авторстве, сделанное в 1927 году во изменение первоначальной характеристики своих работ как записей солдатских разговоров, было полемическим ответом на умаление ее творческой роли, проделанного труда, распространившееся в различных публикациях в 20-е гг., когда ее стали называть простой «стенографисткой» солдатских разговоров, использовать тексты без ссылки на сборники и т.п. Позже, характеризуя свою работу, она признавала наличие первоначальных записей. В одной из ее записных книжек, хранящихся в Центральном государствен
253
ном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ), мы можем найти пометки о конкретных людях — тех, от кого были услышаны рассказы9.
Наиболее устойчивые, глубинные структуры общественного сознания и психологии народа, его менталитет ярко проявляются в экстремальные периоды существования. К таким с полным основанием можно отнести периоды военных потрясений. В годы Первой мировой войны солдаты русской армии в абсолютном своем большинстве были мобилизованными крестьянами,10 и их сознание и поведение определялись, главным образом, менталитетом российского крестьянства, попавшего в новую для себя ситуацию. Устойчивость базовых черт русского этнического архетипа и основанного на нем поведения российских низов на рубеже XIX—XX вв. находила почву в традиционности российского общинного крестьянства. Как известно, крестьянская ментальность в огромной степени определяет стереотипы сознания и поведения человека не только традиционного, но и переходного к индустриальному общества, а в «снятом виде» присутствует в менталитете других общественных слоев11. Анализ фундаментальных, специфически крестьянских представлений, установок сознания и моделей интерпретации действительности позволяет реконструировать особенности восприятия российскими низами начавшейся войны12. Правомерно поставить вопрос: в чем заключается роль и каков механизм взаимодействия разнообразных факторов (внешних условий, устойчивых ментальных структур, динамических явлений массовой психологии), определивших особый психический склад, настроения и коллективные автоматизмы поведения русских солдат в условиях Мировой войны.
Переход крестьянина, рабочего, мелкого ремесленника, торговца или служащего в иное социальное состояние, к выполнению новой социальной роли солдата — низшей категории военнослужащего, лишенного значительной части гражданских прав, поставленного в ситуацию безусловного подчинения воинскому начальству, предписывал не только определенное поведение, но и порождал целый набор морально-психологических установок, объясняющих (оправдывающих) поведение, навязанное социальной ролью. Это происходило достаточно органично, когда существовала постоянная армия, формировавшаяся в России на основе рекрутской повинности. После введения всеобщей воинской повинности и вступления страны на рубеже XIX—XX вв. в полосу усилившегося под влиянием модернизации кризиса, ситуация в корне изменилась. Дух войск, морально-психологическое самочувствие рядового состава армии во многом стали определяться социальным, политическим положением основной массы населения, присущими ее представителям психоментальными особенностями реакции на внешние обстоятельства.
В России в силу запаздывания социальной трансформации общества в условиях модернизации, сохранения замкнутых в рамках локальных сообществ, сословно неполноправных крестьянских масс буржуазная нация складывалась медленно, что определило более низкий, чем в развитых капиталистических странах, уровень национальной консолидации
254
и национального самосознания народа. Это обстоятельство, а также острота внутренних социальных противоречий в России обусловливали особое значение таких факторов, как действенная патриотическая пропаганда, морально-психологическая подготовка к войне, соответствие идейнонравственной и бытовой атмосферы армейского режима представлениям масс о военной службе, ее непременных условиях и атрибутах.
Образ жизни и менталитет народа на рубеже XIX-XX вв. во многом оставались традиционалистскими, что накладывало отпечаток на все общественные отношения, не исключая отношений в армии. В то же время стремление к сословному равноправию, свободе, новые тенденции в духовной и социальной жизни не могли не сказываться на восприятии солдатами армейских порядков, что, в свою очередь, не могло не учитываться правящими кругами России, проводившими буржуазные реформы, в том числе реформирование военного организма империи. Армия, представляя собой совершенно особый в правовом и психологическом отношении социальный организм, была одновременно зеркалом отношений в обществе. В силу закрытости и природной недемократичное™, а также в связи с сохранением и в начале XX в. сословного неравенства и абсолютистско-бюрократических порядков управления ее режим способствовал концентрации, укоренению и приобретению уродливых форм теми пороками, которые были распространены в обществе. Несмотря на меры по реформированию армии, отношения между офицерским составом и рядовыми были отягощены наследием прошлого, напоминая порой крепостнические порядки13.
Именно крестьянская составляющая армейского организма позволяла командирам осуществлять полную и бесконтрольную власть над нижними чинами. Известно, что крестьянин способен признавать бесконтрольную власть в силу выработавшегося на протяжении его тысячелетней истории стереотипа безусловного повиновения природе, ее капризам и велениям, а также установки восприятия этой зависимости как чего-то естественного, абсолютного и неотвратимого14. Этой инвариантной чертой родового сознания крестьян в значительной степени объясняется та покорность, с которой солдаты несли свой крест, тяготы военной службы, терпели произвол командиров. Генерал Ю.Н.Данилов свидетельствовал: «Крестьянин шел на призыв потому, что привык вообще исполнять все, что от него требовала власть, он терпеливо, но пассивно нес свой крест, пока не подошли великие испытания»15. Ротные командиры, по воспоминаниям рядовых участников войны, могли почти до бесконечности увеличивать прессинг своего давления на нижние чины при почти безгласном подчинении солдат, пока не находилось смельчака, способного организовать сопротивление. Солдаты были готовы вверить себя полной власти командиров при условии, что те, как и положено в авторитарно-патриархальной системе отношений (единственно знакомой крестьянам), будут не только нести за их действия ответственность, но и проявлять о них поистине отеческую заботу. Такая аксиома сознания крестьянина-солдата была основой психологического
255
восприятия им воинской службы. «А нашему брату, — говорил один из раненых солдат, - как душу на волю выпустили. Ты меня бей и ругай, а только, как мать родная, заботься...»16 Среди нижних чинов, по свидетельству Л.Н.Войтоловского, была распространена пословица: «У солдата душа Божья, голова царская, а спина офицерская»17. Косвенным подтверждением предпочтения рядовым составом русской армии патриархальных отношений со своим воинским начальством служит выдержка из секретной докладной записки германского большого Генерального штаба от 1913 г., где говорится, что русский солдат «легко теряет свои качества при начальнике, который лично ему незнаком, и в соединениях, к которым он не привык»18.
Идейно-психологической подготовки населения к Первой мировой войне в России, в отличие от большинства других стран — участниц конфликта, не велось. Причины войны, геополитические интересы и цели страны в мировом конфликте, сформулированные правительством после 19 июля (1 августа) 1914 г., выходили за рамки понимания основной массы крестьян, солдат, рабочих, не вполне соответствовали народным представлениям о справедливой войне. Война, не связанная с непосредственной защитой своего дома, в глазах крестьян приобретала позитивный смысл в том случае, если сулила приращение пригодной для обработки земли. Такой перспективы в условиях Первой мировой войны не было, что понимали крестьяне. «Сколько раз, — пишет Ф.Степун, — слышал я в Карпатах общесолдатское мнение: «Да зачем нам, ваше благородие, эту Галицию завоевывать, когда ее пахать неудобно»19. Типичным рассуждением крестьян на эту тему в годы Русско-японской войны было, по свидетельству В.Г.Короленко, следующее: «А эту землю, если царь и завоюет, — то она нам не годится ... Гора да камень. Наши хлеба там не растут, а что там растет, то для нас непривычно. Переселяться туда незачем»20.
Как отмечал А.И.Деникин, офицеры из страха репрессий, следуя вышедшему накануне войны высочайшему приказу, запрещавшему воинским чинам где бы то ни было вести разговоры на современные политические темы (включая внешнеполитические), избегали разъяснения солдатам причин и целей войны. Однако он же признавался, что, как и многие, нарушал этот приказ21. Как показывают источники, попытки офицеров что-либо втолковать своим подчиненным заканчивались полной неудачей из-за «неулавливания» матрицей крестьянского сознания аргументов образованных командиров22. Священники же не могли в своих объяснениях причин и характера войны выйти за рамки религиозной интерпретации, повторяя призывы служить Богу и царю, «смело и весело идти в бой за царя, Русь святую и веру православную»23. Особое внимание им приходилось уделять разъяснению допустимости насилия по отношению к врагу, противоречащего христовой заповеди «не убий» и «возлюби врага своего». Врага-«нехристя», «басурманина» в прямом смысле этих понятий на фронтах войны (кроме Кавказского) не было. Защита сербов-«братушек», вопреки уверенным заявлениям генерала
256
Н.Н.Головина24, судя по другим источникам, прежде всего вышедшим из среды рядовых участников войны, не очень-то вдохновляла солдат, так как их религиозная убежденность к этому времени значительно ослабла. Однако формула «За Веру, Царя и Отечество», освящавшая войну, действительно еще «работала» как выражение не разрушенных до конца, хотя и тронутых разложением сакральных символов. В качестве такого политико-религиозного символа, не подвергаемого критике, она и получила распространение в массовом сознании солдат в начале войны.
Носитель традиционной культуры, как справедливо замечает К.Ка-сьянова, вербальных убеждений не имеет. «Эти убеждения, — пишет она, - заменяют ему некоторые общие способы реагирования на очень обобщенные ряды ситуаций, своего рода социальные рефлексы или привычки, глубоко вкорененные воспитанием»25. Крестьянин, оторвавшийся от своего локального сообщества, от своей среды, несет в сознании это общество на уровне состояний, типичных реакций, черт личности26. Нормы родового этического сознания, регулирующего его повседневную жизнь, существуют как бы вовне, являются функциями социума, а не личности, принадлежат прежде всего общности, а уже потом — человеку27. Кроме того, как отмечал Г.Успенский, вне всепоглощающей власти земли и земледельческого труда, которая наполняет крестьянскую жизнь смыслом, он как бы лишается своей мысли и своей воли28. Эти факторы обусловили то обстоятельство, что политическое миросозерцание солдат носило скорее характер религиозно-политического ритуала, чем убеждения (тем более, что происходил интенсивный процесс разрушения целостности общинного крестьянского сознания и все большей формализации сакральных символов).
К началу войны общая численность вооруженных сил России составляла 1 млн. 423 тыс. человек. После проведения всеобщей мобилизации и дополнительных призывов к концу 1914 г. в их составе оказалось свыше 6,5 млн. человек29. Всего за время с 18 июля 1914 г. по 1 марта 1917 г. было проведено 19 мобилизаций30. В армию за годы войны было мобилизовано 15 млн. 798 тыс. человек, в том числе из деревни, как уже указывалось выше, свыше 12,8 млн. человек31. Численность рабочих в армии к 1917 г. не превышала 3—3,5% от общего состава и колебалась в пределах 400—420 тыс. человек (по другим данным — 400—500 тыс.)32.
Война воспринималась основной массой крестьян и рабочих как страшное стихийное бедствие, с которым невозможно бороться33. На поведение и эмоциональное состояние новобранцев оказывали также влияние возрастные и индивидуальные особенности. Есть свидетельства, что молодые неженатые парни воспринимали войну как боевое приключение, способное оторвать от рутины жизни. На такой основе возникало приподнятое, возбужденное настроение34. С воодушевлением и подъемом воспринимали известие о скором объявлении войны, с которым был связан переход к активным действиям, и проходившие срочную службу солдаты35. Семейные солдаты, домохозяева были, как правило, подавлены, переживали тоску и отчаяние. Во время отправки на фронт, в перерывах между боями, в госпиталях солдаты пели песни жалобные,
9 Заказ 2612
257
заунывные и тоскливые. Среди них были распространены песни-причитания, песни-жалобы, такие как «О серой шинели», «О бедном солдате» и т.д.36 Такое подавленно-тоскливое состояние солдат объяснялось их фаталистическим взглядом на войну как на Божье наказание за грехи (стихийное бедствие), исторической памятью о крестьянской крови, обильно пролитой в прошлых войнах императорской России, психологией ожидания неизвестности. Психологами установлено, что эмоция страха основана на представлении о предстоящем страдании, вызывающем угнетенное состояние духа37. Угнетенное морально-психологическое состояние переживали и родственники призванного, которые провожали его на войну как на верную смерть. В «Песне рекрута» говорится, что в связи с отправкой на фронт «заплачет вся моя семья», описывается, как будут плакать все ее члены, а также возлюбленная рекрута. Завершается песня характерным описанием:
«Крестьянский сын, давно готовый, — Семья вся замертво лежит;
Помчусь теперь я к жизни новой, — Царю, отечеству служить»38.
Даже в задорной (по духу жанра) частушке, распевавшейся перед отправкой на фронт, проглядывала тоска:
«Поглядите мать, отец, нас погонят, как овец... ...Погуляем, братья, вместе на родимой стороне.
Отсекут наши головки на проклятой на войне»39.
В другой солдатской частушке говорилось:
Ох и ах мне, вахлаку, Не залить печаль-тоску. Ты тоска, моя тоска, Гробовая ты доска... На ем крест лежит чижолый -Девяносто семь пудов...40
Анализируя эмоциональное состояние вверенных ему солдат в 1914—1915 гг., Ф.Степун писал: «Солдатская вера как была, так и будет все той же: царь приказал, Бог попустил, податься некуда, а впрочем, на миру и смерть красна, ... ее эмоциональным корнем останется все то же чувство: чувство зависимости человеческой жизни от высших сил, чувство невозможности сопротивляться и добровольная готовность соборного подчинения им до самой смерти. Там, где это чувство в народе исчезает, в конце концов исчезает и солдатская доблесть»41.
После эксцессов в ходе мобилизации, получивших большой размах42, солдаты попали в боевую обстановку. Их поведение в первые год-полтора с начала войны определялось покорным, терпеливым и самоотверженным выполнением воинского долга. В условиях войны оказались 258
актуализированными вековые народные традиции коллективизма, взаимовыручки, терпения и стойкости в перенесении тягот бытия. Эти качества, а также отвага, доблесть солдат и офицеров позволили русской армии ценой огромных потерь при всех ошибках командования удерживать обширный фронт, добиваясь на некоторых направлениях, прежде всего Галицийском, успехов, заставивших германский Генеральный штаб скорректировать планы войны и перенести в 1915 г. центр тяжести военной борьбы на Восточный фронт, против России. Как отмечает А.П.Жилин, «в коалиционной стратегии Антанты вооруженные силы России в самые тяжелые годы мирового противоборства — 1914-1916 гг. — играли решающую роль в разгроме военных сил германского блока. Это в значительной степени и предопределило результат мировой войны. Опираясь на высокие моральные и боевые качества солдат, правительство рассчитывало в какой-то степени компенсировать недостаточное материально-техническое оснащение войск, уравновесить силы в борьбе с экономически более развитым врагом»43. Необычайное долготерпение в перенесении ужасов войны, высокое мужество и самоотверженность русских солдат признавали как представители русского высшего военного командования, так и враги44.
Ощущение опасности и близости смерти, зыбкости той грани, которая отделяет от мира иного, определило оживление религиозных чувств солдат. В вере отцов и дедов многие искали нравственную силу, усердно творя молитвы, стремились избежать роковой участи. Перед отправкой на позиции солдаты брали с собой крестики и иконы45. Одним из главных обрядов в армии была военная присяга, к которой солдат-новобранцев приводили полковые и корабельные священники46.
В 1914 г. с начала войны в армию было мобилизовано около 2 тыс. священнослужителей, а с учетом последующих мобилизаций к 1917 г. в армии и на флоте состояло около 5 тыс. военных священников47. Помимо исполнения церковных церемоний, армейские батюшки должны были вести духовные проповеди и религиозно-нравственные беседы. Солдат волновал вопрос о греховности войны, противоречащей религиозной заповеди «не убий»48. Это обусловливало практику обоснования духовенством ее правильности ссылками на Священное Писание. Ощущение греха войны вызывало у многих верующих солдат психологический дискомфорт. «Почем я знаю, может сотню, ал и больше душ загубил... А как грех? На том свете начальство вперед не пустишь», — сокрушался один из солдат49. Другой говорил своим товарищам: «Погоди — придет такой час — спросют! Почнешь совестью мучиться!.. И немец, и хранцуз, и мужичок обозный, и прапорщик с гусельками — все ценой-то за грех платить будем...»50.
Подлинного духовного сближения солдат с военными священниками даже в условиях боевой обстановки достичь не удалось из-за отсутствия традиции индивидуальной работы с паствой и отчасти условий для таковой, формализации веры народа. Кроме того, батюшкам вменялось в обязанность выполнение целого ряда полицейских функций51, а цер
9‘ . 259
ковные обряды выполнялись в принудительном порядке.
Между тем, солдаты на фронте особенно нуждались в серьезной религиозно-нравственной работе духовенства, в его поддержке. Их морально-психологический облик под влиянием войны постепенно менялся. Многие солдаты в откровенных беседах между собой признавались в том, что творимые убийства заглушали в их душах страх Божий, притупляли ощущение греха войны52. Когнитивный диссонанс, переживаемый солдатами-непрофессионалами, вчерашними крестьянами и рабочими, был очень силен. Прежние убеждения их гражданской жизни оказывались зачастую неприемлемыми на фронте, психологически несовместимыми с новыми, диктуемыми обстановкой. Истинное отчаяние звучит в одном из откровений русского солдата Первой мировой войны, в полной мере выражающем этот диссонанс: «Все наново переучиваю. Сказал господь, сын Божий: «Не убий»; значит — бей, не жалей... Люби, мол, ближнего, как самого себя; значит — тяни у него корку последнюю... А не даст добром — руби топором... Сказано: словом нечистым не погань рта, — а тут пой про матушку родную песни похабные, на душе оттого веселее, мол... Одно слово, расти себе зубы волчьи, а коли поздно, не вырастут, — так на вот тебе штык, да пушку, вгрызайся ближнему под ребра... А чтобы стал я воин, как картина - так еще и плетями вспрыснут спину»53. Поражает совпадение лексики солдатских разговоров, зафиксированных разными авторами, и писем самих нижних чинов, свидетельствующее о существовании не только типичных реакций на определенные ситуации в их среде, но и о сходных механизмах, автоматизмах и стереотипах мышления, присущих массам, одетым в серые шинели. Например, слова солдата, приведенные в дневнике Л.Н.Войтоловс-кого («А не дают добром — вгрызайся штыком!»54), практически совпадают с записью, сделанной С.Федорченко («вгрызайся ближнему под ребра»). Обращенные к Л.Войтоловскому слова солдата Семеныча: «Война добру не научит... Все, Ваше благородие, наново переучивай...»55 как будто повторяют приведенное выше высказывание, зафиксированное С.Федорченко. Очевидно, массовое морально-психологическое самоощущение солдат — «все наново переучиваю» — было в условиях войны проявлением «рефлексивного мониторинга»56 их собственных действий, каждодневного бытия.
Многие солдаты признавались, что под влиянием войны не только ожесточились, но стали звереть, что насилия вошли у них в привычку, в поведенческую норму57. Это свидетельствовало о выработке психологической реакции приспособления к ситуации не только на уровне поведения, но и на уровне сознания. «Я теперь хорошо привык — ни своего, ни чужого страху больше не чую. Вот еще только детей не убивал. Однако, думаю, что и к тому привыкнуть можно»58. Подобные суждения (мы привели только одно из множества) отражали выработку новых психологических и нравственных установок солдат в отношении насилия, внутренне оправдывающих поведение на войне. Примечательно, что пробуждение звериных инстинктов отмечали в себе на фронте даже
260
крестьяне-толстовцы59. Защитной реакцией была выработка психологии «винтика», не рассуждающего орудия чьей-то руководящей воли. «Нет, я себе теперь запрет наложил на многие думы, только тем и спасаюсь, — признавался один из солдат. — Кругом не гляжу и в душу не допускаю. Велят, приказывают — делаю, исполняю. А ответа не беру ни перед людьми, ни перед богом»60.
Некоторые солдаты отчетливо осознавали, что полученный ими негативный опыт может затруднить возвращение к мирной жизни, а прививка насилия сделала их невосприимчивыми к моральным нормам и запретам привычной социальной среды. Вот характерное рассуждение солдата-крестьянина на этот счет: «Я теперь очень даже просто кровь человеку пущу. Какое такое мне теперь, эдакому-то дома дело подходящее будет, — не придумаю»61. Другое подобное признание: «Что вернусь — долго дома не заживусь, на каторгу живо угожу... Нет, я так решил, вернусь — и нож Онуфрию в брюхо... Выучены, не страшно»62.
Перед лицом смерти явления греховные и порочные по стандартам мирного времени теряли таковое значение. Мародерство, насилия, чинимые казачеством и частью солдат над населением захваченных территорий, рассматривались ими как заслуженная награда и компенсация за военные труды. Менялось отношение к воровству. Казарменная психология, когда у человека нет ничего своего, все казенное, формировало и иное отношение к собственности, к добру своему и чужому. На войне, говорили солдаты, «все чужое да легкое, какой тут грех [воровать — О./7.]»63. Один из солдат признавался, что ограбил спящего на обочине дороги ребенка, забрав у него хлеб64. О распространенности самых разнообразных форм мародерства в армии свидетельствовали в своих воспоминаниях солдаты и офицеры Первой мировой войны65. Другим фактором, способствовавшим девальвации моральных запретов в отношении воровства, было массовое уничтожение материальных ценностей в ходе военных действий и перед отступлением войск. Большое влияние на развитие солдатского воровства оказывало также казнокрадство и мародерство интендантов и офицеров. Солдаты видели, как новое обмундирование из ротных и полковых цейхгаузов распродается на толкучке, в то время как им выдается старое, истрепанное; как при заготовке фуража, скота у населения людям выдаются расписки, по которым никто никогда не заплатит, а счета для оплаты «расходов» исправно представляются в соответствующие ведомства и т.д. Отчасти под влиянием таких наблюдений, отчасти — в силу казарменной психологии, крестьянского прагматизма, а также желания погулять на вырученные от продажи краденного деньги нижние чины сами начинали продавать свое обмундирование и часто «являлись на этап почти голыми»66. Борьба с почти повальным воровством в армии велась отдельными представителями высшего командного состава, командирами подразделений, но ее эффективность была крайне низка.
Проекция различных негативных стереотипов на противника — психологическая закономерность формирования образа врага в условиях
261
войны. Установки восприятия, являющиеся психологической основой стереотипов, представляют собой готовность воспринимать явление или предмет определенным образом, вписывая его в определенный контекст предшествующего опыта67. В массовом сознании россиян существовал определенный традиционный набор антигерманских, антиавстрийских и антитурецких стереотипов. Он был востребован и приспособлен к новым условиям. В официальной пропаганде получило широкое распространение сатирическое изображение представителей народов враждебной коалиции, эксплуатировавшее негативные этнические стереотипы и связанные с ними ассоциации68. В ситуации военного противоборства отчасти стихийно, но в значительной степени целенаправленно происходила психологическая мобилизации населения и армии для борьбы с внешним врагом. Это достигалось не только переносом различных негативных стереотипов на противника, но и максимальной дегуманизацией его образа. Последнему способствовало и нарушение противником законов и обычаев войны, которое вызывало ответную волну антигерманских настроений на фронте и в тылу.
В результате в первый год войны была достигнута высокая степень концентрации негативных стереотипов массового сознания на образе внешнего врага. Военные песни, авторами которых были сами нижние чины, в фольклорном, лубочно-патриотическом духе рассказывали о событиях войны и ее действующих силах. В народной песне «Из-за леса...» говорилось:
«Как дойдем мы до Берлина городка, Не останется от немцев и следка. А вернемся мы в родимые леса, Приведем домой Вильгельма за уса!»69.
В народных песнях рисовался сатирический образ Вильгельма и его солдат. Последним вменялись хитрость, алчность, гордыня, воровство, грабеж, насилия над мирным населением и другие грехи70.
Главным врагом была германская армия, причем именно германцы больше других противников применяли против русской армии запрещенные международными конвенциями методы ведения войны. Все это обусловило максимальную концентрацию негативных стереотипов на образе немца-врага, олицетворением которого стала фигура Вильгельма II. Он был избран основной мишенью для насмешек; Франц-Иосиф и турецкий султан занимали соответственно второе и третье места71.
Немцы в течение столетий проживали в России и лучше других народов были известны русским. Определенная традиция, стереотип восприятия немца-чужака сложились в русской народной культуре еще в XVII—XIX вв. По данным С.В.Оболенской, в конце XIX в. немец оставался в ней главным образом фигурой комической, которую будет нетрудно победить в бою72. В народном сознании, хранившем фольклорную традицию, присутствовало представление об исторических победах над немцами:
262
...Вперед! Немецкие столицы Россию видели в гостях, Их наши матушки-царицы В своих считали областях73.
Очень скоро, однако, стереотип восприятия немца-врага, которого русские всегда побивали, был развеян на полях сражений, где российской армии пришлось испытать всю тяжесть немецкого «бронированного кулака». Почувствовав на себе смертоносное воздействие немецкой военной техники, русские солдаты (при нехватке в 1914 — 1915 гг. в армии самого необходимого вооружения: тяжелой артиллерии, боеприпасов, винтовок и патронов) испытали настоящий психологический шок. У них сформировался своеобразный комплекс неполноценности перед лицом немецкой военно-технической мощи, а противник-немец стал приобретать в их глазах черты сверхчеловека, наделенного могучим разумом, волей и даже магическими, сверхъестественными способностями, недоступными русскому человеку.
Приведем наиболее характерные рассуждения солдат на эту тему, показывающие силу и глубину названных психологических явлений: «У немца башка, ровно завод хороший. Смажь маслицем, да и работай на славу, без помехи. А мы что?... Перво-наперво, биты много. Вон мне и по сей день, кроме побоев, ничего не снится»; «А у нас теперь все немца хвалят. По-нашему, теперь, что немец, что ученый мудрец, — все едино... А все с того началось, что сами больно глупы оказались... Вот уж верно, что — молодец посередь овец, а противу молодца — сам овца»; «Знают немцы такое свое слово особенное. Ладится у них все не по-нашему. Ни в одеже в ихней, ни в питье да пище, ни в оружье каком не видать пороку... И что за слово у них такое? Может, и мы бы то слово нашли, да приказу нету»74.
Образ внешнего врага, не только стремившегося к мировой гегемонии, но и обеспечившего «немецкое засилье» внутри страны, формировавшийся в массовом сознании солдат под влиянием официальной пропаганды, нес в себе опасность, при существовавшей в России остроте социальных конфликтов, экстраполяции представлений о «внутреннем немце» на правящие верхи, что, в свою очередь, грозило подрывом боеспособности армии. Наряду с тенденцией дегуманизации образа немца-врага по мере затягивания войны и конкретизации ее образа в сознании участников, наметилась противоположная ей гуманистическая линия «очеловечивания», отказа от стереотипов, навязываемых официальной пропагандой и культурной традицией75.
Начиная со второго года войны происходило развитие синдрома недоверия солдат к власти, которое было обусловлено рядом факторов: затягиванием войны, неудачным ходом военных действий, разочарованием в союзниках, обострением внутренних экономических трудностей, нарастанием внутриполитической нестабильности и лавины слухов об измене во всех эшелонах власти, в том числе в «верхах». Это сопровождалось разочарованием в официально декларируемых целях войны, на
263
растанием ощущения ее ненужности и навязанности России во имя чуждых народу интересов, психологической «демобилизацией» по отношению к внешнему противнику.
Особое озлобление солдат вызывали слухи об измене в высших эшелонах власти, предательстве воинского начальства, которые получили, по данным источников, широкое распространение. Виновницей такого положения (в представлении солдат) была императрица, окружившая престол немцами и обеспечивавшая их «засилье» в стране. Произошел перенос императрицы из общности «мы» в противоположную общность «они» — носителей враждебной (немецкой) культуры, целей и намерений. Александра Федоровна и тяготеющие к ней придворные круги («немецкая партия») оказались удобным объектом для конструирования образа внутреннего врага, локализации одной из фундаментальных дуальных оппозиций традиционного этнического сознания — представлений о существовании источника зла. Это было закономерно в условиях развития революционного кризиса в стране, когда в ситуации общественного конфликта пришли в действие социально-психологические механизмы поляризации. Происходил перенос комплекса отрицательных эмоций ненависти и ожесточения, связанных с образом внешнего врага, на образ врага внутреннего — «внутреннего немца».
Указанные обстоятельства в значительной степени определяли отношение солдат к выполнению воинского долга. Постепенно уходило сознание необходимости жертв и потерь, самопожертвования (характерное для первого периода войны), распространялись такие явления как дезертирство, саморанения, братание с противником, отказы от выполнения приказов о наступлении, бунтарские вспышки (с осени 1916 г.) в войсках. Анализ погромных выступлений солдат-новобранцев в период призыва ратников второго разряда как нельзя лучше показывает роль общественного кризиса, менталитета масс и социально-психологических закономерностей поведения в толпе в актуализации традиционалистских психоментальных механизмов социального поведения.
Выводы, сделанные на основе анализа комплекса разнообразных источников официального и личного происхождения, подтверждаются данными проведенного нами количественного исследования солдатских писем76. Контент-анализ 189 писем критического содержания, задержанных военно-цензурной комиссией Казанского военного округа в 1915 — начале 1917 гг.77 позволил реконструировать базовые установки, определявшие солдатское отношение к войне и его эволюцию, выявить доминирующие мотивы солдатского недовольства, проследить их динамику в этот период. Определение относительной величины смысловых единиц (высказываний солдат) к общему их количеству, содержащемуся в письмах критического содержания, позволило выстроить систему приоритетов в сознании солдат, определявшую нарастание критических настроений по отношению к войне и правительству. Содержание и иерархия системы доминирующих представлений в критических письмах свидетельствуют о начале девальвации в 1915 г. в глазах солдат концеп
264
ции справедливой Отечественной войны, ослаблении идейно-психо-логического воздействия формулы «За Веру, Царя и Отечество», снижении их патриотического духа по сравнению с первыми месяцами войны, нарастании ощущения обмана и бесполезности приносимых жертв. Другой характерной тенденцией было нарастание неприятия солдатами всех представителей привилегированного общества, олицетворением которых в глазах солдат стали офицеры. Результаты контент-анализа писем за ноябрь 1916 — февраль 1917 гг. показали подвижки в системе суждений, изменение ее приоритетов, свидетельствующие о созревании под влиянием разочарования в войне предпосылок солдатского бунтарства, о морально-психологической готовности солдат к революции накануне Февраля.
1 См. об этом: Поршнева ОС. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 - март 1918 гг.). Екатеринбург, 2000. С. 68-79.
2 См.: Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932.
3 Вахрушева Н.А. Солдатские письма и цензорские отчеты как исторический источник (1915-1917 гг.) // Октябрь в Поволжье и Приуралье. Казань, 1972.
4 Федорченко С. Народ на войне. Фронтовые записи. Киев, 1917; Она же. Народ на войне. М.-Л., 1925; Она же. Народ на войне. М., 1925. Т. II. Революция.
5 Трифонов Н.А. Предисловие к книге С.3.Федорченко «Народ на войне». // Федорченко С. Народ на войне. М., 1990. С. 21.
6 Там же. С. 20.
7 См.: Войтоловский Л.Н. Всходил кровавый Марс: По следам войны. М., 1998. С. 9, 27-29, 37, 43, 58, 63, 68 и др.
8 См.: Трифонов Н.А. Указ. соч. С. 5, 7, 15.
9 Там же. С. 20.
10 Из 15,8 млн мобилизованных в русскую армию к осени 1917 г. 12,8 млн были призваны из деревни. (См.: Россия в мировой войне 1914-1918 гг. (в цифрах). М., 1925. С. 4, 49.
11 См.: Данилова Л.В., Данилов В.П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIX—XX вв.). М., 1996. С. 23.
12 См.: Поршнева О.С. Указ. соч. С. 105-112.
13 См.: Оськин Д. Записки солдата. М., 1929. С. 165—166; Пирейко А. На фронте империалистической войны. Воспоминания большевика. М., 1935. С. 18-26; Ершов С.Ф. Страницы прошлого. Записки старого солдата; Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 66; Драгуновский ЯД. Моя жизнь // Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-е — 1930-е гг. М., 1989. С. 343; Кандидов Б. Религия в царской армии. М., 1929. С. 16-20.
14 Гордон А. В. Тип хозяйствования — образ жизни — личность // Крестьянство и индустриальная цивилизация. М., 1993. С. 121; Успенский Г. Власть земли. М., 1988. С. 216-217.
15 Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне. В 2-х т. Париж, 1939. Т. 2. С. 120-121.
16 Федорченко С.З. Народ на войне. С. 111.
17 Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 66.
18 Drang nach Osten. Из секретной докладной записки германского большого Генерального штаба. 1913 г.// Родина. 1993. № 8. С. 14.
19 Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. СПб., 1994. С. 270-271.
20 Короленко В.Г. Земли! Земли! // Новый мир. 1990. № 1. С. 181.
265
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
См.: Деникин А.И. Очерки Русской Смуты. Крушение власти и армии, февраль-сентябрь 1917. М., 1991. С. 98.
Степун Ф. Указ. соч. С. 270-271; Брусилов А.А. Мои воспоминания. М.-Л., 1929. С. 71-72; Оськин Д. Указ. соч. С. 73.
Мезенцев Е.В. Вера и мужество. Из истории российского военного духовенства // Отечество. Краеведческий альманах. Вып. 12. (2-е полугодие 1997 г.) М., 1997. С. 72.
Головин Н.Н. Указ. соч. Т. 2. С. 123.
Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994. С. 25-26.
Там же.
Лурье С.В. Как погибла русская община // Крестьянство и индустриальная цивилизация. С. 138.
Успенский Г. Собр. соч. М., 1956. Т. 5. С. 215.
Россия в мировой войне 1914 - 1918 гг. (В цифрах). С. 18.
Там же. С. 17.
Там же. С. 4, 49.
Френкин М. Захват власти большевиками в России и роль тыловых гарнизонов армии. Иерусалим, 1982. С. 7; Волобуев П.В. Пролетариат и буржуазия России в 1917 г. М., 1964. С. 20.
Тютюкин С. В. Первая мировая война и революционный процесс в России (Роль национально-патриотического фактора) // Первая мировая война: Пролог XX века. М., 1998. С. 240; Поршнева О. С. Указ. соч. С. 106-107.
Федорченко С.З. Народ на войне. С. 10.
Оськин Д. Указ. соч. С. 59.
Там же. С. 81; Федорченко С. Народ на войне. Фронтовые записи. С. 7, 9, 18, 30; Вахрушева НА. Указ. соч. С. 73; Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 63, 68, 75-76, 153.
Изместьев П.И. Очерки по военной психологии. (Некоторые основы тактики и военного воспитания). Пг., 1923. С. 12.
Солдатские песни. Сборник военных песен. Ярославль, 1915. С. 7.
Частушки И Библиотека русского фольклора. М., 1990. Т. 9. С. 139.
Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 63.
Степун Ф. Указ. соч. С. 271.
Волнения мобилизованных не имели антивоенного характера, были обусловлены, как показано в новейшей историографии, комплексом социальнопсихологических причин.
Жилин А.П. К вопросу о морально-политическом состоянии русской армии в 1917 г. // Первая мировая война. Дискуссионные проблемы истории. М., 1994. С. 155.
См.: Головин Н.Н. Указ. соч. Т. 2. С. 120—121; Деникин А.И. Указ. соч. С. 101; Drang nach Osten. Из секретной докладной записки германского большого Генерального штаба. 1913 г. С. 14.
Кандидов Б. Религия в царской армии. С. 81.
Мезенцев Е.В. Указ. соч. С. 72-73.
Кандидов Б. Указ. соч. С. 61; Мезенцев Е.В. Указ. соч. С. 67.
См.: Драгуновский Я.Д. Указ. соч. С. 332; Степун Ф. Указ. соч. С. 285; Федорченко С.З. Народ на войне. С. 120-121; Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 37; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. С. 30, 32. Федорченко С.З. Народ на войне. С. 120.
Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 37.
Мезенцев Е.В. Указ. соч. С. 73.
См.: Федорченко С.З. Народ на войне. С. 99, 100, 111, 115, 119-121; Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 58.
Федорченко С.З. Народ на войне. С. 99—100.
Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 58.
Войтоловский Л.Н. Указ. соч. С. 43.
Понятие «рефлексивного мониторинга» повседневной социальной деятельности как формы практического сознания людей введено Э.Гидденсом. (См.:
266
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
Гидденс Э. Элементы теории структурации // Современная социальная теория: Бурдьё, Гидденс, Хабермас. Новосибирск, 1995. С. 44).
См.: Федорченко С.З. Народ на войне. С. 96-99, ПО, 111, 115, 119, 121.
Там же. С. 98.
Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910—1930-е гг. С. 255, 335.
Федорченко С.З. Народ на войне. С. 119.
Там же. С. 115.
Там же. С. 96.
Там же. С. ПО.
Там же. С. 21.
См.: Войтоловский Л.Н. Указ, соч.; Оськин Д. Указ. соч. С. 182-184; Пирейко А. Указ. соч. С. 31-32.
Пирейко А. Указ. соч. С. 31.
См.: Гасанов И. Национальные стереотипы и «образ врага» // Психология национальной нетерпимости. М., 1998. С. 190.
См.: Война и народ. Юмористический и сатирический альманах. М., 1915. С. 4-6; Хубертус Ф. Ян. Русские рабочие, патриотизм и Первая мировая война // Рабочие и интеллигенция в России в эпоху реформ и революций. 1861 — февраль 1917 г. СПб., 1997. С. 383-385.
Солдатские военные песни Великой Отечественной Войны. 1914-1915 гг. Харбин, 1915. С. 25.
См.: Там же. С. 32—35.
См.: Хубертус Ф. Ян. Указ. соч. С. 383-385.
Оболенская С.В. Образ немца в русской народной культуре XVIII - XIX вв. // Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. М., 1991. С. 178.
Солдатские военные песни Великой Отечественной Войны. 1914-1915 гг. С. 53.
Федорченко С.З. Народ на войне. С. 84, 88-90.
См.: Сенявская Е.С. Образ врага в сознании участников Первой мировой войны // Вопросы истории. 1997. № 3. С. 142-143, 145.
См.: Поршнева О.С. Указ. соч. С. 239-242, 256-259, 262-263.
«Опасные» письма, прилагавшиеся в подлинниках и копиях к отчетам цензоров, были опубликованы в сборнике: Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932.
Асташов А.Б.
ВОЙНА КАК КУЛЬТУРНЫЙ ШОК:
АНАЛИЗ ПСИХОПАТОЛОГИЧЕСКОГО СОСТОЯНИЯ РУССКОЙ АРМИИ В ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ
В историко-антропологических исследованиях важно показать человека во всех его проявлениях, включая крайние. Пограничное, пороговое состояние особенно ярко проявляется во время войны — в период испытания всех сил личности и ценностей, связывающих ее с социумом, выявления самой сущности человека. Современная война, ведущаяся техническими средствами, ставит каждого перед выбором: утраты человеческого, ухода в болезнь, или подчинения ритму, духу, законам войны. Но и заканчивая войну, человек остается бойцом, комбатантом, поскольку война отражает саму организацию современного общества.
Первая мировая война для русского комбатанта имела особое значение. Для России она являлась первой современной войной «нового типа». С другой стороны, солдат, как и все российское общество, не был к такой войне готов, прежде всего, в силу несовпадения культурной организации общества и характера войны. Результатом этого неминуемо должен был стать культурный шок, который ощутили миллионы солдат, очутившиеся на театре военных действий.
Обычно культурный шок рассматривают в контексте действий лиц, которые ему были подвергнуты, в поисках выхода из данной «пороговой ситуации». Например, изучают реакцию эмигранта на дискомфортные условия. Важной, однако, является та трансформация сознания, которой была подвержена личность, поскольку по выходе из шоковой ситуации она несет с собой всю сумму опыта во время шока. Для России речь идет о выяснении характера и силы влияния военного опыта, который был получен комбатантом в шоковой ситуации и с которым он вернулся на родину, как фактора деформации личности.
В отечественной литературе тема порогового состояния на современной войне поднималась, главным образом, в трудах психиатров. Лишь в последнее время она стала привлекать внимание историков, но в том же ракурсе. Однако и у них мы не находим связи специфики положения человека на Первой мировой войне, носителя пограничных психических состояний, с его ролью в последующих революционных событиях. Какое влияние оказали люди, травмированные войной, на процессы в обществе, принимавшие часто формы социальной психопатологии, до сих пор не стало предметом специального рассмотрения отечественных историков, хотя отдельные попытки в этом направлении делаются. Используемые в исторической литературе понятия «общественная патология», «революционный невроз» не соотносятся с принятыми в медицинской литературе понятиями травмопсихоневрозов периода войны, в последних же недостаточно определяется их социальная и, тем более, историческая составляющая1.
268
Проблема увеличения количества душевных болезней во время войны, всегда превышавшего обычный его уровень в мирное время, стала привлекать внимание исследователей уже в последней трети XIX в. Русско-японская война также в целом подтвердила тенденции в психиатрической картине болезней во время войны. В годы Первой мировой в России ожидалось понижение количества душевнобольных вследствие антиалкогольных мероприятий правительства до уровня 0,15%. Но, начиная с осени 1915 г., их количество стало нарастать и к середине войны составило 50 тыс., т.е. 0,5% в соотношении с общим количеством призванных2.
При изучении феномена увеличения количества душевнобольных в современной войне ученые-психиатры поставили вопрос о месте среди душевных болезней особых «психозов войны». Они были зафиксированы еще со времен гражданской войны в Северной Америке под названием «солдатское сердце» или «взволнованное сердце», в связи с основным сопутствующим им симптомом — «предсердечной тоской». В годы Первой мировой эти болезни стали носить название травмоневроз или психоневроз, а также «снарядный шок», или «Shellshock», в соответствии с главной, как считалось, причиной, их вызывающей. Однако среди отечественных психиатров выявились серьезные разногласия по вопросам как о дефиниции «психозов войны», так и о причинах их появления — этиологии. Была неясность в самом понятии травмоневроз: что это — органическое или психическое поражение, невроз или психоз? Аналогичные разногласия существовали у них и с иностранными коллегами. Если западные психиатры подчеркивали преобладание психогений, то есть эмоциональных факторов, в этих болезнях, то отечественные настаивали на механогенной точке зрения, считая, что «психозы войны» возникали из-за органического поражения нервной системы в результате воздействия новейших средств вооружения. Главная причина преобладания такой точки зрения заключалась в разных принципах учета психоневротиков. В России статистика душевнобольных началась только со второго года войны. Душевнобольные попадали в больницы главным образом после контузий и ранений. Сам порог заболеваний в русской армии был значительно завышен. В армии оказалось намного больше душевнобольных в пограничных состояниях, чем в мирное время, особенно по сравнению с западными армиями. Но это означало, что подвергшиеся на фронте различным видам реактивных психозов останутся в рядах армии, считаясь здоровыми. Такая картина отражалась в многочисленных статьях психиатров, хотя нигде прямо не была сформулирована. Если бы учитывали всех здоровых с пограничными психическими расстройствами, то встал бы вопрос о боеспособности самой русской армии3.
Вопрос о влиянии невротической ситуации на здоровых и якобы здоровых привлек внимание психиатров, правда, частично. Например, исследования нервной системы воинов без болезней показали сравнительно большой процент среди них истерических стигматов и других расстройств вплоть до отклонения от нормы течения психических процессов. Проблема болезней «здоровых» заслуживает, однако, более при-
269
стального рассмотрения, поскольку речь идет, в сущности, о социальной болезни. Получается, что в русской армии болели «психозами войны» в основном здоровые, в то время как психически больные или предрасположенные к таким болезням страдали от психогений меньше4.
В психиатрии «психозы войны» известны под названием реактивные психозы. Это патологическая реакция невротического и психотического уровня на неблагоприятные ситуации. Возникают реактивные психозы под влиянием психической травмы, вызывающей страх, тревогу, опасение, обиду, тоску или иные отрицательные эмоции. Такая травма как раз и образует главный этиологический фактор. При этом «в структуре психогенных реакций, в отличие от реакций и болезненных состояний иного генеза, наиболее отчетливо представлены в единстве и взаимной обусловленности факторы социальные и биологические, физиологические и психологические». Отвечая на вопрос, чем обусловлено структурное единство и взаимная связь перечисленных факторов, советский психиатр Ф.И.Иванов указывал в качестве главного, что у истоков психогенных реакций стоит личность с присущей ей эффективностью5.
Следует, однако, учитывать совершенно необычную, по сравнению с прежними войнами, ситуацию, в которую попал русский комбатант в годы Первой мировой войны. Именно реакция личности на эти обстоятельства и позволяет выявить социальную составляющую чисто патопсихологической реакции, столь важную для историка. Прежде всего это касалось новых технических условий ведения боевых действий, что особенно сказалось в увеличении числа пораженных артиллерией. Так, если в русско-японскую войну поражение от огнестрельного оружия, артиллерии и холодного оружия составляло соответственно 82, 16,4 и 1,6%, то в Первую мировую войну — 11, 64 (а в некоторых местах — 90) и 15%. Велась также воздушная, подводная, подземная (минная) война. Отмечались и поражения от новых пуль, которые имели характер острого оружия, а также от разрывных пуль. С апреля 1915 г. стали применяться газы. Чрезвычайно важным являлся сам непосредственный фактор ведения боевых действий: канонада целыми неделями, днем и ночью, непереносимое ожидание смерти, когда кажется, что именно за тобой следит аэроплан, под тебя ведется подземное минирование, на тебя наводится орудие. Еще большее воздействие оказывала на солдата «атмосфера большого сражения»: громадные потери живой силы, когда лишь один снаряд мог выводить из строя десятки человек, поле, испещренное огромными воронками, тысячи трупов, вид раненых и убитых товарищей, шумовые эффекты, тепловые удары, физические, химические и психические воздействия. Медики указывали и на имевшие место ожесточенные рукопашные стычки, дававшие в процентном отношении к другого рода столкновениям наибольшее количество душевнобольных. Часто во время боя, из-за невозможности получить помощь, нарастало ощущение ошеломления. Порою непереносимая ситуация сражения приводила у некоторых солдат к желанию получить тяжелые ранения, лишь бы уйти с поля боя. Часты были желания самоубийства. Следует также отметить 270
особую силу и длительность вредных воздействий. К ним нужно отнести всеобъемлемость указанных военных действий, громадный фронт, широкий масштаб деятельности противоборствующих сторон, а также чрезвычайное истощение и переутомление, вызываемое недоеданиями, недосыпаниями, инфекциями и т.п. обстоятельствами.
Большое значение имел качественно иной состав армии по сравнению с армией мирного времени. В результате впервые проведенной в России всеобщей мобилизации в военном строю оказались все призывные возраста и состояния, что уже предполагало широкое включение в состав армии психопатологически предрасположенных. Главная же особенность именно русской армии обуславливалась ее призывной системой, сущность которой заключалась в наличии значительного числа льготников по семейному положению. В целом, учитывая освобожденных от военной службы представителей многих народностей России, а также не проходивших ее по физическому состоянию, лишь 29% призывников проходили действительную службу в армии. Из 15 млн. человек, призванных в Первую мировую войну, только 6 млн. прошли ранее военную службу, из них к концу 1916 г. остался в строю 1 млн. По существу, 9/ю русской армии не были готовы к тем перегрузкам, которые несла в себе современная война, война нового типа6.
Не менее, чем на 80% русская армия состояла из крестьян с присущим им особым менталитетом, не соответствовавшим не только перечисленным трудностям, но и самым обыкновенным реалиям новой войны. Прежде всего, это касалось факторов, влияющих на ностальгию: разрыв первичных контактов (семья), вторичных (друзья), третичных (социальные институты). Особенностью крестьянского, собственно традиционалистского менталитета, являлась абсолютная неразрывность этих контактов, их невзаимозаменяемость, как это бывает в современном обществе. Для крестьянина семья является одновременно ячейкой производства, средоточием его родственных и дружеских контактов, частью крестьянской общины. В этой же сфере находятся и мировоззренческие ценности: гармония крестьянского труда, понятие полезности, предметности, конкретности самого бытия, его временная и пространственная определенность.
Обычно, во время действительной военной службы в мирное время, царская армия как институт в значительной степени замещала эти ценности. Часть, в которой проходила служба, представляла некое «полковое братство», нередко с представителями той же самой местности, вплоть до уезда, волости и деревни, откуда был призван военнослужащий. Сезонность воинских занятий, организация внутренней службы (артельное производство мелкого снаряжения и обмундирования), от-пуски на родину для сельскохозяйственных работ в определенной мере воспроизводили привычный для крестьянина ритм его труда и всей жизни. Личная и постоянная (в смысле несменяемости) иерархия командного состава дополняли ощущение устойчивости, патриархальности, стабильности, характерные для крестьянского менталитета.
271
Начавшаяся мировая война в корне подрывала принципы, являвшиеся основанием крестьянской ментальности. Солдат-крестьянин был не просто оторван от своего крестьянского труда. Сам труд вместо конкретного, предметного стал носить абстрактный характер. Солдат стал анонимным контрагентом грандиозного абстрактного предприятия, каковым является современная война. «Полковое братство» оказалось невозможным в части, где состав только в течение одного боя утрачивался на треть, наполовину и более, а в течение войны менялся 3-4 и более раз и все менее соответствовал земляческому принципу комплектования. Командный состав из-за огромной убыли был подвержен перманентной текучести и не соответствовал представлениям о «настоящем офицерстве», «начальстве». Сам ритм ратного труда, характерный для современной войны, необычайно сильно воздействовал на психику солдат-крестьян, привыкших как раз к временной цикличности, размеренности всей своей трудовой и личной жизни вместе с понятиями полезности, предметности, определенности. Огромное влияние на солдат оказывали частые и, главное, неравномерные, неожиданные переходы по 25-40 верст по плохим дорогам, атмосферные явления, особенно нервирующее наличие пробок на дорогах, а также скученность проживания в неустроенных помещениях. Несовпадение нового ритма жизни с устоявшимся, привычным, вообще является важным этиологическим фактором в душевных болезнях.
Особенностью Первой мировой войны являлось именно нарастание психогенных реакций, в то время как, например, в Великой Отечественной войне число депрессий постоянно уменьшалось. Это можно объяснить тем, что к 1940-м гг. в СССР был качествено иной солдат: он оторвался от малой родины, от своего личного хозяйства, был занят в индустриальном производстве, являлся представителем малой семьи, прошел ряд этапов «социалистического строительства» с характерными для него большими перемещениями по стране, знакомством с техникой, самим ритмом и темпом большого индустриального производства.
Совокупность факторов организации и характера военных действий указывает на качественно иной характер современной войны. Он-то и является в высшей степени непривычным, «вредоносным» для данного состава армии. По существу, мировая война явилась для русской армии психосоциальным стрессом, культурным шоком такой мощности, примеров которому мало знала история. Это позволяет совсем по-другому взглянуть на проблему воздействия «психозов войны» и самого ее характера на «здоровых»7.
При классификации травмопсихоневрозов, в которых собственно и проявлялся культурный шок, следует учесть, что, с клинической точки зрения, они представляют не какую-то нозологическую форму, а цепь припадков, характерных для истерии, неврастении, психастении, ипохондрии и меланхолии. Из известных нам 27 классификаций реактивных состояний и психозов, с клинической точки зрения, мы придерживаемся соответствующих разделов Международной статистической классификации болезней и проблем, связанных со здоровьем, десятого пересмотра (МКБ-10), а также классификации, принятой в отечественной
272
психиатрии. В соответствии с указанной классификацией, болезни «здоровых» диагностируются как реакция на тяжелый стресс и нарушения адаптации. Эти реакции протекают в основном по типу генерализованного тревожного расстройства и смешанного тревожного и депрессивного расстройства. Они соответствуют принятым в МКБ-9 депрессивным психогенным реакциям (реактивная депрессия) и реактивным (психогенным ) бредовым психозам8.
В материалах цензуры, сохранивших десятки тысяч выписок из крестьянских писем, касающихся их отношения к войне, прежде всего подтверждается роль современной войны как мощной травмирующей ситуации. В письмах солдат, их показаниях широко воспроизведена в качестве важнейшего этиологического фактора атмосфера больших сражений. Бой оценивается не иначе, как «страшный суд», «замок смерти, из которого ни один человек не возвратился». Приводится масса сведений, что «ужасы войны каким-то тяжелым кошмаром отзываются в душе», что, если кто из боя и возвратился, «то он уже изувечен, так как известно, что позиция отражается на человеке»9.
Еще более значимой для солдат-окопников являлось в качестве угнетающей травмы само сидение в окопах в состоянии вечной «тоски» и «скуки», нежели в бою, означавшем некоторую определенность. Кроме указанного неприятия окопной жизни в позиционной войне как не соответствовавшей привычному для крестьян ритму труда, оказывали существенное влияние плохая обустроенность именно русских окопов, голод, непогода, приходящиеся на осень-зиму, то есть обычное для крестьян время, когда он отдыхает от тяжелого труда летом и пожинает плоды этого труда. По сравнению с «боевыми психозами» в окопах, остроты переживаний меньше, но срок больше. Отсюда — истощение нервной системы, упадок сил, тоска, тревожное чувство ожидания, и в целом — ярко выраженная эмотивная сфера в болезни10.
Широко представлены в письмах упомянутые выше раздражители, касающиеся неопределенности во времени, бесполезности самого пребывания на фронте, когда «нельзя добиться какого-нибудь результата». Чрезвычайно тягостной кажется ситуация непонимания положения, в котором солдаты оказались11.
Симптомы реактивных состояний, вызванных обстоятельствами войны, многочисленны. Но чаще всего проявлялась ностальгия. Эта форма реактивного состояния, возникающая у лиц, чьи связи с родиной прерваны полностью или частично, отражена в свыше 90% всех писем. Отгороженность с постоянным возвратом к мыслям о доме, о которых не говорят окружающим, нарушение сна, аппетита, идеализация родины, семьи, хозяйства, самого ландшафта видны не только в письмах, но и в многочисленных произведениях фольклора. Порой это вызывало у офицеров опасения во время стоянок селить солдат в деревнях, поскольку «солдаты должны забыть, что они крестьяне и все, что им их прошлый быт напоминает, для солдата вредно». Тяга солдат домой пре-
вратилась в проблему отпусков в армии, а это уже ставило проблему боеготовности русской армии как таковой12.
Ностальгия являлась лишь одним из проявлений наиболее частой темы писем, в которой в той или иной мере выражены настроения, характерные для депрессивного синдрома. Прежде всего, это настроение подавленное, тоскливое, слезливое13. У окопников в письмах и даже в фольклоре нередки идеи меланхолического содержания: самообвинения, греховности14.
Широко представлены в источниках идеи самоуничижения, никчемности, характерные для депрессии, представления себя как «живого мертвеца наподобие животного в грязи и в песке», или как «ровно свинья». «Никому нет дела ни до души, ни до тела», — делал солдат мрачный вывод о своем призвании на фронт. «Пес», «собака» — обычные самохарактеристики солдат: «что млад, что бородат — на войне псу брат». Ощущение ненужности себя порою представлялось как противопоставление всем. Цензура зафиксировала даже «злостно-ироничный взгляд на солдата», так называемую «улыбающуюся депрессию». Характерно и ее сопровождение — резкая критика начальства. Многие из солдат испытывали ощущение какого-то издевательства над собой, полагали, что кто-то стремится их добить и для этого бросает то на один фронт, то на другой, или — «избить народ, чтобы им жилось вольнее и больше ничего, а людей считают как насекомое», или чтобы «всех ... подавить, то побить, то покалечить, а мое поколение отяготить налогами». Все это рождало чувство глубокой личной обиды. И в письмах та же «горькая обида, не заслуженная»: «все у нас отвалилось, ничего не мило ничем, мы кругом виноваты, все на нас отыгрываются», а «мы ведь не изменники, а защитники родины»15.
Наряду с идеями самообвинения, обычными для депрессивного состояния являются ожидание своей гибели и гибели своих родных и близких, опасение за свои семьи, хозяйство, страх перестать быть «хозяином», стать «нищим», чему способствовала дороговизна, вызванная ухудшением экономического положения в России. В нашем случае это подтверждается огромной перепиской16.
Имеют место среди участников войны симптомы деперсонализации и дереализации. В высказываниях солдат, в фольклоре отражены ощущения «отрыва души от нужного», или представления души как «не своей, чужой, казенной, общей», или жизни как бы рядом с душой. Порою оторванность от души представлялась как возможность «гулять без души, как в атаку идти». Представление себя как будто мертвым, оторванным от людей, «будто в гробу» — характерное явление при депрессии17.
Широко были развиты среди солдат и суицидальные настроения, являющиеся признаком крайне тяжелой формы депрессии. Встречались яркие картины генерализованного тревожного чувства: «Настоящее надоело, прошлое забыто, будущее — в тумане». Иногда картины депрессивных ощущений проявлялись в стихах. От идей греховности, самоуничижения, беспросветности, суицида легко переходили к пацифист-274
ско-пессимистическим настроениям типа: «человечество сошло с ума и потому занялось самоистреблением»18.
На волне отчуждения от целей войны в широких масштабах проявляются дисфорические чувства (т.е. гнева и ненависти), выражавшиеся, в частности, в поиске врагов, который активно сочетался с идеями преследования. Солдатам казалось, что их преследуют и немцы, и русские в качестве «внутреннего врага», предателей. Особенно большой группой изменников, «внутренних немцев», считались все, кто обвинялся в создании дороговизны. В эту категорию попадали все без разбора: «немцы, торгаши и прочие проходимцы»; «спекулянты вместе с жидами»; евреи, виновники «жидовской спекуляции»; купцы, которые «проторговались, а с нас шкуру дерут»; те кто наживаются, «когда есть которые голодают»; «инженеры», «банковские деятели», которых «повесить надо»; «капиталисты», которые «под шум войны» «зарабатывают миллионы, устраивают синдикаты и все это им проходит безнаказанно»; традиционные «внутренние враги» — помещики и вообще владельцы земли; просто «богатые», «богатеи», «толстозадые», «негодяи», «домашние мародеры». В 1917 г. к «внутренним врагам», теперь уже называвшимся «буржуями», присоединились рабочие с их требованиями восьмичасового рабочего дня; крестьяне, оставшиеся в деревне, главным образом, старших возрастов; дезертиры; те, кто сбежал в плен; беженцы в прифронтовой полосе, которые причиняли ущерб сельскому хозяйству и занимались «развратом». Во «внутренние враги» были записаны даже собственные жены, которые, по мнению солдат, занимались «развратом» с военнопленными, а вместе с ними и все незамужние девушки, вообще оставшаяся в деревне молодежь, пользовавшаяся значительной свободой в личных отношениях в результате войны и требовавшая ее, то есть войны, продолжения. В сферу недовольства властями попала и Государственная дума, сам царь с царицей и, наконец, союзники. В целом, в сознании солдат родилось огромное количество «внутренних врагов», существование которых, в той или иной мере, объяснялись социальными проблемами, но патологическая сторона была в них неотъемлемой. Именно это количество врагов и было той исходной ситуацией «войны всех против всех», которая вскоре разыгралась на просторах России19.
Как это и бывает при депрессиях, все патологические переживания сопровождались тягостными соматическими ощущениями. Есть высказывания, характерные для больных ипохондриков, чувствующих «гниение» своего тела. Многие ощущали на сердце «камень, который много влияет человеку в его жизни», — так называемая «витальная тоска». К этим ощущениям следует отнести и потерю аппетита, или чувство пищи «как трава». Надо полагать, именно это было настоящей причиной жалоб на «плохую пишу», а не злонамеренность интендантов, считающаяся одной из главных причин недостаточной стойкости русских солдат в несении службы20.
В качестве выхода из депрессивного состояния в письмах содержатся множество высказываний, имеющих характер навязчивых идей. По
275
давляющая часть их относится к ожиданиям мира. Порою ожидания мира приводили прямо к галлюцинаторным явлениям21.
Часто пожелания мира носили форму бреда, т.е. «идей, суждений, не соответствующих действительности, ошибочно обосновываемых и полностью овладевающих созданием больного и не корригируемых при разубеждении и разъяснении». Имели место проявления разновидности бреда, когда различным событиям придавался особый смысл, главным образом — в плане достижения скорого мира. Так, приближение мира «доказывалось» тем, что, «по-видимому, у его [неприятеля] нет войска и сами пленные [говорят], что скоро будет мир»; и тем, что «наши успехи очень хороши, неприятель от нас тикает, много забрали в плен»; и тем, что «в Германии уже нет резерва, а в Австрии подавно». Встречался бред параноидный, т.е. с идеями неблагоприятного воздействия на больного, преследования, ущерба. По мнению одного солдата, «мир будет длиться з год и заберут всех остальных калек и стариков, когда всех прикончат, тогда и будет мир». Есть пример образного бреда с фантазиями, грезами, так называемый чувственный бред. По мнению одного корреспондента, «скоро Австрия и Германия будут просить миру, скоро они рухнутся и падут в ноги нашему государю, умоляя его помириться; согласны будут на все условия». Особенно много было слухов о непосредственных датах скорого мира: то к Рождеству, то к Новому году, но чаще всего, в соответствии с крестьянской ментальностью, ожиданием конца трудовых будней, - осенью22.
Следует сказать, что к бредовым идеям могут быть отнесены и выше охарактеризованные при депрессивном психозе идеи самоуничижения, виновности, греховности, преследования, громадности и отрицания (всеобщая гибель, мировые катастрофы), инсценировки (т.е. специально задуманной и ведущейся войны для всеобщего истребления). В качестве бреда индуцированного можно рассматривать и само широкое распространение в виде слухов вышеперечисленных бредовых по форме и содержанию идей. Для этого были все предпосылки: сама указанная травматическая, продолжающаяся с непрерывным нарастанием ситуация — война; качество реагирующей ослабленной и истощенной психики малограмотных (то есть вообще склонных к подражанию) в большинстве своем солдат, часто земляков, готовых верить другим. Бред, принадлежащий к группе социо-аффектогенных психозов, по существу, содержит большое количество форм психической индукции, большинство которых относится к норме, что делает его чрезвычайно эффективным. Но это уже относится ко всем рассмотренным психическим болезням «здоровых», подвергшихся психосоциальному стрессу. Именно индуцированный бред лежит в основе «массового переживания», образующего мощную основу деятельности населения в переломные исторические эпохи23.
Все перечисленные факты и наблюдения свидетельствуют, что психопатологическими формами различных отклонений были охвачены значительные массы солдат и офицеров русской армии: по данным цензуры, не менее, чем 20-30%, а по существу, — ее большая часть, что и показали революционные события.
276
С объективной точки зрения, указанные реакции на социальную среду считаются «неадекватными». Они имеют характер генерализированных рефлексов и носят тормозной характер. Психиатры сходятся во мнении, что речь идет о специфическом отправлении психической деятельности, когда «творческая деятельность психики, поработав в начале жизни и собрав известное количество автоматических тенденций, вдруг приостанавливается и преждевременно затихает; психика совершенно теряет равновесие: возникающие представления не соединяются более в новые синтезы и не охватываются психикой для образования личного сознания индивида; они входят в прежние группы и автоматически вызывают комбинации, которые когда-то имели право на существование». В некоторых работах эти идеи выражены вполне определенно: «При сумасшествии нет новых психических явлений; человек живет старым. Происходит автоматизация идеи, смены ощущений и образов. Старые синтезы и отсутствие новых и означают безумие». История безумия равна описанию психического автоматизма24.
Но это означает, что, с социальной точки зрения, у подверженных болезням «здоровых» на первом месте выявляется именно прошлое содержание. В этом, вероятно, причина господства «архаического» сознания в годы революции и гражданской войны. Речь, однако, идет всего лишь о форме психической деятельности указанных индивидов, о ее окраске. Эта форма деятельности индивидов после психогенных реакций в значительной мере ими же и определяется. Прежде всего, необходимо отметить, что сама реакция накладывает отпечаток на интеллектуальную сферу индивида, на умственную работоспособность и ассоциации. При этом перенесшие травмопсихоневрозы склонны к импульсивным реакциям, когда индивид иногда разражается вспышкой жестоких насильственных действий: убийства, поджоги. Это, по К.Ясперсу, преступления вследствие тоски по родине (Heimwehreaktionen). У больных суживается сознание и дело завершается реакцией направленности «короткого замыкания». Согласно исследованиям, проведенным после революции, эти бывшие больные были склонны, прежде всего, к социальным преступлениям: буйствам, скандалам, .хулиганству, оскорблениям, сопротивлению властям и начальству — 36%, кражам — 16%, ранениям, убийствам, утоплениям — 13%, преступлениям по должности, превышению власти, взяткам — 9%, мошенничеству и авантюристическим поступкам — 6%. Среди специфических военных преступлений главным было неподчинение властям. Наибольшую группу представляют «взрывные» реакции и относимые к разряду аффективных. Аффективная лабильность, эксплозивный диатез, неспособность к торможению, вызванные травмой, вместе с социальным моментом способствуют такому поведению травматиков. Значительное место занимает и демен-тивно-примитивная реакция (20,5%), т.е. совершенная лицами с примитивной психикой и весьма пониженным интеллектом, явившимся результатом травмы. Их преступления свидетельствуют о понижении критики, так называемой моральной тупости, плохой ориентировке в окру
277
жающем мире, вследствие чего они часто попадали в преступную ситуацию. Наконец, есть среди бывших травматиков социально-неустойчивые (19%), находящиеся под влиянием легкой податливости, вследствие соблазна, уговора, т.е. тип безвольных психопатов, которыми изобиловало военное и особенно революционное время. Основная часть бывших больных травмопсихоневрозом действовала аффективно, в сущности, агрессивно, а около 40% поддерживали ее пассивно. Похоже, именно такова и была схема «революционного» действия солдат, которая не ограничивалась активностью отдельных «маргиналов-пассионариев». Среди других проявлений посттравматических реакций отмечают реакцию экстаза: чувство растворения личного “я” и отдачи самого себя во власть любимого существа или высшего существа. В крайних проявлениях эти чувства сопровождаются расстройством сознания, галлюцинациями и т.п.25
Психотравматическая ситуация приобретает патопсихогенный характер лишь в том случае, если имеет жизненно важное значение для данной личности. Западный солдат, являвшийся продуктом современного общества и находившийся под воздействием мощной пропаганды, не испытывая культурного шока, добровольно принимал саму невротическую ситуацию и являлся жертвой, главным образом, «боевого психоза». Именно после войны там и сказались все психические заболевания, поскольку отсутствовала необходимость социального творчества, не было места компенсации и социальной терапии. Запад еще долго «лечился», что показывают большие цифры душевнобольных после войны. В этом смысле психическая болезнь — плата за современное общество.
Русский же солдат, находясь под воздействием культурного шока, не воспринимал саму эту, вызванную боями, невротическую ситуацию, избегал казавшегося для него более страшного невроза — «боевого психоза», и уходил, убегал (порой — буквально, дезертировал или «братался») в другой невроз. Его невроз — депрессия — имел, однако, выход в ликвидации самой травматической ситуации. Это означало, что и протекание невроза, и его терапия проходили легально, не будучи определены как болезни. В целом же, психоневроз «здоровых» носил естественный характер, не приводил к поражению личности. Наоборот, личность развивалась, поскольку психосоциальный стресс — это условие для изменения самой социальной среды. Этапы выхода из стресса — окончание войны, революционное время, гражданская война, мирное строительство — являются чрезвычайно эффективным инструментом компенсации. В отличие от подлинного психоза, его терапия протекала как социальная терапия: она была направлена на устранение самой травматической ситуации, что и составляло социальное творчество. Оно в значительной степени было отягощено, а порой и обусловлено той «болезнью», которой было вызвано, но к ней не сводилось. Вот почему «потерянного поколения» война в России не оставила, а собственно больные «растворились» в годы революции и гражданской войны. Зато «больным» стало, скорее, само общество26.
278
1 Прозоров Л. Душевные заболевания и империалистическая война // Известия Народного Комиссариата Здравохранения. 1925. № 1. С. 19-25; Иванов Ф.И. Реактивные психозы в военное время. Л., 1970; Фриндлендер К. Несколько аспектов Shellshock’a в России // Россия и первая мировая война. (Материалы международного научного коллоквиума). СПб., 1999. С. 315-325; Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999; Булдаков В.П Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997 С. 118, 121, 122; и др.
2 Преображенский С. А. Материалы к вопросу о душевных заболеваниях воинов и лиц, причастных к военым действиям в современной войне. Пг., 1917. С. 5-8; Иванов Ф.И. Указ. соч. С. 20, 32, 39; Прозоров Л. Указ. соч. С. 21; Вашетко Н.П. О влиянии современных условий жизни на заболевания нервной системы И Киевский медицинский сборник, выходящий при научном обществе врачей Юго-Западной железной дороги. 1925. № 2. С. 145-149.
3 Преображенский С.А. Указ. соч. С. 4-8, 16, 18, 30, 43, 46; Иванов Ф.И. Указ, соч. С. 27, 29, 32, 35-37; Прозоров Л. Указ. соч. С. 21; Гаккебуш В.М. Что же вызывает воздушная контузия — нейроз или органическое поражение нервной системы? И Современная психиатрия. 1915. № 9-10. С. 389-405; Мельников А.В. К вопросу о смертельной контузии, нанесенной артиллерийским огнем // Научная медицина. 1919. № 4-5. С. 518-529; Добротворский Н.М. Обзор литературы по вопросу о травматическом психоневрозе (1915-1918 гг.) // Научная медицина. 1919. № 1. С. 130-131; он же. Душевные заболевания в связи с войной (по литературным данным за 1915-1918 гг.) // Научная медицина. 1919. №. 3. С. 378, 380; Никитин М.П. Война и истерия // Сборник, посвященный 40-летней деятельности Россолимо. М., 1925. С. 420-423; Гервер А.В. Травматические заболевания нервно-психической сферы воинов // Русский врач. 1915. № 40. С. 937; Люстрицкий В.В. Профилактика душевных заболеваний в действующей армии // Психиатрия, неврология и экспериментальная психология. 1922. № 1. С. 215-216; Из общества психиатров в Петрограде. Заседание 3-го октября 1915. Доклад П.Я.Розенбаха «Психозы военного времени» // Русский врач. 1915. № 44. С. 1052-1053; Нервные и психические заболевания военного времени. М., 1948. С. 257.
4 Добротворский Н.М. Указ. соч. // Научная медицина. 1919. № 3. С. 379, 385; Баженов Н.Н. О значении стихийных бедствий в этиологии некоторых нервных и психических заболеваний // Журнал невропатологии и психиатрии имени С.С.Корсакова. 1914. № 1-2.
5 Прозоров Л. Указ. соч. С. 22; Иванов Ф.И. Указ. соч. С. 5.
6 Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне. Т. 1. Париж, 1939. С. 34; Редигер А. Комплектование и устройство вооруженной силы. СПб., 1900. С. 138-139; Иванов В.В. Война, народное здоровье и венерические болезни. Пг., 1916. С. 13.
7 Гервер А.В. О душевных расстройствах на театре военных действий // Русский врач. 1915. № 35. С. 817; Макаров В.Е. Коэффициент ритма как показатель устойчивости энергетического равновесия // Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова. 1926. № 4-5. С. 25-31; Громовой Л. Обследование рабочих текстильной фабрики «Красный труд», произведенное Вятским невро-психиатрическим диспансером // ЖНП. 1926. № 6. С. НО, 121; Чернуха А.А. Психопатологические явления, связанные с профессией у автобусных шоферов // Современная психоневрология. 1927. № 7. С. 46-52; Культурология. XX век. Энциклопедия. Т. 2. СПб., 1998. С. 361-362; Ионин Л.Г. Социология культуры. М., 1998. С. 17-18.
8 Даршкевич Л.О. О номенклатуре расстройств в области нервной системы, наступающих вслед за травмой // Русский врач. 1916. № 6. С. 97-98; Международная статистическая классификация болезней и проблем, связанных со здоровьем. Десятый пересмотр. Т. 1. (Ч. 1.) Женева, 1995. Класс V. Психиче
279
9
10
II 12
13 14
15
16
17
18
19
20
21
22
ские расстройства и расстройства поведения. Раздел F40-F48. Невротические, связанные со стрессом, и соматоморфные расстройства; Попов Ю.В., Вид В.Д. Современная клиническая психиатрия. М., 1997. С. 164-185; Справочник по психиатрии /Ред. А.В.Снежневский. М., 1985. С. 222-226.
РГВИА. Ф. 2067. On. 1. Д. 3856. Л. 218; Д. 3863. Л. 187, 293 об., 303, 303 об.; Ф. 2139. On. 1. Д. 1671. Л. 102; Д. 1673. Л. 848 об.
РГВИА. Ф. 2003. On. 1. Д. 1486. Л. 45 об., 63; Ф. 2067. On. 1. Д. 2934. Л. 494 об.; Ф. 2134. On. 1. Д. 1349. Л. 124; Ф. 2139. On. 1. Д. 1671. Л. 91 об., 102, 552; Д. 1673. Л. 110 об., 113, 121, 327 об., 871; Преображенский С.А. Указ. соч. С. 99. РГВИА. Ф. 2067. On. 1. Д. 3863. Л. 75, 85, 364.
РГВИА. Ф. 2048. On. 1. Д. 904. Л. 76, 246 об.; Ф. 2067. On. 1. Д. 2930. Л. 65 об.; Люстрицкий В.В. Указ. соч. С. 215-219.
РГВИА. Ф. 2067. On. 1. Д. 2931. Л. 39 об.; Д. 2934. Л. 9 об.
РГВИА. Ф. 2067. On. 1. Д. 3863. Л. 146; Сервер А.В. Указ. соч. С. 799; Федорченко С. Народ на войне. Киев, 1917. С. 30, 50; Преображенский С.А. Указ, соч. С. 29, 108.
РГАЛИ. Ф. 611. On. 1. Д. 12. Л. 2; Ф. 1518. Оп. 4. Д. 22. Л. 161; РГВИА. Ф. 2003. On. 1. Д. 1486. Л. 218; Ф. 2067. On. 1. Д. 2935. Л. 261 об., 272, 361 об.; Д. 3856. Л. 188; Д. 3863. Л. 58; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 30, 32, 33, 39, 73; Войтоловский Л. По следам войны. Походные записки. М.-Л., 1928. Т. 1. С. 133.
РГВИА. Ф. 2003. On. 1. Д. 1486. Л. 223, 12 об.; Ф. 2031. On. 1. Д. 1184. Л. 484 об., 516; Ф. 2067. On. 1. Д. 2931. Л. 257 об.; Д. 2932. Л. 438; Д. 2934. Л. 505; Д. 2935. Л. 39; Ф. 2139. On. 1. Д. 1671. Л. 16-16 об.; Д. 1673. Л. 902.
Войтоловский Л. Указ. соч. М.-Л., 1928. Т. 1. С. 133; Федорченко С. Указ. соч. Киев, 1917. С. 126; То же. М., 1990. С. 69, 73, 75, 81, 127, 132.
РГВИА. Ф. 2031. On. 1. Д. 1184. Л. 420; Ф. 2067. On. 1. Д. 2931. Л. 138 об.-139; 142, 160 об.; Д. 2932. Л. 169; Д. 3863. Л. 30, 56, 70, 303, 421 об.; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 33, 71.
РГВИА. Ф. 2003. On. 1. Д. 1486. Л. 34, 106 об., 123 об., 191-191 об.; Ф. 2031. On. 1. Д. 1181. Л. 47 об., 62; Д. 1184. Л. 18, 116, 123, 164, 165, 168, 369; Ф. 2048. On. 1. Д. 904. Л. 16 об., 22 об.-23, 110 об., 128, 253, 305 об.; Д. 905. Л. 14 об.; Ф. 2067. On. 1. Д. 2931. Л. 171 об., 350 об.; Д. 2935. Л. 229, 278 об., 362, 382; Д. 3845. Л. 333; Д. 3867. Л. 762 об„ Ф. 2134. On. 1. Д. 1349. Л. 193 об.; Ф. 2139. On. 1. Д. 1671. Л. 141 об., 541 об.; Д. 1673. Л. 213, 282 об; Федорченко С. Указ. соч. Киев, 1917. С. 134; То же. М., 1990. С. 316.
РГВИА. Ф. 2031. On. 1. Д. 1184. Л. 53; Ф. 2067. On. 1. Д. 2931. Л. 76; Д. 3863. Л. 12, 375; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 29; Войтоловский Л. Указ. соч. Л., 1927. Т. 2. С. 74; Булдаков В.П. Указ. соч. С. 27.
РГВИА. Ф. 2000. Оп. 15. Д. 505. Л. 83, 194, 388, 435; Ф. 2003. On. 1. Д. 1486. Л. 34, 39 об., 106 об., 123 об., 191-191 об.; Ф. 2031. On. 1. Д. 1181. Л. 47 об., 62, 163 об.; Д. 1184. Л. 18, 22 об., 53, 116, 117, 123, 164, 165, 168, 369, 921; Ф. 2048. On. 1. Д. 904. Л. 12, 16 об., 22 об.-23, НО об., 128, 253, 305 об.; Д. 905. Л. 14 об.; Ф. 2067. On. 1. Д. 2931. Л. 76, 171 об., 350 об.; Д. 2935. Л. 229, 278 об., 362, 382; Д: 2936. Л. 247; Д. 3845. Л. 333, 467 об.; Д. 3863. Л. 12, 354, 375; Д. 3867. Л. 762 об.; Ф. 2116. On. 1. Д. 281. Л. 92-92 об.; Ф. 2134. On. 1. Д. 1349. Л. 193 об.; Ф. 2139. On. 1. Д. 1671. Л. 99, 141 об., 541 об.; Д. 1673. Л. 213, 261, 282 об., 292 об., 293; Федорченко С. Указ. соч. Киев, 1917. С. 134; То же. М., 1990. С. 316; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 29; Войтоловский Л. Указ. соч. Л., 1927. Т. 2. С. 74; Булдаков В.П. Указ. соч. С. 27.
РГВИА. Ф. 2000. Оп. 15. Л. 505. Л. 435; Ф. 2067. On. 1. Д. 3845. Л. 109 об., 122, 136-136 об., 158, 260, 271, 362 об., 391, 816; Д. 3863. Л. 574 об.; Ф. 2116. On. 1. Д. 69. Л. 18, 39-39 об., 45-45 об., 69; 2134. On. 1. Д. 1349. Л. 192 об., 261; Ф. 2139. On. 1. Д. 1671. Л. 73; Преображенский С.А. Указ. соч. С. 127; Справочник по психиатрии. М., 1985. С. 45.
280
23 Погибко Н.И. Индуцированные психозы. М., 1972. С. 24, 34-35; Эрисман. Психология масс // Сборник, посвященный 40-летию научной, врачебной и педагогической деятельности профессора Г.И.Россолимо. 1884-1924. М., 1925. С. 70-74.
24 Иванов-Смоленский А. Г. Простая звуковая реакция при травматическом психоневрозе // Научная медицина. 1920. № 6. С. 645; Иванов Ф.И. Указ. соч. С. 4-5, 7; Бирман Б.Н. Психоанализ в свете учения об условных рефлексах // Обозрение психиатрии, неврологии и рефлексологии. 1926. № 4-5. С. 320; Студенцов Н.И. Задержанные эмоции и стремления // Современная психоневрология. Киев. 1928. №. 7. С. 159; Осипов В.К. О контрреволюционном комплексе у душевнобольных // Обозрение психиатрии, неврологии и рефлексологии. 1926. № 2. С. 85-95.
25 Анфимов В.Я. Умственная работоспособность и ассоциации при травматическом неврозе // Научная медицина. 1919. № 2. С. 206; Равкин И.Г. Преступные реакции у «травматиков» // Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова. 1926. № 3. С. 53-64; Ганнушкин П.Б. Клиника психопатий: их статика, динамика, систематика. М., 1933. С. 80-83; Булдаков В.П. Указ. соч. С. 128.
26 Ушаков Г.К. Пограничные нервно-психические расстройства. М., 1978. С. 68-69; Юнг А.В. Катамнезы больных реактивными психозами и вопросы дифференциальной диагностики. Диссертация. Л., 1985. С. 171; Хениган У. Контузии и их последствия в годы войны // Первая мировая война и XX век. Материалы международной конференции. 24-26 мая 1994 г. М., 1995. С. 186.
С.Н.Базанов
РАЗЛОЖЕНИЕ РУССКОЙ АРМИИ В 1917 ГОДУ (К ВОПРОСУ ОБ ЭВОЛЮЦИИ ПОНИМАНИЯ
ЛЕГИТИМНОСТИ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА В СОЗНАНИИ СОЛДАТ)
Проблема разложения русской армии в 1917 г. весьма многопланова, и к настоящему времени далеко не все ее аспекты достаточно разработаны. Так, весьма эпизодично рассмотрен вопрос об эволюции отношения солдат к Временному правительству, в частности, к его легитимности в период от Февральской революции до кануна Октября1. А он напрямую связан с проблемой разложения армии, процесс развала которой резко усилился после свержения самодержавия и достиг своего апогея к моменту взятия власти большевиками.
Февральская революция вызвала радикальные перемены в различных областях жизни русского общества, в том числе и в армии, в которой в то время находилось около 10 млн. человек, что составляло более 6% тогдашнего населения России. При этом большинство солдат находилось в действующей армии — свыше 7 млн. человек.
Смысл каждой революции состоит в разрыве со старой системой власти и установлении новой. Власть должна быть не только сильной, способной контролировать народ, но и обладать таким моральным авторитетом, признание которого народом делало бы ее в глазах граждан легитимной. Февральская революция была в этом смысле типичной: царизм больше не внушал ни страха, ни уважения, и практически никто, кроме полиции, не встал на его защиту. Однако возникает вопрос: стала ли законной новая власть, введенная в России после победы Февральской революции? Можно ли рассматривать установление двоевластия в стране как систему, основанную на согласии всего народа? Временное правительство представляло, по большому счету, интересы верхов общества, а Советы — низов. Но после того, как Исполнительный комитет Петроградского совета согласился поддержать Временное правительство, новая система власти приобрела статус законности, хотя, следует заметить, и достаточно условный.
В первое время после победы Февральской революции поднятию рейтинга Временного правительства в глазах солдатских масс способствовало то обстоятельство, что в вопросе демократизации армии оно шло в ногу с Петросоветом. Так, изданный 1 марта Исполкомом Петросовета знаменитый Приказ № 1 о создании солдатских комитетов в армии, положивший начало демократизации вооруженных сил, был полностью одобрен и поддержан Временным правительством. Более того, в его развитие 16 апреля был издан не менее известный Приказ № 213, подписанный военным и морским министром Временного правительства А.И.Гучковым. Согласно этому приказу, значительно расширились пра
282
ва солдатских комитетов, уменьшалось число офицеров в них с 30 до 20% и т.д. Новый приказ также гарантировал «каждому воину осуществление его гражданских и политических прав»2. Известно, что к моменту его издания во всех воинских частях и соединениях вооруженных сил были созданы выборные солдатские комитеты. Только на фронте их количество приближалось к 60 тыс., в них состояло до 300 тыс. членов. Это была огромная сила, широко поддерживаемая солдатской массой3. Таким образом, легитимность Временного правительства в сознании солдатских масс в этот период не подлежала сомнению.
Однако все мгновенно изменилось, когда министр иностранных дел Временного правительства П.Н.Милюков обнародовал 18 апреля свою нашумевшую ноту, возмутившую всю страну и послужившую основной причиной Апрельского кризиса. Поскольку нота П.Н.Милюкова касалась вопроса о мире, солдатская масса резко отреагировала на нее: начались демонстрации солдат и рабочих в Петрограде, многочисленные митинги протеста на фронте и в тыловых гарнизонах. Рейтинг Временного правительства в глазах солдат впервые с Февральской революции резко упал.
Основное противоречие было, на наш взгляд, преодолено в мае, когда представители социалистических партий с согласия Исполкома Петросовета вошли в состав Временного правительства. При этом для поднятия в глазах народа авторитета Временного правительства были созданы новые министерства: Министерство труда должно было обеспечить «классовый мир» между рабочими и предпринимателями; Министерство продовольствия должно было ликвидировать продовольственные трудности и не допустить голод; Министерство призрения должно было заботиться о семьях убитых и искалеченных воинов.
Ставший военным и морским министром А.Ф.Керенский повел активную агитацию за организацию крупномасштабного наступления на Фронте. Весьма показательно, что его призывы поддержали солдатские комитеты и комиссары Временного правительства (последние были назначены в основном Исполкомом Петросовета), а солдаты, как в действующей армии, так и в тыловых гарнизонах, устраивали митинги протеста против готовящегося наступления, и впервые (середина мая — начало июня) стали прислушиваться к большевикам. Часто бывавший в то время с агитационными поездками на фронте А.Ф.Керенский с раздражением писал об этом в своих мемуарах: «Большевистская зараза быстро распространилась по телу армии. Все попытки возобновить подготовку к боевым действиям встречали решительное сопротивление солдат по всему фронту. Были роты, полки и даже целые дивизии, где в комитетах доминировали большевистские пораженцы и платные германские агенты [последнее утверждение бездоказательно — С.£.]. Комитеты подвергали офицеров и комиссаров в этих подразделениях непрерывной травле. Приказы не выполнялись, а командиров, которые не пришлись по вкусу комитетам, заменяли демагогами и бесчестными приспособленцами»4.
Эти изменения в настроении солдатских масс явились показателем утраты значительной части легитимности Временным правительством.
283
Сложившаяся после Февральской революции политическая система в стране была, таким образом, поставлена с ног на голову: на новой стадии развития революционного процесса уже не представительный орган определял основные направления деятельности Временного правительства, а наоборот, правительство через представительные органы народа (местные советы и солдатские комитеты) определяло их же поведение во имя законной государственной власти. На практике это означало, что на фронте надо было поддерживать дисциплину, беспрекословно исполнять приказы командиров и готовиться к новым активным военным действиям. Особенно рьяно солдатские комитеты и комиссары Временного правительства боролись с несанкционированными солдатскими митингами, наносившими огромный вред в период подготовки действующей армии к наступлению. Узаконение этих митингов весной 1917 г. стало крупной ошибкой Временного правительства, так как выступавшие на них большевики не только агитировали солдат против наступления, но и открыто призывали их к неповиновению своим же солдатским комитетам, заявляя, что руководившие этими организациями меньшевики и эсеры будто бы предали революцию.
Поскольку, с точки зрения революции, бунтовать было вполне законно, то солдаты и бунтовали, причем и без пропаганды большевиков, а лишь согласно своей «революционной совести», как тогда говорили. Особенно крупные солдатские волнения произошли в период печально знаменитого Июньского наступления (18 июня — 14 июля), когда целые полки отказывались идти вперед, что в конечном итоге и привело к его полному провалу5.
Неудача Июньского наступления вызвала бурный народный протест, усилила антивоенные настроения среди солдат и привела к резкому падению авторитета Временного правительства. В создавшейся критической обстановке большевиками была сделана попытка захвата власти. В те тревожные дни 3-5 июля Временное правительство практически не функционировало: из его состава вышли кадеты, угрожая меньшевикам и эсерам разорвать коалицию, и только министры-социалисты могли восстановить кабинет. Единственным кандидатом на пост премьер-министра оказался А.Ф.Керенский, так как, кроме него, в правительстве не было социалистов, которые устраивали кадетов, а их участие в правительстве на этой стадии революции ВЦИК Советов рассматривал как необходимое.
С одобрения ВЦИК Советов Временное правительство взяло на себя неограниченные права по восстановлению порядка и дисциплины в армии. В этом ему помогали на местах как Комиссары Временного правительства, так и солдатские комитеты. В послеиюльские дни солдатам казалось, что двоевластие кончилось: местные советы и их войсковые комитеты стали всецело подчиняться Временному правительству. Однако все было сложней. Низовые солдатские комитеты (ротные, батарейные, эскадронные и т.д.), несмотря на репрессии, продолжали защищать себя и свои права от попыток высших комитетов (дивизионных, бригад
284
ных, корпусных и армейских), а также комиссаров Временного правительства и командования «ограничить их деятельность»6.
В такой сложной политической обстановке 25-30 августа произошло выступление нового Верховного главнокомандующего генерала Л.Г.Корнилова7. Тщательный анализ корниловского движения приводит к выводу о том, что его провал был предрешен, потому что захват власти военной силой возможен лишь при участии солдат, а солдаты могли принять только революционную власть в лице Временного правительства, поддерживаемого местными советами и солдатскими комитетами. Несмотря на многие претензии к Временному правительству (ограничение прав солдат и их выборных организаций, фактическое игнорирование вопросов о мире, о земле и др.), солдаты, тем не менее, в критический момент безоговорочно поддержали его и на время «простили» все прошлые ошибки.
Выступление генерала Л.Г.Корнилова оказало сильнейшее воздействие на последующее развитие событий и на решение вопроса о легитимности государственной власти, которую солдатские массы все еще рассматривали как свою, вопреки ее неправильным, с их точки зрения, действиям. Ведь многое из того, что сделало Временное правительство, в глазах солдатских масс было незаконным, так как осуществлялось без их согласия. А власть, по солдатскому разумению, была законной только в той степени, в какой их представители во ВЦИК Советов, солдатских комитетах и других организациях могли ее контролировать в духе солдатских пожеланий.
Как только солдаты узнали, что генерал Л.Г.Корнилов выступил против Временного правительства, они без колебаний встали на сторону законной власти. Весьма показательно, что, когда их солдатские комитеты были активны, солдаты выступали вместе с ними, но когда комитеты медлили, солдаты выступали самостоятельно.
Именно в период корниловского выступления по инициативе солдатских масс были созданы военно-революционные комитеты для борьбы с генеральским заговором. Эти чрезвычайные революционные боевые органы брали под контроль штабы частей и соединений действующей армии, прослушивали телеграфные сообщения, арестовывали офицеров, заподозренных в связях с корниловцами и т.д. Примечально, что комиссары Временного правительства и руководство высших солдатских комитетов не только узаконили, но и всецело поддерживали деятельность этих стихийно возникших ревкомов и действовали с ними сообща. Так, в корниловские дни впервые с момента Февральской революции было продемонстрировано могущество революционных сил, когда власть и народ (в данном случае — солдаты) выступили заодно.
По этому поводу в передовой статье газеты «Известия» с восторгом отмечалось, что «только благодаря своему демократическому строю армия так быстро и безболезненно парализовала все попытки сделать ее орудием мятежа, только благодаря этому строю была избегнута гражданская война, мятеж подавлен». И далее утверждалось, что «если бы не было армейских комитетов или они были лишены большинства своих прав, армия оказалась бы игрушкой в руках контрреволюционных гене
285
ралов. Она не могла бы сразу создать организацию, необходимую для подавления реакционных выступлений командного состава». И, наконец, делался вывод о том, что именно в корниловские дни «оказалось, что интересы революции и интересы страны и ее обороны совпадают»8.
В создавшейся ситуации командный состав был бессилен и даже не стремился помешать происходящему. Солдаты все еще верили в легитимность Временного правительства, потому что его деятельность контролировалась советами. Контроль, осуществляемый ревкомами, солдатскими комитетами и комиссарами Временного правительства над штабами, олицетворял собой тот же принцип на местах.
Положение радикально изменилось после подавления корниловского движения. Авторитет главы Временного правительства А.Ф.Керенского резко упал. С одной стороны, этому способствовали слухи о том, что якобы Корнилов и Керенский заранее договорились занять войсками Петроград и разогнать Советы, но Керенский в последний момент струсил. Эта версия распространялась самими корниловцами, а также крайне правой и левой прессой. С другой стороны, сам А.Ф.Керенский своими последующими действиями способствовал падению авторитета Временного правительства: назначил себя на пост Верховного главнокомандующего, а своим начальником штаба — генерала М.В.Алексеева, чье негативное отношение к солдатским комитетам и демократизации армии было хорошо известно солдатам. Изданные новоявленным главковерхом в начале сентября приказы по своему содержанию были очень похожи на июльские, подписанные Корниловым. Их суть сводилась к новому ограничению политической деятельности солдат и их выборных солдатских комитетов. От солдат требовалось беспрекословное подчинение приказам Временного правительства9.
Комиссары Временного правительства, которые боялись новой волны беспорядков на фронте, всецело поддержали жесткую политику А.Ф.Керенского по отношению к солдатской массе и были ему благодарны за укрепление авторитета (хотя бы и в приказном порядке). Еще один важный момент: так как командный состав, потерявший после корниловского выступления всякую власть над солдатами, без комиссаров Временного правительства был совершенно беспомощен, то именно комиссары оказались теперь самыми авторитетными представителями государственной власти на фронте. В тот момент, когда пришел очередной приказ А.Ф.Керенского об упразднении чрезвычайных органов контроля над штабами —ревкомов, созданных солдатскими комитетами в ходе корниловского выступления, а самим комитетам предписывалось не выходить за рамки своей обычной деятельности10, они еще стремились укрепить революционную власть в армии. Комитеты были убеждены, что их деятельность по установлению контроля над штабами при активной поддержке солдат позволила победить контрреволюцию. В то же время они верили в необходимость революционного порядка на фронте и признавали авторитет Временного правительства. Большинство из них сразу подчинилось приказу, подписанному А.Ф.Керенским, и сня
286
ло контроль над штабами. Скоро деятельность солдатских комитетов на фронте вошла в свое обычное русло, и живой контакт с солдатами прервался, они опять стали ответвлением демократической власти в Петрограде вместо того, чтобы быть представительным органом солдат на фронте. Солдаты же в очередной раз разочаровались во Временном правительстве, главным образом в его главе — А.Ф.Керенском. Они больше не писали писем, не посылали делегаций лично к Керенскому и другим членам Временного правительства, а обращались во ВЦИК Советов, Петроградский Совет, причем не через солдатские комитеты, а напрямую, посредством резолюций, принятых на несанкционированных солдатских митингах.
В результате Временное правительство потеряло последнее основание своей легитимности — поддержку народа (применительно к армии — солдат). Мандат доверия, полученный после Февральской революции, был утрачен, а возможность возобновить его в корниловские дни — упущена. А.Ф.Керенский все еще думал, что он лично олицетворяет демократическую законность, а ВЦИК Советов поддерживал в нем эту иллюзию.
Зная о готовящемся в Петрограде восстании большевиков, Керенский самоуверенно заявлял, что легко с ним справится11. Действительно, он приказал командованию ближайшего к Петрограду Северного фронта снять и направить в столицу значительный воинский контингент. Однако на практике это было уже невозможно сделать. То, что Керенский смог привлечь лишь до 15 казачьих сотен и конноартиллерийский дивизион 3-го кавалерийского корпуса (того самого, который в августе генерал Л.Г.Корнилов двинул на Петроград), доказывает, что законной власти у него больше не было. Вместо ожидаемых войск, особенно пехоты, без которой казаки не хотели дальше наступать, к его отряду присоединились еще три сотни казаков и 350 солдат, которые, однако, заявили, что в бой они не пойдут12.
Выступая 29 октября на совещании полковых представителей Петроградского гарнизона, В.И.Ленин уверенно заявил, что «на фронте за Керенским нет никого»13, и был прав. Так отплатили солдаты Временному правительству за его «антисолдатскую» деятельность в послекор-ниловский период.
Сам А.Ф.Керенский видел, однако, причину утраты легитимности власти Временного правительства, да и своей тоже, в том, что «большевистская и правая пресса, большевистские и правые агитаторы с одинаковым рвением яростно критиковали меня. И для того, и для другого лагеря имя мое было символом демократической, революционной, свободной России, которую нельзя было уничтожить, не уничтожив возглавляемого мною правительства». И далее делает вывод: «...и большевики, и сторонники Корнилова отлично понимали», что для захвата власти в стране необходимо прежде всего «уничтожить моральный авторитет тех, кто воплощал верховную власть в республике»14.
Действительно, вопрос о власти в октябрьские дни не мог быть разрешен военными мерами, потому что солдаты не желали вновь оказывать вооруженную помощь Временному правительству, так как в их гла-
287
зах оно потеряло свой авторитет (по утверждению А.Ф.Керенского, в результате пропаганды левых и правых сил), и мандат легитимности, таким образом, перешел в руки Советов. Весь ход событий октябрьских дней на фронте убедительно доказывает, что в сознании солдат главный источник власти заключался не в вооруженной силе, а в моральном авторитете их солдатских организаций, т.е. аналогов тех же Советов. Легитимность, основанная на доверии солдат своим комитетам, перешла на сторону Советов и нового Советского правительства. Этот переход произошел не в результате взятия власти большевиками, а в силу их лозунгов, ясных и понятных народу, в данном случае — солдатам. Тем более, что первые декреты новой власти были о мире и о земле, — то, чего тщетно ждали солдаты от Временного правительства.
Именно в период от первого советского Декрета о мире до подписания Советским правительством 4 декабря перемирия с Германским блоком в глазах солдатских масс неуклонно росло доверие к Советской власти. Это выразилось и в самом деятельном участии солдат в заключении локальных перемирий с противником на фронте («солдатских миров», как они сами их называли), к которым призывала новая власть15; и в массовых братаниях с неприятелем, узаконенных Советским правительством в первые же послеоктябрьские дни16; и в завершающем этапе демократизации армии (введении выборного начала в войсках, упразднении чинов и т.д.)17; и в начавшейся демобилизации действующей армии, которую проводили солдатские организации при самом активном участии солдат18. Безусловно, все перечисленные мероприятия, проводимые новой властью в первые два послеоктябрьские месяца, носили ярко выраженный «солдатский» характер. Именно это и обеспечило ей поддержку солдатских масс, как это наблюдалось и в случае с Временным правительством в марте-апреле. Однако ценой такой поддержки стало разложение русской армии, начатое Временным правительством весной и законченное Советской властью осенью 1917 г.
Таким образом, легитимность Временного правительства в сознании солдат была связана прежде всего с его деятельностью по отношению к армии. Так, сразу же после Февральской революции, когда были изданы приказы о создании солдатских комитетов (сначала Приказ № 1 Петро-совета, а затем Приказ Временного правительства № 213) и началась демократизация армии, рейтинг Временного правительства в глазах солдатских масс был очень высок. Но уже в конце апреля наблюдается начало его снижения, вызванное «антисолдатскими» действиями Временного правительства (нота Милюкова, подготовка к крупномасштабному наступлению на фронте), а в июне-июле происходит его дальнейшее стремительное падение (причины: ограничение Временным правительством прав солдатских организаций, запрещение солдатских митингов и др.). Однако корниловское выступление, поставившее на карту судьбу свободы и демократии в России, не оставило солдатам иного выбора, кроме как встать на защиту законной власти. Тогда впервые после Февральской революции сложилась уникальная ситуация — единение власти
288
и народа, что и обеспечило полный разгром генеральского заговора. Солдаты поддержали, как они тогда считали, «свою» власть. Но, едва оправившись от шока, эта «своя» власть стала опять проводить «чужую», то есть не «солдатскую» политику, в конечном итоге сведя на нет подъем доверия к Временному правительству в корниловские дни. Рейтинг власти снова стал стремительно падать, и мандат доверия перешел к Советам, что способствовало взятию власти большевиками, которые стали проводить «солдатскую» политику, которая и привела к фактической самоликвидации армии в январе-феврале 1918 г.
1 В последнее время некоторые аспекты этого вопроса стали привлекать внимание как отечественных, так и зарубежных исследователей. См., например: Жилин А.П. К вопросу о морально-политическом состоянии русской армии в 1917 г. И Первая мировая война. Дискуссионные проблемы истории. М., 1934. С. 153-165; Уайлдман А.К. Армия и вопрос о законности власти в России // Отечественная история, 1996. № 2. С. 19-30.
2 Русский Инвалид. 1917. 16 апреля.
3 Весьма подробно вопрос о создании и становлении выборных солдатских организаций в марте-апреле рассмотрен в кн.: Миллер В.И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г. (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974.
4 Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. Мемуары. М., 1993. С. 183.
5 Объективная и достоверная картина разгула анархии в действующей армии в период Летнего наступления 1917 г. дана в кн.: Френкин М.С. Русская армия и революция 1917-1918. Мюнхен, 1978. С. 347-393.
6 Подробнее о борьбе низовых солдатских комитетов с высшими в послеиюльски й период см.: Смольянинов М.М. Большевики Белоруссии и Западного фронта в борьбе против наступления реакции после июльских дней 1917 г. // Революционное движение в Русской армии в 1917 году. Сб. статей. М., 1981. С. 93-102; Торопов Л.Н. Солдаты центральной России в борьбе против наступления на фронте в 1917 г. //Там же. С. 187-195; Базанов С.Н. Борьба солдат 5-й армии Северного фронта против империалистической политики Временного правительства в конце мирного периода развития революции // Крестьянское движение в трех русских революциях. Куйбышев, 1982. С. 99-106.
7 Наиболее глубокое и всестороннее освещение корниловского выступления содержится в работах: Керенский А.Ф. Дело Корнилова. М., 1918; Мартынов Е.И. Корнилов. (Попытка военного переворота). Л., 1927; Иванов ИЯ. Корниловщина и ее разгром. Л., 1965; Катков Г.М. Дело Корнилова. Париж, 1987; Иоффе Г.З. «Белое дело». Генерал Корнилов. М., 1989; Кузьмин Н.П. Генерал Корнилов: роман-хроника. М., 1997.
8 Известия ЦИК и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 1917. 2 сентября.
9 Войсковые комитеты действующей армии. Март 1917 г. — март 1918 г. М., 1982. С. 562.
10 Революционное движение в русской армии. 27 февраля — 24 октября 1917 года. Сборник документов. М., 1968. С. 593.
11 Новая жизнь. /Пг./. 1917. 25 октября.
12 Подробнее об отношении солдатских масс к мятежу Керенского-Краснова см.: Базанов С.Н. Роль военно-революционных комитетов действующей армии в ликвидации мятежа Керенского-Краснова. — Исторические записки. Т. 116. М., 1988. С. 43-79.
13 Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 36.
14 Керенский А.Ф. Указ. соч. С. 306.
10 Заказ 2612 289
15 Подробнее об участии солдатских масс в заключении локальных перемирий с противником см.: Базанов С.Н. Солдаты Северного фронта в борьбе за мир в ноябре-декабре 1917 г. // Революционное движение в русской армии в 1917 году. Сб. статей. М., 1981. С. 83-93; Он же. Роль военно-революционных комитетов действующей армии в осуществлении ленинского Декрета о мире // Рабочий класс России, его союзники и политические противники в 1917 году. Сб. научн. статей. Л., 1989. С. 196-207.
16 Теме братания в отечественной научной литературе до сих пор не уделено достаточного внимания исследователей. Лишь в 1997 г. появилась первая документальная публикация, посвященная этому, одному из самых злостных нарушений дисциплины на фронте. См.: Базанов С.Н., Пронин А.В. Бумеранг братания // Военно-исторический журнал. 1997. № 1. С. 34-41; № 3. С. 50-57; Некоторые аспекты братания рассмотрены в кн.: Френкин М.С. Указ. соч. С. 265-275; Базанов С.Н. К истории развала русской армии в 1917 году // Армия и общество. 1900-1941 гг. Статьи, документы. М., 1999. С. 51-76.
17 Подробнее о завершающем этапе демократизации армии см.: Гаврилов Л.М. Истоки и финал демократизации русской армии // Армия и общество. 1900-1941 гг. Статьи, документы. М., 1999. С. 77-114.
18 Подробнее о демобилизации армии см.: Городецкий Е.Н. Демобилизация армии в 1917-1918 гг. // История СССР. 1958. № 1. С. 3-31; Базанов С.Н. Демобилизация русской армии И Военно-исторический журнал. 1998. № 2. С. 27-37.
В. С. Тяжельникова
«ВОЕННЫЙ СИНДРОМ» В ПОВЕДЕНИИ КОММУНИСТОВ 1920-Х ГГ.
В начале 1930-х гг. Д.П.Оськин, служивший в 1917 г. в чине прапорщика, с упоением и известным хвастовством вспоминал, как он грозил револьвером всем, несогласным с ним, на открытии 1-го Всероссийского съезда крестьянских депутатов1. В такой необычной форме Д.П.Оськин выражал свою позицию на съезде. Оружие стало для него единственным надежным аргументом в споре. В этом эпизоде исключительно важными представляются два момента: во-первых, привычка «хвататься за оружие» в конфликтных ситуациях, без сомнения, была приобретена на войне, и, во-вторых, в результате слома всей системы ценностных ориентиров в 1931 г., когда были опубликованы воспоминания Д.П.Оськина, его поведение считалось вполне допустимым с официальной, прошедшей цензуру, точки зрения.
Действительно, в 1917 г. к власти пришли покалеченные войной люди, так и не сумевшие полностью освободиться от того воздействия, которое оказала на них война. Для них грозить револьвером было обычным делом, а переход от угроз к физической расправе был вполне возможен, допустим, порой даже легок. Такое поведение коммунистов — нового правящего слоя — было прямым следствием их военного опыта, того влиянии, которое оказала на них война. Как справедливо отмечает Е.С.Сенявская, «...особенностью Первой мировой войны было именно то, что она непосредственно переросла из внешнего во внутренний конфликт, а значит, общество из состояния войны выйти так и не сумело. Переход к мирной жизни после войны гражданской определялся уже иными факторами, сохраняя при этом основные черты психологии, присущей военному времени»2. Более того, своеобразие ситуации этих лет состояло в том, что наиболее существенные составляющие посттравматического синдрома у активных в политическом отношении групп населении, например, такие как непримиримость, жесткость, переход к практическим действиям без особых рассуждений, намеренно поддерживались и культивировались пропагандой на всем протяжении 1920-х гг. Поэтому, в частности, бывший прапорщик Д.П.Оськин спустя полтора десятка лет после означенных событий мог спокойно и с гордостью рассказывать о своей агрессивной удали.
Внимание к проблеме «общества, выходящего из войны» отчетливо обозначилось в последние годы в отечественной и зарубежной историографии. Появился рад новаторских работ, написанных как в русле социальной истории3, так и в рамках нового направления, обозначающего себя как «военно-историческая антропология». Следует однако, заметить, что большая часть работ, где в той или иной степени затрагивается проблема «выхода из войны», посвящена послевоенному советскому обществу 1940-1950-х гг. Это обстоятельство, на мой взгляд, 10‘ 291
вполне закономерно: несмотря на всю тяжесть адаптации фронтового поколения к мирной жизни, специфику проявления постравматического синдрома, именно ситуация «выхода из войны», включение фронтовиков в мирную жизнь является, пожалуй, одной из самых рельефных и ярких проблем социальной истории советского общества 1940-50-х гг. После 9 мая 1945 г. в стране все без исключения понимали, что война закончилась, что начинается другая, мирная жизнь, даже пускай на первых порах с бытовыми трудностями и неустроенностью.
Напротив, проблема выхода из состояния Первой мировой войны через гражданскую обойдена вниманием исследователей. Во многом это стало следствием того, что социально-психологическая ситуация «выхода» не является в этот исторический период отчетливо выраженной, рельефно обозначенной, процесс релаксации в строгом смысле этого слова отсутствует. Целое поколение «гражданской войны» так и останется до своих последних дней с выраженными постравматическими реакциями. Реальный «выход из войны» общества в целом состоялся фактически только со сменой поколений. Можно сказать, что в психологическом отношении выхода из войны как такового не было, ситуация посттравматического синдрома оказалась пролонгирована на весь межвоенный период.
Важность этой проблемы определяется также тем обстоятельством, что образ поколения первых коммунаров уже после XX съезда оказался окутан причудливым флером своеобразной романтики, концентрированным выражением которой стала фраза Б.Окуджавы:
«Я все равно паду на той,
На той единственной Гражданской, И комиссары в пыльных шлемах Склонятся молча надо мной...»
Фраза, конечно из ряда примеров, когда подтекст гораздо важнее и сильнее текста, однако причудливый образ всадника в буденовке с шашкой наголо по-прежнему является фактом нашей исторической памяти.
1. Идея всеобщего «вооружения народа» и ее кризис
Партия, как известно, пришла к власти с идеей всеобщего вооружения народа. Имелась ввиду, прежде всего, замена постоянной армии «буржуазно-помещичьего государства» (с офицерским корпусом, системой единоначалия и строгой воинской дисциплиной) на всеобщее добровольное вооружение народа (милицию или армию милиционного типа). Вместе с тем, уже в первые дни гражданской войны идея всеобщего добровольного вооружения народа потерпела полный крах. В.И.Ленин признал полную неподготовленность большевиков к решению вопросов военного строительства, сказав, что вопрос «о строении Красной Армии был совершенно новый, он совершенно не ставился даже теоретически»1 * * 4. Переход от идеи всеобщего добровольного вооружения народа к
практике постоянной регулярной армии, вызвал кризис внутри партии,
выразившийся в разногласиях между «левыми коммунистами», Троцким
292
и Лениным во время Брестского мира, а в марте 1919 г. на VIII съезде РКП(б) приведший к возникновению «военной оппозиции». Ее лидеры, в частности, считали, что революционная армия не нуждается в других средствах укрепления дисциплины, кроме сознательности и преданности идеалам революции, выступали за выборность командного состава, сохранение партизанских методов управления армией и ведения войны, против установления строгой воинской дисциплины, использования старых военных специалистов, предлагали расширить права партийных ячеек в армии, предоставить им контроль над всей армейской работой. Заметим, что Ленин построил свою речь против «военной оппозиции» на VIII съезде РКП (б) на детальном анализе просчетов, допущенных командованием 10-й армии в ходе обороны Царицына. Как известно, «военная оппозиция» прекратила свое существование, согласовав со сторонниками Ленина все свои позиции еще в ходе съезда, да и полного согласия в ее радах не было изначально.
2. Воюющая партия
Вместе с тем, для нас важно, что в практической, низовой работе через месяц после идейного разгрома «военной оппозиции» на основании постановления ЦК РКП(б) от 17 апреля 1919 г. возникли части особого назначения (ЧОН), в которых фактически была сделана попытка реализовать идею всеобщего вооружения народа в компромиссном варианте. ЧОН представляли собой военно-партийные отрады. Они создавались при заводских партячейках, райкомах, горкомах, укомах и губкомах партии. Их целью было поддержание порядка, охрана государственных объектов и пр. Заметим, что фактически организация ЧОН началась еще зимой 1919 г., во всяком случае, на Московском телеграфно-телефонном заводе (з-де «Морзе»), который располагался на Кузнецкой ул. в Замоскворецком районе Москвы5, ЧОН был организован 16 февраля 1919 г.6 В специальном докладе по этому вопросу, который пришел делать представитель райкома Винер, указывалось, что «в отряде будут состоять только т.т. КОММУНИСТЫ И КОММУНИСТКИ, причем КОММУНИСТЫ обязаны посвятить 4 часа в неделю обучению стрельбе из пулемета, а КОММУНИСТКИ или пулеметному или санитарному делу. Для удобства рабочим, товар. ВИНЕР предлагает собранию самим назначить дни занятий»1. ЧОН формировались из коммунистов, рабочих и членов профсоюзов в возрасте от 17 до 55 лет и из комсомольцев. Первые ЧОН возникли в Петрограде и Москве, затем в губерниях РСФСР (к сентябрю 1919 г. они уже были созданы в 33 губерниях), а также на Украине, в Белоруссии, Казахстане, республиках Средней Азии и Закавказье. Коммунисты МТТЗ, вошедшие в ЧОН весной 1919 г., были проинформированы о том, «что военная охрана на Павелецком вокзале упраздняется и на место их назначаются от коллективов партий»*. Вместе с тем, рядовые члены партии относились к этой затее, как видно из протоколов партячейки, по-разному. Так, от 28 апреля 1919 г. имеется запись следующего содержания: «Тов. Жердев доводит до
сведения, что дежурство в Отряде Особого назначения является обязательным и поэтому никто не имеет права отказываться от дежурства, что принимается к сведению»^. Однако, в сентябре 1919 г. председатель завкома МТТЗ тов. Вирзин был вынужден констатировать, «...что наши коммунисты почему-то не посещают пулеметные занятия и предлагает этот вопрос сейчас вырешить...
В протоколах партийной ячейки МТТЗ летом 1920 г. сохранилось обсуждение вопроса о «назначении женщины-коммунистки на казарменное положение»11. Периодически проводился перевод женщин-коммунисток на казарменное положение на шелко-ткацкой фабрике Хамовнического района (будущей фабрике «Красная Роза»)12. В декабре 1921 г. по всей стране в ЧОН числилось кадрового состава около 40 тыс. чел. и переменного свыше 423 тыс. чел.13 Упоминания о мероприятиях, проводимых ЧОН, и постоянных дежурствах коммунистов в отряде в фондах партийных ячеек московских заводов встречаются вплоть до 1923 г. 12 июля 1922 г. в Москве прошел парад в честь годовщины ЧОН14. В некоторых районах СССР ЧОНы существовали до 1924-1925 гг.15
Не говоря о постоянных мобилизациях на фронты, кроме ЧОН, коммунисты участвовали в продотрядах, что по характеру деятельности было исключительно близко к боевым действиям. Упоминания о мобилизациях в фондах первичных партийных организацией также встречаются постоянно. На заводе б.Морзе обсуждение кандидатуры в продотряд 4 июня 1920 г. даже приобрело специфический для этой среды ан-тифеминистский оттенок:
«Выборы в Продотряд, поступило от Исполнительного Бюро Замрай-она откомандировать одного тов. в продотряд.
Поступило предложение послать от Ячейки одного товарища, тов. Вирзин возражает, заявляет, что у нас в ячейке нет людей, кого бы можно было послать.
Поступает предложение послать женщину.
Постановили послать женщину в продотряд.
Избрали тов. Бровкину Марию»1Ь.
Статистика ЧОН, сведения о постоянных мобилизациях военного типа позволяют без всякой натяжки говорить о том, что практически все коммунисты, вступившие в партию до 1920 г., получили в этот период личный военный опыт, опыт обращения с оружием и в любой момент были готовы к участию в боевых действиях.
3. Оружие
Окончание революции и гражданское войны, с точки зрения влияния на мировосприятие и поведение ее участников, имело два важных следствия: 1) наличие большого количества бесхозного оружия17 и 2) свободное обращение с ним практически всего взрослого населения страны.
В книге «Голос народа» приводится рассказ малограмотного крестьянина А.И.Мельника из села Капушновки Каменецкого района Молдав
294
ской АССР от 19 марта 1929 г., где он пишет: «Крестьяне за все время накопили по деревнях в себя большую массу оружия. Оружие они накапливали таким способом. Переходили через деревне разные банды и вот крестьянство от этих банд накопило и в себя по деревнях оружия. Некоторые были в армиях притащили оружия и так накопили в себя оружие...»^ В городе оружия тоже было немало. Начиная с марта 1917 г., для охраны домов от нападения криминальных элементов в Москве организуются домовые комитеты. С образованием Управления городской милиции от домовых комитетов поступают просьбы о выдаче разрешения на право хранения и ношения оружия19. Не говоря о подробно описанном в литературе вооружении отрядов Красной Гвардии, после Октября 1917 г. рабочим оружие выдавали практически по любому поводу. Так, оружием была в 1918 г., например, обеспечена вся Огородная коммуна завода Морзе для охраны устроенного у Данилова монастыря огорода, о чем стало известно из соответствующего удостоверения Замоскворецкого Районного Совета20.
Меры по разоружению коммунистов стали предприниматься только в 1923 г. и, надо отметить, были встречены ими с недоумением. Так, 12 июня 1923 г. заседание бюро ячейки МТТЗ специально обсуждало вопрос «Об отборе револьверов согласно приказания комрот 2100 отдел, батальона». После обсуждения бюро не согласилось с приказом об отборе оружия и постановило «признать ответственным за невыполнение приказа все бюро ячейки. Ввиду того, что со стороны комвзвода Кунцова не даны ни какие данные почему отбирается оружие у коммунистов, передать дело о сдаче оружия в райком партии»21.
Тщательное изучение протоколов приводит иногда к выявлению поразительных фактов. Осенью 1923 г., как известно, в московской партийной среде шла исключительно ожесточенная борьба с троцкизмом. Троцкисты действительно имели на некоторых заводах и в вузах города довольно сильное влияние. О серьезности положения свидетельствует тот факт, что районные комитеты партии каждый день подавали в МГК сводки о ходе дискуссии, в которых документировалась политическая ситуация во всех ячейках района, специально указывались «гнезда оппозиции» — те ячейки, которые не проголосовали за резолюцию ЦК партии и продолжали поддерживать троцкистов, назывались фамилии наиболее активных оппозиционеров. Ячейка МТТЗ, в частности, была одним из таких «гнезд». Партийные собрания с обилием взаимных обвинений, напряженнейшие заседания бюро ячейки, постоянные визиты представителей Замоскворецкого райкома партии, которые «выкручивали руки» оппозиционерам, подробно зафиксированы в протоколах фонда МТТЗ. И в этом бурном потоке событий от 26 ноября 1923 г. встречается крохотная запись следующего содержания:
СЛУШАЛИ. : а) О сдаче в ЧОН пулемета находящегося в ячейке.
ПОСТАНОВИЛИ: а) Сдать.22
Была ли сдача пулемета непосредственным образом связана с внутрипартийной борьбой — можно только догадываться. Скорее всего, да. Но гораздо важнее представляется другое. На небольшом московском
295
заводе, расположенном в 20 минутах ходьбы от Кремля, с 1917 до конца 1923 г., т.е. почти пять лет, группа людей в любой момент была готова отстреливаться от врагов. Коммунисты не только были обучены стрельбе, носили оружие, но и держали наготове пулемет. О психологическом состоянии этих людей, перешедшем за пять лет в привычку, мы можем судить по тем «следам войны», которые постоянно проявлялись в их поведении на всем протяжении 1920-х гг.
4. «Бряцание оружием»
Работа с массовыми источниками, отразившими деятельность низовых партийных структур, завкомов промышленных предприятий, привела довольно скоро к любопытному наблюдению. Без специальных разысканий почти в каждом заводском фонде встречаются описания случаев угрозы или применения оружия. Обычным делом было ношение оружия без видимых на то оснований. Так, весной-летом 1920 г. партийная ячейка завода «Динамо» специально рассмотрела вопрос «О тов. Кокине, который всюду ходит с револьвером», и предложила штабу отряда особого назначения23 «отобрать оружие у тов. Кокина так как оно ему совершенно не нужно»24. В протоколах заводских партийных ячеек описываются характерные случаи «бряцания оружием» в конфликтных ситуациях. Как отмечает Е.С.Сенявская, такое поведение является одним из типичных проявлений «военного синдрома». Таким людям «...трудно сдержаться, проявить гибкость, отказаться от привычки чуть что — “хвататься за оружие”, будь то в прямом или переносном смысле»25. Важно также отметить, что, как правило, «бряцание оружием» происходило в состоянии алкогольного опьянения, сопровождалось руганью, скандалом, дракой. Собственно, поводом разбора на партийном собрании становилась не стрельба сама по себе, а сопровождающее стрельбу хулиганство. 9 августа 1920 г. коммунистическая ячейка шелко-ткацкой фабрики б. Жиро («Красная Роза») обсуждала поведение коммунисток Ш-вой и С-вой26. Секретарь ячейки доложил, что им были арестованы «члены комячейки С-ва и Ш-ва со своим мужем за пьянство и дебош, который происходил в квартире т. Ш-вой, причем также мною был отобран у мужа Ш-вой револьвер системы «Наган» 7-ми зарядный, по заявлению жильцов Ш-в угрожал револьвером, но выяснить не удалось кому он угрожал, отвести их в комиссариат милиции не представлялось возможным ввиду [нахождения] их в весьма пьяном состоянии в результате чего при помощи комиссара 11-го отделения милиции Миронова на месте был составлен акт в присутствии фабричного фельдшера, который со своей стороны подтвердил факт пьяного состояния тт. С-вой и Ш-ва, а Ш-ву представил в комиссариат милиции для выяснения обстоятельств дела»21. В результате обсуждения коммунистки Ш-ва и С-ва были исключены из партии. Вместе с тем, муж Ш-вой работал на другом предприятии и состоял на партийном учете в Краснопресненском районе, поэтому по поводу его поведения никакого конкретного решения не было принято. Даже из приведенного описания понятно, что причиной такого поведения стал конфликт с соседями. Дело, по всей вероятно
296
сти, обстояло приблизительно так: в комнате у семьи Ш-вых выпивали и либо громко разговаривали, либо пели песни, либо еще как-то мешали соседям. Соседи стали выражать свое недовольство. Тут-то хозяин Ш-в и достал «Наган», использовав его как единственно верный и самый надежный аргумент в конфликтной ситуации.
Коммунальные склоки, конечно, могли вывести из равновесия кого угодно. Однако грозить оружием начинал не всякий. Неуравновешенные, воевавшие на фронтах коммунисты реагировали в такого рода ситуациях довольно быстро (особенно в состоянии алкогольного опьянения). А.Толстой строит сюжетную линию рассказа «Гадюка» на аналогичной конфликтной ситуации, когда вернувшаяся и покалеченная бурными событиями революции и гражданской войны героиня, досаждае-мая соседями по коммунальной квартире и общей ситуацией не сложившейся после войны жизни, выстрелила из именного оружия.
Конфликты, вместе с тем, возникали повсюду — не только в коммуналках, но и в общественных местах. В протоколе по приему и исключению из партии при МГК РКП(б), датированном 8 сентября 1922 г., описывается случай, произошедший с 29-летним тов. С., вступившим в партию в 1918 г. Будучи сотрудником ОТТ ЧК станции Москва Казанской железной дороГи, во время своего пребывания в Киеве С. в пьяном виде поднял скандал в столовой и выхватил револьвер28. Мы не знаем в данном случае, какие причины вызвали столь бурную реакцию подвыпившего чекиста С., а только еще раз убеждаемся, что «хвататься за револьвер» было довольно обычным делом.
5. Стрельба
Другой случай, напротив, позволяет составить некоторое представление и о причинах такой реакции, и о характере обсуждения такого рода ситуации в партийной среде. Весной 1926 г. рабочий А. шел выпивши домой. Хулиганы сшибли у него шапку. Но А. не растерялся, а зашел домой, взял револьвер и, «дабы удержать хулиганов», стал стрелять. Об этих событиях в стенгазете появилась заметка, которую и обсуждали на партийном собрании коммунисты цехячейки 1-й группы завода «Морзе» 1 апреля 1926 г.29 Судя по всему, обсуждение было долгим и обстоятельным, потому что при вынесении взыскания провинившемуся А. собрание приняло предложение о выговоре без занесения в личное дело. Такое лояльное отношение к проступку А. было вызвано правильной линией .поведения А. на собрании, который «не возражал и не отрицал в своем выступлении делаемые ему замечания», а также смягчающими обстоятельствами, к которым было отнесено то, что: 1) такое с ним произошло в первый раз; 2) что в районе^ вообще наблюдается хулиганство; 3) то, что провинившийся А. политически грамотен и член завкома, и, наконец, 4) «сам говорит, что в пьяном виде еще только в первый раз был замечен». Последнее, однако, было неправдой. Именно по причине того, что «будучи ответственным работником по охране Труда в завкоме МТЗ продолжал повторять случаи пьянки 20, 25, 26 г.», коммунисты бюро цехя-
чейки 1-й группы завода Морзе за два месяца до описанных выше событий 26 января 1926 г. воздержались от перевода т. А. из кандидатов в члены ВКП(б) на 6 месяцев до тех пор, пока он «не исправит все свои некоммунистические недостатки»3^.
Вообще-то А. был коммунистом с насыщенной событиями партийной биографией. В 1926 г. ему было 38 лет и он был кандидатом в ВКП(б) ленинского призыва 1924 г. Во время ленинского призыва, однако, он уже вступал в партию второй раз, поскольку в 1917-1918 гг. включительно был членом В КП (б) и «вышел из рядов партии из-за принципа». Даже из скупых биографических сведений складывается вполне отчетливое впечатление о том, что А. был человеком с весьма обостренной реакцией, не способный на компромисс, — вышел из партии, а не стал доказывать свою правоту; побежал за револьвером, а не полез в драку с хулиганами, и уж тем более не был, вероятно, способен оставить хулиганов вообще без наказания. Фактически он ведь решил устроить самосуд, расправиться на месте преступления, действуя согласно логике военного времени. Но и на собрании возражать и отрицать ничего не стал, а смиренно принял гнев товарищей по партии. Подчинение дисциплине тоже ведь черта характера, которую воспитывает армия.
Но стрельба на заводе Морзе продолжалась и на следующий год. 20 марта 1927 г. коммунист Ж-в. «снова был пьяный и стрелял из револьвера, за что был задержан милицией и обезоружен»32. 22 марта 1927 г. бюро 3-й группы совместно с активом завода «Морзе» обстоятельно и подробно обсуждало поведение коммуниста Ж-ва, который был к тому же членом бюро. Обсуждение этого поступка Ж-ва. представляется весьма показательным.
«Тов. БЕЗРУКОВА33 говорит, что Ж-в 20 марта вечером снова был в клубе пьяный и стрелял из револьвера, за что был задержан милицией и обезоружен.
Тов. Ж-ов. Действительно был пьян выстрелил в Клубе случайно. Пить вынужден из за того, что нет комнаты и приходится скитаться по разным знакомым, куда не пускают без бутылки водки'.
Тов. БЕЗРУКОВА. Я предлагаю исключить Ж-ва из партии.
Тов. АППОР. Наша цель исправить Ж-ва, я думаю, что достаточно объявить выговор с предупреждением.
Тов. ПЕТРОВ. Мы выбирали в Бюро ответственных членов Партии, а тут получается наоборот. Я думаю, что в Ж-ве мы потеряли давно не только члена бюро, но и члена партии, ибо у него не осталось ничего коммунистического. [...]
Тов. КРЫЛОВ. Мы должны поставить вопрос, или Партия или Ж-ов. Если мы Ж-ва оставим в Партии, то мы не сможем влиять на беспартийных рабочих. Надо его не поддерживать сейчас, а поддерживать его на заводе как беспартийного, а когда он исправится, тогда можно будет и снова принять в Партию.
Тов. Ж-в. Я больше не буду пить даю слово, что исправлюсь»
ПОСТАНОВИЛИ: Принимая во внимание, что пьянство приняло систематический характер — исключить Ж-ва из рядов ВКП(б)» 34.
298
Подробное обсуждение поступка Ж-ва еще раз подтверждает тот факт, что стрельба из огнестрельного оружия, да еще в клубе, где собралось много народу и была непосредственная угроза жизни окружающих, не считалась предосудительной. Все собравшиеся осуждают пьянство, совместимость выпивки с пребыванием в партии и даже возможность перевоспитания Ж-ва силами партийного коллектива. Именно пьянство (а не стрельба) характеризует Ж-ва в глазах его товарищей как человека, у которого «не осталось ничего коммунистического». Именно пьянство является достаточным основанием исключения Ж-ва из коммунистических рядов. Теперь Ж-ва, по мнению Крылова, следует поддерживать за пределами партийной ячейки, «на заводе как беспартийного». Избавление Ж-ва от пьянства будет означать, что он исправился, и являться основанием для принятия его обратно в коммунистические ряды. Из обсуждения видно, в частности, что несоответствие принятым в коммунистической среде этическим нормам вызывало довольно жесткую реакцию, но главное, что сам факт стрельбы не вступал в противоречие с этими нормами, был вполне допустимым. Однако история эта продолжилась на следующий день, на общем собрании ячейки 3-й группы. Собрание оказалось мягче, чем бюро, и вынесло следующее решение: «Принимая во внимание, что создавшиеся квартирные условия толкали Ж-ва на выпивку, считать это смягчающим для совершения данного поступка Ж-ва, ограничиться строгим выговором с предупреждением»^. Собрание (партийный стаж коммунистов был меньше, чем у членов бюро) было более лояльно, более терпимо. В основном коммунисты на московских заводах в 1927 г. принадлежали к иному поколению — первого и второго ленинского призывов 1924 и 1925 гг. Члены бюро, напротив, как правило, имели партийный стаж со времен гражданской войны. В нашем примере, во всяком случае, это подтверждается. Выступления членов бюро носят нетерпимый характер, члены бюро скоры на расправу, их выводы заходят слишком далеко. Бюро гораздо категоричнее в своем решении, чем собрание. Собрание склонно принимать во внимание общую ситуацию, рассматривать пьянство в данном случае как следствие социальных условий. Вопрос в такой ситуации на практике состоял в том, хотело ли и могло ли бюро давить на собрание. В более общем плане решение вопроса зависело от жесткости партийной вертикали в целом, других привходящих факторов (к примеру, проводившихся в партии в тот момент кампаний). Однако, повторим, факт стрельбы ни бюро, ни собрание не осуждало. Такое поведение не отвергалось социальной практикой того времени. Более того, обращение к оружию в конфликтных ситуациях постепенно превращалось в стереотип. Возникнув спонтанно, как своеобразное отражение военного опыта, как пролонгированный во времени «след войны», оно на протяжении 1920-х гг. трансформировалось в реально действующую поведенческую норму, проявлявшуюся с разной степенью интенсивности в коммунистической среде определенной генерации. В целом можно сказать, что военный опыт коммунистов поколения гражданской войны, приемлемость любых
299
средств в утверждении собственной правоты стали реальными источниками допустимости такой поведенческой нормы.
6. Военный дух в контексте классовой борьбы
Классовая борьба, которая составляла стержень политики партии, была благодатной почвой для поддержания военного духа. Такие качества, как решительность и бескомпромиссность, жесткость поддерживались и последовательно воспитывались у нового поколения коммунистов, вступивших в партию в середине 1920-х гг. Интересными свидетельствами в этом отношении являются анкеты делегатов II 1-й партийной конференции Кировского района, состоявшейся 20-22 декабря 1924 г.36 Часть делегатов37 заполнила анкеты по развернутой программе, которая включала широкий спектр вопросов о бюджете времени, круге чтения коммунистов, проведении досуга и пр. Среду вопросов, в частности, был следующий: «20. Что ему стало более ясно после вступления в партию». Отвечая на этот вопрос, большинство перечисляли темы занятий в школе политграмоты или называли программу и устав партии, работы Ленина, Бухарина и пр. Писали о том, что им стал яснее «Идеал партии»^, что «ясно очень много во первых Советская власть с каждым днем укрепляется, кто были и есть враги советской власти, как страдал пролетариат от ига капитала, ясно что пролетариат всего мира будет у власти»^, что «больше узнал заданья партии и классовую разницу между буржуазией и пролетариатом»4®. Среди ответов встречаются довольно выразительные, в которых отражается суть проводившейся партийной пропаганды. Так, мастер 45 лет Степан Леонов, отдававший общественной работе все свое свободное время до 8 часов вечера, читавший каждый день книги по экономике, истории партии и «Азбуку коммунизма», который «усваивал доклады» и которому на политучебе и партийных собраниях было, по его собственным словам, все «очень понятно», совершенно отчетливо уяснил, «что класс должен быть один и тогда только будет мирная жизнь»41. Мастер Леонов довольно прилично зарабатывал — 145 руб. 56 коп, имел на иждивении 4-х человек и вообще был человеком уже достаточно солидным, однако психологически продолжал находиться в состоянии войны, связывал приход мирной жизни с тем временем, когда на земле останется один класс. До тех пор он, судя по всему, был готов каждый день все свое свободное время отдавать общественной работе. Благодаря его общественной активности, уже в конце 1924 г. он был делегатом районной партийной конференции, то есть попал в районный партийный актив. Путь наверх ему, бесспорно, был открыт.
Но если мастер Степан Леонов в силу более-менее приличного общего развития уяснил себе, если можно так выразиться, общесоциальную перспективу, то малограмотный кузнец Федор Матвеевич Бочаров 43 лет откровенно писал, что ему стала яснее «политика советской власти в области строительства советского хозяйства, необходимость настойчивой жестокой борьбы с врагами»42. Федор Матвеевич Бочаров, так же, как мастер Степан Леонов, ежедневно все свое свободное время
300
тратил на партийную работу, да еще два раза в месяц посещал партийные собрания. Более того, после вступления в партию он совершенно перестал заниматься домашними делами «за недостатком времени». До того, как он связал свою жизнь с ВКП(б), напротив, он занимался хозяйством все свое свободное время и никакой общественной работы не вел. До вступления в партию он газет вообще не читал, а сейчас тратил на это занятие 15 минут каждый день. «Отделавшись от религиозных предрассудков» в 1901 г., он после вступления в партию окончательно «вывел в доме все иконы», стал чаще ходить в театр и в кино (тратил на это 2 часа в неделю, тогда как до вступления в партию — 2 часа в месяц). Несмотря на то, что партийная работа ему казалась «трудною по малограмотности», в докладах, хотя и было понятно, но иногда бывали «некоторые трудности», партийные поручения его удовлетворяли, но, главное, он совершенно четко для себя уяснил «необходимость настойчивой жестокой борьбы с врагами». Именно эти качества, как известно, в сочетании с пролетарским происхождением скоро будут востребованы партийным руководством.
В общеполитическом контексте непримиримой классовой борьбы коммунисты не забывали и про занятия военным делом. В фондах партийных ячеек московских промышленных предприятиях в изобилии встречаются упоминания о военных сборах, дружеских встречах с подшефными воинскими частями, пожертвованиях на строительство самолетов, кораблей и т.п. Военные тревоги и военные конфликты 1923, 1927 и 1929 гг. неизбежно вели к активизации занятий военным делом. Практически во всех фондах встречаются упоминания о необходимости организовать регулярные занятия стрельбой и военным делом в связи с обострением внешнеполитической ситуации. Так, в главах, посвященных работе комсомола на заводе «Серп и молот», написанных в рамках горьковского проекта «Истории фабрик и заводов» и опубликованных в 1932 г., подробно описывается, как комсомольцы «Серпа и молота» реагировали на события на КВЖД 1929 г.: «Наглое вторжение китайских белобандитов на территорию нашей республики заставило молодежь всколыхнуться. Посыпались заявления в “Мартеновку’43, в которых рабочие настоятельно просят организовать военные части из рабочей молодежи. Вот молодой рабочий Иоффе. Он весь поглощен учебой. Но когда надвинулась опасность войны, угрожающая завоеваниям Октября, он требует создать специальный полк из рабочих завода и просит записать его первым добровольцем...
Заводская конференция молодежи постановила:
1. Создать вооруженный отряд рабочей молодежи завода имени 10-летия ВЛКСМ.
2. Просить Реввоенсовет считать весь отряд добровольцами Красной Армии, прикрепив его к определенной воинской части.
3. С 1/IX начать регулярные занятия отряда.
По первому зову нашего правительства мы будем готовы вооруженной спаянной боевой единицей выступить на защиту отечества трудящихся всего мира — Союза ССР»44.
301
На протяжении всего межвоенного периода «следы войны» в поведении коммунистов не стерлись, своеобразный военный дух и военная риторика поддерживались в пропаганде и военно-политической работе. «Военный дух» прослеживается в разных областях партийной работы. На ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1928 г., принявшим кардинальные решения по регулированию состава партии и обсуждавшем, казалось бы, далекие от военного дела вопросы партийного строительства, И.М.Ва-рейкис, имея в виду кампании по приему в партию, сказал буквально следующее: «Возьмите, скажем, такой пример: если у нас будет война, это есть один из больших переломных моментов в жизни партии, Я думаю, что от войны у нас не только никто не отказывается, а мы наоборот все энергично готовимся к войне. И в такие моменты проведение кампаний, больших кампаний есть совершенно правильная линия»^. И.М.Варейкис был одним из выдвиженцев этого «военного» поколения коммунистов. Он родился в 1894 г., в 1913 г. вступил в партию. С июня 1918 по август 1920 г., будучи председателем Симбирского губкома РКП(б), руководил обороной Симбирска от белочехов и участвовал в ликвидации антисоветского восстания Муравьева. Примечательно, что его продвижение на высшие ступени партийной иерархии начинается после 1924 г., когда он становится кандидатом в члены ЦК партии. Следующий шаг в карьере И.М.Варейкиса произошел уже после разгрома оппозиции, когда в 1930 г. он становится членом Политбюро ЦК ВКП(б). Финал наступил, как у многих, в 1939 г. Вот уж, действительно, представитель настоящей «сталинской гвардии»46.
Отголоски «военного духа» постоянно сквозят в риторике 1930-х гг. Так, в годы первых пятилеток можно отчетливо проследить некоторые психологические черты поколения гражданской войны, такие, как нетерпимость, наскок, штурмовщина, желание победы любой ценой и т.п. Логика «боевых действий» распространяется на все «хозяйственные фронты». «“Социалистическое наступление” началось по всем правилам военных действий с провозглашения “фронтов”: “фронта индустриализации”, “тракторного фронта”, “идеологического фронта”, “культурного фронта”, “антирелигиозного фронта”, “литературного фронта” и т.д.»47. В 1930-е годы комсомол часто называли «застрельщиком» социалистического соревнования. Военная лексика была понятна всем. «Умело поддерживали этот “военный угар” и внедряли в умы подрастающего поколения идеологию “социалистического наступления” средства массовой информации»48.
7. Венец карьеры коммунистов военного поколения
Распространение не только соответствующей риторики, связанной с «боевым запалом» гражданской войны, но и, главным образом, поведенческих моделей в годы первых пятилеток, вполне закономерно и непосредственным образом связано с составом партии и ее номенклатурного слоя. Коммунисты «несли в массы» лозунги партии, пропитанные характерным для них военным духом. На протяжении межвоенного пе-302
риода влияние на политическую ситуацию в стране коммунистов, вступивших в партию с конца 1917 по 1920 гг., — поколения гражданской войны — все время росло. В начале 1924 г. к этому поколению принадлежало около половины всей партии. Они представляли, главным образом, «рядовую партийную массу», не занимали практически никаких руководящих постов. Партийное руководство, наоборот, было представлено в основном коммунистами с дореволюционным партийным стажем разной продолжительности. Как указывают О.В.Наумов и С.Г.Филиппов, «почти три четверти руководителей губкомов и обкомов вступили в партию до Февральской революции. В целом же в партии таковых было менее 3%49. «Подпольщики» к тому же были сконцентрированы, главным образом, в Москве и Ленинграде. Постепенно представители поколения гражданской войны делали партийную и советскую карьеру, проходя через районный, городской, губернский актив, и к началу 1937 г. именно они «стали основной группой среди высших территориальных руководителей (41,6%). При этом в партии в целом к этому времени более 80% всего наличного состава вступили в нее после 1925 г.»50 Именно на поколение «гражданской войны» пришелся основной удар 1937 года.
Феномен массовых репрессий, безусловно, имеет исключительно сложный и многоплановый характер, попытки его объяснения связаны практически со всеми сторонами общественной, политической и экономической жизни. Не последнее значение имеет в этой связи и социальный состав партии, ее руководящего слоя, особенности жизненного опыта и поведения, характерные для различных групп и генераций коммунистов. Определяющие черты поколения коммунистов гражданской войны непосредственным образом выросли из их военного опыта, так и несостоявшегося «выхода из войны». Все это обусловило как данность ситуацию «военного синдрома», проявлявшегося более или менее ярко в их взглядах, психологии, поведении. Спектр проявлений «военного синдрома» был чрезвычайно широк — от таких патологических проявлений, как самоубийства51, до характерной именно для них манеры одеваться в гимнастерки, галифе и сапоги. Он также выражался в общем духе постоянной мобилизационной готовности, поддерживавшейся в условиях непримиримой классовой борьбы. Независимо от конкретных проявлений «следов войны», ценность человеческой жизни для этого поколения коммунистов была невысока, возможность физического устранения вполне допустима, непримиримость к врагам ярко выражена. Категоричность, решительность и дисциплинированность в сочетании с невысоким образовательным уровнем делала их идеальным социальным полем для борьбы с «врагами народа». Именно коммунисты поколения гражданской войны стали и «палачами», и «жертвами» предвоенных репрессий. И те, и другие с легкостью допускали саму возможность физического устранения «врагов». Непримиримость и жесткость были главными чертами этого поколения.
303
1 Оськин Д.П. Записки прапорщика. М., 1931, С. 163.
2 Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999. С. 97.
3 Наиболее полно и основательно эта проблема раскрыта в работах Е.Ю.Зубковой: Зубкова Е.Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953. М., 2000.
4 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 137.
5 Секретарем Замоскворецкого райкома партии в тот момента была Р.С.Самойлова (Землячка), выступившая на VI11 съезде РКП(б) в составе «военной оппозиции»
6 ЦАОДМ. Ф. 264. On. 1. Д. 4. Л. 5.
7 Там же. Л. 5.
8 Там же. Л. 7.
9 Там же. Л. 9 об.
10 Там же. Л. 19-20.
11 ЦАОДМ. Ф. 264. On. 1. Д. 8. Л. 16. В нашем случае, женщина-коммунистка не подчинилась переводу на казарменное положение. (Там же. Л. 17.)
12 ЦАОДМ. Ф. 486. On. 1. Д. 1-5.
13 Гражданская война и военная интервенция в СССР. Энциклопедия. М., 1987. С. 657.
14 ЦАОДМ. Ф. 486. Д. 5. Л. 22.
15 Гражданская война... С. 657.
16 ЦАОДМ. Ф. 264. On. 1 Д. 8. Л. 12.
17 «Еще одно наследство, которое оставила гражданская война, это горы стрелкового оружия, спрятанного на всякий случай “под застрехами”, которое нередко пускалось в ход и после завершения боев». См.: Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918-1932 гг. М., 1938. С.42.
18 Голос народа... С. 42.
19 Аксенов В.Б. «Дом» и «улица» «как структуры повседневности в общественной психологии обывателей 1917 г. // Межвузовский центр сопоставительных историко-антропологических исследований. Сборник студенческих работ. Вып. 1. М., 2000. С.179.
20 ЦАОДМ. Ф. 264. Д. 2. Л. 32.
21 ЦАОДМ. Ф. 264. On. 1. Д. 23. Л. 23.
22 Там же. Л. 50 об.
23 Отряд особого назначения — структура ЧОН.
24 ЦАОДМ. Ф. 432. On. 1. Д. 2. Л. 8 об.
25 Сенявская Е. С. Указ. соч. С. 94.
26 При изложении такого рода фактов все фамилии опущены.
27 ЦАОДМ. Ф. 486. Д. 3. Л. 26.
28 ЦАОДМ. Ф. 3. Оп. 11. Д. 73. Л. 8.
29 ЦАОДМ. Ф. 264. On. 1. Д. 43. Л. 5.
30 События происходили в районе Пятницкой и Новокузнецкой улиц.
31 ЦАОДМ. Ф. 264. On. 1. Д. 43. Л. 9.
32 ЦАОДМ. Ф. 264. On. 1. Д. 48. Л. 11-11 об.
33 Секретарь партийной ячейки 3-й группы МТТЗ.
34 ЦАОДМ. Ф. 264. On. 1. Д. 48. Л. 11-11 об.
35 Там же. Л. 29.
36 ЦАОДМ. Ф. 67. On. 1. Д. 263-269.
304
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
Сопроводительные материалы анкетирования не сохранились. Как видно из анализа самих анкет, при опросе имел место механический направленный выборочный отбор. Анкетирование проводилось пропорционально по каждой группе делегатов, фамилии которых начинались с одной буквы.
ЦАОДМ. Ф. 67. On. 1. Д. 264. Л. 4.
ЦАОДМ. Ф. 67. On. 1. Д. 263. Л. 71.
Там же. Л. 6.
ЦАОДМ. Ф.67. Оп.1. Д. 268. Л. 4.
ЦАОДМ. Ф.67, Оп.1. Д.263. Л. 82.
Многотиражная газета завода «Серп и молот».
Бабун Ф. Комсомол — застрельщик соцсоревнования. Отрывки из глав, посвященных работе комсомола на «Серпе и молоте» // История заводов. Вып. 3. М., 1932. С. 93.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 392. Л. 106.
Как справедливо указывают О.В.Наумов и С.Г.Филиппов, «людей, которые помогли Сталину уничтожить одну за другой несколько оппозиций и в результате стели его опорой в центральном аппарате и территориальных парторганизациях, логичнее было бы называть не “ленинской”, а “сталинской гвардией”». Именно «сталинская», а не «ленинская» гвардия, как убедительно доказывают авторы, была в основном уничтожена в ходе массовых репрессий. См.: Наумов О.В., Филиппов С.Г. Руководящий партийный работник в 1924 и 1937 гг. Попытка сравнительного анализа. // Социальная история. Ежегодник. 1997 . М., 1998. С. 123-124.
Общество и власть. 1930-е годы. Повествование в документах. Отв. ред. А.К.Соколов. М., 1998. С. 14.
Там же.
Наумов О.В., Филиппов С.Г. Указ соч. С. 126.
Там же. С. 131.
Этот сюжет я подробно разбираю в статье: Тяжельникова В. С. Самоубийства коммунистов в 1920—е годы // Отечественная история. 1998. № 6. С. 158-173.
М. И. Мельтюхов
МАТЕРИАЛЫ ОСОБЫХ ОТДЕЛОВ НКВД О НАСТРОЕНИЯХ ВОЕННОСЛУЖАЩИХ РККА
В 1939-1941 ГГ.
В последние годы исследователи истории Советского Союза стали обращаться не только к изучению деятельности различных властных структур и лидеров советского государства, но и сделали первые шаги в исследовании повседневной жизни населения, изменениях в общественном сознании. Тем самым закладывается солидный фундамент для объективного изучения советского периода отечественной истории. Как и ранее, немалое место в российской историографии занимает изучение истории участия Советского Союза во Второй мировой войне. За последнее десятилетие значительно расширилась источниковая база этих исследований. Большое внимание уделялось событиям 1939-1941 гг., которые вызвали в 1980-е — 1990-е гг. немало дискуссий, приведших к складыванию нескольких направлений в историографии. Вместе с тем, основное внимание уделялось в основном изучению военно-политических событий, а их отражение в общественном сознании исследовано все еще недостаточно. Конечно, сам по себе феномен общественного сознания достаточно сложен для изучения, тем более много десятилетий спустя после событий. Вместе с тем, поскольку в СССР, как и в других странах, осуществлялся мониторинг общественных настроений и эффективности влияния официальной пропаганды, в архивах соответсвующих структур отложился немалый пласт документов, позволяющих выделить основные тенденции в развитии общественного сознания Того времени.
Ныне все еще существует относительно устойчивое убеждение, что граждане Советского Союза конца 1930-х — середины 1940-х гг., лишенные иных источников информации, кроме официальных советских изданий (СМИ), волей-неволей оказались под воздействием этих СМИ, и, соответственно, советское общественное сознание в этом случае воспринимается как некое монолитное образование. Однако, как показывают специальные исследования последних лет, феномен общественного сознания не столь прост. В нем всегда существуют «ячейки» личностного восприятия той или иной официальной информации. Если эти устойчивые явления существуют даже сейчас, когда воздействие электронных СМИ на общество достигло невиданных ранее масштабов, то резонно предположить, что 60 лет назад, когда влияние газет и радио было гораздо менее интенсивным, сохранялись устойчивые традиции информационного общения, люди имели больше возможностей давать любой информации личностную интерпретацию. Конечно, все эти общие соображения следует проверять на основе изучения имеющихся материалов с использованием современных методов анализа общественного мнения. Понятно, что пока это дело будущего. Здесь же хотелось 306
бы обратиться к документам особых отделов НКВД, дающих представление о настроениях среди военнослужащих РККА в 1939-1941 гг.
Сразу же следует отметить специфику данного источника. Особые отделы НКВД собирали сведения о различных нарушениях, имевших место в вооруженных силах СССР, в том числе и о так называемых антисоветских и нездоровых высказываниях военнослужащих. Копии докладов, посвященных морально-политическому состоянию военнослужащих, различным бытовым проблемам, посылались в Главное политическое управление РККА (с 1929 г. - Политическое управление, с 29 июля 1940 г. - Главное управление политической пропаганды). Что касается высказываний военнослужащих, то в этих документах приводятся как «правильные», то есть соответствующие официальной пропаганде, так и «неправильные» — ей не соответствующие. Эти доклады за 1939-1941 гг. позволяют проследить как влияние официальной пропаганды на личный состав РККА, так и различные отклонения от нее. Не стремясь охватить все отраженные в этих документах проблемы, в данном сообщении хотелось бы остановиться только на тех сведениях, которые показывают неадекватную, с точки зрения тогдашних властей, реакцию военнослужащих Красной Армии на наиболее значительные события кануна Великой Отечественной войны.
Первым таким важным моментом, потребовавшим существенной траснформации советской пропаганды был, безусловно, факт договора о ненападении с Германией от 23 августа 1939 г. и поход Красной Армии в Польшу 17 сентября — 12 октября 1939 г. Как показано в исследовании В.А.Невежина, советская пропаганда была вынуждена резко перестроиться1, что, естественно, привело к изменению общественного мнения и резко расширило возможности для личностной оценки этих событий. Позднее, когда новая линия в пропаганде уже стала привычной, столь резкого всплеска личностных настроений на общем фоне общественного сознания по данным вопросам не было.
Сообщение о заключении советско-германского договора вызвали следующие оценки.
Младший командир стрелковой роты Калининского военного округа Семенов считал, что «Советский Союз дал возможность начать вторую империалистическую войну. Если бы не заключили с Германией договора, она бы побоялась начинать войну с Польшей, а теперь Гитлер осуществляет свои планы»2.
По мнению курсанта Пермской авиашколы Ведерникова, «заключение договора развязало руки Германии для агрессивных действий по отношению стран Западной Европы»3.
Заместитель начальника 5-го отдела 5-го управления РККА Шулькин полагал, что «пакт, вообще говоря, никудышный, наверное, к этому пакту есть еще секретная часть, согласно которой германские войска не подойдут к нашим границам». Начальник кафедры академии им. В.И.Ленина Волков говорил: «Договор с Германией опубликован неполностью. В договоре есть пункт о том, что Германия в результате войны должна полу
307
чить территорию, принадлежавшую ей до империалистической войны, а СССР должен забрать Западную Украину и Западную Белоруссию»4.
Вступление Красной Армии на территорию Польши привело к новым оценкам совете ко-германского договора.
Старший писарь 180-й стрелковой дивизии Орловского военного округа Карпов заявил: «Значит Советский Союз договорился с Германией разделить Польшу; Германии западную часть, а Советскому .Союзу восточную». Красноармеец 2-й отдельной Краснозаменной армии Иванов считал, что «Советский Союз развязал руки агрессору и с этим агрессором уничтожил и разделил Польшу». Инструктор пропаганды 138-го кавполка Ленинградского военного округа старший политрук Караваев полагал, что «по существу, сейчас происходит раздел Польши. Видимо, это было решено при заключении договора между СССР и Германией, поэтому Гитлер начал так уверено свои действия»5.
Вообще, в оценках вступления советских войск в Польшу видно не только смятение от резкого изменения пропаганды, но и просто паци-фисткие настроения со специфическим советским оттенком.
Красноармеец взвода особого отдела 13-го стрелкового корпуса Кружилин задавался вопросом: «На нас не напали фашисты и мы чужой земли ни пяди не хотим брать, так почему же мы выступаем?»6
Красноармеец Муравицкий интересовался: «Почему мы идем защищать Западную Украину и Белоруссию, ведь у нас политика мира, пусть они сами освобождаются, а на нас не нападают, ну и ладно». По мнению красноармейца Шелудчева, «у нас есть лозунг, что мы чужой земли не хотим, а зачем же мы перешли польскую границу? Ведь в Польше и в других странах есть компартия, есть пролетариат, ну и пусть они сами совершают революцию и своими силами избавляются от помещиков и капиталистов»7.
Политрук учебного батальона 4-й танковой бригады Украинского фронта Потелешко: «Нам командир и комиссар батальона заявили, что мы будем воевать, но не сказали с кем. Нам никто войны не объявил, мы проводим политику мира и стараемся, чтобы нас никто в войну не втянул, а вдруг сами объявляем и втягиваемся в войну. Такая политика противоречит учению партии Ленина-Сталина. Ленин учил, что революцию на штыках не принесешь, как в Польшу, так и в другую страну. К этому кто-то приложил руку, чтобы изменить нашу политику»8.
Красноармеец в/ч 5305 34-й танковой бригады Московского военного округа Орехов заявлял: «Я не могу воевать. Как я буду колоть хотя бы немца, когда он такой же рабочий, как и я...»9
Красноармеец в/ч 4474 Ленинградского военного округа Макаров считал, что «Советский Союз стал фактически помогать Гитлеру в захвате Польши. Пишут о мире, а на самом деле стали агрессорами. Население Западной Украины и Белоруссии не нуждается в нашей помощи, а мы ее захватываем и только формально сообщаем, что не воюем, а становимся на их защиту»10.
Красноармеец в/ч 5281 Харьковского военного округа Корасык полагал, что «Германия захватывает чужую территорию в Польше и мы делаем
308
то же самое. Хотят, чтобы и мы проливали кровь». По мнению красноармейца 69-го артполка 2-й отдельной Краснознаменной армии Позднякова, «Советский Союз пошел защищать народы Польши, которую уже разбила Германия, это получается, что мы тоже загребаем жар чужими руками»11.
Младший командир 2-го прожекторного полка в/ч 4820 Ленинградского военного округа Золотов высказал следующие соображения: «Для чего все это нам нужно, у нас и так много своих бедных, которых не обеспечивают, а тут еще берут себе украинцев. Украинцы самый плохой и вредный народ, я с украинцами жил и знаю их». По мнению красноармейца в/ч 4911 Ленинградского военного округа Иофчика, «наши почувствовали слабость польской армии и давай заниматься захватнической политикой. Мы всюду пишем и говорим против агрессоров, а по существу дела сами являемся ими»12.
Слушатель 3-го курса командного факультета академии Химической зашиты Адамашин заявил: «Вот тебе и Красный империализм. Говорили, что чужой земли не хотим, а как увидели, что можно кусочек захватить, сразу об этом забыли. Немцы, когда Судеты захватывали, тоже писали, что они немцев защищают, там немцев как раз столько, сколько белорусов и украинцев в Польше. Мы кричали, агрессоры, а теперь сами то же делаем... Хорошо чужими руками жар загребать. Немцы разбили Польшу, а мы на готовое идем»13.
По мнению сотрудника 4-го отдела Генштаба РККА майора Швецова, «если при встрече с немцами будет остановка наших войск и советское правительство не потребует от Германии восстановления границ старой царской России, то это будет неправильно. Все равно с Германией воевать придется, а поэтому надо ей предъявить требования, — отдать нам всю Польшу, а ей отдать то, что она требовала от Польши, т.е. Данциг и территорию, населенную немцами»14.
Заключение советско-германского договора о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г. и новое военно-политическое положение в Восточной Европе привело к новым оценкам обстановки. Шок от событий сентября 1939 г. уже прошел, и теперь в среде личного состава Красной Армии стали раздаваться совершенно другие голоса.
Командир в/ч 296 Харьковского военного округа капитан Гороховик полагал, что «Польша для Германии семечки. Гитлер хочет быть вторым Наполеоном. Вот забрал Чехословакию, а теперь Польшу; в 1939-1940 гг. Францию, а в 1941 г. — СССР. Гитлер с головой — он вот заключил договор с нами, а сам будет всех щелкать по одиночке, а там доберется и до нас»15.
Помощник командира 14-го стрелкового полка Шепланов считал, что «напрасно наше правительство уступает этому прохвосту, нападет он на нас». Начальник связи 9-го гаубичного артполка Шелехов: «Жаль, что части отходят к новой границе, кусочек хороший». По мнению заместителя поли-тирука Неверова, «все ничего, но Варшаву отдали — это тяжелая потеря»16.
Работник 3-го отдела Артиллерийского управления РККА майор Володин заявил: «Я заражен красным империализмом: нам нужно захватить Варшаву»17.
309
Преподаватель военно-воздушной академии РККА полковник Плешаков полагал, что «теперь мы, освободив Белоруссию и Украину, должны будем подумать о выходе к Балтийскому морю, тем более, что в Литве тоже есть бывшие белорусские территории, теперь можно нажимать и на Румынию, она быстро отдаст Бессарабию»18.
Схожие мысли высказал сотрудник 2-го отдела 5-го управления РККА майор Герасимов: «Ограничиваться только Западной Белоруссией и Западной Украиной не следует. Необходимо во что бы то ни стало обеспечить за СССР площадь хотя бы [до] Висл[ы]. Варшава тоже должна быть наша, ведь это слово русское. Сейчас наступил благоприятный момент, чтобы вернуть назад всю территорию, отнятую у нас несколько лет тому назад»19.
Сотрудник Химического управления РККА военинженер 2-го ранга Петров, наоборот, считал, что «граница проведена с учетом всех моментов и она правильна. К СССР отошли Западная Белоруссия и Западная Украина. Нельзя было делить польский народ между двумя странами»20.
По мнению инспектора Управления высших военно-учебных заведений по иностранным языкам А.А.Игнатьева (бывшего военного атташе России во Франции), «ось капитализма проходит по Англии и, что по этой оси нужно бить, ибо расшатав ее, развалятся основные устои капитализма. Вот почему с этой точки зрения Советскому Союзу выгодно держать дружбу с Германией, чтобы ее руками разбить эту ось»21.
Красноармеец отдельного батальона связи 13-го стрелкового корпуса Кулибаба задавался вопросом, «когда же мы прокорректируем границу с Румынией, а ведь и Бессарабию нужно освободить»22.
Младший командир 208-й авиабазы Сиванко считал, что «правительство сделало неверно, отдало город Вильно Литве. Бойцы и командиры свою кровь проливали, а теперь все отдали»23.
По мнению преподавателя Академии Генштаба комбрига С.Н.Красильникова, «город Вильно возвращать Литве не стоит, надо на этой территории создать Литовско-Советскую Республику, а потом присоединять всю Литву»24.
Профессор Академии Генштаба комдив Д.М.Карбышев полагал, что «сейчас наше положение такое, что можем делать, что захотим, такие государства, как Эстония, Латвия и Литва — должны быть включены в состав какого-либо большого государства. Давно доказано, что маленькие страны самостоятельно существовать не могут и являются только причиной раздора»25.
Сотрудник Химического управления РККА капитан Ревельский задавался вопросом: «Интересно, как будет теперь решаться вопрос с Литвой. Видимо, Литва здорово боится и, вероятно, Англии и Франции служить больше не будет. Не мешало бы теперь ликвидировать Эстонию, Литву, Латвию, чтобы они не мешали всякими интригами СССР и вместе с тем мы имели бы порты на Балтийском море»26.
По мнению сотрудника Генштаба Светлова, «нужно занять территории Эстонии, Латвии и Литвы, так как это территория наша»27.
310
Как видим, военнослужащие довольно быстро сориентировались в новой обстановке и вслух высказали то, о чем официальная пропаганда, естественно, умалчивала. Собственно, именно поэтому их высказывания были отнесены в разряд «нездоровых».
Новым испытанием для сознания личного состава Красной Армии стал ввод гарнизонов советских войск в Прибалтийские страны в октябре-ноябре 1939 г. Как показала перлюстрация писем военнослужащих из советских гарнизонов родным, больше всего их поразили магазины. «В настоящий момент нахожусь в Эстонии. В магазинах всего много, а покупателей нет, если зайдешь в магазин посмотреть, то набрасывают целую гору и глаза разбегаются во все стороны, простая мануфактура стоит не рубли, а копейки», — писал красноармеец Рудаков. «Когда приехали, нам выдали по 30 крон. Продукты здесь дешевле. На одну крону можно прожить сутки. Хороший бастоновый костюм стоит 60 крон, золотые часы можно купить за 80 крон, ботинки стоят 15-16 крон, очень дешевая мануфактура. Если бы платили, сколько получал я у нас, то за год можно сделаться капиталистом», — полагал красноармеец Овсянников.
«Много здесь есть в магазинах хороших вещей, — расписывал красноармеец Максимов. — Можно просто зайти в магазин и взять, т.е. купить что только вам понадобится, начиная от иголки и кончая хорошим костюмом и хозяйской посудой различной формы. Я как зашел первый раз в магазин, так у меня глаза и разбежались. Ничего не могу понять: полный магазин мануфактуры всевозможной, какой только душа желает, и нет ни одного человека, не говоря уже об очереди. Кому чего надо, зайдет, купит и уходит».
«Нахожусь в Эстонии. Сапоги хромовые стоят здесь 20 крон, простые 11 крон, часы золотые 25 крон, пальто кожанное 60 крон, костюм у нас стоит 1.000 р., а здесь 80 крон. Так что, если бы нам разрешили брать в их магазинах, то я за свою получку весь магазин закупил бы за один месяц, но только не разрешают покупать», — сообщал красноармеец Антаков28.
Понятно, что в таком состоянии ни о каком критическом восприятии действительности советские военнослужащие и не думали. В этих условиях Главное политическое управление РККА должно было заняться разъяснениями общей экономической ситуации в капиталистических странах.
Конечно же, большой всплеск «нездоровых» и «антисоветских» настроений породила война с Финляндией. Если накануне и в первые недели война преобладали шапкозакидательские настроения и ожидания быстрой победы, то с конца декабря 1939 г. особые отделы отмечали резкое усиление отрицательных настроений в Действующей армии.
Красноармеец Цепленков заявил: «С момента сближения с Германией для меня стала окончательно понятна политика Советской власти. В общем мы заделались “освободителями” и переносим революцию на штыках за границу»29. Красноармеец 554-го стрелкового полка 138-й стрелковой дивизии 7-й армии Веселов считал: «Подаем финнам братскую руку, а у нас в деревнях сидят без хлеба. Только начали войну, а
311
уже хлеба нет. Освобождаем финский народ, которого нет. Война завязалась потому, что наши захотели просто захватить Финляндию»30.
По мнению красноармейца 2-й роты 205-го стрелкового полка В.С.Передченко: «Наш Советский Союз влез не туда, и Финляндию не победить. Только хвалятся, что в СССР много техники. Прошел месяц, а финны не поддаются. Думают, что здесь, как в Польше, забывая, что Польшу разбил немец. Мы здесь все пропадем и всех нас перебьют». Красноармеец разведроты 217-го стрелкового полка член ВЛКСМ П.П.Льяковский полагал: «Да, 11 миллионов украинцев и белорусов освободили, но такое же количество наших людей ляжет на территории Финляндии. СССР ведет войну не с целью освобождения финского народа, а с целью захвата Финляндии. Эти действия Советского правительства никак нельзя считать правильными. Это политика захвата»31.
Помощник начальника 4-й части штаба 4-й стрелковой дивизии 13-й армии Морозов задавался вопросом: «Я не понимаю, зачем наше правительство продолжает вести войну с финнами, мы ведь достигли линии намеченной границы, опасность для Ленинграда устранена и на этом можно войну прекратить». Техник-интендант 1-го ранга 204-го противотанкового дивизиона 163-й стрелковой дивизии 9-й армии Устинов считал, что «СССР исключили из Лиги Наций. Против СССР организовалось 12 государств, все они помогают Финляндии. Положение тяжелое, положат нас всех здесь, для чего это нужно было делать, ведь теперь нашу агрессию ничем не прикроешь»32.
Командир отделения 173-го стрелкового полка 90-й стрелковой дивизии Кривилев полагал, что «договор с народным правительством Финляндии есть только ширма, при помощи которой Советский Союз обрабатывает общественное мнение, а там, когда окончим войну, тогда восстановить Советскую власть и дело кончено»33.
Красноармеец 54-го отдельного разведывательного батальона 8-й армии Симоненко считал: «Затеяли войну, не могли договориться мирным путем с Финляндией, нашли какое-то Народное правительство, которое никто не видел и не знает, возможно оно и не существует, и заключили с ним договор. Помогают рабочим и крестьянам Финляндии, которых мы также не видели. Они от нас бегут. Только народ губят. Сколько уже наших убито и ранено»34.
По мнению красноармейца 302-го гаубичного артполка 123-й стрелковой дивизии Кузнецова, «Советский Союз хочет установить советскую власть в Финляндии, поэтому пошел на нее войной. После Финляндии очередь за Швецией. Нашим правителям понравилось забирать чужое. Польшу взяли, Эстонию и Латвию тоже, а на Финляндии подавились»35.
Командир отделения 2-й пулеметной роты 128-й стрелковой дивизии Уральского военного округа Мокрынский считал, что «у Советского Союза политика такова, что чужой земли не хотим, но на деле стараемся всячески присвоить чужие земли. Польшу забрали, Финляндию заберут, а потом и с Турцией воевать будут»36.
312
Заключение мира с Финляндией 12 марта 1940 г. на фоне всеобщей радости и облегчения, тем не менее, также дало всплеск «нездоровых» настроений.
Младший командир 3-го батальона Военно-медицинского училища Добромыслов считал, что «неправильно сделало наше правительство, заключая договор с Финляндией, нужно было бить финляндскую бело-гвардейщину до конца». По мнению техник-интенданта 2-го ранга 39-го стрелкового полка Ясинова, «нужно было войну продолжать; заключение договора с Финляндей для нас политически невыгодно. Сколько воевали, сколько жертв понесли, а такой малой страны не могли взять». Техник боепитания 113-го артполка 8-й армии задавался вопросом: «Зачем было заключать договор, ведь мы потеряли столько людей, а теперь кончаем войну. С белофиннами рано или поздно воевать все равно придется». Красноармеец штабной батареи 113-го артполка Тихонович: «Как же так? Воевали, воевали, теряли людей, тратили средства, а теперь заключили мир. Ведь белофинны нас могут обмануть. Заключат договор, укрепятся еще сильнее, а потом опять будут провоцировать войну». Красноармеец 1-го инженерного батальона 14-й армии Очкин считал, что «наше правительство испугалось англо-французского блока, поэтому заключило договор»37.
По мнению помощника начальника строевого отдела штаба армии капитана Тригуба, «война не выиграна, победы в этом нет. Что писалось и говорилось — все ерунда. Сделали вовсе не то, что собирались сделать, и чтобы избежать дальнейших потерь, вынуждены были закончить войну. И потерь у нас больше, чем у финнов, в несколько раз»38. Красноармеец 5-й батареи 150-го гаубичного артполка 23-го стрелкового корпуса Гребельни-ков считал, что «это для нас позор, войну начали, а до конца не довели, значит наше правительство струсило и заключило договор»39.
События лета 1940 г., связанные с присоединением Прибалтики и освобождением Бессарабии, уже не вызвали такого всплеска эмоций, хотя и в это время «компетентные органы» фиксировали «нездоровые» настроения.
По мнению красноармейца 2-й батареи артдивизиона 15-й моторизованной стрелково-пулеметной бригады 1-го мехкорпуса Михайлова, «говорят, что политика других стран захватническая, какова же наша политика, если мы сюда приехали и делаем, что хотим с малой и слабой Эстонией». Его мнение поддержал красноармеец Терханов, заявив, что «неверно говорили, что наша политика мирная, ибо в прошлом году заставили Эстонию силой подписать договор и сейчас берем силой»40.
Красноармеец 84-й стрелковой дивизии С.Л.Суховеев: «Мы говорим, что нам чужой земли не надо и своей вершка не отдадим. Бессарабия никогда не была русской, а теперь ее захватили. В Финляндии погибло несколько сот тысяч человек, за счет этого присоединили ненужные нам территории. Во внутренние дела других стран мы не вмешиваемся, так почему же мы вмешались в дела прибалтийских стран»41.
Красноармеец 36-й танковой бригады Соколовский заявил: «Опять война, опять протягиваем братскую руку помощи. А сами говорим, что у нас нет
313
империалистической захватнической политики». По мнению красноармейца 335-го гаубичного артполка РГК Федотова, «у нас только говорят против войны, а сами воюют, в результате чего уже погибло до 200 тыс. человек и еще готовим войну, чтобы убивать людей, это преступно»42.
Любопытно отметить, что визит В.М.Молотова в Германию в ноябре 1940 г. также преломился в сознании военнослужащих.
Младший лейтенант 102-го стрелкового полка 41-й стрелковой дивизии Сарновский полагал, что «своей политикой вождь партии товарищ Сталин и советское правительство сбили гонор с Германии и заставили считаться с Советским Союзом, как с мощной силой. Прежде, чем решать какие-бы то ни было вопросы, Германии приходится спрашивать наше мнение». Младший политрук 146-го автомобильного батальона 140-й стрелковой дивизии Ропиленко считал, что «в Германии тов. Молотова приняли хорошо. Нам это очень приятно. Наглядно видно всему миру, что с нами считаются. Теперь все Черчилли и Рузвельты подумают о том, чтобы предложить визит тов. Молотову». По мнению старшего лейтенанта 940-го отдельного строительного батальона Лопа-ня, «несмотря на то, что в газетах не пишут о сути переговоров между тов. Молотовым и Гитлером, но можно и так понимать, что разговор шел не о торговле, а о расширении территории СССР»43. В данном случае явно заметно влияние официальной пропаганды.
Ну и конечно, немалый интерес представляют материалы, отражающие настроения в Красной Армии в мае-июне 1941 г., когда подготовка войны с Германией вступила в заключительную стадию.
Начавшаяся переориентация советской пропаганды на воспитание населения и личного состава Красной Армии в духе «всесокрушающей наступательной войны», на серьезное идеологическое противоборство с Германией и ее союзниками, сосредоточение советских войск на западных границах СССР44, естественно, порождало слухи о предстоящей войне с Германией, которые были зафиксированы «компетентными органами» уже в середине мая 1941 г. 3-е Управление Наркомата обороны (Особые отделы) неоднократно информировало начальника Главного управления политической пропаганды и другие заинтересованные инстанции о «нездоровых политических настроениях и антисоветских высказываниях» среди населения западных районов страны, и военнослужащих Красной Армии. Так, в ходе сосредоточения 75-й стрелковой дивизии Западного особого военного округа к границе 12-13 мая были зафиксированы следующие высказывания. Красноармеец Радинков во время марша сказал: «Нас ведут на войну и нам ничего не говорят». Лейтенант Дашкевич заявил по поводу опровержения ТАСС от 9 мая, что «Советское правительство занимается обманом и действительность опровергает». По мнению лейтенанта Кондакова, «если кончится вторая империалистическая война, то Советскому Союзу будет конец»45. 15 мая красноармеец 337-го отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона Архангельского военного округа Зюзин полагал, что «если сейчас войны нет между СССР и Германией, Англией, то это потому, что СССР еще
314
не готов к войне, а если будет готов, то объявит Вам, дуракам, пойдем освобождать братьев Англии и Германии, и Вы все, дураки, пойдете»46.
20 мая 1941 г. 3-е Управление НКО докладывало о настроениях в войсках Киевского особого военного округа. Среди вольнонаемного персонала частей циркулировали следующие слухи. «Приезд советских генералов в г. Ровно говорит за то, что Россия скоро будет воевать с Германией... Раз советские войска начали устраивать радиостанции и конспирировать их, то скоро будет война России с Германией» (повар военного госпиталя Сорокин). «Советские войска усиленно подбрасываются в г. Ровно, очевидно, готовится война с Германией» (бывший работник военного госпиталя Вишт). «В г. Ровно приехало много генералов Красной Армии, скоро будет война с Германией» (электромонтер Бекер). «...Здесь стоит штаб, много генералов, полковников, все ведут подготовку к войне» (мастер городской аккумуляторной мастерской Рожок). «Война с Германией будет обязательно. В настоящее время в СССР проходит мобилизация. Из Ровно отправили большую партию допризывников. Кроме того, из Дальне-Восточного края (ДВК) на Запад перебрасывается много войск... Теперь ясно, что было в японской газете, целиком соответствует действительности» (зубной техник военного госпиталя Тошман).
Схожие высказывания позволяли себе и военнослужащие. «Высшие командиры приехали не просто для учений, а для начала войны с Германией» (курсант курсов младших командиров Жуков). «В Ровно прибыло много генералов и политработников, значит скоро будет война» (фельдшер срочной службы Суриков). «К нам прибыло 60 человек генералов и как будто все они на игру. Ну какая может быть игра, если все говорят, как посеем и пойдем воевать с немцами. Хотя правительство и занимается обманными опровержениями, но самому надо понимать, что будет война. Я сегодня сам получил пополнение из ДВК» (врач в/ч 2811 Дворников). «Опровержение ТАСС не соответствует действительности. Части прибывают из ДВК, высшее командование съезжается и, надо полагать, в ближайшее время будет война» (солдат в/ч 2906 Воронков). «В долгосрочный отпуск теперь уйти не придется, так как нужно тщательно готовиться к войне, которая будет с Германией, и готовиться надо тщательно, ибо Германия, это не Польша» (писарь 2-го батальона в/ч 2806 Шабанов)47.
25 мая 1941 г. 3-е Управление НКО сообщало о новых фактах. «Теперь международная обстановка чревата всякими неожиданностями. Приезд генералов в Ровно это не случайное явление... Переброска войск с ДВК, а также переброска германских войск в Финляндию, которых там уже насчитывается 60 тыс., выпуск командиров из училищ и академий Генштаба тоже не случайно. Есть приказание обеспечить в скором времени бойца полным снаряжением» (политрук в/ч 2806 Трофимов). «Советский Союз ведет усиленную подготовку к войне с Германией, поэтому генералы и приехали в Ровно» (младший сержант в/ч 2806 Амелькин). «Говорят, что генералы съехались на учения, но мы не верим в это потому, что такое количество высшего начсостава съезжалось в Проскуров перед наступлением на Польшу» (лейтенант в/ч 2811 Цабе-
315
рябый). «За последнее время пахнет чем-то нехорошим. Вот в штаб корпуса привезли эшелон медсестер, это ведь неспроста» (старшина 6-й батареи в/ч 2806 Полищук). «В Ровно много машин. Проводят телефоны, прибыло много летчиков, война с Германией неизбежна» (местный житель Литовченко). «О том, что будет война — это факт. Но почему СССР так долго не наступает на Германию» (местный житель Долгий)48.
Естественно, советское руководство старалось всячески пресекать подобные слухи, и не исключено, что именно их распространение привело к тому, что 14 июня 1941 г. было опубликовано известное заявление ТАСС и антифашистская пропаганда в войсках была несколько приглушена, но не свернута. В результате даже после 22 июня 1941 г. продолжалась циркуляция слухов о том, что инициатором войны был СССР. Подобные высказывания были зафиксированы уже в первые дни войны. Как вспоминает А.Ф.Рар, 23 июня 1941 г. в Хабаровске, узнав о начале войны, его мать и ее подруга (обе учительницы) высказали мысль: «Да это, наверное, мы и начали войну, сами и города наши бомбили»49. Те же мысли 23 июня 1941 г. высказал в Москве некто Спунд (бывший эсер): «Война с Германией начата нашими. Это война начата нашим правительством с целью отвлечения внимания широких народных масс от того недовольства, которым охвачен народ, — существующей у нас диктатурой»50.
Однако гораздо более показательно, что схожие настроения имели место и среди военнослужащих. Так, слушатель военно-ветеринарной академии Потапов, прослушав по радио речь Молотова, заявил, что «это, видимо, провокация с нашей стороны вынудила немцев пойти на СССР войной». Преподаватель академии Бреусенко заявил, что «войну начали не они (немцы), а мы»51. По мнению слушателя интендантской академии старшего лейтенанта Прокофьева, «вероятнее всего, войну начала не Германия, а СССР. Мы начали молотить Румынию, а отсюда уже бои разгорелись. Не знаю, как это немцы могли прорваться в СССР, что это, вредительство или что-нибудь другое»52. Начальник 3-го отдела Управления вещевого довольствия Главного интендантского управления Красной Армии Палеев полагал, что «ускорение войны с Германией вызвано нашими провокационными действиями, то есть сосредоточением войск на Западной границе, а главное, выступлением тов. Сталина на выпуске Академиков, где он заявил, что вступление СССР в войну — есть вопрос выбора момента. Кроме того, на всех докладах по международному вопросу, особенно закрытых, также говорилось, что война с Германией неизбежна, поэтому было бы странным со стороны Германии ожидать нашего сосредоточения. Надо признать, что удар немцев на нас, с их точки зрения, был единственно правильным решением в сложившейся обстановке»53. Помощник начальника Военно-политической академии по материально-техническому обеспечению генерал-майор Петров говорил, что «война началась не в 4 часа утра 22 июня, а раньше, о чем ему известно из разговора с каким-то родственником Вадимом, который знал, что Советский Союз начал войну еще до 22 июня 1941 г.»54
316
Как известно, в условиях германского нападения советской пропаганде пришлось вновь перестраиваться, на этот раз на обеспечение оборонительной войны, и бороться с вышеприведенными слухами.
Приведенные материалы показывают, что современники событий 1939-1941 гг. даже по лозунгам официальной пропаганды и ее умолчанию могли делать достаточно точные выводы о действительном ходе событий. Конечно, вышеприведенные настроения были всего лишь нюансом в общей картине общественного мнения того периода, но с точки зрения исторической антропологии и эти свидетельства истории имеют немалое значение. Стремясь воссоздать историческую реальность, исследователи будут вынуждены обратиться к комплексному изучению материалов, отражающих общественное сознание того периода, и материалы фондов Российского государственного военного архива дают им такую возможность.
1 Невежин В.А. Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии «священных боев», 1939-1941 гг. М., 1997. С. 52-81.
2 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 179.
3 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 187.
4 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 74. Л. 179.
5 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 235.
6 РГВА. Ф. 40780. On. 1. Д. 1. Л. 23.
7 РГВА. Ф. 40780. On. 1. Л. 37.
8 РГВА. Ф. 35084. On. 1. Д. 188. Л. 4-5.
9 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 229.
10 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 234.
11 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 236.
12 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 227.
13 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 246.
14 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 74. Л. 142.
15 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 233.
16 РГВА. Ф. 40780. On. 1. Д. 1. Л. 43-44.
17 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 70. Л. 246.
18 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 74. Л. 149.
19 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 74. Л. 153.
20 РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 3773. Л. 341.
21 РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 3773. Л. 357.
22 РГВА. Ф. 40780. On. 1. Д. 9. Л. 30.
23 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 74. Л. 243.
24 РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 3772. Л. 354.
25 РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 3772. Л. 333.
26 РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 3772. Л. 441.
27 РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 3773. Л. 352.
28 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 87. Л. 340-344.
29 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 86. Л. 16.
30 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 86. Л. 38-40.
31 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 86. Л. 130.
32 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 86. Л. 176-177.
33 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 86. Л. 179.
34 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 86. Л. 185.
33 РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 86. Л. 188.
зб РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 87. Л. 339.
317
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 88. Л. 162-163.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 88. Л. 177.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 88. Л. 216.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 90. Л. 115.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 88. Л. 4.
РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 4284. Л. 99.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 92. Л. 284-285.
Невежин В.А. Указ. соч. С. 186-251; Мелыпюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939-1941. (Документы, факты, суждения). М., 2000. С. 370-453.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 97. Л. 400-401.
РГВА. Ф. 37849. On. 1. Д. 9. Л. 18.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 97. Л. 124-126.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 97. Л. 163-165.
Рар А.Ф. Как это виделось снизу (Очень личные впечатления) // 1939-1945. 1 сентября — 9 мая. Пятидесятилетие разгрома фашистской Германии в контексте начала Второй мировой войны. Материалы научного семинара (16 апреля 1995 — Новосибирск). Новосибирск. 1995. С. 64.
Москва военная. 1941-1945. Мемуары и архивные документы. М., 1995. С. 49.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 99. Л. 19-21.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 99. Л. 50.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 99. Л. 28.
РГВА. Ф. 9. Оп. 39. Д. 99. Л. 99.
Л.Н.Пушкарев
ИСТОЧНИКИ ПО ИЗУЧЕНИЮ МЕНТАЛИТЕТА УЧАСТНИКОВ ВОЙНЫ (НА ПРИМЕРЕ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ)
Вновь формирующаяся отрасль исторической науки «военноисторическая антропология» может быть перспективной и результативной лишь при условии, что в ней с самого начала будут глубоко и подробно разрабатываться проблемы источниковедения. Без определения необходимых и достаточных источников, без их детального анализа и, главное, без постоянной заботы о расширении самого круга этих источников, невозможно разрешить сложные историко-психологические аспекты раскрытия темы «человек на войне».
Долгое время эта тема казалась периферийной и второстепенной. Лишь в самые последние годы XX столетия стали появляться работы, характеризующие взгляды и душевное состояние некоего «фронтового поколения 1941-1945 гг.» — разновозрастного и многонационального и, тем не менее, имеющего общий менталитет. Среди таких работ следует выделить монографии и статьи Ё.С.Сенявской. Дочь офицера-фронтовика выбрала для себя судьбу научно-исследовательского возрождения образа фронтовика, историко-психологических аспектов его жизни на фронте и его послевоенной судьбы. Одновременно она подробно и детально проанализировала душевные качества, мысли и настроения, чувства и переживания, взгляды и надежды, веру в победу и суеверия военного быта у фронтовиков1. Она не была одинока в своих изысканиях: психология участников вооруженных конфликтов XX в. исследовалась военными психологами и социологами — их работы получили соответствующую оценку в монографии Е.С.Сенявской2. Но многостороннее изучение этой важной проблемы практически только начинается.
Лишнее подтверждение тому — тематика настоящего «Круглого стола», ставящая такие важные вопросы, как предмет, задачи и дальнейшие перспективы развития военно-исторической антропологии. Решение этих вопросов поможет рассмотреть менталитет фронтовиков (а тем самым и советского народа в целом) в годы войны и выявить то решающее, что определило победу советского народа в этой войне.
Менталитет — понятие необыкновенно ёмкое. Для историка менталитет общества на определенном этапе его развития больше, чем история идей, шире, чем история культуры, глубже, чем идеология. Важнейшие составляющие менталитета (чувства, настроения, впечатления, мнения), на первый взгляд, малозаметны и несущественны3, но на самом деле именно они управляют человеком и во многом определяют его поведение4.
Все нижеследующие наблюдения над источниками для изучения менталитета основаны на личных материалах автора, фольклориста- фронтовика, собранных в боевых условиях. Поэтому все приводимые ниже примеры и тексты даются без ссылок на их публикацию или место хранения.
319
Начнем рассмотрение различных типов исторических источников с одного из самых первоначальных — с вещественных памятников. Давно известно, что каждая созданная человеком вещь несет в себе отпечаток духа ее творца, обладает ментальными свойствами. К таким источникам относятся все предметы фронтового быта, особенно те из них, при изготовлении которых фронтовики стремились выразить свои чувства. Таковы временные фанерные памятники-пирамидки, сделанные в спешке боев на скорую руку и установленные на месте гибели товарища. Обычно они украшались фанерной же звездой наверху (вспомним пронзительные строки Булата Окуджавы об однополчанине, спящем «под фанерною звездой»). Чаще же всего и на пирамидку фанеры на войне недоставало, и устанавливали просто столбик с небольшой дощечкой. На ней были написаны фамилия погибшего, его год рождения, указание на род войск и т.д. Вот, например, что было написано на обелиске солдатской могилы около моста через Вислу: «Шофер Анатолий Воронцов, 1922 г.р., пал в бою с немецкими захватчиками при бомбежке моста через Вислу. Толя, мы отомстим за тебя! Смерть немецким оккупантам». На могильном холмике под обелиском лежали руль и фары с той машины, на которой погиб шофер. Нередко на могилу танкиста клали трак от гусеницы, а пехотинцу — каску, обычно пробитую пулей. Но везде обязательно присутствовала звезда как символ Красной Армии — фанерная или из жести консервной банки, иногда выкрашенная в красный цвет. Все это — несомненные ментальные символы.
Изображения звезды часто встречались на артиллерийских гильзах, сплющенных и превращенных в коптилки — это была самая обычная деталь фронтовой землянки. На гильзах нередко выцарапывались краткие лозунги типа «Смерть немецким оккупантам!» (самый распространенный случай!), «Дойдем до Берлина!» (более поздние варианты). Иногда мне встречались женские имена, а два раза — известные строки К.Симонова «Жди меня — и я вернусь!»
Безусловное ментальное значение на заключительном этапе войны имел пограничный полосатый столб с надписью «СССР». Эти столбы заготавливались заранее, и бойцы лично устанавливали их, когда мы вышли на старую государственную границу, причем это событие сопровождалось ружейным салютом. Шутка ли сказать, освободили родную землю, впереди — Западная Европа! Мною была записана частушка (от Т.Семушкина, Саратовская обл.), сложенная по этому поводу:
Вырыл я себе окоп,
Мне - жилье, фашисту - гроб, И из этого окопа Мы пойдем уже в Европу!
Один из моих товарищей исхитрился вырыть окоп так, чтобы он проходил точно через линию границы: половина — в СССР, половина — в Восточной Пруссии, и страшно этим гордился!
Надо ли говорить, какое особое ментальное значение имело знамя отдельной воинской части — символ этого подразделения. Недаром бой-320
цы так стремились сохранить его, когда часть попадала в окружение. Припомним, что именно красное знамя водружалось над отбитым у противника городом, а Знамя Победы, поднятое над рейхстагом, до сих пор хранится как священная реликвия, как символ нашей Победа в Великой Отечественной войне.
Особое значение для изучения менталитета имели те вещественные памятники, которые снабжались надписями, раскрывающими чувства их создателей. Таковы алюминиевые ложки, кружки, котелки с выцарапанными на них надписями. Так, на ложке моего сослуживца А.С.Захарова было начертано имя его жены, и он говорил: «Подношу ложку ко рту и словно целуюсь с моей Варюшей!» На кружке другого бойца было начертано: «Добьемся победы!» А на котелке Леонида Степановича Скобелева, крестьянина из-под Осташкова, был изображен весь его боевой маршрут от оз. Селигер к Малоярославцу, далее — Москва, Подлипки (206 запасной полк!), Баковка, Бородино, Смоленск, Могилев, Жешув, Восточная Пруссия, Данциг, и, наконец, Штеттин, где он и закончил войну. На одном боку котелка надпись: «За нашу родную Волгу, за Селигер!» (Скобелев родился и жил у истоков Волги), а на другом: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди!»
Надписи-вышивки ментального характера встречались и на кисетах. Среди них мне запомнились такие: «Помни обо мне!», «Закури и вспомни меня!», «Защищай Родину!», «Жду и люблю!», «Возвращайся живой», «Жду тебя, и я дождусь!», «Верю и люблю!» и др.
Уже на заключительном этапе войны я обратил внимание на придорожные указатели: они оказались буквально испещренными всевозможными надписями. Так, на указателе «До Берлина — 50 км.» слово «Берлин» было зачеркнуто, а поверх него написано: «До Берлоги». На свободном же поле от руки разными почерками сделаны надписи:
1. «Осталось немного,
Вот она - фашистская берлога!»
2. «Длинны были дороги От Костромы к берлоге!»
3. «И моя дорога
Привела к берлоге. Соломатин».
4. «Повидал я много -Увижу и берлогу. Вот это да! Иван».
5. «Костромичи! Держите ногу! Идем громить врага в берлогу!»
6. «Наша Кострома Доведет берлогу до ума!»
Такой указатель с надписями костромичей не был единственным. На одном из плакатов, изображающем Гитлера и ожидающую его виселицу с петлей, на свободных полях вокруг карикатуры я в апреле 1945 г. обнаружил такие надписи:
1. «Знает каждый наш боец: Скоро Гитлеру конец!»
11 Заказ 2612
321
2. «Знает каждый наш боец:
Косоглазому* — конец! Петр с Калуги».
3. «Доигрался наш наглец -Скоро Гитлеру конец! Иван с Губинихи».
4. «Не наглец он, а подлец — Доигрался наконец!»
5. «Знает каждый наш боец:
Гитлер больше - не жилец! Пермяк».
6. «Косоглазый ты глупец, Скоро ждет тебя конец! Сибиряк».
7. «Хоть ты был большой хитрец — А законный ждет конец! Василий».
8. «Эх, фашистский ты мудрец, Скоро станешь ты дохлец!»
9. «Знает каждый наш боец -Скоро Гитлеру пиздец! Мишка с Одессы. С Пересыпи».
10. «Был подлец ты и шельмец, Разобьем тебя вконец! И амба!» Тоже Мишка с Одессы. Но с Молдованки.
11. «Верят русский и удмурт:
Скоро Гитлеру капут! Дядюков с Воткинска».
Было еще восемь надписей, но они у меня не сохранились.
Надписи подобного рода встречались мне не только на указателях, но и на других придорожных щитах, во фронтовых листках, на бортовых и боевых машинах, грузовиках, боевых снарядах и даже на железнодорожных вагонах (особенно в период демобилизации). Не останавливаюсь на этом вопросе, поскольку он уже освещен мною в печати5.
Перехожу к данным языка, т.е. к лингвистическим источникам, в частности, к антропонимии. Известно, что на фронте многие боевые машины получали ласковые прозвища-имена, свидетельствующие о сердечном к ним отношении со стороны бойцов. Танк Т-34 часто звали «Танечкой». Реактивный миномет чаще называли «Катюшей» (имя взято из популярной песни М.Блантера и М.Исаковского): «Ну, вот «Катюша» запела!» или: «Катюша поет — фашистам житья не дает!» «Катюшей» называли и кресало, которым высекали огонь при закуривании, но в то же время бензиновые зажигалки, появившиеся в конце войны, «катюшами» никто не называл!
Ласковые прозвища носили и самолеты: «Кукурузник», «Ястребок», «Яшка-приписник», «Старшина фронта» и пр. Сравните с этим прозвища фашистских самолетов: «кочерга», «костыль», «горбач», «каракатица», «рама», «макаронник» и др., — все они по своему ментальному настрою резко отличались от приведенных выше6.
«Косой», «косоглазый» — один из постоянных эпитетов фронтового фольклора, относимых к Гитлеру.
322
Показательно широкое бытование на фронте аббревиатур типа ППД (пистолет-пулемет Дегтярева), ППШ (пистолет-пулемет Шпагина): «ППД да ППШ — вот машинка хороша!» Часто была в ходу и аббревиатура ППЖ («полевая походная жена»), хотя об этой распространенной ситуации средства массовой информации предпочитали стыдливо помалкивать.
Что касается этнографических источников, то это — наименее исследованный тип исторических памятников применительно к нашей теме. Фронтовой быт привлекал к себе внимание скорее литераторов, чем этнографов. Научных экспедиций по изучению фронтового быта не проводилось. А ведь со смертью участников боевых операций исчезнут и те немногие факты, что были уже собраны и отмечены. Расскажу о том, что я наблюдал лично.
Во фронтовом быту имелись свои неписаные правила и обычаи. Существовал давний боевой принцип русского воинства надевать чистое белье перед боем (конечно, если оно было!). Накануне боя старались много не есть — ранение в брюшную полость при пустом желудке менее опасно, чем при переполненном. Нельзя было перед боем материться. Рекомендовалось оставить свой домашний адрес друзьям — на всякий случай, чтобы они, уцелевшие, могли бы сообщить о гибели. Многие верили в амулеты и обереги: это были либо фотокарточка, либо письма родных и близких, их носили в кармане гимнастерки, у сердца, и они «оберегали от пули», «отводили» ее! Часто носили у сердца переписанное от руки стихотворение К.Симонова «Жди меня».
Примет, связанных с боем, было множество: большая их часть носила характер запретов. Нельзя было ничего дарить «на память» перед боем или перед отправлением в разведку: тем самым можно было «накликать на себя смерть». Нельзя было надевать на себя вещи убитых на твоих глазах бойцов (сапоги, варежки и проч.) — «его» убили — и тебя убьют... Не рекомендовалось показывать на своем теле, куда был смертельно ранен товарищ, — и с тобой то же произойдет! Необыкновенно был распространен своеобразный солдатский фатализм, вера в судьбу, в то, «что кому на роду написано» — того не миновать никому! Если же вдруг приходило в часть ложное сообщение о смерти, а солдат оказывался жив и невредим, про такого говорили: «Долго жить будет!» Нельзя было перед боем думать о дурном, трагичном, о возможной смерти — «дурные предчувствия сбываются!» Видимо, именно поэтому в ожидании сражения солдаты чаще всего занимались механической работой — чистили оружие, латали обмундирование... Помните, как у Лермонтова в «Бородино»: «Кто кивер чистил, весь избитый...» Очень популярным было рассказывание волшебных сказок, длинных и динамичных, обязательно со счастливым концом. Перед боем, как правило, писали письма домой, но ни в коем случае нельзя было сообщать, что собираешься в бой — ни слова, иначе — убьют! В армии были и атеисты, и искренне верующие люди, но мне лично ни разу не приходилось сталкиваться с тем, что люди молились бы перед боем. Если они это и делали, то молча, про себя. Чаще я встречался с бытовым суеверием, с быто-
н*
323
вой религиозностью, с необъяснимой верой в потусторонние (но отнюдь не обязательно божественные!) силы. Чаще всего это была вера в судьбу, в рок, в необъяснимые факты. Ведь встречались же на фронте люди, которые выходили изо всех сражений без единой царапины, а были и такие, что их убивало в первом же сражении... Всякое бывало. Вот с таким бытовым мистицизмом чаще всего я и сталкивался7.
Немалое значение для раскрытия нашей темы имеют и визуальные источники - главным образом, кинофотодокументы. Как раз они и сохранили для нас зримый образ невиданной в истории войны, облик воина-победителя, отважного партизана, самоотверженного труженика тыла — часто женщин, подростков... Кинофотодокументы запечатлели такую зримую форму исторических фактов, с такой максимально документальной точностью, которая недоступна другим типам исторических источников. Всем известно: порою внешний облик человека скажет о его внутреннем мире в данный момент точнее, больше, глубже, правдивее, чем самый подробный рассказ. Вы только вглядитесь в истомленные боями лица солдат, в безграничную усталость женщин, замученных очередями, чтобы «отоварить» скудные карточки, в недетские глаза малышей, повидавших и ужас бомбежек, и холод, и голод, в отощавших подростков, подставлявших ящики ко «взрослым» токарным станкам и вытачивавших очередной снаряд «для фронта, для победы»... Именно такие кадры и используют фотокинодокументалисты для создания потрясающих по своей правдивости фильмов8.
Кинофотодокументы точно и достоверно отобразили не только события и факты войны - они важны и для воссоздания менталитета народа-воина. Они подтверждают главное: война была выиграна, в конечном итоге, не благодаря совершенству оружия, превосходству стратегии и тактики, не из-за организации и дисциплины в армии. Главным фактором победы был дух народа, честь армии, беззаветное служение Отчизне, заставившее весь народ встать на защиту родной земли. И кинофотодокументы как раз и запечатлели - правдиво и беспристрастно — этот всенародный подвиг, немыслимый для мирного времени взлет самоотвержения и самопожертвования, взлет глубинных ментальных свойств и качеств советского народа.
На одно из первых мест среди источников по изучению менталитета, несомненно, следует поставить фольклорные. Ведь именно в песнях, сказках, пословицах и частушках в образной художественной форме выражали участники войны свои мысли, чувства, представления и переживания, свою веру в победу — и одновременно тоску по дому, родным и близким, т.е. всю ту гамму глубоко личных переживаний и чувств, которая и составляет сущность менталитета, те самые «изгибы и оттенки чувств, волнений, страданий, и веселий», о которых говорил еще Н.В.Гоголь9.
Своеобразие фольклора Великой Отечественной войны уже получило оценку в науке10, но его значение для раскрытия менталитета участников войны показано еще недостаточно. Главное внимание фольклористов было обращено на анализ патриотической темы в фольклоре и
324
особенно на отражение в нем роли партии и Сталина в разгроме врага и в победе советского народа11. Все эти темы, действительно, были отражены в фольклоре, особенно в так называемых «маршевых» песнях, которые создавались и распевались в приказном порядке, а не по душевной склонности бойцов. Вот случай из моей военной жизни. Я пошел на войну добровольцем на защиту Москвы 14 октября 1941 г., отказавшись от эвакуации в далекий тыл как студент-старшекурсник, и был зачислен в Коммунистический батальон Бауманского района столицы, позднее вошедший в Третью Коммунистическую дивизию. Вместе со мной в этой же дивизии служил и студент литфака МИФЛИ Семен Гудзенко, ставший впоследствии видным советским поэтом. Он вскоре сблизился со мной, тоже литфаковцем, как он однажды выразился, «на филологической почве». Как-то он приходит ко мне и говорит, что комиссар вызвал его к себе (а Семен уже стал известен среди бойцов своими поэтическими опытами) и приказал через три дня принести текст маршевой песни нашей дивизии. И Семен добавил: «Дал три дня отгула и сказал, чтобы в песне было подчеркнуто, что мы добровольно встали в строй и что мы с именем Сталина дойдем с боями до Берлина». «Как же ты сочинишь такую песню, на какой мотив, ты же ведь не композитор!» «А я на мотив нашей теперешней песни, знаешь ее? “Школа младших командиров!” Вот на этот мотив и буду сочинять, эту-то музыку все знают!» И действительно, через три дня пришел из штаба дивизии приказ петь новую маршевую песню. Она начиналась с куплета:
«Добровольно в строй мы встали, Мы на бой с врагом пойдем. Нас ведет товарищ Сталин, Наш отец и наш нарком».
А заканчивалась песня так:
«За вождем вперед лавиной Мы по всем фронтам пройдем И по улицам Берлина Флаг советский пронесем!»
Так что все эти песни, созданные с явным идеологическим постулатом, лишь с большой натяжкой можно отнести к фронтовому фольклору. А как раз с анализа таких песен и начинались исследования фольклористов. В то же время, глубоко личные чувства и переживания бойцов (тоска по женской ласке, предчувствия возможной гибели, тягостное ожидание вестей из дома, сомнения в верности оставленной на долгие годы подруги и проч.), — все это оставалось за пределами внимания ученых. И в результате со страниц таких исследований вставали не живые люди, а «вдохновленные партией борцы за свободу и независимость нашей Родины во славу советской страны и товарища Сталина». А если подобные переживания и попадали в поле зрения собирателей фольклора, то их не записывали как «нетипичные», или же, в лучшем случае, они оставались в рукописных фондах фольклористов и не были опубликованы12.
325
Прошу понять меня правильно. Да, героика была во фронтовом фольклоре. Была неистребимая вера в победу, было желание отомстить фашистским извергам за все их надругательства, были призывы партии изгнать захватчиков с родной земли, была вера в то, что мы закончим войну в Берлине. Все это было, и фольклористы не кривили душой, когда писали об этом. Но в настоящем творчестве участников войны все эти (и многие другие) темы были тесно сплавлены с лирическими мотивами любви к женщине, к матери, к родному дому, а не только с мотивами верности партийному долгу. Фронтовики создавали произведения, в которых героические мотивы переплетались с темами верности и ожидания, тоски и любви, и тем самым они очеловечивались, одушевлялись. Но подобные песни редко попадали в печатные сборники. Вот пример глубоко лиричной и одновременно патриотичной песни, записанной мною зимой 1941-1942 гг.:
Милая, не плачь, не надо, Грустных писем мне не шли. Знаю я, что ты не рада Без любимого вдали.
Верь, что время быстро пролетит, Разгромим врагов своей страны. До ворот Берлина полк дойдет, Ну, а там - конец войны.
Загорелый, утомленный, С автоматом на плечах, В гимнастерке запыленной И в походных сапогах
Милый твой по улицам пройдет, Там, где не был он уже давно, В сумерках твой старый дом найдет. Постучит в твое окно.
Если ж, землю обнимая, Ляжет с пулей он в груди, Ты о нем поплачь, родная, Но его домой не жди.
Пусть другой вернется из огня, Снимет с плеч походные ремни... Ты его, родная, как меня, Крепко, нежно обними!
Милая, не плачь, не надо, Грустных писем мне не шли. Знаю я, что ты не рада Без любимого вдали...
Эта достаточно наивная песенка, созданная в первый период войны, уже содержала уверенность в победе, веру в то, что «До ворот Берлина полк дойдет». Увы, предположения авторов и исполнителей этой песни, что «время быстро пролетит», не оправдались. Война затянулась на 1418 дней. Но как трогает в этой песне пожелание счастья тому, кто вернется с войны, высказанное тем, кто, возможно, ляжет на поле боя! Каким
326
светлым чувством озарены строки этой песни, сердечной и волнующей, патриотичной и лиричной! Увы, ни в один из опубликованных сборников фронтового фольклора она не попала. Но зато было много опубликовано громкогласных ура-патриотических поделок с трескучими лозунгами, взятыми из военной партийной периодики.
А вот противоположный пример. Мой однокурсник из МГПИ им. К.Либкнехта, историк А.А.Говорков (ставший впоследствии профессором Томского университета), сражавшийся в дни войны в 387-й стрелковой дивизии, входившей в состав 2-й гвардейской армии Малиновского, рассказал как-то мне, что во время учебы в Архангельском военно-пулеметном училище курсантов заставляли распевать такую песню о комиссарах:
Комиссара каждый знает, Он не молод и не стар. Никогда не унывает Наш товарищ комиссар!
Припев:
Сложили песню мы недаром
И от души ее поем.
Вперед за нашим комиссаром
В огонь и воду мы пойдем!
На плечо тихонько ляжет
Комиссарова рука.
Он все новости расскажет
И про нас, и про врага.
Припев.
Надо ли говорить, что такие, созданные по заказу песни, распевались в приказном порядке, но от этого они не становились достоянием фронтового фольклора!
Героику ни отрицать, ни забывать нельзя. Она была неизменной спутницей солдата на фронте. В лучших произведениях устного народного творчества периода войны героика и лирика так органично переходили друг в друга, что иногда их трудно было разделить. Героизм воина-защитника не умалял героизма оставшейся в тылу подруги. Вот пример такой песни:
ПИСЬМА СЕРЖАНТА
Хорошие письма из дальнего тыла
Сержант от жены получал, И сразу, покамест душа не остыла, Друзьям по оружью читал.
А письма летели сквозь дымные ветры,
Сквозь пламя и горе войны, В зеленых, как листья, знакомых конвертах Сердечные письма жены.
Писала, что родиной стал на чужбине
Далекий сибирский колхоз.
Жалела, что муж не оставил ей сына -
«Отца б дожидался и рос»...
Читали - улыбка с лица не сходила, Читали, слезы не сдержав...
327
Хорошая жинка досталась сержанту, Будь счастлив, товарищ сержант!
Пошли ей, сержант, фронтовые приветы, Земные поклоны от нас.
Любовь да совет вам, да маленьких деток, Когда отгрохочет война.
Но ночью враги оборону прорвали,
Отчизне грозила беда,
И пал он обычною смертью солдата, Заветный рубеж не отдав.
Друзья собрались и жене написали,
Как младшей сестре боевой:
«Поплачь же, родная, убудет печали,
Поплачь же над ним, над собой!»
Ответ получили в знакомом конверте,
Зеленом, как листья весной,
И всем показалось, что не было смерти, Что рядом их друг боевой.
«Когда же войны отгрохочут раскаты
И каждый домой заспешит,
Тогда я невольно заплачу, солдаты, По-женски заплачу, навзрыд».
Так бейся же насмерть, отважная рота,
Готовь отомщенье свое
За то, что не плачет жена патриота, За гордое сердце ее!
Эта песня исполнялась как на фронте, так и в прифронтовой полосе. Так, в архиве Государственного литературного музея хранится песенник из г. Ефремова Тульской обл. — в него она занесена в 1943 г. Но в опубликованные сборники фронтового фольклора она не попала.
Не публиковались по идеологическим причинам и те варианты песен, которые оправдывали бесшабашность молодого ловеласа, стосковавшегося по женской ласке за четыре года войны и потому со спокойной душой коллекционирующего случайные связи:
Как много их, не перечесть,
Ждут писем от меня:
И в Омске есть, и в Томске есть Моя любимая.
А еще ждет меня давно
Законная жена...
Тебя забыть мне суждено, Моя любимая!
Известно, как охотно на фронте переделывались авторские песни. Так, известная песня М.Исаковского «Огонек» («На позицию девушка / Провожала бойца...») многократно варьировалась и переделывалась, что уже отмечено фольклористами. Но публикаторы упорно не хотели замечать тех вариантов, в которых боец, желая проверить верность оставшейся в тылу подруги, пишет ей ложное письмо, что:
328
Оторвало мне ноженьку И разбило лицо.
Если любишь по-прежнему И горит огонек, Приезжай, забери меня, Мой любимый дружок.
В ответ же практичная девушка советует раненому бойцу:
...Ковыляй потихонечку, Про меня позабудь.
Может, вырастут ноженьки, Проживешь как-нибудь.
Кончается война, боец возвращается домой живой и невредимый:
...И вся грудь в орденах, Шел походкою гордою На обеих ногах!
Увы, такие «неправильные» варианты если и записывались, то почти не публиковались: они не укладывались в раз и навсегда разработанную схему фронтового творчества. А оно было многоликим и разнообразным. Я уже не говорю о том, что отсутствуют публикации нецензурных песен и частушек Великой Отечественной войны, они были. Но и фольклористы-собиратели (и я в том числе), и публикаторы стыдливо закрывали на них глаза и попросту замалчивали этот слой народного менталитета.
Перехожу к характеристике главного и основного типа исторических источников для характеристики менталитета — к письменным историческим источникам. Несомненно, что все роды, виды и разновидности письменных памятников содержат тот или иной материал для характеристики менталитета их создателей, но также бесспорно и то, что основными среди них будут памятники личного происхождения — дневники, автобиографии, мемуары, воспоминания и, конечно же, письма — важнейшие для нас источники.
Что касается дневников, то они крайне редки. Рядовому составу вести на фронте дневники запрещалось — в силу всем понятных фронтовых условий. Офицерам вести дневники «не рекомендовалось», что было равносильно запрету. Да и вести дневники в условиях боевых действий могли лишь очень немногие (чаще всего - медики). Поэтому данная разновидность источников скудна, хотя, конечно, весьма важна и информативна.
Мемуары и воспоминания - необыкновенно интересны, но крайне сложны для исследования. Они создавались спустя определенное время после совершения описываемых в них событий, многое исчезало из памяти, многое освещалось с иных позиций, отличных от тех, что существовали в дни совершения тех или иных действий. За истекшие полвека опубликовано большое количество воспоминаний о событиях Великой Отечественной войны, главным образом, наших прославленных полководцев. Как участник войны я отношусь к этим книгам с почтением и уважением, как источниковед — с большой долей скепсиса и сомнения. Многие из этих воспоминаний писались не их авторами, а их подчи-
329
ненными. В том случае, если автор писал их сам, он часто пользовался имеющимися в его распоряжении документами, в результате чего создавались не мемуары в истинном значении этого слова, а полувоспоминания — полуисследования. Лишь очень немногие из опубликованных мемуаров могут быть поэтому использованы для воссоздания менталитета их авторов. Поэтому следует признать, что самым достоверным и информативным источником для нас являются письма с фронта.
Эта разновидность письменных источников личного происхождения давно уже привлекла внимание не только исследователей. Их часто издавали. Публикация «Письма с фронта» началась еще в годы войны (например, Казань, 1943; Тамбов, 1943; Алма-Ата, 1944; Ленинград, 1944; и др.) и носила не научный, а пропагандистский и общественновоспитательный характер. Эта традиция была продолжена и сразу после войны (Ашхабад, 1946; Ташкент, 1949 и др.). Эти публикации основывались, главным образом, на письмах, присланных с фронта и переданных в архив (Ташкент, 1965), но чаще — на материалах фронтовых и местных газет и радиопередач. Многие публикации были литературными обработками солдатских писем, а не дословной публикацией источников (например, Кемерово, 1967; Донецк, 1974; и др.). Новый всплеск подобных изданий падал на 25-, 30- и 40-летие Победы (например, Новосибирск, 1970; Пермь, 1975; Саранск, Грозный, Минск, Кривой Рог, Вологда, 1985; и др.). Были'и такие публикации, которые представляли собою завершение большой поисковой и собирательской работы, предпринимавшейся Археографической комиссией АН СССР и кафедрами истории СССР различных пединститутов, местных архивов, работников областных и районных газет и пр. (например, Архангельск, 1979). Публикация писем с фронта продолжается и по сей день (см, например: Смоленск, 1991; С.-Петербург, 1992; и др.). Однако вплоть до последнего времени солдатские письма при их издании проходили строжайший отбор. Публиковались только те из них, которые отвечали строгим требованиям и установкам правительственной цензуры. При издании из них изымались факты и оценки, не укладывавшиеся в общепринятую, с точки зрения правительственных структур, норму. Так, мы почти не встретим в подобных публикациях с фронта ноток уныния, безысходности и проч., а ведь они были! Все письма, как на подбор, говорят о готовности солдат к подвигу, об их решимости защищать Родину до конца от врагов, об их беззаветной преданности партии и Сталину... Одним словом, сплошь — «беззаветные герои все», как пелось в известной песне...
Были ли подобные мотивы в солдатских письмах? Безусловно, да! Но ведь следует учесть и то, что воины старались сообщать своим родным в тылу больше положительного, чем отрицательного, чтобы не волновать понапрасну близких. Отсюда в каждом письме в родной дом — уверения в том, что жив-здоров, если ранение — то пустяковое, так, царапина, кормят отлично, начальство заботливое и т.д. Однако все это было сознательным приукрашиванием фронтовой жизни, скорее желательная, чем реально существовавшая действительность. 330
Гораздо более объективны письма к друзьям-фронтовикам. В них бойцы писали правду, хорошо осознавая, что их адресаты живут не в лучших условиях, чем они сами. Но беда в том, что если письма солдат с фронта домой тщательно сберегались родными и близкими, многократно перечитывались, то письма с фронта на фронт, увы, пропадали в суматохе фронтового быта. Да и где было их хранить! Они погибали, как и их получатели. Сохранились лишь те из них, что были по тем или иным причинам (смерть адресата, задержка полевой военной цензурой) задержаны и списаны в архив.
Вторая особенность писем с фронта - однотипность их содержания: краткая справка о состоянии здоровья (на чем особенно настаивали матери!), очень общий рассказ о фронтовом быте, пожелания здоровья и счастья и уверения в готовности сражаться до победы, надежда на возвращение домой. В письмах к женам и любимым — воспоминания о прошлом счастье, уверения в прочности чувств, надежда на свидание, забота о детях и опять осуждение фашистских захватчиков и вера в их скорый разгром. Более подробны и содержательны письма раненых из госпиталей и больниц: сама обстановка располагала к более обстоятельному рассказу о себе и о своих фронтовых делах. Но и эти письма по содержанию мало чем отличались от обычных, фронтовых.
Крайне редко встречаются в письмах размышления о причинах возникновения войны, ее осуждение, анализ особенностей противника. Правда, на фронте воевали люди с разным уровнем культурного развития и образования, поэтому и письма были разными и непохожими. Встречались и письма-раздумья, и письма оценочного характера, от тех бойцов, которые и на фронте старались сохранить в себе качества «человека мыслящего».
Приведу один пример. Вместе с мной тоже добровольцем ушел на защиту Москвы комсомолец, студент литфака МГПИ им. К.Либкнехта Павел Митров. Под влиянием лекций проф. Б.А.Грифцова мы оба увлекались немецкими поэтами-романтиками и, идя на фронт, сговорились взять с собой маленькие, умещавшиеся в кармане гимнастерок, словарики — немецко-русский и русско-немецкий. Мы хорошо осознавали, что знание языка может быть очень нужным на фронте. И, чтобы не забыть институтских занятий, договорились заниматься переводами любимых наших немецких поэтов. Одно время мы служили вместе в Московской коммунистической дивизии, потом Митрова перевели в другую часть, между нами завязалась переписка. Мы продолжали переводить взятые с собой книги. Он — учебное издание «Страданий молодого Вертера» Гете, а я — лирику Гейне. И это в то время, когда мы сражались с потомками этих поэтов! Но мы строго отделяли фашистов от немцев и деяния гитлеровцев от высочайших достижений немецкой культуры. Мы посылали друг другу свои переводы и обменивались мнениями о происходящем. Помню, как Паша убеждал меня, что разум обязательно победит «разбушевавшееся безумие войны».
331
Увы, переписка продолжалась недолго. Вскоре цензура обратила внимание на «ненужные умствования» (как выразился мой комиссар), и мой комбат по-дружески посоветовал мне «не дразнить гусей» и не ждать, когда мною заинтересуется представитель СМЕРШа. Я последовал его совету, и наша переписка превратилась в обычный обмен фактической информацией: «Жив-здоров, громим фашистов...»
Но, конечно, для более полного раскрытия менталитета участников войны ни в коем случае нельзя ограничиваться документами личного происхождения: они всегда субъективны, пристрастны, часто гиперболичны в собственных оценках. Необходимо привлечение и делопроизводственных документов. Они многочисленны и разнообразны. Среди них особенно важны для нашей темы донесения политруков с поля боя, наградные листы, материалы работы политорганов и проч. Необыкновенно интересны архивы фронтовых газет, они часто содержат подлинные заметки и письма фронтовиков. Весьма велико значение и боевых листков, также содержащих живые отклики бойцов на события фронтовой жизни. Необыкновенно содержательны материалы цензурных комитетов и т.д. О последних можно сказать, что они почти не использовались по известным причинам историками, и исследователя ждет здесь немало крайне интересных открытий. Одним словом, чем шире будет круг привлеченных источников, тем репрезентативнее будут и наши результаты и выводы.
Но в заключение я хотел бы остановиться еще на одной первостепенной задаче историков. Важно не только тщательно изучить и использовать имеющиеся архивные фонды, — уже давно необходимо позаботиться о дальнейшем расширении Источниковой базы. Я имею в виду сбор воспоминаний участников боевых действий. С этим надо спешить: ветераны войны вымирают. И пока они еще живы, необходимо организовать их анкетирование, помочь им восстановить в угасающей уже памяти события прошлого, написать (или продиктовать) свои воспоминания, причем для большей результативности необходимо разработать и размножить специальный вопросник, который поможет ответить на наиболее важные и нужные для исследователя менталитета вопросы. Эта работа поможет нам создать специальный фонд воспоминаний, целенаправленно освещающий самые разные проблемы менталитета участников боевых действий. Он послужит важной Источниковой базой для всех последующих исследований.
1 Сенявская Е.С. 1941-1945: Фронтовое поколение. Историко-психологическое исследование. М., 1995; ее же. Человек на войне: Историко-психологические очерки. М., 1997; ее же. Психология российских участников войн XX века: сравнительно-историческое исследование. Автореф. дисс. ... докт. ист. наук. М., 1999; и ряд статей того же автора.
2 Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: Исторический опыт России. М., 1999. С. 5-13.
332
3 См. подробнее: Пушкарев Л.Н. Что такое менталитет? Историографические заметки // Отечественная история. 1995. № 3. С. 158-160. (Здесь же указана и литература вопроса).
4 Это хорошо раскрыто в монографии: Поршнева О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период первой мировой войны (1914 - март 1918 г.). Екатеринбург, 2000.
5 Пушкарев Л.Н. Письменная форма бытования фронтового фольклора // Этнографическое обозрение. 1995. № 4. С. 25-85.
6 См. об этом: Черных П. Русский язык в дни войны: Заметки собирателя // Сибирские огни, 1946. № 4. С. 98-106; Кожин А.Н. О словах с переносным значением в русском языке эпохи Великой Отечественной войны // Учен, зап. Московского областного гос. пед. ин-та. Т. 35. Труды каф. рус. яз. Вып. 3. М., 1956 . С. 69-92.
7 См. об этом: Сенявская Е.С. «Что с богами, то и со мной» // Родина. 1999. № 2; ее же. Бытовая религиозность на войне (на примере двух мировых и советско-афганской войн) // Менталитет и политическое развитие России. М., 1996; ее же. Вера и суеверия на войне (на примере двух мировых и афганской войн) // История. 1996. № 31 (август). С. 1-3.
8 Пушкарев Л.Н. Источниковедческие проблемы кинофотодокументов // Советские архивы. 1968. № 2; Магидов В.М. Зримая память истории. М., 1984.
9 Гоголь НВ. О малороссийских песнях // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. № 4. С. 17. См. также: Черепнин Л.В. Исторические взгляды Н.В.Гоголя И Вопросы истории, 1964. № 1.С. 90.
10 См. последний обобщающий труд на эту тему: Русский фольклор Великой Отечественной войны. М.-Л., 1964; Крупянская В.Ю., Минц С.И. Материалы по истории песни Великой Отечественной войны. М., 1933. (Труды Ин-та этнографии. Новая серия. Т. XIX).
11 См. подробнее: Самарин Г. Патриотическая тема в песенном творчестве русского народа. Фрунзе, 1946; Толков В.А. Идейно-воспитательное значение советского фольклора // Известия Воронежского гос. пед. ин-та. 1948. Т. 10. Вып. 3. С. 83-102; Кан-Шаргородская Х.А. Героика Советской армии в народном поэтическом творчестве. Автореф. дисс. ... канд. филолог, наук. Л., 1950; и др. работы.
12 См., например: Фронтовой фольклор. М., 1944; Народное творчество Тульской области в дни Великой Отечественной войны // Уч. зап. Тульского гос. пед. ин-та. Вып. 1. Тула, 1948. С. 122-141; Фронтовой юмор. /Сост. В.Н.Веп-рен/. М., 1970; Войны кровавые цветы: устные рассказы о Великой Отечественной войне. /Сост. А.Г.Гончарова/. М., 1979; и др. публикации.
А. В. Голубев
АНТИГИТЛЕРОВСКАЯ КОАЛИЦИЯ ГЛАЗАМИ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА (1941-1945 ГГ.)
Проблема восприятия внешнего мира практически не затрагивалась в многочисленных работах, посвященных массовому сознанию в годы Великой Отечественной войны. Лишь в последнее время она получила освещение в трудах, посвященных формированию внешнеполитических стереотипов в советском обществе1. В настоящей статье делается попытка показать, как антигитлеровская коалиция воспринималась советским массовым сознанием (в первую очередь — гражданским населением в тылу).
Это восприятие было достаточно сложным и противоречивым; оно формировалась на основе исторического опыта, официальной пропаганды (независимо от отношения к ней, она оставалась основным источником сведений о современном мире), и в меньшей степени — на основе личного опыта.
Нельзя не согласиться с В.В.Позняковым в том, что «советской внутренней пропаганде удалось добиться многих из поставленных перед нею целей... Ей удалось отделить в массовом сознании советского народа «простых людей» этих стран от их политических и государственных структур»2. При этом реализовывалась задача — не допустить чрезмерно благоприятного восприятия «буржуазных государств». Впрочем, существует и иная точка зрения. Так, А.В.Фатеев полагает, что «советский пропагандистский аппарат, пресса сделали немало для создания позитивного образа союзников по оружию — США, Великобритании. В результате среди значительной части народа, интеллигенции возникли иллюзии относительно возможностей длительного послевоенного сотрудничества с либеральными державами антигитлеровской коалиции»3. Представляется, однако, что подобные настроения существовали не столько благодаря, сколько вопреки официальной пропаганде; по крайней мере, властями, как будет показано в данной статье, они зачастую воспринимались как нежелательные.
Для мифологизированного сознания внешний мир представляет собой «темную», или, в лучшем случае, «серую» зону, то есть область повышенной опасности, враждебную или недоброжелательную по отношению к человеку, где все иное и все неустойчиво4. И даже союзник, также принадлежащий к миру за пределами освоенной территории (то есть внешнему миру), воспринимается как нечто неустойчивое, сомнительное, потенциально враждебное. Подобное отношение к союзникам фиксируется не только в годы Великой Отечественной войны, но и на других этапах русской (и не только русской) истории.
Даже после прихода нацистов к власти в Германии и подписания в мае 1935 г. советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимопомощи в общественном сознании эти страны почти не фигурировали в качестве союзников. Конечно, сам факт подписания подобных договоров произвел позитивное впечатление. Но с самого начала 334
даже в положительных откликах сквозило явственное недоверие к возможному союзнику. «Капиталистам Франции сейчас воевать невыгодно и зная какую силу представляет Советский Союз, они заключают договор о взаимной помощи... Договор-то хорош, но как бы нас не обманули. Мы-то за них будем заступаться, а они-то за нас, пожалуй, нет», — так откликнулись москвичи на сообщение о заключении договора5.
Впрочем, высказывалось не только недоверие к союзнику, но и неверие в подобные союзы вообще. «Факт заключения франко-советского соглашения интересен не как фактор мира. Ведь не задержали войны в 14 г. тройственные соглашения. Не задержит войну и это соглашение. Соглашение интересно, как признак того, что военные союзы вновь зарождаются и наступит тот день, когда Советский Союз отбросит мишуру красивых слов о кровавой бойне и призовет нас к последней справедливой войне...», - заявил инженер Лампового завода Лошук6.
Постепенно отношение к советско-французскому пакту становилось все более скептическим. В марте 1938 г. академик В.И.Вернадский записал в своем дневнике: «Агитаторы в домовых собраниях указывают, что, конечно, договоры есть с Чехословакией и Францией, но Сталин считает, что больше всего дорога жизнь людей и договоры можно толковать иначе»7. Таким образом, союз с Францией и Чехословакией не достиг цели в военно-дипломатическом отношении, и почти не оставил следа в массовом сознании.
В общественном сознании в эти годы преобладали антифашистские настроения, но в документах НКВД зафиксированы также и позитивные отзывы о Гитлере и его политике. После 1933 г. немецкие фашисты, как наиболее вероятный противник, рассматривались некоторой частью населения как потенциальные союзники против сталинского режима8.
С началом второй мировой войны вопрос о выборе союзников приобрел особую актуальность. После подписания пакта Риббентропа-Молотова на роль потенциального союзника, казалось, могла претендовать Германия. Во всяком случае, на Западе противники Германии советско-германское партнерство рассматривали как нечто, весьма близкое к союзническим отношениям. Но в советском общественном сознании фашистская Германия все равно оставалась скорее наиболее опасным и вероятным противником, чем союзником; пакт 1939 года и последовавшие за ним соглашения воспринимались в лучшем случае как тактический ход советского правительства, чему имеется достаточно свидетельств9.
Сохранялась память о союзе с Англией и Францией в первой мировой войне; с другой стороны, память о прошлой германской войне и немецкой оккупации Украины, образы и представления, внедрявшиеся антифашистской пропагандой 1930-х гг., вели к росту антинемецких настроений.
Постепенно, по ходу войны, в советском массовом сознании, наряду с традиционным недоверием к Англии, складывается уважительное и сочувственное отношение к ее борьбе с фашизмом; отношение же к Франции, которую традиционно воспринимали в России с симпатией, было тем более позитивным, несмотря на все зигзаги официальной пропаганды. Британский журналист А.Верт приводит такие высказывания своих собеседников в СССР, относящиеся к 1940 году: «Знаете, сама жизнь научила нас быть против англичан — после этого Чемберлена,
335
Финляндии и всего прочего. Но постепенно, как-то очень незаметно мы начали восхищаться англичанами, потому, очевидно, что они не склонились перед Гитлером»10.
Повороты в пропаганде и полная неопределенность в общественных настроениях хорошо иллюстрируются в воспоминаниях современника: «...помню газеты с портретами улыбающихся вождей В.М.Молотова и И.Риббентропа, мамины слезы, чей-то успокаивающий голос: «Это — ненадолго. Там, наверху, соображают». Еще помню разговоры такого рода: будем ли мы сражаться с Англией?.. Уже с зимы 40-го года пошли разговоры, что Гитлер на нас непременно нападет. Но в окнах ТАСС — плакаты с совсем иным противником. На одном из них изображен воздушный бой; наши самолетики красные, а вражеские — из них половина уже сбита и горит — черные, с белыми кругами на крыльях (белый круг — английский опознавательный знак)»11.
Однако международная ситуация, сложившаяся к весне 1941 г., многих наблюдателей, особенно хорошо информированных, подталкивала к определенным выводам. Писатель Вс.Вишневский возглавлял Оборонную комиссию Союза советских писателей, редактировал журнал «Знамя», присутствовал на закрытых совещаниях в Главном управлении политической пропаганды Красной Армии, общался с крупными военными деятелями того времени, к тому же, зная иностранные языки, постоянно слушал сообщения английского, германского, французского радио. Весной 1941 г. в его дневниках появляются записи о возможных вариантах дальнейшего развития событий. Запись от 10 февраля: «Наше выступление против Германии и «оси» — в выгодный момент, в блоке с «демократическим блоком»... Запись от 15 марта: «Мы выступаем, чтобы доломать Гитлера, в коалиции с «демократиями» Запада. Вариант наиболее ходовой в общественных разговорах [курсив мой — А.Г.]». И вместе с тем — в записи от 3 марта: «с англо-американским миром — враги второй очереди — возможен компромисс, лет на 10-15»12.
Уже в первые дни войны в сводках НКВД были отмечены высказывания о том, что политика Литвинова, направленная на союз с Англией и Францией, была верной. Характерно, что подобные высказывания проходили по разделу «антисоветских», один из говоривших это был арестован13. Очевидно, «органы» еще не успели осознать новую международную реальность, несмотря на заявления с обещаниями помощи со стороны правительств США и Англии, прозвучавшие 22 июня. Впрочем, в дальнейшем, особенно в 1941-1942 гг., в таких же сводках НКВД, сомнения относительно результативности отношений с союзниками, не совпадающие с тоном прессы на данный день, также проходили по разряду «антисоветских»14.
Пожалуй, наиболее позитивно союз с Англией и США оценивала интеллигенция. Академик В.И.Вернадский, например, 16 июля 1941 г. отметил в дневнике: «Общее удовольствие, что отошли от Германии, и очень популярен союз с Англией и демократиями»15. В августе 1941 г. на 1-м Всеславянском митинге писатель А.Н.Толстой говорил о «могучей союзнице», «могущественной и свободолюбивой Великобритании»16.
Порой в публичных выступлениях подчеркивалось единство действий союзников на разных фронтах — так, на антифашистском митинге работ-336
ников искусства и литературы в ноябре 1942 г. композитор Д.Д.Шостакович заявил, что, «как это делают армии, сражающиеся под Сталинградом и в Африке, должны объединить свои усилия и художники всех демократических стран для того, чтобы помочь армиям, которые завтра встретятся для окончательного разгрома гитлеризма на полях Европы»17.
Впрочем, позиция официальной пропаганды на протяжении всей войны оставалась двойственной, и инициативы интеллигенции, направленные на улучшение атмосферы межсоюзнических отношений, не всегда встречали однозначную поддержку «сверху». Так, в конце 1941 г. в Алма-Ате С.М.Эйзенштейн по собственной инициативе перерабатывал сценарий «Ивана Грозного». В письме председателю Комитета по делам кинематографии И.Г.Большакову он отмечал: «В Ливонской войне несколько ослабляется самостоятельная роль Польши и заостряется анти-немецкая линия... Вводятся мотивы англофильства Ивана Грозного, его политические связи с Англией и Елисаветой Английской... [курсив мой — АГ.]» Позднее, в письме к А.А.Жданову, Эйзенштейн подчеркивает главный вопрос — нужна ли вообще в сценарии тема взаимоотношений с Англией. Ответ на этот вопрос был получен лишь в сентябре 1942 г.: Большаков «порекомендовал» практически снять английскую тему18.
В информационных документах НКВД были отмечены высказывания советских граждан о том, что речь Сталина 3 июля 1941 г. была рассчитана на завоевание симпатии в Англии и Америке, «которых мы объявили союзниками». Были, впрочем, и обратные высказывания, например: «Надеяться на помощь Англии и Америки — безумие»19. Подобные настроения существовали и в офицерском корпусе. Так, генерал-майор М.И.Потапов, попавший в плен к немцам, на допросе в сентябре 1941 г. безапелляционно заявил, что «русские считают Англию плохим союзником»20.
Любопытно мнение инженера Ладыженского, высказанное в августе 1941 г.: «Надо было начать войну с Германией нам, и тогда, когда Германия воевала с Францией. Сейчас Англия добилась своего, она столкнула своего злейшего конкурента — Германию с идеологически чуждой и по мнению Англии подлежащей ослаблению Россией... Наверно Англия раньше предлагала нам воевать против Германии, тогда бы для последней действительно были два фронта и мы бы победили»21.
Разноречивые отклики вызвал доклад И.В.Сталина 6 ноября 1941 г., где он впервые говорил о реальной помощи союзников. Наряду с удовлетворением и надеждами на скорое открытие «второго фронта» были и такие оценки: «Сталин теперь открыто расписался в полном бессилии СССР в войне с Германией. Из доклада следует понимать, что теперь все зависит от помощи Америки и Англии»22.
Достаточно распространенным было скептическое отношение к мотивам поддержки, которую союзники оказывали (или обещали оказать) СССР. Практически никто не сомневался, что союзники заботятся прежде всего о собственных интересах. Как вспоминает известный философ А.А.Зиновьев, «мы знали о том, что западные страны вроде Англии, Франции и США гораздо больше боялись победы гитлеровской Германии, чем нашей... Мы были уверены, что страны Запада, враждующие с Германией, рано или поздно присоединятся к нам в борьбе с Германией и помогут нам разгромить ее»23.
12 Зака1 2612
337
Даже вступление в войну США было воспринято неоднозначно. 10 декабря 1941 г. ленинградка И.Д.Зеленская записала в дневнике: «Вчера по радио — война между Японией и Америкой. Эта дьявольская война разливается как океан. Является страх за дальневосточный фронт, за доставку американского вооружения. А с другой стороны, может быть и лучше, как широко вскрытый нарыв»24. Журналист Н.К.Вержбицкий в ноябре 1941 г. записал в дневнике: «США, сбросившие фиговый листок нейтралитета, помогут во имя спокойствия и невероятных гешефтов»25. Вместе с тем, для большинства была характерна уверенность в экономической мощи союзников, их превосходстве в ресурсах, особенно с учетом потенциальных возможностей СССР26.
Наибольшие опасения традиционно вызывала позиция Англии. Уже в октябре 1941 г. московский журналист Н.К.Вержбицкий записал в дневнике: «На нас обрушилась военная промышленность всей Европы, оказавшаяся в руках искуснейших организаторов. А где английская помощь? А может быть, английский империализм хочет задушить нас руками Гитлера, обессилить его и потом раздавить его самого? Разве это не логично, с точки зрения английских империалистов? Весь мир знает, как тонко умеет «англичанка гадить»...»27
Подписание англо-советского и американо-советского соглашений в мае-июне 1942 г. вызвало следующие комментарии: «Договору с Америкой нельзя придавать существенного значения, так как он составлен в крайне запутанных выражениях и предусматривает главным образом выгоды Америки, а не интересы СССР... Договор означает предоставление американским банкирам концессий, а стало быть и расширение частной инициативы внутри Советского Союза... В нашей смертельной борьбе против Германии у нас нет другого выхода, чем этот тесный союз с Англией, но боюсь, что договор все же более выгоден Англии, чем нам. Англия основательно связывает нас по рукам и ногам не только на время войны, но и на послевоенное время...»28
По свидетельству А. Верта, в СССР в 1942 г. постоянно «делались нелестные сравнения между отчаянным сопротивлением русских в Севастополе и «малодушной» капитуляцией англичан в Тобруке», высказывалось убеждение, что «англичанам верить нельзя» и так далее29.
Отношение к Англии ярко выразилось, в частности, в вопросе, заданном в Архангельской области летом 1944 г.: «На протяжении многих десятилетий Англия проводила политику против России, а в послереволюционные годы являлась одним из главных организаторов и участников интервенции против Советской страны. Можно ли быть уверенным, что теперешний союз СССР с Англией является достаточно прочным»30.
Своеобразным напоминанием о пропаганде и утвердившихся массовых стереотипах предвоенных лет служили довольно распространенные высказывания о том, что «для американцев и англичан одинаково ненавистен гитлеризм и коммунизм», что «Англия изменит нам и воевать придется долго — пока не ослабнет и Советский Союз и Германия, тогда Англия и Америка продиктуют свои условия и нам, и Германии», что, наконец, «у нас такие союзники, которые в одинаковой степени ненавидят и Германию, и Советский Союз»31. И вполне логичными выглядели следующие опасения: «Не может ли получиться так же с Англией и 338
Америкой, как получилось с Германией, которая была в дружественных отношениях с нами и в то же время вероломно напала на нас?»32
Порой в обыденном сознании образ союзника сливается с образом врага:
Ты, Германия и Англия, Чего наделала!
Мою буйную головушку
Без дроли сделала!
Ты, Германия и Англия, Давайте делать мир!
По последнему милому Все равно не отдадим!33.
По свидетельству того же Верта, отношение к союзникам со стороны населения временами было намного более прохладным, чем отношение властей. «Обычно предполагается, что «добрый русский народ» настроен гораздо больше в пользу Запада, чем его правительство. В тот момент наблюдалось обратное», заключает он, имея в виду 1943 г.34 Это было связано с ожиданиями «второго фронта».
И в пропаганде, и в массовом сознании тема «второго фронта» занимала особое место. Хотя боевые действия против Италии и затем Германии велись союзниками в Северной Африке, а с 1943 г. и на Апеннинском полуострове, то есть в Европе, в качестве настоящего «второго фронта» советское руководство соглашалось признать лишь массированную высадку союзных войск на территории Франции. Как известно, подобная высадка была осуществлена в Нормандии летом 1944 г. Тем временем тема задержки «второго фронта» стала одной из любимых для «официальных» сатириков. Важное место заняла она и в массовом сознании, тем более что отсутствие «настоящего второго фронта» было объявлено одной из основных причин тяжелых поражений Красной Армии летом 1942 года. По мнению многих, открытие «второго фронта» означало скорый конец войны и его ждали постоянно. Так, уже в декабре 1941 г. московский врач Е.И.Сахарова записала в своем дневнике: «Сегодня Англия объявила войну Финляндии, Румынии и Болгарии. Это очень хорошо. Это очень хорошо. Это то, что т. Сталин назвал «вторым фронтом». Если активна будет деятельность Англии, то нам, безусловно, станет значительно легче и не будут так дробиться наши военные силы»35. Политрук Ю.И.Каминский писал домой с фронта в июне 1942 г.: «Поздравляю вас всех с договором 26 мая и соглашением о втором фронте. Это сразу вернет войне ее первоначальные темпы, но только в другую сторону, с нашей земли в Европу»36.
То, что тема «второго фронта» была одной из важнейших в массовом сознании, доказывают сохранившиеся перечни вопросов, которые задавали в ходе различных собраний, лекций и бесед в Азербайджанской ССР, Башкирской АССР, Архангельской, Воронежской, Ивановской, Ульяновской областях37. Суммируя их, можно выделить основные проблемы, волновавшие советское общество применительно к теме антигитлеровской коалиции. Когда и где откроют второй фронт, чем объясняются задержки с его открытием? Выполняют ли союзники свои обязательства в отношении поставок оружия, продовольствия, снаряжения в
12*
339
СССР? Ряд вопросов касался также ситуации на других театрах военных действий, позиции нейтральных стран, движения Сопротивления и т.п.
Часть советских граждан вслед за официальной пропагандой к идее второго фронта относилась скептически. Так, физик В.С.Сорокин писал в апреле 1944 г. в частном письме: «Наши проклятые союзники собираются продемонстрировать, что они собираются предпринять демонстрацию, что они собираются... (и так далее) предпринять наконец вторжение. Они описывают с величайшей обстоятельностью корабль, который они построили для перевозки войск, искусство своих будущих операций и все, относящееся к делу, из чего следует, что это все одни разговоры»38.
Виновниками в задержке «второго фронта» считали все тех же англичан, в первую очередь У.Черчилля. Один из собеседников А.Верта в 1942 г. утверждал, что русские должны были быть благодарны Черчиллю уже за то, что он не встал на сторону немцев, и предсказывал, что пока Черчилль остается у власти, «второго фронта» не будет39.
Бомбардировки, которым подвергали союзники территорию Германии, вызывали, в общем, удовлетворение. Вот как эта нетрадиционная тема преломляется в традиционном народном творчестве:
Ой, яблочко, Да из Америки, Довело ты врага До истерики. Ой, яблочко, Да из Британии, Будет помнить тебя Вся Германия40.
Но, конечно, подобные действия, так же, как и кампания в Северной Африке, не могли заменить открытия «второго фронта», под которым, вслед за официальной пропагандой, советские граждане подразумевали либо массовое вторжение союзнических войск на континент через Ла-Манш, либо (это особенно характерно для ленинградцев) широкомасштабные боевые действия в Финляндии, упоминались также южная Франция, Италия, Балканы.
Помимо «второго фронта», еще два конкретных аспекта отношений с союзниками были зафиксированы в массовом сознании военного времени. Это, во-первых, тема ленд-лиза, поставок продовольствия, снаряжения, военной техники. Сохранились справки о вопросах, заданных во время лекций, бесед, партийных собраний и т.д. в различных регионах страны. И один из наиболее часто повторяющихся сюжетов — это помощь союзников СССР, в частности, помогают ли союзники живой силой, продовольствием, боеприпасами, как доставляют все это, вовремя ли и полностью ли выполняют свои обязательства и т.п.41
И кроме того, характерно, особенно для представителей интеллигенции, было осмысление перспектив, которые открывал на будущее сам факт возникновения антигитлеровской коалиции. В 1942-44 гг. постепенно укрепляется ожидание позитивных изменений после войны, и в значительной степени это было связано как раз с ролью союзников. Предполагалось, что союз с США и Великобританией должен привести к некоторой демократизации советского общества, тем более, что про-340
должение союза военных лет казалось многим необходимым для послевоенного восстановления СССР.
Так, В.И.Вернадский 15-16 ноября 1941 г. записал в дневнике: «Невольно думаешь о ближайшем будущем. Сейчас совершается сдвиг, и, вижу, многим тоже кажется — огромного значения... Союз с англосаксонскими государствами — демократиями, в которых в жизнь вошли глубоким образом идеи свободы мысли, свободы веры и формы больших экономических изменений с принципами свободы... Впереди неизбежны коренные изменения — особенно на фоне победы нашей и англосаксонских демократий...»42
В справке о настроениях интеллигенции в только что освобожденном Харькове (весна 1943 г.) содержатся любопытные высказывания. По мнению профессора Харьковского университета Терещенко, «в политической жизни страны должны произойти, да, собственно, уже происходят, серьезные изменения (соглашение с капиталистическйми Англией и США, роспуск Коминтерна, разделение учебных заведений на мужские и женские, создание комитета церкви, частная торговля и др.) Происходящие изменения должны будут пойти дальше, в частности, в сторону демократизации жизни страны...» Доцент Селигеев в какой-то степени предвосхитил столь популярную впоследствии теорию конвергенции: «В процессе грядущего восстановления будет происходить то, что можно было бы назвать диффузией: лучшие мысли, идеи западной культуры не только в сфере науки и техники, но и в области морали и политики, в области мировоззрения неизбежно начнут проникать к нам и наложат свою печать на всю нашу жизнь». Любопытен вывод, который сделал автор справки: «Целый ряд ученых, в прошлом преклонявшихся перед западноевропейскими порядками и культурой, не понимая характера антигитлеровской коалиции, впадают в апологетику буржуазнодемократической политики и культуры»43.
Впрочем, и здесь были разные мнения. Вс.Вишневский 28 января 1943 г. записал в дневнике: «Непрерывное обсуждение проектов послевоенного устройства мира. Существует ряд конкретно разработанных планов... СССР должен прийти к «круглому столу», имея максимальные ресурсы и наиболее выгодные военные и политические позиции. Воля СССР должна быть осуществлена!» Одним из средств достижения этой цели тот же Вишневский считал послевоенное сближение с вчерашним противником. «Германию надо постепенно втягивать в сферу политических и хозяйственных начинаний СССР, приближать ее культурно.... Нельзя допустить, чтобы Англия и другие могли — хотя бы через двадцать лет — использовать Германию как таран против СССР [курсив документа — А.Г]», — гласит запись от 11 января44.
Уже упоминавшийся В.С.Сорокин писал в частном письме в январе 1944 г.: «Насчет того, что планируют союзники, прочти в № 10-11 «Мирового хозяйства» о том, что они собираются сделать в Европе после войны. Вот уж кто мерзавцы, так это они. Ханжи и бандиты, каких больше не найдешь нигде. Не далее как в 1947 г. мы будем иметь с ними дело»45.
Изменения политического строя под давлением союзников ожидала не только интеллигенция. Подобные настроения существовали и в городах, и в деревне. «Усиленно распространяются слухи о том, что скоро
341
будет у нас введена свобода различных политических партий, а также свобода частной торговли, что будет выбран новый царь, что после войны миром будут руководить Америка и Англия и т.д.» — утверждалось в справке о политических настроениях в Свердловске в 1943 г.46 А крестьяне Тихвинского района Ленинградской области в 1944 г. говорили, что «после войны у нас коммунистов не будет. Партия большевиков должна отмереть и отомрет, потому что наши союзники Англия и Америка капиталисты, поставят дело так, как им нужно»47.
Среди вопросов, заданных весной 1943 г. во время собраний или лекций, в частности, в Башкирской области, есть и такой: «Правда ли, что при заключении договора союзники ставили три вопроса — открытие церквей, введение погон, роспуск колхозов?»48
Ликвидация колхозов представлялась особенно вероятной. И здесь надежды во многом возлагались на союзников. Вот примеры подобных высказываний: «Они требуют, чтобы не было больше колхозов, а наши не соглашаются. Возникнет новая война и нам тоже уж не справится, заберут нас англичане и не будет больше колхозов... Скоро дождемся того момента, когда будем работать на себя и жить самостоятельно, без палки. Так хотят наши союзники Англия и Америка»49.
Характерно, что в межсоюзнической полемике (в частности, в западных средствах массовой информации) на первый план выступали требования свободы вероисповедания в СССР, а отнюдь не ликвидации колхозов. И этот сюжет нашел отражение в массовом сознании. Некоторое изменение политики в отношении православной церкви в годы войны комментировалось порой следующим образом: «Наше отношение к духовенству диктуется требованиями союзников — Америки и Англии... Двадцать восемь лет не говорили о попах, а тут заговорили, когда мы стали союзниками Англии... Англия и Америка повернут нас на старый лад...»50
Подобные ожидания, казалось бы, подкреплял роспуск Коминтерна в 1943 г. Независимо от общей — позитивной или негативной — оценки этого решения, причину его практически единогласно видели в стремлении СССР сделать шаг навстречу союзникам: «Это очень тонкое, продуманное и дипломатическое решение, которое, безусловно, способствует укреплению связи между СССР и союзниками... Нам начинают диктовать и вообще сейчас мы во многом зависим от союзников... Роспуском Коминтерна мировую революцию похоронили навечно... Компартии на западе влачили жалкое существование, а теперь и эта система рухнула под нажимом Америки и Англии». И вполне логичным казался следующий вывод: «Коминтерн как неугодная нашим союзникам организация уже распущена и роспуск этот совпал с пребыванием у нас серьезных представителей от союзников. Надо полагать, что это сделано по их предложению, теперь надо ждать дальнейших изменений в государственном строе в СССР»51. Приведенные здесь высказывания зафиксированы в Ленинграде, но сохранились справки об отношении к роспуску Коминтерна в Ульяновской и Свердловской областях, которые дают практически идентичную (хотя и менее подробную) картину52.
Ленинградец И.И.Жилинский, начальник отделения Управления дорожного строительства Октябрьской железной дороги в своем блокадном дневнике в январе 1942 г. сделал, пожалуй, наиболее трезвый вы-342
вод: союзники «имеют попытку повлиять на внутренний режим в нашей стране в смысле свободы слова и вероисповедания в полном смысле этих терминов на демократических началах. Однако наши в этом, конечно, проявят достаточно увертливости, а Америка и Англия отступят и разрешат нам «вариться в собственном соку»53.
Иногда в массовом сознании на союзников возлагались совсем уже невероятные надежды. Например, в Ленинграде в 1942 г. появились слухи о том, что ведутся переговоры о сдаче города «в аренду» на 25 лет. В результате «скоро будет изобилие продуктов и разных товаров, так как город сдают в аренду англичанам и американцам»54. В июне 1944 г. подобные слухи были зафиксированы в Архангельске, где трудящихся волновал среди прочего такой вопрос: «Правда ли, что благоустраивают города Архангельск и Молотовск [ныне Северодвинск - А.Г.} в связи с передачей их в аренду Англии»55.
С вмешательством союзников связывали введение погон в Красной Армии, а в 1943 г. появился слух, что выпущены новые деньги, обязательные для СССР, Англии, Америки, с портретами Сталина, Черчилля, Рузвельта56.
Встречались и такие предположения, что в результате ленд-лиза и заключенных в годы войны соглашений, «все наши ценности союзники заберут и мы на них работай»57. Иногда подобные опасения конкретизировались: «Правда ли, что скоро будет съезд союзников Англии, США и СССР, на котором будет решаться вопрос, сколько мы должны вывезти мяса для Америки и это мясо в скором времени начнут собирать с колхозников?» — спрашивали жители Башкирской области весной 1943 г.58
Постепенно с ходом войны недоверие к союзникам смягчалось, а надежды на послевоенное сотрудничество укреплялись. Расширялась антигитлеровская коалиция как за счет нейтральных стран, так и за счет таким вчерашних противников, как Румыния. На территории Германии миллионы советских солдат встретились с американскими и английскими товарищами по оружию. Образ союзника стал меняться, конкретизироваться; одновременно размывались, теряя жесткость и однозначность, пропагандистские стереотипы. Но ситуация, складывавшаяся в массовом сознании в процессе перехода от военного к мирному времени, выходит за рамки данной работы.
1 Россия и Запад. Формирование внешнеполитических стереотипов в сознании российского общества первой половины XX века. М., 1998. С. 275-290; Голубев А.В. «Царь Китаю не верит...» Союзники в представлении российского общества 1914-1945 гг. // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаи-мовосприятия. Вып.1. М., 2000.
2 Позняков В. В. Внешняя политика трех великих держав и образ союзников в советской пропаганде в годы второй мировой войны. 1939-1945 гг. // Ялта. 1945. Проблемы войны и мира. М., 1992. С. 175.
3 Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. 1945-1954 гг. М., 1999. С.29.
4 См. об этом: Элиаде М. Космос и история. М., 1987.
5 Центральный архив общественных движений г.Москвы (ЦАОДМ). Ф. 3. Оп. 49. Д. 67. Л. 127-128.
6 Там же. Л. 129.
343
7
8
9
10 И
12
13
14
15
16 17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29 30
31
32 33
34
35
36
37 38
39 40
41
Вернадский В.И. Дневник 1938 года // Дружба народов. 1991. № 2. С. 244.
См.: Davies S. Popular Opinion in Stalin’s Russia. Terror, Propaganda & Dissent, 1934-1941. Cambridge, 1997. P. 96-98.
См. об этом: Невежин В.А. Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии «священных боев», 1939-1941 гг. М., 1997.
Верт А. Россия в войне 1941-1945. М., 1967. С. 64-65.
Лабас Ю. Черный снег на Кузнецком (война глазами восьмилетнего москвича) // Родина. 1991. Ne 6-7. С. 36. На самом деле на плакате 1938 г. «Воздушный бой» (авторы В.Дени, Н.Долгоруков, А.Юмашев) были изображены японские, а не английские самолеты (см.: Долгоруков Н.А. Страницы жизни. Записки-воспоминания. Л., 1963). Характерна, однако, ошибка мемуариста.
Вишневский Вс. «...Сами перейдем в нападение». Из дневйиков 1939-1941 годов // Москва. 1995. № 5. С. 107.
Москва военная. 1941-1945. Мемуары и архивные документы. М., 1995. С. 50-52.
См., например: Международное положение глазами ленинградцев, 1941-1945 (Из Архива Управления Федеральной Службы Безопасности по г.Санкт-Петербургу и Ленинградской области). СПб., 1996. С. 23, 44, 48-49 и др.
Вернадский В.И. «Коренные изменения неизбежны...» Дневник 1941 года // Новый мир. 1995. № 5. С. 204.
Москва военная... С. 74, 75.
История советской радиожурналистики: Документы. Тексты. Воспоминания. 1917-1945. М.,1991. С.14.
Цит. по: Рошаль Л.М. «Я уже не мальчик и на авантюру не пойду...» Переписка Эйзенштейна с кинематографическим руководством // Киноведческие записки. № 38. М., 1998. С. 146-147, 152.
Москва военная... С. 68-69.
Вопиющая некомпетентность // Военно-исторический журнал. 1992. № 2. С. 58.
ЦАОДМ. Ф. 3. Оп. 52. Д. 33. Л. 74.
Международное положение глазами ленинградцев... С. 14.
Зиновьев А.А. Русская судьба, исповедь отщепенца. М., 1999. С. 231.
Зеленская И.Д. Дневник 7.7.1941 - 6.5.1943 // Научный архив ИРИ РАН.
Ф. 2. Р. 3. On. 1. Д. 10. Л. 40.
Москва военная... С. 489.
См. напр.: Жилинский ИИ. Блокадный дневник (осень 1941 - весна 1942 г.) // Вопросы истории. 1996. № 7. С. 4.
Москва военная... С. 477.
Международное положение глазами ленинградцев... С. 52-53.
Верт А. Россия в войне 1941-1945. М., 1967. С. 339.
Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 17. Оп. 88. Д. 262. Л. 116.
Международное положение глазами ленинградцев... С. 49, 53, 75.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 255. Л. 100.
Эти частушки были записаны в 1943 г. в Никольском районе Вологодской области. См.: Частушки в записях советского времени. М.-Л., 1965. С. 164.
Верт А. Указ.соч. С. 480.
Москва военная... С. 666.
Речь идет об англо-советском договоре о союзе и сотрудничестве от 26 мая и об англо-советском и американо-советском коммюнике относительно «второго фронта» от 12 июня 1942 г. Цит.по: Сенявская Е.С. Человек на войне. Историко-психологические очерки. М., 1997. С. 166.
См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 119, 247, 255, 262.
Данный абзац в письме написан по-английски, возможно, автор опасался цензуры. Цит. по: Сорокин В. С. Из военных лет // Ивановский государственный университет глазами современников. Иваново, 1995. Вып. 2. С. 163.
Верт А. Указ. соч. С. 264.
Русский советский фольклор. Антология. Л., 1967. С. 401-402.
См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 255.
344
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
Вернадский В.И. Указ. соч. С. 215-216. См. также: Bailes К. Soviet Science in the Stalin Period: The Case of V.I.Vemadskii & his School. 1928-1945 // Slavic Review. Vol. 45. N 1. P.36.
РГАСПИ. Ф. 17. On. 125. Д. 181. JI. 52, 54.
Вишневский В.В. Дневники военных лет (1943,1945 гг.). М., 1979. С. 62-63, 30.
Сорокин В. С. Указ. соч. С. 161.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 181. Л. 5.
Международное положение глазами ленинградцев... С. 125.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 255. Л. 112.
Международное положение глазами ленинградцев... С. 126.
Цит. по: Зубкова Е.Ю. Мир мнений советского человека. 1945-1948 гг. По материалам ЦК ВКП (б) // Отечественная история. 1998. № 3. С. 36.
Международное положение глазами ленинградцев... С. 94-95. Что касается «серьезных представителей' от союзников», речь, очевидно, идет о сенаторе Дж.Дэвисе, который был послом США в СССР в 1936-1938 гг., а в мае 1943 г. привозил в Москву предложения Ф.Д.Рузвельта о советско-американской встрече на высшем уровне. См.: Исраэлян В.Л. Дипломатия в годы войны (1941-1945). М., 1995. С. 148-149.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 247. Л. 29-29 об.; Оп. 125. Д. 181. Д. 3-5. Жилинский И.И. Указ. соч. С. 6.
Жилинский И.И. Указ. соч. С. 6; Международное положение глазами ленинградцев... С. 44.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 262. Л. 88.
Там же. Д. 255. Л. 198.
Международное положение глазами ленинградцев... С. 124.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 255. Л. 126.
ГЕНДЕРНЫЙ ПОДХОД В ВОЕННОЙ АНТРОПОЛОГИИ
Ю.Н.Иванова
ЖЕНЩИНЫ В ВОЙНАХ ОТЕЧЕСТВА
В богатейшую военными событиями историю нашей страны женщины вписали немало ярких страниц. Они сражались за Русь святую, в том числе на поле Куликовом, появлялись и в других сражениях, но это были единицы, к тому же свой пол скрывали под мужским костюмом и мужской фамилией.
В середине XIX века был получен ценный опыт целенаправленного, организованного привлечения женщин на театр военных действий. 1854 год можно считать историческим в военной судьбе женщин России. С этого времени они не покидают полей сражений. Количество их в действующей армии увеличивается от войны к войне.
Изучение феноменального явления — женщина на войне — показывает, что внедрение женщин в армию прошло несколько этапов. Условно можно определить следующие.
Первый — Восточная (Крымская) война 1853-1856 гг., которая положила начало постоянному нахождению женщин на театре военных действий. В ноябре 1854 года первая группа сестер милосердия из 120 человек прибыла для работы в госпиталях и лазаретах Севастополя. Женщины были специально подготовлены в Крестовоздвиженской общине для медицинского ухода за ранеными и больными воинами на фронте. Преодолевая косные взгляды на роль и место женщины в обществе, сестры милосердия своим самоотверженным уходом за воинами показали целесообразность нахождения их в действующей армии.
На первом этапе были заложены принципиально новые основы теории и практики привлечения женщин России для участия в войнах. Они проходили медицинскую подготовку именно для работы во фронтовых условиях.
Второй этап — русско-турецкая война 1877-1878 гг. Тогда впервые в истории России на театр военных действий с разрешения императора выехали сестры милосердия и женщины-врачи, прошедшие обучение на Женских врачебных курсах. Этот этап явился также важным рубежом в общем процессе эмансипации российских женщин и возможности нахождения их на войне. После войны им было разрешено получать высшее медицинское образование в России и заниматься самостоятельной
346
врачебной практикой. Такое достижение стало возможным благодаря эффективной работе сестер милосердия в ходе военных действий.
Одновременно в России практически и окончательно был решен вопрос о необходимости и важности использования медицинского труда женщин в войнах. Однако должного юридического (правового) оформления это явление еще не получило. В целом общественное мнение не было подготовлено к восприятию нового явления — нахождению сестер милосердия на фронте, еще довлели традиционные взгляды о «подчиненном положении» женщины в обществе и ее уделе как домашней хозяйки.
Но в большинстве своем прогрессивные люди XIX века придерживались иного взгляда: применение женского ухода за ранеными и больными воинами на фронте и в тылу эффективно и необходимо. Военными врачами был сделан вывод: результативный, квалифицированный медицинский уход за ранеными и больными воинами может быть обеспечен специально подготовленными женщинами-медиками и эту специальную подготовку необходимо осуществлять в мирное время.
Второй этап примечателен и довольно четким проявлением побудительных мотивов стремления женщин в действующую армию, основными из которых были: христианское милосердие, помощь страждущим на поле боя; облегчить их участь, способствовать выздоровлению и участию в последующих боевых действиях и, следовательно, обеспечить достижение победы русскими войсками; добиваться права выбора профессии и самостоятельной полезной общественной деятельности. Были и другие — частные, конкретные желания каждой женщины, мечты, идеи. Важно подчеркнуть, что на этом этапе, по существу, сформировался в России корпус сестер милосердия.
Третий этап характерен быстрым возрастанием удельного веса женщин в армии и расширением поля их деятельности. Эти тенденции довольно ярко проявились уже в русско-японской войне 1904-1905 гг. и особенно в годы Первой мировой войны 1914-1918 гг.
Так, во время русско-японской войны 1904-1905 гг. количество женщин, осуществлявших медицинский уход за ранеными и больными воинами, увеличилось почти в два раза по сравнению с предшествующей. В эту войну женщины работали в госпиталях, лазаретах, на санитарных поездах, в эвакуационных пунктах и т.д. Кроме сестер милосердия, сиделок на Дальневосточном театре военных действий находилось свыше 50 женщин-врачей, 60 фельдшериц1. Сестры милосердия были включены в штаты госпитальных судов российского флота и плавучих лазаретов на реках Амуре и Сунгари. Такого явления в истории российской армии и флота еще не было.
В те годы расширился социальный состав женского корпуса: рядом трудились мещанки, аристократки, крестьянки, представительницы купеческого сословия и интеллигенции, священнослужителей. Характерным явилось участие на театре военных действий сразу нескольких представителей одной фамилии.
347
Самоотверженный труд, мужество, отвага, героические поступки женщин были отмечены по достоинству. Как удалось выяснить, из 3000 женщин, участвовавших в русско-японской войне 1904-1905 гг., свыше 1500 были награждены различными наградами. В их числе свыше 1000 золотыми и серебряными медалями на Аннинской ленте, около 150 — золотыми и серебряными на Георгиевской ленте, свыше 50 золотыми и серебряными на Станиславской, некоторые на Владимирской, Андреевской, Александровской, то есть более половины участниц отмечены теми или иными наградами, а некоторые двумя и более2. Столь большое для того времени количество награжденных женщин свидетельствует о признании их заслуг и вклада в дело ухода за ранеными и больными воинами на Дальневосточном театре военных действий.
Опыт применения женского труда на фронте показал: несмотря на то, что уже 3000 женщин оказывали медицинскую помощь воинам, их не хватало. После войны в ходе реформ решался вопрос о подготовке резерва сестер милосердия в мирное время на случай новой войны. Начиная с 1911 г. этот вопрос обсуждался на заседаниях Мобилизационного совета, комиссий Красного Креста. С 1912 г. в некоторых городах (Москве, Хабаровске, Киеве, Самарканде, Вильне, Екатеринбурге и др.) при общинах сестер милосердия стали открываться курсы медицинской подготовки. Широкую работу в этом направлении предусматривалось развернуть в 1914 г. Однако вспыхнувшая война внесла свои коррективы и поставила новые задачи.
С началом Первой мировой войны женщины активно включились в оказание помощи милосердной российскому воинству через Красный Крест и общины. Почти все общины попечения о больных и раненых воинах отправляли на фронт свои лечебные учреждения (госпитали, лазареты), укомплектованные сестрами милосердия.
Женщины создавали госпитали и лазареты при своих учебных заведениях. Например, активно функционировал лазарет при женском педагогическом институте совместно с женской гимназией, где ухаживали за ранеными и больными воинами слушательницы, преподавательницы. Они сами готовили лекарства и, кроме того, обучали грамоте пациентов.
Для пополнения женским персоналом лечебных учреждений были открыты трехмесячные курсы по подготовке сестер милосердия Красного Креста. Наряду с этим, органами земского самоуправления и общества врачей открывались ускоренные шестинедельные курсы. Недостатка в кандидатках не было, напротив, некоторые губернские учреждения Красного Креста оказались вынужденными открыть вторую очередь курсов.
Можно выделить следующие характерные черты участия женщин в этой войне. Во-первых, резкий скачок количества женщин-медиков. 25 тыс. сестер милосердия, врачей боролись за жизнь и здоровье раненых и больных воинов. В отдельных госпиталях женщины составляли почти 100% персонала.
Во-вторых, расширение специализации женщин-медиков. Они оказывали помощь воинству российскому не только в качестве сестер ми-348
лосердия, но и как врачи-хирурги, терапевты, отоларингологи, рентгенологи, психотерапевты, невропатологи и т.д. Появилось звание заслуженной сестры милосердия (чего не было ранее), как признание профессионального мастерства и оценки заслуг женщин.
Женщины овладели новыми специальностями: массажисты, переписчицы, делопроизводители, письмоводители и др., и в этом качестве трудились для победы.
В-третьих, одной из самых примечательных особенностей данного периода, уникальным явлением в российской армии было создание летом 1917 г. воинских формирований из женщин-добровольцев. Планировалось создавать боевые подразделения (пехотные батальоны), команды вспомогательного назначения: связи, охраны железных дорог, караульные роты; а также направлять женщин для укомплектования санитарных организаций.
Организуется и первая женская морская команда, которую предполагалось направить для службы в тыловых береговых и прибрежных подразделениях.
Правительство и военное командование, используя патриотический порыв тысяч женщин, желавших с оружием в руках защищать Отечество, пыталось созданием женских воинских формирований и отправкой их на театр военных действий психологически и морально воздействовать на солдат (остановить разложение армии, пораженческие настроения, «устыдить», поднять моральный дух и заставить воевать «до победного конца»). Цели не были достигнуты. Время для создания и эффективных действий таких формирований еще не наступило. Ни армия, ни общество не были готовы к этому и, практически, не поддержали новое начинание.
Спешное комплектование женских формирований, отсутствие опыта, недостаток военной подготовки не позволили создать полноценные, боеготовные и боеспособные единицы. Участвовавшие в боях понесли большие потери.
Из-за новизны проблемы, отсутствия специально разработанных инструкций и положений для этого специфического контингента армии, возникало много вопросов: где и как рациональнее применять женские воинские формирования, созданные в ходе войны; что делать с излечившимися от ран, куда их направлять; как демобилизовывать женщин и т.п. Вопросы не находили полноценного решения из-за отсутствия подобных прецедентов.
Четвертый этап — это массовое участие женщин в Гражданской войне (1918-1922 гг.), начало привлечения женщин в ряды вооруженных сил как равноправных бойцов. 66 тыс. женщин3, т.е. в 2,5 раза больше, чем в Первой мировой войне, — в подавляющем большинстве рабочие, батрачки, крестьянки, — сражались за Советскую власть в рядах Красной Армии. Женщины овладели многими воинскими специальностями.
На фронте находились не только медики, но и пулеметчики, связисты, политбойцы, комиссары, кавалеристы, подносчики патронов, командиры боевых подразделений (рот, бронепоездов). За героизм, прояв
349
ленный в боях, около 100 женщин были удостоены высшей награды того времени — ордена Красного Знамени.
Одной из особенностей Гражданской войны была мобилизация правительственными декретами и постановлениями женщин-врачей на действительную военную службу (а также студенток-медиков). К уклонившимся от мобилизации применялись принудительные меры через ВЧК и военные трибуналы. Это резко отличает данный период от предыдущих, когда женщины шли на войну только добровольно. Но этого требовало время и события на многочисленных фронтах.
Кроме того, в данный период женщины оказались по разные стороны сражающихся. Одни воевали в составе Красной Армии, другие в армии белогвардейцев, что является особенностью, вызванной к жизни расколом общества и Гражданской войной.
Пятый этап — межвоенный период (1920-1940 гг.). Он примечателен массовым движением женщин за овладение военными знаниями, воинскими профессиями. В те годы повсеместно проходило обучение рабочих и крестьян, в том числе и женщин, военному делу. В кружках, учебных пунктах при заводах, фабриках, клубах и т.д. женщины овладевали навыками по химической защите, связи, артиллерийскому, бронетанковому, авиаделу. В технических кружках и на курсах они обучались отдельным видам специальных служб Красной Армии.
К концу 1935 г. в стране работало 140 аэроклубов Осоавиахима и добровольных спортивных обществ4. Примечательно, что свыше 2 миллионов женщин были членами Осоавиахима — они обучались прыжкам с парашютом, противохимической защите, кавалерийскому делу, медицине. Многие женщины оканчивали стрелковые кружки, получая звание инструкторов стрелкового дела. Десятки тысяч женщин получили значки «Ворошиловский стрелок», «Ворошиловский кавалерист».
Овладев основами военных знаний, женщины успешно реализовали их в вооруженных конфликтах 1938-1940 гг.
В межвоенный период женщинам были открыты двери военных учебных заведений. Они обучались практически во всех военных академиях. Свыше 150 окончили академию химической защиты, 36 — военноинженерную академию имени В.В.Куйбышева, 26 — военно-воздушную инженерную академию имени Н.Е.Жуковского, 16 — Военную академию имени М.В.Фрунзе и т.д. Всего свыше 250 женщин окончили военные академии перед Великой Отечественной войной 1941-1945 гг.5 Такого явления в русской армии еще никогда не было.
Предоставлением женщинам возможности обучаться в военных учебных заведениях государство решало несколько проблем политического, экономического, военного характера. Проводилось внедрение в жизнь новых идей, в числе которых — привлечение женщин к разнообразной общественной жизни. Частью этих мероприятий было принятие их на военную службу в РККА. Разрешение обучаться в военных учебных заведениях имело и агитационно-политическое значение — осуществление на деле идеи полного равноправия полов. Проведение военной
350
реформы требовало опытных, квалифицированных кадров. Мужчин, в связи с прошедшими войнами, не хватало, а женщины, сражавшиеся в рядах Красной Армии, имели боевой опыт, который в соединении с обучением в военном учебном заведении, мог принести пользу армии. Женщины, получившие специальное военное образование, становились, как показала их дальнейшая служба, ценными кадрами РККА. Это было принципиально новым явлением в военной истории России и ее армии.
Шестой этап характерен широким участием советских женщин в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Более 800 тыс., практически во всех воинских специальностях защищали свое Отечество от врага. Такое массовое участие женщин в войне было обусловлено огромным размахом и продолжительностью военных действий, большими потерями на фронте, высоким патриотизмом советских женщин.
Решению задач организации отпора врагу, победоносного исхода войны способствовала в числе многих мероприятий, проведенных правительством, ЦК ВКП(б), Государственным Комитетом Обороны, военным командованием, мобилизация сотен тысяч женщин. Успешному ее осуществлению содействовало желание самих женщин идти на фронт. Среди них имелось немало специалистов военного дела, обученных перед войной.
В широком участии в вооруженной борьбе с врагом юношей и девушек немалую роль сыграл ВЛКСМ, по путевкам которого в армию было направлено около 550 тыс. девушек, из них 200 тыс. комсомолок6. 70% всех девушек, посланных комсомолом, находились в действующей армии. Пять мобилизаций женщин - членов и кандидатов в члены ВКП(б) — позволили дать армии тысячи коммунисток, самоотверженно сражавшихся в различных родах войск. Наибольшее количество мобилизаций было проведено в 1942 г. Только в марте-апреле мобилизовано свыше 200 тыс. женщин.
В тыловых учреждениях стрелковых войск, укрепрайонов, политучреждений Красной Армии военнослужащие мужчины заменялись женщинами с зачислением в ряды Красной Армии, а высвобождающиеся мужчины направлялись на укомплектование стрелковых дивизий, бригад, танковых бригад, артиллерийских полков. Женщины принимаются как по вольному найму, так и с зачислением в кадры на должности бухгалтеров, делопроизводителей, счетоводов, секретарей, адъютантов, писарей в Главные и центральные управления НКО и управления военных округов вместо служивших там ранее мужчин.
Свыше 222 тыс. женщин за годы войны без отрыва от производства прошли военную подготовку в комсомольско-молодежных подразделениях Всевобуча7.
Женщин-командиров готовили в военных училищах Москвы, Ростова, Рязани, Сталинграда и других городов. Бойцы и младшие командиры проходили обучение в запасных полках, непосредственно в тех подразделениях, в которых они служили.
Самая большая особенность участия женщин в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. — создание трех женских авиационных пол-
351
ков ВВС Красной Армии: 588-го ночного бомбардировочного, 587-го дневных бомбардировщиков, 586-го истребительного авиаполка ПВО8. Командирами полков были женщины. 588-го — капитан Е.Д.Бершан-ская, 587-го — майор М.М.Раскова (до гибели в 1943 году), 586-го — подполковник Т.А.Казаринова.
Женские авиационные полки выполняли различные задачи: бомбили живую силу и технику врага; поддерживали высадку десантов; доставляли боеприпасы и продовольствие; прикрывали с воздуха промышленные центры, переправы через реки от налетов вражеской авиации; поддерживали боевые действия наземных войск; сопровождали бомбардировщики; штурмовали вражеские аэродромы и другие объекты. Женские авиаполки участвовали в различных операциях наземных войск: в Сталинградской, Курской битвах, Смоленской операции, в боях за Северный Кавказ, Кубань, Крым, Белоруссию, Польшу, Восточную Пруссию и др. За успешное выполнение боевых задач два полка стали гвардейскими (588-й — 46-м гвардейским, 587-й — 125-м гвардейским) и получили почетные наименования (588-й — «Таманский», 587-й — «Борисовский») награждены орденами: 588-й — Суворова 3-й степени и Красного Знамени, 587-й — Суворова 3-й степени и Кутузова 3-й степени. 32 женщины-летчицы и штурманы за боевые успехи в Великой Отечественной войне стали Героями Советского Союза, 2 — Героями России, одна — стрелок-радист Н.А.Журкина — полным кавалером ордена Славы. Создание и боевая деятельность женских авиационных полков — уникальное явление в истории армии нашей страны и всего мира.
Огромным вкладом советских женщин в достижение победы в период Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. была служба в войсках ПВО. К концу войны удельный вес женщин в этих войсках достиг 24%9. В некоторых полках и дивизиях женщины составляли 50-100% личного состава.
Немногим уступали войскам ПВО по количеству находившихся в них женщин войска связи. Здесь женщин насчитывалось 12%, а в отдельных подразделениях — до 90%10. Женщины-связисты находились на всех фронтах, участвовали во всех грандиозных сражениях Великой Отечественной войны, проявляя мужество, профессиональное мастерство.
Неоценимый вклад в дело победы, боеспособность войск внесли женщины-медики. Во время войны в действующей армии они составляли 41% фронтовых врачей, 43% военных хирургов и военных фельдшеров, 100% медицинских сестер и 40% санинструкторов и санитаров11. 10 миллионам защитников Отечества была оказана помощь медиками, в том числе и женщинами12. Благодаря их усилиям за время войны в армии не было эпидемий. Вклад женщин-медиков в победоносный исход войны по достоинству оценен правительством. Свыше 40 тыс. получили различные награды, 16 — звание Героя Советского Союза. Старшина медицинской службы М.С.Нечепорчукова (Ноздрачева) удостоена ордена славы всех 3-х степеней.
352
Служили женщины танкистами: механиками-водителями, командирами танков и танковых подразделений, стрелками-радистами. Есть среди них Герои Советского Союза: М.В.Октябрьская, И.Н.Левченко.
Практически во всех воинских специальностях женщины несли нелегкую службу от рядового до полковника включительно.
За подвиги, проявленные в период Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., свыше 150 тыс. женщин награждены боевыми орденами и медалями. Более 200 женщин — орденами Славы 2-3 степеней, а четыре стали полными кавалерами ордена Славы. 93 женщинам присвоено звание Героя Советского Союза (из них 2 — Герои России), 650 женщин награждены правительствами зарубежных государств13. На этом этапе участие женщин в войнах было самым широкомасштабным.
Седьмой этап - служба женщин в Советской Армии после войны (1945 — конец 1980-х гг.). Он связан, во-первых, с демобилизацией женщин из армии после окончания войны. Количество женщин-военнослужащих резко сокращается, они возвращаются к мирной жизни, восстановлению народного хозяйства, прерванной учебе, науке, созданию семей. Часть остается в составе Вооруженных Сил: продолжают службу, работают в НИИ, лаборантами, переводчиками, преподавателями в военных учебных заведениях и т.д.
Во-вторых, в этот период в стране осуществляется научно-техническая революция. В 1947-1960 годах ЦК и правительство приняли ряд решений, направленных на развитие технического оснащения армии и флота. Вооруженные Силы качественно изменились в связи с автоматизацией важнейших процессов эксплуатации боевой техники, что позволило заменить мускульную силу умственной. Технически образованный человек, независимо от пола, мог работать на сложной боевой технике. На основе достижений науки и техники началось переоснащение авиации, армии и флота современными видами оружия, радиоэлектронной аппаратурой, счетно-аналитическими, математическими машинами, внедрением их во всех видах Вооруженных Сил и родах войск. Для обслуживания новейшей техники требовались кадры с техническим образованием. В связи с этим меняется подход к комплектованию Вооруженных Сил личным составом. Возникают условия для привлечения в армию женщин, имеющих высшее специальное образование по профилю новых военных профессий. На основании Закона СССР «О всеобщей воинской обязанности» (1967 г.) в армию и на флот принимаются в добровольном порядке женщины на должности солдат, матросов, сержантов и старшин, а также на офицерские должности.
Широкое внедрение автоматики, кибернетики в 70-80-е гг. еще энергичнее выдвинуло на первый план знания, образование. Появляются новые виды профессий, по которым в гражданских вузах выпускались специалисты, в том числе и женщины. При определенной переподготовке по военному профилю, они принимались в Вооруженные Силы на должности, соответствующие их образованию.
353
Женщины участвуют в освоении космоса. Первой женщиной-космонавтом стала В.В.Терешкова, впоследствии закончившая Военно-воздушную инженерную академию имени Н.Е.Жуковского, и ставшая генералом Российской армии. (Всего ныне в России пять женщин-генералов).
Уделяется внимание специальной военной подготовке женщин. С 1984 г. им предоставляется право обучаться в военных академиях на заочном отделении с учетом того рода войск, где они служат.
Женщин — военных медиков готовят на военных факультетах при Саратовском, Самарском, Нижегородском и др. медицинских институтов. После обучения они направляются в военные лечебные заведения с присвоением им звания «лейтенант медицинской службы».
К началу 90-х гг. в Советской Армии находилось свыше 22 тыс. женщин-военнослужащих.
Восьмой этап — служба женщин в Вооруженных Силах Российской Федерации (1991-2000 гг.). Начало 1990-х гг. ознаменовалось резким скачком притока женщин в армию и на флот. О быстрой феминизации Вооруженных Сил говорят следующие цифры: в 1991 г. женщин-военнослужащих было 22 тыс., в 1992 — 100 тыс., в 1999 — 114,6 тыс.14 На офицерские должности принимаются женщины (по контракту), закончившие гражданские вузы по специальностям: радиотехника, электроника, программирование, гидрометеорология, медицина, финансы и др. На должности солдат, матросов, сержантов и старшин — с образованием не ниже 8 классов. Подготовку по специальности проходят при той части и по той должности, в которой служат и на которую заключили контракт, в основном: связистов, младшего и среднего медицинского персонала, операторов, планшетистов, делопроизводителей и т.д.
В конце XX столетия в Российских Вооруженных Силах женщины заняли прочное место, вплоть до пограничной службы. Процесс продолжается и дальше.
Каковы же причины феминизации армии? Они как социальнообщественные (общегосударственного масштаба), так и непосредственно связанные с нуждами военного ведомства. К первым относятся: заинтересованность государства; демографические изменения в обществе; «старение» семейно-брачных отношений; влияние социально-политической обстановки в стране на ее Вооруженные Силы; безработица; подготовка женщин по ряду специальностей военного профиля в военных и гражданских учебных заведениях; замена женщинами мужчин в определенных профессиях; патриотические чувства. Ко вторым — потребности Вооруженных Сил: заинтересованность армии и флота; нехватка мужчин; технологизация военных профессий; снижение зависимости воинского труда от мускульной силы; выход на первый план умственных данных; нужда в специалистах по уходу за ранеными (в военное время); необходимость в пополнении (в военное время); возможные замены мужчин женщинами (в отдельных специальностях); большее соответствие женщин ряду профессий (медицина, связь, административно-хозяйственная служба и др.) и лучшее
354
исполнение ими должностных обязанностей; нежелание части юношей служить в армии; сила примера зарубежных армий.
А что же привлекает в армию и ведет на войну самих женщин? Мотивы их стремления в действующую армию в Х1Х-ХХ вв. имеют много общего, но существуют и различия, обусловленные эпохой, строем, идеями, главенствующими в обществе, и рядом других обстоятельств.
В XIX — начале XX вв. женщин вело на фронт христианское милосердие, стремление утвердить себя как самостоятельную личность, овладеть медицинской профессией и реализовать ее в действующей армии на благо Отечества и воинства российского.
В советскую эпоху идеи защиты социалистического Отечества, равноправия женщин в любой области общественной жизни и деятельности, в том числе и военной, совпадала с патриотическим желанием женщин служить в рядах армии на благо Родины, защищать ее от врага с оружием в руках, применять с максимально пользой во фронтовых условиях полученные профессиональные знания. Стремление женщин в действующую армию было поддержано правительством и получило широкий размах.
В мирное время, в конце XX столетия, к возвышенным мотивам, ведущим женщин на военную службу, прибавились и другие, более прагматичные: материальная заинтересованность, устройство личной жизни, поиски рабочего места в условиях безработицы, стремление заработать хорошую пенсию, решить жилищную проблему и др. Для членов семей военнослужащих имеют немаловажное значение желание продолжить семейные традиции, воспитанная с детства любовь к военной профессии, дисциплине и форме, привычка к определенному жизненному укладу и т.д.
И все же главными объединяющими мотивами, ведущими женщин разных эпох на войну, были и остаются — любовь к Отечеству, желание служить ему на поле брани, защитить от врага всеми силами и стремление помочь медицинским уходом нуждающимся раненым и больным воинам.
Количество женщин на театре военных действий возрастало от войны к войне. Динамика их численности показана в приведенной ниже таблице:
Крымская война 1853-1856 гг.
Русско-турецкая война 1877-1878 Русско-японская война 1904-1905 Первая мировая война 1914-1918 Гражданская война 1918-1922 гг.
Великая Отечественная война 19z Вооруженные Силы РФ в 1990-е
— от 120 до 200 чел. гг. — свыше 1,5 тыс. чел.
гг- — свыше 3 тыс. чел.
гг- — свыше 25 тыс. чел.
— около 70 тыс. чел. 1-1945 гг. опп
— 800 тыс. чел. гг-
— 120 тыс. чел.
При этом круг специальностей, которые осваивали женщины, постоянно расширялся. Начинали они свою деятельность в армии сестрами милосердия, а уже во время Гражданской войны сражались пулеметчиками, кавалеристами, связистами и т.д. В период Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. женщины овладели почти всеми воинскими специальностями:
355
воевали артиллеристами, танкистами, зенитчиками, летчиками, снайперами, прожектористами, шоферами и др., оставаясь на протяжении всех войн верными той специальности, с которой начинали, — медицине.
Столь массовое, активное и многопрофильное участие многих поколений российских женщин в войнах, по своей сути, является военноисторическим феноменом — единственным и уникальным.
1 Выявлено автором на основании документов РГВИА. Ф. 12651. Оп.2. Д. 102, 109, 119, 129, 132, 141, 147, 148, 172, 200.
2 Подсчитано автором на основании документов РГВИА. Ф. 12651. Оп. 2. Д. 76, 88, 94, 96, 185, 190, 208.
3 См.: Женщины Страны Советов: Краткий история, очерк. М., 1977. С. 86.
4 См.: Лисов И. Избранницы неба. М., 1990. С. 49.
5 Выявлено автором в ходе исследований по проблеме.
6 Великая Отечественная война 1941-1945. Энциклопедия. М., 1985. С. 269.
7 См.: Мурманцева В.С. Советские женщины в Великой Отечественной войне. М., 1987. С. 9.
8 Приказ Народного комиссара Обороны СССР № 0099 от 8 октября 1941 г. // Русский архив. Великая Отечественная: Приказы Народного комиссара Обороны СССР 22 июня 1941 г. - 1942 г. Т. 13(2-2). М., 1997. С. 112-113.
9 См.: История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945. М., 1965. Т. 6. С. 123.
10 Еремин В.Г., Исаков П.Ф. Молодежь в годы Великой Отечественной войны. М., 1984. С. 117.
11 См.: Женщины Страны Советов. С. 192.
12 См.: Кованое В.В. Солдаты бессмертия. М., 1985. С. 5.
13 Великая Отечественная война 1941-1945. Энциклопедия. М., 1985. С. 269-270. Дополнено по данным Указов Правительства СССР и России о награждениях конца 1980-х — 90-х гг.
14 Гриб А. Женщины на военной службе // Военно-экономический журнал. 1993. № 3. С. 4; Смирнов А.И. Женщины на военной службе: новые возможности и социальные права. М., 2000. С. 15.
С.Л. Рыков
ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ВОСПИТАНИЕ ВОЕННОСЛУЖАЩИХ-ЖЕНЩИН В ЭКСТРЕМАЛЬНЫХ УСЛОВИЯХ ВОИНСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Исследование возможностей человека в дискурсе военной антропологии предполагает предметный анализ различных сторон воинской деятельности и их влияние на профессионально-важные качества (ПВК) различных категорий военнослужащих. Одной из наименее исследованных областей военной профессионализации является деятельность военнослужащих-женщин в экстремальных условиях военной службы.
Эта область представляет интерес для военных ученых по двум причинам. Во-первых, в условиях феминизации вооруженных сил1 военнослужащие-женщины становятся, как показывает практика войск, одним из значимых факторов укомплектованности частей и подразделений и влияния на их боеготовность (на узлах связи женщины составляют до 70% всех военнослужащих). Во-вторых, ведение боевых действий в Чеченской республике и участие российских войск в миротворческих операциях за пределами страны предполагает целенаправленную моральнопсихологическую подготовку военнослужащих к действиям в экстремальных условиях. В последнее время гендерные (социополовые) аспекты профессионализации, в том числе в экстремальных условиях деятельности, стали предметом исследования ряда ученых2. Вопросам физической подготовки женщин, чья профессиональная деятельность связана с экстремальными ситуациями, посвящено специально проведенное исследование на уровне кандидатской диссертации3.
Предпринятое исследование заявленной проблемы проводилось на основе историко-педагогического и системно-факторного анализов в рамках теоретико-методологических оснований психологии опасных женских профессий. При анализе действия военнослужащих-женщин в нестандартных ситуациях профессиональной деятельности использовались теории стресса Р.Лазаруса и учение Г.Селье об адаптации и стрессе как общей совокупности адаптационно-защитных реакций человека на факторы внешнего психического воздействия. При этом субъективно экстремальное (стрессовое) состояние психики военнослужащей-женщины в ходе выполнения профессиональных задач понимается как специфическое состояние, характеризующееся неустойчивым психоло-гически-эмоциональным фоном, обостренным восприятием нестандартной ситуации и сужением поля профессионального сознания на решении возникшей проблемы.
Необходимо заметить, что проблемы экстремальной деятельности женщин в различных силовых ведомствах (Минобороны, МЧС, ФАПСИ, МВД, ФСБ, ФПС, Спецстроя РФ) в последние годы становятся предметом научных дискуссий на различных конференциях. В рамках Международного научно-исследовательского проекта Экологической
357
Женской Ассамблеи (ЭЖА), поддержанного Министерством РФ по делам гражданской обороны, чрезвычайным ситуациям и ликвидации последствий стихийных бедствий (МЧС России) было проведено специальное комплексное исследование «Женщины в экстремальных ситуациях». Результаты превзошли все ожидания: деятельность женщин в различных условиях «экстрима» были оценены достаточно высоко. Их ПВК (хладнокровие, мужество, выносливость, быстрота мышления и др.) также получили высокую оценку. Важность исследования гендерной составляющей воинской деятельности была также подтверждена фактом создания 20 декабря 2000 г. в Академии военных наук специальной секции «Гендерные проблемы воинской деятельности», координация работы которой возложена руководством Академии на автора.
Как показывают исследования специалистов гендерных проблем, в современной России 1,5 млн. женщин работают в неблагоприятных для здоровья условиях. Ежегодно более 2 тыс. из них получают заболевания, связанные со своей профессиональной деятельностью.
Это напрямую относится и к военнослужащим-женщинам. Проведенный в ходе исследования целенаправленный анализ их заболеваний, связанных с выполнением служебных обязанностей, показал, что среди радиотелеграфисток и механиков засекреченной связи распространены гипертония и вегетососудистая дистония, у контролеров КПП — хронический бронхит и воспаление придатков, у поваров — варикозное расширение вен и др. профессиональные болезни. Не являются исключением в этом смысле и зарубежные армии. По данным специалистов США, у всех американских женщин-астронавтов после полета в космос были отмечены серьезные отклонения в репродуктивной системе. Эти профессиональные болезни военнослужащих-женщин, как показала практика, требуют не только систематического медицинского внимания и профилактики, но и психолого-педагогического сопровождения в целях своевременного обеспечения для военнослужащих-женщин необходимых условий службы для их профессиональной самореализации.
Обращение к такому специфическому явлению как профессиональная деятельность в экстремальных ситуациях военной службы требует рассмотрения важного методологического положения, имеющего в рамках исследуемой проблемы первостепенное значение. Речь идет о понятии «пограничной ситуации», введенной в научную терминологию немецкими экзистенциалистами. Герменевтика (толкование) этого понятия подразумевает выход на такие запредельные психические ситуации негативного плана, как опасность, страх, страдание, смерть, борьба, смятение и др. Наиболее яркий пример пограничной ситуации — переживания человека на войне перед лицом смерти. Генерал П.Н.Краснов подчеркивал, что «нигде не напрягаются так все силы человеческие как на войне — в походе и в бою»4.
В пограничной ситуации для личности становится несущественным все то, чем наполнен ее повседневный внутренний мир. Индивид посредством направленной рефлексии открывает свою сущность, начинает по иному смотреть на себя и окружающую действительность, для него открывается 358
истинный смысл его подлинного существования. Как отмечал легендарный комбат Великой Отечественной войны Б.Момыш-улы, «в бою находят свое предельное выражение все присущие человеку качества»5.
Не подлежит сомнению, что чувства и поведение человека в минуты опасности обладают значительными особенностями по сравнению с эмоциями и действиями в обыденной ситуации деятельности. «Война — область опасности», — подчеркивал Клаузевиц6. И эта опасность, как показывает практика, решительным образом влияет на психологию людей: «все существо, весь здоровый организм протестует против насилия, против своего уничтожения»7.
Военный психолог Г.Д.Луков перечисляет некоторые особенности воинской деятельности, неизбежно экстремально влияющие на внутреннее состояние военнослужащих: «Зимой — это стужа, когда застывает смазка даже на тщательно протертом оружии, когда кусок хлеба становится тверже льда, а сырые валенки, замерзнув, ломаются на ходу... Летом — когда бойцы изнывают от жары и недостатка воды, от жгучего песка и удушливой пыли, ослепляющих солдат и затрудняющих их дыхание. Нередки случаи, когда человек недоедает и недосыпает, живет и действует в неудовлетворительных санитарно-гигиенических условиях [что особенно важно для женщин — С.Р.], переутомляется, устает физически и нравственно»8.
Почему бывает так, что военный человек в экстремальной ситуации не ломается, не гнется под ударами судьбы? Л.Н.Толстой в своих «Севастопольских рассказах», анализируя причины массового героизма женщин-сестер милосердия, писал: «...только из-за угрозы не могут люди принять все ужасы войны. Должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине»9. В период сербско-черногорско-турецкой войны 1877-1878 гг. 36 сестер милосердия во главе с княгиней Н.Б.Шаховской работали в открытом поле, перевязывая в сутки по 500-600 раненых, отдыхая порой всего по 3-4 часа. В одном из писем из Зимницы одна из медсестер ярко описала условия своей полевой жизни: «Спим мы тут вдесятером на полу, в маленькой пыльной комнате. Грязь невообразимая. Вкушаем стоя из-за отсутствия всякой мебели. Обед состоит из кипяченой воды с кусками разварившейся говядины на место супа, утиных яиц и хлеба в виде камня»10. Об интенсивности работы женщин свидетельствуют следующие цифры: в течении дня врачу приходилось осматривать до 300 человек, сестре милосердия делать до 100 перевязок11.
Однако, несмотря на такие трудности, российские женщины, узнав о том, что в действующую армию нужны сестры милосердия, подавали массу заявлений с просьбой отправить их в район ведения боевых действий. В одном из гарнизонов, находящихся в Болгарии, на 1700 раненых и больных было всего 17 сестер милосердия. В госпитале г. Систова на 2000 раненых и больных — 10 медсестер, в Сан-Стена на 4000 больных — 8 сестер. В боях за Шипку 4 медсестры ухаживали за 3000 ране-
359
ними. И самоотверженно справлялись со своими обязанностями. Медсестра М.Лебедева во время операции генерала Комарова добровольно отдала ему 18 кусочков своей кожи12. «Нужно удивляться тому терпению и энергии, тому не знающему устали труду, которые проявляли эти сестры, — писал один из офицеров о женщинах Георгиевской общины 74-го военного госпиталя. — Только глубоко чувствующая натура русской женщины, отдающаяся горячо и всецело избранному делу, могла показать столько самозабвения, столько самопожертвования...»13.
По воспоминаниям командира Петербургского женского «батальона смерти» Марии Бочкаревой, имевшей полный бант Георгиевских крестов, перед отправкой на фронт в 1917 году «доброволицы-женщины стойко переносили трудности походной жизни. Несмотря на наружную хилость, — вспоминает Бочкарева, — русская женщина на войне оказалась выносливой».
Сам вопрос об участии женщин в войнах был предметом дискуссий на протяжении многих веков. Принцип эгалитарного (равноправного) подхода в этом вопросе провозглашен еще Платоном в IV веке до н.э.: «По своей природе женщина, как и мужчина, может принимать участие во всех делах». Платон не только допускает, но и считает необходимым совместную воинскую деятельность мужчин и женщин, чтобы «они вместе стояли на страже государства, раз они на это способны»14. В это же время в Афинах и Спарте женщины присутствовали в вооруженных формированиях греческих войск.
Эта проблема была предметом дискуссий и в Советской России. Главком Вооруженных сил страны И.И.Вацетис (1873-1938) в книге «О военной доктрине будущего» (1923 г.) отмечает: «Мы знаем, что мужской организм после участия в двух-трехлетней войне является сильно ослабленным и в своей дальнейшей работе, как физической, так и умственной, не является уже столь полезным, как то было раньше. Что же будет на войне с женщиной? Выдержит ли вообще женский организм? Не погибнет ли он раньше от болезней и истощения? И не придет ли в полное расстройство вся женская субстанция как таковая?». Исходя из этого, он делает вывод: «Будущие войны должны вестись исключительно мужчинами»15.
Группа ученых под руководством академика В.А.Пономаренко разработала основные характеристики опасных профессий, особо выделив их духовный компонент. «Опасная профессия, — отмечает он, — требует от человека выраженной мобилизации всех его систем. Без такого оптимального функционирования организм переходит в режим истощения резервов и могут проявляться неадекватные действия»16. Деятельность в условиях длительного профессионального риска меняет сам подход к риску как механизму формирования эмоционально-психологического состояния. Риск становится инструментом преодоления неизвестности в профессиональной ситуации, составляющей профессионального выбора, своеобразным психологическим механизмом защиты в подавлении подсознательного страха. Риск выступает как «тест на личностную зрелость профессионала»17.
В современной армии риск рассматривается как системообразую
360
щий признак военно-профессиональной надежности специалиста, как мера и механизм роста его профессиональной зрелости при работе в экстремальных ситуациях. «Опасность способствует развитию ... ответственности и способности оценить последствия своих действий», — отмечает В.А.Пономаренко18.
Исходя из этого, в ходе профессионального воспитания военнослужащих-женщин к действиям в экстремальных ситуациях возникает необходимость психолого-педагогического сопровождения специфического педагогического процесса — воспитания «умения к риску». Причем сам риск рассматривается не столько как побуждение воли, сколько — ума, оценивающего в нем целесообразность. Ведущим мотивом готовности к действиям в экстремальных ситуациях является осознание своих профессиональных возможностей и профессиональная компетентность, развитость волевых качеств и способность максимально мобилизовать свой профессионально-личностный потенциал.
В ситуации экстремального выбора истинным профессионалам даются характеристики: «не пал духом», «проявил твердость духа» и т.д. Что же такое моральный дух применительно к профессиональной деятельности военнослужащих-женщин? Применительно к психологии профессий дух можно представить как «психическое состояние, формирующее резерв нравственной выносливости в профессии»19.
Проведенный в ходе исследования опрос показал, что военнослужащие-женщины различных специальностей понимают значение духа в своей профессиональной деятельности по-разному. «Для меня Дух — это вера в себя и товарищей по работе», «Моральный дух — это стремление не подвести командира», «Дух я понимаю как проявление ответственности в своей работе», — отвечают женщины на вопрос о понимании сущности духовной основы своей военно-профессиональной деятельности.
Целенаправленные беседы с военнослужащими-женщинами показали, что их толерантность (психическая устойчивость личности при воздействии на нее различных факторов экстремальных ситуаций) детерминирована различными факторами воинской профессионализации. В психологии экспериментально доказано, что опасность стресса для женщин по сравнению с мужчинами в два раза выше, поскольку их репродуктивная система и эмоциональность психики сами способны инициировать стрессовые ситуации и стрессогенные факторы профессиональной деятельности. Вместе с тем, в ходе серии проведенных автором экспериментов установлено, что женщины реагируют на прямые стрессовые факторы военной службы, как правило, более последовательно и отсроченно по времени, пытаясь снять воздействие стресса на себя не за счет включенности личностного потенциала, а используя возможности своего ближайшего окружения.
Если мужчины стремятся экстраполировать, прогнозировать и моделировать стрессовую ситуацию воинской деятельности, то женщины в большинстве случаев стремятся не думать о ее приближении, избегая возможности ее наступления. В результате, женский организм реагирует
361
на экстремальную ситуацию уже после активного начала ее действия. При этом для женщины важна оценка правильности ее действия со стороны мужчины или лидера референтной группы.
Это подтверждает результаты исследования американских ученых из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, которые показали, что женщины в стрессовых ситуациях ведут себя иначе, чем мужчины. В отличие от мужчин, которые в экстремальной ситуации реализуют конструктивную агрессию или впадают в апатию (в зависимости от различных факторов), женщины ищут выход из стресса в общении и заботе о близких людях. Разница в моделях стрессового поведения обусловлена, как показывают результаты многолетних исследований, биохимическим составом мужских и женских половых гормонов. Женский гормон окситоцин помогает подавлять стрессовое состояние и найти выход не на уровне внутреннего «самоуничтожения» и мобилизации личностного потенциала, а, как правило, в оптимальном выборе модели внешнего взаимодействия для нейтрализации стрессогенных факторов.
Исследования мотивационно-потребностной сферы профессионально-ориентированных военнослужащих-женщин в сфере опасных профессий в РВСН показали, что их потребность к профессиональному росту на фоне осмысленного и продуманного риска является мотивом самоутверждения как профессионалов. Поэтому профессиологи РВСН считают, что управление профессиональными рисками в деятельности военнослужащих-женщин является важной составной частью их профессионального воспитания в составе номеров дежурных боевых смен и расчетов. При этом сущностная основа личностной самореализации выражена в правиле профессионального поведения — «преодолей себя ради общей цели». Исходя из этого, сам процесс профессионального воспитания пронизан педагогическим императивом: равнодушие, небрежность, безответственность в ситуации профессионального выбора, корыстолюбие и эгоизм ведут к срыву общей задачи.
Общим в проявлении субъективной экстремальности является частичная утрата психического контроля над рациональным сознанием на фоне обострения эмоционально-чувственных стрессоров, фрустрирую-щего, личностно-конфликтного и кризисного реагирования на факторы дестабилизации привычной обстановки деятельности.
Как показали результаты включенного наблюдения за действиями женщин-операторов в заданных нестандартных условиях профессиональной деятельности, состояние «фрустрации-безысходности» наиболее характерны для 37% женщин, находящихся на этапе профессиональной адаптации, а «фрустрации-агрессии» — для 42% женщин, находящихся на этапе профессионального становления и самоутверждения.
Центральным звеном анализа эффективности действий военнослужащих-женщин в экстремальных условиях военной службы является аварийная ситуация, которая рассматривается нами в рамках эмоционального компонента профессионального моделирования как внезапно возникающее психогенное воздействие, вызывающее несколько уровней
362
ответных реакций: а) уровень приспособительно-защитных реакций, основанных на инстинкте самосохранения; б) уровень ориентировочнооценочных реакций, направленных на формирование стратегии действий по выходу из эстремальности. Как показал эксперимент, отражение самой ситуации в профессиональном сознании военнослужащей-женщины может быть различным и зависит от эмоционально-нервной устойчивости ее психики, имеющегося профессионального опыта и психологической структуры личности.
Анализ стрессовых факторов, влияющих на выполнение военнослужащими-женщинами поставленной задачи, проведенный по итогам включенного наблюдения в ходе командно-штабных учений в феврале 2000 г., представлен в Таблице 1.
Таблица 1
Факторы профессиональной надежности военнослужащих-женщин в экстремальных условиях воинской деятельности
№ п/п Факторы нестандартности ситуации Проявления нестандартности ситуации Процент влияния
1. Нестандартные условия выполнения задачи внешняя опасность поражения ответственность принимаемого решения дефицит времени противоречивость указаний начальника плохое физическое состояние неблагоприятные погодные условия неблагоприятное время суток 42 27 31 15 18 13 7
2. Нестандартность поставленной задачи абсолютно новая задача повышенная сложность задачи недостаток данных для решения требует развитого проф. мышления необходимость организации коллективного решения выход за рамки профессиональных стереотипов не отвечает привычному алгоритму действий 37 31 21 16 22 12 8
Проведенное опытно-экспериментальное исследование показало, что основными путями повышения эффективности профессионального воспитания военнослужащих-женщин в нестандартных ситуациях воинской деятельности являются: а) мобилизация личностно-рефлексивных ресурсов профессионального мышления; б) формирование в профессиональном сознании динамического стереотипа творческого мышления по решению задач нестандартного характера; в) внедрение в процесс профессионального воспитания инновационных подходов обеспечения саморегуляции нервно-психологических состояний военнослужащих-
363
женщин на основе имеющегося профессионального опыта.
Е.С.Сенявская, подготовившая по психологическим проблемам экстремальной воинской деятельности серьезный монографический научный труд, отмечает, что «для человека в экстремальной обстановке характерно чувство доминирующей опасности, обусловленное оценкой создавшегося положения, и часто то, что казалось опасным минуту назад, уступает место другой опасности... Страх за себя сменяется страхом за товарищей, страх перед смертью — страхом оказаться трусом и т.п. От того, какой из видов страха окажется доминирующим в сознании воина, во многом зависит его поведение в бою»20.
Индивидуальные беседы с военнослужащими-женщинами 247-го ставропольского десантно-штурмового полка О.Леонтьевой, Г.Волкони-довой и И.Мозговенко, участвовавшими в боевых действиях в составе полка на территории Чечни, показали, что их боязнь смерти и ранения была обусловлена несколькими факторами: а) страх потерять самое дорогое — свою жизнь; б) трудная судьба их детей без матери; б) тревога за переживания членов семьи и родственников; в) страх перед возможным пленением и издевательствами боевиков; г) возможность наблюдения изуродованного трупа бывшими сослуживцами («а когда придут и увидят наши — просто жутко от этого становится»); д) боязнь стать инвалидом «в самом начале жизни». Проведенные беседы показали, что среди причин превалируют мотивы тревоги за семью и личное достоинство, что в принципе характерно для направленности женского сознания.
Особенности профессионального поведения женщин в районе боевых действий во многом детерминированы отношением к ним со стороны мужчин. Лейтенант Л.В.Волошина — психолог 625-го Центра психологической помощи и реабилитации Северо-Кавказского военного округа (ЦППиР), работающая в Чечне по проблемам психологической реабилитации участников боевых действий, отмечает: «К женщинам в районе боевых действий в Чечне мужчины относятся как к «хрустальным вазам»: всячески оберегают, окружают повышенным вниманием и заботой, дарят незамысловатые, но оригинальные подарки, стараясь компенсировать те трудности полевой жизни, которые выпадают на долю женщин в условиях войны».
Несмотря на распространенные легенды о «походной неразборчивой любви» в условиях боевых действий, такое бережно-покровительное отношение к женщинам со стороны мужчин отмечают практически все журналисты, работающие в Чечне. «Женщина на войне воспринимается возвышенно-поэтично, — пишет У.Скойбеда. — Ей подкладывают лишний кусок тушенки с салом. Подбирают лучший противогаз. И что поразительно — никакой грязи в отношениях»21. Психологи объясняют такое отношение стремлением «остаться мужчинами на войне» и морально поддержать женщин, разделивших мужские обязанности по защите своей страны. Глубинные же мотивы подобного поведения, как показало специально проведенное наблюдение, гораздо сложнее: регулирование ритуально-ролевых гендерных отношений, генетическая по
364
требность быть рядом с женщиной, стремление быть отмеченным ею среди других мужчин и др. Кроме того, как отмечают психологи 625-го ЦППиР, определенная часть командного состава реагирует на присутствие женщин в районе боевых действий раздраженно-агрессивно: «женщинам не место на войне», «вы вторглись в нашу, мужскую сферу деятельности». Это свидетельствует о наличии в условиях боевых действий и различных видов гендерно-ролевых конфликтов.
Как показал исторический анализ участия женщин в ведении боевых действий в ходе Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., проведенный Е.С.Сенявской, они были готовы к подвигу, но не были готовы к тому, с чем столкнулись на войне: потере личной свободы, строгой армейской дисциплине, принудительному повиновению, форме не по размеру, бытовым неудобствам «женских» проблем, пожирающей направленности мужского окружения, тяжелым физическим нагрузкам22. Всякая война ужасна. Женщина на войне, истребляющая людей, — ужасна вдвойне. «В сущности, то, что пришлось увидеть, пережить и делать на войне женщине, — отмечает Е.С.Сенявская, — было чудовищным противоречие ее женскому естеству»23.
Целенаправленный анализ научной и мемуарной литературы, практической деятельности военнослужащих-женщин показал, что они, в отличии от мужчин, не всегда справляются со своими эмоциональными чувствами в ходе выполнения военно-профессиональных задач. Гедонистическая сторона24 профессиональной деятельности вытесняет процессуальную за счет превалирования эмоций над разумом в ряде ситуаций профессионального выбора. В частности, об этом свидетельствует опыт профессионального воспитания военнослужащих-женщин авиационных полков в годы Великой Отечественной войны. Даже лучший ас среди женщин второй мировой войны гв. мл. лейтенант Лилия Литвяк (586-й истребительный авиаполк) допускала срывы дисциплины полетов. «Впервые почувствовала машину без шасси, — пишет она в одном из писем своим родным. — Вот где скорость! Несколько раз на скорости срывалась в штопор...»25. В этой связи, отмечая важность самообладания военного специалиста в экстремальных ситуациях, летчик 1-го класса А.Ф.Пчелиное подчеркивает: «Красиво слетать очень трудно, ибо надо сдерживать себя и все делать по программе»26.
Некоторые женщины-летчицы специально «лихачили» в воздухе перед мужчинами, стараясь привлечь их внимание. Так, летчица того же 586-го истребительного авиационного полка Антонина Яковлева в 1943 году в период авиаподдержки Степного фронта над головой у прибывшего кавалерийского полка пыталась на своем У-2 повторить нашумевший пролет В.Чкалова под мостом в Ленинграде, выбрав в качестве «объекта высшего пилотажа» провода телеграфной линии. В итоге она была разжалована в рядовые и переведена в мотористы27.
Доктор социологии Е.А.Кащенко в подтверждение гедонистической гипотезы профессионального поведения некоторой части женщин в период военных действий приводит данные из приказа НК ВМФ СССР
365
№ 0365 от 6 мая 1942 года. Согласно данным приказа, из 21292 женщин, призванных на флот в 1942 г, 1878 (8,8%) были уволены за «распущенность в поведении» и «по беременности»28. На эти факты указывается как в воспоминаниях Марии Бочкаревой (из 2 тыс. женщин, подавших заявления на вступление в женский «батальон смерти», 1,5 тыс. были отчислены самой Бочкаревой «за легкое поведение»), так и самих участников Великой Отечественной войны29. Остается только объективности ради добавить, что мужчины не стояли и не стоят в стороне от этой «распущенности»30. Жизнь продолжается и на войне. И чувства обостряются на ней еще сильнее.
Обращаясь к проблеме «военно-полевой любви», необходимо признать, что на войне 1941-1945 гг. имелись случаи использования офицерами своего служебного положения для сексуального домогательства к подчиненным военнослужащим-женщинам. Так, связистка В.С.Ерохина, подтверждая эти факты, приводит свидетельства доведения женщин такими преследованиями до самоубийства31. Фронтовик Ю.П. Крымский приводит факты, когда «за изнасилования военнослужащих-женщин офицеров отдавали под суд, отправляли в штрафные роты, а иногда даже расстреливали». Этой проблеме было посвящено специальное совещание командно-политического состава Красной армии в 1943 г.32
Важным направлением профессионального воспитания военнослужащих-женщин в экстремальных условиях воинской деятельности является воспитательное стимулирование их профессиональной деятельности. Целенаправленный анализ наградных документов, представленных в Главное управление кадров МО РФ на военнослужащих-женщин, принимавших участие в 2000 г. в боевых действиях на территории Чеченской Республики, проведенный автором, показал, что 86% из них награждены медалями Суворова и Жукова «за личное мужество и отвагу при защите Отечества». Медалью «За отвагу» награждены 5 женщин, что соответствует статусу этой государственной награды (награждают только тех, кто проявил «личное мужество и отвагу в бою»). Орденом Мужества «за мужество, отвагу и самоотверженность» отмечена только одна женщина — старший прапорщик 67-го армейского корпуса Л.С.Магомедсаидова. Медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» различных степеней — 1,5% всех награжденных женщин. За этот же период по данным медицинской службы СКВО было ранено 5 женщин, 8 женщин получили травмы различной тяжести, связанные с выполнением обязанностей военной службы.
Это свидетельствует о том, что подавляющее большинство военнослужащих-женщин, принимающих участие в антитеррористической операции на территории Чеченской Республики, задействованы в частях, обеспечивающих боевые подразделения: войсках связи, медицинских службах и госпиталях, базах МТО. Непосредственное участие в боевых действиях с прямым соприкосновением с противником в современных условиях принимают не более 1,2% военнослужащих-женщин из разведывательных и десантно-штурмовых батальонов, женщины-снайперы и медицинские сестры, выезжающие с подразделениями «зачистки» в населенные
366
пункты республики. Среди погибших из этого состава — сержант медицинской службы Ирина Янина (бригада спецназа внутренних войск из г.Калач-на-Дону), старший писарь полка ефрейтор Светлана Ляпкало, начальник аптеки прапорщик Роза Сагитова (Приморье).
Индивидуальные беседы с психологами 625-го Центра ППиР СКВО показали, что женщины снимают боевые психологические стрессы по иному, чем мужчины. Если для мужчин несколько рюмок водки после дня боевой работы — естественное явление, то женщины стараются снять накопившиеся в боевой обстановке стрессы по-своему: общением, слезами, мечтами о любви, доме и близких, письмами, прослушиванием любимых песен. Употребление спиртных напитков с мужчинами происходит, как правило, в дни праздников, получения боевых наград, присвоения званий и дней рождения.
Активное воздействие на психику ситуаций экстремального выбора вызывает у военнослужащих-женщин в силу развитости их эмоционально-образной сферы сознания активную игру воображения. По своему влиянию на их психологическое состояние воображаемая опасность гораздо сильнее, так как ее контуры неразличимы, а направленность неясна. «Как не велика в бою действительная опасность, опытный солдат с нею справится, — отмечал генерал П.Н.Краснов. — Гораздо больше влияет на него опасность воображаемая, опасность ему внушенная»33. Именно по этой причине, по мнению Е.С.Сенявской, «психологическая реабилитация у женщин будет проходить сложнее, чем у мужчин: слишком велики для женской психики подобные эмоциональные нагрузки»34.
В связи с выраженностью чувственного воображения у женщин разведчик Рихард Зорге был принципиальным противником привлечения их к разведывательной деятельности. «Женщины абсолютно не приспособлены к разведке, — писал он. — Они слишком эмоциональны, сентиментальны и нереалистичны»35. Однако это мнение не бесспорно. Благодаря агентурным усилиям капитана госбезопасности Е.Зарубиной, которую П.Судоплатов считал «выдающейся личностью отечественной разведки», был осуществлен прорыв в тайны «Манхэттенского проекта» и Советский Союз получил доступ к американским разработкам ядерного оружия36.
Анализ донесений российских спецслужб командованию Федеральной группировки в Чечне показал, что в ходе обеих чеченских войн на стороне незаконных вооруженных формирований активно действовали так называемые «белые колготки» — женщины-снайперы. Проведенный предметный анализ боевых потерь российских войск в Чечне за 1994-2000 гг. показал, что до 60% убитых — жертвы именно снайперов, среди которых женщины составляли по показаниям самих боевиков до 15%37. Исходя из этого, можно сделать вывод о возможной трансформации женского сознания под задачи войны в рамках личной (в том числе и материальной) мотивации. По данным Главной военной прокуратуры РФ снайперами были в основном 23-27 летние женщины (две из них — Оксана Трошина и Диана Смирнова — уроженки г.Грозного, жены чеченцев — были показаны по каналу ОРТ 13 февраля 2000 года в про
367
грамме «Время»). Эстонка Юльша Дапкунятис имела у чеченских боевиков свой личный позывной — «Эка». У каждой было на счету от 15 до 27 убитых российских солдат и офицеров38. Этот феномен заслуживает отдельного предметного исследования в рамках анализа факторов самореализации женщин в различных условиях воинской деятельности.
Исходя из изложенного, можно сделать несколько выводов, не претендующих на законченность проведенного анализа: а) женщина на войне и в экстремальных ситуациях воинской деятельности — явление по своей социальной и профессиональной природе скорее чрезвычайное, чем традиционное, выходящее за рамки ее призвания и предназначения, обусловленное обстоятельствами нахождения страны в состоянии боевых действий; б) риск в экстремальных ситуациях воинской деятельности и опасных профессиях, где функционируют военнослужащие-женщины, выступает как черта их профессионализма и функция профессиональной надежности; в) в экстремальных ситуациях воинской деятельности, вызывающих крайнее напряжение всех духовно-нравственных и физических сил военнослужащих-женщин, наиболее отчетливо в их психике реализуются и проявляются сложные механизмы рационального и иррационального, подверженные сложной детерминации факторов боевых действий и экстремальной деятельности; г) основной задачей в рамках профессионального воспитания военнослужащих-женщин в экстремальных условиях военной службы является создание им таких условий профессиональной деятельности, которые обеспечивали бы им право на нравственный выбор в принятии решений, связанных с угрозой для их жизни и здоровья, а также формирование профессионально ориентированной мотивационно-потребностной сферы профессионального сознания.
1 Под феминизацией (от лат. femina — женщина) вооруженных.сил понимается противоречивый, многофакторный процесс изменения профессионального статуса, роли и места женщин в воинских подразделениях, органах военного управления и среди гражданского персонала армии и флота
2 См.: Арсанукаева М.С. Профессиональная деятельность женщин и ее влияние на выполнение функций материнства: Дис. ... канд. эконом, наук. М., 1982; Дашкевич О. В. Эмоциональная регуляция деятельности в экстремальных ситуациях: Дис. ... д-ра психол. наук. М., 1985; Авдеев В.В. Психотехнология решения проблемных ситуаций. М., 1992; Гордеева ГА., Стрелец В.Г., Русакова И.В., Горелов А.А. К проблеме профессионально-прикладной физической подготовки женщин в аэрокосмических системах // Актуальные проблемы человека в аэрокосмических системах. Тезисы докладов первой научно-практической конференции. (Москва, 17-19 марта 1997 г.). Кировоград, 1997. С. 65-66; Перминова А. Женщины в экстремальных ситуациях // Военные знания. 1999. № 3. С. 40-41; Валентинов А. Стресс по-женски // Вечерний Ростов. 2000. 3 июля. С. 3.
3 См.: Джут В.В. Физическая подготовка женщин, профессиональная деятельность которых связана с преодолением экстремальных ситуаций. Дис. ... канд. пед. наук. М., 1999.
4 Краснов П. Душа армии. Очерки по военной психологии. Берлин, 1927. С. 44.
5 Момыш-улы Б. Психология войны. Алма-Ата, 1990. С. 39-40.
6 Клаузевиц. О войне / Пер. с нем. В 2 Т. М., 1937. Т. 1 . С. 78.
368
7 8
9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
20
21
22 23 24
25 26 27 28
29 30
31 32 33 34 35 36 37
38
Чемоданов Г.Н. Последние дни старой армии. М.-Л., 1926. С. 49.
Луков Г.Д. Психология. (Очерк по вопросам обучения и воспитания советских воинов ). М., 1960. С. 43-44.
Толстой Л.Н. Севастопольские рассказы. Л., 1976. С. 39.
Сборник военных рассказов 1877-1878. СПб., 1880. Ч. I. С. 294.
См.: Илинский П.А. Русская женщина в войну 1877-1878 гг. СПб., 1879. С. 64.
См.: Шибкое А.А. Первые женщины-медики в России. Л., 1961. С. 42
РГВИА. Ф. 12651. On. 1. Д. 1311. Л. 46-47.
Платон. Государство // Соч. в 3 т. М.,1971. Т. 3. Ч. 1. С. 252.
Вацетис И. О военной доктрине будущего. М., 1923. С. 134-136.
Пономаренко В.А. Авиация. Человек. Дух. М., 1998. С. 28.
Там же.
Пономаренко В.А. Авиация — белое и черное. М., 1995. С. 79-80.
Пономаренко В.А. Авиация. Человек. Дух. С. 61. См. более подробно: Щеголев И.М. Моральный дух Российской армии (социально-философский анализ). Дис. ... канд. филос. наук. М., 1999.
Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999. С. 69.
Скойбеда У. Здесь женщинам дарят колючки, потому что ромашки не растут // Комсомольская правда. 2000. 15 августа. С. 6.
Сенявская Е.С. Указ. соч. С. 164.
Там же. С. 165.
Гедонизм — чувство наслаждения, приоритет чувственного восприятия над рациональным в ситуации.
См.: Хорешко В. «Лебедушки» - стальные крылья // Ориентир. 2000. №3. С.36. Цит. по: Пономаренко В.А. Авиация. Человек. Дух. С. 52.
Там же.
См.: Кащенко Е.А. Сексуальная культура военнослужащих. Дис. ... канд. филос. наук. М., 1994. С. 124.
См.: Любовь в окопах // Комсомольская правда. 1999. 7 марта.
Анализ донесений медицинской службы Северо-Кавказского военного округа, проведенный автором за октябрь 1999 — август 2000 гг., показал, что в среднем ежемесячно от 45 до 53 военнослужащих федеральной группировки МО РФ в Чечне поражены различными видами венерических заболеваний, что составляет 0,25% на 1000 чел. (по России - 1,35%) // Структура травм, ранений и болезней военнослужащих, участвовавших в контртеррористической операции на территории Чеченской республики: Текущий архив медицинской службы СКВО. 2000. Л.23-35.
См.: Не женское это дело — война // Комсомольская правда. 2000. 14 апреля. С. 6. Ключников А. Любовь на фронте // Аргументы и факты. 2000. № 19.
Краснов П.Н. Указ. соч. С. 95.
Сенявская Е.С. Указ. соч. С. 164-165.
Кондрашов А. Атомная шпионка // Аргументы и факты. 2000. № 31. С. 13. Там же.
См.: Суздальцева А., Пунаков Г. Военно-полевая Лолита: Миф о женщинах-снайперах в Чечне получает подтверждение // Известия. 2000. 13 января.
См.: Поваляев В. «Белые колготки» // Человек и закон. 1997. № 2. С. 15-19; Попов В. «Белые колготки» // Защитник Отечества. 1995. № 1. С. 24-25; Герасименко С. Краснов убил снайпершу, застрелившую его брата // Комсомольская правда. 2000. 4 мая. С. 3.
3 Заказ 2612
З.П. Вашурина
СЛУЖБА ЖЕНЩИН В ВООРУЖЕННЫХ СИЛАХ РОССИИ
Уходящий век сломал многие стереотипы. В том числе серьезно изменились взгляды на роль и место женщины в системе социальных отношений. Феминизация коснулась и армейской жизни. Последние десятилетия наблюдается увеличение количества женщин-военнослужащих во многих странах, различающихся по уровню экономического и политического развития, вероисповеданию и культурным традициям. Это происходит из-за того, что многие государства, сталкиваясь с проблемой дополнительных источников комплектования вооруженных сил, видят одним из возможных путей ее решения привлечение женщин на военную службу. Как правило, подобная государственная политика подкрепляется созданием соответствующей нормативно-правовой базы. По мнению специалистов, приток представительниц слабого пола в армию во многих странах в значительной степени обусловлен высоким социальноправовым статусом женщин-военнослужащих, а также усилением влияния на государственную политику феминистского движения. Таким образом, можно констатировать, что процесс феминизации воинской деятельности во всем цивилизованном мире стал всеобщим и закономерным. События последних лет убедительно подтверждают это.
Так, например, в США после отказа в 1973 г. от обязательного призыва, перехода на добровольный принцип комплектования вооруженных сил и принятия ряда законодательных мер по уравниванию прав женщин в армии наблюдается стабильный рост числа американок в частях и подразделениях (примерно на один процент в год). Если в 1972 г. их количество составляло 45 тысяч (или 1,9 процента от всех военнослужащих), то в 1992 г. — уже 221 тысячу (11,2% соответственно)1. Известно, что в 1983 г. около 200 женщин из сухопутных частей армии США участвовали в военных действиях на Гренаде. В декабре 1989 г. в ходе операции в Панаме их численность достигала уже 803 человека. Операции «Щит пустыни» и «Буря в пустыне» тоже в заметной степени «сделаны» женскими руками. Там 7 % численности личного состава армии США представляли американки. Всего же за 9 месяцев в районе боевых действий американских войск побывало до 40 тыс. женщин (26 тыс. в подразделениях сухопутных войск, 3700 — ВМС, 2200 — морской пехоте, 5300 — ВВС). Это в 4 раза превысило число женщин-военнослужащих США, воевавших в свое время во Вьетнаме2.
Условия в ходе подготовки операции в Саудовской Аравии и в Кувейте, а потом и непосредственно при ведении боевых действий были сложные. Однако подавляющее большинство женщин не жаловалось и переносило все тяготы службы наравне с мужчинами.
В 1989 г. в Канаде правительственная комиссия по правам человека высказалась за полную интеграцию женщин в вооруженные силы, в результате чего был отменен запрет для представительниц слабого пола на
370
прохождение военной службы в пехоте, бронетанковых войсках, полевой и зенитной артиллерии, войсках связи и надводном флоте. Единственным видом вооруженных сил, куда и теперь канадок не принимают, остается подводный флот, поскольку, как говорится в одном из документов министерства обороны, «условия на субмаринах не позволяют разместить там смешанные экипажи»3. Положительному примеру Канады последовали Бельгия, Норвегия, Нидерланды и даже Заир. Эти страны также отменили запрет на привлечение женщин к отдельным видам военной службы.
Если же говорить о службе женщин на подводном флоте, то можно отметить, что в Швеции это практикуется уже более 10 лет. В Австралии в 1998 г. 10 женщин-рядовых и 1 женщина-офицер начали обучаться службе на подводной лодке. В Норвегии женщины служат на подлодках, несмотря на то, что подводный флот этой скандинавской страны насчитывает всего несколько кораблей с экипажем 20-30 человек. Они выполняют задачу береговой охраны, и их плавание обычно длится 1-2 недели4.
В Великобритании в 1991 г. из 134 воинских учетных специальностей 100 стали доступными для женщин. С апреля 1996 г. всем английским девушкам, заявившим о своем желании служить в вооруженных силах, приходится наравне с юношами подтягиваться на перекладине, состязаться в переносе на короткие дистанции заполненных топливных баков и канистр, в беге с рюкзаком, многократном поднятии тяжестей, таких, например, как 20-килограммовые ящики с боеприпасами и т.д. Введение новых тестов, по мнению английских военных специалистов, позволило практически безошибочно определять область наиболее целесообразного использования будущих военнослужащих, в том числе и женского пола и, может быть, именно благодаря этому англичанки наконец смогут добиться разрешения служить в пехоте и в танковых войсках, там, где служба традиционно считалась исключительно мужской епархией. По крайней мере, сегодня такую возможность в Великобритании уже никто не исключает5.
В 1990 г. в армии Кувейта произошли перемены. Министр обороны этой страны шейх Салем ас-Сабах подписал распоряжение, дающее право женщинам занимать командные посты в армейском руководстве. Ранее лучшая половина человечества принималась в армию Кувейта только на административные должности.
Вот уже 10 лет действует решение ливанского правительства о приеме девушек на добровольной основе на службу в войска связи, военную полицию и на военно-медицинскую службу. Береты с кокардами, на которых начертано «Честь. Самопожертвование. Преданность», носят около 600 женщин «страны кедра». Более полусотни из них относятся к сержантскому составу, свыше 30 имеют офицерские звания. Не все ливанки, носящие пятнистую форму, поддерживали обсуждаемую в стране идею введения всеобщей женской воинской повинности. У них были разные аргументы, но в одном они согласны: женщину нельзя принуждать. Она сама должна делать свой выбор6.
В последние годы резко возросло число чешских женщин, мечтаю
13*
371
щих о военной карьере. В высших военно-учебных заведениях республики для них значительно увеличено количество мест. В чешской армии женщины составляют 7% всего ее личного состава, это — около пяти тысяч военнослужащих. Однако на командных должностях в армии этого государства женщин пока мало. Среди них нет генералов, звание полковника — имеют только две представительницы прекрасного пола7.
Зато в Чили, впервые в истории страны, в 1998 г. звание генерала присвоили женщине. Бывший полковник вооруженных сил Чили Мирена Перес Видела отныне исполняет обязанности начальника отделения полиции, занимающегося защитой семьи, и стала одним из 30 генералов, возглавляющих корпус карабинеров. Участие женщин в военных делах этой страны было медленным и постепенным процессом. Впервые в свои ряды их приняли сухопутные войска и войска внутренней охраны (карабинеры) Чили. Сейчас женщины в вооруженных силах служат в основном на административных должностях, однако военные не исключают возможности, что в будущем им доверят и командование боевыми частями8.
Сейчас почти в половине армий мира служит семьсот тысяч женщин, причем число их растет даже в тех странах, где традиционно к дамам в погонах общество относилось негативно. Из примерно пяти миллионов человек — общей численности вооруженных сил стран-участниц НАТО — женщины составляют почти 290 тысяч9. Они служат в вооруженных силах 12 из 16 стран — членов НАТО. Наиболее известна призывом обоих полов израильская армия. Причем там на службу призывают на основании всеобщей воинской обязанности. Исключение в этом плане в НАТО составляют Италия, Люксембург, Испания и Исландия, которая вообще не имеет армии. Общее количество женщин-военнослужащих колеблется от более чем 1% в Германии, Турции и Португалии до более 10% в США10.
В настоящее время число женщин-военнослужащих составляет: в армии США — почти 14% от всего личного состава (более 220 тыс. женщин, в том числе около 34 тыс. являются офицерами), Израиля — 20%(36 тыс. женщин-военнослужащих), Канады - 10,6% (свыше 7 тыс. женщин), Франции — 8,3% (свыше 26 тыс. женщин, в том числе — 1850 офицеров), Бельгии — 7% (армия насчитывает всего лишь 42,5 тыс. человек), ФРГ — 1,2% (более 4 тыс. женщин, занятых в основном в военно-медицинских службах), Великобритании — 6% (более 16 тыс., в том числе около 2500 офицеров), Испании — 4% (2350 женщин-военнослужащих)11.
Женщины проходят службу не только в качестве солдат, сержантов и офицеров, среди них есть и генералы. К примеру, в вооруженных силах США около 15 женщин-генералов и около 10 — адмиралов. Немало женщин служит и в самой штаб-квартире НАТО.
Не обходятся без женщин и миротворческие акции. Так, в декабре 1992 г. двумя важными операциями ООН руководили женщины — официальные представители секретариата этой международной организации. Они входят добровольцами в состав контингента по доставке гуманитарной помощи, эффективно выполняют миротворческие функции:
372
предлагаемые и осуществляемые ими меры по предотвращению потенциального конфликта в целом ряде случаев более результативны, чем те, которые выдвигали и реализовывали их коллеги-мужчины.
Российская армия повторяет путь, через который прошли вооруженные силы ряда стран мира. Все больше женщин выбирают военную службу по контракту в Российских Вооруженных Силах. Однако, следует заметить, что эта мера в нашей стране во многом оказалось вынужденной. Сегодня, когда так трудно решаются вопросы с призывным контингентом (количество юношей призывного возраста в стране уменьшается, а их здоровье за последние годы резко ухудшилось), увольняются в запас тысячи офицеров, прапорщиков, мичманов, проблема замещения мужчин на боевых постах становится особенно острой, так как потребность в поддержании Вооруженных Сил Российской Федерации на должном качественном уровне осталась.
Можно по-разному относиться к феминизации Российской Армии, но следует признать, что присутствие женщин не снижает, а наоборот положительно сказывается на боеготовности вооруженных сил. Надо только правильно использовать интеллектуальные и другие способности и особенности женщин. Для этого необходимо создавать соответствующие гарантированные и реализуемые правовые и социальные условия.
В мае 1991 г. приказом министра обороны РФ значительно расширился перечень специальностей и должностей офицерского состава, на которые могут назначаться женщины. Он стал достаточно широк и включает около 170 военно-учетных специальностей различного профиля из имеющихся всего 200. Это должности инженерного и технического звена, кроме категорий, входящих в состав летных экипажей и на кораблях ВМФ, должности юридических работников в органах правовой службы МО, все специальности медицинского и ветеринарного профиля12.
Занимая «мужские должности», женщины-военнослужащие сегодня становятся начальниками радиостанций, аппаратных, руководят подразделениями космической связи. В подчинении у них находятся от нескольких десятков до сотен человек личного состава. Сегодня женщины несут службу, выезжая на учения, нередко принимают участие в боевых действиях, то есть, в полной мере отвечают за себя и своих подчиненных. Служат и командуют наравне с мужчинами.
В условиях некомплекта личного состава ВС доля женщин-военнослужащих будет постоянно расти. Так, например, если в 1980 г. женщины составляли 1,6% от общего числа военнослужащих, то в 1985 г. — 1,8%, а в 1990 г. их число выросло до 3,5%, в 1993 до 9% и в 2000 г. их численность приблизилась к 10%.
По данным Министерства обороны и средствам массовой информации в Вооруженных Силах Российской Федерации в настоящее время служит свыше 120 тыс. женщин-военнослужащих (более 9,5% от общей численности всего личного состава), в том числе порядка 3500 женщин являются офицерами (газета «Московский комсомолец» от 20 октября
373
2000 г. дает цифру — 2500 чел.). Среди них - около 400 старших офицеров (от 14 до 20 полковников, примерно 80 подполковников и более 350 майоров), свыше 1200 капитанов и 1300 старших лейтенантов, более 500 лейтенантов, около 120 младших лейтенантов. Прапорщиков и мичманов-женщин — свыше 30 тысяч человек.
Не менее 50% от общего числа женщин-военнослужащих находятся на командно-штабных должностях, служат в военкоматах, финансовых органах, около 40% представляют инженерный и технический состав, 7% — медицинский состав, 1,5% являются офицерами воспитательных структур. Это преподаватели, переводчики, юристы, связисты всех видов, работники военкоматов, делопроизводители, начальники складов, медики, операторы, телеграфисты, телефонисты, офицеры воспитательных структур (психологи, социологи, специалисты, отвечающие за информационное обеспечение, начальники клубов) и т. д. Многие заняты в сфере обслуживания — в армейском общепите, различных мастерских, на складах. Средний возраст женщин-военнослужащих сегодня составляет 30 лет.
И это далеко не полный перечень тех должностей, которые занимают женщины в армии и на флоте. Однако нельзя не учитывать также и то обстоятельство, что «традиционные» женские специальности, связанные со штабной и обеспечивающей деятельностью в армии, имеют достаточно высокий престиж не только у женщин, но и у офицеров-мужчин.
В то же время, нынешних амазонок привлекает не только штабная работа, но интересуют и боевые специальности мотострелков, десантников, артиллеристов, механиков-водителей, летчиков и т.д.
Капитан Светлана Протасова — единственная в России на сегодняшний день женщина, летающая на боевом истребителе МиГ-29. Она — вторая женщина-летчик в российских ВВС, освоившая боевой самолет. Первой была Людмила Пукито, трагически погибшая в результате аварии вертолета, на котором летела в качестве пассажира. Светлана уже освоила управление пятью типами самолетов и может выполнять сложные фигуры высшего пилотажа. Она проходит службу в Борисоглебске и счастлива, что служит в ВВС России.
Подполковник Галина Кошкина, закончив Запорожское авиационное училище летчиков и военную кафедру Уфимского авиационного института, стала кадровым офицером и освоила военный вертолет «Черная акула». В 1992 г. участвовала в качестве второго пилота вертолета «Ми-24» в составе Международного женского перелета, приуроченного к 500-летию открытия Америки Колумбом.
На всю Тульскую воздушно-десантную дивизию хорошо был известен экипаж боевой машины десанта под командованием старшего сержанта Марины Ковалевой. О нем отзывались, как об одном из лучших в части. Девушки не только прыгали с парашютом, но и прекрасно справлялись со своими обязанностями: Ирина Петухова — механика-водителя, Елена Мысягина — наводчика-оператора, Лариса Андреева — пулеметчика. Все они служили по контракту, и не хуже мужчин. Профессиональное мастерство постоянно подтверждали на учениях, специ-374
альных занятиях. Контрактницы умело стреляли из пистолета, автомата, пулемета, гранатомета, не терялись в сложной обстановке.
В Уральском военном округе есть бригада специального назначения. В ней служат 69 контрактников, из них 26 — женщин. Есть среди них медработники, повара, делопроизводители, но все они входят в состав боевых экипажей, прыгают с парашютом, стреляют и выполняют все положенные нормы спецназовцев. В Кантемировской дивизии более 140 женщин служат по контракту. Причем занимают они не только чисто «женские» должности связисток, врачей, писарей, но и становятся к орудийным прицелам, обучаются специальностям механиков-водителей боевых машин.
По отзывам командиров, женщины-военнослужащие служебные обязанности выполняют безупречно, отличаются высокой дисциплинированностью, стойко переносят тяготы военной службы, по профессиональным качествам стараются не уступать своим коллегам мужчинам, а по ряду показателей и превосходят их. И это имеет место не только в областях, где требуются присущие женщинам милосердие и скрупулезность. Они отличаются и там, где надо обслуживать сложную боевую технику, где на плечах людей в погонах лежат высокая ответственность и большие нагрузки, где существуют тяжелые условия службы, связанные с суровым климатом и отдаленностью.
Сегодня можно констатировать, что контрактной службе женщин в Вооруженных Силах дан «зеленый свет», но наряду с этим очевидным становится и то, что в войска пришло немало проблем. Одна из главных — многоуровневое обучение и доподготовка. Женщины, желая овладеть воинской специальностью, нередко проявляют поистине колоссальное усердие в учебе. Они удивительно терпеливы и настойчивы. Многие из них буквально на лету схватывают армейскую науку. Но практика свидетельствует и о другом: подавляющее большинство контрактниц, придя на службу, вынуждены осваивать военное дело, что называется, с нуля.
В то же время оружие и техника становятся более совершенными, учебные программы — более насыщенными, боевая подготовка — более динамичной. Это потребует от всех контрактников, в том числе и женщин, соответствующей базовой военно-профессиональной подготовки (а ведь ее могли бы уже сегодня получать девушки, мечтающие надеть военную форму в школах и клубах оборонных спортивно-технических организаций).
Несколько слов о возможностях, предоставляемых женщинам обучаться в военно-учебных заведениях.
В ряде стран мира женщины-военнослужащие наравне с мужчинами могут получить военное образование. Такой подход позволяет реализовать армии принцип равноправия между мужчинами и женщинами. Что это дает? Прежде всего, то, что не все женщины будут вечно прозябать на низших воинских должностях без перспективы дальнейшего роста. У них появится возможность сделать карьеру.
Однако на сегодняшний день в нашей стране набор женщин в высшие военно-учебные заведения (кроме вузов ФСБ, МВД и ФПС РФ) практически отменен. Доучиваются в высших военно-учебных заведени
375
ях МО РФ около 500 девушек в качестве слушателей и 400 - в качестве курсантов. Среди них — слушатели Академии ракетных войск стратегического назначения им. Петра Великого и Военного университета в Москве, слушатели Военной академии ПВО сухопутных войск в Смоленске, военно-медицинского факультета при Сибирском медицинском университете в Томске, Нижегородском, Саратовском и Самарском медицинских институтах, а также Новочеркасского института связи и Рязанского филиала Военного университета связи, Саратовского военного института радиационной, химической и биологической защиты. Однако бывают и исключения: с особого разрешения учится в Серпуховском военном институте Ракетных войск курсант Светлана Шацких и в этом году в финансовом высшем военно-учебном заведении в Ярославле был организован первый набор девушек-курсантов.
Получив дипломы военных ВУЗов, девчата достойно пополнят ряды офицерского корпуса армии и флота. Хотелось бы надеяться, что в перспективе девушек вновь будут принимать не в виде исключения, а постоянно в военные институты, университеты и академии.
Результаты социологических исследований показывают, что каждая пятая студентка хотела бы стать офицером Вооруженных Сил. Думается, что все они могли бы попытаться встать в ряды военных профессионалов армии и флота, окончив гражданский вуз. Порядок поступления на военную службу для всех женщин, вне зависимости от уровня образования (в любом случае — не ниже среднего), один. В соответствии с Федеральным законом РФ «О воинской обязанности и военной службе» граждане женского пола на военную службу не призываются, а могут поступить лишь в добровольном порядке, заключив контракт.
На добровольной основе и при наличии диплома о высшем образовании женщины до 30 лет могут назначаться на вакантные офицерские должности с такими специальностями, как прикладная математика, программное обеспечение, радиоэлектроника, метеорология и т.д. Кроме того, на вакантные должности офицеров могут быть назначены и женщины из числа прапорщиков, мичманов, старшин, сержантов и солдат, имеющие дефицитные специальности и соответствующее образование.
С весны 1990 г. в Подмосковье в школе прапорщиков была сформирована женская рота, в которую могли поступать девушки из разных уголков России. Сейчас таких школ в нашей стране несколько и число женщин, желающих учиться в них, не убавляется. Школы уже сделали несколько выпусков женщин-прапорщиков и, как отмечают преподаватели, их выпускницы в войсках составляют серьезную конкуренцию мужчинам. Сегодня в войсках каждую шестую должность прапорщика занимает женщина. Их число год от года растет. При этом молодых женщин, находящихся на военной службе в возрасте до 30 лет — 28%, порядка 65% — среднего возраста от 30 до 44 лет, остальные — старше. Образовательный уровень женщин-прапорщиков довольно высок: каждая третья имеет высшее образование, две трети — диплом среднего специального учебного заведения.
376
Большинство командиров, оценивая профессиональные качества женщин-военнослужащих, особо отмечают, что их присутствие в армейских коллективах благотворно сказывается на морально-нравственной обстановке и «вносит спокойствие» в деятельность сильного пола13.
Но проблем, к сожалению, у женщин-военнослужащих немало. Во многих частях и подразделениях все еще сохраняется устойчивое предубеждение против приема и заключения контракта с ними. Командиры частей относятся к службе офицеров-женщин достаточно осторожно, а есть и такие, которые выступают против службы женщин, в основном по двум причинам. Прежде всего, их беспокоит, как быть, если женщина уходит в декретный отпуск (на ее должность никого не возьмешь, пока она находится в отпуске по уходу за ребенком), ведь уволить ее по закону командир права не имеет. И второй, достаточно распространенный довод, - это ограниченная способность женщины выполнять в полной мере отдельные обязанности. В то же время все эти мотивы оказываются, как правило, несостоятельными. По оценкам специалистов организационно-мобилизационной службы, процент ушедших в декретный отпуск военнослужащих-женщин в основном не превышает 5% от общей их численности. Дело в том, что подавляющему большинству поступивших на военную службу женщин уже, как правило, за 30, и семьи их в основном сложились. Доводы о том, что женщины неспособны в полной мере выполнять функциональные обязанности военнослужащих, вообще не выдерживают критики. Есть много примеров, доказывающих, что женщины-военнослужащие справляются со своими обязанностями иногда и лучше коллег-мужчин.
Другой немаловажной проблемой является то, что женщины-военнослужащие не защищены в полной мере в правовом отношении, отсутствуют или не совершенны законодательные акты, регламентирующие их службу и предусматривающие естественную специфику женщины.
Если же вкратце остановиться на проблемах социально-правового характера, то по данным Главной военной прокуратуры, к сожалению, постоянно нарушаются права женщин — военнослужащих на труд, отдых, своевременное перезаключение контракта и т.д. Установлено, что их зачастую привлекают к сверхурочным работам, необоснованно ограничивают в отдыхе, праве на своевременное получение жилья, не заботятся о нормальных социально-бытовых условиях прохождения службы. Несовершенство существующего законодательства, противоречия, которые порой встречаются в нормативных и правовых актах позволяют некоторым начальникам двояко толковать те или иные положения, регламентирующие военную службу и создавать социальную напряженность.
Среди насущных вопросов женщины-военнослужащие упоминают проблемы недостатка информации о своих правах, обязанностях и льготах, о порядке прохождения ими военной службы, из-за чего они нередко сталкиваются с трудностями и даже попадают в конфликтные ситуации. Помимо этого, многие женщины-военнослужащие жалуются на то, что лекции на правовые темы для них не читаются, приказы не доводят
377
ся и не разъясняются. Видимо, все-таки следует издавать специальные сборники, в которых женщинам-военнослужащим и их командирам давались бы ответы на наиболее часто встречающиеся вопросы.
К сожалению, в российском военном ведомстве до сих пор отсутствует координирующий орган, который бы специально занимался исследованием проблем военной службы женщин и выработкой практических рекомендаций по ее оптимизации. Особенностью специфики воинской деятельности женщин является то, что пока они в армии в явном меньшинстве. В то же время поведение женщины-военнослужащей, ее практическая готовность выполнять функциональные обязанности наравне с мужчиной гармонично соединяются с ее высоким самосознанием.
Сегодня представительница слабого пола рассматривается как объект «особой социальной защищенности» и тем самым совсем не воспринимается обществом в качестве политического, государственного, либо военного лидера. Необходимо разработать и провести комплекс мероприятий: сконцентрировать внимание государственных органов на компенсации негативных последствий экономического кризиса, трудностей и лишений в воинской деятельности женщин; разработать и создать стратегию «предоставления равных возможностей» в интересах повышения роли и места женщин в обществе и в Вооруженных Силах Российской Федерации.
Рассмотрение и решение назревших вопросов нельзя откладывать в долгий ящик, поскольку присутствие женщин в армии уже не исключение, а правило, их количество в частях и подразделениях Вооруженных Сил России продолжает увеличиваться.
А ради чего женщины идут сегодня в армию? Каковы причины, побуждающие слабый пол служить верой и правдой на благо Родины? Почему они связывают свою судьбу с этим далеко нелегким ремеслом?
Одни очарованы романтикой, другие объясняют свой выбор тем, что полжизни провели в гарнизонах и уже свыклись с четким армейским ритмом, остальные надеются на социальную защищенность и избежать безработицы на «гражданке», некоторые не скрывают, что важным стимулом для них является относительно высокая зарплата, хотя, если честно, то оклады, ради которых немало женщин идет служить в армию, весьма скромны. Кстати, среди факторов, формирующих у женщин желание служить в армии, важную роль играют семейные традиции, почти четверть женщин, носящих погоны — это жены или дочери офицеров и прапорщиков.
Еще хотелось бы отметить нравственную сторону военной деятельности женщин и подчеркнуть ее созидательную, а не разрушительную значимость. Военная служба совершенно не обязательно включает в себя прямое использование силы, сопряженное только с убийством либо угрозой жизни, самопожертвованием со стороны военнослужащих. Все больше военных профессий сегодня только обеспечивает ведение боевых действий. Возросший уровень современных военных технологий, особенно в области связи, разведки, управления, повлек за собой значительно большую, чем раньше, удаленность многих военных специали
378
стов от непосредственного боевого соприкосновения.
Многих сейчас интересует возможность участия женщин в боевых действиях. Это сложный вопрос, который будет обсуждаться еще продолжительное время. Однако военные эксперты считают, что уже появилась необходимость пересмотра исторически сложившегося стереотипа понимания военных ролей мужчин и женщин. Первые, как правило, всегда выступали в качестве «защитников», вторые — «защищаемых». Характер современной войны часто порождает ситуации, при которых больше страдают те люди, которые непосредственно не принимают участия в вооруженной борьбе. Поэтому, логично каждому, способному в той или иной мере выполнять оборонные функции, предоставить право выступить в роли «защитника», будь это в тылу или на передовой14.
Касаясь этого вопроса, нельзя не отметить, что 90 женщин-военнослужащих воевали в Афганистане. В Чечне среди участников боевых действий насчитывалось уже около 170 женщин. 140 наших соотечественниц принимали участие в вооруженных конфликтах в других регионах.
В 1998 г. 95 женщинам-военнослужащим вручили ордена Мужества.
Старший прапорщик Овчинникова Юлия Алексеевна была награждена орденом Мужества посмертно. Во время чеченских событий она служила фельдшером 801-й отдельной роты связи и радиотехнического обеспечения вертолетного полка. Самоотверженная, стойкая и всегда готовая помочь — такой ее запомнили сослуживцы. Многим спасла она жизнь в те страшные дни, но сама не убереглась. 3 октября 1996 г. вертолет Ми-8 эвакуировал раненых, которых сопровождала Ю.А.Овчин-никова. Вертолет был обстрелян и сбит боевиками.
Яна Миленина — сержант медицинской службы в 1998 г. была награждена медалью «За отвагу». Тогда ей едва исполнилось 20 лет! С 18 мая по 22 июня 1997 г. отважная девушка участвовала в боевых действиях в зоне Абхазского вооруженного конфликта, как санинструктор она неоднократно выезжала на посты, чтобы оказать экстренную медицинскую помощь раненым. Во время очередного патрулирования бронетранспортер, в котором была и она, подорвался на фугасе. Экипаж получил ранения. Прежде чем потерять сознание, истекая кровью, Яна оказала первую медицинскую помощь боевым товарищам.
Это лишь несколько примеров бесстрашия и героизма наших славных соотечественниц, носящих военную форму. И хотя до сих пор не угасают споры, женское ли дело служба в армии, нужно ли участвовать женщинам в боевых действиях, наши девчата были и остаются в армейском и флотском строю. Они избрали эту гордую и трудную профессию и с честью несут почетное звание — военнослужащий Российской армии.
Итак, подведем итог. Что имеют Российские Вооруженные Силы от привлечения женщин-военнослужащих в свои ряды? Есть ли от этого конкретная польза? Разумеется, да. Самое главное — помощь в решении проблемы с комплектованием частей и подразделений личным составом. В подразделениях тыла и обеспечения набор женщин на вакантные
379
должности позволил сократить число солдат срочной службы. Выросла и эффективность работы тех служб, где в штате находятся женщины.
Проблемы военной службы женщин нуждаются в специальном исследовании, участвовать в котором должны специалисты самых различных отраслей — юристы, социологи, психологи. Необходимо использовать и зарубежный опыт. Если сегодня не решить многие вопросы, то завтра они будут создавать нездоровую обстановку в воинских коллективах, снижать эффективность женского вклада в дело укрепления обороноспособности нашего Отечества, и тем тернистее будет путь феминизации Российской Армии.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Таблица 1
Распределение женщин-военнослужащих по видам ВС
Виды Вооруженных Сил Число военнослужащих-женщин (чел.)
РВСН Сухопутные войска ВВС ВДВ ВМФ Прочее Прапорщиков и мичманов-женщин в армии - 4502 - около 9000 - 5631 - 346 - 4409 - 3155 -24418
1 Армейский сборник. 1995. № 3. С. 91-92; и по материалам зарубежных публикаций.
2 ИТАР-ТАСС. 15.06.1993 г. Компас. № 100. С. 3-13; Армейский сборник. 1995. № 3. С. 91-92.
3 ИТАР-ТАСС. 13.02.1998 г. Глобус. № 7.
4 ИТАР-ТАСС. 15.06.1993 г. Компас № 3. С. 3-13.
5 Красная звезда. 1995. 2 августа.
6 ИТАР-ТАСС. 25.06.1999 г. Глобус. № 26.
7 ИТАР-ТАСС. 12.03.1999 г. Глобус. № 11.
8 ИТАР-ТАСС. 04.12.1998 г. Глобус. № 49.
9 Пешков В. С мужчинами в одном строю // Защита и безопасность. 1998. № 4. С. 53-55.
10 Армия. 1992. № 5 (март). С. 4-6.
11 По материалам зарубежных публикаций; ИТАР-ТАСС. 06.04.1999 г. Глобус. № 16.
12 Армия. 1993. № 14. С. 16.
13 Красная звезда. 1993. 6 марта.
14 По материалам сборников ИТАР-ТАСС и зарубежной печати.
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
Абаза К. К. 159
Абд ал-Малик 78
Абу Бируни 74
Августин 59
Авдеев В.В. 368
Адамашин 309
Адамович Б.В. 210, 212
Адорно Т. 43
Аксенов В. Б. 304
Ал-Валид II 78
Ал-Хорезми 74
Александр Македонский 31
Александр Невский, кн. 136
Александра Федоровна, имп. 264
Александров С.Е. 83, 110, 111, 394, 396
Алексеев М.В. 286
Алексеев П.Д. 249
Алехин И.А. 80
Аллах 58, 65, 72, 74, 77, 82, 132, 135
Алпатов Н.И. 194
Аль-Газали 74
Аль-Махмуд Ибрагим Мустафа 81, 82
Аль-Муаллиф Магжуль 82
Аль-Фараби 82
Аль-Шари 74
Альба, герцог 119
Альберт Великий 74
Альбрехт Бранденбургский 97, 118
Амелькин 315
Анархасис 190
Андреева Л. 374
Андрушкевич И.Н. 209, 212, 215
Анисимов А. 214
Анкетиль 190
Анна Иоанновна, имп. 189
Антаков 311
Анфимов В.Я. 281
Аппор 298
Апраксин С.Ф. 133
Аракчеев, гр. 204
Ардан дю Пик 145
Арджуна 57
Аристотель 44
Армфельт Н.Н., гр. 180
Арниейле 124
Арсанукаева М.С. 368
Артамонов В.А 131, 145, 147, 394, 396
Асеев Н. 253
Асташов А.Б. 268, 394, 399
Аурова Н.Н. 182, 394, 396
Бабун Ф. 305
Баженов Н.Н. 279
Базанов С.Н. 292, 289, 394, 397
Баиов А. 147
Бальзак О. 190
Бандура А. 45
Бар-Бирюков О.П. 147
Барбаросса 125
Барг М.А. 7, 20
Барклай де Толли М.Б. 139, 146
Барулин В.С. 20
Батый 31
Батюшков К.Н. 192
Бах Вальтер 101
Бебутов 234
Безрукова 298
Бекер 315
Бекон Роджер 74
Бельгард В.А. 182, 194
Бельский В.Я 214, 215
Белявский И.Г. 22
Березовский Б. 28
Берковиц Л. (Berkowitz L.) 22, 45
Бернадотг Ж.Б. (Карл XIV Юхане) 146
Бершанская Е.Д. 352
Бескровный Л.Г. 146, 250
Бессмертный Ю.Л. 20
Бессонов Б. И. 22
Бехо 234
Бирман Б.Н. 281
Блантер М. 322
Блок А. 253
Блок М. 6, 20
Бобров А.ГТ. 188
Бобырь 142
Богданович Е.В. 164
Бодиско В.В. 202, 214
Болотов А.Т. 146
Болтин И.Н. 190
Большаков И. Г. 337
Бомарше 190
Бооль В.Г. фон 183, 189
Бородин С. 80
Борщов А.В. 209, 215
Бочаров Ф.М. 300
Бочкарева М. 360, 366
Бранд С. 112
Брантом Пьер (Brantdme, Pierre de Bourdeille de) 119, 120, 121, 125, 127, 128, 129, 130
Брауэр, проф. 229
Бреусенко 316
Бриен, гр. 125
Бриссак 119, 123
Бровкина М. 294
Бруно Джордано 74
Брусилов А.А. 266
Брусилов Н.П. 182, 193, 194
Бугославский И., свящ. 151
381
Булацель С.В. 215
Булгаков А. 200
Булдаков В.П. 279, 280, 281
Буравченков А.А. 180
Бухарин Н. 300
Бхарата 58
Бьюкенен Дж. 251
Вадимов Е. 228
Валентинов А. 368
Валльхаузен Й.Я. (Валльгаузен
Й.Я.) 87, 90, 96, 106, НО
Вальдбург Георг Трухзес фон 100
Вандам А.Е. 250
Ванновский П.С. 141
Варвара св. 105
Варейкис И.М. 302
Василевский И. 253
Василенко И.А. 80, 81
Василий III 136
Васильковский В.А. 194
Вахрушева Н.А. 265, 266
Вацетис И.И. 360, 369
Вачагаев М.М. 236
Вашетко Н.П. 279
Вашурина З.П. 370, 394, 397
Введенский И.И. 193
Вебер М. 237, 246
Ведерников 307
Вельяминов А.А. 233
Вепрен В.Н. 333
Верещагин В.В. 182
Вержбицкий Н.К. 338
Веригин Н.В. 189
Вернадский В.И. 335, 336, 341, 344, 345
Верт А. 335, 338, 339, 340, 344
Вертер 331
Верховский А.И. 147
Веселов 311
Вестбрук А. 65
Вид В.Д. 280
Вилларде, маркиз 120, 123
Вильгельм II 247, 262
Вильсон Р.Г 146
Винер 293
Виноградов Б. 80
Винтер Д. (Winter D.) 7, 21
Винчи Леонардо да 74
Вирзин 294
Витте А. Г. фон 250
Вишневский Вс. 336, 341, 344, 345
Вишт 315
Владислав, королевич 137
Воейков В.Н. 249
Войтоловский Л.Н. 253, 256, 260,
265, 266, 267, 280
Волков 307
Волков С.В. 165, 180, 181, 250, 394, 396
382
Волконидова Г. 364
Волконский Г.М. 244, 251
Волобуев П.В. 266
Володин 309
Волошина Л.В. 364
Вольтер Ф.М.А. 190, 191
Воронков 315
Воронов И.А. 64, 65, 81, 82
Воронцов 234
Воронцов А. 320
Воронцов М.И. 185
Востриков А. 68
Boy A. (Vough А.А.) 7, 21
Вронский В. 80
Вьевиль, маршал (Сцепео Франсуа де) 121, 122, 124, 125
Габитова Р.М. 22
Гаврилов Б.И. 147
Гаврилов Л.М. 290
Гадамер Х.-Г. 16, 22
Гаджи-Али 235, 236
Гаджиев К.С. 23, 37
Гайнутдин Р. 80
Гаккебуш В.М. 279
Галилей Г. 74
Галич Ю. 221, 228
Галушко Ю. 214
Гаме Э. 80
Ганнушкин П.Б. 281
Гасанов И. 267
Гатагова Л.С. 236
Гвоздев С.А. 65
Гейер Флориан 101
Гейне Г. 331
Гелен А. 20
Гельдерлин 22
Генрих II 119
Георги Г.И. 194
Георгий св. 102
Герасименко С. 369
Герасимов 310
Герасимов М.Н. 181
Гервер А.В. 279, 280
Геруа Б.В. 218, 228, 241, 249, 250
Гершельман Ф. 146, 164
Гете И.В. 331
Геше Келсанг Гьятцо 64
Гиацинтов Э.Н. 180, 219, 228
Гидденс Э. 267
Гиз Франсуа де 118, 125
Гиляревский А. 163
Гиплер Вендель 101
Гире Г.Ф. 6
Гитлер А. 31, 42, 62, 307, 308, 309, 314, 321, 322, 335, 336, 338
Глинка Г.Н. 192
Глинка Ф.Н. 197, 214
Гнедич 192
Гобчанский И. 163
Говорков А.А. 327
Гоголь Н.В. 324, 333
Голеневский Н.К. 191
Голенищев-Кутузов И.Л. 191
Голенищев-Кутузов М.И. 141, 191, 352
Головин 233
Головин Н.Н. (Golovin N.N.) 6, 19, 65, 131, 134, 145, 154, 164, 175, 176, 180, 181, 184, 194, 196, 214, 249, 257, 265, 266, 279
Голубев А.В. 334, 343, 394, 397
Голунский В. 200, 214
Гольман М.Б. 227
Гонзаго Феррандо де 119, 122
Гончаров А. Г. 333
Гордеева Г.А. 368
Гордин Я.А. 236
Гордон А. В. 265
Горелов А.А. 368
Горелов М. 181
Городецкий Е.Н. 290
Гороховик 309
Горчаков М.Д. 140
Горький М. 253
Грабб 192
Граббе П.Х. 235
Графф Йорг 84, 108
Гребельников 313
Греч Н.И. 193, 194
Гриб А. 356
Григорьев А. Б. 250
Григорьян Б.Т. 20
Гриммельсгаузен Г.Я.К. 107, 111, 112
Грифцов Б.А. 331
Гришечко-Климов М. 198, 202, 214
Громовой Л. 279
Грулев М. 223, 228
Гуастде, маркиз 119
Гудзенко С. 325
Гумилев Л.Н. 44
Гурд 118
Гуревич А.Я. 7, 20
Гусинский В. 28
Гучков А.И. 282
ДавуЛ.Н. 132
Дадиан, кн. 233
Далецкий Ч.Б. 132, 145, 147
Даль В. И. 25, 182
Данилевский И.Н. 21
Данилов В.П. 265
Данилов Ю.Н. 248, 249, 251, 255
Данилова Л.В. 265
Данилович Г.Г. 183
Даниэль 198
Даниял-бек Элисуйский 234
Данненберг 192
Данте 74
Дапкунятис Ю. 368
Дараган П.М. 182
Дарвин Ч. 42
Даршкевич Л.О. 279
Дашкевич 314
Дашкевич О.В. 368
Дашковский П.К. 21
Дворников 315
Дегтярев 323
Дельбрюк Г. 81, 111, 129
Дени В. 344
Деникин А.И. 180, 196, 214, 217,
225, 228, 256, 266
Джемалутдин 235
Джемс У. 19
Джут В. В. 368
Дзивович 193
Дильтей В. 15, 22
Добромыслов 313
Добротворский Н.М. 279
Долгий 316
Долгоруков Н.А. 344
Доллард Дж. 45
Домнин И. 145
Дон Фернан 118
Доного Хаджи Мурад 236
Достоевский Ф.М. 182
Драгомиров М.И. 80, 150, 151, 163, 164
Драгуновский Я.Д. 265, 266
Дрейлинг Р.Г. 6, 20
Дружба О.В. 21
Дружинин К. 146
Дубенский Д.Н. 196, 214
Дурново П.Н. 247, 251
Д.У.С. (псевдоним). 146
Дьяченко Г. 160, 164
Дэвис Дж. 345
Дюма А. 190
Дюркгейм Э. 19
Дядюков 322
Егоров Д. Г. 147
Екатерина II 138, 220, 232
Еленевский А. 180
Елизавета Английская 337
Елисеев Ф.И. 180
Ельцин Б. 28, 31
Еремин В.Г. 356
Еремин Г. В. 147
Ерохина В.С. 366
Ершов С.Ф. 265
Жане П. 19
Жданов А.А. 337
Желобовский А.А. 158
Жемчужников А. М. 193
383
Жемчужников В.М. 183, 193
Жемчужников Л.М. 183, 184, 190, 193
Жерве К.К. 188
Жердев 293
Жилин А.П. 259, 266, 289
Жилинский 142
Жилинский И.И. 342, 344, 345
Жолкевский С., гетман 137
Жуков 315
Жуков Г. К. 366
Жукова Л.В. 148, 394, 396
Жуковский В.А. 192
Жуковский Н.Е. 350, 354
Журавлев В.А. 147
Журавлев И. В. 65, 66, 81, 82, 394, 396
Журкина Н.А. 352
Завьялов 206
Зайончковский П.А. 217, 228
Зайцов А.А. 180
Зарубина Е. 367
Захаров А.С. 321
Зеленская И.Д. 338, 344
Земсков Д.И. 80
Зидер Р. 20
Зиккинген Франц фон 102
Зиновьев А.А. 337, 344
Зиновьев Г.Е. 180
Зорге Р. 367
Зубков К. И. 251
Зубкова Е.Ю. 304, 345
Зыков А. 145
Зюзин 314
Ибн Мункли 74, 82
Ибн Сина (Авицена) 74
Ибн Халдун 74
Иван III 136
Иван Грозный 136, 146, 337
Иванов 142, 308
Иванов В. В. 279
Иванов Е.С. 80
Иванов Н.Я. 289
Иванов Ф.И. 22, 279, 281
Иванов-Смоленский А. Г. 281
Иванова Ю.Н. 346. 394, 397
Игнатьев А.А. 218, 228, 310
Игнатьев А.В. 245, 251
Изместьев П.И. 6, 20, 146, 266
Иисус (см. Христос)
Илинский П.А. 369
Ильин И. 60, 65
Имеретинский Н.К. 182, 190, 194
Иннокентий, Архимандрит 163
Инститорис Г. 112
Иоанн, апостол 102
Ионин Л.Г. 279
Иоффе *301
384
Иоффе Г.З. 289
Иофчик 309
Исаков П.Ф. 356
Исаковский М. 322, 328
Исраэлян В.Л. 345
Ишевский Г.П. 218, 228
Ишевский Е. 209, 215
Йос Фриц 100
Кавтарадзе А.Г. 180, 181, 250
Казаринова Т.А. 352
Калатинский М. 192
Калашников И.А. 163
Каменский М.Ф. 138
Каминский Ю.И. 339
Кампеано М. 44
Кан-Шаргородская Х.А. 333
Кандидов Б. 265, 266
Караваев 308
Карамзин Н.М. 192
Караяни А. Г. 38, 394, 396
Карбышев Д.М. 310
КарлУ 89, 91, 96, 103
Карпов 308
Кастро Фидель 61
Касьянова К. 257, 266
Катков Г.М. 289
Катон 115
Кащенко Е.А. 365, 369
Кедрина Л. Е. 194
Кекушев Н.Л. 219, 228
Кенез П. (Kenez Р.) 250
Керенский АФ. 283, 284, 286, 288, 289
Керсновский А.А. 6, 44, 60, 65, 138,
141, 142, 146, 147
Киган Дж. (Keegan J.) 7, 21
Кингстон-Макклори Э.Дж. 238, 249
Кириллов С. 181
Клаузевиц К. 40, 41, 131, 359, 369
Клеонский А. Б. 21
Климент VII, папа 102
Клинтон Б. 31, 80
Клоченко 222
Ключевский В.О. 137
Ключников А. 369
Княжнин Я.Б. 192
Ковалев 233
Ковалева М. 374
Кованов В. В. 356
Кожевин В.Л. 216, 394, 397
Кожин А.Н. 333
Козлов Н.Д. 21
Кокин 296
Колесников А. 214
Колесников Н. 147
Колиньи 120, 129
Колумб X. 108, 374
Комаров 360
Комаров А.А. 193
Комаровский Е.А. 195, 394, 397
Коменский 163
Кондаков 314
Кондакова Н.И. 21
Конде, принц 117, 118
Кондратьев В. 15
Кондрашов А. 369
Конелл Дж. (Connel J.) 7, 21
Константин, имп. 59
Константин Константинович, вел.
кн. 203, 210, 212, 2145
Константинович 192
Коращан В.А. 145
Корнель 190
Корнилов Л.Г. 143, 285, 286, 287, 289
Коробчевский Д.А. 43, 44, 49
Короленко В.Г. 256, 265
Короленко Ц.П. 22
Королюк В.Д. 229
Корсаков С.С. 279
Косяков Н. 206, 215
Котляревский С.А. 250
Коупленд Н. 54, 64
Кошкина Г. 374
КР. (Константин Романов, вел. кн.) 211
Красильников С.Н. 310
Краснов 369
Краснов П.Н. 6, 19, 53, 60, 62, 64, 65, 146, 147, 289, 358, 367, 368, 369
Крестовский В.В. 226, 228
Кривилев 312
Кришна 57, 58
Кропотов Д.А. 194
Кружилин 308
Крузенштерн И.Ф. 188
Крупянская В.Ю. 333
Крылов 299
Крылов В.М 215
Крымский Ю.П. 366
Кудряшов Б. 22
Кузнецов 312
Кузнецов А.М. 20
Кузнечевский В. 80
Кузьмин Н.П. 289
Куйбышев В.В. 350
Кулибаба 310
Кундухов Муса-паша 231, 232, 233, 234
Кундухов Шефкет 231
Кунцов 295
Купер Ф. 190
Куприн А.И. 221, 222, 228, 244
Куприянов А.И. 194
Курганов Н.Г. 191
Курлов П.Г. 249
Куропаткин АН. 141, 144, 245, 251, 263
Кутузов М.И. (см. Голенищев-
Кутузов М.И.)
Кюи Ц.И. 182
Ла Ну Франсуа де (La Noue, Francois de) 116, 117, 123, 124, 128, 130
Лабас Ю. 344
Ладыженский 337
Лазарус Р. 357
Лайнбарджер П. 41, 42, 43, 49
Лалаев М.С. 183
Лапшин Г. 154
Ларионов В. 228
Ларионов Л.В. 241, 250
Ласкеев, свящ. 153
Лаунди 117
Ле Бон Г. (Лебон Г.) 22, 45
Лебедев В.И. 22
Лебедева М. 360
Левченко И.Н. 353
Леклерк 190
Леман А.И. 194
Ленин В.И. 180, 287, 289, 292, 293,
300, 304, 307, 308
Леонов С. 300
Леонтьева О. 364
Лермонтов М.Ю. 193, 199, 323
Лесков Н.С. 183, 226
Лжедмитрий 137
Либкнехт К. 327, 331
Лид Э. (Leed Е.) 7, 21
Лики Ричард 27
Лисов И. 356
Литвинов 336
Литвяк Л. 365
Литовченко 316
Лихачев И.Ф. 241
Локк 163
Лопань 314
Лоренц К. 42
Лорис-Меликов 231
Лосский Н.О. 147
Лотман Ю.М. 224, 228
Лошук 335
Лощилов И.Н. 209, 215
Луков Г.Д. 359, 369
Лунин П.Н. 192
Лурье С.В. 20, 266
Лушников А.М. 216, 227
Льяковский П.П. 312
Люберас 189
Любимов Г. Г. 215
Люстрицкий В. В. 279, 280
Лютер Мартин 103
Ляпкало С. 367
Магдалон 125
Магидов В.М. 333
Магомедсаидова Л.С. 366
Майский И.М. 217, 228
385
Майцель М. (Mayzel М.) 250
Мак-Дауголл 49
Мак-Дугалл В. 44-45
Макаров 308
Макаров В.Е. 279
Макиавелли Н. 44, 49, 98, 114, 127, 146
Макнейл (McNeill W.H.) 229, 236
Максимилиан I Габсбург 84, 93,
102, 103, 127
Максимилиан II 96, 104
Максимов 311
Маловиневский 192
Мальцев А. 163
Мальчевский А. 207, 215
Мамаев Н.И. 188, 194
Марван ибн Мухаммад 78
Мариньяно, маркиз 123
Марков А. 198, 200, 201, 206, 209, 214, 215, 216, 227, 228
Маркс К. 145
Мармолев 192
Мартынов Е.И. 289
Марченко В.М. 251
Маслов И. 151, 163, 164
Маслов С. В. 249
Маслоу А. 19
Маталов Н.А. 147
Медичи Иоанн 119
Медушевская О.М. 20
Мезенцев Е.В. 266
Мельков С.А. 80
Мельник А.И. 294
Мельников А.В. 279
Мельтюхов М.И. 143, 306, 318, 395, 397
Меншиков А.Д. 133
Меншиков А.С. 140
Месняев Г. 225
МидД. 19
Миленина Я. 379
Милл о 190
Миллс Р. 250
Милюков П.Н. 283, 288
Милютин Д.А. 141
Минц С.И. 333
Мирабо 190
Митров П. 331
Михаил Павлович, вел. кн. 187, 188, 235
Михайлов 313
Михайлов Н.Н. 64
Михайловский Н.К. 45
Михайловский-Данилевский А.И.
139, 146
Михельс Р. 237
Мишле 125
Мозговенко И. 364
Мокрынский 312
Молотов В.М. 314, 315, 335, 336
Мольер Ж.-Б. 190
386
Мольфетта де, принц 122
Момыш-улы Б. 359, 368
Монлюк Блез де (Monluc, Biaise de) 93, 114, 115, 116, 117, 121, 122, 123, 124, 125, 127, 128, 129, 130
Монморанси Анн 120, 125
Монтень М. 127
Моравский А. 142
Мориц Оранский ПО
Морозов 312
Морозов Н.А 146.
Моска Г. 237
Мосолов А. 239, 250
Муавий I 72
Муравицкий 308
Муравьев 302
Муравьев В.А. 20
Муравьев М.Н. 246
Муравьев-Амурский, гр. 215
Мурманцева В.С. 356
Мухаммед, пророк 67, 70, 71, 72, 78
Мухаммед Тахир-аль-Карахи 236
Мысягина Е. 374
Мюллер Ханс 101
Мюрат 134
Назаров А.Н. 194
Наполеон 32, 62, 133, 135, 137, 138, 139, 141, 144, 145, 146, 201, 309
Наумов О.В. 303, 305
Наумов П. 215
Небогатое Н.Т. 142
Невежин В.А. 307, 317, 318, 344
Неверовский Д.П. 134
Ней 134
Нейхардт 193
Нестеров П.П. 236
Нечепорчукова (Ноздрачева) М.С. 352
Никитин М.П. 279
Никитина И.В. 81
Николаев К.Н. 180
Николай I (Николай Павлович) 140, 185, 186, 187, 188, 205, 214, 226, 231, 232, 233, 236
Николай II 146, 214, 238, 239
Николай Николаевич (мл.), вел. кн.
238, 239, 249, 250
Никсон Р. 31
Н.К.М. (псевдоним) 220, 228
Новицкий В. 207, 215
Новоселов В.Р. 113, 395, 396
Норов В.С. 185, 194
Нусуев С.Х. 80
Оберучев К.Н. 147
Оболенская С.В. 262, 267
Обручев Н.Н. 183
Овсянников 311
Овчинникова Ю.А. 379
Ожегов С.И. 37
Озерецковский 190
Октябрьская М.В. 353
Окуджава Б. 292, 320
Олейников Д.И. 229, 395, 397
Оленина Е. 235
Ольга св. 172
д’Омаль 118
Омар II 78
Онуфрий 261
Орбелиани, кн. 235
Орехов 308
Орлова Э.А. 20
Ортега-и-Гассет X. 237
ОсиповА. 181
Осипов В.К. 281
Оськин Д.П. 265, 266, 267, 291, 304
Очкин 313
Павел I 138, 146
Павлов В.Е. 180
Павлов И.П. 35
Палеев 316
Палицын Ф.Ф. 249
Панаев Б. 172
Панаев Г. 172
Панаев Л. 172
Парацельс 85
Паренаго М.К. 207
Парето В. 237
Паскевич 141
Пастухов В.В. 147
Пауль Добродетельный 90
Пашенный Н. 181
Передченко В.С. 312
Перес Видела Мирена 372
Перминова А. 368
Перский М.С. 186
Петр, св. 105
Петр I (Великий) 133, 135, 137, 165, 166, 189, 232, 241, 250, 376
Петров 192, 310, 316
Петрушевский А.Ф. 200, 214
Петрушевский В.А. 206, 215
Петухова И. 374
Пешков В. 380
Пирейко А. 265, 267
Плаксин В.Т. 193
Платон 44, 360, 369
Платон Костромской, архиеп. 160
Платонов К.И. 145
Плешаков 310
Плотинский Ю.М. 49
Плутарх 44
Поваляев В. 369
Погибко Н И. 281
Погожев В.Н. 186, 194
Поздняков 309
Позняков В.В. 334, 343
Покровский В.Л. 180
Поливанов А.И. 249
Полищук 316
Полосин В.С. 81
Пономаренко В.А. 360, 361, 369
Пономарефф Д. (Ponomareff D.) 250
Попко И. 236
Попов А. 147
Попов В. 369
Попов Н.Н. 21
Попов Ю.В. 280
Португальский Р.М. 249
Поршнев Б.Ф. 7, 20
Поршнева О.С. 21, 252, 265, 266,
267, 333, 395, 397
Потапов 316
Потапов М.И. 337
Потелешко 308
Похитонов Г.Д. 202, 214
Похитонов Г.Н. 183
Преображенский С.А. 279, 280
Прозоров Л. 279
Прокофьев 316
Пронин А.В. 290
Протасова С. 374
Прочко И.С. 146
Прутков Козьма 193
Пуанкаре А. 39
Пузыревский А. 112
Пуквиль 190
Пукито Л. 374
Пулло 233
Пунаков Г. 369
Пушкарев Л.Н. 2, 319, 333, 395, 397
Пушкин А.А. 185, 194
Пушкин А.С. 192
Пущин М.И. 185, 186, 194
Пчелинов А.Ф. 365
Пшеничников В.С. 214
Рабютен Франсуа (Rabutin, Francois)
97,116,118,121,125,127,128,129,130
Равкин И.Г. 281
Радинков 314
Радищев А.Н. 182
Райсснер Адам, 102
Ракан 120
Рар А.Ф. 316
Расин 190
Раскова М.М. 352
Ратти О. 65
Раух Г.О. 250
Ревель Ж. 20
Ревельский 310
Редигер А.Ф. 240, 250, 279
Режепо П.А. 180
387
Рейган Р. 31
Рейналь 190
Ремарк Э.-М. 129
Рене Лотарингский 105
Репина Л.П. 20
Репко С.И. 147
Риббентроп И. 335, 336
Римский-Корсаков Н.А. 182
Рихтгофен. 112
Роган, герцог 97, 118
Роджерс К. 19
Рожественский З.П. 142
Розен 233
Розен Р.Р. 244, 247, 251
Розенбах П.Я. 279
Розовская И. И. 22
Рок С. (Rock S.R.) 251
Роланд 83
Роллен 190
Ропиленко 314
Россолимо Г.И. 279, 281
Ростовцев Я.И. 185, 193
Ростопчин Ф.В., гр. 185
Роузелайн А. 45
Роузелайн Р. 45
Рошаль Л.М. 344
Рубан Л.С. 21
Рудаков 311
Рузвельт Т. 314, 343
Рузвельт Ф.Д. 345
Рукавишников В. 30
Румянцева М.Ф. 20
Рунов В.А. 250
Русакова И.В. 368
Руссо Ж.-Ж. 163, 190
Рыков С.Л. 357, 395, 397
Рылеев К.Ф. 188, 190, 194
Саади А. 81, 82
Саблуков Г. 81
Савинкин А. 145
Савойский, герцог 118
Сагитова Р. 367
Сакс Ганс 105, 112
Салах ад-Дин 78
Салем ас-Сабах 371
Салтыков ГТ.С. 133
Салтыков-Щедрин М.Е. 190
Самарин Г. 333
Самойлова Р.С. (Землячка) 304
Сарновский 314
Сартр Ж.-П. 19, 22, 34
Сахарова Е.И. 339
Светилин, проф. 163
Светлов 310
Севернин 190
Сегесбен Г. 191
Селиванов Ю. 80
388
Селигеев 341
Селье Г. 357
Семенов-Тянь-Шаньский П.П. 182
Семенов 307
Семенов В.А. 146
Семеныч 260
Семушкина Т. 320
Сент-Этьен Одноглазый 125
Сенявская Е.С. 2, 5, 21, 37, 49, 163, 267, 279, 291, 296, 304, 319, 332, 333, 344, 364, 365, 367, 369, 395, 396
Сенявский А.С. 2, 50, 395, 396
Сербин Ю.В. 180
Сергеев Е.Ю. 237, 251, 395, 397
Серебрянников В. В. 23, 37, 163, 395, 396
Сеченов И.М. 182
Сиванко 310
Сильченко О. В. 194
Симанский П. 145
Симоненко 312
Симоненко В. Г. 250
Симонов К.М. 15, 22, 320, 323
Синицын А.М. 147
Синицын А.Ю. 65
Скакунов И. 80
Скворцов М. 215
Скобелев Л.С. 321
Скобелев М.Д. 53, 132
Скойбеда У. 364, 369
Скотт Вальтер 190
Смирнов 192.
Смирнов А.И. 356
Смирнова Д. 367
Смолин Н.Н. 21
Смольянинов М.М. 289
Снежневский А.В. 280
Снесарев А.Е. 6
Соболева Н.А. 147
Соколов А.К. 20, 22, 305
Соколовский 313
Солнцева С.А. 147
Соловьев С.М. 137
Сольмс Рейнхард, гр. 104
Сорокин 315
Сорокин В.С. 340, 341, 344, 345
Спиридович А. 204, 215
Спирин Л.М. 180
Спунд 316
Сребрянский М., свящ. 151, 152, 156, 157, 158, 161, 163, 164
Сталин И.В. 62, 145, 305, 308, 314, 316, 318, 325, 330, 335, 337, 339, 343
Стацевич А. 198, 214, 215
Степун Ф. 256, 258, 265, 266
Страшкевич Н.Н. 208, 215
Стрелец В.Г. 368
Строцци Пьетро 119
Струве П.Б. 245, 251
Студенцов Н.И. 281
Стюарт 120
Суворов А.В. 62, 64, 65, 132, 134, 146, 194, 201, 214, 352, 366
Судоплатов П. 367
Суздальцева А. 369
Сумароков А. П. 192
Сумбатов А.В., кн. 204
Суриков 315
Суховеев С.Л. 313
Сухомлинов В.А. 220, 228, 239, 250, 251
Сципион 115
Сю Э. 190
Таванн Гаспарде 93, 113, 114, 115, 116, 124
Талгик 235
Танутров Г.Ф. 222, 228
Тард Г. 45
Татищев В.Н. 190
Терешкова В.В. 354
Терпигорев С.Н. 180
Терханов 313
Тизенгаузен В. К. 193
Типпельскирх К. 147
Тихонович 313
Тойнби А. 44
Толков В.А. 333
Толстой А.Н. 297, 336
Толстой Л.Н. 139, 140, 143, 146, 147, 359, 369
Топорков А.Л. 20
Торопов Л.Н. 289
Тошман 315
Трасимах 105
Трескин Д.Н. 197, 214
Тригуба 313
Трифонов Н.А. 265
Троицкий Н.А. 146
Трофимов 315
Троцкий Л. 145, 292
Трошина О. 367
Трубецкой Т.Н. 251
Трубецкой С.Е. 170, 180
Турбин, свящ. 154
Тучков А. 208, 215
Тэджфел Г. 45
Тютчев Ф.И. 154
Тютюкин С. В. 266
Тяжельникова В.С. 291, 305, 395, 397
У-Цзы 63
Уайлдман А.К. (Wildman А.) 239, 250, 289
Узнадзе Д.Н. 19, 22
Уинстон К. Кинг 65
Ульрих Вюртембергский 100
Успенская Е.Н 65.
Успенский Г. 257, 265, 266
Успенский Ф.И. 65
Устинов 312
Уфимцев Юстин, еп. 160
Ушаков Г. К. 281
Факих 80
Фараби 75
Фатеев А.В. 334, 343
Февр Л. 6, 20
Федорченко С.З. 253, 260, 265, 266,
267, 280
Федотов 314
Федотов П.А. 182
Ферморе В.В. 133
Филиппов С.Г. 303, 305
Филиппова А. В. 194
Флори Жан 27, 37, 64
Флоря Б.Н. 146
Фонтенель 190
Фортунатова В.А. 21
Фрагенштайнер Освальд 94
Франк Себастьян 85
Франки В. 19, 22
Франц-Иосиф, имп. 262
Фредерикс Б.В., гр. 239
Фрейд 3. 22, 43, 45
Фрейман О.Р. фон 185, 194
Френкин М.С. 266, 289, 290
Фридрих 11 133, 135, 144
Фриндлендер К. 279
Фромм Э. (Fromm Е.) 19, 22, 27, 37
Фрундсберг Георг фон 85, 102
Фугтер Йоханн 85
Хаджи-Мурат 234
Хайдеггер М. 16, 19, 22
Хайдек 92
Халман Л. 30
Хамзат 235
Хан-Гирей Султан 233
Хантингтон С. (Huntington S.) 67,
80, 229, 244, 249, 250
Хастингс Макс (Hastings Мах) 7, 16, 21, 22
Хейзинга Й. 112
Хениган У. 281
Херасков М.М. 192
Холманских А. Е. 146
Холмс Р. (Holmes R.) 7, 21
Хорешко В. 369
Хорни К. 19
Хохенэмс Я.Г. фон 103
Христос (Иисус) 60, 102, 106, 107
Христофор св. 105, 106
Хубертус Ф.Ян. 267
389
Цаберябый 315, 316
Цезарь Юлий 115, 116
Цепленков 311
Циммерман В. 111
Цылов Н.И. 186, 194
Чавчавадзе, кн. 235
Чандлер Д. 145
Чемоданов Г.Н. 369
Черевко К.Е. 145
Черепнин Л.В. 333
Чернавин 251
Чернавин В.М. 147
Чернуха А.А. 279
Черных П. 333
Чернышев 233
Чертков Н.Д. 210
Черчилль У. 314, 340, 343
Чингизиды 132
Чингисхан 31
Чкалов В. 365
Чубарьян А.О. 20, 22
Чулков 190
Шабанов 315
Шавельский Г.И. 152, 249
Шакъямуни Будда 67
Шамиль 231, 233, 235, 236
Шарль Р. 81
Шаронов В.В. 20
Шарончин В. 80
Шартье Р. 20
Шатильон Гаспар де 120
Шафик Мурбаль 81
Шаховская Н.Б., кн. 359
Шаховский 188
Шацилло К.Ф. 250
Шацких С. 376
Шварц Мартин 96
Шватер 192
Шведов С.В. 146
Шведова Н.Ю. 37
Швецов 309
Шевелева Е.Н. 215
Шеин И.А. 195, 196, 213, 214
Шелехов 309
Шелудчева 308
Шепланов 309
Шериф М. 45
Шертлин Себастьян 92, 96
Шибков А.А. 369
Шильдер Н.К. 233, 236
Шкуратов В.А. 22
Шлейермахер 22
Шмидт С.О. 20
Шнабель Ханс 92
Шостакович Д.Д. 337
Шпагин 323
390
Шпренгер Я. 112
Шрам Ф.А. 189
Штейн Х.-П. (Stein Н.-Р. von.) 228
Шубников 192
Шувалов И.И., гр. 185
Шуйский Д. 137
Шулькин 307
Шумков Г. J63
Шумпетер Й. 237
Щеглов А.Н. 241
Щеголев И.М. 369
Щербатов М.М., кн. 190
Эггерс 189
Эйзенштейн С.М. 337, 344
Эйхгорн Р.Р. 81
Элиаде М. 343
Эммануэль В.А. 214
Энгельс Ф. 145, 239, 250
Эразм Роттердамский 105, 112
Эренбург И. 38
Эрисман 281
Эстер П. 30
Юмашев А. 344
Юнг А.В. 281
Юнг К. 19, 43
Юозайтис А.И. 22
Юсупов А.С. 82
Якиманский Е.В. 158
Якимович С. 206, 215
Яковлев П.П. 155, 164
ЯковлеваА. 365
Ялбулганов А.А. 236
Янина И. 367
Яновитц Дж. (Janowitz J.) 7, 21
Янсен Г. 111
Янчевецкий Д.Г. 251
Ярушевич Е. 195, 213
Ясинов 313
Ясперс К. 16, 19, 22
Abrachamson В. 249, 250
Aselius G. 249
Bailes К. 345
Barrett Thomas М. 236
Baumann R. 110, 111, 112
Berkowitz L. 22
Blau F. Ill, 112
Brantdme, Pierre de Bourdeille de 127,
128, 129, 130
Burke P. 20
Buss A.H. 22
Carminati I. 128, 129
CeradJ. 128 Cohn B.S. 20 Connel J. 22 Monluc, Biaise de 128, 129, 130 МбПег H.M. Ill, 112
Davies S. 344 Nordlinger E. 249
Fragensteiner O. 110, 111 Fromm E. 37 Fronsperger L. 110, 111 Frundsberg Georg von 110, 111, 112 Fugger J.J. 111 Fuller W.C. 249 Paillard Ch. 129 Perlmutter A. 250 Ponomareff D. 250 Quatrefages R. 127 Rabutin, Francois 127,128,129,130
Gagliardi E. 111 Golovin N.N. 19 Reissner A. 112 Rock S.R. 251
Hanneman R. 249 Hastings Max 21 Helly R. 145 Hirshman A. 236 Holmes R. 21 Huntington S. 249, 250 Sajer G. 21 Sastrow В. 111 Schwendi L. von. 110, 111 SoumiaJ.-Ch. 129, 130 Stein H.-P. von. 228 Steinbock W. von. 110
Janowitz M. 249 Janowitz J. 21 Jahns M. 110 Jorg J.E. Ill Stouffer A. 21 Susane L. 128, 130 Terkel S. 21 Thiel E. 111
Karl XII 146 Kastanov S.M. 146 Keegan J. 21 Kenez P. 250 Kennedy P. 130 Tratzberg P.P. von. 110, 111 Uhlhorn F. 112 Vough A.A. 21
La Noue, Francois de 128, 130 Liebe G. Ill, 112 Liliencron R. von. 111 Welti L. 112 Wennerholm J.B.R. 146 Wildman A. 250 Wilson A.. 20
Macfarlane A. 20 McNeil E.B. 22 McNeill W.H. 236 Meinhard A. Ill, 112 Winter D. 21 Zeller G. 133
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
авиабаза АПН СССР артдивизион артполк АССР ввд ВВС ВДВ вел. кн. ВКП(б) ВЛКСМ ВМФ ВС Всевобуч ВУЗ — авиационная база — Академия педагогических наук СССР — артиллерийский дивизион — артиллерийский полк — Автономная Советская Социалистическая Республика — “Вестник военного духовенства” — военно-воздушные силы — воздушно-десантные войска - великий князь - Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков) — Всесоюзный Ленинский коммунистический союз молодежи — военно-морской флот — вооруженные силы — всеобщее военное обучение — высшее учебное заведение
ВЦИК Советов — Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов
ВЧК в/ч Генштаб гр. ГУГШ ДВК еп. з-д ИВ имп. ИТАР-ТАСС — Всероссийская чрезвычайная комиссия — воинская часть — Генеральный штаб — граф — Главное управление Генерального штаба — Дальневосточный край — епископ - завод - “Исторический вестник” — император, императрица — Информационно-телеграфное агентство России — Телеграфное агентство Советского Союза
КВЖД кн. комбриг комдив КПП МВД МГК РКП(б) МГПИ МГШ мехкорпус МКБ — Китайско-Восточная железная дорога — князь, княгиня - командир бригады — командир дивизии - контрольно-пропускной пункт — Министерство внутренних дел — Московский городской комитет РКП(б.) — Московский государственный педагогический институт - Морской Генеральный штаб — механизированный корпус — Международная статистическая классификация
МИФЛИ МО РФ МТО МТТЗ МЧС НАТО болезней и проблем, связанных со здоровьем — Московский институт философии, литературы и истории — Министерство обороны Российской Федерации — материально-техническое обеспечение — Московский телеграфно-телефонный завод — Министерство по чрезвычайным ситуациям - от. англ. NATO - North Atlantic Treaty Organization
НИИ НК НКВД НКО ООН Осоавиахим (Организация Северо-Атлантического договора) — научно-исследовательский институт - Народный комиссар — Народный комиссариат внутренних дел — Народный комиссариат обороны — Организация Объединенных Наций — Общество содействия обороне и авиационно-химическому строительству СССР
392
оттчк — Отдел по борьбе с терроризмом на транспорте Чрезвычайной комиссии
пвк ПВО Пг. ппд ппш проф. РА РАН РВ РВСН РГК РККА РКП(б.) РОСТО - профессионально-важные качества — противовоздушная оборона — Петроград — пистолет-пулемет Дегтярева — пистолет-пулемет Шпагина — профессор - “Русский архив” - Российская академия наук - “Русский вестник” - ракетные войска стратегического назначения — Резерв Главного командования - Рабоче-Крестьянская Красная Армия — Российская коммунистическая партия (большевиков) — Российская оборонная спортивно-техническая организация (правопреемница ДОСААФ СССР - Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту)
РСФСР — Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика
РФ св. свящ. СКВО СМЕРШ СМИ СПб. СССР ст. ст. США ФАПСИ — Российская Федерация — святой — священник — Северо-Кавказский военный округ - “Смерть шпионам” (особые отделы НКВД в ВС) — средства массовой информации — Санкт-Петербург — Союз Советских Социалистических Республик — старый стиль — Соединенные Штаты Америки — Федеральное агентство правительственной связи и
ФПС ФРГ ФСБ ЦИК ЦК ВКП(б) информации - Федеральная пограничная служба — Федеративная Республика Германия - Федеральная служба безопасности — Центральный исполнительный комитет — Центральный комитет Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)
ЦППиР ЧОН ЭЖА - Центр психологической помощи и реабилитации — части особого назначения - Экологическая Женская Ассамблея АРХИВЫ И БИБЛИОТЕКИ
ГАОО ГАПО ГА РФ ГПБ - Государственный архив Омской области — Государственный архив политических организаций - Государственный архив Российской Федерации — Государственная публичная библиотека им. М.Е.Салтыкова-Щедрина
РГА ВМФ РГВА РГВИА РГАЛИ РГАСПИ - Российский государственный архив Военно-Морского Флота - Российский государственный военный архив — Российский государственный военно-исторический архив — Российский государственный архив литературы и искусства — Российский государственный архив социально-политической истории
РНБ ОР ЦАОДМ - Российская национальная библиотека, отдел рукописей - Центральный архив общественных движений г. Москвы
ОБ АВТОРАХ
Александров Сергей Евгеньевич - кандидат исторических наук, редактор издательства «Живой язык»
Артамонов Владимир Алексеевич — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН
Асташов Александр Борисович — кандидат исторических наук, доцент Российского государственного гуманитарного университета
Аурова Надежда Николаевна — кандидат исторических наук, научный сотрудник Института российской истории РАН
Базанов Сергей Николаевич — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН
Вашурина Зарина Петровна - заместитель начальника отдела Института военной истории Министерства Обороны РФ, полковник
Волков Сергей Владимирович — доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института русской истории Российского государственного гуманитарного университета
Голубев Александр Владимирович - кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН, зав. Центром по изучению отечественной культуры
Жукова Лекха Вильевна — кандидат исторических наук, ассистент Исторического факультета Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова
Журавлев Игорь Владимирович — кандидат педагогических наук, научный сотрудник Военного университета Министерства Обороны РФ
Иванова Юлия Николаевна — кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института военной истории Министерства Обороны РФ
Караяни Александр Григорьевич — доктор психологических наук, профессор, начальник кафедры психологии Военного Университета Министерства Обороны РФ, полковник
Кожевин Владимир Леонидович — кандидат исторических наук, доцент кафедры современной отечественной истории и историографии Омского государственного университета
Комаровский Ефим Анатольевич — кандидат исторических наук, заведующий отделом церковной геральдики журнала «Гербовед», начальник департамента Русской геральдической коллегии 394
Мельтюхов Михаил Иванович — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Всероссийского научно-исследовательского института документоведения и архивного дела
Новоселов Василий Рудольфович — кандидат исторических наук, научный сотрудник Оружейной палаты Государственного историко-культурного музея-заповедника «Московский Кремль»
Олейников Дмитрий Иванович — кандидат исторических наук, научный редактор журнала «Родина»
Поршнева Ольга Сергеевна — доктор исторических наук, профессор, заведующая кафедрой отечественной истории Нижне-Тагильского государственного педагогического института
Пушкарев Лев Никитович — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник — консультант Института российской истории РАН
Рыков Сергей Леонидович — кандидат педагогических наук, доцент, старший преподаватель Военного университета Министерства Обороны РФ, полковник
Сенявская Елена Спартаковна — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН, лауреат Государственной премии РФ в области науки и техники, руководитель «круглого стола» «Военно-историческая антропология»
Сенявский Александр Спартакович — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН, руководитель Группы теории и методологии исторических и политологических исследований
Сергеев Евгений Юрьевич — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН
Серебрянников Владимир Васильевич — доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ, зам. руководителя Центра социологии национальной безопасности Института социально-политических проблем РАН, генерал-лейтенант в отставке
Тяжельникова Виктория Станиславовна — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие.................................................... 3
Теоретические и междисциплинарные проблемы военной антропологии
Военно-историческая антропология как новая отрасль исторической науки................................................... 5
Е. С. Сенявская
Человек и война в зеркале социологии.......................... 23
В. В. Серебрянников
Психология войны: постановка проблемы с позиций военно-психологической науки.................................. 38
А. Г. Караяни
Психологическая подготовка, сознание и поведение воинов как предмет изучения военно-исторической антропологии
Психологическая регуляция и подготовка воинов в различных исторических и этнокультурных условиях.......................... 50
А. С. Сенявский
Обучение и воспитание воинов армии Арабского халифата (конец VI — середина XIII вв.)................................ 66
И. В.Журавлев
Немецкий наемник конца XV — середины XVII вв.: грани ментальности ...........................................’........ 83
С. Е.Александров
Обычаи войны XVI в. и мотивация поведения наемных солдат.. 113
В. Р. Новоселов
Боевой дух русской армии XV—XX вв............................ 131
В.А.Артамонов
Проповедническая деятельность военного духовенства в русско-японской войне...................................... 148
Л. В, Жукова
Военная элита России: культурологический и исторический аспекты
Русское офицерство как историко-культурный феномен........ 165
С. В. Волков
Атмосфера и быт в кадетских корпусах Российской империи в конце XVIII - первой половине XIX вв......................... 182
Н. Н.Аурова
Воспитательные аспекты кадетских традиций в российских императорских кадетских корпусах XIX - начала XX вв............ 195
Е. А. Комаровский
396
Неформальные традиции российской военной школы конца XIX - начала XX вв....................................... 216
В.Л.Кожевин
Противоречия культурного билингвизма: особенности психологии русского офицера-горца в период Большой Кавказской войны.... 229
Д. И. Олейников
Представленческие модели российской военной элиты начала XX в. 237
Е.Ю.Сергеев
Мировые войны и их воздействие на сознание участников и современников
Ментальный облик и социальное поведение солдат русской армии
в условиях Первой мировой войны (1914 - февраль 1917 гг.). 252
О. С.Поршнева
Война как культурный шок: анализ психопатологического состоя- 268 ния русской армии в Первую мировую войну..................
А. Б. Асташов
Разложение русской армии в 1917 году (К вопросу об эволюции 282
понимания легитимности Временного правительства в сознании
солдат) ..................................................
С.Н. Базанов «Военный синдром» в поведении коммунистов 1920-х годов.... 291
В. С. Тяжельникова
Материалы особых отделов НКВД о настроениях военнослужащих РККА в 1939-1941 гг......................................... 306
М. И. Мельтюхов
Источники по изучению менталитета участников войны (на примере Великой Отечественной).......................... 319
Л.Н. Пушкарев
Антигитлеровская коалиция глазами советского общества (1941-1945 гг.)............................................. 334
А. В. Голубев
Гендерный подход в военной антропологии
Женщины в войнах Отечества.................................. 346
ЮН. Иванова
Профессиональное воспитание военнослужащих-женщин в экстремальных условиях воинской деятельности.............. 357
С. Л. Рыков Служба женщин в Вооруженных Силах России.................... 370
З.П. Вашурина
Именной указатель........................................... 381
Список сокращений........................................... 392
Об авторах.................................................. 394
397
CONTENTS
Introduction.............................................................. 3
Theoretical and interdisciplinary problems of military anthropology
Military and historical anthropology as a new branch of history....... 5
E.S.Senyavkaya
A person and a war from the sociological point of view................... 23
V. VSerebriannikov
Psychology of war: approaches of military psychology..................... 38
A.G.Karayani
Psychological training, conscience and behavior of the soldiers as a subject of military and historical anthropology
Psychological regulation and training of soldiers in various historical and ethno-cultural circumstances......................................... 50
A.S.Senyavsky
Education and training of soldiers of the Arab Caliphate (from the end of the sixth to the middle of the thirteenth centuries).................. 66
I. VZhuravlev
German mercenary from the end of the fifteenth to the middle of the seventeenth centuries: peculiarities of mentality........................ 83
S.E. Alexandrov
Traditions of war in the sixteenth century and motivation of the mercenary behavior...................................................... 113
VR. Novoselov
Russian army morale from the fifteenth to the twentieth centuries..... 131
VA. Artamonov
Military priests in the Russian-Japaneese War........................... 148
L. V.Zhukova
Russian military elite from the point of view of cultural anthropology and history
Russian military officers: cultural and historical approaches........... 165
S. V. Volkov
Russian military schools at the end of the eighteenth and at the first half of the nineteenth centuries........................................ 182
N.N.Aurova
Training at Russian military schools in the nineteenth and at the beginning of the twentieth centuries.................................... 195
E.A. Komarovsky
Informal traditions of Russian military schools at the end of the
nineteenth and at the beginning of the twentieth centuries.............. 216
V.L.Kozhevin
Contradictions of cultural bilinguism: psychology of the officers-
highlanders in the Russian army during the Great Caucasian War........ 229
D. I. Oleynikov
Mentality of the Russian military elite at the beginning of the twentieth century....................................................... 237
E Ya. Sergeev
398
Influence of the World Wars on the participants and contemporaries
Mentality and social behavior of the Russian soldiers in the First World War (from 1914 to February 1917)................................. 252
O.S.Porshneva
War as a cultural shock: analyzing psychology of the Russian army in the First World War.................................................... 268
A. B. Astashov
Disintegration of the Russian army in 1917 (soldier perception of the legitimity of the Provisional Government).............................. 282
S.N. Bazanov
“War syndrome” in the behavior of the communists in the 1920 s....... 291
V.S. Tiazhelnikov
NKVD materials on the Red Army attitudes in 1939—1941 ................. 306
M. I. Meltyukhov
Primary sources for studying the mentality of war participants (case of the Great Patriotic War)............................................... 319
L.N.Pushkarev
The Soviet view of the Allies (1941 — 1945)............................ 334
A. V. Golubev
Gender approach to the military anthropology
Women in the wars of Russia............................................ 346
Yu. N. Ivanova
Professional training of women-soldiers in extraordinary circumstances 357
S.L. Rykov
Women in the Russian Army.............................................. 370
Z P. Vashurina
Personal index......................................................... 381
List of abbreviations.................................................. 392
About the authors...................................................... 394
Military and historical anthropology: subject, problems, developmental perspectives. Issue 1. — Moscow, 2002. — 400 p.
The book is the first collective research presenting a new branch of history — military and historical anthropology. The problem of a person and a war is studied from the interdisciplinary point of view, which requires a system approach integrating methods of history, psychology, sociology, cultural anthropology .
Historical data from the sixth to the twentieth centuries provide information to cover the features of conscience and behavior of soldiers of different nations and epochs, the characteristic features of Russian military elite from the eighteenth to the twentieth centuries, the influence of the two World Wars on the mass consciousness and the historical memory of different nations, the gender aspect of military history.
The unique historical materials collected in this book will interest not only specialists — researchers, professors, military officers, but also broader audience.
399
ВОЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ: ЕЖЕГОДНИК, 2002.
ПРЕДМЕТ, ЗАДАЧИ, ПЕРСПЕКТИВЫ РАЗВИТИЯ
Художественное оформление А.Сорокин
Отпечатано с готового оригинал-макета
ЛР № 066009 от 22.07.1998. Подписано в печать 12.01.2002 Формат 70x100 '/16. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная Усл. печ. л. 32,2. Уч.-изд. л. 30,0. Тираж 1000 экз.
Заказ № 2612
Издательство «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН) 129256, Москва, ул. В. Пика, д. 4, корп. 2. Тел. 1814)1-71 Тел/факс 181-34-57 (отдел реализации)
Отпечатано с готовых диапозитивов во ФГУП ИПК «Ульяновский Дом печати». 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14