Автор: Разумова И.А.
Теги: русский фольклор фольклор история русской культуры быт издательство индрик
ISBN: 5-85759-129-5
Год: 2001
Текст
И. А. Разумова
I 1отасшк)е знание
современной русской семьи
Современные исследования
И. А. Разумова
Потаенное знание
современной русской семьи
Быт. Фольклор. История.
XZ ИЗДАТЕЛЬСТВО
«ИНДРИК»
Москва 2001
Разумова И. А.
Потаенное знание современной русской семьи. Быт.
Фольклор. История. — М.: Индрик, 2001. — 376 с. (Традицион-
ная духовная культура славян / Современные исследования.)
ISBN 5-85759-129-5
Монография представляет первое в отечественной науке исследование
устной словесности современной российской семьи. Тексты записаны в
1995- 2000 гг. в городских и сельских семьях северо-запада России. Все мате-
риалы относятся к сфере потаенного семейного знания, частной жизни. Мно-
гие тексты табуируются даже в кругу близких родственников.
Семенные рассказы помогают выявить представления современного че-
ловека о родстве, предках, «судьбе рода», условиях создания и распада семьи
и т. п. Монография знакомит читателя с семейно-генеалогическими преда-
ниями, рассказами о наследственности и сходстве родственников, об экстра-
сенсорной связи между ними, о вещих сновидениях, сбывшихся приметах и
гаданиях, общении между живыми и умершими. Специально рассматривают-
ся рассказы об имянаречении и предания о происхождении фамилий.
Отдельная глава посвящена символике домашнего уюта, мифологизации
предметов городского быта (телефон, телевизор и пр.), реликвиям и фото-
графиям. Исследуется то, как полная драматизма отечественная история XX
века отразилась в судьбах конкретных российских семей.
В монографии приводится большое количество семейных рассказов и
устных высказываний.
Книга адресована филологам, историкам, этнографам и всем, кто интере-
суется проблемами отечественной культуры.
ISBN 5-85759-129-5
© Разумова И. А., 2001
© Серия «Традиционная духовная
культура славян». Издательство
«Индрик», 2001
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие................................................. 7
Введение. Семья как носитель традиции...................... 13
Глава 1. Семейно-родственные связи:
пространство дискурса..................................... 31
§ L Фамильное сходство и наследственность................. 31
§ 2. Семейные закономерности и личные судьбы............... 42
§ 3. Семейная антропонимия................................. 56
§ 4. Эмоционально-телесный код............................. 71
§ 5. Символика сновидений.................................. 85
§6. Умершие и живые...................................... 106
Глава 2. Пространственно-предметный мир................... 124
§1 . Дом................................................. 124
§ 2. Интерьер и символика «домашности»................... 147
§3 . Семейные реликвии................................... 161
§4 . Семейная фотография................................. 174
Глава 3. История рода в генеалогических преданиях
и семейных меморатах..................................... 183
§1. Семейный исторический нарратив....................... 183
§ 2. Этиология и начало семейной памяти................... 187
§ 3. Предания о происхождении фамилий..................... 200
§ 4. Персонаж в системе генеалогического хрониката........ 220
§ 5. Время в семейном историческом нарративе.............. 241
§ 6. Рассказы о создании и распаде семьи.................. 245
§ 7. Дезинтеграция и воссоединение родственников.......... 274
§ 8. Рассказы о рождении и смерти......................... 283
§ 9. Отечественная история сквозь призму
семейных меморатов........................................ 302
Заключение................................................ 320
Библиография.............................................. 325
Список информантов....................................... 343
Светлой памяти
Бориса Николаевича Путилова
и всем родственникам,
живущим и ушедшим
Предисловие
Семья, семейный быт, система родственных отношений состав-
ляют первостепенный интерес для каждого человека, поскольку они
являются ближайшей сферой его существования, переживания, об-
щения. Что же касается наук, специально занимающихся проблема-
ми семьи (прежде всего, этнографии и социологии), то их внимание
сосредоточено, главным образом, на традиционно-обрядовой куль-
туре и повседневном семейном укладе, формах осмысления родства
в разных обществах, родственно-локальных связях, взаимоотноше-
ниях семьи и личности, общества и семьи и связанных с этим про-
блемах.
В настоящее время наблюдается неодинаковая степень изученно-
сти различных аспектов существования семьи в русской культуре. Од-
ной из наименее исследованных областей остается семейная бытовая
культура в российском обществе второй половины XX века. Отсутст-
вуют аналитические работы, посвященные современным массовым
представлениям о родстве и семейных отношениях, передаче семейного
опыта в условиях урбанизированного быта. В силу известных социаль-
но-политических обстоятельств до недавнего времени не могли пред-
приниматься исследования, касающиеся реального существования се-
мьи в контексте истории советского периода, в которых бы анализиро-
валась «семейная» точка зрения.
Между тем потребность в научном осмыслении семейных куль-
турных практик очевидна и подтверждается современной общест-
венной ситуацией. В последние годы можно наблюдать массовый
интерес к семейному прошлому; ностальгию по родственным связям,
во многом обусловленную социальной нестабильностью; активиза-
цию генеалогических разысканий, которые включаются в сферу дея-
тельности семей, а также общественных и государственных организа-
ций. Эти процессы, как и тенденция к переоценке семейного опыта в
условиях смены идеологической парадигмы, заставляют обратиться к
проблеме семейно-группового самосознания и анализу форм внутри-
семейного взаимодействия. В разработке этих вопросов фольклори-
стическим исследованиям принадлежит, на наш взгляд, особое место.
Первостепенное значение словесного общения для поддержания
группового единства не нуждается в специальной аргументации.
Любая группа, по какому бы признаку они ни объединялась, имеет
свои разработанные формы устной коммуникации и известный на-
8
Предисловие
бор устойчивых текстов, количество которых свидетельствует о ее
стабильности. Одной из теоретических предпосылок настоящего ис-
следования является принадлежность вербальной коммуникации и
собственно фольклорных текстов к основным факторам внутрисе-
мейной интеграции.
Мы исходим из понимания фольклора как неотъемлемой части
традиционно-бытовой культуры, в том числе городской. Вслед за
Б. Н. Путиловым, считаем, что к этой категории устной словесности
должно быть отнесено все то, что «традиционно выражено и закреп-
лено в виде ли пространного организованного текста, вербальной
формулы, или повторяющегося в типовых ситуациях и обстоятель-
ствах - имеющего некий устойчивый смысл - выражения, а также
отдельных слов, несущих „свою", привычную для данной среды се-
мантику» [Путилов 1994, 25].
В этом смысле фольклорное творчество не может быть жестко от-
граничено от собственно языкового, поэтому в сферу исследования
включены все жанры, формирующиеся в процессе непосредствен-
ного речевого общения (в соответствии с теорией М. М. Бахтина).
Вместе с тем методологически мы опираемся на такие критерии
«фольклорности» текста, как традиционность (стереотипия поэти-
ки), функциональность, социальный контекст, наличие семантиче-
ского поля. Такой подход дает основание рассматривать традицион-
но-бытовую словесность не как собрание раритетов, но как продук-
тивную, «живую», постоянно обновляющуюся систему жанров.
Данная концепция базируется на новых методологических прин-
ципах (по сравнению с «каноническим» представлением о фолькло-
ре) и в настоящее время лишь утверждается в отечественной науке,
во многом благодаря работам Б. Н. Путилова, С. Ю. Неклюдова, Е. А. Ко-
стюхина, исследованиям речевой практики в детской и некоторых
других субкультурах. Идея существования специфического «семей-
ного фольклора» ранее постулировалась (американскими и немец-
кими учеными, а в отечественной фольклористике — Б. Н. Путило-
вым и Е. В. Душечкиной), но сам он не был объектом специального
рассмотрения, а тексты — предметом собирания. Настоящая моно-
графия фактически представляет первый опыт системного описания
и анализа русской семейной вербальной культуры.
Познание этнографических реалий, относящихся как к архаическим
культурам, так и к современному обществу, всегда осуществляется, в пер-
вую очередь, через словесные тексты: письменные, устные клиширован-
ные (фольклор) и нестереотипизированные высказывания. Фольклор-
ный текст по самой своей природе аккумулирует, формализует, сюжетно
Предисловие
9
оформляет мифологические представления, складывающиеся в «картину
мира» в рамках определенной культуры. Специфическое семантическое
поле устойчивых семейных нарративов представляет систему значений,
ассоциированных с концептами «родства», «семейственности», «наслед-
ственности», «дома», «судьбы рода» ит. п. Анализ сюжетного состава и
семантики соответствующих текстов позволяет определить содержание
этих понятий, степень их традиционности, уровень дифференцирован-
ности, влияние на поведенческие стереотипы индивида и группы.
Определение области семейного фольклора, анализ ее компонен-
тов и механизма функционирования призваны, на наш взгляд, спо-
собствовать решению ряда кардинальных проблем, связанных с фор-
мами внутрисемейного взаимодействия, факторами формирования
семейной (и шире — групповой) картины мира, с поколенной транс-
миссией культуры, самоопределением группы и индивида, специфи-
кой устной коммуникации и типологией ее вербальных жанров.
Одновременно массовый материал, который представляет семей-
но-родственные группы разного поло-возрастного, поколенного, эт-
нического, количественного состава, этнолокальной и социо-про-
фессиональной принадлежности и т. д., дает основание для выявле-
ния универсального, семейно-уникального и специфического (в от-
ношениях социальном, региональном, этническом, профессиональ-
ном и некоторых других) в культуре современной семьи. Включение
семейного фольклора в исследовательское поле дает новые основа-
ния для обсуждения дискуссионных вопросов, касающихся природы
и границ фольклорного текста, механизма его создания и воспроиз-
ведения, контекстных связей, функциональных возможностей.
Предметом рассмотрения в книге является совокупность текстов,
(1) бытующих в семейном коммуникативном пространстве и/или (2) ре-
презентирующих семью внешнему окружению; факторами формирова-
ния и воспроизведения которых служат (а) концептуализация пред-
ставлений о родстве и семейных связях, (б) осмысление конкретного
семейного опыта, (в) формы внутригруппового взаимодействия и спе-
цифических внесемейных связей.
«Семья» в аспекте нашей темы понимается как коллективный носи-
тель традиции (folk), создающий собственное культурное пространство.
Нами учтены этносоциологические концепции семьи, основные парамет-
ры ее идентификации; однако определяющим фактором в установлении
семейного и расширенного родственного круга является точка зрения
носителей традиции («внутренняя»). Здесь важны и позиция индивида
(информанта), и фактор группового идентитета. Данный принцип со-
гласуется с концепцией эксклюзивности родственных категорий.
10
Предисловие
В предметную область исследования включены реалии городского и
сельского семейного быта, образцы в разной степени ритуализованного
поведения и собственно коммуникативные ситуации. Фольклорный
текст рассматривается как единство вербального, невербальных (инто-
нация, характер произнесения и т. п.) и «контекстных» компонентов.
Преимущественное внимание уделяется повествовательным жан-
рам: «мифологическим», историческим, антропо- и топонимическим
нарративам, а также так называемому «фольклору речевых ситуаций» —
в части, представленной формульными высказываниями различной
модальности. Привлекаются и тексты других структурно-функцио-
нальных разновидностей. Одной из предпосылок исследования яв-
ляется отказ от строгого жанрового предопределения материала, по-
скольку имеющиеся в настоящее время жанровые классификации,
во-первых, нуждаются в корректировании; во-вторых, разработаны
применительно к «каноническим» текстам, относящимся к предше-
ствующей стадии существования традиции. Вместе с тем мы не мо-
жем отказаться ни от принятой терминологии (с необходимыми ого-
ворками), ни от попыток жанровой идентификации, которая неиз-
бежно сопутствует установлению функций текста, способа его реа-
лизации и структуры.
Определение области семейной традиционно-бытовой словесности и
ее места в культуре современной русской семьи потребовало, в первую
очередь, создания текстовой базы, которая бы представляла массовую
традицию. Материал записан, в основном, в 1994-1999гг. в северо-запад-
ном регионе России. Большинство записей сделано в Петрозаводске, го-
родах и поселках Республики Карелия, а также в населенных пунктах со-
предельных территорий: Ленинградской, Мурманской и Вологодской
областей. Часть текстов записана в Архангельске и Северодвинске от
уроженцев и жителей Архангельской области; отдельные записи произ-
водились в Санкт-Петербурге, единичные — от жителей других местно-
стей. Значительное число информантов, особенно горожан (исключая
Архангельск), не являются в полной мере (т. е. не считают себя) ко-
ренными жителями, т. к. принадлежат к первому-второму поколению ми-
грантов. Вместе с тем многие семьи представляют население устойчивых
локальных групп: поморов, заонежан, пинежан, «коренных петрозавод-
чан», архангелогородцев и т.п. Общее число информантов (семей) со-
ставило свыше 1000 человек.
При собирании материала не производилось специального отбора
информантов и семей ни по одному из критериев: социо-профес-
сиональному, территориальному, этническому. (Последнее касается,
в первую очередь, русскоязычных и двуязычных гетероэтнических
Предисловие
И
семей.) Указанные факторы учитывались далее при анализе текстов.
Среди информантов выше всего процент молодежи 17-25 лет,
что обусловлено как одной из специальных задач исследования, так
и возможностями собирательской работы. В целом, возрастной диа-
пазон — от 10 до 88 лет. Закономерно, что абсолютное большинство
информантов — женщины, которые охотнее и подробнее рассказы-
вают о семье и, как правило, более общительны «внутри» ее.
Такой массовый материал мог быть зафиксирован автором только
совместно с учениками — студентами Карельского государственного пе-
дагогического университета (Петрозаводск) и учащимися Петрозавод-
ского педагогического колледжа № 1 (собиратели указаны в Списке ин-
формантов). Для собирания и в ходе его была разработана специальная
программа-вопросник. Имеющиеся руководства не содержат соответст-
вующих рекомендаций, за исключением нескольких общих положений в
программах по собиранию рабочего [Кругляшова 1985, 92-95] и город-
ского [Рабинович, Шмелева 1988,222] фольклора.
Нами использовались традиционные методы собирательской ра-
боты: беседа, интервью, — которые позволяют записать преимущест-
венно тексты, рассчитанные на внешнего наблюдателя (создающие
образ семьи «для другого») или «вторичные» (пересказ вне контек-
ста). Применялся метод включенного наблюдения, доступный соби-
рателю при работе в кругу собственных родственников или близких
семей. Собиратели старались ориентироваться на специфические ес-
тественные ситуации бытования семейного фольклора.
Наряду с традиционными способами собирания была широко ис-
пользована форма самозаписи информантов, которая представляет
письменные тексты нескольких жанровых разновидностей; они в
полной мере привлекаются для анализа с учетом присущей им спе-
цифики. Использовались, хотя и в меньшей степени, школьные со-
чинения, являющиеся, по нашему мнению, ценным культурологиче-
ским источником. Все собранные материалы находятся в личном ар-
хиве автора и в фольклорном архиве кафедры литературы Карель-
ского государственного педагогического университета.
Тексты, представляющие интерес для исследователя семейного
фольклора, содержатся в рукописных и опубликованных семейных ме-
муарах, фрагменты которых на данном этапе исследования выполняли
роль дополнительных сравнительных источников; а также в домашних
архивах: дневниках, письмах, родословных книгах, пояснениях к генеа-
логическим схемам и т. п. В нашем распоряжении находились различ-
ные виды письменных текстов, которые фиксируют семейную память и
служат ее реконструкции. В фольклорных изданиях устной прозы
12
Предисловие
встречаются единичные тексты семейных преданий и меморатов. Фраг-
менты семейно-автобиографических рассказов интервьюируемых опуб-
ликованы социологами, разрабатывающими так называемый «биогра-
фический метод» [Судьбы людей 1996]. Первая специализированная
публикация текстов осуществлена автором [Разумова 1998а].
Особенностью значительной части собранного материала являет-
ся принадлежность его к сфере приватной, т. е. потаенной, жизни.
Это определяет способы его фиксации, хранения и использования,
которые нередко оговариваются информантами. По этой причине
цитируемые тексты атрибутируются не полностью; сведения об ин-
формантах включены в их алфавитный список.
Автор выражает глубокую признательность д. и. н. А. К. Байбурину
за ценные советы и замечания, которые помогли в работе над моно-
графией, а также тем, кто вслед за Б. Н. Путиловым поддержал идею
исследования, — д. ф. н. Е. В. Душечкиной, к. ф. н. А. Ф. Белоусову,
д. ф. н. Е. А. Костюхину, д. ф. н. Неклюдову, д. ф. н. С. М. Толстой,
д. ф. н. А. Л. Топоркову. Особая благодарность собирателям семейного
фольклора — студентам КГПУ, преподавателю из Санкт-Петербурга
Е. Н. Прыгуновой и всем информантам.
Надеемся, что высказанные наблюдения и мысли, а еще более —
сами тексты дадут основание для размышлений не только специали-
стам: историкам, этнологам, культурологам, фольклористам, этно-
лингвистам, — но всем, кто интересуется историей, генеалогией и
бытом семей. Если же эта книга поможет читателю по-новому по-
смотреть на собственный «род» и семью, оценить их культурный
опыт, то нашу задачу можно считать выполненной.
Введение
Семья как носитель традиции
Согласно одной из концепций, общеславянский термин «семья»
восходит к обозначению территориальной общности [Трубачев 1959,
164-165; Фасмер 1987, III, 600]. По историческим свидетельствам,
русский термин «семья», вначале использовавшийся для обозначе-
ния широкого круга родственников вместе с остальными домочад-
цами и слугами, начал употребляться в более специализированном
значении не ранее XIV в. [Пушкарева 1996, 67].
По древнерусским источникам устанавливаются также обозначе-
ния семейно-родственных коллективов, связанные с домашним оча-
гом [Ковалевский 1905, 37], и термин, вызвавший наибольшее количе-
ство толкований, — «вервь». Этимологический анализ термина, прове-
денный В. Н. Топоровым, выявил многозначный комплекс архетипи-
ческих представлений, связывающих родственников в пространстве и
времени: в семантике «верви» сопряжены родственно-генетический
принцип (вертикальные связи) и пространственно — организующий,
территориальный (семейная община) [Топоров 1973а].
В современной науке «семья» определяется либо как «социаль-
ный институт, характеризующийся определенными социальными
нормами, санкциями, образцами поведения, правами и обязанностями,
регулирующими отношения между супругами, родителями и деть-
ми», либо как «малая группа, основанная на браке и кровном родст-
ве, члены которой связаны общностью быта, взаимной ответственно-
стью и взаимопомощью» [СЭС 1998, 304-315]. Наиболее устойчиво
определение семьи как «малой группы» [Голод 1984, 36; Земска 1986,
11-12; Мацковский 1989,5 и др.], объединенной «кровными», брачными
узами или усыновлением, — принятое как в отечественной, так и в за-
падной социологии [Kirkpatrick 1955,14; Burgess, Locke, Thornes 1963, 2;
Families 1994, 92 и др.]. С этнографической же точки зрения, для семьи
системообразующими являются брачно-семейные отношения, но
существенную роль играют также поселенческие, языковые, идеоло-
гические и другие («внесистемные») связи [Бромлей 1983, 27].
В американской и западноевропейской традициях изучения совре-
менной семьи центральное место занимает анализ моделей взаимо-
действий, на которых основаны как внутрисемейные отношения, так
и отношения между семьей и обществом. Здесь рассматриваются ти-
пы социального поведения, связанные с системой «семейных статусов»,
14
Введение
которым соответствуют нормы, ценности, распределение ролей, соз-
дающие и поддерживающие общую культуру [Burgess, Locke, Thornes
1963, 2; Eschleman 1981, 75; Nock 1987, 4-27]. Метод символических
взаимодействий позволяет сосредоточить внимание на формах обще-
ния внутри родственной группы. Признание коммуникативной и сим-
волической сущности культуры (работы Ю. М. Лотмана, Б. А. Успен-
ского, В. В. Иванова, В. Н. Топорова) предполагает исследование се-
мейно-родственных отношений в качестве одного из ее аспектов.
С функциональной точки зрения семейная группа должна рас-
сматриваться в отношении а) к обществу и б) к индивиду, в) к себе
самой, поскольку целью любого коллектива является поддержание
собственного равновесия. Семья стабилизирует существование взрос-
лых ее членов (в аспектах статусном, материальном, эмоциональном
ит. д.) и детей (социализация) [Parsons, Bales 1955, 16-17].
Для большинства взрослых индивидов ядро родственной систе-
мы составляют родительская и супружеская семьи, на основе кото-
рых создается сеть более широких взаимоотношений. Нуклеарная
(«малая») семья всегда связана с другими семьями признанием
кровных и/или эмоциональных уз, и при известной автономии она
обычно включена в систему родственников. Каждая семья на опре-
деленной фазе развития имеет свои границы и размещается внутри
более широкого пространства, за пределами которого находятся не-род-
ственники. Утрата или временное отсутствие члена группы размыва-
ет определенность границ и дестабилизирует ситуацию.
Сложность заключается в том, что точки зрения общества и ин-
дивида на семейный процесс и на участие в группе различаются.
В идентификации семейно-родственной группы первостепенное
значение имеет личный опыт, причем в течение жизни не только ме-
няется набор семейных ролей одного человека, но постоянно меня-
ются границы коллектива, признаваемого им семьей.
Еще одним осложняющим фактором является признание родст-
венными отношений, не основанных на кровном родстве или свойст-
ве. В различного типа культурах известны, например, общинное родство
«по пище» = по взрослению [Бутинов 1990]; «духовное родство», реали-
зующееся в институте крестных родителей [Листова 1991]; ритуальное
родство — побратимство [Толстой 19886]; конфессиональное родст-
во и т. д. Указанным отношениям сопутствует регламентация поведе-
ния, в частности, брачные запреты.
Современные информанты включают в семейный круг отчимов и
мачех, приемных родителей, а также близких друзей, совместно про-
живающих не-родственников, нянь и другие категории лиц. С дру-
Семья как носитель традиции
15
гой стороны, некоторые отказываются считать родственниками ро-
дителей (особенно часто — «биологических» отцов), братьев, сестер
и т. п. вследствие различных причин или без объяснения таковых.
Наконец, многие дети отнюдь не в метафорическом смысле называ-
ют «членами семьи» домашних животных.
В определении того, что такое семья, важен фактор группового само-
сознания, позволяющий членам коллектива до известной степени вза-
имно считать себя таковыми и, следовательно, очерчивать более или
менее определенные границы семейного круга. Говоря о «системе род-
ства», «типе брака» или «типе семьи», следует учитывать, что это лишь
способ референции по отношению к образцам мышления и поведения,
которые приняты группой людей и реализуются в текстах. Концепция
семьи — это система значений, символизируемых качеств, атрибутов,
отношений, поведенческих характеристик. Они приписываются «семье»
как целому (создают ее образ в культуре), а также организуют формы
взаимодействия внутри группы. Идентификация членов семьи, осу-
ществляемая по отношению к «кровным» узам и свойству, дополняет-
ся неродственными критериями.
Системы родства и свойства реализуются в двух основных аспектах:
в номенклатуре, выражающей разные типы отношений, и в системе
ценностных установок, норм поведения, которые обеспечивают единство
и равновесие в группе [Levy-Strauss 1957, 40]. Традиционно изучают-
ся формы брака, систематика и способы мифологизации родственных
связей преимущественно тех обществ, которые исторически, территори-
ально и культурно удалены от современных европейских. К немногим
исключениям относятся исследования феномена родства в американ-
ской и английской культурах [Schneider 1968; Strathern 1992].
В комплексе представлений о родстве основную роль выполняют
идеи происхождения и наследственности. Связи по линиджу ис-
пользуются группой для передачи прав. Потребность в знании родо-
словной находится в прямой связи с наследованием социального
статуса. Помимо этого, поколенная преемственность ассоциируется
с групповой солидарностью, и необходимость генеалогических ре-
конструкций становится актуальной каждый раз, когда общество
и/или государство перестают быть опорой отдельного человека и
семьи. Родственные ресурсы всегда мобилизуются в кризисные пе-
риоды. Интерес к «наследственности» сопровождает также «поиски
себя» вследствие восприятия связи поколений как цепи передачи
биологической («генетической») информации.
«Фамилизм», или чувство принадлежности к семье, опирается на
представления об идеальной группе, которая отграничивает себя от
16
Введение
внешнего окружения, объединяет действия индивидов для достиже-
ния семейных целей, предполагает существование общей собствен-
ности, предоставляемой любому члену семьи в случае необходимо-
сти; в такой группе каждый уверен в поддержке со стороны осталь-
ных и т. п. Семейная суверенность воспринимается также в качестве
приватного пространства, которое должно быть изолировано и за-
щищено от внешнего вторжения. Это свойство или переживание
может быть обозначено как «домашность» (domesticity), и оно ассо-
циируется, прежде всего, с женским началом [Shorter 1975, 227-233;
Degler 1980, 74].
Осмысление семейно-родственных связей создает «образы се-
мьи», которые могут быть рассмотрены на разных уровнях. Прежде
всего, существует ряд универсальных идеальных характеристик мак-
симально интегрированной группы с нормативным распределением
ролей и наделением каждого члена семьи полагающейся счастливой
семейной «долей». Варьирование данного образа определяется из-
вестными историко-культурными, этническими, социальными обсто-
ятельствами и зависит от способов его реализации в культуре: в рече-
вой практике, фольклоре, литературе, сценическом или изобрази-
тельном искусстве, mass шеб!аит.д. [Bell, Vogel 1968; Tiifte, Muerhoff
1979; Марковская, Мытиль 1980; Nock 1987, 240; Zinn, Eitzen 1987,
5-19; Strathern 1992, 57-72, 129 etc.]. В зависимости от этно- и со-
циодифференцирующих признаков создаются частные образы: «рус-
ская семья», «учительская семья», «крестьянская семья» и т. п.
Вместе с тем каждая конкретная семья имеет свой внутренний
образ, основанный на групповом самосознании, на разделяемых ее
членами представлениях о собственных ценностях, образе жизни,
атрибутах, статусе и прочих свойствах. Наконец, любой человек
вправе иметь свой образ семьи.
Вопреки часто встречающимся сетованиям на «распад» семьи в
современном индустриальном обществе, многие исследователи
склонны считать, что «семья не сломалась под ударом индустриали-
зации и урбанизации», а, с одной стороны, выступает, агентом соци-
альных изменений (готовит индивида к жизни в обществе), с другой
стороны, обеспечивает стабильную домашнюю обстановку [Hareven
1977, 58]. Между процессом индивидуализации, усиления личностной
автономии, и «дезинтеграцией» семьи также не может быть установлена
каузальная связь. Семья не «распадается» на индивидуальности, но ме-
няет уровни и формы интеграции между ними [Strathern 1992,20-24].
Взаимоотношения семьи и общества — одна из наиболее сложных
проблем. Семья не может рассматриваться ни как элемент («ячейка»)
Семья как носитель традиции
17
общества, ни как его предтеча или результат. Это иная система отно-
шений. Изначальным условием существования семьи является нали-
чие социальной организации — двух родов, обменивающихся женщи-
нами и мужчинами. Для существования же общества требуется, чтобы
новые поколения включались в процесс социализации, и это делает
семью необходимой для него. Признавая и уважая семью, общество
стремится осуществлять над ней контроль. Отношения между ними
представляют «динамичный процесс напряжения и отталкивания, в ко-
тором трудно найти точку равновесия» [Levy-Strauss 1957, 284]. Семья
существует постольку, поскольку стремится к автономии, поэтому,
с точки зрения социума, роль ее дезинтегративиа [Parsons, Bales 1955,
149 150]. Отказ от родных, собственной семьи - условие любого
«служения»: общественного, религиозного, профессионального.
Вместе с тем высокий статус вплоть до сакрализации семей-
но-родственных связей служит основанием для перенесения модели
этих отношений на другие социальные структуры и в сферу религи-
озной практики. Родственные категории оказываются наиболее под-
ходящими для описания любой системы персонажей в картине мира
[Померанцева 1975, 41, 100; Зайковский 1994, 63]. Каждый социаль-
ный институт, формальная или неформальная группа могут устано-
вить отношения по образцу семейных, т. е. пользоваться соответст-
вующей символикой [Алгебра родства 1995, 231 -259; Субкультуры
и этносы 1996, 151; Щепанская 1998]. Нам известны дружеские ком-
пании, составившие свои «генеалогические древа».
Положительные коннотации, связанные с понятием «семья», обра-
зуют широкое поле для «комплиментарного» употребления термина
и его производных. Помимо прямого использования, термин имеет
множество метафорических и метонимических употреблений, в том
числе в составе речевых формул, основывающихся на оценке качест-
ва отношений разного уровня.
В настоящее время русская семья, как сельская, так и городская,
лучше изучена в демографическом и социологическом отношениях,
чем в этнографическом и культурологическом. Насущной необходи-
мостью является анализ процессов, происходивших в российской
семье на протяжении XX века: влияния социальных катаклизмов
разных исторических периодов на комплекс брачно-семейных норм,
характер внутрисемейных отношений, осмысление и оценку родст-
венных связей.
18
Введение
Иной (обратный) ракурс представляет изучение истории сквозь
призму частной, семейной жизни, повседневного опыта и их осмысле-
ния. В настоящее время оно занимает все более устойчивые позиции
в отечественных и зарубежных исследованиях (в первую очередь,
в медиевистике, см.: [Бессмертный 1989; 1993; Дюби 1990; 1996; Че-
ловек в кругу семьи 1996 и др.]).
Перспективное направление изучения семьи, прежде всего, в ис-
торико-культурологическом аспекте дало развитие «биографического
метода» в социологии. Иногда его называют «устной историей», ме-
тодом «семейных историй», «семейных генеалогий» или «автобиогра-
фическим». Открытие устной и письменной мемуаристики в качест-
ве специфического исторического источника стимулировало собира-
ние автобиографических рассказов с помощью интервьюирования и об-
суждение не только собственно социологических, но и нарратологи-
ческих проблем (связанных, прежде всего, с «достоверностью» расска-
зов), теории памяти, а также техники интервьюирования [Oral His-
tory 1967; Thompson 1988; Turner 1990; Sturrock 1993; The Culture of
Autobiography 1993; Autobiographical Memory 1994]. В меньшей сте-
пени учитывается жанровая специфика биографического и автобио-
графического повествования.
В 1990-е годы под руководством Д. Берто и при участии группы
российских социологов осуществлялся проект по изучению русских
семей на основе интервью, записанных преимущественно в г. Москве
и некоторых других регионах. Материалы и результаты исследова-
ний представлены в серии публикаций [Биографический метод 1994;
1997; Судьбы людей 1996]. Аналогичный проект был разработан для
изучения крестьянских семей советского и постсоветского периода
[Ковалев 1996].
Специальной задачей «биографического метода» является анализ
поведения человека и группы в определенных социально-истори-
ческих условиях, частной — реконструкция истории семьи на протя-
жении тех поколений, которые представлены актуальной памятью
информантов. Это направление соотносится с «микроисторическим»
подходом в современной исторической науке, представители которого,
постоянно расширяя круг источников частного происхождения, обра-
щают главное внимание на структуры повседневного и индивидуаль-
ного опыта, взаимоотношения людей [Ревель 1996].
Представители «биографического метода» используют категорию
текстов, которые можно назвать «репрезентирующими», поскольку
они представляют внешнему наблюдателю как жизненную позицию
интервьюируемого, так и образ семейной группы. Кроме того, любая
Семья как носитель традиции
19
автобиография, как отмечал один из первых исследователей жанра,
представляет «частный случай инстинкта самосохранения» [Рыбни-
ков 1930, 14]. Во всех указанных смыслах «эффект интервьюера» не
может не учитываться.
Одним из наиболее важных концептуальных заключений являет-
ся признание «интерсубъективного содержания» автобиографий
[Голофаст 1997, 23], позволяющее рассматривать их в качестве кол-
лективной формы переживания и в известном смысле — вербализа-
ции опыта. Каждая семейная группа особым образом «прочитывает»
текст исторических событий и выражает свое восприятие.
Родственные группы, особенно совместно проживающие, обладают
культурной автономией: собственной «картиной мира» и «языком».
В этой связи понятие «семейная культура» нуждается в дополни-
тельной дифференциации.
В изучении традиционно-бытовой культуры, почти исключи-
тельно крестьянской, внимание исследователей концентрируется на
мифо-ритуальном комплексе, связанном с обрядами жизненного
цикла. Приоритет принадлежит свадебной обрядности [Чистов,
Бернштам 1978; Бернштам 1982; Чистов 1979; 1981; Байбурин, Ле-
винтон 1990; Байбурин 1993, 62-89] и системе предбрачного поведе-
ния [Бернштам 1988]; в последние годы активизировалось изучение
погребально-поминального комплекса [Погребальный обряд 1990;
Невская 1980; 1991; Кремлева 1989; Седакова 1979; 1990; Байбурин
1993, 101-123] и родин [Листова 1982; 1989; Байбурин 1993, 40-62;
Мазалова 1994; Седакова 1997], в том числе в современной город-
ской культуре [Белоусова 1998; 1999]. Опубликованы ряд исследо-
ваний, посвященных описанию соответствующей обрядности в ре-
гиональных традициях русских и у сопредельных этносов [Сурхаско
1985; Семенов 1992; Логинов 1993; Попов 1993; Бардина 1995].
По функциональному признаку (оформление, санкционирование
события жизни родственной группы) обряды жизненного цикла обо-
значаются как «семейные», что справедливо, но не исчерпывает их
функциональной характеристики и далеко не всегда соответствует
сфере бытования, особенно в крестьянском «общинном» быту. Ана-
логичным образом, фольклор, принадлежащий обрядам жизненного
цикла, принято называть «семейным» или «семейно-обрядовым».
Причитания, свадебные песни, заговоры, приговоры (как правило,
этим набор ограничивается) составляют разделы «Семейно-бытовая
20
Введение
поэзия» или «Семейная обрядовая поэзия» в большинстве учебных
пособий.
В словаре фольклористической терминологии отдельно рассмат-
риваются «семейно-обрядовый» и «семейно-бытовой» фольклор».
К первому отнесены жанры, которые сопровождают семейные празд-
ники и ритуалы, ко второму — произведения, «функционально и тема-
тически связанные с семейным бытом» [ВФ 1993, 400-401]. В эту ка-
тегорию включены необрядовая лирика и та часть детского фольклора,
которую условно называют «поэзией пестования»: колыбельные пес-
ни, потешки, — и которая представляет фольклор взрослых для детей.
Стремление расширить объем понятия оправдано, как и общий прин-
цип, по которому проводится разграничение: ритуальная/неритуаль-
ная сферы бытования. Однако, вызывает возражения совмещение
прагматической классификации с жанровой — одна из устойчивых
фольклористических традиций, которая всегда приводила к необхо-
димости либо разграничивать фольклор «по происхождению» и «по
бытованию», либо устанавливать искусственные водоразделы между
группами жанров по сфере их функционирования.
Кроме того, «функциональная» и «тематическая» связь (референ-
ция) текста с семейной сферой представляют несовместимые в данном
аспекте текстовые параметры. «Семейная тематика» является сущест-
венной и органичной частью содержания большинства фольклорных
жанров, включая сказки, баллады, пословицы, загадки и т. д. История
семейных форм и отношений имеет интегрирующий характер и созда-
ет тематическое единство мифа, волшебной сказки, героического эпо-
са, отталкиваясь от которого, «можно проследить историческую смену
акцентов и изменения жанровой поэтики» [Юдин 1997, 29]. Основные
же события семейного жизненного цикла включаются в ряд тех риту-
ально оформленных событий, которые имеют в культуре особое сюже-
тоформирующее значение [Мелетинский 1994,15] и дают основание к
рассмотрению их в качестве матрицы любого нарратива [Jonnes 1990].
Использование фольклорных текстов в семейном кругу не имеет
жанровых ограничений. Произведения всех разновидностей могут
при этом приобретать одну из «семейных» функций: объединять
группу, служить целям воспитания, семейной рекреации и т. д. Сле-
дует понятийно и терминологически разграничить «фольклор семьи»
и «семейный фольклор». Первым обозначим совокупность традици-
онных текстов, бытующих в отдельно взятой семье. В их состав вхо-
дят предпочитаемые группой народные песни, сказочный репертуар
семейных воспитателей, тексты примет, запретов, предписаний, ко-
торым принято следовать, и т. д. Фольклор семьи состоит из (а) ре-
Семья как носитель традиции
21
пертуаров отдельных родственников, (б) текстов, исполняемых кол-
лективно, или, в зависимости от ситуации, несколькими (любым) из
членов группы. Термин же «семейный фольклор» справедливо отне-
сти к специфическим разножанровым текстам, семантика и функции
которых определяются осмыслением феномена родства, самосозна-
нием группы и формами семейного уклада.
Семейный фольклор функционирует на нескольких уровнях.
Первый — внутрисемейный. Тексты этой сферы составляют куль-
турную собственность семьи или ее части (микрогруппы) и аккуму-
лируют эзотерическую информацию. Тексты другой категории име-
ют тенденцию к расширению пространства бытования и более или
менее легко становятся достоянием непосредственного окружения:
друзей, знакомых, коллег, соседей и т. п. Наконец, отдельные разно-
видности семейного фольклора призваны репрезентировать семью
внешнему наблюдателю. На каждом из данных уровней могут быто-
вать тексты любого жанра и содержащие любую информацию, по-
скольку степень потаенности/открытости семейного знания и его
реальное содержание — результат семейных конвенций.
Фольклор семьи в той его части, которая создается отбором и мо-
дификацией текстов «общекультурного фонда», представляет одну
из форм вариативности фольклорного процесса. Фольклор сущест-
вует в «семейных вариантах» в той же мере, как в вариантах локаль-
ных и «микролокальных» [Путилов 1994, 145], и может исследовать-
ся в данном аспекте. «Семейные варианты» инкорпорированы в ре-
гиональную традицию постольку, поскольку род устойчиво прожи-
вает в определенной местности. В сельском крестьянском быту оче-
видна роль общины в усвоении семьей фольклорного репертуара и
сохранении традиций в целом [Бернштам 1988; Русские 1989]. Воз-
можны, однако, различные соотношения, обусловленные переселе-
нием семей и неодинаковой их восприимчивостью к инолокальной
культуре, а также тем, что члены семьи - в первую очередь, свойст-
венники — нередко являются носителями традиций разных регионов
и даже этносов. В каждом отдельном случае создается неповторимый
симбиоз элементов, который служит одним из факторов семейной
самоидентификации. Можно проследить и некоторые общие тенден-
ции: в русско-украинских семьях чаще доминирует украинская пев-
ческая традиция; в русско-белорусских и русско-карельских — при-
няты инвективы и дразнилки белорусские и карельские соответст-
венно ит.д. Распределение «культурного поля» семьи между ло-
кальными и этническими традициями зависит от распределения ро-
лей в группе и степени влияния отдельных членов семьи.
22
Введение
В изучении семейных групп как единиц-носителей традиции по-
лезен опыт исследования репертуара отдельного исполнителя на ос-
нове анализа многообразия социо-культурных связей личности
[Pentikainen 1978]. На формировании репертуара и исполнительстве
сказывается включенность в локальную культуру, социальная среда,
религиозная и ритуальная практика, а также биографические об-
стоятельства и индивидуализированная «картина мира».
Термин «семейные традиции» в фольклористике нередко исполь-
зуется по отношению к исполнительской культуре; в этом случае ис-
следование, как правило, ограничено жанровыми рамками и концен-
трируется на проблеме трансмиссии в системе «учитель ~ ученик».
Именно этим вопросам было уделено основное место на скандина-
во-балто-финноугорской конференции «Семья как носитель тради-
ции» (Таллинн, 1994) [Family as the Tradition Carrier 1994, 7, 11-14,
16-18, 19, 48, 61, 71 etc.]. Интерес исследователей сосредоточен, в ос-
новном, на поколенной преемственности при передаче репертуара и ис-
полнительской манеры пения, реже — рассказывания, а также ритуаль-
но-магической практики [ibid., 39-40, 43-44, 80-81]. В редких случаях
рассматривается исполнительство в группах братьев — сестер [ibid., 45-
46, 64-65], также с целью установить пределы импровизации и степень
устойчивости фольклорных форм. Эта проблема лучше разработана в
музыкальной фольклористике, отчасти— в эпосоведении, благодаря
развитию текстологических, в том числе экспериментальных, методик.
Бытование в семье традиционных «исполнительских» жанров
является одним из символов родственного единения. Особенно это
относится к коллективному исполнительству = хоровому пению. По
данным этносоциологического исследования культуры современной
семьи стран Европы, пение, которое является общим действием, со-
храняется дольше, чем рассказывание [The Family and its Culture
1987, 46, 325, 442], и сожаление, что оно уходит из бытования, может
рассматриваться как выражение ностальгии по семейному единству.
Другим «фольклорным» символом семейственности является рас-
сказывание сказок, поэтому замена их устного исполнения иными
формами нередко приобретает оценочную интерпретацию не только
в массовом, но и в исследовательском дискурсе. Вместе с тем, расска-
зывание, представляющее существенную часть повседневной речевой
практики и менее регламентированное ситуативно (а потому и менее
«заметное»), выполняет по самой своей природе первостепенную кон-
солидирующую функцию.
Признание за семейными рассказами, как и другими повседнев-
ными нарративами, «прав» фольклорных текстов установилось в ев-
Семья как носитель традиции
23
ропейской и американской фольклористике с 1960-1970-х гг. [Woeller
1968; Rohrich 1971, 4-21; Lech 1975; Sirovatka 1975; Stahl 1977; Dobos
1978; Lehmann 1978 & oth.], начиная с публикации P. Дорсона, запи-
савшего рассказы одной греко-американской семьи и отметившего их
стабилизирующую роль в жизни группы [Dorson 1958], и последую-
щих работ, которые расширили функциональное и жанрово-тематиче-
ское поле исследуемого явления [Boatright 1958; Garett 1961; Brandes
1975 & oth.]. Одно из перспективных направлений, обозначившихся в
этот период и не утративших актуальности, - - анализ механизма
фольклоризации персональных, автобиографических, меморатов в про-
цессе устной коммуникации в семейной (или любой другой) группе.
У каждого члена семьи есть свой круг рассказов (и предпочитае-
мых жанров, включая «классические» фольклорные), из которых
складывается репертуар, в значительной степени предназначенный
детям [Kippar 1994]. Отдельные категории текстов являются собст-
венностью микрогрупп, как, например, рассказы о сновидениях,
принятые у женщин и, по мнению И.-Р. Ярвинен, играющие особую
роль во взаимоотношениях матерей и дочерей [Family as the Tra-
dition Carrier 1994, 23].
В указанной коллективной монографии, посвященной современ-
ной семейной культурной практике [The Family and its Culture 1987],
«сохранность традиций» (как один из компонентов этой практики)
рассматривается в аспекте взаимоотношений родителей и детей с
учетом социальной дифференциации семей. Несмотря на общность
подхода и методики, в оценке значения устной культуры (пения и
рассказывания) разными исследователями наблюдаются характер-
ные вариации: от признания ее «интегральной частью повседневной
семейной жизни» (Yu. Arutyunyan, LDrobizheva, Y. Erme& oth.— на
эстонском материале) [ibid., 442] и одной из основ социальной комму-
никации [V. Filias, G. Gizelis & oth. — Греция) до констатации «остаточ-
ности» в современных условиях (J.-F. Gossiaux — на примере Франции)
[ibid., 45-46], -- что, очевидно, отчасти отражает реальные этнокультур-
ные различия, отчасти является следствием методики (опирающейся
преимущественно на анкетирование), отбора и концептуализации
материала, Так, рассказывание для одних авторов ассоциируется с
исполнением сказок, другими понимается несколько шире, В боль-
шинстве случаев «культура» рассматривается как потребление из-
вестных социальных благ, а при таком подходе устные формы ком-
муникации оказываются отнесенными в прошлое, семья же выступает
в роли «потребителя» (G. Sertorio & oth. — Италия) [ibid., 228]. Именно по
этому параметру: создание (= активное, творческое использование) / по-
24
Введение
требление культурных ценностей, - - иногда не вполне правомерно срав-
ниваются «традиционная» и современная семьи (не в пользу послед-
ней) [Громыко 1989, И].
Более глубокий подход отличает работы польской исследова-
тельницы 3. Ясевич, рассматривающей семью как единицу, адапти-
рующую, создающую, использующую, модифицирующую и пере-
дающую культурные ценности [The Family and its Culture 1987, 281;
Ясевич 1990, 202]. Она же оценивает устные рассказы как интегри-
рующий (и часто — единственный) элемент семейной культуры,
средство трансмиссии знаний о семейном прошлом и формирования
коллективной идеологии, на роль и устойчивость которых не влияет
ни семейная структура, ни социо-профессиональный статус группы.
Социо-культурная принадлежность сказывается в специфических
коннотациях, свойственных «семейному тексту», хотя внутренние
отношения и культурные модели семьи могут соотноситься с раз-
личными субкультурами [ibid., 327-328].
Семейный механизм трансмиссии культуры включает вертикаль-
ные и горизонтальные связи, по которым осуществляется передача
(а) собственно семейных традиций, информации о предках и т. п.
и (б) «внешних» культурных ценностей [Ясевич 1990, 205; The Family
and its Culture 1987, 328]. В мемориализации и трансмиссии возрас-
тает роль технических средств фиксации (магнитофон, видео), кото-
рые, однако, не могут занять место устных, т. е. собственно коммуни-
кативных форм.
Специфика фольклорной коммуникации - в наличии у участни-
ков общего опыта, общей памяти, которые служат условием понима-
ния [Hoppal 1980]; в контекстных связях, неотделимых от акта вер-
бализации и области значений текста [Путилов 1994, 106-117]. Се-
мейное общение создает специфические условия для фольклориза-
ции устных текстов в силу особой устойчивости форм организации
быта и, следовательно, коммуникативных ситуаций.
Не только важнейшие ритуалы жизненного цикла разворачивают-
ся, в основном, в «родственном» пространстве. В современной культу-
ре отчетлива тенденция перехода общественных, в том числе сугубо
официальных, праздников в сферу домашней жизни [Жигульский
1985, 281, 300-307]. Вследствие общей тенденции, а также известных
политических условий недавнего прошлого религиозные праздники
и обычаи также стали фактом приватной жизни и олицетворением
«семейственности». Кроме того, индивидуализированная празднич-
ная культура семьи включает многочисленные регулярно отмечае-
мые даты событий частной жизни, связанные с персональными био-
Семья как носитель традиции
25
графиями, профессиями, переездами, эмоционально пережитыми
обстоятельствами и т. п. (семейный календарь).
В семейную праздничную культуру включен обрядовый и игро-
вой фольклор. Лучше всего развита и сохраняется новогодняя об-
рядность (о ее истории см.: [Душечкина 1994]). Новый год традици-
онно считается праздником, который следует отмечать в кругу род-
ственников. Обрядовое ряжение в Деда Мороза превращается в до-
машний театр для детей. Разработана как ритуально-игровая сторо-
на праздника, так и фольклорно-словесная: типовые диалоги с ре-
бенком, пожелания, рассказы, ритуализованная застольная беседа
и т. д. Особый интерес представляют празднование Дней рождения
(по-разному «детских» и «взрослых»), юбилеев, дат бракосочетаний
и других событий семейного календаря, а также окказиональные,
т. е. принятые только в данной семье торжества. Праздничная сло-
весность бытует в устной и письменной формах, причем домашнее
сочинительство «к случаю» с использованием трафаретных образцов
очень популярно; подборки текстов, в том числе оформленные в аль-
бомы, составляют часть семейного «литературного наследия» (или
«книжности»).
Внеритуальная сфера семейной жизни регламентирована в высо-
кой степени. Повседневный сценарий представляет различные уров-
ни ритуализации поведения [Иванов, Топоров 1970; Лотман 1977;
Левинтон 1988]. Специфика системы семейного этикета заключается
в том, что, по сравнению с нормами общественного поведения, он
предполагает большую степень свободы («фамильярность»). С дру-
гой стороны, строгость и чрезвычайная устойчивость домашнего
«мифологического устава» продиктована необходимостью поддер-
жать родственные связи, защитить суверенность домашнего про-
странства и безопасность членов семьи от внешнего мира, что сохра-
няется как актуальное переживание. Отсюда ритуализация ситуаций
встреч и особенно расставаний (включая выход из дома), соблюде-
ние обережных правил в отношении родственников. Нормой счита-
ется регулярная периодичность контактов с ними: встречи, перепис-
ка, телефонные переговоры. В крайнем случае, осознается необхо-
димость и выражается сожаление об утрате таких контактов. Во мно-
гих семьях поддерживается традиция «общих сборов» родственни-
ков, как и «семейных советов».
Повторяемость коммуникативных ситуаций обусловлена (в семьях
большинства социальных групп) более или менее устойчивым распо-
рядком дня и недели. Особенно важны конец дня («семейный ужин» и
вечернее общение) и выходные дни, для которых во многих семьях ус-
26
Введение
тановлены определенные виды занятии. Наконец, тесные регулярные
контакты вырабатывают общность привычек, пристрастии и того, что
можно назвать когнитивным контекстом коммуникации.
Нормативность коммуникативного поведения связана с осущест-
влением социализации в рамках семьи и периодическим возобнов-
лением «воспитательных» ситуаций, предписывающих назидатель-
ные тексты (как правило, набор их ограничен) и передачу разного
рода сведений семейной и общекультурной значимости. Именно в
процессе семейной социализации создается наибольшее количество
как «императивных» и «благоприятствующих» вербализации типо-
вого текста ситуаций, так и запрещающих [Чистов 1978, 302]. По-
следние определяются табуированностью для ребенка определенных
сфер жизни родителей, фактов семейного прошлого и настоящего,
а также социальных обстоятельств, причем область допустимого
варьируется в широких пределах.
Воспитательную роль выполняют не только «специализированные»
тексты («Мы в ваше время...»); в этой функции используются семейные
предания, биографические рассказы о родственниках, мифологические
рассказы — фактически любые высказывания, адресованные ребенку.
Семья была и остается естественной сферой бытования «канони-
ческого» фольклора взрослых для детей, «поэзии пестования». Не-
смотря на то, что рассказывание сказок часто заменяется чтением,
использованием аудио- и видеозаписей, ситуация непосредственного
общения с ребенком сохраняется, что способствует фольклоризации
литературных текстов. Кроме того, существуют сказки особого рода:
импровизируемые взрослыми для детей с большим или меньшим со-
блюдением сказочного трафарета. Типовые ситуации развлечения и
воен лния детей инициируют использование традиционных игровых
приемов и создание текстов сказок-игр, которые повторяются, испол-
няются «с продолжением» и переходят к следующему поколению до-
машних воспитателей, пополняя семейный фольклорный фонд.
Существуют образцы принятого в семье поведения, в том числе
словесного, не только в ситуациях, консолидирующих группу,
«воспитательных», «прощальных» и т. п., но и в конфликтных. Для
выживания семьи более важно собственно взаимодействие, нежели
идеальная гармония отношений. При «размолвках» используются
устойчивые инвективы, характерные формы диалога, тексты для
примирения и т. п., а также вербализуются отдельные сюжеты, та-
буированные при прочих условиях, могут актуализироваться семей-
ные предания. Так, о том, что дед в юности, недовольный размером
«выдела», в отместку сжег отцовскую усадьбу и сбежал на фронт, его
Семья как носитель традиции
27
дочь (мать информанта) «узнала не из рассказов родителей, а из их
перебранок. Когда они ругались, мать часто укоряла его: „Даже соб-
ственного отца не пожалел, усадьбу спалил“» (Эмилия, 18 л.).
Типы коммуникативных ситуаций дифференцируются в зависимо-
сти от состава участников общения, которое может быть парным
(например, во многих воспитательных ситуациях) или коллективным
(за семейным столом). Формы контактов и роли определяются принад-
лежностью индивидов к поколению, их возрастом, полом, родственным
статусом. Коммуникативное пространство организовано наложением
двух сетей взаимоотношений: семегпю-ролевой (как она установлена в
данной группе) и избирательной, складывающейся с учетом личных
предпочтений. В современных эгалитарных семьях специфика ролевого
общения связана с разнонаправленностью культурной трансмиссии, и,
например, старшее поколение нередко воспринимает опыт младших.
Вместе с тем в каждой семье наличествует система культурных
ролей, в том числе исполнительских. В семьях есть «эпики» — носи-
тели повествовательной традиции (обычно кто-либо из старших),
«балагуры» — шутники и знатоки анекдотов (чаще — мужчины сред-
него поколения), специалисты в области магической и религиозной
практики, соблюдения этикета, толкования сновидений и т. п. (почти
исключительно женщины — любого возраста); есть «хранители» ре-
ликвий и памяти рода, «семейные историки» — составители генеало-
гических таблиц (как правило, кто-либо один на несколько родст-
венных семей); нередко только один из членов семьи «отвечает» за
связи с родственниками и даже свойственниками, ведет переписку;
особую роль принимают на себя устроители торжеств, организаторы
драматических праздничных действ; во многих семьях есть свои со-
чинители и т. п. (Для собирателя важно сориентироваться в этой
системе ролей.)
Актуализация «представительских» семейных текстов происхо-
дит (а) при рассказе о семье посторонним; (б) в «воспитательных»
ситуациях, когда ребенку демонстрируют позитивный образ семьи
и/или «правильное» осмысление негативного опыта; (в) при вхож-
дении в семью нового ее члена и налаживании отношений со свойст-
венниками. В этих случаях особенно актуализирована посвятитель-
ная функция.
Репрезентирующие тексты выполняют свою роль и безотноси-
тельно к намерениям адресанта сообщения, поскольку они реализу-
ют систему представлений о семье, создавая и оценивая известные
сюжеты и образы на основе культурных стереотипов, — и в равной сте-
пени обращены «к себе». С этой точки зрения могут рассматриваться
28
Введение
письменные мемуары, «воспоминания», семейные хроники, содер-
жащие аутентичный материал.
Корпус внутрисемейных (эзотерических) текстов формируется под
воздействием ряда факторов. К «тайной» относится информация, ка-
сающаяся (а) ненормативных личных свойств и поведения родствен-
ников: криминальных и этически недопустимых поступков (последнее
в меньшей степени относится к свойственникам), психических заболе-
ваний и т. п., (б) «неестественных» смертей, аномальных рождений и
смерти младенцев, отчасти — супружеских и прочих конфликтов, не-
которых мотивов заключения брака; (в) сферы сакрального, религиоз-
ного опыта, в том числе связанного с загадочными явлениями или с
обеспечением безопасности близких.
Семейное информационное пространство неоднородно. Для де-
тей (любого возраста) табуирована интимная сторона жизни роди-
телей, что порождает особые текстовые «фигуры умолчания». До оп-
ределенного возраста младших не приобщают к семейной истории,
тем более к ее трагическим страницам, не показывают реликвии, до-
кументы и т. п. Некоторые сюжеты вербализуются только после на-
стойчивых просьб. К ним нередко относятся истории создания роди-
тельской семьи, а также эпизоды, связанные с пережитым страхом,
о котором не любят вспоминать. Однако, эти и другие события хра-
нятся в семейной памяти. Как правило, после расторжения брака,
даже весьма продолжительного, в «область забвения» отсылаются
все сюжеты, связанные с семьей бывших свойственников.
Внутрисемейным знанием является все то, что ставит семью
в оппозицию к обществу и государству. От детей эти факты скрыва-
ют из опасения несоблюдения ими тайны. При изменении этносоци-
альной, идеологической ситуации тексты, содержащие информацию
такого рода, легко меняют функцию и превращаются в репрезен-
тативные.
К внутренней сфере относятся и тексты, не составляющие «се-
мейной тайны», но содержательно, функционально и по способу тек-
стообразования призванные обслуживать только малую группу. Ес-
ли они и табуируются, то с единственной мотивировкой: сохранить
от «чужого взгляда» приватность семейной жизни и фамильярность
отношений. В эту категорию текстов может быть включен семейный
словарь: система домашних имен и прозвищ, модифицированная
терминология родства, клички животных, наименования предметов
и локусов, обозначения действий, качеств и т. п. (см.: [Капанадзе
1989; Кукушкина 1989]). Специфическую группу составляют крат-
кие высказывания пословичного и поговорочного типа, относящиеся
Семья как носитель традиции
29
большей частью к действиям и свойствам объектов, которые понят-
ны только членам семьи [Разумова 19986, 644-646].
Источники пополнения семейного словаря и паремиологического
фонда разнообразны. Ряд слов и высказываний представляют дет-
ские окказионализмы и интерпретации понятий. Во многих семьях
есть тетрадки, в которые заносятся детские обороты речи и утвержде-
ния. Большое количество высказываний подобного рода обязано
своим происхождением прецедентным случаям из семейной жизни.
Область коннотативных значений паремий связана с ближайшим
окружением и самими родственниками. Любое нестандартное по от-
ношению к норме и/или типовое для определенного лица слово-
употребление, утверждение и даже характерная интонация могут
приобрести особую знаковость в контексте группового общения. Ис-
точники семейных паремий, как и устойчивых высказываний с более
широкой сферой бытования, • - книги, фильмы, телепрограммы, попу-
лярные анекдоты, реклама и т. п. Специфическое использование цитат
представляет особый интерес. Предпочтения зависят от культурной
ориентации, профессионально-образовательного фактора, ассоциатив-
ных способностей членов семьи, в несемейных контактов и т. п.
Смеховой фон семейного общения составляют шутки, остроты,
дразнилки, поддевки («приколы»), «мастера» которых есть почти
в каждой малой группе. В некоторых семьях этот фон создает основу
повседневной коммуникации, чему способствуют представители
младших поколений: семейный словарь пополняется за счет текстов
школьного, подросткового, молодежного фольклора. Активно быту-
ет в семьях и профессиональный фольклор, приобретая при этом до-
полнительные значения.
Наблюдения за бытованием фольклора в семейно-родственных
группах, т. е. в достаточно ограниченном коммуникативном прост-
ранстве, укрупняет масштаб рассмотрения и дает возможность изу-
чения механизма фольклоризации речевых высказываний различного
объема содержания и синтагматической организации в конкретных
контекстах. Между однократными рассказами, специфическими сло-
воупотреблениями и т. п., не относящимися к фольклору, с одной сто-
роны, и полностью клишированными текстами, являющимися зна-
ками вещей и ситуаций [Пермяков 1970], «асемантизированными»
[Лотман 1996, 43-44], с другой стороны, располагается значительное
текстовое пространство. В реальном бытовании спектр значений и
функций текста (как и степень его «фольклорности») определяется
по отношению к участникам общения, в нашем случае — членам се-
мьи. Если для внука услышанное впервые генеалогическое предание
30
Введение
вполне информативно, «познавательно», то для старших, воспроизво-
дящих и слушающих это же предание многократно, оно означает под-
тверждение родственного единения, актуализацию семейной памяти
и необходимость приобщения к ней потомства.
Любой воспроизводимый семейный рассказ, какие бы типовые
ситуативные функции он ни выполнял, — возвращение к прецеден-
ту, и в этом смысле он всегда этиологичен, т. к. ориентирует на культур-
ный образец и напоминает о происхождении семейных установлений,
будь то «идейные ценности», правила этикета или простейшие реалии
повседневности (в контексте семейной памяти они приобретают равную
значимость): «Каждую субботу мама пекет булочки и пироги. А как
только дедушка увидит булочки, посыпанные маком особенным об-
разом, то сразу начинает рассказывать о том, как эти булочки вошли
в нашу семью» (следует рассказ о семейном розыгрыше) (Елена,
17 л.); «Каждый раз в Духов день мама напоминает мне историю
о бабушкином дяде, который пахал в Духов день и на пашне сломал
ногу» (Александр, 20 л.); (после рассказа о непритязательности пра-
деда в еде) «То есть мама нам с детства приводила в пример нашего
прадеда. Иногда помогало, иногда нет. Но в любом случае мы ждали
такого рассказа, потому что обычно все заканчивалось смехом и пус-
тыми тарелками» (Елена, 18 л.) и т. п.
Типичная ситуация рассказывания, в том числе семейного, —
коллективное воссоздание текста в процессе беседы, а точнее — цепь
«воспоминаний»: рассказов, скрепленных ассоциативной связью.
Каждый из участников включает уточняющие и конкретизирующие
реплики, причем типичные именно для него и обычно в одних и тех
же местах. Несмотря на то, что сюжет реконструируется не в форме
связного нарратива, мы вправе рассматривать его как текстовое
единство, демонстрирующее специфику собственно фольклорного
текста, диалогового по сути.
Не случайно большинству устойчивых ситуаций, благоприятст-
вующих воспроизведению рассказов, сопутствует застолье. Семей-
ное рассказывание аналогично участию в коллективной ритуальной
трапезе, в ходе которой каждый из присутствующих демонстрирует
свою причастность к общей «доле», семейной памяти и группе, яв-
ляющейся основой его стабильного существования. Именно в этом
заключается метафункция семейного фольклора.
Глава первая
Семейно-родственные связи:
ПРОСТРАНСТВО ДИСКУРСА
§1. Фамильное сходство и наследственность
Сходство родственников — явление, наблюдаемое каждым в повсе-
дневной жизни на уровне внешнего восприятия. Концептуализация
родственного подобия в его различных формах дает человеку необ-
ходимую систему координат для определения собственного устойчи-
вого места в социуме, а семье — ощущение цельности и уникальности.
Дифференцируя личностно-фамильные признаки, семья получа-
ет возможность ценностного контроля над отдельными членами и
средства мотивации как индивидуального поведения, так и общей
жизненной стратегии: «Все Гордеевы были не от мира сего. Хозяева
они были никудышные, душа на первом месте. Занимались, в основ-
ном, ремеслами» (Лидия, 43 г.); «Все Добренькие на лесть не пад-
кие» (Людмила, 46 л.); «Дедушка Валентин очень часто говорит про
меня: „Хорошенькая, хорошенькая, вся в меня“. И мама, и бабушка
подтверждают это, особенно тогда, когда недовольны мной или де-
душкой» (Евгения, 17 л.) и т. п.
Пространство дискурса составляют тексты различных повествова-
тельных форм [Рикер 1995, 59 60]. В условиях устной коммуникации
модус повествования определяется ситуацией и функцией высказыва-
ния. Рассказывая о семье стороннему собеседнику, информант обяза-
тельно подчеркнет престижные моменты и интересные, с его точки зре-
ния, особенности: «Вся григорьевская порода славилась особенной кра-
сотой» (Юлия, 18 л.); «Посмотри-ка, какие у меня в роду все долгожите-
ли» (Раиса Н., 66 л.) и т. п. При общении внутри семьи подобные выска-
зывания актуализируют чувство семейного достоинства, оценивают ка-
чества и поступки близких, порицая или оправдывая их в соответствии с
групповыми нормами.
В устах старших членов семьи констатирующие высказывания
приобретают в известных ситуациях форму поучающих и морализа-
торских сентенций: «Разводов в семье не было ни у кого»; «У нас все
всегда хорошо учились» и т. п. Семейный авторитет призван подкре-
пить общественно значимые ценности. Санкционируется все поло-
жительное и «правильное», о чем свидетельствует характерный ри-
32
Глава первая
торический призыв «не позорить семью». С другой стороны, и по-
хвала, и порицание на семейном языке звучат по-своему: «Это все у
нас такие трудолюбивые»; «Такая же вредная, как прабабка»; «Де-
довское упрямство». Подобные высказывания полифункциональны.
Они объясняют поведение близких, характеризуют его и утверждают
неизменность установившегося порядка вещей. Апелляция к родст-
венному сходству служит и средством утешения: «Всем Кондратье-
вым приходилось нелегко»; «Почему ты думаешь, что некрасивый?
У нас в роду некрасивых не было» и т. п.
Фамильные свойства осознаются, прежде всего, как некие лично-
стные признаки: физические, душевные, характерологические. В
сравнении себя с ними происходит изначальное самоопределение
личности, касающееся не только этнической, социо-профессиональ-
ной идентичности, но специфических психосоматических и поведен-
ческих черт, привычек: «И я, и сестра похожи на папу. Характер
взрывной, но быстро отходчивый. Такие же, как и он, „глупые“, по
меркам нашего времени, готовы отдать последнее» (Любовь, 26 л.);
«У меня постоянно мерзнут ноги. Ноги мерзли и у бабушки, и у ма-
мы» (Анна, 17 л.).
Собственная уникальность осознается на фоне семейно-родст-
венного сходства: «Все Серегины-дети блондины, кроме меня и еще
одной двоюродной сестры, а тех пять мальчиков и семь девочек»
(Инна, 19 л.); «Черты лица у меня свои... Папа говорит, что внеш-
ность у меня становится год от года все индивидуальнее и непохожее
на кого-то» (Татьяна, 17 л.). Утверждение сходства/несходства с род-
ственниками - важный логический и структурный компонент пове-
ствовательной автобиографии и автохарактеристики. Для представи-
телей старшего поколения обнаружение своих черт в потомках всегда
способствует самоутверждению, независимо от самих качеств.
Констатация родственного сходства осуществляется с разных то-
чек зрения. Субъект высказывания может основываться на собст-
венных наблюдениях над собой и близкими: «Я наблюдаю в себе
больше отцовских черт» (Александр, 17 л.); «Хочу сказать, что заме-
чаю родство между моим дедушкой, его сыном, его внуком» (Лю-
бовь, 17 л.). Семейная точка зрения представляет конвенциональный
взгляд на систему фамильных сходств: «Родители часто спорят, на кого
мы с братом похожи, хотя это давно решено — на бабушку и дедушку»
(Александра, 18 л.). Для объективации утверждения используются
ссылки на мнение неродственного окружения: «Когда приезжаю к
папе в родное село, все говорят: „Ну точная бабка Соня, только вот та
говорила быстро-быстро, а Олька все молчит и молчит". Эта фраза
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
33
вызывает у моих родителей нервный смех, потому что для них я —
неисправимая болтушка» (Ольга, 17 л.). Сходство утверждается на-
бором известных устойчивых формул: «одно лицо», «копия мамы»,
«папина дочка», «вся в ильинскую породу» и т. п.
Вербальное пространство расширяется за счет подтверждающих
рассказов о том, как родственники проявляли одинаковые черты ха-
рактера, о путанице в связи с их сходством, а также за счет включе-
ния в текст детализирующих характеристик. Таким образом проис-
ходит «расширение первичного единства актуального значения -
фразы или момента дискурса» [Рикер 1995, 62], превращающее вы-
сказывание в повествование.
Рассказчица, отметив сходство характеров деда, дяди и двоюрод-
ного брата, продолжает: «Мой дедушка был по натуре не злым, но в
экстремальных ситуациях он мог взорваться. Моя мама говорит, что
он никогда не трогал ее пальцем, а вот ее брату попадало и не раз.
Один раз, например, <рассказ о конкретном случае>. И мамин брат
тоже имел такую черту характера, как злость. Однажды <рассказ о
другой конфликтной ситуации>. И, по-моему, эта черта присуща
также и его сыну, т. е. моему двоюродному брату. Но пока с ним та-
ких ситуаций не было, и я надеюсь, что не будет» (Елена, 18 л.).
Данный пример — типичным образом организованное монологи-
ческое повествование. Структура его не изменится и в том случае,
если в ситуации внутрисемейного общения коллективным субъек-
том рассказа выступит группа родственников. Композиционные ва-
рианты будут образовываться за счет инициирующего момента
(функции высказывания). Таковым может оказаться
(а) характеристика одного из персонажей, (б) ассоциативное воспо-
минание об одном из приведенных случаев, (в) наставление или пре-
достережение в адрес кого-либо из родных или что-то еще.
К типичным мотивам рассказов о фамильном сходстве относятся
следующие. Два родственника, которые никогда не виделись, встреча-
ются и узнают друг друга по приметам. Посторонние путают родст-
венников: не различают их голоса, не могут определить степень родст-
ва (дядю, например, принимают за отца ребенка). Особая тема — сход-
ство близнецов, порождающее многочисленные анекдоты [Смолицкий
1997]. Последний случай отличается тем, что не требует экспликации
основного значения и его подтверждений. Близнечная идентичность —
самоочевидное и заданное условие анекдотических ситуаций и соот-
ветствующего поведения персонажей. Оно вынесено за пределы текста.
Комплекс представлений о родственном сходстве и его наиболее ха-
рактерных признаках ассоциирован с мифологемами кровнородствен-
34
Глава первая
ной общности (в синхронии) и наследственности (в историко-генеало-
гическом аспекте). Эти идеи, на концептуальном разграничении кото-
рых настаивают специалисты-аналитики [Левонтин 1990, 93], в коллек-
тивном сознании составляют двуединство. Структура базисных выска-
зывании демонстрирует множественность перспектив, в которых может
быть рассмотрено родственное сходство. В зависимости от контекста ак-
туализируются значения «общности» (нередко включающей живых и
умерших) или «наследственности», т.е. поколенной преемственности.
Выделим основные структурно-семантические типы.
I. Общность проявляется как в отношении всего семейного клана,
так и групп родственников:
[родственная группа] + [предикат со значением бытия] + [признак].
1) . Фамильное единство: «У нас у всех очень твердый характер»:
«У нас в роду двадцать учителей»: «Все мы друг на друга похожи».
2) . Сходство по одной из линий родственников: «По маминой ли-
нии все женщины у нас темненькие и кареглазые»; «По отцовской
линии у пас в семье все учителя».
Высказывания этого типа предполагают сопоставление разных
линий родственников. Не случайно они включают собственно фа-
мильное наименование, причем может фигурировать, наряду с от-
цовской, девичья фамилия матери и даже бабушки, если ценятся и
поддерживаются признаки именно этой ветви генеалогического дре-
ва: «Все Воронцовы были высокого роста, с сильными голосами»
(Олег Н., ок. 65 л.).
Противопоставление прослеживается на всех уровнях организа-
ции текста: «Родинки... — еще одна чисто токаловская черта. Но я все
же ближе к колобовской породе» (Мария, 22 г.). В большинстве слу-
чаев самоидентификация индивида осуществляется именно по от-
ношению к «линии» или «породе»: «Я и моя сестра Ксюша совер-
шенно непохожие. Про меня все говорят: „Копия мамы", — а про
Ксюшу: „Ну вся в ильинскую породу"» (Евгения, 18 л.).
Очень типична ситуация, когда один из родителей, упрекая в
чем-нибудь ребенка, замечает, что он «не в ту породу», т. е. не в его
род. Приведем только один диалог. Мать, недовольная медлительно-
стью дочки, в сердцах говорит:
-- Ну, коширенково отродье! <Коширенков — фамилия отца>.
Дочь обижается:
— А каменское отродье что? <Каменская — фамилия матери>.
— А каменское — кругом бегом!» (Т. П., 40 л.; М., 17л.).
3) . Общность по признаку пола чаще дополняет единство по ли-
ниджу и всегда предполагает его: «Все женщины нашей семьи обла-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
35
дают большой энергией» (Любовь, 19 л.); «Все мужчины у нас шо-
феры» (Елена, 17 л.).
4) . Общность внутрипоколенная: «Все пятеро братьев обладали
замечательным слухом, каждый играл на каком-нибудь инструмен-
те» (Юлиана, 17 л.).
Утверждение сходства любой группы родственников может слу-
жить выявлению на этом фоне исключений, нетипичных, ярких лич-
ностей. В одной семье с очень крепкими связями между пятью сест-
рами и братом (от 40 до 56 лет) считается, что брата и четырех сестер
объединяет «неумение постоять за себя, попросить, неумение чело-
века на место поставить», но одна из сестер «не такая, у нее очень
сильный характер» (Евгения, 40 л.).
5) . Общность супружеская предполагает два типа отношений:
а) сходство супругов; б) принадлежность к семье супруга. То и дру-
гое эксплицируется относительно редко: «Мы все выросли в морской
семье, и мой муж тоже моряк» (Анна, 25 л.).
Любое сходство или совпадение расценивается положительно как
аргумент в пользу создания семьи. Принадлежность к семье супруга
и сходство с ней осознается, как правило, представителями среднего
и (чаще) старшего поколения. Одна из информантов заметила: «Мне
нравится, что в нашем роду, в гасниковском, все мужчины крепкие и
сильные» (Людмила Ы., 50 л.). При этом она имела в виду род мужа,
к которому принадлежат и ее сыновья. По известному распростра-
ненному мнению, чем дольше супруги живут вместе, тем больше они
становятся похожи друг на друга.
6) . Общность двух родственников: «Моя сестра — точная копия
тети Гали» (Н., 18 л.); «Внутренне, т. е. по характеру, я очень похожа
на своего отца» (Ирина, 17 л.).
Фактически любые родственники могут быть сориентированы на
парные, т. е. избирательные отношения, которые в данном случае приоб-
ретают дополнительное качество «дружбы»: «С сестрой я общаюсь, как
с подругой» (Мария, 18 л.); «Мама — в первую очередь друг, а потом уже
мать» (Олеся, 17 л.). Маркирование парных отношений специфично как
по характеру признаков, так и по уровням их проявления.
II. Наследственность указывает на родственные связи в их вре-
менной динамике:
носитель признака предикат со значени- другой носитель
(источник -И) + ем транзитивности + признака
(получатель — П)
36
Глава первая
1) . Источником наследуемых свойств признается какой-то из-
вестный предок: «Многие качества: трудолюбие, энергичность, тем-
перамент, - все мы унаследовали от прадеда» (А. А., 65 л.); «По на-
следству мама передала нам личные качества...».
2) . Сообщение ориентируется на себя или одного из членов семьи
как получателя неких свойств: «Младшая сестра очень похожа на
папину бабушку, на мамину младшую сестру» (Галина, 16 л.). Абсо-
лютно преобладает эгоцентрическая модель, связанная с личным са-
моопределением. В контексте наследственности индивид рассматри-
вает себя как «образ собирательный» (так и сказала одна из инфор-
мантов): «Кроме болезней мне достался от дедушки характер, упор-
ный и сильный. От двух прабабушек мне досталось имя. От предков
с пятого поколения у меня национальности: шведская кровь, карель-
ская, еврейская» (Мария, 18 л.).
3) . Признак передается от одного из предков одному из потомков:
«Моя тетя Нина переняла от своей мамы любовь к песням» (Галина,
17 л.); «Я думаю, что пошел в деда» (Александр, 17 л.).
И ----► П
4) . Передача свойств осуществляется поступенчато из поколения
в поколение, обычно с учетом линии родства: «Отец моего прадеда
был охотником, прадед был охотником, дед был охотником, папа
охотник и брат тоже охотник, неважный, правда, но ему пятнадцать
лет только» (Александра, 17 л.); «Дед писал стихи, пишет моя тетя,
его дочь, иногда, когда есть настроение, пытаюсь и я» (Анна, 20 л.).
И --------► п/и------► п/и------► п
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
37
При такой структуре высказывания может отсутствовать словес-
ный предикат, транзитивное значение создается самой присоедини-
тельной конструкцией, выстраиванием родственной цепи.
5) . Тип утверждений, в котором отсутствуют указания и на источ-
ник, и на получателя признака, более всего приравнивает «наслед-
ственность» к «общности»: «В нашей семье передается патриотизм»
(Ольга, 19 л.); «На протяжении всех поколений проявляется любовь
к земле» (Елена, 20 л.). Наибольшим количеством текстов представ-
лен этот тип с указанием линии родства: «по маминой (отцовской)
линии передается [признак]».
Несмотря на разнообразие моделей, организующих представление
о родственном сходстве, есть определенные тенденции и ограничения
в парадигме признаков, способах их сосуществования и трансмиссии.
Личностные атрибуты родства четко делятся на «внешние» и «вну-
тренние», о чем говорит, например, противительная связь их во фразе:
«Внешне я похож на отца, а внутренне (по характеру) на маму».
Из внешних антропологических признаков отмечаются, как правило,
цвет глаз, цвет и особенности волос, «черты лица», «фигура» (у женщин),
рост. Жители северного региона любят подчеркивать «южные» внешние
признаки, отличающие их семью от местного стереотипа. Отмечаются
также сходство голосов, кинесики, «манеры говорить», реже - другие
признаки. Особенный знак принадлежности, наиболее достоверно ука-
зывающий на прямых родственников, - родимые пятна. Это еще и тайная
примета. Известно, что чем их больше на теле, тем счастливее чело-
век. «Наследственные болезни» — очень популярная тема, но если
речь заходит о предках, подчеркиваются, наоборот, здоровье и физи-
ческая сила.
Объединяет родственников и наследуется «характер» в целом и
отдельные его черты. Спектр качеств предельно разнообразен, основные
сферы значений — темперамент, коммуникабельность, способности.
Многие качества группируются вокруг пары признаков «обществен-
ность»/«семейственность». Естественно, тгго во всех случаях преобла-
дает положительная оценка. «Отрицательные» в общепринятом смыс-
ле свойства: «вредность», «сварливость», «упрямство», «болтливость»
и прочие, — упоминаются равноправно, но негативная оценочность
снижена, аксиологическое значение отступает перед функциями ин-
теграции и спецификации.
Профессиональные склонности и увлечения также рассматрива-
ются как наследуемые. В этой группе признаков разграничиваются
мужские и женские занятия: женщин отличает «любовь к шитью»,
«искусство кулинарии», «умение лечить»; мужчин — любовь к охоте,
38
Глава первая
рыбалке, «машинам и механизмам». Противоречие стирается, когда
речь заходит о творческих и интеллектуальных способностях. Ак-
цент на этих признаках отчасти обусловлен выборкой информантов:
высоким процентом служащих, учителей, студентов. Немаловажно и
то, что творческое, «духовное» начало служит знаком отмеченности
семьи и, следовательно, престижно вне зависимости от конкретной
социальной ситуации.
Мотив династической преемственности профессии имеет очень
высокую частотность. Наш текстовый материал косвенно подтвер-
ждает вывод социологов об устойчивости профориентации, прежде
всего, в семьях педагогов и медиков [Ружже и др. 1983, 87]. С рав-
ным основанием сюда можно отнести творческих работников, воен-
ных, отчасти — работников торговли. Один из сюжетов: член семьи,
вопреки своим первоначальным намерениям, полученному образо-
ванию и даже желанию родственников, «волею судьбы», возвраща-
ется, иногда через много лет, к наследственной профессии.
Распределение признаков, характер и агенты трансмиссии соответст-
вуют всем принятым в культуре способам группировки родственников.
Они заданы комбинаторикой трех параметров: принадлежностью к поко-
лению, полу и линии родственников. При современной билатеральной
системе родства человек может принадлежать к трем разным родствен-
ным группам: отцовской, материнской и супружеской [Queen, Habenstein
1974,12]. Практически оказывается, что преобладает чувство принадлеж-
ности или к отцовскому, или к материнскому роду при ослаблении связей
со второй линией родственников. Даже если обе линии известны в рав-
ной степени (что крайне редко), осуществляется выбор, важную роль в
котором играет осознание сходств и ощущение «внутренних связей».
Очень устойчиво представление о взаимодополнительности призна-
ков, передающихся по двум линиям родства. Высказывания строятся
так: «по материнской линии передается [признак], а по отцовской
[другой признак]». Отсутствие одной из линий дает право говорить об
односторонности знаний о наследственности. Предполагается, что все
качества, которые не унаследованы от матери, принадлежат отцовскому
роду: «Характер у меня полностью мамин. А вот моя способность к ак-
терскому мастерству, тяга к литературе и пробе пера, наверное, переда-
лись по линии отца» (Екатерина, 20 л.; ни отца, ни его родственников
информант пе знает).
Тот же принцип дополнительности уравновешивает противопо-
ложность пола: «Все мужчины умирали в сорок лет... А все женщины в
нашем роду, напротив, живут долго» (Людмила, 46 л.); «Дедушка
Данила был добрейшей души человек, а бабушка Мария была очень
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
39
строгая... Со стороны моего дедушки - бабушка Варвара была очень
доброй, а дед Андрей был очень строг» (Анна, 17 л.).
Аналогично организованы отношения между смежными поколе-
ниями. Дочери чаще, чем можно было бы предположить, отмечают
сходство с отцами, сестры подчеркивают отличия от братьев. По из-
вестной примете, счастлив ребенок, похожий на родителя противо-
положного пола. Через поколение, напротив, обнаруживается сход-
ство близких одного пола: «Считается, что в нашем роду через поко-
ление передаются характеры. Брат — ворчун, как дедушка, я — про-
ныра, как бабушка» (Оксана, 17л.). Создаются родственные цепочки
с чередованием пола в смежных поколениях: «Некоторые качества
переходят, пересекаясь, т. е. от мамы к сыну, а от отца к дочери: счи-
тается, например, что мои умственные способности и другие душев-
ные качества перешли мне от деда через маму» (Александр, 18 л.); «Я
ощущаю связь с бабушкой, прежде всего. Через отца» (Наталья,
35 л.). В большей степени это касается внешности и характера, в
меньшей — видов деятельности.
Связи через поколение выявляются очень четко. Часто утвержда-
ется не просто сходство, но фактически тождество. Внучки убеждены:
«По внешнему виду, по фигуре мы с ней как две капли воды» (Ольга,
18 л.); «Я очень похожа на бабушку в молодости. Кажется, что ты
смотришь в зеркало» (Татьяна, 17 л.).
Особый характер отношений старшего поколения с внуками в семье
и современный социальный контекст этого явления отмечались неодно-
кратно в социологической литературе [Шапиро 1977; Янков 1977; Шме-
лева 1989,67; Судьбы людей 1996, 332-353]. Нас интересует другая сто-
рона этих связей: их включенность в семейную мифологию. Многие ин-
форманты рассказывают о своих более доверительных, чем с родителя-
ми, отношениях с бабушками и дедушками. Все уверены, что они люби-
мые внуки. Сакрализация старших родственников в семье представля-
ется несомненной.
Фамильное сходство — динамическая система. Ее постоянная пе-
реорганизация происходит в соответствии с фазами жизни членов се-
мьи, изменением семейных ролей, а также с представлением о том, что
родственники при прохождении жизненного цикла одинаково меня-
ются. Так, сходство внуков с прародителями устанавливается ретро-
спективно. Это сходство с молодыми бабушками и дедушками. Сред-
ствами объективации служат устная традиция и иконографические
образы: «Мама говорит, что я больше всего похож на прадеда. На фо-
тографиях, где ему семнадцать-восемнадцать, я вижу свои черты ли-
ца» (Илья, 18 л.). Фотографии участвуют в шуточных семейных про-
40
Глава первая
вокациях: «Мы с мамой сделали вот что. В детский альбом приклеили
фотографию дяди, на которой он еще маленький. Причем приклеили
рядом с Сережиной <брата. — И. Р.>. Все, кто смотрит альбом, никто
не замечают подвоха. Каждый думает, что это Сережа» (Юлия, 17 л.).
Другой рассказчик (56 л.) с удовольствием вспоминает, как, отыскав
свое юношеское фото, показал его матери и спросил: «Узнаёшь?» Она
же приняла сына за внука.
По мере взросления и старения членов семьи, рождений и смертей
сходство между близкими переориентируется: «Похожа я была, когда
еще только родилась, на бабушку... А с течением времени, говорят, все
больше становлюсь похожей на маму» (Оксана, 17л.); «Моя мама, осо-
бенно после смерти своего отца, характером становится все больше по-
ходить на него» (Юлия, 18 л.); «А семь лет назад родилась дочка у
старшей сестры... Такая же, как я. И мне говорят: „Вот посмотри, ты бы-
ла такая же“» (Инна, 19 л.). Узнавание себя в потомках, будучи факто-
ром самоутверждения, знаменует определенный этап взросления и опо-
средуется рефлексивно: «Раньше сходство ощущал с близнецом. Те-
перь — со старшим племянником, сыном брата. Видимо, переношу на
него отцовские чувства, т. к. своих детей нет» (Георгий, 30 л.).
Высказывания типа: «Мы с мамой — как две сестрички»; «Брату
дядя был ближе, чем родной отец»; «Бабушка заменила им родите-
лей» ит.п.,- свидетельствуют, с одной стороны, об устойчивости
нормативно-ролевой системы, с другой — о возможностях замены,
совмещения, изменения ролей в конкретных семьях. Над системой
культурно-санкционированных поло-поколенных и линеарных свя-
зей и семейных ролей надстраивается уровень семейно-конвенцио-
нальных отношений.
Следующий порядок составляет сеть индивидуально-избиратель-
ных, главным образом, парных взаимодействий: «Я наблюдаю в себе
больше отцовских черт. Он мне очень близок. Мне иногда кажется, что я
даже думаю, как он. Какое-то необычное ощущение того, что я — это он.
Все его манеры, характер я ощущаю в себе. Вот с мамой такой связи нет»
(Анна, 19 л.). Избирательные отношения проявляются как тождество по
какому-либо признаку: «Когда я говорю, мне кажется, что говорит моя
мама» (Лариса, 22 г.), — или как особая доверительность общения: «Что
самое интересное, мой брат частенько разговаривает с мамой о своих
сердечных переживаниях, а я сердечные тайны предпочитаю доверять
бабушке» (Ольга, 19 л.). Парная связь создает свой замкнутый микро-
мир. Рассуждая о тесных узах мамы с дедом, ее отцом, информант за-
метила: «При разговорах они понимают друг друга с полуслова, по-
этому третьим при их разговоре быть очень сложно» (Ирина, 17 л.).
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
41
Исключительная сопричастность может объединить разных родствен-
ников из круга, очерченного тремя-четырьмя поколениями и дву-
мя-тремя степенями родства.
При идентификации предпочтительных связен происходит смеще-
ние в парадигме признаков в сторону «нематериальных», т.е. не явно
объективированных проявлении: «Я понимаю его тогда, если даже моя
мама его не понимает» (дочь — об отце); «У нас одна точка зрения на
многие вещи. Вероятно, невидимая нить все же соединяет нас»
(племянница - о тете); «Я не могу это объяснить, но зачастую мы мыс-
лим одинаково» (внучка - о бабушке); «Я с первого взгляда могу уви-
деть, какое у мамы настроение» (сын); «У нас с ней очень часто сходятся
мысли, я очень часто ощущаю или как бы знаю день, когда она приедет в
гости, даже наши жизни в чем-то похожи, хотя мы совершенно разные
люди» (двоюродные сестры). Угадывание мыслей и понимание с полу-
слова стоят на первом месте. Ощущение внутренней связи сохраняется
и после ухода из жизни одного из двух родственников.
Попытки объяснить феномен родственного сходства почти не вер-
бализуются в естественных бытовых коммуникативных ситуациях.
Рассуждения на эту тему при всей их индивидуальности можно свести
к нескольким типовым мотивировкам: «Видимо, это сходство опреде-
лено на генетическом уровне» (Юлия, 26 л., музыкальный работник);
«Я думаю, это не наследственность, а влияние гороскопов» (Дарья,
19 л., воспитатель)»; «Как говорит моя сестра, характер воспитывают,
т. е. все зависит от родителей. Как воспитают, такая и будешь. Я в это
не верю, точнее сказать, частично. Конечно, есть качества, которые
приобретаешь в течение жизни, например, эгоизм, жестокость, но
большинство качеств являются наследственными» (Татьяна, 18 л.,
студентка); «Мне кажется, что некоторые черты наших характеров пе-
редались нам если не по наследству, то в результате определенного
воспитания» (Илья, 18 л., студент) и варианты.
Даже информанты с высшим образованием, в т. ч. педагоги, неохотно
рационализируют свои чувства и знания. Гораздо чаще выражается
удивление, непонимание, например, такого факта, что родственники, ко-
торые почти не общаются или вообще не были знакомы, обладают сход-
ными качествами и ощущают внутреннюю связь. В большинстве случа-
ев итоговое объяснение выражается формулами типа: «Это было уже за-
ложено», «переходит по наследству», «досталось от предков», - которые
указывают на некую заданность. «Генетика», «влияние гороскопов»,
«наследственность» - такие же надличностные неотвратимые силы,
обозначенные формульными конструкциями. Очень характерна репли-
ка одной из собеседниц после рассуждения о наследственных чертах
42
Глава первая
личности, которые доставляют ей неудобство: «Подчас бывает горько.
Но есть, говорят, такая наука генетика!» (Маргарита, 24 г.). Самым же
типичным резюме следует признать сакраментальное: «Видно, что-то
такое есть».
§ 2. Семейные закономерности и личные судьбы
Сходство родственников — одна из граней универсальной повторяе-
мости, организующей систему фамильных связей и единый ритм се-
мейного бытия. Любое обстоятельство, которое с внесемейной точки
зрения является случайным совпадением, может оказаться для род-
ных чрезвычайно значимым. Упорядочиваются факты, события, а
также места, условия и сроки их совершения.
Сама отмеченность совпадений и повторений в семейном тексте сви-
детельствует об их знаковости, хотя во многих случаях эксплицигная мо-
тивировка отсутствует. Утверждения вводятся словами: «кстати», «меж-
ду прочим», «интересно, что...», — и служат дополнительным аргументом
единства родственников. «Мои родители, старший брат и я связаны
нитью попыток получения высшего образования. Мои папа и мама посту-
пали в вузы, но неудачно, а затем получили среднее специальное образо-
вание. Так же и с моим братом, и со мной случилось» (Светлана, 18 л.);
«Моя двоюродная сестра родилась в день моего рождения, только но-
чью, а я утром. Муж двоюродной сестры тоже родился 26 ноября. Эти
две — родные сестры» (Алла, 19 л.), — образцы типичных высказываний.
Пространство родственных совпадений ограничено, в основном,
четырьмя-пятью поколениями и тремя степенями родства: «У нас есть
некоторые совпадения. У нас — это у наших родственников. У нас есть
четыре семьи, где два сына; старшего зовут Андрей, а младшего Алек-
сей. Семьи эти между собой не общаются и не знают друг друга. Бра-
тья на два года отличаются в возрасте. Все старшие — темные, а все
младшие — ни то, ни се, ближе к светлому» (Анна, 18 л.); «В истории
маминой семьи, т. е. моих дядей и тетей, есть одна закономерность. У
всех родились два ребенка, мальчик и девочка; девочка старшая, маль-
чик младший, независимо от возраста. Сейчас мы, их дети, продолжа-
ем род, и уже у двух моих двоюродных сестер родились первыми де-
вочки» (Татьяна, 19 л.).
Состав, структура, жизненные ритмы семей упорядочиваются как по-
коленно, так и по горизонтали: «По маминой линии в каждом поколении
одна из женщин разведена была, и у каждой был повторный брак»
(Екатерина, 17 л.); «Еще интереснее факт, что в семье маминых праба-
бушки и прадедушки было шестеро детей, пятеро погибли или умерли
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
43
еще в детстве. И в семье ее бабушки и дедушки произошло то же самое»
(Светлана, 18 л.).
Знаменательно, когда рождаются близнецы. Считается, что это про-
исходит через поколение. Сакрализация близнецов сказывается на
сложном к ним отношении в современной культуре [Иванов 1991; Тол-
стой 1988а; Славянская мифология 1995, 5153]. Еше в относительно
недавнем прошлом рождение двойни ассоциировалось либо с опасно-
стью, несчастьем для семьи, либо, напротив, с удачей; оно сопровожда-
лось магическими действиями. И сейчас существуют обереги, препятст-
вующие рождению двойни, например, запрет беременной женщине
смотреться в зеркало. Родителям близнецов приписываются особые ма-
гические способности. По примете, «кто хоть раз родил двойню, то мо-
жет заговаривать от ячменя» (Анастасия, 17 л.).
По современным семейным текстам не удается отметить какой-то
специфически положительной или негативной оценки самого факта
рождения близнецов. Опасность появляется, скорее, там, где наруша-
ется порядок их рождения: «У моей бабушки <имя> не должны были
они родиться, т. к. через поколение <должны. — И. Р.>, но родились. И
результат - как только они родились, сразу умерли» (Любовь, 18 л.).
В семьях свойственников устанавливаются соответствия, объеди-
няющие линии родства: «У мамы день рождения вместе с папиным от-
цом. А у жены маминого брата день рождения в один день с папиной
мамой» (Людмила, 17 л.); «Моя мама является вторым ребенком в се-
мье, да и папа тоже второй ребенок. В этих семьях по три ребенка, у
них две девочки и один мальчик» (Надежда, 26 л.). Для каждого инди-
вида отцовская и материнская линии в идеале составляют единое род-
ственное пространство, хотя весьма часты случаи, когда одна из сторон
не известна или сознательно родней не считается. Совпадения в семь-
ях мужа и жены рассматриваются обычно как хорошая примета.
Семейные совпадения признаются необъяснимыми, загадочными,
удивительными и вместе с тем «интересными», т. е. неординарными.
Повторяться могут любые события и обстоятельства, но в основном
они группируются вокруг узловых моментов индивидуального жиз-
ненного цикла, которые формируют структуру жизненного ритма
семьи. Событийно это рождение/смерть, брак/развод (потеря супру-
га) в соотнесенности со сроками жизни, возрастом членов семьи,
возрастными интервалами («семейным временем»), с одной сторо-
ны, и с внешними обстоятельствами: календарным временем, допол-
нительными условиями, — с другой.
Направленность высказываний определяется семейными ролями.
Смерть одного родственника для другого — потеря отца, для третье-
44
Глава первая
го — потеря сына. Выбор точки зрения зависит от ориентации на
группу родственников, которых связывает повторяющееся событие:
(1) «Можно сказать, что нашу семью преследует рок со стороны муж-
чин. У бабушки умерли сыновья и трагически — мужья. И у маминых
сестер тоже умирали трагически сыновья, мужья. Когда маме было че-
тыре года, ее папа трагически погиб» (Алена, 22 г.); (2) «В нашем роду
по женской линии у моих прапрабабушки, прабабушки и бабушки
умирали мужья в сравнительно молодом возрасте, и женщины остава-
лись вдовами с несколькими детьми на руках. Я также в семье воспи-
тываюсь без отца» (Константин, 18 л.). Безусловно доминирует «жен-
ская» ориентация, в пользу которой происходит смещение точки зре-
ния, приводящее к несовместимости с рациональной логикой: (3) «Су-
ществует поверье, что на нашем роду лежит проклятье по линии
<фамилия>, больше это касается женщин. Так, у моей мамы умерла
дочь и первый муж, а у ее сестры муж и сын, причем оба трагически.
Мужчин же преследуют мелкие неприятности» (Вячеслав, 18 л.).
В бытии семьи основные фазы и переломные моменты жизненных
циклов родственников гармонизируются и составляют то, что может
быть названо «семейной судьбой». Способы концептуализации
Судьбы в культуре представляют обширное пространство значений
[Лихачев 1985, 96 97: Карев 1992; Топоров 1993; Понятие судьбы
1994; Маковский 1996, 312-313; Разумова 1994]. В современном
«семейном тексте» судьба — это жизненный путь (жизненный цикл),
что совпадает с данными лексики и фразеологии русского языка
[Ковшова 1994; Толстая 1994]. Понятие актуализируется преимуще-
ственно в двух ситуациях: в связи с браком и смертью, — в полном со-
ответствии с традиционными культурными образцами.
«Семейная судьба» — это не «судьба рода» в дорелигиозном ее по-
нимании и не «групповая судьба», которая, по мнению С. Е. Ники-
тиной, может быть присуща конфессиональным группам [Никитина
1994, 135]. Семейная судьба выражает не «единство», а «одинако-
вость» персональных судеб, их ритмичную согласованность в пределах
родственной сферы. Как высказалась одна из информантов, «у всех в
роду одна и та же судьба, все мы отражение друг друга» (Анна, 18 л.).
Не случайно тексты выстраиваются по кумулятивному принципу: «В
нашей семье повторение судеб. Моя бабушка <имя> потеряла отца в
раннем возрасте. Моя мама потеряла в раннем возрасте отца <имя>. И
я в раннем возрасте потеряла отца» (Жанна, 19 л.); «Моя прабабушка
Степанида Филипповна прожила девяносто три года, а ее мама — моя
прапрабабушка — прожила девяносто семь лет. У северян такое дол-
гожитие проявляется не часто» (Сергей, 18л.).
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
45
При отсутствии точных совпадении сроков жизни родственников
устанавливаются пределы: «долгая жизнь», «короткая жизнь», ближай-
шее «круглое» число лет: «Отец отца до пятидесяти лет не дожил. И
все они, дети Кристины, рано поумирали. Ведь и моему отцу пятиде-
сяти лет не было» (Лариса, 37 л.). Короткий срок жизни — 40 или 50
лет — чаще устанавливается для мужчин.
Согласуется также возраст вступления в брак и распада семьи, ро-
ждения и смерти детей, потери родителей: «Моя бабушка родила маму
в двадцать пять лет, в тридцать пять развелась с мужем и жила вдвоем
с дочкой. То же самое произошло с моей мамой: в двадцать пять лет
родила меня (даже в тот же месяц), в тридцать пять лет развелась, сей-
час мы живем вдвоем» (Ольга, 20 л.); «Прабабушка осталась вдовой
около сорока лет, моя бабушка стала вдовой в тридцать пять лет, моя
мать - в сорок шесть лет. Все они примерно в одном <!?> возрасте ос-
тались одни, без мужей, имея невыращенных детей» (Анна, 17 л.).
Родственники в одном возрасте не только болеют одними и теми же
болезнями, но и получают одинаковые травмы: «Я была первым ребен-
ком в семье, и вообще первым младенцем, первой внучкой... И вот как-то
в возрасте пяти лет, гуляя во дворе... я получила сильнейший удар каче-
лями на два миллиметра ниже виска и на два миллиметра выше глаза...
К счастью, все обошлось. Но странность этого случая заключается вот в
чем. У меня есть сестра, скорее всего, она последний ребенок... Так вот,
она тоже в возрасте пяти лет упала, гуляя во дворе, ударившись об угол
песочницы, тем же местом, куда пришелся удар качелями. На том же са-
мом месте у нее сейчас маленький шрам. Почему так произошло: совпа-
дение возраста, место шрама, первый и последний ребенок, — остается
загадкой для всех» (Людмила, 19 л.).
Шрамы, полученные в результате сходных травм, представляют
доказательство родства: «Пожалуй, что еще поражает, так это то, что
мы сумели поставить себе (каждый сам по себе, и получилось нечаян-
но) шрам на левой руке на указательном пальце, только у меня — зуб-
цы пилы, а у него — острие топора. Сейчас очень смеемся над этим, до-
казав тем самым, что мы и есть, действительно, брат и сестра» (Ирина,
18 л.).
Обстоятельства, сопутствующие самым «судьбоносным» момен-
там — браку и смерти, почти всегда истолковываются символически и
имеют тенденцию повторяться. В одной семье родственники трех по-
колений подряд «знакомились по телефону», причем, рассказывая об
этом «забавном» факте, информант (Елена, 18 л.) не отметила, что
женщины — действующие лица всех историй — связисты. В другой
семье прародители и родители познакомились «через воду». В первом
46
Глава первая
случае знакомство было связано с мытьем будущей жены, во втором —
оно завязалось на пляже, где будущего мужа нечаянно столкнули в ре-
ку (Елена, 39 л.). На сторонний взгляд, обстоятельства весьма несхо-
жи, если исключить мифологические коннотации, связанные с
«водой».
В семейном сознании наличие внутренней связи и таинственный
смысл вскрываются в незакономерных и обыденных, казалось бы, ве-
щах: «Загадочным моментом в судьбе моих предков является то, что
все они играют свадьбы летом или зимой» (Елена, 18 л.); «Моя тетя
полностью повторяет судьбу бабушки. Ее муж пьет, а развода не дает...
У них двое детей. Поэтому бабушка и говорит, что та идет по ее сто-
пам» (Олеся, 18 л.).
Можно утверждать, что самый типовой и актуальный сюжет — это
«несчастливая женская судьба». Среди прочих факторов его устойчи-
вости — представление о том, что «дочери повторяют судьбу матерей».
Данный стереотип — один из тех, которые мало зависят от конкретных
семейных и субъективных установок. Понятие «несложившаяся се-
мья» ассоциировано, в первую очередь, с персональными судьбами
женщин. Анализ высказываний убеждает, что смерти и несчастья
мужчин рода часто рассматриваются не столько как их собственные,
сколько в качестве женских несчастий. Обратные случаи крайне ред-
ки, причем прямой зависимости от пола субъекта высказывания не на-
блюдается.
Приведем один рассказ, который ярко демонстрирует, как стремле-
ние к личному самоутверждению мотивируется и оправдывается сте-
реотипами (а) семейного женского характера и (б) повторяемости мате-
ринско-дочерних судеб. Последний, кроме того, служит средством про-
гнозирования. «Для многих женщин в роду характерно — терпение,
внутренняя сила. Когда мне было 4 года, моя мама, взяв из совместно
нажитого с отцом имущества только меня, уехала в Ленинград, чтобы
самоутвердиться, „пробиться" в жизни, обрести душевный покой и сча-
стье. Счастья она так и не нажила... И вот моей дочке исполнятся 4 года,
и я оставляю мужа, квартиру, в общем-то неплохую работу и уезжаю из
северной столицы в глухой карельский городок все за тем же счастьем,
покоем, осознанием собственной значимости. Что из этого выйдет, я по-
ка не знаю, но народная мудрость гласит, что дочери очень часто повто-
ряют судьбу своих матерей» (Валентина, 24 г.).
Несчастливые судьбы (= несложившиеся семьи) могут быть ре-
зультатом неблагоприятного внешнего воздействия сверхъестествен-
ной силы. На этом представлении основан популярный мифологиче-
ский сюжет о «порче» (сглазе, колдовстве). Злонамеренная сила дей-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
47
ствует двояким образом. Первый способ очень редкий: колдовство во-
зобновляется в соответствии с законом семейной повторяемости. Оно
является многократным: «Все три замужества в истории моей семьи —
это и замужество прабабушки, и бабушки, и мамы... — произошли не
по любви, а по какому-либо колдовству или гаданию. Мне кажется, это
не случайность, тем более это случалось последовательно» (Елена,
17 л.). Следует подробное повествование о нескольких видах порчи,
недобрых предсказаниях и сопутствующих обстоятельствах. Носите-
лями злой воли в подобных случаях выступают будущие или несосто-
явшиеся свекрови, отвергнутые женихи (невесты) или их посредни-
ки — колдуны, ведьмы.
Второй способ встречается чаще. Воздействие производится на ко-
го-то одного из предков, «на кровь» (родственников по рождению).
Будучи единовременным, оно затем проявляется в судьбах всех после-
дующих поколений. Наряду с несостоявшимися свойственниками и
ревнивыми соперницами источником зла признается безличная сила
или таинственный «некто». В таком случае мотивы действия не под-
даются объяснению: «Я сделала вывод, что начиная с прабабушки
<имя> нас кто-то сглазил или наложил проклятие, потому что уже у
третьего поколения есть проблемы с созданием семьи» (следует кон-
кретизация) (Екатерина, 21г.). Утверждение настолько типично, что
приближается к формуле.
Результатом недоброго внешнего воздействия является не только
нестабильность браков, распад семьи. Оно объясняет все серьезные
неприятности с родственниками разных поколений в обозримом вре-
мени. Так, по одной семейной версии, порча «на вырождение рода»,
наведенная соперницей прабабки, стала скрытой причиной и гибели
деда в 1937 году, и болезни сестры рассказчицы в относительно недав-
нем прошлом (Н., 35 л.).
Последовательность рождений и смертен, браков и разводов, вос-
соединений и расставаний близких создает внутреннее время
семьи. Оно может уплотняться и растягиваться, ускоряться и замед-
ляться. В бытии каждой конкретной семьи есть периоды концентра-
ции событий и фазы рассеяния, когда «время останавливается».
В стремлении к равновесному существованию семья старается ус-
тановить и зафиксировать свой собственный «календарь» с опреде-
ленными периодами повторяемости: «Разница в возрасте деда, отца и
сына - двадцать четыре года. Все они по гороскопу Коты» (Лидия,
43 г.); «В нашей семье существует повторение при рождении. Напри-
мер, моя двоюродная сестра родилась 15 марта 1964 года, через 15 лет
и 2 месяца родился я (5 мая 1979 года), а еще через 15 лет и 2 месяца
48
Глава первая
родился у моей двоюродной сестры сын (7 июля 1994 года)» (Олег,
18 л.). Даты подбираются и «подгоняются» под некий период.
Разница в возрасте братьев и сестер, интервалы между поколения-
ми выполняют роль семейного стабилизатора и одновременно явля-
ются качественным признаком. Величина расхождения — показатель
«плотности» родственного коллектива и его силы. Высказывания о
том, что между близкими — особенно это касается поколений — боль-
шая разница в возрасте, обычно окрашены грустной интонацией. Они
сродни той, что сопровождает сетования на малочисленность родст-
венников вообще.
Рассуждая о судьбах своего рода, историк и культуролог Н. П. Ан-
циферов пишет: «Мой род держался „на ниточке“. Я не знаю, были ли
братья у моего деда. Кажется, их не было. Отец был у него единственным,
как я у моего отца. И у меня только один сын, и мой сын оставил после себя
также единственного отпрыска... Еще особенность нашего рода - резкая
разница в возрасте отцов и детей, впрочем, все убывающая. Между отцом
и дедом — разница около полувека. Между мною и отцом в 38 лет, между
моим сыном и мною — в 32 года. Все это ослабляет крепкие родовые свя-
зи, фамильные традиции, которыми я стал так дорожить, войдя в зрелый
возраст» [Анциферов 1992,21].
Закономерные связи устанавливаются между внутрисемейным и
«внешним» календарями, что выражается в повторяемости и особенной
отмеченности определенных дат и временных периодов. К основным
относятся дни рождений, поминовений, бракосочетаний. Когда на одно
число приходятся два события или более, оно становится «числом се-
мьи»: «Все даты повторяются, варьируются. 23 марта— день смерти
прабабушки и день рождения двоюродного брата, 24 июня — день рож-
дения моей тети (папиной родной сестры) и день рождения моего сына...
Основными числами нашей семьи являются 14 декабря, 17 августа... 11-
е, 13-е, 19-е, 17-е разных месяцев» (Мария, 27 л.). Перечень дат не все-
гда столь длинный, но почти всегда есть.
Оценочное значение «семейных дней», счастливых и несчастливых,
их эмоциональное переживание заложено в самих событиях. Календар-
ные даты лежат в основе семейной нумерологии: «У дедушки день рож-
дения 17 января, а у бабушки — 17 июля. 17 — это счастливое число нашей
семьи» (Елена, 18 л.); «В нашей семье 13-е число считается несчастли-
вым, т.к. мой дедушка умер 13 мая, мой папа умер 13 марта, и дедуш-
кин сын, папин брат, умер 13 мая. С некоторым страхом мы переживаем
это число» (Ирина, 19 л.).
Семейный цикл положительно размечен, прежде всего, днями рож-
дений. Равномерное распределение их по годовому кругу способствует
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
49
более или менее регулярному возобновлению ритуального единения
родственников. Вот показательный фрагмент из школьного сочине-
ния: «У нас большая дружная семья. Один раз в месяц собираемся все
семьей за большим семейным столом, т. к. у нас каждый месяц дни ро-
ждения: у папы — в январе, у сестры — в феврале, у мамы — в марте, у
меня — в апреле, у кузины -- в мае, у бабушки — в июне, у бабушки — в
июле, у дедушки — в августе, у бабушки — в ноябре, у кузины — в сен-
тябре, у кузины — в декабре» (Юля, 12 л.).
В сферу положительного включены те временные отрезки, на про-
тяжении которых с устойчивой периодичностью рождались члены се-
мьи: «Я, дочь старшего брата, родилась в 1977 году, у среднего брата
дочь родилась в 1978 году, у меньшего брата дочь родилась в 1979 году.
У нас родился брат в 1980 году» (Инна, 19 л.). Внетекстовые компо-
ненты таких высказываний: мимико-кинетический, интонационный, —
передают смешанное с удивлением чувство радости за семью. Соот-
ветственно, последовательный уход родственников из жизни обозна-
чает период сильного ослабления энергии родового коллектива: «Пять
лет подряд наша семья по женской линии теряла в год по одному род-
ственнику, включая несчастный случай и самоубийство» (Юлия, 26 л.).
Неоднозначно расценивается в разных семьях совмещение дат ро-
ждения. Появление на свет двух родственников в один день относят к
разряду курьезов или семейных особенностей. Сообщение фактов со-
провождается замечаниями типа: «Мы интересно справляем дни рож-
дения»; «Очень интересный факт я заметила только в нашей семье»
и т. п. Другое отношение — явно неприязненное и показывает нежела-
тельность совпадения. Женщины рассказывают: «Не хотела невестка,
чтобы дети были в один день рождения. А то непонятно — чей день?»
(Нина, 38 л.); «Тетя все повторяла: „Только не роди на Катьку Мокро-
хвостую“, — это ее день» (Екатеринин день) (Н., 39 л.).
Младенцев, появившихся на свет в день рождения кого-нибудь из
близких, принято называть «подарками»: «Я и мой брат родились
подарками»; «Меня, кстати, подарили бабушке Рае на День рожде-
ния» и т. п.
Как показал на южнославянском материале Н. И. Толстой, «одно-
дневники» и «одномесячники» приравниваются к близнецам, наделя-
ются их мифологическими свойствами и, следовательно, связаны с
идеей двойничества, опасного по сути [Толстой 1988а, 108 109; 19886,
85]. Взгляд на «однодневников» и «одномесячников» как на двойни-
ков выражается в современной культуре, главным образом, утвержде-
нием их сходства: «Я родилась в один день с маминой родной сестрой,
а мой брат родился в один день с маминой двоюродной сестрой... Мы с
50
Глава первая
ней похожи характерами, очень домашние, хранители семейных тра-
диций. Так же и мой брат очень похож характером на мамину двою-
родную сестру» (Юлия, 18 л.).
В последние полтора-два десятилетия наиболее популярной стала
«зодиакальная» форма аргументации сходства одномесячников. Она
модифицирует структуру родственных, и отнюдь не только родствен-
ных, отношений: «В родне много Весов и Овнов, любят выделять то,
что они именно эти знаки, — одинаковые поступки, реакции, одинако-
вые черты характера, привязанности; любят находить общее»
(Альбина И., 56 л.); «Мы родились с ним в один месяц <внучка с де-
дом. • И. Р>, оба — Раки по гороскопу. Нас отличает спокойствие, не-
которая неустойчивость, бесконфликтность, в отличие от бабушки и
мамы» (Татьяна, 17 л.). Массовая «литература гороскопов» оказывает
воздействие на идентификацию личности и установление фамильных
соответствий.
Самые сильные эмоциональные переживания всегда связаны со
смертью родственников. Все, что ее окружает, является сферой повы-
шенной семиотичности, в том числе по сравнению с другими ритуаль-
но отмеченными ситуациями. «Текст смерти» в семейной традиции
занимает одно из первостепенных мест. Он содержит сокровенное
знание, малодоступное не только окружающим, но и некоторым кате-
гориям самих родственников. Молодые информанты неоднократно
признавались, что домашние им ничего не рассказывают, или же
«говорить об этом запрещено». Люди старшего поколения отговари-
ваются тем, что не хотят вспоминать «о грустном». Несмотря на эти и
другие трудности, включающие деликатность темы, необходимость
особо доверительных отношений с информантом и частое условие со-
хранить конфиденциальность сведений, — имеющиеся тексты этой
тематической группы ни количественно, ни разнообразием не уступа-
ют другим.
Со смертью близкого семья временно утрачивает равновесие, кото-
рое может быть отчасти компенсировано осознанием включенности
данного единичного события в закономерную цепь. С другой стороны,
в контексте смерти предельно актуализируется тождество «страшно-
го» = «странного» = повторяющегося = предопределенного. Отсюда
многообразие устанавливаемых закономерностей. Их круг включает
типовые приметы, предсказания, предзнаменования, повторяемость
или периодичность дат, сроков жизни, естественных причин смерти,
сопутствующих обстоятельств.
В дальнейшем мы подробнее рассмотрим основные мифологиче-
ские сюжеты, а пока приведем примеры констатирующих высказыва-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
51
ний: «Удивительно то, что мой дедушка... умер И мая; ровно через год
11 мая умер его сын, мой папа. Странно, что совпало одно число, рок
судьбы» (Инна, 17 л.); «Замечать неладное мы стали только сейчас, ко-
гда рок стал учащаться. Все мужчины умирали в сорок лет от различ-
ных причин, но в основном от болезни <следует перечисление шести
умерших родственников. — И. Р.>. Как это объяснить, никто не знает»
(Ольга, 17 л.); «Родственники умирали накануне какого-нибудь
праздника. Бабушка Зина - - 4 марта, баба Маня — вторая половина
декабря, дед Сергей — 3 сентября, в канун дня рождения внука»
(Юлия, 26 л.).
Родственники уходят из жизни при одних и тех же обстоятельствах:
«Никто из них не умер своей смертью»; «как правило, от несчастного
случая»; «женщины погибали от воды, тонули» и т.п. Совпадают собы-
тия, предшествовавшие смерти: «Дядя ушел от своей жены, уехал жить
куда-то под Украину, где и случился с ним несчастный случай. Он погиб
в автокатастрофе... С его сыном приключилась почти такая же история»
(Светлана, 17 л.).
Повторяемость смертей вызывает в семье тревожное ожи-
дание, такое же, какое испытывает человек после предсказания несча-
стья. Родственники всячески пытаются избежать похожих ситуаций, а
если это невозможно, напряженно переживают их, как и наступление
определенного возраста. «У нее <бабушки. — И.Р> умер первенец, ко-
гда ему было 24 дня. У ее средней сестры Веры умер первый сын, когда
ему было 24 года. Причем он был военным, погиб в Хабаровском крае.
А когда моему брату было 24 года, он, будучи в армии по контракту,
офицером, был отправлен в тот же Хабаровский край. Честно говоря, я
вздохнула с облегчением, когда ему исполнилось 25 лет, и его переве-
ли в Амурскую область» (Мария, 22 г.).
Сравним описанный факт с психологической ситуацией, которая пе-
риодически возобновляется в другой семье. Бабушке цыганка нагадала,
что та умрет в автусте. И каждый год с наступлением этого месяца ба-
бушка начинает «готовиться к смерти», все время говорит о ней, повто-
ряет устные завещания. Дочь и внуки беспокоятся, расстраиваются. По
прошествии автуста бабушка вновь ощущает бодрость, разговоры о
смерти прекращаются. Ситуация восстанавливается, чтобы повториться
через год (Елена, 38 л.).
Даже если в семье не наблюдалось печальных совпадений, вера в
то, что смерти родственников похожи, вызывает боязнь, связанную с
прогнозами: «У моей бабушки утонул сын еще молодым, на рыбалке.
И мама очень боится за тех родственников, кто ходит на рыбалку. Как
бы не повторилось бы то же самое» (Оксана, 16 л.).
52
Глава первая
В поминальные дни происходит «столкновение» живых с областью
смерти [Седакова 1979, 129], и последовательность смертей ориентиру-
ется на девятый, сороковой дни и годовщину ухода предшественников:
«В этом июне погибли два племянника, родные братья... А 18 июля три
года со дня смерти их матери. Когда мальчикам был девятый день, три
года в этот же день со дня смерти родного брата мужа» (Светлана, 35 л.);
смерти в семье «как бы имеют свой порядок, например, на сороковой
день, через год и девять дней, через два года и сорок дней. Все это очень
необычно» (Юлия, 18 л.).
Хорошо известное воззрение, что умерший стремится увлечь за со-
бой в могилу живых, воплощается в типовых демонологических рас-
сказах [Зиновьев 1987, 271 276; Симонсуури 1991, 69]. Очевидно, что
метасюжет «Умерший возвращается за живыми» базируется на идее
родственной непрерывности, или, как заметил Ю. Пентикяйнен, «в са-
кральном смысле при реконструкции отношений между живыми и
мертвыми речь должна идти, прежде всего, о родственных группах»
[Пентикяйнен 1994,155].
Совпадающая или близкая по времени смерть членов семьи — одно
из регулярных проявлений избирательных и особо тесных личност-
но-родственных связей. Рассказывая об уходе из жизни с небольшим
интервалом времени дяди и племянника («не прошло и сорока дней»),
информант уверенно объясняет это тем, что они очень любили друг
друга, больше, чем отец и сын (Лариса, 18 л.).
Такое объяснение наиболее предпочтительно, когда речь идет о суп-
ругах, т.е. об институционализированной избирательной связи, уста-
навливаемой «на небесах», а не по рождению. Не случайно, что именно
за женой (редко - - мужем) приходит покойный супруг, как и жених за
невестой, согласно мифологическим рассказам. Это составляет если не
единственное, то главное намерение умершего, в отличие от других кате-
горий родственников, у которых иные основания для визитов к живым.
Мотив «Петра и Февронии» (Филемона и Бавкиды), имеющий мно-
гочисленные фольклорно-литературные параллели, постоянно возника-
ет в семейном дискурсе. Прадед информанта в 1937 году «был объявлен
кулаком и репрессирован. Жена его Ефросинья Ивановна вскоре умерла
от тоски» (Татьяна, 17л.); «Интересен тот факт, что сначала умер де-
душка Яша, от сердечного приступа, и буквально через месяц... умерла,
совсем здоровая, бабушка Дуся. Но этого вообще никто не ожидал... И
сейчас, когда вспоминают о бабушке Дусе и дедушке Яше, всегда говорят,
что они очень любили друг друга. И когда дедушка умер, он не мог на том
свете долго оставаться без бабушки и забрал ее к себе. И сейчас там, на
небе, они вместе» (Елена, 18 л.).
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
53
Всегда при смерти близкого родственника получивший это известие
испытывает эмоциональное состояние типа «обмирания» или мнимой
смерти. Об этом свидетельствуют и формы выражения эмоций, и язык их
автоописания: «замер», «оцепенел», «похолодел», «лишился чувств»,
«закрыл глаза», «был оглушен», «не мог плакать», «захотел остаться
один» и тому подобное. Рассказ о женщине, узнавшей о смерти мужа (со
слов ее дочери):« Она ушла, закрыла за собой дверь и не выходила три дня.
А потом вышла— седая. И не плакала» (А., 60л.). Поведение окружаю-
щих, наоборот, направлено на то, чтобы «не оставлять одного», заставить
плакать и т.п., т. е. сохранить родственника для жизни.
Во многих семьях происходит совпадение дня рождения
одного родственника с днем смерти другого: «Мой
прадедушка умер 1 февраля утром, вечером того же дня умерла праба-
бушка, а в одиннадцать часов вечера родился мой дядя» (Ольга, 17 л.).
Общей датой рождения и смерти могут быть связаны разные по степе-
ни близости родственники, и если они относительно «дальние», сооб-
щение о факте не выходит за рамки простой констатации: «Третьего
сентября маминого брата хоронили. И маминой невестки день рожде-
ния. Десятого октября — день рождения бабушки и дяди первой жены.
А одиннадцатого октября у нее <дядиной жены. — И. Р.> год со смерти
мужа» (Ольга, 18 л.).
Можно предположить, что в глубоком подтексте таких высказыва-
ний: кто-то умер + кто-то родился, — лежит представление о суммар-
ной жизненной силе, которая должна сохраняться в роду. Оно стано-
вится явным, когда дело касается прямой смены поколений: «Мой дед
умер в 1975 году, в год моего рождения; после смерти второго деда, бу-
квально через два дня, у моего брата родился сын. Мужчины заменяют
мужчин» (Дмитрий, 21 г.).
По части пола может происходить и обратное: «Когда у нас умира-
ли кто-нибудь из женщин, каждый раз за 18 дней до этого рождались
мальчики. Когда же умирали мужчины, то рождались девочки» (Ев-
гения, 18 л.).
Иногда факт фиксируется как закономерность, в других случаях
закрепляется в памяти как единичное событие, семейный миф: «У нас
в семье ходит такая история, что, чтобы я появилась на свет, бабушка
Августа отдала мне свою жизнь. Якобы у меня не хватало энергии,
чтобы родиться, а она отдала ее мне. Не знаю, насколько это правда, но
говорят, что я на нее похожа. Хотя чем черт не шутит, ведь она была
чуть ли не колдунья» (Оксана, 17 л.). Это рассказ правнучки известной
в свое время в Карельском Поморье исполнительницы Августы Андре-
евны Кармановой. Она славилась среди односельчан как «знающая» и
54
Глава первая
«страшная» и, по моим впечатлениям, была сильной и яркой лично-
стью. Ее индивидуальные свойства позволили в данном случае родст-
венникам логически объяснить факт. Есть и общее представление о
том, что близкие могут делиться друг с другом годами своей жизни
[Седакова 1997, И — ссылка на болгарский источник], а значит, сум-
марное число лет — величина постоянная.
Считается, что старшие в семье обладают внутренним знанием то-
го, до какого времени им «следует дожить» и когда «пора» или
«можно» уходить. Как правило, это связано со статусными моментами
жизни семьи и прямых потомков. Прабабушка очень хотела дождаться
правнуков, несмотря на болезнь, говорила, что доживет. Правнучка,
которая рассказывала это, родилась в марте, а в июне того же года
«прабабушка умерла, успев подержать на руках единственную пра-
внучку» (Екатерина, 17 л.).
Самые любящие и любимые старшие родственники как будто
«подгадывают» смерть под дни рождений или именин потомков второ-
го-четвертого поколений, чтобы перейти в разряд почитаемых предков:
«В 1995 году умер мой любимый дядя. Умер он в Татьянин день, 25 ян-
варя» (Татьяна, 18л.).
Данное явление может быть описано и мотивировано «астрологиче-
ским» языком: «Если ребенок Скорпион, то за него близкий помрет. У ее
<знакомой. — И.Р> сестры родной родился ребеночек, и она очень ра-
довалась, что вот, Скорпион. И не знала, что за него надо пожертвовать
семье каким-то членом. И вскоре умерла бабушка» (Елена, 38 л.).
Судя по нашим материалам, знаку Скорпион отдано преимущество, под-
крепляемое ссылками на «ученых-астрологов». Сложно установить мас-
совый литературный источник этого убеждения (см., например: [Гудмен
1990, 148]), но само по себе оно вписывается в систему мифологических
универсалий.
Случается, что «заменяют» друг друга не только правнуки праро-
дителей, но близкие разного возраста и даже одного поколения. Труд-
но не привести здесь очень эмоциональный рассказ молодой девушки
о семейных событиях недавнего прошлого: «30 апреля 1997 года ро-
дился двоюродный брат, назвали Давид, и через два месяца, именно в
этот же день, умер наш малыш <восьмилетний брат рассказчицы. —
И.Р>. Причем, когда тетя ходила беременная, Мишунька „воротился"
от нее, а уж когда родился Давид, Миша совсем слег. Получилось так,
что один рос по часам, другой умирал. И вот в один день Давид первый
раз улыбнулся, а наш малыш закрыл глазки, причем навсегда.... И те-
перь мы, две семьи, совмещаем две даты — поминки и День рождения»
(Марина, 18л.).
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
55
Представление о передаче жизненной силы от уходящих к воспри-
емникам (идея метемпсихоза) иногда своеобразно сказывается на пси-
хологии и поведении экзальтированных натур. В одной семье живет
воспоминание о родственнице пятого (восходящий счет) поколения, ко-
торая в семнадцать лет «постриглась в монахини, т. к. считала, что в ней
живет дух ее бабушки Анны Евгеньевны. Она тоже была монашкой»
(Алла, 17 л.). Современная петрозаводчанка уверена, что умершая мать в
нее «вселилась». Она смеется над родственниками, посещающими мо-
гилу, где «нет никого» (Н., 44 г.)
Основание для мифологизации совпадения рождения и смерти со-
ставляют идеи того, что (а) новый родственник вытесняет старого из
физического семейного пространства; (б) новорожденный по наслед-
ству должен получить свою долю жизненной силы [Байбурин 1993,
122]; (в) количество жизненной силы в семье - величина постоянная.
В целом, универсальная повторяемость событий, обстоятельств и
атрибутов означает периодическое возобновление жизненного цикла
родственной группы, поддержание ее равновесия. «Судьба», «рок»,
«энергия», «генетика», расположение звезд или нечто непостижимое
удерживают родственников в положении взаимозависимости. Катего-
рическое отрицание этого — признак семейной дезинтеграции и встре-
чается достаточно редко.
В семьях традиционной ориентации наличие закономерностей по-
зволяет делать прогнозы, сознательно или неосознанно выстраивать
жизненную стратегию по отношению к образцам: «В маминой семье в
трех поколениях женщины — медики, в папиной — четыре поколения
учителей. Получается, что из меня должен получиться врач или препо-
даватель» (Тамара, 20л.); «Мне кажется, что в двух поколениях наша
история практически повторяется... Может быть, у меня будет две дочки,
а Настя так и не выйдет замуж» (Наталья, 18 л.).
Осознание собственной уникальности и права выбора, так же, как и
индивидуальности других родственников, происходит на фоне сходств:
«Я первый в семье, кто избрал профессию филолога-историка. Все мои
родственники по отцу так или иначе были связаны с деревом. Так и по-
лучилось, что я поломал традицию своей семьи» (Александр, 17 л.). То
же касается индивидуальности событий: «А еще у всех родственников с
маминой стороны первый ребенок девочка. Это как обязательное. Но
сейчас есть исключение. Моя сестра родила мальчика. Все почему-то
этому радовались» (Мария, 17 л.).
Признание закономерного и надличностного характера связей и собы-
тий определяет поведенческие нормы: «сохранение традиций» — уста-
новка большинства семей. В детях культивируются «фамильные» каче-
56
Глава первая
ства. Родственники стараются узнать свою судьбу, сопоставляя факты
семейной биографии, прибегая к гаданиям, гороскопам, книгам. Во из-
бежание опасных повторений, где возможно, используют обереги и, на-
конец, делают выбор: довериться предопределению или разомкнуть
жизненный круг семейного круга.
§ 3. Семейная антропонимия
В культурах самого разного типа личные имена служили и служат
стабилизатором семейно-родственных коллективов вследствие са-
мой природы имени, являющегося «одновременно порождением и
условием межличностных взаимоотношений» [Зинченко 1997, 225].
Зыбкость границы между именем собственным и нарицательным,
способность имени не столько различать объекты, сколько объеди-
нять их [Топоров 1979; 19916, 508] проявляется в совокупности
практик имянаречения.
Способы наименования человека, их сосуществование и приорите-
ты характеризуют различные традиции в те или иные периоды. Так, по
историческим свидетельствам, в русской культуре X-XVII вв. «наличие
семейных наследственных имен (и, следовательно, осознание семейного
единства) было типично... для большинства семей привилегированного
сословия» [Пушкарева 1996, 68]. Выступая в роли социального знака
[Успенский 1996, 187], имя манифестирует принадлежность человека
одновременно к нескольким сообществам: социальному, этническому,
религиозному, кровнородственному. Практика имянаречения зависит
от того, как складываются взаимоотношения между семей-
но-приватной и внеположными ей сферами. Решение о выборе имени
ребенку принимается в семье (или теми, кто берет на себя ее функции
в исключительных случаях) и определяется ее ценностными установ-
ками. Социальное значение имени должно быть семейно санкциони-
ровано.
Область семейных значений имени выявляется в способах нарече-
ния, формах использования личных имен и сюжетике семейных рас-
сказов. Выделим основные факторы наречения и употребления имен в
их отношении к семейным традициям.
Ориентация на крестильные имена, даваемые в честь святого, день
памяти которого приближен ко дню рождения в рамках установленных
сроков, утратила актуальность. Основные причины — индивидуализа-
ция выбора, необязательность, а в известный период и запретность
крещения, ограниченность круга календарных имен, неполное их со-
ответствие социальным стандартам.
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
57
С традицией крещения был связан дуализм крестильного и мирского
имени, характерный для русской культуры до XVIII века и сохраняю-
щийся иногда до настоящего времени [Успенский 1996,191]. «Несмотря
на предпочтение духовного рождения плотскому, — писал
Н. И. Костомаров, — у русских долго было в обычае, кроме христианско-
го имени, иметь еще прозвище или некрестное имя: обычай этот водился
в удельные времена между князьями... В XVI и XVII веках мы встречаем
множество имен или прозвищ, которые существовали вместе с креще-
ным именем и употреблялись чаще последнего... Даже священники но-
сили такие имена» [Костомаров 1996,122-123].
Уже в XX веке у русских Заонежья, например, имя для младенца
вначале обсуждалось домашними, затем окончательный выбор делал -
ся в день крещения с помощью священника, причем «на семейном со-
вете принималось иногда решение о том, что новорожденный будет
иметь два имени», и в таких случаях мирское имя выступало как обе-
режное [Логинов 1993, 61]. Аналогичная ситуация отмечена у карелов,
причем ребенка в семье могли называть первым именем или переде-
лывали данное попом имя на карельский лад [Сурхаско 1985, 43]. Эт-
ническая идентификация, не будучи общественно санкционирован-
ной, происходила только в рамках семьи.
Парность выбранного в семье и крестильного имен может быть
рассмотрена не только с точки зрения оппозиции профанного/са-
крального, на что указывает Б. А. Успенский [Успенский 1996, 191], но
и как противопоставление приватного и государственного, официаль-
ного и неофициального. Дуализм и множественность имен, постоянно
поддерживаемые в культуре, обуславливаются рядом конвергентных
факторов.
Приведем один из семейных рассказов, демонстрирующий, как
крестильное имя выступает не в сакральной ипостаси, а в качестве
документально зафиксированного, официального знака: «Когда ба-
бушка родилась, мать ее пошла к попу, чтобы записать имя для кре-
щения. И сказала — Елена. Но во время крещения поп назвал Окси-
нья, т. к. это имя было в книге со списком имен. Ведь детей нужно на-
зывать тем именем, день которого ближе к дате рождения ребенка, хо-
тя день Оксиньи был только через полгода. Отец бабушки был очень
зол на попа и после этого не пускал его к себе на порог. А Симой ее
стали звать сами родители. У них в деревне была еще одна Оксинья,
которую мама звала Синька. Бабушкина мама решила, что она тоже
будет свою Оксинью звать по-другому, а именно — Сима, так за ба-
бушкой это и закрепилось. И зовут ее Ксенией только по документам и
в официальных местах» (Светлана, 17 л.).
58
Глава первая
У любого официального и «полного» имени есть один или не-
сколько фамильярных вариантов. Это общеупотребительные сокра-
щенные или осложненные формы имен, а также оригинальные эв-
фонические замены, бытующие в домашней и дружеской среде. Ис-
пользование неофициальных вариантов имен характеризует степень
приватности межличностных связей в семье и вне ее. «Уменьши-
тельные, ласкательные, уничижительные, насмешливые, бранные,
житейские и прочие видоизменения каждого имени надлежит пони-
мать как различные приспособления данного имени к оттенкам от-
ношений в пределах одного народа и одного времени», — писал
П. Флоренский [Флоренский 1990, 114]. Добавим: в пределах любой
группы.
Множественность наименований — показатель и средство диффе-
ренциации отношений: «Мне нравится, когда меня называют Анна,
но так меня называют нечасто. Чаще всего папа. А мама меня назы-
вает Анюта, брат и тетя Люба — Анютка, а сестра — Аня» (Анна, 18л.).
А вот вариации того же имени в другой семье: «Меня зовут Аня, дядя
меня называет Анчок, двоюродный брат называет меня Анчутка, а муж
моей сестры вообще называет меня Анчоусом. Когда мы узнали, что
анчоусы — это маленькие рыбки, то удивились, потому что по-карель-
ски имя Анюта переводится как ,,рыбка“» (Анна, 17 л.). Умножать
примеры нет необходимости.
Парные имена: крестильное и мирское, реальное и «по докумен-
там», официальное и фамильярное, имя и прозвище, — существуют в
разном историко-культурном контексте. Мифо-ритуальную аналогию
представляет «защитный вариант» имянаречения [Топоров 19916,
509], при котором истинное имя должно быть скрыто от влияния злых
сил. Запреты на произнесение имен отмечены у разных народов
[Дыренкова 1926а, 257; 1926, 263; Долгих 1954,40,42)].
Нам встретился единственный случай осознания современных
семейных прозвищ как табуирующих наименований: «В нашей семье
мы часто придумываем что-то типа обережных прозвищ и по именам
друг друга называем очень редко. Так как мои родители из деревни,
где у каждого были свои прозвища, может быть, это пошло оттуда»
(Наталья, 20 л.). (Думается, здесь осмысление факта — результат гу-
манитарного образования информанта, а не только «семейная» точка
зрения.) В другой, городской, семье считается, что несколько экзоти-
ческие («нерусские») женские имена: Марианна, Регина, Маргари-
та, — не совпадающие с простыми русскими крестильными именами,
оберегают от болезней, которыми страдали женщины рода, носив-
шие крестильные имена. Семья намеревается продолжить эту тради-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
59
цию. По свидетельству информанта (Регина, 45 л.), осознание этого
обстоятельства произошло совсем недавно.
Несовпадение «документального» и употребляемого имени имеет
причины, связанные с прецедентом при имянаречении либо с после-
дующей сознательной переменой имени его носителем (новое имя не
всегда вносится в документ). Анализ факторов мены имен проведен
Б. А. Успенским. Изначальная парность имен объясняется несоответ-
ствием избранного имени официальному стандарту, «чиновничьим
святцам», или неким казусом. Например, отец от волнения забыл имя
младенца, пока нес его регистрировать (один из вариантов см.: [Доро-
нина 1998, 279 280]), или регистратор неправильно записал имя и т. п.
Серия рассказов на эту тему связана с чиновничьим произволом:
«Аленку при рождении хотели назвать Аленой, но в поселковом совете
сказали, что такого имени нет в русском народе (еще одна ирония судь-
бы!). Пришлось записать Алену как „Лена“, но поскольку родители
очень хотели, чтоб она была Алена, то стали ее так называть. И сейчас об
этом знают только близкие родственники, а для остальных она просто
Аленушка» (Ирина, 17л.).
Еще одна ситуация: представители этнических меньшинств в до-
кументах фиксируют русские имена, а в семье пользуются карельски-
ми, татарскими и т. п. Во всех отмеченных случаях «настоящим» счи-
тается семейное имя, «ложным» — официально-документальное.
Субъектом выбора имени и имяположения может быть группа
(семья, дружеский круг) или сам носитель. В обоих случаях, но особенно в
последнем «законное» имя не сразу и не окончательно вытесняется из бы-
тования. Сферы функционирования имен одного человека лишь относи-
тельно автономны, и «семейное» имя не единственно и не единично. Спе-
цифическое имяупотребление наблюдается в гетероэтничных родствен-
ных группах. В петрозаводской семье бабушку-татарку называют «баба
Шура». Рассказывая о ней, внучка уточнила: «Бабушку зовут Би-
бия-Зямал-апа, а по-русски Александра Александровна. „Бибия“ — толь-
ко в письмах из Бугульмы и Ташкента <там живут другие семьи родст-
венников. — И.Р>. Я спросила, почему именно „Шура“? Бабушка отве-
тила, что ее и Машей звали, какая разница!» (Елена, 24 г.).
Одна из самых устойчивых традиций — наречение детей именами
покойных или здравствующих старших родственников. Даже в эпоху
абсолютного преобладания и «законности» крестильных имен «родовой
обычай совмещался с христианским, особенно в княжеской среде»
[Успенский 1996, 199 200]. Наличие «семейных» имен неотде-
лимо от признания родственных связей. В современной культуре равно-
правно сосуществуют с мужскими также и женские семейные имена.
60
Глава первая
При соблюдении патрилинейности выстраивается поколенная антропо-
нимическая цепочка: «Деда звали Андрей, как и моего брата, папа —
Иван Андреевич, брат — Андрей Иванович. Папа говорит, что сына бра-
ту надо назвать Иваном» (Ольга, 18 л.).
Использование повторяющегося имени имеет целью не только со-
хранение его как знака единства или своего рода реликвии («В нашей
семье передаются по наследству имена»). Имя приобретает дополни-
тельные и конкретные значения. Называют обычно «в честь» родст-
венников персонально: «В нашей семье многие названы в честь ко-
го-то. Я названа в честь тети, маминой родной сестры.... Сын моей тети
назван в честь прадеда Александром. Ее дочка названа в честь бабушки
Марией. Мой брат назван в честь прадеда Алексеем...» ит.д. (Ольга,
17 л.). Выбор производится, главным образом, из имен прародителей
через одно-два поколения, а также дядей и тетей. Очень редко детей
называют так же, как родителей, а если это происходит, всегда отме-
чаются неудобства в общении: «Нас с мамой так и зовут — Наташа
большая и Наташа маленькая, хотя сейчас уже правильнее бы наобо-
рот» (Наталья, 17 л.).
Трагическая гибель кого-либо из взрослых родственников и герои-
зация его личности служит дополнительным основанием для повторе-
ния имени: «Меня назвали в честь моего дяди. Ему было двадцать че-
тыре года, он тушил пожар на работе... сильно обгорел, и его не могли
спасти. Поэтому меня назвали Саша» (Александр, 12 л.); «Прадедушка
воевал в Белофинскую и Великую Отечественную войну и погиб в эту
войну. С ним погибли его два сына — Николай Иванович и Павел
Иванович. Папа мой и его двоюродный брат названы в честь своих дя-
дей» (Татьяна, 18 л.).
Сложная система избирательных наименований реализуется в
наборе типовых имен: «Саша — мамин брат, мой двоюродный брат,
мамин брат, мой папа; Таня — мамина сестра, бабушкина тетя и еще
одна тетя, дальняя» ит.д. (Екатерина, 18л.). Иногда одному имени
отдано предпочтение: «Я — Маняша, бабушка Мария, и еще в ба-
бушкином роду шесть Марий» (Мария, 18 л.).
Бывает так, что семья особенно выделяет одного предка и поддер-
живает память о нем. В его (ее) честь называют несколько внуков и
правнуков, поэтому двоюродные — троюродные братья/сестры носят
одно имя, как и двоюродные дяди/тети с племянниками: «Имя мне да-
ли в честь прабабки. В роду были еще Натальи: одна троюродная сестра
и одна троюродная тетя. Названы в честь той же прабабки» (Наталья,
35 л.). Имя ассоциировано с личными свойствами, которые признаны
фамильными. У одинаково названных родственников всегда усматрива-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
61
ется сходство: «Моя сестра названа именем моей тети, и она чем-то
внутренне с ней схожа» (Наталья, 18 л.).
Имянаречение закрепляет и передает по наследству черты характе-
ра и внешности, способствует самоопределению носителя имени, ори-
ентирует на поведенческий образец, устанавливает избирательные
внутрисемейные связи: «Все говорят, что я вылитая баба Маша, в
честь которой меня и назвали. Я и сама ощущаю с ней какую-то внут-
реннюю связь, которую трудно объяснить. Все родственники говорят,
что у меня даже движения, жесты, выражение лица в той или иной си-
туации одинаковы. Может быть, это связано с именем, которое пере-
далось мне по наследству, а вместе с именем и многие качества бабуш-
ки» (Мария, 17 л.).
В истории рода имя может изменить значение, т. к. меняется набор
свойств, которые с ним ассоциированы. Так, в нашей семье в честь лю-
бимой всеми прабабушки Маргариты были названы две внучки, мои
двоюродные тети. Как считается, они не унаследовали в должной мере
бабушкиных черт характера, поэтому мама не решилась, как хотела
вначале, назвать Маргаритой меня. Одна из информантов рассказала,
что ее хотели назвать Екатериной, но вспомнили, что две родственни-
цы с таким именем умерли от рака, и не назвали (Н., 46 л.).
«Мифологическому сознанию свойственно понимание имени как
некой внутренней (глубинной) сущности или же того, что в-клады-
вается, на-латается и т. п.» [Топоров 19916,508], поэтому имя выступает
посредником при воплощении известных качеств = личностей. В этом
смысле типичен семейный мифологический рассказ: «В 1994 году моя
родная сестра <имя> лежала в больнице в ожидании родов. И в ночь,
когда она родила, убили моего дядю Степана... У моей сестры это был
любимый дядя. И она в честь него назвала своего сына Степан. И очень
удивительно то, что ее сын сейчас, в три года, очень похож на дядю
в детстве» (Татьяна, 17л.).
С одной стороны, имя нарекается с сознательным намерением пе-
ревоплотить предка в потомке или присвоить желаемые качества. С
другой стороны, оно само обладает силой, независимо от намерений
имядателя. Типично утверждение: «Имя сильно повлияло на его (ее)
характер».
Аналогичным образом имя связано с судьбой человека, что учи-
тывается при имянаречении: «Я назвала своих дочерей в честь своих
прабабушек — Софья и Елизавета. И я очень надеюсь, что у них бу-
дет такая же судьба. У обеих была очень благополучная... Мне очень
нравилось имя Мария, но бабушка Мария — у нее была очень небла-
гополучная судьба, никому не дай бог такой судьбы» (Нина, 38 л.).
62
Глава первая
Выбор имени зависит от судеб не только родственников — его носи-
телей, но даже литературных персонажей: «Хотела назвать Ларисой,
в честь любимой героини из „Бесприданницы", но подумала, что
судьба-то у нее печальная» (А., 65 л.). В свою очередь, несчастливая
судьба может найти объяснение в имени: «Мою сестру отец назвал
так по-идиотски — Текуса. Мы ее дома звали Кета. Я думаю, может,
и жизнь у нее потому так сложилась <рассказ о болезни и ранней
смерти сестры. — И.Р>. Отец сказал, что у него была такая любов-
ница, с таким именем. А она, сестра, бедная, всю жизнь страдала. Что
за имя?!» (Станислав И., 60 л.).
Известно, что нельзя давать новорожденному имя рано умершего
члена семьи, чтобы его судьба не повторилась [Славянская мифология
1995, 311]. Нарушение запрета и его последствия составляют сюжет
многочисленной группы рассказов. «У моего деда есть брат... У этого
дяди Васи двое детей — сын и дочь. Сын погиб в возрасте восемна-
дцать лет в автокатастрофе. У сестры погибшего молодого человека
родился свой сын, которого она назвала в честь брата Евгением. Когда
парню исполнилось восемнадцать лет, ему купили мотоцикл. И не-
многим позже он, как и дядя, попал в автокатастрофу и погиб. Так они
и похоронены рядом, умершие в одном возрасте и имеющие одинако-
вые имена и фамилии» (Инна, 18 л.).
Совпадения заставляют делать выводы и определять стратегию имя-
наречения: «В семье нашей, нашем роду мужчины с именем Вова не смог-
ли прожить... Два человека с именем Володя умерли почти от одного и то-
го же несчастного случая (придавило деревом, бревном). Теперь, если у
нас в роду рождается мальчик, то мы его уже Вовой не называем» (Ирина,
17л.). Достаточно одного прецедента, чтобы семья испытала чувство не-
уверенности. Высказывания и рассказы на эту тему повторяются в си-
туациях выбора имен, на именинах, похоронах, поминках.
«Неправильно» данное имя — оправдание несчастий: «Бабушка Валя
основной причиной того, что она несчастлива в жизни, считает свое имя.
А именно потому, что ее назвали Валентиной после смерти ее старшей
сестры, которая после рождения сразу умерла; но бабушка Лена очень
хотела, чтобы у нее была дочка Валя, и назвала так следующего ребенка»
(Елена, 18 л.). Здесь повторение имени не есть повторение судьбы, без-
временной смерти. Сохранено общее значение приметы, что «не к доб-
ру» называть детей одинаково, если первый умер. Нарушать запрет —
идти наперекор высшим силам. В «Семейной хронике» Т.Толычевой,
опубликованной в начале века, мемуаристка приводит аналогичный
факт семейной биографии с тем, чтобы показать своенравный характер
своего родственника, который безрезультатно пытался пересилить судь-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
63
бу: сыновья, которых он упорно называл Сергеями, умирали в младен-
честве [Толычева 1903,43].
Иное значение имеет запрет одинаково называть двух живых детей.
В его основе — идея опасности сдваивания. Запрет распространяется не
только на живущих в одном доме, но на родственные семьи. Невестки и
двоюродные и троюродные сестры не любят одинаково называть детей.
В настоящее время нежелание оправдывается стремлением к индиви-
дуализации имен, но иногда сохраняется и традиционная мотивировка:
«У меня очень сердилась родственница, когда ребенка ее двоюродного
брата тоже назвали Темой. Я думала, хорошо, будет фамильное имя, а
она бесилась. Ей, видно, родня объяснила, а мне потом — мама, что нель-
зя одинаково называть. А, может, хотела быть оригинальной, да не полу-
чилось» (Елена, 38 л.).
За нарушением запрета следует наказание (смерть), касающееся, в
первую очередь, родственников одного поколения и отчасти — смеж-
ных. Считается, например, что «две сестры с одинаковыми именами на
этом свете не уживутся» (Мария, 18л.).
Запрет на повторное имянаречение детей представляет частный
случай запрета на удвоение имени здравствующих членов семьи:
«А еще очень часто говорят о том, что, если назвать родившегося ре-
бенка именем одного из родственников, а точнее — членов семьи, один
из них обязательно уступит место другому. Так вышло и у нас. Меня
назвали в честь моей прабабки <имя>, и вскоре она умерла. Уступила
мне место» (Ольга, 18 л.). Обратим внимание на уточнение. Когда речь
идет о родственниках разных поколений, связанных прямой преемст-
венностью, сфера действия запрета сужается, ограничиваясь собст-
венной семьей.
То, что нарушение порядка происходит невольно и даже из лучших
побуждений сохранить семейное имя, создает трагическую коллизию.
Таким образом, повторяемость имен в группах родственников долж-
на рассматриваться в двойной перспективе: в соответствии с уста-
новками на «защитный» или «открытый», по терминологии В. Н. Топо-
рова, варианты имяположения [Топоров 19916, 509]. Второй вариант
направлен на закрепление фамильной традиции.
Совпадение имен в семьях родственников расценивается как знаме-
нательный и положительный факт: «У бабушки и у ее родной сестры по
три дочери, но самое интересное, что имена дочерей и у той, и у другой
совпали, а живут далеко друг от друга» (Ирина, 17 л.); «Загадочная
традиция в семье: в каждом поколении у нас обязательно есть хоть один
Сергей <прадед, два мужа бабушки, отец, двоюродный брат. — И, Р>.
А теперь и моего лучшего друга зовут Сергеем» (Татьяна, 17 л.).
64
Глава первая
Хорошая примета — совпадение имен, отчеств у мужа с женой и в
семьях свойственников: «Моя мама Галина Николаевна, а папа Сергей
Николаевич... И если имена одинаковые или отчества у мужа и жены,
то это добрый знак» (Татьяна, 18 л.). Имеется в виду также совпадение
инициалов супругов. «Кстати, имена моей бабушки (папиной мамы) и
мамы совпадают», — заметила информант после рассуждения о том,
что папа-отчим ей роднее настоящего отца.
Объектом символической интерпретации оказывается звуковое
оформление имен. Выявляются совпадения, поддерживаются тради-
ции: «У меня у подруги вся семья имела имена, где не было ни одной
буквы „р“. Сама она — Блохина Галина Николаевна, ее сестра — Свет-
лана Николаевна, Капитолина Михайловна— мама и Николай Ва-
сильевич — отец. И замуж вышла за Гнедова Леонида Алексеевича. И
так у них было всегда на протяжении поколений. Свету называли с
учетом, чтобы было „л“. Они объясняли, что вот они все такие добрые
и мягкие. И очень нравилось ей имя Артем, назвали сына ее Артем, но
в метрике записали — Тимофей, и зовут его дома Темка, а в школе Ар-
тем» (Елена, 38 л.). Примета: «Говорят, что если в имени есть какая-то
буква алфавита, определенная, я точно не помню, то человек повторя-
ет судьбу или матери, или отца» (Андрей, 18л.).
Гармонизируются имена по первой букве, чаще — «А», в силу спе-
цифики русской антропонимии: «В семье с папиной стороны мужчин
стараются называть именем, начинающимся с буквы „А“. Прадеде —
Артем, дед — Алексей, папа — Александр, брат — Артем. Надеемся, что
эта традиция будет продолжена» (Анна, 19 л.). В другой семье это пра-
вило касается родственников обоего пола: бабушка — Анна, дети ее —
Алина, Александр и Ада ит.д. Младшая в семье, Алла (18 л.), уточни-
ла: «Сначала случайно получилось, а потом так и стали называть».
Созвучные имена подбирают для братьев и сестер, особенно же —
для близнецов, например, Света и Слава. Эвфонии сопутствуют допол-
нительные значения: «Мама объяснила так. Аленушка и Аннушка — са-
мые ласковые, нежные имена. И сестры должны быть любящие друг
друга, заботливые» (Анна, 17 л.). По мнению известного ономаста
В. А. Никонова, обычай давать детям связанные имена — это «антро-
понимическое выражение внутрисемейной общности», предшествующее
образованию фамилий [Никонов 1974, 138]. Кроме того, соблюдаются
неписаные правила, по которым подбирают имена к фамилиям (Алек-
сей Алешин) и отчеству для благозвучия и удобства произношения:
если отчество «мягкое», то в имени желателен звук «р», например.
Одна из мотивировок выбора имени — этимологическое значение
антропонима, которое устанавливается по именинным календарям и
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
65
прочей литературе или — для имен со славянской основой - более или
менее ясно: «Мама очень часто рассказывает, почему меня назвали
Светланой. Дело в том, что когда я родилась, то волосы у меня были
белые-белые. Папа как увидел меня, так сразу решил дать мне имя
Света, хотя до этого они хотели назвать меня Викторией. Мама с па-
пой часто это рассказывают, когда, например, речь заходит о моих во-
лосах» (Светлана, 17 л.). Имя закрепляет имеющиеся свойства, поэто-
му вполне может родиться из прозвища и обрести условную этимоло-
гию: «Юля — от слова юла. С самого рождения я была очень неспо-
койным и вертлявым ребенком. Медсестра в роддоме называла меня за
это юлой, пока еще не дали имени. И чтобы долго не раздумывать, как
меня назвать, родители дали мне имя Юлия» (Юлия, 18 л.).
Выбор имени опосредован культурно-историческим контекстом.
Детей называют в честь государственных деятелей и космонавтов, ар-
тистов и литературных персонажей, писателей и популярных ведущих
телепрограмм, — которые выступают своего рода заместителями свя-
тых в современной, особенно городской, культуре. В имени отклады-
ваются факты семейной биографии и культурные впечатления членов
семьи, прежде всего, родителей: «У меня ведь Игорь, младший, — это
в честь князя Игоря. Я очень любила древнерусскую литературу»
(Людмила В., 50 л.); «Альбина родилась в 1940 году, назвали так, по-
тому что мама в детском доме играла в спектакле польского автора
Альбину Мигурскую)» (Елена, 22 г.). (Эта мотивировка выбора име-
ни Альбина — типовая для 30-х годов.)
О своих именах с удовольствием рассказывают дети (со слов роди-
телей). Их рассказы всегда тяготеют к конкретизации и «предметно-
сти»: «Мои мама и папа очень любили ходить в кино. Один раз они по-
смотрели фильм „Москва слезам не верит“. Фильм им очень понра-
вился. Особенно понравилась девочка по имени Александра. И еще
понравилась песня про Александру, которая звучит в этом фильме.
После фильма мама и папа долго пели эту песню. Когда я родилась,
бабушка предложила назвать меня Таня, как мою прабабушку... но па-
па с мамой назвали меня Александрой» (Саша, 12 л. См. также:
[Разумова 19986, 643-644]).
Детей нередко называют по именам людей, близких семье: люби-
мых друзей, учителей и т. п. В свою очередь, отказ от имени оправды-
вается нежелательными ассоциациями с людьми из известного окру-
жения: «Меня хотели назвать Наташей, но в их деревне была какая-то
дурочка, которую звали Наташей» (Лариса, 39 л.).
Немаловажна и мода на имена, их социальная престижность. Сме-
няют друг друга «волны» экзотических, «иностранных», искусственно
66
Глава первая
сконструированных имен и укорененных в традиции, «исконных».
Есть имена с постоянно высоким социо-культурным статусом, как, на-
пример, имя Владимир [Белоусов 1996, 182-183], а есть и очень под-
верженные моде. Сейчас, например, детей зачастую называют имена-
ми персонажей мексиканских телесериалов (почти «членов семьи»),
причем воспринятыми на слух со всеми понятными последствиями. В
Вологде живет русский школьник по имени Хулио Иглесиас, и, дума-
ется, подобных примеров множество.
Вместе с тем представления о современном и старомодном, город-
ском и деревенском, благозвучном и диссонирующем и т.п. субъективны
и индивидуализированы как личностно, так и семейно: «Мама предла-
гала папе назвать меня Настя, как его маму, но папа запротестовал, что
это деревенское имя» (Светлана, 18 л.). «Стихийный процесс семиотиче-
ской дифференциации личных имен» [Успенский 1996, 189] имеет ло-
кальные модификации. Установке на моду в равной степени противо-
стоят стремление к оригинальности и ориентация на фамильную тради-
цию: «Мамина двоюродная сестра строго запретила называть меня Ле-
ной, потому7 что у ней половина факультета было Лен» (Н., 18 л.); «У нас
в соседнем доме, например, мальчика назвали Елисей. Не знаю,
по-моему, это для ребенка не очень-то. Они объясняют это тем, что пра-
дед был Елисей» (Елена, 28 л.). С внешней точки зрения редкое семей-
ное имя, скорее всего, окажется странным, неподходящим. Для семьи
же малоупотребительное имя — достопримечательность: «Мою пра-
бабушку звали Василиса. Очень необычное, сказочное имя. Я даже
горжусь тем, что у нас в роду такое имя. Я всем об этом рассказываю,
потому что раньше никогда не слышала такого имени, разве что в
сказках» (Юлия, 17 л.).
Антропоним, как любое наименование, - это свернутый сюжет,
опирающийся на типовые мотивы. Называние вещей создает мифо-
логическую ситуацию и предстает как акт творения, перерождения
(переименования) или распознавания «истинного» имени [Лотман,
Успенский 1996, 437]. Семейные рассказы о личных име-
нах представляют называние ребенка в виде (а) сознательного дей-
ствия родственников, их волеизъявления и (б) «получения» имени
извне. В первом случае имядатель выступает как творец, который
при помощи имени программирует характер, судьбу новорожденно-
го, предоставляет ему покровителя из числа предков или иного.
«Образ покровителя» всегда присутствует при имянаречении, явно
или имплицитно. Приобретая имя, человек оказывается под патро-
нажем известного коллектива — родственного, социального, этниче-
ского ит.д., - а также персонально предка, святого, некоей «образ-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
67
цовой» личности или положительных сил, воплощенных в значении
имени.
Антропонимические мемораты первого типа базируются на мотиве
выбора или «спора об имени». Возможность выбора, осознанно реа-
лизуемая в культуре нового времени [Успенский 1996, 189], создает
сюжетную коллизию меморатов. Структура элементарного сюжета:
спор — разрешение спора. Варианты создаются способами разреше-
ния конфликта. Окончательному решению предшествует предвари-
тельное, за ним следует переименование: «Имя выбирали между
Татьяной и Еленой... И пока мы с мамой лежали в роддоме, все меня
звали Таней. Но когда меня привезли показывать прабабушке Лене,
она категорически отказалась звать Таней, и меня перезвали снова
Леной в честь нее» (Елена, 18 л.).
Несостоявшееся имя как нереализованная возможность сохраня-
ется в семейной и индивидуальной памяти, является «скрытым» и
представляет еще один вариант «парности» имен: «А вообще папа
сначала хотел назвать меня не Оксаной, а Богданой, т. к. у мамы бы-
ли очень трудные роды. А мою сестру хотели назвать не Анастасией,
а Ярославой, т. е. во славу солнцу. Но судьба распорядилась по-ино-
му» (Оксана, 18 л.).
Ситуация спора снимается, когда есть предварительная договорен-
ность, кто называет младенца. Родители, например, реализуют это
право поочередно, часто с учетом пола ребенка. Однако, и при таком
соглашении внутренний конфликт не всегда исчезает: «У мамы не бы-
ло права называть Игоря. Было так решено, что называет отец. А она
очень боялась, что он назовет его Никитой, тогда все Никитами назы-
вали. И она подговорила друзей, они собрались на вечеринке и угово-
рили отца, что назвать нужно Игорем» (Лариса, 39 л.). Решение спора
может быть предоставлено судьбе или случаю: родители, например,
бросают жребий.
Иногда коллизия может разрешиться компромиссом: «У мамы была
подруга, которую звали Роза-Катерина. Родители не могли выбрать од-
но имя из двух и назвали эту девочку двойным именем. Ее одноклассни-
ки и близкие знакомые называли Рик (Роза и Катя)» (Лидия, 18 л.). Это
редкий, но показательный пример того, что двойное имя, обусловленное,
скорее всего, культурной традицией, воспринимается как разрешение
спора о выборе имени.
Проблемная ситуация возникает тогда, когда имя предшествует рож-
дению ребенка и не соответствует полу: «...Бабушке все говорили, что
будет дочка. И дядя Юра так ждал, когда мама принесет ему сестричку.
Но папа приходит с роддома и говорит Юре: „Мы хотели купить Васи-
68
Глава первая
лису, а купили мальчика*4. Дядя Юра немного огорчился, потом го-
ворит, что мама купила Вовку. Так и назвали второго сына — Вова»
(Анастасия, 19 л.). Даже в таком случае несостоявшееся имя может
остаться в семье, стать «домашним»: «В нашей семье есть имя собст-
венное, которое другим без объяснения не понять, — Максюня. Так
домашние называли моего племянника. Это связано с тем, что, когда
его мама только ждала ребенка, все говорили, что будет девочка и ей
уже дали имя — Ксюша, но когда рождается Максимка, перестраи-
ваться сразу было тяжело, поэтому по старой памяти его назвали
Ксюней, Максюней, Максюшка» (Анна, 17 л.).
Тексты, описывающие наречение именем, предполагают в качест-
ве обязательного компонента образ имядателя. В нашем случае это
родители, с которыми более всего связан мотив выбора, а также
старшие родственники, выполняющие роль арбитров или едино-
правно устанавливающие имя. Они всегда на стороне семейного по-
рядка именования.
Исключительная роль при имянаречении принадлежит детям.
«Ребенок дает имя новорожденному» — самый распространенный
мотив. Судя по численности текстов, решение вопроса об имени
предпочитают доверять детям. К их голосу прислушиваются, их жела-
ние немедленно выполняют: «Мой брат просил, чтобы меня назвали
Аленой. Его даже переспрашивали, может быть, Леночка? Но он го-
ворил, чтобы назвали только Аленочкой» (Алена, 21г.); «Имя Сер-
гей я сама дала своему брату, хотя все хотели назвать его Антоном»
(Анна, 18 л.). Дети — не только равноправные, но иногда и единст-
венные участники спора об имени: «Когда родился третий, Юра с
Вовой спорили между собой, как назвать братика. Юра очень хотел
назвать Славой, т. к. у него был друг Слава, сын капитана. Они вме-
сте все время играли... Вова же хотел назвать брата Сашей. В конеч-
ном итоге Юра убедил Вову, и назвали Славой» (Анастасия, 19 л.).
Доверие и уважение к слову ребенка традиционно обусловлено
представлениями о детстве как периоде жизни, когда еще сохраняет-
ся близость с потусторонними силами, и о детях как существах, свя-
занных с миром предков [Харузина 1911, 75; Винокурова 1994а, 61].
Этнографические исследования показали, что дети — участники об-
рядов «наделялись особыми правами, поскольку все, что изобража-
лось, произносилось детьми (например, в момент обрядового обхода
домов), считалось очень значительным. До недавнего времени в рус-
ских деревнях верили в силу детских благопожеланий и боялись уг-
роз, произнесенных детьми при исполнении обрядов» [Некрылова,
Головин 1992, 29]. Согласно мифологическим рассказам, вещие спо-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
69
собности детей проявляются в распознавании ими нечистой силы
[Соколовы 1915, 112-113; Зиновьев 1987, 98-101].
В ситуации имянаречения ребенок по неизвестной причине произно-
сит какое-то имя, подойдя к колыбели или «вдруг» появившись в самый
ответственный момент: «...Потом на следующий день стали думать, как
меня назвать. Вот лежу я в качуле, а все вокруг меня. Подходит мой брат,
ему тогда было четыре года, он еще плохо говорил, так вот — забирается
он на стул, цепляется за край качули и говорит: „Миша, Миша. Пусть
будет Миша“» (Михаил, 17 л.).
Играет важную роль и всегда подчеркивается в рассказах элемент
случайности при произнесении имени ребенком. Как правило, назван-
ное имя не имеет ничего общего с теми, которые до этого были предме-
том обсуждения домашних. Произвольность и случайность признаются
впоследствии и самим имядателем.
Чрезвычайно значимым в этой связи оказывается и мнение посто-
ронних детей, к которому всегда прислушиваются родители: «А назва-
ли ее так потому, что когда она родилась и дедушка пошел в роддом
посмотреть на дочь, то встретил около двери маленькую девочку, она
сказала: „Если у вас дочка родилась, назовите ее Наташей, мне вчера
купили куклу Наташу!“ И решили назвать Наташей» (Юлия, 18 л.). В
данном случае существенно все: а) имя произнесено на пороге,
б) ребенком, в) первым встречным.
Случайная, непредвиденная, первая на пути встреча - знак судьбы;
с ней связано множество примет и обычаев [Плотникова 1997]. На-
пример, если существовала опасность смерти новорожденного, в ку-
мовья приглашали первого встречного. Прислушаться к голосу перво-
го встречного ребенка при наречении младенца означает следовать
провидению. Такой способ может отчасти планироваться заранее:
«Когда родился у меня брат, мои бабушки, дедушки не знали, как его
назвать. Мы поехали за мамой в роддом и по дороге придумали, что
назовем так: какого первого мальчика увидим, спросим, как его зовут,
так и назовем младенца. Мы приехали к маме, а к ней как раз пришла
подруга с сыном Валерой. Поэтому мы так и назвали моего брата»
(Елена, 20 л.).
Во всех таких случаях имя не выбрано, но получено, подобно кре-
стильному, которое предопределено свыше обстоятельствами рожде-
ния [Успенский 1996, 191]. Согласно традиционному крестьянскому
обычаю «окликания» новорожденного [Логинов 1993, 43, 61], младе-
нец сам «выбирал» себе (плачем) имя и предка-покровителя.
Репликой «свыше» воспринимается первое имя, употребленное по
адресу новорожденного случайно, шуткой или ошибочно: «Вообще-то
70
Глава первая
у нас в семье принято называть детей в честь родных, но которые уже
умерли... Но с Ромой произошел казус. Дело в том, что в роддоме ря-
дом с люлькой моего брата лежал Рома, но его уже выписали. Медсе-
стра пришла к моей маме кормить моего брата, приговаривая при
этом: „Ромочка, сейчас мамочка тебя покормит". Моя мама очень уди-
вилась и сказала, что еще не называла своего сына никаким именем.
Но потом подумала и решила — пусть будет Рома. Папа согласился»
(Ирина, 18 л.). Согласно другому рассказу, имя новорожденной дали
то, какое в шутку употребили друзья в поздравительной телеграмме.
Узнавание предопределенного имени осуществляется через специ-
фические каналы связи с потусторонним миром: сны, гадания. В снах
носителями знания выступают покойные предки, реже — далекие родст-
венники. По утверждению одной из информантов (18 л.), ей приснился
отец, который давно оставил семью, и сказал, как назвать двух будущих
сыновей; одновременно он явился во сне и ее матери (бывшей жене) с
тем же сообщением. Другой случай. Выбирали имя новорожденной
«между Анной и Антониной». Родственницы, не дождавшись итога, уе-
хали, а потом одна из них во сне узнала, что племянницу назвали Дарь-
ей. По признанию сновидицы, когда факт подтвердился, «все безумно
удивлялись», вспоминая ее сон, и до сих пор мучаются этой загадкой
(Татьяна, 17 л.).
Менее «загадочными» предстают собственно материнские снови-
дения, в которых дается имя будущему ребенку: «Бабушка рассказы-
вала, что когда она рожала старшего сына, то ей приснился сон, будто
она идет по полю, где высокая пшеница. И тут она услышала плач ре-
бенка. Бабушка пошла на него и увидела маленького мальчика; ее пер-
вым вопросом было: „Саша, ты чего плачешь?" Вот на следующий день
она и родила мальчика, назвав его Сашей» (Олеся, 17 л.).
Провидческий характер носят запреты на имена. В одной из се-
мей (г. Олонец) недавнюю смерть ребенка связывают с нарушением
запрета: «Когда-то, когда Михаил только родился, к нам пришла моя
прабабушка и сказала, что не называйте Михаилом. Как угодно, но
только не так. Объяснила она тем, что уже несколько лет общается
через видения со своим отцом Михаилом. Вот умерла прабабушка,
умер Мишунька, но мы так и не узнали, в чем тайна, точнее, тайна-то
в имени, но почему?» (Марина, 18л.).
Провидческие указания в еще большей степени касаются тех бу-
дущих членов семьи, сознательный выбор имен которых исключен:
«Моей бабушке Насте цыганка однажды нагадала, что всех зятьев у
нее будут звать на букву „В". И так и вышло. Три дочки вышли замуж,
и их мужей зовут Владимир, Валентин и Виктор» (Н., 20 л.).
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
71
Распознавание имени суженого гаданием — часть девичьей пред-
свадебной обрядности, приуроченной, в частности, к святкам [Логинов
1988, 744; Морозов, Слепцова 1993, 63]. Некоторые общеизвестные
виды гаданий аналогичны способам имянаречения: спросить у первого
встречного, доверить случаю выбор из нескольких имен, записанных
на бумажках. Есть и другие разновидности магических операций,
рассчитанные на акустический эффект: «Моя бабушка в молодости
вместе с другими девушками гадала так. На жениха. Ставили на стол
солому, на солому ставили сковородку с водой. Потом мочили в этой
воде пальцы и двигали ими по соломе. Там должен раздаться звук
имени будущего мужа. Бабушка услышала имя Миша и вышла за-
муж за парня по имени Миша, который и стал отцом моего папы и
моим дедом» (Ольга, 18 л.).
В современной культуре возможности выбора из огромного и ди-
намичного антропонимического фонда реализуются в полной мере,
но при всей либерализации взаимоотношений людей и имен есть
различные формы существования представлений о глубокой и таин-
ственной связи человека и имени и об именах как неотъемлемой се-
мейной собственности.
§4 . Эмоционально-телесный код
Пространство семьи — одна из тех сфер, где наиболее отчетливо на-
блюдается мифологизация межличностных отношений. Численное
уменьшение семьи в новое и особенно в настоящее время, ограниче-
ние ее кругом ближайших родственников интенсифицирует чувство
привязанности, характер и сила которого зависят от индивидуально-
стей. По мнению социологов, семья все больше становится источни-
ком эмоциональной поддержки [Parsons, Bales 1955, 150], чувство
взаимной привязанности выступает основным регулятором семей-
ного поведения [Burgess, Locke, Thornes 1963, 2], что способствует
усилению дифференциации между родственниками и неродствен-
ным окружением в сравнении с предшествующими периодами [Las-
lett 1980, 238]. Одним из важнейших компонентов в представлениях
о родстве оказывается «дружба» (ср.: русское клише «дружная се-
мья»), и семья, таким образом, квалифицируется как избранный круг
родных, объединенных взаимопониманием.
Солидарность членов семейной группы выводится на уровень ду-
ховной общности, для которой не требуется предметного, акцио-
нального и даже вербального посредничества при контакте субъек-
тов. Типичны утверждения: «Мы понимаем друг друга без слов»,
72
Глава первая
«Между нами сильно развита духовная связь. Мы не только физиче-
ски, но и чисто психологически ощущаем себя родными друг другу»
(Анна, 24г.) и т.п. Во всех рассуждениях подобного рода четко кор-
релируют противопоставления материального духовному, внешнего
внутреннему, физического сверхчувственному. Эмоционально-пси-
хологическая доминанта благоприятствует формированию и поддер-
жанию представления о трансцендентной природе родства, т. к. мысль
и чувство, будучи «невидимы», воспринимаются принадлежащими
к потустороннему миру [Байбурин 1993, 205].
Эзотерическое знание в разной степени открывается членам семьи.
Описывая соответствующие состояния, информанты пользуются опре-
деленными глаголами: «чувствовать», «предчувствовать», «ощущать»,
«знать», «думать», «переживать», «понимать». Одинаковость и одно-
временность мыслей, чувств, ощущений - важнейшее проявление
духовного родства и его критерий: «У нас с мамой какая-то очень
сильная внутренняя связь. У нас очень часто сходятся мысли в один
момент» (Анна, 20 л.), «Очень часто мы с сестрой в одно и то же время
думаем одно и то же» (Александр, 18 л.); «Иногда мы видим даже оди-
наковые сны» (Илона, 17л.) и т.п. Как и всё повторяющееся, подоб-
ные явления выходят за рамки реального бытия, в пространство
«нематериального» общения. Мысли и чувства связывают близких на
расстоянии. Абсолютное большинство людей утверждают, что без-
ошибочно ощущают состояние родственников, где бы они ни были.
По христианским канонам, чудесным даром «провидеть» себе по-
добного, невзирая на разделяющее пространство, наделены святые.
Достаточно вспомнить известный эпизод из жития Сергия Радонеж-
ского, когда двое святых — Сергий и Стефан — приветствуют друг
друга на расстоянии «яко поприщ 10 или вяще» [ПЛДР 1981, 376].
Сходная сюжетная ситуация представлена в современной бытовой
словесности многочисленными текстами: «Иногда я очень хорошо
знаю, что где-то происходят неприятности с моими родными, или же,
наоборот, чувствую, что все хорошо, даже если ситуация плохая»
(Вячеслав, 18 л.).
По общему убеждению, если родственник далеко, «стоит о нем
вспомнить или заговорить, и обязательно человек или приедет, или
позвонит по телефону» (Инна, 17 л.); «подумаешь о них, и скоро по-
сле этого приходят письма» (Марина, 18 л.), — что воспринимается
как синхронность чувств или моментальная ответная реакция. В рас-
сказах о прецедентах всегда акцентируется и уточняется время:
«Вечером, с промежутком примерно в час, и отец, и бабушка, и я по-
звонили маме» (Александр, 17л.); «буквально минуту назад думала о
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
73
маме»; «секунда в секунду все это и произошло» и т. д. Дети и внуки
с удивлением отмечают, что старшие безо всякого предупреждения
знают день их приезда домой (в гости): «У мамы и бабушки есть спо-
собность предчувствовать что-либо. Например, в это лето мы долж-
ны были поехать к бабушке, но когда — и сами не знали. Приезжаем,
смотрим, а на остановке нас бабушка встречает. Мы спросили, отку-
да она узнала, когда мы приедем. „Просто почувствовала", — ответи-
ла она» (Любовь, 19 л.). Сюжет очень популярен.
Ближайшим родственникам дается «знание» друг о друге: «Я всегда
чувствую своего мужа и детей. Даже сейчас, когда рядом только муж,
я знаю, когда трудно моим дочерям» (Людмила, 46 л.); «Мама всегда
знает, где я, что со мной, может, я болею. Она всегда это будет знать.
И как я сдала экзамен, мама всегда знает до того, как я ей скажу об
этом» (Анна, 18 л.); «Мама моя даже утверждает, что всегда знала,
где и чем занимается мой папа, вплоть до „картинок"» (Светлана, 31 г.).
Уверенность в таком знании, в том числе собственном, отнюдь не озна-
чает особой склонности субъекта к мистицизму. Молодой человек
скептического склада, иронизирующий по поводу «родственных чувств»,
тем не менее убежден, что «внутреннее знание» о неожиданной
смерти деда опередило известие о самом факте. По его словам, воз-
вращаясь из поездки и подходя к дому, он «подумал, что деда что-то
не видно, хотя ему вообще не с чего было выходить на улицу. Сразу
же подумал, что дед умер. Просто я знал, что так и будет. Я был готов
к этому» (Алексей, 18 л.).
Самые сильные и многочисленные предчувствия сопутствуют
смерти родственника. Следующую ступень в иерархии обстоятельств
занимают болезни и опасности для жизни (ситуации «неокончатель-
ной смерти»). Остальные коллизии находятся на периферии, хотя
практически любая из них, как ритуальная, так и повседневная, может
стать объектом родственного сопереживания, будь то «неприятности
по работе» или «личные проблемы», экзамен или покупка новой мебе-
ли. Сопереживание повседневных обстоятельств не имеет разработан-
ных текстовых форм выражения. Оно относится, скорее, к разряду
курьезов, чем к категории «событий». Что касается серьезных погра-
ничных ситуаций, то проявления со-чувствия, со-ощущения и тому
подобного представляют определенную систему симптомов, большей
частью психо-эмоционального свойства: «Многие говорят, что чувства
на расстоянии -- это ерунда. А как не поверишь, если ночью спать не
можешь, сердце не на месте, состояние мерзкое, а потом выясняется,
что в эту ночь где-то там далеко, в море, был страшный шторм. Папа
мысленно с нами со всеми прощался» (Любовь, 26 л.).
74
Глава первая
Типичные обозначения с о с т о я н и я из рассказов и авто-
описаний: «падает (меняется) настроение», «нервничаешь», «напряжен-
ное состояние», «внутренняя тяжесть», «тоска», «не находишь себе мес-
та», «сердце не на месте», «в сердце возникает беспокойство», «болит
душа», «пустота в душе», «муторно на душе», «не по себе», «все из рук
валится». Такие состояния, внешне не мотивированные, расценива-
ются как знаки опасности и несчастий с близкими. По свидетельству
мемуаристки Е.Толычевой, отец ее был в Париже, когда умирал его
отец. В дневнике он записал, что его «целый день преследует невыноси-
мая тоска, которую он принимает за предчувствие какого-то несчастья»
[Толычева 1903, 49]. Симптоматика дополняется психо-соматически-
ми признаками, которые обычно сопутствуют эмоциональной неус-
тойчивости: «щеки горели», «руки дрожали», «нет аппетита» и т. п.
Самые настораживающие и часто упоминаемые знаки беды —
бессонница и беспричинные слезы: «В течение одной недели я ноча-
ми плохо спала, соседки по палате будили меня, потому что я плака-
ла. Мне казалось, что дома что-то неладно, особенно я переживала за
папу» (Екатерина, 17 л.); «Когда папа умер, я сидела и рыдала в об-
щежитии после экзамена. Еще ничего не знала. Пошла звонить, мама
говорит, что папа умер» (Елена, 39 л.). Плач в отсутствие покойного —
знамение смерти. Любое нарушение сна также находит символиче-
скую интерпретацию. Если «сон не идет», значит, что-то случилось.
В момент смерти близкого человека родственники просыпаются,
«как от толчка», или, напротив, впадают в сонное состояние. Есть
семейные закономерности: «Мой папа предприниматель, и очень
часто бывает в разъездах, и приезжает домой ночью, а мама всегда
просыпается за 10—15 минут до его приезда» (Мария, 18 л.).
Отмечаются и физические болезненные симптомы. Это общее
ухудшение самочувствия и конкретные проявления: «Моя мама
очень любила своего отца, и когда он умирал, чувствовала себя очень
плохо, ей было тяжело, она еле ходила, у нее болела голова; а на сле-
дующий день пришла телеграмма о смерти дедушки» (Александр,
17 л.). Существует представление, что телесные недуги родственни-
ков способны передаваться на расстоянии. Приведем характерный
рассказ. «Одно время мой родной брат жил в г. Пскове. Накануне его
приезда, ночью, у меня сильно разболелась голова, особенно над ле-
вой бровью. Это была острая, пронизывающая боль. Когда приехал
брат, он рассказал, что ночью в поезде он сильно стукнулся лбом, над
левой бровью. Я всегда как-то чувствую своего брата» (Екатерина,
18 л.). Родственники, разделенные пространственно, как бы поддер-
живают природное единство.
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
75
Выделяются несколько универсальных симптомов и, соответст-
венно, телесных органов, реагирующих на болезни и критические
ситуации. Преобладают боли сердца, а также головы и живота. От-
носительно двух последних пока сложно делать выводы, вписывая
их в систему мифологической символики. Что касается сердечной
боли, то традиция ее символической интерпретации бесспорна:
«Вечером у бабушки сильно болело сердце, было предчувствие че-
го-то нехорошего. А в это время ее зять с невесткой и маленьким ре-
бенком чуть не попали в аварию» (Ольга, 17 л.); «Мне интересно, по-
чему, когда покалывает сердце, то говорят: „Наверное, что-то с род-
ными случилось*1. Хотя в это я очень сильно верю. Буквально два ме-
сяца назад и у меня что-то стало муторно на душе и сильно закололо
сердце. А потом пришло письмо от мамы, где она написала, что ле-
жала в больнице, т. к. именно в тот день у нее поднялось давление и
ей стало очень плохо» (Олеся, 17 л.).
Сердце - средоточие эмоций, души, жизненной силы, «всякое внут-
реннее чувство сказывается в сердце» [Даль 1994, 4, 131]; оно ассоции-
руется с внутренней сущностью человека [Бауэр 1995, 241 242]. Как
показал кросскультурный анализ, к типичным фольклорным моти-
вам относятся следующие: «похищение, порча сердца тождественны
смерти», «физическое поражение, вскрытие, вынимание сердца —
атрибуция умерщвления» [Владимирцев 1984, 205]. В языках словом
«сердце» обозначается эмоционально-психологическая целостность
субъекта [Прангишвили 1975, 42]. В синонимический ряд с соответст-
вующими фразеологизмами входят слова «сочувствовать», «сострадать»,
«сокрушаться», «соболезновать» [СФС 1987, 326]. Закономерно, что
сердце — ключевой символ родственного единения. «Сердце бабье — ве-
щун» — один из народных афоризмов, резюмирующих рассказы на эту
тему [Спустя полвека 1994,75].
Известные чувства и ощущения побуждают к действиям. Родст-
венники созваниваются, отправляют телеграммы или, отложив дела,
едут навестить близких. Какая-то сила «тянет» их друг к другу:
«что-то внутри меня не давало мне покоя, меня тянуло домой» (речь
идет о дне убийства матери) (Ирина, 17 л.); «Когда Вову «^племян-
ника. — И. Р> привезли в морг, мама ничего не знала о случившемся
и не могла понять, почему ее туда тянет» (Алена, 22 г.) и т. п.
Все случаи связаны с ситуацией предсмертного прощания или тяже-
лой болезни родственника. «Во время войны сестра моей прабабушки
жила в деревне недалеко от железнодорожной станции. Муж ее был на
фронте, но она давно не получала от него известий... И вот сестра праба-
бушки рассказывала, что однажды ее как будто что-то толкало идти на
76
Глава первая
станцию. Из женщин в этот день никто не собирался ехать, и она
пошла одна пешком. На станции в это время стоял состав, который
направлялся на фронт. Женщина пошла вдоль вагонов и вдруг услы-
шала крик: „Маша!“. Это была последняя встреча Марии Максимовны
с мужем, который погиб на войне» (Екатерина, 17л.).
Предчувствия могут быть индивидуальными и коллективными, в по-
следнем случае — одинаковыми или различными по проявлениям:
«В ночь, когда умирал дед, нам с мамой приснились почти одинаковые
сны» (Полина, 21г.); «За три дня до бабушкиной смерти мне присни-
лось, что она умерла. Я сказал об этом своей маме. И она ответила: „Ну,
будет еще долго жить"... А когда она проснулась в то страшное утро,
то почувствовала такую пустоту в душе... Она все поняла, не зная о слу-
чившемся» (Александр, 17 л.). Даже физические симптомы - предвест-
ники общего горя — оказываются одинаковыми у родственников, ко-
торые живут далеко друг от друга: «Мы в то время жили в Донецке,
т. е. довольно далеко от Петрозаводска. Вечером и я, и мама чувствовали
себя вполне здоровыми. Ночью, около четырех часов утра, мама просну-
лась, почувствовав себя плохо, налицо были все симптомы отравления,
поднялась высокая температура... ей было плохо не только физически, ее
не покидало ощущение небывалой тяжести, сковавшей сердце. Отец был
в командировке, и мама невольно связала предчувствие дурного с ним.
Но в шесть часов утра она услышала, что я плачу и зову ее. Именно в
это время я проснулась от того, что мне плохо, меня тошнит, я зады-
хаюсь. Мама с ужасом решила, что мы отравились, собралась вызы-
вать „скорую", но внезапно, в начале седьмого утра, все прекрати-
лось... а в девять часов утра принесли срочную телеграмму о том, что
в Петрозаводске умерла бабушка... между четырьмя и шестью часами
утра, т. е. именно в то время, когда мы с мамой проснулись, чувствуя
себя совершенно больными. Позже выяснилось, что мамин брат, на-
ходившийся в командировке, вдали от Петрозаводска, испытал те же
симптомы в то же время, что и мы. Те из родственников, кто нахо-
дился в Петрозаводске, ничего подобного не ощущали» (Юлия, 26 л.).
Рассказ показателен во многих отношениях. Типична сюжетная
ситуация, ее пространственно-временные параметры, постоянные хро-
нологические уточнения, набор симптомов. Текст демонстрирует воз-
можности интерпретации состояния: попеременное переключение
с прямой мотивировки на символическую. Несколько членов семьи
выступают единым субъектом и одновременно единым получателем
информации. Противопоставление двух групп родственников выявля-
ет еще одну закономерность: сила со-чувствия прямо пропорциональ-
на степени пространственного разъединения (по закону компенсации).
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
77
Информант объяснила так: «Перед самой смертью бабушка думала
о тех, кто дальше всех находится, и кого она давно не видела».
Рассказы о сбывшихся предчувствиях вербализуют
мифологическую ситуацию, структура которой (и ее разновидности) за-
висит от темпоральной соотнесенности субъективных переживаний и
события. Сопоставляя свои «знания» и ощущения с реальными факта-
ми, родственники сверяют те и другие по часам и минутам: «Тетя Лида
почувствовала, когда отец стал умирать <в больнице. — И.Р>. Они с
мамой оставались дома на кухне, и вдруг тетя Лида говорит: „Сейчас
умер <имярек>“. И я потом проверила, это было точно минута в минуту
(разница минуты в две), где-то без десяти час. Удивительно, как это она
почувствовала!» (Лариса, 38л.); «Однажды мы были на даче. Мой муж
выпил, мы с ним поссорились, и он ушел в город пешком. Утром сестра
сказала, что в шесть часов его на дороге уже не было. Потом муж сказал,
что дошел до города в 5 часов 50 минут» (Светлана, 30 л.).
То, что многие информанты называют «предчувствием», в дейст-
вительности в большинстве случаев означает синхронность ощуще-
ний и событий. Момент предшествования касается не самого факта,
но сообщения о нем, которое реально запаздывает. Подобные тексты
манифестируют, в первую очередь, идею единства «родственного ор-
ганизма». Второй способ временной координации— опережение
чувством события — представляется менее ординарным и потому
имеет больше возможностей сюжетопорождения. К сюжетообра-
зующим мотивам текстов данного типа отнесем следующие: (1) про-
роческая мысль; (2) сбывшееся предсказание; (3) провидческие дей-
ствия, намерения; (4) предусмотрительный запрет или отказ от дей-
ствий. «Бабушка рассказывала, как однажды приехал ее муж Васи-
лий во время войны домой. Он лежал на лавке, она с печи смотрела
на него. И обратила внимание на его здоровую, розовую, как говорит
бабушка, шею. И подумала о том, что вот в такую шею-то вдруг пуля
попадет. После дедушка снова уехал на фронт. После на него пришла
похоронка. Но однажды к бабушке заехал друг ее мужа, который был
вместе с ним, когда того убили. И оказалось, что пуля, убившая его,
попала прямо в шею» (Светлана, 18 л.).
Умение предсказывать рассматривается как особенный дар, которым
наделены отдельные члены семьи. Истории о сбывшихся предсказа-
ниях, фольклоризуясь, включаются в круг мифологических расска-
зов о личностях со сверхъестественными способностями: «У Паншу-
ковой Зои Григорьевны (женщина умеет предсказывать) утонул сын
во время рыбалки, был один. Его брат, несколько односельчан иска-
ли его на лодках. Озеро у нас небольшое, так что думали, кто-нибудь
78
Глава первая
натолкнется на труп. Мать его сказала: „Можете его не искать, он сам
всплывет на девятый день, труп будет недалеко от дома" (совсем не в
той стороне, где, предполагали, он утонул). Но поиски продолжали,
но безрезультативно. И точно, на девятый день рыбак проходил по
берегу и недалеко от берега, среди камней, натолкнулся на труп»
(Татьяна Андреевна, 66 л.).
В семье даром предсказаний наделены старшие родственницы.
Их реакция на событие отличается от поведения остальных членов
семьи: «Когда мой отец был еще младенцем, его увезли цыгане
(табор), и об этом никто не знал. И вдруг дедушка просыпается но-
чью от того, что у него дрожат руки и появился холодный пот. Когда
он встал, чтобы попить воды, обнаружили, что отца нет! Все были в
ужасе, и лишь старая бабушка (моя прабабушка) сидела тихо в угол-
ке, и вязала для него кофточку, и одно только говорила: „Утром бу-
дет дома". Конечно, никто не мог спать, а у бабушки уже был нерв-
ный срыв. И лишь под утро дедушка услышал шаги и стук в дверь;
там мужики принесли малыша и говорят: „В поляне, около костра
нашли". Все были просто в недоумении» (Марина, 18 л.)
Другая категория предсказателей — дети. Их высказываниям и по-
ведению приписывается провидческое значение. Вспоминая о смерти
брата, одна из информантов рассказала: «Восемь лет назад мы ездили
на Украину к маминой сестре. И когда уже уезжали... сели в автобус,
то Максим <трехлетний племянник> заплакал, стал говорить, чтобы
Олежка не уезжал и, главное, не называл никого другого, а именно
Олега» (брата, который вскоре умер) (Ольга, 18 л.). «Предварительное
оплакивание» — одно из типичных провидческих действий. Как и не-
объяснимые слезы, оно может выступать в функции устойчивой при-
меты: «Мой дедушка „родился в рубашке", так говорила его мать. За
него она особо не переживала, даже не плакала, когда провожала на
фронт... Дед мой даже не был ранен на войне. А вот его брат вернулся
инвалидом с фронта. Недаром мать его оплакивала, когда провожала
на войну» (Елена, 18 л.).
По прошествии времени оценивая свое внутреннее состояние на-
кануне трагического события, человек склонен истолковывать его с
точки зрения наличия/отсутствия предчувствия, и если речь идет о
близких родственниках, первое является, скорее, нормой, а второе --
нарушением. Дочь рассказывает о смерти отца: «Мне было тогда
одиннадцать лет... Мне очень не хотелось переезжать в кемпинг, где
мы должны были отдыхать, из частного сектора, в котором уже жили
несколько дней... Я очень сильно плакала, не хотела переходить в
этот кемпинг. Но <мамина подруга> мне сказала, что меня никто не
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
79
спрашивает... Может, если бы не пошли в этот злосчастный кемпинг,
то отец был бы жив» (Маргарита, 24 г.).
Большинство людей верят, что предчувствия побуждают дейст-
вовать наиболее целесообразно. Подтверждению служат рассказы,
которые строятся по элементарной двухкомпонентной схеме: «пред-
чувствие (действие) — оправдание его (выявление истинной моти-
вировки)». Второй компонент словесно не выражен, если позволяет
контекстная ситуация: «А 20 июня хотела ехать на юг, но не уехала,
видимо, Бог отвел» (имеется в виду, что собеседнику известно, о ка-
ком событии идет речь) (Светлана, 35 л.).
Когда внутреннее знание предшествует событию, структура элемен-
тарного сюжета (термин Б.Я.Кербелите) усложняется, модифицируется.
Субъект получает возможность (время) влиять на ситуацию: прислу-
шаться к «внутреннему голосу» или игнорировать его. Дополни-
тельными коллизиями являются «намерение - осуществление/неосу-
ществление намерения» и «запрет — соблюдение/нарушение запрета».
Реализуется сюжет типа «Чудесное спасение» в текстах императивной
или конъюнктивной модальности («если бы не... отец был бы жив»).
Сюжет о спасении — один из самых распространенных: «Бабушка,
можно сказать, спасла дочь от смерти. Несколько лет назад, не имея ма-
шины, мы ездили на дачу на автобусе. Мама спешила, т.к. боялась опо-
здать на автобус. Оставалось несколько минут до выхода, и вдруг ба-
бушка запретила маме ехать, она кричала, чтобы мама поехала на сле-
дующем автобусе. Из-за спора мама осталась дома. А на следующий
день мы узнали, что автобус, на котором должна была ехать мама, по-
пал в аварию с поездом. Было очень много погибших. Бабушка говорит,
что как будто почувствовала, что нельзя сейчас ехать» (Юлия, 18 л.).
Как и все мифологические рассказы, истории об оправдавшихся
предчувствиях призваны подкрепить веру в истинность реалии или
идеи, которые утверждаются экспозиционными или заключитель-
ными высказываниями: «Мне всегда казалось, что предсказания и
предчувствия - - пустые слова. Но однажды произошел случай, кото-
рый в корне изменил мой взгляд на это... Теперь я знаю, что мате-
ринское сердце не обманешь» (Наталья, 19 л.); «Если с родным чело-
веком на далеком расстоянии от тебя что-нибудь случится, то ты уже
чувствуешь неприятность» (Елена, 18л.) и т.п. Функционально зна-
чимо также признание непостижимости явления: «До сих пор не
пойму, почему так получилось» и т. п.
Начальные и подытоживающие сентенции демонстрируют воз-
можности интерпретации. Наиболее характерные из них: (^под-
тверждение «народной мудрости» («Недаром говорят, что сердце —
80
Глава первая
вещун»); (2) естественное проявление родственной привязанности:
«Я думаю, что такой связью обладают все, кто любит своих родите-
лей и скучает по ним» (Ирина, 19 л.); (3) фамильная женская черта:
«Все женщины нашей семьи обладают большой энергией, потому
часто снятся вещие сны, очень хорошо у всех развита интуиция, и ни
разу не подводили предчувствия» (Полина, 21 г.); «Вообще же пред-
чувствием отличаются все наши женщины» (типовое утверждение);
(4) исключительно близкая связь двоих родственников: «И я, и мама
часто предчувствуем, что кому-то из нас плохо... Возможно, это по-
тому, что у нас кроме друг друга никого нет родных» (Светлана,
17 л.); «Я всегда как-то чувствую своего брата... И, пожалуй, из всех
родных и близких он мне самый родной» (Екатерина, 17 л.);
(5) индивидуальная особенность: «Еще у меня есть нехорошая черта.
Я чувствую, когда кто-то из людей должен умереть» (Анна, 19 л.);
«Есть у нас в семье буквально феномен — тетя Аля, жена маминого
брата. Обычно она отчетливо чувствует, если кто-то заболевает или
испытывает какие-либо неприятные ощущения» (Наталья, 17 л.).
Личностную оценку явления содержат сопутствующие рассказам
или самостоятельные рассуждения: «А вообще я ненавижу все такие
предчувствия и предсказания. Они не дают ничего, кроме плохого
настроения», — подытожила одна из информантов (19 л.), рассказав
две истории. Другое мнение: «Я верю в чувства на расстоянии. Ду-
маю, что они существуют у каждого человека. Для меня эти мистифи-
кации не представляют собой ничего страшного» (Н., 18 л.). Некото-
рые женщины склонны истолковывать любое понижение настроения,
не говоря уже о сердечной боли, как предвестие несчастья. Мифологи-
зация эмоций и, соответственно, психологические осложнения ней-
трализуются поведением скептически настроенных членов семьи.
Самая прочная духовно-эмоциональная связь соединяет мать и
ребенка. В комплексе межличностных отношений она справедливо
признается базовой [Parsons, Bales 1955, 48-49, 357; Fox 1975, 74-75;
Щепанская 1993]. Материнско-детское единство в наи-
высшей степени биологизировано. Вспомним обычай хранить пупо-
вину в семье: «Пока не выкинешь пуповину, всегда есть возможность
сохранять жизнь ребенку, а выкинешь — к болезни или смерти. У нас
всегда хранилась. Бабушка выкинула пуповину после смерти отца»
(Елена, 39 л.). Многим приходилось слышать от своих матерей: «Как
же мне не переживать, ведь ты — часть меня». Естественная, биоло-
гическая связь младенца с матерью символически продлевается в
ритуале, пока не совершены положенные действия по «отделению»
ребенка [Байбурин 1993, 41 и далее], и находит соответствие в со-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
81
временной идее «бондинга» (как можно более длительного материн-
ско-детского контакта) [Белоусова 1998, 25].
Поведение и свойства будущей матери определяют пол, внешние и
личные качества, судьбу ребенка. Об этом свидетельствуют культур-
ные предписания, приметы, магические действия [Сурхаско 1985, 20;
Строгальщикова 1988, 97; Байбурин 1993, 89; Логинов 1993, 27-32].
Семейный рассказ (точнее, два рассказа, объединившиеся в семейной
традиции) показывает, какие сюжеты может создавать данное пред-
ставление: «Моя двоюродная прабабка тетя Поля... Была она беремен-
ная и однажды пошла в кладовку, и на нее прыгнула мышь, на щеку.
Она очень испугалась. И родила ребенка — у него было на щеке пятно
в форме мыши. Он недолго пожил и умер, и больше у нее детей не бы-
ло... Когда Катя родилась, и у нее вот этот шрам-то, так говорили: „Как
у тети Поли. На беременных передается". Я была беременна, и Андрей
<старший сын. — И,Р> маленький еще был, в подпол упал. И у него
шрам был. А потом Катя родилась, и у нее „шрам" на том же месте, что
у Андрюхи, такая складочка» (Елена, 39 л.).
Мало того, что все, происходящее с матерью, отражается физиче-
ски на будущем младенце. Через мать соединены друг с другом дети,
рожденные и нерожденные, причем связь с родившимся и уже под-
росшим ребенком столь же сильна и непосредственна, как с находя-
щимся во чреве. В рассуждениях о связи матери и ребенка использу-
ется такой понятийно-образный язык, который усиливает значение
органической общности: «Пока был живой Мишенька, они вдвоем с
мамой просто были связаны друг с другом. Это два одинаковых био-
поля. Я понимаю, что мать и сын. Но не во всех семьях так (я прове-
ряла). Например, когда он только заболевал, мама тратила как бы
75% себя... в общем, это были две половины, незаменимые друг для
друга» (Марина, 18 л.).
Именно матери всегда утверждают, что ощущают физическую боль
ребенка, чувствуют опасности и просто душевное состояние. Мать деся-
тилетней девочки рассказывает: «Вот у нас как-то было. Она была в
Пряже, а я была в Петрозаводске. Она потом говорит: „Мама, мне так
было плохо, я закапризничала". А у меня в этот же момент физически
болела поясница. Я ей рассказала. Она говорит: „Мама, я буду стараться,
чтобы у тебя не болело"» (Евгения, 41 г.).
Считается, что матери «берут на себя» страдания детей. Этот мотив
присутствует в автобиографических рассказах о тяжелых болезнях и опе-
рациях. Дочь уверена, что во время операции «чувствовала какую-то не-
понятно откуда исходящую энергию», которая давала ей силы: а ее мать
дома именно в течение этого часа «не могла подняться с кровати. Но что
82
Глава первая
самое интересное, — заметила рассказчица, — она ведь даже не знала, ко-
гда у меня операция. Вот и получается, что она как бы взяла часть моей
боли на себя» (Оксана, 17 л.).
В другом случае день операции совпал с днем смерти матери, и
дочь вспоминает: «А у меня была навязчивая идея: если я попаду в
нейрохирургию, мама умрет. Я почему боялась — не операции. Я прие-
хала прощаться. Брату сказала, что займу место <в больнице. — И. Р.>
и поеду. Я до сих пор не понимаю, почему у нас с ней получилось, что в
один день. Может быть, мама взяла на себя мою смерть». Через неко-
торое время, вернувшись к этой теме, информант повторяет: «И мама...
Вот она мою болезнь себе взяла. И я ведь все эти года болею»
(Евгения, 41г.). Вообще тема болезни в большой степени связана с
«семейным текстом». Она включает мотивы наследственности, фа-
мильных совпадений, со-ощущений родственников, рассказы о домаш-
них средствах лечения и другие.
Единство матери и дочери усиливается во время родов последней.
Есть много примеров того, что обе женщины испытывают одинаковые
ощущения. Свадьбы и роды дочерей находятся под покровительством ма-
тери, входят в круг ее главных обязанностей. Если мать не успевает вы-
полнить это при жизни, то делает после смерти: «У нее мама умерла. Ей
мама наказала: „Будешь рожать, бери прядь волос в рот“. Она при родах
обратилась к матери мысленно, и она ей напомнила это. Она так и сдела-
ла» (Евгения, 41г.). Мать приобщает дочь ко всем «таинствам» женского
жизненного круга. По текстам причитаний, «тайное словечушко» — не-
отделимый атрибут матери [Невская 1993, 102-103]. Дочь, не получив-
шая материнского благословения, несчастлива в браке. Незамужняя
умершая дочь является матери с просьбой переслать ей на тот свет с жени-
хом-покойником свадебное платье (фату) (вариант: [Черепанова 1996,
31, №47]. Наш текст зап. Е. Гагариной в Олонецком р., 1998).
Плач и зов ребенка мать слышит на любом расстоянии. Младенца в
коляске оставили на дороге, он плакал, звал маму, которая в это вре-
мя лежала в больнице. По рассказу дочери, «она уговорила врачей на
„скорой помощи“ съездить до дому, и когда они ехали, они, конечно,
увидели малыша» (Марина, 18 л.). Связь, без сомнения, обоюдная.
«Бабушка рассказывала, что когда ей было десять лет и она гостила у
своей бабушки, то как-то она неожиданно закричала: „Мама! Мама!
Я хочу к маме!" Как оказалось потом, в этот момент на маму наехала
машина, но мама потом осталась в живых» (Артем, 18 л.). В момент
смерти матери ребенок тоже близок к смерти: «Когда его мама уми-
рала, он был в Толвуе, ему тогда четырнадцать лет было, на лето
приехал. Вот они были в Карнаволоке, лесная горка так там называ-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
83
ется, было около двух часов дня. Мама рассказывает, что ему вдруг
стало плохо, они испугались. Ему воздуха стало не хватать. А потом
отошло. Но он все равно долго потом грустный какой-то был. А по-
том пришла телеграмма. Оказалось, именно в это время тетя Клава
и умерла» (Татьяна, 17 л.).
Взрослые дети часто говорят о том, что «чувствуют» болезни и на-
строения матерей, те, в свою очередь., постоянно спрашивают, не слу-
чилось ли чего в определенный день и час. Матери предчувствуют по-
вседневные обстоятельства и неприятности: «Когда после школы я по-
ступала в университет, сдала три экзамена, остался последний, маме
приснился сон, что я бежала, споткнулась об натянутую веревку и
упала. Экзамен я не сдала» (Светлана, 30 л.). Из повседневного разго-
вора: «Вчера была такая смута в душе, ничего не понятно, а потом мне
позвонили в два часа, вызвали в школу, там Вовка в одну историю
вляпался» (Ольга, 39 л.).
Материнское слово обладает исключительной силой. Все известные
нам варианты сюжетов о проклятии и проклятых содержат мотив имен-
но материнского проклятия [СУС, 779 С, 813 А; Померанцева 1975,181;
Зиновьев 1987, 313]. Чудодейственны благословение и молитва матери:
«Летом мы с мамой поехали отдыхать к родственникам в Кемь. И там
уже поехали кататься на лодке. Поднялись сильные волны, и мы чуть не
утонули. Нас спасло чудо! А когда вернулись, бабушка сказала: „Вот вы
уехали, а у меня сердце болит. А как-то ночью вообще спать не могла.
Встала и всю ночь молилась". Оказалось, это была та самая ночь, после
которой настал день, когда мы с мамой чуть не утонули. А бабушка часто
говорит: „Вот видишь, как материнская молитва помогает и спасает"»
(Ольга, 17 л.). Нарушение материнского запрета, которое влечет беду, —
также известный общефольклорный мотив и одна из «вечных» тем ди-
дактических бесед с детьми. Истинность материнского предчувствия
подтверждается историями о том, как мать не пускала, например, сына
купаться или не разрешала мужу брать его со взрослыми в море. Ослу-
шание предрешает трагический финал для ребенка.
Таким образом, существует комплекс эмоционально-телесных реак-
ций, обозначаемых как «предчувствия» и демонстрирующих возможно-
сти родственного общения «в условиях пространственно-временных раз-
рывов» [Новик 1994, 123]. В виртуальном пространстве родственники
имеют единое тело, единую душу и общее сокровенное знание. Оно лучше
постигается «внутренним зрением», для которого внешнее и видимое яв-
ляются только помехой [Байбурин 1993, 205-206]. В этом смысле чем
дальше расстояние между близкими, тем больше возможности духовного
провидения (ср. сентенции типа: «чувства познаются на расстоянии», — и
84
Глава первая
многочисленные литературно-поэтические вариации данной темы). Есть
примета: «если у человека на теле много родинок, особенно таких, кото-
рые он не может видеть (например, на спине), то ему суждено быть сча-
стливым» (несколько вариантов).
К эмоционально-телесному комплексу примыкают знаки, связан-
ные с внешними ощущениями: осязательными, акустическими, зри-
тельными. Первые относительно редки: чей-то толчок в момент
опасности, удар по плечу. Они сопровождаются другими ощуще-
ниями, как, например, в рассказе о женщине, чуть не уснувшей за
рулем: «Вдруг что-то стало тормошить ее за плечо. Она обернулась и
посмотрела. Это был ее отец <покойный>: „Надя, очнись, очнись,
Надя, Надя!“» (Вера, 13 л.). Сюжет очень распространен. Он основан
на мотиве «пробуждения» (= оживления) и дает возможность про-
явиться различным знакам-ощущениям. Чаще всего человек, задре-
мавший за рулем, слышит оклик отсутствующего или умершего род-
ственника: «...Тут он как бы почувствовал крики матери: „Проснись!“
Он проснулся и увидел идущий прямо на него „Камаз“. Он выпрыг-
нул с машины и благодаря этому остался жив» (Галина, 32 г.; вари-
ант: Разумова 1998а, 28). Формы передаваемого «спасителем» и по-
лучаемого сообщения различаются в соответствии с природой зна-
ковой коммуникации. Образ же высшего посредника обычно либо не
выражен, либо присутствует имплицитно.
Звук человеческого голоса выполняет оберегающую функцию, он
служит «одним из наиболее явных признаков жизни, а его отсутст-
вие— указанием на близость смерти или саму смерть» [Байбурин
1993, 207]. Родственники слышат «голоса» друг друга в форме окли-
кания по имени: «Обычно это происходит так. Гуляю я, или сижу
дома, или занимаюсь домашними делами, я отчетливо слышу, как
кто-то окрикивает мое имя. Чей голос я услышу, тому и плохо в тот
момент» (Елена, 18 л.). Голос — это, прежде всего, зов, приглашение
к воссоединению. Окликание голосом родственника означает взаим-
ное беспокойство: «Если кто-то из нас ушел куда-то, и, долго нет, мы
беспокоимся, а потом человек говорит, что кто-то постоянно его ок-
ликал» (Екатерина, 17 л.). Девушка, не возвратившись домой в на-
значенный день, стала слышать зовущий ее по имени голос: «Когда я
приехала домой, мама сказала, что ей казалось, что я ее зову» (она
же) и т.п. Зов из невидимого мира, особенно окликание по имени —
примета смерти (болезни) или самого окликаемого, или зовущего.
Бесспорный признак смерти — звук плача: «Однажды вечером я
с мамой сидели в комнате у нас дома, как вдруг рядом явно вместе
услышали детский плач, как будто в этой же комнате плакал ребенок.
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
85
Мы испугались, и на душе стало как-то неспокойно. На следующий
день с утра мы позвонили родственникам и узнали, что именно в тот
момент у маленького сына маминой сестры наступила клиническая
смерть» (Елена, 21 г.).
Наиболее же разработанной является визуальная символика, кото-
рая может быть рассмотрена более подробно.
§5 . Символика сновидений
Сон, бесспорно, является основным каналом экстрасенсорной ком-
муникации. В последние годы активизировалось изучение сновиде-
ний не только в более привычных философско-психологическом и
медицинском аспектах, но и с точки зрения культурологической
[Сон — семиотическое окно 1993]. Анализируются принципы сно-
толкования в народной культуре, взаимодействие устной и книжной
традиций, функционирование текстов [Толстой 1993; Niebrzegowska
1996; Уизгелл 1997]. Мы обращаемся к тем фрагментам «народного
сонника», которые (а) объединены символикой родственной связи и
(б) образуют часть семейного текста.
Рассказы о сновидениях обладают собственными коммуникатив-
ными возможностями. Пересказывание снов членам семьи и близким
друзьям — устойчивая повседневная традиция и один из факторов
создания психологического микроклимата общения. Эти рассказы
провоцируют дальнейшие воспоминания, актуализируют моральные и
поведенческие нормы и демонстрируют особую доверительность обще-
ния. Во многих семьях содержание сновидений обсуждается и коллек-
тивно интерпретируется (прежде всего, конечно, женщинами): «В на-
шей семье очень большое значение имеют сны. Сон — это святое, и мы
понемногу учимся их расшифровывать» (Любовь, 19 л.); «Рассказов о
сбывшихся снах... в самой нашей семье избегают, т. к. родители у меня
убежденные атеисты. Зато эту тему разговора очень любят мои тетуш-
ки» (Алексей, 17 л.). Рассказ влечет за собой цепь операций: «В нашей
семье принято делиться впечатлениями о сновидениях... Разгадав сны
по соннику, мы сопоставляем сны и факты, иногда оказывается, что
сон сбылся или что-то предсказывал» (Мария, 21г.).
Если члены семьи находят, что им приснились одинаковые или од-
новременные сны, это удивляет и вместе с тем служит доказательст-
вом как духовной общности сновидцев, так и истинности полученной
информации: «В ночь, когда умирал дед, нам с ней <мамой. — И.Р>
приснились почти одинаковые сны. Мы обе видели, что к нам пришел
дед и, улыбаясь, сказал нам, что он соскучился» (Полина, 21 г.).
86
Глава первая
По характеру интерпретации можно разграничить сновидения с
сакральной и профанной мотивировкой. Усвоение научной меди-
ко-психологической аргументации (сон - реакция мозга на реальные
впечатления дня) наблюдается в «рациональном» объяснении снови-
дений, характере дискурса и типовых диалогах: «Сон приснился в
1996 году. Мы долго смотрели телевизор, поздно легли спать. Мне
приснился сон, будто я иду по дорожке летом, а навстречу идет муж-
чина со сворой собак, их штук пять на одном поводке. Собаки огром-
ные, лают, пена у них от исступления стекает из пасти... Я рассказала
свой сон, на что мама сказала: „Телевизор смотри болыне“» (Юлия,
17 л.). «Телевизор» особенно часто упоминается как провокатор сно-
видений.
Рассказы о сновидениях далеко не всегда создают мифологиче-
скую ситуацию. Нередко вербализуются самодостаточные сюжеты
с фантастическими или просто «интересными» мотивами. Такие
«сны» могут, например, сочинять дети, Еще одна функция расска-
зов — продемонстрировать состояние субъекта: утомление, депрессию,
ностальгию, возбуждение и т.п. («так устал, что кошмары снятся»).
Фольклоризуются большей частью не эти тексты, а отсылающие к
сфере сакральной информации и истолковывающиеся символиче-
ски. Эти сны принято называть «вещими». Во-первых, они содержат
знание, опережающее события; во-вторых, показывают скрытый
смысл происходящего. Сновидения, в которых преобладает первая
функция, — «проскопические», их большинство. Вторые, условно
говоря, — «ретроспективные», или объясняющие.
Сакральному статусу соответствует регламентация сферы снови-
дений. Сны включены в систему мантики (ониромантия), и лучшее
время для вещих снов совпадает с периодами гаданий. Это ночи под
Рождество и праздник Ивана Купалы, весь период святок; а в обычное
(неритуальное) время — под пятницу, в первую ночь на новом месте.
Установленные нормы подтверждаются персональным опытом: «Гово-
рят, что сон может исполниться только через несколько лет» (Мария,
17 л.); «Праздничный сон до обеда, так у нас дома говорили» (Татьяна,
25 л.); «В первую ночь в Петрозаводске мне снился вещий сон о про-
шлом и будущем» (Ирина, 17 л.). Значение сна зависит от дня недели.
Есть гадательные тексты на сей предмет, которые переписываются в
девичьих альбомах. Ониромантия - часть девичьей предсвадебной об-
рядности [Токарев 1983, 66; Логинов 1988, 74 75; Виноградова 1991].
До настоящего времени многие девушки — и сельские, и городские —
ставят у изголовья чашку с водой, под подушку кладут гребень, зер-
кальце или «колодец» (сложенные квадратиком четыре спички). Be-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
87
щий сон ожидался, когда привязывали к ноге или клали под подушку
коробочку с тараканом или совершали другие магические действия,
сопровождавшиеся словесными формулами.
В повседневной жизни бытовали и бытуют традиционные пригово-
ры-пожелания при засыпании, более или менее серьёзные или шуточ-
ные, с прямым значением и инвертированные: «На новом месте при-
снись жених невесте»; «Доброй вам ночи, приятного сна, увидеть во
сне вам ежа и козла, ежа до полночи, козла до утра...» ит.д. Традиция
поддерживается в некоторых семьях: «Мы верим в предсказывание
снов. В понедельник перед сном произносили такие слова: „С поне-
дельника на вторник я гляжу на подоконник, кто тоскует обо мне,
пусть приснится мне во сне“. А в четверг говорилось: „С четверга на
пятницу лягу я на ватницу, пятница, пятница, кто любит, пусть при-
снится". Вера в гадание, сны, в сверхъестественные силы, — все пере-
далось нам от бабушки» (Оксана, 19 л.).
Есть ограничения, рекомендации и запреты на
рассказывание сновидений. Запреты связаны с потаенностью
личного или семейного знания: «Были и вещие сны, но об этом у нас
предпочитают не рассказывать. Если видел сон ты, значит, он только
для тебя. Суждено узнать другому, значит, тоже приснится, или узнает
каким-то другим образом» (Анна, 27л.); «Вещих снов было много, толь-
ко зачем про них посторонним людям, для них это сказки. А в нашей се-
мье очень много таинственного. Ну кто поверит в это?!» (Евгения 3.,
65 л.). Информанты неоднократно просили не только не фиксировать их
«паспортные» данные, но и не записывать сам текст.
Сны устойчиво делятся на «хорошие» и «плохие» («к смерти» — не
произносят, говорят, например, ~ «к нехорошему»), что определяет нор-
мы рассказывания и обережные действия: «Если хороший сон, то рас-
сказывать нельзя, иначе не сбудется»; «Сон, приснившийся в рождест-
венскую неделю (с 7 января), нельзя никому рассказывать»; «Слышала
от своей бабушки, что, если приснился плохой сон, проснувшись, надо
открыть кран с холодной водой и сказать: „Вода, унеси все мои беды, все
мои горести"»; «Если снился плохой сон, то утром надо переплюнуть
три раза через левое плечо и сказать: „Куда ночь, туда и сон"»; «Если
снился плохой сон, то открываешь дверь, за порог высовываешь левую
ногу и говоришь, чтобы сон ушел»; «Если снятся плохие сны, то кладут
топор за дверь»; «надо постучать в окно три раза»; «надо рассказать его
до обеда (пока служба в церкви), до двенадцати часов, чтобы не сбылся»
(зап. О. Аникиной от женщин разного возраста в гг. Петрозаводске
и Суоярви; 1997-1998 гг.). Рассказывание («озвучивание») — действен-
ный оберег от нежелательных событий, предвещаемых сновидением.
88
Глава первая
Начальным импульсом к расшифровке снов, как и любых знамений,
служит «интуиция „знакопользователя“ относительно того, что эти зна-
ки-знамения потенциально нечто значат» [Топоров 1993, 67]. Именно
так и сказала одна из информантов: «Внутреннее ощущение было, что
это что-то должно значить». Немаловажна первая осознанная реакция
при пробуждении после «плохого» сна: «просыпаюсь вся в слезах»,
«в холодном поту», «с нехорошим чувством». Для верящего «в сны» и
заинтересованного визионера любое сновидение может быть символи-
чески интерпретировано. Одни полагаются на собственные ассоциатив-
ные построения, другие прибегают к авторитетам. Имеет значение ин-
дивидуальный опыт. Так, информант сообщила, что каждый раз перед
смертью кого-либо из близких видит «один и тот же сон», причем и об-
становка, и сам сюжет сновидения всегда разные, но «чувство одиноче-
ства, тоски, какой-то внутренней душевной боли» остается. Впервые она
испытала это перед смертью деда (Наталья, ок. 25 л.).
За истолкованием значения сновидения обращаются к печатным
и рукописным сонникам. Рукописная традиция сохраняется в жен-
ских и особенно девичьих альбомах, блокнотах. Сонники, как и во-
обще гадательные книга, испытали влияние народного снотолкования
в начале нынешнего века, а в настоящее время Россия, как считается,
переживает «второе пришествие сонников» [Уизгелл 1997, 193-194].
Если в семье нет обладателя сонника, он отыскивается в ближайшем
окружении. Несмотря на взаимовлияние книжной и устной традиций,
значения символов в сонниках и народном снотолковании существен-
но разнятся. По нашему мнению, книжные интерпретации оставляют
больше возможностей для индивидуальных фантазий. Рассказы о «ве-
щих» снах редко опираются на них. Книжные толкования часто не
подкреплены соответствующими значениями символа в культуре (ри-
туале, повествовательной традиции ит.п.).
В любом случае, чтобы «включить согласованное значение символа
в общую картину толкования» [Уизгелл 1997, 194], необходимо спе-
циальное знание и навык. В каждой семье, группе есть свои «знаю-
щие» и свои профаны, как и скептики (среди которых больше муж-
чин). Текст сновидения создает типичную ситуацию общения посвя-
щенного и профана. Рассказы включают указание на интерпретатора
сна или способ истолкования: «Маменька учила, что трава - к покой-
нику» (Прасковья П., 67 л.); «говорят, это к худу»; «Я у всех наших
спрашивала»; «Бабушка сказала, что есть такая примета...» ит.п.
Люди, умеющие объяснять сны, пользуются уважением. Мотив «раз-
гаданного сна» включается в повествования о личностях с особыми
способностями [Зиновьев 1987, 299, №433] (об отгадчике снов в ар-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
89
мейской среде). Умению расшифровывать сны старшие женщины учат
младших. Обсуждение сна — специфическая коммуникативная ситуа-
ция. Утреннее или вечернее рассказывание снов у многих женщин
входит в привычку, но самые страшные сновидения ближайшим чле-
нам семьи, как правило, не пересказывают: «Маме тоже приснился
сон. Она не рассказала его, но сказала, что плохой, и у нее плохое
предчувствие» (Светлана, 17 л.), Сюжет и детали сновидения «озвучи-
ваются» после события, если оно последует. И тогда уже — посвящен-
ным слушателям.
Значение снов сводится, в основном, к отмеченным моментам жиз-
ненного цикла родственников: браку, рождению, смерти (болезни).
Ритуальная обстановка, оформляющая событие, создает типовой
контекст рассказывания. В первую очередь, это касается похорон и
поминок. Рассказы следуют друг за другом, и из сообщений вы-
страивается единый сюжет: «Моей тете приснилась ее мать, которая
умерла много лет тому назад. Когда она была жива, то жила в дере-
вянном доме, и нужно было топить печь, колоть дрова и носить воду
с колонки. И вот бабушка во сне и говорит: «Приезжай ко мне жить,
мне так тяжело одной». Тетя живет в С.-Петербурге, и она ответила,
что ей далеко ехать, и будут трудности с переездом, и что лучше бы
она попросила сына (моего дядю), ведь он мужчина, и ему это будет не
трудно. Через несколько месяцев дядя умер. Тетя, приезжая на похо-
роны, рассказала этот сон, а дядина жена сказала, что за несколько
недель до смерти ему тоже снилась мать (моя бабушка). И кто-то ска-
зал, что, наверное, это она его позвала к себе» (Нина, 18л.).
Сфера бытования рассказов о снах может ограничиваться двумя
партнерами по общению, семьей или расширяться, например, в риту-
альных ситуациях до большого круга родни с выходом за его пределы.
Боязнь вербализации страшного сна и опасение огорчить близких час-
то делают более приемлемой аудиторией не семью, а доверенных под-
руг. Рассказы о сбывшихся снах фольклоризуются легче. Вместе с тем
многие сновидения так и остаются индивидуальным знанием, фактом
персональной мифологии: «Есть у меня приметы на людей, которых
можно было бы занести в мой личный сонник: к чему приснился тот
или иной человек, — но это не ко всем относится» (Екатерина, 20 л.).
Рассказы о снах призваны свидетельствовать в пользу (а) истин-
ности сновидений, (б) известного толкования, (в) существования сверх-
чувственной связи между близкими и (г) наличия «высших» сил в це-
лом. Структурно они организованы по двухэлементной схеме, которую в
«чистом» виде представляет примета: знак — значение. Рассказ конкре-
тизирует схему: «содержание сна — событие». Синтагматически обра-
90
Глава первая
щенная форма: «событие — содержание сна» («перед смертью отца сни-
лось, что...»). Роль связующего элемента выполняет примета либо общая
оценка: «Мне приснился очень хороший друг с одним глазом. Я знаю
объяснение этому: одноглазый человек — это лихо. Снится к несчастью.
У меня в этот день умерла бабушка» (Ирина, 35 л.). Поскольку знание
часто носит интуитивный и вероятностный характер, примета как эле-
мент текста заменяется указанием на реакцию субъекта. Связующая
(интерпретирующая) часть может отсутствовать. Соположение утвер-
ждений (содержание сновидения + событие) само устанавливает между
ними закономерную связь, но для адресата сообщения она уже не явля-
ется столь очевидной, как для сновидца: «Мне после родов было сдела-
но, чтобы заболели груди и не было молока. Вижу я ночью сон: птица с
женской головой» (объяснений не последовало) (Евгения 3., 65 л.).
Структура мифологической ситуации меняется, когда сновидение и
событие опосредуются реальными поступками сновидца (ситуация
спровоцированного действия). Структура текста: «сновидение — дейст-
вия субъекта — событие», — реализуется в сюжете о правильном поведе-
нии, которое подтвердилось событием или позволило избежать его по-
следствий. Если сон не может быть верифицирован в контексте события,
место последнего в тексте занимает оценка или истолкование («не к до-
бру», «жди беды»). Создается «ситуация ожидания». Нарративный сю-
жет в этом случае не реализуется.
Сновидения способны дестабилизировать эмоциональное равнове-
сие индивида и даже группы. Компенсаторный механизм создается воз-
можностью альтернативной интерпретации, выбора прямой или симво-
лической мотивировки, т. е. неоднозначностью «разгадок»: маме инфор-
манта в детстве приснилось, «будто бы умерла сестра ее отца, тетя Клава.
Мама сильно плакала, ее успокаивали, говорили, значит, будет долго
жить. И, действительно, она прожила до 85 лет, а когда маме приснился
сон, ей было всего 50 лет» (Екатерина, 17 л.). Ту же функцию выполня-
ют рассказы о несбывшихся снах: «Маме приснился сон, что будто бы
выпали у нее все зубы, Утром встала расстроенная, и вдруг приходит
Надя и говорит, что ей приснился сон о том, что у нее выпали все зубы.
Решили, что один и тот же сон — к плохому. Пошли скорее звонить с
почты домой. Но ничего плохого не случилось, сон был не в руку»
(Екатерина, 17л.). Фактически это рассказ о страшном случае, реально
пережитой опасности и счастливом избавлении от нее.
Способность видеть вещие сны, как и умение их разгадывать, отно-
сится к разряду специфического отчуждаемого знания. Оно может пере-
даваться по наследству и считаться семейной чертой. «В последнее вре-
мя членам нашей семьи начали сниться вещие сны. Такое явление на-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
91
блюдалось в древности у наших предков, и теперь это явление возобнов-
ляется» (Елена, 19 л.); «Если бабушка плохо спит, то считает, что в семье
что-то случилось. Эта особенность передалась и ее мужу, и моей маме»
(Марина, 20л.). Конкретное сновидение также оказывается фамильной
собственностью: «Характерен нашей семье вещий сон, который снился
еще моим прабабушкам. Является во сне младенец на голубом фоне. Как
только такой сон приснится, так жди тяжелой болезни. Объяснить это я
не в силах, но „роковой" младенец делает свое дело» (Н., 21 г.).
Пророческое значение общераспространенного символа утверждает-
ся или опровергается семейным опытом: «Обычно снятся просто пред-
сказывающие сны, которые не всегда сбываются. Но если нам с мамой
снится огонь, значит, обязательно будет какая-нибудь ссора» (Дарьяна,
19л.); «Если кто-нибудь из членов нашей семьи видел себя во сне нагим,
то заболевание неизбежно» (Мария, 21г.); «Обычно говорят, что ма-
ленькие девочки снятся к диву, но маме грудные дети (и девочки, и
мальчики) снятся к болезни... Когда ей снятся длинные волосы — к до-
роге. Сестра ей снилась с длинными волосами — поехала в Чернигов в
онкобольницу» (Анна, 17 л.). У семьи свои сновидцы и собственные зна-
ковые персонажи сновидений: «Если моей маме приснится ее отец, то в
семье обязательно кто-нибудь заболеет» (Юля, 13 л.). Персональные
сновидения - - часть семейной традиции постольку, поскольку они каса-
ются членов семьи и известны им.
Функционирование ониромантической символики
осуществляется на нескольких уровнях: (1)в сфере «общеизвестных»
значений, закрепленных текстами устных нормативных примет («змеи
снятся к смерти») и письменных сонников; (2) на конвенциональном
(в т.ч. семейном) и (3) индивидуальном уровне. Во всех случаях де-
шифровка сновидений опосредована известным культурным языком
[Руднев 1993,13].
Образы сновидений различаются по степени семиотичности. Осо-
бую группу составляют те, которые включаются в проскопические сны
с прямой мотивировкой содержания, т.е. буквально дублирующие
жизненные коллизии. Они не требуют «разгадывания» и приобретают
знаковый характер только в силу готовности реципиента восприни-
мать любой сон как «вещий». Матерям снится, что дети возвращаются
домой с учебы, из поездок, из армии («без предупреждения», как все-
гда уточняется). Членам семьи снятся обстоятельства, связанные с пе-
реездами, потерями, приобретениями: «Когда мы еще не уехали на
Камчатку, маме снилась квартира, которая у нас там будет. Ей при-
снилась в точности та квартира, в которой мы там поселились» (Анна,
17л.). То же касается реальных персонажей сновидений: «Несколько
92
Глава первая
раз было так, что после знакомства с новыми людьми она <мама> го-
ворила мне, что когда-то видела этого человека во сне и, порой, не
один раз. Каждый раз это были люди, которые играли в будущем не-
малую роль в жизни нашей семьи» (Мария, 22 г.).
Буквальное воспроизведение событий соответствует абсолютному
знанию о родственниках и домашней обстановке в любой день и час:
«Сон приснился в начале 50-х гг. Я тогда медсестрой работала в дет-
ском инфекционном отделении. После ночной смены прихожу домой
и говорю: „Слушай, Сергей <муж>, мне на работе сон приснился, что
ты у тети Любы двадцать пять рублей занял, купил бутылку и вы-
пил". — „Тебе тетя Люба сказала!" — т.е. так и случилось» (Вера Ми-
хайловна, 75 л.).
Роль ситуативного контекста (последовавших событий) в истолко-
вании сна не мешает опережающим поведенческим реакциям: «Де-
душке приснилось, что завод сгорел, и к тому же пламя захватило и
ближайшие дома. Они решили уехать, т. к. дедушка настоял на этом.
Но спустя четыре месяца сон сбылся, причем сбылся в точности»
(Светлана, 18 л.); «Вечером поздно не стал ставить машину на стоянку,
оставил у дома. Приснилось, будто с машины колеса сняли; проснулся
ночью, встал, проверил — колеса на месте. Еще тогда пришла мысль
отогнать на стоянку, но не стал, подумал, обойдется. Утром проснул-
ся — колес нет» (М. Н., 28 л.).
Различные уровни знаковости образов можно проиллюстрировать
сновидениями с одним значением, например: «предвестие смерти
(смертельной опасности) близкого родственника». По воспоминанию
моей бабушки, за некоторое время до действительного события она
видела сон о гибели на фронте деда. Сновидение было подробно до де-
талей: куда вошла пуля, как умирал ит.д., — что и подтвердилось впо-
следствии рассказом очевидца. Второй пример представляет ту степень
обобщения, при которой семантическому тождеству сна и события со-
ответствует расхождение на уровне мотива (содержания): «Ей <ма-
ме> приснилось, что я полетела из Петрозаводска в Тамбов к тете на
весенние каникулы на самолета, и этот самолет разбился. Мама смот-
рела телевизор и увидела списки погибших, и я там была тоже. Я как
будто уехала без спросу... В то время, когда письмо <мамы> уже шло ко
мне, меня положили в больницу и неправильно сделали операцию, и за-
тем ее пришлось переделывать. То, что я в больнице, мама не знала»
(Татьяна, 18 л.). Есть вариант «уточняющего» сна: «Несколько лет
назад мой дядя увидел такой сон: его сыну порезали ножом горло;
после чего <говорит> я проснулся и заснул снова. Потом мне при-
снилось, что его рана уже огнестрельная. И после этого я уже не мог
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
93
заснуть... Через два дня пришла телеграмма, в которой сообщалось,
что сына застрелили» (Роман, 18 л.).
Следующая ступень семиотизации (и самый распространенный тип
сновидений) создается сочетанием прямо мотивируемых образов и ре-
альных персонажей с символическими: «В то время Сергей (дядя твой)
служил на Кубе. Вижу сон, что приехал он как в отпуск. Стою я на обры-
ве, а внизу подо мной песок. То низкое место выходит в море. Отчетливо
так вижу водоросли в воде, в водорослях Сергей лежит. И лежит он но-
гами к берегу, а головой в море. Я скорей спустилась, встала ногами в
воду. Вот вижу его, а достать не могу. Когда Сергей вернулся из армии,
они на катере в море вышли, а катер перевернулся. Один мужчина уто-
нул, а Сергей очень долго в воде пробыл. Вот если бы во сне моем он ле-
жал ногами не к берегу, а к морю. Да вода была бы мутная -- утонул бы
он. Точно тебе говорю» (Мария Сергеевна, 71 г.).
Наконец, высший уровень знаковости представляют собственно
символы смерти, не указывающие на конкретное лицо, информацию о
котором содержат: «Женщине приснился сон, что доставала со дна ре-
ки красные пионы. И одна бабушка сказала, что в вашей семье будет
покойник. Через месяц умерла ее тетя скоропостижно» (Галина, 43 г.).
Проблема интерпретации ониромантической символики рассматри-
вается Н. И. Толстым и его последователями как установление связи
между знаком-символом сна и его ожидаемым результатом. Определя-
ются принципы снотолкования: тождество, уподобление (словесно-зву-
ковое и семантическое), метонимия, «переворачивание» значения и не-
сколько дополнительных разновидностей, — соответствующие пред-
ставлению о сне как инобытии [Толстой 1993, 90-92]. Перспективная
разработка проблемы, как представляется, связана с анализом области
значений сновидений, которая определяет текстовые реализации.
При истолковании знаковых комплексов существенны взаимосвя-
зи знаков в тексте, синтагматика, а также установка интерпретатора.
Последний фиксирует либо один ярко маркированный знак («мутная
вода»), либо цельную, статически воспринимаемую картину («женщи-
на идет босиком по берегу или озера, рядом с ней идут два маленьких
ребенка, а в руках у женщины узелок»), либо сюжет, в котором прини-
мает или не принимает участие сам визионер. В последнем случае сно-
толкование также стремится к некоему цельному отправному значе-
нию, а образы сновидения — к синонимии. Молодая женщина пере-
сказывает сон своей матери перед смертью ее сестры: «Комната, мама,
на руках двое детей, в окошке — черный полицейский. Маме надо вый-
ти из дома, пройти мимо него. Мама говорит: „Господи, как мне пройти
мимо него?“ Легко проходит. Вдруг черная спина перед ней, мама идет
94
Глава первая
за ней. Вода — темная, черная; вдруг черная спина заходит в воду, мама
за ней. Черная спина осталась в воде, мама вышла из грязной воды по
ступенькам, держась за поручень, вынесла детей». Объяснение ин-
форманта: «Похоронила тетю сама, без чужой помощи, выстояла»
(Елена, 23 г.). Образы данного сновидения визуализируют значение
«смерть»: закрытое помещение, затрудненность выхода, черный цвет,
«спина», темная (грязная) вода, — и сюжет воспринимается как пре-
одоление критической ситуации с учетом событийного контекста.
Степень жесткости связи образа и значения определяются укоре-
ненностью символа в культуре, а также рядом индивидуальных при-
чин. Противоположные полюса занимают, с одной стороны, пересказ
сновидения с целью подтвердить традиционную примету, с другой
стороны, рассуждения типа: «Было общее ощущение такое, что это
не к добру». Вариативность интерпретаций культурно обусловлена.
Так, образы родителей — персонажей сновидения амбивалентны:
«отца или мать <видеть> — маяться будешь» [Пигин 1997, 45], «мать
(своя) — к болезни» (Елена, 18 л.), «если родителей во сне видеть, то,
значит, получишь какую-нибудь помощь», «если маму видишь во
сне, то произойдет обязательно счастливое событие» (Валентина А.,
68 л.). Образ покойника связан со значениями «покоя», «несчастья»,
«изменения»: «видишь во сне покойных, так пройдет все спокойно»;
«покойник — к несчастью», «покойника видеть — к перемене погоды».
Устойчивых ониромантических символов, маркирующих родство,
немного. Прежде всего, это «кровь» — универсальный культурный
символ жизненного начала, рождения, генеалогической связи [Бидер-
манн 1996, 134-135; Маковский 1996, 204-205; Чеснов 1991, 67-68].
Из снотолкований: «Кровь — к встрече с родными» (Юлия, 17 л.);
«Если кровь у себя — жди кого-либо кровного» (Мария, 18 л.). Под-
тверждающий рассказ: «Часто вижу во сне кровь перед приездом ро-
дителей. Однажды совсем не ждала их, а кровь приснилась. Пришла из
университета, а они уже в общежитии, ждут меня» (Н., 18 л., есть вари-
анты). «Кровь» чаще ассоциирована с другими образами, оценка ко-
торых определяет общее истолкование. В сочетании с негативными
образами она означает несчастье с родными; «невидение» ее в не-
приятной ситуации — свидетельство избегнутой опасности: «Однаж-
ды бабушка увидела себя в роли палача. Она рубила тело человека,
а рядом была моя мама, при этом она не видела крови. Проснувшись
утром, она сказала, чтобы мама поберегла себя в этот день» (в школе
с девочкой едва не произошел несчастный случай) (Мария, 18 л.).
Этимологически родственны «кровь» и «сырое мясо» [Фасмер 1986/
2, 379]. Сближены они в одном из самых устойчивых снотолкований:
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
95
«кровяное (сырое) мясо — к плохому с родственниками» (А. П., 85 л.).
Этот знак считается особенно страшным, он вступает в сочетания с
различными образами смерти: «Мне снилось сырое мясо, я его несла
домой и все съела по дороге, думала, мама будет меня ругать. Через
неделю умер дедушка. Через два года снился тот же сон — умер луч-
ший друг отца» (Ольга, 18 л.); «Перед смертью дяди Саши маме при-
снился вот какой сон. На улице зима, и из ворот лошадь вывозит це-
лый воз кусков мяса. И один кусок шевелится и еще дышит. Вскоре
он умер» (Екатерина, 17 л.).
Аналогичное значение: потеря родственника, — имеет выпадение
зубов с кровью. «Зубы» связаны с идеями крепости, отвердения че-
ловека [Байбурин 1993, 161-162], жизненной силы и энергии. Выпа-
дение двух передних зубов в сновидении означает утрату родителей
(Китай) [Бидерманн 1996, 100]. Мотив варьируется, конкретизи-
руется: «Зуб во сне теряешь с болью — к смерти родственника, без
боли — просто знакомого» (Светлана, 17 л.). По расположению утра-
ченных зубов («топографии») определяют степень близости/дально-
сти умершего: «Подхожу я будто к зеркалу, смотрюсь, вдруг не вижу
одного бокового зуба. Нет ни крови, ни боли. Смотрю — и коренного,
подальше, с другой стороны, тоже нет. Я очень удивилась, что были
зубы и вдруг нет, а мне не больно. Наутро рассказала сон бабушке.
Она вспомнила, что выпавший зуб во сне — к смерти. И точно. При-
шел дедушка (он у нас коз пас) и сказал, что умерла тетя Зина, кото-
рая жила рядом, и подальше — та знакомая» (Нина, 18 л.). Инфор-
мант сопроводила рассказ чертежом, на котором обозначила располо-
жение улиц и домов соответственно расположению выпавших зубов.
Значение «сниться к родственникам» отмечается у символа «крас-
ные ягоды». Ягода в мифопоэтической традиции наделена комплексом
положительных значений: молодости, энергии, звучания и др. [Маков-
ский 1996, 398], — в народной лирике это любовно-эротический символ
[Еремина 1978, ИЗ]. В снотолковании значение образа дифференциро-
вано: «ягоды — к слезам, так у нас говорили»; «ягоду красную видеть —
хорошо, черную — к слезам» [Пигин 1997, 45]. Очевидно, в данном слу-
чае сыграл роль цветовой признак, ассоциирующийся кровью и положи-
тельным началом. Кроме того, с ягодами связаны идеи «собирания» и
множественности: «Мама всегда знает, когда я должна приехать. Гово-
рит, что перед этим ей снятся красные ягоды, и она их собирает, а это к
родственникам» (Любовь, 17 л.).
Значения множественности=плодовитости присущи также гри-
бам, которые соотносятся с плодородием и фаллическим культом.
В. Н. Топоров приводит в этой связи фольклорный сюжет о сестре,
96
Глава первая
съевшей гриб и ставшей женой своего брата [Топоров 1978; 1991,
335-336]. В одной из севернорусских сказок героиня рождается из
гриба-волнушки [Иваницкий 1890, 189]. В народном снотолковании
«грибы — к новой родне» (Екатерина, 18 л.). Женщина, у которой
муж на фронте, видит во сне, что ей дают рыжиков. Ей объяснили,
что это к встрече с мужем, что и оправдалось (В. И., 64 л.).
С семантемой «рождения» связан образ рыбы, наделенный зна-
чениями плодородия, здоровья, а также связью с душами умерших
[Гура 1997, 339-342; Толстой 1995, 405-411]. В контексте семейного
быта актуальны такие истолкования образа: «рыба — к прибыли в
дом» (Анна, 17 л.) и «видеть рыбу (с уточнением — в чистой воде) —
к беременности» (Юлия, 17 л.). Последнее значение хорошо поддер-
живается сказочной традицией. Большинство вариантов мотива «чу-
десного рождения» — рождение героя от съеденной матерью рыбы
[СУС, 303; Ск. Поморья 1974, 169; Пудожск. 1982, 28-29 и мн. др.].
Рассказ о сновидении: «Во время последних месяцев беременности
моей маме снился один и тот же сон. Она стоит на берегу быстрой
речушки, где несет течением мертвую рыбу. Мама отгребает мерт-
вую и ищет живую. Только в последнем сне перед родами маленькая
рыбка замахала хвостиком. Она взяла рыбку на руки и прижала к
груди. Роды проходили очень тяжело» (Н., 17 л.).
Образ рыбы — один из ключевых в сновидениях — встречается и
в других мотивах: «Мой папа был на фронте в 1939 году. Мама видит
сон. Покупает со своей подругой рыбу. Мама взяла себе хвост, а под-
руга голову. Пришла утром на работу, рассказала женщинам. Одна
говорит: „У тебя муж ранен, а у той подружки навряд ли есть ли хоть
живой”» (Валентина И., 63 г.). (Муж сновидицы вернулся с фронта,
муж подруги погиб). Рассказ представляет возможную мифо-нарра-
тивную параллель к идее распределения доли (судьбы, жизненной
силы и т.п.), которая в обряде выражается разделением целокупного
объекта на части [Байбурин 1993, 217].
Сходное значение (к воссоединению близких) имеет сновидение
с аналогичным по семантике мотивом наделения долей, но форма
мотива здесь ближе к обрядовой. Это сон девочки, мать которой аре-
стовали, спустя много лет пересказанный внучкой сновидицы: «В
лесу с огромными деревьями поздним вечером (было очень темно)
она увидела старика. Он был низенький, сухощавый, седой и с длин-
ной белой бородой. Он был одет во что-то длинное и светлое. В ру-
ках у него был большой каравай свежего хлеба. Она подошла к этому
старику и спросила: „Дедушка, где моя мама?”. Он отломил ей кусок
хлеба, дал ей в руки и ответил: „Жди, скоро”. Бабушка проснулась
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
97
вся в слезах. Через шесть месяцев после этого сна ее мать попала под
амнистию и вернулась домой» (Любовь, 19 л.).
Очевидно, что большинство ониромантических символов тракту-
ется в аспекте семейно-родственных взаимоотношений, поскольку
эта сфера наиболее близка сновидцам. Так, значения «ручей — речи» и
«чистая вода — к хорошему» создают образ, который истолковывается
как предвестие встречи с близким: девочке в детдоме снится, что «бежит
ручеек, вода в нем прозрачная, что камешки на дне видать, а как журчит
ручей! На следующее утро к ним приехал отец, и так хорошо, весело они
с ним поговорили!» (Ирина, 17 л. — пересказ детского сна бабушки).
Образы индивидуализируются применительно к персональным (се-
мейным) судьбам. Это касается и неоднозначных символов (кошки, по
нашим данным, могут сниться «к болезни», «к смерти», «к коварным
людям», означать «соперницу»), и тяготеющих к единству значения
(медведь — «к замужеству» или любовной связи): «Во сне видела кошек.
Они громко орали. Рассказала сон подруге. Та сказала, что от кого-то
слышала, что кошек видеть — к измене. Через некоторое время так и
случилось. Были проблемы с мужем» (Ольга, 27 л.). В другой семье, если
мать видит во сне кошку, это всегда означает болезнь (Ольга Г., 39 л.).
Функционирование мантической символики в высшей степени
ориентируется на лично-семейный опыт. Поэтому, например, видеть
во сне человека по пояс в одном случае означает развод, в другом —
жизнь, оборванную на середине: «У моей мамы был сон. Они с под-
ругой в церкви, и только по половине, до пояса обе. Она спрашивает:
„Как же мы будем?" Подруга отвечает: „Так и будем теперь жить без
половин". Через какое-то время (это было задолго до событий) ма-
мина подруга овдовела, а мама развелась» (Ирина, 40 л.); «Бабушке...
приснился суженый. Это был дедушка Костя. Но приснился он ей
только по пояс. Бабушка никак не могла понять, почему он ей так
приснился, но потом поняла, когда дедушка утонул» (Ольга, 18 л.).
Сны матерей истолковываются, прежде всего, с точки зрения важ-
ных для детей событий и т. д.
Наименее подвержены варьированию обрядовые символы, но и
они включаются в различные сюжеты. Так, утрата кольца означает
разлуку в форме расставания, смерти, ссоры: «Снится сон. Иду я по
улице. Вдруг навстречу мне идут цыгане. Лица расплывчатые, только
одна цыганка мне гадает. Она мне говорит: „Позолоти ручку". А у меня
денег нет, и золота тоже нет, только обручальное кольцо на руке. Я его
снимать не хочу, а она срывает его корявыми пальцами и говорит:
„Отдай, оно тебе все равно не нужно". Я сжала кулак, вырвала руку и
убежала. На следующий день крупно поссорилась с мужем, он собрал
98
Глава первая
вещи и ушел. Но через несколько дней вернулся» (Ольга, 27 л.) (ср.
рассказ о «смытом» кольце: [Спустя полвека 1995,14]).
Один из типовых атрибутов женских сновидений — свадебное пла-
тье. Всем известно, что собственная свадьба снится к несчастью. В
сновидениях воспроизводится запрет примерять свадебные наряды:
«Мне приснился сон, что я выхожу замуж, меряю всякие свадебные
шляпки. А своя свадьба снится к плохому. Через некоторое время мне
надо было ложиться в больницу в Петрозаводске (я сама с района).
Маме решила не говорить, сказала, что поехала по учебе. Когда уже
легла в больницу, маме снится сон. Я стою в свадебном платье, а оно
все в крови. Она проснулась и поняла, что со мной что-то случилось, и
приехала ко мне в больницу» (Н., 18л.). Передача свадебного платья
означает личные неприятности у той, которая его принимает, и т. п.
Лучше всего разработана ониромантическая символика
смерти. Сновидения со значением «к смерти», как и другие проско-
пические сны, делятся на условно-символические («кто-то в родне ум-
рет») и конкретно-персонажные, указывающие на родственника, кото-
рый находится на пороге смерти. Смерть предвещают змея («клубок
змей»), дохлая кошка, человек с одним глазом, осыпавшаяся зеленая
елка, сломанные ветки деревьев, трава, черный платок и вообще все
черное и еще многое другое, что в большинстве своем имеет более или
менее явные мифо-ритуальные коннотации (многочисленность сим-
волов не позволяет останавливаться здесь на каждом из них). Самые
устойчивые группы составляют образы, план выражения которых со-
прягается с (а) домом и частями помещения, (б) строительно-плот-
ницкими работами, (в) уборкой и мытьем, (г) транспортными средст-
вами, (д) дорогой, (е) водными локусами, (ж) погребально-обрядовыми
реалиями. Комбинируясь, они создают сюжеты и образные картины,
калькирующие элементы ритуального и мифо-поэтического сценария.
Анализ текстов причитаний, проведенный Л. Г. Невской, продемон-
стрировал, как смерть члена семьи связана с разрушением дома, изме-
нением функционально и ритуально значимых его компонентов [Нев-
ская 1993, 73, 90-91 и далее]. В вещих снах разрушение дома — знак
скорой потери родственника: «Моя бабушка рассказала мне сон. Ви-
дит она дом, и она бежит в дом этот. На пути встречаются разные пре-
пятствия. Но она все-таки забегает в дом. Но видит, что от дома часть
оторвалась. Через некоторое время умер ее родственник» (Анна, 18 л.).
Изменения, переделки часто касаются потолка и пола, причем они
могут быть связаны с аномалиями: «Перед смертью прадедушки пра-
бабушка видит сон, что лежит она на кровати и смотрит на потолок.
Одна потолочина (доска) совсем гнилая. И вдруг соседняя крепкая
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
99
доска обвалилась, а гнилая осталась. Через полгода ее муж умер»
(Екатерина, 18 л.). Провалившийся во сне пол в старом («дедовском»)
доме сразу вызывает у сновидицы «нехорошее чувство», а затем ока-
зывается предзнаменованием ее тяжелой болезни и операции (Е. Р.,
47л.). Перестройка в доме, уборка, появление плотников — мотивы,
складывающиеся в цельную картину смерти: «Перед смертью дедушки
я была у тети Аллы. Во сне видела: плотники, этого, пришли пол
сплотнять, два. А печку токо сделали, не убрано. Я им, значит, говори-
ла: „Кто вас послал? У меня не убрано еще на полу, а вы сплотнять“.
Вот. И приехала оттудова, и сразу дверь открыла, и дедушка на полу и
умер. И не успела, видишь» (Софья Д., 66 л.).
Верной приметой смерти считается сон, в котором делается уборка,
моются полы, а также сам вид вымытого пола: перед трагической
смертью сына отцу приснился сон, что он утром вышел в общий кори-
дор, а пол «намыт до белизны». На следующий день пришло известие,
что сын погиб (Владимир, 44 л.). Главная связь устанавливается между
домом, в котором моют или подметают пол, и смертью его хозяина. По
этому признаку определяют, к близким или «дальним» относится
предвестие несчастья: «Перед смертью своего близкого друга видела
сон, что я выметала пол у них в квартире. Через некоторое время он
скоропостижно умер» (Н., ок. 40 л.); «Мне приснился сон, что я подме-
тала тротуар в соседнем доме. Утром я узнала, что умер наш близкий
родственник. Когда я рассказала свой сон бабушке, она сказала, что есть
такая примета: подметать или мыть пол — смыть кого-то на тот свет,
а так как я подметала у соседей, это случилось не с самым близким че-
ловеком» (Мария, 17 л.). Мытье и подметание означают «вымывание»
и «выметание» живых [Новичкова 1996, 148], с чем связаны широко
известные запреты на уборку в день отъезда, в период важных собы-
тий, например, экзаменов и т. п. Наоборот, предписывается немедлен-
но вымыть пол, если в доме побывал нежелательный визитер.
«Переезд» — одна из метафор смерти. Она реализуется как переселе-
ние, но не в новый дом, а в старый: «Однажды маме приснился сон, что ее
сестра переезжает из нового красивого дома в старый. Через какое-то вре-
мя ее сестра умерла. После этого прошло много лет, и мама увидела снова
сон, где она переезжала из нового в старый дом. Мама тогда подумала, что
с ней произойдет то же самое. Но она обошлась болезнью. Правда, эта бо-
лезнь очень серьезная. А вообще дом — это организм (во сне)», — обоб-
щила рассказчица (Анна, 18 л.).
В сновидениях, как и в похоронных причитаниях, для покойника
строят другой «дом». Из рассказа, записанного в 1971г. на Пинеге:
«...вижу, что Сергей Иванович делает дом: стена толстая без окошек,
100
Глава первая
избушка наоборот. Построил, а двери вырубил, где должны быть окна.
Видно как гроб, картина ясная. И потом за мной приехали: мать по-
мерла» [Иванова 1995, 61, №191]. Из современных записей: «Снится
мне сон, как будто дедушка наш строит три теплицы. Я его спрашиваю:
„Вадим, зачем нам три теплицы, и почему они без выхода?" А он отве-
чает: „Одна для нас, другая для родственников, третья для соседей".
В этом году умерли дедушка, его брат Роман и наша соседка» (А. М.,
59 л.). В сибирском рассказе из собрания В. П. Зиновьева брату строят
«длинный-предлинный» сарай, заполненный наполовину пшеницей
(«к слезам»), наполовину дровами; затем распиливают его. «А те плот-
ники, что сарай-то во сне распиливали, те ему гроб-то и делали», — за-
ключил информант [Зиновьев 1987,299, №432].
И характер строящихся объектов, и сам вид деятельности — строи-
тельство (акустически — стук топора) — служат приметами смерти.
Плотники — изготовители последнего «дома», что дополнительно са-
крализует их ремесло и усиливает корпоративную выделенность
[Байбурин 1983, 56-58]. «Моей бабушке приснилось, что дед строит
себе новую лодку. Бабушка испугалась, т. к. знала значение этого сна, а
дед был тем более плотником и делал в деревне всем гробы...» (сон — к
смерти сына сновидицы) (Ксения, 17 л.). Лодка — известный погре-
бальный транспорт и одновременно символ самого человека. Снови-
дение с таким отмеченным образом не может не запомниться:
«Говорят, что сон может исполниться только через несколько лет, но
моей бабушке приснился сон, который исполнился лишь через два-
дцать лет. На море была буря, а на берегу привязаны две лодки, одна,
видно, сделана недавно, еще совсем новенькая, а другая старая. И вот
подул сильный ветер, и молодую лодку унесло, осталась одна старая,
однако через некоторое время унесло и ее. Через двадцать лет умер ба-
бушкин сын, моей мамы брат, дядя Саша. Еще совсем молодой был, а
через некоторое время умер и дедушка» (Екатерина, 17 л.).
В сновидениях человек нередко видит себя в пограничных ситуа-
циях. Это в равной степени может означать и собственное несчастье, и
беду с родственниками, коль скоро смерть одного затрагивает жизнь и
меняет статус другого. «Бабушке приснился два раза один и тот же
сон, в котором она видела, как переходит речку по мосту. Бабушка го-
ворит, что это очень плохой сон, плохая примета. И она ждала. Пред-
чувствовала что-то плохое либо с ней, либо с близкими. Через некото-
рое время умер ее муж от рака» (Т. В., 18 л.). В «плохих» снах с участи-
ем самого сновидца и другого персонажа, с которым связано основное
значение, преобладают образы разъединения: река (персонажи на раз-
ных берегах), забор, стекло и другие препятствия. Драматическую сю-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
101
жетную коллизию составляют попытки воссоединения: «И моему де-
душке, ему уже тогда было пятнадцать лет, снится сон, который впо-
следствии сбывается. Болыпой-преболыпой зеленый луг. По этому лу-
гу навстречу друг другу бегут с одной стороны — мать Евдокия, с дру-
гой — сын Миша. До середины луга добежали, протянули друг другу
руку, но схватиться не успели: появилась изгородь, и мать куда-то
провалилась, как в яму; а дедушка Миша облокотился на изгородь и
стал плакать, звать свою маму. Но она не отзывалась. <.. > Миша рас-
сказал свой сон бабушке. Она сразу все поняла: Евдокия больше нико-
гда не вернется домой» (Ольга, 17 л.). Спустя какое-то время, расска-
зывая о деде, информант добавила: «Кстати, сон, увиденный им в пят-
надцатилетием возрасте, имел пророческое значение и для него, Он
остался у изгороди посередине луга, — это говорит о том, что он уйдет
из жизни в расцвете лет, на середине... Сон оказался вещим по отно-
шению к матери и сыну». Таким образом, интерпретация некогда уви-
денного и рассказанного сна с течением лет в семье уточняется, дета-
лизируется, в т. ч. после смерти сновидца.
В приведенном тексте два синонимичных сюжетообразующих мо-
тива с семантикой смерти: (1) возникает пространственная преграда
между персонажами и (2) персонаж-объект сновидения скрывается
под землей. Оба мотива находят аналогии в других рассказах. Вариан-
ты мотива «ухода» под землю: персонаж падает в яму, спасая родст-
венника; скрывается в щели в горе [Зиновьев 1987, 300, № 434, 436];
исчезает в «дыре» в канаве: «Снится мне дорога ровная, ровная. Около
дороги идут канавы. Идем мы со свекром по этой ровной дороге. Я иду
впереди, а он сзади. Шли, разговаривали. Я его что-то спросила, а он
молчит. Оглянулась — свекра-то нет. Стала я искать его, спустилась в
канаву, а в ней такая травка сыроватая. Кричу: „Папа, где ты?“ Слышу,
слабо так: „Зде-есь, зде-есь“. Я опять: „А где ты?“ Смотрю — в канаве
дыра. Я снова кричу, а ответ слышу из-под земли. Сунула я руку в ды-
ру, хотела его вытянуть, да не смогла. Проснулась утром и поняла — не
к добру сон, ой, не к добру. Так и было ведь — через несколько дней те-
леграмма пришла, что папа умер» (Мария Сергеевна, 71 г.). Характер-
но, что персонаж-сновидец пытается задержать, спасти уходящего
родственника (ср. мотив эсхатологических легенд: [СУС 804]). Вооб-
ще визионеру предписывается быть активным во сне. Другое дело, что
в данной ситуации все его действия оказываются безрезультатными.
Земля и земляные работы жестко связаны со сферой смерти. Ониро-
мантическая примета: «работаешь на земле (копаешь землю) — в родне
будет покойник» (Мария, 19 л.). Если человеку снится, что его самого
засыпает землей или песком, то объяснение однозначно. По ассоциации,
102
Глава первая
клумбы — могилы: «Это снится мне перед смертью близких. Я очень
боюсь этот сон. Я вижу перед моими окнами много огороженных клумб,
как будто это маленькие могилы» (А. В., 44 г.). Ландшафт смерти — пес-
чаная отмель, низина. Из растений нижнего яруса в сновидениях фигу-
рирует трава, особенно «сырая» или обволакивающая ноги: «...травуш-
ка-муравушка, шелковиста да зелена. Иду я, значит, по травушке-то,
а она впрямь-таки аж ноги обволакивает. И долго так ходила-то, а но-
женьки-то уж вязнут в траве той... А маменька моя, царство ей небесное,
то мне и сказывала — к покойнику эта трава-то. И ведь как в воду гляде-
ла!» (Прасковья П., 60 л.). Аналогии из других сновидений — водоросли,
красные цветы со дна реки. Водяные растения и цветы, как, например,
лилия, в мифологии имеют отношение к миру умерших [Мейлах 1992,
55], символизируют болезни и смерть. В этих образах совмещаются зна-
чения водной стихии и цветения, ассоциируемые со сферой потусторон-
него (о цветах как воплощении душ умерших см.: [Виноградова 1995в].
Еще одна форма исчезновения: родственник «теряется», скажем, в
лесу при собирании грибов или ягод, или при любых других обстоя-
тельствах. Его тщетно ищут [Зиновьев 1987, 299, №435-436]. Близ-
кую утрату означает сама нечеткость визуального образа, размывание
его в сновидении: «человек медленно растворяется, как в тумане, исче-
зает» (Илья, 17 л.).
Символика разъединения присутствует и в снах, которые инфор-
манты не относят к «вещим», т.е. не находят для них удовлетвори-
тельного объяснения. В этих сновидениях явлены умершие уже родст-
венники и, в основном, фиксируется их «инобытийность»: «мне при-
снилось, что тетя идет по нашему коридору мимо меня, но на меня не
смотрит (не видит), и я на нее стараюсь не смотреть, хотя совсем ря-
дом; не думаю, чтобы это было плохо» (Ирина, 40 л.); «Мне присни-
лась жена моего дяди. Она умерла год назад. Я ехал в троллейбусе, и
было как будто лето. Открываются двери, и я вижу ее, она стоит на ос-
тановке. Двери закрываются, и я подумал: ведь она уже умерла, почему
я ее вижу? И как будто я уже в Петрозаводске еду в троллейбусе, и на
улице зимд» (Михаил, 18 л.); вдовец (37 л.) видит, что он ходит в ка-
ком-то помещении, и жена его за стеклом, общаться нельзя.
Утрату человека означает потеря принадлежащей ему вещи: «Была
у свекрови моей плюшевая жакетка. Снится сон мне, будто потеряла
я ее плюшевую жакетку. И стала я искать ее. Ищу — нигде нет. Шла
я шла и пришла в церковь. Смотрю — плюшевая жакетка лежит в
церкви на полу. А чтобы забрать ее, надо перелезть за цепь. Она будто
цепью огорожена. Я хочу ее забрать, а меня за цепь не пускают. Так
и не отдали мне жакетку... Вот так вот сны-то и сбываются. А если бы
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
103
забрала жакетку, может быть, еще и свиделись с ней» (М. С., 71 г.).
В рассказах отмечаются отдельные предметы одежды (черный сара-
фан, серый платок и т. п.) или «узел с вещами», которые обнаружива-
ют «смертную» принадлежность.
В сновидениях «к смерти» закономерны образы дороги (тропа, шоссе
и пр.) и различного транспорта — основных компонентов мифо-ритуаль-
ного сценария [Невская 1980; Чистяков 1982]. Функции традиционных
средств транспортировки нередко выполняют автомобили. Не толь-
ко в ониромантике, но и в других гаданиях образ «машины» симво-
личен: «Я тут перед смертью мамы в рождественскую неделю бумату
жгла. И вот — машина грузовая, крест. Четко было. У нас на грузовиках
хоронят, в Пряже-то. И как бы я ни крутила бумагу, везде машина с кре-
стом» (гадание по теневому изображению) (Евгения, 41 г.). Реальная
ритуальная транспортировка составляет содержание опережающего сна,
все детали которого имеют прямую мотивировку: «Мама едет в машине,
рядом сидят знакомые мужчины (кто именно - непонятно). Вдруг ви-
дит окно, красные стены, толпа народа, проезжали по улице Федосовой...
Через месяц умерла тетя Зина. Ехали по улице Федосовой в похорон-
ный зал, мама брала машину с работы, мужчины работы помогали хоро-
нить, красная комната — похоронный зал» (Елена, 23 л.).
Картина похорон с участием родственников не нуждается в до-
полнительной расшифровке. Перед смертью деда внучка видит его
в гробу, в церкви, в окружении родных. «Только одно меня удивля-
ет, — заметила сновидица. — Я никогда не видела этого человека,
а он мне приснился» (Юлия, 18 л.).
Материнские по преимуществу сны содержат провидческие атри-
бутивные и топографические детали: «Снился сон, будто вытаскиваю
дочь Олыу из пруда, тяну руку к ней, но не могу дотянуться, так и не
смогла вытащить. Проснулась в четыре часа утра, подошла к ольгиной
кровати, разглядывала ее. Через три дня Ольга погибла (убили); около
заброшенного дома, где это случилось, был пруд» (Н., 41 г.). Подобные
сновидения не только предвещают факт смерти, но сообщают точное
знание о том, что совершилось или совершится. Ситуация порождает
популярный сюжет о том, как мать по сновидению находит место ги-
бели ребенка (жена — мужа и пр.) или даже успевает его спасти.
В одном из рассказов мать находит утонувшую дочь, руководствуясь
сном, «который восемнадцать лет назад видела» [Зиновьев 1987, 301,
№ 438]. В другом случае весь путь поисков вначале происходит в снови-
дении с помощью чудесного проводника. Эта история произошла с ба-
бушкой рассказчицы и матерью, когда та была ребенком и потерялась в
лесу. Бабушке «приснилось, будто она стоит посреди леса и вдруг видит
104
Глава первая
лыжню. Она пошла по ней, но вдруг ее кто-то окликнул. Бабушка по-
вернулась и обомлела. Позади стоял огромный черный пес. „Иди в дру-
гую сторону и найдешь то, что ищешь“, — сказал он и исчез. Бабушка
пошла в противоположную сторону и вышла к реке, где увидела нава-
ленные в кучу деревья. Она позвала Ларису, в ответ — тишина. На снегу
около дров опять появился пес. Он поднял голову и завыл. Бабушка
проснулась. Было пять часов утра. Она взяла лыжи и поехала; она узна-
ла то место, которое видела во сне... Еще немного, и было бы поздно»
(Мария, 17л.). Провидческие свойства сна - материнского предчувст-
вия— отчасти переданы образу-посреднику, животному, известному
своими «вещими» способностями [Щепанская 1993; Винокурова 19946,
102]. Пример не самый типичный, поскольку чаще для восприятия и пе-
редачи эзотерического знания родственникам не требуется посредниче-
ства.
Проскопические сны предполагают, в первую очередь, активность
сновидца-интерпретатора и в ряде случаев участника увиденного. Есть
также тексты, в которых родственник, уходящий в небытие, сам при-
носит это известие, выступая активной стороной. Создается ситуация
прощания: «Вещий сон был один у бабушки, когда ей приснился ее
первый муж и сказал, что его убили на войне» (Г., 19 л.); «В октябре
моей сестре приснился сон. К ней пришел племянник и сказал: „Ну
что, тетушка, прощай!“ Сел в свою машину и уехал. Утром она расска-
зала сон мужу, он поворчал и сказал, что ей вечно снятся глупости. Ве-
чером они пошли к Сергею (племяннику) домой, но его не было. Не
появился он и на другой день. А через два дня его нашли в гараже. Он
задохнулся в своей машине» (Светлана, 30 л.). Информация не всегда
содержится в словах (прямой речи), но в позе и облике явленного род-
ственника: «Мама, когда ее муж (мой отец) уехал в командировку в
Финляндию, увидела такой сон: муж стоит и тянет к ней руки, а на ли-
це его выражение муки» (Артем, 18 л.) (отец информанта погиб при
пожаре в гостинице). Если с родственником давно не виделись, то
«приезд» его во сне, особенно с подарками, может означать прощаль-
ную ситуацию; «Видимо, все-таки связь с отцом у меня не прервалась,
хотя я и не видела его с четырех лет. Кстати, накануне того дня, как
мне сообщили о его смерти, я видела сон, что он приехал к нам и при-
вез целую сумку подарков» (Наталья, 17 л.).
Сны с живыми и здравствующими родственниками свидетельствуют
о переломных лично-семейных обстоятельствах. Перед разводом жен-
щина видит сон, что они с мужем переходят озеро по льду. Он благопо-
лучно перебежал, а у нее под ногами лед стал подламываться (А. Р.,
65 л.). В другой семье мать после развода не разрешает дочери общаться
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
105
с двоюродной сестрой по линии бывшего мужа, и последней снится сон:
«Мне приснилось, что ее мать ругает меня за то, что я ее куда-то завела и
закрыла на замок». Позже выяснилось, что сестре запретили переписы-
ваться с ней, и информант расценила сновидение как провидческое
(Татьяна, 18 л.). Ситуация может быть и весьма положительной. Так,
явление близкого служит добрым знаком. Абитуриентке снится, что она
входит в здание университета: «Войдя в университет, я увидела свою ба-
бушку, улыбающуюся мне. Я поняла, что должна поступить, и я посту-
пила» (Ирина, 17 л.). Девочке снится отец, который не живет с ней, и она
уверена: «Значит, вспоминает» (Галина, 16 л.).
Во снах являются родственники, пребывающие в «ином мире»,
причем не только умершие, но и будущие. Нерожденные дети снятся
преимущественно матерям. Возможны сны-предостережения: «Она
<тетя> была беременна третьим ребенком, но врачи строго-настрого
запретили ей рожать... И вот ночью ей приснился маленький ребенок,
он протягивал к ней ручки, грустно смотрел на нее и произнес: „Не
убивай меня, я тебе пригожусь". Утром тетя Света не пошла на аборт,
решила рожать. Сейчас Славику уже четыре годика» (Илона, 18 л.).
(Отметим здесь употребление сказочной формулы, типичной для си-
туации «испытания» персонажа.)
Матери дано узнать даже внешний облик будущего ребенка: «На
тринадцатом году супружеской жизни мне приснился сон, как покой-
ница-мама принесла мне девочку с голубыми глазами в розовом оде-
яльце. И через некоторое время я забеременела и родила девочку. Ко-
гда мне первый раз ее показали, я застыла в изумлении: передо мной
была та девочка, которую мама принесла мне во сне» (Любовь, 48 л.).
В «ином мире» по отношению к семейному пространству находятся
и будущие брачные партнеры. Они заранее снятся не только своим
«половинам», но и их близким, обычно — зятья тещам. Будущая теща,
уснув «к печке глазами», увидела зятя, с которым познакомилась через
год [Иванова 1995,62, № 97]. По рассказу дочери, мать видела во сне, что
она «дарит» ее будущему мужу: «Мама смогла подробно описать мое бу-
дущее свадебное платье. Это описание молодого человека и платья после
полностью совпали, хотя в тот момент никто не подозревал, что я скоро
выйду замуж» (Елена, 20 л.).
Сновидения демонстрируют возможности общения близких в вир-
туальном пространстве, открывают истинное значение происходяще-
го, выполняют прогностическую и нормативную функции, пользуясь
языком визуального кода, дополненным эмоционально-психо-
логическим и отчасти другими, — что и определяет их исключительное
значение как формы выражения родственного единения.
106
Глава первая
§6 . Умершие и живые
Для родственно-дружеских контактов граница между жизнью и смер-
тью проницаема, и общение может быть непосредственным (т. е. без
участия медиумов, колдунов и пр.). Кровное родство сохраняется в за-
гробном мире, о чем свидетельствует, в частности, «замкнутость тра-
диционного поминовения семейным кругом» [Седакова 1979, 127], а
также повествовательные тексты, например, демонологические рас-
сказы и «обмирания» [Лурье, Тарабукина 1994, 24].
Все ритуальные («переходные») ситуации актуальны, в первую
очередь, для родственников главных персонажей в связи с переоргани-
зацией статусно-коммуникативной системы [Байбурин, Левинтон
1990]. Особенно это характерно для погребально-поминальной обряд-
ности, оформляющей новый тип отношений («сильнее смерти»). Для
«текста смерти» типичен мотив «собирания родственников». Когда
кто-то из старших решает пригласить в гости всю родню, это расцени-
вается как предчувствие кончины. Еще более однозначно воспринима-
ется, если больному снится или кажется, что съехались близкие, дети
вернулись домой и т. п. [Разумова 19986, 632, № 37]. «Общий сбор» на
похоронах — пороговая ситуация, маркирующая родственные, а также
любые другие отношения. «Не прийти на похороны» — с одной сторо-
ны, демонстративный жест, с другой — знак изгойничества. Родствен-
ные семьи, живущие вдалеке друг от друга, направляют хотя бы одно-
го представителя «от всех».
Ритуальное время после свершившегося факта
смерти — период особого поведения родственников, которые нахо-
дятся в трауре [Байбурин, Топорков 1990, 98-101], и обострен-
но-символического восприятия ими всех внешних явлений, предметов
и собственного внутреннего состояния. Переживаемая связь с умер-
шим переводится на исключительно знаковый уровень. Рассказы о
смерти близких показывают, что визуальные, акустические, телес-
но-эмоциональные, тактильные ощущения интерпретируются в кон-
тексте ситуации «прощания». В день смерти любимой бабушки у
внучки в другом городе было ровное настроение (чего не должно быть,
согласно норме), и она считает: «Бабушка специально, не знаю только
как, заставила меня в этот день не думать о доме». При последней
встрече бабушка передала внучке иконку-амулет — «значит, не хвати-
ло ей силы этой иконки». Во время похорон пламя свечи колеблется
«под музыку» — бабушка «слышит» ее. Во время поминок дважды
хлопнула дверь в прихожей, упала и потухла свеча, обгорел край фото-
графии — это «бабушка ушла, сделала свое дело и ушла». После погре-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
107
бения пасмурно-морозная погода сменилась солнечной — «это бабуш-
ка довольна; значит, все по правилам сделали». Собаки в день похорон
не лают на чужих — «чувствуют». На двадцатый день в доме прорвало
трубу- бабушка «дедушку за что-то ругает» ит.д. (Татьяна, 17л.).
Это лишь часть мотивов, выбранных из одного текста. Большинство
интерпретаций принадлежат рассказчице, некоторые восприняты от
других родственников — участников похорон. Свое состояние в один
из моментов информант передала так: «Я ждала хоть какого-нибудь
знака от бабушки, я не верила, что все так и кончится».
Представление о том, что, пока покойный не предан земле, он об-
ладает еще некоторым количеством жизненной силы, порождает
сюжет «обхода» умершим родственников. О том, что покойник
«приходит» и «уходит», судят по хлопанью дверей, сквозняку, пере-
мещению предметов, лаю собак, плачу детей: «Ольга рассказала ис-
торию, которая произошла с ней год назад. Умерла ее бабушка; гроб
стоял в квартире ее матери, а сама Ольга находилась у себя дома с
маленьким ребенком и собакой. Была ночь. Вдруг сильно расплакал-
ся ребенок, залаяла бешено собака. Ольга была в истерике, не знала,
что делать. Все время думала об умершей бабушке... На следующий
день утром они отправились на похороны бабушки. И мать Ольги
была очень удивлена тем, что случилось ночью в квартире у дочери.
И сказала, что и правда, в двенадцать часов ночи в квартире, где сто-
ял гроб, вдруг сама по себе хлопнула дверь. И все просто посмеялись:
„Наверное, наша бабушка пошла гулять“. И правда, она пошла
„гулять“» (Лариса, 17 л., со слов Ольги, 23 г.). Явление умершего на-
блюдают или ощущают два родственника и более. Покойный и еще
не похороненный отец ночью обходит дом, подходит к дочери, жене,
гладит по голове, поправляет одеяло. Все это наблюдает дочь и наут-
ро подтверждает сын (Анастасия Г., 60 л.).
Посещения умерших происходят и после погребения, в поми-
нальные дни. Формы визитов разнообразны. Покойного еще можно
«видеть», и эти видения фиксируются в семейной памяти. Так, по
воспоминаниям Л. Павлищева, отец и дядя А. С. Пушкина, будучи
детьми, одновременно увидели их бабку на девятый день по ее кон-
чине, а признались в этом друг другу через много лет [Павлищев
1890, 38]. В редких случаях умерший является в ином, нечеловече-
ском облике. У нас есть рассказ о том, как на сороковой день после
смерти полугодовалой девочки мать увидела в окно маленькую
овечку, хотя ни у кого из соседей овец не было. В семье решили, что
«это Василина приходила попрощаться» (Мария, 18л.). Чаще всего
покойный невидим и обнаруживает присутствие иными способами.
108
Глава первая
Согласно мифологическим рассказам, умерший строго следит за
правильностью исполнения процедуры прощания всеми родственника-
ми, напоминает о нормах в случае их нарушения. Стоило всем ненадолго
выйти из комнаты, в которой стоял гроб, там раздался грохот: «упал сам
по себе стул». Членам семьи объяснили, что покойника нельзя оставлять
одного (Ольга, 23 г.). В другом случае, как только женщина произнесла,
что не собирается идти на прощание, присутствующие, по словам ее до-
чери, услышали скрип снега, шаги, хлопок входной двери, причем «все
стуки, хлопки ит. д. были сделаны в характере тети Ани <умершей>.
Она была очень религиозная, требовательная и строгая» (Мария, 18 л.).
После подобных знамений все правила, разумеется, выполняются. Счи-
тается, что в противном случае нарушителя постигнет несчастье:
«Говорят, что если ты не придешь на похороны к своему близкому род-
ственнику, то с тобой случится большая беда. Так случилось с Андреем...
Он не смог прийти на похороны дедушки, и через полгода его убили
около дедушкиного дома» ( Светлана, 19л.).
Сразу после похорон умерший является во сне сообщить, что мыло,
которым его обмывали, «не убрано» (осталось в доме) (Мария Г.,
74 г.), или «в шкафу в коридоре оставлено грязное белье» (Валентина
И., 64 г.); укоряет: «Вот, посмотри, ты все плачешь, а я мокрый в гробу
лежу» (Ольга, 25 л.) и т. п. По распространенному мнению, покойник
не «приходит», если все правильно делается. Посещение мертвыми
живых, таким образом, провоцируется поведением близких. Одна из
главных причин — оставленные в доме вещи, соприкасавшиеся с по-
койником. Часто упоминается тюль, которым закрывали умершего,
а затем «пожалели выкинуть» или забыли в помещении. Вот одно из
последствий недосмотра, по форме никак с ним не связанное: «Через
несколько дней после того, как умерла бабушка, тете Але приснился
сон, что она спала, потом проснулась, пошла на кухню и увидела на
своей руке надпись „Мама“. Написано было именно так <информант
написала. - И. Р.>. Бабушка всегда так писала букву „М“. Точнее, это
даже не надпись, а отпечаток... Эту надпись видел ее муж. Они оба испу-
гались. Тетя часто вспоминает эту историю и даже может объяснить ее»
(тюль был использован как занавеска в комнате) (Елена, 22 г.).
Указывая на несоблюдение конкретных ритуальных правил, умер-
шие дают понять, что не завершена процедура прощания. Прощание
же понимается как взаимное отпущение грехов. «Некоторое время по-
сле смерти он <дед> снился бабушке, а мне, к счастью, нет. К сча-
стью — это потому, что бабушка говорит, что если человек снится после
смерти, значит, не может чего-то простить» (Павел, 19 л.). Аналогичное
свидетельство привел П. Г. Богатырев: мать приходит «мучить» сновид-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
109
ца, т. к., по его мнению, «при жизни он ее обидел» [Богатырев 1971, 272].
Иногда действие приметы распространяется до девятого дня, но чаще
сроки не обозначены, поскольку прощение покойного зависит в боль-
шей мере от правильной ответной реакции живых. Возможен и обрат-
ный вариант: умерший приснился своей вдове, но «обещал больше не
ходить, если она его за все простит» (Олеся, 17л.).
О визитах покойных судят по тому, что в квартире переставляет-
ся мебель, случаются бытовые происшествия. Известны прецеденты,
когда родственники прибегали к медицинской помощи или меняли
жилье. Чем больше неудобств причиняет умерший, не говоря о соб-
ственно страхе, тем вернее это означает, что он сердится и нужно
предпринимать ответные действия. Показателен до деталей рассказ
девушки (19 л.) о своих впечатлениях и поведении: «Когда я пере-
ехала в квартиру деда, со мной неизвестно что происходить стало.
Перед его смертью мы даже не успели помириться. Я до сих пор от
этого ужаса не могу опомниться. Я же одна жила там почти два ме-
сяца. Так вот однажды я гладила белье, глаженое положила на диван,
а неглаженое — на стол. Ушла на кухню. Возвращаюсь — белье, ко-
торое неглаженое, лежит под сервантом (это примерно за три метра
от стола), а то, которое уже погладила, лежит на месте. Я чуть с ума
не сошла. Дня через три я проснулась утром, пришла на кухню чай-
ник поставить. Поставила. Встала у стола, задумалась. Вдруг — на
меня шкаф настенный падает. Да не мог он упасть, его еще мой отец
заколачивал. Шкаф упал прямо на обе ноги мои, и, представляешь,
ни одной тарелки и чашки целой не осталось, все разбилось. Тут я
поняла, что это дедушкиных рук дело. Пошла к бабке, спросила че-
го - как, а потом в церковь, купила свечу. Как вошла в дом, поздоро-
валась, вела себя, как гостья. Спросила, нужно ли чем помочь. На-
мыла всю квартиру, открыла все форточки (особенно за порогом на-
драила). Потом свечу зажгла и стала с дедом говорить. С Богом тоже
говорила. Так вдруг ветер такой сильный стал, такой сквозняк, и
резко форточки захлопнулись. Ушел дед. И свечу эту нужно было
месяц на видном месте держать. Так бабка сказала. После этого ни-
чего, все спокойно». Выражение «вела себя, как гостья», удачно най-
дено или, скорее, перенято от знающей старушки. «В народной тра-
диции метафора хождения в гости организует всю сферу отношений
между живыми и миром мертвых» [Байбурин, Топорков 1990, 126].
В данном случае воспроизводится прощание = поминовение, при ко-
тором дом временно превращается в локус умершего.
Покойный дает знать о себе, если в доме непорядок. Его поведе-
ние изофункционально действиям домового. Он обходит дом, прове-
110
Глава первая
ряя, все ли в порядке, гремит на кухне посудой, если она не мыта,
присаживается на кровати к домочадцам. Родственники не только
видят его самого, но находят оставленный им предмет: «Легли они
спать, а сорока дней еще не было. Лежат, вдруг видят — батька в хату
заходит, дверь стучит. Обошел все, в печку заглянул. Подходит к
столу и видит, что под настольником <скатерть, которой накрывали
оставленный на столе хлеб. — И. Р.> пусто. Стоит, качает головой и
говорит: «Бедные, и хлебушка-то у них нет». Взял галоши и под на-
стольник положил. Девки утром встали, думали, что привиделось,
смотрят, а под настольником и вправду галоши стоят. Грех был стол
пустым держать» (Мария Григорьевна, 76 л.). Как показал Д. К. Зе-
ленин, старая обувь использовалась в качестве жертвенных прино-
шений духам, особенно умершим [Зеленин 1994, 226]. Здесь выстав-
ленные галоши могут рассматриваться и как «возвращение дара»
(наказание за непочтение к домашней святыне), и как выполнение
умершим функции живых по отношению к духам дома,
Покойные приходят за тем, что они любили при жизни и о чем
«скучают». Так, два или три дня подряд после похорон умерший муж
приходит и съедает оставленную в сенях рисовую кашу (Лариса,
39 л.). В редких случаях такие визиты делаются спустя годы после
смерти. В одной семье живет воспоминание, как отец «приходил» но-
чью мыться: «Мама утром, в шесть часов, слышит — вода шумит, в
ванной кто-то моется. Она подумала: „Чего это Юра <зять> так рано
встал?" А слышит, что мужской голос, приговаривает что-то. В ванную
не заглянула, ушла. А утром спрашивает у Юрки, он говорит: „Я и не
вставал". А титан еще горячий. Чтобы в шесть часов помыться, его за
два часа греть надо. Никто из наших этого не мог сделать... И мама то-
гда сказала; „Ну, видно, Коля приходил" (соскучился по воде)». По
признанию информанта, даже дома это объяснение «особо не озвучи-
вали». А когда случай вспоминался, например, в присутствии близких
друзей, его излагали как удивительное, но почти забавное происшест-
вие: «Кто-то помылся и ушел» (Елена, 38 л.).
Основные формы посещения мертвыми живых: покойник (1) «при-
ходит» (видение) или снится; (2) оставаясь невидимым, являет знаки
своего присутствия. Верующий человек до известной степени может
объяснить эти различия: «Вот ведь как бывает. Правду говорят, что
душа до сорочин на земле летает. Если во сне видится, то это не душа,
но тоже что-то такое. А бывает, что и въявь видишь, так это дух ходит,
пока на небо не ушел» (Мария Г., 76 л.). Вдова рассказала, что муж
приходил к ней сорок ночей подряд после смерти. Она слышала, как
он поднимается по лестнице, «возитсясзамком»,звенит ключами, затем
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
111
заходит в комнату садится на кровать («кровать продавливалась и
скрипела»). По словам рассказчицы, в первую ночь он сказал: «Галя,
не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. Я буду приходить в течение
сорока дней, а потом моя душа унесется отсюда навсегда» (Оксана,
19 л., со слов бабушки).
Живые после прихода умерших испытывают неодинако-
вые и часто противоречивые чувства. Психологически наименее ус-
тойчивые заболевают от страха. Другие занимают активную позицию
и вступают в диалог: «После того, как папу похоронили, приехали до-
мой. Анюта телевизор смотрит, а я просто закрыла глаза, это был не
сон. Папа открыл глаза в гробу, откинул покрывало (тюль), потом сел.
Я говорю: „Папа, не ходи, никого не тревожь!“ И он обратно отки-
нулся и лег. И земля ссыпалась, и могила опять стоит» (Евгения,
41 г.). Покойный обычно слушается родственников, реагирует поло-
жительно: «Когда мой дядя умер, то его жене показалось, что он к
ней приходил вечером. Тетя смотрела телевизор и почувствовала,
что кто-то как будто стоит у нее за спиной. Она оглянулась и по при-
вычке сказала: „Ой, да иди ты спать!“ Дверь закрылась, и кто-то, дей-
ствительно, пошел. Она испугалась и долго сидела в кресле, не зная,
что делать» (Нина, 18 л.). Покойные, как правило, являются либо
ночью, либо в то время, когда живые смотрят телевизор, т. е. отреше-
ны от окружающего и зрительно обращены в «иной мир».
Еще не будучи «предками» в полном смысле слова, недавно
умершие все-таки проявляют лояльность по отношению к близким.
Они огорчаются или испытывают неудобство, когда беспокоят их.
Однажды внучка ночевала у бабушки, к которой часто приходил во
сне покойный муж. Он явился, стал ее будить, назвал бабушкиным
именем, потом потрогал за волосы и обнаружил: «Так это же не она.
А я тут хожу, мешаю спать людям». Внучке «жутко было», а дед в ту
же ночь обещал бабушке больше не приходить (Олеся, 17 л.).
Обратим внимание, что различия между приходом умершего во
сне и «наяву», в принципе, не делается, т. к. функционально оба спо-
соба появления равноправны. Вместе с тем по истечении ритуаль-
но-траурного периода «материальные» знаки посещений (шумы, пе-
ремещения предметов) и собственно «видения» уступают место сно-
видениям, которые становятся если и не единственной, то преобла-
дающей формой контакта мертвых и живых.
Приходы умершего тревожат, в первую очередь, детей, которые не
были с ним вполне знакомы. Ночной смех или плач ребенка — признак
того, что в доме «гость» из иного мира. Старшие же, по обычаю, при-
глашают покойных (ср. риторические формулы-призывы причита-
112
Глава первая
ний). Это несоответствие способно осложнить взаимоотношения.
Мать ночью слышит, как дети взахлеб смеются, берет их спать к себе.
«А до этого мы ходили на кладбище, — вспоминает дочь, спустя мно-
го лет, - - и мама сказала: „Приходите, навещайте'4. Вот дядя Саша и
пришел. Тогда мама сказала: „Ну что же ты, Саша, я приглашала
по-хорошему, а ты детям спать мешаешь". И легла спать. И ей при-
снился дядя Саша. У него было обиженное лицо, и он от нее укатил-
ся вдаль. Утром мама поставила ему чай. А потом купила подарки
соседям (помянуть)» (Екатерина, 17 л.).
Умершие приходят к родным с различными просьбами. Если
просьбы касаются прижизненных пристрастий, поминальное «жерт-
воприношение» осуществляется в индивидуализированных формах.
Покойный дядя приходит к племяннице, просит творога со смета-
ной. Ей объясняют, что «дядька помину просит». Вначале женщина
оставляет продукты на столе в доме со словами: «Что ты просил,
я принесла. Приходи пробовать». Однако, умерший является во сне
и наставляет: «Что же ты такая глупая, али не знаешь, что с того све-
та никто не возвращается обратно? Сама ко мне иди». После этого
племянница отнесла требуемое на могилу (Мария Г., 76 л.)
Оба вида поминовения (на кладбище и дома) равнозначны, от-
ношения «гость — хозяин» взаимообратимы. Более типичен вариант,
когда то, что просит покойный, приносят на кладбище. Это не только
еда. «Бабушке приснился сон. Кто-то громыхает на кухне буфетом.
<Говорит:> Я зашла, а там дедуня. Спрашиваю: „Папаша, ты что?" Он
отвечает: „Мария, я курить хочу". После этого бабушка отвезла ему на
могилу сигарету, прикурила и положила на памятник. Сигарета вся
истлела. С тех пор всегда закуривают ему сигарету, и, какая бы ни бы-
ла погода, она всегда истлевает» (Наталья, 19 л.). Курящие просят
также спички. Считается, что «тем, кто курил при жизни, нужно
класть на могилку спички и сигареты» (Александр Иванович, 70 л.).
Покойный может просить любую вещь, которую ему хотелось
иметь при жизни, например, женщина — лакированые туфли [Иванова
1996, 68, № 221]. Если он не называет что-либо конкретное, тогда по-
следовавшая утрата какого-то предмета находит соответствующее
объяснение: «Маме приснился ее брат (уже после смерти) Миша. Дядя
Миша сказал, что ему нужно что-то взять. Мама ответила: „Бери все,
что хочешь, только не бери нас и детей". Утром включили телевизор,
он сверкнул и погас. Сдали его в ремонт. А там случился пожар, больше
мы телевизора не видели. После того мама вспомнила, что до своей
смерти дядя Миша мечтал приобрести цветной телевизор» (Елена,
17 л.). Покойному нужно непременно что-то отдать, тогда не будет утро-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
113
зы для живых. Не получив положенного, мертвый приходит снова и
снова или забирает сам, что ему должно. Когда на поминки главы семьи
не закололи бычка, как следовало по обычаю, «пропал» не только этот
бычок, но перевелась вся «масть» [Зиновьев 1987,277, № 400].
Существует два правила: с одной стороны, следует отдать умерше-
му то, что он просит, и, с другой стороны, «нельзя покойнику ничего
давать, а то унесет с собой кого-нибудь». Оба объясняются необходи-
мостью отдать умершему «его» долю и не отдать «своего» [Седакова
1990]. Важны значение и принадлежность вещей, передаваемых на «тот
свет». В первую очередь, покойному требуется трапеза и личные вещи,
как правило, ритуально отмеченные. Не рекомендуется же отдавать
предметы-атрибуты живых и то, что имеет отношение к семейному оча-
гу. Покойница-мать что-то «выскребла из жаровни», и последовала
смерть ребенка [Зиновьев 1987,276, № 399].
Умерший беспокоится о своих личных вещах, следит за обращением
с ними, соблюдением «права наследования»: «И вот однажды он <дед. —
И, Р> пришел и сказал, чтобы бабушка убрала его фуфайку с забора. На
следующий день бабушка со мной пошли искать фуфайку (дело было
зимой). И, действительно, на заборе под снегом находилась фуфайка
деда. Мы ее сняли и принесли домой. И больше дедушка по этому во-
просу не беспокоил бабушку по ночам» (Михаил, 17 л.). Вещи не
должны быть выброшены, вынесены за пределы дома, убраны со ста-
рых мест, по крайней мере, до истечения ритуального периода:
«Недавно умерла бабушка. И не исполнилось еще и сорока дней, как ее
сын нашел в сарае старые ее сапоги, которые давно уже собирались
выкинуть и которые теперь только сын выкинул. Ночью он увидел
сон, в котором его мать просила вернуть сапоги на место. От греха по-
дальше на следующее утро сын достал сапоги и уже больше не трогал
ни одной вещи до сорокового дня» (Людмила, 40 л.). В другой семье
через две недели после похорон ночью упали со стола часы. Их поста-
вили на место, они вновь упали, разбилось стекло. Тогда родственники
умершей женщины вспомнили, что на этом месте стояла ее лампадка
(Александр Иванович, 70 л.).
К числу предметов, сохраняющих связь с покойным, относится кро-
вать. Пришедший обычно садится или ложится на нее. С того, кто само-
чинно лег на кровать умершего, ночью «срывает» одеяло [Иванова 1996,
67, № 218]. Спать на ней можно только «по завещанию»: «Оставил де-
душка кровать, внучке оставил, дедушка умирал. На той кровати не
могли никто спать, только тая внучка могла спать. Он приходил и
снимал одеяло. Мамка спала со своей девочкой; ён пришел, говорит,
так сидит в головах и говорит: „Долго ты будешь спать на этой кровати?
114
Глава первая
Я тебя, говорит, как тряхну, так ты и полетишь отсюда!" А что - матка
девочку на руки и пошла... Только его внучка спала, которой он отсу-
дил» (зап. Р. Еленските, Ю. А. Новиковым. 1996. Литва) [КЭ, 46 (29)].
Просьбы покойного часто связаны с «неправильным» погребением.
И живые, и умершие находят покой только после того, как все будет
совершено по обычаю: «Когда в Кабардино-Балкарии шли войны, то у
моей знакомой сожгли кабардинцы дом, в котором был ее брат. Он по-
гиб в огне. Когда они пришли на пепелище, взяли его останки, сложи-
ли в коробку и похоронили около дома под деревом, т. к. не было дру-
гих условий для захоронений. Они переехали жить в Карелию. Брат
стал приходить к ней во сне и жаловаться, что ему тесно и ничего у не-
го нет. Тогда они поехали туда и перехоронили его. И положили в гроб
одежду, но обувь только старая была. Через некоторое время он опять
снится и говорит, что все у него хорошо, только обувь жмет. И прихо-
дит не одну ночь, а несколько ночей подряд. Тогда сестра купила но-
вые ботинки и передала через священника, попросив положить их ему
на могилу. После этого он перестал приходить» (Александра, 19л.).
В большинстве случаев покойнику требуется обувь — самый важ-
ный атрибут для перехода в потусторонний мир [Зеленин 1994, 226
227]. По ритуалу, обувь нужна старая, удобная. Девушку похорони-
ли в красивых туфлях на каблуке, она является во сне, просит: «Мама,
зачем вы меня в туфлях похоронили, мне там тяжело в них ходить.
Мне бы тапочки, чтобы легче было» (Алевтина В., 46 л.; вариант: [Че-
репанова 1996, 30, №46]). Покойный жалуется, что ему «холодно»,
просит ботинки и фуражку. Много жалоб связано не с обувью непо-
средственно, но с ногами: «Похоронили мы папу. И вдруг невестке
приснился сон. Идет папа и хромает, рукой держит деревянную ногу
(на войне ноту потерял). Ася спрашивает: „Ты чего хромаешь-то?" А он
говорит: „Hoiy-то мне положили, а ремень-то забыли!" Утром Ася
проснулась и маме рассказывает: „Вот папка не знаю, к чему приснил-
ся". Стали искать, нашли ремень. Пришлось на кладбище зарыть этот
ремень в могилу. Больше не снился» (Валентина И., 64 г.). Типичное
неудовольствие: «ноги (коленки) мерзнут». Родные «отправляют» по-
койному новые кальсоны [Иванова 1996, 69, № 225], возвращают не-
достающий в гробу кусок тюля и т. п.
Передача вещи осуществляется несколькими способами. Обычно
предметы закапывают около могилы: «Одна и говорит: „Ты возьми
фуражку, ботинки, приди на могилу, раскопай там ямку, все это сложи
и закопай обратно. Не будет он больше к тебе ходить". Не решалась
она, человек, вроде современный, это же дико - на кладбище что-то
зарывать. А он каждую ночь приходит, спасу нет. Не выдержала... Сде-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
115
лала все, как посоветовали» (Анастасия Г., 60 л.). Иногда вещь просто
оставляют на могиле. Еще более символические действия — купить и
отдать нищему. Наконец, умерший сообщает адрес, по которому сле-
дует отнести требуемое. Выясняется, что в этом доме покойник. Или
же он «называет» место на дороге, по которому будет ехать похорон-
ная процессия.
Посещения покойными живых в более поздние
сроки обусловлены, главным образом, необходимостью регулярных
поминовений и ухода за могилой. Могила ассоциируется с физиче-
ским телом погребенного, части ее — с частями тела человека. Дальней
родственнице снится умершая со словами: «Придите ко мне волосы
расчесать». Она приезжает туда, видит, что все заросло травой, начи-
нает вырывать. («Вот оно— расчесывание волос!») (Елена, 38л.).
Мать сообщает дочери, что какая-то женщина ее расцарапала. Оказы-
вается, на могилу приходила соседка, подметала веником из прутьев
(Ольга, 19 л.). Могила — укрытие, под которым покойник сохраняет
способность ощущать боль и физические неудобства. Покойная снится
и говорит: «Что вы там камней мне накидали? Все бока в синяках!» —
«А там не камни были, когда могилу засыпали, — пояснила родствен-
ница сновидицы, — но земля такими комками, не рассыпчатая. И тетя
ездила на могилу, разминала там сверху землю» (Елена, 38 л.). Часто
умершие сетуют, что им «холодно», «правый бок продуло» ит. п. Вы-
ясняется, что с могилы или ее части сдуло снег.
Сообщение передается словесно, в форме иносказания, которое
можно понять, лишь посетив кладбище; или оно представлено в визу-
альном образе сновидения: «Однажды мне приснилась моя бабушка,
Она умерла и похоронена в Ленинградской области. Бабушка прихо-
дит ко мне домой в Петрозаводске и говорит: „Я там лежать не буду.
Мне тяжело". И ложится на письменный стол. Я проснулась и в этот
же день позвонила папе, и попросила сходить на кладбище. Он сходил,
а потом позвонил и сказал, что на могиле был вырван крест и лежал
прямо на могиле» (Галина В., 41 г.).
Регулярность связей живых и умерших регламентируется поми-
нальной обрядностью [Седакова 1979; Байбурин 1993, 118]. Наряду
с календарными и частными поминовениями (в установленные дни)
в семьях происходит актуализация памяти о предках в варьирующих-
ся формах и с различной периодичностью. Это зависит от местонахо-
ждения фамильных захоронений, образа жизни, персонального отно-
шения и прочих факторов. Частные поминовения приурочиваются
к дням рождения покойных, датам важных событий их жизни. В очень
многих семьях поминальным днем считается 9 Мая. В этот день поми-
116
Глава первая
нают всех или кого-то персонально из погибших родственников, а
также участников войны, умерших позже. Фиксируется первое весен-
нее посещение кладбища («когда снег сойдет»).
Если поминовения в семье носят регулярный характер, то любое
нарушение заведенного порядка провоцирует напоминания со сторо-
ны предков. То же происходит, когда родственники переживают, что
далеко живут от места фамильного захоронения. Умершие снятся, ес-
ли родные давно не были на могиле или пропустили время обычного и
особенно ритуального посещения: «Когда моя мама ездила к бабушке
в гости и не успела сходить на кладбище к дедушке, то он ей снился»
(Елена, 17 л.); «После сразу после похорон моего деда мама улетела в
Архангельск, она хотела задержаться там подольше, но накануне соро-
кового дня ей приснился дед и очень звал прийти к нему на могилу.
Маме ничего не оставалось, как приехать» (Екатерина, 18 л.).
В данный мотив включается акустическая символика. Родители,
которые похоронили новорожденных близнецов и переехали в другой
город, слышат в квартире детский плач. Им объясняют, что дети чув-
ствуют себя забытыми, за их могилой не ухаживают. Родители просят
знакомых посетить могилу, а сами заказывают заупокойную службу
(Юлия, 26 л.). Голос покойной матери, окликающий по имени, означа-
ет, что «соскучилась мама по дочке» (Татьяна Н., 56 л.).
Поминовение осуществляется в трех местах (тремя способами): на
кладбище, дома и в церкви. В церкви ставят заупокойную свечу, в от-
дельных случаях заказывают службу. Значение церковного и домаш-
него поминовений возрастает, когда затруднено посещение кладбища:
«Если человек, который снится, похоронен где-то далеко, необходимо
помянуть его дома. Поминают таким образом. Под портретом умер-
шего ставят зажженную свечу, чашку с чаем и немного какой-нибудь
еды. После этого умерший больше не снится» (Татьяна, 18 л.); «Надо
обязательно поставить чашку, положить что-то (конфетку, например).
А потом это или отдать нищим, или пусть съест какое-нибудь живот-
ное» (Татьяна Н., 56 л.). Правило поминовения может обернуться се-
мейной приметой: «Еще у нас есть одна таинственная закономерность.
Если мама увидит во сне свою покойную бабушку и забудет поставить
чашку с чаем на подоконник, у нас в семье случится беда, И после та-
ких видений мама места себе не находит и как будто стареет на целый
год» (Любовь, 19 л.).
Поминальные действия, прежде всего, осознаются как выполнение
долга перед умершими или собственная внутренняя потребность. Од-
новременно это и обережные мероприятия, после которых покойник
«перестает приходить». Изофункциональны им действия, направлен-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
117
ные на «изгнание» представителя мира мертвых: «Когда умер ее муж,
то каждую ночь он к ней приходил, одна женщина посоветовала ей вы-
гнать его метлой. После этого он ни разу не приходил к ней» (Тамара
П., 45 л.). Случаи, когда использование известного оберега не сопро-
вождалось поминальными действиями, единичны.
Пантеон персонажей загробного мира в актуальных
верованиях и различных фольклорных жанрах дифференцирован [Си-
монсуури 1991, 62 80; Зиновьев 1987, 318 319; Разумова 1993, 36-
52]. Лучше исследована, благодаря известному труду Д. К. Зеленина
[Зеленин 1916], категория представлений о так называемых «залож-
ных», или «нечистых», покойниках. Бытующие о них мифологические
рассказы не представляют эзотерического знания и обнаруживают пе-
реклички со сказочной прозой [Разумова 1993, 42 и далее]. В «семей-
ном тексте» представлены «свои» и, следовательно, «чистые» покой-
ники. Рассказы о мертвецах, которые нарочно пугают, угрожают съесть
и т. п. (таких текстов большинство в имеющихся публикациях), здесь
очень редки. Зло, причиняемое этими персонажами, минимально:
«Спала наша бабушка ночью. Вот так вот она спала. Проснулась она от
того, что кто-то укусил ее за палец ноги. Посмотрела, на месте ли кош-
ка. Кошка была рядом и спала мирным сном. От укуса остались пятна,
и палец болел несколько дней. А за несколько дней до этого умерла ее
родная сестра» (Анна, 31 г.).
Согласно сюжетике рассказов, страх и потребность в обережных
действиях вызывает само появление покойного, но не вредоносные
акции с его стороны. На приход одного и того же умершего родст-
венники реагируют неодинаково. Мать вступает в контакт с покой-
ным сыном, который помогает ей, но второй сын (живой) усматрива-
ет в пришедшем брате «нечистую силу» [Черепанова 1996, 24, № 22].
«Нечистый», которого удается распознать в пришедшем, в большин-
стве случаев просто «разговаривает» с кем-то из близких. Сущест-
венный вред, который с ним связан (умертвление), присутствует ги-
потетически. По рассказу бабушки о внучке, после смерти матери
девочка стала утверждать, что «к ней каждый день приходит мама,
они вместе пьют чай, разговаривают». По совету соседки, девочка в
очередной приход гостьи посмотрела под стол и увидела, что у мате-
ри вместо ног — копыта. Бабушка считает, что девочка маленькая и
ничего не поняла, но сама она была очень напугана (Антонина Г.,
59 л.; ср.: [Черепанова 1996, 25, № 23]).
Образы покойного родственника и «нечистого» расподоблены.
Черт может принимать любой облик, например, знакомого человека,
так же и умершего из близких: «К вдовам муж покойный ходит, но это
118
Глава первая
же не покойный, а в его образе хто-то приходит, чтоб увести с собой,
может, и соблазнить женщину» [Черепанова 1996, 25, № 24]. Не слу-
чайно, негативно воспринимаются чаще всего визиты покойных суп-
ругов [Зиновьев 1987, 269, № 385; 276, № 397; Иванова 1995,49, № 45;
1996, 62, № 197-198 и др.]. Один из устойчивых фольклорных сюже-
тов - «Жених-мертвец» [СУС 365, 363; Зиновьев 1987, 319, Г III 7].
Рассказы о покойных женихах и супругах могут быть рассмотрены как
реализации метасюжета «Черт - мифический любовник» (параллели
см.: [Пигин 1998, 94-96]. Основанием для превращения умершего
в «нечистого» может послужить его прижизненная репутация как кол-
дуна или особые обстоятельства смерти, но таких текстов в нашем
распоряжении почти нет.
Страх от посещения покойных родственников имеет иные основа-
ния, нежели боязнь нечистой силы или «еретиков», с которыми можно
справиться хитростью, забиванием осинового кола, церковными пред-
метами и прочими оберегами [Зиновьев 1987,319, ГIII13 a-в; Разумова
1993,47-48]. Опасность заключается здесь в самой силе родственной свя-
зи, которая разрушает границу земного и потустороннего. Одна из глав-
ных причин «прихода» умерших — тоска живых, превышающая некую
меру [Зиновьев 1987,268, №384; 272, №391; 273, №392; 275, №386 и др.].
Это чувство обоюдно: покойные призывают к себе живых родственни-
ков. Известный сюжет — члены семьи умирают один за другим, как буд-
то смерть забирает их вместе: «Это случилось у моей подруги. Однажды,
когда мама была дома, кто-то постучал в окно (говорят, выглядывать
нельзя, т. к. это смерть зовет), и она выглянула. Через некоторое время
она умерла, и после этого квартира стала постепенно опустошаться.
Умерла бабушка, дедушка, за ними дядя и отец» (Нина, 19 л.).
В рассказах о связи мертвых и живых мотив «зова умерших» — один из
самых распространенных: «У меня недавно умер мой двоюродный дед.
Когда был сороковой день, то умерла его родная дочь. Наверное, по-
звал к себе, т. к. при его жизни всегда была рядом и помогала ему» (Н.,
18 л.). Многочисленны свидетельства о том, что умирающие слышат или
видят во сне, как их зовут покойные предки. Аналогичные сны видят и
третьи лица: матери снится, «как будто младшая дочь, сидя в коляске,
катится вниз к реке. А на другом берегу реки стоит старшая (умершая)
дочь и машет ей рукой, как бы зовя к себе... А через десять дней, когда
они были уже дома, младшая дочь утонула» (Татьяна А., 56 л.).
По неписаным правилам поведения во сне, нельзя соглашаться на
приглашение умершего. В зависимости от соблюдения правила разли-
чаются три версии сюжета: 1) откликнувшийся на зов умирает; 2) отка-
завшийся идти остается в живых; 3) тот, кто согласился пойти, но вер-
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
119
нулся с полдороги, тяжело болеет: «Однажды мне приснилось, что ко
мне пришла ныне покойная тетя Люда и позвала с собой ехать на юг.
(При жизни она каждое лето ездила в санаторий.) Я доехала с ней до
Ленинграда, но потом вернулась домой». Проснувшись утром, сновиди-
ца почувствовала себя плохо в результате отравления («пульс у меня еле
прощупывался»), долго болела (Светлана, 30 л.).
Приглашения мертвыми родственников оформляются в разные сю-
жеты: мать отказывается дать «подержать» сыновей покойной родст-
веннице, но по возвращении домой обнаруживает, что один все-таки ос-
тался. В том же году ребенок умер (Наталья, 17 л., со слов бабушки).
Близкие дают знать, что «ждут» своих на «том свете»: «У моей ма-
мы умер дядя. Однажды он пришел к своей дочери во сне, весь такой
чистый, красивый, нарядный и говорит: „Твоей маме будет со мной
хорошо". И ушел. Через две недели умирает его жена, т. е. ее мать»;
«Ей снилось, будто приходит к ней покойный отец и говорит: „Я постро-
ил твоему сыну дом". Она посмотрела и спрашивает: „А почему он
без окон?" Тогда он отвечает: „А зачем там окна? Там и так светло"»
(к смерти сына) (Мария, 17 л.). Один из мотивов сновидений: мертвый
ищет живого. «Сон снился моей маме. После смерти бабушки (маминой
мамы) она приснилась. Как будто она ищет дедушку (маминого пану)
по поселку. Мама говорит, что он уехал в лес. Бабушка обещала зайти
попозже. На следующую ночь маме снится бабушка. Пришла и сказа-
ла, что нашла папу (маминого). После возвращения из леса дедушка
умер» (Светлана, 17 л.).
Совмещение представлений об опасности со стороны умерших и
покровительстве предков воплотилось в мотиве «предостережения»,
которое усматривается в явлениях покойных родственников: «Так по-
лучилось, что моя мама умерла. И поэтому, когда я вижу ее во сне, то
знаю, что это знак о грозящей мне опасности или неприятности»
(Елена, 18 л.); «Дедушка часто приходил к маме во сне, предупреждая
о наших болезнях или каких-нибудь несчастьях» (Елена, 17 л.) и т.п.
Ситуация может быть запрограммирована предварительной догово-
ренностью: «Маме снится бабушка Анна— значит, случится что-то
плохое. Мама рассказывала, что когда-то ей ее мама сказала: „Валя, ко-
гда умру, то буду приходить к тебе все время перед плохим"... Может
сбыться через несколько дней и даже через два месяца, когда уже и
сон-то забылся» (Анна, 17 л.).
Предки — носители родового знания — предсказывают судьбы. Не-
редко прорицание формулируется иносказательно или содержит недо-
говоренность. Тете информанта после свадьбы «приснилось, что к ней
пришел ее отец и сказал: «Ну живи, живи семь лет». Моя тетя просну-
120
Глава первая
лась в страхе, не зная, что значат эти слова. Она даже решила, что ей
осталось жить семь лет. Но оказалось, что слова деда означали другое.
Моя тетя Аня прожила с мужем ровно семь лет. Потом они разо-
шлись» (Анна, 17 л.). Предсказателями в отдельных случаях выступа-
ют не только старшие и кровные родственники, но и покойные супру-
ги: «Моей дочери перед смертью сон приснился, приснился в мае.
Пришел к ней муж и говорит: „Ты у меня всю жизнь в ногах валяться
будешь". А они плохо жили, бил он ее все время... и осенью она умерла.
А когда ее хоронили, на кладбище место было только у могилы мужа,
как раз в ногах» (А., 80 л.).
Предсказание оформляется сюжетно, в символических действиях
персонажа сновидения: «Бабушка видит сон во время войны. Она на-
ходится в финском лагере (плен). Вдруг подходит к ней ее папа
(покойник на то время), берет ее в охапку, несет далеко-далеко, прино-
сит, бросает ее на кровать и исчезает. Разгадка: бабушке через полгода
удалось бежать из финского лагеря» (Ольга, 18 л.).
Функция патронажа доминирует у покойных предков. Когда
она осознается как единственная, образ умершего в сновидении вос-
принимается только «к хорошему». Положительное начало персона-
лизируется: «Когда бабушке предстоит что-то хорошее или придут
гости, то ей всегда снится, что к ней приходит ее старший умерший
брат, причем в какой-то светлой одежде, и она предлагает ему блины
(иногда это калитки, пасха). А он говорит: „Ты не суетись, Лида, я
только попью воду и уйду. Я не надолго". Бабушка говорит, что если
он при жизни сделал ей столько хорошего, то теперь он тем более не
может сделать ей ничего плохого» (Олеся, 17 л.).
Положительное значение образа предка конкретизируется в функ-
циях «утешения», «излечения», «поддержки», «совета», оценки по-
ступков и некоторых других. Племянница очень горюет о потере тети,
но после сновидения испытывает облегчение (Юлия, 26 л.). Любящая
внучка вспоминает: «Я помню, что, когда я плакала во сне, ко мне по-
дошел дедушка и успокоил. Правда, я очень боюсь, когда мне снятся
умершие, И тогда, проснувшись со слезами на глазах, я долго прихо-
дила в себя. Но затем я себя чувствовала какой-то счастливой, умиро-
творенной. Этим сном закончился какой-то трудный момент в моей
жизни, т. е. получается, что дедушка как будто меня защитил от че-
го-то» (Наталья, 17 л.). Помощь ощущается и эмоционально, и физи-
чески: «Один раз я очень сильно заболела... Тогда ко мне во сне при-
шел дед и дал мне попить холодной воды со своих рук, потом он меня
умыл сам. К вечеру того же дня у меня не просто спала температура, а
я почувствовала, что совсем здорова» (Полина, 21 г.).
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
121
Многие признаются, что видят предков в критических ситуациях.
Это обычно конкретные родственники, с которыми визионеры были
близки при жизни: тетя информанта «как никто ощущает связь с баб-
кой Тамарой. В трудные моменты жизни ей снится бабка и подсказы-
вает выход из сложившейся ситуации. Позже выясняется, что это наи-
лучшее решение» (Алексей, 17 л.); «Мне спится моя бабушка после
каких-то определенных ситуаций. Она мне всегда чем-то помогает,
что-нибудь дает... Когда я решила сделать запрос на нашего родствен-
ника и сказала об этом близким, то в эту же ночь мне приснилась ба-
бушка Шура и разговаривала со мной, что этот человек, действитель-
но, нам родной. Это значит, что бабушка одобряет поступки, которые
мы делаем в семье» (Татьяна, 17 л.).
Голос или «видение» покойного родственника выступает чудес-
ным спасителем. «Видение» могут наблюдать не только члены се-
мьи, но и посторонний человек, от которого зависит исход события.
Так, умершая является путевому обходчику, который успевает спа-
сти ее сына, оказавшегося ночью без сознания на рельсах (Люба,
12 л.). Такие истории сохраняются в семье на протяжении поколе-
ний, становятся фамильными преданиями.
После смерти предки учат тому, чему не успели научить при жизни:
«На Пасху тете Наде приснилась ее мать. А она, воспитанная в комму-
нистической морали, не знала, что и как делать на Пасху, ее этому ни-
чему не учили. И мать ей сказала: „Пойди на любое кладбище, куда
люди идут, и делай то-то и то-то“» (Елена, 38 л.).
Характер помощи умерших живым зависит от времени, разделяющего
смерть и явление покойного. В ритуально отмеченный период, непо-
средственно примыкающий к смерти, умерший может даже помогать
по хозяйству, не будучи полностью отрешенным от земного сущест-
вования. До девятого дня сын помогает матери стряпать, носит ведра
[Иванова 1996, 69, № 227]. По истечении месяца с небольшим после
смерти муж присылает к жене реальных помощников: «Сон снился в
конце августа 1967 года. Приснился мне во сне муж, а он в июле
умер. Пришел будто бы, а я его спрашиваю: „Ты чего пришел?“ А он
и говорит, что, мол, ты сама просила помочь картошку копать. Наут-
ро пришли две бабушки: баба Фрося и баба Марфа. И сказали: „Вера,
когда пойдешь картошку копать? Мы тебе поможем"» (Вера М., 76 л.).
В своих взаимоотношениях и покойные, и живые выступают ини-
циативными сторонами. Умершие приходят на зов. Вдова, получив-
шая похоронку, «целыми днями молилась и просила Бога, чтобы муж
пришел к ней попрощаться. Однажды вечером она пошла на смену, а
детям сказала, чтобы те не закрывали дверей на замки. Ночью дети
122
Глава первая
проснулись и видят, как в комнату вошел мужчина в белом. Он подо-
шел к серванту, посмотрелся в зеркало (отец детей при жизни очень
любил смотреться в зеркало) и убежал» (Ирина, 19 л.).
Не ограничиваясь периодическими ритуальными поминовениями,
живые поддерживают постоянную связь с предками, обращаются к ним
в мыслях и молитвах: «Наиболее родственные чувства я чувствую со
своей бабушкой, которая очень меня любила. Я считаю ее своим анге-
лом-хранителем. Перед любым своим начинанием я бываю у нее на мо-
гиле, мысленно советуюсь и прошу помощи» (Дмитрий, 21г.); «На мо-
гилке у бабушки чего ни попросишь, сбывается. Значит, какая-то связь с
умершими у нас в семье есть» (Елена, 19 л.). Подтверждением служат
факты: «Когда в нашей жизни наступают тяжелые события, и перед
важными событиями члены нашей семьи мысленно обращаются к ба-
бушке. И как бы просят поддержки и положительного исхода. Напри-
мер, брат был в армии, когда начались события в Чечне. Несколько раз
его хотели отправить в горячую точку. И каждый раз складывались та-
кие обстоятельства, что он оставался в части» (Виктория, 20 л.);
«Бабушка говорит, что ее отец тоже очень часто обращался к своим ро-
дителям. Особенно в тех случаях, когда их партизанский отряд отправ-
лялся в очередной поход. Каждый раз он говорил: „Отец, помоги! — и
всегда возвращался живым и невредимым» (Ирина, 17л.).
Предки помогают и в бытовых, и в ритуальных ситуациях, если
оказываются «рядом»: придя в дом покойного отца за документами,
бабушка «минут пятнадцать не могла открыть ключом дверь. Она,
конечно же, расстроилась и тогда сказала: „Ой, папа, я к тебе не по-
пала“. И тогда ей вдруг удалось открыть дверь» (Ирина, 17 л.);
«Когда похоронили бабу Симу, то стали ей делать памятник. Поста-
вил) 'ге хорошо, но не могли никак фотографию приклеить. Раза
четыре пробовали, клей меняли, чего только не делали. Приходим
как-то, а фотография лежит у памятника. Я уже так замучилась, го-
ворю: „Мама, ну помоги ты нам!“ В очередной раз приклеили фото-
графию, и на этот раз она больше не падала» (Майя И., 65 л.).
Потомки не только молятся предкам, но беседуют с ними: «К своей
прабабушке в прошлом году я ездила на могилу, когда была Троица.
Мне даже стало легче после разговора с ней. Спасибо ей за это!»
(Анна, 19 л.; прабабушка умерла еще до рождения правнучки). Нако-
нец, самому близкому человеку можно отправить вполне материаль-
ную весть о себе. На похоронах бабушки внучка неожиданно для себя
положила ей в гроб кольцо: «Стояла, прощалась с ней, и вдруг мне в
голову пришла такая мысль. Ну не просто же так она там появилась!
А отца могила далеко — в Сочи. Может, все-таки есть загробная
Семейно-родственные связи: пространство дискурса
123
жизнь, а папа натолкнул меня на мысль о том, чтобы прислать ему
весточку от любимой доченьки из мира живых в то царство? Не знаю»
(Маргарита, 24 г.). Так создается непрерывная цепь побудительных
действий и ответных реакций партнеров по общению.
Цепь может прерываться по объективным или субъективным при-
чинам. Нельзя не принимать во внимание индивидуально-психологи-
ческий аспект рассматриваемых отношений. Так, ритуальное общение
может быть прервано именно с теми из близких, с кем была наиболее
тесная связь при жизни, — причем отнюдь не в силу внешних обстоя-
тельств. Дочь (17 л.), потерявшая мать год назад, вообще не ходит на
кладбище, потому что ей очень тяжело. Девушка, у которой три года
назад покончили самоубийством отец и двоюродный брат, признается:
«Я никогда не хожу на кладбище, какое-то отталкивание. Иногда хо-
чется, но какой-то страх, какое-то второе „я“ мешает». Она часто «об-
щается» с отцом, который «зовет» ее с собой (Лариса, 18 л.).
С другой стороны, общение с умершими предками может превосхо-
дить и компенсировать связи с живыми родственниками вплоть до пол-
ного их замещения. Дочь — о матери: «Она мне после смерти как ан-
гел-хранитель. В критические моменты все снится. А при жизни не мо-
гу сказать, чтобы мы близки были; чтобы обратиться за советом — нет»
(Евгения, 41 г.). Пожилая одинокая женщина рано потеряла и не помнит
родителей. (Ее «фамильный» архив составляют несколько фотографий
подруг и немки, которой она прислуживала, будучи угнанной в Герма-
нию во время войны.) Но она часто думает о родителях и представляет
их себе, в сновидениях постоянно видит мать. Перед освобождением из
Германии она приснилась ей с младенцем на руках. Перед болезнями,
операциями видела мать, которая то звала остаться с ней, то, молодая,
бежала навстречу и плакала. Во время голода мать все время приходила
и утешала ее и т. д. (Мария В., 66 л.).
Формы контактов живых и умерших при всей устойчивости и
универсальности очень индивидуализированы. Даже в дни общих
календарных поминовений актуальны отношения конкретных лю-
дей и семей с предками персонально. Невозможно (и вряд ли нужно)
учесть все многообразие человеческих судеб.
Глава вторая
»>
Пространственно-предметный мир
§ 1. Дом
Единство семьи и ее локализации эксплицируется на языковом
уровне в таких, например, утверждениях: «Семья - - это место, куда я
могу прийти с любыми своими проблемами»; «где тебя ждут»; «сюда
всегда можно прийти и поделиться...»; «это, прежде всего, то место в
жизни, куда я всегда смогу вернуться, где бы я ни была ...где всегда
мне будут искренне рады» и т.п. (из студенческих и ученических вы-
сказываний).
Уровень знаний о родственниках и частота контактов с ними вос-
принимаются и выражаются в языке в пространственном измерении:
«В последнее время чувствуется влияние времени и сужение круга
семьи, понятия семьи до папы, мамы, бабушки и дедушки» (Анна,
17 л.). Обратное утверждение — родственники «разбросаны по всему
миру», «расселены повсюду» и т.п.
Идея «со-в-местности» варьируется в дискурсе на данную тему и,
в частности, в рассуждениях о том, что территориальная разобщен-
ность мешает родственным связям; усложнившаяся в последние го-
ды проблема поездок, переписки и т.д. разъединяет близких: «Связи
нашей семьи как таковой нет, так как живем слишком далеко друг от
друга» (Елена, 19 л.); «Родственников по материнской линии я мало
что знаю... все ее родственники живут в Чувашии. Зато про родст-
венников по отцовской линии я знаю достаточно, т. к. его родствен-
ники живут в Карелии» (Алексей, 17 л.); «Характер отношений за
последние годы, конечно, изменился, особенно в отношении трою-
родных родственников, так ведь и положение в стране изменилось»
(Ирина, 17л.) ит.п.
Напротив, регулярные поездки к «дальним» родственникам рас-
ширяют семейное пространство, делают освоенной значительную
территорию: «...раскидала судьба всех во все уголки России и быв-
шего СССР. Когда я была маленькой, родители меня и моего брата
всегда вывозили на лето куда-нибудь отдохнуть, и, как правило, мы
ездили к нашим родственникам, то к маминым, то к папиным. Таким
образом, я исколесила Россию, начиная с Мурманской области и за-
канчивая Камчаткой, побывала в Адыгее и Украине; в этом я, навер-
ное, очень счастливый человек» (Людмила, 18 л.).
Пространственно-предметный мир
125
Убеждение, что родные должны всегда быть вместе, порождает
семейный мифологический сюжет: «Так получается, и это еще одна
семейная странность, что самые молодые в семье, а в данный момент
это мы, живут не в тех местах, где родились, а предыдущее поколе-
ние — там; поэтому, когда кто-то из родственников умирает, моло-
дых в этом месте нет. Это, кстати, и определенная примета. Если мо-
лодые уехали, значит, кто-то из старых скоро умрет. Так было с моей
мамой. Она с бабушкой уехала из Улан-Удэ, после их отъезда в
Улан-Удэ умерла прабабушка. Мама уехала с Урала — там умерла
бабушка. Так и со мной: я уехала из Нарвы — умер дедушка. Глупо,
конечно, но я собираюсь, куда бы я ни переехала на постоянное ме-
сто жительства, брать с собой маму, потому что верю, что так она
дольше проживет» (Надежда, 19 л.).
Кровно-родственное единство соответствует пространственному.
Для «родственников» это «родина», для «семьи» — жилище, дом. Со-
вместное проживание — одно из оснований идентификации семейной
группы [Kirkpatrick 1955, 14; Adams 1969, 55], хотя в большинстве со-
циологических определений «семьи» оно отсутствует. Значение имеет
именно признак локальности, а не ведения домашнего хозяйства
(household), т.к. последнее далеко не всегда может рассматриваться как
основа нуклеарной семьи [Otterbein 1968; Zinn, Eitzen 1987,155].
В этом смысле слово «дом» традиционно используется как синоним
«родины»: «Сейчас для меня важны простые заонежские деревни Мед-
вежьегорского района, потому что там я ощущаю наиболее крепкую
связь со своими предками, и там для меня находится настоящий дом.
Там жили родители, бабушки и дедушки моей бабушки по маминой ли-
нии» (Евгения, 17 л., уроженка и жительница Петрозаводска).
Согласно Э. Бенвенисту, этимологически следует отличать «дом» как
социальную единицу от соответствующего корня (*dem) со значением
«строить», что же касается схождения значений в ряде языков, то оно
«является отражением социального изменения: распад большой семьи, в
результате которого общество, организованное по генеалогическим
принципам, уступает место обществу, внутреннее деление которого оп-
ределяется географическим фактором» [Бенвенист 1995,196].
Если семья представляет «социальный эквивалент дома» [Тока-
рев 1970,15], то «дом» — не только топографический, но прежде всего
символический (метонимический) заместитель «семьи». Устойчи-
вость данной ассоциации в языке фиксируется словарями [Русский
ассоциативный словарь 1994,1,148].
Семиотика традиционного крестьянского жилища, связанный с
ним обрядовый комплекс демонстрируют соответствие структуры до-
126
Глава вторая
ма структуре семейного коллектива [Байбурин 1983, 108, 117 и далее].
В культуре нового времени тип дома (например, коттедж) согласуется
с «образом семьи», представлениями о степени и формах приватности
ее бытия [Strathem 1992,102-103].
Пространство рода организовано вокруг одного центра: определен-
ной местности или «родового дома». Выбор зависит, как правило, от
места проживания старших родственников из числа наиболее близких.
В «центр» собираются на праздники, съезжаются летом родственные
семьи, устраивая «общие сборы»: «На различные праздники и се-
мейные торжества собираемся вместе в доме моей матери» (Ека-
терина, 17 л.); «Вся же семья собирается на родине в деревне Карше-
во летом... Всей семьей мы заготавливаем сено, обычно что-нибудь
строим или переделываем. Например, нужно было „поднять" наш
старый дом, т. к. ему уже девяносто лет, и он совсем ушел в землю»
(Анна, 20 л.).
Периодические посещения бабушек и дедушек в их доме - - глав-
ная форма единения рода, что отмечается всеми. Горизонтальные
связи между родственниками осуществляются через старших и рас-
падаются, когда лишаются такого посредничества (причем это каса-
ется не только визитов, но и переписки): «...А раньше, бабушка когда
была жива, собирала всех детей и внуков в свой дом, помню, приезжало
по двадцать человек... А теперь ввиду того, что все родственники живут
далеко и билеты очень дороги, приезжают по одному и очень редко»
(Татьяна, 19 л.).
Есть определенные периоды в жизни родственного коллектива,
когда после смерти стариков и/или утраты дома, который выполнял
роль центра, представление о «родине» становится мемориальным.
Туда изредка совершают символические поездки (а чаще говорят
о том, что «надо бы съездить»), привозят землю от «родного очага».
В городе «дедовские» или «родительские» дома показывают детям,
внукам. Так происходит до тех пор, пока «дом предков» не изменит
локализацию.
Судя по данным опросов и анкетирования, собирание родственни-
ков, их «совместность» осуществляется в следующих случаях: (1) риту-
альных: «Полностью вся семья Чернобровкиных собирается только
на похоронах и свадьбах» (Георгий, 30 л.); (2) предписываемых обы-
чаем или семейной конвенцией («банные дни» — субботы; воскрес-
ные обеды, летние посещения старших родственников); (3) в течение
дня - за ужином; (4) в менее регламентированных или окказиональных
ситуациях. В последнем случае основными оказываются работы по
дому (уборка, ремонт, посещения дачи).
Пространственно-предметный мир
127
Общение родственников за пределами «семейного пространства»
крайне ограничено; некоторые с грустью замечают: «Раньше хоть в
кино ходили», - - что является дополнительным стимулом для идеа-
лизации семейного прошлого.
«Дедовский дом» оказывается устойчивым топосом в семехшых
рассказах, устной и литературной мемуаристике. В зависимости от си-
туативного контекста и функции повествования дом может стать объек-
том самодостаточного описания либо быть упомянутым в рассказе об
истории семьи. Частотность таких упоминаний очень высока.
Обращает на себя внимание пространственная организация тек-
стовых фрагментов, посвященных родовому дому и поездкам на
«родину». Она представляет ту разновидность кумулятивной компо-
зиции, которая может быть названа «ступенчатым сужением образа»
и соответствует структуре самого дома и связанных с ним обрядов
[Байбурин 1983, 85-86]. Движение направлено от периферии к цен-
тру: «В этом селе род Добреньких жил всегда, скорее всего, он поя-
вился там во времена польской шляхты. Даже сохранился семейный
дом — ему двести лет, а может и больше. В семье известна история
жизни четырех поколений фамилии. Прапрадеда звали Сидор Архи-
пович...» (Людмила, 46 л.); «Мои бабушка и дедушка жили в Во-
логодской области, Вытегорском районе, в поселке Волоков мост.
У них был небольшой домик, деревянный, с низкими окнами, две
комнаты и кухня. В красном углу на кухне висел образок Богороди-
цы. Его украшало вышитое бабушкой красивое полотенце. Посреди
кухни стояла большая русская печь с лежанкой...» (Татьяна, 39 л.).
Вариант — более детализированный текст, топика которого при-
обретает символический характер сквозь призму последующего рас-
сказа об истории семьи: «Своими корнями наш род по маминой ли-
нии уходит в деревню Новая Боровая. Это место связано с воспоми-
наниями о доме, месте, где появились на свет и провели лучшие годы
многие из наших родственников. Дом являлся чем-то священным
для них. Дядя Ваня вспоминал, что в кухне, в углу возле печки, было
постелено белое полотенце. Когда садились есть, Акулина Скрып-
ник — мать моей бабушки, наполняла тарелку едой и с ласковым
словом ставила на полотенце. Она объясняла это тем, что нужно с
уважением относится к домовому, тогда он и с хозяйством поможет,
и дом от беды убережет. Вообще Акулину вспоминают как добрую,
отзывчивую, душевную женщину...» (следует рассказ о прабабушке)
(Мария, 17 л.).
Описаниям «дедовского дома» присущ известный этнографизм:
«Жила она (прабабушка. — И.Р.) в деревне, в деревянном доме, об-
128
Глава вторая
мазанном глиной и под соломенной крышей» (Таня, 12 л., предки
жили на Украине). Акцентируется атрибутика традиционной, ста-
ринной культуры. Дом — пространство прошлого и воплощает связь
«своих» предков с современной им действительностью: «Недалеко
от моего поселка есть деревня, которая называется Старые Гимолы.
Она находится на берегу озера. Там им некоторое время приходи-
лось жить. Дом, в котором они жили, до сих пор сохранился. Это
большой деревянный дом из бруса. Крыша его несколько необыч-
ная — она резная. В дом ведут два больших крыльца, перила которых
тоже резные... В доме есть большая русская печь, в которой пекли
даже хлеб. В деревне не было принято красить полы, но они были
очень чистыми... В доме всегда лежали разноцветные дорожки, кото-
рые бабушка делала сама...» и т. д. (Нина, 20 л.).
Родовой дом аккумулирует черты национальной культуры, явля-
ется ее образцом. Одна из информантов подчеркнула, что их дом фо-
тографировали этнографы в качестве «образца русской избы». Не-
редко воспоминание о доме (не обязательно утраченном) влечет за
собой рассказы о том, как жили в прежние времена, как отмечали де-
ревенские праздники и т.п. Подобно любому воспоминанию, оно
имеет оценочную интерпретацию, чаще всего ностальгически окра-
шенную: «У моей бабушки большой двухэтажный дом. На сарае в
доме, куда могла заезжать лошадь с возом сена, была рядом построе-
на качель. В Пасху на качели приходила вся молодежь деревни...
Очень жаль, что этот праздничный дух, атмосфера благоденствия
никогда не повторится для нас, для моего поколения» (Мария, 18 л.).
Качественные характеристики родового дома выявляются на ос-
нове смыслового и речевого контекстов, в которых он упоминается.
Постоянный атрибут дома — «свой» = собственный. Таким образом
делается акцент, во-первых, на приватности жилища и неотъемлемой
принадлежности его семье и, во-вторых, на имущественно-земель-
ном статусе предков: «Жили они в деревне в Вологодской области,
имели свой дом, держали хозяйство» (Ирина, 17 л.); «Родители всю
сознательную жизнь прожили в деревне и работали в сельском хо-
зяйстве. Имели свой дом с двором и хлевом...» (Сергей Михайлович,
79л.) и т.п. Воспоминание о собственном доме и хозяйстве — обяза-
тельная часть крестьянских семейных биографий. Оно органично ас-
социировано с идеей крепости и прочности рода, его устойчивости.
Дом указывает на социально-сословную принадлежность семьи
в прошлом: «Родители моего дедушки были какими-то знатными
людьми, даже, можно сказать, дворянами. У них был красивый дом
в городе Краснодаре» (Юлия, 19 л.). Упоминание «огромного дома
Пространственно-предметный мир
129
с садом», «большого двухэтажного дома с сеновалом», «дома с ко-
лоннами» и т.п. позволяет без долгих рассуждений выстроить се-
мейную историю: «На месте двухэтажного дома сейчас покоятся
развалины бывшего сельсовета» (Елена, 17л.).
Немаловажная особенность: дом выстроен «своими руками»,
т. е. конкретным человеком из числа «родоначальников». Это усили-
вает значение принадлежности дома роду (через фигуру его строи-
теля), а также характеризует личность предка или старшего родст-
венника: «Мой прадед построил большой дом на горе для всей семьи.
Возле дома он посадил ель. Теперь это уже большое дерево... Мой
прадед — человек, который жил честно, трудился, построил дом, по-
садил дерево, воспитал детей» (Анна, 25 л.).
Дерево, посаженное около дома, воплощает ту же идею непре-
рывности рода, что и сам дом. Если что-то из них перестает сущест-
вовать, другой объект отчасти компенсирует утрату: «Отец о своем
детстве мне не рассказывал. Но когда мы бываем на Центральном
рынке, он всегда показывает, где стоял их дом (по улице Крупской),
и тополь, который он посадил со своим отцом. Их дом давно снесли,
а дерево стало очень высоким» (Светлана, 30 л.).
Непременно подчеркиваются возраст и сохранность дома, если он
еще цел. Преемственность и непрерывность демонстрируется также
строительством дома на одном месте: «О своих же предках могу ска-
зать лишь то, что дом, в котором я сейчас живу, построен моим от-
цом. И издавна на этом месте наши предки строили свои жилища.
Бабушка рассказывала мне о том, что дед до этого строил на этом
месте дом, а до деда прадед, а до прадеда прапрадед...» (Анна, 18 л.).
Большой дом означает большую семью, что всегда оценивается
положительно: «Долго жили всей семьей в большом доме, даже когда
сыновья женились» (Александра, 17 л.); «В прежние времена эта
большая семья собиралась летом в родительском доме в Робогойле,
яблоку негде было упасть. Было застолье, песни, пляски, разговоры,
воспоминания. Дом был огромных размеров, с горницей, с большой
русской печью и полатями» (Татьяна, 17 л.).
Согласно традиционному воззрению, идеальный дом — это еще и
центр общины. Утверждения: «Их дом всегда был полон народу»;
«У них самовар со стола не сходил»; «Ночью на полу ступить было
негде» и т.п., имеют характер этикетных формул в рассказах о
предках и старших родственниках. Данное качество дома=семьи
значимо и для самооценки в настоящем: «Каждый может прийти к
нам со своими проблемами, мы всем рады помочь. Из-за этого все
наши друзья зовут моих родителей мамой и папой» (Елена, 18 л.).
130
Глава вторая
Ценность «гостеприимства», «общительности» домочадцев тем
выше, чем меньше реальные размеры дома (квартиры), и подчер-
кивание этого обстоятельства — еще одно из «типических мест» при
характеристике идеального дома («в тесноте, да не в обиде»). Тем
самым содержательно реализуются противопоставления внешнее/внут-
реннее и материальное (телесное)/духовное, заложенные в ми-
фологеме дома [Цивьян 1974, 46-47].
Нежелательно, чтобы родовой дом опустел, стал нежилым.
Такая ситуация сразу делает его «опасным», враждебным. Лучше,
если он просто поменял хозяев, и тогда замечание, что «в нем до
сих пор живут люди», подтверждает его крепость и жизнестой-
кость. А указания на разместившиеся в прочных домах предков
государственные учреждения свидетельствуют в пользу социаль-
ного статуса, хотя и с примесью «тоски по утраченному».
Дом обязательно упоминается в тех случаях, когда он чем-то пре-
восходил окружающие строения, выделялся из них, будь он «самый
красивый в деревне», большой или «отличался от всех других домов
цинковой крышей». Значение дома для местности, населенного
пункта соотносится с общественным статусом семьи.
Мотив «первых поселенцев» также воплощается через историю
семейного жилища: «Он <прадед. — И.Р,> имел два дома. Первый
дом после того, как стал маленьким для разросшейся семьи, был сне-
сен, и место старого дома стало называться Старицей. В конце три-
дцатых годов был построен новый дом. В это место стали съезжаться
люди, и образовалась Новая деревня, официально - Семивье. Но
дедушкин дом был построен самым первым и до сих пор стоит на
краю деревни» (Елена, 17 л.); «Прадед Антон оставил бабушке в на-
следство дом, поныне стоящий; но тогда он был единственным, а те-
перь вокруг него выросла целая улица» (Светлана, 18 л.).
Фактически вся семейная история может быть выражена как
судьба «родового дома», что составляет символическую основу мно-
гочисленных литературных произведений. В устных же бытовых
рассказах, фиксирующих самые значимые и переломные события,
варьируются мотивы строительства и переездов, разрушения дома
(главным образом, от пожара), выселения из него или, напротив, чу-
десного спасения от огня и прочих неблагоприятных обстоятельств.
Например, история распавшейся семьи — это история недостро-
енного и уничтоженного дома: «...Молодожены начали строить дом,
но не успели - началась война... После войны семья вернулась в Бе-
лоруссию, но своего недостроенного дома им не суждено было уви-
деть: во время войны он был сожжен. Поэтому когда началась вер-
Пространственно-предметный мир
131
бовка в Карелию, Марта Григорьевна с детьми отправилась в неиз-
вестную им местность, а муж... отправился на Украину» (Татьяна, 17 л.).
Отсчет семейного времени находится в прямой зависимости от
постоянства или перемен жилья. Обозначения типа: «Еще на старой
квартире» или «Когда мы жили в Эстонии», — заменяют абсолют-
ную хронологию. Переезды меняют привычную обстановку и быто-
вой уклад, формы празднования и повседневный распорядок. Одна
из информантов сообщила, что день переезда они с родителями от-
мечают ежегодно как памятную дату.
Основные ритуальные моменты при вселении соблюдаются не
только сельскими, но и городскими жителями. Переезд может быть
санкционирован и «свыше»: «Каждый раз, когда представители по-
колений переезжали в новый дом, они находили в огороде либо ико-
ну, либо крест» (Юлия, 17 л.). Аналогию находим в мотиве отмечен-
ности иконой места для постройки культового объекта (и после-
дующего основания поселения) в преданиях и легендах [Северные
предания 1978, 33, № 15; 46, № 42; 129, № 179].
Образы «родового дома», «старого дома», «дома детства» имеют
большие сюжетопорождающие возможности. Возвращение в старый
дом, осмотр, воспоминание о нем — типовые литературные ситуации,
как правило, личностно ориентированные. Дом сохраняет связь с
жившими в нем людьми, и посещение его — это «возвращение к се-
бе» во времени.
Изо всех символов стабильности и освоенности дом, очевидно,
самый универсальный, что доказывается сильной беллетристической
и мемуарной традицией. Описывая родительский дом, А. Бенуа под-
черкивал: «...все это расширяло и разнообразило „ощущение сво-
его"». Оно воспитало и какое-то чувство защищенности в отношении
всего окружающего, — здесь, мол, я настоящий хозяин и никто меня
тронуть не может. Наконец, будучи домом старым, уже обретавшим
в своих стенах моих прародителей, он был напитан атмосферой тра-
диционности и представлял собой какую-то „верность во времени"»
[Бенуа 1980, 1,183].
Литературно-философское осмысление дома связано, прежде
всего, с оппозициями постоянного и динамичного, вечного и времен-
ного. В ребенке он должен воспитать чувство устойчивости мира как
«бытия», а не «быванья» [Анциферов 1992, 47]. В данном отношении
«дом» отчасти может быть противопоставлен «квартире», как это де-
лает автор одного «психологического эссе»: «...каждый дом — это
своего рода достопримечательность. И чего только не найдется там!
Нет, мебель здесь, скорее, случайная, но разве можно сравнить все
132
Глава вторая
бабушкино, прабабушкино наследство — сундуки, комоды, карти-
ны..., — со скудным убранством квартиры кочевника-горожанина, где
все временно и ни о чем не говорит» [Шейнбах 1994, 89].
Такая точка зрения (остраненная) находит соответствие в пози-
ции тех индивидов или семейных групп, которые не считают «до-
мом» свою городскую квартиру, объясняя это (а) частыми переезда-
ми (типично для семей военнослужащих) или (б) отдаленностью от
родителей. В последнем случае характерно афористическое утвер-
ждение: «Дом там, где мама». Однако, сам тип родительского жили-
ща при этом значения не имеет. «Родительский дом» всегда имеет
более высокий статус и представляется более освященным. Одна из
информантов, например, заметила, что когда смотрится в зеркало
у родителей, то выглядит «лучше и ярче», тогда как у себя дома на-
ходит отражение «тусклым, серым». То же значение она придает об-
стоятельству, что у родителей много цветов, а в ее доме они вянут, не
растут. Она делает вывод, что «должна освятить эти комнаты, обяза-
тельно, ради своей дочери» (Анжелика, 29 л.).
Показательным мог бы оказаться анализ прямого употребления
слова «дом» в повседневной речи по отношению к означаемому и
размещение значений в диапазоне от «родового дома» в отдаленной
деревне до гостиничного номера.
Идея стабильности, постоянства рода воплощается в традиции
сохранения «дедовских» домов как мемориалов после смерти пря-
мых владельцев. Фактически эти дома приобретают функцию «да-
чи» для родственников, однако, рассказывая о них в связи с истори-
ей семьи, информанты, за исключением детей, избегают такого обо-
значения: «Когда умерли мои прабабушка и прадедушка, то остался
дом в Матросах. Как я уже говорила, мы туда ездим. И волей-не-
волей все равно вспоминаем их. Естественно, в доме осталось все,
что было при их жизни: и мебель, и вещи, и фотографии» (Светлана,
17л.); «Собираемся мы обычно в старом доме бабушки и дедушки.
Там сейчас уже, конечно, не такая атмосфера, не как раньше, когда
бабушка и дедушка были живы. Но все равно в этом доме постоянно
поддерживается порядок, и сохранился домашний уют» (Евгения,
20 л.). В таких домах ничего не переставляют, посещают их в дни па-
мяти предков. В отдельных случаях «музеем семейной старины» ста-
новится и городская квартира, но с той разницей, что в ней обяза-
тельно живет кто-нибудь из потомков.
Особый статус старого родового дома обусловлен и его связью с
идеей «старения» как приближения к потустороннему миру [Топор-
ков 1989, 97; Байбурин 1993, 124]. Старение дома воспринимается
Пространственно-предметный мир
133
как утрата «родового начала» и даже «родины» (использование об-
раза в последнем значении особенно характерно для литератур-
но-философского и публицистического дискурса).
Дедовские дома всегда окружены ореолом таинственности в вос-
поминаниях внуков: «Я была еще ребенком, когда разорили старый
дом... Широко раскинулся он в глубь двора и хранил, вероятно, вос-
поминания о многих тайнах, унесенных теперь в могилу. Я помню
темный, длинный коридор, по которому я не смела ходить вечером,
ниши, куда мы любили прятаться, и ряд высоких больших комнат»
[Толычова 1903, 57]; «Однажды летом, когда мне было тринадцать
лет, мы с младшей сестренкой поехали к деду в его старый дом, куда
сейчас приезжают наши родственники. Строил дом сам дед, дом
большой: в нем много комнат, всевозможных кладовых, каморок,
огромный чердак, сеновал, хлев, — все это представляет собой зага-
дочную, необычную для нас обстановку...» (Анна, 17 л.).
Страхи, пережитые в дедовском доме, часто фигурируют в семей-
ных меморатах и имеют типовое обоснование. Общеизвестно, что в
старых домах живут духи предков, привидения и собственно «домо-
вые», поэтому там «пугает»: «Моя бабушка Анна Васильевна часто
рассказывала, что когда они жили в деревне, еще в старом доме, то
она часто слышала ночью шаги в комнате и на кухне <следует рас-
сказ о «проделках» домового. — И.Р.>. После того, как они перееха-
ли, ничего подобного не повторялось» (Лариса, 18 л.).
Знание о существовании домовых духов относится
к разряду популярного, устойчивого и одновременно очень индиви-
дуализированного.
Домовому как персонажу демонологического пантеона посвяще-
на значительная исследовательская литература, в том числе вклю-
чающая указатели устойчивых фольклорных мотивов [Simonsuuri
1961, 130-132; Honko 1962; Померанцева 1975, 92-117, 173-176; Бай-
бурин 1983, 107-112; Зиновьев 1987, 309-310; Pelka 1987, 127-143;
Виноградова 1995а; Криничная 1993; 1995].
Образ домового символизирует «свое», обжитое пространство,
будучи ассоциированным с представлениями «о доле (счастье), бо-
гатстве, устойчивости коллектива во времени (домовой — предок),
порядке, организации» [Байбурин 1983, 111]. Домашние духи осу-
ществляют патронаж над домохозяйством и домочадцами, контро-
лируют выполнение культурных норм, являются носителями эзоте-
рического знания. Символической эквивалентности дома и семьи
соответствует на уровне демонологических представлений изофунк-
циональность образов домового и умерших предков.
134
Глава вторая
В современном быту представления о домовых реализуются,
прежде всего, в сохраняющейся ритуальной практике переселения в
новое жилище, в повседневных вербальных формулах-обращениях
(преимущественно при потере вещи) и достаточно развитой повест-
вовательной традиции: «Когда мы переезжали в новый дом, то мама
сначала читала молитву, потом мы запускали своего кота Пашку (он
черного цвета). И прежде, чем запустить скот (овечек, поросенка
и куриц) в новый сарай, мама тоже прочитала какой-то заговор»
(Светлана, 17 л.); «Обычно, если что-то пропадает, говорим: „Домо-
вой, домовой, поиграл, положи на место". Через некоторое время эта
вещь появляется. Если берем в дом какое-нибудь новое животное,
говорим: „Домовой, домовой, прими нашу скотинушку домой", —
иложим угощение» (Дарьяна, 19 л.).
Для анализа демонологических представлений перспективен
подход, предложенный Л. Н. Виноградовой при описании локальных
форм мифологических персонажей [Виноградова 1995а; 19956]. Он
предполагает соотнесение образа с наименованием, что дает возмож-
ность выявить многовариантность конкретных реализаций и инди-
видуализирующие механизмы. В современном русском языке есть
несколько обозначений духа дома и его неперсонифицирован-
ных проявлений: «домовой», «барабашка», «полтергейст», «пугает»
и некоторые другие, окказиональные. С другой стороны, наименова-
ние «домовой» указывает на персонажи и явления неодинакового
характера.
Дифференциация наименований и образов определяется локаль-
ной и семейной традицией, социо-поло-возрастными различиями
информантов, степенью влияния на них средств массовой информа-
ции, а также разнообразием типов жилых помещений, которые ока-
зываются в сфере действия духов культурного пространства. Кроме
того, имя и признаки персонажа находятся в прямой зависимости от
функциональной характеристики текста, который утверждает его
существование.
Согласно мифологическим рассказам, встречи с домовым особен-
но вероятны (а) при посещении старых домов; (б) при въезде в но-
вый дом; (в) в преддверии критических ситуаций с домочадцами. Все
явления (и проявления) домашнего духа нуждаются в расшифровке:
«к добру или к худу?», — в силу их амбивалентности. В соответствии
с сюжетикой рассказов мотивы появления домового при въезде се-
мьи в новое жилище варьируются. Поскольку полная систематиза-
ция материала в наши задачи не входит, ограничимся несколькими
показательными текстами.
Пространственно-предметный мир
135
Домовой обязательно дает знать, если не соблюдены ритуальные
правила переезда: «Когда мои дядя и тетя селились в новом доме, то
наша бабушка пошла в новый дом, чтобы его заговорить. Она клала
что-то по углам, а на один угол этого вещества не хватило. Клала она
для того, чтобы ублажить домового, чтобы все было хорошо. Теперь
же из угла, который бабушка не смогла заговорить, доносится по но-
чам пение домового» (Татьяна, 18 л.).
Подобные тексты интересны также тем, что демонстрируют ин-
терпретацию происходящего не вполне посвященным наблюдателем,
имеющим (или получившим в результате наблюдения и разъясне-
ний) самое общее представление о существовании и значении домо-
вого. Сопоставление таких рассказов может показать уровень массо-
вых знаний и способы их трансмиссии.
Сам «домовой» (как имя) нередко совсем отсутствует в текс-
тах, что в равной степени может быть связано как с табуирован-
ностью наименований потусторонних существ, так и с отсутствием
определенного, оформленного представления: «Когда мы построи-
ли дом, некоторое время прошло, пожили, и вдруг наверху стал
кто-то ходить. Как ночь, так кто-то и ходит. Днем проверили —
никого нет. У нас дядя был, позвали его. Он брал палку и, видимо,
с каким-то наговором выгонял там кого-то. И все, и после того у
нас это все и прекратилось» (Валентина Ивановна, 64 г.).
Распространенный мотив противоборства двух мифологических
существ [Разумова 1993, 49-50] возникает в том случае, если семья
переезжает в ранее обжитый кем-то дом: «Когда мне было пять лет,
мы переехали в новый дом. Первую неделю в нем было просто не-
возможно спать. С чердака постоянно слышались крики и грохот.
Затем все прекратилось. Об этом случае соседка наша, тетя Мила,
сказала так: „До вас в этом доме жил домовой, да вы еще старого с
вещами принесли. Вот они и дерутся"» (Мария, 18 л.).
Неодобрение домового воспринимается большей частью акусти-
чески: как стуки, хлопанье дверей, шаги или топот. Значение «тот,
кто стучит», заложено в одном из современных имен домового:
«барабашка». Вместе с тем знаки домашнего духа связаны и с опре-
деленными локативами, особо отмеченными в структуре традицион-
ного жилища, или их заместителями, если речь идет о городской
квартире: «Когда мы только переехали на новую квартиру, у нас ка-
мин раза два нормально стопился, а потом стал дымить. Но однажды
мы оставили на столе на всю ночь чашку с чаем, конфеты и печенье,
приглашая к столу домовых. После этого камин нормально топится»
(Анна, 18 л.). Согласно другому рассказу, после переезда и ремонта
136
Глава вторая
жильцы в результате шести неудачных попыток так и не смогли по-
весить люстру. Они сделали единственное предположение: «Домо-
вой или еще что» (Александр, 19 л.).
Рассказы такого рода, как и сам образ домового, выражают идею
опасности необжитого жилища. Наличие определенного персони-
фицируемого существа легитимирует неприятности в новом доме,
оправдывает и отчасти компенсирует страхи новоселов, поскольку
известны несложные правила общения с домовым.
Мифологема «нового дома» как «чужого» может коррелировать с
персонажами и явлениями иного класса, столкновение с которыми
почти исключает благоприятный исход: «Мы переехали наконец-то в
свою квартиру. Пусть это был старый деревянный дом, но он был
наш! Мы открываем дверь и ... Все три комнаты, захватив еще и кух-
ню с прихожей, обтянуты какими-то нитками, как будто какой-то
паук здесь жил до нас. Мы знали, что здесь жила одинокая старуха,
но кто она, мы не знали. Не подозревая ничего ужасного, мы разре-
зали все нити и выкинули их. Кругом валялись свечи, воск. Но нам
тогда было все равно. Через месяц от меня ушел муж. У меня была
попытка к самоубийству, дочь в шестнадцать лет сошла с ума, вто-
рая — навсегда посвятила себя Богу. Позже все свои несчастья я стала
связывать с этими нитями. Да, это было колдовство» (Н., ок. 45 л.).
Примечательно, что в рассказе использован образ паука, который,
в сочетании с мотивом «разрезания нитей», привлекает целый ком-
плекс мифологических коннотаций. Паук связывается с идеей судь-
бы, благоприятными предзнаменованиями и одновременно вопло-
щает жестокость, колдовские способности [Топоров 1992, 295].
В пространстве жилища за пауком закреплено положительное зна-
чение [Байбурин 1983, 158]. Запрет убивать пауков обычно мотиви-
руется тем, что они предзнаменуют получение вестей (например, пи-
сем) и встречи с близкими. Есть и такое объяснение: «Пауки — души
прежних хозяев. Их нельзя убивать» (Ирина, 35 л.). Паук - одна из
зооморфных ипостасей домового. В приведенном рассказе через этот
образ в контексте неосвоенного пространства оказались связанными
два комплекса демонологических представлений.
Неприятности на новом месте объясняются не только «необжито-
стью» пространства, но и нарушением его прежней упорядоченно-
сти: «Одна семья в Петрозаводске произвела обмен квартиры и по-
селилась в доме на проспекте Урицкого... Сделали богатый ремонт,
кое-где перепланировали квартиру... Как-то они пришли домой и
увидели, что все стены изрисованы красным карандашом. Им при-
шлось снова делать ремонт. Через некоторое время все повторилось.
Пространственно-предметный мир
137
Они поговорили с одной знакомой бабкой, которая сказала им, что
это домовой наказывает за то, что в квартире все поменяли»
(Вячеслав, 23 г.).
Домовые, которые утратили связь с бывшими обитателями дома,
но остались постоянными жителями последнего, составляют особую
категорию духов. Их статус мотивируется в подтексте тем, что все
члены семьи умерли. На этом представлении основан сюжет о
«нехороших» домах и квартирах, которые, в лучшем случае, «не
принимают» новых жильцов. В каждом городе есть квартиры, поль-
зующиеся дурной репутацией. В них не советуют въезжать знако-
мым, потому что за короткий срок там «перевелась» вся семья или
перебывало слишком много хозяев.
К домашнему духу до сих пор обращаются с ритуальными фор-
мулами, когда приводят в дом животных или появляется новый член
семьи, причем формулы одинаковы: «Когда я родила дочь, мне моя
свекровь сказала: „Прежде, чем войти в дом, скажи: „Хозяин и хозяй-
ка, примите мою дочку Оленьку в дом“. (Имя надо произнести). Это
надо сказать на пороге"» (Анна, 21г.).
Домовым должны быть одобрены новые предметы: «Мои дядя и
тетя купили новый сервант, поставили его на кухне. Ночью они про-
снулись от каких-то хлопков и щелчков. Встали и пошли посмотреть.
Они увидели маленького мужичка в пиджаке и брючках, который
хлопал дверцей серванта. Он сразу же исчез. На следующий день они
этот сервант продали. Они сказали, что это домовой, ему не понра-
вился сервант» (Татьяна, 18 л.).
Явления домового и его «проделки» интерпретируются
домочадцами и «знающими», в основном, в двух аспектах: как оценка
ситуации (свидетельство нарушения норм) или как предсказание.
Воплощая связь предков и потомков, домовой выступает вестником
судьбы для членов семьи [Криничная 1995]: «Веришь ты или нет,
а домовой везде есть. Когда я была молодая, меня домовой душил.
Первый раз это было перед смертью моего первенца Виктора. Сплю
ночью и вдруг начинаю ощущать, что ноги тяжелеют, затем все тело
и руки, затем горло. Я хочу крикнуть и не могу. По старинке говорят,
что это домовой. Сказали, что это к плохому, и когда он душить на-
чинает, надо громко ругать. И душил он меня каждый день, пока Ви-
тя не умер. Также он душил меня перед тем, как перейти на другую
квартиру» (Мария Сергеевна, 71г.).
Домовой-предсказатель судьбы и дух-хозяин семейного жилища
могут не совпадать друг с другом. «Домовыми» иногда называют «ду-
хов» любых помещений, учреждений и т.п. При этом сохраняется
138
Глава вторая
«судьбоносность» их появлений для тех, кто с этими помещениями
связан.
Страху и неприятным ощущениям, сопровождающим явление домо-
вого («давит», «чувствую тяжесть», «всю как сковало» и т. п.), соответ-
ствует способ истолкования предсказаний и преобладание значений «к
смерти» и «к замужеству». Часто говорят, что домовой «выживает» ко-
го-либо: «Однажды мне рассказала <мама. — И. Р.>, что когда ей было
девятнадцать лет, она легла спать и ночью чувствует, что кто-то лохма-
тый ползет по ней к шее и начинает ее душить. Она пытается закричать,
но звука нет. Потом этот волосатый расслабил шею, и мама закричала.
Прибежала бабушка и включила свет. И этот лохматый с кровати убе-
жал под кровать. Бабушка успокаивала маму, что это ей приснилось. Но
приехала прабабушка и сказала, что это не приснилось, а это просто-на-
просто домовой выгоняет из дому, что моя мама скоро уйдет в другой
дом. И правда, через два месяца мама уходит в другой дом, т. е. она выхо-
дит замуж» (Люба, 17л.).
Аналогично расценивается появление в доме некоторых видов
насекомых: клопов, тараканов. Толкование приметы амбивалентно
(«к добру или к худу»): «выживание» из дома может означать либо
смерть члена семьи, либо замужество. «Выгонять» из дома может и
некая безличная сила: «Перед свадьбой бабушке приснился сон, буд-
то она ночью встала и пошла закрыть дверь. Но вдруг из-за двери ее
кто-то схватил и стал тянуть за руку. И когда ее буквально вытащи-
ли, она закричала и проснулась. То есть как будто ее вытащили из
дому. И через несколько месяцев она вышла замуж» (Люба, 18 л.).
«Выгоняет» домовой и тогда, когда наводит порядок, касающийся
пребывания в доме родственников и гостей; прежде всего, он регла-
ментирует места ночлега: (рассказ бабушки внучке) «У вас дома у
стенки диван стоял. Ты, маленькая, с краю спала, а я спала у стенки.
Легла только, стала засыпать, вдруг стало меня поднимать — левую
ногу поднимает. Я подумала: Лена меня поднимает и пихает, а потом
догадалась, что Лена спит справа, а поднимает слева и двигает. Я да-
вай молиться. Тут я и подумала, что домовому не понравилось, что я
езжу сюда ночевать» (Валентина И., 64 г.). Душит он того, кто спит
головой к дверям, без разрешения на чердаке и т. п.
Упорядочивает домовой все, что касается ритуальных и повседнев-
ных (моральных) норм взаимоотношений близких: «Крестной он тоже
являлся, когда у нее умер дед, а она не смогла поехать на похороны, не
отпускали на работе. Когда крестная съездила на могилу, то домовой
перестал приходить» (Анатолий, 44 г.); «Когда в семье у нас возникают
раздоры, то одна стена в зале становится влажной, и на обоях появ-
Пространственно-предметный мир
139
ляются вздутия; но как только у нас все налаживается, обои выпрям-
ляются. А по ночам на кухне кто-то гремит посудой, поскрипывают
половицы, такое ощущение, что кто-то ходит по дому» (Елена, 18 л.).
«Шаги» как знак присутствия домового чаще всего сопровожда-
ются симптомами нарушения границ жилища: стен, пола, дверей
(хлопанье). Сходное значение имеет предикат «греметь посудой»,
т. к. посуда — один из существенных и символически наполненных
элементов структуры дома [Свешникова, Цивьян 1979]. Грохот по-
суды во всех ситуациях считается признаком недовольства субъекта
действия, будь то реальный человек или мифологическое существо.
Признание важной роли домового по части упорядочения семей-
но-хозяйственной жизни сказывается в том, что он становится персона-
жем воспитательных текстов: «Когда прабабушка приучала детей к по-
рядку, она рассказывала им про домового. Если они, дети, не будут уби-
рать за собой, будут шуметь, то они могут разозлить домового, и он их
накажет: утащит под печку, или отстегает вицей, или еще как-нибудь на-
кажет» (Мария, 18 л.).
Функции и, соответственно, жанровая природа рассказов о до-
машних духах находятся в прямой зависимости от представлений о
них. Значительную группу составляют рассказы о немотивирован-
ных явлениях и действиях домового. О существовании его рассказ-
чик сообщает как о достопримечательности своей семьи, дома, квар-
тиры: «А Маньке <кошке. - - И.Р.> мама, уходя, говорит: „Ты оста-
нешься за хозяйку". Но хозяин в нашей квартире есть — домовой.
Я его видела. Однажды я стояла у окна в своей комнате, дома никого
не было, и вдруг почувствовала, что сзади кто-то есть. Слегка повер-
нув голову, боковым зрением я увидела маленького старичка, но он
сразу ушел, исчез» (Елена, 17 л.).
Часто встречающееся выражение «проделки домового» и новое
наименование его — «барабашка» свидетельствуют о возможности
игровой интерпретации происшествий и большом диапазоне «шкалы
достоверности» рассказов.
Какие бы бытовые неудобства ни проистекали из действий домо-
вого, большинство историй о них нельзя считать «страшными». Ин-
тонации и эмоциональный контекст рассказывания демонстрируют,
скорее, нестрогую достоверность: «У бабушки у нашей очень ехид-
ный домовой. Она говорила: „Женился, наверное". Тапочки пропали,
женские. Искали, искали. А потом нашлись — под вешалкой стоят.
Мы под этой вешалкой раз семьдесят смотрели» (Елена, 40 л.).
Квартирное происшествие предстает как забавное при соответст-
вующем отношении; рассказ о нем становится семейным анекдотом:
140
Глава вторая
«Однажды ночью мои родители проснулись от сильного стука в углу
и долго не могли уснуть, т. к. он не прекращался. И тогда папа шутя
сказал: „Барабашка, не мешай Наденьке спать“, — и стук прекратил-
ся» (Лена, 17 л.). Всякого рода обращения к мифологическим суще-
ствам в повседневном быту вне контекста веры (в т. ч., например, при
поисках затерявшейся вещи) — распространенная форма игрового
поведения.
Образ любого мифологического персонажа может быть переори-
ентирован в сказочный и использоваться в играх с детьми. При этом
сохраняются некоторые типовые, с точки зрения взрослых, его ха-
рактеристики: «Это произошло на моем Дне рождения. Мне было
лет двенадцать. У нас дома собрались мои одноклассники... Мой па-
па рассказал историю про гнома, который якобы живет на крыше
нашего дома. У гнома есть свой домик; мы даже якобы видели его не-
сколько раз. И в эту историю про гнома-домовенка поверили прак-
тически все... И даже теперь очень часто при встрече одноклассники
очень часто расспрашивают о гноме в полушутливой, полусерьёзной
форме» (Мария, 18л.).
Собственно мифологические рассказы, имеющие целью утвержде-
ние веры и, следовательно, поведенческих норм, показывают очень
широкую вариативность представлений о домашних духах и их пер-
сонифицированных воплощениях.
Прежде всего, явления в домах, расцениваемые как сверхъестест-
венные, далеко не всегда связываются с персонажем, который име-
нуется «домовой». Они воспринимаются как действие некоей поту-
сторонней силы, для которой нет объяснений. Иногда ее называют
«полтергейст». Немотивированность происходящего заставляет от-
носить его (и рассказы о нем) к сфере «страшного».
В других случаях домашний дух хоть и не назван, но подразу-
мевается, например, по общеизвестным признакам. К таковым отно-
сятся стуки, шаги на чердаке, тактильные и прочие физические
ощущения реципиента: «что-то мохнатое», «душит», «навалился» и
некоторые другие (ограниченный набор). В условиях естественного
общения рассказчика со слушателем предполагается, что оба знают,
о чем идет речь.
Наконец, персонаж называется прямо, причем соотношение име-
ни и сущностных характеристик комбинируется достаточно свобод-
но. На это обстоятельство справедливо указала Л. Н. Виноградова,
проанализировав значения термина «домовик» в полесской зоне.
Она сделала вывод, что при описании системы низшей мифологии
следует «учитывать общую типологию персонажа, определяемого
Пространственно-предметный мир
141
как совокупность характеризующих его признаков (мотивов) и имя
как одну из таких характеристик» [Виноградова 19956, 89].
«Домовым» может быть назван персонаж, который не имеет ни-
какого отношения к домашнему пространству и не обладает необхо-
димыми свойствами. Это явление аналогично переносу наименова-
ния «нечистая сила» на все мифологические существа. В пределах
демонологического пантеона локальные названия взаимозаменяемы:
«Моей маме было тогда лет десять. Как-то с детьми они поехали на
плоту по озеру кататься... И вдруг чувствует, что на шесте какой-то
вес, сначала подумала, что зацепилась за водоросли. С трудом выта-
щила шест и увидела непонятную полупрозрачную массу. С испугу
закричала всем, чтобы они посмотрели, но никто ничего не заметил,
т. е. видела это „что-то“ только она. Следующая встреча с домовым
у моей мамы произошла на чердаке в мамином доме... И мама заме-
тила, как в прошлый раз на весле, на балке непонятного цвета массу,
напоминающую облако...» (Ирина, 18 л.). Далее в рассказе — девоч-
ку, спящую рядом, чуть не «задушило». Не традиционен сам облик
персонажа. Наблюдается не только перенос наименования, которое
во втором сюжете гораздо больше соответствует локусу и содержа-
нию, но и индивидуализация образа.
Если функциональные характеристики домашних духов более
или менее ясны и стабильны, то персонажные воплощения множест-
венны и непостоянны, что соответствует общей закономерности жан-
ровых воплощений мифологических персонажей [Разумова 1993].
Отметим основные повторяющиеся формы, как они представлены на
нашем материале. Перечень может быть продолжен.
1. Неперсонифицированная сила, которая проявляется в домаш-
нем беспорядке, нарушении целостности жилища: «...дверца на стен-
ке сама по себе открылась и закрылась, штора на окне дернулась,
пронесся какой-то ветерок. Я слышала звук закрываемой или откры-
ваемой дверцы. Открыться она могла сама по себе, а вот закрыться...»
(Анна, 18л.).
2. Персонаж, имеющий имя, но не имеющий определенного об-
раза — «барабашка», который дает знать о себе стуком и вышепере-
численными сигналами.
3. Существо без образа, на зоо-антропоморфную природу которо-
го указывает характер знаков присутствия и ощущения реципиента
(«шаги», «душит», «навалился на ноги», «укусил за палец» и т.п.):
«Когда болел мой двоюродный брат и у него был жар, то, по его сло-
вам, по его руке провел кто-то холодной рукой, и жар спал. Моя же
тетя говорила, что по ее руке кто-то провел тоже рукой, но не холод-
142
Глава вторая
ной, а мохнатой» (Ольга М., 51 г.). Вполне объяснимо, что характер
симптомов в рассказах членов одной семьи во многом совпадает.
4. Зоо-антропоморфное существо с типовыми признаками: «Про-
снулась она и чувствует, что об ее плечо трется что-то пушистенькое и
тепленькое, все трется и трется. Она открыла глаза, повернула голову,
и что же видит? Какое-то существо, больше кота Василия, черное,
все в шерсти лежит у ее плеча... смотрит на нее хитрыми глазками и
улыбается. Она опять закрыла глаза, лежит, страх сковал все ее чле-
ны, и думает: „Кто это?“ А „что-то“ отвечает: „Как это кто? Я домо-
вой"» (Оксана, 20 л.).
Как правило, существо сравнивается с котом, традиционным во-
площением домового: «что-то мягкое было похоже на хвост кота или
мягкую лапу»; «небольшое животное вроде кошки, но с человече-
ским лицом»; — оно выглядит и воспринимается миролюбиво. Срав-
ним образную ассоциацию со словом «семья» у одной из информан-
тов: «Она ассоциируется с мягким пушистым котенком, т.к. в семье
меня всегда „погладят, приласкают, плеснут немного парного молоч-
ка"» (Ирина, 17 л.).
5. Животные — предвестники жизненно важных событий, прежде
всего, коты, мыши и крысы, пауки и некоторые другие насекомые.
Не встретилось текстов, где было бы обозначено, что это «домовой
принимает облик» животного. Тождественность выявляется только
на уровне функциональной характеристики.
6. «Дух» (без конкретизации), которого вызывают во время до-
машних спиритических сеансов, чтобы узнать судьбу близких.
7. Окказиональные воплощения, определяемые семейной кон-
венцией: «Однажды, придя к Оксане (подруге. — И.Р.) в очередной
раз, я заметила на шкафу неказистую игрушку. На мой вопрос, что
это такое, она ответила, что это их домовой. Этого медведя отец Ок-
саны подарил ее маме сразу после знакомства, потом он стал игруш-
кой Оксаны. Спустя какое-то время их семья собралась переехать в
другой город. Когда вещи были собраны и уложены, погружены в
контейнер, в пустой квартире раздался писк. Мышей у них никогда
не было, поэтому родителей писк насторожил. Они решили еще раз
обойти квартиру и в одной из комнат, за старым шкафом, который
они решили оставить, увидели медвежонка, который упал туда и ко-
торого они случайно забыли. С тех пор этот игрушечный медвежо-
нок считается их домовым и талисманом семьи» (Юлия, 26 л.).
Фактически вместилищем «духа» дома и рода являются все се-
мейные реликвии. Приведенный текст — пока единственный, в кото-
ром по отношению к реликвии встретилось обозначение «домовой».
Пространственно-предметный мир
143
8. Антропоморфные персонажи.
а) Домовой в образе старика, мужчины со сверхъестественными
признаками: «...бабушка видит себя у плиты, а к ней идет маленький
блестящий старичок с палочкой» (Екатерина, 17 л.); «...В дверях сто-
ял долговязый человек в белом, волосы были у него также белыми,
висели сосульками. Не знаю, правильно ли будет назвать его челове-
ком. Это было что-то потустороннее... На следующий день спраши-
ваю у женщин на работе, кто это был. Они сказали — домовой» (Н.,
ок. 40 л.). В первом рассказе персонаж предсказывает судьбу, во вто-
ром — просит поесть.
б) Белая (черная) женщина. Этот персонаж далее всего отстоит
от «домового» и не воспринимается как воплощение домашнего ду-
ха. Аналогию последнему составляют функции и некоторые обстоя-
тельства появления: «В детстве мама как-то заболела, у нее была вы-
сокая температура. Ночью ей показалось, что откуда-то из-за шкафа
вышла женщина в белом. У нее были черные глаза и черные волосы.
Он подошла к окну, потом повернулась к маме лицом, провела по
комнате рукой и как будто исчезла. Мама через несколько дней вы-
здоровела» (Дарьяна, 19 л.).
Черная женщина душит во сне — к болезни. Она появляется в
дверях; ее не успевают спросить, «к добру или к беде»; расценивают
как «нечистую силу».
9. Предок. Восприятие известных происшествий, сновидений и т. п.
как явлений покойных предков исключает наименование персона-
жа-субъекта «домовым». «Является» и действует всегда не «предок»
вообще, но конкретный родственник, бывший хозяин (хозяйка) до-
ма. Генетическая общность образов домашнего духа и духа предка
выражена на уровне функций, форм появления, типового содержа-
ния мотивов. Так, например, грохот посуды на кухне с равным осно-
ванием приписывается посещению либо домового, либо умершей
прабабки.
Наконец, некий «дух», схожий с домовым=духом предка, высту-
пает заместителем не только умершего, но и живого отсутствующего
хозяина: «Моя тетя мне рассказывала, что, когда ее муж (мой дядя)
уезжает в деревню к матери, она просыпается от странного дыхания.
Сначала она думает, что это дышит ее муж, но потом вспоминает, что
он уехал... Это повторяется уже давно и каждый раз, когда мужа нет
дома» (Ольга М., 51 г.).
Покойный хозяин, как и домовой, определяет, кому из потомков
жить или не жить в доме: «А вот в этой квартире жила дочь дяди
Славы (это сын бабушки, т. е. брат моего папы) с детьми. И эти дети
144
Глава вторая
часто болели. Мы объяснили им, чтобы они уехали, потому что ба-
бушка не хочет их видеть в этом доме. Они переехали» (Наталья, 20 л.).
Умерший дает о себе знать через жилищные неполадки, аварии.
Часто они связаны с освещением: «Я приехала на девятый день; утром,
когда все собирались на кладбище, отключили свет. Так же случилось,
когда я приезжала на сороковой день, а потом на годовщину смерти»
(Тамара, 20 л.). Аналогичным образом определяют присутствие в по-
мещении домового, которому, как и всем потусторонним силам, нужна
темнота: «Насколько мы уже успели заметить, в нашей квартире живет
домовой... Сейчас, бывает, дверь открывается сама собой, слышны ша-
ги. А за этот месяц испортилось около семи лампочек, хотя вкручивали
совершенно новые. Последний раз она ни с того, ни с сего выпала из
люстры, как-то лопнула, и осколки полетели, просто везенье, маме на
спину» (Светлана, 19 л.).
Содержание предсказаний покойных предков в немалой степени
касается судьбы дома. Повторяющийся сюжет рассказов: кто-либо
из умерших родителей приходит во сне и советует переехать или не
рекомендует делать ремонт, и через некоторое время случается пожар.
Рассказы о пожарах и о чудесном спасении дома от огня с помощью
молитвы, креста или других обережных действий относятся к числу
распространенных.
В судьбе жилищ родственных семей усматривается проявление
общности: «Кстати, пожары в нашей семье подчиняются таинственной
закономерности. У моей мамы, Марии Федоровны, есть две сестры —
Ольга (младшая) и Клавдия (средняя). Лет пятнадцать назад у тети Оли
сгорел дом. Через пять лет сгорел дом у средней сестры, Клавы. И вот,
недавно, случился пожар в доме моих родителей, т. е. сгорел дом стар-
шей сестры. Из огня не успели спасти ничего» (Валентина, 38 л.).
В домах одновременно обнаруживаются некие тайные знаки: «...В пе-
риод летних гроз и дождей в домах наших родственников, и в нашем
в том числе, на подоконниках и карнизах выступают капельки жид-
кости в виде какого-то необычного рисунка, а иногда какие-то буквы,
но что именно — непонятно» (Елена, 18 л.).
Сведения о доме — часть семейного эзотерического знания. От-
крывается оно в сновидениях с символической или прямой мотиви-
ровкой. Подобный сон могут увидеть как хозяин дома, так и любой
другой родственник: «Моей сестре приснилось, что затопили баню,
она загорелась, все бегают, суетятся. А на следующий день у наших
родственников сгорел дом, и тоже из-за печки что-то» (Марина,
18 л.). Предзнаменованием пожара считается сновидение, в котором
отец увидел крыс (Ольга, 17 л.).
Пространственно-предметный мир
145
Во сне можно узнать, каким будет новое жилище, причем все инфор-
манты подчеркивали детальные совпадения в элементах интерьера: «За
несколько лет до переезда, когда о нем и речи не было, приснился маме
сон. Она видела наш дом, но зал какой-то не такой, окна по-другому,
стеллажи не так стоят, палас другой, люстра, телевизор цветной работа-
ет. На этом месте, как она рассказывала, папка засмеялся: „Ну, если те-
левизор цветной, то совсем фантастика!./'» (Мария, 22 г.). Согласно дру-
гому рассказу, сновидица побывала на том месте, где впоследствии род-
ственники (семья тетки) построили новый дом (Оксана, 18 л.).
Преимущественная связь жилища с его хозяином проявляется в
том, что умерший хозяин (персонально) сохраняет за собой право на
размещение в доме членов семьи, покровительствуя им или
«выживая». По поверью, многократно подтвержденному рассказами
о фактах, избавиться от тоски по покойному можно, поменяв жилье.
После смерти хозяина не только не заводится принадлежавшая ему
автомашина, но и не растапливается баня, что свидетельствует, по
мнению дочери, о «скорби предметов» (Анна, 17 л.).
Разрушение дома находится в прямом отношении к смерти хо-
зяина [Невская 1993, 73-74] и/или его выселению. Согласно одному
из рассказов, уничтожение дома явилось одновременно и следствием
того, что он лишился своих жильцов, и возмездием за несправедли-
вость: «Когда прадед умер, прабабушка осталась одна. Власти стали
ее выселять и выселили, поселив в этот дом молодую учительницу. У
прабабушки с этим домом много связано... выселили, а на сороковой
день после смерти прадеда дом сгорел» (Мария, 18 л.).
Особую связь с домом сохраняет не только его владелец или гла-
ва семьи, но строитель (все эти качества соотносятся с понятием
«хозяин»). Мотив «строительной жертвы» не является распростра-
ненным и встретился пока в одном рассказе (в функции мотивации):
«Мать говорит, отец был очень больной. Один раз по крыльцу кто-то
топает, топает. А у него был брат умерши. Построил дом и умер. Есть
примета, говорят, если дом с нового материала построен, то должен
быть покойник в нем... Заходит брат и начинает с отцом разговари-
вать...» (Мария Алексеевна, 78 л.),
В записках Е.Толычовой есть воспоминание о том, как «дом по-
щадил своего старого хозяина»: дед мемуаристки, вопреки уговорам,
откладывал отъезд из обветшавшего дома, утверждая: «Этот дом не
убьет меня». Потолок обвалился сразу после того, как хозяева вы-
ехали [Толычова 1903, 116].
Причинно-следственная связь между смертью человека и разру-
шением дома взаимообратима, на чем основана, в частности, ониро-
146
Глава вторая
мантическая символика смерти и многочисленные приметы, актуа-
лизирующие значение пространственных границ жилища.
Смерть главы семьи означает наибольшую угрозу существованию
родственной группы. Распределение же ролей в современной, осо-
бенно городской, семье таково, что нередко признанный «глава» от-
сутствует. В высказываниях информантов на эту тему утверждается
«равноправие», родительский паритет, равноценность каждого (не
исключая домашних животных) и т. п. В этой ситуации область зна-
чения примет и мантических символов (до их конкретной верифика-
ции) не дифференцируется: «к смерти кого-нибудь из родни», на-
пример. Основные значения коррелируют с оппозициями: нарушение/
восстановление равновесия родственного коллектива, прибывание/
убывание семейной доли, в пределе — создание/уничтожение семьи.
Приметы, связанные с границами жилища, представляют уровень
массового знания; они устойчивы в своей основе и многообразны
в текстовых воплощениях. Так, треск углов, стен расценивается как
предзнаменование болезни или смерти кого-либо из близких. Пока
у одной сестры не запирается дверь в квартиру, другая попадает под
машину, и эти обстоятельства рассматриваются в семье как взаимо-
связанные (Надя, 11л.). Все, имеющее отношение к двери и порогу:
вход и особенно выход, отъезд — в повседневном быту чрезвычайно
ритуализовано [Байбурин 1983, 136-138].
Больше всего примет связано с окном, которое является и грани-
цей, и средством проникновения в потусторонний мир [Байбурин
1983, 140-141; Топоров 1984; Невская 1993, 76-79]. Стук в окно,
птица, влетевшая в форточку, разбившееся стекло и т. п. вызывают
однозначную реакцию: «У моих знакомых сын служил в Чечне... Од-
нажды вечером они сели смотреть телевизор, уже было поздно, при-
мерно около часа ночи, на кухне сильно задрожали стекла (на окне),
и потом вдруг что-то со звоном разбилось... На кухне разбилось одно
стекло, мать долго не могла успокоиться. Через неделю им пришло
известие о том, что их сын погиб такого-то числа. Это число совпало
с тем, когда разбилось стекло. Все очень были расстроены, и только
потом поняли, что сын как бы попрощался с домом, с родными»
(Любовь П., 52 г.).
Когда целостность дома не нарушена, через окно осуществляются
желательные контакты: «Если на окно к нам сядет какая-нибудь
птичка, то нам придет письмо или из другого города позвонят родст-
венники» (Елена, 17 л.). По распространенной примете, стук птицы в
стекло всегда означает предвестие смерти кого-либо из домашних.
Если просто появление птицы на окне истолковывается как получе-
Пространственно-предметный мир
147
ние известии (птица = вестник) и может быть интерпретировано по-раз-
ному, то стук свидетельствует об угрозе дому и домочадцам. В дру-
гом рассказе женщина выглянула в окно на стук (чего делать нельзя,
подчеркнула информант), и это повлекло за собой смерть поочеред-
но всех членов семьи, которые жили в квартире (М., 18 л.).
Наблюдается, таким образом, синонимия значений примет в от-
ношении круга родственников и самого дома. Несчастье с равным
основанием может произойти с кем-то одним, со всей семьей или
с жилищем: «Собака в окно воет — к пожару. Так случилось и у них.
Собака всю ночь выла, а утром кто-то поджег дом, жили они в вось-
миквартирном доме» (Юлия И., 51 г.).
Обратим внимание: то, что имеет смысл для частного дома, пере-
носится на дом многоквартирный и, соответственно, на всех его
жильцов. Аналогично значение рассказов о том, как вслед за смертью
некоего человека умерли другие жильцы того же дома. Объединяю-
щим началом здесь выступает общность жилища, связующая не менее
крепко, чем родственные узы.
Люди, живущие в доме, и их жилище относятся друг к другу как
«защищаемое» и «защищающее», «внутреннее» и «внешнее», «душа» и
«тело» и т.д. [Цивьян 1974, 47-48]. Разрушение дома символически
отождествляется и со смертью человека, и с распадом семьи: «...А мама
увидела сон перед тем, как пришло письмо с известием о разводе. Как
будто мама плывет по реке и видит — на берегу молодой мужчина ру-
бит дом. Дом совсем новый, крепкий, а он рубит прямо снизу, и щепки
летят. Во сне мама подумала: „Зачем ломать такой хороший дом?“ А он
все рубил и рубил» (Екатерина, 18 л.).
С другой стороны, в реальности эмоционального бытия семьи ак-
туализируется оппозиция духовного и телесного, и утрата дома в
этой связи может получить дополнительное оценочное значение: «У нас
полтора года назад сгорел дом. Это было страшным ударом для всех
нас, т. к. это произошло не по нашей вине. Но это ужасное событие
еще больше сблизило нас, сделало сильнее» (Елена, 17 л.).
§ 2. Интерьер и символика «домашности»
Внутренняя структура жилища и ценность отдельных его частей соот-
носится со структурой семьи и системой культурных норм. Типология
домов, дифференциация жилых помещений и собственно конструк-
тивные возможности находятся в непосредственной взаимосвязи
с этнолокальной и сословной (социо-профессиональной) принадлежно-
стью группы, уровнем ее представлений о семейных ролях, «домаш-
148
Глава вторая
ности», необходимой мере приватности существования. Даже в распо-
ложении мебели «точно отражаются семейные и социальные структуры
эпохи» [Бодрийяр 1995, И].
Использование жилых помещений настолько тесно связано с
ценностной ориентацией и функциями семьи, что может служить
средством образной характеристики их состояния и динамики.
Вспомним в этой связи высказывание одного из персонажей «Анны
Карениной» о том, что прежде детей «держали в антресолях, а роди-
тели жили в бельэтаже; теперь, напротив -- родителей в чулан, а де-
тей в бельэтаж. Родители теперь уж не должны жить, а все для де-
тей» [Толстой Л. Н. 9, 272].
В отличие от традиционного крестьянского дома, городское жи-
лище практически не изучено с точки зрения его пространственной
организации и символической значимости отдельных частей. Неко-
торые наблюдения относительно использования помещений совре-
менного массового городского жилища высказано авторами этносо-
циологического исследования городов Центральной России [Будина,
Шмелева 1989, 98-100].
Основной тенденцией в развитии частного жилого пространства,
будь то индивидуальный дом или квартира, следует признать функ-
циональную спецификацию его частей. Независимо от реальных (как
правило, ограниченных) возможностей горожанина, у него существует
устойчивое представление об «идеальном» доме, в котором должны
быть «гостиная», «детская», «спальня», «кабинет», «столовая», «кух-
ня» (в идеале — раздельные) и вспомогательные помещения.
Такое структурирование пространства опирается на
образ идеальной семьи, а также на модель временной организации
повседневной жизни с чередованием занятости и досуга в их сослов-
но-профессиональных модификациях. Очевидна ориентация на наибо-
лее престижные образцы. В этом отношении требование булгаковского
персонажа иметь восьмую комнату под библиотеку демонстрирует ра-
циональный подход и делает позицию его оппонентов принадлежащей
логике абсурда («Собачье сердце»).
Функциональная дифференциация помещений поддерживает тра-
диционное деление жилого пространства на «рабочее» и «парадное»,
т. е. менее используемое, праздничное [Байбурин 1983, 77]. В отно-
сительно недавнем прошлом такое разграничение подчеркивалось на-
личием «черного» и «парадного» входов и в индивидуальных, и в город-
ских многоквартирных домах.
В каждой квартире, если она не однокомнатная, имеется парадная
комната, которая в письменном дискурсе чаще называется «гости-
Пространственно-предметный мир
149
ной», в устном — «большой комнатой» или «залой». В ней в первую
очередь поддерживают чистоту, принимают гостей, размещают пре-
стижные предметы мебели, в Новый год ставят елку и т. д. Рассказы-
вая о семейном празднике, одна из информантов заметила, что их со-
баке «в этот день разрешается бродить по большой комнате; такое ей
разрешается только в ее день рождения» (Анна, 18 л.).
Внутренние границы семейного жилища в разной степени маркиро-
ваны. Символическим местом во многих квартирах является дверной
косяк в детской комнате, на котором условными знаками отмечает-
ся рост = возраст детей. Это своего рода внутрисемейный календарь:
«С 1973 года, когда родился первый внук у бабушки и дедушки, они
взяли за традицию рост всех своих внуков и внучек, а сейчас их уже шес-
теро, отмечать на этом косяке, причем отражая все эти изменения год за
годом. И тот, кто был ниже всех при рождении, оказался самым вы-
соким сейчас» (Екатерина, 17 л.).
Большинство запретов, касающихся внутренних границ дома, отно-
сится к детям. В семьях, поддерживающих традиционные методы вос-
питания, для детей запретна не только «родительская спальня», но ряд
других помещений, или «дверей». В. Шаламов вспоминал: «В при-
хожей, где, впрочем, нам (или мне) не давали играть, стояли вешалки
и открывалась дверь в зало. Другая дверь вела в кухню, но мне поль-
зоваться этой дверью не приходилось — для детей было открыто
только черное крыльцо ...В мое детское время комната эта („зало“. -
И.Р.) была наглухо заперта на ключ и никогда не открывалась...»
[Шаламов 1994, 27,29].
Закрытым или особо значимым для непосвященных домочадцев
является рабочий кабинет главы семьи: «Мне казалось, что важнее тех
дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло; в этой
мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подхо-
дили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках» [Толстой Л. Н. 1,
40 — «Детство»]. По воспоминаниям мемуаристки Н. Улановской, то,
что она ребенком допускалась в рабочую комнату деда, свидетельство-
вало об исключительном к ней отношении [Улановская 1994,24].
В любом доме, имеющем не одно жилое помещение, последние
различаются по степени приватности. Персональные комнаты чле-
нов семьи так же отождествляются с их владельцами, как общий дом
со всей семьей. Существовал обычай запирать комнату после смерти
того, кто жил в ней. Иногда такое мемориальное помещение сохра-
нялось в неприкосновенности долгие годы [Толычова 1903, 57].
Есть места, которые в детском восприятии (выявляющем некие
глубинные значения) наделяются свойствами особенной притяга-
150
Глава вторая
тельности, таинственности, пригодности для игр, скрытых от глаз
взрослых: коридоры, чуланы (одно из традиционных мест наказа-
ний), чердаки и т.п. Эти локусы обладают признаками маргинально-
сти, им сопутствуют темнота и страхи.
Наиболее обжитое всеми членами семьи помещение — кухня. Все
считают его «главным» в доме. Кухня ассоциируется с семейным
очагом и одновременно является центром общения. При наличии
«столовой» эти функции были разделены. По воспоминаниям Н. П. Ан-
циферова, в столовой «проходила значительная часть дня», она «бы-
ла центром объединения семьи... Я любил эту комнату не за ее обста-
новку, как мамину гостиную, а за то, что в ней я мог быть с отцом
и матерью» [Анциферов 1992,46-47].
В отсутствие в большинстве квартир отдельных «столовых» кух-
ня становится местом коллективной трапезы как универсального
способа объединения родственного коллектива. Значение кухни как
места общения закреплено в словосочетании «кухонные разговоры
(сплетни)», в шутливом наименовании кухни «пятачком» (плотно
заполненное малое пространство; то же название у городских мест
встреч неформалов), в литературно опоэтизированном образе «мос-
ковских кухонь» как неофициальных дискуссионных клубов 1960-
1970-х гг. ит.п.
Таким образом, наблюдается частичная переориентация значений,
связанных с кухней, по сравнению с традиционным жилищем. Зна-
чение кухни как женского пространства («бабьего угла») не утрачивает-
ся, однако, запретность его для мужчин деактуализируется. В отно-
шении поведения кухня - - место наибольшей свободы от этикета, в
т. ч. касающейся разговоров; но вместе с тем именно в этом про-
странстве требуется строгое соблюдение «мифологического устава»,
поскольку здесь размещаются самые сакрализованные локативы:
очаг и стол, — что сохраняет за данным помещением значение «свя-
тая святых» семейного жилища. С кухней и застольем связано боль-
шинство сохраняющихся в семье традиционных примет, в т. ч. лекси-
чески осовремененных: «На кухне никогда нельзя спорить и ругаться —
еда заряжается отрицательной энергией» (Алена, 17 л.). Хорошо из-
вестен запрет оставлять на столе, особенно кухонном, «обеденном»,
определенные предметы: ножи, ключи, головные уборы и другие. Стол
запрещается вытирать бумагой (Светлана, 31 г.) и т. д.
Главным предметом-символом дома был и остается стол - «са-
кральный центр» жилища, участник всех ритуалов и различных эти-
кетных ситуаций [Байбурин 1983, 153-157; Байбурин, Топорков
1990, 133-139; Лавонен 1994]. «Дубовый (белодубовый) стол» — об-
Пространственно-предметный мир
151
раз-заместитель родственно-дружеского круга в фольклорной фра-
зеологии [Невская 1993, 89-90].
Все, связанное со столом, чрезвычайно ритуализовано. В интерпре-
тации сновидений сказалось то, что стол — место для покойника [Ляцкий
1898, 143]. Стол и пространство под ним использовалось в гаданиях
[Смирнов 1927, 50, 61, 64, 72]. Сакрализация места под столом нашла
аналогию в детских играх.
Передвижение стола— символическое действие. Считается, что,
сдвинув стол, можно избавиться от тоски по дому: «Когда я уезжала
на учебу, мама меня позвала в мою комнату и говорит: „Давай вместе
возьмемся за правый угол стола и сдвинем его с обычного места*1.
Оказывается, это нужно для того, чтобы я сильно не скучала по до-
му» (Татьяна, 18л.).
Определенный порядок рассаживания за столом (с хозяином во
главе) в традиционном крестьянском быту постепенно сменился
фиксированным местом каждого члена семьи: «кто где привык»
[Крупянская 1958, 218]. Во многих современных семьях этот обычай
поддерживается в праздники, а нередко и в будни. В семейных вос-
поминаниях постоянство застольных мест служит приметой старин-
ного быта и «устоев», при его сохранности — признаком стабильно-
сти традиций.
«Особенностью в нашей семье еще является то, что за столом ка-
ждый сидит на своем месте... Дедушка нам рассказывал, что Оля, его
младшая дочка, однажды села на место своего дяди, брата дедушки,
и сказала, что она уже большая. Бабушка, мама Оли, решила ее про-
учить и включила незаметно радио, а в то время радио плохо в деревнях
работало, и на всю комнату сильно что-то зашипело. Бабушка же, вы-
ключив радио, сказала: „Видишь, Оля, наша фея, хранительница очага,
ужасно недовольна твоим поведением. Это надо же — оставить свой
стул пустым../1» (Диана, 19л.). Этот фрагмент семейного мемората де-
монстрирует процесс превращения мифо-ритуальных реалий в ска-
зочные образы воспитательного текста, функция которого — не актуа-
лизация верований, но приучение к порядку.
Вообще в семейной мемуаристике воспоминания о застольном
этикете занимают существенное место. Многие женщины любят по-
вторять, что стол у их бабушек даже в будни «сервировали, как на
праздник», всегда пользовались красивой посудой соответственно
случаю, а крахмальные полотенца для посуды «страшно было в руки
брать» и т.п. Упорядоченность, чистота и эстетика застолья, допол-
ненные перечнем блюд, — идеальные признаки, характеризующие
семейное благополучие.
152
Глава вторая
Сидение вечером на кухне за накрытым столом — самый типовой
статический образ семейной идиллии. На вопросы о том, когда семья
собирается вместе, когда чаще вспоминают и рассказывают о про-
шлом, информанты отвечают почти формульно: «Часто вспомина-
ются <рассказы. - И.Р> длинными зимними вечерами за чашечкой
чая в тесном семейном кругу» (Надежда, 18 л.); «...Вечером за ужином,
когда вся семья в сборе и в доме царит какая-то особая атмосфера»
(Анна, 17л.); «Я люблю поговорить с мамой на кухне, когда мы с ней
вечером прибираемся, а с папой и братом за вечерним чаем» (Свет-
лана, 20 л.) и т.п.
Желательно, чтобы стол был круглым: «Мы семьей частенько соби-
раемся вечерами, как мы называем, „за круглым столом“ на кухне, хотя
стол наш очень даже квадратный. В такие моменты мы иногда пишем
письма нашим родственникам» (Елена, 17 л.). Роль круга в символиза-
ции идеи единения исключительна [Топоров, Мейлах 1992, 18-19].
Фразеологическое словосочетание «круглый стол» в значении коллеги-
ального собеседования стало штампом. В разговорах на семейно-быто-
вые темы многие признаются, что круглые столы — их «слабость», по-
скольку ассоциируются с уютом, с прошлым (тем чаще, чем больше ухо-
дят из обихода), и за них «можно усадить сколько хочешь человек».
Вслед за этим обычно упоминают о непригодности места на углу, отри-
цательная семантика которого общеизвестна.
Идиллический образ «семьи за столом» включает несколько ти-
повых реалий. Как правило, это ужин или, скорее, чаепитие: «Кстати,
я очень люблю это время. Когда сидишь всей семьей за столом, вечером,
когда стоит на середине самовар, а на блюде лежит горка из пирож-
ков. Я очень люблю в это время послушать разговоры и поговорить»
(Светлана, 18л.). Мемуаристка Н. И. Ильина вспоминала о своем
детстве: «Из моего тревожного, неуютного, непрочного дома меня
тянуло в чужие дома, где были белые скатерти, желтые абажуры, ки-
пящие самовары, мама, разливающая чай, добрый папа и всегда весе-
лые дети» [Ильина 1991, 50].
В середине XIX века образную и ироничную характеристику само-
вара как средоточия «нравов эпохи» дал О. И. Сенковский (барон
Брамбеус), который заметил, что «все общество заключается в своем
самоваре» [Сенковский 1989, 433-434]. Для современного человека
самовар — символ старины (безотносительно к реальному возрасту
предмета) и домашней беседы. Отчасти последнее значение приписы-
вается и чайнику. (Ср. в песне Ю. Визбора: «И мы купили ходики сталь-
ные, и чайник мы купили со свистком», — образ создания семьи и пере-
хода к «оседлому» быту.) Есть примета: «Когда стоит чайник на пли-
Пространственно-предметный мир
153
те и „разговаривает" -- быть крупному разговору» (Светлана, 17л.)
(о «голосе» посуды см.: [Свешникова, Цивьян 1979, 149]).
В интегральном образе семьи, наряду со столом, центральное ме-
сто занимают источники тепла и света. В качестве первого
иногда упоминается «камин» — городской эквивалент печи, семантика
которого включает значения материального достатка и прошедшего
времени. «Плита» в данном контексте встречается редко и только ста-
рого образца — дровяная.
Тепло и свет, их качества — универсальные характеристики быта,
посредством которых создается «семейный портрет», как бы выхва-
ченный из времени: «Мрачный 1920 год. Вечер, вся семья в сборе.
Лампочка горит вполнакала, едва освещая комнату, а то и вовсе гаснет.
Тогда зажигается „коптилка". Мы расположились вокруг общего стола
и все чем-то заняты. В комнате прохладно: печка-„буржуйка" дымит,
но греет плохо. Папа в шубе и валенках прохаживается по комнате»
[Ковалевский 1988,126].
Способы и свойства отопления и освещения неодинаковы в буд-
ни и праздники, полностью соответствуя их значению: «И в доме -
Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы не
горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой.
Окна совсем замерзли. Отблескивают огоньки лампадок — тихий
свет, святой. В холодном зале таинственно темнеет елка... За ней
чуть брезжит алый огонек лампадки, — звездочки, в лесу как будто»
[Шмелев 1991, 342-343].
Для выражения идеи домашнего уюта подходят лишь определен-
ные временные отрезки годового и суточного циклов. Исключитель-
на роль Рождества (Нового года) в утверждении культа семействен-
ности и домашнего очага, что обусловлено содержанием праздника
с его ключевым образом — «рождением» и христианскими идеями
единения людей, сострадания, любви к детям. В литературе эта те-
матика воплощается в сюжетике и топике жанра рождественского и
святочного рассказа, произведениях писателей диккенсовской тра-
диции [Душечкина, Баран 1993].
Словосочетание «зимний вечер» даже вне контекста вызывает ус-
тойчивые ассоциации рассматриваемого ряда. Вечер — пограничье
дня и ночи, время магической и мантической практики, а также рас-
сказывания «на ночь».
Исполнение и слушание сказок включено в атрибутику «домаш-
ности» и наделяется положительным значением при оценке качества
семейного воспитания. Традиционную практику прошлого отражает
формульное утверждение: «Сказки обычно рассказывались в зимние ве-
154
Глава вторая
чера, возле теплой печки или на ней» (Валентина, 38 л.). Рассказывание
и слушание у очага — еще один интегральный образ дома и детства: «Мы
все сидим в бокситогорской квартире. Там была плита, которая дровами
топилась. И мы сидели все на полу, смотрели на огонь, мама читала нам
сказки, или стихи читали наизусть» (Елена, 40 л.).
Противопоставленность домашнего и внеположного пространст-
ва нагляднее всего во время сумерек, когда внешняя темнота контра-
стирует с освещенностью жилища. Образ семейного уюта, опреде-
ляемый точкой зрения «извне» -- свет в окне («освещенные окна»).
«Свет» — свойство обжитого, культурного пространства. Он связан
также с идеями мудрости^знания и святости [Топоров 1995, 450,
475]. Этот комплекс значений воплощается в символике светильни-
ков, ламп. В сказочном сюжете лампа предоставляет герою власть
над духами, счастье и богатство [АТ 561, «Чудесный светильник»].
Зажженная лампа, освещающая ограниченное пространство, симво-
лизирует доверительное, интимное общение. (Предел «доверительно-
сти» — автокоммуникативная ситуация: человек читающий, размыш-
ляющий и т.п.) Синонимичный образ — «вечер при свечах». Удачно
найденное и вошедшее в традицию название пушкинского литератур-
ного объединения — «Зеленая лампа», несмотря на наличие обыденной
мотивировки, совмещает, прежде всего, значения «просвещения» и
«близкого круга людей».
Интимный свет не должен быть ярким, поэтому лампа всегда
«с абажуром». Отсутствие абажура означает неуютность: «...в комна-
те противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и еще хуже,
когда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не сдергивайте
абажур с лампы! Абажур священен» [Булгаков 1989, 22]. Абажур оп-
ределяет цветовые рамки «света», который либо ограничен «теп-
лыми» тонами, либо зеленый. Последний устойчиво ассоциируется
с умиротворенностью, успокоением (стабильностью бытия).
Стол (= престол, домашнее святилище), очаг и источник света со-
ставляют основную символическую триаду, которая отождествляется
с домом, уютом, родственным кругом и воплощает идею «святости
семейного очага». Эта идея имеет глубокие лингвистические основания.
В соответствии с концепцией В. Н. Топорова, возможно, базируясь на
данных о продолжениях и.-евр. *k*uen-to- в разных языках, реконструи-
ровать исходное значение праслав. *sv$t («свят») и связь его с комплек-
сом родственных понятий: «Судя по соответствующим контекстам и
аналогиям типологического характера, в данном случае речь шла о том
благодатном возрастании-процветании некоей животворной субстан-
ции, которое вело к созреванию плода как завершению всего предыду-
Пространственно-предметный мир
155
щего развития и прорыву к новому, более высокому состоянию, к веч-
ному рождению, к максимальному плодородию, прибытку» [Топоров
1995,480]. Можно констатировать устойчивость сочетания *svet & *ognb
(огонь) [там же, 444-448] и этого же понятия со словами, обозна-
чающими символы вегетативного плодородия [там же, 481]. По мнению
В. Н. Топорова, идея роста этимологически объединяет значения
«света» и «святости», и вместе с тем воспроизводится в ряде слов-по-
нятий с корнем «род» и значениями «кровной связи, общих корней, осо-
бой интимности и любви-ласки» [там же, 478].
Во второй половине XX в. местом сосредоточения семьи, «окном»
во внешний мир, источником «света» (= знания и камерного освеще-
ния одновременно) становится телевизор. Первоначально, будучи
престижной вещью, телевизор располагался в гостиной («красном уг-
лу»). Он быстро стал предметом первой необходимости и участником
вечернего общения: «Вечера у нас устраиваются в субботу, когда все
после бани собираются в большой комнате перед телевизором, и все
рассказывают о своей жизни; бывает, что если нечего рассказать, то
просто обсуждаем телевизионные программы» (Елена, 18 л.); «Еще мы
очень любим собираться по вечерам у телевизора, и происходит се-
мейный совет, но просто так никто не сидит, кто вяжет, кто шьет, а кто
отгадывает кроссворды» (Валентина, 19 л.).
Сбор у телевизора равнозначен сбору за столом, и в последнее
время телевизор все чаще перемещается на кухню; семейные ужины
сопровождаются просмотром передач. Характерно встречающееся
иногда употребление предлога: «собираться за телевизором» (= «за
столом», «за ужином») вместо нормативного «у телевизора».
Поведение за столом и у телевизора может быть сближено тем,
что нарушается запрет хранить молчание, предписываемый в первом
случае этикетом, во втором — собственно назначением предмета. Обе
ситуации воспринимаются как «разговорные». Увиденное не только
служит предметом немедленного обсуждения, но нередко является
поводом для самых разных рассказов и воспоминаний.
По разнообразию и типам дел, которыми около него занимаются,
телевизор более схож с вечерним домашним светильником: «С сест-
рой, сидя перед телевизором, мы любим играть в лото, в шашки, га-
дать на картах» (Татьяна, 18 л.); «Очень часто мы оказываемся все
вместе в зале перед телевизором с книгами и «тетрисом» в руках
...Мама очень часто сидит с вязанием. Я очень люблю эти тихие вече-
ра» (Юлиана, 17 л.).
Телевизор не столько смотрят, сколько около него «сидят». Такое
унаследованное от традиции поведение и отношение к предмету со-
156
Глава вторая
здает защитный механизм против тотального распространения «элек-
тронной психологии», которая, согласно точке зрения М. Маклюэна,
способствует восприятию человечества как «большой семьи» и раз-
рушению внутрисемейных связей [McLuhan 1971].
Остроумно замечено, что «выражение „смотреть телевизор", ка-
жется, идет на смену многовековому презрительному „лежать на пе-
чи"» [Смолицкий 1993, 101]. Действительно, телевизор — один из
прямых преемников русской печи, в т.ч. по связи его с состоянием
«покоя» (многие и смотрят его лежа), и по функции «семейного ска-
зочника». «Иногда, когда мы смотрим телевизор, мама рассказывает
историю. Когда они с сестрой были маленькими, кино показывали
только в приезжающем кинотеатре. И по вечерам они сидели на печи
и мечтали, чтобы на стене показывали кино» (Татьяна, 17л.).
В сельском быту смотрение телевизора — зимнее занятие. О нем и
рассказывают в соответствующем контексте: «В основном свободное
время всей семьей мы проводим сидя у телевизора, долгими зимни-
ми вечерами...» (предшествует и следует повествование о совмест-
ных занятиях по хозяйству весной и летом) (Наташа, 17 л.).
Телевизор превратился в ритуальный предмет, прежде всего, бла-
годаря празднованию Нового года. Даже если его не смотрят в тече-
ние всей праздничной ночи, то время кульминационного момента и
ритуальной паузы сверяют по бою курантов «по телевизору». По
рассказу одного из информантов, когда однажды ему пришлось де-
журить в новогоднюю ночь, родители не просто организовали на
месте его работы импровизированный стол, но перенесли и телеви-
зор, чтобы «семейная традиция отмечания Нового года не была на-
рушена» (Александр, 17 л.).
Особенно в деревне, но и иногда и в городе, телевизор становится
средством объединения соседей: «Почти из всей деревни только у
нас был цветной телевизор. К нам частенько приходили гости смот-
реть его» (Дарьяна, 19 л. — о детстве в Белоруссии).
С другой стороны, этот же предмет становится средством дезинте-
грации близких, источником конфликтов, воспринимается как доста-
точный коммуникативный партнер: «Мы собираемся вместе за ужи-
ном... затем я, мама и сестра смотрим кино „Новая жертва", а папа
в своей комнате смотрит какие-нибудь новости... Вместе мы ездим на
дачу и смотрим фильмы, если на папином телевизоре нет такого кана-
ла» (Светлана, 18л.); «Когда шел сериал „Просто Мария", наш папа,
если видел, что мы его смотрим, просто мог нас съесть» (Галина, 17 л.).
В семье возникают «группировки» в зависимости от интересов. (Кста-
ти, отсчет времени «фильмами» — весьма типичное явление.)
Пространственно-предметный мир
157
Вместе с тем высказывания типа: «Ты лучше в телевизор смот-
ри», — становятся средством избежать конфликта. Выражение: «Иди,
а то серию пропустишь», — фольклоризовалось и превратилось в
словесную формулу-«отсылку», используемую в качестве инвективы
или для пресечения острой ситуации.
Дезинтегративная в отношении «близкого круга» роль телевиде-
ния осознается и выражается поведенчески. Многие с гордостью за-
являют, что не смотрят телевизор, утверждая тем самым либо лично-
стно-духовную самодостаточность, либо ценность и высокий уро-
вень общения внутри своей группы: «Отмечая Новый год в компа-
нии, мы никогда не смотрим телевизор, хотя нет, включаем его, что-
бы услышать, как куранты бьют двенадцать часов. В остальное время
мы проводим какие-нибудь конкурсы» (Анна, 18 л.). Ср. высказыва-
ние: «Они так интеллигентны, что у них даже нет телевизора».
Двойственная роль телевизора в доме заключается в том, что, с одной
стороны, он выступает средством коммуникации (местом сбора, источ-
ником общих впечатлений и тем для разговоров), а с другой — создает
ситуацию коммуникативного вакуума. Последнее обстоятельство при-
дает ему еще одну, казалось бы, парадоксальную функцию. Одна из
наших информантов, у которой были неважные отношения с мужем,
говорила: «Какое счастье, что есть телевизор! Сидим молча, вроде,
заняты, смотрим, — и разговаривать не надо» (Ксения А., 45 л.). Се-
мью они сохранили. Таким образом, достигается иллюзия «совмест-
ности», которая избавляет от необходимости общаться. Аналогию
составляют церемониальные «семейные обеды» при полном соблю-
дении этикета.
Сидение у телевизора, а в последнее время в еще большей степе-
ни и за компьютером в силу его исключительно «персонального» ис-
пользования, имеет также значение отъединения «пользователя» от
домашнего пространства, направленности его «вовне» («эффект от-
сутствия»). Оно воспринимается большей частью как мужское и от-
части детское занятие и негативно оценивается женщинами, преро-
гативой которых остается поддержание цельности семейного кол-
лектива.
В целом, телевизор считается одной из самых ценных вещей в доме,
о чем свидетельствуют, в частности, характерная угроза при разводе
разрубить именно его пополам (отмечено несколько случаев) или такой
полушутливый разговор: «Совсем недавно, когда я ездила на ноябрь-
ские праздники домой и думала, что бы взять мне с собой в общежи-
тие, папа опять же сказал, что бери все, оставь мне только телевизор
и диван» (Инна, 18 л.).
158
Глава вторая
Диван также символизирует дом и, прежде всего, покой (сходное
значение у домашних туфель). Он считается «мужским» предметом
и нередко упоминается в ироническом контексте. Выражение «ле-
жать на диване, плевать в потолок» (обычно в реплике в адрес муж-
чины) эквивалентно упреку в «сидении» у телевизора и формульной
характеристике героя-дурака волшебной сказки, сидящего на печи.
Высокий статус телевизора обусловлен тем, что он выполняет
функцию связи дома с внешним миром, и это дает дополнительные
основания для его мифологизации. В том же ряду — радиоприемник,
телефон.
В отличие от телевизора, телефон не стал предметом уюта, ско-
рее, наоборот. Контакт с невидимым собеседником, причем далеко не
всегда регламентированный «изнутри», представляется опасным.
Ночных телефонных звонков все боятся как знака беды. Молчание в
телефонной трубке — фактор психологического стресса.
Телефон — возможность связи с представителями потустороннего
мира: «Мой папа умер совершенно внезапно, вдали от дома, оставив
множество незавершенных дел. Среди них было обещание помочь дру-
гу... Папа умер в марте, а в мае к нам приехала жена его друга и рас-
сказала, что несколько дней подряд в квартире раздаются странные
телефонные звонки, на которые странным образом реагирует собака —
буквально с ума сходит... а в трубке всегда тишина» (Наталья, 20 л.).
На нерегламентированности контактов основаны так называемые
«телефонные шутки» (в т.ч. фольклорный жанр). Они далеко не всегда
безобидны: «Подростки баловались. Узнавали имена умерших родст-
венников, звонили, просили принести что-либо на кладбище (еду и
деньги). Ну, и родственники приносили. Особенно, если человек не-
давно умер, такое состояние... А потом с этим мальчиком что-то слу-
чилось, на кладбище, он ногу сломал. И, как рассказывал этот муж-
чина, сказал, чтобы никогда так не делали. Говорили, поседел и весь
трясется» (Н., 40 л.). Здесь заслуживают внимания и основа «шутки» —
представление о связи живых и умерших, на которое опирались
озорники, — и реакция потерпевших. (Ср. сказочно-анекдотический
сюжет «С того света выходец» — [АТ 1540].)
С радио, телевизором, телефоном связаны также рассказы-анек-
доты. Популярный мотив — «разговор» с приемником (теле- или ра-
дио), включенным в момент беседы и подавшим неожиданно умест-
ную реплику. Другой сюжет: собеседники долго разговаривают по
телефону, принимая друг друга не за тех, кем являются, и т. д.
Дискуссии о том, сколько и какие телепередачи можно смотреть,
как контролировать детей в этом отношении и т.п,, свидетельствуют
Пространственно-предметный мир
159
о потребности в регламентации внешних контактов. Существуют за-
преты разной степени жесткости, а также система неписаных мо-
ральных норм. Очень многие информанты (и мужчины, и женщины)
признаются, что не считают возможным не только обсуждать, но и
смотреть фильмы или сцены откровенного содержания в присутст-
вии своих матерей и некоторых других членов семьи.
Подобно зеркалам, телеэкраны и экраны дисплеев нередко зана-
вешивают во время похорон. Аналогию с окном можно усмотреть и в
повседневном обычае завешивать телеэкран выключенного телеви-
зора. Таким же образом зашторивают окна, усиливая или ослабляя
изоляцию жилища в зависимости от времени суток или потребности.
Шторы относятся к разряду вещей с высоким семиотическим
статусом. Они являются одним из пограничных локативов. Сущест-
вовал и продолжает сохраняться обычай стирать шторы перед
праздниками, особенно Пасхой и Рождеством. Иногда их снимали в
Великий пост [Шмелев 1991, 258]. За шторами, как за самим окном,
может таиться опасность, отсюда — типовые литературно-детектив-
ные и детские игровые ситуации. В детской мифологической прозе
шторы («занавески») — один из «страшных» предметов, способных к
самостоятельным действиям [Лойтер 1998,126-127].
«Кремовые шторы» в романе М. А. Булгакова «Белая гвардия» —
символ защищенности внутреннего мира семьи, отгороженности от
внешнего хаоса: «...несмотря на все эти события, в столовой, в сущности
говоря, прекрасно. Жарко, уютно, кремовые шторы задернуты» [Булга-
ков 1989, 11, 31 и др.]. В этой связи нельзя не отметить влияние литера-
турной символики на образное оформление и стереотипизацию тех или
иных представлений. Отвечая на вопрос о том, с чем у них ассоциирует-
ся «семья», некоторые информанты воспользовались образами булга-
ковского романа (кремовые шторы, печь с понятными лишь домочадцам
надписями).
Среди предметов, олицетворяющих «домашность», встречается
пианино. Оно в большей степени указывает на «культурность» дома
и семьи, отчасти — на благополучие, стабильность. В нашей семье
живет воспоминание о красивом старинном фортепиано, которое по-
сле революции прадед-священник добровольно отдал в сельсовет,
дабы избежать притеснений; «жертва» была принята, хотя в селе
больше никто играть не умел, и инструмент в скором времени сло-
мали. (Ср. рассказ из «Кондуита и Швамбрании» Л. Кассиля о том,
как «мобилизовали» пианино.)
В семейных мемуарах домашнее камерное музицирование нос-
тальгически вспоминается как одна из примет безмятежного про-
160
Глава вторая
шлого. Рояль и фортепиано — неотъемлемая принадлежность дво-
рянских гостиных, домов интеллигенции - символизируют утра-
ченную культуру и семейный покой.
Особое место в доме занимают часы. Они входили в обиход как
принадлежность городского быта. По сообщениям корреспондентов
Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева, появившиеся в кресть-
янских домах в конце XIX в. часы не регламентировали традицион-
ный распорядок дня и не отличались точностью [Тенишевский архив
1993, 283]. Современная организация быта предписывает иное от-
ношение к отсчету времени, но не к часам как предмету, особенно если
речь идет о «домашних», настенных или настольных часах.
Часы в доме не только отсчитывают необратимое время. Их ход
является признаком жилого пространства, жизненной энергии
«семейного организма», воплощением его внутреннего временного
ритма. Образно говоря, если очаг — сердце дома, то ход часов - бие-
ние пульса.
Сама пространственная структура часов «не так уж хорошо при-
способлена к тому, чтобы воплощать в себе свойства линейного и не-
обратимого времени, как субъективного, так и объективного. Зато
она способна ежедневно, ежечасно и ежеминутно воспроизводить
архаический миф о всегда возобновляющемся времени» [Чертов
1998,113].
Часы в доме не должны останавливаться. Считается, что это про-
исходит в момент смерти родственника: «Когда в семье родственни-
ков кто-то умирает, то в доме непременно останавливаются часы»
(Лена, 17 л.); «В момент, когда Ида Иогановна (прабабушка. - И.Р.)
умерла, остановились часы. Это было в 9-10. Сколько их ни заводи-
ли, они немного ходили и останавливались в 9-10» (Елена, 27 л.).
Распространен обычай останавливать часы, когда умирает близкий.
Завести часы означает «оживить» жилище. Рассказывая о посе-
щениях старого дедовского дома и обстановке в нем, информант от-
метила: «На стене висят часы с гирьками в виде мишек... И у нас, как
традиция, первым делом, как только зашли в дом, заводят часы, за-
тем каждое утро гирьки подтягивает тот, кто первым встанет» (На-
талья, 20 л.).
Предметно-топографические символы домашнего уюта не только
располагаются в ограниченном пространстве, но и «замкнуты» в от-
ношении времени. При том, что образ «идеального дома» отнесен в
прошлое, он, как правило, статичен. В устных и литературных вос-
поминаниях всегда есть такие фрагменты текста, когда грамматиче-
ское прошедшее время переключается на настоящее: «Дом Ершовых
Пространственно-предметный мир
161
был уютен. В комнатах блестящие накрашенные полы, в зальце
красный диван, овальный стол, новые блестящие венские стулья и
стеклянная горка с посудой, желтенькая канарейка в клетке на окне;
в столовой большой семейный круглый стол, перед ним у стены диван,
и на диване всегда сидят батюшка и матушка под большими портрета-
ми дедов» [Кузнецова 1996,59].
Такое переключение времени особенно характерно для воспоми-
наний о детстве, которое, как любое ценностно отмеченное прошлое,
есть и время, и пространство одновременно [Nicolaisen 1988]. «Пере-
ношусь мысленно в старый флигель с бревенчатыми стенами. Вот
моя детская кроватка под кисейным занавесом...» и т.д. [Толычова
1903,62].
Картины раннего детства всегда сосредоточены в домашнем по-
мещении, участники их — мемуаристы и их бабушки с дедушками:
«Мы вчетвером спали на одной кровати, бабка на другой кровати. На
ночь она заплетает косички, у нее уже тоненькие были косички. Она
оденет свой... как это называется, повойник? Молится, молится и —
хлоп головой. А мы смеемся» (Станислав, 45 л.).
Образы детства как домашнего уюта вводятся в повествование фор-
мулами типа: «Перед моими глазами до сих пор стоит такая карти-
на...»; «Как сейчас, вижу...» и т.п. «Я очень люблю бабушкин дом. Мне
даже снится иногда: открываю калитку и ступаю на песчаную дорож-
ку... Я вхожу на веранду, за ней комната со старой мебелью и абажуром
над круглым столом...» (Анна, 17 л.); «Мой дедушка умел шить, а так-
же плести изделия из бересты, лозы, ивы. У меня осталась в памяти
такая картина: в деревянных огромных бочках отмачиваются ивовые
прутья... В комнате, на даче, полумрак, на столе -- свеча. Дедушкины
руки мелькают...» (Елена, 17 л.).
Исходная семантика слова «уют» — «прибежище», «покров», «за-
щита», «поддержка», «помощь»; она включает также значения «объе-
динения» и «радости»-удовлетворенности [Топоров 1995, 484-485].
Все семиотически выделенные элементы внутреннего пространства
жилища связаны между собой идеями «защищенности» домашнего
микромира, упорядоченности, семейного «блага». Закономерно, что
в семейных воспоминаниях они выступают средством создания иде-
альных образов дома и семьи как утраченного рая.
§ 3. Семейные реликвии
Реликвия — «вещь, свято хранимая как память о прошлом» [Ожегов
1984, 588]. В самом общем представлении семейными реликвиями
162
Глава вторая
считаются предметы, (а) длительное время сохраняющиеся в семье;
(б) передающиеся по наследству; (в) имеющие особое символиче-
ское значение как воплощение идеи рода.
Предметы-реликвии есть почти в каждой семье. Не более 5% наших
респондентов заявили об их отсутствии. В большинстве случаев разные
члены семьи указывают как на реликвии на одни и те же предметы, хотя
имеются и вариации. Непризнание их как таковых отчасти соотно-
сится с возрастом (младшее поколение) и полом (мужчины) информан-
тов. Оно представляет не столько «семейную», сколько персональную
точку зрения, определяемую как «либерализация отношения между ин-
дивидом и вещью» [Бодрийяр 1995,13].
Особое положение реликвии по сравнению с другими предметами
домашнего обихода осознается членами семейно-родственной группы.
Оно проявляется в специфических формах существования и функ-
ционирования данной вещи. Наличие реликвий подтверждает ту за-
кономерность, что «семиотический статус одной и той же вещи может
существенно изменяться во времени, быть различным для разных эт-
нических образований и меняться в зависимости от ситуации» [Байбу-
рин 1989, 74]. В отношении реликвий контекстом и мотивирующими
обстоятельствами являются семейная история и мифология, быт и
взаимоотношения родственников.
Реликвия связует поколения и свидетельствует о глубине семей-
ной памяти. Она объединяет живых и умерших, а в реальном бытии
консолидирует как «малую» семью, так и значительные группы род-
ственников, даже живущих раздельно.
Как любая вещь в культуре, семейная реликвия обладает не только
актуальным бытием, но и «идеальным бытием в памяти» [Акопян 1994,
12]. Знание о наличии реликвий — необходимый компонент семей-
ного сознания. Рассказы о них входят в семейный фольклор. Если
вещи утрачены, память о них живет в меморатах.
Наши наблюдения касаются круга предметов-реликвий совре-
менной семьи, форм и обстоятельств их трансмиссии и функциони-
рования.
Легко и подробно рассказывают о семейных реликвиях женщины
разного возраста. Они же более проникнуты ощущением сакральной
значимости этих предметов. Мужчины, особенно молодые, зная о
реликвиях, больше склонны к прагматическому их описанию, оценке
с точки зрения полезности или бесполезности вещи, степени ее на-
дежности, качества изготовления.
Утрата реликвий, о которой всегда сожалеют, имеет несколько
типовых обоснований: «В жизни было очень много переездов с одно-
Пространственно-предметный мир
163
го места на другое, поэтому сохранилось мало» (Елена, 20 л.); «Было
очень много вещей, которые передавались, но они сгорели в бабушкином
доме» (Анфиса, 18л.); «Самое ценное выменяли в войну на продукты»
(Валентина, 27 л.), и некоторые другие причины. С другой стороны,
сохранение реликвии вопреки переездам, пожарам и лишениям военно-
го времени — предмет гордости и сюжет для семейных рассказов.
Реликвии покидают дом разными способами. Иногда они переда-
ются в музеи, меняя «семейный» статус на «общественный»: «У бабуш-
ки, вероятно, еще от родителей остался русский сарафан и расписное
полотенце. Мы с братом отнесли его в Мезенский краеведческий музей.
Даже получили за это письменную благодарность» (Елена, 18 л.); «От
моей прабабушки мне досталось веретено ручной работы, на нем со-
хранилась даже причудливая резьба. Это веретено я отдала в детский
музейный центр» (Елена, 17 л.).
К одним и тем же предметам члены семьи или родственных семей
могут относиться по-разному. Перечислив вещи из дедовского дома,
которые она считает реликвиями, информант неодобрительно заметила:
«Но все это было продано родственниками по дешевой цене туристам,
которые тогда специально разъезжали по деревням собирать иконы
и прочие вещи» (Инна, 17 л.). Мнение другого информанта: «В на-
шей семье почти нет ничего. Это бабушка из Пудожа очень дорожит
разными документами — по своей жизни» (Александр, 18 л.).
Как правило, в семье не одна, а целый набор реликвий, состав ко-
торых отчасти варьируется в зависимости от субъективного подхода
информанта, но в основе своей в большинстве семей постоянен.
Предметы образуют своеобразную иерархию по степени важности:
«У нас в семье много реликвий. Например, старинные фотографии,
иконы. Но самой дорогой реликвией является скрипка моего деда»
(Анна, 12 л.); «Бабушка особо бережет иконы и молитвы. Конечно,
есть фотографии, письма, но это второстепенно» (Светлана, 19 л.);
«Дедушкины ордена — вот, наверное, самая главная реликвия в до-
ме» (Наталья, 30 л.) и т. п.
Круг предметов-реликвий очень широк. Практически лю-
бая вещь может выступать в этой роли при условии ее особой связи с
историей семьи и кем-либо из предков персонально. Ограничений
здесь не существует. Вместе с тем есть такие категории вещей, которые
наиболее часто фигурируют в данном качестве, будучи по своей при-
роде предназначенными (или предрасположенными) для выполнения
семейно-культовой роли.
Все семейные реликвии можно разделить на две основные группы
в зависимости от способа семиотизации. Первую составляют пред-
164
Глава вторая
меты-символы, изначально призванные «освящать» жилище и жизнь
домочадцев. В этом отношении иконы в красном углу и настенные
кресты, обручальные кольца и горсть земли с могилы прадеда, ау-
диокассеты с записью голосов близких и прядь волос покойного бра-
та являются вещами одного ряда.
Вторая группа — это предметы, которые первоначально имели
иные экстраутилитарные функции (обрядовые, эстетические). Попа-
дая в контекст семейного быта, мифологии, истории, они либо меняют
свое значение, либо приобретают дополнительный смысл, становятся
«реликвиями».
Самую многочисленную и почитаемую категорию реликвии пред-
ставляют религиозно-культовые предметы, принадлежащие к обеим из
названных групп: «В нашей семье, наверное, самая главная память о
предках — это иконы. Все женщины по маминой линии их хранили»
(Анна, 18 л.); «Семейных реликвии почти нет. Единственное — это крест,
который висит у бабушки в доме. С детства помню, что его мы называли
,,Божинька“» (Галина, 19 л.); «Из поколения в поколение передается на-
тельный крестик из чеканного золота. Этот крестик хранит всех женщин
нашего рода» (Елена, 17 л.) и т. д.
В том же ряду — священные книги: «У нас в роду очень давно — ни-
кто не знает, когда оно появилось, — хранится Евангелие очень старое...
Эта Библия должна передаваться по старшинству каждому из рода, кто
хотя бы имеет каплю крови Дубининых» (Юрий, 17 л.). Хранятся и
рукописные тексты молитв, которые считаются реликвиями.
Современные информанты одинаково называют «иконами» рели-
гиозные изображения различного назначения, имеющие поэтому
разные основания для превращения в реликвии. Особую роль игра-
ют те из них, которые должны располагаться в красном углу. От пра-
вильности их размещения зависит домашнее благополучие, что под-
тверждается мифологическими рассказами.
Икона «предсказывает» события: «Тетя Аня почти всегда рассказы-
вает, что у них дома в красном углу стояла икона Богородицы, которая
досталась им по наследству от какой-то родственницы. Если икона тем-
нела, значит, в доме должно было случиться что-то плохое. Если же, на-
оборот, светлела, то хорошее. Однажды она просто светилась, а через не-
делю вернулся домой мой дед, которого считали без вести пропавшим на
войне» (Елена, 17 л.).
В современном жилище места для сна располагаются безотноситель-
но к «красному углу», в соответствии с чем иконы меняют свою тради-
ционную позицию. Их предпочитают вывешивать в изголовье кровати
постоянно или в критических ситуациях: «Когда случилось ЧП со стар-
Пространственно-предметный мир
165
шим братом, мама повесила над его кроватью икону, и все закончилось
благополучно. Теперь мама часто вспоминает этот случаи и говорит, что
его спас Бог» (Галина, 16 л.).
Хранят дом и домочадцев не просто «наследственные» иконы, но
попавшие в семью благодаря особым обстоятельствам: найденные
при переезде, спасенные в период разрушения церквей, отреставри-
рованные своими руками.
Чрезвычайную ценность имеет икона, обретенная «чудесным» путем,
например, показанная святым прадеду в сновидении. Считается, что при
всех превратностях судьбы она должна вернуться в семью: «Он сам ей
<прадед — своей дочери. - И.Р.> икону оставил. С тех пор мы ее,
иконы, не видели. Говорят, что ее продали, и уже не один раз, в Фин-
ляндии. Но по карельским заветам, где бы икона ни находилась, где
бы она ни была, она вернется обратно. Не знаю, как. Она вернется не
нам, значит, нашим детям, не им, значит, внукам. Но это такой закон,
что святое знает свое место» (Марина, 18 л.).
Любая реликвия спасает семью, но, в первую очередь, — икона,
т. к. чудотворение — ее прямая функция: «Говорят, что тройная иконка
помогла семье выжить в войну. Из-за голода ее пришлось продать. А уже
после войны какой-то прохожий предложил ее купить в том же доме,
в котором продали ее. Так она и вернулась в семью» (Светлана, 19 л.).
Дополнительное основание для семейной сакрализации приобре-
тают иконы, которыми благословляли молодых во время свадьбы.
Они становятся символом освященного и потому прочного союза.
Из реликвий, объединенных значением брачной связи, главная —
обручальное кольцо: оно «передается от отца к старшему сыну, так-
же обручальное кольцо передается от матери к старшей дочери»;
«У меня есть старое обручальное кольцо, в нем венчалась еще моя
прапрабабушка» (типовые утверждения) и т.п. Кольца передаются
не только по линии прямого родства, но иногда и по линии свойства,
например, от тестя зятю.
В отличие от обручального, прочие кольца и перстни являются
«украшениями» наряду с браслетами, бусами, брошами, серьгами.
Они составляют количественно большую группу реликвий. Превраще-
ние украшений в реликвии обусловлено их постоянно высоким куль-
турным статусом: наделением апотропеической силой, связью с иде-
ей плодородия [Маслова 1984, 68; Заднепровская 1993, 118-126].
Украшения, как правило, наследуются по женской линии, но воз-
можны исключения: серьги «передаются одному из сыновей».
Все предметы, связанные с ритуально отмеченными событиями
семейной жизни, имеют основание стать реликвиями. Очень широк
166
Глава вторая
ассортимент текстильных изделий, которые у женщин считаются на-
следственной ценностью. По этнографическим данным, существо-
вала семейная и коллективная собственность на свадебную одежду,
в т.ч. и мужскую [Маслова 1984,13,18].
Изделия из текстиля, причисляемые к реликвиям, входили в состав
традиционного свадебного приданого; они обычно украшены ритуаль-
ной вышивкой [Шангина 1984,200; Новикова 1988; 1992]. Это предметы
одежды, постельное белье, очень часто — платки, значимость которых в
женской субкультуре исключительна [Веселова 1996]. Платки, полотен-
ца, рушники, ткань - - принадлежность всего обрядового комплекса, осо-
бенно ритуалов жизненного цикла [Маслова 1984, 79-96, 139-142; Вос-
токова 1993].
Многие реликвии связаны с рождением и совершеннолетием де-
тей, памятными датами и юбилеями родственников. Матери хранят
бирочки из роддома, первый выпавший молочный зуб ребенка, пер-
вые состриженные волосы. Во многих семьях сохраняется одеяльце,
в которое заворачивали несколько поколений новорожденных. Эта-
пы жизни членов семьи размечены «предметно», и любой такой
предмет, будь то первая школьная тетрадка или юбилейный подарок
сослуживцев, вправе претендовать на особый статус в доме.
Вещь делает реликвией ее соотнесенность с семиотически выде-
ленными частями семейного жилища. Из текстильных изделий это
особенно касается полотенец, скатертей, покрывал, занавесок, поло-
виков и прочих вещей, ценность которых во многом определяется их
местом и ролью во внутреннем пространстве дома: связью с его са-
кральными центрами (иконы, стол) и границами.
Из предметов, связанных с кухней, трапезой, столом, реликвиями
чаще всего становятся ложки, причем всегда серебряные, а также чаш-
ки с блюдцами, ценная и подарочная посуда (вазы, сервизы, «тонкий
фарфор» и пр.). Типовая реликвия — самовар, редкая — сковорода.
К фамильным ценностям относятся знаковые предметы мебели (стол,
стулья) и интерьера (зеркало, подсвечник, часы). Отношение к лю-
бому из них может быть неравноценно. Некоторые, например, счи-
тают, что старых зеркал в доме быть не должно, т. к. в них живут ду-
ши умерших (Мария М., 69 л.).
Декоративные изделия: картины, вазы, статуэтки, сувениры и т.п., —
реже, чем можно было бы предположить, воспринимаются в качестве
реликвий У большинства из них эстетическая функция преобладает
над мемориальной.
Немногочисленную, но очень важную группу составляют релик-
вии «природного» происхождения: горсть земли, засушенные расте-
Пространственно-предметный мир
167
ния, раковина и т. п. Их значение обусловлено связью с почитаемы-
ми местами — «родиной», могилами предков: «Моя прабабушка за-
хоронена на Валааме, а точного места ее могилы не известно. Моя
бабушка пыталась отыскать ее, будучи на Валааме, и ей ничего не ос-
тавалось делать, как привезти домой горсть валаамской земли, чтобы
сохранить память» (Ольга, 18 л.); «В альбоме хранятся листочки сирени
из сада маминого деда. Когда мама была маленькой, родители возили ее
в Павловск. Отец мамы показал ей место, где стоял дом. Потом показал
там куст сирени и сказал: „Эта сирень из нашего сада. На этом месте был
сад“. Мама нарвала листочков сирени и раздала всей нашей многочис-
ленной родне» (Елена, 19 л.).
Почитание реликвий - одна из сторон культа предков. Самое су-
щественное для внутрисемейной сакрализации вещи — принадлеж-
ность ее кому-либо из предков персонально. Семантическая связь ме-
жду символом и его объектом по принципу метонимического отож-
дествления делает предмет «заместителем» человека [Сарингулян 1981,
68-70; Толстая 1998].
Данный принцип особенно нагляден, когда реликвии имеют ор-
ганическое происхождение: пучок волос, коса, зуб. Широкое распро-
странение получил обычай записывать и хранить «голоса» родных
и близких.
Следующую степень близости к человеку представляет одежда
и далее — вещи, бывшие в соприкосновении с умершим. Относитель-
но хранения в доме одежды и личных вещей покойных мнения и
традиции семей расходятся. Некоторые их бережно хранят, оставляя
на своих местах, или считают необходимым (с символической точки
зрения) обязательно использовать.
С другой стороны, одежда и личные вещи составляют часть «доли»
умершего, поэтому они должны быть тоже похоронены или отданы, на-
пример, нищим [Седакова 1990, 58]. Многие так и поступают, только
раздают вещи обычно соседям или родственникам из числа более
дальних («делят») и объясняют тем, что это «на память». Получен-
ные таким образом предметы также пополняют фонд реликвий.
Признак «принадлежности» человеку имеют предметы, предпо-
читаемые и постоянно использовавшиеся им при жизни («любимая
бабушкина чашка»). Среди них большую группу составляют орудия
профессиональной деятельности, которые одновременно являются и
символами профессий: компас прадеда-мореплавателя, указка бабуш-
ки-учительницы, военно-инженерная рулетка и логарифмическая ли-
нейка деда — военного инженера и т. п. Распространенность и высокая
степень почитания таких реликвий говорит о том, что профессио-
168
Глава вторая
нальная принадлежность считается неотъемлемым свойством и «ча-
стью» человека.
Реликвии-орудия труда, более связанные с домашним хозяйством и
семейными ролями, распределяются на «женские» и «мужские», чему
соответствует, как правило, способ их передачи. К первым принадлежат
прялки, веретена, пяльцы, наперсток, подойник. Самый типовой пред-
мет в этой группе — швейная машинка, причем если девушки и женщи-
ны безоговорочно относят ее к «реликвиям», то юноша-информант за-
метил: «Из вещей сохранилась бабушкина (по матери) швейная машин-
ка, но это, скорее, не реликвия, а орудие труда» (Вячеслав, 18л.). Среди
«мужских» предметов преобладают охотничьи ружья и ножи с ножна-
ми. Почитаются охотничьи трофеи: медвежья шкура, рога, — которые
обычно имеют свою историю.
Вещи «принадлежат» своему изготовителю и символизируют его,
поэтому «самодельные» предметы в семье очень ценятся. Это мебель
и хозяйственный инвентарь, сделанные руками дедов-прадедов, сши-
тые, вышитые и вязаные изделия женщин. Их описание включается
в рассказ о «золотых руках» прадеда или о том, как бабушка хорошо
рукодельничала. Среди «самодельных» почитаемых предметов — про-
изведения искусства: живописные и вышитые картины, резные изде-
лия и т. п. К данной категории относятся многие рукописные реликвии.
К самодельным вещам потомки относятся особенно эмоционально.
Роль овеществленных символов профессий и непрофессиональных
занятий потому столь высока, что многие из них наследуются в семьях.
Предмет, который одновременно олицетворяет и определенного предка,
и династическую преемственность рода, имеет статус на порядок выше
других.
Особая «идейность» профессиональных реликвий позволяет ис-
пользовать их в качестве объектов литературно-публицистического
дискурса [Семейная реликвия 1975]. «Реликвия» предоставляет го-
товый сюжет для воплощения идеи «трудовых династий». Коллизию
рассказов и очерков составляет столкновение обиходной «простоты»
вещи и ее высокого семиотического уровня.
Реликвиями становятся предметы, имеющие историко-культурную
«внесемейную» значимость. Владение ими повышает престиж семьи.
В наших материалах есть несколько вариантов предания о «крестильной
чарочке» — царском подарке предку, а также рассказы о спасенных исто-
рических ценностях: «...Икона из города Пустозерска, где был пожар.
Сгорели все церкви. История иконы связывает нас с попом Аввакумом,
который противостоял расколу церкви и веры на Руси, был гоним ца-
рем... В Пустозерске было четыре церкви. Когда их сожгли, христиане со
Пространственно-предметный мир
169
всех краев собирались и выискивали на погорелье иконы, вот откуда
и у нас эта. Воедино соединил ее я и освятил в кремле Псковского
монастыря» (Виктор А., 49 л.; из письма к дочери).
Реликвия как воплощение памяти отсылает к определенным пе-
риодам и фактам семейной истории в их ситуативно-событийном и
эмоциональном содержании: «Когда моя мама была маленькая, то ее
мама сделала из соломы и тряпок куклу. Эта кукла напоминает о тя-
желом времени, в котором они жили, и о любви, с которой сделана
эта игрушка» (Елизавета, 17 л.); «А с дедушкиной гармошкой связа-
на история образования семьи. Когда дед на ней играл, он познако-
мился с бабушкой» (Екатерина, 18 л.).
Реликвии - не только знаки исторических обстоятельств, но и
предметы с собственной исключительной историей: «И еще от пра-
деда нам осталась берестяная корзинка как память о годах эвакуа-
ции. И еще одна история, связанная с этой корзинкой. Однажды
прадед возвращался с работы и увидел, как женщина ищет траву для
своего младенца. Тогда он сходил к себе домой (он жил в каком-то
сарае), нашел буханку хлеба (свою, последнюю) и банку рыбы (тоже
свою) и отдал ей, а так как ребенок был малышом новорожденным,
он сплел эту корзинку для него. Но через пару дней прадед узнал,
что этот ребенок умер... Так он и уехал с эвакуации. А буквально че-
рез год ему эту берестянку принесли цыгане. И сказали, что она тебя
никогда не забудет» (Марина, 18 л.). Здесь сакральному статусу ре-
ликвии соответствуют едва ли не евангельские коннотации (рас-
сказчица принадлежит к вполне религиозной семье).
Самые почитаемые вещи - • старые. В описаниях семейных релик-
вий всячески подчеркивается возраст предметов. Преобладают опре-
деления «старый» и «старинный». Информанты указывают кон-
кретные сроки жизни вещи, причем признак «старости» равно отно-
сится к иконе XVII века, шкатулке начала XIX века, фотографиям
1950-х годов. Владельцы реликвий уточняют, что книга «написана
на старинном языке», икона «потускнела от времени, краски почти
неразличимы», Библия «уже вся истрепалась» и т. д.
Признак «старости» у семейных реликвий имеет дополнительные
значения. Старая вещь указывает на древность рода, хорошую се-
мейную историческую память. Долговечность предмета — косвенное
свидетельство «крепости» семьи: «Есть подсвечник, который служил
еще моему прадеду» (Ольга, 17 л.); «Нож исправно служил деду, па-
пе, вот теперь будет служить и брату» (Александра, 18 л.); столу
«еще столько же лет износу не будет»; у Библии «ни одна страничка
не потеряна» (Зоя, 20 л.).
170
Глава вторая
Все отмеченные обстоятельства дают основание для того, чтобы
вещь стала наследуемой реликвией. В свою очередь, сам факт транс-
миссии, долговечности предмета в семье повышает его ценность.
Отправным моментом специфической символизации может быть
первое использование предмета как знака преемственности и един-
ства семьи: «У бабушки по маминой линии хранится небольшая
чашка голубого цвета... Только однажды мама сказала мне, что эта
чашка досталась бабушке от ее матери. Моя прабабушка всем пяте-
рым, своим детям, подарила по такой чашке. Сестрам одинаковые,
а братьям чуть побольше, но такой же формы. Бабушка сказала толь-
ко, что такие чашки сохранились у нее и у старшей сестры» (Екате-
рина, 18 л.). Аналогичную историю рассказывают в нашей семье:
прабабушка разделила снизку бус из ста бусин трем дочерям, а одну
бусинку оставила себе; дочери каждая передали их своим дочерям.
Таким образом, далее вещь начинает передаваться по наследству
в родственных семьях.
Есть несколько форм реального существования ре-
ликвии.
1. Не утрачивая специфического смысла, вещь используется так-
же по ее прямому («предметному») назначению: иконой благослов-
ляют, с ружьем охотятся и проч.
2. Реликвию «хранят», но ею не пользуются: из чашки не пьют,
сарафан не носят и т. п., — подобно музейному экспонату.
Несмотря на то, что реликвия — общесемейная ценность, у нее
может быть «хранитель» или временный владелец. Наличие храни-
теля реликвий в семье отметили около 40% респондентов. Прежде
всего, это женщины среднего и старшего поколений: «бабушки»
(40%) и «мамы» (25%) молодых информантов. «Держателем» рели-
квий оказывается и поколение внуков, вернее, внучек (20%). Изред-
ка эту роль выполняют «деды» (5%) и «отцы» (5%), а также другие
родственники.
В остальных случаях (60%) реликвии воспринимаются как общее
достояние, которое находится «у нас в семье», «в нашем доме». Обязан-
ности в отношении их распределяются: «В нашей семье за этими
ценностями следит мама. Нет, ружье-то чистит папа, а нож точит Миша
<брат. — И,Р.>. Мне же доверено мыть ножны и тарелку» (Алек-
сандра, 18 л.).
«Хранить» означает «беречь», «защищать», «прятать» (Даль 1994,
IV, 1230; Фасмер 1987, IV, 266, 273), и хранение реликвии связано с иде-
ей оберегания дома, семейного благополучия. Бывает так, что каждый
член семьи бережет что-то свое, особенно дорогое. В известном смысле
Пространственно-предметный мир
171
реликвии могут быть разделены на преимущественно «семейные» и
«личные». Последние в ряду прочих мотивации манифестируют избира-
тельные родственные связи, но рассмотрение их, как и фактов персональ-
ной мифологии, выходит за рамки темы.
Знание о реликвиях является собственностью семьи. Им не всегда
делятся с чужими и с детьми до определенного возраста: «У нее <ба-
бушки. — И.Р.> есть иконка. Она очень старая и очень дорогая ба-
бушке, но кто ей дал, она не говорит: „Рано тебе еще“» (Ольга, 17л.);
«Сколько бы я ни расспрашивала о назначении этой чашки или о том,
откуда она взялась, бабушка ничего мне не отвечала... Бабушка ска-
зала, что, когда придет время, она мне все расскажет» (Екатерина, 18 л.).
Согласно высказываниям информантов, реликвия «должна при-
носить удачу и счастье в дом», «охраняет поколение от всяких не-
взгод». Представление о ней сопоставимо с понятием «семейной до-
ли», судьбы. В целом, реликвия связана со сферой положительных
значений, это семейный талисман. Существуют запреты продавать
реликвию, выносить ее из дома. Вместе с тем «семейная доля», от ко-
торой, как и от личной, нельзя избавиться, может оказаться отнюдь
не счастливой: «В нашей семье есть одна реликвия, кольцо, которому
около двухсот лет; а с этим кольцом связано несколько историй се-
мейных. Это кольцо ни разу не было венчано, поэтому кому оно до-
стается по женской линии, не может выйти замуж, это как рок»
(Григорий, 18 л.).
«Роковое» значение предмета иногда объясняется исходной мо-
тивировкой, связанной с семейным неблагополучием: «Моя прабаб-
ка очень не любила свою невестку (мою бабушку)... Когда она уми-
рала, она оставила моей бабушке красивый крест и сказала, чтобы та
ни за что не выносила его из дома. С тех пор моя бабушка постоянно
болеет... Это тоже считается семейной реликвией, поэтому бабушка
и не убирает его из красного угла» (Мария, 17 л.).
Не все так покорны судьбе; знание о том, что реликвия приносит
несчастье, инициирует ответные символические действия. Инфор-
мант рассказала, что получила от бабушки серебряную ложку, по-
следнюю из наследственного набора, которая, по неписаному семей-
ному обету, обязательно должна была быть сохранена. Но она «не стала
испытывать судьбу, т. к. все, у кого были эти ложки, не могли выйти
замуж», — и выбросила реликвию в Онежское озеро (Наталья, 18 л.).
«Святость» хранимой реликвии переживается эмоционально. Со-
гласно одному из рассказов, пожилая женщина скончалась от сер-
дечного приступа после того, как невестка выбросила из квартиры
старый и «бесполезный» прадедовский шкаф (Н., 36 л.).
172
Глава вторая
3. С вещью обращаются именно как с семейным символом: «Еще
очень давно одна моя прапрабабушка... сплела из тряпок косичку, за-
вернула ее в кружок и передала своей дочери, а та сплела еще одну
косичку и пришила к этому кружку. И так по наследству все женщи-
ны рода пришивали косичку, и до меня дошел уже довольно-таки
большой половичок» (Анна, 17 л.). Равнозначные действия — попол-
нение семейного фотоальбома, продолжение записей в «книге рода».
К символическим действиям относится и «передача» реликвии,
когда она осуществляется в ритуализированных формах и сопровожда-
ется текстами, которые по функции эквивалентны завещанию. Смысл
ритуального «наследования» предмета заключается в передаче жиз-
ненной силы от предка потомку. Рассказы об этом переходном моменте
нередко имеют законченную форму, а в ритмико-интонационном отно-
шении приближаются к сказочному повествованию: «Отец, уходя на
войну, передал своей дочери Авдотье веретено и сказал: „Авдотьюшка,
оставляю тебе в наследство вот это веретено, береги его и помни, что
отдал тебе его твой отец“. Хранилось веретено у Авдотьи Николаев-
ны с сорок первого года по девяностый год, а потом перед смертью
в девяностом году она передала это веретено своей дочери Лилии
Исааковне. И хранится это веретено и по сей день» (Валентина Сте-
пановна, 58 л.). Такие рассказы по самому словесному оформлению
предназначены для передачи семейного знания детям.
Передача реликвии в большинстве случаев осуществляется как
простое наследование: «досталось (осталось) от...». Символический
характер ему придает установленный порядок: «из поколения в по-
коление старшему сыну», «по наследству всем их мужчинам семьи»,
«по женской линии первенцу», «младшей дочери через поколение» и
другие варианты. Самые распространенные способы — по женской
линии от матери к дочери или через поколение.
Ритуализированные способы передачи реликвии - - дарение, уст-
ное или письменное завещание: «Папина мама перед смертью напи-
сала завещание, чтобы все медали ее и ее мужа, альбомы и многое
другое хранила Лена (старшая внучка. — И.Р,)» (Татьяна, 17 л.); «Ба-
бушка уже не один раз мне говорила, что икону подарит моей маме»
(Инна, 17 л.); «Иконку отдала мне мама, когда я уезжала из дома»
(Наталья, 20 л.). Этот символический акт осуществляется в опреде-
ленное время и по известному поводу. Передача реликвий — равно,
как и магических знаний, — происходит перед смертью старших род-
ственников, а также в знаменательные дни свадеб, совершеннолетия,
рождения внуков, при расставании на долгий или неопределенный
срок.
Пространственно-предметный мир
173
Установленный порядок проецируется в будущее: «Когда я вырасту,
то моя бабушка Тамара подарит ее <икону,— И.Р.> мне» (Надя, Ил.);
«Когда моя дочь выйдет замуж, я подарю его <кольцо. — И. Р> ей, а она, в
свою очередь, передаст его своей дочери или сыну» (Марина, 20 л.). В си-
лу естественных причин порядок может нарушаться. Наблюдается тен-
денция перехода от «мужского» наследования некоторых реликвий к
«женскому». Еще одна тенденция — восстановление в семьях прерван-
ной традиции передачи памятных вещей. Некоторые информанты 20-
25 лет признали себя ее «возобновителями».
Передача вещи сопровождается передачей знаний: «Моя бабушка по
папиной линии подарила нам старинную икону Пресвятой Богородицы
и научила маму благословлять нас» (Елена, 19 л.). Вступить во владение
реликвией означает достичь необходимого уровня взросления, профес-
сиональных умений: «Мой дед Николай Ильич передал свое умение и
мастерство к охотничьему делу моему отцу, т.е. своему старшему сыну.
Когда сын уже смог охотиться самостоятельно, отец передал ему свое
ружье, подаренное ему его отцом Ильей Николаевичем» (Елена, 18 л.).
Приобщение к семейным реликвиям происходит поэтапно и имеет
важное значение в процессе социализации ребенка и молодого человека.
Показ реликвии — посвятительное действие, рассказ о ней — посвяти-
тельный текст. До тех пор, пока этого не произошло, знание остается
тайным, загадочным.
В этой связи уместно вспомнить о притягательности для всех
«бабушкиного сундука» (тиражированный образ «старины», в дет-
ской литературе- «открытия мира»). Для ребенка это сказочный
предмет: «Это был простой огромный сундук без резных узоров, но
для меня это было нечто сказочное, ведь я увидела тогда сундук
впервые в жизни, до этого я видела такие сундуки только в сказках
по телевизору» (Ольга, 17 л.); «В Соломенном, в старом доме меня
с детства привлекал огромный деревянный оранжевый сундук. Он
всегда, еще при жизни прабабушки, стоял в углу за занавеской... Но
на сундуке висел огромный замок. Тогда я спрашивала у бабы Лены,
что же там лежит, но почему-то всегда загадочно отвечала: „Да, вся-
кие там тряпки“... С этим сундуком у меня и до сих пор связано
ощущение тайны» (Елена, 18 л.). Таким же образом воспринимаются
комоды, старинные шкафы, шкатулки и прочие «замкнутые объе-
мы», в которых принято хранить реликвии. Последние чаще всего не
выставляются напоказ. «Святость замкнутого мира» (М. Элиаде) свя-
зана с эзотеричностью его содержания.
Через реликвии передается сокровенное знание об истории рода,
близких и далеких предках, наследственных закономерностях. Рас-
174
Глава вторая
сказы о реликвиях насыщены мифологическими мотивами. Как и в
отношении повествовательной традиции, здесь есть система табу.
Крест предка-священнослужителя, фото родственника в форме цар-
ского офицера, награда, полученная из рук Гитлера, и т. п. могли и
могут быть запретными не только для чужих людей, но для собст-
венных детей и родственников по линии свойства. Это не исключает
существования большой группы реликвий, которые постоянно слу-
жат предметом семейной гордости и охотно демонстрируются.
В последнее время посвящение младшего поколения происходит,
главным образом, через фотографии, эпистолярные реликвии, рассказы.
Как призналась одна из информантов, «честно говоря, для меня бо-
лее интересны письма, дневники, старые фотокарточки. Я с удоволь-
ствием все это перечитываю у бабушки, мамы, тетушки. И думаю над
тем, какие были они и какие стали мы» (Наталья, 17 л.).
§ 4. Семейная фотография
Понятие «семейный альбом» — один из символов фамильного един-
ства и истории рода. Он давно стал настолько типичной принадлеж-
ностью домашнего быта, что «в истории семьи, не имеющей такого
альбома, невольно видится нечто странное» (Коулман 1993,45).
Семейный альбом восстанавливает историческую ретроспективу
и одновременно обостряет восприятие «прошлого» в его противо-
поставленности «семейному настоящему». «Возвращая нас в про-
шлое, фотографии в семейном альбоме постоянно напоминают о
дистанции, которую никому не дано преодолеть, ~ пишет канадский
историк и мемуарист М. Игнатьев. — Сами по себе они вызывают но-
вое ощущение прошлого как некоего исчезнувшего в океане времени
континента» [Игнатьев 1996, 6].
Рассматривание фотографий всегда обостряет переживание вре-
мени, и эмоционально может быть сопряжено даже со страхом: «Мне
нравится рассматривать фотографии, т. к. я вижу счастливые и мо-
лодые лица родителей, дядей и тёть. Сейчас лица моих родственни-
ков не то чтоб особо печальные, но все-таки время берет свое и на-
кладывает свой отпечаток на моих родных, и это меня пугает» (На-
талья, 18 л.).
Подобно шкатулке с реликвиями, альбом — вместилище раритетов,
относительно замкнутый и потому особенный (= обособленный и не-
обычный) мир: «Память о предках у нас хранит старый бабушкин аль-
бом. Старинные фотографии, незнакомые лица, незнакомое время...
Даже запах у этого альбома какой-то особенный» (Лариса, 17 л.). Ко-
Пространственно-предметный мир
175
гда утрачивается память о запечатленных на фото людях, альбом из
«хранителя памяти» превращается в хранителя семейной тайны.
В большинстве семей альбом и фотографии — самая почитаемая
реликвия: «Вообще фотографии являются самой ценной вещью у нас
в доме. Мама говорила нам, еще маленьким, что, если будет пожар,
надо самыми первыми вынести фотоальбомы» (Юлиана, 17 л.); «В кон-
це альбома лежит небольшой конвертик. В нем находятся наполови-
ну сгоревшие фотографии. Дело в том, что около десяти лет назад в
доме на Волошке случился пожар. Наверное, одними из первых ве-
щей, которые были вынесены, являются эти фотографии» (Мария,
17 л.). Иногда фотография — единственное, что осталось от предков.
Место фотографии в частном быту связано с сущностью предмета,
призванного быть сверхсимволом в культуре. Визуальная точность де-
лает фотоизображение «наиболее доступной из иллюзий победы над не-
бытием» [Дауговиш 1988,28]. Подтверждение тому — современные фор-
мы «неоязыческой» некропольной скульптуры [Матич 1998]. Фотогра-
фия, прежде всего, актуализирует оппозицию жизнь/смерть как види-
мое/невидимое. Противоречие между тем, что человек «жив»=видим
на фотографии, но мертв в реальности служит источником психологиче-
ского дискомфорта.
Мотив «оживающего изображения» органично ассоциирован с фо-
тографией: «Однажды мне приснилась моя умершая бабушка. Я хожу
по дому, где она жила, а на стене висит ее портрет. Вдруг она мне
с портрета подмигнула. Мне стало страшно, и я подумала, что ведь
она все видит, как мы живем. Когда я вышла из дома на улицу, обер-
нулась, а она из окна на меня все смотрела» (Александра, 18 л.).
Достоверность запечатленного на снимке отличает фотографию
от живописного изображения, ее непосредственного предшествен-
ника (в «техническом» отношении) и функционального «двойника».
Современные информанты «портретами» называют разновидность
фотографий. Сохраняя подлинный зрительный образ, фотография
оказывается инобытием человека. В этом она подобна зеркалу, также
удваивающему мир [Толстая 1995, 195]. Символика обоих предме-
тов, отношение к ним, ритуальное использование во многом схожи.
«Отражающий» предмет помогает проникнуть в сферу потусторон-
него и потому же таит опасность. Напомним запреты смотреться в
зеркало ребенку до года и двум незамужним девушкам вместе, гада-
ния с зеркалами, требование завешивать их во время родов и похо-
рон, обычай оставлять на могиле.
Известна — правда, больше по художественной литературе и ки-
нофильмам, чем по этнографическим описаниям, — боязнь предста-
176
Глава вторая
вителей «первобытных» племен попасть в объектив фотоаппарата, ко-
торый может «забрать душу» (см., например, о страхе черемис перед
камерой обскурой: [Ерусланов 1896, 327]).
Фотография относительно поздно появилась в сельских домах, ста-
рики «не любили» фотографироваться [Тенишевский архив 1993, 294].
Имеются воспоминания о том, что верующие члены семьи избегали
«появляться» на групповых снимках. Не чужды подобных опасений и
наши современники. По свидетельству фотолюбителей, многие хозяева
домашних животных не разрешают снимать своих питомцев. Неодно-
кратно приходилось слышать, как болезнь и гибель собаки или кота объ-
ясняют тем, что их фотографировали. Сравним с детскими опасениями:
«В детстве я боялась фотографироваться, думала, что меня посадят на
карточку, и я так там и останусь насовсем» (Альбина А., 65 л.).
Иногда молодые пары «на случай» стараются не фотографиро-
ваться вместе до свадьбы, т. к. это может привести к расставанию.
Сам акт фотосъемки предстает как создание мира с обратными свя-
зями. Другой запрет — не обмениваться карточками с возлюбленны-
ми во избежание ссоры и разлуки. По поверью, если беременная
женщина сфотографируется, то у нее родится двойня (сообщение
Е. А. Белоусовой). Нельзя класть в гроб умершему свою фотогра-
фию, последует болезнь или смерть.
Существует запрет на фотографирование покойников и на хране-
ние таких снимков в доме: «Мы никогда не приносим в дом фото-
графии похорон. У нас хранятся только фото наших предков при
жизни» (Анна, 19 л.). Хранение прижизненных изображений умер-
ших также регламентируется: «Портреты умерших не стоят на вид-
ном месте, обычно убраны и достаются только на годовщину... По
примете, портрет усопшего не стоит открыто, он должен лежать вме-
сте с фотографиями, иначе усопший будет не спокоен» (Людмила,
18 л.). Фото умерших может храниться и особым образом, например,
в Библии.
Важное место занимает фотография в погребально-поминальной
обрядности. Фото умершего присутствует в течение всего ритуала и,
наконец, помещается на памятнике. В доме фотопортрет с траурной
ленточкой остается на все ритуально отмеченное время и выставля-
ется ежегодно в поминальный день. Перед фотографией ставится
угощение. Рассматривание фотографий как наилучший способ «вос-
крешения памяти» включается в поминальную обрядность. Фото-
графия помогает определить присутствие души покойного: «Говорят,
что есть определенный способ, когда при помощи рамки определяют,
присутствует ли душа умершего в доме или нет. До сорокового дня
Пространственно-предметный мир
177
рамка всегда показывает на фотографию умершего, т. е. его душа
здесь еще» (Людмила, 40 л.)
По многообразию использования в современной магической практи-
ке фотография не знает равных себе предметов. Один из способов
привораживания был описан еще П. Г. Богатыревым [Богатырев 1971,
182-183]. В настоящее время в девичьей любовной магии фотогра-
фия — незаменимая вещь; в наших материалах есть целый ряд реко-
мендаций. Сюжет «знакомства по фотографии» также весьма рас-
пространен.
Благодаря деятельности современных колдунов и ее популяриза-
ции, упрочилась вера в фотографию как эффективное средство диаг-
ностики и лечения. С помощью изображений целителей «заряжают»
воду, прикладывают их к больным местам; собственные фотокарточ-
ки отсылают экстрасенсам для излечения на расстоянии. Очевидно,
подобное практиковалось и в прошлом, со времен изобретения фото-
графии.
Снимок — это и заместитель человека (объект магических действий),
и проводник сверхъестественной силы. Он полноправно использует-
ся во вредоносной магии и служит универсальным средством для
выражения эмоций. Есть типовые манипуляции, в магическом зна-
чении которых не всегда отдается отчет: «У меня знакомая выколола
на фотографии глаза мужу, когда он сказал, что разводится с ней»
(М. С., 40 л.); «Один раз я разорвала фотографию парня, когда он сказал,
что бросает меня» (Анна, 18 л.). Фотокарточки сжигают, закапывают
в землю, разрывают на возможно более мелкие кусочки, чтобы «вы-
черкнуть из жизни» известное лицо и обстоятельства. Неприязнь
проявляется в том, что изображение отрезают от группового снимка,
замазывают или вырезают. Такая поведенческая практика реализу-
ется не только в частному быту, но и в общественно-официальном, —
достаточно вспомнить недавние эпизоды отечественной истории.
Широко распространены гадания по фотографиям и мифологи-
ческие рассказы, призванные подтвердить, что по изображению
можно определить прошлое и будущее. Для посвященных, в отли-
чие от простых зрителей, за видимым образом скрыт тайный
смысл: «Когда жена умершего дяди отдала фотографии, то обрати-
ли внимание, что все грустные на них, когда на него смотрят. Как
будто предчувствуют» (Ольга, 18 л.).
Фотография — «канал связи» с умершими: «Смотря на фотогра-
фию моего прадеда, я чувствую, что меня к нему тянет какая-то та-
инственная сила, и я нахожу какие-то черты лица, сходные с моими»
(Олег, 18л.).
178
Глава вторая
По снимку можно определить состояние близкого человека на
расстоянии. Плохой приметой считается, если фотокарточка падает,
особенно изображением вниз: «Раньше я этому не верила. Но четыре
года назад упала и перевернулась фотография моей тети. Когда я
подняла ее, то увидела, что к фото прицепился малюсенький крас-
ный клочок бумаги, который, видимо, упал на пол, когда я делала
аппликацию. На следующий день нам сообщили, что тетю убили»
(Ирина, 18л.). «Если тебе вдруг покажется очень грустной улыбка
родного человека на фотографии, — значит, ему сейчас плохо. И на-
оборот» (она же — со слов мамы).
Считается, что фото делает видимым невидимое, и на некоторых
изображениях можно наблюдать фигуры ангела и беса за спиной че-
ловека или умершего родственника: «Однажды одна семья сфото-
графировалась возле своего дома. Когда фотографию рассмотрели
получше, то заметили какого-то человека, стоящего у окна на втором
этаже. Супруги забеспокоились и увеличили фотографию. Когда ее
увидела их бабушка, она обомлела — это был ее отец, умерший около
десяти лет назад» (Оксана, 19 л.). На фотографии, сделанной во вре-
мя похорон девочки-ребенка, видят умершую стоящей на памятнике.
Священник поясняет, что это душа «сидит на памятнике», когда хо-
ронят (КЭ, Вильнюс 41/14).
Само фотографирование — символическое действие. Его цель —
увековечить момент, состояние, которые осознаются как счастливые
или, по крайней мере, положительные: «Я даже теперь фотографи-
рую свою дочку, чтобы оставить память о ней как о шустрой, веселой
девчушке» (Ольга, 25 л.). Обычно к групповой съемке приглашают
словами: «На память!» и «Все вместе!». Во время праздников и
встреч с родными стараются, чтобы на снимке были все, и фотогра-
фируют по очереди.
Фотографирование на праздники — традиция многих семей. Оно
также стало неотъемлемой частью современного свадебного обряда и
других переходных ритуалов: «первого звонка», выпускных вечеров,
праздника совершеннолетия и т.п., — на которые родители отправ-
ляются с фотоаппаратом. (С родильным и погребальным обрядами
все обстоит сложнее в силу системы запретов.)
Мемориальная семейная фотография призвана зафиксировать то,
что является главным в образе идеальной семьи: сплоченность и благо-
получие. Существуют определенные изобразительные каноны семейных
фото. Они восходят к традиции группового, парного и индивидуального
портрета прошлых эпох. Идеальная семья, воплощенная в иконографи-
ческом образе, — это по возможности большая группа родственников
Пространственно-предметный мир
179
разных поколений. В центре семейного снимка чаще располагаются де-
ды или родители, их окружают дети, внуки. Столь же каноничен образ
супружеской пары: мужчина стоит, положив руку на спинку кресла, на
котором сидит женщина (если портретируемые принадлежат к духов-
ному сословию, оба сидят). В редком домашнем архиве не найдется од-
ной-двух подобных фотографий.
В отличие от группового снимка, парный фотопортрет ушел из
обихода к середине XX века, оставшись принадлежностью «деревенско-
го» интерьера. Иногда он воспроизводится как стиль «ретро». Есть
и другие стереотипы фотоизображений семьи: молодые родители
с ребенком на коленях у матери, устойчивые формы свадебных фо-
тографий; современный трафарет — ребенок в центре, по бокам стар-
шие. При известной вариативности канона семантика сохраняется.
Фотография представляет также идеальный «образ дома». Один
из стереотипов, особенно характерный для начала XX в. (период гру-
сти по усадебной культуре), — семья за столом в саду на фоне дома:
«Очень долго она <бабушка. — И.Р> может смотреть на фотогра-
фию, где запечатлен дом в деревне и на летней веранде за круглым
столом сидит она с мужем, дочь, сын и я» (Юлия, 18 л.).
Наиболее традиционные фотоизображения — портретные; они пред-
ставляют лица в фас. Уместно вспомнить в этой связи рассуждения
П. А. Флоренского о том, что «всякий фасовый портрет композици-
онно относится к разряду икон и, следовательно, в замысел худож-
ника должна входить идеализация изображаемого, возведение его к
божественной норме, к Божьей мысли в нем» [Флоренский 1993,
143-144]. Портреты и фотопортреты близких, парные и индивиду-
альные, выступают в роли фамильных икон. В первую очередь, это
касается изображений старших и умерших родственников. Размеще-
ние портретов в доме подтверждает их культовое назначение. У ве-
рующих портреты занимают постоянное место справа от фамильных
икон. Традиция «убирать» иконы вышитыми полотенцами была пе-
ренесена на фотографии [Крупянская 1958, 227].
Фотопортреты вывешивают «в большой комнате», «на самом видном
месте», у кровати — в изголовье или так, чтобы на них падал взгляд при
пробуждении. Эта традиция очень живуча, несмотря на то, что время от
времени «выходит из моды». Почти в каждом сельском доме висит пар-
ный свадебный портрет довоенных лет. Размещаясь в рамке под стеклом,
часто в соседстве с картинками-вырезками и открытками, фотографии
образуют особый тип текста — «фотоиконостасный» [Борев 1986,67].
По сути культовым предметом являются фотографии небольшого
формата, которые принято носить при себе. Чаще это снимки детей,
180
Глава вторая
родителей и бабушек, возлюбленных, мужей и жен (в порядке убы-
вания). Судя по объяснениям, фотографии здравствующих членов
семьи в такой ситуации воспринимаются как знак нерасторжимости
родственной связи, способ всегда и везде быть вместе. Наличие их
при себе дает определенный психологический комфорт. Фотографии
же умерших выполняют функцию личных талисманов.
Старинный вариант ношения изображения — помещение его в
медальон. За редким исключением, медальоны хранятся, но не ис-
пользуются. Снимки вкладываются в паспорта, адресные и записные
книжки, портмоне, косметички. Этого обычая придерживаются поч-
ти все женщины и девушки, изредка — мужчины (в основном, по
просьбе женщин).
Традиция иметь при себе фото близких достаточно давняя. П. Г. Бога-
тырев отмечал, что во время Первой мировой войны «солдаты в качестве
амулетов хранили не только пряди волос и кольца, но и фотографии ма-
терей, сестер, жен» [Богатырев 1971, 183 — со ссылкой на немецкий ис-
точник]. Большинство информантов сообщили, что всегда берут фото-
графии в дорогу, покидая дом даже ненадолго.
В каждой семье по-своему хранят фотографии: в коробках, чемо-
данах, сундучках и т. п. У одних они тщательно систематизированы,
у других в беспорядке. Самая же распространенная форма — фото-
альбомы. Обычно их несколько. Кто-то считает общесемейным до-
стоянием все альбомы: детские, свадебные, отцовские армейские и
прочие. Для других существует различие между «семейным» и пер-
сональными альбомами. По способам хранения фотографий и отно-
шению к ним можно определить степень приватности жизни членов
семьи. Иногда семейными считаются лишь альбомы со старинными
снимками, «бабушкины» или принадлежавшие покойным родным.
У семейного альбома свой стереотип построения: «Фотография-
ми показаны этапы жизни семьи» (Лена, 15 л.). Начинается он либо
со свадебных фотографий, либо с самых старых снимков. Пополне-
ние альбома имеет символический смысл. Такой альбом не может быть
завершен окончательно: «И мне очень интересно, что там осталось
уже два чистых листа. А куда далыпе-то клеить?» (Ольга, 17 л.). В се-
мейном альбоме часто хранят письма, открытки, дипломы, похваль-
ные листы и даже медали, и тогда он превращается в домашний архив.
Фотографии — одно из лучших средств коммуникации. Младшее
поколение, свойственники, друзья дома приобщаются с их помощью
к семейной истории. По снимкам знакомятся с дальними родствен-
никами. Для родных и друзей, живущих на расстоянии, фотография
выступает в качестве дара.
Пространственно-предметный мир
181
Порой фотокарточка — единственный источник сведений и домы-
слов о предках: «Я про прадеда знаю только, что он на Чапаева похож,
Такой же бравый, с усами. Давно еще фотографию видел» (Василий,
29 л.); «Судя по фотографии, дедушка Петр, мой прадед, был человеком
солидным, имел положение. На фотографии он изображен на коне, в во-
енной парадной форме, которая ему очень идет» (Татьяна, 17 л.).
Как всякий иконический образ, фотография требует интерпрети-
рующего текста: «О каждой фотографии у мамы есть свой рассказ, она
хорошо помнит предысторию каждой фотографии»; «Иногда мы не мо-
жем определить, кто на них изображен, а дедушка и бабушка уже умер-
ли, поэтому смысл многих фото утерян навсегда» (Марина, 18 л.).
Во избежание утраты смысла снимки подписывают, просят об
этом старших. Подписи бывают разные. Констатирующие сообщают
дату, место и имена тех, кто изображен. Подробные - напоминают о
ситуации и настроении момента. Встречаются поэтические строки.
Есть трафаретные фольклорные тексты, переписываемые, в частно-
сти, в девичьих альбомах и в таком виде составляющие подборки ти-
па рекомендательных «письмовников» («Взгляни на мертвые глаза и
сразу вспомни их живыми; когда забудешь ты меня, тогда что хочешь
делай с ними» и т. п.). Семейные фотографии подписывают ими
крайне редко. Надпись на фотографии — это способ «оживить» изо-
бражение и приглашение к диалогу, посвятительный и мемориаль-
ный текст в одно и то же время.
Устные рассказы «по фотографиям» неоднократно повторяются в
домашней обстановке и обретают устойчивую форму. Они составляют
разновидность семейной фольклорной прозы. Впервые семейные фото-
графии в сопровождении текстов беседы с информантом опублико-
вала канадская исследовательница П. Гринхилл [Greenhill 1981].
Поясняющие фотографию тексты имеют определенную жанро-
вую природу, сопоставимую с тем, что в греческой риторике называлось
«экфрасис» или «экфраза»: диалог перед изображением, изначально
культовым, или описательная речь, поясняющая и истолковываю-
щая его [Брагинская 1976; 1977]. Зрительные образы не просто пере-
водятся на вербальный язык, но слово приобретает свойство изобра-
зительности, а изображение — «повествовательное™», т. е. «предстает
как наглядная иллюстрация какого-либо вполне «словесного смысла»
[Брагинская 1977, 263]. Словесный текст превращает изображение
в «живое», поскольку интерпретатор говорит не только «от себя», но
и «за него».
Словесный текст всегда шире изображения. В рассказах «по фотогра-
фиям» характеризуются люди, условия жизни, излагаются события,
182
Глава вторая
предшествовавшие снимку, последующие или лишь косвенно с ним свя-
занные. Фото бывает поводом для рассуждении, оценок, аллегорических
интерпретации, воспоминании, нравоучительных текстов и т.п.: «Это
моя мама и бабушка. Жизнь у них, конечно, нелегкая была. Мужья были
не подарок, голод, холод — все они прошли. Но уж повеселиться они уме-
ли. Как какой праздник, согреют угольный самовар, напекут блинов, пи-
рогов и веселятся, танцуют, поют» (Лидия Борисовна, 60л.); «Это
мой отец. Видишь, какой он на фотографии видный, статный, сразу
видно — хозяин трактира» (Александр Иванович, 71 г.); «Вот порт-
рет моей мамы, я на нее очень похожа, только я осталась без нее
примерно в таком возрасте, в каком ты сейчас. Мама умерла, и я
должна была выжить и вырастить младшую сестру...» (Н. К., 69 л. -
внучке); «А здесь я и тетя Галя, сестра моя, во дворе нашего дома.
Мне лет шесть-семь, а ей года два. У нас двор хороший был. И сосе-
ди, и дети — все дружили... Весело было, совсем другая жизнь была,
не такая, как сейчас» (Елена А., 41 г.).
Функция словесных пояснений — раскрыть за внешним, види-
мым «истинное» значение, каким бы обыденным оно ни было:
«У меня есть брат, вот его фотография... На фотографии тихий, спо-
койный, на самом деле не такой. Если его дневник почитать, плохо
будет» (Ольга, 19 л.).
Трудно учесть все многообразие ситуаций, в которых фигурирует
и «вступает в диалог» семейная фотография. Она свидетельствует о
сходстве родных. В общении поколений — выступает как веществен-
ное доказательство, соединяясь с «воспитательным» текстом или от-
ветной репликой на него: «Еще мне очень нравится фотография, где
мама еще совсем молоденькая. Стоит в коротком платье. И когда
раньше мама мне говорила, что нехорошо, что я хожу в платье-мини,
я все время показывала ей эту фотографию и говорила: „А ты?“»
(Елена, 18 л.).
При помощи семейного альбома или определенной последова-
тельности фотоснимков можно выстроить исчерпывающее повест-
вование об истории семьи. Есть опыт использования этого приема в
литературной мемуаристике [Давыдов 1994].
В силу того, что фотография воспринимается как субъект обще-
ния, «разговор» с ней — отнюдь не только литературный мотив, но
реальная автокоммуникативная ситуация, которая способствует по-
знанию рода и личностному самоопределению.
Глава третья
История рода
В ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИХ ПРЕДАНИЯХ
И СЕМЕЙНЫХ МЕМОРАТАХ
§1 . Семейный исторический нарратив
Изучение семейных исторических нарративов сопряжено с пробле-
мами общетеоретического, понятийно-терминологического и источ-
никоведческого характера. Круг текстов и повествовательных моделей,
в которых вербализуется история семьи, не может быть идентифи-
цирован без соотнесения с имеющейся жанровой системой так назы-
ваемой несказочной прозы. Классификация же прозаических фольк-
лорных жанров, несмотря на длительную историю ее разработки и
многообразие подходов, продолжает оставаться неясной и противо-
речивой.
В системе жанров «классического» русского фольклора неска-
зочно-прозаические формы, имеющие тенденцию к растворению
в синтагматике речи, занимают явно периферийное положение по
отношению к четко структурированным и отграниченным от речево-
го контекста образованиям [Левинтон 1998, 70]. В силу этого в их
изучении преобладает описательно-тематический подход (начиная
с сомнительной дихотомии «историческая»/«мифологическая» про-
за — по признаку объекта). Исключение составляют работы Б. П. Кер-
белите по созданию единого каталога фольклорной прозы на основе
структурно-семантического анализа и выявления базовых «элемен-
тарных сюжетов» [Кербелите 1975; 1991; 1994].
В условиях наблюдающейся смены фольклорной парадигмы
ощущается недостаточность традиционных методик и необходи-
мость более широкого культурологического подхода к устным тек-
стам [Неклюдов 1997, 88], в том числе рассматриваемого типа. Ис-
следовательский интерес к современной фольклорно-речевой прак-
тике сделал очевидным преобладание «говорных» (разговорных)
жанров [Белоусов 1987, 19], построенных по вполне традиционным
моделям и отвечающих основным требованиям «фольклорности» по
способу существования. Очевидно, эта ситуация универсальна.
Одним из критериев, по которым текст может быть размещен в
фольклорном пространстве, является точка зрения носителей язы-
кового сознания. В этом отношении важны указания типа: «У нас
184
Глава третья
есть семейная легенда»; «В нашей семье живет такой рассказ»; «Ба-
бушка рассказала семейную историю» и т.п,, - которые нередко от-
мечают начало собственно повествования. Существование фольк-
лорного текста реализует такую форму вербального поведения, при
которой речевой фрагмент по тем или иным причинам выделяется из
повседневного словесного континуума, воспринимается и воспроизво-
дится в известной целостности: «У нас дома любят вспоминать, как...»;
«Бабушка все время повторяет, что...» и т. п. В этой связи самый общий
вопрос о том, что именно неоднократно рассказывают или часто по-
вторяют дома (не имеющий дополнительной установки), позволяет
зафиксировать ценный аутентичный материал.
Обсуждение жанровых дефиниций не входит в число наших за-
дач, как и строгая жанровая дифференциация прозаических текстов,
которая могла бы сузить рассматриваемое текстовое пространство.
В этом отношении такие предельно обобщенные и потому неопределен-
ные обозначения, как «устный рассказ», вполне релевантны. В европей-
ской и американской фольклористике приняты жанровые наимено-
вания: «семейные истории» (Familiengeschichten), «биографический
рассказ», «семейный биографический рассказ» [Enzyclopadie des Mar-
chens, 4, 834-836].
Нет оснований отказываться на данном этапе и от ряда других
устоявшихся фольклористических терминов при условии известных
оговорок. Воспользуемся, прежде всего, международным термином
«меморат», уточнив и отчасти расширив его значение — рассказ-вос-
поминание с тенденцией к фольклоризации [ВФ, 138] — в отношении
носителя традиции, которым выступает группа, в нашем случае —
семейная.
Термин «хроникат», предложенный в свое время фон Сидовым и
изначально употреблявшийся, в первую очередь, по отношению к «родо-
вым сагам» (семейным хроникам) [ВФ, 434-435], по нашему мнению,
применим (по крайней мере, в современной культуре) к письменно
зафиксированным текстам семейных воспоминаний и к устным нар-
ративам, построенным большей частью с ориентацией на вопросы
собирателя (собеседника). Метасюжет хрониката — биография (лич-
ности, рода или любого коллектива, этноса, местности и т. д.).
Хроникат как протяженное фактографическое повествование,
обычно интерполирующее тексты различных форм, структурообра-
зующим принципом которого является последовательность событий,
представляется всегда в большей или меньшей степени искусственно
сконструированным. Во всяком случае, он крайне редко встречается
в ситуациях естественной коммуникации. Не случайно К. В. Чистов,
История рода в генеалогических преданиях...
185
рассматривая проблему классификации несказочной устной прозы, со-
храняет за ней лишь два обозначения из международной триады —
«меморат» и «фабулат» [Чистов 1974,22].
Термин «хроникат» использовался еще в одном значении: бессю-
жетная краткая информация [Соколова 1970, 250; Кругляшова 1974,
197]. Вопрос о корреляции «повествовательности» и фабульности («сю-
жетности») заслуживает дополнительного рассмотрения в связи с по-
ниманием «сюжета» (замечания по этому поводу см.: [Левинтон 1998,
61-62]. Если считать, что в структурном отношении сюжет может
быть равен мотиву (минимальной значимой предикативной единице),
то краткое информативное сообщение, утверждающее (предполагаю-
щее), например, присутствие объекта в определенное время в опреде-
ленном месте или наличие у него известных свойств, является вполне
сюжетным.
Сказанное относится и к термину «предание», которым в отече-
ственной фольклористике обозначается исторический нарратив без-
относительно к его структуре и повествовательной форме. В целом,
общепринятая классификация преданий продолжает базироваться
на сюжетно-тематических основаниях, несмотря на справедливую
критику такого подхода [Криничная 1987, 13 и далее]. Уточняющие
обозначения («генеалогические», «топонимические» предания) фик-
сируют исключительно объект повествования или же сферу бытова-
ния («семейные», «рабочие», «севернорусские») как реализацию
признака «локальности».
По области значений «предание» — исторический рассказ «ло-
кального характера» [СЭП 1991, 104] — и «меморат», если понимать
под ним рассказ-воспоминание, ставший традицией, оказываются
синонимами. Следует учесть, однако, инерцию употребления и до-
полнительные коннотации номинатива «предание»: объект рассказа
«должен» располагаться в значительной ретроспективе. Принимая во
внимание последнее обстоятельство, мы будем в дальнейшем пользо-
ваться указанными терминами.
Фольклористическое изучение русских генеалогических преданий
начато Л. Е. Элиасовым [Элиасов 1960, 70-79] и продолжено В. В. Бла-
жесом [Блажес 1978; 1988] на региональном материале: соответственно
восточносибирском и уральском. До того родословные повествования
рассматривались в рамках исторического источниковедения [Савелов
1908; Кашкин 1912 и др.]. В Указателе мотивов преданий, составленном
Н. А. Криничной, выделен мотив «возникновение рода» с отсылкой
к единичному тексту архивной коллекции [Северные предания 1978,
221]; специально данный мотив не рассматривается.
186
Глава третья
Западноевропейская и американская фольклористика, в отличие
от отечественной, включили устную историю (в т. ч. семейную) и
«семейные истории» в число объектов исследования с 1950-х годов
(библиографию см.: [Enzyclopadie des Marchens, 4, 836]), когда начал
формироваться культурологический интерес к повседневной нарра-
тивной практике. Указывались функции семейных рассказов как ста-
билизатора межпоколенных связей, средства развлечения и поучения
[Dorson 1958, 117; Lehmann 1978, 210; Bosel 1980, 109-111], выражения
ностальгических чувств [Woeller 1968, 309; Dobos 1978, 196]; особенно
подчеркивалась их психологическая компенсаторная роль [Brandes
1975, 5-17; Stahl 1977, 32-34; Lehmann 1980, 56-59], выявлялись ситуа-
ции рассказывания [Lehmann 1978, 198-215; Schenda 1981, 67-87].
«Семейные истории» стали материалом для анализа социально-норма-
тивных и ценностных ориентаций.
В последние десятилетия, в контексте развития «биографического
метода» в социологии, усиливается интерес к истории семьи как она
предстает в биографическом и автобиографическом нарративе. Пробле-
ма «достоверности» рассказа постепенно отходит на периферию, усту-
пая место изучению феномена коллективной памяти и характера ми-
фологизации прошлого [Thompson 1988; Samuel, Thompson 1990; Не-
клюдов 1998].
Исследование истории сквозь призму «семейной памяти» пред-
полагает систематизацию текстовых источников по отношению к
следующим признакам: устные / письменные, воспроизведенные в
естественной ситуации / инспирированные интервьюером, предна-
значенные для внутрисемейной сферы / адресованные внешнему на-
блюдателю. Только таким образом можно выявить, с одной стороны,
различия между характером репрезентации семьи «для себя» и «для
других», с другой стороны, установить систему культурных универса-
лий с учетом семейной спецификации.
Кроме объективных трудностей, связанных с фиксацией расска-
зов «для внутреннего употребления», задача осложняется тем, что
большинство типов письменных источников не только никогда не
рассматривались в указанном аспекте, но вообще находятся за преде-
лами исследовательских интересов в силу их «маргинального» поло-
жения. В обширном пространстве письменных текстов с преобла-
дающей «референтивной» (в смысле Р. О. Якобсона) функцией от
самозаписей фольклора до литературных мемуаров располагаются
записи в дневниках, родословных книгах и материнских записных
книжках, эпистолярий, рукописные мемуары, хранящиеся в семьях,
предназначенная для публикации и опубликованная мемуаристика,
История рода в генеалогических преданиях...
187
школьные сочинения на «свободную» и заданную тему ит.д. В боль-
шей или меньшей степени мы привлекаем все известные типы тек-
стов, в которых мемориализуются, обсуждаются и репрезентируются
обстоятельства истории семьи и «судьбы рода».
Функционально близкие типы устных и письменных сообщений
вполне естественно обнаруживают высокую степень сходства струк-
турной организации, семантики и топики, что особенно наглядно при
сопоставлении репрезентирующих текстов (предназначенных «внеш-
нему» адресату и им инициированных) историко-семейных наррати-
вов. Они выстраиваются по принципу «биографий» и «хроник»,
причем можно наблюдать, каким образом и в устных, и в письменных
мемуарах сталкиваются установка на соблюдение хронологической
последовательности со свойствами «нелинейной памяти» — модели
любой биографии [Руднев 1993, 234]. Запись устных преданий —
фактор и способ создания письменных мемуаров [Чекунова 1995,44].
Семейно-биографический хроникат, реализуя свойства памяти,
отличается фрагментарностью и ослабленной внутритекстовой коге-
зией. Установка на временную последовательность не предопреде-
ляет единства нарративной схемы, хотя вариации последней и под-
чиняются определенным закономерностям. В инварианте такой нар-
ратив составляет вербальный аналог графическому генеалогическо-
му древу и манифестирует систему представлений и знаний о родо-
словии. В жанровом отношении это свод относительно самостоятель-
ных текстов, многие из которых функционируют в различных коммуни-
кативных ситуациях (мемораты-новеллы, анекдоты, формульные харак-
теристики, этиологические предания, афористические высказывания,
аподиктические и гипотетические утверждения и др.). Они легко
идентифицируются при анализе. Мы рассмотрим типовые мотивы и
сюжетику семейных рассказов, из которых складывается единый
сюжет «семейной биографии».
§2 . Этиология и начало семейной памяти
Родословное и/или семейно-биографическое повествование спра-
ведливее было бы назвать «автобиографией», поскольку (а) оно ак-
кумулирует коллективную память и родственная группа выступает
его субъектом; (б) рассказчик или составитель семейного жизнеопи-
сания чаще всего ориентирует его на себя как часть «родственного
организма». Приступая к изложению истории своего рода, П. А. Фло-
ренский писал: «...Мне хотелось бы быть в состоянии точно опреде-
лить себе, что именно делал я и где находился я в каждый из истори-
188
Глава третья
ческих моментов нашей родины и всего мира, — я, конечно, в лице
своих предков» [Флоренский 1992, 26].
Автобиография, в отличие от биографии, не может представлять
завершенный жизненный путь [Folkenflik 1993, 15]. Семейное жиз-
неописание имеет открытый финал. Письменные мемуары адресу-
ются и посвящаются реальным или символическим потомкам (что
усиливает их дидактико-воспитательную функцию). Начало же, на-
против, сильно акцентировано, ибо семейное мифологическое сознание
отыскивает причины, «истоки», сущность настоящего -- в прошлом,
в «происхождении». В структурно-типологическом плане семейные
хроникаты аналогичны летописям, которые, согласно концепции
Ю. М. Лотмана, представляют «средний тип» между мифами об акте
творения и историческим повествованием [Лотман 1996, 336 337].
Начало семейной памяти, в тексте (1) может быть немаркирован-
ным: «[предки] жили [место]; были [принадлежность к группе, каче-
ства]», - или (2) содержит этиологические мотивы и указание на
точку отсчета родословия. Мотифема «творения» реализуется, пре-
жде всего, в речевых формулах, предикат которых означает «порож-
дение», «извлечение», «перемещение» [Мелетинский 1979, 144] или
совмещает эти значения в одной глагольной форме: «род происхо-
дит...»: «предки выходцы из...»; «прародители родом из...»; «фамилия
пошла от...» и т.п. Формулизована и обратная временная перспектива:
«род (история) уходит (корнями) в...». В отношении темпоральности
возможно (а) указание даты (исторического периода) или (б) предела
поколенной памяти: «по маминой линии отсчет начинается с <праде-
дов, дедов и т. п.>».
Субъект инициального мотива (1) собирательный, воплощение
родственного единства: «род» («корни рода»), «моя родословная»,
«мамина линия», «семья», «предки», «фамилия», — либо (2) персо-
нализированный: «прадед моей бабушки»; «самый дальний предок,
о котором мне известно», «один мой далекий прапрадед», имярек
и т.п. Во втором случае устанавливается относительный предел се-
мейной или индивидуальной памяти о родословии, что отнюдь не
мешает наделять действия и статус субъекта этиологической семан-
тикой. Было бы неверно утверждать, что для современного человека
актуальна идея «абсолютных начал», сохраняющаяся в языковых
формах, но тенденция мифологизировать границу памяти, как бы да-
леко или близко она ни располагалась, очень устойчива.
Чаще всего мотивы «порождения» или «исхода из» («извлечения»)
ассоциированы с местностью. Пространство и статус локуса
варьируются в широких пределах — страна, край («земля»), насе-
История рода в генеалогических преданиях...
189
ленный пункт и др.: «Ее <прабабушки. — И.Р.> родители были ро-
дом из Польши»; «Нееловы берут свое начало где-то в наших мес-
тах»; «Корни... маминой и отцовской фамилий лежат где-то на бело-
русской земле»; «В бабушкиной линии все были вологодские, в де-
душкиной — смоленские» и т. д.
Детализированный или краткий рассказ о родине предков — об-
щее место устной и письменной семейной мемуаристики. В кратком
варианте указываются, как минимум, знаковые признаки, особенно-
сти локуса и его координаты (топографические и исторические) —
для стороннего адресата сообщения: «Наш род Клиновых начался в
Карелии, в деревне Клиново, которая находится рядом с известным
всему миру островом Кижи. Попасть в деревню можно было на лод-
ке...» (Аркадий В., 44 г.); «Предки по линии моего отца выходят из
Пудожских краев, деревни Салмозеро... Пудожские края всегда счи-
тались глухим таежным краем» (следует рассказ о деревне и о старо-
обрядцах, связанных с ней) (Юлия, 18 л.); «Моя фамилия берет свое
начало из древнего города Углич. Он старше Москвы. Углич ровес-
ник Новгорода» (Максим, 10 л., из сочинения «Моя родословная»).
Упоминание или рассказ о родине предков имеет временную перс-
пективу: сравнивается место «тогда» и «теперь». Характерно, что улуч-
шения (ни сельские, ни городские) почти не фиксируются, зато отмеча-
ется: «Сейчас люди настроили дач в деревне и постепенно разрушают
старинные здания» (Нина, 19 л.); «И деревня уже отживает последние
дни. Живут в ней всего несколько старух и стариков. Даже аисты уже не
гнездятся» (Валентина, 24 г.) и т. п. Часто констатируется, что деревни
уже нет. Находясь в непосредственной связи с объективными обстоя-
тельствами, данный мотив является частью современного дискурса об
утрате «культуры» в целом и «родовых корней», в частности.
Любая местность, населенный пункт имеют свою символику об-
щекультурного или локального распространения в зависимости от
их статуса и известности. Эта символика включается в семейное
предание, систему наследуемых ценностей и влияет на самоопреде-
ление семьи и индивида: «Корни моего отца по женской линии про-
тянулись далеко от Карелии, на берега матушки-реки Волги в посе-
лок Морпосад, это около г. Чебоксары. Эта великая река и природа
тех краев давала и материальные блага, и духовную пищу, и силу моим
предкам» (Инна, 22 г.). С другой стороны, то, что местность является
«родиной предков», повышает ее общекультурный статус вплоть до
придания ему исключительности: «Корни моего рода — крестьян-
ские. Они исходят из самого центра России — сельской глубинки
Тамбовской губернии» (Дима, 13 л., из сочинения).
190
Глава третья
В данном контексте «центром России» может быть признана лю-
бая местность, за исключением явно пограничных территорий, кото-
рые, в свою очередь, наделяются признаками экстраординарности
[Лотман 1996, 276 и далее]. Территориальная периферийность ком-
пенсируется культурной отмеченностью, что характерно, в частно-
сти, для самосознания уроженцев Русского Севера: по высказывани-
ям архангелогородцев, их родина — «средоточие» русской культуры.
Устойчивыми локальными обозначениями наследуемых типов
характеров в севернорусском регионе являются «северный», «помор-
ский», «новгородский»: «Видимо, то, что жили они на севере, при-
учило их <предков отца. — И. Р.> к немногословности, сдержанно-
сти; общаемся мы с родственниками с папиной стороны гораздо
меньше» (Светлана, 21г.); «Я по матери из Пудожского района, из
Водлозерья. Со времен древнего Новгорода там селились беглые
крестьяне, которые не признавали никакой власти... Народ это был
очень свободолюбивый. Возможно, свою страсть к спорам я унасле-
довала от них. Они покорялись только здравому смыслу. Там похо-
ронен мой дед и еще многие наши предки» (Людмила Н., 46 л.). Гипо-
тетически многие жители севера возводят свой род к «новгородцам».
Локальная символика в семейном сознании ассоциирована с харак-
тером предков и индивида, жизненной ориентацией и т. п. Свойства ме-
стности (ее жителей), с одной стороны, и конкретных родственников, с
другой стороны, взаимно влияют и создают собирательный образ ло-
кально-родственной группы («ярославская ветвь», «заонежская кровь»
и т.п.). В письме В. В. Розанову П. А. Флоренский писал: «...со стороны
матери и отца я получил московские традиции Аристократические. --
И. Костромская же кровь моя приспособлена к работе и выдержке»
[Флоренский 1992,276-277].
«Аура места» (Т. В. Цивьян) — существенный фактор мифологи-
зации прошлого, гипотез о предках. Н. П. Анциферов вспоминал, как
в детстве верил, что его дед был беломорский рыбак, и огорчился, узнав
о предках-дворянах. Убеждение основывалось на том, что отец был ро-
дом из Архангельска и рассказывал ему о Михайле Ломоносове [Ан-
циферов 1992,19].
Отсутствие сведений о «родовой местности» дает основание стро-
ить предположения иного характера: «Все родственники по папиной
линии часто меняли место жительства. Что ставит под сомнение их
происхождение (изначальное). Есть подозрение, что в их роду были
и цыгане» (Светлана, 18 л.).
Репрезентация локуса ассоциирована с комплексом идей, одна из
которых - «укорененность» родственников на земле, территории, свя-
История рода в генеалогических преданиях...
191
занная с правами на нее. Свидетельством «исконности», «укоренен-
ности» и легитимности прав служит официальная и неофициальная
топонимия, совпадающая с семейными антропонимами: «Я до сих пор
знаю территорию наших фамильных земель. Назывались они Семи-
найвисочная ширь (деда звали Семеном)» (Виктор В., 49 г.); «Ее Пра-
бабушки. — И.Р> родители имели свою мельницу и хутор, то место
называется Симоновский лиман» (Симонова 3. И., 74 г.); «...вторая
<сестра предка вышла замуж. — И.Р> за купца Тулина. Жители
Ладвы до 1994 года переходили реку по их мосту. Все так и называли
этот мост — Тулинский» (Владимир А., 56 л.) и т. п.
Топонимические семейные мемораты фиксируют не только фак-
ты реального владения территорией и объектами, но и наименования
«в честь» предков, данные по разным причинам: у деда — заядлого
рыбака «было одно любимое место, где он часто рыбачил, там его
часто видели жители Ляскеля. И теперь между собой в поселке это
место, на Ладожском озере, называют Христановской лудой» (Свет-
лана, 18л., Христан — фамилия деда); «Мне бабушка все время гово-
рила, что поселок Тойволо назван в честь дедушки Тойво. Дед Тойво
принимал участие в Финской войне, за что и был награжден ордена-
ми и медалями» (Екатерина, 17 л.).
Есть два структурно симметричных топонимических мотива:
«предки получают имя от места» и «предок дает имя месту». В пер-
вом случае основной является семантика порождения, происхожде-
ния рода, во втором — предок выступает своего рода демиургом или
«культурным героем»: «Недалеко от г. Олонец была когда-то дерев-
ня Нееловщина (это мой отец мне говорил). Быть может, и идет от-
туда этот род или часть его» (Неелова М. М., 24 г.); «Некогда в Си-
бири жил купец такой, фамилию носил Чернавский; точно не помню,
но сослали этого купца вместе с семьей далеко вглубь, в самую глушь
Сибири. Позже образовалось село, которое носило имя этого купца
Чернавского» (Чернавская Л., 18 л.). Таким образом, реальное исто-
рическое обстоятельство — создание и существование патронимиче-
ских поселений [Косвен 1963, 104-115; Громыко 1977, 201 и далее] —
интерпретируется и излагается в соответствии с мифо-нарративны-
ми моделями.
Мифологема происхождения — «исхода» реализуется в извест-
ном мотиве «выезда» предков из чужих земель, который
в современных текстах чаще выражен как «переселение» или «при-
ход» на место, считающееся «родиной». С указания на «появление»
предков в результате перемещения начинается едва ли не большин-
ство семейных биографий.
192
Глава третья
Это обстоятельство давно и хорошо известно историкам-генеа-
логам. Анализ Л. М. Савеловым дворянских родословий по источни-
кам XVI и XVIII вв. и подсчет показал, что есть «лишь 33 рода, о ко-
торых говорится, что их родоначальники выехали из русских мест-
ностей <подчеркнуто мной. — И.Р>, и 96, выезд которых не указан...
остальные же 804 рода принадлежат к родам выезжим... Не отрицая
совершенно возможность выездов из других стран, мы крайне осто-
рожно должны относиться к ним», — делает вывод историк [Савелов
1909, 14-15; см. также: Кашкин 1912, 1, 284-286; 2, 185-186]. Далее
он приводит в пример «курьезный случай» с одним из князей Кро-
поткиных, который «забыл свое происхождение от Рюрика и, пода-
вая в конце XVII в. свою родословную в разрядный приказ, показал
свой род выезжим из Орды» [Савелов 1909, 83]. Налицо сохранность
предиката мотива при варьировании переменного элемента.
Генеалог начала века иронизирует над «модой» на иноземное
происхождение, современный историк склонен рассматривать «ле-
генды о выезде» (так их традиционно называют) в связи с государст-
венными амбициями дворянских родов и правами на привилегии,
а также со стремлением «связать историю семьи, а через нее и Рос-
сию, со всемирной историей» [Бычкова 1995, 57]. Привлечение об-
ширного, в т. ч. современного, текстового материала демонстрирует
универсальность фольклорного мотива, которая не исключает необ-
ходимости в каждом отдельном случае учитывать конкретные исто-
рико-идеологические обстоятельства.
Мотив «выезда» жестко соединен с мотивом «поселения» (уко-
ренения) предков: «Предки наши <немцы. — И.Р> появились в Рос-
сии еще во времена Петра. Занимались торговлей. Потом обросли
корнями и остались» (Марина, 27 л.). В обратной последовательно-
сти: «Моисеевы с давних времен жили в Нюхче. Возможно, пришли
они сюда из Сибири еще до времен Петра Первого» (Лариса, 22 г.).
Более конкретный вариант включает собственно момент переезда
(что не типично): «В конце XIX века несколько семейств покинули
Польшу и поехали на Украину. Добирались они на лошадях с повоз-
ками. По какой причине они покинули родину, я не знаю. Посели-
лись в каком-то небольшом городе, где прадед сразу же получил
уважение и почтение» (Ирина, 17л.).
Оформление сюжета «переселения» зависит от реальных знаний
о родословной, причем нередко только его предикативная часть со-
ставляет минимум мемориальной информации: «Про прабабушку и
прадедушку <папа. — И.Р.> вообще ничего не знает. Говорит, что даже
и разговора об этом не заходило. Знает только то, что приехали они в
История рода в генеалогических преданиях...
193
Карелию когда-то давно, еще при Петре Первом. Откуда приехали —
неизвестно» (Елена, 17 л.).
Вторая возможность при ограниченности конкретных сведений —
создание относительно автономного этиологического рассказа с пер-
сонажем первопредком^первопоселенцем. Свидетельство самодо-
статочности рассказа — формульная рамка: «Когда-то очень давно
в наши края неведомо откуда приехал человек, которого звали Ла-
зарь. Он обосновался здесь, и от него пошел наш род — Лазарько-
вых» (Елена, 18 л.).
В рассказе о переселении акцентирован второй мотив — «укоре-
нения» предков, освоение ими места. Если предки не являются пер-
вопоселенцами, то повествование стремится приблизить их к этому
статусу, обосновать территориальное право, что может иницииро-
вать мотив соперничества с исконным населением: «Егоровы — один
из древнейших родов Калевалы. Я слышала от дедушки, что первые
Егоровы были в числе тех крестьян, которые бежали из средней по-
лосы от своих баринов. Очень скоро семья освоилась среди Лессо-
нен, Петтунен, Кахту и других исконно карельских семей. Дом Его-
ровых на берегу озера Куйто был самым большим в Калевале... Его-
ровы освоили основное ремесло калевальцев — рыболовство — весь-
ма успешно» (Галина, 17 л.). Наконец, наивысшим показателем
окончательной укорененности оказывается перемена этнической
принадлежности: «Папа говорит, что Егоровы всегда считали себя
карелами, — так они ужились с коренным населением».
Последняя ремарка показательна. С одной стороны, перемеще-
нию рода соответствует его «превращение», изменение. С другой
стороны, информант и, очевидно, ее отец считают себя русскими,
следовательно, перемену этничности следует отнести к категории
временных преобразований «адаптационного периода».
Констатация этнической принадлежности и/или ее пе-
ремены включается в семейный этиологический сюжет. Мотивы ло-
кального и этнического происхождения рода структурно изоморф-
ны, семантически близки и часто соединены: «<Прабабушка> уро-
женка деревни Федоровка (Пудожский район). Дед рассказывал, что
деревня эта исконно русская, издавна там живут поселенцы с Дона»
(Елена, 21 г.); «Мои предки были выходцами из Ленинградской об-
ласти, где жили ингерманландцы. По отцовской линии все предки — ин-
германландцы» (Николай, 17л., вариант брата-близнеца: «Моя родо-
словная происходит из Ингерманландии, отсюда фамилия — Ингерай-
нен»; далее — пересказ предания о принцессе Ингери и отмеривании
территории шкурой).
194
Глава третья
Косвенно этническая принадлежность выражается, прежде всего,
указанием на местность (или административно-территориальное об-
разование), а также на конфессиональный, языковой факторы и ан-
тропонимию: предки «были католиками. В школе, в церкви и когда
обращались к попу, говорили на польском языке. Только между со-
бой говорили на украинском языке, т.к. бабушка родилась на Украине»
(Юлия, 17 л.); «Моего прадедушку звали Мартти, а прабабушку Лайми.
Они родились в Финляндии» (Светлана, 17л.); «Фамилия Федото-
вых -- исконно русская» (Марина, 17 л.). В отдельных случаях свиде-
тельством являются исторические обстоятельства, отмечающие начало
семейной памяти: «Во время декабрьского восстания существовала
„польская ветвь“ декабристов, и мой прадед входил в нее» (Даша, 15 л.).
Констатация этнической принадлежности имеет различное зна-
чение в зависимости от реального содержания и от того, в какую
группу этиологических мотивов включается. «Исконность», «укоре-
ненность», стабильность ассоциированы, как правило, с моноэтнично-
стью, поскольку она поддерживает родственную консолидацию. При-
знание гетероэтничности призвано продемонстрировать специфичность,
«многоликость» (в т.ч. разнообразие характеров), известную гибкость
семейной группы, высокую степень освоенности ею этнического про-
странства и, наконец, крепость семейных уз, превосходящих этниче-
ские: «В моей семье жили и живут люди самых разных национальностей:
прабабушка — татарка, прадед — поляк, бабушка и дедушка - белорусы,
другой дедушка — чистый карел, я — карелка» (Александра, 17л.); «В на-
шей семье сочетаются белорусские и карельские традиции, т. к. мама
у меня белоруска, а папа карел» (Оксана, 17 л.).
Мотив иноэтнического происхождения аналогичен мотиву о
«выезде» предков; он реализуется в сюжете: «перемещение пред-
ка(-ов) — перемена этничности» («преобразование»): «Самый даль-
ний известный предок — это какой-то австрийский военный. Если
Вы помните, во время Первой мировой войны часть австрийской ар-
мии попала в окружение и была взята в плен... Он взял русское под-
данство и женился на русской» (Алексей, 18 л.); «Этот род берет свое
начало от монгольских крестьян. Не знаю, как это получилось, но
постепенно мамины предки переселились в Бурятию, и уже моя ма-
ма прожила в поселке Чикой семь лет... Папин род берет начало от
испанцев, которые были в наполеоновской армии в 1812 году. Часть
армии осела на Урале... Сменилось определенное количество поколе-
ний, итальянцы и испанцы смешались с русскими» (Надежда, 19 л.).
Иноэтническое происхождение чаще всего постулируется гипо-
тетически: «Мамины предки всю жизнь жили в Ярославской губер-
История рода в генеалогических преданиях...
195
нии, были русскими, хотя и не исключено присутствие татарской
или казахской крови со стороны родственников моего дедушки»
(Юлия, 18 л.). Предположения делаются, главным образом, на ос-
новании места жительства предков. Так, уроженцы поволжского
региона склонны отыскивать «татаро-монгольские корни», жители
западных районов — польские и т. п. Полное отсутствие сведений
о родословии также может быть стимулирующим обстоятельством:
«К сожалению, я не знаю девичьей фамилии моей бабушки, я ничего
не знаю об ее отце и почти ничего о матери. Но бабушка говорила,
что у них были родственники в Польше. И что она считает себя по-
лячкой, хотя по паспорту русская» (Светлана, 18 л.).
Наиболее типичны утверждения и предположения о предках-цы-
ганах: «Ее <бабушки. - И. Р.> прапрапрабабушка была из цыганско-
го племени. Она родила сына от моего прапрапрадедушки и покину-
ла их... Наверное, кровь цыганская захотела свободы. Но это только
рассказы моей бабушки» (Екатерина, 18 л.); «Его <деда. — И.Р.> от-
ца звали Павлин. Очень странное имя. Говорят, мой дедушка был
цыганом, правда, я точно не знаю, так это или не так. Папа как-то го-
ворил, что он настоящий помор» (Светлана, 19 л.). Этнический образ
цыгана призван обозначать инобытийное, загадочное, предшествующее
оседлости («доисторическое») состояние рода, оттого он так часто
встречается на границе семейной памяти.
Семейное предание может сохранять память о «первопредке» не-
известной, но «иной» этнической принадлежности. Прадед бабушки
информанта — сирота, взятый на воспитание пудожской семьей:
«Какой он был национальности, никто не знает. Говорят только, что
он был очень красив •- высок, черноволос, чернобров» (Алла, 18 л.).
В свою очередь, знание национальности предка — источник кон-
струирования его качеств и образа жизни: предок-цыган пас коней,
любил их, и «у них даже не было своего дома» (Мария, 17 л.); пра-
прабабка-цыганка, непременно, была колдуньей, а предки-карелы
занимались рыбной ловлей и были трудолюбивы.
Гипотезы об иноэтническом происхождении составляются на осно-
вании внешних (чаще всего) и поведенческих особенностей членов се-
мьи. В естественном внесемейном бытовании рассказы о пред-
ках-цыганах, татарах, молдаванах и т. п. инициируются обычно вопро-
сами, касающимися внешности. Эта тема обсуждается и в родственном
кругу, вызывая к жизни этиологические сюжеты «происхождения»:
«Бабушка в детстве мне рассказывала... Она говорила, будто в нашем
роду когда-то давно-давно один мой далекий прапра...дед женился на
чукче. У многих женщин в нашем роду узкие маленькие глазки. У мо-
196
Глава третья
ей мамы, например» (Анна, 18 л.). Романтизированный вариант: «Ма-
ма вспомнила историю, откуда у моего отца, его отца узкие глаза.
У <имя прадеда. — И. Р.> прабабушка была выдана не по любви за
боярина. А любила она батрака, который был татарином. И у них ро-
дился внебрачный сын -- это дедушка моего дедушки... Значит, и во
мне течет татарская кровь» (Юлия, 18 л.).
Этническим происхождением члены семьи склонны объяснять лю-
бые коллективные и индивидуальные свойства, профессии и увлече-
ния, привычки и образ мыслей, а также сами судьбы. Семейная па-
мять — основной фактор конституирования этничности [Бредникова
1997, 71], степени и характера ее переживания. В силу внешних обстоя-
тельств этничность может стать фактом сугубо приватной жизни
[Воронков, Чикадзе 1997, 75-76] или, напротив, оказаться полностью
или частично вытесненной из нее, подобно сдсловно-профессиональ-
ной идентичности [Берто 1996].
Указание на «социальное происхождение» в семейных
биографиях является данью официальному стереотипу, который во
все исторические периоды обозначает общественный и государст-
венный статус рода, и традиции его постоянного употребления в бес-
счетных анкетах, автобиографиях советского периода. Одновремен-
но социальная (сословная + профессиональная) принадлежность —
один из важных факторов семейного самосознания.
В соответствии с типовыми формулами, род «идет от» или «проис-
ходит из» социальных общностей как они именовались в официальных
«табелях о рангах», чаще — «из дворянского рода», «купеческого проис-
хождения», «от крестьян»; реже — «из рабочей среды», духовенства,
«мещанского сословия». Конкретные обозначения могут заменяться па-
рой признаков: «знатного происхождения» / «из простых».
Этиологический сюжет применительно к социальному происхо-
ждению реализуется как перемена статуса, всегда — с высокого на
низший: «Известно, что самые дальние предки были высокопостав-
ленными людьми ~ купцами, князьями. Но постепенно одно поко-
ление сменялось другим, и на смену князьям, купцам пришли про-
стые люди, крестьяне» (Анастасия, 17 л.); «Не помню, были ли они
<прародители. — И.Р> коренными белорусами, но просто мама все-
гда начинала с того, что ее бабушка жила на Кавказе и даже вроде бы
как бы была графиней. А потом началась война, и бабушка поехала
в Белоруссию» (следует рассказ о краже документов и ценностей в до-
роге) (Оксана, 19 л.).
Не каждой сословной общности соответствует набор типовых оце-
ночных свойств, из которых складывается суммарная характеристика
История рода в генеалогических преданиях...
197
«жизни предков». Более всего это относится к крестьянству. За со-
ционимом «рабочие» закреплены лишь эпитеты «обыкновенные» и
«простые». По нашему наблюдению, характеристики «семьи пред-
ков», за исключением крестьянской, либо персонализированы, либо
индифферентны по отношению к социальному фактору.
В «крестьянских» характеристиках жизнь предков оценивается
по имущественному статусу: «зажиточные»/«бедные», — через опи-
сание хозяйства, «трудов» и, в конечном итоге, жизненной стратегии.
Эти характеристики приближаются к формульным: «Предки мои
были обыкновенными крестьянами, трудились и умирали на своей
земле» (Инна, 23 г.); «С утра и до позднего вечера они работали для
того, чтобы заработать на кусок хлеба для себя и своих детей» (Н.,
18 л.; множество вариантов); «Корни моего рода берут начало из кре-
стьянских семей. Мои предки жили в... Занимались земледелием и
скотоводством. Имели большие семьи, а потому жили бедно. Добы-
вали хлеб насущный собственными руками» (Виктория, 17 л.) и т. п.
Иногда характеристики базируются на пословицах; «К ним <пред-
кам. — И.Р> вполне подходит пословица „Как потопаешь, так и по-
лопаешь“. Вот они и топали» (Мария, 22 г.); «В семье была любимая
поговорка — „Летом день год кормит“» (Валентина Н., 38 л.). Из других
свойств отмечаются религиозность, соблюдение постов и праздни-
ков. Добавляются локальные признаки.
Фактически только по социальному и этнолокальному парамет-
рам может быть реконструирована картина жизни предков, о кото-
рых не сохранилось реальных свидетельств: «Мои прапрапрадеды и
прапрабабки жили в Заонежье. Занимались сельским хозяйством,
рыбным промыслом, верили в Бога, соблюдали все церковные празд-
ники и посты. Говорили на своем заонежском наречии» (Яна С.,
25л.). Такой типовой рассказ предшествует историко-генеалогиче-
скому повествованию в семейной хронике и является субститутом
этиологического сюжета.
«Точкой отсчета» семейной исторической памяти
(кроме точной датировки, если есть документы) можно считать 1) на-
чало персонализации предков, т. е. переход от собирательного образа
к персонажам, идентифицируемым, как минимум, по степени родства
или имени; 2) «первособытие», основные сюжеты которого - ~ переселе-
ние, появление предка в определенном месте, наименование, созда-
ние семьи; возможны и другие.
Семейное предание, таким образом, имеет вполне определенную
структуру и до известной степени устойчивую синтагматику. Ти-
пичный образец: «Жили мои предки под городом Тарусой подмос-
198
Глава третья
ковной области. За то, что они отказывались поклоняться иконам, а
признавали именно Бога, сущего на небесах, они были сосланы Ека-
териной Второй на Кавказ: в кандалах, пешком из Москвы. Мой
прапра...дед в 1755 году поселился в селе Кызмайдан в Азербайджа-
не, и от него пошла ветвь Назаровых, потому что его звали дед На-
зар» (Наталья, 18 л.). Рассмотрение парадигматики мотивов в соот-
несении с внесемейной исторической событийностью — перспектив-
ный исследовательский сюжет.
Для выполнения роли «первопредка» идеально подходит сирота,
«найденыш», подкидыш, внебрачный ребенок. Его история — начало
семейной истории: «Своих родителей он <прадед. — И.Р> не пом-
нил. Однажды в одном из местечек нашли маленького голодного
мальчишку...» (Анна, 38 л.); прадед — «выходец из Архангельской
области. Мама сказала, что он выходец из народа, т. к. с детства он
был сиротой и служил поводырем у слепого» (Елена, 19 л.) и т.п.
Подобные ситуации сопровождаются наречением фамилией и даже
«переменой имени»: «На пороге в церкви нашли в кружевных пелен-
ках младенца... Там было написано в записке „Кристя“, — ну, и решили,
что Христя, назвали Христиной. А она, наверное, была Кристина» (т.о.,
предполагается и иноэтническое происхождение) (Лариса, 37 л.).
В данном случае жизненные реалии: сиротство, отсутствие знания
о предках, — полностью соответствуют мифологеме «божественного
дитяти» как культурного героя [Неклюдов 1998, 290]. Вспомним из-
вестный апотропеический обычай имитировать, что новорожденный
«подкинут» [Толстая 1992], связанный с идеей пресечения нежела-
тельной преемственности.
В силу объективных причин сиротство — не редкое явление в
российской истории XX века, поэтому «первопредками», хотя и в
менее мифологизированном варианте, оказываются весьма близкие
нашим информантам родственники: «По линии мамы отсчет начина-
ется от бабушки Ани <ф. и. о.>, т. к. ее родители — отец, т. е. мой пра-
дед Николай, был арестован в конце 1940 года, и дальнейшая его
судьба неизвестна; прабабушка умерла в годы войны» (Оксана, 17 л.).
В соответствии с этиологической сюжетикой родоначальник -
это (а) сирота, (б) переселенец, (в) создатель фамильного наимено-
вания, (г) создатель первой известной в роду семьи. Сочетание мо-
тивов создает яркие рассказы, как, например, семейное предание
(карельская семья, информант — русскоязычная) о прапрадеде, ко-
торый ушел из дома, потому что родители были против его брака,
основал хутор («срубил первое дерево»), выполнил условие родите-
лей невесты заломать медведя, женился, «стали жить счастливо»;
История рода в генеалогических преданиях...
199
далее — от его прозвища «медведь» получил название поселок (Эми-
лия, 17 л.).
Такие самодостаточные повествования, структурно и по содер-
жанию приближающиеся к сказке, не представляют массового явле-
ния, но и не единичны. Начало семейной памяти нередко содержит
этиологический сюжет с безымянными персонажами, что придает
повествованию о событии свойства рассказа-«фабулата», в котором
референтивная функция оттесняется самоценностью фабулы. В пер-
вую очередь, это относится к рассказам о создании семьи: «Эта исто-
рия похожа на сказку... Некая украинская помещица, богатая земле-
владелица, влюбилась в бедного крестьянского парубка, несмотря на
то, что была гораздо старше его. И эта любовь была взаимной. По-
следовал брак, родились дети, и от них пошел мой род» (Татьяна,
17 л. См. аналогичный рассказ с более развернутой фабулой: [Ра-
зумова 19986, 634-635, № 45]).
Один из сюжетов о создании «первой семьи» имеет региональное
происхождение: «Что касается родственников со стороны моего отца, то
об их предках сохранилась очень романтическая легенда. Она гласит,
что в нашем роду была турчанка. Будто бы прапрапрадед-казак привез
себе из похода жену-турчанку. Прапрадед был казачьим атаманом»
(Юлия, 18 л.). Рассказ встречается во многих вариантах, поскольку его
событийная основа, включающая мотив иноэтнического происхожде-
ния, очень «подходит» под этиологическую мифологическую модель.
Часто началом семейной хроники служит просто рассказ биогра-
фического характера о первом известном родственнике. Само «на-
чальное» положение персонажа, вне зависимости от характера сведе-
ний о нем, влияет на способ изложения: «В сорока километрах от
Нижнего Новгорода жил мой прадед Алексей Местонахождение де-
ревни>. Было их два брата — Алексей и Иван, они были кустарями,
делали ложки, чашки, тарелки и т. д. и сбывали на Нижегородской
ярмарке. <О мастерстве братьев>. Но постепенно кустарей в этой
местности развелось очень много, и наступил дефицит в лесе. Братья
переехали в Марийскую ССР и там поселились в деревне Нестери-
но <местонахождение> и продолжили свое занятие... Там они и ос-
тались до конца жизни, а померли еще до колхозов. У Алексея был
сын<следует генеалогическое повествованием (Алексей Никанд-
рович, 77 л.). Сравним только начало: «В обычной деревне севе-
ро-западного региона, которая называется Заозерье, жила моя пра-
бабушка Матрена Петровна Маркушева» (Анастасия, 17 л.).
В рассказах такого рода обращает на себя внимание соединение до-
кументальной конкретики со стилистическим стереотипом сказочного
200
Глава третья
повествования, особенно инициальным, который исключает всякую
предысторию событий, как бы изымая их из реального времени. Фи-
нальная же часть рассказа, даже в формульном выражении («и ... пошел
род») дает возможность продолжения генеалогического нарратива.
§3 . Предания о происхождении фамилий
Предания о происхождении фамилий фокусируют весь комплекс
этиологических мотивов и не исчерпываются ими. Объяснения фа-
милий зависят от представления о них как о (а) выражении внутрен-
ней сущности родственной группы, связанной с ее происхождением;
(б) свидетельстве событий семейной истории или (в) формальном ок-
казиональном наименовании, поддающемся только историко-лингви-
стической интерпретации.
Независимо от реальных знаний о своей фамилии и обстоятель-
ствах ее получения (во многих семьях этим вопросом не интересуют-
ся), общесемейное имя если не переживается, то, по крайней мере,
оценивается его носителями. Об этом свидетельствуют ситуации
(иногда болезненные), которые возникают при выборе и смене фа-
милии в связи с браком, получением паспорта и рождением ребенка
(если у родителей фамилии разные) и в менее типичных случаях.
Важнейшим аргументом выступает необходимость сохранить родст-
венную преемственность.
Судя по многочисленным высказываниям информантов, отожде-
ствление родственной группы (особенно во времени) и ононима яв-
ляется актуальным переживанием: «Эта ветвь рода, идущая от моего
прадеда, находится в упадке, поскольку двое детей всего носят имя
Дубининых. А род Бомбиных держится еще на пяти наследниках»
(Юрий, 17л.). Одна из информантов недоумевает, почему ее бабуш-
ка дала своим детям «совершенно чужую» фамилию — сохраненную
ею фамилию первого, погибшего, мужа (Оксана, 17 л.) и т. п.
По тому, как соотносятся понятия «род», «семья», «фамилия»,
можно пронаблюдать диапазон представлений о родственных группах.
Наиболее типично приравнивание «фамилии» к ветви рода или собст-
венно «роду», и семья в таком случае воспринимается как совокуп-
ность фамилий: «В нашей семье живут носители самых различных
фамилий: Минькины, Ивановы, Стабровы, Федуловы» (в числе на-
званных— девичья фамилия бабушки и мужа тети) (Ирина, 18 л.).
Кстати, многие информанты, отвечая на вопрос о семейном наимено-
вании, рассказывают без дополнительных уточнений о девичьей фа-
милии бабушки, равно считая ее «своей».
История рода в генеалогических преданиях...
201
Основой ононимических рассказов служат сведения различного
происхождения. В первую очередь, это семейное предание, уже имею-
щее устойчивую форму. Во-вторых, современные предположения и
версии членов семьи как результат обсуждения темы. В-третьих, ин-
дивидуальные гипотезы. Наконец, интерес к значению фамилии
удовлетворяется путем обращения к справочной литературе и учи-
телям, объяснение принимается к сведению или переинтерпретиру-
ется применительно к своей семье (последнее достаточно редко).
Большинству людей свойствен интерес к однофамильцам. Поис-
ки однофамильцев, наличие или отсутствие, реакция на них — обяза-
тельно отмечаются в рассказах. Существенным признаком фамилии
является неповторимость/распространенность; то и другое может
оцениваться положительно как выражение самобытности/укоренен-
ности (в первую очередь, этнической) семьи. Обладатели самых рас-
пространенных фамилий рассуждают об их символическом значении
или, по крайней мере, о том, что «очень много русских людей носили
эту фамилию». Для иноязычных наименований указывается типовая
аналогия: «Там, на Украине, моя фамилия так же распространена,
как у нас Иванов, Петров, Сидоров» (Кравченко); «Эта фамилия
распространена у финнов, как у русских Иванов» (Яскеляйнен)
и т. п. Обязательно отмечается тот исторический факт, что на родине
предков «полдеревни было Бородиных», т.е. фамилия изначально
тождественна поселению: «Еще при царе-косаре на месте города
Боброва была деревушка, у жителей которой была одна и та же фа-
милия. В то время жили наши предки... Вот оттуда и произошла на-
ша фамилия» (Александр М., 41 г.).
Устойчивые ассоциации с выдающимися однофамильцами и ин-
формация о них вызывают неоднозначную реакцию: констатацию, оп-
ровержение, гипотезы о возможном родстве, сознательный вымысел
с целью повышения престижа, иронию, проявляющуюся в шутках:
«Я знаю, что был такой Неелов Илья Васильевич, по проекту которого
было построено здание Лицея в Царском Селе. Он был внуком гене-
рал-майора Неелова и А. А. Ганнибал. Последняя является внучкой ле-
гендарного арапа Петра Великого, от которого ведут род Пушкины.
Как знать, быть может, и я являюсь их далекой родственницей?!»
(Неелова М.М., 24 г.); «По его<отца. — И.Р> шуточным рассказам,
наша семья имеет какое-то отношение к князьям Гагариным, жившим
в Петербурге» (Гагарина Е., 17 л.).
Фольклоризуются рассказы об анекдотических ситуациях, свя-
занных с социальным бытием фамилии, например, при совпадении
ее с фамилией местного начальника и т. д. (несколько таких историй,
202
Глава третья
связанных с родителями и ею самой, рассказала однофамилица бывше-
го первого секретаря обкома). Отношение к своей фамилии — один
из показателей социальной ориентации и культурных установок.
Как и любое имя, фамильное имеет большие сюжетопорождаю-
щие возможности, что подтверждается множественностью интер-
претаций и версий происхождения. Причины заключаются не только
в этимологических неясностях и разнообразии типов номинации при
создании фамилий, но и в характере реального функционирования
общесемейных наименований, способах их получения, формах суще-
ствования и осмысления. Версии различаются в разных семьях, сосуще-
ствуют в одной семье и в индивидуальном сознании. Артист А. В. Ба-
талов, рассказывая о происхождении фамилии, заметил: «Если вы с
дамочками нашими поговорите, они вам скажут, что это Баталини,
это куафер у Екатерины... А если со мной, то я вам скажу, что „бота-
ло“ — это такой колокольчик, который спокон веку вешали на шею
корове, чтобы она не потерялась в лесу» (из телеинтервью 22.11.98 г.).
Фамилии с самой ясной основой имеют не меньшее количество ва-
риантов толкований. Среди наших текстов, например, не встретилось
такого, где фамилия Логинов возводилась бы к имени, но есть две дру-
гие интерпретации: 1) «...возможно, что изначальным корнем являлось
греческое слово „логос“ -- наука» (Валентина, 23 г.); 2) «Предки изго-
товляли деревянные ложки, украшали их росписью, орнаментом,
резьбой. Многие играли на ложках. Отсюда и пошла фамилия Логи-
новы» (Елена, 18 л.). Очевидно, что в первом случае версия принадле-
жит информанту и является результатом «филологических» рассуж-
дений. Второй текст представляет семейное предание, т. к. из фонети-
ческого облика слова реконструируется такое «исходное» значение,
которое бы соотносилось или могло соотноситься с семейным опытом.
Этот рассказ воспринят информантом от деда.
Для нас наиболее важным аспектом оказывается выявление спо-
собов связи фамилии с историей семейных групп там,
где эта связь имеется. Существует комплекс известных представлений
о том, почему присваивалось то или иное наименование, но в конкрет-
ных случаях семейно-биографический контекст индивидуализирует си-
туацию вплоть до уникальной.
Приведем две версии для фамилии с вполне ясной лексической
основой — Смирновы.
1) «Эта фамилия с Вологды. Мой дед родом оттуда. В той деревне,
где жил мой дедушка, у всех была фамилия Смирновы. Говорят, что лю-
ди с такой фамилией должны быть очень обязательными и выполни-
тельными, т.е. смирными» (Илона, 18 л.). Здесь основной акцент сделан
История рода в генеалогических преданиях...
203
на локальной укорененности. Обратим внимание, что в таком контексте
оба значения «фамилии»: как (а) ононима и (б) родственной группы, —
сближены. Что касается денотативного значения = качества характера,
то наличие его у родственников постулируется лишь как возможность.
2) «В годы Первой мировой войны моего прадеда призвали в цар-
скую армию. Необходимо назвать свою фамилию. А, как известно, ни
фамилий, ни паспортов у крепостных крестьян в то время не было.
И кто как называли себя. Если отца звали Иван, значит, Иванов...
В таком случае прадед Василий Матвеевич должен был взять фами-
лию Матвеев. Но по велению судьбы, прадед увидел стоящую на
столе бутылку водки „Smirnoff... Название (как, наверное, и сама
водка) прадеду понравилось, и он назвался Смирновым... Оговорюсь
сразу, что это никак не отразилось на склонности к „горячитель-
ному", напротив, прадед это дело не уважал» (Анна, 18 л.).
При получении фамилии благодаря столь конкретному инциден-
ту не требуется установления денотата наименования. Более того,
сам инцидент формирует эксклюзивное значение фамилии, чем и
объясняется оговорка информанта в конце. Основа предания - - мо-
тив самоприсвоения фамилии (как результат возможности выбора —
дополнительный мотив), типичный для антропонимических меморатов.
Текст свидетельствует также об исторических представлениях, связан-
ных с фамильной антропонимией. Знание общей ситуации сочетается с
анахронизмом таким образом, что исторические обстоятельства под-
страиваются под историю семьи.
При наличии нескольких версий фамильного наименования члены
семьи могут отдавать предпочтение какой-либо одной из них, осуще-
ствляя «выбор прошлого», как правило, индивидуально: «О фами-
лии нашей — Никольские — есть две версии. Одна — предположи-
тельно, польская фамилия... вторая - духовная фамилия, что-то свя-
занное с религией, церковью и т. д. Опять же безосновательная. Хотя
лично мне она больше нравится, чем первая» (Алексей, 18 л.).
Есть и другая возможность - - объединение версий на основе ис-
тории семьи: «Фамилия Сарафанов — очень древняя. Сарафан — это
в старые времена была одежда воина. Во-первых, мои предки, по рас-
сказам, были очень воинственные; во-вторых, в семье занимались
шитьем. Вообще „сарафан" — это тюркское слово, может, в крови мо-
ей есть и такая» (Григорий, 17 л.). Таким образом, семейная память
используется и дополняется одновременно, если интерпретация ис-
ходит из идеи онтологической связи фамилии с семейным бытием.
Объяснение происхождения фамилий основано на (1) комплексе
лексических значений основы ононима (включая этимологическое);
204
Глава третья
(2) значениях, связанных с фонетико-грамматическим оформлением
фамилии; (3) инциденте при получении наименования. Установление
значении без очевидного или имплицитного соотнесения их с фактами
семейной истории не создает текста рассматриваемой нами группы.
При дешифровке фамилии «семантическая аттракция» (Н. И. Тол-
стой) осуществляется на нескольких уровнях: 1)при установлении
ее лексической основы; 2) при идентификации «прозвища», способа
номинации (соотнесение значения денотата со свойствами человека)
и 3) на этапе верификации выявленного значения (или нескольких
значений) в данном семейном контексте. (О фамилии Шумиловы):
«<1> Корнем моей фамилии является слово „Шумилов <2> Так в Си-
бири раньше называли маленького ребенка, шумного, непоседливого,
непослушного. <3> Насколько я знаю, у меня папа с сибирских кра-
ев. А еще в Сибири есть даже деревня Шумилово» (Любовь, 19 л.).
Установка на историчность выражается в том, что в рассказы о кон-
кретных фамилиях включается мотив о происхождении их вообще: «До
1861 года у крестьян не было фамилий. Были лишь имена и прозви-
ща. А после отмены крепостного права помещиков обязали давать
крестьянам фамилии» (Прасковья С., 65 л.); «Раньше давали имя и
фамилию в церкви: к какому празднику христианскому ближе ро-
дился, так тебя батюшка и окрестит» (Виктория, 17 л., со слов ба-
бушки).
Согласно историческим источникам, к концу XVI-XVII вв. фа-
милии «стали употребляться как неотъемлемая часть индивидуаль-
ного имени не только в среде холоповладельцев, но и в среде непри-
вилегированных сословий» [Пушкарева 1996, 68], однако, длитель-
ность и неравномерность этого процесса, включавшего этно локаль-
ные вариации, очевидны и не могли не сказаться на характере массо-
вых интерпретаций.
Мотив отыменного происхождения фамилий, вопло-
щаясь в событийной конкретике, создает этиологический рассказ:
«Давным-давно, когда нас не было на свете, жили наши прадедушки и
прабабушки. У людей не было фамилий, а были только имена. И вот
как-то шла по улице девушка, звали ее Елена, а у двора на скамейке
сидели старушки. И, заметив девушку, они переговаривались между
собой: „Какая красивая васькина дочь". „Васькина“ называли по
имени отца. Но у старушек на молодых была плохая память, поэтому
они везде называли эту девушку „Васькина": „Опять Васькина пошла
за водой". Так и появилась фамилия Васькина. Так и произошли на-
ши фамилии — Бабкина, Дедкин, Семенова, Васькина и т.д.» (Баб-
кина Т., 18 л.).
История рода в генеалогических преданиях...
205
Рассказы об отыменных фамилиях в большинстве своем построе-
ны на мотиве «люди называют детей по имени отца», типовая моти-
вировка: «.„жил-был мужик Михаил, и было у него много детей, а лю-
ди, чтобы не перечислять их по именам, называли их коротко — Ми-
хайловы дети» (МихайловаД., 18л.) ит.д. По имени главы семьи
вначале могут назвать жену: «Могу предположить, что жену прадеда
моего дедушки в деревне звали, когда спрашивали: „Кто эта, чья
эта?“ — „Никифора", •• т.е. жена Никифора, Никифорова» (Олег, 18 л.).
В редком случае фамилия «обязана» женскому имени: «Одну из на-
ших далеких предшественников звали Домна. Ее детей звали потом
Домнины дети... Буква „н“ со временем исчезла» (Домина А., 18 л.).
Отыменная фамилия в большинстве случаев отсылает к имени
предка-родоначальника или заставляет делать соответствующие пред-
положения: «Известно, что был в нашем роду Парфен. Это самый древ-
ний предок, о котором нам известно. Возможно, от него и пошла наша
фамилия» (Парфенова Т., 17л.); «Можно только предположить, что в
роду был Кузьма» (Кузьмины) (Ольга, 17 л.); «Фамилия Нефедовы
происходит от имени Нефед. Примечательно, что по соседству с ними
стоял дом Нефедкиных, что дает повод предполагать, что это две ветви
единого дерева» (Юлия, 17 л.).
Аналогичны интерпретации фамилий, образованных от произ-
водных форм имен: Федорушкова — «от имени Федора, который
первым из деревни Ракула стал ходить в Питер на заработки в про-
шлом веке» (Александр, 20 л.).
Формульный текст развертывается за счет дополнительных све-
дений о первом предке или одного из типовых сюжетов, например,
создания семьи: «Очень давно возле поселка Ругозеро... стояла не-
большая часовня, где служил монах Аникий. Он взял под защиту
бедную девушку, которую выдать замуж за богатого старика. В ре-
зультате этого покровительства у них появились дети, которых в се-
ле называли детьми Аникия, Аникиевыми детьми» (Анна, 17 л.).
Фамильный антропоним становится отправным моментом генеа-
логических разысканий: «Что касается фамилии, то мой дядя узна-
вал, искал, откуда она появилась. То, что он нашел, возможно, под-
тверждает наше новгородское происхождение. Феопёнтова (моя де-
вичья фамилия) означает в переводе с греческого... пятибожье. В ХУв.
приехал греческий епископ Феопёнт, вел, конечно, не монашеский
образ жизни, поэтому стали появляться феопёнтовы дети. Отсюда и
наша фамилия» (Ольга, 20 л.). Таким образом, с ононимом оказались
связаны мотивы локального и сословного («духовного») происхожде-
ния рода, к которым присоединился популярный (и явно вторичный,
206
Глава третья
объяснительный) мотив «немонашеского поведения» родоначальника.
В ряде случаев фамилия дает веское основание судить о принадлежно-
сти предка к духовенству, как, например, Назаретовы — от «духов-
ного» имени пращура (Виктория, 15 л.).
Если антропоним — основа фамилии вызывает ассоциации с из-
вестными историческими и мифологическими персонажами, семан-
тика мемората меняется. В редком случае персонаж признается пря-
мым родоначальником, как в старообрядческом семейном предании:
«Батька наш — Ноев. Фамилия его такая, потому как от ноевого по-
топа их род идет» [Белоусов 1979, 7].
Обычно утверждается просто историко-культурная значимость
фамилии, например: Алексашкина — «произошла от имени Алек-
сашка. При Петре Первом был Алексашка Меньшиков, и от его име-
ни и произошла моя фамилия. Я считаю, что она историческая» (Елена,
18 л.). На подобную интерпретацию влияет региональная традиция.
Так, предположение, что фамилия Епифановы произошла «от оас-
кольника Епифания», не случайно делается в семье коренных жите-
лей Мезенского района Архангельской области (Светлана, 19 л.).
Единство рода и поселения утверждается их одноимен-
ностью: «Раньше в Пудожском районе была деревня Кузнецовская.
У всех жителей этой деревни фамилия была Кузнецовы» (Александ-
ра, 17л.) ит.п. Во многих случаях фамилия «происходит от» назва-
ния деревни, иногда — города: «На Украине есть такой город — Бы-
хов. Наши дальние предки жили в этом городе, оттуда и произошла
наша фамилия» (Быховская С., 12 л.).
Ононимический мотив легко соединяется с топонимическим: фа-
милия Драчева— «от названия деревни Драчевская Верхне-Тоем-
ского района, где, вероятно, занимались плетением корзин, лаптей,
пестерей — драли дранки» (Ирина, 20 л.); «Озеро возле хутора назы-
валось Хрыли, так же назывался и хутор... Отсюда и пошла фамилия
отца — Хрылев» (Ольга, 20 л.). Выстраивается логическая последо-
вательность: местность — поселение — фамилия.
Денотатом фамильного наименования, по семейным меморатам,
крайне редко выступают природные объекты без опосредования их в
названии поселения, но и этот способ номинации не исключается:
«Так как жили предки моего отца на Белом море, то и фамилию, ве-
роятно, получили по названию местности» (Белая С., 21г. В семье
есть еще две другие версии). Наконец, фамилия, в основе которой мест-
ное название ветра — «северик», — указывает на то, что «по всей види-
мости, предки пришли именно с севера, с более холодных уголков зем-
ли» (СевериковаЛ., 17 л.).
История рода в генеалогических преданиях...
207
Обратная логическая операция при восстановлении «истоков ро-
да» — предположение о местонахождении «родины» по фамилии:
«Я думаю, что один из моих предков жил в деревне Шуньга, откуда и
пошла фамилия Шульгины» (Елена, 21 г.); «...знаю лишь о том, что в
Америке есть город Бруклин. Можно подумать, что фамилия какая-ни-
будь американская, или это просто совпадение» (Бруклина Д., 19 л.).
По мнению историков и ономастов, названия поселений в боль-
шинстве своем органично образуются от антропонимов [Косвен 1963,
111112; Русская ономастика 1994, 264]. Согласно же семейным
преданиям, выстраивается, скорее, обратная последовательность, по-
скольку устойчиво представление о происхождении рода «из» места.
Мотив антропонимического происхождения топонима встречается
значительно реже, обычно в форме предположения: «В Башкорто-
стане, рядом с поселком Ключи, есть небольшое озеро, называется оно
Кокшарово. Возможно, именно с него и берет начало наша фамилия.
Может быть, кто-то из наших предков или утонул в этом озере, или, на-
оборот, открыл его. Но все-таки этот факт в нашей семье покрыт тайной
и мраком» (Кокшарова Е., 17 л.).
Вопрос о «первичности» топонима или антропонима в конкрет-
ных ситуациях представляет аналог дилеммы о курице и яйце; рет-
роспектива событий выстраивает попеременную цепь наименований,
как, например, в таком сбивчивом рассказе: «Помню, как в детстве
слышала я такое предание о своей фамилии от бабушки. В древние
времена была около города Емецка, что в Холмогорском районе, де-
ревня Карча. Хотя деревней-то ее и назвать нельзя, т. к. стоял на бе-
регу речки один дом в глухом лесу. Жили в том доме мать с сы-
ном. <Следует рассказ об уходе сына из дома и женитьбе.> И стал
называть себя Карчевским. <По возвращении обнаруживает на месте
дома развалины.> Вспомнила, что позже бабушка рассказала мне о
том, откуда взялась эта женщина и ее сын. Оказывается, они были
сосланы из Латвии... Сначала там было много дворов, но потом все
умерли (не помню, почему). Так появилась эта фамилия около села
Емецка, а деревня Карча все-таки стала называться от фамилии, а не
фамилия от названия деревни» (Карчевская О., 19 л.).
Наименование родственного коллектива опосредованно связано с
местностью, поселением через имя владельца земли. Этот распростра-
ненный способ получения фамилий крестьянскими семьями транс-
формируется в преданиях. Согласно предпочтению традиции, топоним
создается «в честь» известного лица (творение=наименование), а ре-
альные отношения собственности оттесняются отношениями порожде-
ния. Эта тенденция ясно выражена в следующих семейных рассказах:
208
Глава третья
1) «Фамилия наша, Катюша, произошла от названия местности,
где когда-то жили наши предки. Раньше люди наследовали свои фа-
милии от названия местности той, где жили. А те места называли за-
частую по именам знаменитых людей, живших там. Вот и наша фа-
милия произошла от названия такой местности, которая называлась
„земля Фоки". Отсюда и наша, а теперь и твоя, фамилия — Фокины»
(Фокина В. П., 66 л.);
2) «Девичья фамилия моей прабабушки — Орлова. Бабушка рас-
сказывала, что Тверская губерния находилась во владении одного из
князей Орловых. Семья моей прабабушки и их предки тоже жили в
этой губернии, так что, возможно, что один из князей Орловых явля-
ется моим предком» (Александра. 18 л.).
Последний сюжет широко распространен. Его схема: лицо знат-
ного происхождения послан (сослан) в известную местность — при-
обретает (имеет) там земли — обзаводится потомством. Варианты
создаются за счет мотивирующих обстоятельств в инициальной час-
ти и формы выражения основного, финального, мотива: «...При дво-
ре царя Петра служил граф по имени Панин. При освоении карель-
ских земель и закладке города Петрозаводска он послан сюда царем
для пригляду за строительством... Здесь обзавелся деревнями и зем-
лями. Говорят, была у него любовь — то ли жена, то ли подруга в
здешних местах. Оставил после себя граф потомство, на свою фами-
лию официально записанное. Вот от этого потомства и пошли даль-
ше неграфские графья Панины (это так моя прабабушка называла
своих предков)» (Маргарита, 24 г.).
При данных обстоятельствах фамилия знатного лица не всегда
наследуется прямо. Ее может заменить новое наименование на осно-
ве прозвища по сословному признаку: «В XVIII веке в Чикулай был
сослан какой-то немецкий барон, неизвестно, за что провинившийся.
Делать ему было нечего, и, как следствие сего, он вступил в непо-
требную связь с дворовой крестьянкой... Так появились в Чикулае
зажиточные крестьяне Бароновы» (Александр, 17 л.).
Сюжет инициируется не только «известностью» носителей фа-
милии, но и нетипичностью ее для данной местности: «У моего де-
душки фамилия Давыдов. А ведь эту фамилию носили известные
люди на Руси... В нашей семье даже сочинили такую байку, что, мол,
в Карелию в ссылку выслали какого-то Давыдова, ведь это не ка-
рельская фамилия» (Марина, 17 л.). В такой ситуации мотив «при-
обретения земли» исключается, создается трансформ сюжета.
Образование фамилии на основе прозвища — столь
же типичный способ номинации, как и отыменность. Прозвища фик-
История рода в генеалогических преданиях...
209
сируют внешние и поведенческие свойства, этнические, сословные и
профессиональные характеристики, отсылают к неким обстоятель-
ствам и инцидентам, местности, предмету владения ит.д.: «Моя фа-
милия происходит от слова „сонник". Это молитвенная книга, кото-
рую читали раньше на ночь. У прадеда была книга... которую читали
чуть ли не всей деревней. И когда спрашивали: „К кому идешь?" —
говорили: „К Сонникову"» (Сонникова П. С., 65 л.).
Локальные наименования семейной группы (в т.ч. отфамильные)
иногда являются неофициальными «вторыми» фамилиями: «Когда
к нам приходят в гости кто-нибудь из Деревянного <село, родина
информанта. — И.Р>, нас часто называют Жандаровыми (из-за того,
что прадед был жандармом)» (Ирина, 25 л.).
Осмысление фамилии как прозвища, данного в соответствии с
реальными свойствами и фактами, предоставляет неограниченные
возможности для заключений о предках: «Мой папа сказал, что фа-
милия Грызины происходит от слова „грызики". Это люди среднего
достатка, пытавшиеся выбиться в люди, как бы прогрызали дорогу
к богатству, были мошенниками и аферистами» (Марина, 17 л.); «Бур-
цева — от „бурец“, серо-бурый камень, в переносном смысле — серый,
невыдающийся человек» (Ирина, 18 л.).
Фамилия характеризует персонально предка, который в таком случае
показывается «родоначальником»: «Мама бабушки... была очень ласко-
вая, нежная, отсюда и название фамилии — Ласковская» (Ирина, 18 л.);
«Фамилия наша была дана прадеду за его усердную работу в конюшнях
богатых владельцев... не было ему равных. Он был настоящим хозяи-
ном» (Хозяйкина М., 17л.) Ононимический мотив дает начало развер-
нутой характеристике прадеда.
Свойства, закрепленные фамилией, относятся к «предкам» вооб-
ще, т.е. представляют историческую характеристику семьи: «Мне
говорили, что дед был высокий красивый мужчина... Его фамилия
Великанов была говорящей. Он... рассказывал бабушке, что у них
в семье все были высокие. И эту фамилию дали по прозвищу „вели-
кан" его прадеду» (Оксана, 18 л.). В равной степени такая характери-
стика может быть шуточной: (о фамилии Лис) «дедушка шутил по
этому поводу, что либо наши предки были хитрыми, как лисы, либо
удачно охотились на этих зверей» (Татьяна, 20 л.).
Наконец, значение фамилии оценивается с точки зрения наслед-
ственных качеств, и несовпадения всегда отмечаются: «Говорили,
что в станице наш предок какого-то колена, никто уже не помнит,
жил отшельником, был нелюдимый. Дали ему прозвище „бирюк"... Но
несмотря на нашу фамилию, все мы любим общение с людьми» (Би-
210
Глава третья
рюк А.В., 24г.); «Быть может, кто-то из предков и был назван Белым
за цвет волос, но теперь всем в глаза сразу бросается такое несоот-
ветствие: Как же ты Белая, если ты — черная?» (Светлана, 21 г.).
Идентификация прозвища облегчается благодаря общефольк-
лорной традиции, наличию устойчивых культурных коннотаций:
«Если говорить вообще о фамилии Гагарина, то истоком ее является
название птицы гагары... Была пословица: „Сколько ни мой гагару,
все черная“. Поэтому гагарой иногда называли черноволосого, смуг-
лого человека. Могли назвать также хохотуна, весельчака-зубоскала.
Надо сказать, что отличительной чертой нашей семьи является ярко
выраженное чувство юмора» (Елена, 17 л.); «Моя фамилия образо-
валась от французского слова „пижан“, в переводе на русский язык
это „голубь". Моя семьи была спокойной» (Пижанов Н., 11 л.).
В более сложных случаях результат этимологических разысканий
приводит к необходимости устанавливать, скорее, внешние корреля-
ции, для чего требуется известное остроумие: «Папа... говорил, что
фамилия произошла от слов „сундук", „скарбница", „скрыня". Вот и
получилась фамилия Судник. Из этого можно предположить, что
мои предки были не бедными людьми (было у них то, что можно по-
ложить в эти предметы). В убытке они не оставались!» (Алеся, 12 л.).
Изо всего многообразия значений, включающего и указания на ре-
альные свойства, и мифо-ритуальные ассоциации, актуализируются
те, которые соотносятся с признаками семьи как объекта сравнения.
1) «Моя фамилия Катайнен переводится как „можжевельниковый".
Думаю, что эта фамилия подходит к нам, т. к. мы себя в обиду никогда не
даем. Мы всегда пытаемся отстоять свои интересы» (Анна, 19 л.). Дума-
ется, имплицитная мотивировка состоит в том, что можжевельник —
растение хвойное, колющее и известное как оберег [Топоров 19926,164].
2) «Бабушка объяснила мне так, что Маковей обозначает „мак",
„веять". А как известно, мак растет везде, даже и у нас на севере. От-
сюда наш род (Маковеев) многочислен. Это подтверждают мои мно-
гочисленные родственники» (Маковеева Е., 18 л.). Мак органично
ассоциирован с идеей множественности и, следовательно, «собира-
ния родственников» (дополнительный аргумент в пользу синонимии
значений образов «мака» и «грибов», см.: [Топоров 1992а, 90]).
В тех случаях, когда фамилию не удается связать с особенностя-
ми данной семьи, фиксируется ее «исконность» и «региональность»:
фамилия Ершовы, «говорят, произошла от названия рыбы ерш, во-
дившейся в водах Заозерья. Дедушка рассказывал, что в то время в
озере было много ершей» (Елена, 18л.). Таким образом, значение
слова локализуется.
История рода в генеалогических преданиях...
211
Интерпретация фамилии часто завершается на стадии ее регио-
нальной или этнической идентификации: «Как говорит бабушка, по
фамилии легко можно сказать о месте проживания предков. Моя
фамилия завезена в Карелию из средней полосы, а об ее происхож-
дении можно только догадываться» (Лебедева Л., 19 л.); «Моя фами-
лия чисто карельская, произошла от названия птицы. По-карельски
птицу называли „коппали"» (Коппалова О. А., 25 л.) и т.п. Мини-
мальный текст такого рода: «[наименование] — это чисто (исконно)
русская фамилия». Подобные утверждения характерны для предста-
вителей этнолокальных групп. Так, жители карельского и архангель-
ского севера обычно уточняют, что Поповы, Пономаревы, Ворони-
ны — это «чисто поморские фамилии».
Стимулом для выяснения этнического происхождения и
средством его подтверждения служит лексико-грамматический и
фонетический облик фамилии: «Отчим наполовину карел, а в дерев-
не Ивлевы, в основном, карелы, но мне кажется, что фамилия рус-
ская, по звучанию» (Мальцева Н., 24 г.); «По словам папы, наша фа-
милия польская, т.к. кончается на ,,-вские“. Мои предки жили под
Польшей, а затем переехали в Карелию» (Струневская А., 18 л.).
В структуре слова-ононима основным определителем этнической
(отчасти локальной, сословной) принадлежности является суффикс.
На этот счет есть ряд стереотипов массовых знаний. По распростра-
ненному убеждению, суффикс -ин (особенно при неясности лексиче-
ского значения корня) указывает на еврейское происхождение, -ский —
на еврейское и польское и т. д. Последний может свидетельствовать
также о дворянском происхождении или принадлежности к духовен-
ству. В звуковом облике фамилии важный признак — ударение, по-
скольку оно может указывать на дворянское родословие (один из
информантов подробно объяснял в этой связи, что в его фамилии —
Селезнев — ударение должно быть только на первом слоге).
Установки на «историчность», этническую и локальную закреп-
ленность сказываются в тенденции выявлять корневую основу фа-
милии среди историзмов и диалектизмов: «Папа говорит, что наша
фамилия <Процак. — И. Р,> древнерусская. И произошла она в Ки-
евской Руси... „Проц" буквально означает „человек, который чуда-
чит", т. е. чудак. Затем присоединился суффикс -ак» (Оксана, 17 л.);
«В древние доспехи русичей входил небольшой шлем, а к нему была
прикреплена мелкая кованая кольчуга, которая закрывала воину
шею сзади и <с> боков. Вот эта-то мелкая кольчужка называлась
шаль. Ковали ее искуснейшие мастера, звали их кователи шали. От-
сюда и фамилия твоя — Шалькова, так что знай и гордись, что ты но-
212
Глава третья
сишь древнейшую чисто русскую фамилию» (Шальков В. А., 49 л., из
письма к дочери).
Нередко для реконструкции полнозначной основы требуется ви-
доизменить фамилию. Эта операция всегда находит объяснение в
графических искажениях, произошедших при оформлении докумен-
тов: «...в метриках, еще до революции, ошиблись и записали вместо Тя-
гушкин — Тигушкин. А вообще Тягушкин — т.е. тянуть, помогать дру-
гим» (Алексей, 17 л.).
Реконструкция «подлинного» значения фамилии на
основе выявления искажений, произошедших в течение ее «жития»,
представляет один из типовых сюжетов, которые рождаются в поисках
происхождения семьи: (о фамилии Халунины) «...дедушкина фамилия
написана через „о" <на надгробии. — И.Р>, а фамилия дяди — через „а“.
Бабушка говорит, что дед почему-то записал детей, изменив букву в фа-
милии, а может быть, это просто ошибка паспортной службы... Мой
двоюродный брат... выдвинул предположение, исходя из этого, что уда-
рение раньше в нашей фамилии ставилось на первый слог, и окончание
было другим — на -ен, т. е. Хблунен. Происхождение фамилии было
финское...» (Халунина Н., 20 л.).
Мотив «ошибки паспортистки» при оформлении документов
(аналоги — «недосмотр» или «плохое произношение» родственника)
является ведущим в рассказах о преобразовании фамилии, которые
представляют часть «этиологического текста» : «Папа рассказал преда-
ние, которое гласит о том, что наш дальний родственник (был хохлом)
пошел оформлять документы. Он находился в нетрезвом состоянии и не
заметил ошибку паспортистки, которая вместо Бермусенко написала
Бермус. Я не знаю, правда ли это. Ведь можно утверждать, что фамилия
литовская...» (Елена, 17 л.).
Значение данного мотива определяется тем, что официальная,
документальная фиксация означает собственно «рождение» фами-
лии, по отношению к которому прозвище, имя родственника или
иной фактор номинации являются «предысторией».
Возможность множественных интерпретаций осознается и выра-
жается в текстах различной модальности — утвердительных, гипоте-
тических, шуточных: «Происхождение своей фамилии я выясняла
сама из книги... Произошла моя фамилия <Бирилова. — И.Р.> от сер-
бохорватской (Бирилло), при обрусении фамилия получила суффикс
-ов(а). В семье я слышала интерпретацию своей фамилии как слияние
глаголов „бери" и „лови", но это звучало как шутка» (Ирина, 19 л.);
«Я знаю только то, что она <фамилия Дюбайло. — И.Р.> белорусская...
Фамилия наша произошла из Франции. Были наши предки раньше
История рода в генеалогических преданиях...
213
Дюбуа, а потом переехали в Россию и стали Дюбайло. Это так шутит
мой папа» (Ирина, 18 л.).
Основания для реконструкции этнической принадлежности пред-
ков дает лексическая основа фамилии: «Хаимова — это еврейская
фамилия, только теперь она с русским произношением и была пере-
делана в советское время... Я раньше и представить не могла, что моя
фамилия означает „жизнь". Это здорово» (Лариса, 18 л.); «Фамилия
Муратова пошла с татаро-монгольского ига и со временем была из-
менена на русский лад» (Елена, 17 л.). Аналогичное значение у фа-
милий, восходящих к этнонимическим прозвищам: по фамилии Та-
таринова «можно судить, что без участия татаро-монголов наш род
не обошелся» (Мария, 22 г.).
Аналогичным образом по фамилиям определяется сословный,
конфессиональный, должностной статус предков: «Семья Купцовых
была богатой, возможно, чем-то торговала, отсюда и ее <фамилии. —
И.Р.> происхождение» (Анна, 17 л.); «Фамилия Дьяконов пришла
к моему отцу от моего прадеда... Есть предположение, что в роду был
какой-то священнослужитель, а именно — дьякон. Но это уже гово-
рит, что фамилия русская» (Антонина, 18 л.). Принадлежность пред-
ков к духовенству, аргументируемая любым способом, часто служит
поводом акцентировать русское происхождение.
Семейный меморат фиксирует рождение фамилии из прозвища в
конкретных исторических обстоятельствах: «...когда происходило рас-
кулачивание, моих зажиточных предков стали — сначала в форме ос-
корбления — называть кулаками. А потом так и приклеилось прозви-
ще. Потом, когда оформляли документы на мою бабушку, так и внесли
фамилию — слегка измененное прозвище — Кулажина» (Ирина, 18 л.).
Одна из самых обширных областей значений фамилий — род
деятельности предков. Она же представлена наибольшим раз-
нообразием способов интерпретации, т. е. типов связи между денотатом
ононима и семантикой фамилии. Самые ясные случаи: «Мои предки
были мельниками. Они мололи муку, отсюда и пошла фамилия Мель-
никовы» (Юля, 12 л.); «Прозвали их так, потому что они до револю-
ции содержали мельницу. Город Меленки тоже назван так потому,
что в городе было много мельниц» (Ксения, 17 л.). Отметим еще раз од-
ноименность поселения и семьи; вариант: «У семьи <Кузнецовых. —
И. Р.> была с давних времен кузница, и даже название деревни Сеппя
с карельского языка переводится как „кузница"» (Елена, 17 л.).
Видимая ясность лексического значения не исключает дополни-
тельной верификации. Так, фамилия Золотарев стандартным спосо-
бом объясняется тем, что «далекий предок был цыганом и занимался
214
Глава третья
ювелирным делом, т. е. имел постоянное общение с золотом. Назы-
вался он „золотарь", — и в наименовании усматривается „что-то цар-
ственное, золотое"» (Татьяна, 17 л.). Трудно исключить другую воз-
можность истолкования исходного прозвища с противоположным (в
мифологическом плане) значением [Новичкова 1996].
Согласно семейным преданиям, род занятий может быть закреп-
лен в фамилии по характеру действий: Тюкины — «видимо, произош-
ла от глагола „тюкать" -- ударять, бить, т. к. в Вельске мои предки
были плотниками и рабочими-крестьянами» (Светлана, 17 л.). Фами-
лия Дантпова в очень приблизительном «переводе» с карельского ис-
толковывается как «тот, кто привозит» (текст и комментарий см.:
[Разумова 1998, 628, № 21]).
Вид деятельности оказывается вписанным в широкий этнографи-
ческий контекст при объяснении финской фамилии, значение кото-
рой, казалось бы, трудно соотнести с каким бы то ни было антропо-
логическим признаком: «В далекой древности финны занимались
рыболовством, земледелием, сбором грибов, ягод, охотой. Видимо,
отсюда она <фамилия Сиймес. — И.Р.> и произошла, т. к. в переводе
на русский означает „сумрак, тень от леса в ясную погоду"» (Ольга,
17 л.). Этнографизм и апелляция к «древности» — общее свойство рас-
сказов об истории рода; в данном случае этническая символика и не-
вербализованная идея «растворения» рода в этносе представляют ос-
нову для сближения значений.
Многочисленность интерпретаций, связанных с родом занятий,
обусловлена тем, что большинство денотатов, в том числе те, значе-
ние которых сложно скоррелировать со свойствами человека, могут
быть рассмотрены в качестве объекта приложения культурной дея-
тельности. Так, из нескольких версий происхождения фамилии
Слоевы наиболее вероятной признается та, что предки «занимались
земледелием на почве — верхнем слое земли» (Тамара, 20 л.).
По данному признаку объединяются фамильные наименования,
прямые значения которых весьма различны: Овчинникова — «от
„овчина"; человек занимался выделкой шкур овец» (Анна, 19 л.);
Алехин -- «имеет какое-то отношение к оленеводству. И если еще
учесть тот факт, что мой прадед жил в Якутии, то становится понят-
ной и фамилия, а, возможно, и занятие моего предка» (Анна, 17 л.);
Волковы — «занимались охотой, и часто — охотой на волков» (Мария,
17 л., есть близкий вариант); Опарина — «есть предположение, что фа-
милия произошла от слова „опара"; т.к. у бабушки со стороны отца в
роду были пекари, то, возможно, наблюдается прямая зависимость
фамилии от этой профессии» (Лариса, 18 л.) и т. п.
История рода в генеалогических преданиях...
215
Далеко не все тексты столь лапидарны и жанрово однородны.
В семье Зубковых (г. Петрозаводск) передается сказка о лекаре, ко-
торый вылечил царю зубы и получил руку царской дочери. Продол-
жением является этиологический рассказ: «У лекаря не было имени
и фамилии. И князь решил дать ему имя Лехар, а фамилию — Зуб-
ко... Один из его сыновей стал также зубным лекарем, и его стали на-
зывать Зубков сын. И с тех пор из поколения в поколение продолжа-
ется род под фамилией Зубковы» (Зубкова Ф. М., 73 г.).
Иной в структурном отношении, но сходный по повествователь-
ной интонации и хронотопу тип текста — формульный рассказ о бе-
зымянном предке, описательная словесная иллюстрация к расшиф-
ровке ононима: фамилия Былинина «скорее всего, произошла от
слова „былина“... Я думаю, что когда-то давно-давно жил мой предок
в какой-нибудь глухой деревеньке. Разводил он куриц, сеял пшеницу
и играл на гуслях, рассказывая различные былины. И все его так и
звали — дед Былинник, отсюда и пошла наша красивая фамилия»
(Екатерина, 18 л.). Воссоздается стереотипный персонализирован-
ный образ; и трудно представить, чтобы в севернорусском регионе
эта фамилия имела другое истолкование.
В значении фамилии усматривается указание на результат человече-
ской деятельности в его, прежде всего, «предметном» выражении: «Наш
род ведет свое начало от купцов XVI века. Тогда они имели завод по
производству ткани „фая“ — очень тонкой и красивой (напоминающей
крепдешин), и семья носила фамилию Фаевы» (ФуфаеваВ., 19 л.);
«О происхождении фамилии Колосовы, к сожалению, точных сведений
не имеем, но предполагаем, что наши предки (по папиной линии) имели
какое-то отношение к полеводству» (Илона, 20 л.).
Фамилия может быть получена даже от «прозвища» изделия,
данного самим мастером, например, Чубиевы — от того, что «якобы
папин прадедушка сшил сапоги, носки которых загибались вверх, и
назвал их чубин-сапоги» (Анастасия, 18 л.).
Эта группа текстов особенно насыщена историко-этнографиче-
скими комментариями в силу того, что реконструируется предмет-
ный мир (а) реальной конкретики прошлого и (б) результата этимо-
логических спекуляций, являющийся, как следствие того и другого,
экзотическим.
Результат профессиональной деятельности имеет не только пред-
метное выражение. В семье потомственных портных говорят: фамилия
Новожиловых «пошла от того, что, надевая вещи, которые шили порт-
ные нашего рода, люди стремились выглядеть лучше, понравиться друг
другу, — жить по-новому» (Ольга, 26 л.). Вариант ее двоюродной сестры:
216
Глава третья
«...человек, одевая новую одежду, начинал жить по-новому» (Мария,
18 л.). Значением номинатива, таким образом, оказывается «создающий
новую жизнь», что отсылает к сфере мифологизации профессионально-
го, особенно династического, опыта.
Устанавливаемые соответствия значений могут приобрести ха-
рактер «обратной связи»: «Моя фамилия раньше звучала не „Тер-
новая", а „Терновская"... Интересно, что корень („тёрн") как бы пре-
допределил род занятий моего прапрадеда ~ он занимался выращи-
ванием терновых деревьев» (Татьяна, 20 л.).
Связь между фамилией и онтологическими свойствами семьи не
имеет в системе современных представлений характера жесткой за-
висимости, но она, несомненно, существует как вероятная, предпола-
гаемая, иногда мистическая, случайная или реализовавшаяся в про-
шлом (при наименовании).
Сюжетика ононимических преданий базируется на мо-
тивах с предикатами «происхождения», «получения», «присвоения»
(субъектом), «изменения», «выбора» фамилии. Объектом исходного на-
именования выступает один персонаж или семейная группа в целом.
Субъект имянаречения в языковом выражении часто безличен («стали
называть»), что не означает отсутствия имядателя — собирательного или
персонализированного образа. Мотивацию присвоения фамилии, поми-
мо сущностных признаков семьи или первого получателя прозвища,
создают «исторические» обстоятельства, единичное событие, внутрисе-
мейные и личные коллизии.
Инциденты, создавшие фамилию, связаны с поступком родствен-
ника или ситуацией, в которой он оказался. Соизмеримыми по мас-
штабу они являются только в отношении к памяти конкретной се-
мейной группы. В семье с дворянской родословной живет предание
о подвиге предка во время «стояния на р. Угре» в 1480 г.: «Поздно
ночью солдат Иван переплыл Угру, пробрался к шатру хана Ахмата
и похитил часть оружия - - „тули", на обратном пути зарубив четве-
рых татар. За этот подвиг ему дали фамилию Потулов, т.е. „ходил по
тули"» (Александр, 17 л.). В другой семье рассказывают об анекдотиче-
ских обстоятельствах получения предком прозвища — основы фамилии
Жербины: «...однажды он шел по деревне (когда еще был молодым) из
лесу. И к нему сзади прицепилась трава, длинная и старая... А так как
мой предок был сам смуглым, волосы черные, кучерявые, с завитушка-
ми, то один мужик взял да и назвал его жеребеночком» (Жербина К.,
18 л. Рассказ этот информант назвала «легендой»).
Метасюжет «присвоения фамилии» включает два последовательных
звена, которые в конкретных сюжетах часто совмещаются: 1) созда-
История рода в генеалогических преданиях...
217
ние имени и 2) его официальное санкционирование. На первом этапе
функции имядателя выполняет общество («люди»), на втором — го-
сударство или их представители. Эта структура отчетливее выявля-
ется в рассказах об изменении фамилий.
В роли государственного имядателя традиционно выступает Петр I:
«...прадед рассказывал, что его прапрадед ездил в Петербург к Пет-
ру I вместе с дочкой Ольгой. Аудиенция была насчет тяжбы... Фами-
лия была весьма трудной, но царь нашел способ именовать крестья-
нина. Он спросил у девочки ее имя. „Олюшка“, — последовал от-
вет. — „Олюшка и Олюшкин отец! Быть вам теперь всем Олюшки-
ными, да и земле вашей тоже быть таковой!..“ С тех пор и принято
считать начало рода Олюшкиных» (Галина, 17 л.).
Субститутом традиционного фольклорного мотива «царского слова»
становится «правительственный указ», требующий наречения фами-
лии, — ситуация, актуальная для некоторых этносов в относительно не-
давнем прошлом: «В свое время по указу Петра I все жители дерев-
ни <карельской. — И.Р> были крещены и обращены в христианскую
веру. При крещении они все получили русские имена и фамилии.
Отсюда и русская фамилия моего отца — Леонтьев» (Александра, 17 л.);
«В 1957 году вышел указ Н. Хрущева об оседании кочевых народностей,
в первую очередь, он касался цыган... Также в указе говорилось о том,
что каждый должен получить паспорт либо другие документы, указы-
вающие на личность человека. Так как у них не было ни фамилии, ни
документов, то табор <имя невестки. — И.Р.> взял фамилию по назва-
нию города, в котором находились» (Череповецкие) (Алла, 19 л.).
В других случаях государственная воля выражается привычной
языковой формой глагола (Зл. мн. ч.): «После революции жизнь в
деревнях резко переменилась. Населению стали менять карельские и
финские имена на русские, так, например, нашу фамилию Якконен
переменили на фамилию Яковлевы» (Юлия, 18 л.); «Осталось в па-
мяти семейное предание о том, что фамилия их была Романовы... Это
было большое село. В каждом, грубо говоря, пятом доме жили Рома-
новы. Как тут не вспомнишь 1917 год! Многих расстреляли. Осталь-
ным дали другие фамилии» (Любовь, 26 л.) и т. п.
При перемене фамилии в функции государственного имядателя вы-
ступает безымянная «паспортистка» (работник сельсовета), которая,
будучи «малограмотной» или «не расслышав», делает неправильную
запись в документах (акт, равнозначный «творению»). Этот мотив чрез-
вычайно популярен.
Утрата документов означает временное исчезновение фамилии и вы-
сокую степень вероятности ее последующего изменения как искажения
218
Глава третья
или переименования: «Настоящая фамилия моего деда (по линии ма-
мы) — Васильев. Когда он переезжал в Карелию, ему потребовались до-
кументы, но они сгорели... И тогда секретарь сельского совета по имени
отца — Григорий — дал фамилию Григорьев» (Алена 21 г.); «Хочу заме-
тить, что у нашей семьи неправильная фамилия, не такая, как у деда и
папиных братьев. Все объясняется тем, что когда папе выдавали свиде-
тельство о рождении, там было неправильно написано две буквы... Пра-
вильная фамилия — Хямяляйнен, а у нас — Хемеляйнен» (Светлана,
17 л.) и т. п. Аналогично ситуации с парностью имен, «настоящая», «пра-
вильная», предыдущая фамилия сохраняется как факт приватной жизни
и семейной истории.
Значение мотива определяется тем, что изменение семейного на-
именования обозначает если не «перерождение» семьи, то начало
нового этапа ее жизни. Магические цели присвоения фамилии те же,
что у любого антропонима: Мацу та — фамилия матери информан-
та — «переводится на русский язык с осетинского „Не уходи“. От бо-
лезни умирал целый род, и тем, кто оставался в живых, прадеды ве-
лели брать одну фамилию, чтобы сохранить остатки рода» (Елена,
18 л.). Безусловно, семейное предание фиксирует реальную риту-
альную ситуацию.
Изменение фамилии может иметь психологически компенсатор-
ную функцию, как свидетельствует о том семейный рассказ, в кото-
ром в роли имядателя=помощника выступает священник: «У моего
дедушки фамилия была Вахрушев. И когда он был маленький, одно-
классники на него обзывались: „Вахруш, Вахруш, гору не обрушь“.
Он очень обижался, а иногда даже и плакал. Тогда он пошел к попу и
рассказал ему про это. <Поп советует взять фамилию от имени пра-
деда. — И.Р.> Вот поэтому моя фамилия Степанова» (Оксана, 17 л.).
В известных исторических обстоятельствах широко практиковал-
ся «защитный» вариант перемены фамилии с использованием воз-
можности выбора в рамках семьи или в форме произвольного само-
присвоения: в годы репрессий бабушке-финке после заключения
«пришлось скрываться, т. к. национальность эта очень преследова-
лась. Она поменяла паспорт, в котором сменила свою фамилию
Пюкке на фамилию Иванова» (Лариса, 17 л.), — такие сюжеты в на-
стоящее время актуализированы, часто и легко вербализуются.
Перемена фамилии может быть связана с внутрисемейным разме-
жеванием родственников. Исторически эта ситуация была обусловле-
на разрастанием и делением семей, что приводило, в частности, к по-
явлению двойных фамилий даже в крестьянской среде или к обычаю
смены фамилии через три поколения [Бусыгин и др. 1993, 108]. Факт
История рода в генеалогических преданиях...
219
зафиксирован в семейных меморатах: «...знаю одно, что фамилия Ха-
ритоновы была очень распространена, и поэтому наша семья решила
расколоться на Харитоновых и Митруковых» (Галина Е., 43 г.).
Таким же способом закрепляется «раскол» вследствие конфликта:
«Брат <отца информанта. — И.Р.> был за старую власть, братья — за
новую власть. Были Фокины. Чтобы отмежеваться как-то, взяли фа-
милию Ермилины. Они взяли сами. Может, где-нибудь в роду они та-
кого родственника и имели — Ермила» (Александра А., 70 л.).
Функцию имядателя индивид может принять на себя сам по раз-
ным побудительным причинам. «Защитный» мотив преобладает.
Дальний прадед, прозванный «скороходом» за соответствующее ка-
чество, поменял на это прозвище фамилию при переходе границы,
«чтобы их не задержали» (за что, информант не знает) (Скороход А.,
18 л.). Брат-бедняк, с которого берут такой же налог, как с богатого,
«всегда говорил: „Я отсюда ту-ту, жить я здесь не буду". И его про-
звищем стало „ту-ту". Через время он взял фамилию по прозвищу
Тутушкин, чтобы брали меньше налогов» (Светлана, 17 л. — о де-
вичьей фамилии матери).
Не исключено переименование по прихоти субъекта: бабушку и
ее сестер в детстве дразнили «пованками» за задиристый характер,
она «в школе назвалась так, и в паспорте записали» (Пованова)
(Лариса, 18 л.); предок-капитан меняет фамилию на прозвище Буев,
потому что оно как нельзя лучше соответствует его характеру (Инна,
21г.) ит.п. Такое поведение реализует возможность выбора фами-
лии, — мотив хотя и ограниченно, но представлен в меморатах. Часто
этот опыт не вербализуется, поскольку связан с конфликтными си-
туациями, эмоциональными переживаниями, этически ненорматив-
ными поступками (отказ от родительской фамилии, например).
Выбор осуществляется между фамилией и прозвищем, а в реаль-
ности обычно — между разными фамилиями родителей или фамили-
ей мужа и наследственной. Он всегда связан с личностным самооп-
ределением: «Когда я подумала, какую фамилию мне лучше взять, то
решила, что мамину девичью. Здесь большую роль сыграло то, что о
мамином родовом древе я знаю намного больше... т. к. здесь у нас
очень много родственников по маминой линии» (Анна, 19 л.).
В силу внешних факторов и сознательных действий родственников в
семьях соединяются носители разных фамилий, что воспринимается не-
одинаково: как память об исторических перипетиях жизни семьи, пока-
затель специфического положения и судьбы этнических меньшинств,
знак разветвленности семейных связей, свидетельство давления государ-
ства на приватную сферу или повод для шуток: «Наша фамилия
220
Глава третья
(фамилия мамы) имеет два вида — Баербах и Беербах. Дело в том,
что после революции полуграмотные люди записывали ее как хоте-
ли... Я считаю, что это произошло из-за особенностей немецкой грамма-
тики» (Марина, 27 л.); «В ее <бабушкином. — И.Р.> паспорте фами-
лия написана как Ширшова. У ее брата Николая — Шершов. У дру-
гого брата, Александра, — Шаршов. И у нас в семье теперь шутят:
родные дети родителей, но неродные братья и сестры, что это та-
кое?» (Нина, 17 л.).
«Разность» фамилий отмечается, в основном, тогда, когда касает-
ся братьев и сестер, включая сводных и единоутробных, и близких
родственников по отцовской линии; иногда возможно расширение
этого пространства. Тенденция итоговой оценки ситуации такова:
«Хотя фамилии в нашей семье разные, наша семья очень дружная».
«Житие» фамильного наименования, безусловно, представляет са-
мостоятельный интерес, но, как отметила одна из информантов по-
сле рассказа о нем, «главное, что важно для меня, это факт рождения
моего отца, который родился в 1936 году и достойно носит свою фа-
милию» (Л. М., 26 л.).
§ 4. Персонаж в системе генеалогического хрониката
«Сейчас люди мало что знают о своей родне, откуда они произошли.
Генеалогическое древо у них будет, честно говоря, невысоким, и вет-
вей будет мало. А ведь раньше не забывали свою родню» (Елена,
17 л., знает предков до пятого колена); «Как редко мы задумываемся
о том, каковы наши корни, чем прославились бабушки и дедушки.
А ведь все эти поколения незримо протягивают к нам свои руки»
(Даша, 13 л., из сочинения); «Да, не могу сказать, что мое генеалоги-
ческое древо с очень раскидистыми ветвями, что я особенно богатый
в этом отношении человек. Но, по счастью, мне дано чувство своей
бабушки, своего дедушки — больше причем, чем чувство отца или
матери» [Распутин 1988,15] ит.д.
Сетования на незнание родословной— неотъемлемый компонент
рассуждений на эту тему и типовое начало семейного хрониката, незави-
симо от реальных знаний информанта. Часто добавляется, что раньше
«все просто обязаны были знать своих предков». Таков стереотип, ха-
рактерный не только для современности (см.: [Савелов 1908, 9-13]),
распространенность которого находится в прямой связи с утратой
и/или необходимостью переосмысления актуальной прагматики данного
знания. Ее диапазон — от доказательства родства с целью подтвержде-
ния имущественных и социальных прав до удовлетворения индивиду-
История рода в генеалогических преданиях...
221
ального интереса с большей или меньшей потребностью в самоопреде-
лении. В большинстве современных обществ очевиден сдвиг в сторону
последнего [Shoumatoff 1985, 213-215]. Кроме того, как демонстрирует
отечественная история, в определенных обстоятельствах средством дос-
тижения и условием социально стабильного положения становится заб-
вение родословия.
Информанты указывают различные причины утраты памяти о пред-
ках, группирующиеся вокруг нескольких признаков: «Наши предки бы-
ли простыми людьми (прабабушки уже неграмотные), жили в сельской
местности, причем в отдаленных от центра местах» (Татьяна, 26 л.);
«Всем известно, что в былые времена запрещалось вспоминать и гор-
диться своими родственниками, особенно, если те имели приличную
специальность (лекарь, например) или того хуже, если они были родом
из-за границы» (Анатолий, 18 л.); по словам бабушки, «вся их жизнь бы-
ла пытка, и интересного ничего не происходило.... Они стараются все за-
быть» (Елена, 17л.); бабушка «была человеком замкнутым, молчаливым...
поэтому мама знает только то, что помнит сама» (Ирина, 18 л.) и т. п.
Персональная ответственность за незнание родословной возлагает-
ся обычно на бабушек и дедушек. Существенной причиной является
нарушение в цепи передачи знания, связанное с отсутствием письмен-
ных источников. Есть свидетельства, что даже потомки аристократи-
ческих семей сетовали по поводу трудностей собирания генеалогиче-
ского материала от живых членов своего рода [Кашкин 1912,1,152].
Коммуникативные сложности при устной передаче, помимо субъек-
тивных причин (один из информантов заметил, что старшие в семье «не
умеют хорошо рассказывать»), возникают из-за характера сведений.
Умалчивается о конфликтах, разводах, самоубийствах и особенно бо-
лезненно пережитых смертях, о родственниках, которые принадлежали
к криминальной среде, страдали психическими заболеваниями, алкого-
лизмом и т. п. Все это — в дополнение к социально-опасной информа-
ции, из-за которой многие «привыкли разговаривать шепотом» (что от-
мечают многие молодые информанты у своих бабушек).
Ссылки на «простоту» родственников, как и на то, что «расспра-
шивать некогда было, время было тяжелое», связаны со свойством
факультативности генеалогических знаний, особенно в среде, дале-
кой от элиты (и правящей, и культурной). По нашим наблюдениям, в
последнее время клишированные мотивировки того, зачем нужно
знать родословие и родственников («чтобы знать историю своего на-
рода», «без прошлого нет будущего» и т.п.), заменяются на более
прагматические: «надо держаться вместе», «чтобы помогать друг
другу» и т.п. Усиление интереса к генеалогии в значительной мере
222
Глава третья
обусловлено тем, что общество все более представляется дестабили-
зирующим фактором.
Восстановление семейной истории осуществляется разными пу-
тями. Многие признаются, что этому способствовало возобновление
связей с родственниками в Финляндии, Германии, Норвегии ит.д.,
которые сохранили документы, родословные таблицы и прочие ме-
мориальные свидетельства. Для других источником сведений стано-
вятся публикации, например, «Книга памяти», по которой узнают о
судьбе погибших в годы войны. Для учащихся стимулом может по-
служить выполнение учебного задания, сочинения.
Нередко один из родственников (как правило, мужчин среднего
или старшего возраста) занимается специальными разысканиями в
архивах, составляет родословие и оказывается таким образом
«хранителем» семейной памяти: «Благодаря тому, что мой праде-
душка и его братья начали составлять родословное древо нашей се-
мьи, я знаю восемь поколений своих предков, начиная с 1780 г.»
(Елена, 21 г.); двоюродный брат «очень интересуется историей своей
семьи. Он часто ездит в Белоруссию... где расспрашивает родствен-
ников о предках. Все сведения и генеалогическое дерево он заносит в
специальный альбом» (Татьяна, 17 л.). Любое найденное материаль-
ное свидетельство: документ, фотография, отысканная на кладбище
могила с надгробной надписью и т. п., — стимулирует интерес.
Ссылки на материальные памятники являются одним из струк-
турообразующих факторов при создании исторического нарратива:
«Самое древнее упоминание относится к 1254 году. Князь Михаил Чер-
ниговский отправился в город Сарай <следует краткое изложение
фабулы известного жития; дата события — 1246г. [ПЛДР 1981, 563]>...
Следующее упоминание более позднее. Это история возникновения
фамилии Потуловых <о событиях 1480 г. — без указания источниках..
Еще один факт — герб рода Потуловых, обнаруженный в каком-то ар-
хиве моим двоюродным дедом <ф.и.о.> в 1991 году... В Санкт-Петер-
бурге на фасаде Капеллы, построенной в начале XIX века, выбиты че-
тыре имени видных композиторов духовного направления. Первое
имя — Федор Иванович Глинка, второе — Анатолий Константинович
Потулов...» (Александр, 17 л.).
Составление «книги рода» — одна из традиций, которая при всех
исторических перипетиях поддерживалась в ряде семей, отнюдь не
только дворянских. Так, «Домовую книгу» в семье священников
«вели различные ее представители, начиная с 1749 г.», фиксируя
«основные события в жизни семьи, мотивировки тех или поступков
ее членов, их переживания, а также удивившие их явления природы
История рода в генеалогических преданиях...
223
и мысли по поводу того, что происходило в стране» [Судьбы людей
1996, 44]. Аналогичная книга ведется с середины XIX в. и по сей день
в нашей семье. По рассказу одной из информантов, у ее родственников
на Украине есть подобная рукописная книга, интересная, в частности,
замечаниями о новых членах семьи (свекрови о невестке, например).
В настоящее время «родословные книги», компилятивные «истории
рода», мемуары предков печатаются доступным способом в неболь-
шом количестве экземпляров и распространяются среди родственников.
Эта разновидность книжности нового времени (аналог локальной лето-
писи) заслуживает специального описания и исследования.
Редкая семья не имеет своего архива, состав и характер использования
которого варьируются. Описание и издание материалов дворянских ар-
хивов всегда были главными задачами историков-генеалогов [Кашкин
1912, II, 156-172; Аксенов 1977, 71-72; Известия РГО 1994-1999]. Оче-
видно, не меньший интерес представляют архивы современных семей,
включающие документы, справки, вырезки из газет, удостоверения, по-
четные грамоты, мемуары предков, гимназические сочинения прабабу-
шек, школьные дневники недавних выпускников, записные книжки,
юбилейные поздравления и многое другое.
Традиции переписки, еще недавно очень распространенной, со-
путствовала традиция хранения писем в качестве общесемейных и в
еще большей степени — персональных реликвий. Чтение вслух пи-
сем от родных, часто сопровождающееся комментариями, порождает
особый вид семейных текстов. Письма пересказывались, цитирова-
лись на память. Письма с фронта могли запоминаться и рассказы-
ваться наизусть матерями, женами [Спустя полвека 1994, 20—21].
Постоянная составляющая семейных архивов — документы с
утилитарной функцией. Последующее отношение к ним как к рели-
квиям зависит от семейных установок: «Когда умер дедушка, мне было
одиннадцать лет. Через некоторое время после похорон... мы с мамой
пошли получать в мэрию деньги. Но когда женщина в кабинете хотела
разорвать дедушкино удостоверение ветерана войны, я заплакала. Мама
взяла это удостоверение обратно, и мы ушли, так и не получив день-
ги. А это удостоверение лежит сейчас у меня в столе рядом с медалями»
(Светлана, 17 л.).
На документальной и устной основе составляются и пополняют
архив «генеалогические деревья» — графический образ исто-
рии рода. Существуют научно разработанные и предлагаемые в практи-
ческих руководствах правила их составления, равно как и родословных
таблиц [Савелов 1908, 21 и далее; Аксенов 1977, 77]. Для нас представ-
ляют не меньший интерес графические родословия, составленные без
224
Глава третья
дополнительных руководств, когда нормы не регламентируют фор-
му выражения представлений о системе родственных связей.
Генеалогическое древо фокусирует время и пространство одно-
временно: «Если теперь мы обратимся к роду, то тут видим распро-
странение его по одному из измерений пространства, именно рассе-
ление рода и занятие им все большей области (пока он растет; и все
меньшей, когда он пойдет на убыль)... Наряду с этим расхождением
родичей в пространстве в горизонтальной ли плоскости или по вер-
тикали, ветвление рода идет во времени. При этом, последний процесс
особенно привлекает к себе внимание, потому что, в противополож-
ность дереву, прежнее поколение быстро отмирает и в каждом трех-
мерном сечении рода редко бывает налицо более трех поколений за-
раз» [Флоренский 1993, 211 -212].
Каждое родословное древо представляет лишь одну точку зрения
на систему родственников какой ее знает на настоящий момент дан-
ная семейная группа (или член семьи, если схема является плодом
его индивидуального творчества). В этом смысле «восходящий» и
«нисходящий» типы родословия равно эгоцентричны [Strathem 1995,
75-76]. Вместе с тем, будучи зафиксированным «семейными историка-
ми» и став частью семейного мемориала, «древо» может передавать-
ся и восприниматься — по крайней мере, в «малой» семейной группе
и на протяжении известного периода — как абсолютное знание.
Схемы наших информантов разнообразны: одни из них выполне-
ны с большим или меньшим соблюдением правил при помощи род-
ственников, другие представляют таблицы, которые уже стали ча-
стью семейного архива, третьи являются произвольным воплощени-
ем системы родственных отношений. Последние дифференцированы
по способу образно-графического изображения: содержат рисунок
собственно дерева, дополнительные символы. Так, под изображени-
ем дерева на одной из схем надпись ~ «река Дон». Используется цвет
для отличия обозначений мужчин и женщин, живых и умерших. Изби-
раются специальные символы для сводных родственников, умерших в
раннем возрасте детей, свойственников и т.п. Брачные пары объединя-
ются знаком « + » или могут быть обведены, например, «сердечком»;
знаком вопроса отмечены «неизвестные личности».
Далеко не всегда выдерживается вертикальное расположение
древа. Иногда схема может развертываться слева направо, как пись-
менный текст. В ряде случаев фигуры, являющиеся точкой отсчета
(например, одна или две пары пращуров), располагаются в центре,
остальные расходятся от них наподобие солнечных лучей по направ-
лению к периферии, что придает рисунку вид «паутины». Есть не-
История рода в генеалогических преданиях,,.
225
сколько абсолютно концентрических схем, в эпицентре которых обо-
значен сам составитель. Избирательность особенно проявляется по
отношению к брачным партнерам прямых родственников: указыва-
ются, например, дяди, тети и их дети=двоюродные братья и сестры
составителя (без второго родителя).
Большинство схем асимметричны, хотя составители пытаются изо-
бразительно это преодолеть. Нередко «деревьев» рисуется два: по ма-
теринской и отцовской линиям отдельно, — а бывает, что до четырех.
Множественности графических перспектив соответствуют словесные
высказывания: «Если так подсчитать, я отношусь к двум родам: к роду
моего деда Бомбина Александра Павловича, и к роду моей матери, Ду-
бининой Тамары Петровны. Род Бомбиных более разветвлен и много-
числен» (Юрий, 17 л.); «История моего рода для меня — это история
рода моей бабушки <и. о.>. Именно она рассказывает мне о наших
предках... История рода моего дедушки <и. о.> осталась тайной для
нас... По линии папы у меня нет ни бабушки, ни дедушки» (Ека-
терина, 17 л.); «Из всего количества людей, являющихся нам родней,
отец знает и помнит только историю предков, приведших впоследствии
к его появлению на свет. Остальные, ушедшие „вбок“, затерялись, забы-
лись, исчезли с лица земли, как будто их вовсе и не существовало»
(Эмилия, 17 л.); «Достаточно хорошо изучив свою родословную со сто-
роны мамы, я не стал изучать ее по отцовской линии, т. к. они с мамой
развелись, когда мне было четыре года, и сейчас я не общаюсь с ним.
О предках своего отчима <ф.и.о.> я также не пишу, т.к. они не являют-
ся мне кровными» (Илья, 17л.).
Относительно отчимов и мачех точки зрения разнятся. Объяснив,
что папа — не родной «по крови», но он «настоящий отец», включают
в родословие сведения о его предках. Столь же справедливо это по
отношению к бабушке, которая является мачехой мамы, и т. п. Не все
решают этот вопрос без колебаний. Информант, имеющая приемных
родителей, их генеалогическое древо считает «своим». К редким от-
носится случай, когда сын, не простивший отцу ухода из семьи и на-
зывающий его «никем», родословие тем не менее сохраняет (и со-
ставляет) по линии отца — деда — прадеда, хотя фамилию носит ма-
теринскую (Н. Н., ок. 45 л.).
Особый тип представляют «женские» генеалогии в трех-четырех
поколениях, что несложно объяснить не только фактической утратой
мужчин в каждом поколении. Текстовый аналог: «Ее <прапрапраба-
бушку> звали Елена, и она была помещица. Ее муж тоже был помещи-
ком... В 18 лет Елена родила дочь Наталью. Наталья выросла и после
смерти отца вышла замуж за батрака Александра... У Натальи роди-
226
Глава третья
лась всего лишь одна дочь, которую назвали в честь матери. Наташа
пошла по стопам матери и так же, как она, вышла замуж за батрака. В
1926 году Наташа родила дочь Анну... У Анны родилась дочь Тамара.
Это моя мама. А в 1985 году родилась я» (Оля, 13 л., из сочинения
«Моя родословная»).
По родословным схемам можно пронаблюдать, как поколенно
меняется родственное пространство в отношении к составителю.
При вертикальном изображении древо сужается и к вершине, и к осно-
ванию, достигая наибольшей ширины, как правило, на уровне бабу-
шек — дедушек или прабабушек — прадедушек. Сестры и братья
прародителей, включая членов их «малых семей», известны зачастую
лучше, чем собственные двоюродные братья и сестры.
Родословное древо сочетает графический и словесный компонен-
ты. Минимальный текст — личные имена=обозначения родственников.
В полном варианте — фамилия, имя, отчество и годы жизни. В ряде слу-
чаев имена сопровождаются указанием на степень родства по отноше-
нию друг к другу или составителю (реже). Многие, однако, не ограничи-
ваются этим и снабжают обозначения дополнительными «метками»,
например, «уроженка [место]» или (о местожительстве) «Сибирь»,
«Украина». В родословии гетероэтничной семьи указывается:
«русский», «полька», «предки —смесьрусск. и белорусе., жили в Рос-
сии». Отмечаются обстоятельства смерти: «не вернулся с войны»,
«умерла от холеры в 1911г.» и т.п. «Подписываются в скобках под
именами и фамилиями профессии: «врач-хирург», «бригадир», «оч.
известный краснодеревщик» и т. д.
Родословное древо стремится «заговорить», и порой конкретизи-
рующие подписи превращаются в минимальные биографии: «Была де-
ревенской повитухой, дожила до 104 лет»; «Был выслан из С.-Петерб. за
участие в революции 1905 г.»; «Окончила иняз, преподавала, есть сын».
В редких случаях текст бывает и более развернутым. Превращение ро-
дословных росписей в повествовательную историю, отмеченное как тен-
денция описательной генеалогии рубежа XIX XX вв. [Аксенов 1977,
73], является закономерной реализацией нарративной модели, зало-
женной в «генеалогическом древе». Все ее возможности представле-
ны в семейных хроникатах.
Хроникальный нарратив должен развиваться в прямой последо-
вательности от «первого предка» и далее. Тем не менее рассказ «по
поколениям», объединяющий пращуров по обеим линиям, является
редкостью. Предпочтительнее поочередное повествование об отцов-
ской и материнской линиях (в единичных случаях добавляется рас-
сказ о родословии мужа). Последнее, в свою очередь, может дробить-
История рода в генеалогических преданиях...
227
ся на линии прародителей, что усложняет темпоральную структуру
и одновременно делает ее очень четкой.
Другой тип семейной хроники соответствует восходящему родосло-
вию: изложение начинается «от себя», родителей ит.д. Такой рассказ
выстраивать сложнее в силу его противодействия привычной временной
перспективе, поэтому принцип редко выдерживается от начала до конца,
если рассказ достаточно протяжен. Приведем пример лапидарного хро-
никата: «Ее <свекрови. — И.Р.> дед Давыд Захарович Журба воевал
в Гражданскую войну, был первым председателем колхоза. Ее бабушка
была дочерью казачьего атамана в Казахстане. Прадед Захар Журба был
писарем у писателя Фурманова... А отец Захара был прототипом героя
одной из повестей Фурманова. Сестра ее прабабки была гувернант-
кой у последней царицы России... Ее предки осваивали казахские степи»
(Светлана, 24 г.). Типична структура: повествование начинается с роди-
телей, далее — об их предках по нисходящей модели.
Такая формальная комбинаторика демонстрирует первичность
схемы родства в построении нарратива, перед которой отступает ка-
кая-либо иная фабульная связность. Несомненно, в этом заключается
причина фрагментарности и слабой сцепленности частей литератур-
ных семейных хроник, отмечавшихся литературоведами [Муратова
1972, 126]. Только преодоление данного принципа, замена его сю-
жетной логикой может создать художественный текст.
Основной дискретной единицей в пространственно-временном кон-
тинууме «семейной истории», как и в генеалогическом древе, является
персонаж, определяемый по степени родства. Как бы ни
был выстроен нарратив, на следующем уровне он сегментируется на
вполне самостоятельные рассказы об отдельных родственниках: их
биографии и характеристики, — т. е. композиционно является цепоч-
кой персоналий. В крайнем случае история семьи представляет собой,
например, биографию бабушки, в которую вписаны разного рода се-
мейные новеллы. В отличие от цельного хрониката, рассказы о родст-
венниках естественно бытуют в устной форме; особенно это касается ха-
рактеристик, аргументируемых биографическими сюжетами.
В отношении родственников, рассказы о которых фольклоризу-
ются, семейная память избирательна. Многие персонажи известны
только по сохранившимся окказиональным впечатлениям, единич-
ным биографическим подробностям или по од ному-двум социаль-
но-статусным признакам: «Знаю лишь то, что у моего прадедушки
была усадьба, довольно большая, и даже своя бричка» (Елена, 17 л.);
«Дед моего деда был известным драчуном с огромными плечами и
такой же огромной бородой. Это все, что о нем помнит мой дед»
228
Глава третья
(Татьяна, 17 л.); «О прапрадеде я знаю (от деда) только то, что он жил в
деревне, в Любимском районе Ярославской области. Он был зажиточ-
ный крестьянин. О прадеде знаю (опять же от деда) то, что его раскула-
чили, но почему-то не посадили и не сослали» (Алексей, 18 л.) и т. п.
Если суммировать все имеющиеся у нас микрохарактеристики и
микробиографии, становится очевидным, что минимальный набор при-
знаков персонажа семейной истории — это (в порядке убывания) род за-
нятий, имя, сословно-имущественный статус, место жительства, яркий
(переломный) биографический факт, запомнившаяся потомку внешняя
или характерологическая черта, другие свойства. В качестве причины
недостаточного знания могут быть указаны обстоятельства смерти.
Предикативные свойства, в первую очередь, профессия, социаль-
ная принадлежность и биографический факт, более устойчивы, чем
имена и родственный статус персонажей: «Не знаю, какой прапраде-
душка точно был хорошим каретным мастером и делал кареты для
царского двора» (Ирина, 18 л.). Стереотипная формула, организующая
информацию о предке: «<имярек> жил [место, редко — время], был
[род занятий и другие признаки]», — дополняется элементом «у него
(нее, них) было [число детей]», а также обрамляющими указаниями
на рождение и смерть и таким образом составляет опорную структу-
ру биографического рассказа. Подобными клишированными текста-
ми в полной и усеченных формах изобилуют семейные хроникаты.
В каждом роду есть личности, рассказ о которых составляет основу
семейной биографии. Дифференциация родственного пространства
осуществляется по целому ряду признаков на основе коллективных и
индивидуальных предпочтений: «Единственно, кого она <бабушка.—
И.Р.> особо отметила, был ее прадедушка. Он был поп, что по тем
временам было значимо» (остальные «все родственники были бед-
ными») (Татьяна, 26 л.); «Могу отметить наиболее выдающихся род-
ственников — это моя нянька, Прасковья Никитична; по рассказам
отца я знаю, что она была первой трактористкой в России; моя пра-
бабушка, — многие считали ее ведьмой» (Ольга, 21г.); «Родной дядя
мамы — Епифанов — был в свое время знаменитым художником в Пи-
тере. Это, наверное, единственная интересная личность в нашем ро-
ду с маминой стороны» (Ольга, 20 л.).
Один из уровней дифференциации — деление родных на «выдаю-
щихся» и «простых», основанием для чего служит «известность» пер-
вых, социальная престижность их деятельности, яркость биографии.
Отсюда «оправдательные» формулы: «Нет в моей родословной из-
вестных знаменитостей, но нет в ней и людей с темным прошлым»
(Даша, 13л.); «Выдающихся личностей в нашей семье не было, т. к. се-
История рода в генеалогических преданиях...
229
мьи были больше крестьянские и им приходилось всю жизнь зани-
маться крестьянским трудом. Но интересные личности в нашей семье
были» (Елена, 17 л.) — типовое утверждение.
Идентификация «интересных» личностей осуществляется по-разно-
му: от признания, что «каждый по-своему интересен», до выделения
одной-двух персон, аккумулирующих семейный опыт: «Может быть,
в моем роду нет знаменитых художников и писателей, но все же инте-
ресными личностями моя родня богата. Взять хотя бы прадеда Федора,
который, по семейным рассказам, умея, не воруя, наживать и выгодно
сбывать лошадей, так что сейчас его вполне могли бы назвать „новым
русским". Или прабабушка Евдокия Кузьминична, которая пешком хо-
дила их Вологодской области на заработки в далекий Ленинград. Была
там горничной, научилась прекрасно шить» (Ольга, 17 л.).
Яркими и интересными признаются родственники, прежде всего,
по роду занятий (в очень широком диапазоне), получившие «хорошее
образование» (особенно, если это впервые в роду), сделавшие карьеру.
Таковыми же являются обладатели сверхъестественных способностей,
что соотносится и с профессиональным статусом, и с персональными
качествами. Среди признаков — экстравагантное поведение и вообще
любое свойство, выделяющее персонаж из остальных членов семьи.
Наконец, героические, трагические, романтические биографические фак-
ты (участие в войне, необычное замужество), многочисленные перипе-
тии «судьбы» ассоциированы с личностной неординарностью.
Идентификация «личностей» в семье существенно зависит от
родственного статуса. Главными персонажами семейной истории в
подавляющем большинстве являются бабушки и дедушки, на втором
месте — прабабушки и прадедушки, далее — все остальные. Особый
статус прародительского поколения имеет известные социо-культур-
ные обоснования [Янков 1977; Шапиро 1977; Ружже и др. 1981;
Eshleman 1981, 511-515; Шмелева 1989, 70; Семенова 1996]. В трех-
поколенной семье активность «работающего» поколения родителей
направлена, в основном, вовне, поэтому преобладает общение и пе-
редача опыта через поколение. Смежные поколения, кроме того, имеют
тенденцию к «отталкиванию» в силу универсального закона равновесия,
что выражается в признании фамильного сходства через поколение.
В характеристиках прародите лей, прежде всего, утверж-
дается их исключительность по сравнению с «обычными» людьми: ба-
бушка — «человек с золотым сердцем» (формула); дедушка всегда —
«золотые руки»; «казалось бы, такое количество качеств не может уме-
ститься в одном человеке»; «таких людей я встречала очень редко»;
бабушка — «феномен нашей семьи», она «не говорила, а баяла» и т.п.
230
Глава третья
Исключительность касается разносторонности знании и умении: «Не
было такой работы, которую бы прадедушка не умел делать»; «Не знаю
другого человека, который бы работал в столь различных сферах»; де-
душка — «мастер на все руки. Он может сделать все, что угодно. За какое
бы дело он ни взялся, у него все получается» (высказывания настолько
типичны, что не нуждаются в атрибуции).
То, что делают прародители, и сам их образ «связан... с загадкой,
тайной»; у бабушки «особенный секрет вязанья» («и спицы у бабуш-
ки особенные»); домашние не могут разгадать «секрет дедушкиного
чая», и у бабушки он «какой-то волшебный, с заговором». Бабушка
«понимает все человеческие проблемы», внуки предпочитают дове-
рять тайны ей. Как «поразительное» свойство отмечается «оптимизм»
прародителей; от них внуки «набираются сил и энергии». Представи-
тели старшего поколения наделяются «даром предвидения».
Независимо от возраста, внуки оценивают функцию бабушки по
отношению к себе как «защитную»: она «поддержка и опора», «друг
и советчик», «дает душевное равновесие», «грустное умела превратить
в смешное», «подбадривала внуков», от общения с ней «получаешь
радость и успокоение». Дедушка «вселяет в других людей надежду,
которая сейчас так необходима», и т. п. Прародители признаются
«центром семьи»: они являются «средоточием тех качеств, которые
понемножку «распылены» на всех членов нашей семьи» (Светлана,
21 г.); «Вся любовь в нашей семье идет от них, в них наша сплочен-
ность, наша сила» (Инна, 23 г.) и т. п.
В рассказах о пращурах ощущается влияние характеристик фольк-
лорных эпических персонажей: «Мой прапрапрадед родился в великий
и старинный праздник Ильин день. Ребенок был крепок и здоров. Рос он
не по дням, а по часам» (из предания о фамилии Ильины) (Надежда,
20 л.); «В молодости он <дедушка. — И.Р.> был очень красив и силен со-
бой. В молодости он вставал под лошадь и подымал ее от земли. Вот та-
кая сила!» (Елена, 18л.); «У них в деревне был приручен медведь,
и он <прапрапрадед. — И. Р.> таскал его на плечах» (Илона, 17 л.) и т. д.
В семейных традициях сохраняются предания о предках-силачах,
представляющих одну из реализаций данного типа фольклорного пер-
сонажа [Криничная 1987,118-153; 1988,157-163]. Признак физической
силы относится и к пращурам, известным лишь как имя; «В роду был
Макса Силач» (Светлана, 17 л.), — и к умершим предкам, о которых со-
хранилось так называемое «живое предание», и к здравствующим родст-
венникам, принадлежащим к самому старшему в роду поколению.
Демонстрируют физическую силу и крепость поднятие тяжестей,
реже — единоборства или «драчливости» (один предок «наказал» обоз,
История рода в генеалогических преданиях...
231
избив 32 человека; о другом говорят, что «его не могли удержать шесть
человек» ит.п.). Есть и другие, не менее традиционные, мотивы: дед
постоянно рассказывает внуку о своем деде, которого завистники ни-
как не могли напоить, чтобы избить (Александр, 17 л.). Отметим среди
достоинств предков-мужчин и такое: «Мой дедушка никогда не курил.
Иногда выпивал, но на следующий день у него никогда не было по-
хмелья» (Елена, 17 л.).
Свойством физической силы наделяются и предки из числа жен-
щин: бабушка была «высокая, крупная, здоровая; папа говорил, что
поднимала мешок с зерном в пять пудов, была выше ростом деда»
(Альбина И., 56 л.). Вместе с тем применительно к женщинам признак
«силы» имеет, в основном, значение характерологическое: «Она все
держит в своих руках сама, ей не нужно помощи... она очень сильный
человек» (Олеся, 17 л.).
Отличительные черты прародителей — крепость, здоровье, «долго-
житие». Способы аргументации их типичны: «Прожила бабушка Агрип-
пина 98 лет, до смерти попадала ниткой в иголку, все помнила и говори-
ла: „Я век свой не ела облаток“ (таблетки она так называла)» (Екатерина,
17 л.); «Дед был здоровым человеком. За всю свою жизнь он потерял
всего лишь один зуб, да и то он вырвал его сам» (Татьяна, 18 л.); «Де-
душка моего дедушки был очень сильным человеком, ходил босиком по
снегу, был очень большим, долго жил» (Наталья, 21 г.) и т.п.
Через характеристику предков утверждается приоритет «естествен-
ного» в отношении образа жизни и физического здоровья. Одновремен-
но прародителям отказывается в телесных признаках старости, которые
касаются зрения («читал без очков»), состояния зубов, волос («ни
одного седого»), ног («до сих пор ходит на каблуках» — о бабушке),
осанки, а также памяти и «ясности ума». Высказывания на эту тему
имеют несколько значений: утверждение биологической «крепости»
рода, признание большей жизнестойкости предшествующих поколе-
ний по сравнению с потомками и — в отношении живых прародителей —
деактуализация противопоставления «молодость/старость» (выражение
желания видеть предков как можно дольше живыми и здоровыми).
Утверждению жизненной силы прародителей служит акцентирование
таких качеств, как «чувство юмора», «оптимизм», «любовь к жизни»,
«умение поднять настроение» и т. п.
Характерна констатация несоответствия «возраста старости» и
реальных качеств представителей старшего поколения, что вызывает
дополнительные коннотации, связанные с неординарностью и сверхъес-
тественностью: «Она <прабабушка> была удивительной женщиной,
даже к семидесяти выглядела просто прекрасно... Даже в старости
232
Глава третья
она носила себя» (Надежда, 18 л.); прабабушка «умерла на девяно-
стом году жизни. У нее была прекрасная память, она все помнила до
последних своих дней, не каждому это дано» (Юлия, 18 л.); в 79 лет
«она еще держится молодцом»; бабушка «всегда на стороне молоде-
жи»; «Его <дедушки> глаза до сих пор светятся молодостью»; «до
конца жизни он сохранил спортивную форму» и т. п. Некоторые внуки
отказываются пользоваться обращениями «бабушка» и «дедушка»,
заменяя их именами или другими обозначениями. Как пояснила ин-
формант: «Мне кажется, что дедушка — это старенький, маленький
старичок. А мой дедушка совсем не такой» (Елена, 17 л.).
Функции прародителей в семье — воспитание, обучение нормам по-
ведения. Многие свидетельствуют, что «лучшим в себе обязаны» бабуш-
ке, которая «учила этикету... приучала к чистоте и порядку в доме»
(Инна, 18 л.) или «с раннего детства приучила к искусству, классиче-
ской музыке, балету» (Светлана, 31г.) и т.п. У бабушек и дедушек
(особенно это касается семей интеллигенции) подчеркивается «ста-
ринное воспитание»: «Она воспитана в старом духе, и это видно даже
сейчас— ее манеры, форма общения...» (Анна, 18л.); «<бабушка>
умела говорить, умела себя держать» (Надежда, 18 л.); «Стол у бабуш-
ки Нины всегда сервировался, как мне тогда казалось, как на праздник.
Не в смысле изобилия продуктов, а в смысле посуды, салфеток и т.д.»
(Светлана, 31 г.); «А как он <дед> был воспитан! Никогда не позволял
себе выйти к семье в нательной рубашке, не говоря уже о посторонних
людях» (она же); «И вот его афоризм, что... ты должна всегда думать,
что ты находишься в стеклянном доме, и все тебя видят, и вес-
ти <себя> соответственно» (Марианна Л., 72 г.).
Изо всех «идеальных образов» родственников (по статусному при-
знаку) самый разработанный и определенный — образ бабушки. Бабуш-
ка должна быть «очень милая, трогательная, заботливая и очень-очень
добрая» (Ольга, 17 л.); она «с любовью и умело ведет дом», является
«хранительницей домашнего очага», занимается рукоделием и печет
пироги (особенно частое воспоминание внуков). Одновременно она —
«глава семьи», «заменила в доме мать» (которая работает), «держит
все в своих руках»; всегда «выполняла самую тяжелую работу», «вос-
питала детей, внуков и правнуков» и вообще является «героической
женщиной». Последнее иллюстрируется рассказами о ее самоотвер-
женных поступках во благо близких.
Образы остальных родственников менее типизированы
и менее «объемны». В родителях, кроме общих комплиментарных
признаков, подчеркивается жизненная активность («энергия», «жиз-
нерадостность»), усиленная профессиональной характеристикой. Для
История рода в генеалогических преданиях... 233
молодого поколения типично утверждение: «С родителями мне по-
везло», — предполагающее вероятность иной ситуации. В случае парной
характеристики устойчиво противопоставление: папа — «добрый, весе-
лый» /мама «более волевая, энергичная», — которое подытоживается ре-
маркой о семейном «матриархате». Наилучшие отношения с родите-
лями обозначаются как «дружеские» («Мама, в первую очередь,
друг, а потом уже мать»). Заметим, что ироничные оценки кровных
родственников из ближайшего круга могут касаться родителей,
братьев/сестер, изредка дедов, но никогда — бабушек.
Характеристики членов семьи при всей неизбежной субъективно-
сти содержат коллективные оценки, перенимаемые друг от друга. Так,
рассказы бабушек утверждают внучек во мнении о достоинствах дедов
в молодости: «Дедушка был красавцем (да и сейчас он не хуже), что
все девчонки за ним бегали» (Оксана, 18 л.); прадед «был очень краси-
вый и видный парень. Она <прабабушка. — И.Р.> очень удивилась, ко-
гда он прислал сватов» (Екатерина, 17 л.) и т.п. На восприятии род-
ственников сказывается, в первую очередь, мнение бабушек и мам
(склонных к обсуждению персональных качеств, мотивов поступков
близких и т.п.): дядя информанта «отличается легкомыслием. Он не
думает о будущем. Может быть, этому есть оправдание - ведь он са-
мый маленький в семье» (Елена, 17 л., дяде — 38 л.).
Персонажи семейной истории выступают в различных ролях = род-
ственных статусах и в соответствии с ними становятся объектом
оценки. Переключение точек зрения наблюдается в текстах. Приве-
дем рассказ о бабушке, совмещающий черты описательной характе-
ристики и биографического повествования: «Бабушка долго работа-
ла в пекарне. Ее очень хвалили за вкусный хлеб. Жили они не бедно,
но и не богато. Все равно, наверное, вот та жизнь, которой жили ее
родители, повлияла на нее. Она тоже очень трудолюбивая и сильная
женщина. Почти одна вырастила четверых детей, смогла выдержать
смерть двоих сыновей. Когда мама и папа поженились, бабушка поче-
му-то плохо это восприняла. Видно было, что маму она не любила. У нее
появились и отрицательные черты характера. Самое плохое, что у нее
появилась скупость... Но она очень хорошо относилась и относится ко
мне. Я у нее любимая внучка» (Оксана, 17 л.).
Таким образом, персонаж характеризуется по статусам: (а) профес-
сиональному, (б) дочери, (в) матери, (г) свекрови и (д) бабушки. Об-
ращает на себя внимание переход информанта=внучки на точку зре-
ния матери=невестки, при котором противоречивость оценок требу-
ет мотивировки в виде «перемены характера». Совмещение ролевых
характеристик создает многоплановость персонажа.
234
Глава третья
Помимо формального родственного статуса, члены семьи имеют
специализированный, «внутренний», часто выраженный прозвищами
или афористичными характеристиками. Так, «хранительницей очага»
может быть признана бабушка или мама, дедушка — «советчик и су-
дья» (то же в сниженном варианте — «старый ворчун»), бабушка —
«образец для всех нас», папа — «это наш ангел-хранитель в детстве»,
«профессионал по анекдотам», мама — «самый ответственный, надеж-
ный человек», старший брат — «домашний мастер», младшая сест-
ра — «идол всей семьи» и т. п.
Единственная функциональная доминанта во многих случаях яв-
ляется основой характеристики родственников, особенно находя-
щихся за пределами «малой» семьи: двоюродная сестра «считается
самой деловой и предприимчивой (наш семейный ,,Штольц“). Байки
про то, как она обслуживает покупателей, мне приходилось слышать
часто... Сергей <двоюродный брат. — И.Р.> — гордость нашей семьи.
Он окончил университет в Санкт-Петербурге. Он работает в боль-
нице на психиатрическом отделении...» (Олеся, 17 л.).
Родственное пространство индивидуализируется за счет того, что
у персонажей выявляется доминирующая черта, иногда — единст-
венное свойство, по которому известен дальний родственник: «В этом
поколении она <тетя> самая спокойная» (Анна, 17 л.); «Такого трудо-
любивого человека я, наверное, еще не видела» (о дяде) (Ольга, 19 л.);
тетя «известна своей глухотой и большой скупостью» (Алена, 22 г.)
ит.д. Вокруг этого свойства группируются иллюстрирующие рас-
сказы о данном персонаже.
Негативно оцениваемые качества близких могут выражаться в
форме «приговора»: дед - «ничего особенного, пьянь, жизнь которо-
го прошла впустую» (М. М., 24 г.); но чаще они имеют тенденцию
уравновешиваться «положительными» чертами, оправдываться био-
графическими обстоятельствами или профессиональной принадлеж-
ностью: прадед «любил выпить, но и работал на славу» (Анна, 17 л.);
двоюродная сестра «была очень вредная, но честная, этого не отни-
мешь у нее» (А. А., 63 г.); угрюмый характер прабабки объясняется
трагической историей замужества; дядя «был коммерсантом, но
деньги делают свое дело — начал привыкать к хорошей веселой жизни
и ,,спортился“» (Н., 19 л.) и т.п. В целом, «оправдательная» противи-
тельная конструкция является одной из типичных речевых фигур при
персональных характеристиках.
Не менее, чем в 90% рассказов отмечаются «трудолюбие», «рабо-
тоспособность» родственников и/или даются собственно профес-
сиональные характеристики. «Больше всего меня поражало то, что
История рода в генеалогических преданиях...
235
дедушка, несмотря на свои годы, а он прожил 77 лет, работал до конца
своих дней практически. Дедушка просто не мыслил своей жизни без
работы» (Елена, 17 л.), — данное утверждение можно отнести к фор-
мульным при характеристике прародителей.
Профессиональная идентификация — самый предпоч-
тительный способ репрезентации родственника стороннему наблю-
дателю. В семейной истории многие персонажи известны лишь по
данному признаку: «О моих прадедушках со стороны отца я знаю
только об их профессиях» (Александр, 17 л.), — типовое замечание.
Фонд семейных рассказов во многом формируется на основе про-
фессиональной тематики. Одна из информантов посетовала на то,
что мама работает на складе, поэтому дома разговаривать «не о чем»,
в отличие от семьи друзей, где мама — врач «скорой помощи», и по-
стоянно рассказываются интересные случаи.
Непрерывность семейной истории находится в зависимости не
только от прямой династической преемственности, но от стабильности
профессионального статуса старших поколений. Приведем одно показа-
тельное рассуждение: «Родители мои... поскольку долгие годы, более
двадцати лет, работали вместе на одном предприятии, то и семейные
праздники, и разговоры, и жизнь складывалась вокруг работы. <В годы
перестройки. И.Р> они сменили работу, кульманы, на которых они
работали, стали не нужны и лежат сложенными друг на друга. Вот и
получается закономерность, чтобы говорить о какой-то наследствен-
ности родословной, нужно дать людям возможность заниматься лю-
бимыми делами, с гордостью хранить память о своей нужности. А так
опять, как в революцию, цепь случайностей, и изучай потом родослов-
ное дерево» (Яна С., ок. 25 л.).
«Яркие личности» в роду определяются в немалой степени по
профессиям: престижным, редким (вт.ч. для семьи), связанным с
опасностями, разъездами, дающим возможность широкого общения
и т. п. Профессиональная принадлежность родственника (несколько
больше это касается мужчин) выступает основой для его характери-
стики. Дед, всю жизнь проработавший в милиции, несомненно, чело-
век героический (что иллюстрируется рассказами о поимке преступ-
ников) и «необычайно честный, ни разу в жизни не воспользовав-
шийся своим положением» (Наталья, 17л.). Тетя — самая интерес-
ная в семье личность, потому что работает проводником, очень об-
щительна и встречается с известными людьми (Марина, 18 л.).
Личные качества тождественны профессиональным. Дед-адвокат
характеризуется как человек, способный к учебе, воспитанный,
умевший хорошо говорить, «влиять на толпу», обладатель сильного
236
Глава третья
голоса, который достался по наследству от предков-священников
(«он мог сказать слово, и там свеча стоит — погаснет»), а также как
защитник социально обездоленных; именно профессионализм помог
ему и семье спастись в послереволюционные годы и т.п. (Марианна Л.,
72 г.). В данном случае, как и во всех подобных, рассказ о родствен-
нике превращается в биографическое «житие», представляющее реа-
лизацию «призвания» (один из типов биографического рассказа): от
предрасположенности (наследственности), способности к учебе, че-
рез профессиональные достижения и казусы — к «идеальной» смер-
ти на рабочем месте (здесь — во время судебного заседания).
С одной стороны, профессиональная принадлежность дает основа-
ние для обнаружения у персонажа известных свойств и акцентирования
их, с другой стороны, «профессионализм» в высшем (мистическом) про-
явлении, к какому бы виду деятельности он ни относился, придает лич-
ности черты исключительности вплоть до сверхъестественности.
Констатация личностно-профессиональных качеств направлена
как на утверждение, так и на опровержение известных стереотипов.
Дед-учитель работал, «не зная ни праздников, ни выходных, порой за-
бывая, что у него есть собственные дети» (Елена, 15 л.); прадед — пред-
седатель колхоза «был очень хорошим хозяином, в колхозе его уважа-
ли и боялись» (Ольга, 17 л.) и т.п. В свою очередь, непрестижные
профессии получают оправдание в деятельности родственников: пра-
дед — тюремный надзиратель «отличался своим гуманным отноше-
нием к заключенным, даже к большевикам» (Николай, 17 л.). «Чест-
ность» - качество, особенно подчеркиваемое у работников торговли,
бухгалтеров.
Закономерно, что мифологизированы, прежде всего, традицион-
ные виды деятельности, связанные с контактами человека с приро-
дой, «творением» предметов, врачеванием и т. п. «Он знает лес, тайгу
как никто другой, ориентируется в нем без карт. Мама говорит, что
нашему дедушке от Бога дано быть лесником» (Татьяна, 17 л.);
«В пекарне, куда <прадед> пришел работать, его быстро возвели в
„короли"... „Когда все своими руками, своим чутьем доходишь до по-
нимания души хлеба", — говорил прадедушка» (Жанна, 19 л.); пра-
дед-пахарь «землю чувствовал руками, ощущал ее, понимал» (Ольга,
17 л.); «Дед был самым лучшим садоводом в районе... Отец говорил,
что дед все время повторял, что яблони — как человеческие души...
За садом у него была пасека, много домиков с пчелами. Мед был от-
менный. В деревне во все времена считали мед чем-то вроде волшеб-
ного лекарства от многих болезней, да и самих пчел докторами»
(Александр, 17 л.).
История рола в генеалогических преданиях...
237
Очевидно, во многом благодаря сакрализации традиционных
специальностей, не менее половины наших информантов уверены,
что их предки были людьми со сверхъестественными способностями:
«Какой-то прапрадед был колдуном. Ну, и как обычно, еще и кузне-
цом... Про него говорили, что, когда он работал вечером, меха ему ка-
чали медведи» (следует подробный рассказ о деятельности колдуна)
(Екатерина, 17л.).
С другой стороны, родственники, чем бы они ни занимались, на-
деляются такой мерой профессионализма, которая сказывается на их
психо-соматических особенностях, делает носителями эзотерическо-
го знания и необыкновенных способностей (от абсолютного значе-
ния до рационализированного или иронически переосмысленного):
«Устроился он <дед> на мануфактуру к Савве Морозову, десятни-
ком... Умел предсказывать погоду по счетам. Когда сырая погода,
косточки на счетах набухают и руке тяжело, это к дождю. А когда
солнечная погода — кости легкие, руке легче» (Лев О., 50 л.); «Деда
я помню... мы любили садиться к нему на колени, а он был кузнецом,
и руки у него были мозолистые, так он возьмет огонь на руку, и он
у него горит, а ему не больно» (Татьяна, 40 л.). Аналогичны расска-
зы, например, об умении учителей «читать мысли» учащихся или «ви-
деть спиной» и т. п. В этой связи профессиональные навыки и интуиция
могут рассматриваться как личная (врожденная) неординарность, что
очень способствует семейному престижу.
Даже самые обыденные специальности дают возможность родст-
венникам проявить «героизм», реализовать исключительные личные
и профессиональные качества: «Папин папа был бухгалтер... Однаж-
ды он спас леспромхоз. Была по документам недосдача денег или
что-то в этом роде, а он сидел целые сутки, все пересчитывал по до-
кументам и нашел ошибку» (Инна, 19 л.). Другой рассказ — о том, как
прадеда, представителя той же профессии, который «был кристально
чистым человеком», угрозами и уговорами безрезультатно склоняли к
припискам (Мария, 17 л.).
Наконец, среди рассказов, демонстрирующих необыкновенное
мастерство родственников, встречаются модификации сюжета «чудес-
ного спасения». Одно из преданий, которое передается в русско-цы-
ганской семье, прямо соотносится с мифо-эпическим прототипом —
сюжетом о чудесном даре певца [Жирмунский 1979; Путилов 1997,
45-67]: «Одного родственника поймали за конокрадство и пригово-
рили к смертной казни через расстрел. И когда конвоиры повели его
к месту расстрела, он попросил исполнить последнее желание — спеть
перед смертью песню... Все цыгане имеют дар божий — красиво петь...
238
Глава третья
Он пел о любимой женщине, о семье. Конвоиры, не понимая слов,
растрогались и на свой страх и риск отпустили его. Впоследствии тот
человек дожил до глубокой старости и похоронен в Ленинградской
области» (Галина, 32 г.). Время события отнесено в «сталинские годы».
Второй рассказ может быть включен в широкий круг типологиче-
ских параллелей, содержащий сказочные мотивы (в частности, реали-
зации функции «трудной задачи»), анекдотические и др.: прадед ин-
форманта был «хорошим часовым мастером»; оказавшись в тюрьме за
подделку документов, предложил, что «сделает из мякоти хлеба ча-
сы. И он сделал, часы заходили. За это его отпустили на три месяца
раньше, чем надо» (Любовь, 17 л.).
В первом случае значение мотива более соответствует представле-
нию о «магическом даре», во втором усилено «трикстерское» начало,
но структурно-семантический тип один: «мастерство избавляет от бе-
ды», — причем с учетом функции и контекста рассказов акцентирован
первый компонент.
Представление о профессиональной специализации как «призва-
нии» в комплексе с фактами династической преемственности формиру-
ет идею «обязанностей» рода или «задачи, которую он призван решить»
[Флоренский 1992, 278; 1993, 214]. Эта «задача» касается не столько
конкретной профессии, сколько области деятельности, связанной с
известными социально-идеологическими коннотациями и вклю-
чающей ценностные установки: «По наследству передается склон-
ность к профессиям, с помощью которых можно помогать людям.
Нет склонности к личной выгоде и обогащению» (Вероника, 18 л., из
учительской семьи).
Утверждение этических, социальных и прочих ценностей функция
большинства биографических рассказов о родственниках. Если же
инициирующее обстоятельство и было иным, в конечном итоге, редкий
рассказ обходится без выводов относительно жизненной стра-
тегии персонажа или характера его «судьбы»: «Прадед
Андрей был удачливым человеком. Окончив церковно-приходскую
школу... он, после возвращения из действительной армии, стал на-
чальником лесосплава...». Далее «удачливость» прадеда иллюстри-
руется тем, что ему с женой удалось побывать в Ленинграде во время
учебы на курсах; был он хорошим сплавщиком-профессионалом и
считался «родившимся в рубашке», т. к. был заподозрен в проступке,
но не расстрелян в 1937 году. (Погиб на фронте.) (Юлия, 17 л.).
Полный (инвариантный) биографический рассказ строится на
основе системы предикатов, соответствующей жизненному циклу че-
ловека: «родился», «учился», «женился», «работал» ит.д. Разновид-
История рода в генеалогических преданиях...
239
ности создаются за счет того, как распределяется по этой шкале со-
бытийное время жизни персонажа, с позиции рассказчика. Значи-
тельная категория рассказов фокусируется на одном, пусть даже
протяженном, жизненном отрезке. Для биографий дедов и прадедов, на-
пример, это военный период. В целом, структурирование биографии оп-
ределяется соотношением 1) этапов персонального жизненного цикла,
2) фаз семейного цикла и 3) периодов отечественной истории.
Одна из важнейших функций биографического повествования —
утверждение социального статуса родственника. Особенно часто она
актуализирована в мужских биографиях, которые представляют
жизненный путь как ряд ступеней к достижению устойчивого поло-
жения: «Прапрадед Федор Новоселов родился примерно в конце
XIX века... Он был выходцем из крестьян Архангельской губернии...
В молодости прапрадед был бурлаком на Северной Двине. Сам вы-
учился писать на бересте и к 35 годам уже стал директором (управ-
ляющим) Беляевского лесозавода в г. Повенце» (Анна, 18 л.). На этом
данный рассказ заканчивается, поскольку идея исчерпана. Аналогичны
рассказы о воинском пути («дед начинал служить в армии рядовым
партизаном, а в конце войны был уже подполковником»), после завер-
шения которого биография почти не имеет продолжения. Устойчивая
идея-лейтмотив биографических рассказов: дед (прадед и пр.) «добился
в своей жизни того, чего не дано каждому», «сам себя выучил», родст-
венники «всего добивались в жизни сами, своим трудом и умом» и т. п.
Другая идея, безусловно, преобладающая, является исходной или
итоговой для женских биографий: «У бабушки Шуры была очень
трудная жизнь. Она много работала, даже даром. Но дело не только в
работе, работать бабушка очень любила, дело в том, что она пережила
своего мужа, своих детей, много горя повидала на своем жизненном
пути...» (Елена, 17 л.). Жизнь бабушек и матерей — «трудная и жесто-
кая»; «как и всего поколения, была сложная»; «пример тяжелой судь-
бы и верности» и т. п.
Такая оценка сопутствует уже самой дате рождения: «Бабушка
родилась в 1911 году, а значит, пережила много горя» (Елена, 23г.).
Женские биографии, за единичными исключениями, призваны про-
иллюстрировать тяжесть судьбы, возможные способы ее преодоле-
ния и соответствующую жизненную стратегию, из чего рождается
«внутренний сюжет» повествования. Он может быть сведен к не-
скольким однотипным формулам: «женщины нашего рода не лома-
лись под ударами судьбы»; «были по-своему счастливы»; «тяжесть
жизни не сделала из нее жестокую женщину»; «никогда не жалова-
лась», «не теряли достоинства»; «выжили благодаря труду» и т. п.
240
Глава третья
Многие из жизненных установок включены в рассказы в виде
афористических высказываний-наставлений родственников: «Жизнь
дана, чтобы жить, а не плакать»; «Не прыгай в радости, не плачь в
горе»; «Знание — единственное, что никто не отнимет», «Как-нибудь
проживем, лишь бы не сослали куда-нибудь в Сибирь» и некоторых
других.
В целом, основную сюжетную коллизию биографических нарра-
тивов составляет столкновение «жизненного труда» (реже — силь-
ного характера) с обстоятельствами. «Труд» и «трудности» (включая
производные и оппозиционные лексемы) — ключевые, связующие и
самые частотные понятия. Несколько употреблений, произвольно
выбранных из одного рассказа о прабабушке: «С детства ее тянуло к
мужскому труду»; «школа — за радость и за отдых»; «молодость про-
ходила в трудах»; «И не лень было идти за 25 километров на празд-
ник» и т. д. (Анна, 18 л.).
Самая устойчивая жизненная установка из тех, которые утвержда-
ются женскими биографиями, — «надо было жить для ребенка» («надо
было как-то жить, поднимать детей»); «несмотря на многие трудности,
смогли дать своим детям все то, что не смогли дать им в свое время ро-
дители» и т. п.
Рассказ-жизнеописание в зависимости от контекста имеет раз-
личные значения. Он может выражать, например, идею «жестоко-
сти» судьбы или жизни в определенное время в определенном месте,
утверждать/опровергать жизненную стратегию, родственную преемст-
венность и т.д. Одной из базовых является идея «жертвенности» во имя
детей. Рассказ о чрезвычайно горестной судьбе рано умершей бабушки
завершается резюме: «Зато у нее хорошие дети, у всех свои семьи...»
(Антонина, 18л.).
Биографии родственников, занимая собственное место в генеало-
гической памяти, неравнозначны и специализированы. Кроме обще-
го значения поддержания родственной непрерывности, каждая из
них имеет собственные семантические возможности, реализуемыми
в коммуникативных ситуациях. Одни служат напоминанием о соци-
альном престиже, другие призваны утверждать нравственные и пове-
денческие нормы (особенно это заметно в «воспитательном тексте»,
обращенном к детям), третьи вспоминаются как образец негативного
или печального опыта ит.д. В конечном итоге, любая актуализация
биографических сведений о родственниках приводит к выводу напо-
добие высказанного одной из информантов: «Мой дедушка жив до
сих пор, ему сейчас 91 год, и он представляет из себя историческую
ценность» (Надежда, 17 л.).
История рода в генеалогических преданиях...
241
§5. Время в семейном историческом нарративе
Семейные хроникаты, предания, мемораты, конструирующие исто-
рию родственной группы, репрезентируют ту же множественность
темпоральных моделей, которая выявляется на основе лингвистиче-
ского анализа «языка времени» [Арутюнова 1997, 53; Красухин 1997;
Потаенко 1997,115].
Для идентификации временных параметров «семейной истории»
может быть использовано понятие актуальной памяти коллектива [То-
поров 1973, 21], которое, в свою очередь, подлежит дифференциа-
ции. Как и любая память, семейная наделена признаками избирательно-
сти, индивидуализированности, особым соотношением «запомина-
ния» и «забывания», предпочтением смысла событий их фактической
стороне [Блонский 1935,183; Роговин 1977, 30-31; Чекунова 1993, 100;
Brewer 1994], зависимостью от мнемотехники, в первую очередь, пись-
менности [Выготский, Лурия 1993,21,175].
В устной традиции отсутствие зафиксированных данных компен-
сируется логическими построениями, мифологическими универса-
лиями, субъективными предпочтениями, общеисторическими пред-
ставлениями и т. д.: «Однажды мама сказала, что наш род идет от то-
го племени татар, которое в XIII веке вместе с полчищами монголов
осуществляли нашествие на Русь, которые брали дань с нее несколь-
ко веков. Это может быть и не так, но сразу этот факт закрепился в
моем сознании как истинный, потому что, наверное, такая история
производит огромное впечатление» (Александр, 17 л.).
Континуальный жизненный поток «на „дотекстовом уровне",
в памяти индивидуальной и, особенно, общественной... преобразует-
ся, становясь дискретным. В нем выделяются центральные, доми-
нантные звенья, смысл которых оценивается ретроспективно, и пе-
риферийные, „фоновые" элементы» [Неклюдов 1995, 78]. На времен-
ной оси актуальной семейной памяти события располагаются нерав-
номерно. В большинстве семейных хроникатов ощутим разрыв меж-
ду этиологическим сюжетом (его можно назвать «памятью преда-
ния») и тем историческим отрезком, который реконструируется на
базе так называемого «живого предания» — воспоминания, передан-
ного по цепи известных родственников, живых и умерших («память
мемората»). Вследствие этого этиологический рассказ, например,
о создании первой в роду семьи или о переселении оказывается не-
редко более детализированным и сюжетно оформленным, нежели
повествование о прабабушках на основании скудных мемуарных
свидетельств.
242
Глава третья
«Актуальная память» имеет, таким образом, как минимум, два
уровня глубины. Рассказав романтическую историю замужества бе-
зымянной прародительницы, информант замечает в продолжение пове-
ствования: «Реально же историю своего рода я знаю со времен Первой
мировой войны» (Татьяна, 17 л.). Если же временной разрыв и не
осознается, то связь между начальным сюжетом и «памятью мемора-
та» все-таки носит формальный характер: «Из рассказов моего отца,
которому рассказал его дед, я знаю, что предок мой у Петра Первого
служил, но больше я знаю о прадеде моем <ф.и.о.>» (следует под-
робный рассказ) (Александр, 17 л.). «Петр I приглашал немцев... Та-
ким образом мои прапрапрародители попали из Германии в Россию.
Они поселились в Поволжье и зажили довольно богато. Быстро про-
летели годы. Началась ужасная и душегубная Великая Отечествен-
ная война...» (Евгений, 12 л., из сочинения) и т. п.
Преодоление временного разрыва может происходить за счет оче-
видных анахронизмов: «Давным-давно, в тысяча восемьсот каком-то
году, жил Федор Александрович Мамонский. Он служил ямщиком у
Петра Первого, когда тот приезжал в Марциальные воды» (Влади-
мир А., 56 л.). Кроме того, что «время Петра I» приближено, как ми-
нимум, на столетие, в ходе дальнейшего рассказа получилось так, что
Федор Александрович — дед информанта.
Актуальная «память мемората», как правило, распространяется на
период, охватываемый воспоминаниями третьего-пятого поколений (до
прародителей бабушек — в силу трансмиссии через поколение); именно
такова глубина генеалогических сведений в массовом варианте. Наибо-
лее типичны утверждения: «Из самых дальних предков я помню только
прабабушку и прадедушку. А по рассказам бабушки - немного о ее ба-
бушке и дедушке» (Елена, 17 л.); «Самые старые предки, которых мне
удалось определить, — это родители моей прабабушки со стороны ма-
мы» (Анна, 18 л.).
В случае отсутствия временного разрыва при достаточной генеа-
логической глубине можно заметить, что более или менее подробное
биографическое повествование начинается с прародителей дедушек
и бабушек, а между более дальними предками распределяются моти-
вы «этиологического сюжета»: «История нашего рода уходит корня-
ми в далекое прошлое. Прапрадедушку моего деда звали Феок-
тист. < Имена других членов семьи и прочие сведения отсутству-
ют. — И.Р>. Про его сына Михаила Феоктистовича известно только,
что он был ленинградским купцом, но после разорения переехал
жить в д. Тавой-гора в Карелию, быстро обжился и завел хозяйст-
во. <Первый носитель патронимической фамилии. И.Р>». Сле-
История рода в генеалогических преданиях...
243
дующий в этом ряду — дед деда информанта, ему посвящен подроб-
ный биографический рассказ (Феклистова И., 17л.).
Абсолютная («календарная») хронология в семейных историче-
ских нарративах представлена ограниченно. Включение дат в пове-
ствование указывает на его документальную основу. Дата отмечает
начало рода: «род... был зарегистрирован в церкви в Финляндии еще
в 1597 году» (Светлана, 18 л.); «Впервые фамилия Тилликяйнен встре-
чается в 1475 году» (согласно книге рода) (Александра, 15 л.) и т.п.
Чаще всего первая дата в истории семьи обозначает рождение одного
из предков: «В 1888 году родился мой прадед» (Николай, 18 л.);
«Корни семьи уходят в глубокую древность, в 1903 год. Именно в это
время на свет появилась моя прапрабабушка» (Ирина, 17л.) ит.д.
Значительно реже таковыми являются даты смерти, переезда или иные:
«Муж моей прабабушки был арестован и расстрелян в 1931 году»
(первая дата в рассказе об истории семьи) (Анастасия, 17 л.).
В большинстве случаев хронологические сведения о ранней истории
ограничиваются веком, с точностью до трети, или указанием на
«времена»: «Я знаю только то, что мамина линия происходит из наполе-
оновских времен» (Ольга, 20 л.); «...Пришли они сюда из Сибири еще до
времен Петра I» (Лариса, 22 г.) и т.п. Еще чаще время устанавлива-
ется по историческим обстоятельствам, сопутствовавшим событиям се-
мейной жизни: «Если верить рассказам бабушки, то наш род ведет
начало еще с тех времен, когда мужчин брали на службу в рекруты,
а это было еще при Петре I, значит... приблизительно с XVIII века»
(следует рассказ о том, как предки переселились, спасаясь от воинской
службы) (Анастасия, 17 л.).
Как в любом биографическом и автобиографическом повествова-
нии, в семейном нарративе событийное время представляет основ-
ную конструирующую модель. Датировка вторична, опосредуется
событиями и весьма приблизительна: убеждение в том, что предки —
новгородские переселенцы, позволяет делать вывод, что они живут
на Каргополье с XIV века; фамилия с «польским» окончанием и ме-
стожительство родственников — Вятка — дают основание для за-
ключения, что они переселились (были сосланы) в 1863 году, после
восстания в Польше и т. п.
Для событийной шкалы времени характерно «отсутствие общей
ранжированное™ событий на одной оси», когда точкой отсчета могут
быть «любые события, известные говорящему и принятые в качестве
ориентира» [Потаенко 1997,115]. Для нас существенна типология собы-
тий, которые конструируют семейную биографию и, соответственно,
формируют временную структуру повествовательной истории.
244
Глава третья
Систему внешних ориентиров представляет шкала периодов и собы-
тии отечественной социальной истории. Она размечена этапами правле-
ний: «во времена Петра I», «при царе», «при Николае II», — войн, рево-
люций; экономических, политических, этносоциальных процессов, ре-
форм, установлений: «до колхозов», «в период раскулачивания», «после
перестройки», «в годы репрессий», «когда были гонения на евреев», —
а также конкретными событиями общегосударственного и локального
масштаба: «когда закрыли границу с Финляндией», «после снятия бло-
кады», «когда поселок затопили» и т. п.
Выбор внешних ориентиров зависит от того, в какой степени ска-
зались те или иные обстоятельства на семейном жизненном цикле,
нарушив его, вызвав противодействие или, напротив, оказавшись
благоприятными. Внеположная событийная шкала необходима и для
репрезентации рода в историко-культурном пространстве, т. е. для
установления его статусных признаков. Масштаб, способы и направ-
ленность связей между внутрисемейными и внешними событиями
создают специфические параметры для характеристики семейной
группы, подобно тому, как это может быть осуществлено при анали-
зе индивидуальных биографий в их соотнесенности с социальной
событийностью [Голофаст 1997, 25].
«Внутреннее время» родственной группы может быть рассмотре-
но на двух уровнях. Первый представляет генеалогическую модель,
которая образует «временной диапазон данного коллектива, выра-
женный в терминах поколений, — от предков в прошлом до потомст-
ва в будущем» [Топоров 1973, 123]. Центральными событиями в
рамках каждого поколения являются создание брачной пары и рож-
дение детей = создание следующего поколения.
Вместе с тем «генеалогическое время» является внешним (време-
нем = пространством) для отдельно взятой семейной группы, сколько
бы поколений по вертикали и членов семьи по горизонтали она ни
включала.
Семейное время, в отличие от генеалогического, совмещает линей-
ную и циклическую модели: смена поколений + воспроизводство родст-
венной группы. В границах семейного коллектива временной конти-
нуум структурируется событийным рядом, который более диффе-
ренцирован и многопланов. Он включает создание и распад брачных
пар, рождение и смерть родственников, другие события индивиду-
альных жизненных циклов, перераспределение ролей, разъединение
и воссоединение членов семьи, изменения семейного статуса (в т.ч.
через персональный социальный статус), пространственные пере-
мещения. Данные событийные доминанты и составляют основу сю-
История рода в генеалогических преданиях...
245
жетики семейных преданий и меморатов — повествовательной исто-
рии семьи.
§ 6. Рассказы о создании и распаде семьи
«Семейный сюжет» как целое организован системой взаимоотноше-
ний родственников в ее динамике. Д. Джоннес предлагает выделить
следующие фазы взаимодействия, каждая из которых характеризу-
ется особыми формами, телеологией, «моментом напряжения» и кон-
фликтом: (1) детство и период становления («childhood plots»); (2) ситу-
ации, когда члены семьи, особенно молодые, покидают ее («transit
narratives»); (3) выбор партнера, ухаживание («courtship narratives»);
(4) образование супружеской пары («conjugal sequences»); (5) взаимо-
отношения «отцов» и «детей» («parenting plots»): (6) смерть родствен-
ников («limit plot») [Jonnes 1990,207].
Образование брачного союза = создание семьи, включающее, по
данной классификации, фазы (3) и (4), представляет опорную струк-
турную матрицу литературно-художественных повествований, особенно
«романной формы» [jonnes 1990, 91 etc.], волшебной и новеллисти-
ческой сказки (пропповская модель), значительной части несказоч-
ных фольклорных нарративов и повседневного дискурса.
Устные семейные рассказы о создании/распаде брачного союза и
партнерских супружеских взаимоотношениях в силу своей функ-
циональной специфичности представляют повествовательные моде-
ли в наиболее «чистом» виде. Их репрезентативность и устойчивость
соответствует центральному положению данной сюжетики в семей-
но-биографическом и персональном «текстах» и постоянно поддер-
живается литературными образцами.
Создание супружеской пары — этиологический мотив истории
рода и отдельно взятой семейной группы: «15 августа 1973 года нача-
лась история семейства Яковлевых» (имеется в виду день бракосоче-
тания) (Л. А., 43 г.). «Классические» типовые схемы представляют
этиологические рассказы сказочного характера о предках.
Отношение к историям замужества/женитьбы, определяющее
формы бытования рассказов, двоякое. С одной стороны, романизи-
рованные повествования служат престижу родственников и самоут-
верждению исполнителя (если рассказывается о себе). Они являются
предметом живого интереса младшего поколения, особенно девушек,
и позволяют старшим осуществлять обучение нормам. С другой сто-
роны, подобные истории, даже с самым положительным финалом,
содержат информацию, которая относится к интимной сфере и «со-
246
Глава третья
кровенному знанию», а потому на их рассказывание могут налагать-
ся запреты, и они окружаются ореолом таинственности.
«Родительские» истории рассказываются реже и, как правило, в
менее романтическом ключе, чем «прародительские». Рассказы «о
себе», по нашему предположению, при внутрисемейном бытовании
различаются в зависимости от родственного статуса собеседников: ро-
дители сдержаннее в вербализации соответствующих сюжетов, чем
бабушки, сестры ит.д., более склонны к ироническим оценкам, ис-
пользованию «смеховых» мотивов и т.п. Было бы ошибкой считать
данную традицию исключительно женской как с точки зрения объекта
(рассказы о замужестве немного преобладают над историями женить-
бы), так и в отношении состава исполнителей.
Рассказы о создании и распаде семьи аккумулируют комплекс
представлений об идеальном супружеском союзе и способах его за-
ключения. Они являются иллюстрациями нормативных послович-
ных утверждений, которыми нередко заканчиваются: «Какой муж от
Бога дан, с тем и живи»; «Сердцу не прикажешь»; «От ненависти до
любви один шаг»; «Настоящая любовь возьмет свое»; «Любовь что,
главное — уважение»; «Браки совершаются на небесах» и т. п.
Доминирующей оказывается идея «предназначенности» партне-
ров друг другу, предопределения брачного союза. Одним из фольк-
лорно-легендарных обоснований этой идеи служит известный рас-
сказ о том, как «боги разгневались и разорвали... людей на две части,
две половинки: мужскую и женскую, — и разбросали их по всей зем-
ле. С тех пор ходят эти половинки в поисках друг друга, чтобы со-
единиться» (Ирина, 19 л.). Мифологема изначального единства реа-
лизуется, в частности, в устойчивом сюжете «поисков» суженого как
«пути», на котором неизбежны пробы и ошибки. Достигаемое в итоге
единение таково, что противоречит представлению об индивидуаль-
ной любви: «Мы не любим и не можем любить друг друга. Просто
мы слились и неотделимы» (Елена, 20 л.).
Та же идея проявляется в убеждении, что партнеры должны
«подходить» друг другу, «совпадать» по различным признакам: физи-
ческим, характерологическим и др., — имеющим символические фор-
мы выражения: «Оказалось, что они подходят друг другу по всем горо-
скопам, по знакам Зодиака... и даже их имена подходят друг другу»
(Анна, 18 л. — о браке двоюродной сестры).
Предназначенность будущих супругов выражается в существовании
«знания» друг о друге еще до знакомства. Для описаний первой встречи
характерны формулы: «возникло чувство, что все это уже было»; «будто
давным-давно знакомы»; «как будто они знали друг друга вечность»
История рода в генеалогических преданиях...
247
и т.п. Это «знание», сокрытое до известного момента, означает наличие
родственной связи, которую нужно не установить, но распознать, что со-
ответствует этимологическому единству значении «знать» и «состоять в
родстве» [Топоров 1971, 133]. «Предбрачный» сюжет в значительной
части выстраивается из мотивов «узнавания», ритуальную аналогию ко-
торых содержит свадебный обряд [Байбурин 1993,76-77].
Идея предопределенности находит выражение также в мотиве
иррациональности выбора партнера и/или принятия решения о бра-
ке: «У моей мамы всегда было много поклонников... Мама сразу же
понравилась отцу. А он для нее был таким же, как и все. Папа решил
попытать свое счастье и сделал маме предложение. А она почему-то
взяла и согласилась. До сих пор не знает почему, ведь она отца тогда
не любила, да он и не особо-то ей нравился» (Николай, 16 л.). Этот
мотив часто возникает в автобиографических женских рассказах, в
т. ч. как оправдание брака, который впоследствии распался.
Реализация сюжета создания семьи как «узнавания» брач-
ного партнера предполагает развитую прогностику и опирается
на мотив «сбывшегося гадания о замужестве». Традиционные гадания в
системе девичьей предсвадебной обрядности неоднократно и доста-
точно подробно описывались [Смирнов 1927; Виноградова 1981; Ло-
гинов 1988; Морозов, Слепцова 1993, 68-73; Валенцова 1995; Золо-
това 1997]. Заметим, что подобной магической практики не чужды
и юноши (материал зафиксирован И. Руппиевой в 1998-1999 гг.
в Олонецком р-не Карелии).
Рассказы о сбывшихся гаданиях составляют самую значительную
часть среди меморатов о замужестве/женитьбе. Содержание гаданий
отчасти зависит от поколения, к которому рассказы относятся: де-
душка «со своей Наташей познакомился на праздник Ивана Купала,
поймал венок, который плыл по реке Тотьма, пошел вверх по реке,
нашел девушку, которая сплела венок. Познакомился, понравились
друг другу сразу, потом года встречались, а потом свадьба, вся дерев-
ня гудела» (Александр, 17 л.). В настоящее время такой способ гада-
ния редок; в целом же, мантическая традиция чрезвычайно устойчи-
ва и продуктивна в смысле порождения новых форм.
Согласно устным рассказам, чаще всего сбывались гадания с броса-
нием обуви, с петухом и особенно — с зеркалом. До настоящего времени
популярны гадания по тени, с воском, кольцом (интерпретация визу-
альных образов), по первой встрече («на имя») и многие другие. Абсо-
лютное же большинство текстов опирается на ониромантические моти-
вы. К ним примыкает значительное количество рассказов о «вещих» не-
спровоцированных сновидениях.
248
Глава третья
Область значений визуальной, наиболее разработанной, симво-
лики включает установление самого факта замужества/женитьбы,
появление брачного партнера, качества союза (счастливый/несчаст-
ливый), места встречи, облика и свойств суженого.
Образы вполне традиционны: фигура в виде сердца «означает
большую любовь», гроб — вынужденное супружество и т.д. Интер-
претация пророческого гадания, сновидения со временем уточня-
ется: «Тогда мне было пятнадцать или шестнадцать лет. Во сне
увидела, что покупаю в какой-то лавке бусы с крестом... Известно,
что бусы — это к любви, замужеству: но тогда к чему же мне при-
снился крест?... Сон мой сбылся, потому что там <в лагере. — И.Р.>
я познакомилась со своим будущим мужем, а произошло наше зна-
комство в церквушке; вот к чему мне приснился крест» (Анна,
21 г.); «Однажды бабушке приснился сон, что к ее окну то ли под-
полз, то ли подплыл гад. А змеи, как она говорит, ей снятся только
к хорошему. И вот через несколько дней в их деревню вернулся
красивый демобилизованный солдат (мой дедушка)» (Анна, 22 г.).
И символические, и непосредственно мотивируемые образы могут
устанавливать связи с семьей будущих свойственников: девушка увиде-
ла в зеркале, как «чья-то рука поставила седьмую свечу», позже выясни-
лось, что в семье мужа она стала седьмым человеком (А. В., 46 л.); матери
информанта «однажды приснилась корова будущей свекрови, хотя она
ни разу ее не видела. Корова с перебинтованным рогом» (Мария, 17 л.).
С любовно-брачной символикой традиционно ассоциируются обра-
зы определенных животных: медведя, коровы (быка). Сновидица видит
рядом с собой двух телят, одного из которых «уводит» подруга, второй
остается (будущий муж) (Анна, 17 л.). По свойству животного судят о
будущем муже: женщине снится, что за ней бегает поросенок и хрюкает;
ей объяснили, что «муж будет кашлюн», как это и оказалось в действи-
тельности (Валентина А., 63 г.); девушке приснился рыжий бык «с кари-
ми глазами», в чем она усматривает предзнаменование встречи с мужем
(«красивый, кареглазый и рыжеволосый») (Юлия, 21 г.). Роль быка, те-
ленка в сновидениях свидетельствует о наделении образа значениями
мужской силы и медитативным [Бидерманн 1996,30].
Пространственные образы рассказов о снах соответствуют ми-
фо-ритуальному брачному сценарию. Наиболее частотны из символов
связи — дорога, из пограничных локативов — дверь: «Снится мно-
го-много дорог, а в конце каждой — двери. Дверей много, но среди
них выделяются две: одна очень старая, но радует взгляд и тянет к
себе, а другая совсем новая, красивая». Во сне информант «выби-
рает» старую дверь и, объясняя сновидение, связывает это с после-
История рода в генеалогических преданиях...
249
дующим выбором между богатым претендентом и бедным, но люби-
мым, в пользу последнего (В. И., 48 л.). В данном случае в контексте
брачного сюжета актуализируется значение двери как «выхода» (за-
муж), отождествляемого с человеком.
Провидческому соединению супругов сопутствуют вегетативные
символы в различных сочетаниях: «Я иду по дороге, сплошь усыпан-
ной цветами, кажется, и вокруг везде появляются цветы. А навстречу
мне идет Он ~ человек моей мечты» (Татьяна, 29 л.); «Мама вспом-
нила, что за несколько месяцев до первой встречи с отцом ей при-
снился сон, будто она с каким-то молодым человеком косит траву, а
тем молодым человеком и был мой отец» (Светлана, 19 л.).
Спровоцированное сновидение может буквально реализовать ман-
тическую формулу, произнесенную перед засыпанием: «Она <ба-
бушка в молодости. — И.Р> построила колодец из спичек и сказала:
„Суженый-ряженый, приходи воды напиться". Во сне ей приснилось,
что какой-то мужчина зашел к ней в дом и попросил воды». Через год,
наблюдая, как муж «стоял у дверей и пил из ковша воду», сновидица
«вспомнила, что во сне мужчина, который просил воды, был вылитый
дед» (Елена, 18 л.). Содержание сновидения полностью соответствует
способу загадывания: «Я легла спать с носком лишь на правой ноге,
сказала приговор: „Суженый-ряженый, приснись". Мне приснился
человек, которого я любила, и он мне одел второй носок. Это значило,
что в скором будущем мы поженимся. Так и случилось» (Л. Г., 20 л.).
Брачный партнер являет в сновидении или видении в зеркале
свой непосредственный физический облик. Конкретные признаки
касаются глаз, реже — волос, зубов: «У моего отца есть еще два брата.
У них в семье была одна интересная закономерность — они все виде-
ли вещий сон о своих будущих женах. Примерные черты лица они
видели в своем сне, и в скором времени знакомились с ними. Все они
являлись братьям с длинными темными волосами» (Нина, ок. 20 л.);
«...в зеркале появился молодой человек. Зубы у него были все золо-
тые, блестели. Потом она <бабушка. — И.Р.> встретила своего буду-
щего мужа... Зубы у него были не золотые, но не свои. Все зубы у не-
го были вставные» (Ольга, 17 л.).
В большинстве случаев персонаж оказывается «без лица» и рас-
познается по иным признакам или обстоятельствам: «Во сне она
<мать. — И.Р.> видела ленинградский вокзал и облик молодого че-
ловека без лица. Спустя некоторое время она первый раз встретила и
увидела этого молодого человека на ленинградском вокзале» (Алла,
18 л.); «И снится мне сон. Сижу у окна, пряду... с горки спускается
мужчина в сером пиджаке, в галифе, одежду помню, лица нет. В январе
250
Глава третья
дело было, а в феврале я его встретила, в моей одежде он и был...» (М. М.,
ок. 70 л.); «Твой отец... рассказывал мне, что видел свою будущую жену
во сне, зная, что это именно она, но лица не помнил. Запомнил лишь то,
как она была одета...» (Л. Н., 46 л.).
«Одежда» и отдельные ее элементы — основная примета персонажа
вещих сновидений и видений, по которой «впоследствии» распозна-
ется суженый: «мужчина... в розовой рубашке»; «фигура в шинели»;
«с погонами»; «молодой человек в синей куртке»; «образ... мужчины
молодого в солдатской форме. На нем была шапка солдатская и ши-
нель» и т. п., - причем атрибуты военной формы явно преобладают.
Согласно рассказам, явление суженого в видении заставляет визио-
нера принять неожиданное или изменить ранее принятое решение о
брачном партнере: «Моя бабушка до замужества дружила с парнем и со-
биралась даже замуж за него. Однажды перед сном она загадала: „На но-
вом месте приснись жених невесте". Во сне она увидела незнакомого че-
ловека, а через некоторое время она случайно с ним познакомилась и
вскоре вышла за него замуж. Это был мой дедушка. Через много лет моя
мама тоже увидела во сне своего будущего мужа. Хоть он и был ее одно-
классником, она очень удивилась, потому что тогда не собиралась за не-
го замуж» (Людмила, 17 л.); «...И вот мамина бабушка увидела в зеркале
лицо совсем незнакомого человека... А через какое-то время из соседней
деревни к родителям маминой бабушки приехали свататься. Когда ма-
мина бабушка увидела жениха, она чуть не упала в обморок — это лицо
она видела в зеркале. И хотя она любила другого, замуж вышла за этого,
она решила, что это судьба» (Дима, 13 л., из сочинения).
Этот же мотив «перемены суженого» сопутствует рассказам о
любом способе гадания. Пророческое знание оказывается сильнее
личного предпочтения и чувств: «В молодости наша бабушка любила
молодого человека по имени Николай. После ночи гаданий она не-
сколько лет подряд выходила на улицу и спрашивала имя первого
встречного. Всегда первым встречным оказывался какой-либо Сер-
гей. Она не хотела этому верить... но так получилось, что она, дейст-
вительно, вышла замуж за Сергея» (Алла, ок. 40 л.). Отметим, что в
рассказах не встретилось ни одного случая, когда бы повторное или
многократное гадание приводило к различным результатам.
Прогностика брака включает мотив сбывшегося предсказания.
Субъектом его выступают обычно цыганки-гадалки. Особенную си-
лу имеют также слова старших родственниц: «Когда мой папа со
своими родителями и братьями переехали жить на новое место, ба-
бушка моей мамы, т. е. моя прабабушка, первое, что сказала, увидев
его, это то, что моя мама выйдет за него замуж, хотя в то время папе бы-
История рода в генеалогических преданиях...
251
ло пять лет, а маме года три...» (Ольга, 18 л.). В данном случае значение
словесного пророчества усиливается символикой ситуации, включаю-
щей переезд, первую встречу будущих свойственников, первый визу-
альный контакт, возраст персонажей.
Предсказание часто делается одним из будущих супругов (авто-
предсказание). Мотив реализуется в нескольких формах. Одна из
них — сбывшееся утверждение или предположение: «А мама еще в
школе однажды сказала: „Ненавижу имя Коля, наверно, мужа так
звать будут". Ну, и я — Николаевна» (Мария, 22 г.). Разновидность —
пожелание, высказанное в шутку, сбывается буквально: на вечеринке
девушки обсуждали желательные качества будущих мужей; «бабуш-
ка возьми и скажи: „А мне хоть за безрукого да за учителя"» (так и
оказалось) (информант тот же).
В качестве предсказания выступают утверждения о нежелатель-
ном супружестве (инвертированная форма реализации пророчест-
ва): «Как-то раз, когда моя бабушка была еще молодой девушкой,
она возвращалась с подружками после танцев домой. На краю доро-
ги валялся пьяный молодой человек. Проходя мимо него, бабушка
сказала такие слова: „Только последняя дурочка выйдет за него". Так
получилось, что через некоторое время к бабушке посватался именно
этот парень» (Татьяна, 18 л.); будущий отец информанта, столкнув-
шись в магазине с неприветливой продавщицей, «подумал: „Не дай
Бог, такая в жены попадется!" Однако, спустя год они играли ши-
карную свадьбу» (Татьяна, 17 л.).
Утверждение ребенка, будучи впоследствии этимологизировано
в контексте семейной ситуации, также оказывается «пророческим»
(псевдопредсказание): четырехлетняя девочка (информант в детст-
ве) говорила, что выйдет замуж только за клоуна, чтобы он ее сме-
шил. Теперь ее мать часто повторяет: «Вот уж, действительно, нашла
себе клоуна» (в адрес бывшего зятя) (Марина, 24 г.).
«Предсказанием» часто оказывается шуточное высказывание одного
из будущих супругов или кого-либо из окружения. Сбывается насмеш-
ливое предложение друзей демобилизованному солдату «жениться на
первой встречной»: «Однажды, поехав в родную дедушкину дерев-
ню, <супруги. — И. Р.> встретились с его друзьями. А один из них и ска-
зал: „Как же ты, Серега, ту девку, что пробежала, нашел?" Дед ответил,
что никакую девку он не искал. А парень и объяснил ему, что та, первая
девушка, что пробежала мимо, и есть его, дедушкина, теперешняя жена,
которую он запомнил по красивым густым волосам» (Ольга, 17 л.).
Наконец, прогнозирование осуществляется на основе примет, что
создает еще одну группу рассказов, структурно идентичных повеет-
252
Глава третья
вованиям о сбывшемся сновидении, предсказании и т.п.: «Иван Ио-
сифович зашел в дом, где жила Владислава Ивановна, чтобы попро-
сить попить, споткнулся о порог; тогда одна из женщин, бывших в
избе, сказала, что, видимо, суждено ему остаться в этом доме навсе-
гда. Так и случилось» (Юлия И., 51 г.).
Мотив «первой встречи» (знакомства) в «предбрачном»
сюжете особенно акцентирован. Традиционная форма брака, при ко-
торой жених и невеста до свадьбы «ни разу не встречались», оценивает-
ся как анормативная и насильственная. Первая встреча, особенно не-
предвиденная, т. е. связанная с наделением человека «долей» [Плот-
никова 1997, 99], является основной ситуацией «узнавания» сужено-
го, установления между будущими супругами символической связи.
Символика соединения создает обширное пространство для реали-
зации, варьирования мотива. Она касается действия персонажей (пре-
диката), места встречи, выражается в образе медиатора. Самый устойчи-
вый символ связи — вода («знакомились через воду», «мужа себе в воде
нашла» и т.п.), в полном соответствии со всей ритуальной практикой.
Типичное место встречи — у воды, на берегу, у колодца и т. п.: «Они <де-
вушки, в т. ч. мать информанта. — И.Р> пошли по воду, и, возвращав-
шись с полными ведрами, отец с друзьями предложили свою помощь.
Так они первый раз увидели друг друга» (Руслан, 17 л.); «И маму при-
слали на практику в Бокситогорск, и пошли они на пляж с однокурсни-
ками... Мама что-то пятилась спиной, а папа там же был, чисто случайно,
на мостках, лодку привязывал... И она его толканула в воду, он упал.
С паспортом, со всем. Ну, а там — слово за слово...» (Елена, 40 л.).
При первой встрече поведение молодых людей у воды фактиче-
ски моделирует известную сказочную ситуацию: пока девушка купа-
лась, будущий муж отогнал ее лодку и, взял одежду, потом окликнул
ее, — произошло знакомство (Татьяна, 39 л., автобиографический рас-
сказ). Купание, мытье — типичные действия одного из будущих супру-
гов, предшествующие и способствующие знакомству, принятию ответ-
ственного решения или поступкам, которые приводят к браку: «Я у
своих родителей, в Коткозере, моюсь в бане, и тут меня как осеняет, что
сегодня что-то должно произойти. Не просто „что-то", а связанное с мо-
лодым человеком по имени Валера, с которым я познакомилась... не так
давно» («предчувствие» побудило информанта к решительным дейст-
виям) (Ирина, 27 л.).
Функцию медиатора в ситуации знакомства может выполнять
животное: «Бабушка рассказывала, что познакомилась с дедушкой
особым образом. Их свела... бабушкина корова. Дедушка жил и рабо-
тал пастухом в другой деревне. До этого памятного лета они с ба-
История рода в генеалогических преданиях...
253
бушкой не знали друг друга...» (Корова уходит в чужое стадо, в ее
поисках девушка приходит к будущему мужу; так повторяется неод-
нократно.) (Анна В., 50 л.). Посредническая роль коровы (ср. снови-
дения) вписывается в систему мифологических представлений о ней,
связанных с идеей плодородия, контактами живых и умерших, се-
мейно-брачной символикой [Иванов 1992, 5 6; Славянская мифоло-
гия 1995, 229].
Еще чаще связующим звеном между сужеными оказывается ребенок
(как правило, одного из будущих супругов, но может быть и посторон-
ний), что непосредственно указывает на значение брачного союза и еще
раз подтверждает «провидческие», медитативные функции детей. Мо-
лодая женщина <бабушка информанта. — И.Р> оставляет дочку на ла-
вочке, а, вернувшись, видит, как «один мужчина чем-то угощает ее. Ба-
бушка ужасно разозлилась, ведь она учила ее ничего у чужих не брать...
Позднее этот мужчина стал моим дедушкой» (Светлана, 17 л.). Сим-
воличным представляется и само действие взрослого по отношению
к ребенку («угощение»), связанное с преодолением «чужести»; законо-
мерно, что на него обращено внимание в рассказе.
Знакомство «через предмет» — еще одна типовая ситуация, развитие
которой предполагает «обмен». Хорошо известны мемораты и анекдоты
о том, как просьба о вещи, действительная или мнимая, становится ини-
циирующим обстоятельством «брачного сюжета» (ср. «школьно-сту-
денческий» провокационный вопрос-загадку: «Когда утюг может быть
предлогом?»).
Семантика обмена сюжетно реализуется в мотиве временного
присвоения предмета (= части владельца), как, например, в сказочном
эпизоде «кражи» одежды у будущей невесты. Нельзя не распознать
данный мотив в таком рассказе: «Однажды я сидела дома у окна и вя-
зала. Вдруг в окно влетает мячик, а за ним следом бегут два мальчика.
Я стала на них ругаться и даже сначала не хотела отдавать мячик, но
потом мальчик заплакал и пошел жаловаться своему старшему брату
Андрею. Андрей пришел ко мне, стал извиняться за брата. Так мы и
познакомились» (Елена, 19 л.).
В отличие от сказки и ритуально-игровой практики, мужская и
женская роли в повествованиях, подобных приведенному, взаимооб-
ратимы, не зафиксированы, но предикативная часть и топика тради-
ционны до деталей; в данном случае это — место действия и собственно
локатив (окно), занятие девушки, мотивы предварительного отказа
(условия) и «прощения», а также значение самого предмета, символи-
ка которого в фольклоре и молодежных играх определяется «брачной»
семантикой [Бернштам 1984].
254
Глава третья
Целый ряд меморатов основывается на мотивах ненамеренного
или спровоцированного физического контакта, в т. ч. опосредованного
предметами. Девушка, обознавшись, ударила сзади незнакомого парня
шарфом с узлом на конце: «В общем, удар был сильный, и парень в от-
вет накормил меня снегом... Прошло два месяца. Наверное, мы поже-
нимся. Родители согласны» (текст из журнала «Калейдоскоп», №25,
1998; информант — Кира, 19л.). Так же, по ошибке, девушка на кон-
церте ударила по плечу молодого человека, произошло знакомство
(текст автобиографического рассказа из журнала «Интим-калейдо-
скоп», № 4 (6), 1998. С. 22. Информант — Андрей, 30 л.).
Думается, данный мотив можно поставить в один ряд с аналогич-
ным ритуально-игровым действием («битье» или «удар») молодежных
предбрачных игрищ [Лурье 1998,114 и далее]. Установление контакта с
потенциальным брачным партнером составляет смысл традиционных
игр с бросанием предметов: «По дороге в клуб впереди них <молодых
людей. — И. Р.> шла группа девчонок. Каждый из них брал комок снега и
бросал в ту девчонку, которая им нравилась. Маме попало прямо в
капюшон. Он попросил прощения и вытряхнул снег... Вот так про-
изошло знакомство между моим папой и мамой» (Елена, 19 л.); «На
встрече курсов Нижегородского педагогического института на мою
голову упал самолетик из бумаги. Вслед за этим ко мне подошел ин-
тересный молодой человек и пригласил на танец. Оказалось, что та-
ким образом, запуская самолетики, студенты второго курса выбира-
ют девушку, чтобы пригласить на танец. Моему будущему мужу я
очень понравилась...» (Раиса С., ок. 50 л.).
В семантике данного мотива и соответствующих игровых стереотипов
трудно не усмотреть параллели с мотивом «клеймения» героя волшебной
сказки, которое связано с последующим узнаванием персонажа [Пропп
1986, 300]. В играх, в отличие от незапрограммированных ситуаций,
«клеймение» («удар» и т.п.) в большей степени ассоциировано с момен-
том «выбора».
Непосредственный физический контакт с незнакомым человеком
в результате курьезного или несчастного случая представляется
знаменательным, дает основания для развития брачного сюжета:
«...Когда автобус на остановке резко затормозил, мама упала на ко-
лени к молодому человеку. На следующей остановке он вышел вме-
сте с ней, и они познакомились» (Е.В., 18 л.); «Девчонки занимались
фигурным катанием по краю катка, а в центре молодые люди играли в
хоккей... И тут папа нечаянно попытался сбить маму, но в итоге шайба
и папа отлетели в сторону, а мама, как ни в чем не бывало, поехала
дальше» (Светлана, 18 л.). В продолжение рассказа отмечается, что
История рода в генеалогических преданиях...
255
следующая встреча произошла спустя годы, тогда и восстановился ее
провидческий смысл, которому, кроме собственно события («столкно-
вение»), способствует и типичность места действия («встреча на кат-
ке»); аналог — «встреча на танцах».
Семантика мотива: возможность брачного союза, — усиливается,
если столкновению сопутствуют физические травмы, раны (усилен-
ный вариант «клеймения»): девушку «задела» легковая машина —
«закрытый перелом, ссадины, царапины. Водитель машины — моло-
дой парень (его звали Володя) отвез ее в больницу. Она влюбилась
в него с первого взгляда, несмотря на то, что чувствовала сильную
боль... Позднее они сыграли свадьбу» (Людмила, 23 г.) и т. п.
«Любовь с первого взгляда» — формула, аккумулирующая пред-
ставления о возможности проникновения во внутренний мир через
глаза, о «смотрении» как способе установления связи и «узнавания»
[Байбурин 1993, 203-204]. «Встреча взглядами» — первое из дейст-
вий в цепи завязывающихся взаимоотношений: «Они шли навстречу
друг другу и, проходя, встретились взглядами, затем, пройдя еще не-
сколько шагов, опять обернулись оба, улыбнулись и разошлись по
своим дорогам. В этот же день через пару часов опять встретились в
городе, но на этот раз они уже заговорили» (Светлана, 18 л.).
«Узнавание» взглядом преодолевает границу, предполагающую
однонаправленность смотрения, например, между актером и зрителем:
«Дедушка играл на сцене, а бабушка сидела в первых рядах, и вот —
их глаза встретились и... Бабушка влюбилась в него сразу... Дедушка
также обратил внимание на очень красивую девушку со строгим
взглядом. После спектакля они встретились» (Марина, 20 л.).
Если «встреча» глаз означает взаимное узнавание, то «смотрение»
может быть представлено как однонаправленное, и в этом случае оно ас-
социируется с «воздействием», как в ситуации «сглаза» [Раденкович
1995], или «присвоением». (В этой связи может быть рассмотрена, на-
пример, ситуация «безответной влюбленности в артистов».) Такую ин-
терпретацию допускает, в частности, смотрение персонажей видений
и сновидений на визионеров: в зеркале - образ «мужчины молодого
в солдатской форме... Мгновение он посмотрел на меня и исчез. Так
жутко стало» (М. А., 23г.). Девушка полощет поздно вечером на реке бе-
лье и видит «фигуру в шинели»: «Рядом-рядом прошел, искоса посмот-
рел и прошел к берегу, к баням... Я стою. Опять он остановился, смотрит.
Я пошла к школе, с носа лодки полощу, думаю, не столкнул бы кто в во-
ду. Иду обратно, а фигура на горке уже, в стороне Шуньги, около моего
дома, и опять смотрит на меня... Мне кажется, что это и была тень моего
мужа, которого я тогда не знала» (Мария А., 78 л.).
256
Глава третья
Наконец, по глазам одного из будущих супругов можно узнать о его
суженом. «Как-то подружка посмотрела мне в глаза и сказала: „Ты в мае
встретила» молодого человека, у которого будут темные волосы, серые
глаза. Будет высокого роста и старше тебя на год или на два. Он будет не
с Олонца, а с Олонецкого района4*... Так и случилось» (Наталья, 17 л.).
С точки зрения видимости/невидимости особые условия для зна-
комства предоставляет «встреча в кинотеатре». Специфика места да-
ет возможность столкновения значений внешнего/внутреннего ви-
дения, переключение направления взглядов и т.п.: «Встретились они
в кинотеатре. Она сидела рядом ниже его, и ее высокая шляпка ме-
шала смотреть фильм. После фильма мой дед, будучи еще тогда моло-
дым, подошел к ней, чтобы выразить все свое недовольство и, по его
словам, просто остолбенел» (Виктория, 17 л.).
Обретение партнера осуществляется через взгляд на визуального
«двойника» — портрет или фотографию. В этом случае портрет все-
гда женский, что усиливает предпосланную ситуацией семантику
«присвоения»: «Старшая сестра <прапрапрадеда. — И.Р> была Ве-
ра. Как про нее рассказывают, она была очень красива. И однажды
приехал художник из Санкт-Петербурга и нарисовал портрет. В Пе-
тербурге ее портрет увидел дворянин Махнач. Он приехал в Сураж.
Он увез ее с собой, Веру Евгеньевну. А потом ходили слухи, что он же-
нился на ней» (Алла, 17 л.); «Папа увидел мамину фотографию. Она
настолько его поразила, что, как рассказывает тетка, он долго прихо-
дил в себя. Он ходил к ним каждый день и часами мог смотреть на фо-
то. Однажды он сказал: „Я буду не Абакумов, если эта женщина не
станет моей женой“. Сказал — сделал» (Любовь, 26 л.).
Рассказы о создании семьи актуализируют все каналы связи: то-
пографические, технические, визуальные, акустические ит.п. Со-
временное мифологизируемое средство соединения и невидимого
«узнавания» — телефон. Случайный, ошибочный звонок приводит к
судьбоносному знакомству, как, например, в рассказе о девушке, ко-
торая, спасаясь от уличных хулиганов, позвонила из автомата жени-
ху и, ошибившись номером, обратилась к постороннему человеку —
тезке жениха; он и прибежал ей на помощь (Елена Н., 40 л.).
Символичны и всегда отмечаются встречи на дорогах. То же значе-
ние имеет мост, особенно в контексте образности свадебного фольклора
и предсвадебной мантики [Виноградова 1982, 159-160]: «Однажды
бабушка шла через мост и повстречала Петра Русских. Он предло-
жил ей выйти за него замуж» (Марина, 17 л.) и т. п.
Местом встречи часто оказывается транспорт: «Наша семья образо-
валась в 1975 году после того, как папа в поезде познакомился с мамой.
История рода в генеалогических преданиях...
257
Я считаю, что это очень интересное знакомство» (следует рассказ о
весьма тривиальном, на сторонний взгляд, событии) (Юлия, 19 л.); «Это
история о большой любви. Мой папа познакомился с моей мамой в авто-
бусе. Он ехал домой со службы, и, зайдя в автобус, увидел молоденькую
девушку, а рядом с ней свободное место...» (В. В., 18 л.). Поездки, разъез-
ды считаются обстоятельством, способствующим обретению будущего
супруга: «Частые поездки помогли ей <прабабушке. — И.Р> встретить
любимого человека и выйти за него замуж» (Ольга, 17л.) и т.п. Таким
образом воплощается сюжет «поисков».
«Транзитный» характер места знакомства соответствует риту-
альной семантике брачного союза. Особенное значение приобретает
встреча на вокзале, соединяющая и разлучающая одновременно:
«Они встретились на вокзале, когда дед уезжал в армию. Он только
спросил, будет ли она ждать его или нет? Она ответила: „Да“. И после
его приезда они сразу же поженились» (Эльвира, ок. 25 л.). Ситуа-
ция встречи = временного прощания органичнее всего связана с эпи-
зодом проводов в армию: «Мои папа и мама с одного поселка. Их до-
ма стоят напротив друг друга. Но они не были знакомы. Свела судьба их
лишь спустя восемнадцать лет, когда папа уходил в армию, и по чис-
той случайности мама оказалась на проводах, там они были представле-
ны друг другу и там же решили пожениться» (Антонина, 18 л.).
«Пограничность» ситуации знакомства с суженым совпадает с то-
пикой рассказов: встреча, «узнавание» происходят в дверях, на пороге,
«через окно». Сюжетообразующую роль выполняют инициирующие
действия (в т.ч. посреднические) и способы преодоления границы:
«Окна комнат располагались напротив друг друга, только папа жил на
третьем, а мама на четвертом этаже. Однажды, когда мама стояла у ок-
на и смотрела, какая на улице погода, т. к. собиралась выйти в магазин,
ее увидел папа... И теперь ему показалось, что она смотрит на него. Он
жестами стал показывать, чтобы она спустилась вниз. Мама его, есте-
ственно, не видела... А папа, увидев, что она отошла, решил, что она
спускается к нему и тоже помчался вниз. На улице он понял, что мама
спускалась вовсе не к нему, но он был не робкого десятка и догнал <ее>»
(Татьяна, 17л.); «Мама после работы зашла к подруге попить чаю...
К ним зашел сосед, и подруга попросила маму открыть дверь, т. к.
чем-то занялась. Мама подошла к двери и спросила: „Кто?" А из-за
двери: „Свои". Мама сначала опешила, но потом открыла дверь. Папа
на нее сразу же „запал" (так он мне говорил)» (встреча в «чужих»
дверях — один из популярных мотивов) (Светлана, 17л.).
Момент встречи и обстоятельства, ему сопутствующие, наделя-
ются признаками исключительности, повышенной символической
258
Глава третья
значимостью. Рассказчики останавливаются на деталях, которые для
внешнего наблюдателя и при прочих ситуациях не могут быть выде-
лены из повседневной сферы. Их статус в контексте «первой встре-
чи», «знакомства» нередко реконструируется и вербализуется по
прошествии достаточно длительного времени.
То же относится к выражению внутреннего состояния участников
встречи. Оно касается обоюдного восприятия: «она сразу же ему запала
в душу»; «поняли, что именно друг друга искали в этой жизни» и т. п., —
или персональных, замкнутых «на себя», ощущений: «остолбенел»,
«обмер», «похолодел» (или «стало жарко»), «все вокруг как бы переста-
ло существовать», «забыл обо всем на свете» ит.п. Терминология, свя-
занная с «озарением», «прозрением», «пониманием» ит.д., дополняется
обозначением физических состояний, соотносимых с временным небы-
тием. Типичны мотивы «безумия» (иррационального поведения) и «заб-
вения»: (после рассказа о знакомстве «в дверях») «Есть еще один
момент, она до сих пор не может вспомнить, зачем же она заходила
к соседу. Вот и не верь после этого в судьбу» (текст из журнала «Ин-
тим-калейдоскоп», 1998, № 4. С. 22. Эдуард, 27 л.).
«Встреча» как событие нередко представляет собой спасение од-
ного из суженых другим (как правило, мужчины женщиной), т. е.
реализует мотив «неокончательной смерти»: «Молодой девушкой по-
шла она <двоюродная прабабушка. — И.Р.> утром ранним к реке...
Вышла из леса к воде и видит -- лежит кто-то наполовину в воде,
весь в иле, в песке. Подошла поближе — молодой человек. Голова у
него в крови. Она вытащила его из воды, обтерла ему лицо мокрой
скатертью, отмыла кровь... Ухаживала о нем моя двоюродная пра-
бабка, сидела у кровати долгое время, а потом кто-либо из братьев
сменял ее... Родители думали, что он утонул и уже оплакивали его. А он
через четыре недели домой приехал, а еще через неделю заслал сватов
в дом девушки, которая его спасла» (Светлана, 17л.).
Эта «классическая» ситуация повторяется при различных истори-
ческих обстоятельствах: прадед — финский коммунист «бежал через
границу, очень долго скитался, и однажды, когда преследователи были
очень близко, он забежал в один дом... Девушка, спасшая его, и была
Ульянова Елена» (Ольга, 17л.); деда, раненного на фронте, оперируют
под бомбежкой, и операционная медсестра впоследствии становится
его женой (Алексей, 17 л.) ит.п. Спасение от смерти, включающее се-
мантику «обмена» = благодарности и «присвоения», является предо-
пределяющим брак фактором, и в большинстве случаев описание со-
бытия не сопровождается указаниями на момент «распознавания» су-
женого, специфическое состояние и даже на «взаимную любовь».
История рода в генеалогических преданиях...
259
В рассказах с акцентированной «первой встречей» время между нею
и фактическим браком («сыграли свадьбу») сжимается или отсутствует.
Значение собственно бракосочетания отступает на периферию перед
единственной важностью «узнавания» супругов, становится формаль-
ным, хотя и необходимым повествовательным компонентом.
Подчеркивание финала как цели сюжета свойственно текстам
иного структурного типа: основанным на мотивах брачных
испытаний. Испытания касаются а) одного из партнеров, б) пары
как единого целого. Основным препятствием является несогласие роди-
телей на брак вплоть до «насилия» с их стороны. Преобладающий мо-
тив — социальное неравенство: «Моя прабабушка была из богатой се-
мьи..., ее родители имели несколько фабрик.... Моя прабабушка, звали ее
Арина, в девятнадцать лет полюбила простого солдата из крестьян...
убежала ночью, в одной ночной рубашке, к своему возлюбленному, зва-
ли его Иосиф; они поженились и стали жить вместе» (Нина, 17 л.); этот
рассказ (за вычетом имен) можно признать формульным.
С одной стороны, социально неравный брак вызывает недоуме-
ние и является одной из семейных загадок: «У меня возник вопрос,
как так случилось, что мой дедушка Вова, будучи членом довольно
зажиточной семьи, связывает себя брачными узами с бабушкой Мар-
фой, выходицей из бедной семьи? На этот вопрос мне никто ответить
не смог» (Анатолий, 18 л.). В поисках ответа на этот вопрос, как и
ряд других, связанных с переменой статуса семьи, легко конструиру-
ется объяснительный сюжет о браке «вопреки родительской воле».
С другой стороны, «бегство» невесты из родительского дома, или
ее «кража», является одной из традиционных форм брака и, особен-
но при мотивации «сильными чувствами», воспринимается как нор-
мативный факт: «Такая любовь, все, как положено» (после рассказа о
том, как прародители: дочь богатого казака и батрак, - «сбежали на
Урал») (М. Л., 72 г.).
Преодоление молодыми сопротивления родителей -- ритуально
запрограммированная коллизия брачного сюжета, по отношению
к которой все мотивировки, включая «социальное», этническое и
любое другое неравенство, вторичны и варьируются в широком диа-
пазоне: «Прабабушка была против того, чтобы отец женился на ба-
бушке, т.к. она была чистой удмурткой» (Любовь, 17 л.); «Обе сто-
роны были против, чтобы мама и отец поженились. Бабушка со сто-
роны мамы считала, что отец избалованный и хулиган. Другая же
сторона думала, что мама не пара их сыну. Но все равно была свадь-
ба» (Наталья, 17 л.). Лишенная факультативных мотивировок пове-
ствовательная формула сюжета такова: «Моя бабушка была против
260
Глава третья
этой дружбы и не разрешала маме с папой встречаться. Но их любовь
оказалась сильнее, и они поженились» (О. И., 24 г.) (препятствие —
средство преодоления — результат).
Несогласие родителей на брак детей — самая типичная для семьи
кровных родственников форма конфликта и одна из причин сохра-
нения в тайне истории создания новой семьи. В силу устойчивости
она может восприниматься как «наследственное» обстоятельство:
(после рассказа о ссоре отца с его родителями из-за женитьбы)
«...Хотя сами родители отца пережили сопротивление от своих роди-
телей. И я побаиваюсь, что мне это тоже предстоит пережить. Это
уже становится семейным роком» (далее — сетования, что родители
«не выпускают из дома») (Анна, 17 л.).
Развитие событий, заканчивающееся «счастливым браком» (по ска-
зочному образцу), предполагает, в зависимости от субъекта действия,
две основных формы преодоления «родительской воли»: бегство (не-
весты) и кража (женихом). Невеста покидает дом «убёгом» или «само-
ходкой», «спустившись по лестнице со второго этажа в одном платье»
(«босиком», «в одних валенках», «в чем была», «в одной рубашке»);
«через второй выход сбежала в другую деревню» и т. п. В тех случаях,
когда это происходит по приезде сватов «другого», выбранного родите-
лями, жениха, поступок превращается в «бегство со свадьбы».
Бегство (кража) со свадьбы, всегда сориентированное на невес-
ту, функционально представляет разновидность мотива «перемены
жениха», который следует за «предварительным» (потенциальным,
«ложным», несостоявшимся и т.п.) браком. Эта ритуально пред-
определенная сюжетная ситуация [Пропп 1986, 306, 325-330] имеет
многочисленные нарративные трансформации.
Бегство к «истинному» жениху описывается с соблюдением топики,
характерной для «узнавания» суженого и собственно брачного ритуала:
родственница «пошла за водой на колодец, и там ее украл этот парень»
(возлюбленный) (Ольга, 15 л.); бабушкину сестру «настоящий» жених
«увез с венчания на лошадях в свою деревню» (А. В., ок. 25 л.). Особенно
символична кража по дороге к венцу, осуществляемая как перемена
«транспорта» и направления движения: сестра прадеда «полюбила мо-
лодого человека, но к ней приехали сваты другого. Богатого, знатного
человека. И когда ее повезли к венцу, им навстречу ехал ее возлюблен-
ный, и она со своей кареты (саней, или повозки?) перешла в его карету»
(Ирина, 17л.). (Характерно, что «подбор» средства передвижения ори-
ентируется на сказочный, или более «романтический», образец.)
Дальнейшее развитие и разрешение конфликтной ситуации с роди-
телями базируется на нескольких мотивах. Отсутствие родителей
История рода в генеалогических преданиях...
261
(родственников) на свадьбе — поведение, демонстрирующее и закреп-
ляющее разрыв (чаще — временный); поэтому его можно рассматривать
как кульминацию соответствующего сюжета. Типовое разрешение про-
тивостояния — указание на то, что родители «позже смирились». Одно
обстоятельство постоянно подчеркивается в мотиве примирения: «Роди-
тели приняли ее только тогда, когда у нее родилась дочь Александра»
(Ирина, 17 л.) и т.п. С рождением первого ребенка сюжетная актуаль-
ность конфликта исчерпывается (отходит на периферию), поскольку
родители меняют статус на «прародительский», что ставит их в эксклю-
зивные отношения с внуками и опосредованно - с семьей «детей».
Сюжет «брака против воли родителей» имеет трансформации, обус-
ловленные способами разрешения коллизии. Один из них— компро-
миссный — брак без бракосочетания: (после побега из дома «с другим»)
«Десять лет они жили, не расписавшись, только когда бабушке надо
было поменять паспорт, они расписались» (Ольга, 17 л.) и т.п. Вто-
рой способ — «естественный»: «Один дед моей мамы был чекистом в
Средней Азии... А другой прадед, наоборот, был офицером белой ар-
мии. Поэтому только после смерти одного из них стал возможен брак
моей бабушки и дедушки» (Мария, 17 л.) и др.
Конфликт может разрешиться до свадьбы в результате изменения
отношения к будущему зятю (что касается невестки, мотив в имею-
щихся у нас рассказах отсутствует). Такой поворот событий соответ-
ствует «выдержанному испытанию» со стороны жениха. Одним из
испытаний является служба в армии как показатель «взрослости» и
способности вступить в брак: «Родители Иры сначала были против
Антона, а дядя Валера даже подшучивал над ним: „Ой, стоит такой
пацан, сопли до земли, губошлеп, штаны зеленые". Когда Антон вер-
нулся из армии, отношение к нему изменилось» (Анна, 17л.).
Испытание жениха имеет форму условия («трудной задачи»):
«Бабушкин отец был против деда и решил устроить ему испытание,
чтобы он работал на него год» (речь идет о крестьянской семье)
(Елена, 17 л.).
Спектр условий, которые ставят перед женихом, зависит от кон-
кретных семейных установок и вместе с тем вполне традиционен:
информант (из польской католической семьи) рассказала, что преж-
де, чем венчаться, ее будущий муж «прочитал всю Библию, выучил
основы католической веры, принял крещение», о чем с гордостью го-
ворит детям («Я вашу мать так любил, что даже веру ее принял»)
(Юлия И., 51г.). В подобных случаях выполнение условия равно-
значно «перерождению» брачного партнера. В мужских рассказах на
эту тему говорится о преодолении брачных препятствий и как о де-
262
Глава третья
монстрации мужской силы (с гордостью), и как о вынужденной, но
необходимой «жертве».
Предварительное испытание жениха и невесты осуществляется и
без вмешательства родителей: со стороны друг друга или внешних об-
стоятельств. Группа рассказов иллюстрирует популярное утвержде-
ние: «От ненависти до любви — один шаг». Изначальная ситуация за-
ключается в том, что будущие супруги «очень не нравятся друг другу»,
а затем она меняется на противоположную. (Аналогичный мотив
очень распространен в рассказах «о дружбе».) Уже будучи знакомыми,
партнеры до определенного времени остаются «неузнанными».
В большинстве случаев «не нравится» будущий супруг, и такое ис-
ходное положение инициирует развитие отношений по типу «решения
трудной задачи», задаваемой невестой, причем нарративная ситуация
может быть абсолютно идентична сказочной: «Дедушка бабушке снача-
ла очень не нравился, и она, чтобы он от нее отстал, поставила условие,
что не выйдет за него замуж, если он не подарит ей лисью шубу до пят.
Он это условие выполнил, и свадьба состоялась» (Олеся, 17л.).
В самом схематичном случае ситуация меняется немотивированно:
«Поначалу, первые месяца три, бабушке дед нисколько не нравился, а
потом вдруг понравился» (Екатерина, 17 л.), Более сложный вариант
предполагает цепь добрачных конфликтов, ссор, препятствий со сто-
роны невесты, демонстрирующих ее нежелание вступать в брак.
Именно такое поведение представляет нормативный сценарий и впо-
следствии оценивается положительно (устойчивое убеждение в том,
что «сила чувств» и стремление к достижению брачного союза прямо
пропорционально «трудностям»): «Не знаю, как папуля выдержал все
эти сцены. Позже он признается, что если бы мама тогда его так не
„отшивала“, может, ничего и не получилось бы потом» (Анна, 17 л.).
Согласно тому же сценарию, который целенаправленно или не-
осознанно реализуется в модели добрачного поведения, жених должен
настойчиво, продолжительное время и в определенных формах уха-
живать за невестой, а она, в свою очередь, устраивать «испытания».
Тема «ухаживания» воплощается в самостоятельном микросюжете,
особенно разнообразно — в женских автобиографических рассказах.
Одна из информантов заметила, что если дедушка обычно рассказывает
о первой встрече с будущей женой, то о дальнейшем «рассказ подхва-
тывает бабушка, хвастаясь, как дедуля ухаживал за ней, ездил к ней
в деревню за сотню километров, и как она его очень долго мучила
прежде, чем сказать «да» (Виктория, 17 л.).
Нормативные способы «ухаживания» Относительно немногочис-
ленны и типичны: претендент — отец информанта — «настойчиво
История рода в генеалогических преданиях...
263
добивался свиданий», «ходил по пятам», «очень много дарил цве-
тов», «водил в рестораны» (Ирина, 17л.); «Я очень люблю, когда
мама рассказывает о своей молодости, как папа ухаживал за ней. Он
в каждый день провожал ее до Шуи <пригородный поселок. — И. Р>
и дарил шоколадки. Однажды, опоздав так на автобус, он возвращал-
ся в город пешком» (Любовь, 17 л.) и т. п.
Если мотив «узнавания» ассоциирован со «случайностью» и ему
сопутствуют компрессия времени и органичная сочетаемость с мотивом
«скоропалительного брака», то качество «ухаживания», напротив, оп-
ределяется «настойчивостью» претендента и временной протяженно-
стью. О контрапункте этих мотивов свидетельствует, например, такое
утверждение с противительной связью: «Как говорит мой папа, когда он
увидел маму, то влюбился с первого взгляда, но он очень долго за ней
ухаживал» (Н.К., 18 л.).
Основными компонентами ухаживания выступают преодоление
расстояний, дарение подарков и «выходы» в общественные места
(«водил по...»). Последнее касается театров, кинотеатров, выставок,
ресторанов и т. п. В символическом аспекте может быть рассмотрено
совместное «хождение». Глагол «ходить» в еще недавнем прошлом в
молодежной среде был устойчивым синонимом любовно-дружеских
отношений и ухаживания («они ходят»).
Ухаживание имеет свой алгоритм: «В 1978 году я проходила
практику в питкярантском ресторане, а папа твой будущий частень-
ко заглядывал туда обедать во время работы. Потом стал появляться
там все чаще и чаще, оказывал различные знаки внимания, вроде то-
го, что дарил цветы, шоколадки. Потом, через несколько месяцев та-
кого ухаживания, он пригласил меня в кино, потом на танцы. И так
прошло два года, мы поженились» (С. П., 44 г.). Последовательность,
«правильность» ухаживания оценивается не только невестой, но в еще
большей степени ее родителями.
Образцовое ухаживание получает эстетическую оценку: (после
рассказа о встрече родителей) «Мой папа умеет красиво ухаживать.
В свои шестьдесят лет он относится к женщинам тактично и кра-
сиво... Наверное, действительно, в те времена люди были воспитан-
нее и уважали друг друга» (Любовь, 26 л.); «Папа каждые выходные
ездил к маме на поезде. По пути, в Петрозаводске, он покупал цве-
ты и всегда приезжал очень нарядный, хотя и жил в деревне» (Оль-
га, 19л.).
Наиболее отмеченные среди объектов дарения — цветы, сладости
и предметы, сделанные собственными руками: «Мама частенько рас-
сказывает, какие подарки ей дарил мой отец до замужества. Он был
264
Глава третья
токарем и вытачивал очень красивые подсвечники и колечки на ру-
ку» (Алена, 17 л.).
Самый частотный мотив — преодоление расстояния и трудностей
пути ради свидания с невестой: дедушка «зимой каждый день за во-
семь километров ходил к ней <бабушке. — И.Р.> на свидание. Не
страшен был ни мороз, ни холод» (Татьяна, 18 л.). Персонажи других
рассказов: один каждые выходные ездил к невесте на поезде за три-
ста километров, другой — переплыл на лодке в шторм залив Онеж-
ского озера (шесть километров), третий — в течение десяти лет ездил
из Владивостока в Москву, пока не было получено разрешение мате-
ри невесты на брак, четвертый так быстро ехал, стремясь на свида-
ние, что «о ветровое стекло разбивались мухи» и т. д. Именно этот
фрагмент рассказа не только подчеркнут, но ярок словесно (образно)
и интонационно (эмоционально), что указывает на его центральное
положение в ряду мотивов «испытания».
Типовая ситуация «соединения через разлуку» представляет ис-
пытание для обоих брачных партнеров. Главные обстоятельства вре-
менного разъединения - - пребывание жениха на войне (в армии);
профессии, требующие разъездов; учеба в разных городах и некото-
рые другие. Каждая из модификаций ситуации предписывает опре-
деленное соотношение ролей: от паритетных, когда расставание пред-
ставляет для обоих «испытание свободой», до асимметричных, когда
последнее относится исключительно к невесте. (Сюжет о женской
верности/неверности многообразно реализуется в текстах разных
жанров в фольклоре армейском, девичьем и некоторых профессио-
нальных групп.)
Рассказы о создании семьи включают тексты, описываю-
щие ритуальные свадебные ситуации. Помимо специфи-
ческих функций, они — в передаче старшего поколения — выполня-
ют «историко-познавательную» роль («как играли свадьбы в про-
шлом») и потому изобилуют этнографическими деталями и описа-
тельными отступлениями. Из всех компонентов свадебного обряда в
повествовательной сюжетике отмечены сватовство, «смотрины» и
собственно «свадьба» — дорога к венцу и застолье.
В рассказах, связанных со сватовством, в первую очередь, приво-
дится и обыгрывается ритуальный диалог. В силу иносказательной
природы он допускает возможность переинтерпретации, что создает
сюжетную коллизию: «У него <деда. — И.Р.> дочь была, Анна Иванов-
на, а старик крутой был. Пришли сваты к ним, сватать ее за <ф. и. о.>,
а дом-то у старого хороший был, большой, так сватья-то и скажи:
„Птичка-то маленькая, а гнездышко хорошее". А Анна ростом ма-
История рода в генеалогических преданиях...
265
ленькая была. Так старик понял лишь про „гнездышко" и выгнал
сватов взашей» (Алексей Н., 77 л.).
Рассказы о сватовстве представлены двумя типами: а) неудавше-
еся сватовство и б) многократное сватовство. В рассказах второго
типа жених (а не сваты) выступает главным действующим лицом:
«В один прекрасный день мой дед пришел свататься к моей бабушке.
Он был очень загорелым, с темными волосами, и очень не понравил-
ся моей бабушке. И она, живя в нищете, в огромной семье, отказалась
выходить за него замуж. Но дед тоже оказался человеком настырным
и пришел свататься еще раз. Тогда мою бабушку выдали за него за-
муж, не особо спрашивая ее согласия» (Елена, 17 л. Вариант: Разу-
мова 1998, 635, № 48). Таким образом сватовство оказывается одной
из форм проверки жениха (с точки зрения серьёзности намерений и
«силы чувств»).
Аналогию «смотринам» во внеритуальной практике составляет
эпизод знакомства с родными будущего супруга. На это указывает,
в частности, перенос обрядового термина на данную ситуацию. Вне-
обрядовые «смотрины», в отличие от ритуального образца, актуаль-
ны и для невесты, и для жениха. Функционально мотив «представле-
ния предполагаемого члена семьи» коррелирует как с «испытанием»,
так и с «узнаванием» будущего родственника. Он широко представ-
лен в семейных меморатах.
«Проверка», особенно со стороны старшего поколения, может
осуществляться намеренно, в т.ч. в ритуализованной форме: прихо-
дящих «на смотрины к бабушке» женихов сажают за стол и долго
поят чаем, не выпуская из-за стола; в ответ на просьбы выйти бабуш-
ка говорит: «Пей, пей, пока ж... не покажешь»; когда гость, наконец,
«решается на это», ему объясняют, что нужно перевернуть чашку
(Галина, 18 л.). (Ср. то же иносказание в сказочном сюжете о том, как
муж «учит» жену: [СУС, 1405**].) Как пояснила информант, «до-
чери и внучки бабушкины прекрасно знают об этом, но никогда не
предупреждают своих женихов», а в семейном кругу рассказы об
этом способе посвящения в родственники и конкретных случаях час-
то повторяются.
Смотрины помогают выявить скрытые свойства жениха; родите-
лям (родственникам) дано видеть то, что не было ведомо невесте: за
бабушкой информанта ухаживал «первый парень на деревне», но ко-
гда он пришел знакомиться с ее родителями, «все приняли его на-
стороженно. Весь вечер прошел хорошо. Но все увидели, что у него
левый глаз стеклянный. И если до сих пор бабушка была без ума от
него, то любовь прошла за один вечер» (Полина, 21 г.)
266
Глава третья
В эпизоде «смотрин» — первой встречи со свойственниками —
подчеркивается «приятная неожиданность» распознавания «своего»
в «чужом» (которая может быть спровоцирована), неоправданность
опасений: «Когда папа должен был привести свою невесту (мою ма-
му) знакомиться со своей семьей, его родители спрашивали: „Скажи
хоть, как ее зовут?**. Но он отвечал: „Это будет сюрприз**. Когда он
привел маму домой, то бабушка была приятно удивлена, ведь она
знала ее и могла смело доверить ей своего сына» (Марина, 17 л.).
В другой семье отец информанта любит рассказывать, как обрадовал
родителей в Белоруссии, показав им жену, т. к. они «думали, что она
узкоглаза да маленька и по-нашему балакать не умеет» (перепутали
«карелку» с кореянкой — «корейкой») (Ольга, 23 г.).
В рассказах о свадьбе значительное место занимают мотивы сбыв-
шихся примет, предзнаменований, приуроченных, главным образом,
к дороге в церковь или на регистрацию. Особую категорию состав-
ляют рассказы о несбывшихся «плохих» приметах. Они призваны
иллюстрировать утверждение о «силе любви»: «Если у бабушки
в церкви погасли все свечи и сломались сани, то мама чуть не попала
в автокатастрофу; но все обошлось, видимо, очень сильна любовь»
(Мария, 17 л.) и т.п. Это утверждение представляет оппозицию идее
предуказанности брачного союза и одновременно демонстрирует
сверхмифологизацию индивидуальной любви. Она приводит к от-
рицанию значимости ритуальных норм при заключении брака и
формированию новых стереотипов.
В соответствии с традиционными нормами, организованный по
правилам свадебный ритуал — залог последующего семейного бла-
гополучия. Выбор времени, места торжества, свидетелей и т. п. имеет
собственное символическое значение: «Они хотели пожениться в сен-
тябре 1996 года, но родители предложили отложить свадьбу до фев-
раля. И 22 февраля, в день свадьбы своих родителей, Ира выходит за-
муж за Антона... Собрались, конечно же, почти все родственники.
Свадьба получилась очень замечательной. Интересно, что свидете-
лей зовут Валентин и Валентина. А ведь святой Валентин — покрови-
тель влюбленных» (Анна, 17 л.).
Собирание родственников как демонстрация единства рода
столь же обязательно на свадьбе, как и на похоронах. Отсутствие
выражает отношение к новому родственнику и демонстрирует раз-
межевание сторон: «Свадьба была красивой, было очень много гос-
тей. Вот только дедушкиных родителей не было. Его родители были
очень важными людьми, и поэтому такой выбор они не одобрили»
(Светлана, 17 л.).
История рода в генеалогических преданиях...
267
По традиции, свадьба должна быть многолюдной, шумной, весе-
лой и по возможности продолжительной. Именно эти обстоятельст-
ва, наряду с «собиранием всех родственников», акцентированы в
рассказах: «Приглашенных было полсотни... Гуляли три дня, танце-
вали под баян, песни» (Марина, 17 л., о свадьбе бабушки); «На
свадьбе было огромное количество людей, что нельзя было свободно
ходить по дому. Праздновали целых четыре дня... По воспоминаниям
бабушки, маминых друзей, мероприятие было потрясающее» (Юлия,
17 л., о свадьбе родителей). Ритуальное веселье, как и должно, выхо-
дит за рамки обыденных норм: «Свадьбу сыграли за новогодним
столом. Бабушка говорит, что дед пригласил столько своих дру-
зей-мужиков, что, когда они пошли танцевать, эти мужики пол в до-
ме проломили» (Екатерина, 18 л.). Рассказы могут включать мотив
«праздничного бесчинства» (ср. ироничное высказывание: «Плохая
свадьба, никто даже не подрался»).
Стремление сыграть «веселую» свадьбу по правилам преодолева-
ет препятствия места и времени: «Когда бабушка выходила замуж,
свадьбы были не такие шикарные, как сейчас. Все было по-просто-
му — белое платье, фата, полевые цветы. Много пели, танцевали.
Было весело. А когда выходила замуж бабушкина сестра Лида... ее не
отпускали с работы... и дом их был рядом с телетайпом и поэтому был
окружен решеткой, и никого постороннего туда не пропускали, и
пришлось специально ходить договариваться, чтоб пустили гостей
на свадьбу, и разрешение было дано на определенное время. Но
свадьба была веселая» (Ирина, 19 л.). Подобные рассказы закрепля-
ются в виде семейных меморатов именно потому, что фиксируют не-
стандартную ситуацию и ее преодоление.
Истории о свадьбах, не соответствующих традиционным прави-
лам и потому запомнившихся, имеют, как минимум, два значения.
Они указывают на ненормативность жизненных обстоятельств, ко-
торые обедняют ритуал, и, с другой стороны, прямо (вербально) или
косвенно утверждают его необязательность, вторичность по отноше-
нию к «истинному» значению события: «В то трудное время после-
военной разрухи у моих прародителей не было денег, и в ЗАГС они
пошли в резиновых сапогах. В торжественный момент вопроса у не-
весты, по своей ли воле она выходит замуж, дед заметил, что бабушка
спит, т.к. она работала до этого сутки без отдыха» (Елена, 20 л.; ва-
рианты многочисленны).
Ненормативные ситуации, создающие меморат, различны: ссора
молодых, ушиб (физическое увечье), порча свадебного платья нака-
нуне или в день торжества; свадьба в доме невесты из-за несогласия
268
Глава третья
на брак родителей жениха; жених ночует первую ночь в автомашине
(похвалил внешность свидетельницы) и т. д. Каждой из этих ситуа-
ций можно найти ритуальные и сказочные параллели.
Рассказы о создании семьи часто включают мотив «несосто-
я в ш его с я», или «ло ж н о г о», брака, что усложняет их сюжетную
структуру. Окончательному и правильному решению предшествует
предварительное, ошибочность которого, как правило, вовремя (или
в последний момент) осознается. Верный выбор делается на основе
внутренней мотивировки или как следствие обнаружения обмана,
в т.ч. реального.
Отказ от первоначального, ложного, выбора приурочен к риту-
альным моментам, в частности, сватовству: «Направлялись они к со-
вершенно другой невесте... И вот судьбе было угодно остановиться
именно в их доме, и тут он понял, что только она ему нужна» (Галина,
ок. 30 л., о свадьбе родителей). Перемена решения и «распознавание»
истинного супруга закономерно происходит в церкви: «Назначили
день свадьбы. Пошла баба Оля в церковь уже незадолго до свадьбы,
свечек принести к свадьбе. Вернулась из церкви и наотрез отказалась
идти замуж» (вскоре увидела будущего мужа «в зеркале») (Ольга,
17 л.). Мотивы «бегства из церкви» и «перемены жениха в церкви»
относятся к самым популярным коллизиям брачного сюжета в уст-
ной традиции и литературных модификациях.
То же значение сохраняет мотив при изменении места действия на
ЗАГС: жених и невеста из разных пар, пришедших на регистрацию,
понимают, что «созданы друг для друга», ит.п. «Обмен» партнера-
ми — типовой мотив и для ситуации «знакомства». «Истинный» суже-
ный распознается также во время свадебного застолья (подобно долго
отсутствовавшему «мужу на свадьбе своей жены»). Как и во всех про-
чих случаях, женская и мужская роли здесь взаимообратимы: бабушка
информанта пришла на свадьбу к брату подруги; тот «увидел мою ба-
бушку, встал из-за стола и сказал: „Свадьбы не будет“» (Т., 19 л.).
Как «предварительный» и «временный» может восприниматься пер-
вый брак, впоследствии распавшийся. Создание второй семьи для одно-
го или обоих супругов нередко оформляется в сюжет о «возвраще-
нии к первой любви» и/или иллюстрирует невозможность «уйти от
Судьбы». Одновременно это и результат «испытания верности». В од-
ной семье рассказывают о родственнице, которая в 68 лет «в первый
раз вышла замуж за свою первую любовь» (когда тот овдовел), после
чего «дожили они до глубокой старости счастливо» (Тамара, 20л.).
Обратный вариант представляет трансформация сюжета, соглас-
но которой «несостоявшийся брак» являлся истинным, а совершив-
История рода в генеалогических преданиях,..
269
шийся — ложным. В подавляющем большинстве случаев такая си-
туация оказывается следствием (а) непреодоленного испытания, (б) на-
сильственной воли родителей, (в) воли исторических обстоятельств,
(г) магического воздействия. В данном случае подробности несостояв-
шегося супружества имеют больше шансов остаться тайной для млад-
ших поколений в семье, а рассказ о реализовавшемся браке содержит
«формулы компромисса»: в муже бабушка нашла «замену отца и
доброго верного друга»; «очень уж он любил ее», «бабушка стала
жалеть его, а потом так и полюбила», «примирилась со своей долей,
привыкла к мужу, особенно после рождения моего отца» и т. п.
Одна из реализаций сюжета несостоявшегося брака — трагиче-
ская развязка; брак превращается в смерть: «Ее парень застрелился
из-за того, что им запретили пожениться ее родители» (Надежда,
19 л.); «Утром его Отвергнутого жениха. — И.Р.> нашли мертвым
на дороге рядом с домом» (Юлия, 17 л.) и т. п.
Воля родителей, за редким исключением, демонстрирует приори-
тет экономических и сословных интересов. Мать выдает дочь замуж,
«чтобы не было лишнего нахлебника в доме»; отчим, «чтобы не отда-
вать хорошее приданое», выдает падчерицу знатного происхождения
за крестьянина; большинство родителей предпочитает «знатных и бо-
гатых» женихов и невест, которые всегда противопоставлены «бедным»
возлюбленным. В известных социально-исторических обстоятельствах
расстановка сил меняется: бабушка «была из очень зажиточного рода.
Начался процесс раскулачивания. В семье обязательно должен был
быть бедняк. В деревне был такой — местный пьяница Артемка. За не-
го и отдали бабушку» (Анна, 19 л.).
Замужество (крайне редко — женитьба) «по колдовству», как прави-
ло, дело рук будущей свекрови, в единичных случаях — свахи или
просто колдуньи. Ситуация фиксируется в виде утверждения, или
же излагается способ привораживания: заговорами, пищей (пирогами,
например), другими магическими действиями: во время сватовства
невеста хотела отказать жениху, но сваха встала сзади, гладила ее во-
лосы, хвалила, — и согласие было получено (Ирина, 18 л.). Свекровь
может действовать и хитростью: решив женить сына на сироте, застав-
ляет девушку гадать и делает так, чтобы все соответствовало гаданию;
когда девушка увидела в зеркале «хромую тень», мать даже уронила
камень сыну на ногу (Елена, 17 л.).
Из всех родственников и свойственников, в первую очередь, свекровь
наделяется магическими способностями в силу своего семейного стату-
са. Способности ее оцениваются как «колдовские», т.е. вредоносные
(хотя и не исключительно). Дополнительной мотивировкой, кроме
270
Глава третья
воплощаемой именно в данном персонаже «чужеродности», может
послужить любое обстоятельство: иноэтничность (особенно, если
род карельский или финский), репутация рода как «колдунов», — но
чаще эксплицитное обоснование отсутствует.
Свекрови с равным основанием приписывается и нежелательное
замужество, и распад брака, и невозможность уйти от нелюбимого
мужа. Опасность для супружеского союза представляет и смерть
свекрови вследствие сильной связи между матерью и сыном. Из рас-
сказа вдовы: «...И снится мне, что я на балконе и вижу — стоит мать
моего мужа, которая давно умерла, и берет раму, которая мне очень
дорога... Через несколько дней мой муж умирает. Теперь мне поня-
тен этот сон. Забрала она у меня то, что мне было очень-очень дорого
и что я любила» (Е. А., 67 л.).
Сюжетика рассказов о распаде семьи (разновидность —
необратимая ссора жениха и невесты) во многом опирается на мотивы,
симметричные тем, которые варьируются в «брачном сюжете». Эта сфе-
ра также доступна прогнозированию. Матери невесты снится свадьба
дочери, на которой та не в белом, а в ярко-желтом платье (устойчивый
«цвет разлуки»); через месяц пара, ко всеобщему удивлению, распалась
(К. И., 71 г.). К ссоре с возлюбленным девушке снится, что она передает
подруге свадебное платье, и оно становится черным (Татьяна, 21 г.).
Сновидцами становятся как сами участники событий, так и бли-
жайшие прямые родственники, включая детей: «Когда мне было лет
восемь, мне приснилось, что отчим уходит из дому с сумками, а пла-
чу при этом только я. В этом году случилась именно такая ситуация»
(Мария, 18 л.); «А я знала, что папа уйдет, за два года до их развода...
Когда я разложила карты и стала говорить, что будет, то мама не по-
верила. А я нагадала, что отец есть, но он уйдет» (Татьяна, 17 л.).
Распад семьи осуществляется как (а) развод, (б) смерть одного из
супругов. Неокончательными формами являются временная ссора (реа-
лизуется в сюжете о «воссоздании» брачной пары); «несчастливая»
супружеская жизнь, когда возобновляемые конфликты становятся каче-
ственной характеристикой брака или обнаруживается несоответствие
другим нормативным свойствам «идеальной пары». В понятие несчаст-
ливой семейной (= супружеской) жизни включаются также болезни
и смерть детей или бездетность, которые являются следствием тех же
причин и относятся к той же области значений, на которую указывают,
например, свадебные предзнаменования.
Приметы неудачного супружества аналогичны приметам смерти:
«Собирали дочь к свадьбе. Одевали, причесывали. Вдруг в окно пти-
ца ударилась. Бабушка сказала: „Не к добру“... И вот часто теперь
История рода в генеалогических преданиях...
271
вспоминают тот случай... Плохо живет ее дочка. И разводилась не-
сколько раз, и ребенок погиб, и никакого счастья в личной жизни нет»
(Елена, 19 л.); после свадьбы крысы обгрызли свадебные туфли — брак
оказался недолгим (Нина, 38 л.) и т.п. Дурным предзнаменованием
считается гроза в день свадьбы (в отличие от дождя), и, по правилам,
бракосочетание следует перенести; невыполнение рекомендации вле-
чет раннюю гибель мужа на войне (Алла, 17 л., о бабушке).
Неприятные свадебные предзнаменования, в частности, по дороге
к венцу (на регистрацию), служат указанием на нерегламентирован-
ность брака и неизбежные последствия: молодые не получили роди-
тельского благословения — ломается машина по пути «на роспись» —
свадьбу не отложили — умер первый ребенок [Разумова 19986, 635,
№46]. При такой, «двухходовой», сюжетной схеме норма нарушается
дважды, поскольку не использована возможность исправить положение.
Чрезвычайно многочисленны рассказы о внешнем воздействии на
семейную жизнь: свадебной и послесвадебной порче. Кроме злокоз-
ненных и «обиженных» колдунов, порчу наводят «завистники» обое-
го пола, прежде всего, это отвергнутые невесты, женихи, их матери
или бабушки. «Порча» распространяется не только на супружеское
благополучие данной пары, но на всю последующую «личную
жизнь» обидчика, которому не удается создать семью: «В молодости
моя мама отказала в сватовстве одному молодому человеку, на что мать
последнего сказала: «Ты, Галина, с мужиками всю жизнь несчастлива
будешь, попомни мое слово». И, действительно, первый муж утонул,
мой отец много пил, скандалил, пришлось разойтись. И вот совсем не-
давно ей встретился хороший человек, и, казалось бы, все нормально, но
он умер — от сердечного приступа» (Дмитрий, 21 г.).
Кроме собственно ритуального времени, благоприятны для вре-
доносной магии ситуации отъезда, проводов, поскольку временное
прощание при несоблюдении безопасности может превратиться в
окончательное: во время проводов мужа на похороны отца подруга
жены «сделала так», что муж не вернулся (указаны предполагаемые
магические операции) (Юлия, ок. 35 л.). Проводы в армию — наибо-
лее отмеченная из подобных ситуаций.
Рассказы такого рода служат объяснением семейных несчастий,
указывают на возможные опасности, а также сообщают информацию
практического свойства, поскольку описывают (особенно детально —
в женском исполнении) магические процедуры. В подол свадебного
«платья на второй день» зашивается пуговица, в подол верхней одежды —
мышь или засушенная змея; втыкаются иголки в ковер над кроватью
супругов; в поддувале печи находят обрывок простыни молодых, со-
272
Глава третья
жженной свекровью; под дверью или под половиком обнаруживается
клок черных волос и т. д.
В ряде случаев можно установить соответствие способа вредо-
носной магии ее последствию. Если посыпание солью всегда преследует
и достигает цель поссорить супругов [Байбурин, Топорков 1990, 144;
Лаврентьева 1992], о чем свидетельствуют многочисленные расска-
зы, то использование земли с кладбища должно быть рассчитано на
притяжение объекта магических операций в потусторонний мир: ко-
гда родственник женился, «девушка, сильно в него влюбленная, на-
вела порчу на молодую жену. Принесла земли с кладбища и с каки-
ми-то словами бросила ее в самовар. В результате жене дяди посто-
янно слышались какие-то звуки, ее парализовало, и вскоре она умер-
ла» (Анна, 17 л., со слов бабушки).
Последствия других магических действий множественны, т.к. спо-
соб и место применения вредоносного средства направлены, в целом,
на несчастья в доме: спрятанные под порогом волосы влекут за собой
ссоры, болезнь дочери; муж попадает в автомобильную аварию (Юлия,
26 л., о семье двоюродного брата).
Тенденция объяснять распад семьи внешним злокозненным влия-
нием очень сильна. Предположение о магическом воздействии — одна
из типовых, но не единственная реализация этой идеи. Распространен-
ную (в большей степени — в литературе) форму представляет «крими-
нальный» мотив: бабушка умерла «при загадочных обстоятельствах.
Всему виной, наверное, любовь. Бабушка и дедушка очень любили
друг друга, а кому-то эта любовь мешала. Может быть, соперниц у ба-
бушки было много... Баба Шура говорит, что Зину отравили, кто-то
подлил ей уксус, и она умерла в муках. Но точно никто ничего не зна-
ет, это дело не расследовали» (Елена, 17л.). (Заметим, что обещания
«подлить уксус» и «облить соляной кислотой» — самые типичные
женские угрозы в адрес соперниц и поводы для страха.)
Популярность подобных сюжетов обусловлена прямой эксплика-
цией в них идеи единства «любви» и «смерти» и фабульностью, ко-
торая усиливается за счет элемента «загадочности», неявленности
окончательных обстоятельств.
«Вредительство» со стороны отвергнутых претендентов не всегда
имеет столь трагические последствия; оно может предстать в виде хит-
рости, преследующей цель так или иначе сделать брак «недействитель-
ным»: в воинской части, где расписывались новобрачные, докумен-
тами ведал соперник жениха, и он не внес запись в регистрационную
книгу; когда через семь лет понадобилось восстановить утраченное сви-
детельство, супругам пришлось регистрироваться заново (Мария, 20 л.).
История рода в генеалогических преданиях...
273
Если речь идет о неудачном втором браке, функцию отвергнутого
жениха (невесты) выполняет первый супруг. Женщине приснился муж
(вскоре пропавший на войне) со словами: «Я тебя никому не отдам», —
и, действительно, во втором браке «жизни не было» (М. А., 78 л.).
Помимо собственно бытовых мотивировок (муж «был известным
пьяницей», жена «была вспыльчива и не выносила пьяного мужа»
и т.п.), распад семьи объясняется «скрытой» (нераспознанной) сущно-
стью супруга: «Под личиной весельчака и балагура скрывался обыкно-
венный пьяница и лентяй» (Олеся, 17 л., о деде, с которым разошлась
бабушка). Самой типичной мотивировкой является чужеродность раз-
личного свойства, включая «несходство» личностное («характеров»),
семейно-родовое («воспитания»), этническое: «Польская душа его отца
тянулась в Польшу, а русская патриотическая душа матери тянулась
в родную Карелию» (Елена, 18 л.).
С другой стороны, негативно оценивается «удвоение», одинако-
вость характеров: брак неудачен, т.к. «два Скорпиона... не могут жить
вместе» (Галина, 17л.).
Конфликтная семейная ситуация и ее преодоление (постепенное
или единовременное) составляют основу сюжета о воссоздании или
«спасении» брачного союза. Один из путей сохранения семьи, при
«противоположности» супругов, — приобретение ими сходства с те-
чением времени, или «перерождение» одного из них: «В семье были
частые конфликты на религиозной почве. Феоктиста была очень ве-
рующей, а муж Андрей не одобрял этого, т. к. был коммунистом. Однако,
на склоне лет и он уверовал тоже» (Татьяна, 17 л., о прародителях).
В случаях, когда распад семьи провоцируется внешним магиче-
ским воздействием, необходимо аналогичное противодействие. Жен-
щины обращаются к знахаркам (предпочтительно — карелкам, иногда
цыганкам); в отдельных случаях посещают их вместе с мужем. У нас
есть несколько подробных описаний разговора со «знающей», способов
диагностики причин разлада (как правило, причина обозначается сло-
вами: «было сделано»), магических процедур и рекомендаций (инфор-
манты — женщины 26-29 л.). Иносказательное или абстрагированное
указание на субъект вредительства без труда «распознается» потер-
певшей (как при любом гадании). Согласно рассказам, эффективность
магического противодействия достаточно высока, хотя и не предпола-
гает стопроцентно положительного исхода.
Следующий возможный «ход» брачного сюжета — второй брак. На
него также распространяется прогнозирование: «Незадолго до своего
замужества <первого. — И.Р> она увидела сон... Во сне она увидела,
что идет по базару с пьяным мужчиной, вокруг много народа, она
274
Глава третья
оборачивается, а с ней идет уже другой мужчина» (Марина, 26 л.,
о бабушке). Рассказ о повторном (и возможных последующих браках)
всегда представляет собой повествование с одним постоянным и пере-
менными персонажами, т. е. об индивидуальной судьбе родственника.
Рассказы о создании и распаде семьи, конфликтах и их преодоле-
нии содержат мотивы-характеристики супружеской жизни, аккумули-
рующие представления об идеальном браке и выполнении семейных
ролей. В наибольшей степени это относится к характеристике праро-
дителей, которые завершили или завершают совместную жизнь:
«Такой любви, как у них с прабабушкой, я нигде больше не видела,
даже в кино. Когда дед умер, то и бабушка долго не смогла жить...»
(Ольга, 20 л.); «Бабушка сидела с детьми дома. Их семья считалась об-
разцовой— дедушка не пил, не курил» (Анна, 17 л.); «Сначала они
жили очень хорошо. Дядя Толя готовил по утрам завтрак, будил тетю
Раю, гуляли вечерами» (Анна, 17 л.); «В семье Тарасовых царил матри-
архат... матриархат был мирным, справедливым. Если случалась ссора
между детьми, то мирила поссорившихся бабушка... <она> была чело-
веком занятым, строгим, ее все слушались и уважали» (Галина, 17 л.).
Для образа идеальной семьи характерно не столько отсутствие
супружеских конфликтов, сколько их потаенность: «Дома при нас,
детях, мама с папой ни разу не выясняли отношений. Поэтому рань-
ше я считала, что они никогда не ссорятся... Они — идеальный пример
для подражания» (Ольга, 17 л.). В семейной памяти сохраняются рас-
сказы о «единственной ссоре», которая явилась испытанием на проч-
ность супружеского союза. В целом, характеристики идеального брака
кратки, формульны и подтверждают мысль об «одинаковости» счаст-
ливых семей.
§ 7. Дезинтеграция и воссоединение родственников
Семантика соединения/разъединения, наиболее детализированно
представленная сюжетным ядром: создание/распад супружеской па-
ры, — доминирует в «семейном тексте» и организует повествовательное
пространство.
В отличие от «идеальных» ситуаций, эксплицируемых лапидарно
и формульно, конфликты реализуют свои сюжетопорождающие
возможности в полной мере. Закономерно, что кровнородственные
распри в большей степени являются эзотерическим знанием. В пер-
вую очередь, это конфликт «отцов и детей» из-за создания новой се-
мьи и ссора братьев, сестер после смерти родителей по причинам иму-
щественного характера.
История рода в генеалогических преданиях...
275
Рассказы о коллизиях, возникающих между свойственниками,
имеют более широкую сферу бытования. Можно заключить, что из-
вестное напряжение здесь относится к числу норм. Сохраняется, на-
пример, представление о том, что заговоры можно передать только
родственнику «по крови» (Светлана, 24 г. и др.). «Хорошие отношения
со свекровью» всегда выделяются, считаются достойными упомина-
ния и подтверждения, что свидетельствует об осмыслении ситуации
как не вполне стандартной. Несогласие родителей сторон на брак, от-
сутствие их на свадьбе часто констатируются в рассказах безо всякой
попытки мотивации, т. е. как вполне естественные обстоятельства.
С другой стороны, соответствующий конфликт может восприни-
маться в качестве уникальной наследственной закономерности: «По
рассказам родных, я заметила, что после того как женщина выходит
замуж за мужчину нашего рода, то у нее портятся отношения с близ-
кими родственниками» (Елена, 17 л.). Здесь утверждается крепость
собственного рода, усиливающегося с каждым новым браком. В об-
ратной ситуации высказывания будут свидетельствовать о «роковой
судьбе» рода, выраженной в личных несчастьях его членов.
Несовпадение видов занятий, осознаваемых как «призвание» ро-
дов, выступает одним из важнейших оснований для размежевания
свойственников: «Семейство Аксентьевых было не очень хорошим.
И причем в том плане, что занимались и занимаются колдовством...
родственники с дедушкиного рода так и не знались с ними... Семья
Филипповых — семья учителей... И мне кажется, что это причина не-
состыковки этих двух родов» (Марина, 17 л.).
Диссоциированность родственных кланов рефлектируется
в терминологии сословно-профессиональной неидентичности, вклю-
чающей в качестве основных параметров имущественный, образова-
тельный и нравственно-оценочный; в обобщенном варианте она обозна-
чается как противопоставление «культурности» и «некультурности»:
«Его <бывшего мужа. — И.Р.> семья очень гордится своим родослов-
ным древом. И где только возможно, они обязательно об этом упомина-
ют: его бабушка — дочь богатого помещика; что все в этом роду были об-
разованными, культурными, воспитанными; что все они жили в богатстве,
кушали из серебряной посуды... Они все были в замешательстве, в ужа-
се, что я из карельской деревни, крестьянка, что мои родители простые
люди. И, естественно, что это преследовалось всю совместную жизнь»
(Анжелика, 29 л.). По нашим данным, в большинстве случаев личный
супружеский конфликт предстает как столкновение родословий, о чем
свидетельствует структура дискурса «выяснения отношений» с апел-
ляцией к родственникам и утверждением аналогий.
276
Глава третья
Типичными являются опасения в отношении свойственников, ка-
сающиеся их притязаний на родственное пространство не только в фор-
ме отторжения или насильственного «перерождения» родственника
(характерны горестные восклицания: «Женился — как подменили», —
обычно по адресу мужчин), но и «территориальной» экспансии:
«Дедушка говорил, что ей <жене брата. — И.Р.> казалось, что все родст-
венники ее мужа хотят перебраться к ней в Брянск, а потом выгнать ее
из ее же дома; и во главе всего этого стоит мать ее мужа» (Алла, 17 л.).
В размежевании родов подчеркнуто противопоставлены матери-
альное и духовное начала. Убеждение в корысти свойственников слу-
жит универсальной мотивировкой конфликтов и реализуется в рас-
сказах с драматическими и трагическими коллизиями: «Род со сторо-
ны дедушки был очень богатый, но бабушку с четырьмя детьми <после
того, как мужа призвали на фронт. — И,Р.> они не приняли. И бабушка
была вынуждена отдать их в детский дом» (Татьяна, 18 л.): «Дедуш-
кина мать умерла, когда ему было три года, в родах. Ее свекровь пожа-
лела лошади для того, чтобы послать за врачом» (Анна, 20 л.).
Самым эффективным средством избежать ссор со свойственни-
ками считается пространственное разъединение в виде автономиза-
ции семейного жилья молодой пары, переезда и т.п.: (после рассказа
о том, как свекровь «вступила в бой» с невесткой) «Даже после
свадьбы были попытки расторгнуть отношения, но по долгу службы
молодая чета Смирновых путешествовала по стране, т.о., имела воз-
можность вести самостоятельную жизнь» (Анна, 17 л.) и т.п. В свою
очередь, родственники мужа (жены), согласно рассказам, препятствуют
подобному разделению, стремясь сохранить свою сферу влияния. К мо-
тивировкам их поведения относятся также указания на ненорматив-
ность отселения «в прошлом» («было не принято») и корыстолюбие
свойственников: сестра мужа, от которой отселились молодожены,
пишет на них в суд жалобы; по семейному предположению, выска-
занному информантом (речь идет о ее родителях), «наверное, это
было очень нерентабельно» (Эмилия, 17л.).
«Экспансия» свойственников (обычно — женщин), приобретших
права на нового члена семьи, сказывается в том, что даже при остро
конфликтных взаимоотношениях они препятствуют разводу, в т. ч. ма-
гическими средствами. Женщине, которая «никак не могла уйти» от
мужа, объяснили это «стараниями свекрови», только после девятикрат-
ного обращения к колдунье она смогла развестись (Марина, 24 г.).
В системе свойства наиболее отмеченными являются взаимоот-
ношения свекровь — невестка, теща — зять и золовка — невестка, чему
обнаруживаются соответствия в «классических» фольклорных жан-
История рода в генеалогических преданиях...
277
рах (сказке, балладе). Отношения свекровь — невестка и теща — зять
строятся по разным моделям как в силу традиционного распределе-
ния ролей в системе родственников (подчиненный статус невестки в
«чужом» доме, независимое положение зятя), так и вследствие «от-
талкивания» персонажей, совпадающих по признаку пола.
Теща может наделяться теми же функциями, что и свекровь: «приво-
раживает» к дочери будущего зятя, иногда «разводит» молодых с помо-
щью магических приемов, — однако, ей не присущи, в целом, демониче-
ские черты, характерные для образа свекрови. Так, в ситуации привора-
живания, она руководствуется расположением к будущему родственни-
ку: «Бабушка решила, что выйдет замуж, картошку посадят, и она разве-
дется. Но бабушкиной маме зять понравился, и т. к. она была колдуньей,
она сделала так, что бабушка не смогла уйти от мужа» (Анна, 20 л.). Зна-
комство тещи с зятем, произошедшее раньше, чем встреча самих суже-
ных, отмечается как момент судьбоносный и положительный. Анало-
гичный мотив в отношении свекрови и невестки не встретился.
Более ограничен круг функций сестры мужа (золовки) и жены брата.
Положительные характеристики этих персонажей встречаются значи-
тельно реже негативных, что, очевидно, связано с традиционными кон-
нотациями, закрепленными сказочными и балладными сюжетами.
Жена брата, в первую очередь, воплощает права свойственников
на родственника вплоть до полного «отлучения» его от родительской
семьи: «По рассказам бабушки, она очень недоброжелательная и
сварливая женщина. Именно поэтому Иван после женитьбы на ней
очень отдалился от семьи. Даже когда он умер... бабушке <т.е. сест-
ре. - - И. Р.> об этом не сообщили, она случайно от совершенно чужих
людей узнала о смерти брата» (Анна, 17 л.). Жена брата при опреде-
ленных обстоятельствах способствует изгнанию из дома младших (или
более бесправных) родственников мужа, например, «выкинула на ули-
цу» зимой его малолетнюю сестренку (Анна, 18 л.). Чаще всего считает-
ся, что невестки «женят на себе» братьев (как и сыновей), культивируют
в них худшие качества («спаивают», например), отличаются нечисто-
плотностью. Характеристика нередко переносится на жен дядей и дру-
гих родственников-мужчин.
Несколько иначе характеризуются сестры мужей. С образом золовки
в фольклоре устойчиво ассоциирован мотив наговора, следствием кото-
рого является изгнание мужем жены (см. [СУС, 706, 707 и др.]).
Данный мотив встречается и в меморатах: «Дедушку почти сразу от-
правили на фронт. Бабушка жила со свекровью и золовкой... Как-то
бабушка получила письмо от деда, где он сообщал о том, что она от-
пущена и теперь может гулять, сколько ей захочется. Оказалось, это
278
Глава третья
золовка оклеветала бабушку... И <бабушка> поехала к родственни-
кам в Кондопогу. И через пару месяцев он ее нашел» (Ольга, 17 л.).
Семейный рассказ фактически моделирует схему сказочного сюже-
та, находящего соответствие в реальной коллизии. В этом случае, как и
во многих других, культурный стереотип определяет «отбор жизненного
материала, сохраняемого коллективной памятью в качестве значимого»
[Неклюдов 1998, 292]. Заметим в этой связи, что повторяемость в мемо-
ратах схем волшебной сказки, жанра, ориентированного на семейные
отношения и ценности, закономерна, а иногда и осознанна. При несов-
падении со сказочным образцом реальная ситуация идентифицируется
по отношению к нему, например, в рассказах о положительных мачехах
(как и свекровях): «Получается, как в сказке про мачеху, только в сказ-
ке мачеха злая, а тут добрая» (в заключение истории о бабушке - ма-
чехе мамы) (Елена, 17 л.).
Показательно, что в конфликтных ситуациях семья свойственни-
ков представлена, в основном, женскими персонажами, которые де-
монстрируют права на нового родственника (родственницу) и явля-
ются, таким образом, воплощением собственно идеи рода.
Как отмечалось, острота конфликта снимается с рождением ребенка,
объединяющего два рода. Причем это не всегда первый ребенок, ибо он
должен быть похож на представителей враждебно настроенного клана,
т. е. быть «своим»: «Маму полюбили больше, чем бабушку, т. к. она была
очень похожа на деда... Ее приняли, так сказать, за свою» (Екатерина,
17 л.); «Бабушка целый год не подходила даже к моей люльке, не разре-
шала нянчиться с детьми и сыну... Когда мне исполнился год, она впер-
вые подошла ко мне и увидела, что второй ребенок похож на Давыдовых
(а первый был похож на Коршиевых), в т. ч. на нее. Первые ее словами
были: „Этоженаша“, — после чего она стала любить меня» (Ирина, 17л.).
При неблагоприятном разрешении конфликта происходит не только
разрыв связей, но возможна и смерть члена семьи. Самые типовые
случаи — болезнь и гибель невестки (ее ребенка, кого-либо из роди-
телей) вследствие козней свекрови или обратная ситуация: смерть
свекрови (свекра) как реакция на поведение невестки (реже - на само
ее появление): «После войны, когда дедушка привез бабушку <молодую
жену. — И.Р.> домой, с прадедушкой случился припадок — он умер,
потому что не мог вынести такого оскорбления» (Лариса, 19 л.); свек-
ровь умерла после того, как невестка выбросила одну из семейных ре-
ликвий (Н., 35 л.), и т. п.
Если конфликт родов является в известном смысле «естествен-
ным» и изначальным, то дезинтеграция кровных родственников вос-
принимается как нарушение исходного равновесия, что определяет
История рода в генеалогических преданиях...
279
различие повествовательных структур рассказов и характер сюжетных
мотивировок. Сюжеты первого типа инициируются мотивом соедине-
ния и направлены либо к установлению финального благополучия, либо
к окончательному разрыву или трагической развязке. Сюжеты второго
типа акцентируют собственно разъединение и его причины, но далеко не
всегда доводят повествование до логического завершения реальной си-
туации, фиксируя ее как относительно стабильную.
Представление о ненормативности конфликта между кровными
родственниками влечет за собой усиление причинного значения
внешних обстоятельств. Рассказы данной группы в значительной
части представляют метасюжет противостояния семейной и соци-
альной реальностей. Одновременно конфликтная ситуация предпо-
лагает персональный выбор позиции участниками и, таким образом,
демонстрирует роль личностного фактора в дестабилизации группы.
Раскол по политическим (реже — религиозным) мотивам — одна из са-
мых устойчивых коллизий: один брат прабабушки воевал за белых, дру-
гой - за красных, поэтому они «никогда почти не виделись, а встречаясь,
отказывались говорить о войне» (Светлана, 17 л. См. также: [Разумова
19986, 626, № 13]); няня мамы, будучи набожной, «не хотела жить в
доме маминых родителей, потому что в большой комнате висел
портрет Сталина», и поэтому воспитанница провела детство не в ро-
дительской семье (Мария, 18 л.) и т.п.
Столкновение имущественных интересов братьев и сестер при
разделе наследства — наиболее частая причина ссоры и разрыва свя-
зей родственных семей, хотя рассказы на эту тему бытуют лишь в
очень узком кругу. Внешняя, «историческая», ситуация служит до-
полнительным стимулом для подобного рода конфликтов: во время
Финской войны бабушка («активная коммунистка») сожгла копии
документов, подтверждавших права на семейный магазин, что при-
вело к ее ссоре с братом (Юлия, 18 л.). Неравенство имущественных
прав и, как следствие, социального статуса — наиболее вероятные и
веские аргументы при создании семейных версий нераскрытых пре-
ступлений: у прадеда, который перед самой коллективизацией успел
«разделиться» и поэтому не был раскулачен, сгорел дом; в семье счи-
тается, что это дело рук родственника, не догадавшегося сделать то
же и пострадавшего (Светлана, 17 л.).
В рассказах представлено далеко не все многообразие конфликт-
ных семейных ситуаций, типология и способы ритуализации кото-
рых подлежат специальным исследованиям [Кушкова 1999]. Нас они
интересуют в качестве выраженной формы разъединения родственни-
ков (в его сюжетных реализациях), поскольку любой дезинтегрирую-
280
Глава третья
щий акт, как и обратный ему, является вполне переломным и отме-
чен в семейном календаре.
Разъединение как пространственное отдаление имеет
наибольшее количество форм и способов интерпретации. В бескон-
фликтных ситуациях оно мыслится как вынужденное, неокончательное
и преодолеваемое различными средствами связи, включая экстрасен-
сорные. Протяженность разделяющего пространства и собственно гра-
ница (от границ дома до государственных) переживаются в разной мере
в зависимости от семейных и персональных установок. Так, родствен-
ник оказавшийся за рубежом, продолжает оставаться членом семьи
либо считается потерянным, «умершим». В последнем случае пребы-
вание в другой стране расценивается как «измена» родине и/или се-
мье: «Один из дедушкиных братьев попал в плен и так и остался жить
в Швеции. Дедушка мой и его отец от него отказались. Они считали
его предателем. Только незадолго до своей смерти дедушка простил
брата и ездил к нему на встречу в Ленинград» (Елена, 17 л.) и др.
При других обстоятельствах разделение родственников и уход
части из них за границу был, как известно, средством самосохране-
ния рода. Решение об эмиграции в Финляндию двух старших братьев
прадеда информанта с семьями в 1917 г. было принято на семейном
совете, и с тех пор род считается разделившимся на два клана, связи
между которыми в разные периоды целиком зависели лишь от поли-
тической обстановки (Эмилия, 17 л.).
В ситуациях пространственного разъединения (расставания, отъез-
да ит.п.) всегда ритуализован момент прощания, символизирующий
временную или неопределенную в отношении времени утрату родст-
венника. Это касается не только традиционных проводов в армию, но
и устойчивых семейных форм прощаний с детьми, уезжающими на
учебу, с членами семьи, чьи профессии связаны с отлучками, при разъ-
езде родственников после «традиционного сбора» и в ряде других слу-
чаев. Во многих семьях ритуализуется и ежедневный выход из дома.
Ритуал прощания, призванный поддержать равновесие группы, сори-
ентирован на последующее благополучное возвращение близкого даже
при весьма неясной перспективе. Вместе с тем старшие родственники
нередко склонны оценивать подобные прощания как «последние», что
может выражаться в устных текстах типа «завещаний».
Рассказы о знаменательных расставаниях и встречах составляют не
самую многочисленную, но важную часть семейной повествователь-
ной истории. Накладываясь на основные вехи жизненного цикла, со-
бытия этого ряда создают дополнительный ритмический уровень ис-
торического бытия родственного коллектива. Они фиксируют либо
История рода в генеалогических преданиях...
281
известную упорядоченность временных утрат и обретений родст-
венников в промежутках между реальными рождениями и смертями,
либо однонаправленный процесс, связанный с постепенным ослаб-
лением или упрочением рода.
В последние годы популярной темой стало «воссоединение» род-
ственных групп в формах (а) возобновления контактов, прерванных
из-за исторических катаклизмов, (б) обретения «новых», т.е. не из-
вестных ранее, родных. Рассказ о том, как «нашлись» родственники,
оказавшиеся в Финляндии (Швеции, Германии), строится на де-
тальном описании процесса и этапов поисков (инициирующей сторо-
ной чаще выступают представители зарубежной ветви), с обязатель-
ным упоминанием «первого письма», акцентом на первой встрече и
заключительной констатацией стабильности установленных отноше-
ний. Мотив «поисков» может заменяться мотивом «неожиданного
узнавания», например, по встретившейся в газете фамилии.
Знаменательны случайные встречи родственников вдали от род-
ного дома, особенно в критических обстоятельствах, например, во
время войны. В зависимости от событийного контекста такая встреча
может быть расценена как «дарованное прощание». Запоминаются
первые встречи тех, кто ранее не был знаком друг с другом, причем
рассказы о них фокусируются на одной-двух внешних деталях. Наи-
более же отмечены ситуации, объединяющие оба указанных обстоя-
тельства: встреча и неожиданная, и первая, — когда родственники
распознают друг друга, находясь на «чужой» территории, по физиче-
ским признакам, случайной фразе или как-либо иначе.
К наиболее знаменательным относятся встречи после долгой раз-
луки, «потери» друг друга (например, детьми в годы войны), сопряжен-
ные с опасениями «не узнать» родственника. Рассказы о таких встре-
чах драматизированы и повышенно эмоциональны, т. к. в большинстве
из них воссоединение следует за пережитым испытанием. Выделяются
рассказы о возвращении с фронта. Они содержат типовой мотив «сын
не узнает отца»: «Отец идет с фронта. А Колька маленький еще был,
увидел его — да как бежать! И матери кричит: „Мама, мама, там ка-
кой-то солдат идет!" На отца — „солдат". Вот смеялись-то!» (Елена В.,
77 л.; близкий вариант — Анна, 17 л.).
Возвратившийся после долгой отлучки — особенно с фронта, из
армии, из другой страны и т. п. — родственник должен быть «узнан»
заново (приходит «другим человеком»), или, по крайней мере, он
приобретает какие-то «иные» свойства: «Мама вспоминала, как ее мать
рассказывала об ее отце, вернувшемся с германской войны: „Отец
пришел с фронта и все говорил по-немецки — „мерси", „мерси""»
282
Глава третья
(Александр, 20 л.). По признаниям сестер, братья «меняются» после
службы в армии настолько, что взаимоотношения с ними переходят
в иное качество: вместо ссор — дружеская привязанность, вместо
дружбы, напротив — отчуждение.
Полное неузнавание близких свидетельствует о том, что длитель-
ность разъединения превзошла известные пределы: (брат с сестрой
приехали к бабушке в деревню) «...Пришли мы, значит, и стоим с бра-
том на пороге. А бабушка подумала, что приехали корреспонденты ка-
кие-то (у нас с собой фотоаппарат был), и давай приводить дом в по-
рядок... А тут дед, знакомый бабушки, сидел. Он смотрит на Игоря
и восклицает: „Лида, глянь-ка, внучок твой приехал с женой, а ты не
узнаешь"» (Ирина, 17 л.). Значение усиливается тем, что первым узна-
ет родственников чужой человек, что, по словам информанта, впослед-
ствии особенно смущало бабушку.
Определенную аналогию данной ситуации представляет рассказ о
том, как ребенок не узнает мать из-за того, что она «с утра до ночи на рабо-
те»; дочь спрашивает отца: «А это что за тетя?» — и только когда мать,
сменив профессию, стала чаще бывать дома, дочка стала называть ее ма-
мой (Ирина, 17 л.).
Особые формы разъединения/соединения родственников представ-
ляют внутреннее отчуждение/сближение отдельных членов семьи или
микрогрупп, прослеживающиеся на системе взаимоотношений. То и дру-
гое может быть следствием некоего инцидента, смены поколений или
традиционного распределения ролей: «Папа... был не самым любимым
из трех сыновей. Скорей всего, это связано с тем, что обычно в семье к
первенцам относятся очень хорошо... а младший — он и в Африке млад-
ший. Так что остается тот, что средний» (Ольга, 19л.); «Они <дед и его
братья. — И.Р.> все были очень дружные, и всегда у них все проходило
вместе: и праздники, и охота. Но со смертью братьев все стали друг другу
не нужны, у каждого своя семья, свои проблемы. И хотя они и живут
вместе, все дома трех братьев вместе, рядом дома, огороды, — они хуже
чужих людей» (Алла, 17 л.). Подобного рода сожаления со ссылками на
дружные предшествующие поколения — одно их типичных явлений.
Взаимные притяжения и отталкивания структурируют внутрисе-
мейные отношения и отражаются, в частности, в терминологии родст-
ва. Внук называет бабушку «мамой», потому что она его растит в то
время, как настоящая мать «устраивает личную жизнь» (Светлана,
18 л.); «папами» дочь называет и любимого отчима, и родного отца,
привязанность к которому сохраняет (Светлана, 17 л.); самых близких
старших родственников второго-третьего поколений называют просто
по именам и т. п.
История рода в генеалогических преданиях...
283
Все возможные формы интеграции и дезинтеграции в их комби-
наторике и способы осмысления этих форм выполняют приоритет-
ные функции в конструировании семейной истории и актуального
бытия.
§8. Рассказы о рождении и смерти
Рождение и смерть представляют не только основные координаты
жизненного пути индивида, но также вехи существования семьи, и
оба эти обстоятельства определяют степень фольклоризации и ха-
рактер бытования нарративов данных тематических групп.
Комплекс представлений, связанный с рождением ребенка, риту-
альная практика [Байбурин 1993, 40-62; Логинов 1993, 14-100; Ви-
нокурова 1994а; Мазалова 1994; Белоусова 1999;ЖС, 1998,№2] нахо-
дят соответствие в повествовательной традиции. Представление об
иномирном происхождении ребенка и связи его с предками реализу-
ется в устойчивой системе прогнозирования и утверждающих ее тек-
стах о сбывшихся предзнаменованиях.
В прогностике рождения, в отличие от других ритуально
значимых событий, визуальная символика не занимает доминирующего
положения, хотя рассказы о сновидениях весьма распространены. «Ве-
щие» сновидения не провоцируются магическими действиями и могут
быть подразделены на сны со значением «к беременности» и прочие,
касающиеся свойств будущего ребенка, его судьбы, количества детей
в семье. В этом смысле само состояние беременности является отчасти
«провоцирующим», поскольку связано с повышенной символизацией
поведения и ощущений женщины.
Из образов-символов рождения (предвестий беременности) самые
типичные — рыбы (см. раздел об ониромантической символике), пти-
цы — вестники из мира предков, в т. ч. воплощающие души нерож-
денных детей и собственно ребенка [Бернштам 1982; Иванов, Топо-
ров 1992, 346-349; Винокурова 1998, 51], дерево— универсальный
символ человеческой жизни. В снотолкованиях образы дифференциру-
ются применительно к необходимой дополнительной информации о ре-
бенке, в первую очередь, касающейся пола: «Существует такое пред-
ставление, что рыба снится женщине к беременности. Также известно,
что к рождению мальчика может присниться окунь или лещ, а к рожде-
нию девочки — плотва или щука» (Ольга, 18 л.).
Наблюдается параллелизм образов смерти и рождения: «Перед
рождением моего двоюродного брата маме приснилось, что у нее вы-
рос зуб» (Людмила, 17 л.). В данном случае в сновидении присутст-
284
Глава третья
вует в обращенном виде представление о том, что с рождением каж-
дого ребенка женщина обязательно теряет один зуб.
Предвещает беременность пересаживание деревца во сне или вырас-
тание его, особенно из замкнутого объема. Информанту, которая долго
не могла иметь детей, снится, что они с мужем «поехали в лес на ка-
кую-то поляну собирать цветы... Саша заметил, что большая ель засло-
няет какое-то маленькое дерево. Мы взяли и пересадили его на полянке.
А через несколько дней после сна я узнала, что беременна» (Л. П., 48 л.).
Другая женщина рассказала: «Приснился мне сон, как я стояла одна на
незнакомой местности, и какой-то человек... положил что-то на мою ла-
донь и сжал ее в кулак. Человек исчез, а я открыла руку и увидела ма-
ленький зеленый росточек, который стал расти на моих глазах от разме-
ра веточки до большого красивого зеленого дерева» (Татьяна, 25 л.).
Присутствуют в сновидениях и собственно образы детей: «Мне при-
снился сон, что я держу на руках девочку и убаюкиваю ее» (Елена, 21 г.)
и т. п. Часто матери отмечают точное «сходство» увиденного ребенка с
родившимся впоследствии. Аналогичные сны (хотя и не всегда точные)
видят будущие отцы: «Папа говорил, что за месяц до моего рождения
ему приснился сон. Он идет по улице и на руках несет маленького маль-
чика, и мальчик очень похож на него. Отец, когда проснулся, даже рас-
строился, что вдруг мальчик родится» (Светлана, 17 л.).
Есть рассказы, в которых информанты не могут точно вербализо-
вать визуальные образы, отмечая, что сон был «светлый» («свет» в
женских видениях и сновидениях часто означает беременность), по-
сле него было «спокойно и радостно на душе», «настроение с утра
отличное» ит.п. Если подобные тексты отражают массовую тради-
цию, то рассказ о видении, в котором к женщине в полночь через
балконную дверь приходил «светящийся человек» (как считалось,
она не может иметь детей, но после этого случая родила), следует от-
нести к редким и связанным с психологическими особенностями
информанта (Ирина, 20 л. — со слов подруги).
В прогностических сновидениях определяется судьба ребенка, в
большинстве случаев — несчастливая: «Моей маме, когда она была
беременная, приснился сон, что ее сын утонул. Когда родился мой
брат, мама всячески оберегала его и ни на шаг не подпускала к воде.
Через двадцать лет он все равно утонул» (О. Е., 42 г.). Таким обра-
зом, сон предсказывает одновременно и рождение (по крайней мере,
в отношении пола ребенка), и смерть. Данный текст представляет
прямую параллель традиционным сюжетным типам новеллистиче-
ских сказок о неизбывности судьбы, предписанной при рождении
[СУС, 934А, 934Е***идр.].
История рода в генеалогических преданиях...
285
Особенно разнообразны способы распознавания имени будущего
ребенка. Имя предлагает явившийся в сновидении предок или другой
родственник; оно написано на «метрике», привязанной к руке младенца
(Елена, 21 г.); во сне визионер «увидела маленькую птичку на дереве, ко-
торая пела человеческим голосом: „Люд-мил-ка! Люд-мил-ка!“» (Вера,
39 л.), ит.д.
В преддверии рождения активизируется мантическая практика.
Широко используется распознавание пола и отдельных качеств ре-
бенка по соматическим признакам и поведению беременной [Логи-
нов 1993, 32; Белоусова 1998]. Распространены акустические гада-
ния по шуму воды (определяют характер, имя, судьбу), щебету птиц
(можно услышать имя); гадание «счетом» (чет — мальчик, нечет — де-
вочка), по первой встрече и другие (материал собран Н. Дементьевой
в 1998-1999 гг. в Петрозаводске и Кондопоге). Популярны спирити-
ческие гадания, которые предоставляют наибольшее количество факти-
ческой информации: в результате гадания с блюдцем «мама узнала,
что первый ее ребенок будет мальчик, который родится в 1979 году,
а вторым ребенком будет девочка, которая родится в 1981 году. Так
все и произошло» (Ольга, 17л.).
Рассказы о сбывшихся гаданиях и приметах занимают почти равно-
правное положение с теми, которые построены на несоответствии (пол-
ном или частичном) предсказания и реальности. В большинстве из них
речь идет об идентификации пола ребенка, не совпавшей с медицинским
или магическим прогнозом: «По сердцебиению, говорили, что будет
мальчик, а родилась девочка, только с тахикардией» (А. А., 60 л.) и т.п.
Высказывания такого рода включаются в рассуждения о физических и
поведенческих особенностях объекта предсказания, знание о нем влияет
на самоидентификацию личности. Несбывшийся, но отнюдь не всегда
ошибочный, прогноз, подобно нереализованному имени, соотносится с
«внутренней сущностью» персонажа, у которого усматриваются свойст-
ва противоположного пола: «Моей маме, когда она была беременная во
второй раз, все говорили, что у нее родится мальчик. Даже люди сведу-
щие подтверждали это... Родилась моя сестра. Все считают ее папиной
дочкой и говорят: „Тебе надо было парнем родиться"» (Наталья, 18 л.).
Определение личных качеств и судьбы по обстоятельствам
рождения сказывается на интерпретации последующих биогра-
фических фактов, характера родственника и даже может создать
конструктивную основу биографического повествования: «Бабушка
всегда говорила о том, что отец мой родился в „рубашке". Действи-
тельно, после того, как он появился на свет... его преследовали всяче-
ские сложности, после которых он оставался целым и невреди-
286
Глава третья
мым. <Следуют рассказы о критических ситуациях.> И тонул он не-
сколько раз, и медведя он видел в лесу чуть ли не нос к носу, и с кры-
ши при постройке дома падал, — и всегда отделывался парой синяков»
(Анастасия, 17 л.). Отмеченное обстоятельство рождения фактически
задает канву повествования о родственнике (оно выстраивается как
иллюстрация) и предопределяет отбор событий для него.
Наиболее типичным «судьбоносным» моментом, инициирующим
биографии и личные характеристики, следует признать время рож-
дения: год, месяц, число, день недели, период суток, час. Культурную
укорененность данного представления демонстрирует тотальное ув-
лечение астрологической литературой. Неблагоприятным считается
родиться на закате, в понедельник, в мае и т. п. Дата рождения пре-
вращается в «счастливое» число человека, используемое в магиче-
ской практике, или просто неотделимое от него: «Мой папа родился
21 декабря 1954 года. Узнал он настоящую дату своего рождения только
в 21 год. И это число, 21, преследовало его всю жизнь... В своем родном
городе он жил в доме № 21. Учился в 21-й школе. Когда он поступил в
институт, у него была 21-я группа...» ит.д., вплоть до сложных вычисле-
ний, произведенных с номером телефона (Светлана, 17 л.).
Характер, предпочтения родственника определяют также по по-
годе в день его рождения: «Бабушка любила вспоминать, какая пого-
да была в дни рождения ее детей... Когда родился Витя, светило
солнце, был теплый погожий день, поэтому и характер у него доб-
рый, легкий» (Анна, 18 л.); «В день (шестого апреля), когда родилась
моя мама, был сильный дождь со снегом, это рассказывала бабушка.
И мама теперь очень любит, когда идет дождь, ей нравится засыпать
под дождь, нравится, как капли стучат в окошко» (Юлия, 17 л.).
Особую, немногочисленную, группу составляют рассказы о том, как
родственники на расстоянии получают известие о рождении. Символика
в них аналогична той, которая присутствует в рассказах о смерти: «Од-
нажды прабабушка мне говорит: „Мама твоя родила". Я очень удиви-
лась: „Откуда ты знаешь?" Тогда она рассказала мне, что утром этого же
дня... она увидела, что двери в мою комнату сами стали открываться и
закрываться, и так три раза. Прабабушка сказала, что это к новостям, к
чему-то новому. И, действительно, как позже выяснилось, моя мама ро-
дила Юлю в тот самый день и в то же время» (Марина, 17 л.).
Семейные мемораты фиксируют нестандартную ситуацию рож-
дения ребенка: вне дома и роддома, по дороге, в неподходящих усло-
виях и т.п.: «Моя мама родилась в рождественскую ночь в санях на
дороге, в двух километрах от д. Киндасово» (Светлана, 19 л.); «Дядю
Игоря бабушка родила в ведро» (Антонина, 18 л.); пока искали род-
История рода в генеалогических преданиях...
287
дом, «бабушка родила маму прямо в снег. Все в деревне думали, что
мама не выживет, а она даже не чихнула» (Анна, 17 л.) и т. п.
Этот мотив связан со значением опасности: рождение легко оборачи-
вается смертью. Возможное совмещение смерти и рождения — один из
лейтмотивов рассказов на рассматриваемую тему. Преодоление опасно-
сти свидетельствует о жизнеспособности ребенка. Вместе с тем близкая
смерть при рождении может расцениваться как знак дальнейшей судь-
бы. Бабушка информанта родила сына в поле, не добежав до больницы;
младенец даже не кричал, и она подумала, что «умер мальчик. Но не-
смотря на то, что мальчик не умер, его всю жизнь преследовал какой-то
рок» (Наталья, 18 л. — о рождении рано умершего отца).
В этой связи очень важна дорога от места рождения до дома, на
которой возможны происшествия. Согласно одному рассказу, мла-
денца вначале уронила крестная, поскользнувшись на пороге роддо-
ма, затем его «потеряли вместе с клоком сена», когда переезжали
озеро по льду, — пришлось сутки отогревать на печке (Ирина, 42 г.).
Не случайно рассказчики всегда обращают внимание на то, кто и как
встречал мать с новорожденным, на чем ехали домой, и т. п.
Рассказы о рождении содержат мотивы, фиксирующие первое
приобщение ребенка к родственному коллективу. В первую очередь,
отмечается реакция отца, старших братьев и сестер, несколько ре-
же — бабушек и дедушек. Запоминаются и воспроизводятся тексты
записок в роддом мужа, родителей роженицы, других близких.
Получив известие, отец ребенка совершает своего рода подвиги,
чтобы увидеть новорожденного. Аналогично могут вести себя другие
близкие родственники-мужчины: «Когда родился мой отец, дед слу-
жил в армии. И чтобы увидеть своего сына, ему пришлось уйти в са-
моволку и протопать двадцать километров... Когда я родился, мой
дядя проехал в тридцатиградусный мороз двадцать километров на
мопеде. Для того, чтобы посмотреть на своего первого племянника»
(Александр, 17 л.). Отец залезает по трубе на третий этаж роддома,
раздобывает необыкновенные подарки ит.п., т.е. ведет себя почти
так, как в ситуации «ухаживания».
Как правило, отец новорожденного не сразу осознает случившее-
ся (оказывается в состоянии «безумия») и часто попадает в комиче-
ские ситуации: придя в роддом за женой, он, например, не может по-
нять, почему она говорит, что «нас выписывают» (Светлана, 17 л.).
Неадекватность поведения объясняется размахом, с которым отец
«отмечает» рождение ребенка. Мотив опьянения подчеркнут во мно-
гих рассказах. Создаются сказочно-анекдотические ситуации: собы-
тие отмечают с другом, ночным сторожем в морге, в результате запи-
288
Глава третья
рают собаку в холодильном помещении и ужасаются, когда она на-
чинает царапаться (Людмила, 23 г.). Такое поведение отца, особенно
если ребенок — первый, полностью соответствует положению персо-
нажа, меняющего свой статус.
Когда новорожденный впервые оказывается в домашнем простран-
стве, важно (помимо традиционных ритуальных действий, которые
осуществляются в некоторых семьях), какие первые слова были сказаны
в адрес младенца старшими и детьми. Последним он обычно вначале не
нравится. Характерный мотив — изменение первоначального негативно-
го мнения родственников относительно пола, реже — внешности или
даже самого факта рождения ребенка на противоположное: хотели вну-
ка, радуются, что внучка, и т. п. Отмечается несоответствие ожиданий и
действительности: «Мой дед привез мне подарок, куклу, он думал, что
родится девочка, а родился мальчик» (Григорий, 17 л.).
Рассказы о самом младенце: его первом смехе (улыбке), первом зубе,
шаге, слове и т. д. — принадлежат другому кругу меморатов, связанному
с периодом детства и этапами социализации ребенка. Детство и ста-
рость — два возраста жизни, которые находят специфическое осмысле-
ние в повествовательной традиции семьи. Являясь пограничными и
симметричными друг относительно друга, они нередко реализуются в
типологически сходных сюжетах, хотя в естественном бытовании рас-
сказам о детях следует отдать явное количественное преимущество.
Мемораты о детях и с т а р и к а х дают обширный материал
для анализа представлений о периодизации жизни человека. Среди
основных возрастов, выделявшихся в индоевропейских традициях,
«старость» противопоставлена «юности» и «зрелости» как периодам
полноты природных сил и осуществления ритуально санкциониро-
ванных социальных функций [Иванов, Топоров 1984, 89-94]. Детст-
во располагается на этой шкале между «младенчеством», которое не
представляет самостоятельного возрастного класса [Иванов, Топо-
ров 1984, 91], и «юностью». Это время так же противопоставлено
«взрослости» = зрелости, как и старость того этапа, когда она «пере-
ходит к значению заботы, печали, болезни» [Потебня 1989, 448-
449 — о двух значениях «старости»].
В рассказах о детях и собственном детстве нередко отмечаются
свойства, изменившиеся впоследствии на противоположные: бабуш-
кин первенец уже в один год «очень хорошо говорил, даже сложные
слова», а вырос — стал крайне неразговорчив; отцу информанта, ко-
гда он был маленький, нравился деревенский дом, в отличие от го-
родского; с годами он «изменил свое мнение» (Анна, 17 л.). Измене-
ние качеств происходит не только к периоду собственно «взросло-
История рода в генеалогических преданиях...
289
сти», но ко всем отмеченным моментам социализации: информант в
раннем детстве была «вредная, озорная», но когда «пошла в школу,
то, на удивление мамы, стала спокойным, застенчивым ребенком»
(Оксана, 19 л.). Девушки любят подчеркивать, что в детстве были
«как мальчишки», не играли в куклы и т. п.
Отношение к детству и старости как периодам девиантного поведе-
ния объясняет количественное преобладание и активность бытования
меморатов о детях и стариках. Рассказы о детях базируются на мотивах
нестандартной реакции на ситуацию, неправильного обращения с пред-
метами и собственным телом, несоблюдения этикета, непонимания
смысла событий и значений слов и т.п. (см.: [Душечкина, 1989]). Анало-
гичны истории о «чудачествах» стариков, их неумении обращаться с но-
выми вещами, неадекватном восприятии происходящего. Например,
дети, не понимая значения денег, играют с ними, как с «фантиками»,
а старики не разбираются в достоинстве купюр, неправильно расплачи-
ваются и т.д. И дети, и старики выступают в подобных меморатах в роли
несведущих, глупцов, что соответствует известным пословицам: «Стар
да мал — дважды глуп», «Старый, что малый, а малый, что глупый»;
«Старый — что стареет, то дуреет» и т. п. [Даль 1994,4,513-514].
Если мемораты о детях указывают на приобщение ребенка к культу-
ре через серию ошибок, то рассказы о стариках демонстрируют по-
степенное отъединение их от социального и предметного мира. Один
из самых распространенных мотивов — потеря предмета, находяще-
гося в непосредственной близости (типа «очки на носу»), связанный
со значением частичной слепоты. Аналогичны и столь же популярны
рассказы о старческой глухоте. Характерны анекдоты и шутки по по-
воду неправильного произношения пожилыми людьми слов, обозна-
чающих реалии современной действительности.
Наступление старости символизируется переменой личных качеств,
взглядов: бабушка «всю жизнь не верила в бога, а сейчас (к шестидесяти
годам) поверила, даже сходила крестилась и маму заставила сходить»
(Анна, 17 л.). Данный факт отмечается особенно часто (с учетом того,
что «поколение бабушек» молодых информантов было и/или считалось
атеистическим). Существует убеждение, что «в старости все лучшие ка-
чества превращаются в свою крайность и становятся дурными» (следует
серия рассказов о деде и других родственниках) (А. А., 67 л.).
Один из признаков старости — прекращение следования этикету и
изменение многолетним привычкам. В основном, тексты на эту тему ка-
саются женщин. По рассказу одной из информантов, бабушка, достиг-
нув восьмидесяти лет, перестала красить волосы (Ирина, 40 л.); по со-
общению другой, прабабушка, когда ей исполнилось семьдесят, впервые
290
Глава третья
не надела корсет, собираясь выйти к семейному столу (Елена, 40 л.). Раз-
говор на эту тему вызвал предположение: «А что, интересно, наша
бабушка сделает? Наверное, туфли на каблуках снимет» (бабушке
86 лет. — И.Р.) (информант та же). Наблюдения домашних в подобных
ситуациях подтверждают самоощущение пожилого человека, который
принимает решение и совершает повседневное действие как ритуальный
акт. Таким образом фиксируется качественно новое состояние — «ста-
рость». В собирательской практике известны случаи, когда пожилые
исполнители и «знатоки» фольклора по достижении определенного
(индивидуально, «внутренне» устанавливаемого) возраста отказыва-
лись петь и рассказывать, особенно произведения светского содержания,
на том основании, что «считанные годы остались», «скоро на погост»
ит.п. (1970-е гг. Устное сообщение А.П. Разумовой).
Признаки старости, как по самоощущению человека, так и наблю-
даемые со стороны, включены в сферу мифологического про-
гнозирования смерти. Выявляется прямой параллелизм моти-
вов анекдотических рассказов «о стариках» и примет. Так, по мате-
риалам коми, пропажа вещи, бывшей на виду, рассматривается как
примета смерти [Семенов 1992,19].
Собственно рассказы о смерти родственников содержат мотивы
«странного», противоречащего обычному и немотивированного пове-
дения человека в преддверии смерти: «У дедушки была неожиданная и
внезапная смерть. В день смерти дедушка пришел на работу и очень
сильно захотел выпить с друзьями (он практически не пил). Все были
очень сильно удивлены» (Ольга, 19 л.); «В доме было много дров. Их
могло хватить на месяц. Но именно в этот день ему <дяде. — И. Р.> по-
надобилось еще. Его отговаривали, но он пошел...» (Илона, 17 л.) и т.п.
Последнее замечание очень типично: тот, кто должен умереть, ве-
дет себя не только удивительно для окружающих, но и вопреки их
рациональным советам, т.е. отгораживается от «остальных». Он ли-
шается чувства самосохранения, т. к. находится уже в «пространстве
смерти»: «...Они уже валили последнее дерево (в этом деле он был
профессионалом), когда кто-то закричал: „Володя, уходи!“ Но Воло-
дя почему-то не ушел, и дерево опустилось ему прямо на голову. Он
даже не попытался уйти» (информант та же).
В преддверии смерти человек «отходит» от повседневных дел,
«уходит в себя»: «Дядя Миша чувствовал, что умрет. За неделю до
смерти он пришел с работы, помылся, лег на кровать и молчал, о чем-то
думал (так его жена рассказывала). Когда к нему прибежал сын и стал
просить поиграть с ним, он сказал, что потом поиграем...» (Людмила,
17л.) ит.п. Реконструируя события, родственники и близкие отыски-
История рода в генеалогических преданиях...
291
вают в поведении умершего приметы «отгораживания» его от мира
живых, символически интерпретируют все слова и поступки.
Рассказы об умирающих родственниках обнаруживают прямые
параллели с изображением «преставления» святого в средневековых
житиях-биографиях и — в наиболее психологизированном вариан-
те — в «Рассказе о смерти Пафнутия Боровского» [ПЛДР 1982, 478-
513]. Согласно литературному этикету, персонаж знает время своей
смерти, в преддверии ее отстраняется от повседневных дел и обще-
ния с ближними, предается размышлениям и молитве, ведет себя за-
гадочным для окружающих образом, затем собирает вокруг себя бра-
тию, отдает последние распоряжения, оставляет духовное завещание;
сама же смерть сопровождается знамениями и т. п. Временная и обще-
культурная диссоциированность двух этикетных систем делают осо-
бенно очевидной универсальность архетипических мотивов.
В большинстве случаев немотивированные действия рассматри-
ваются в свете свершившегося как «прощальные». Особенно внима-
тельно переоценивается поведение умершего в отдалении родствен-
ника во время последнего свидания (при прощании): «В то лето мы,
как обычно, простились с бабушкой в деревне, и, как говорит мама,
бабушка слишком хлопотала... Обычно мы договаривались о встрече
на следующий год, на следующее лето. В этот же раз бабушка ничего
об этом не говорила... Утром бабушка приехала в город нас прово-
жать <чего никогда не случалось. — И.Р.>, будто зная, что видится
последний раз» (Елена, 18 л.).
Точное знание дня и часа смерти не утверждается, но умирающий
может отчасти регулировать время своего ухода в пределах, предпи-
санных необходимостью попрощаться с близкими: «Бабушка до сих
пор повторяет: „Он <дедушка> умер сразу после того, как ты уш-
ла <утром в школу. — И.Р>. Раньше не хотел, хотел попрощаться^»
(Ольга, 17 л.). Умирающей «причудилась, что к ней на кровать села
сама смерть», и она попросила ее подождать приезда дочери; по при-
езде, рассказав это, скончалась (Анна, 17л.).
Другим основанием «назначить» себе срок смерти (или «отложить»
ее) является достижение потомками определенного статуса: замуже-
ства/женитьбы детей (внуков), рождения внуков (правнуков), окон-
чание ими учебного заведения или поступление в него и т.п. Так,
есть поверье, что мать «не имеет права» умереть, пока дочь не заму-
жем. Старикам желательно «дождаться» правнуков, поскольку тогда
«Бог прощает все грехи жизни» (Екатерина, 18 л.). По совершении
положенных событий семейного жизненного цикла «долг» считается
выполненным, «век» изжитым. Даже самоубийство может найти объяс-
292
Глава третья
нение в данной мотивировке: «Дедушка Сима повесился, когда за-
муж вышла самая младшая дочь Татьяна. По рассказам, он сказал,
что он выполнил свой отцовский долг — поставил всех детей на ноги
и все они поженились» (Оксана, 17 л.).
Убеждение в том, что человек предчувствует свою смерть, — обще-
распространенное. Оно иллюстрируется пересказами видений и снови-
дений умерших, которыми те поделились перед кончиной. Часты ссыл-
ки на автопредсказания типа: «У меня такое впечатление, что обратно не
вернусь» (Илона, 17 л. — в рассказе о смерти дяди) и т.п. Мысли о смер-
ти, настроенность на нее предвещают скорый уход: «В 1938 году умер
младший сын Толя. По дороге он все время думал о смерти. Бежит и па-
дает: „Давай, будем умирать"» (Евгения 3., 65 л. — о смерти брата).
Ранее упоминалось о значении мотива «собирания» родственников в
ритуальном сценарии и в прогностике смерти. Он присутствует в снови-
дениях как самого умирающего, так и его близких В рассказах о вещих
сновидениях «общесемейный сбор» может обозначать любую ритуаль-
ную ситуацию, но чаще ассоциирован со смертью. Дополнительную
смысловую нагрузку несут обстоятельственные элементы: сидение чле-
нов семьи за общим столом, собирание их у постели больного, в незна-
комой комнате и т. п., причем встреча может происходить и в «простран-
стве жизни» (например, домашнем), но чаще — в локусе смерти. Одна из
разновидностей последнего - «райский сад» с его традиционной топи-
кой (Gunnarsson 1992), который естественен для размещения родствен-
ников: «Я увидела очень странный сон, но красивый... Вся наша семья
Симоновых <перечень членов семьи. — И. Р> приехали на машине в сад.
Все деревья в цвету, гуляют павлины, поют птицы, кругом все красиво.
Мы ходим по саду... Он мне приснился именно в тот день, когда умер
мой дедушка, папин отец... Позже я увидела этот сон снова, и снова по-
сле него нам сообщили о смерти прабабушки» (Елена, 17 л.).
Близкий «собиранию родственников» по значению мотив «воссоеди-
нения с родиной» реализуется в поведении готовящегося к смерти,
осмысливается как предчувствие и примета: «Говорят, что перед
смертью его очень тянуло на родину — на Украину. Возможно, он чув-
ствовал свою близкую смерть. Не выдержал и поехал навестить в
Снегиревку мать и сестру. Там он и умер» (Юлия, 18 л.).
Идентичные формы предчувствий и предзнаменований наблюдают-
ся у самого умирающего и у его родственников, что свидетельствует о
единстве группы перед лицом смерти. Бабушка видит «плохой» сон пе-
ред неблагополучными родами внучки и смертью младенца (Виктория,
17л.); мужчина, идя через кладбище, слышит «громкий звук — то ли
крик, то ли вопль»; жена его в ту же ночь «видела странный сон» и наут-
История рода в генеалогических преданиях...
293
ро назвала точную дату и время смерти свекрови (Юлия, 18 л,). Моло-
дой человек рассказал, как задолго до смерти отца он «в задумчивости
рисовал» и изобразил на рисунке календарные листы с двумя смежными
датами и названиями дней недели; отец умер в ночь именно между эти-
ми датами и днями (Алексей, 23 г.) и т. д.
Традиционные приметы смерти, в т. ч. описанные этнографами на
локальном материале [Семенов 1992, 18-21; Логинов 1993, 110-120],
достаточно хорошо известны и сельским жителям, и горожанам. Мо-
тив «сбывшейся приметы» включается в большинство меморатов на
данную тему. Материал, зарегистрированный, в частности, среди го-
родского населения молодого и среднего возрастов, позволяет про-
наблюдать более общий уровень функционирования примет.
Большинство «знаков смерти» могут быть отнесены (по крайней
мере, до свершившегося факта) ко всему родственному коллективу,
т. е. любому его члену. Самая многочисленная группа примет связана
с нарушением цельности семейного жилища. Наиболее распространен-
ные — стук в окно и дверь, открывание дверей, треск стен, разбитое зер-
кало или оконное стекло. Менее типичен «стук по потолку» (один се-
мейно закрепленный вариант): «Моя прабабушка рассказывала, когда
она спала, кто-то стукнул по потолку, а потом умерла ее сестра. Так
уже случалось два раза» (Юля, 13 л.). При расширительном толковании
многие из приведенных примет указывают на получение инфернальных
известий, однако значение «к смерти» — предпочтительное.
Стук — самый устойчивый из акустических символов. На извест-
ное обережное действие «стучания по дереву» накладывается ограни-
чение: нельзя стучать по верхней части столешницы, потому что «так
стучат по крышке гроба» (Н., 17 л.). Самый общеизвестный вестник
смерти — птица и обязательно — «на окне». Если она влетела в окно и
не стучала при этом клювом по стеклу, «пострадавшего» принято ус-
покаивать тем, что это просто — «к известиям». Параллельно сущест-
вует массовое представление о том, что любая птица, оказавшаяся на
окне и тем более попавшая в квартиру, — вестник смерти. В семье, пе-
режившей несколько смертей подряд, считают, что «о каждом таком пе-
чальном известии был знак — сидящий голубь на окне» (Анна, 18л.).
На вполне традиционной основе возникают окказиональные моди-
фикации примет, которые включаются в сферу персональной мифоло-
гии: за две недели до смерти близкого человека информант заметила
чайку на высоком столбе около дома: «Она кричала, на столбе сидя, и то
и дело спускалась вниз к мусорным контейнерам. Тогда я сказала маме,
что случится что-то очень нехорошее, т. к. чайка должна летать над во-
дой и есть живую пищу, а не летать на суше и есть тухлые объедки...»
294
Глава третья
(Анна, 19 л.). Очевидна аналогия с приметой: курица поет петухом — к
смерти. Основное значение обеих примет связано с противоестествен-
ным поведением птицы. Заметим, что информант живет в поселке и по-
этому сочла аномальным то, что для горожанина стало привычным.
В домашнем пространстве приметы связаны с животными и рас-
тениями: «Перед смертью кого-то из наших родственников в доме поги-
бает какое-то животное» (Елена, 18л.). Гибель животного или «уход»
(обычно — кошки или кота) воспринимается само по себе как смерть
«члена семьи», особенно горожанами. Неприятности с животными
расцениваются всегда однозначно. Иначе обстоит дело с комнатны-
ми растениями, «цветение» и «увядание» которых имеют два проти-
воположных значения: «Бабушка <карелка. -- И.Р> считала, что если
цветы очень сильно распускаются и очень красиво цветут — будет что-то
плохое. Мама же моя <уроженка Псковской обл. — И.Р> ... говорит, что
по их примете, связанной с цветами, все трактуется наоборот» (Ири-
на, 19 л.). Первое из отмеченных значений несколько преобладает:
«Мама рассказывала, что когда умирала бабушка Катя... то у нас дома
расцвел цветок, который до этого никогда раньше не цвел» (Екатери-
на, 17 л.); кактус дважды зацветал перед смертью родственников, после
чего его выбросили (Виктория, 17 л.); домашняя лилия расцветает
всякий раз, когда кто-либо в роду умирает (Ольга, 39 л.) и т.п. Это
значение соответствует традиционному представлению о связи цвете-
ния с миром мертвых [Виноградова 1995в].
С другой стороны, комнатное растение, подобно домашнему жи-
вотному, воспринимается в качестве «члена семьи», принадлежности
«своего» пространства, и поэтому его «самочувствие» служит показа-
телем состояния дел в семье. С рождением сына цветок «разросся так,
что вся комната только и состояла из его листьев» (Марина, 18 л.);
«...когда он цветет, то мы все вместе радуемся. Значит, в нашей боль-
шой семье все хорошо. Когда кто-нибудь заболевает, это можно опре-
делить по цветку... Он как член нашей семьи. Он — семейный цветок»
(Анна, 18 л.); рассада гибнет после смерти дедушки (Анна, 18 л.) Од-
новременно растения являются индикатором семейных взаимоотно-
шений: вянут, когда в доме ссоры или приходят нежелательные посе-
тители, но — в ознаменование завершения ссор, — «как только от нас
ушел отец, цветы словно родились второй раз» (Евгения, 18 л.).
Домашние растения принимают на себя функции «именных» де-
ревьев, гибель которых означает смерть конкретных членов семьи
[Логинов 1993, ИЗ]. У нас есть несколько таких рассказов: «Еще у
нас лет семь назад рос цветок, который очень любил поливать мой
двоюродный племянник. Но шесть лет назад племянник Антон умер
История рода в генеалогических преданиях...
295
от рака, а цветок этот на третий день после его смерти завял»
(Екатерина, 17 л.). Комнатный цветок в подобном случае ассоцииру-
ется с тем, кто ухаживал за ним (аналогичная связь существует меж-
ду животным и кем-то одним из родственников).
В целом, персонально ориентированные приметы сравнительно
немногочисленны, и связаны с личными «двойниками» родственника:
«Когда они венчались в церкви, то свеча, которую держал Валентин,
очень быстро погасла... И совсем через короткий отрезок времени Ва-
лентина убивают...» (Анна, 17 л.). (Как известно, аналогичное пред-
знаменование наблюдалось во время бракосочетания А. С. Пушкина.
Обычно по скорости горения венчальных свечей сравнивают сроки
жизни супругов.). Дурным предзнаменованием считается падение
фотографии (портрета), особенно изображением вниз (Ирина, 19 л.).
Одна и та же примета указывает на возможную смерть любого члена
семьи или вполне конкретного. Например, в доме появляется крыса,
сгрызает чьи-либо вещи или «просто бегает по дому»: «Именно так ба-
бушка узнала о смерти своего сына Вячеслава. Перебирая вещи сына,
сложенные на чердаке, она обнаружила вещи сына, прогрызенные
крысой. Причем прочие вещи были нетронуты» (Виктор, 18 л.). В двух
остальных случаях, по сообщению того же информанта, крысы про-
сто проникали в дом, после чего умерли бабушка и дедушка. Сама
примета основана на представлении о мышах и крысах как хтониче-
ских существах [Успенский 1982, 79] и чаще связана с повреждением
обуви — ритуально важного аксессуара. Согласно еще одному рас-
сказу, мыши объели каблуки на обуви хозяйки, что оказалось пред-
вестием гибели на фронте мужа (А. П., 85 л.).
Таким образом, примета имеет пространство и пределы специфи-
кации. Являясь традиционной, она может идентифицироваться по
отношению лишь к собственной семье или родовой ветви: «Перед
смертью близкого нам человека у всех наших родственников по мате-
ринской линии заводятся вши» (информант и ее сестра особо под-
черкнули, что у отца и его кровных родных ничего подобного не на-
блюдается) (Виктория, 17 л.). Характерна также апелляция к личному
опыту, «собственным» приметам.
Известны соматические признаки смерти: «...Глаза мутнеют, затяну-
ты как бы пленкой. И если смотреть на кончик носа и не видишь его,
значит, осталось жить недолго... По телу проходит дрожь, как будто про-
пускают ток. По-карельски — „хибдю хийри“. Если это ощущение чувст-
вуешь ниже пояса, значит, осталось жить недолго» (Анна С., 67 л.
См. также: [Логинов 1993,116]). Наряду с этим родные могут наблюдать
предсмертные телесные метаморфозы: «Всю жизнь она <бабушка. —
296
Глава третья
И.Р.> проходила сгорбленная. А за полчаса до смерти, лежа на кровати,
у нее что-то хрустнуло в спине и она выпрямилась» (Светлана, 35 л.).
Тяжелые и хронические больные, считается, перед смертью испытывают
резкое улучшение состояния, слепой может прозреть и т.п., что свиде-
тельствует о «перерождении» на пороге смерти.
Рассказы о смерти фиксируют всё «последнее» в жизни:
шаг, движение («больше не вставал»), жест, вздох и т.д. Не выполнить
последнее желание умирающего означает не отдать ему его долю и утя-
желить собственную смерть: бабушка информанта часто вспоминает, что
муж перед смертью попросил у нее кофе, которое в то время невозможно
было достать; она до сих пор переживает и предполагает, что «спокойно
не сможет умереть» (Ольга, 17 л.). Очень устойчив мотив «последнего
слова», которое всегда воспринимается как завещание, а в случае недо-
статочной ясности должно быть «расшифровано». Последние слова
содержат сакральную информацию и выполняют предписывающую
функцию по отношению к родственной группе.
«Идеальное» завещание, вкладываемое в уста умирающего, содержит
пожелания «жить дружно», «помогать друг другу» и т.п. Оно может ка-
саться незавершенных дел, наследуемых родственниками. Умирающий,
со своей стороны, заботится о восстановлении равновесия семьи, кото-
рое нарушается с его кончиной: «Перед смертью она <первая жена де-
да. — И.Р> сказала мужу: „Обрати внимание на Марию Васильев-
ну <бабушка информанта. — И.Р>, она сделает тебя счастливым". Дед
долго страдал после смерти жены, но в сознании у него всегда остава-
лись ее последние слова...» (Юлия, 18 л.). Умирающий предвидит судьбу
остающихся в живых, поэтому предсмертные высказывания — пророче-
ские: «Перед смертью отец говорил: „Если бы было можно, я бы и Ан-
нушку с Леночкой взял с собой. А то что им здесь делать? Пропадут. Да
нельзя"». Предсказание сбылось: из оставшихся с мачехой двух дочек
одну отдали в приют, вторая стала нищенкой (Елена, 17 л.).
Даже если последние слова не являются императивом или пред-
сказанием, они закрепляются в семейной памяти в качестве мемори-
ального свидетельства о финальном моменте жизни близкого. В них
усматривается символическая связь с фактом его смерти и «смыслом
жизни»: «В последнем своем письме он написал: „Павла, мы идем на
Берлин. Скоро победа!"» (Ирина, 19 л. -- о деде). Строки из сохра-
нившихся или не уцелевших последних писем превращаются в уст-
ные формульные тексты, часто цитируются.
С другой стороны, экстремальные обстоятельства переписки (письма
с фронта) и ряд других ситуаций, связанных с длительным разъеди-
нением родственников, неопределенным прогнозом на встречу, а также
История рода в генеалогических преданиях...
297
родственный статус адресанта и адресата (письма старших младшим
членам семьи и пр.), по нашему мнению, существенно влияют на эпи-
столярную стилистику. В ней усиливаются элементы назидания, «заве-
щания», установка на мемориальность, что выражается в использовании
императивов разной степени жесткости, афористичности и т.п. Анало-
гичное явление можно наблюдать в устной речи людей пожилого воз-
раста или длительно болеющих и настроенных на «скорый конец».
Устная семейная традиция разнообразно репрезентирует причины
смерти. Неизбежное эмоциональное переживание события препят-
ствует восприятию его как «естественного» и стимулирует поиски
мотивов внешнего воздействия. Наряду с регистрационными утвержде-
ниями: «Умер от болезни», — широко представлены такие объясне-
ния, как: «от заговора завистливой женщины» (Валентина, ок. 25 л. —
о деде); от «колдовства» завистников отца (Ольга, 17 л. — о молодом
зяте и его сестре) ит. п.; в менее мифологизированном варианте —
из-за непрофессионализма врачей, несвоевременно оказанной по-
мощи. Если «злая воля» направлена на семью в целом, то умирает не-
сколько родственников. В том случае, когда смерти носят трагический
или одинаково неестественный характер (например, три самоубийства
подряд), следуют одна за другой, их могут объяснить «семейным роком»
или констатируют «необъяснимость».
Другая категория интерпретаций опирается на идею связи живых
и умерших родственников, взаимно «призывающих» друг друга или
связанных одинаковой судьбой. Убеждение, что близкий родствен-
ник «не может пережить» смерти другого, чрезвычайно устойчиво и
распространяется на членов семьи в трех поколениях по вертикали,
мужей и жен, братьев и сестер.
Объективные обстоятельства отечественной истории и актуальной
социальной ситуации предоставляют неограниченные возможности
для установления различных типов насильственных смертей. Ими
объясняются даже самоубийства, не говоря уже о трагической, преж-
девременной гибели в периоды исторических катаклизмов. Вместе
с тем гибель родственника предпочтительно должна быть героической,
т. е. жертвенной. В этом ряду — рассказы о подвигах членов семьи
в военное и мирное время во спасение людей. Другой тип — мучениче-
ская смерть (в период репрессий, от голода, других жизненных тягот).
Рассказы о ней стали активно бытовать в последние годы, значительно
оттеснив на периферию повествования о героических подвигах.
Отдельным обстоятельствам смерти всегда придавалось и прида-
ется особо символическое значение, что демонстрируют, в частности,
языковые формы. Так, если смерть «на руках» у близких является
298
Глава третья
желательной и естественной, то «на глазах», — напротив, ненорма-
тивной. Так говорят лишь о насильственной, мученической гибели;
поэтому «смерть на глазах у родственника» — это уже сюжет для
рассказа, каковых в нашем распоряжении несколько.
Неординарные формы смерти, при которых не осуществляется
прощание, нет могилы, никто не видел человека мертвым, — символизи-
руются в наивысшей степени. Речь идет не только о трагических случа-
ях аварий. Родственник «пропадает» (без вести), «теряется» (в лесу),
«уходит» в неизвестном направлении. Такой вид смерти служит ос-
нованием для дополнительной мифологизации личности: «Это был во-
обще интересный человек. Он долго служил во флоте. А в преклонных
годах, 21-го июня, в Троицу, он вышел, перекрестился на дом и ушел.
Бабушка Пелагея всегда говорила про него: „И до сих пор ходит". С тех
пор его никто не видел» (Татьяна, 17 л.).
Отмеченные случаи относятся к разряду «незавершенной смер-
ти», т.е. не оформленной ритуально; а умершие (или, вернее, исчез-
нувшие) родственники могут рассматриваться как «покойные без
статуса» (Ю. Пентикяйнен). Очевидно, что область форм и значений
«незавершенных смертей» значительно шире той, в рамках которой
умершие неестественной смертью идентифицируются как «нечис-
тые», опасные для живых ит.п. (по Д.К.Зеленину). Дело здесь не
только в том, что речь идет о родственниках и, следовательно, сфера
положительных значений расширена. К самоубийцам, например, от-
ношение и в родственной среде неоднозначное (к ним могут не пойти
на погребение). «Незавершенная (неокончательная) смерть» в высшем
значении есть основное условие для воскрешения, она являет собой
«вершину сакрального сюжета — смерть перед воскресением и изба-
вительского сюжета — уход перед возвращением» [Плюханова 1982,
196]. В этом смысле «пропавший без вести» имеет более высокий
статус, нежели умерший «своей» смертью и даже погибший, но пре-
данный земле с возможным соблюдением правил.
«Неокончательная смерть» может рассматриваться как
«предварительная», готовящая к истинной смерти: «Когда папа умер,
приходили на поминки люди, и многие, кто знал папу с детства, го-
ворили, что у него было пять смертей. <Следуют рассказы о том, как
в детстве он проглотил иголку; как его „посадил на рога" бык. — И. Р.>
А остальные никто не помнит. Многие только говорили потом, что
эти пять так называемых неполучившихся смертей готовили папу
к самой настоящей» (Ирина, 17 л.). В данном случае «предварительная
подготовка» осмысливается в качестве предзнаменования прежде-
временной смерти отца информанта.
История рода в генеалогических преданиях..
299
Коллизия «неокончательной смерти» как сюжетопорождающая не
имеет себе равных, т.к. представляет предельный вариант наруше-
ния/восстановления равновесия — основы любого нарратива. В исто-
рии рода всегда выделяются и закрепляются в качестве преданий
фрагменты семейной и персональных биографий, связанные с пере-
житыми опасностями. Они служат повышению группового и личного
статуса вплоть до сакрализации отдельных персонажей. Подобные
рассказы имеют тенденцию к легендаризации, являясь модификация-
ми сюжета «чудесного спасения». Формульные концовки: «Чудом из-
бежал смерти», «Благодаря Богу, остались живы» и т. п. «Чудо» равно-
значно также «случаю», или судьбе.
Большинство рассказов на эту тему связано с событиями военно-
го времени и периода репрессий: семья счастливо спасается от обла-
вы на партизан (Оксана, 17 л.); дед информанта не получил «ни ца-
рапины», тогда как вся разведгруппа подорвалась на мине (Анна,
17 л.), и т. п. Рассказы о людях, переживших войну, всегда представ-
ляют персонажей как отмеченных судьбой или Богом, поскольку они
прошли через ряд неокончательных смертей: дед «трижды избегнул
верной гибели. Его дивизия в Финскую войну выступила в день за-
ключения перемирия; в Великую Отечественную он был вывезен из
госпиталя накануне полного уничтожения госпиталя немецкой авиаци-
ей; он остался жив летом сорок первого на Невском пятачке...»
(Александр, 20 л.); «Двенадцатилетнему дедушке пришлось пройти
гестапо, дважды его вывозили в газовой камере, он чудом остался
жив» (Юлия, 17 л.) и т.д. Данная группа рассказов — одна из самых
многочисленных в семейном фольклоре. На ее основе создается распро-
страненный тип сакрализованной биографии, представляющей жиз-
ненный путь как цепь неокончательных смертей (чудесных спасений),
а сохранение и поддержание самой жизни — как чудо.
Спасительный «божий промысел» или «судьба» осуществляются
через предчувствия, внешне немотивированные действия, физические
состояния: во время эвакуации по «дороге жизни» женщина с двумя
детьми отказалась сесть в первую машину, которая потом на половине
пути ушла под лед (Инна, 19 л.); перед выходом на боевое задание у отца
информанта «вдруг» «резко поднялась температура, и медсестра про-
сто заставила его остаться. Часа через два <температура> спала» (все
ушедшие погибли) (Раиса, 46 л.). Реже орудием спасения может быть,
например, неожиданное распоряжение начальства и т. п.
Существенна фигура «чудесного спасителя», помощника, выпол-
няющего посреднические функции. Женщина, доведенная до отчая-
ния в голодный военный год, отнесла ребенка соседям и пошла к
300
Глава третья
проруби: «Только хотела соскользнуть, но тут вдруг меня кто-то
схватил за воротник и оттащил от воды. Открываю глаза — женщина
передо мной какая-то: „Ты что делаешь? С ума сошла? На тебе три
рубля и сходи в столовую поешь!Подняла голову ту бабу-женщину
поблагодарить, а ее уже и след простыл... Вокруг равнина, и на кило-
метра два все, как на ладони! ...Сколько лет прошло, а до сих пор ду-
маю, куда она тогда делась? И откуда вообще взялась, ведь не видела
я ее никогда» (Татьяна Ивановна, 84 г.). Наделенный сверхъестест-
венными свойствами незнакомец — воплощение божественного про-
мысла — типичный персонаж традиционных легенд.
Рассказы, подобные приведенному, относятся к разряду семейной
легендарной прозы (мы исходим из понимания легенды как рассказа,
утверждающего религиозную веру и содержащего сакральную ин-
формацию. См.: [Пропп 1955; СЭП 1991, 67-68; Николаев 1990, 62]).
В легендах избавление от беды, смерти рассматривается как проявление
«высшей» воли в ознаменование божественного покровительства и/или
правильного поведения верующего. Прабабушка информанта в пе-
риод гонений на духовенство укрыла священника; впоследствии, по
его молитве, она была спасена от волков (Светлана, 17л.). В той же
семье рассказывают, как прабабушка не пустила сыновей участво-
вать в разорении церкви; тех, кто снимал церковные колокола, по-
стигли тяжелые болезни (информант тот же).
Семейные легенды рассказываются в доказательство того, что
«есть много случаев, когда Бог приходил или помогал в трудные ми-
нуты», например, обход дома с распятием уберег от пожара; а когда
«бабушка очень сильно болела после того, как умер дедушка... вдруг
она резко выздоравливает, это явление объяснила тем, что это Бог
дал ей силы» (Любовь, 17 л.) и т.п. Один из устойчивых мотивов —
спасение или выздоровление родственника «по молитве», собствен-
ной или кого-либо из членов семьи.
Знаменательно, когда в ситуацию «неокончательной смерти»
близкие попадают одновременно. Отец информанта с друзьями чуть
не утонули на рыбалке; в это же время ее мама с подругой заблуди-
лись в лесу, и родным в деревне пришлось прибегнуть к помощи
колдуньи: «Вот так, благодаря чуду, мои папа и мама остались живы»
(Наталья, 17 л.). На подобные ситуации распространяется прогнози-
рование: предчувствия и предсказания родственников, пророческие
предостережения с их стороны.
Разновидностью «неокончательной смерти» является излечение
от тяжелого заболевания. Популярность рассказов «о болезнях» с тен-
денцией к преувеличению пережитой или предполагаемой опасности
История рода в генеалогических преданиях...
301
объясняется тем, что исцеление осмысливается как «чудесный пере-
ход от мертвого к живому» [Островский 1993, 88]. В рассказах об ис-
целениях акцент делается на степени опасности заболевания, а среди
способов избавления от недуга предпочтение отдается (а) «божьей
помощи», молитве, (б) действиям магов-профессионалов (реже — вра-
чей с «чудодейственными» способностями), (в) «народным», «домаш-
ним», «бабушкиным» рецептам. И сверхъестественные, и «народ-
ные» (^семейные) средства в значительной мере противопоставлены
официально-медицинским и признаются более эффективными, в кри-
тических случаях — единственно спасительными.
Описание состояния переживших «неокончательную смерть» и
их близких традиционно и формульно: «Мама находилась между
жизнью и смертью <перенесла операцию. — И.Р.> ...Я не могла пла-
кать. И хорошо помню папу, когда он от переживаний был каким-то
серым, он все время молчал... К счастью, все обошлось» (Татьяна,
17 л.). После того, как прадеду и его брату, приговоренным к рас-
стрелу, сообщили об амнистии, «как рассказывал прадед, его брат
целый день истерически смеялся, а потом три дня спал, а когда про-
снулся, то голова была вся седой» (Елена, 17 л.).
Согласно одному семейному преданию, сон оказывается не только
формой переживания беды с близким (мужем), но и средством спасе-
ния: «В 1938 году в Архангельске его<мужа родственницы. — И.Р>
арестовали, некоторое время спустя в тюрьме оказалась и Ольга. Часто
прабабушка говорила, что спасло Оленьку то, что она „впала в спяч-
ку Любила она Игоря, не могла справиться с горем, вот и спала
долго, полгода. А спящую не тронули, уцелела» (О. С., ок. 20 л.).
В целом, рассказы о «неокончательной смерти» строятся по той же
схеме, что и о смерти «истинной», за исключением финального мотива.
Инвариант: прогностические мотивы (сбывшееся предзнаменование) —
критическая ситуация — состояние персонажа-объекта, последние слова,
действия ит.п. («прощание») — спасение: «<1> Бабушка рассказы-
вала о том, как в молодости цыганка нагадала ей, что будет жить бабуш-
ка до глубокой старости, если не утонет... <2> Однажды ей необходимо
было перебраться с одного поселка в другой по озеру на лодке... Огром-
ная волна перевернула лодку. <3> Баба Меланья стала прощаться
с жизнью — она не умела плавать. „Прощай, луна! Здравствуй, Иг-
нат !“ — произнесла она. Игнат — это утопленник, которого не нашли...
<4> К счастью, на берег пришел бабушкин сын, который поспешил на
помощь. Долго потом смеялись деревенские мужики при встрече с ба-
бушкой, вспоминая ее прощальные слова» (Марина, 25л.). Функцио-
нально-семантические разновидности определяются реализацией по-
302
Глава третья
следнего, основного, мотива, и располагаются в пределах от легендарно-
го до анекдотического повествования.
В «пограничных» ситуациях, рассказах о них эксплицируется пред-
ставление о смерти в его отношении к идее родственного единения. Оно
оформляется прямо противоположным образом: (1) «Когда отец дедуш-
ки узнал, что их всю семью должны забрать и расстрелять, он приказал
уходить... Отец сказал, чтобы мать с сестрой ушли с рассветом... Сам
отец ушел ночью. „Из семьи должен умереть один, все умирать не бу-
дем“, — сказал отец» (Оксана, 17 л.); (2) во время бомбежки «семья спря-
талась в яме... Мама сказала: „Детки, прижмитесь к друг другу, если надо
умирать, так пусть нас всех сразу убьет“. Так они и просидели эту
страшную ночь все вместе, остались живы» (Ирина, 17 л.).
Признание смерти одного смертью для всех является предельным
выражением единства «родственного организма» в его «пространст-
венном» воплощении. Не случайно эта идея ассоциируется, прежде
всего, с матерью и детьми (пример 2). С другой стороны, стратегиче-
ская задача сохранения рода во времени требует поддержания ба-
ланса между умиранием и рождением, а следовательно, сопряжена
с необходимостью «жертвы» в пограничной ситуации (пример 1).
Повествовательная традиция демонстрирует взаимодополнитель-
ность обоих представлений и многоообразие их реализаций при ос-
мыслении семейного исторического бытия.
§9. Отечественная история
сквозь призму семейных меморатов
Привлекательность семейной автобиографии как целого и ее дискрет-
ных единиц — ситуативных меморатов — для «микроисторического»
анализа, который предполагает изменение масштаба рассматриваемых
объектов [Гинцбург 1996; Леви 1996], связана с тем, что семейный ис-
торический нарратив репрезентирует тот «первоначальный опыт»
группы, который «позволяет уловить конкретный облик глобальной
истории» [Ревель 1996, 118] и продемонстрировать способы конст-
руирования образов социальной реальности в наибольшем количестве
различных контекстов [там же, 121].
Соотношение «макроисторических» процессов и событий (по край-
ней мере, в той форме, как они представлены в традиционной офи-
циальной историографии) с сюжетно-событийным уровнем семейных
рассказов определяется рядом факторов. Наиболее существенными
следует признать 1) степень «внешнего» воздействия на жизненный
ритм группы в его отправных моментах; 2) объем и характер усвоения
История рода в генеалогических преданиях...
303
«школьной» истории; социально санкционированных исторических
представлений («конъюнктуры»); 3) семейно и индивидуально обу-
словленные формы реакций на происходящее; 4) традиционную
нарративную практику, регламентирующую отбор событий, способы
конструирования и вербализации сюжета; 5) типовой и окказио-
нальный ситуативные контексты.
Семейная история являет модификацию и вместе с тем парал-
лельный вариант осмысления исторического процесса, размеченного
известными событиями и личностями. Отечественная «макроистория»
предстает в качестве системы координат, шкалы измерения семейного
времени. Судя по имеющимся текстам, основными маркерами вре-
менных периодов выступают отдельные личности, конкретные («при
Петре») или абстрагированные («при царе»), политические события
(войны, «восстания», революция), государственные институциональные
образования («при колхозах») и законодательные акты («после ука-
за о...»), обозначения воздействий, испытанных со стороны государства
(«в годы репрессий», «в период раскулачивания»). При неясности дати-
ровки «нижняя» граница (по отношению к которой предшествующее
излагается как доисторическое: «жили») фиксируется указанием на
«времена»: «...Возможно, пришли они сюда из Сибири еще до времен
Петра Первого. Наверно, кто-нибудь из моих предков видел Петра, но
теперь уже не помнят, кто это был и как их звали» (Лариса, 22 г.); дед
рассказывал, что «его дед жил при царе» (Руслан, 17 л.) и т.п.
Историческое событие закрепляется в семейной памяти благода-
ря этиологическому преданию. Так, потомки польских переселенцев
начинают рассказ с восстания 1863 года, зная о нем не только по
школьным учебникам. Для семей, считающих своих предков старо-
обрядцами, начало истории --- вторая половина XVII в. По наблюде-
ниям Л. Е. Элиасова, устное родословие сибирских казаков, в отли-
чие от старообрядцев, не простиралось вглубь далее полутора веков,
поскольку не ранее второй половины XVIII - начала XIX вв. про-
изошло их разделение на «городовых и «станичных», существенно
сказавшееся на групповом самосознании [Элиасов 1960, 77-78].
Идентификации события часто сопутствует весьма приблизительная
датировка: «Когда в Польше была революция, родителей моей прабабки
сослали как бунтовщиков в ссылку, в глухое место по тому времени, при
Николае Втором, — на Кубань» (Элеонора, 13 л.). В данном случае в тек-
сте либо наличествует анахронизм, объяснимый возрастом (незнанием)
информанта или погрешностями «семейной памяти», либо, вопреки
официальной историографии, «революцией» называют не событие
1863 года. Указание на исторический факт, сыгравший важную роль
304
Глава третья
в семейной жизни, не обязательно нуждается в датировке: предки
«были зажиточными крестьянами, и в определенный этап развития ис-
тории их раскулачили» (Оксана, 18 л.). Наконец, возможно полное абст-
рагирование от фактических реалий: «Родители деда были дворянами...
но в конце XIX века произошло какое-то событие в стране, что люди,
имевшие приличное состояние, стали его прятать... тем самым резко по-
меняли свой внешний облик, став обычными людьми» (Юлия, 17 л.).
Последующая периодизация истории рода ориентируется на ука-
занные водоразделы: «В годы Первой мировой войны моего прадеда
призвали в царскую армию... После войны... Жизнь в период коллек-
тивизации... В годы Великой Отечественной войны... После войны...»
(Анна, 17л.) и т.п. В целом, семейная периодизация не может не
совпадать с основными вехами отечественной истории XX в., но при
этом наблюдаются как известные закономерности, корректирующие
официальную иерархию событий, так и избирательность при конст-
руировании истории отдельных семей.
Абсолютное значение имеют даты рождений, смертей, бракосоче-
таний, а также переездов: 1961 год считается в семье «счастливым»,
т.к. «они решили переехать... Впервые за все время они жили одной
семьей... До этого постоянно что-то мешало — то не было дома, то скан-
дал, то арест. Семейная жизнь началась только тогда» (Мария, 22 г. Про-
чие даты семейной истории в хроникате представлены ограниченно).
Переселения воспринимаются как «конец прежней» и «начало
новой жизни» (типичные утверждения). Рассказы о них, как прави-
ло, детализированы: указываются внешние причины или иная моти-
вация переезда, описываются «сборы», «трудности пути», освоение
на новом месте, взаимоотношения с местными жителями. По семей-
ным меморатам можно проследить все виды миграций: «выселение»,
«ссылка», «бегство», «по вербовке» (вынужденно или добровольно),
«эвакуация», «из деревни в город», — и придаваемые им значения,
связанные с «потерей» родины, дома, родственников или «спасени-
ем» семьи, обретением «новой родины», «началом новой жизни»;
идеями «мученичества» или (реже) «поисков рая»; распадом или
созданием супружеского союза; повышением или понижением ста-
туса; актуализацией или утратой этнического сознания и т.д.
В этом отношении материал, зафиксированный среди жителей
Карелии, очень репрезентативен. Самостоятельные группы состав-
ляют рассказы семей ингерманландцев о выселении из Ленинград-
ской области (в Сибирь), возвращении, вынужденном поселении
в Карелии; потомков иммигрантов из Канады и Финляндии, прие-
хавших «строить социализм» и впоследствии репрессированных; пе-
История рода в генеалогических преданиях...
305
реселенцев «по вербовке» из Белоруссии и с Украины в послевоенные
годы (многочисленность последних групп отчасти объясняет обилие
«польских» родословий среди имеющихся у нас материалов).
Многие события локального масштаба приобретают для семей, жи-
вущих в регионе, первостепенное значение. Так, если для большинства
«коренных» жителей Карелии (Олонецкой губернии) «революция»
(1917 г.) не является переломным моментом, изменившим родственные
связи, то установление после нее границы между Карелией и Финлян-
дией, несомненно, относится к таковым. Этот факт сказался на перио-
дизации семейной истории и зафиксирован в меморатах: «После рево-
люции жизнь в деревне резко переменилась... Между Карелией и
Финляндией поставили границу, разделили деревни, а вместе с этим
и семьи, родственников, близких. Прошло время и началась война...»
(Юлия, 18 л.); «В тридцатых годах дяди бабушки часто ездили туда на
заработки. И когда они в очередной раз уехали в Финляндию, закрыли
границу, и они остались там. Но один из них переплыл реку, отъеди-
нявшую Финляндию от Карелии, а второй не умел плавать, он побо-
ялся прыгнуть в воду и остался в чужой стране» (Анна, 17л.).
И установление границы в 1918 г., и ее «укрепление» в связи с нача-
лом военных действий в 1939 г. воспринимаются одинаково: «закрыли
границу» = насильственно разъединили родственников. (Данный сюжет
актуализировался в начале 1990-х гг. в связи с установлением границ
между бывшими союзными республиками.) Таким же образом в «регио-
нальной» семейной истории важнейшим событием оказалась Финская
война. Вообще «война» для жителей западных областей страны начина-
ется раньше реальной объявленной (и ставшей символической) даты.
По силе исключительного влияния на семейные судьбы самыми
отмеченными являются период конца 1920 1930-х гг., обозначаемый:
«колхозные времена», «период раскулачивания», «годы репрессий», —
и Великая Отечественная война. Практически нет семьи, в которой
основной массив «исторических рассказов» не был бы связан с эти-
ми временными отрезками, максимально насыщенными событиями.
Данное обстоятельство объясняется также преобладающим возрастом
основного поколения семейных рассказчиков (и почитаемых прароди-
телей), для которых указанные периоды совпадают с годами детства
и юности или наиболее активной жизни.
«Война» и различные обозначения периода 1930-х гг. оказываются
той границей времени, которая отмечает глубину «оперативной памя-
ти» родственного коллектива [Иванов 1974, 42]. Во многих хроника-
тах это первое указание на время: «До колхоза они жили очень хо-
рошо...» (Анна, 17 л.); предки «были из... До 1932 года семья жила
306
Глава третья
в деревне отца... Потом начался процесс выселения народа из дере-
вень, и отца направили на работу в г. Добренка... Как только началась
война, Костю сразу призвали...» (Светлана, 17л.) ит.п. Аналогична
периодизация биографий: дедушка и бабушка «жили в доколхозные
времена, колхозные, потом прошли всю войну и сейчас живут зимой
в Петрозаводске, а летом в домике в деревне» (Любовь, 21г.). Пока-
зательна ремарка информанта, так оценившего семейную память:
«Все воспоминания перекрыла война» (Александр, 17 л.).
Именно процессы тридцатых годов и военного времени дестаби-
лизировали семейные группы. Они вызвали волну вынужденных пе-
реселений, которые знаменуют семейный кризис, создали дисбаланс
между рождением и смертью, созданием и распадом семей, соедине-
нием и разъединением родственников в пользу событий второго ря-
да: «Обе они <прабабушки. — И.Р.> жили в Карелии, в Лоухском
районе. Война разрушила их жизни. Еще знаю о прадеде, что он был
убит в войну и долгое время считался без вести пропавшим» (Дарья,
17 л.); «По рассказам своих близких я узнала, что мои родственники
попали в блокаду Ленинграда. Из семьи Максимовых остались жить
только моя прабабушка и ее дочь, сестра моего дедушки» (Елена,
17л.) ит.п. «Война» и «сталинские репрессии» — главные причины
пресечения родословия и семейных связей. Это не только обозначе-
ния реальных событий, но мифологизированные «образы зла» (так
же, как «блокада», «выселение», «закрытиеграниц» ит.п.).
Негативные личные и семейные ассоциации с известным событием
(временем) препятствуют его воскрешению в памяти и вербализации.
Во многих семьях существует запрет на военные воспоминания, выпол-
няющий «защитную» функцию по отношению к старшим. При необхо-
димости субститутом рассказов выступают официально-исторические
клишированные тексты. «Когда заходит об этом разговор, то они Де-
душки. - И. Р> чаще всего вспоминают что-либо официальное: даты
битв, вручение орденов, медалей, грамот, — и переводят разговор на дру-
гое... Единственное, что вспоминает папин папа, — это то, как из горяще-
го танка... его вытащила собака и таким образом спасла ему жизнь.
Ну, а дедушка в Мари-Туреке вспоминал, что когда его после госпиталя
отправили домой, он в подарок бабушке купил на свои последние деньги
конфеты с коньячной начинкой» (Екатерина, 17 л.).
«Исключения» показательны. Сюжет «чудесного спасения» в си-
лу своего особого статуса и символической значимости обнаруживает
наибольшую устойчивость в воспоминаниях отнюдь не только о крити-
ческих периодах. Второй рассказ демонстрирует, как «макроисто-
рия» мемориализуется через эпизоды частной жизни, связанные,
История рода в генеалогических преданиях...
307
в первую очередь, с переживанием основных событий семейного сюже-
та, в данном случае — воссоединения близких, или воссоздания семьи
(мотив «ухаживания»).
История семьи «поправляет» официальную, переинтерпретирует из-
вестные социальные отношения в зависимости от собственного опыта и
точки зрения: «Прадед моей прабабушки... был крепостной. На уроках
истории в школе мы проходили, что жизнь крепостных была ужасна, а у
моего крепостного родственника водились деньги. А его дочь очень хо-
тела быть вольной, она уговорила отца отдать барину выкуп. Все свои
сбережения в виде кринки с золотом отнес предок барину. Случилось
это накануне отмены крепостного права» (Екатерина, 17 л.).
Противительная конструкция при сопоставлении «общей», офи-
циальной (внешней) версии с частной, собственной — явление ха-
рактерное. Данное семейное предание выявляет не столько несоот-
ветствие «реального опыта» идеологическим построениям, сколько
смещение угла зрения: семейно-сословный взгляд (а) предполагает,
что «ужас» положения крепостных заключается преимущественно не в
отсутствии личной свободы, а в материальном недостатке, и (б) не рас-
считан на верификацию ситуации как типичной. Обычно основанием
для пересмотра официальной концепции служит оценка положения
собственной семьи как стабильного/нестабильного (благополучно-
го/бедственного) в конкретных исторических условиях.
В характеристике того или иного периода велико значение эмо-
циональной доминанты. Сквозь призму мемората «время» оценива-
ется как «страшное», «радостное», «спокойное» и т.п. Большей частью
память фиксирует не фактическую сторону исторических событий
и ситуаций, но особенную реакцию на них и ассоциированные с по-
следней специфические бытовые обстоятельства. Семейные мемора-
ты, в свою очередь, обнаруживают повторяемость реакций и обстоя-
тельств: (1) бабушка рассказывала «про времена, когда опаздывать
на работу было запрещено, и опоздания, и прогулы строго карались.
Однажды, когда на остановке бабушка ждала автобус, чтобы поехать
на работу, оказалось, что автобус в дороге сломался, и бабушка опо-
здала на работу. Ее за это чуть не уволили» (Николай, 17 л.); прадед
и прабабушка «о своей жизни рассказывали мало. Говорили, что на
работу бегали, боялись опоздать, а повсюду были доносы» (Любовь,
18 л.); (2) «Большим событием для всех был запуск первых спутни-
ков, бегали смотреть всей семьей, слушали передачи, когда должен
пролететь спутник. Когда запустили Гагарина, в школе прыгали на
партах» (Любовь, 18 л. — со слов мамы); «Мама рассказывала о том,
что когда она училась в (не помню, каком) классе, то по радио пере-
308
Глава третья
давали известие о полете Юрия Гагарина в космос. Это было так не-
обычно, что в школе были отменены уроки» (Наталья, 17 л.).
Основной объект семейных исторических меморатов — особенно-
сти жизни и быта, которые характеризуют время. Рассказывается,
прежде всего, о том, «как жили» в те или иные годы: «как отмечали
праздники», «о деревне», «каким был Петрозаводск в те времена»,
«как голодали в детстве», «как работали на мельнице», «как ехали
в эвакуацию», «как трудно жили после войны» ит.д. У каждого поко-
ления, микрогрупп и отдельных членов семьи свой репертуар, что не
мешает остальным также быть более или менее активными его носите-
лями, участвовать в коллективном рассказывании-воспоминании. По-
вествование или беседа включают в свой состав относительно само-
стоятельные иллюстрирующие новеллы, сохраняя при этом главную
сюжетную коллизию. Она создается сопоставлением прошлого и на-
стоящего: «тогда» и «теперь». Ситуативная прагматика рассказов
варьируется в широких пределах: информативно-познавательная, ди-
дактическая, воспитательная, эмотивно-ностальгическая, репрезента-
тивная (в отношении рассказчика или группы) и т. д.
Разрешение коллизии осуществляется равно в пользу «прошлого» или
«настоящего», в зависимости от чего конструируются два метасюже-
та: о пережитых трудностях («выживание» семьи) и «утраченном рае»
(прошлое как «золотой век»). Обе концепции накладываются на канву
семейного и индивидуальных жизненных циклов: если «детство» может
быть и «золотым», и «трудным», то «юность» обычно окрашена в оптими-
стические тона ит.д. Для старшего поколения характерна такая оценка:
бабушка и дедушка «самыми горестными воспоминаниями считают дет-
ство и старость» (Марина, 17 л.); — она аргументируется рассказами
о «голодном детстве» и горестях настоящего времени.
Рассказы о «возрасте» и «времени» содержат устойчивые (отмечен-
ные в нескольких вариантах) мотивы, сюжетообразующие и факульта-
тивные. Так, повествования о «трудном детстве», к какому бы периоду
оно ни относилось, инкорпорируют новеллу о том, как голодный ребе-
нок однажды наедается, ему становится плохо, и с тех пор он больше
этот продукт не ест. Рассказы о том, как раньше учились в деревенской
школе, включают типовой мотив: на семью или всех детей имеется
один предмет одежды, а чаще — обуви, поэтому в школу ходят по оче-
реди. Сообщение, что подросток в годы войны работал на заводе, обя-
зательно дополняется одной и той же деталью: под ноги ему ставили
ящик. В рассказах о послевоенном голоде неоднократно встречается
мотив: женщина отдает хлеб пленному немцу (опубликованный вари-
ант: [Спустя полвека 1994,64-65]) и т.п.
История рода в генеалогических преданиях...
309
«Семейное время» в его специфическом отношении к отечествен-
ной истории гетерогенно как в смысле «плотности» событий в тот или
иной период, так и по комплексу связанных с ним значений. Каждый
отдельно взятый временной отрезок имеет несколько доминант и, со-
ответственно, самостоятельных сюжетов. Обозначения времени раз-
личны: одни вне речевого контекста содержат минимум коннотаций
(например, «начало тридцатых годов»), другие фактически заключают
в себе сюжетику рассказов («период раскулачивания»). Вместе с тем
«общность судеб» и повторяемость жизненных коллизий, вписанных в
нарративные схемы, определяют бытование относительно стабильного
сюжетного корпуса, репрезентирующего наиболее важные (общезначи-
мые) периоды и события.
Так, рассказы о «годах репрессий» варьируют мотивы «пережитого
страха» и сосредоточены, в первую очередь, на эпизодах ареста родст-
венника или «вывоза» всей деревни (реальное осуществление акций:
в ночное время, внезапно, немотивированно, тайно и т. д., — не нуждает-
ся в дополнительной мифологизации); а также «чудесного спасения»
члена семьи, «возвращения» его из заключения (обычно это слово не
произносится) в неузнаваемом виде. Они включают также подробности
безуспешных попыток узнать о судьбе родственника; в последнее вре-
мя — описание недавно найденного захоронения, посещения его. Впи-
сывается в традицию и мотив абсурдного повода для ареста: «В 1937 году
на одном из каких-то сборных концертов <прадед> вместо патриотиче-
ской песни, по просьбе зрителей... исполнил старинный русский романс.
Домой он вернулся в 1940 году, совершенно больной» (Светлана, 31 г.).
Разные точки зрения на происходящее (в зависимости от возрас-
та и пола, статуса, местонахождения субъекта) создают параллельные
сюжеты: «мужской», «женский», «детский» и их модификации. Осо-
бенно разнопланово представлен в меморатах период Великой Оте-
чественной войны. Собиранием и анализом рассказов о войне уже
занимались фольклористы [Домановский 1964; Минц 1964; Гонча-
рова 1974]; в частности, отметившие наличие в них «типовых тем»
[Минц 1964, 395]. «Война» имеет определенные временные рамки и
в их пределах воспринимается как «испытание» для семьи, пребыва-
ние в ином качестве и в сфере непосредственного соприкосновения со
смертью. Рассказы содержат мотивы предзнаменований: «У них в де-
ревне тоже <как и у родственников по другой линии. — И.Р.> была
сильная буря перед войной, они очень боялись. „И лишь папа сидел
перед раскрытым окном и курил“, — рассказывала бабушка» (он по-
гиб на фронте) (Анна, 17 л.). У абсолютного большинства семей есть
детализированные мемораты о «первом» и «последнем» днях войны.
310
Глава третья
«Фронтовой» (условно — «мужской») текст представлен, главным
образом, рассказами двух типов: о героическом поведении и «чудесном
спасении». Мемораты первого типа особенно охотно пересказывают
самые младшие информанты. «Женские» сюжеты могут быть сгруп-
пированы по темам: «эвакуация», «жизнь в оккупации», в тылу ит.д.
Каждой из них свойственны устойчивые мотивы. Так, воспоминания
об эвакуации обязательно включают рассказы о трудностях пути, о ме-
стном населении (его радушии или, напротив, «скупости» и непривет-
ливости), о возвращении.
Именно семейные мемораты позволяют увидеть неоднозначные,
часто противоречивые и изменчивые оценки «своих» и «чужих», ко-
торые являются реакцией на реальное разнообразие ситуаций. При
этом в любом случае история семьи конструируется через осмысле-
ние «официальных мифов» о героизме партизан, идиллических от-
ношениях эвакуированных с местным населением, жестокости за-
воевателей и т. п. в историографии советского и с обратным зна-
ком -- постсоветского периода.
В рассказах о жизни в оккупации (финском лагере) важное место за-
нимает «образ оккупанта». Закономерно, что наряду с эпизодами «нече-
ловеческой» жестокости присутствуют мотивы нетипичного для врага
поведения: финский врач делает спасительную операцию, охранники
тайно приносят еду и т. п. Для такого «ненормативного» поведения на-
ходятся специфические мотивировки: немецкий офицер предупредил об
облаве только семью родственников информанта, т.к. «сестра матери...
напоминала офицеру его дочь» (Георгий, 29 л.). Установление родства в
любой форме: от неясных аллюзий до «брачного сюжета», — служит
преодолению критического положения, является средством «спасения»
и психологической компенсации. В этом причина популярности расска-
зов типа «истории о любви между русской девушкой и финским солда-
том», который приезжал за ней после войны (Алена, 21г.). Разновид-
ность — рассказ о дружбе: «...В их дом тоже пришли <немцы. — И.Р>.
И у одного немца был мальчик, что наподобие слуги. Бабушка рассказы-
вала, как они подружились, он ей всегда играл на губной гармошке и
учил немецкому языку» (Светлана, 18 л.). Сходные мотивы характерны
для рассказов о пребывании в плену, на работах в Германии (Финлян-
дии): вдова немецкого майора хочет оставить работника себе в мужья, но
он «скучал по родине, матери, дому» (Ольга, 17 л.). Таким образом, ока-
зываются ассоциированными две идеи: преодоления этнической вражды
путем установления родственных отношений и непреодолимости границ.
Для каждого конкретного (локального) события имеются наиболее
характерные (хотя и не обязательно эксклюзивные) мотивы. Так, «бло-
История рода в генеалогических преданиях...
311
кадные» рассказы, в основном, опираются на обстоятельства, связанные
с голодом, когда выживание человека достигается «нечеловеческими»
средствами: люди едят домашних животных; ребенку продают на базаре
человеческое мясо и т. п. Выживший — подобно персонажу легенд и ле-
гендарных сказок, который побывал на «том свете» — оказывается не
просто изменившимся, но состарившимся: «После прорыва блокады к
ней <бабушкиной тете. — И. Р> подошел солдат и, протянув хлеб, ска-
зал: „Возьмите, бабушка", — а ей не было и тридцати» (Александр, 20 л.).
По контрасту с военным периодом и с настоящим временем жизнь
1950-1970-х гг. в семейных рассказах предстает большей частью в идеа-
лизированном виде. Современные информанты всех возрастов, осозна-
вая себя живущими в «тяжелые времена», склонны воспринимать, как
минимум, три десятилетия (1955-1985 гг.) почти «безоблачными». Для
молодого поколения жизнь родителей, отчасти — бабушек и дедушек,
«была интересной и разнообразной», «веселой и беззаботной», «актив-
ной» и т. п. Преобладают ностальгически окрашенные рассказы о по-
ездках, встречах, культурных впечатлениях, развлечениях, профессио-
нальной и любительской деятельности. Оппозицию составляет меньшая
по численности группа рассказов, которые всегда касаются ситуации
в деревне. В них актуализировано противопоставление город/село,
и сюжетным стержнем часто является преодоление трудностей пересе-
ления в город («жизнь без прописки», тяжелая работа и т. п.).
Наконец, фонд семейной исторической прозы начали пополнять рас-
сказы о войнах последних двух десятилетий (начиная с афганской). За-
преты на рассказывание (как психологические, так и связанные с «не-
разглашением военной тайны») делают собственно воинские и «страш-
ные» сюжеты достоянием узкого круга. «Героическая» сюжетика пред-
ставлена очень слабо, преобладают рассказы о «чудесном спасении»,
в которых акцентировано описание «сверхъестественных» жестокостей
и опасностей. Особую категорию составляют рассказы о родственниках,
прошедших войну = вернувшихся из мира смерти: «...Он не любит об
этом рассказывать. И вообще после Чечни <двоюродный брат. - И.Р>
стал очень молчаливым, у него изменился характер. Он стал очень
вспыльчивым... Когда я его увидела после Чечни... он на все смотрел, как
зверь» (Наталья, 17 л.).
Популярный сюжет, связанный с событиями недавнего прошло-
го, представлен рассказами о разъединении родственников и о за-
трудненности контактов с ними. Установление новых границ, повы-
шение тарифов на виды связи интерпретируются, в первую очередь,
как насильственное разделение родных (и друзей) с некими ковар-
ными целями. В жанровом отношении тексты этого рода могут быть
312
Глава третья
идентифицированы как слухи и толки. Наряду с ними бытуют рас-
сказы об установлении контактов с родственниками, живущими за
границей и считавшимися «потерянными».
Массовая повествовательная традиция обнаруживает явную тенден-
цию к объяснению событий, процессов и социальных отношений лич-
ными свойствами и намерениями людей: «виновников» или «спасите-
лей». Тем более каждый частный инцидент (взгляд на историю с близ-
кого расстояния) способен продемонстрировать значение индивидуаль-
ной воли, поступка в свершившемся событии, типичном для своего вре-
мени. Поведение действующих лиц обусловлено их ролью в «семейной
драме», чаще всего — матримониальными намерениями: «Бабушка жила
в комнате с подружкой. В те времена правил Сталин, и по доносу без
разбора отправляли в Сибирь... К ним в гости стал приходить молодой
офицер, приносил сладости, подарки и стал ухаживать за бабушкой... но
подруга приревновала и написала донос, что это офицер — разведчик.
Бабушку отправили в ссылку на пять лет в Сибирь. Там она познакоми-
лась с дедушкой» (Ирина, 19 л.); «Прадедушка и его знакомый любили
одну женщину, т. е. мою прабабушку. И она выбрала прадедушку. И эта
история имела свое продолжение. На войне этот мужчина предал,
т. е. выдал прадедушку немцам, что он партизанский связник. Праде-
душка был казнен, его расстреляли» (Мария, 17 л.).
Репрессии, выселение, гибель родственников имеют, по семейной
версии, конкретных виновников — исполнителей воли истории, дви-
жимых личным недружелюбием: «Их корова должна была отелить-
ся, и чтобы теленка не забрали, его сразу же после рождения зареза-
ли... Но, как говорится, мир не без „добрых" людей: кто-то узнал об
этом и донес. Далее идет самый страшный период жизни. Семью мо-
ей бабушки сослали в Сибирь» (Ирина, 20 л.). Судя по тому, что речь
идет об ингерманландской семье, причиной высылки могла быть
массовая депортация, однако, в неясных случаях, с семейной точки
зрения, первая версия всегда предпочтительнее.
История семьи — это история ее взаимоотношений с
обществом и властью (государством), которая реализуется
в нескольких метасюжетах. Прежде всего, любая семейная биография
призвана служить укреплению престижа рода, следовательно, утверж-
дать общественную значимость и известность его представителей:
«О происхождении рода из имен бабушка никого не знает, но думает, что
потомком <предком. — И.Р> был декабрист Зеленин» (Алла, 17л.);
«Они будто бы по линии прадеда являлись дальними родственниками
поэта Жуковского; но это непроверенные данные» (Надежда, 17 л.)
и т. п. В одной семье считают, что их «загадочный» родственник, ко-
История рода в генеалогических преданиях...
313
торый в юности уехал в столицу и порвал связи с близкими, это телеве-
дущий А. В. Масляков; основанием, помимо фамилии, является «пора-
зительное сходство» с дедом информанта (Александр, 17 л.).
Социальные связи утверждаются не только родством, но и дружбой
членов семьи с известными и выдающимися людьми, коллегиальными
отношениями, совместной службой и даже просто знакомством. Частью
семейного фольклора становятся рассказы о том, «как дед служил на да-
че Г. К. Жукова» (Татьяна, 18 л.); о дружбе брата информанта с писате-
лем Д.М. Балашовым (Александр, 45 л.) и т.п., выполняющие репрезен-
тативную функцию. Если же отсутствуют сведения, которые могут
оформиться в повествование, непременно констатируется факт: «Кста-
ти, Василий Яковлевич, служил в одном взводе с Юрием Никулиным»
(Антонина, 17 л.).
Знакомство со знаменитыми или облеченными властью людьми по-
зволяет рассчитывать на «известность», что, в свою очередь, означает
наиболее полное и выраженное существование (вспомним гоголевского
персонажа, который просил просто сказать важным столичным лю-
дям о том, что он живет на свете). То же значение имеет факт «встречи»
с известными деятелями. Дед информанта, видевший проезжавшего
в машине Н. С. Хрущева во время визита его в Донбасс, тогда же поду-
мал: «Будет что внукам рассказать» (Ирина, 17 л.). Дети особенно любят
рассказывать, что их родители, родственники «видели» знаменитых
артистов (в таких случаях обычно добавляется: «живыми», — т.е. не
по телевидению).
Особый случай, всегда закрепляющийся в семейном предании, -
встреча и общение с правителем, «великим человеком» и т.п. как некий
казус, причем родственник оказывается в выигрышном положении. На
батарею, где служил наводчиком прадед информанта, приехал Нико-
лай II с придворными и царевичем; царевич, балуясь, несколько раз рас-
страивал наводку пушки; после обращения к начальству «прадеду раз-
решили делать с царевичем, что он захочет, но чтобы пушки, наконец,
начали стрельбу... он взял царевича за ухо и выгнал от пушки» (Алек-
сандр, 18 л.). «Женский» сюжет: на прабабку информанта, тогда — мо-
лодую девушку, «загляделся» царский наследник (по семейному
предположению, Александр III) (Анна, 38 л.). Сходное значение име-
ет рассказ о том, как родственник выиграл партию в шахматы у чем-
пиона мира Алехина [Разумова 19986, 639, № 59].
«Историческая ценность» рода поддерживается участием его
представителей в важных (вошедших в учебники), переломных и по-
служивших престижу Отечества событиях. Если верить семейным
преданиям, среди прямых предков наших информантов есть участ-
314
Глава третья
ник событий, о которых повествует «Житие Михаила Черниговско-
го»; воин, совершивший подвиг в сражении на Угре (XV в.); свиде-
тель покушения Александра Ульянова на царя; несколько участни-
ков штурма Зимнего и тот самый человек, который дал «леген-
дарный» выстрел с «Авроры» (это лишь выборочный перечень), не
говоря о родственниках, которые воевали, возводили историко-куль-
турные объекты ит. п. «Деяния предков» осознаются частью и «дви-
жущей силой» истории Отечества в полном соответствии с идеей их
единства.
Рассказы о воинских, профессиональных, «общественных» заслу-
гах — основная репрезентативная часть семейной истории. Заслуги
имеют разный масштаб, в т.ч. локальный. Не без основания «подви-
гом» называет информант восстановление разрушенной деревеньки и
организацию там школы ее отцом и его братьями (1980-е гг.) (Галина,
17 л.). Христианский подвиг — спасение икон из разрушенной церкви
и хранение их с риском для жизни (1940-1950-е гг.) (Лариса, 22 г.) —
распространенный сюжет. Едва ли не фамильной чертой считается
в семье помощь людям в несчастных случаях: дед несколько раз спасал
тонущих, мать и дочь неоднократно помогали встречным, которым
становилось плохо с сердцем (Елена, 17 л.).
Отношения семьи (а) с «обществом» и (б) с властью и разнятся, и
строятся на сходных принципах. Если поимка шпиона частным лицом
(есть серия рассказов на эту тему) представляется актом «государствен-
ным», то хранение икон — «антигосударственным», но при этом равно
героическим, поскольку оба поступка сопряжены с риском для жизни.
Идея добровольной жертвы доминирует в метасюжете о сотрудничестве
семьи и социума. В годы войны солдаты украли у хозяйки весь запас мя-
са; она «не говорила никому, дабы понимала, что своим жалеть нельзя,
несмотря на то, что и у них семья не маленькая» (Анастасия, 20 л.). Идея
выражается не только в рассказах о героических подвигах, но и в
«профессиональном» дискурсе: профессионализм требует принесения в
жертву интересов семьи.
Второй метасюжет создается противостоянием семьи и «государ-
ственных интересов», а также событий «макроистории», которые
воспринимаются как манифестация чужой насильственной воли.
Субъект действия персонифицируется в виде неопределенно-лич-
ного множества: «раскулачили», «убили», «закрыли (границу, учре-
ждение)» и т. п., — собственно события и ситуации («война», «разруха»,
«революция»), учреждения, организации («НКВД»), установления
(«указ», «амнистия»). В последнем случае характерно обозначение
самого воздействия конструкцией с глаголом «попасть под (мобили-
История рода в генеалогических преданиях...
315
зацию, сокращение, распределение ит.п.)». Сюжетообразующие кол-
лизии ассоциированы с идеей «мученичества».
Сохранить семью от исторических катаклизмов и давления властей
может «чудо» = «божья воля» или случай: петербуржанка - бывшая гу-
вернантка из-за болезни дочери уехала с ней в провинцию; потомки счи-
тают, что «эта тяжелая болезнь спасла бабушку и ее маму от гибели, по-
тому что после их отъезда произошла революция и смена власти в сем-
надцатом году» (Алена, 21 г.). Такова семантика многочисленных мемо-
ратов, составляющих едва ли не большую часть семейных хроник.
Многообразие экстремальных ситуаций, обусловленных социаль-
но-историческим контекстом, не поддается учету. Оно создается прину-
ждением властей, структурой отношений, бытовыми условиями, собы-
тийными обстоятельствами. Столь же различны средства спасения, к
которым, помимо «божественного» контроля, относятся счастливая
судьба, активность самого субъекта, действия персонажей-помощников
(не исключая представителей тех же властей) и другие. Показательный
спектр мотивов содержит следующий рассказ (с купюрами): «События
происходили в 1939 году в Карелии в Финскую войну... Тогда сотруд-
ники НКВД забирали всю молодежь на строительство железной дороги
в Эссойле. Бабушка тоже попала туда. Условия для жизни были невы-
носимыми... Когда порвались единственные сапоги... тогда моя бабушка
и еще две девчонки из ее деревни решили сбежать... Увидели машину,
остановили ее, сели, а это оказалось НКВД... Но люди попались добрые,
понимающие. Подвезли девушек до деревни, дали два дня на замену
обуви... А раньше обувь в магазинах на каждом шагу не продавали, и са-
пожника в деревне не было. Вот и пришлось бабушке всю зиму на печке
прятаться от морозов да от НКВД. До сих пор она удивляется, как это
про них так и не вспомнили; благодарит бога» (Татьяна, 17 л.).
В структуру приведенного рассказа о пережитом критическом со-
бытии включается осложняющий мотив с тем же значением, кото-
рый удваивает сюжетную ситуацию за счет эффекта «обманутого
ожидания» и несоответствия социального статуса персонажей-по-
мощников их свойствам. Экстремальность создается комплексом фак-
торов; им соответствует цепь разнохарактерных спасительных об-
стоятельств. Отметим одно из них: «не вспомнили». С точки зрения
частной жизни, благоприятно положение, когда человек «спрятан»,
«забыт», «невидим» ит.п. Во многих рассказах о пережитом страхе
встречается типовая предостерегающая реплика: «Увидит советская
власть — в Сибирь сошлют» (в ответ на предложение жены забить и
продать корову) (Анастасия, 20 л.),— варианты: «узнает», «услы-
шат» и т. п.
316
Глава третья
Результат воздействия на семью со стороны государства, за окка-
зиональными исключениями, рассматривается как дестабилизирую-
щий. Его следствия — разъединения, переселения, понижение статуса,
окончательные и «неокончательные» смерти, и в конечном итоге — уг-
роза существования рода: «Перед самой высылкой однажды ночью
пришли к ним и стали стучать, требуя хлеба.... Бабушка, в возрасте 10-
12-летней девочки, открыла окно и вместе с мешком выпрыгнула в ок-
но... по моей бабушке стреляли... Бабушка Тиля рисковала своей жиз-
нью ради последних килограммов хлеба. Если бы ее не стало, то я бы
никогда бы не появилась на свет» (Юлия, 18 л.). Таким образом, жерт-
венное поведение приобретает иное значение: кто-то из родственников
рискует жизнью ради спасения семьи; если же это ребенок, незамуж-
няя девушка или молодая женщина, в жертву приносится будущее
части рода во имя сохранения целого.
В известных исторических обстоятельствах любой контакт с пред-
ставителями власти, государственными организациями воспринимается
как пограничная ситуация и мифологизируется: «Служил он <дедуш-
ка. — И.Р> тогда в Петрозаводске... И снится ему сон, как будто он спит
на самом деле и вдруг открывает глаза и видит, что в его ногах ползает
змея... Утром приходит вестовой из СМЕРШ’а... Дедушку вызвали в
СМЕРШ» (без неприятных последствий) (Анна, 17 л.).
Антагонизм семьи и государства составляет одну из важнейших
конструктивных основ семейной биографии, которая в подавляющем
большинстве случаев предстает как история «выживания», преодоле-
ния серии кризисов с большими или меньшими потерями. В этом про-
тивостоянии сильного и слабого семейная группа выступает не только
в пассивной страдательной роли. Сюжетные разновидности можно ус-
тановить по характеру противодействия, оказываемого ею «главному
антагонисту». Распространенной формой является эскапизм. Помимо
собственно эмиграции, это и «бегство» в пределах отечественного про-
странства (способ избавления, который принято считать «традицион-
ным русским»): «Когда в селе началась коллективизация, дедушка и
бабушка бежали на юг, т. к. не хотели вступать в колхоз» (Александра,
17 л.) и т. п. «Поселение» предков (в этиологическом сюжете) и после-
дующие перемещения мотивируются бегством их от «налогов», «гоне-
ний на старообрядцев», «воинской повинности», «притеснений поме-
щиков», «раскулачивания» и прочих бедствий.
Особой разновидностью эскапизма можно признать все виды добро-
вольных жертв, означающие отказ от «правил игры», согласно которым
семья должна подчинить свои интересы государственным вплоть до са-
моуничтожения (в т.ч. отречения от родственников). В обмен на сохра-
История рода в генеалогических преданиях...
317
нение неприкосновенности члены семьи отказываются от статуса, иму-
щества. Не дожидаясь «раскулачивания», они отдают нажитое в колхоз;
меняют профессию, не соглашаются принять должность: дед, «хоть и
партийный», отказался стать председателем колхоза, т.к. семья могла
пострадать (Алена, 21 г.); в нашем роду прадед, не дожидаясь репрессий,
снял с себя церковный сан, стал разнорабочим, отдал все более или ме-
нее ценные вещи, чтобы спасти большую семью. Он же в старости горе-
вал, что в голодный военный год не имел мешка картошки, чтобы «от-
купить» от мобилизации больного младшего сына (сразу же погибшего),
и т.п. Все эти действия, включая разнообразные виды «взяток», могут
быть рассмотрены как установление договорных отношений с «влас-
тями» и одновременно — как «хитрость».
Наиболее многовариантный тип противодействия — обман государст-
ва. Рассказы на эту тему представляют своего рода «трикстериаду» — за-
кономерное следствие столкновения власти и подчиненных. Чтобы не от-
давать лошадей в колхоз («загубят»), хозяин продает их цыганам («те по-
заботятся»), которые платят золотом (Светлана, 17 л.). Такие «хитрости»,
помимо психологических переживаний, подробно описанных в рассказе,
могут повлечь и более опасные последствия. Наряду с ними всегда суще-
ствовали вполне легитимные, специфически «семейные» способы уклоне-
ния от обязанностей перед государством: брак и рождение детей.
В истории Сибири известен «год великого переполоха» (1849 г.), ко-
гда слух о том, что будут женить всех солдат иркутского гарнизона для
отправки их на окраинные земли, вызвал волну массовых скоропали-
тельных свадеб [Элиасов 1960, 168- 169]. Заключение брака — способ
противостоять государству его же, т.е. официальными, средствами. Он
предоставляет свободу передвижений или, напротив, спасает от выселе-
ния, «распределения»; позволяет избавиться от нежелательного статуса
и приобрести необходимый и т.п.: «Бабушка вышла замуж, потому что
после войны просто так из колхозов не отпускали и не отдавали паспор-
та, а она хотела уехать» (Ольга, 20 л.); «Бабушке пришлось выйги замуж,
чтобы не ехать в ссылку» (Ирина, 17 л.) и т. д. Аналогичным образом, из-
вестную эмансипацию от государства и льготы предоставляет обоим ро-
дителям рождение ребенка. Рассказы о браке и рождении с такими мо-
тивировками выполняют преимущественно репрезентативную функ-
цию, а не «внутрисемейную». Вербализация их допустима только в си-
туации конфликта или при ограниченном общении, а также после смер-
ти «заинтересованных» членов семьи.
Большие возможности для манипуляций предоставляют документы.
Особенно те, которые удостоверяют личность, выступая ее заместителя-
ми, а также свидетельства об актах гражданского состояния и любые дру-
318
Глава третья
гие. Из документов выстраивается отчуждаемая от человека его биогра-
фия, которая может оказаться единственной реальностью и вытеснить
индивида из жизни: у бабушки информанта, которая работала с детских
лет, в годы войны пропали документы, и при выходе на пенсию у нее
оказалось 13 лет стажа; когда же документы нашлись, ее наградили ме-
далью (Елена, 17 л.). Семья, сбежавшая из плена, несколько лет бы-
ла, по их словам, «между небом и землей», т.к. без документов они
нигде не числились (Мария, 18 л.). Документ предоставляет государ-
ству право владения человеком, корректирования биографических фак-
тов: «Она <сестра. — И.Р.> родилась в пятнадцать минут первого 25-го
ноября, а ее записали на 24-е, т. к. не выполнялся план» (Ольга, 20 л.).
Со своей стороны, индивид и семья могут предъявить обществу
«ложную» биографию, а истинную оставить фактом приватной жизни:
когда мама информанта была ребенком, «чтобы была русская националь-
ность, свидетельство о рождении пришлось купить», поэтому у нее два
имени — «настоящее» и «по документам» (Ольга, 19 л.). Перемена имен
и особенно фамилий — широко практикуемый способ «спрятаться» от
государства, «превратиться в другого». Вышедшие из заключения меня-
ли фамилии с тем, чтобы оградить от последствий родственников, преж-
де всего, детей. Многие ингерманландские семьи носят произвольно из-
бранные русские фамилии. Перемена документа может скрыть любое
нежелательное (непрестижное) обстоятельство и личность как таковую.
Она же помогает добиться преимуществ.
Идеальное средство сохранить неприкосновенность частной жиз-
ни -- не фиксировать ее документально или уничтожить документ.
После войны бабушка информанта сожгла паспорт со штампом, что
она «враг народа»; до 1960 года жила без паспорта, а не рассказывала
об этом близким еще более двадцати лет (Елена, 17 л.). В другой се-
мье супруги также более двадцати лет жили, не регистрируя брак,
потому что муж тайно увез жену с лесозаготовок (Вера, 18 л.). По-
добные факты относятся к эзотерическому знанию, которое в еще
большей степени, чем «обережные» браки, скрывается от собствен-
ных детей и дальних родственников. Вербализуясь, данная инфор-
мация сохраняет особый статус.
Через отношение к обществу и власти в семейной биографии могут
быть сопоставлены разные ветви рода. Выстраивая хроникальное повест-
вование, один из информантов вначале подробно рассказывает о родосло-
вии матери, которое хорошо знает; причем история XX в. изложена в но-
веллах и биографических текстах, призванных проиллюстрировать те-
зис о том, что «предки сильно пострадали от советской власти». Присту-
пив к краткому рассказу об отцовском роде, замечает: «Как раз Бароно-
История рода в генеалогических преданиях...
319
вым советская власть пошла на пользу». Так возникает контрапункт, бла-
годаря которому хроникат приобретает внутренний сюжет, подводящий к
итоговому самоопределению рассказчика: «Несмотря на то, что я ношу
фамилию Баронов, я ощущаю себя интеллигентом, во мне очень сильны
корни <перечень фамилий материнского рода>» (Александр, 17 л.).
Было бы несправедливо отнести данный вывод исключительно к
сфере «конъюнктуры», в соответствии с которой «пострадать от со-
ветской власти» столь же престижно, как в предшествующий пери-
од — «от царизма»; кроме того, это часто означает принадлежность к
образованному слою общества. Каждый случай индивидуален: ин-
формант воспитан, прежде всего, бабушкой со стороны матери; в до-
ме хранится богатый фамильный архив и т.п. Вместе с тем есть
представления более глубокие, нежели «идеология момента». Про-
тивостояние семьи и власти предопределено их сущностью, и в этом
смысле семья, много претерпевшая и выжившая, имеет наивысший
статус. Кроме ореола мученичества = святости, ей принадлежат
свойства «крепости», самодостаточности, самоценности.
Есть сюжеты, символическое значение которых особенно велико по
сравнению с их актуальной семантикой. К таковым относятся рассказы о
семейных кладах, включенные в историческое повествование. Традици-
онная сакрализация клада [Криничная 1987,109-117], обусловленная не
реальной ценностью предметов, но значениями «захороненной» и «со-
храненной» тайны (ср. «секреты» в детских играх: [Осорина 1999,127-
145]), получает еще одно подтверждение в контексте семейной истории.
Клад закапывают, когда покидают родные места, лишаются самого дома,
скрывают истинное положение («лицо») семьи. Сведения о нем сокро-
венны, являются воспоминанием о прошлом и в то же время дают наде-
жду (часто — утопическую) на будущее.
Закопанные и спрятанные в период кризисных событий и наиболее
сильной экспансии со стороны государства фамильные драгоценности,
деньги и просто обиходные вещи являются материализованным во-
площением суверенности семейного мира и знания. В этом причина
высокой частотности меморатов о «зарытых» ценностях. Имеется две
основных версии, обе представлены большим числом вариантов:
1) спрятанные и впоследствии «выкопанные» вещи помогли семье
выжить в трудные годы; 2) «клад» до сих пор не найден, поскольку
(а) тот, кто его закопал, умер, не сообщив места; (б) поиски тщетны,
ибо «никто не помнит», где это могло быть; (в) попытки найти его не
предпринимаются или неизвестны, что вызывает недоумение рассказ-
чика. Каждую из разновидностей этого сюжета можно рассматривать
как метафору отношения к семейной истории.
Заключение
ф.
Собирание и исследование устной словесности в группах родст-
венников убеждает, что современный семейный фольклор является
самостоятельным феноменом этнокультурной традиции. Он пред-
ставляет собой продуктивное явление речевой практики и воплощает-
ся в совокупности устойчивых текстов, которые функционируют в бы-
ту семьи и реализуются в процессе внутрисемейных и специфических
внесемейных контактов.
Семейный фольклор является формой объективации системы
родственных отношений, семейного самосознания, представлений
о родстве и наследственности, а также пространственно-временных па-
раметров, предметного мира и событийной наполненности бытия се-
мейно-родственных коллективов.
В реальном существовании семьи ее фольклор объединяет группу
в отношении поколенных и горизонтальных связей, отграничивает
ее от других таких же групп, формирует и поддерживает родствен-
ную солидарность. Он служит средством социализации, накопления
и передачи этнокультурного и собственно семейного опыта, способ-
ствует самоопределению личности, в значительной части составляет
содержание словесного общения и определяет его формы в каждой
конкретной семье. Аккумулируя и утверждая семейно санкциониро-
ванные культурные нормы и ценности, фольклор семьи влияет на
поведение отдельного человека и группы, способствует специфика-
ции их взаимоотношений с обществом.
Наблюдение за бытованием фольклора в группах родственников
показывает, что существуют семейные варианты этнической культуры.
Фактором их формирования служит дифференциация семей по ком-
плексу признаков. Разработка параметров для соответствующей типо-
логии родственных коллективов представляется одной из перспектив-
ных проблем. Уровень и характер семейного общения зависит не толь-
ко от родственных статусов, но от распределения культурных ролей
между членами семьи, установленных приоритетов и индивидуально-
сти родственников, пользующихся наибольшим влиянием.
Степень эгалитарности группы влияет на преобладание в ней моно-
логических или диалоговых речевых форм. Поколенный состав сказы-
вается на глубине памяти, сохранности преданий; профессиональный
фактор — на содержании текстов и т.д. В одних семьях преобладает по-
вествовательная традиция, в других основу общения составляет смехо-
Заключение
321
вой фон с разработанным корпусом «малых» форм речевых ситуаций.
Комплекс причин определяет бытование «классического» фольклора
(песенного, традиционного детского и т. п.) или, напротив, исключение
его из семейной культуры. Есть «молчаливые» и «разговорчивые» се-
мьи. В целом же, уровень развития семейной фольклорной традиции
является универсальным показателем сплоченности группы.
Собранный и рассмотренный материал не дает оснований для
пессимистических прогнозов, касающихся дезинтеграции семьи. Бо-
лее того, наблюдаются явные тенденции к возобновлению родствен-
ных связей, утверждению их приоритета перед всеми остальными, к
отысканию «корней рода», составлению генеалогических таблиц, вос-
становлению «истинной» этнической, конфессиональной, сословной
(как правило, на неопределенный момент «до 1917 года») идентичности
на основе семейного предания.
Устойчивость семейного фольклора обусловлена консервативно-
стью форм частного быта и родственных отношений. Следует, однако,
оговориться, что наши выводы базируются на данных, которые пред-
ставляют провинциальную и сельскую семью северо-западного регио-
на России. Можно предположить, что в столичных городах ситуация
окажется иной.
Передача семейного фольклора осуществляется в естественном по-
вседневном общении (нерегламентированно) или в ритуализованных
ситуациях: при передаче реликвии, расставании родственников, по дос-
тижении определенного возраста младшими членами семьи ит.д. Воз-
раст посвящаемых в семейный опыт варьируется в широких пределах.
По нашим наблюдениям, встречный интерес к семейной сфере проявля-
ется (а) в предбрачный период и/или при создании собственной семьи;
(б) в связи с необходимостью покинуть родительский дом; (в) в период
«поисков себя», активного самоопределения, — т.е. приходится, в сред-
нем, на 17 25 лет; при этом универсальной тенденции не прослеживается.
Закономерно влияние этнолокального и социального факторов
на стабильность и формы существования семейных традиций. Так, в
семьях, которые принадлежат к локальным группам поморов, заоне-
жан, у коренных жителей Пудожья и т. д. хорошо сохраняется повест-
вовательное фольклорное наследие, выше процент бытования кано-
нических вербальных текстов. Кроме того, поморам, например, в си-
лу историко-культурных обстоятельств (развитие книжности, со-
хранение письменных памятников) лучше известно родословие,
опирающееся на документальную основу. Высокий уровень сохран-
ности, несмотря на исторические перипетии, обнаруживают как оп-
редмеченные формы памяти, так и устное предание в семьях, при-
322
Заключение
надлежавших ранее к привилегированным сословиям и в настоящее
время — к культурной элите (интеллигенции).
В мемориализации семейного прошлого фольклорная традиция
выполняет более скромную роль, нежели фамильный архив. Вместе
с тем отношение к последнему, его состав и степень востребованно-
сти информации, которую он содержит, во многом зависят от харак-
тера устной коммуникации в группе. Диапазон исторической памяти
семей чрезвычайно велик: от трех поколений до протяженных генеа-
логий, начинающихся с XIII-XIV вв. В массовом варианте глубина
поколенной памяти составляет 4-5 поколений (до прародителей
прародителей). При сохраняющихся межпоколенных связях в семье
это именно тот отрезок времени, который может быть реконструиро-
ван на основе «живого предания», т.к. традиция передается через
поколение.
Русская устная семейная традиция демонстрирует механизм со-
хранения и утраты культурной памяти в социально-исторических об-
стоятельствах особого типа. Она позволяет выявить латентные фор-
мы существования семейного предания, факторы и способы его ре-
актуализации. Вне зависимости от внешних условий соотношение
«запоминания» и «забывания» непосредственно связано с механиз-
мом создания и функционирования фольклорных текстов. Реконст-
рукция семейного прошлого, отбор значимых событий истории рода
и его настоящего определяется системой культурных стереотипов и
жанровыми рамками традиционных фольклорно-речевых форм.
Основные сюжеты семейных исторических нарративов группи-
руются вокруг переломных событий жизни родственного коллекти-
ва, которые структурируют его внутреннее время — семейный ка-
лендарь. Обстоятельства «макроистории» переживаются, оценива-
ются и воплощаются в семейном фольклоре в той мере, в какой они
оказали влияние на события первого ряда.
Категория «семейного времени» представляет совмещение ли-
нейной и циклической моделей, поскольку идея родственной непре-
рывности сопряжена с представлением о необходимости «возобновле-
ния» рода в каждом новом браке и с каждым новым рождением. На
нем базируются мотивы, связанные с «повторением» предков в потом-
ках. «Закон повторяемости» создает специфическую сюжетику семей-
ной мифологической прозы и поддерживается поведением группы,
например, практикой имянаречения.
Фольклорные тексты о персональном сходстве и событийной по-
вторяемости демонстрируют актуальное для современного человека
(в среднем) родственное пространство, ограниченное четырьмя-пятью
Заключение
323
поколениями по вертикали и тремя степенями родства по горизон-
тали. В соответствии с ними система родства и свойства представля-
ет перекрещенную структуру (связи через поколение, взаимодопол-
нительность признаков у родственников смежных поколений и раз-
ных линий родства ит.п.), что доказывает универсальность данной
культурной модели [Абрамян 1981].
Принятые в культуре способы группировки родственников и сис-
тема семейно-родственных статусов воплощаются в семантике, струк-
туре, содержании фольклорных текстов. Основными сюжетообра-
зующими являются отношения: мать — ребенок, муж — жена, праро-
дители — внуки, свекровь — невестка. Каждому из них сопутствуют
устойчивые фольклорные мотивы. В отношениях мать — ребенок
преобладает семантика биологического и надприродного единства.
Отчетлива тенденция к мифологизации образов прародителей, в т. ч.
живых и здравствующих. Наибольшее количество конфликтных
коллизий порождают отношения свекровь — невестка ит.д. Такое
распределение мотивов укоренено в фольклорной традиции.
Единство рода и места, семьи и дома выражается в текстах в фор-
ме этиологических мотивов семейных преданий, рассказов о пересе-
лениях, периодизирующих историю семьи, мифологических расска-
зов о доме и домашних духах. Оно находит выражение в символиза-
ции отдельных частей и локативов семейного жилища, в т. ч. город-
ской квартиры, и в существовании комплекса представлений о «до-
машности» и уюте. К особым категориям относятся тексты, которые
представляют отчуждаемую словесную форму существования пред-
метных символов семейного бытия: реликвий, фотографий, доку-
ментов и т.п., — или сопровождают реальное функционирование по-
следних.
Одним из важнейших факторов семейного самосознания остается
поддерживаемое фольклором представление об общем происхожде-
нии родственников, которое возводится к местности, этнической или
социальной общности, персонализированным предкам и воплощает-
ся в семейных преданиях или особых речевых формулах. Уровень
отрефлектированности данного представления, формы его рациона-
лизации различны, что прослеживается на этиологических рассказах
и, в частности, на преданиях о происхождении фамилий.
В целом, рассмотренные тексты демонстрируют различные спо-
собы осмысления родства и семейных связей и неодинаковую оцен-
ку: от полного отрицания их роли (единичные случаи) до утвержде-
ния первостепенной значимости (абсолютное большинство инфор-
мантов). К наиболее распространенным относится представление о
324
Заключение
том, что «кровное» родство должно быть освящено «духовным».
Идея трансцендентной природы родства, призванная снять про-
тиворечие двух родов и объединить отношения по браку («на небе-
сах») и по рождению («природное единство»), определяет сверхми-
фологизацию обстоятельств, сопутствующих заключению брака, и
избирательных парных взаимоотношений в сюжетике рассказов о
создании семьи. Она же реализуется в наиболее многочисленной ка-
тегории семейных рассказов — мифологических меморатах о связи
родственников. Члены семьи, разъединенные в пространстве, сохра-
няют «физическое» единство, которое проявляется в эмоциональ-
но-телесных реакциях. Они способны общаться в виртуальном мире,
что находит выражение в развитой символике сновидений.
«Биологическое» и надприродное родство гармонизируются, и сила
родственной связи приобретает статус высшей силы, которая спо-
собна преодолеть пространство, время, границу между земным и по-
тусторонним (рассказы о связи живых и умерших).
Семейный фольклор полностью интегрирован в систему тради-
ционно-бытовой культуры. Одна и та же система культурных сте-
реотипов организует область его значений, воплощаясь в «сквозных»
мотивах и топике текстов, и реализуется в поведенческих нормах,
пространственно-предметной символике. Закономерно, что универ-
сальным оказывается мотив «собирания родственников». Поведен-
чески он представляет условие осуществления любого ритуала. Не-
обходимость периодических «общих сборов» в ситуациях, предпи-
сываемых в рамках данной группы, признается всеми нормой семей-
ных отношений. Такие встречи, в свою очередь, нередко рассматри-
ваются как «праздник семьи». Встреча родных — самодостаточный
мотив для создания семейного рассказа. Символы домашнего уюта
связаны с локусами и предметами, объединяющими членов семьи. В
символике сновидений положительными значениями наделено
«собирание» чего-либо множественного (ягод, грибов) или предме-
ты, выражающие эту идею (бусы). Символика «множества в одном»
варьируется в словесных и графических образах семьи, представлен-
ных информантами, и характерна для этикетной семейной фотогра-
фии (подпись под одной из имеющихся в нашей коллекции: «Вот как
нас много!»). Сочетание единства и множественности демонстриру-
ет силу родственного коллектива и является залогом стабильного
существования индивида и группы. Собственно «собиранию родст-
венников» служит и сам семейный фольклор, продуктивное бытова-
ние которого предопределено существованием семьи.
Библиография
Абрамян 1981 — Абрамян Л. А. Типы симметрии и человеческое общество // Семио-
тика и проблемы коммуникации. Ереван, 1981. С. 77-87.
Акопян 1994 — Акопян К. 3. Бытие вещи в культуре // Вещь в контексте культуры.
Материалы научной конференции. Февраль 1994 г. СПб., 1994. С. 11-13.
Аксенов 1977 — Аксенов А.И. Очерк истории генеалогии в России// История и ге-
неалогия. М., 1977. С. 57- 79.
Алгебра родства 1995-1999 — Алгебра родства: Родство. Системы родства. Системы
терминов родства. СПб., 1995. Вып. 1; СПб., 1998. Вып. 2; СПб., 1999. Вып. 3.
Александров 1961 — Александров В. А. Черты семенного строя у русского населения
Енисейского края XVII — начала XVIII в. // Сибирский этнографический сбор-
ник. III (Труды Института этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая. Новая серия.
Т. 64). М., 1961. С. 3-26.
Анциферов 1992 — Анциферов Н.П. Из дум о былом: Воспоминания. М., 1992.
Арутюнова 1997 — Арутюнова Н.Д. Время: модели и метафоры// Логический ана-
лиз языка. Язык и время. М., 1997. С. 51-61.
Афанасьев 1982— Афанасьев В. Г. Моделирование как метод исследования социальных
систем // Системные исследования: Методологические проблемы. М., 1982.
Байбурин 1983— Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных
славян. СПб., 1983.
Байбурин 1989 — Байбурин А. К. Семиотические аспекты функционирования вещей //
Этнографическое изучение знаковых средств культуры. Л., 1989. С. 63-88.
Байбурин 1993 — Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. СПб., 1993.
Байбурин 1996 — Байбурин А. К. Полярности в ритуале (твердое и мягкое) // Поляр-
ность в культуре. СПб., 1996. С. 157-165.
Байбурин, Левинтон 1990— Байбурин А.К., Левинтон Г.А. Похороны и свадьба//
Исследования в области балто-славянской духовной культуры: Погребальный
обряд. М., 1990.
Байбурин, Топорков 1990 — Байбурин А. К., Топорков А. Л. У истоков этикета. Л., 1990.
Балов 1891 — Балов А. Сон и сновидения в народных верованиях // ЖС. 1891. № 4.
С. 208-213.
Бардина 1995 — Бардина П.Е. Быт русских сибиряков Томского края. Томск, 1995.
Бгажноков 1978 — Бгажноков Б.Х. Коммуникативное поведение и культура. (К оп-
ределению предмета этнографии общения) // СЭ. 1978. № 5. С. 5-17.
Белоусов 1979 — Белоусов А. Ф. О влиянии старинной письменности на мировоззрение
русских старожилов Прибалтики // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 491:
Типология русской литературы и проблемы русско-эстонских литературных связей
(Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. XXXI). Тарту, 1979.
С. 3-12.
Белоусов 1987 — Белоусов А. Ф. Городской фольклор: Лекция для студентов-заочни-
ков. Таллинн, 1987.
Белоусов 1996— Белоусов А.Ф. «Вовочка» // Анти-мир русской культуры. Язык,
фольклор, литература. М., 1996. С. 165-186.
Белоусова 1998 — Белоусова Е.А. «Наш малыш»: Социализация новорожденного в
современной городской культуре // ЖС. 1998. № 2. С. 24-25.
326
Библиография
Белоусова 1999 — Белоусова Е.А. Представления и верования, связанные с рождени-
ем ребенка: Современная городская культура / Автореферат дисс. на соискание
ученой степени канд. культурологии. М., 1999.
Бенвенист 1995 — Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995.
Бенуа 1980 — Бенуа А.Н. Воспоминания. М., 1980. Т. 1-2.
Бернштам 1982 — Бернштам Т. А. Орнитоморфная символика у восточных славян //
СЭ. 1982, №1. С. 22-34.
Бернштам 1984 — Бернштам Т.А. Мяч в русском фольклоре и обрядовых играх //
Фольклор и этнография: У этнографических истоков фольклорных сюжетов и
образов. Л., 1984. С. 162-171.
Бернштам 1988 — Бернштам Т.А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины
XIX - начала XX в. Л., 1988.
Берто 1996 — Берто Д. Трансмиссии социального статуса в экстремальной ситуа-
ции // Судьбы людей: Россия, XX век. М., 1996. С. 207-239.
Бессмертный 1989— Бессмертный Ю.Л. К изучению матримониального поведения
во Франции XII — XIII вв. // Одиссей, 1989. М., 1989.
Бессмертный 1993 — Женщина, брак, семья до начала нового времени: Демографиче-
ский и социокультурный аспекты / Отв. ред. Ю. Л. Бессмертный. М., 1993.
Бидерманн 1996 — Бидерманн Г. Энциклопедия символов. М., 1996.
Биографический метод 1994 — Биографический метод в социологии: История, мето-
дология и практика. М., 1994.
Биографический метод 1997— Биографический метод в изучении постсоциалистических
обществ. Материалы международного семинара/ Под ред. В. Воронкова и Е. Здравомыс-
ловой (Центр независимых социологических исследований. Труды. Вып. 5). СПб., 1997.
Блажес 1978 — Блажес В.В. Предания о рабочих династиях // Фольклор Урала: Ра-
бочий фольклор. Свердловск, 1978. С. 37-44.
Блажес 1988 — Блажес В. В. Из уст в уста // Традиции семьи. Свердловск, 1988. С. 103-110.
Блонский 1935 — Блонский П. П. Память и мышление. М.; Л., 1935.
Богатырев 1971 — Богатырев И. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971.
Бодрийяр 1995 — Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1995.
Борев 1986 — Борее В. Фотография в структуре массовой коммуникации. Вильнюс, 1986.
Брагинская 1976 — Брагинская Н.В. Структура диалогического экфрасиса // Симпо-
зиум по структуре балканского текста. М., 1976. С. 6-10.
Брагинская,1977 — Брагинская Н.В. Экфрасис как тип текста. (К проблеме структурной
классификации.) // Славянское и балканское языкознание: Карпато-восточнославян-
ские параллели. Структура балканского текста. М., 1977. С. 259-283.
Бредникова 1997 — Бредникова О. «Семейная» и «коллективная» память (способы
конструирования этнической идентичности) // Биографический метод в изуче-
нии постсоциалистических обществ (Центр независимых социологических ис-
следований. Труды. Вып. 5). СПб., 1997. С. 70-74.
Бромлей 1973 — Бромлей Ю.В. Этнос и этнография. М., 1973.
Бромлей 1983 — Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса. М., 1983
Бромлей, Кашуба 1982 — Бромлей Ю.В., Кашуба М. С. Брак и семья у народов Юго-
славии: Опыт историко-этнографического исследования. М., 1982.
Будина, Шмелева 1989— Будина О.Р., Шмелева М.Н. Город и народные традиции
русских. М., 1989.
Булгаков 1989 — Булгаков М. Романы. М., 1989.
Бутинов 1990 — Бутинов Н.А. К вопросу о концепции родства// СЭ. 1990. № 3.
С. 65-75.
Библиография 327
Бычкова 1995 — Бычкова М.Е. Русское и иностранное происхождение родоначальников
боярских родов: исторические реалии и родословные легенды// Элита и этнос
средневековья. М., 1995. С. 53-58.
Валенцова 1995 — Валенцова М.М. Материалы для картографирования типов полесских
святочных гаданий// Славянский и балканский фольклор. Этнолингвистиче-
ское изучение Полесья. М., 1995. С. 209-222.
Веселова 1996 — Веселова И. С. Покров Богородицы и бытование платка в русской
женской субкультуре // ЖС. 1996. № 3, С. 7-9.
Виноградова 1981 — Виноградова Л.Н. Девичьи гадания о замужестве в цикле сла-
вянской календарной обрядности (западно-восточнославянские параллели) //
Славянский и балканский фольклор. Обряд. Текст. М., 1981.
Виноградова 1982 — Виноградова Л.Н. Зимняя календарная поэзия западных и вос-
точных славян: Генезис и типология колядования. М., 1982.
Виноградова 1995а— Виноградова Л.Н. Региональные особенности полесских пове-
рий о домовом// Славянский и балканский фольклор. Этнолингвистическое
изучение Полесья. М., 1995. С. 142-152.
Виноградова 19956— Виноградова Л.Н. Словарная форма изучения славянских де-
монологических поверий // Словарь и культура: К 100-летию с начала публика-
ции «Словаря болгарского языка» Н. Герова. Материалы междунар. науч. конф.
М., 1995. С. 86-89.
Виноградова 1995в — Виноградова Л.Н. Цветочное имя русалки // Этноязыковая и
этнокультурная история Восточной Европы. М., 1995. С. 231-259.
Винокурова 1994а — Винокурова И.Ю. Дети в некоторых обрядах и представлениях
вепсов // Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводск, 1994. С. 41-63.
Винокурова 19946 — Винокурова И. Ю. Домашние животные: итоги реконструкции неко-
торых мифологических образов у вепсов // Традиционная культура финно-угров и
соседних народов: Проблемы комплексного изучения. Петрозаводск, 1994. С. 100-103.
Винокурова 1998 — Винокурова И. Ю. Пернатое царство в мифологических представ-
лениях вепсов // Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1998. С. 49-58.
Владимирцев 1984 — Владимирцев В. И. К типологии мотивов сердца в фольклоре и
этнографии // Фольклор и этнография: У этнографических истоков фольклор-
ных сюжетов и образов. Л., 1984. С. 204-211.
Воронков, Чикадзе 1997 — Воронков В., Чикадзе Е. Ленинградские евреи: Этничность
и контекст // Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ
(Центр независимых социологических исследований. Труды. Вып. 5). Л., 1997.
Востокова 1993— Востокова Н.П. Изучение народных традиций, связанных с ис-
пользованием ритуального полотенца в духовной культуре русского народа//
Историческое познание: традиции и новации. Тезисы междунар. теоретич. конф.
Ижевск, 1993. С. 108-111.
ВФ 1993 — Восточнославянский фольклор: Словарь научной и народной терминоло-
гии / Редкол.: К. П. Кабашников и др. Минск, 1993.
Выготский, Лурия 1993 — Выготский Л. С., Лурия А.Р. Этюды по истории поведения.
М., 1993.
Ганцкая 1984 — Ганцкая О. А. Семья: структура, функции, типы // СЭ. 1984. № 6. С. 16-28.
Ганцкая 1986 — Ганцкая О. А. Польская семья. М., 1986.
Ганцкая и др. 1987 — Этносоциальные аспекты изучения семьи у народов Зарубеж-
ной Европы / Ред. О. А. Ганцкая, С. А. Токарев, Ю. В. Бромлей. М., 1987.
Гинцбург 1996 — Гинцбург К. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю //
Современные методы преподавания новейшей истории. М., 1996. С. 207-235.
328
Библиография
Голофаст 1997 — Голофаст В. Три слоя биографического повествования // Биогра-
фический метод в изучении постсоциалистических обществ (Центр независимых
социологических исследований. Труды. Вып. 5). СПб., 1997. С. 23-26.
Голод 1984 — Голод С. И, Стабильность семьи: социологический и демографический
аспекты. Л., 1984.
Голод, Клецин 1994 — Голод С. И., Клецин А. А. Состояние и перспективы развития
семьи. СПб., 1994.
Гончарова 1974 — Гончарова А. В. Устные рассказы Великой Отечественной войны.
Калинин, 1974.
Громыко 1977 — Громыко М.М. Социально-экономические аспекты генеалогии не-
привилегированных сословий феодальной Сибири // История и генеалогия. М.,
1977. С. 197-236.
Громыко 1989 — Громыко М.М. Семья и община в традиционной духовной культуре
руских крестьян XVIII-XIX вв. // Русские: семейный и общественный быт. М.,
1989. С. 7-24.
Гудмен 1990 — Гудмен Л. Знаки зодиака или астрология с улыбкой. М., 1990.
Гура 1997 — Гура А. В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997.
Давыдов 1994 — Давыдов А. В. Надписи к Кулеватовским фотографиям: Из личного
архива М.Д.Афанасьева (Москва)// Земство: Архив провинциальной истории
России. Пенза, 1994. № 4. С. 103-138.
Даль 1994 (1-4) — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т.
М., 1994.
Дауговиш 1988 — Дауговиш С.Н. Экзистенциальное значение фотографии // Фото-
графия и эстетика. Тезисы докладов конф. Рига, 1988. С. 27-30.
Долгих 1954 — Долгих Б. О. Старинные обычаи энцев, связанные с рождением ребен-
ка // Краткие сообщения Института этнографии. М.; Л., 1954. С. 35-43.
Домановский 1964 — Домановский Л, В. Устные рассказы // Фольклор Великой Оте-
чественной войны. М.; Л., 1964. С. 194-239.
Доронина 1998 — Доронина Т.В. Дневник актрисы. М., 1998.
Душечкина 1989 — Душечкина ЕВ. Анекдоты о детях. (Из области семейного фольк-
лора) // Учебный материал по теории литературы. Жанры словесного текста.
Анекдот / Сост. А. Ф. Белоусов. Таллинн, 1989. С. 159-164.
Душечкина 1994 — Душечкина Е. В. Русская рождественская елка в жизни и литера-
туре // Новое литературное обозрение. 1994. № 6.
Душечкина, Баран 1993 - Чудо рождественской ночи: Святочные рассказы / Сост.,
вступ. статья и примеч. Е. Душечкиноп и X. Барана. СПб., 1993.
Дыренкова 1926а — Дыренкова Н. Родовая классификационная система родства и
брачные нормы у алтайцев и телеут// Материалы по свадьбе и семейно-
родовому строю народов СССР. Л., 1926.
Дыренкова 19266 — Дыренкова Н. Родство и психические запреты у шорцев // Мате-
риалы по свадьбе и семейно-родовому строю народов СССР. Л., 1926.
Дюби 1990 — Дюби Ж. Куртуазная любовь и перемены в положении женщины во
Франции XII в. // Одиссей, 1990. М., 1990. С. 90-96.
Дюби 1996 — Дюби Ж. Почтенная матрона и плохо выданная замуж. Восприятие за-
мужества в Северной Франции около 1100 года// Одиссей, 1996. М., 1996.
С. 236-251.
Еремина 1978 — Еремина В. И. Поэтический строй русской народной лирики. Л., 1978.
Ерусланов 1896 — Краткий отчет о поездке к черемисам Уфимской губернии летом
1896 г. П. Ерусланова // Этнографическое обозрение. 1896. № 2/3 (29/30). С. 324-329.
Библиография
329
ЖС — Живая старина. Журнал о русском фольклоре и традиционной культуре. (М.). 1994—.
Жигульский 1985 -- Жигульский К. Праздник и культура. М., 1985.
Жирмунский 1979 — Жирмунский В.М. Легенда о призвании певца// Жирмунский В.М.
Сравнительное литературоведение. Восток и Запад. Л., 1979. С. 397-407.
Заднепровская 1993 — Заднепровская А.Ю. Магические функции украшений у народов
Среднего Поволжья// Этносемиотика ритуальных предметов. СПб., 1993. С. 118-126.
Зайковский 1994 — Зайковский В. Б. Народный календарь восточных славян // Этно-
графическое обозрение. 1994. № 4. С. 53-65.
Зеленин 1916— Зеленин ДЖ. Очерки русской мифологии. Вып. 1: Умершие неесте-
ственной смертью и русалки. Пг., 1916.
Зеленин 1994 — Зеленин ДЖ. Избранные труды. Статьи по духовной культуре. 1901—
1913. М., 1994.
Земска 1986 — Земска М. Семья и личность. М., 1986.
Зиновьев 1987 — Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири /
Сост. В. П. Зиновьев. Новосибирск, 1987.
Зинченко 1997 — Зинченко В.П. Посох Мандельштама и трубка Мамардашвили. М., 1997.
Золотова 1997— Золотова Т.Н. Святочные гадания в календарно-обрядовом цикле
русских сибиряков // Народная культура Сибири и Дальнего Востока. Новоси-
бирск, 1997. С. 43-45.
Иваницкий 1890 — Иваницкий Н.А. Материалы по этнографии Вологодской губер-
нии. Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России.
. Вып. 2 / Под ред. Н.Харузина. М., 1890.
Иванов 1974 Иванов В. В. Категория времени в искусстве и культуре XX в.//
Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л., 1974. С. 39-67.
Иванов 1991 — Иванов В. В. Близнечные мифы // Мифы народов мира: Энциклопе-
дия. М., 1991. Т.1. С. 174-176.
Иванов 1992 — Иванов В. В. Корова // Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1992.
Т. 2. С. 5-6.
Иванов, Топоров 1970 — Иванов В. В., Топоров В. И. К семиотическому анализу мифа и ри-
туала (на белорусском материале) // Sign — Language — Culture / Ed. by A. J. Greimas
et al. The Hague; Paris, 1970.
Иванов, Топоров 1984 — Иванов В. В., Топоров В. И. К истокам славянской социаль-
ной терминологии (семантическая сфера общественной организации, власти,
управления и основных функций) // Славянское и балканское языкознание:
Язык в этнокультурном контексте. М., 1984.
Иванов, Топоров 1992 — Иванов В.В., Топоров В.Н. Птицы// Мифы народов мира:
Энциклопедия. М., 1992. Т. 2. С. 346-349.
Иванова 1995 — Мифология Пинежья / Вступ. статья, подгот. текстов, коммент. А. А. Ива-
новой. Карпогоры, 1995.
Иванова 1996 — Вятский фольклор. Мифология / Изд. подгот. А. А. Иванова. Ко-
тельнич, 1996.
Игнатьев 1996 — Игнатьев М. Русский альбом: Семейная хроника. СПб., 1996.
Известия РГО 1994-1999— Известия Русского Генеалогического Общества СПб., 1994-
1999. Вып. 1-12.
Ильина 1991 — Ильина Н.И. Дороги и судьбы. М., 1991.
Капанадзе 1989 — Капанадзе Л. А. Семейный диалог и семейные номинации // Язык
и личность. М., 1989. С. 10-104.
Карев 1992 — Карев В.М. Судьба// Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1992.
Т. 2. С. 471-474.
330
Библиография
Кашкин 1912 — Кашкин Н.Н. Родословные разведки / Под ред. Б. П. Модзалевского.
СПб., 1912-1913. Т. 1-2.
Кербелите 1975 — Кербелите Б.П. Литовские народные предания на современном этапе.
(К вопросу о диффузии жанров) // Проблемы фольклора. М., 1975. С. 100-107.
Кербелите 1991 — Кербелите Б. Историческое развитие структур и семантики сказок.
Вильнюс, 1991.
Кербелите 1994 — Кербелите Б.П. Сравнение структурно-семантических элементов
повествований разных народов // Фольклор. Проблемы тезауруса. М., 1994. С. 7-18.
Ковалев 1996 — Ковалев Е. М. Истории крестьянских семей: методика и первые ре-
зультаты// Крестьяноведение: Теория. История. Современность (Ежегодник. 1996).
Под ред. В. Данилова, Т. Шанина. М., 1996. С. 285-290.
Ковалевский 1905 — Ковалевский М.М. Родовой быт в настоящем, недавнем и отда-
ленном прошлом. М., 1905.
Ковалевский 1988 — Ковалевский М. Патриархи одной династии // Традиции семьи.
Свердловск, 1988. С. 114-130.
Ковшова 1994 — Ковшова М.Л. Концепт судьбы. Фольклор и фразеология// Поня-
тие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 137-142.
Косвен 1963 - Косвен М. О. Семейная община и патронимия. М., 1963.
Костомаров 1996 — Костомаров НИ., Забелин Н.Е. О жизни, быте и нравах русского
народа. М., 1996.
Коулман 1993 — Коулман А. Фотография в повседневной жизни. Предпосылки,
функции, контекст// Фотография на грани искусства и науки.Наука и общест-
во. М„ 1993. №4. С. 31-46.
Красухин 1997 — Красухин Г. К. Три модели индоевропейского времени на материале лек-
сики и грамматики // Логический анализ языка. Язык и время. М., 1997. С. 62-77.
Кремлева 1989 — Кремлева И. А. Программа сбора материала по похоронно-поминальным
обычаям и обрядам // Русские: семейный и общественный быт. М., 1989. С. 307-326.
Криничная 1987 — Криничная Н.А. Русская народная историческая проза. Вопросы
генезиса и структуры. Л., 1987.
Криничная 1988— Криничная Н.А. Персонажи преданий: становление и эволюция
образа. Л., 1988.
Криничная 1993 — Криничная Н.А. «На роду написано»: мифологические рассказы и
поверья о домашнем духе как вершителе жизненного цикла // Фольклористика
Карелии. Петрозаводск, 1993. С. 4-23.
Криничная 1995 — Криничная Н.А. Домашний дух: пространственные и временные пока-
затели (к вопросу об интерьерах крестьянского жилища в свете мифологических рас-
сказов и поверий) // Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1995. С. 4-29.
Кругляшова 1974 — Кругляшова В. П. Устные рассказы о современности и преда-
ния // Прозаические жанры фольклора народов СССР. Минск, 1974. С. 197-198.
Кругляшова 1985 — Кругляшова В.П. Программа-вопросник для собирания рабочего
фольклора (в соавторстве с В. В. Блажесом)// Русский фольклор: Материалы и
исследования. Л., 1985. Вып. 23. С. 92-94.
Кузнецова 1996 — Семейная хроника. Воспоминания А. В. Кузнецовой (урожденной
Пуликовской) // Тверская старина. 1996. № 12-13. С. 38-61.
Кукушкина 1989 — Кукушкина Е. Ю. «Домашний язык» в семье // Язык и личность.
М., 1989. С. 96-99.
Кушкова 1999 — Кушкова А.Н. К анализу представлений о семейной ссоре // Мифо-
логия и повседневность. Материалы научной конференции 24-26 февр. 1999 г.
СПб., 1999. Вып. 2. С. 101-119.
Библиография
331
КЭ, Вильнюс — Кабинет этнологии исторического факультета Вильнюсского уни-
верситета, фольклорное собрание.
Лавонен 1994 — Лавонен Н.А. Карельская скатерть: ее функции в народном быту и
традиционной обрядности // Обряды и верования народов Карелии. Человек и
его жизненный цикл. Петрозаводск, 1994. С. 82-102.
Лаврентьева 1992 - Лаврентьева Л. С. Соль в обрядах и верованиях восточных сла-
вян // Сборник Музея антропологии и этнографии. СПб., 1992. Т. 45. С. 44-45.
Леви 1996 — Леви Дж. К вопросу о микроистории // Современные методы препода-
вания новейшей истории. М., 1996. С. 167-190.
Левинтон 1988— Левинтон Г.А. Ритуалы и ритуализованные формы поведения//
Рациональность и семиотика поведения. Киев, 1988.
Левинтон 1991 — Левинтон Г.А. Мужской и женский текст в свадебном обряде (свадьба
как диалог) // Этнические стереотипы мужского и женского поведения. Л., 1991.
Левинтон 1998— Левинтон Г.А. Замечания о жанровом пространстве русского
фольклора// Судьбы традиционной культуры. Сборник статей и материалов па-
мяти Л. Ивлевой. СПб., 1998. С. 56-71.
Левонтин 1993 — Левонтин Ч. Человеческая индивидуальность: наследственность и
среда. М., 1993.
Листова 1982 — Листова Т.А. Обряды и обычаи, связанные с рождением ребенка, у
русских западных областей РСФСР // Полевые исследования Института этно-
графии. 1982. М., 1986.
Листова 1989 — Листова Т.А. Программа сбора материала по обычаям и обрядам,
связанным с рождением ребенка // Русские: семейный и общественный быт. М.,
1989. С. 292-307.
Листова 1991 — Листова Т.А. Кумовья и кумовство в русской деревне// СЭ. 1991,
№ 2. С. 37-52.
Логинов 1988— Логинов К.К. Девичья обрядность русских Заонежья// Обряды и
верования народов Карелии. Петрозаводск, 1988. С. 64-76.
Логинов 1993 — Логинов К. К. Семейные обряды и верования русских Заонежья. Пет-
розаводск, 1993.
Лойтер 1991 — Русский детский фольклор Карелии / Сост. С. М. Лойтер. Петроза-
водск, 1991.
Лойтер 1998 — Детские страшные истории («страшилки») / Предисловие, публикация и
«Указатель типов и сюжетов-мотивов детских страшных историй („страшилок1')»
С.М.Лойтер// Русский школьный фольклор / Сост. А.Ф.Белоусов. М., 1998.
С. 56-134.
Лотман 1977— Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения в русской культуре
XVIII в. // Ученые записки Тартуского гос. университета. Тарту, 1977. Вып. 411.
Лотман 1996— Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек—текст—сем ио-
сфера—история. М., 1996.
Лотман, Успенский 1996 — Лотман Ю.М., Успенский Б. А. Миф — имя — культура //
Успенский Б. А. Избранные труды. М., 1996. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика
культуры. С. 433-459.
Лурье 1998 — Лурье М.Л. Ряженый и зритель: Формы и функции ритуального кон-
такта (битье) // Судьбы традиционной культуры. Сборник статей и материалов
памяти Л. Ивлевой. СПб., 1998. С. 107-127.
Лурье, Тарабукина 1994 — Лурье М.Л., Тарабукина А. В. Странствия души по тому
свету в обмираниях // ЖС. 1992. № 2. С. 22-26.
Ляцкий 1898 — Материалы для народного снотолкования // ЖС. 1898. № 3. С. 139-149.
332
Библиография
Мазалова 1994 — Мазалова Н.Е. Родины на Русском Севере: соматические представ-
ления // Обряды и верования народов Карелии. Человек и его жизненный цикл.
Петрозаводск, 1994. С. 31-40.
Маковский 1996 — Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической сим-
волики в индоевропейских языках. Образы мира и миры образов. М., 1996.
Марковская, Мытиль 1980 — Марковская НЕ, Мытиль А. В. О некоторых подходах к
изучению образа семьи // Семья в представлениях современного человека. М.,
1980. С. 77-86.
Маслова 1984 — Маслова Г. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных
обычаях и обрядах XIX — начала XX века. М., 1984.
Материалы по свадьбе 1926 — Материалы по свадьбе и семейно-родовому строю на-
родов СССР. Л., 1926.
Матич 1998 — Матич О, Успешный мафиозо — мертвый мафиозо // Новое литера-
турное обозрение. 1998. № 33 (5/1998). С. 75-107.
Мацковский 1989 — Мацковский М. С, Социология семьи: Проблемы теории, методо-
логии, методики. М., 1989.
Мелетинский 1976 — Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1986.
Мелетинский 1979— Мелетинский Е.М. Палеоазиатский мифологический эпос. М.,
1979.
Мелетинский 1994 — Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994.
Миненко 1983 — Миненко Н.А. Письма сибирских крестьян XVIII века// Вопросы
истории. 1983. № 8. С. 180-183.
Минц 1964 — Минц С. И. Устные рассказы жителей Малоярославца // Фольклор Ве-
ликой Отечественной войны. М.; Л., 1964. С. 384-390.
Морозов, Слепцова 1993 — Морозов И. А., Слепцова И. С. Праздничная культура Во-
логодского края. 4.1: Святки и Масленица. М., 1993 (Б-ка Российского этнографа).
Муратова 1972 — Муратова К.Д. Роман 1910-х годов. Семейные хроники // Судьбы
русского реализма начала XX века. Л., 1972. С. 106-134.
Мхитарян 1993 — Мхитарян К.М. Реальность сновидения; свидетели сновидений //
Сон — семиотическое окно (XXVI Випперовские чтения). М., 1994. С. 18-23.
Невская 1980 — Невская Л. Г. Семантика дороги и смежных представлений в погре-
бальном обряде // Структура текста. М., 1980.
Невская 1993 — Невская Л. Г. Балто-славянское причитание. Реконструкция семан-
тической структуры. М., 1993.
Неклюдов 1995— Неклюдов С.Ю. Стереотипы действительности и повествователь-
ные клише// Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии: Те-
зисы докладов. М., 1995. С. 77-80.
Неклюдов 1997 — Неклюдов С. Ю. Устные традиции современного города: смена
фольклорной парадигмы // Исследования по славянскому фольклору и народ-
ной культуре / Studies in Slavic Folk Culture. Oakland, 1997. Вып. 1. C. 77-89.
Неклюдов 1998 — Неклюдов С. Ю. Исторический нарратив: между «реальной дейст-
вительностью» и фольклорно-мифологической схемой // Мифология и повсе-
дневность. Материалы научной конференции 18-20 февраля 1998 г. СПб., 1998.
С. 288-292.
Некрылова, Головин 1992 — Некрылова А. Ф., Головин В. В. Уроки воспитания сквозь
призму истории. СПб., 1992.
Никитина 1994 — Никитина С.Е. Концепт судьбы в русском народном сознании (на
материале устнопоэтических текстов)// Понятие судьбы в контексте разных
культур. М., 1994. С. 130-136.
Библиогра фия
333
Никифоровский и др. 1898— Никифоровский Н.Я. Материалы для народного сно-
толкования. 1 (Витебская губ.). Ляцкий Е. 2 (Минская губ.). Дерунов С. 3 (Яро-
славская губ.) // Этнографическое обозрение. 1898. № 1. С. 133- 151.
Николаев 1990 — Николаев О.Р. К вопросу о классификации народных легенд//
Устные и письменные традиции в духовной культуре народа. Сыктывкар, 1990.
4.1. С. 61-62.
Николаева 1995 — Николаева Т.М. Качели свободы/несвободы: трагедия или спасе-
ние? // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии. М., 1995.
С. 83-88.
Никонов 1974 — Никонов В. А. Имя и общество. М., 1974.
Новик 1994 — Новик Е. С. Архаические верования в свете межличностной коммуни-
кации // Историко-этнографические исследования по фольклору. М., 1994.
С. 110-163.
Новикова 1988 — Новикова В. В. Вышитые изделия в традиционной обрядности За-
онежья (по материалам экспедиций 1986-1987 гг.) // Обряды и верования наро-
дов Карелии. Петрозаводск, 1988. С. 53-64.
Новикова 1992— Новикова В. В. Изделия из текстиля в севернорусском свадебном
обряде// Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводск, 1992. С. 127-150.
Новичкова 1996 — Новичкова Т.А. Сор и золото в фольклоре// Полярность в куль-
туре. СПб., 1994. С. 121-156.
Ожегов 1984 — Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1984.
Осорина 1999 — Осорина М.В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых.
СПб., 1999.
Островский 1993 — Островский А. Б. Лечебно-магический комплекс с иконой Божь-
ей Матери // Этносемиотика ритуальных предметов. СПб., 1993. С. 79-98.
Павлищев 1890 — Воспоминания об А. С. Пушкине Л. Павлищева. М., 1890.
Пентикяйнен 1994 — Пентикяйнен Ю. Смерть без статуса в народных представлени-
ях финнов // Смерть как феномен культуры. Сыктывкар, 1994. С. 154-158.
Пермяков 1970 — Пермяков Г. Л. От поговорки до сказки: Заметки по общей теории
клише. М., 1970.
Пигин 1997 — Пигин А. В. Каргопольские экспедиции Петрозаводского университе-
та // ЖС. 1997. № 4. С. 43-45.
Пигин 1998 — Пигин А. В. Из истории русской демонологии XVII века. СПб., 1998.
ПЛДР 1981 — Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. СПб., 1981.
ПЛДР 1982 — Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века.
СПб., 1982.
Плотникова 1997 — Плотникова А.А. От знака к ритуалу. Встреча // Исследования
по славянскому фольклору и народной культуре / Studies in Slavic Folk Culture.
Oakland, 1997. Вып. 1. C. 94-104.
Плюханова 1982— Плюханова М.Б. О некоторых чертах личностного сознания в
России XVII в. // Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 184-200.
Померанцева 1975— Померанцева Э.В. Мифологические персонажи в русском
фольклоре. М., 1975.
Понятие судьбы 1994 — Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994.
Попов 1993 — Попов Б.Н. Семейная культура народов Северо-Востока России. Но-
восибирск, 1993.
Потаенко 1997— Потаенко Н.А. Время в языке (опыт комплексного описания)//
Логический анализ языка. Язык и время. М., 1997. С. 113-121.
Потебня 1989 — Потебня А. А. Слово и миф. М., 1989.
334
Библиогра фия
Прангишвили 1975 — Прангишвили А. С. Фольклор и психология // Проблемы
фольклора. М., 1975. С. 40-44.
Пропп 1955а — Пропп В. Я. Легенда // Русское народное поэтическое творчество. М.;
Л., 1955. Т. 2. Кн. 1. С. 378-386.
Пропп 19556 — Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., 1955.
Пропп 1986 — Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.
Пудожск. 1982 — Русские народные сказки Пудожского края. Петрозаводск, 1982.
Путилов 1976— Путилов Б.Н. Методология сравнительно-исторического изучения
фольклора. Л., 1976.
Путилов 1977 — Путилов Б.Н. Проблемы типологии этнографических связей фольк-
лора // Фольклор и этнография: Связи фольклора с древними представлениями
и обрядами. Л., 1977. С. 3-14.
Путилов 1994 — Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура. СПб., 1994.
Путилов 1997— Путилов Б.Н. Эпическое сказительство: типология и этническая
специфика. М., 1997.
Пушкарева 1996— Пушкарева Л.Н. Русская семья X-XVII веков в «новой» и «традици-
онной» демографической истории // Этнографическое обозрение. 1996. № 3. С. 66-79.
Рабинович, Шмелева 1988 — Рабинович М.Г., Шмелева М.Н. Программа этнографи-
ческого изучения восточнославянских городов // История, культура, этнография
и фольклор славянских народов. М., 1988.
Раденкович 1995 — Радеикович Л. Дурной глаз в народных представлениях славян //
ЖС. 1995. № 3. С. 33-35.
Разумова 1993 — Разумова Н.А. Сказка и быличка: Мифологический персонаж в сис-
теме жанра. Петрозаводск, 1993.
Разумова 1994 — Разумова И. А. Народные представления о Судьбе в сказочной про-
зе // Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводск, 1994. С. 5-30.
Разумова 1998а — Разумова И. А. «Дома любят вспоминать». Современные семейные
истории // ЖС. 1998. № 2. С. 26-28.
Разумова 19986 — Семейные рассказы // Русский школьный фольклор / Предисловие и
публикация И. А. Разумовой. М., 1998. С. 618-650.
Распутин 1988 — Распутин В. А. От роду и племени // Традиции семьи. Свердловск,
1988. С. 13-19.
Ревель 1996 — Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социально-
го // Одиссей. Человек в истории. М., 1996. С. 110-127.
Рикер 1995 — Рикер П. Герменевтика, этика, политика: Московские лекции и интер-
вью. М., 1995.
Роговин 1977 — Роговин М. С. Проблемы теории памяти. М., 1977.
Рождественская 1941 — Сказы и сказки Беломорья и Пинежья / Зап. текстов, вступ.
статья и коммент. Н. И. Рождественской. Архангельск, 1941.
Розин 1990 — Розин М.В. Представления о родителях и семейных конфликтах в не-
формальной подростковой субкультуре // Вопросы психологии. 1990. № 4. С. 91-
99.
Романов 1889 — Романов Е. Опыт белорусского народного снотолкователя // Этно-
графическое обозрение. 1889. № 3. С. 54-72.
Руднев 1993 — Руднев В.П. Феноменология события // Логос. 1993. № 4. С. 226-238.
Руднев 1994— Руднев В.П. Сновидение и событие// Сон — семиотическое окно
(XXVI Випперовские чтения). М., 1994. С. 12-17.
Ружже и др. 1981 — Ружже В.Л., Елисеева И.И., Кадибур Т.С. Когда бабушка ря-
дом // Население Ленинграда. М., 1981. С. 73-84.
Библиография
335
Ружже и др. 1983 — Ружже В. Л., Елисеева И.Н., Кадибур Т. С. Структура и функции
семейных групп. М., 1983.
Русская ономастика 1994 — Русская ономастика и ономастика России: Словарь /
Под ред. О. Н. Трубачева. М., 1994.
Русские 1989 — Русские: семейный и общественный быт. М., 1989.
Русские 1992 - Русские. (ЭтносОциологические очерки). М., 1992.
Русский ассоциативный словарь 1994— Русский ассоциативный словарь. Кн. 1-2/
Ю. Н. Караулов, Ю. А. Сорокин, Е. Ф. Гарасов, Н. В. Уфимцева, Г. А Черкасова. М., 1994.
Руус 1997 — Руус Й.П. Контекст, аутентичность, референциальность, рефлексивность:
назад к основам автобиографии // Биографический метод в изучении постсоциа-
листических обществ (Центр независимых социологических исследований). М.,
1997. С. 7-14.
Рыбников 1930 — Рыбников Н.А. Автобиографии рабочих и их изучение. Материалы
к истории автобиографии как психологического документа. М.; Л., 1930.
Савелов 1908-1909 — Савелов Л. М. Лекции по русской генеалогии, читанные в Мос-
ковском археологическом институте. Первое полугодие. М., [1908]. Второе полу-
годие. М., [1909].
Сарингулян 1981 — Сариту лян К. С. О регулятивных аспектах культурной тради-
ции // СЭ. 1981. №2.
Свешникова, Цивьян 1979— Свешникова Т.Н., Цивьян Т.В. К функциям посуды в
восточнороманском фольклоре // Этническая история восточных романцев
(древность и средние века). М., 1979. С. 147-190.
Северные предания 1978— Северные предания. (Беломорско-обонежский регион)/
Изд. подгот. Н. А. Криничная. Л., 1978.
Седакова 1979 — Седакова О. А. Поминальные дни и статья Д. К. Зеленина «Древне-
русский языческий культ заложных покойников» // Проблемы славянской этно-
графии (к 100-летию со дня рождения чл.-корр. АН СССР Д. К. Зеленина). Л.,
1979. С. 123-132.
Седакова 1990— Седакова О. А. Тема «доли» в погребальном обряде (восточно- и
южнославянский материал) // Исследования в области балто-славянской духов-
но]'! культуры. Погребальный обряд. М., 1990. С. 54-63.
Седакова 1997 — Седакова И. А. «Жилец» — «нежилец». Магия и мифология ро-
дин // ЖС. 1997. № 2. С. 9-11.
Семейная реликвия 1975 — Семейная реликвия: Очерки / Сост. А. А. Неронина. До-
нецк, 1975.
Семейный быт 1990 — Семейный быт народов СССР / Отв. ред. Т. А Жданко. М., 1990.
Семенов 1992 — Семенов В.А. Традиционная семейная обрядность народов Европейского
Севера: к реконструкции мифопоэтических представлений коми (зырян). СПб., 1992.
Семенова 1996 — Семенова В. Бабушки: семейная и социальная функции прароди-
тельского поколения // Судьбы людей: Россия, XX век. М., 1996. С. 326-354.
Сенковский 1989 — Сенковский О. И. Сочинения барона Брамбеуса. М., 1989.
Симонсуури 1991 — Симонсуури Л. Указатель типов и мотивов финских мифологи-
ческих рассказов. Петрозаводск, 1991.
Ск. Поморья 1974 — Русские народные сказки Карельского Поморья. Петрозаводск, 1974.
Славянская мифология 1995 — Славянская мифология: Энциклопедический сло-
варь / Ред. колл.: Т. Агапкина и др. М., 1995.
Смирнов 1927 — Смирнов В. Народные гаданья Костромского края. (Очерк и тексты)//
Труды Костромского научного о-ва по изучению местного края. Кострома, 1927.
Вып. 41: Четвертый этнография, сб. С. 17-91.
336
Библиография
Смолицкий 1993 — Смолицкий В. Г. Русь избяная. М., 1993.
Смолицкий 1997 Смолицкий В. Г. Анекдоты из жизни братьев-близнецов Б.М. и
ГО. М. Соколовых // ЖС. 1997. № 1. С. 20-23.
Соколова 1970 — Соколова В. К. Русские исторические предания. М., 1970.
Соколовы 1915— Соколовы Б.М. и Ю.М. Сказки и песни Белозерского края. М.,
1915.
Сон — семиотическое окно 1994 — Сон — семиотическое окно (XXVI Випперовские
чтения). М., 1994.
Спустя полвека 1994 — Спустя полвека: Народные рассказы о Великой Отечествен-
ной войне 1941-1945 гг. Курган, 1994.
Строгалыцикова 1988— Строгалъщикова З.И. Материалы по родильной обрядности веп-
сов // Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводск, 1988. С. 95-106.
Субкультуры и этносы 1996 — Художественная жизнь современного общества. Т. 1.
Субкультуры и этносы в художественной жизни. СПб., 1996.
Судьбы люден 1996 — Судьбы людей: Россия, XX век. Биографии семей как объект
социологического исследования. М., 1996.
Сурхаско 1985 — Сурхаско 10. Ю. Семейные обряды и верования карел. Конец XIX —
начало XX вв. Л., 1985.
СУС — Сравнительный указатель сюжетов: Восточнославянская сказка / Сост. Л. Г. Барат,
И. П. Березовский, К. П. Кабашников, Н. В. Новиков. Л., 1979.
СФС 1987 — Словарь фразеологических синонимов русского языка. М., 1987.
СЭ — Советская этнография. М.
СЭП 1991 — Народные знания. Фольклор. Народное искусство (Свод этнографиче-
ских понятий и терминов. Вып. 4). М., 1991.
СЭС 1998 — Социологический энциклопедический словарь / Ред. акад. Г. В. Осипов.
М., 1998.
Тенишевский архив 1993 — Быт великорусских крестьян-землепашцев: Описание
материалов Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева (на примере Влади-
мирской губернии)/ Авторы-составители Б.М.Фирсов, И.Г.Киселева. СПб., 1993.
Токарев 1970 — Токарев С. А. К методике этнографического изучения материальной
культуры // СЭ. 1970, № 4. С. 3-17.
Токарев 1983 — Токарев С. А. Приметы и гадания // Календарные обычаи и обряды в стра-
нах зарубежной Европы. Исторические корни и развитие обычаев. М., 1883. С. 55-66.
Толстая 1992 — Толстая С.М. Магия против смерти // Балканские чтения-2: Симпо-
зиум по структуре текста. Тезисы и материалы. М., 1992. С. 52-58.
Толстая 1994 — Толстая С.М. Глаголы «судьбы» и их корреляты в языке культуры //
Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 143-147.
Толстая 1995 — Толстая С.М. Зеркало // Славянская мифология. М., 1995.
Толстая 1998 — Толстая С.М. Символические заместители человека в народной магии //
Судьбы традиционной культуры. Сборник статей и материалов памяти Л. Ивлевой.
СПб., 1998. С. 72-78.
Толстой 1988а — Толстой И. И. Близнецы // Русская речь. 1988. № 4. С. 107-110.
Толстой 19886— Толстой Н.И. Заклинания, связанные с институтом побратимов и
«одномесячников» // Этнолингвистика текста: Семиотика малых форм фольк-
лора. 1. М., 1988. С. 85-88.
Толсто]! 1994 — Толстой Н.И. Славянские народные толкования снов и их мифологическая
основа// Сон — семиотическоеокно (XXVI Випперовские чтения). М., 1994. С. 90-94.
Толстой 1995 — Толстой Н. И. Язык и народная культура. Очерки по славянской ми-
фологии и этнолингвистике. М., 1995.
Библиогра фия
337
Толстой Л.Н. — Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 22 т. М., 1978-1985.
Толычова 1903 - Толычова Т. Семейные записки. М., 1903.
Топорков 1989 - Топорков А.Л. Символика и ритуальные функции предметов материаль-
но! i культуры // Этнографическое изучение знаковых средств культуры. Л., 1989.
Топоров 1971 — Топоров В.Н. О структуре некоторых архаических текстов, соотносимых с
концепцией мирового дерева //Труды по знаковым системам. Тарту, 1971. Т. 5.
Топоров 1973а — Топоров В.Н. О двух праславянских терминах из области древнего
права в связи с индоевропейскими соответствиями // Структурно-типологические ис-
следования в области грамматики славянских языков. М., 1973.
Топоров 19736— Топоров В.Н. О космологических источниках раннеисторических
описаний// Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 308 (Труды по знаковым
системам. Т. 6). Тарту, 1973.
Топоров 1978 — Топоров В.Н. Семантика мифологических представлении о грибах //
Балканский сборник. М., 1978.
Топоров 1979 — Топоров В.Н. Об одном способе сохранения традиции во времени:
имя собственное в мифопоэтическом аспекте // Проблемы славянской этнографии (к
100-летию со дня рождения чл.-корр. АН СССР Д. К. Зеленина). Л., 1979. С. 141-149.
Топоров 1984 — Топоров В.Н. К символике окна в мифопоэтической традиции//
Балто-славянские исследования. 1983. М., 1984.
Топоров 1991а — Топоров В.Н. Грибы// Мифы народов мира. М., 1991. Т. 1. С. 335-336.
Топоров 19916 — ТопоровВ.Н. Имена// Мифы народов мира. М., 1991. Т. 1. С. 508-510.
Топоров 1992а — Топоров В.Н. Мак // Мифы народов мира. М., 1992. Т. 2. С. 90.
Топоров 19926 — Топоров В.Н. Можжевельник//Мифы народов мира. М., 1992. Т. 2. С. 164.
Топоров 1992в — Топоров В. Н. Паук // Мифы народов мира. М., 1992. Т. 2. С. 295.
Топоров 1993 — Топоров В.Н. Эней — человек судьбы. К «средиземноморской» пер-
сонологии. Ч. 1. М., 1993.
Топоров 1995 — Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1:
Первый век христианства на Руси. М., 1995.
Топоров, Мейлах 1992 — Топоров В.Н., Мейлах М. Б. Круг // Мифы народов мира.
Т. 2. С. 18-19.
Трубачев 1959 — Трубачев О.Н. История славянских терминов родства. М., 1959.
Уигзелл 1997 — Уигзелл Ф. Влияние народного снотолкования на сонники // Ряби-
нинские чтения-95. Петрозаводск, 1997. С. 188-194.
Улановская 1994 — Улановская Н., Улановская М. История одной семьи. М., 1994.
Успенский 1974 — Успенский Б. A. Historia sub specie semioticae //Материалы всесоюзного
симпозиума по вторичным моделирующим системам. 1 (5). Тарту, 1974. С. 119-129.
Успенский 1982 — Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славян-
ских древностей. (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая
Мирликипского). М., 1982.
Успенский 1996 — Успенский Б. А. Мена имен в России в исторической и семиотиче-
ской перспективе// Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1996. Т. 2: Язык и
культура. С. 187-202.
Фасмер 1986-1987 — Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М.,
1986-1987.
Флоренский 1990 — Флоренский П. Имена // Социологические исследования. 1990, № И.
Флоренский 1992 — Свящ. П. Флоренский. Детям моим. Воспоминания прошлых
дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М., 1992.
Флоренский 1993 — Флоренский П.А. Анализ пространственности и времени в худо-
жественно-изобразительных произведениях. М., 1993.
338
Библиография
Фольклор 1998 — Фольклор. Комплексная текстология / Сост. и отв. ред. В. М. Гацак.
М., 1998.
Харузина 1911 — Харузина В.Н. Об участии детей в религиозно-обрядовой жизни //
Этнографическое обозрение. 1911. № 1-2 (88-89).
Хоффман 1994 — Хоффман А. Достоверность и надежность в устной истории // Биогра-
фический метод в социологии: история, методология и практика М., 1994. С. 42-50.
Цивьян 1974 — Цивьян Т.В. К семантике дома в балканских загадках // Материалы всесо-
юзн. симпоз. по вторичным моделирующим системам. 1. (5). Тарту. 1974. С. 45-48.
Чекунова 1995— Чекунова А.Е. Русское мемуарное наследие второй половины XVII-
XVIII вв: Опыт источниковедческого анализа. М., 1995.
Человек в кругу семьи 1996 — Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жиз-
ни в Европе до начала нового времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 1996.
Черепанова 1996 — Мифологические рассказы и легенды Русского Севера / Сост.
О. А. Черепанова. СПб., 1996.
Черняк, Харакин 1987 — Черняк Е. М., Харакин В.Н. Семья рабочего. М., 1987.
Чертов 1998 — Чертов Л. Ф. Часы как пространственная модель времени // Мифология и
повседневность. Материалы науч. конф. 18-20 февр. 1998 г. СПб., 1998. С. 101-114.
Чеснов 1991 — Чеснов Я.В. Этнический образ// Этнознаковые функции культуры. М.,
1991. С. 58-85.
Чистов 1974 — Чистов К.В. Прозаические жанры в системе фольклора // Прозаиче-
ские жанры фольклора народов СССР. Минск, 1974. С. 6-31.
Чистов 1978 — Чистов К. В. Поэтика славянского фольклорного текста: Коммуника-
тивный аспект // История, культура, этнография и фольклор славянских наро-
дов / VIII междунар. съезд славистов. Загреб-Любляна, сент. 1978 г.: Докл. сов.
делегации. М., 1978.
Чистов 1979 — Чистов К. В. Типологические проблемы изучения восточнославянско-
го свадебного обряда // Проблемы типологии в этнографии. М., 1979.
Чистов 1988 — Чистов К. В. Ирина Андреевна Федосова. Петрозаводск, 1988.
Чистов, Бернштам 1978 — Русский народный свадебный обряд. Исследования и ма-
териалы / Под ред. К. В. Чистова, Т. А. Бернштам. Л., 1978.
Чистяков 1982 -- Чистяков В. А. Представление о дороге в загробный мир в русских
похоронных причитаниях XIX — начала XX вв. // Обряды и обрядовый фольк-
лор. М., 1982. С. 114-127.
Шаламов 1994 — Шаламов В. Четвертая Вологда. Вологда, 1994.
Шангина 1984 — Шангина И. И. Обрядовая одежда восточнославянских народов в собра-
нии Государственного музея этнографии народов СССР// Маслова Г. С. Народная
одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX — начала XX в.
М., 1984.
Шапиро 1977 — Шапиро В.Д. Установка пожилых людей на воспитание внуков //
Взаимоотношение поколений в семье. М., 1977. С. 105-130.
Шейнбах 1994 — Шейнбах Х.Э. Жизнь в малых городах. (Опыт психологического эссе) //
Малые города России. Культура Традиции. Материалы науч.-практич. конф. СПб.,
1994. С. 88-91.
Шмелев 1991 — Шмелев И. Лето Господне. М., 1991.
Шмелева 1989 — Шмелева М.Н. Традиционно-бытовые связи современной городской
семьи у русских (по материалам центральных областей РСФСР) // Русские: Се-
мейный и общественный быт. М., 1989.
Шмелева 1990 — Шмелева М.Н. Развитие внутренних связей в современной город-
ской семье русских центральной России// Семья: традиции и современность.
М„ 1990. С. 4-26.
Библиография
339
Шмаков 1994 — Шмакоо П.А. Школа как семейный коллектив// Семья в изменяю-
щемся мире / Всеросс. научно-практ. конф. Тезисы докладов. Сыктывкар, 1994.
С. 160-162.
Щепанская 1993— Щепанская Т.Б. Собака — проводник на грани миров// Этно-
графическое обозрение. 1993. № 1.
Щепанская 1994 — Щепанская Т.Б. Мир и миф материнства: С.-Петербург, 1990-е го-
ды // Этнографическое обозрение. 1994. № 5.
Щепанская 1998 — Щепанская Т.Б. О материнстве и власти // Мифология и повсе-
дневность / Материалы науч. конф. 18-20 февр. 1998 г. СПб, 1998. С. 177-195.
Элиасов 1960 — Элиасоо Л.Е. Русский фольклор Восточной Сибири. Ч. II: Народные
предания. Улан-Удэ, 1960.
Элиасов, Ярневский 1963 — Фольклор семейских / Сост. Л.Е.Элиасов, И.З.Ярнев-
скин. Улан-Удэ, 1963.
Юдин 1997 — Юдин Ю. И. Волшебная сказка, миф и ранние формы эпоса // Литература
и ранние формы эпоса / Сб. науч, трудов к 70-летию проф. Д. Н. Медриша. Волго-
град, 1997. С. 22-29.
Янков 1977— Яиков А.В. К проблеме общения старшего и младшего поколений//
Взаимоотношение поколений в семье. М., 1977. С. 138-144.
Ясевич 1990 — Ясеоич 3. Современная семья как предмет этнографических исследо-
ваний // Традиции в современном обществе. М., 1990. С. 201-207.
АТ — The types of the folktale. A classification and bibliography. Antti Aarne’s «Verzeich-
nis der Marchentypen» translated and enlarged by Stith Thompson. Helsinki, 1964.
Adams 1969 — Adams B. N. Kinship Systems ahd Adaptaition to Modernization // Studies
in Comparative International Development. (1968-1969). N 4.
Autobiographical Memory — Autobiographical Memory and the Validity of Retrospective
Reports / Ed. by Norbert Schwarz & Seymour Sudman. New York, 1994.
Bell, Vogel 1968 — A Modern Introduction to the Family / Ed. by N. W. Bell, E. F. Vogel.
New York, 1968.
Boatright 1958 — Boatright M.C. The Family Saga as a Form of Folklore// The Family
and Other Phases of American Folklore / Ed. by M. C. Boatright, R. B. Downs, J. Fla-
nagan. 1958. P. 1-19.
Bosel 1980 — Bosel M. Lebenswelt Familie. Frankfurt-am-Mein; New York, 1980.
Boss 1988 — Boss P. Family Stress Management // Family Studies. Text series. — Sage
Publications, California. 1988.
Bott 1968 — Bott P. Norms and Ideology: The Normal Family // A modern Introduction
to the Family / Ed. by N. W. Bell, E. F. Vogel. New York, 1968.
Brandes 1975 — Brandes S.H. Family Misfortune Stories in American Folklore//Journal
of the Folklore Institute. (1975). N 12. P. 5-17.
Brewer 1994— Brewer W.F. Autobiographical Memory and Survey Research// Autobiogra-
phical Memory and the Validity of Retrospective Reports. New York, 1994. P. 11-20.
Burgess, Locke, Thornes 1963 — Burgess E. W., Locke H.J., Thornes M.M. The Family: From
Institution to Companionship. New York, 1963.
Degler 1980 — Degler C. At Odds: Women and the Family in America from the Revolution
to the Present. New York, 1980.
Dobos 1978 — Dobos Y. True Stories // Studies in East European Folk Narrative / Ed. by
L. Degh. Bloomington, 1978. P. 173-191.
Dorson 1958 — Dorson R. Tales of a Greek-American Family on Tape // Fabula. (1958).
N l.P. 114-143.
340
Библиогра фия
Enzyclopadie des Marchens, 4 — Enzyclopadie des Marchens // Handworterbuch zur
historischen and vergleichenden Erzahlforschung / Hrsg. von K. Ranke. Berlin; New
York, (1984). Bd. 4. Lief. 2/3.
Eshleman 1981 — Eshleman F. Ross. The Family: An Introduction. Boston, 1981.
Families 1994 — Families before and after perestroika. New York; London, 1994.
Family as the Tradition Carrier 1994 — Nordic-Baltic-Finno-Ugric Conference «Family as
the Tradition Carrier». May 25-29, 1994. Abstracts. Tallinn, 1994.
Ferreira 1968 — Ferreira A. J, Family Myth and Homeostasis // A Modern Introduction to
the Family /Ed. by N. W.Bell, E. F. Vogel. New York, 1968. P. 541-548.
Folkenflik 1993— Folkenflik F. Introduction: The Institution of Autobiography// The
Culture of Autobiography: Constructions of Self-Representation / Ed. By Robert
Folkenflik. Stanford, 1993. P. 1-20.
Fox 1975 — Fox R. Encounter with Anthropology. New York, 1975.
Garett 1961— Garett K.S. Family Stories and Sayings// Publications of the Texas
Folklore Society, 1961, N 30. P. 273-281.
Goode 1961 — Goode IV.J. Family Desorganization // Contemporary Social Problems. New
York., 1961, N 4.
Goode 1971 — Goode IV.J. The Many Forms of the Family// Life in families / Ed. By
Helen MacGill Hughes. Boston, 1971.
Goode 1982 — Goode IV. J. The Family. 2nd ed. New York, 1982.
Greenhill 1981 — Greenhill P. So we can remember: Showing family photographs //
Mercury serie. National museum of man. Canadian centre for folk culture studies.
1981. N 36.
Gunnarsson 1992 — GunnarrsonA. Frbkttraden och paradiset. Alnarp, 1992.
Hareven 1977 — Hareven T. Introduction // Family and kin in Urban Communities.
1700-1930. New York, 1977.
Harris 1983 — Harris C. The Family and Industrial Society // Studies in Sociology. 13.
London, 1983.
Hess, Handel 1967 — Hess R.D., Handel G. The Family as a Psychological Organization // The
Psychological Interior of the Family / Ed. G. Handel. Chicago, 1967.
Hoppal 1980— Hoppal M. Genre and Context in narrative event: Approaches to verbal
semiotics // Genre, Structure and Reproduction in Oral Literature / Ed. by L. Honko,
V. Voigt. Budapest, 1980. P. 107-128.
Honko 1962 — Honko L. Geisterglaube in Ingermanland // Folklore Fellows Communications.
Helsinki, 1962. N 185.
Johnson 1989 — Johnson C.L, In-law Relationships in the American Kinship System //
American Ethnologist. 1989. N 16.
Jonnes 1990 —Jonnes D. The matrix of Narrative: Family, Systems and Semiotics of Story.
Berlin; New York, 1990.
Kippar 1994 — Kippar P. Stories told in our Family // Family as the Tradition Carrier.
Tallinn, 1994. P. 33-34.
Kirkpatrick 1955 — Kirkpatrick C. The family as process and institution. New York, 1955.
Laslett 1980 — Laslett B. The Significance of Family Membership // Changing Images of
the Family. New Haven, 1980.
Lech 1975 — Lech J. Gesetzmassigkeiten in der Entwicklung der Folksprosa // Festschrift
К. C. Peeters. Antwerpen, 1975.
Lehmann 1978 — Lehmann A. Erziihlen eigener Erlebnisse im Alltag // Zeitschrift fur
Volkskunde, 74 (1978). S. 198-215.
Lehmann 1980 — Lehmann A. Rechtfertigungsgeschichten // Fabula 21 (1980). S. 56-59.
Библиогра фия
341
Levy-Strauss 1957—Levy-Strauss С. The Family //Man, Culture and Society / Ed. Harry L. Sha-
piro. New York, 1957.
Life in Families 1971 — Life in Families / Ed. By Helen MacGill Hughes. Boston, 1971.
McCubbin, Patterson 1985— McCubbin H.L, Patterson J.M. Adolescent stress, coping and
adaptation: A normative family perspective // Adolescents in families / Ed. by G. K. Leigh &
G.W. Peterson. Cincinnati, 1985. P. 256-276.
McKenry, Price 1994 — Families and Change: coping with stressful events // Sage
Publications. Thousand Oaks / Ed. by Patrick McKenry & Sharon J. Price. London;
New Delhi, 1994.
McLuhan 1971 — McLuhan M. Mutation, 1990. Paris, 1971.
Nicolaisen 1988— Nicolaisen W.F.EL The Toponymy of Remembered Childhood//
Names. Vol. 36. (Sept.-Dec. 1988). N 3-4. P. 133-142.
Niebrzegowska 1996 — Niebrzegowska S. Polski sennik ludowy. Lublin, 1996.
Nock 1987 — Nock S. L. Sociology of the Family. Prentice-Hall Engelwood Cliffs. New
Jersey, 1987.
Ogburn 1964 — Ogburn IP. On culture and social Change: Selected papers. Chicago, 1964.
Oral History 1967 — Oral History at Arrowhead. Proceedings of the First National Colloquium
on Oral History. California. 25-28 Sept 1966. Los Angeles; California, 1967.
Otterbein 1968 — Otterbein K. Marquesan Polyandry // Marriage, Family and Residence / Paul
Bohannan, John Middleton (eds.). New York, 1968. P. 287-296.
Parsons, Bales 1955 — Parsons T, Bales R. Family: Socialization and Interaction Process.
Clencoe. Illinois, 1955.
Pelka 1987 — Pelka L.J. Polska demonologia ludowa. Warszawa, 1987.
Pentikiiinen 1978 — Pentikainen J. Oral Repertoire and World View: An Ahtropological
Study of Marina Takalo’s Life History // Folklore Fellows Communications. Helsinki,
1978. N 219.
Qween, Habenstein 1974— Qween S.A., Habenstein R. IP The Family in Various Cultures.
Philadelphia; New York; Toronto, 1974.
Rohrich 1971 — Rohrich L. Sage. Stuttgart, 1971.
Rosenbaum 1973 — Rosenbaum X. Familie als Gegenstruktur zur Geselschaft. Stuttgart, 1973.
Samuel, Thompson 1990 — Samuel R., Thompson P. The Myths We Live By. London, 1990.
Schenda 1981— Schenda R. Autobiographen erziihlen Geschichten// Zeitschrift fur
Volkskunde. (1981). N 77. S. 67-87.
Schneider 1968 — Schneider D. American Kinship. 1968.
Schulz 1972 — Schulz D. A. The Changing Family: Its Function and Future. New Jersey,
1972.
Shorter 1975 — Shorter E. The Making of the Modern Family. New York, 1975.
Shoumatoff 1985 — Shoumatoff A. The Mountain of Names: A History of the Human
Family. New York, 1985.
Simonsuuri 1961 — SimonsuuriL. Typen- und Motiwerzeichnis der finnishen mythischen
Sagen // Folklore Fellows Communications. Helsinki, 1961. N 182.
Sirovatka 1975 — Sirovdtka O. Die Alltagserzahlung als Gattung der heutigen Uberliefe-
rung // Festschrift К. C. Peeters. Antwerpen, 1975.
Stahl 1977 — Stahl S. The Oral Personal Narrative in Its Generic Context // Fabula.
(1977). N 18. P. 18-39.
Strathern 1992 — Strathern M. After Nature: English Kinship the Late 20th Century.
Cambridge, 1992.
Sturrock 1993 — Sturrock J. The Language of Autobiography. Cambrige, 1993.
The Culture of Autobiography 1993 — The Culture of Autobiography. Stanford, 1993.
342
Библиография
The Family and its Culture 1987 — The Family and its Culture: An Investigation in Seven
East and West European Countries / Ed. by M. Biskup, V. Filias & I. Vitanyi / for the
European Coordination Centre for Research and Documentation in Social Sciences.
Budapest, 1987.
Thompson 1988 — Thompson P. Voice of the Past. Oxford., 1988.
Tufte, Muerhoff 1979 — Changing Images of the Family / Ed. by V. Tufte and B. Muer-
hoff. New Haven, 1979.
Turner 1990 — Turner P. A Comparative Content Analysis of Biographies // Comparative
Methodology: Theory and Practice in International Social Research / Ed. by E. Qwen.
London, 1990.
Weber-Kellerman 1974 — Weber-Kellerman/ Die Deutsche Familie. Frankfurt-am-Mein,
1974.
Winch, Greer, Blumberg 1971 - Winch R. E, Greer S., Blumberg R. L. The Family Circle:
Country and City // Life in families / Ed. by Helen MacGill Hughes. Boston, 1971.
P. 119 129.
Woeller 1968 — Woeller W. Einige Beobachtungen zum Erzahlen in der Gegenwart //
Letopis. (1968-1969). R. 11-12.
Zinn, Eitzen 1987 — Zinn M.B., Eitzen D.S. Diversity in American families. New York,
1987.
Список ИНФОРМАНТОВ
Список содержит два раздела. В основном алфавитном списке (1)
приводятся краткие сведения об информантах, включающие (при нали-
чии данных) указания на год и место рождения, местожительство в на-
стоящее время, дату и место записи. Отмечаются также родственные от-
ношения информантов. Если отсутствует указание на собирателя, текст
представляет самозапись. Принятые сокращения: ур. — уроженец(-ка);
м. ж. — место жительства; п. — поселок, с. — село; р. — район.
Тексты, записанные по нашему вопроснику в гг. Архангельске и
Северодвинске Архангельской обл., предоставлены доцентом Помор-
ского гос. университета Н. Б. Дранниковой. В собирании материала в
районах Карелии участвовали студенты Карельского гос. педагогиче-
ского университета (г. Петрозаводск) и Петрозаводского педагогиче-
ского колледжа № 1.
Раздел 2 содержит список информантов — школьников, от которых
собраны тексты сочинений-самозаписей и генеалогические схемы. Тексты
школьников п. Сертолово Ленинградской обл. собраны при содействии
преподавателя Е. Н. Прыгуновой; школы-лицея №1 г. Петрозаводска и
средней школы № 3 г. Пудожа — преподавателя О. Г. Демшиновой.
1
Аббакумова Алла — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Абрамова Анна Александровна — 1981 г.р., ур. г. Зволен, Чехословакия; м.ж. г. Петроза-
водск. Петрозаводск. 1998.
Абрамова Мария Ивановна — 1979 г. р., ур. п. Батецкий Батецкого р. Новгородской
обл. Петрозаводск. 1996.
Абрамова Ольга Павловна — 1981 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Августенок Марина Юрьевна —1978 г.р., ур. Калевальского р. Карелии. Петрозаводск. 1996.
Авдеева Людмила — ок. 1980 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия. Кондопога. 1995.
Аверьянова Екатерина Станиславовна— 1977 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петроза-
водск. 1995.
Акимова Анна — ок. 1980 г.р. Архангельск. 1998.
Акимова Вера Ильинична — 1923 г.р., ур. г. Твери; м.ж. г. Петрозаводск. Петроза-
водск. 1999. Зап. Т. Ю.Чернядьевой.
Акрицкая Нина Анатольевна — 1981 г.р., ур. с. Паданы Медвежьегорского р. Каре-
лии. Петрозаводск. 1998.
Александров Илья — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Алексашкина Елена — 1978 г. р., ур. п. Рабочеостровск Кемского р. Карелии. Петро-
заводск. 1996.
Алексеева Любовь Валентиновна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Алешина Алена Владимировна — 1976 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Ангас Татьяна — 1979 г. р., ур. п. Костомукша, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Андреева Анна — 1976 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997. — Петрозаводск.
1997. Зап. И. А. Разумовой.
Аникина Вера Михайловна — 1922 г. р., ур. д. Водосье Новгородской обл., м. ж. г. Суоярви;
бывш. медсестра. Петрозаводск. 1997. Зап. О. Аникиной.
Аникина Ольга Алексеевна — 1979 г. р., ур. г. Суоярви, Карелия. Петрозаводск. 1996.
344
Список информантов
Анисимова Мария Евгеньевна — 1981 г.р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия. Петроза-
водск. 1998.
Антоненко Анжелика Викторовна — 1969 г.р., ур. Олонецкого р. Карелии, прожив, в
г. Петрозаводске; учитель начальных классов. Петрозаводск. 1998.
Антонова Екатерина Семеновна — 1923 г. р., ур. д. Вехручей Прионежского р., Каре-
лия; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998. Зап. О. Н. Филатовой.
Арестова Ирина — 1978 г. р., ур. г. Питкяранта, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Арефьева Екатерина Валентиновна — 1981 г. р., ур. г. Сегежа, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Артамонова Татьяна Саввовна — 1979 г.р., ур. п. Поросозеро Суоярвского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1997.
Афанасьева Любовь Викторовна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Афаневич Татьяна Сергеевна — 1978 г. р., ур. п. Ринтала Лахденпохского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1997.
Бабкина А.В. — 1960 г.р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия; м.ж. д. Сергеево Медвежьегор-
ского р.. Сергеево. 1998. Зап. Н. В. Бабкиной.
БабкинаЕ.К. — 1954 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998. Зап. Е. А. Батиной.
Бабкина Наталья — 1980 г. р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Бабкина Татьяна Анатольевна — 1981 г.р., ур. п. Паданы Суоярвского р., Карелия.
Петрозаводск. 1999. Зап. В. Рогозиной.
Бабушка Ирина Степановна — 1979 г.р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия. Петроза-
водск. 1997.
Бакшаева Галина Александровна — 1948 г.р., ур. п. Ладва Прионежского р., Карелия.
Питкяранта. 1998.
Бакшаева Светлана Юрьевна (дочь Бакшаевой Г. А.) — 1981 г.р., ур. г. Питкяранта,
Карелия. Петрозаводск. 1998. Зап. С. Ю. Бакшаевой.
Балахонова Марина Андреевна — 1981 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Балицкая Оксана Владимировна — 1979 г.р., ур. п. Амбарный Лоухского р., Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Балякова Лариса Анатольевна — 1975 г.р., ур. п. Вирандозеро Беломорского р., Каре-
лия. Вирандозеро. 1997.
Барабаш Марина Егоровна — 1965 г. р.; м. ж. г. Петрозаводск; военнослужащая. Пет-
розаводск. 1999. Зап. М.А.Чудник.
Бараков Александр — ок. 1977 г.р. Северодвинск. 1997.
Баранов М.Н. — 1968 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1996. Зап. О. Аникиной.
Баранова Анна—1979 г. р., ур. п. Пиндуши Медвежьегорского р., Карелия. Петрозаводск. 1996.
Баронов Александр Николаевич — 1981 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Барышева О. В. — 1979 г, р., ур. г. Пудожа, Карелия. Пудож. 1979. Зап. И. Корниловой.
Батина Екатерина Александровна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Бегунова Алина Рудольфовна — 1961 г.р., м.ж. п. Маткаселькя Суоярвского р., Каре-
лия. Пуйккала. 1999. Зап. О. Евстафьевой.
Бегунова Олеся Андреевна— 1981 г.р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петрозаводск,
Кондопога. 1998.
Белая Светлана Леонидовна — 1977 г. р., ур. г. Сегежа, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Беляева Анастасия — ок. 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1994.
Беляева Екатерина — ок. 1979 г. р. Петрозаводск. 1995.
Бердышева Е.В. — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Березина Елена — ок. 1979 г.р., ур. г. Пудожа, Карелия. Петрозаводск. 1995.
Березовская Илона — 1978 г.р.,ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Бермус Елена Валерьевна — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Бешинская Ольга Анатольевна — 1980 г.р., ур. п. Пиндуши Медвежьегорского р., Ка-
релия. Петрозаводск. 1997.
Бирилова Ирина — ок. 1978 г.р. Северодвинск. 1997.
Список информантов
345
Бирюк Анна Васильевна 1973 г. р., ур. г. Беломорска, Карелия; м. ж. г. Костомукша,
Карелия. Костомукша. 1997.
Бирючева Екатерина Александровна — 1976 г. р., ур. Прионежского р. (Вепсская нац.
волость), Карелия. 1996.
Блесткина Анастасия Александровна — 1977 г. р. Петрозаводск. 1997.
Богданова Анна — 1978 г.р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Богданова Светлана Олеговна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Большакова Алена Евгеньевна — 1979 г. р., ур. п. Лоймола Суоярвского р., Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Бондарева Анна Григорьевна — 1978 г. р. Северодвинск. 1997.
Бондарева Юлия Викторовна — ок. 1979 г. р., ур. п. Верхние Важины Пряжинского р.,
Карелия. Верхние Важины. 1995.
Бомбнн Юрин Александрович — 1979 г. р., ур. п. Коткозеро Олонецкого р., Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Бондаренко Александра — 1981 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Бордунова Мария Викторовна — 1978 г. р., ур. п. Водла Пудожского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1995.
Бордунова Елена Викторовна — 1980 г. р., ур. п. Водла Пудожского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1998.
Борисова Ирина — 1978 г.р., ур. Архангельской обл. Северодвинск. 1997.
Бородина Катерина Александровна —1975 г.р., м. ж. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Боскина Г. — 1954 г.р. Суоярви. 1998. Зап. О. Аникиной.
Бочарова Тамара Петровна — 1948 г. р., ур. Беломорского р., Карелия. Петрозаводск.
1999. Зап. Т. Бочаровой.
Бочарова Татьяна Алексеевна— 1981 г.р., ур. п. Шуя Прионежского р., Карелия.
Петрозаводск. 1999.
Бруклина Дарьяна Николаевна — 1978 г. р. Петрозаводск. 1997.
Букарева Татьяна — 1979 г. р., ур. п. Ляскеля Питкярантского р., Карелия. Петроза-
водск. 1997.
Буракова Светлана — 1978 г. р., ур. п. Рабочеостро век Кемского р., Карелия. Петроза-
водск. 1996.
Бурцева Ирина — 1978 г. р., ур. г. Лахденпохья, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Бускунбаева Насима Шаймардановна — 1978 г. р„ ур. д. Кизги Архангельского р.,
Башкирия; м. ж. г. Петрозаводск. 1997.
Бучина Марианна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Бушуева Елена — 1979 г. р., ур. п. Пиндуши Медвежьегорского р., Карелия. Петроза-
водск. 1996.
Буева Инна Александровна- 1977 г.р., ур. г. Архангельска; м.ж. г. Кондопога, Каре-
лия; служащая. Кондопога. 1998, 1999.
Буяк Ольга Владимировна — 1977 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Быкова Анна Александровна — 1979 г. р., ур. п. Идрица Себежского р. Псковской обл.
Петрозаводск. 1997.
Былинина Екатерина Геннадиевна — 1980 г. р., ур. г. Дзержинска Нижегородской обл.; м. ж.
п. Ладва-Ветка Прионежского р., Карелия; помощник воспитателя. Ладва-Ветка. 1998.
Бычкова Ольга Пахомовна — 1918 г.р., ур. д. Кулгала Пудожского р., Карелия. Кул-
гала. 1996. Зап. А. Черненко.
Ваккулина Наталья Викторовна — 1977 г. р., ур. п. Чупа Лоухского р. Карелии. Пет-
розаводск. 1996.
Вакулова Наталья — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
346
Список информантов
Валова Инна Николаевна — 1979 г. р., ур. п. Летнереченский Беломорского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1996.
Варежкин Алексей Никандрович — 1920 г. р., ур. д. Красногорка Воскресенского р. Ниже-
городской обл.; м. ж. г. Суоярви, Карелия. Суоярви. 1997. Зап. Л. Варежкиной.
Варежкина Любовь (внучка Варежкина А.Н.) — 1980 г.р., ур. г. Пинска, Беларусь;
м.ж. с. Шуньга Медвежьегорского р., Карелия. Шуньга. 1997.
Варежкина Татьяна Николаевна (мать Варежкиной Л., дочь Новак Л. П.) — ок. 1957 г.р.,
м.ж. с. Шуньга Медвежьегорского р., Карелия. Шуньга. 1997. Зап. Л. Варежкиной.
Варламова Диана Александровна — 1979 г. р., ур. с. Святозеро Пряжинского р., Каре-
лия; м.ж. п. Пряжа. Петрозаводск. 1997.
Варшеева Анна Владимировна — 1930 г.р., м.ж. п. Ладва Прионежского р., Карелия.
Ладва. 1996. Зап. М. Мамонской.
Васильева Нина Григорьевна — 1936 г. р., ур. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1999.
Зап. Т. Ю. Чернядьевой.
Васильева Оксана — 1978 г.р., ур. г. Бобруйска, Беларусь; м.ж. г. Петрозаводск. 1995.
Васильева Ольга Викторовна - - 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Васькина Светлана — 1978 г. р., ур. с. Ошта Вологодской обл. Петрозаводск. 1996.
Васькова Елена — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Вахроева Анна — 1978 г. р., ур. д. Ведлозеро, Пряжинского р., Карелия. 1995.
Вахрушева В. — ок. 1978 г. р. Архангельск. 1996.
Вежина Ольга Александровна — 1978 г.р., ур. п. Шалговаара Медвежьегорского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997.
Вересова Г. Н. — 1976 г. р. Северодвинск. 1997.
Верещагина Мария Николаевна — 1978 г. р., ур. г. Северодвинска Архангельской обл.
Северодвинск. 1997.
Верховуева Л. — ок. 1977 г. р. Северодвинск. 1997.
Веселов Александр Александрович — 1955 г.р., ур. г. Иваново; м.ж. г. Кондопога, Ка-
релия. Кондопога. 1996. Зап. Л. А. Веселовой.
Веселова Лина — 1975 г.р., ур. д. Нюксеница Вологодской обл., м.ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1998.
Веселова Людмила Александровна (дочь Веселова А. А.) — 1976 г. р., ур. г. Кондопога,
Карелия. Кондопога. 1996.
Викман Виэко Владимировна — 1937 г. р., ур. д. Емельяновка Ребольского (Муезерского)
р., Карелия. Реболы. 1997. Зап. А Ильиной.
Викулина Елена — 1978 г.р., ур. д. Янишполе Кондопожского р., Карелия. Петроза-
водск. 1994,1996.
Вишнякова Ольга — 1981 г. р., ур. г. Счастье Луганской обл., Украина; м. ж. г. Петро-
заводск. Петрозаводск. 1998.
Вишталюк Светлана Адольфовна — 1967 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Власова Валентина Николаевна — 1949 г.р., м.ж. п. Кяппесельга Кондопожского р.,
Карелия. Кяппесельга. 1999. Зап. Н. Власовой.
Власова Татьяна Викторовна — 1978 г.р., м.ж. п. Челмужи Медвежьегорского р., Ка-
релия. 1999. Зап. Е. Антоновой.
Волашенко Оксана Владимировна — 1979 г. р., ур. г. Сортавала. Сортавала. 1998. Зап.
М. А. Елисеевой.
Волкова Мария Николаевна— 1979 г.р., ур. п. Эссойла Пряжинского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Володина Татьяна Владимировна — 1972 г.р., ур. п. Тикша Муезерского р., Карелия; м.ж.
п. Ондозеро Муезерского р., Карелия; учитель начальных классов. Ондозеро. 1998.
Волошина Светлана — 1978 г.р. Петрозаводск. 1995.
Воробей Антонина Григорьевна — 1936 г.р., ур. п. Райконкоски Суоярвского р., Ка-
релия. п. Найстеньярви. 1995. Зап. Л. Л. Ивановой.
Список информантов
347
Воробей Н. — 1979 г.р. Суоярви. 1997. Зап. О. Аникиной.
Воробьева Светлана Николаевна— 1956 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск.
1999. Зап. О. А. Воробьевой.
Воронина Светлана Николаевна — 1980 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Воронцов Алексей Олегович — ок. 1965 г.р., ур. с. Шуньга Медвежьегорского р., Ка-
релия. Шуньга. 1997. Зап. Т. А. Воронцовой.
Воронцов Олег Михайлович (отец Воронцова А О.) — 1931 г. р., ур. Смоленской обл., м. ж.
с. Шуньга Медвежьегорского р., Карелия. Шуньга 1997. Зап. Т. А. Воронцовой.
Воронцова Раиса Николаевна (мать Воронцова А.О.) — 1931 г.р., ур. Смоленской
обл.; м.ж. с. Шуньга Медвежьегорского р., Карелия; учитель. Шуньга. 1997. Зап.
Т. А. Воронцовой.
Воронцова Татьяна Андреевна (внучка Воронцовых О.М. и Р.Н.) — 1980 г.р., ур. с.
Шуньга Медвежьегорского р., Карелия. Шуньга. 1997.
Вышедок Татьяна — 1978 г. р., ур. с. Видлица Олонецкого р., Карелия. Петрозаводск. 1996.
Вярбовская Юлия Александровна — 1980 г.р., ур. п. Валдай Сегежского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Гаврилова Полина Ивановна — 1951 г.р., м.ж. г. Медвежьегорск, Карелия. Медвежь-
егорск. 1999. Зап. Н. Коноваловой.
Гаврилова Татьяна Александровна — 1920 г.р., ур. Заонежья, Карелия. Кондопога.
1997. Зап. Т. Н. Колесовой.
Гагарина Антонина Федоровна — 1932 г.р., ур. д. Судалица Олонецкого р., Карелия,
д. Путилица Олонецкого р. 1997. Зап. Е. Гагариной.
Гагарина Елена (внучка Гагариной А. Ф.) — 1980 г.р., ур. г. Питкяранта, Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Галкин А. М. — 1958 г. р., м. ж. г. Сортавала, Карелия. Петрозаводск. 1999. Зап. Т. А. Галкиной.
Галкина С. П. (жена Галкина С. П.) — 1955 г. р., ур. г. Сортавала, Карелия. Петроза-
водск. 1999. Зап. Т. А. Галкиной.
Гальцева Ольга Сергеевна — 1978 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. 1995.
Гапонова Нина Андреевна — 1980 г. р., ур. п. Энгозеро Лоухского р., Карелия. Петро-
заводск. 1998.
Гасникова Людмила Викторовна — 1948 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск.
1998. Зап. И. А. Разумовой.
Герасимов Юрий Васильевич — 1931 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия. Кондопога. 1996.
Зап. Л. А. Веселовой.
Герасимова В.В. — 1979 г.р., ур. п. Видлица Олонецкого р., Карелия. Петрозаводск.
1998. Зап. И. Корниловой.
Герасимова Тамара Михайловна (жена Герасимова Ю.В., бабушка Веселовой Л. А.) —
1930 г. р., ур г. Петрозаводска. Кондопога. 1996. Зап. Л. А. Веселовой.
Германова Галина — 1978 г. р., ур. с. Шуньга Медвежьегорского р., Карелия. Петроза-
водск. 1996.
Гиль Маргарита Анатольевна — 1973 г. р., м. ж. г. Апатиты Мурманской обл. Апатиты.
1997.
Гладун Ольга Александровна — 1979 г. р., ур. п. Пяозерскин Лоухского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Гливинская Юлия Александровна — 1971 г.р., ур. г. Петрозаводска; музыкальны]! ра-
ботник. Петрозаводск. 1997.
Глушакова Снежана — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Говорухина Елена — 1979 г. р., ур. г. Апатиты Мурманской обл. Петрозаводск. 1996.
Голенкова Наталья Валентиновна — 1979 г. р., ур. п. Лоухи, Карелия. Петрозаводск.
1994, 1999.
Голованов Дмитрий Александрович — 1990 г.р., ур. г. Петрозаводска, д. Райгуба.
1998. Зап. И. В. Еремеевой.
348
Список информантов
Головач Владимир Александрович — 1954 г.р., м.ж. п. Повенец, Карелия; работник
зверосовхоза. Повенец. 1997. Зап. Леонтьевой А. С.
Головач Людмила Викторовна — 1957 г.р., м.ж. п. Повенец, Карелия. Повенец. 1997.
Зап. Леонтьевой А. С.
Головешко Яна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Головкина Н. — 1956 г. р. Олонец. 1997. Зап. О. Аникиной.
Гоппоева Елена Петровна — 1981 г. р., ур. с. Видлица Олонецкого р., Карелия. Петро-
заводск. 1998.
Горбач Анна — 1980 г. р., ур. Г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Горюнова Валентина Николаевна — 1979 г. р., ур. п. Ледмозеро Муезерского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1997.
Грамчук Екатерина Сергеевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Грибанова — ок. 1978 г. р. Северодвинск. 1997.
Грибкова Ольга — ок. 1976 г. р., ур. с. Ошта Вологодской обл. Петрозаводск. 1999.
Гридина Анна Владимировна — 1948 г. р., ур. п. Тулокса Олонецкого р., Карелия. Ту-
локса. 1998. Зап. И. В. Руппиевон.
Гриценко Руслан Николаевич — 1980 г.р., ур. п. Калевала, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Громеко Елена Игоревна — 1978 г. р., ур. г. Медвежьегорска; м. ж. п. Пиндуши Мед-
вежьегорского р., Карелия. Петрозаводск. 1996.
Грызин Виктор Максимович — 1928 г. р., ур. п. Ленинский Горьковской обл.; м. ж. п.
Вознесенье Ленинградской обл. Вознесенье. 1996. Зап. М. О. Грызиной.
Грызина Марина Олеговна (внучка Грызина В. М.) — 1979 г. р., ур. г. Сегежа, Каре-
лия. Петрозаводск. 1996.
Грызина Нина Павловна (жена Грызина В. М., бабушка Грызиной М. О.) — 1933 г. р., ур.
п. Карачаево Владимирской обл.; м.ж. п. Вознесенье Ленинградской обл. Вознесе-
нье. 1996. Зап. М. О. Грызиной.
Губар Наталья — 1978 г. р., ур. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1995.
Губарева Людмила Ивановна — 1927 г.р., ур. г. Калинина; м.ж. п. Колово пудожского р.,
Карелия. Колово. 1996. Зап. А. Черненко.
Гуненко Е. В. — 1976 г.р., ур. г. Кондопога, Карелия. Кондопога. 1998-1999.
Гурьева Лариса Павловна — ок. 1977 г. р., ур. д. Мелетинская Верхнетоемского р. Ар-
хангельской обл. Архангельск. 1996.
Гусарова Анна Дмитриевна — 1957 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Гушкалова Анна Васильевна — 1980 г. р., ур. п. Гирвас Кондопожского р., Карелия.
Петрозаводск. 1998. — Петрозаводск. 1998. Зап. А. А. Скороход.
Давыдов Максим Анатольевич — 1979 г. р., ур. с. Деревянка Прионежского р., Каре-
лия. Деревянка. 1996.
Давыдова Александра Владимировна (мать Захаровой Е.П., бабушка Захаровой И.) —
1932 г. р., ур. д. Л индозеро Кондопожского р., Карелия. Линдозеро. 1997. Зап. И. Захаровой.
Данилишина Оксана — ок. 1979 г. р., ур. п. Великая Губа Медвежьегорского р., Каре-
лия. Великая Губа. 1995.
Даншова Александра — 1978 г. р., м. ж. г. Петрозаводск. 1995.
Дацук Алла Анатольевна — 1980 г. р., ур. г. Ленинграда, м.ж. г. Петрозаводск. Петро-
заводск. 1997.
Дебет Елена Сергеевна — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Дейдул Нататья — ок. 1979 г. р. Петрозаводск. 1995.
Дементьева Наталья Алексеевна — 1980 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петроза-
водск. 1997.
Демидов Александр Иванович — 1928 г.р., ур. г. Олонца, Карелия. Олонец. 1998. Зап.
М. А. Станкевич.
Демидова Мария Михайловна — 1928 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Олонец. 1998. Зап.
М. А. Станкевич.
Список информантов
349
Демянчук Елена Сергеевна — 1979 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Денисова Наталья — 1977 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Дегтева Галина - 1978 г. р., ур. п. Ладва Прионежского р., Карелия. Петрозаводск.
1996.
Дмитриев Алексеи Александрович — 1932 г. р., м. ж. ст. Шуйская Прионежского р.,
Карелия. Шуйская. 1995. Зап. М.Мянтунен.
Добренькая Людмила Николаевна — 1951 г.р., ур. п. Найстеньярви Суоярвского р.,
Карелия.; м.ж. г. Суоярви. Суоярви. 1997. Зап. О.В. Добренькой.
Добренькая Ольга Викторовна (дочь Добренькой Л.Н.) — 1980 г.р., ур. г. Суоярви,
Карелия. Суоярви. 1997.
Добренький Виктор Николаевич (отец Добренькой О.В.) — 1948 г.р., ур. с. Обмаче-
во, Украина.; м.ж. г. Суоярви, Карелия. Суоярви. 1997. Зап. О.В. Добренькой.
Домина Александра Анатольевна — 1978 г.р., ур. г. Киева, м.ж. г. Адлер, г. Петроза-
водск. Петрозаводск. 1997.
Домнин Александр — 1979 г. р. Петрозаводск. 1997.
Дорофеева Марина Геннадьевна — 1979 г.р., ур. п. Чална Пряжинского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997. Зап. Л. А. Пасанен.
Дранникова Наталья Васильевна — 1961 г.р., ур. п. Мезень Архангельской обл., м.ж.
г. Архангельск. Архангельск, Петрозаводск. 1997-1998. Зап. И. А. Разумовой.
Дровнина Елена — ок. 1978 г.р. Северодвинск. 1997.
Дровнина Наталья (сестра-близнец Дровниной Елены) — ок. 1978 г. р. Северодвинск.
1997.
Дружининский Роман Владимирович — 1979 г.р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петро-
заводск. 1996.
Дубровина Анна Олеговна — 1981 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Дубровская Александра Афанасьевна — 1927 г. р., ур. д. Канзанаволок Пудожского р., Ка-
релия; м. ж. г. Петрозаводск; учитель. Петрозаводск. 1997. Зап. И. А Разумовой.
Дубровская Елена Юрьевна (дочь Дубровской А. А.) — 1960 г. р., ур. г. Петрозаводска.
Петрозаводск. 1997-1998. Зап. Н.А.Разумовой.
Дьяконова Антонина Викторовна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Дьяконова Ирина Анатольевна — ок. 1978 г. р. Северодвинск. 1997.
Дюбайло Ирина Николаевна — 1980 г.р., ур. п. Суойоки Суоярвского р., Карелия.
Петрозаводск. 1998.
Дюжев Юрий Иванович —1937 г. р., ур. с. Важины Подпорожского р. Ленинградской обл.,
м.ж. г. Петрозаводск, литературовед. Петрозаводск. 1996. Зап. И. А Разумовой.
Евдокимова Татьяна Владимировна — 1978 г.р., ур. п. Новые Пески Пряжинского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997. — Петрозаводск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Евсеева Ксения Сергеевна — 1981 г.р., ур. п. Ладва Прионежского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1998.
Евсеева Наталья Александровна— 1980 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск.
1998. Зап. Е. Смирновой..
Евтина Светлана Анатольевна — 1979 г. р., ур. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Егоров Илья Семенович — 1919 г.р., ур. п. Вашиково Пряжинского р., Карелия; м.ж.
г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1999. Зап. Л. В. Егоровой.
Егорова Валентина Адамовна — 1930 г.р., м.ж. п. Лахколамби Суоярвского р. Каре-
лии. Лахколамби. 1998. Зап. М. Волковой.
Егорова Галина — 1978 г.р., ур. п. Куусиниеми Калевальского р., Карелия. Петроза-
водск. 1995.
Егорова Галина Александровна — 1982 г.р., ур. г. Пудожа, Карелия; м.ж. п. Кривцы
Пудожского р. Петрозаводск. 1998.
Егорова Любовь Владимировна (внучка Егоровых И. С. и Т.С.) — 1978 г.р., ур. г. Петроза-
водска; учитель рисования. Петрозаводск. 1999.
350
Список информантов
Егорова Татьяна Семеновна (жена Егорова И. С., бабушка Егоровой Л. В.) — 1925 г. р., ур.
д. Важинская пристань Пряжинского р., Карелия; м.ж. г. Петрозаводск. 1999. Зап.
Л. В. Егоровой.
Егорова Жанна В. — 1972 г. р., ур. г. Ковдора Мурманской обл.; м. ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1998. Зап. Н.В. Егоровой.
Егорова Наталья В. — 1978 г.р., ур. г. Ковдора Мурманской обл.; м.ж. г. Петроза-
водск. Петрозаводск, п. Енский Мурманской обл. 1998.
Егорова Н. Ш. (мать Егоровых Н.В. и Ж. В.). — 1950 г.р., ур. г. Свердловска; м.ж.
и. Енский Мурманской обл. Енский. 1998. Зап. Н.В. Егоровой.
Екименок Марина — 1979 г. р.; м. ж. г. Петрозаводск. 1996.
Елисеева Елена Александровна — ок. 1978 г. р. Петрозаводск. 1996.
Елисеева Мария Александровна — 1980 г.р., ур. г. Сортавала, Карелия. Сортавала. 1997.
Еремеева Ирина Владимировна — 1979 г.р., ур. п. Гирвас Кондопожского р., Карелия.
Петрозаводск. 1998.
Еремина Виктория — ок. 1977 г. р., ур. г. Архангельска. Архангельск. 1996.
Ермакова Наталья — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Ермолаева Евгения Константиновна — 1956 г. р., ур. п Пряжа, Карелия; м. ж. г. Петро-
заводск. Петрозаводск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Ерошкина Евгения Александровна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Ершова Валентина Яковлевна (бабушка Васьковой Е.) — 1933 г. р., ур. г. Петрозавод-
ска. Петрозаводск. 1997. Зап. Е. Васьковой.
Ескина Евдокия Алексеевна— 1931 г.р., ур. Вологодской обл. Петрозаводск. 1998. Зап.
О. Борис.
Ефимов Валерий Рудольфович — ок. 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Ефимова Людмила Ивановна — 1976 г.р., м.ж. с. Ведлозеро Пряжинского р., Каре-
лия. Ведлозеро. 1996.
Ефимова Юлия Викторовна — 1974 г. р., ур. д. Хаутаваара Суоярвского р., Карелия;
м.ж. п. Вешкелицы Суоярвского р. Вешкелица. 1998.
Ефремова Елена — ок. 1979 г.р. Петрозаводск. 1994.
Ефремова Галина — 1981 г. р., ур. п. Надвоицы Сегежского р., Карелия. Петроза-
водск. 1998.
Жданова Ирина Николаевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Жербина Ксения Геннадиевна — 1981 г.р., ур. г. Медвежьегорска. Петрозаводск. 1998.
Жигалина Анастасия Юрьевна — 1980 г. р., ур. г. Лодейное поле Ленинградской обл.
Петрозаводск. 1997.
Журина Ольга Викторовна — ок. 1965 г.р., ур. г. Петрозаводска, преподаватель. Пет-
розаводск. 1999. Зап. И. А. Разумовой.
Заблодская (Мельникова) Ванда Викторовна ( в крещ. — Валентина) — 1911 г. р.,ур.
с. Выстрич Ружинского р. (Польша). (Петрозаводск). 1996. Зап. А. Покровского.
Завьялова Юлия Юрьевна — 1979 г. р., м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1996.
Зайцева Алла Николаевна — ур. с. Филинское Горьковской обл., м.ж. г. Петроза-
водск; учитель. Петрозаводск. 1999. Зап. Л. Н. Кожуховой.
Залетова Екатерина — 1980 г. р., ур. п. Поросозеро Суоярвского р., Карелия. Петроза-
водск. 1998.
Замятина Алевтина Викторовна — 1952 г.р., ур. п. Тулокса Олонецкого р., Карелия.
Тулокса. 1998. Зап. И. В. Руппиевой.
Занкевич Татьяна Борисовна — 1981 г. р., ур. г. Сегежа, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Захарова Екатерина Петровна (дочь Давыдовой А. В.) — 1959 г. р., ур. д. Линдозеро
Кондопожского р., Карелия; бухгалтер. Кондопога. 1997. Зап. И. Захаровой.
Захарова Ирина (дочь Захаровой Е. П.) — 1980 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петро-
заводск. 1997.
Зверева Валентина Викторовна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Список информантов
351
Знаменская Мария Сергеевна — 1927 г.р., м.ж. г. Кандалакша Мурманской обл. Кан-
далакша. 1998. Зап. Ю. В. Знаменской.
Знаменская Юлия Владимировна (внучка Знаменской М. С.) — 1977 г. р., ур. г. Кан-
далакша Мурманской обл., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997
Золотарева Татьяна Владимировна — 1980 г. р., ур. п. Поросозеро Суоярвского р., Ка-
релия. Петрозаводск. 1997.
Зосимова Светлана Валерьевна — 1978 г.р.; м.ж. г. Петрозаводск. 1995.
Зубарева Ирина — ок. 1978 г. р. Северодвинск. 1997.
Зубкова Жанна Борисовна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Зубкова Марина Юрьевна (мать Зубковой Ж.Б.) — 1958 г.р., ур. г. Петрозаводска;
врач-лаборант. Петрозаводск. 1997. Зап. Ж. Б. Зубковой.
Зубкова Федосья Максимовна (бабушка Зубковой Ж. Б., свекровь Зубковой М.Ю.) —
1924 г.р., м.ж. г. Петрозаводск; портниха. Петрозаводск. 1997. Зап. Ж.Б.Зубковой.
Зуева Юлия — ок. 1981 г. р. Архангельск. 1999.
Зусь Ольга Александровна — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Зусь Татьяна Емельяновна (бабушка Зусь О.А.) — 1928 г.р., ур. г. Петрозаводска.
Петрозаводск. 1997. Зап. О. А. Зусь.
Иванов Демид — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Иванов Олег — ок. 1978 г. р. Северодвинск. 1997.
Иванова Анастасия Григорьевна -- 1979 г. р., ур. п. Шомба Кемского р., Карелия; м. ж.
г. Костомукша, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Иванова Анна Геннадьевна — 1978 г. р., ур. д. Алексала Олонецкого р., Карелия. Пет-
розаводск. 1997.
Иванова Г. Д. — 1981 г. р., ур. г. Суоярви, Карелия. Петрозаводск. 1998. Зап. Н. В. Бабкиной.
Иванова Лариса Леонидовна — 1980 г. р., м. ж. п. Лоухи, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Иванова Любовь Парфеновна — 1946 г. р., ур. Белоруссии; м.ж. г. Петрозаводск; со-
циальный педагог. Петрозаводск. 1994-1995. Зап. О. Ивановой.
Иванова Нина Ивановна (мать Ивановой Л. Л.) — 1954 г.р., ур. п. Милютино Псков-
ской обл., м.ж. п. Лоухи, Карелия. Лоухи. 1996. Зап. Л. Л. Ивановой.
Иванова Олеся (дочь Ивановой Л. П.) — ок. 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петроза-
водск. 1994-1995.
Иванова Ольга Николаевна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Иванова Ольга Сергеевна — 1978 г. р., ур. п. Рабочеостровск Кемского р., Карелия.
Петрозаводск. 1995.
Иванова Раиса Николаевна — 1929 г. р., ур. г. Павловска Ленинградской обл.. Петро-
заводск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Иванова Тамара Васильевна — 1939 г.р., ур. ст. Миллерово Ростовской обл., м.ж. г,
Петрозаводск. Петрозаводск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Ивашевич Анна — 1978 г. р., ур. г. Беломорска. Петрозаводск. 1996.
Ивков Дмитрий Валерьевич (муж Четкаревой С.Ю.) — 1975 г.р., ур. г. Ленинграда;
м.ж. г. Петрозаводск; часовой мастер. Петрозаводск. 1998. Зап. С.Ю.Четкаревой.
Ивкова Елена Юрьевна (мать Ивкова Д.В.) — 1951 г.р., ур. г. Талды-Курган, Казах-
стан; м.ж. г. С.-Петербург; швея. С.-Петербург. 1998. Зап. С.Ю. Четкаревой.
Игнова Светлана — ок. 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Игракова Татьяна Анатольевна — 1977 г. р., ур. п. Колово Пудожского р., Карелия.
Петрозаводск. 1977.
Икутьева Инна Владимировна — 1980 г. р., ур. с. Мегрега Олонецкого р., Карелия;
м. ж. г. Петрозаводск. Мегрега. 1997.
Ильин Виктор Николаевич — 1955 г. р., ур. Олонецкого р., Карелия. Олонец. 1997.
Зап. Е. В. Ильиной.
Ильин Игорь Николаевич (брат Ильина В. Н.) — 1962 г. р., ур. Олонецкого р. Олонец.
1997. Зап. Е. В. Ильиной.
352
Список информантов
Ильин Семен Семенович — 1980 г.р., ур. д. Нешкино Оштинского с/с Вытегорского
р. Вологодской обл. Петрозаводск. 1997.
Ильина Анна Александровна -- 1980 г.р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Ильина Анна (внучка Бикман В.В.) — 1979 г.р., ур. Муезерского р., Карелия. Петро-
заводск. 1997.
Ильина Галина Владимировна — ок. 1960 г.р., м.ж. п. Харлу Питкярантского р., Ка-
релия. Харлу. 1999. Зап. А. Г. Ильиной.
Ильина Евгения Викторовна (дочь Ильина В.Н., Ильиной Н.В.) — 1979 г.р., ур. г. Олонца,
Карелия. Петрозаводск, Олонец. 1997.
Ильина Мария Николаевна (мать Ильина В.Н., бабушка Ильиной Е.В.) — 1930 г.р.,
ур. Олонецкого р. Олонец. 1997. Зап. Е. В. Ильиной.
Ильина Наталья Валентиновна (мать Ильиной Е.В.) — 1957 г.р., ур. д. Куйтежа
Олонецкого р., Карелия. Олонец. 1997. Зап. Е. В. Ильиной.
Ильина Н.Н. 1976 г.р., ур. п. Сосновка Пинежского р. Архангельской обл.; м.ж. г. Северо-
двинск Архангельской обл. Северодвинск. 1997.
Ингерайнен Михаил Борисович — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Ингерайнен Николай Борисович (брат-близнец Ингерайнена М.Б.) — 1981 г.р., ур. г. Пет-
розаводска. Петрозаводск. 1998,
Ипатова Лариса — 1977 г. р., ур. с. Шуньга Медвежьегорского р., Карелия. Петроза-
водск. 1996.
Ипатова Татьяна Сергеевна — 1981 г.р., ур. п. Салми Питкярантского р., Карелия.
Петрозаводск. 1998.
Исаева Ольга Александровна — 1979 г.р., м. ж. п. Хийденсельга Питкярантского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997.
Исаков Анатолий Михайлович — 1947 г. р., м. ж. п. Мегрега Олонецкого р., Карелия.
Мегрега. 1997. Зап. М. А. Исаковой.
Исакова Евдокия Григорьевна (мать Исакова А М., бабушка Исаковой М. А) — 1927 г. р.,
м. ж. п. Мегрега Олонецкого р., Карелия. Мегрега. 1997. Зап. М. А. Исаковой.
Исакова Екатерина — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Исакова Марина Анатольевна (дочь Исаковых А.М. и Н.Ф.) — 1976 г.р., ур. с. Мег-
рега Олонецкого р., Карелия. Мегрега. 1997.
Исакова Нина Федоровна (жена Исакова А.М., мать Исаковой М.А.)— 1951 г.р.,
м. ж. п. Мегрега Олонецкого р., Карелия. Мегрега. 1997. Зап. М. А. Исаковой.
Исакова Татьяна Шаехамуллиевна (мать Исаковой Е.) — ок. 1958 г.р., м.ж. г. Петро-
заводск. Петрозаводск. 1996. Зап. Е. Исаковой.
Исакова Татьяна — 1980г.р.,ур.п.ПяозерскийЛоухскогор., Карелия. Петрозаводск. 1997.
Казаков Александр Васильевич (двоюродный дед Грызиной М.О.) — ок. 1930 г.р..
Петрозаводск. 1996. Зап. М. О. Грызиной.
Кайбанова Юлия Сергеевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Калачева Татьяна — 1978 г.р., ур. п. Салми Питкярантского р., Карелия. Петроза-
водск. 1996.
Калашникова Марианна Леонидовна — 1926 г. р., м. ж. г. Петрозаводск, б. врач-невропа-
толог. Петрозаводск. 1998. Зап. А М. Петрова.
Калашникова Регина Борисовна (дочь Калашниковой М.Л.)— ок. 1952 г.р., ур.
г. Петрозаводска; музейный работник. Петрозаводск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Калугина Нина Федоровна — 1960 г.р., ур. д. Погранкондуши Питкярантского р., Ка-
релия; м.ж. п. Рауталахти Питкярантского р. Рауталахти. 1998. Зап. Н.М.Кузь-
менко.
Каменский Николай Павлович (брат Разумовой А.П.)— 1917 г.р., ур. с. Гагарине
Гаврилов-Ямского у. Ярославской обл., м. ж. г. Калуга. Зап. И. А. Разумовой.
Канноева Ирина Естафеевна (бабушка Липаевой М. М.) — 1927 г. р.; м. ж. п. Кестень-
га Лоухского р., Карелия. Кестеньга. 1996. Зап. М. М. Липаевой.
Список информантов
353
Каннунен А.Ф.(бабушка Каннунен Ю.В.) - ок. 1930 г.р., ур. п. Ламбасручей Мед-
вежьегорского р., Карелия. Ламбасручеп. 1998. Зап. Ю. В. Каннунен.
Каннунен Юлия В. — ок. 1980 г.р., ур. п. Ламбасручеп Медвежьегорского р., Карелия.
Ламбасручеп. 1999.
Карабаева Лилияна Н. — 1980 г.р., ур. с. Исфана Лейлянского р. Ошской обл., Кыр-
гызстан; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
Карасова Марина Валерьевна — 1978 г. р., ур. п. Кривцы Пудожского р., Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Карпсалова К. И. — 1927 г. р., ур. Карелии. Петрозаводск. 1998. Зап. Е. В. Бердышевой.
Карманова Оксана — 1978г. р.,ур. с. Нюхча Беломорского р., Карелия. Петрозаводск. 1995.
Карнацкая Ирина — 1980 г. р., ур. г. Кандалакша Мурманской обл., м. ж. г. Петроза-
водск. Петрозаводск. 1998.
Карпова Ольга Александровна — 1971 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Карпычева Любовь Михайловна — 1971 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Карчевская Ольга Николаевна — 1980 г. р., ур. с. Емецка Холмогорского р. Архан-
гельской обл. Архангельск. 1999.
Карчина Елена Анатольевна — 1978 г.р., ур. п. Сосновец Беломорского р., Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Катапнен Анна — 1979 г. р., м. ж. г. Суоярви. Петрозаводск. 1997.
Кашлач Екатерина Александровна — 1978 г. р., ур. п. Найстенъярви Суоярвского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1995. — Петрозаводск. 1995. Зап. И. А. Разумовой.
Квасникова Ольга Ивановна — 1978 г. р., ур. п. Ладва Прионежского р., Карелия.
Петрозаводск. 1995. — Петрозаводск. 1996. Зап. И. А. Разумовой.
Кейнен Елена Юрьевна — 1979 г. р., ур. г. Суоярви, Карелия. Суоярви. 1997. Зап.
О. Аникиной.
Кейнен Юлия Ивановна — 1946 г.р., ур. г. Бреста, Белоруссия; м.ж. г. Суоярви, Ка-
релия. Суоярви. 1997. Зап. О. Аникиной.
Кийски Елена Сергеевна — 1978 г. р., ур. с. Ведлозеро Пряжинского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1997.
Киприянова Нина Андреевна — 1927 г. р., ур. д. Устюжна Вологодской обл.; м. ж. д.
Вехручей Прионежского р., Карелия. Вехручеп. 1999. Зап. О. Н. Филатовой.
Кирепчук Марина — 1961 г.р., ур. г. Петрозаводска, м.ж. г. С.-Петербург. С.-Петер-
бург, 1997. Зап. И. А. Разумовой.
Киризлиева Светлана Васильевна — 1977 г. р., ур п. Прохладный, Кабарди-
но-Балкария. Петрозаводск. 1996.
Кириллова Лариса Ивановна (мать Карповой О. А.) — 1943 г. р., ур. г. Петрозаводска; пре-
подаватель. Петрозаводск. 1997. Зап. О. А. Карповой.
Киселева Юлия Валерьевна — 1978 г. р., ур. п. Реболы Муезерского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1997.
Кислова Анна Евгеньевна — 1979 г. р., м. ж. г. Архангельск. Архангельск. 1996.
Киссель Наталья Владимировна — 1981 г. р., ур. г. Пудожа, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Китапцева Ольга Николаевна— 1981 г.р., ур. п. Ляскеля Питкярантского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1998.
Клегечева Наталья — 1981 г.р., ур. д. Тихвин-бор Медвежьегорского р., Карелия.
Петрозаводск. 1998.
Клегечева Нина Васильевна (мать Клегечевой Н.) — 1957 г.р., ур. д. Тихвин-бор
Медвежьегорского р., Карелия. Тихвин-бор. 1998. Зап. Н. Клегечевой.
Клементьева Екатерина — ок. 1979 г.р., ур. п. Пай Прионежского р., Карелия. Пай. 1995.
Клементьева Надежда Федоровна (мать Клементьевой Е.) — ок. 1938 г. р., м. ж. п. Пай
Прионежского р., Карелия. Пай. 1995. Зап. Е. Клементьевой.
Климова Ирина Викторовна — 1977 г. р., ур. п. Валдай Сегежского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1996.
354
Список информантов
Климчук Татьяна Викторовна — 1978г. р.,ур.п.Муезерский, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Климчук Татьяна Николаевна (мать Климчук Т.В. и Ю.В.) — 1958 г.р., ур. п. Тик-
шозерка Муезерского р., Карелия. Муезерский. 1997. Зап. Т. В. и Ю.В. Климчук.
Климчук Юлия Викторовна (сестра-близнец Климчук Т.В.) — 1978 г.р., ур. п. Муе-
зерскин, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Клинов Аркадии Викторович — 1955 г.р., м.ж. г. Петрозаводск; юристконсульт. Пет-
розаводск. 1999. Зап. Ю. А. Клиновой.
Клинцова Марина — ок. 1978 г. р. Северодвинск. 1997.
Ключерева Марина — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Ковалева Анна Викторовна — 1974 г.р., ур. г. Кондопога; м.ж. г. Кондопога; препода-
ватель музыки. Кондопога. 1998.
Ковтун Александра Емельяновна— 1930 г.р.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск.
1994-1995. Зап. Ю. В. Кюнер.
Кожевникова Алена Владимировна — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск.
1996.
Кожухова Раиса Сергеевна — ур. Горьковской обл., м. ж. п. Сенная Губа Медвежье-
горского р., Карелия; преподаватель. Сенная Губа. 1999. Зап. Л. Н. Кожуховой.
Козлов Александр Владимирович — 1979 г.р., ур. п. Верхнетуломский Кольского р.
Мурманской обл. Петрозаводск. 1998.
Козлова Валентина Леонидовна — 1959 г. р., м. ж. п. Африканда Мурманской обл.
Африканда. 1997. Зап. Т. И. Козловой.
Козлова Елена Владимировна — 1979 г. р., ур. г. Полярного Мурманской обл. Петро-
заводск. 1996.
Козлова Мария — 1978 г. р. Архангельск. 1996.
Козлова Татьяна Ивановна (дочь Козловой В. Л.) — 1979 г. р., ур. п. Африканда Мур-
манской обл. Петрозаводск. 1997.
Кокарева Анастасия — 1980 г. р., ур. г. Сегежа, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Кокшарова Елена Сергеевна — 1981 г.р., ур. г. Кировграда Свердловской обл. Петро-
заводск. 1998.
Кокшарова Элла— ок. 1972 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997. Зап.
И. А. Разумовой.
Коколева Ольга Ивановна — 1975 г.р., ур. п. Матросы Пряжинского р., Карелия.
Матросы. 1998.
Колесова С. М. — 1945 г. р., ур. г. Петрозаводска; экономист. Петрозаводск. 1999. Зап.
А. В. Фокиной.
Колесова Татьяна Николаевна (внучка Гавриловой Т. А.) — 1979 г.р., ур. г. Кондопо-
га, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Колобова Мария Николаевна — 1975 г.р., ур. п. Ледмозеро Муезерского р., Карелия;
м. ж. п. Ихала Лахденпохского р., Карелия. Ледмозеро. 1997.
Колосова Илона Евгеньевна — 1978 г.р., ур. г. Сортавала, Карелия; м.ж. п. Ляскеля
Питкярантского р., Карелия; социальный педагог. Ляскеля. 1998.
Коляда Наталья — ок. 1979 г. р., ур. п. Летнереченский Беломорского р., Карелия.
Петрозаводск. 1995.
Комарова Людмила Николаевна — 1980 г.р., м.ж. г. Архангельск. Архангельск. 1999.
Кондратова Наталья Адамовна— 1958 г.р., м.ж. г. Суоярви, п. Ужесельга. 1999. Зап.
Т. А. Бабкиной.
Кондратьев Михаил Владимирович — 1979 г.р., ур. д. Нижняя Пулонга Лоухского р.,
Карелия. 1997.
Кондратьева Елена Викторовна — 1977 г.р., ур. г. Сегежи, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Кондратьева Нелли Васильевна— 1954 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск.
1998. Зап. И. А. Разумовой.
Кононова Анна Александровна — 1981 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Список информантов
355
Кононова Наталья Анатольевна (мать Кононовой А.А.) — 1958 г.р., ур. г. Петроза-
водска. Петрозаводск. 1998. Зап. А. А. Кононовой.
Кононова Оксана -- 1978 г.р. Петрозаводск. 1997.
Константинова Людмила — 1974 г. р., ур. п. Тулокса Олонецкого р., Карелия. Петро-
заводск. 1997. Зап. И. В.Руппиевой.
Константинова Наталья — 1977 г. р.. ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Константинова О. И. — 1985 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1999. Зап. Е. Льди-
ниной.
Копонен Валентина Ивановна— 1934 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Зап. Е. Смирновой.
Коппалова Ольга Александровна — 1972 г.р., м.ж. д. Судалица Олонецкого р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1997.
Копчук Татьяна — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Корбина Оксана — ок. 1979 г. р., ур. п. Янишполе Кондопожского р., Карелия. Яниш-
поле. 1995.
Корвачова Ольга Александровна — 1973 г. р., ур. п. Тумба Муезерского р., Карелия.
Тумба. 1996. Зап. Л. Л. Ивановой.
Корзинкина Александра Алексеевна (бабушка Зусь О. А.) — 1933 г. р., ур. Заонежья;
м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997. Зап. О. А.Зусь.
КорниловаИринаВладимировна— 1979 г.р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Корнилова Марина — ок. 1979 г.р., ур. Лоухского р., Карелия. Петрозаводск. 1995.
Королев Леонар (Алексей) Николаевич — 1941 г.р.; ур. Ворошиловградской обл., м.ж. с.
Сумпосад Беломорского р., Карелия. Петрозаводск. 1996. Зап. И. А. Разумовой.
Корпусенко Сергей Викторович — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Коротышев Вячеслав — 1978 г.р. Архангельск. 1996.
Косачева Елена Михайловна — 1979 г. р., ур. г. Медвежьегорска. Петрозаводск. 1997.
Косачева Татьяна Петровна (мать Косачевой Е.М.) — ок. 1955 г.р., ур. г. Медвежьегорска;
начальник гидрологической станции. Медвежьегорск. 1997. Зап. Е. М. Косачевой.
Костина Анастасия Григорьевна — 1938 г. р., ур. д. Елизаветино Смоленской обл.
Суоярви. 1998. Зап. О. О. Малковой.
Костюк Анна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска Петрозаводск. 1999. Зап. И. В. Руппиевой.
Котвицкая Елена Васильевна — 1976 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Котова Мария Владимировна — 1931 г.р.; м.ж. п. Поросозеро Суоярвского р., Каре-
лия. Поросозеро. 1997. Зап. Н. Шалимовой.
Котова Юлия — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Котова Яна Станиславовна — ок. 1975 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Кочергина Ольга — 1978 г. р., ур. г. Мончегорска Мурманской обл. Петрозаводск. 1995.
Кочнев Рудольф Васильевич — 1941 г.р., м.ж. г. Кемь; слесарь. Карелия. Кемь. 1996.
Зап. С. В. Зосимовой.
Кочнова Екатерина Михайловна (мать Кирилловой Л. И., бабушка Карповой О. А. и
Кочновой М. Б.) — 1920 г.р., м.ж. г. Петрозаводск; учитель. Петрозаводск. 1997.
Зап. О. А. Карповой.
Кочнова Мария Борисовна (внучка Кочновой Е. М.; двоюродная сестра Карповой О. А) —
1978 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Крамаренко Елена Александровна— 1980 г.р., ур. г. Кривой Рог; м.ж. г. Петроза-
водск. Петрозаводск. 1997.
Красильникова Оксана Евгеньевна — 1978 г. р.,ур.г. Пудожа, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Краснослободская Ольга Петровна — 1956 г. р., военнослужащая. 1998. Зап. Т. Ф. Ду-
бовец.
Крашенинникова Светлана — 1979 г. р. Петрозаводск. 1996.
Крисько Зоя Леонидовна — 1977 г.р., ур. г. Лодейное Поле Ленинградской обл. Пет-
розаводск. 1996.
356
Список информантов
Крицун Олеся Владимировна — 1980 г.р., ур. п. Лендеры Муезерского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Круглова Татьяна — ок. 1980 г. р. Петрозаводск. 1995.
Кувшинова Юлия Васильевна — ок. 1977 г. р. Петрозаводск. 1997.
Кудлай Светлана Францевна — 1966 г. р., ур. г. Лахденпохья, Карелия. Петрозаводск.
1997.
Кузина Ольга Андреевна — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска; м.ж. г. Сегежа, Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Кузнецова Александра Александровна — 1979 г. р., ур. г. Пудожа, Карелия. Петроза-
водск. 1996.
Кузнецова Елена Леонидовна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Кузнецова Тамара Павловна — 1952 г. р., ур. п. Кончезеро Кондопожского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1997. Зап. М. А. Станкевич.
Кузьмицкая Елена — 1979 г.р. Петрозаводск. 1997.
Куксова Августа Ивановна — 1927 г.р.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1994-
1995. Зап. О.Куксовоп.
Куксова Ольга (внучка Куксовой А. И.) — ок. 1980 г. р. Петрозаводск. 1994-1995.
Кулажина И. Е. — 1979 г. р., м. ж. г. Лахденпохья, Карелия. Лахденпохья. 1997. Зап.
О. Семеновой.
Кулашкина Екатерина Степановна (тетя Четкаревоп С. Ю.) — 1947 г. р., ур. д. Власо-
ва Гора Тихвинского р. Ленинградской обл; м.ж. г. Петрозаводск; бухгалтер. Пет-
розаводск. 1998. Зап. С. Ю. Четкаревой.
Кулешенко В. В. — 1981 г. р., ур-ка г. Петрозаводска Петрозаводск. 1999. Зап. М. В. Куле-
шенко.
Куликова Елена — 1979 г. р., ур. г. Кандалакша Мурманской обл. Петрозаводск. 1996.
Кульпина Альбина Иосифовна — 1941 г. р., ур. ст. Сосновка Архангельской обл.; м.ж.
г. Петрозаводск; медсестра. Петрозаводск. 1997. Зап. Е. Р. Кульпиной.
Кульпина Елена Рафхатовна (невестка Кульпиной А. И.) — 1973 г. р., ур. г. Петроза-
водска. Петрозаводск. 1997.
Куницкин Василий — 1969 г.р., ур. г. Вытегра Вологодской обл. Петрозаводск. 1998.
Зап. Л. Веселовой.
Купрейчик Ольга Владимировна — 1979 г.р., ур. п. Куркиёки Лахденпохского р., Ка-
релия. Петрозаводск. 1997.
Куприянова О. — ок. 1977 г. р. Северодвинск. 1997.
Кушнирчук Нина — 1979 г. р., ур. г. Лахденпохья, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Кюльмясу Любовь Витальевна — 1959 г. р., ур. Тамбовской обл., м. ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1999. Зап. Е. Кюльмясу.
Кюнер Ирина Ивановна — 1959 г. р. Петрозаводск. 1994-1995. Зап. Ю. В.Кюнер.
Кюнер Юлия Викторовна (дочь Кюнер И. И., внучка Ковтун А. Е.) — 1979 г. р. Петро-
заводск. 1994-1995.
Лаврентьева Вера Владимировна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Лаврентьева Юлия Евгеньевна — 1979 г. р., ур. п. Лесозавод Питкярантского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1997.
Лазеева Анна — ок. 1977 г. р. Северодвинск. 1997.
Лапицкая Т. Н. — 1960 г. р., ур. г. Пудожа; м. ж. п. Кубово Пудожского р., Карелия.
Петрозаводск. 1999. Зап. Н.С. Лапицкой.
Лариева Эмилия Владимировна — 1980 г. р.,ур. г. Сортавала, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Ларионова Юлия — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Ларькина Анна Ивановна — 1931 г.р., ур. п. Колатсельга Пряжинского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Ласковская Ирина Владимировна — 1980 г. р., м. ж. п. Маслозеро Медвежьегорского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997.
Список информантов
357
Лебедева Любовь Николаевна — 1979 г. р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия. Медвежь-
егорск. 1997.
Лебедева Полина Борисовна — 1976г.р. Петрозаводск. 1997. Зап. Н. Шалимовой.
Левашева Галина Борисовна - 1925 г.р., ур. г. Нижний Ломов Пензенской обл., м.ж.
п. Колово Пудожского р., Карелия. Колово. 1996. Зап. А. Черненко.
Левкина Марина Викторовна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Левичева Антонина Васильевна- 1930 г.р., ур. д. Устье-Ситское Кирилловского р. Воло-
годской обл., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998. Зап. С.Ю.Четкаревой.
Легут Арина Валерьевна — 1979 г. р., ур. п. Импилахти Питкярантского р., Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Лезжева Ольга Валентиновна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Леонкина И. В. — ок. 1980 г. р., ур. с. Видлица Олонецкого р., Карелия. Петрозаводск.
1996. (Текст передан Ремшуевой Р. П.).
Леонова Елена Анатольевна — 1978 г. р.; м. ж. п. Чална Пряжинского р., Карелия.
Петрозаводск. 1996. Зап. Н. Язеповой.
Леонтьева Александра Сергеевна — 1979 г. р., ур. п. Повенец Медвежьегорского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1996.
Лесникова Наталья — ок. 1971 г. р. Петрозаводск. 1996.
Лесонен Алексей Валерьевич — 1979 г.р., ур. п. Калевала, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Лехконен Ольга Арвиевна — 1980 г.р., ур. п. Деревянка Прионежского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Липаев Михаил Филиппович (отец Липаевой М. М., сын Липаевой У. П.) — 1948 г. р., м. ж.
п. Сосновый Лоухского р., Карелия. Сосновый. 1996. Зап. М.М. Липаевой.
Липаева Мария Михайловна (внучка Канноевоп И. Е., Липаевой У.П.; дочь Липаевых Т. 3.
и М. Ф.) — 1977 г. р., ур. п. Сосновый Лоухского р., Карелия. Петрозаводск. 1996.
Липаева Татьяна Зиновьевна (мать Липаевой М.М.) — 1950 г.р., м.ж. п. Сосновый
Лоухского р., Карелия. Сосновый. 1996.
Липаева Ульяна Прокопьевна (мать Липаева М. Ф., бабушка Липаевой М. М.) —
1913 г. р.; м.ж. п. Кестеньга Лоухского р., Карелия. Кестеньга. 1996. Зап. М.М. Ли-
паевой.
Липаева Наталья — 1977 г. р. Петрозаводск. 1995.
Лис Татьяна Владимировна — 1976 г. р., ур. п. Калевала, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Лисица Светлана Валерьевна — 1980 г. р., ур. п. Ляскеля Питкярантского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Литвинова Юлия Сергеевна — 1977 г. р., ур. г. Ленинграда; м. ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1998.
Логинова Валентина — ок. 1975 г. р. Петрозаводск. 1996.
ЛойманОльга Александровна— 1979г.р.,ур. п. Поросозеро, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Лопухова Ольга — 1976 г. р. Костомукша. 1996. Зап. Л. Веселовой.
Лузанова Елена Владимировна — 1979 г. р., ур. г. Петроаводска. Петрозаводск. 1996.
Лукина И. А. — студ. СПбГУ; ур. г. Вологды. 1997. (Текст передан А Ф. Белоусовым).
Лукоева Наталья — 1980 г. р. Петрозаводск. 1995.
Лунева Елена Викторовна — 1981 г.р., ур. г. Кокшетау, Казахстан; м.ж. г. Петроза-
водск. Петрозаводск. 1998.
Лучкина Александра Семеновна — 1921 г.р., ур. д. Лучкина Гора, Карелия; м.ж. п.
Шелтозеро Прионежского р., Карелия. Шелтозеро. 1999. Зап. О. Н. Филатовой.
Льдинина Елена Николаевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Льдинина Н. (мать Льдининой Е. Н.) — 1959 г. р., ур. п. Чална Пряжинского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1999. Зап. Е.Н. Льдининой.
Маек Александра Ивановна — 1981 г.р., ур. г. Сортавала, Карелия. Петрозаводск. 1999.
Маек Антонина Ивановна (сестра Маек А.И.) — 1981 г.р., м.ж. г. Сортавала, Каре-
лия. Петрозаводск. 1999. Зап. А. Маек.
358
Список информантов
Маковеева Елена Алексеевна — 1979 г. р., ур. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Маковеева Светлана Владимировна — 1979 г. р., ур. п. Зеленоборский Мурманской обл.
Петрозаводск. 1997.
Максимов Михаил Андреевич — 1925 г.р., ур. п. Виданы Медвежьегорского р., Карелия,
м. ж. с. Кузаранда Медвежьегорского р. Кузаранда. 1999. Зап. С. В. Благочинной.
Максимов Николай Петрович (дедушка Федориной Е.В.) — 1918 г.р., ур. д. Ханто-
ново Череповецкого р. Петрозаводск. 1998. Зап. Е. В. Федориной.
Максимова Галина Ивановна — ок. 30 л. Петрозаводск. 1997.
Максимова Мария Андреевна — 1930 г.р., м.ж. п. Кузаранда Медвежьегорского р.,
Карелия. Кузаранда. 1999. Зап. С. В. Благочинной.
Максимова Ольга — 1978 г.р. Петрозаводск. 1995.
Малкова Майя Ивановна — 1933 г. р., ур. п. Вяртсиля Сортавальского р., Карелия.
Суоярви. 1998. Зап. О. О. Малковой.
Малкова Ольга Олеговна (внучка Малковой М. И.) — 1979 г. р., ур. г. Суоярви. Суо-
ярви. 1996.
Мальцев Александр — 1976 г.р., ур. г. Оленегорска Мурманской обл., м.ж. п. Чална
Пряжинского р., Карелия. Чална. 1998.
Мальцева Наталья — ок. 25 л. Петрозаводск. 1996.
Малыхина Юлия Владимировна — 1976 г.р., ур. Украины; м.ж. п. Никольский Под-
порожского р. Ленинградской обл. Петрозаводск. 1997.
Малышева О. С. — студ. СПбГУ; ур. г. Вологды. 1997. (Текст передан А Ф. Белоусовым).
Малышенко Марина Юрьевна — 1977 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Мамонова Ульяна Васильевна — 1929 г.р., ур. Могилевской обл, Белоруссия; м.ж. п.
Колово Пудожского р., Карелия. Колово. 1996. Зап. А. Черненко.
Мамонский Владимир Алесандрович — 1940 г. р.; м. ж. п. Ладва Прионежского р., Ка-
релия. Ладва. 1996. Зап. М.В.Мамонской.
Мамонская Мария Владимировна (дочь Мамонского В. А.) — 1978 г.р., ур. п. Ладва
Прионежского р., Карелия. Ладва. 1995.
Мануйлова Валентина — 1978 г. р., ур. п. Калевала, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Маркина Марина Александровна— 1982 г.р., ур. Донецкой обл, Украина. Петроза-
водск. 1999. Зап. В.Балагуровой.
Маркушева Елена Владимировна — 1960 г. р., ур. г. Петрозаводска; метеоролог. Пет-
розаводск. 1999. Зап. А. М. Маркушевой.
Мартынова Галина — ок. 1979 г. р. Петрозаводск. 1995.
Маслякова Анна Васильевна — 1980 г. р., ур. п. Новая Вилга Прионежского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1998.
Масютина Наталья Геннадьевна — 1976 г. р.; м. ж. д. Ганугса Пудожского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Матвеева Елена — ок. 1978 г. р., ур. п. Мезень Архангельской обл. Архангельск. 1996.
Матренина Валентина Степановна — 1940 г. р., ур. д. Носово Волоколамского р. Ка-
лининской обл. Петрозаводск. 1998. Зап. В. Матрениной.
Маханова Элеонора — ок. 1979 г. р., ур. п. Калевала, Карелия. Петрозаводск. 1995.
Махилева Анна Сергеевна— 1981 г.р., ур. п. Хвойный Беломорского р., Карелия.
Петрозаводск. 1998.
Мацко Светлана Александровна — 1981 г. р., ур. г. Беломорска, Карелия. Петроза-
водск. 1998.
Мацулева Лидия Владимировна — 1981 г. р.; м. ж. п. Райконкосски Суоярвского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997.
Медведик Ирина Анатольевна — 1980 г.р., ур. п. Поросозеро Суоярвского р., Каре-
лия. Поросозеро. 1998.
Медведик Софья Дмитриевна (бабушка Медведик И. А.) — 1931 г.р., ур. Белоруссии;
м.ж. п. Поросозеро Суоярвского р., Карелия. Поросозеро. 1997. Зап. И.А.Медведик.
Список информантов
359
Мезенцева Нина Павловна — ур. г. Воронежа. Петрозаводск. Зап. А. А. Мешаниной.
Мелентьева Ольга — 1970 г.р., ур. п. Лоухи, Карелия. Лоухи. 1996. Зап. Л. Л.Ивановой.
Мелехова Светлана — 1978 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1995.
Мелькина Ирина — ок. 1975 г.р. Петрозаводск. 1996.
Мехнина Мария Аркадьевна — 1980 г. р., ур. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Мизирова Ольга Павловна — 1979 г. р., ур. г. Подпорожье-3 Ленинградской обл. Пет-
розаводск. 1997.
Микулина Татьяна — 1969 г. р., ур. с. Деревянное Прионежского р., Карелия. Тулок-
са. 1998. Зап. И. В. Руппиевой.
Милостная Полина Петровна — 1937 г. р., ур. п. Летний Беломорского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997. Зап. Ю. В. Знаменской.
Минин Василий Иванович — 1935 г.р., м.ж. г. Кондопога, Карелия. Кондопога. 1999.
Зап. О.Янукевич.
Минина Елена Юрьевна — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Миронова Нина Михайловна — 1946 г. р., ур. д. Новые Горицы Калининской обл.
Петрозаводск. 1999. Зап. С. В. Мироновой.
Мирончик Наталья Анатольевна — 1878 г. р. , ур. п. Тулокса Олонецкого р., Карелия.
Петрозаводск. 1995.
Мирошник Оксана 1979 г.р., ур. п. Настенъярви Суоярвского р., Карелия. Петро-
заводск. 1997.
Мисан Ольга — ок. 1977 г.р. Северодвинск. 1997.
Митрофанова Зоя Константиновна — 1933 г.р., ур. д. Вагойла Олонецкого р., Каре-
лия; м. ж. Сегежа; учитель. Сегежа 1998. Зап. М. Сузи.
Митрофанова Ирина — 1978 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995. — Петро-
заводск. 1996. Зап. И. А. Разумовой.
Митченко Надежда Михайловна — 1980 г. р., ур. г. Ленинабада, Респ. Таджикистан;
м.ж. п. Шуньга Медвежьегорского р., Карелия. Петрозаводск. 1997.
Михайлов Петр Иванович — 1949 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997. Зап.
Н. П. Михайловой.
Михайлова Валентина Борисовна (жена Михайлова П.И., мать Михайловой Н. П.)—
1949 г. р.; м. ж. г. Петрозаводск. 1997. Зап. Н. П. Михайловой.
Михайлова Виктория Александровна — 1980 г.р., ур. г. Сегежа, Карелия. Сегежа. 1997.
Михайлова Дарья Сергеевна — 1980 г. р., ур. п. Лоухи, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Михайлова Екатерина — 1974 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Михайлова Любовь Григорьевна (бабушка Михайловой В. А.) — 1930 г. р., ур. Псков-
ской обл., м. ж. г. Сегежа, Карелия. Сегежа. 1997. Зап. В. А. Михайловой.
Михайлова Наталья Петровна (дочь Михайловых П.И. и В.Б.) — 1979 г.р., м.ж. г.
Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
Михеева Инна Геннадьевна — 1978 г. р., ур. п. Янишполе Кондопожского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997. Зап. В. В. Лаврентьевой.
Мишарина Ольга Викторовна — 1977 г. р., ур. г. Сегежа, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Мищенко Екатерина Сергеевна — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Мищенко Нина Григорьевна (бабушка Мищенко Е. С.) — 1927 г.р., ур. Киевской обл.
Петрозаводск. 1996. Зап. Е. С. Мищенко.
Мокрова Нина Николаевна — 1959 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998.
Зап. И. А. Разумовой.
Момчиц Светлана — 1963 г.р., ур. г. Воронежа; м.ж. п. Тиурула Лахденпохского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1999. Зап. А. В. Мурашовой.
Морозова Татьяна Александровна — 1976 г. р.; м. ж. г. Кондопога. Кондопога. 1996.
Мосеева Валентина Степановна (мать Фитисовой А. А.) — 1941 г.р., ур. Вологодской
обл.; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997. Зап. А. А. Фитисовой.
Мочалова Анастасия Евгеньевна — 1982 г.р., ур. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1999.
360
Список информантов
Мочалова Вера Ивановна (мать Буяк О. В.) — 1957 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петро-
заводск. 1996. Зап. О. В. Буяк.
Мочалова Мария Павловна (бабушка Буяк О. В., свекровь Мочаловой В. И.) — 1932 г. р.,
ур. Волгоградской обл., м. ж. г. Петрозаводск. 1996. Зап. О. В. Буяк.
Мошанина Анна Анатольевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Мошникова Елена Леонидовна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Муратова Елена — 1978 г.р. Петрозаводск. 1995.
Мусабекова Ирина Николаевна (сестра Прыгуновой Е. Н.) — 1960 г. р., ур. г. Бокси-
тогорска Ленинградской обл. С.-Петербург. 1998-1999. Зап. И. А. Разумовой.
Мусикова Людмила — ок. 1977 г. р. Архангельск. 1995.
Мухаметшин Александр Федорович 1980 г.р., ур. г. Приозерска Ленинградской
обл. Петрозаводск. 1997.
Мышев Александр Владимирович — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Мышева Анна Александровна — ок. 1978 г. р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия. Петро-
заводск. 1997.
Мюллер Мария Борисовна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Мянтунен Н.А. (дочь Дмитриева А. А.) — 1954 г.р., м.ж. п. Мелиоративный При-
онежского р., Карелия. Мелиоративный. 1994. Зап. М. Мянтунен.
Назаретова Виктория — ок. 1979 г.р. Петрозаводск. 1995.
Наделяева Елена — 1980 г. р., ур. п. Кяппесельга Кондопожского р., Карелия. Петро-
заводск. 1997.
Налимова Евгения Ильинична — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Намшукова Ирина Андреевна — 1979 г. р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия. Петроза-
водск. 1998.
Насонова Наталья Михайловна — 1971 г.р., ур. п. Ладва-Ветка Прионежского р., Ка-
релия; м. ж. п. Раухала Лахденпохского р., Карелия. Ладва-Ветка. 1999.
Неелова Марина Михайловна — 1975 г. р., ур. г. Лодейное Поле Ленинградской обл.;
учитель. Лодейное Поле. 1999.
Немешаева Анна Петровна — 1926 г.р.; м.ж. д. Новые Пески Пряжинского р., Каре-
лия. Новые Пески. 1995. Зап. О. Немешаевой.
Немешаева Ольга (внучка Немешаевой А. П.) — 1979 г. р., ур. д. Новые Пески Пря-
жинского р., Карелия. Новые Пески. 1995.
Неслухова Снежана Владимировна — 1981 г.р.; м.ж. г. Сегежа. Петрозаводск. 1998.
Зап. Г. Ефремовой.
Нестеренко Вера Николаевна — 1957 г. р.; м. ж. п. Муезерский, Карелия; кассир. Муе-
зерский. 1999. Зап. Н. В. Нестеренко.
Нестеренко Надежда Витальевна (дочь Нестеренко В.Н.) — 1979 г.р., ур. г. Петровское
Вороши л овградской обл., м. ж. п. Муезерский, Карелия; лаборант. Муезерский. 1999.
Нефедова Юлия Владимировна — 1980 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Никитенко Ольга — 1979 г. р., ур. п. Шуя Прионежского р., Карелия. Шуя. 1995.
Никитина Виктория Викторовна — ок. 1977 г.р., ур. п. Ладва-Ветка Прионежского р.,
Карелия; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
Никитина Елена Сергеевна — 1980 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Никифоров Олег — 1979 г. р. Петрозаводск. 1997.
Никифорова Елена Михайловна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Николаева Алла — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Николаева Елена Антоновна — 1969 г.р.; м.ж. п. Хаапалампи Сортавальского р., Ка-
релия. Хаапалампи. 1996. Зап. Е. Муратовой, Н. Сазоновой.
Николайчик Ирина Михайловна — 1972 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия. Кондопога. 1995.
Никольский Алексей Юрьевич — 1979 г.р., ур. г. Буй Костромской обл.; м.ж. г. Пет-
розаводск. Петрозаводск. 1997.
Никулин Алексей Владимирович — 1973 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Список информантов
361
Нифантова Нина Сергеевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Новак Любовь Николаевна (бабушка Варежкиной Л.) — 1932 г.р., м.ж. д. Молотко-
вичи Пинского р., Брестской обл., Беларусь. 1997. Зап. Л. Варежкиноп.
Новицкая Марина Николаевна — 1972 г.р.; м.ж. п. Рауталахти Питкярантского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997.
Новокшонова Светлана Михайловна — 1978 г.р., ур. п. Мелиоративный Прионеж-
ского р., Карелия. Петрозаводск. 1995.
Овчинников Ефим Николаевич — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Овчинникова Анна — 1978 г.р., ур. п. Чупа Лоухского р., Карелия. Петрозаводск. 1997.
Огнев Михаил — 1978г.р., ур. г. Баку; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1996.
Огурцова Валентина Николаевна — 1979 г. р., ур. п. Малиновая Варакка Лоухского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1996.
Огурцова Ирина Вячеславовна — 1978 г.р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия. Петроза-
водск. 1998. Зап. С. Рухлевич.
Олейникова Надежда Витальевна — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Олешова Татьяна Андреевна — ок. 1979 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1994.
Ольшеева Оксана Михайловна — 1979 г. р., ур. г. Подпорожье Ленинградской обл.
Петрозаводск. 1997.
Омельченко Мария Константиновна — 1978 г.р., ур. п. Ладва-Ветка Прионежского р., Ка-
релия. Петрозаводск. 1997.
Опарина Лариса Владимировна — ок. 1978 г. р. Архангельск. 1996.
Опарина Лилия — 1980 г. р., ур. п. Кинелахта Пряжинского р., Карелия.
Орехова Ольга Александровна — 1976 г.р., ур. с. Великая Губа Медвежьегорского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1996.
Орлова Ирина Ивановна— 1955 г.р., ур. Медвежьегорского р., Карелия. Петроза-
водск. 1997. Зап. И. И. Орловой.
Орлова Татьяна Анатольевна (дочь Орловой И.И.) — 1979 г.р., ур. Муезерского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997.
Осипова Ольга Геннадьевна — 1979 г.р., ур. г. Питкяранта, Карелия. Питкяранта. 1997.
Осипова Юлия — 1977 г. р., ур. п. Ильинский Олонецкого р., Карелия. Петрозаводск.
1998. Зап. И. В. Руппиевой.
Осолоткина Екатерина Васильевна — 1936 г. р., ур. г. Вологда. Петрозаводск. 1997.
Зап. Ю. Ю. Завьяловой.
Осьманова Елена — 1977 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Павлова Людмила Федоровна — 1963 г. р., м. ж. г. Петрозаводск; воспитатель. Петро-
заводск. 1999. Зап. Н. Бутылкиной.
Павловская Анна — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Павшукова Ирина Анатольевна — 1978 г.р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петрозаводск.
1996.
Паздникова Надежда Михайловна — 1978 г. р., ур. г. Нарва, Эстония. Петрозаводск. 1997.
Пазечко Наталья — 1978 г. р.; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1995.
Палева Татьяна Валентиновна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Паппинен Елена — ок. 1979 г. р., ур. п. Луусалми Калевальского р., Карелия. Луусал-
ми. 1995.
Парфенова Татьяна — 1981 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Пасанен Людмила Анатольевна — 1979 г.р., ур. п. Чална Прионежского р., Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Пахомова Людмила Александровна — ок. 1970 г. р. Петрозаводск. 1995.
Пахомова Светлана Михайловна — 1949 г. р., ур. с. Ошта Вологодской обл. Петроза-
водск. 1998. Зап. Пахомовой О. А.
Пахомова Татьяна Николаевна — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска Петрозаводск. 1998.
Пашкова Анна Викторовна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
362
Список информантов
Пашкова Зинаида Григорьевна — 1941 г.р., ур. с. Карпогоры Пинежского р. Архан-
гельской обл. Архангельск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Петренко Наталья — 1981 г. р., ур. п. Куркиеки Лахденпохского р., Карелия. Петроза-
водск. 1998.
Петров Александр Михайлович — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Петрова Лидия Витальевна — ок. 1970 г. р. Петрозаводск. 1995.
Петрова Марина Владимировна — 1977 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Петрова Н. К. — ок. 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1999.
Петрова Татьяна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Петухова Виктория — ок. 1977 г. р., ур. г. Вельска Архангельской обл. Северодвинск. 1997.
Печерин Александр Игоревич — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Печуев Петр Павлович (дед Насоновой Н. М.) — 1916 г. р., ур. с. Деревянное Прионеж-
ского р., Карелия; м.ж. п. Ладва-Ветка Прионежского р. Ладва-Ветка. 1999. Зап.
Н. М. Насоновой.
Пивень Наталья Сергеевна — 1981 г.р., ур. г. Олонца, Карелия. Олонец. 1998.
Пикова Елизавета Павловна — 1923 г.р., ур. д. Каликино Вашкинского р. Вологод-
ской обл. Петрозаводск. 1998. Зап. А. А. Горбач.
Пименова Елена Александровна — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Пителина Наталья Николаевна — 1981 г.р., ур. п. Ильинский Олонецкого р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1998.
Плеханова Наталья — 1978 г.р., ур. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Плинкоева Валентина — 1979 г. р., ур. с. Видлица Олонецкого р., Карелия. Видлица. 1995.
Плотникова Надежда Алексеевна — 1981 г. р., ур. г. Питкяранта, Карелия. Питкяран-
та. 1998.
Плотникова Тамара Васильевна (бабушка Плотниковой Н. А) — 1935 г. р., ур. д. Палалахта
Пряжинского р., Карелия; техник-путеец. Питкяранта. 1998. Зап. Н. А Плотниковой.
Подгорная Светлана Николаевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Подлевских Наталья — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Подонникова Ирина Борисовна — 1982 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1999.
Покровская Елена Григорьевна (сестра дедушки Мищенко Е.С.) — 1913 г.р., ур.
Полтавской обл. Петрозаводск. 1996. Зап. Е. С. Мищенко.
Половинкина Светлана Владимировна— 1981 г.р., ур. г. Мирный Архангельской
обл., м.ж. г. Мурманск. Петрозаводск. 1998.
Полузерова Анна Александровна — 1979 г. р., ур. г. Беломорска, Карелия. Петроза-
водск. 1997.
Полякова Л. — ок. 1978 г. р. Архангельск. 1996.
Попков Александр Юрьевич — ок. 1952 г. р., ур. г. Подпорожье Ленинградской обл.
Петрозаводск. 1997. Зап. И. А. Разумовой.
Попкова Анна Вячеславовна — 1979 г. р., ур. д. Колово Пудожского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1996.
Попова Елена — ок. 1975 г.р. Петрозаводск. 1995.
Попова Елена Вячеславовна — 1978 г. р., ур. г. Копейска Челябинской обл., м. ж. г.
Петрозаводск. Петрозаводск. 1995, 1997, 1998.
Попова Любовь Викторовна — 1974 г.р., ур. г. Ковдор Мурманской обл.; м.ж. п. Лоухи,
Карелия; учитель. Лоухи. 1998.
Попова Людмила Юрьевна — 1980 г. р., ур. г. Быхов Могилевской обл., Белоруссия;
м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
Попова Юлия Николаевна — 1979 г. р., ур. Костромской обл. Петрозаводск. 1996.
Попуанова Ирина Владимировна — 1978 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Посадская Татьяна Павловна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Прокопьева Евгения Захаровна (бабушка Огурцовой В.Н.) — ок, 1935 г.р., ур. Лоух-
ского р., Карелия; м. ж. п. Чупа Лоухского р. Чупа. 1997. Зап. В. Н. Огурцовой.
Список информантов
363
Прокофьева Елена Альбертовна — ок. 1970 г. р., ур. п. Тумба Муезерского р., Каре-
лия. Петрозаводск, 1995.
Пронько Светлана - - 1978 г. р.; м. ж. п. Сосковец Беломорского р., Карелия. Петроза-
водск. 1995.
Процак Оксана Романовна — 1980 г. р., ур. п, Вяртсиля Сортавальского р., Карелия.
Петрозаводск, 1997,
Прошкова Татьяна Алесандровна (мать Тихоновой И. В.) — 1956 г.р., ур. г. Тайшет
Иркутской обл.; м.ж. г. Петрозаводск, Петрозаводск. 1997. Зап. И.В.Тихоновой.
Прусова Татьяна Сергеевна — 1979 г. р., ур, п. Чупа Лоухского р., Карелия. Петроза-
водск. 1997.
Прыгунов Андрей Юрьевич— 1979 г.р., ур. г. Талды-Курган, Казахстан; м.ж. г.
С.-Петербург. С.-Петербург. 1998-1999. Зап. И. А. Разумовой.
Прыгунов Юрий Александрович (отец Прыгунова А. Ю., Прыгуновой Е. Ю.) —
1957 г. р., ур. Ярославской обл., м, ж. г. С.-Петербург; военный юрист. С.-Петербург,
1998-1999. Зап. И. А. Разумовой.
Прыгунова Екатерина Юрьевна — 1984 г.р,, ур. г. Талды-Курган, Казахстан; м.ж.
г. С.-Петербург. С.-Петербург. 1999. Зап. И, А. Разумовой.
Прыгунова Елена Николаевна (жена Прыгунова Ю. А, сестра Мусабековой И. Н.) —
1958 г. р., ур. г. Бокситогорска Ленинградской обл., м. ж. г. С.-Петербург. Вологда,
Сертолово, С. Петербург. 1995-1999. Зап. И. А. Разумовой.
Пух Надежда Васильевна — 1952 г.р., ур. д. Тарасы Великогубского с/с Медвежье-
горского р., Карелия; воспитатель. Петрозаводск. 1996. Зап. Т. Сергеевой.
Пушкина Ольга Николаевна — 1977 г. р. Северодвинск, 1997.
Пюльзю Елена Арвиевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Пятницына Татьяна Николаевна — 1942 г, р., ур. п. Вознесенье Ленинградской обл.,
м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998, Зап. И. А. Разумовой.
Пяттоева Инна Юрьевна — 1975 г.р., ур. п. Тикша Муезерского р., Карелия; м.ж. г.
Петрозаводск; воспитатель. Петрозаводск. 1998.
Пяттоева Надежда Николаевна (мать Пяттоевой И.Ю.)— 1952 г.р., м.ж. п. Най-
стеньярви Суоярвского р., Карелия. Найстеньярви. 1998. Зап. И. Ю. Пяттоева.
Равпук Вероника — 1978 г.р. Петрозаводск. 1995.
Разумова Александра Павловна — 1911 г. р., ур. с. Гагарине Гаврилов-Ямского у. Яро-
славской губ.; м. ж. г. Петрозаводск. Зап. И. А. Разумовой.
Разумова Альбина Алексеевна (дочь Разумовой А. П.) — 1931 г. р., ур. г. Тутаева Яро-
славской обл.; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. Зап. И. А. Разумовой.
Растворова Раиса Ивановна — 1923 г. р., ур. д. Рыбрека Прионежского р., Карелия;
м. ж. д. Вехручей Прионежского р. Вехручей. 1996. Зап. О. Н. Филатовой.
Ратькова Елена — 1976 г. р., ур. г. Вытегра Вологодской! обл., м. ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1996.
Рахимбаева Светлана Григорьевна — 1966 г. р., ур. г. Череповец Вологодской обл.,
м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
Рацюк Елена — 1976 г. р., м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1996.
Редина Татьяна — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Ригина Анна Васильевна — 1976 г. р., ур. д. Каршево Пудожского р., Карелия.
Робонен Елена Вильямовна — 1954 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Зап. И. А. Разумовой.
Родионов Александр Викентьевич — 1952 г. р., м. ж. г. С.-Петербург. С.-Петербург.
1999. Зап. И. А. Разумовой.
Родионова Юлия Михайловна — 1976 г.р., ур. г. Петрозаводска; м.ж. п. Тэдино Пу-
дожского р., Карелия. Валдай, Сегежского р., Карелия. 1997.
Рождественская Ольга Генриховна — 1958 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск.
1996. Зап. И. А. Разумовой.
364
Список информантов
Рожин Константин — 1978 г. р., ур. г. Архенгельска. Архангельск. 1996.
Рожкова Анфиса — 1976 г. р., ур. п. Тойвола Суоярвского р., Карелия. Петрозаводск.
1996.
Розонтова Мария Гордеевна — 1923 г.р., ур. Тихвинского р., Ленинградской обл. п. Краса-
вы Лен. обл. 1996. Зап. Л. Л. Ивановой.
Романова Елена Авенировна — 1982 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1999.
Романова Ирина Владимировна — 1972 г.р., ур. д. Нурмолица Олонецкого р., Каре-
лия; педагог-организатор. Олонец. 1998.
Романович Вера Степановна — 1960 г. р., ур. г. Питкяранта, Карелия.; м. ж. п. Харлу
Питкярантского р. Петрозаводск. 1999. Зап. Л. Романович.
Романович Дмитрий Романович— 1975 г.р.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск.
1996.
Рудакова Ольга Валентиновна — 1976 г.р. Северодвинск. 1997.
Руппиева Вера Михайловна — 1932 г.р., ур. д. Погранкондуши Питкярантского р.,
Карелия. Погранкондуши. 1998. Зап. Н. М. Кузьменко.
Руппиева Ирина Владимировна — 1980 г. р., ур. п. Тулокса Олонецкого р., Карелия.
Петрозаводск. 1997. — Петрозаводск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Руппиева Лариса Владимировна (мать Руппиевой И. В.) — 1957 г. р., ур. д. Малышево Псков-
ской обл.; м. ж. п. Тулокса Олонецкого р., Карелия. Тулокса. 1998. Зап. И. В. Руппиевой.
Рыжкова Юлия — ок. 1977 г. р. Северодвинск. 1997.
Рямзина Анна Михайловна — ок. 1972 г.р.; м.ж. п. Онежский Пудожского р., Каре-
лия. Онежский. 1995.
Рямзина Антонина — 1981 г.р. Петрозаводск. 1998.
Рямякова В. В. — ок. 1970 г. р., ур. Карелии. Петрозаводск. 1997.
Рухтоев Николай Иванович (дедушка Пяттоевой И. Ю., отец Пяттоевой Н. Н.) — 1930 г. р.,
ур. д. Гонгоналица Пряжинского р., Карелия; м.ж. п. Найстеньярви Суоярвского р., Ка-
релия. Найстеньярви. 1998. Зап. И. Ю. Пяттоевой.
Рухтоева Елена Егоровна (бабушка Пяттоевой И. Ю., мать Пяттоевой Н. Н.) — ур.
Белоруссии; м.ж. п. Найстеньярви Суоярвского р., Карелия. Найстеньярви. 1998.
Зап. И. Ю. Пяттоевой.
Рухтоева Федосья Ивановна (сестра дедушки Пяттоевой И.Ю.) — 1917 г.р., м.ж. п. Гонго-
налица Пряжинского р., Карелия. Петрозаводск. 1998. Зап. И. Ю. Пяттоевой.
Ряттель Анастасия — 1982 г. р., ур. г. Сегежа, Карелия. Петрозаводск. 1999. Зап. Е. Михай-
ловой.
Савина Маргарита — 1979 г. р. Петрозаводск. 1995.
Савина Светлана Владимировна — 1980 г.р., ур. г. Полярные Зори Мурманской обл.
Петрозаводск. 1997.
Сазонова Наталья — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Сакса Наталья Янновна — 1980 г. р., ур. г. Питкяранта, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Самылин Сергей Александрович — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Самылина Мария Сергеевна (бабушка Самылина С. А.) — 1925 г. р., ур. с. Суйсарь
Прионежского р., Карелия. Петрозаводск. 1997. Зап. С. А. Самылина.
Сандберг Павел Леович — 1976 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Сапожникова Екатерина — 1980 г.р., ур. п. Ледмозеро Муезерского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1997.
Сафронова Светлана Валерьевна — ок. 1977 г. р. Северодвинск. 1997.
Севастьянова Светлана Михайловна — 1979 г. р., ур. с. Ошта Вытегорского р. Воло-
годской обл. Петрозаводск. 1997.
Северикова Любовь Александровна — 1981 г.р., ур. с. Кончезеро Кондопожского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1998.
Секачева Татьяна Григорьевна — 1973 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Зап. Ю. Юшковой.
Список информантов
365
Селезнев Григорий Александрович - 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск.
1996. - Петрозаводск. 1997. Зап. И. А. Разумовой.
Селиверстова Мария - - 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Семенов Владимир — 1968 г. р., м. ж. г. Петрозаводск; моряк. Петрозаводск. 1997. Зап.
И. А. Разумовой.
Семенова Ирина Сергеевна — 1978 г.р., ур. г. Архангельска. Архангельск. 1996.
Семенова Ольга — 1978 г.р., ур. г. Чита; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1996.
Семенова Ольга Григорьевна — 1981 г. р., м. ж. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1999.
Семенова Ольга Павловна - 1952 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998. Зап.
А. В. Пашковой.
Семерикова Алена — 1978 г.р. Петрозаводск. 1997.
Сенькина Анна Александровна — 1981 г.р., ур. п. Тикша Муезерского р., Карелия.
Петрозаводск. 1998.
Сергеева Наталья Викторовна — 1977 г. р., ур. г. Караганда, Казахстан; м. ж. г. Петро-
заводск. Петрозаводск. 1996.
Сергеева Нина Федоровна — 1959 г.р., м.ж. г. Олонец, Карелия. Олонец. 1999. Зап.
В. В. Радкевич.
Сергеева Оксана Геннадьевна — 1978 г. р., ур. п. Огорелыши Медвежьегорского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997.
Сергеева Татьяна Викторовна — 1977 г. р., ур. с. Ферапонтово Вологодской обл., м.ж.
с. Великая Губа Медвежьегорского р., Карелия. Петрозаводск. 1995. - Петроза-
водск. 1998. Зап. Е. В. Поповой.
Сердюкова Валентина Викентьевна — 1973 г.р., ур. д. Белое Витебской обл.; м.ж. г.
Суоярви, Карелия. Суоярви. 1997.
Серегина Инна Сергеевна — 1977 г. р., ур. п. Кубово Пудожского р., Карелия. Петро-
заводск. 1996.
Сидорова Надежда Станиславовна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Сизьмина Светлана Андреевна — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Сиймес Ольга Унтовна — 1980 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия. Кондопога. 1997.
Силина Оксана Викторовна — 1980 г. р., ур. п. Ругозеро Муезерского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Симонов Артем Николаевич — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Зап. А. В. Пашковой.
Симонова Елена Александровна — 1978 г.р., ур. г. Пятигорска; м.ж. г. Костомукша,
Карелия. Петрозаводск. 1996.
Симонова Зинаида Ивановна (бабушка Симоновой Е. А.) — 1923 г.р., ур. г. Пятигор-
ска; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997. Зап. Е. А. Симоновой.
Симонова Ирина Михайловна (мать Симоновой Е. А.) — 1941 г.р., ур. г. Петрозавод-
ска, м.ж. г. Костомукша. Костомукша. 1997. Зап. Симоновой Е. А.
Симонян Валерий Михайлович — 1958 г. р.; м. ж. п. Суккозеро Муезерского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1999. Зап. Н. В. Гулько.
Симонян Нина — 1979 г. р. Петрозаводск. 1997.
Скороход Анна Александровна — 1979 г. р., ур. п. Турма Братского р. Иркутской обл.;
м. ж. п. Гирвас Кондопожского р., Карелия. Петрозаводск. 1997.
Слесарева Марина — ок. 1980 г. р., ур. г. Суоярви. Петрозаводск. 1999.
Слоева Тамара Вячеславовна — 1978 г.р., ур. г. Беломорска, Карелия. Петрозаводск.
1996.
Сляднева Валентина А. — ок. 1965 г. р., ур. п. Сенная Губа Медвежьегорского р., Ка-
релия. Петрозаводск. 1995.
Смирнова Анна Сергеевна — 1980 г. р., ур. г. Лодейное Поле Ленинградской обл.
Петрозаводск. 1998.
Смирнова В. — ок. 1978 г.р. Северодвинск. 1997.
366
Список информантов
Смирнова Валентина Александровна (мать Смирновой И. С.) — 1962 г. р., ур. Бело-
руссии; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998. Зап. И. С. Смирновой.
Смирнова Елена Вячеславовна — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Смирнова Илона Станиславовна (дочь Смирновой В.А.) — 1981 г.р., ур. г. Петроза-
водска. Петрозаводск. 1998.
Смирнова Наталья Юрьевна — 1975 г.р., ур. Костромской обл., м.ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1995.
Смирнова Ольга Евгеньевна — 1980 г. р., ур. п. Валдай Сегежского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1997
Смирнова Ольга Петровна (мать Ковалевой А. В.) — 1949 г.р., ур. п. Кивач Кондо-
пожского р., Карелия; м.ж. г. Кондопога; экономист. Кондопога. 1998. Зап.
А. В. Ковалевой.
Соболева Юлия — 1980 г. р., м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998.
Соловьева Г. А. — 1924 г. р., ур. г. Сортавала, Карелия. Петрозаводск. 1999. Зап.
Т. А. Галкиной.
Соловьева Татьяна Петровна — 1981 г.р., ур. п. Новое Машезеро Беломорского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1998.
Солонченко Елена — 1976 г. р., ур. Мурманской обл. Петрозаводск. 1995.
Сонникова Прасковья Степановна — 1934 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск.
1999. Зап. Т. А. Бабкиной.
Сорокина Валентина Ильинична (мать Романовой И. В.) — 1947 г. р., ур. с. Богдановка,
Украина; м.ж. с. Коткозеро Олонецкого р., Карелия. Коткозеро. 1998. Зап. И.В.Рома-
новой.
Софронова Елена — 1976 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Сочнева Галина Егоровна — 1956 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998. Зап.
О. Сочневой.
Сочнева Ольга (дочь Сочневой Г. Е.) — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск.
1998.
Спиридонова Ольга — 1978 г. р., ур. Лахденпохского р., Карелия. Петрозаводск. 1996.
Стаброва Ирина Александровна — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска Петрозаводск. 1998.
Станкевич Мария Александровна— 1979 г.р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Старикова Ирина Геннадьевна — ок. 1972 г. р., м. ж. Олонецкий р., Карелия. Петроза-
водск. 1995.
Стасенко Юлиана Юрьевна — 1978 г.р., ур г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Стафеева Ольга — 1979 г. р. Петрозаводск. 1995.
Стафеева Татьяна Г. — ок 1975 г.р. Петрозаводск. 1995.
Степанов Станислав Алексеевич — ок. 1952 г.р., ур. Сибири; м.ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1997. Зап. И. А. Разумовой.
Степанова Оксана — 1982 г.р., м.ж. г. Лодейное Поле Ленинградской обл. Лодейное
Поле. 1999. Зап. С. Антипкиноп.
Степанова Светлана — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Стражевич Ирина — 1979 г. р. Петрозаводск. 1997.
Стрелкова Ирина Александровна — 1980 г. р., ур. г. Артема Приморского края; м. ж. г.
Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
Струневская Анна Петровна — 1979 г. р., ур. п. Поросозеро Суоярвского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Судаков Сергей Михайлович — 1918 г.р., ур. д. Родино Кирилловского р. Вологод-
ской обл.; м. ж. г. Сокол Вологодской обл. Сокол. 1997.
Сулиценко Валентина Ивановна— 1936 г.р., ур. д. Ивантеевская Вырозерского с/с Мед-
вежьегорского р., Карелия; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1996. Зап.
Е. С. Яковлевой.
Сурикова Ольга — 1976 г. р. Петрозаводск. 1997.
Список информантов
367
Сурмонова Татьяна Анатольевна — 1981 г.р., м.ж. п. Ляскеля Питкярантского р., Ка-
релия. П.Пуйккала. 1999. Зап. О. В. Евстафьевой.
Суханова Марина - 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Тамм А. В. — ок. 1975 г. р. Петрозаводск. 1995.
Танцева Татьяна Ивановна — 1958 г.р., ур. Лоухского р., Карелия; м.ж. п. Пушной
Беломорского р., Карелия. Петрозаводск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Теблоева Елена — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Тепукина Мария — ок. 1970 г. р. Петрозаводск. 1996.
Тергуева Александра Николаевна — 1978 г. р., ур. п. Реболы Муезерского р., Карелия.
Петрозаводск. 1995.
Терентьева Валентина Ивановна — 1950 г.р., ур. п. Спасская Губа Кондопожского р.,
Карелия. 1998. Зап. А. А. Скороход.
Терещенко Елена Викторовна — ок. 1977 г. р. Петрозаводск. 1997.
Терещенко Оксана Павловна — 1981 г.р., ур. п. Тэдино Лоухского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1998.
Теричева Наталья Геннадьевна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Тернова Татьяна— 1977 г.р.; м.ж. г.Северодвинск, Архангельской обл. Северо-
двинск. 1997.
Тигушкин Алексей — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Тимаков Илья Григорьевич — 1975 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
Тимофеева Галина Петровна (тетя Насоновой Н. М.) — 1947 г.р., м.ж. п. Ладва-Ветка
Прионежского р., Карелия; учительница. Ладва-Ветка. 1999. Зап. Н. М. Насоновой.
Тимофеева Ирина — 1979 г. р., ур. с. Михайловское Олонецкого р., Карелия. Петро-
заводск. 1997.
Тимохина Ольга Валерьевна — 1980 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Тимощук Анна Николаевна — 1980 г. р.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
Тимощук Ольга Михайловна (мать Тимощук АН.) — 1946 г.р., ур. д. Михеивичи Мин-
ской обл., Белоруссия; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997. Зап. А Н. Тимощук.
Тихомирова Анна Арнольдовна — 1967 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Зап. Е. Смирновой.
Тихонова Виктория — 1979 г. р., ур. п. Калевала, Карелия. Петрозаводск. 1995.
Тихонова Ирина Владимировна (дочь Прошковой Т.А.) — 1979 г.р., ур. г. Петроза-
водска. Петрозаводск. 1997.
Тихонова Мария — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Тихонова Мария Григорьевна (сестра деда Малковой О.О.) — 1922 г.р., ур. д. Елиза-
ветино Смоленской губ.. Суоярви. 1996, 1998. Зап. О. О. Малковой.
Тихонова Таисия Павловна (бабушка Малковой О.О.) — 1932 г.р., ур. д. Проскурино Во-
логодской обл.; м.ж. г. Суоярви, Карелия. Суоярви. 1996. Зап. О. О.Малковой.
Тихонова Татьяна — 1980 г. р., ур. п. Эссойла Пряжинского р., Карелия. Эссойла. 1994.
Тола Ирина — 1979 г. р. Петрозаводск. 1995.
Толстенкова Александра Васильевна — 1978 г. р., ур. п. Хаапалампи Сортавальского
р., Карелия. Сортавала. 1996.
Толстенкова Елена (двоюродная сестра Толстенковой А. В.) — 1981 г.р., ур. г. Сорта-
вала. Сортавала. 1998.
Трефилова Анна — 1978 г. р., ур. г. Петрозавдска. Петрозаводск. 1996.
Трофимов Александр Федорович — 1981 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Трофимова Ирина Федоровна — 1979 г.р., ур. д. Тахтасово Олонецкого р., Карелия.
Олонец. 1998. Зап. М. А. Станкевич.
Трошкина Мария — 1978 г. р., м. ж. г. Петрозаводск (п. Бесовец). Бесовец. 1995.
Тубина Елена Васильевна (бабушка Сиймес О.У.) — 1920 г.р., ур. п. Тивдия, Каре-
лия; м. ж. г. Кондопога. Кондопога. 1997. Зап. О. У. Сиймес.
Турина Ольга — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
368
Список информантов
Тухканен Ирина — 1981 г.р., ур. п. Паданы Медвежьегорского р., Карелия. Петроза-
водск. 1998.
Тюкина Светлана — ок. 1978 г. р. Архангельск. 1996.
Унжакова Наталья — 1978 г. р.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1995.
Урванцева Александра Ивановна (бабушка Олешовой Т.А) — 1922 г.р.; м.ж. г. Олонец,
Карелия. Олонец. 1994. Зап. Т. А. Олешовой.
Урванцева Наталья — 1977 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петрозаводск. 1995.
Ушакова Анастасия Александровна — 1979 г.р., ур. Краснодарского края. Петроза-
водск. 1998. Зап. М. Б. Мюллер.
Ушарова Наталья Владимировна — 1978 г.р., ур. п. Валдай Сегежского р., Карелия.
Петрозаводск. 1995.
Фадеева Маргарита Николаевна (бабушка Батиной Е.) — ок. 1931 г.р., ур. с. Кочка-
рово Чебсарского р. Вологодской обл. Петрозаводск. 1997. Зап. Е. Батиной.
Федорин Виктор Дмитриевич (отец Федориной Е.В., зять Максимова Н.П.) — 1950 г.р.,
ур. п. Халевичи Новозыбковского р. Брянской обл.; м.ж. п. Ламбасручей Медвежье-
горского р., Карелия. Ламбасручей. 1998. Зап. Е. В. Федориной.
Федорина Елена Викторовна (дочь Федорина В.Д., внучка Максимова Н.П.) — 1981 г. р.,
ур. п. Ламбасручей Медвежьегорского р., Карелия. Петрозаводск. 1998.
Федорова Анна — 1978 г. р.; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1995.
Федорова Виктория Александровна —1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Федорова Елена Васильевна — 1978 г. р., ур. п. Кривцы Пудожского р., Карелия. Пет-
розаводск. 1997.
Федорова Ольга Александровна — ок. 1978 г. р. Петрозаводск. 1995.
Федорова Светлана Ивановна — 1961 г.р.; м.ж. г. Сегежа. Сегежа. 1996. Зап. О.И.Квас-
никовой.
Федорова Татьяна — 1978 г. р.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1995.
Федотова Марина Александровна — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Феклистова Ирина Александровна — 1980 г. р., ур. п. Ладва Прионежского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1997.
Филатов Николай Яковлевич — 1920 г. р., ур. д. Вехручей Прионежского р., Карелия.
Вехручей. 1998. Зап. О. Н. Филатовой.
Филатова Анна — 1981 г.р., ур. п. Ругозеро Муезерского р., Карелия. Петрозаводск. 1998.
Филатова Надежда Андреевна (жена Филатова Н.Я.) — 1924 г.р., ур. д. Сафронцево
Вологодской обл.; м.ж. п. Вехручей Прионежского р., Карелия. Вехручей. 1998.
Зап. О. Н. Филатовой.
Филатова Ольга Михайловна — 1947 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Зап. А. В. Пашковой.
Филатова Ольга Николаевна — 1980 г.р., ур. п. Валдай Сегежского р., Карелия. Вал-
дай, Петрозаводск. 1998.
Филатова Ольга Николаевна (внучка Антоновой Е. С.; Филатова Н.Я. и Филато-
вой Н.А.) — 1981 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Филиппов Анатолий Николаевич (дядя Михайловой В.А.) — 1963 г.р., ур. п. Зеле-
ноборский Мурманской обл. Сегежа. 1997. Зап. В. А. Михайловой.
Филиппов Виктор Николаевич — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Филиппов Николай Порфирьевич (отец Филиппова А Н., дедушка Михайловой В. А) —
1927 г.р., ур. Вологодской обл., м.ж. п. Зеленоборский Мурманской обл. Зелено-
борский. 1997. Зап. В. А Михайловой.
Филиппова Арина — 1978 г. р. Петрозаводск. 1995. Зап. И. А. Разумовой.
Филиппова Любовь — 1979 г. р., ур. п. Погранкондуши Питкярантского р., Карелия.
Петрозаводск. 1997.
Филиппова Марина — 1979 г. р., ур. г. Олонца. Олонец, Петрозаводск. 1997.
Филиппова Марина Львовна — 1974 г. р., ур. п. Муеэерский, Карелия. Муезерский. 1998.
Список информантов
369
Филиппова Мария Алексеевна (бабушка Михайловой В. А., мать Филиппова А. Н.) —
1930 г.р., ур. п. Шириничи; м.ж. п. Зеленоборский Мурманской обл. Зеленобор-
ский. 1997. Зап. В. А. Михайловой.
Филон Светлана Анатольевна — 1982 г. р., ур. г. Оленегорска Мурманской обл. Пет-
розаводск. 1999. Зап. Н. В. Годяевой.
Фитисова Анна Анатольевна (дочь Мосеевой В. С.) — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска.
Петрозаводск. 1997.
Фитисова Татьяна — ок. 1977 г. р. Петрозаводск. 1997.
Фокин Алексей Валерьевич — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Фокина Валентина Павловна — 1933 г. р., ур. п. Михайловский Олонецкого р., Каре-
лия, м.ж. г. Олонец. Петрозаводск. 1999. Зап. Е. А.Фокиной.
Фокина Ольга Николаевна - 1961 г.р., ур. г. Ростова-на-Дону; м.ж. г. Олонец, Каре-
лия. Петрозаводск. 1999. Зап. Е. А. Фокиной.
Фомин Анатолий Евгеньевич — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Фомин Иван Михайлович — 1941 г.р., м.ж. г. Олонец, Карелия. Олонец. 1999. Зап.
М. С. Фоминой.
Фомина Евгения . ок. 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Фролова Александра Михайловна — 1932 г. р., ур. д. Лекшмозеро Каргопольского р.
Архангельской обл. Петрозаводск. 1999. Зап. А. М. Маркушевой.
Фролова Наталья — 1979 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Фуфаева Вера Владимировна — 1979 г. р. Архангельск. 1998.
Хаимова Лариса Леонидовна— 1981 г.р., ур. г. Ленинграда; м.ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1998.
Халунина Наталья Анатольевна — 1976 г. р., ур. г. Мурманска. Петрозаводск. 1996.
Харькина Виктория Владимировна — 1980 г. р., ур. г. Калининграда. Петрозаводск. 1997.
Хаухия Елена Рей нов на — 1978 г. р., ур. п. Сосновый Лоухского р., Карелия. Петроза-
водск. 1995, 1997.
Хемеляйнен Светлана — 1981 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Хеурлина Светлана — 1978 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Хоженец Ольга Ивановна — ок. 1970 г. р. Петрозаводск. 1995.
Хозяйкина Марина — 1979 г. р., ур. с. Ведлозеро Пряжинского р., Карелия. Ведлозе-
ро. 1996.
Хорошильцева Наталья — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1994.
Хорьков Лев Олегович — 1947 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия; рабочий. Кондопога.
1997. Зап. О. Семеновой.
Храпова Наталья — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Хрусталева Екатерина Юрьевна — 1978 г. р., ур. п. Молочное Мурманской обл. Пет-
розаводск. 1997. Зап. В. В. Лаврентьевой.
Хухлякова Наталья — ок. 1980 г.р., ур. п. Вегарус Суоярвского р., Карелия. Петроза-
водск. 1995.
Цаплина Ольга Федоровна — 1973 г. р. Петрозаводск. 1998. Зап. Ю. Знаменской.
Черемовская Екатерина Алексеевна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Череповецкая Галина Александровна — 1965 г. р., ур. г. Пудожа, Карелия. Петроза-
водск. 1997. Зап. А. Аббакумовоп.
Чернавская Людмила Сергеевна — 1979 г. р., ур. г. Тюмень. Петрозаводск. 1997.
Черненко Анна — 1977 г. р., ур. д. Колово Пудожского р., Карелия. Петрозаводск. 1995.
Чернецкая Ольга Леонидовна — 1978 г. р.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1995.
Чернобровкин Георгий Иванович — 1967 г. р., ур. г. Олонца. Петрозаводск. 1996.
Чернова Юлия Александровна— 1980 г.р., ур. п. Ламбасручей Медвежьегорского р.,
Карелия. Петрозаводск. 1997.
Черных Л. П. — ок. 1930 г., ур. Красноярского края. Петрозаводск. 1997. Зап. С. Богдановой.
Чернякова Наталья — ок. 1977 г. р. Северодвинск. 1997.
370
Список информантов
Чеснокова Лариса Жановна — 1958 г.р., ур. г. Пермь; м.ж. г. Петрозаводск; библиоте-
карь. Петрозаводск. 1997-1999. Зап. И. А. Разумовой.
Чеснокова Евангелина Васильевна (мать Чесноковой Л.Ж.) — 1927 г.р., ур. п. Тужа
Пермской обл., м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Чеснокова Надежда — 1978 г.р., ур. с. Рыбрека Прионежского р. (Вепсская нац. во-
лость), Карелия. Петрозаводск. 1995.
Четкарев Юрий Георгиевич — 1944 г. р., ур. г. Медвежьегорска, Карелия; м. ж. г. Петро-
заводск; часовой мастер. Петрозаводск. 1998. Зап. С. Ю. Четкаревой.
Четкарева Светлана Юрьевна (дочь Четкаревых Ю.Г. и Т.С.)- 1975 г.р., ур. г. Петро-
заводска. Петрозаводск. 1999.
Четкарева Татьяна Степановна (мать Четкаревой С.Ю.) — 1951 г.р., ур. д. Власова
гора Тихвинского р. Ленинградской обл.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998.
Зап. С. Ю. Четкаревой.
Чиненов Павел — 1978 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Чехонина Антонина Григорьевна (мать Зубковой М. Ю., бабушка Зубковой Ж. Б.) — 1927
г.р., ур. Заонежья; м.ж. г. Петрозаводск; оператор связи. Петрозаводск. 1997. Зап.
Ж. Б. Зубковой.
Чубиева Анастасия Алексеевна —1980 г. р., ур. п. Муезерский, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Чудник Марина Александровна — 1972 г. р., ур. г. Уссурийска; м. ж. г. Петрозаводск;
военнослужащая. Петрозаводск. 1999.
Чумакова Александра — ок. 1980 г. р., м. ж. г. Костомукша. Петрозаводск. 1996. (Текст
передан Ремшуевой Р.П.).
Чуприн Олег Иванович — 1960 г.р., ур. г. Ярославля, м.ж. г. Москва, музыкант. Москва.
1999. Зап. И. А. Разумовой.
Чуприна Ольга Александровна (жена О.И.Чуприна). — 1958 г.р., ур. Московской обл.,
м.ж. г. Москва. Москва. 1999. Зап. И. А. Разумовой.
Шабашова Людмила Владимировна —1976 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Шаврина — ок. 1978 г. р. Архангельск. 1996.
Шаганова Ольга Александровна — 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска Петрозаводск. 1998.
Шалимова Нататья Александровна — 1976 г. р., ур. п. Поросозеро Суоярвского р., Ка-
релия. Петрозаводск. 1996.
Шальков Виктор Аркадьевич — 1947 г. р., ур. с. Великовисочное Архангельской обл.;
м.ж. г. Апатиты Мурманской обл. Апатиты. 1996.
Шалькова Надежда Викторовна (дочь Шалькова В.А. — 1979 г.р., ур. г. Апатиты
Мурманской обл. Петрозаводск. 1996.
Шершнева Евгения Григорьевна —1978 г. р., ур. г. Сортавала, Карелия. Петрозаводск. 1997.
Шестакова Наталья — 1979 г.р. Петрозаводск. 1995.
Шикова Елена — 1980 г.р., м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1999. Зап. С.Антип-
киной.
Шилова Галина Алексеевна— 1980 г.р., м.ж. г. Кондопога. Кондопога. 1998. Зап.
О.Янукевич.
Шиманская Дарья — 1979 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1994-1995.
Ширина Юлия Евгеньевна — 1978 г.р., ур. п. Повенец Медвежьегорского р., Карелия.
Петрозаводск. 1996.
Шиханова Елена Владимировна— 1981 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск.
1999. Зап. Н. Н. Кононовой.
Шишкова Елена — 1080 г. р., м. ж. г. Петрозаводск. 1999. Зап. С. Антипкиной.
Шишулина Е. В. — ур. г. Олонца, Карелия. Олонец. 1999. Зап. Н. П. Александровой.
Шкода Мария Алексеевна — 1920 г. р., ур. д. Вёгорукса Медвежьегорского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1998. Зап. Ю. А. Шкода.
Шлыкова Роза Ильинична (тетя Романовой И.В.) — 1946 г.р., ур. с. Богдановка, Украина;
м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1998.
Список информантов
371
Шопен Нина Петровна — 1919 г.р., ур. г. Курска; м.ж. д. Бочилово Пудожского р.,
Карелия. Бочилово. 1998. Зап. С. А. Объедковой.
Штохай Нина Михайловна — 1937 г. р., м. ж. п. Янишполе Кондопожского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1999. Зап. Н. Кузиной.
Шуйская Надежда — 1979 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Шумакова Наталья Анатольевна — 1977 г. р., ур. г. Ялуторовск Тюменской обл. Пет-
розаводск. 1997.
Шумилова Любовь — 1978 г. р., ур. г. Медвежьегорска. Петрозаводск. 1997.
Шумкина Л.Г, — 1978 г.р., ур. п. Умба Мурманской обл. Петрозаводск. 1998. Зап.
И. В. Тухканен.
Шуньгина Елена Александровна — 1978 г.р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Щанова Елена Александровна — 1981 г.р., ур. г. Сегежа, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Щепанская Татьяна Борисовна — 1958 г.р., м.ж. г. С.-Петербург. С.-Петербург. 1998.
Зап. И. А. Разумовой.
Эденгаузер Татьяна Влвдимировна — 1980 г. р., ур. п. Ведлозеро Пряжинского р., Ка-
релия. Петрозаводск. 1997.
Юришевич Лидия Васильевна (бабушка Грызиной М.О.)— 1935 г.р., ур. Смоленской
обл., м. ж. г. Сегежа, Карелия. Сегежа. 1996. Зап. М. О. Грызиной.
Юркова Ирина Петровна — 1978 г. р., ур. п. Тойвола Суоярвского р., Карелия. Петро-
заводск. 1997.
Юрченко Анна Ивановна — 1948 г. р., ур. п. Лоухи, Карелия. 1998. Зап. Т. В. Иса-
ковой.
Юрченко Инна Павловна — 1980 г. р., ур. п. Мипнала Питкярантского р., Карелия.
Петрозаводск. 1998.
Юрьева Елена — 1980 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1997.
Юшкова Юлия — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1998.
Язепова Наталья Леонидовна — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Якимов Станислав Иванович — 1937 г. р., ур. Ярославской обл.; м. ж. г. Петрозаводск.
Петрозаводск. 1997. Зап. И. А. Разумовой.
Якимова Наталья Николаевна — 1977 г. р., ур. г. Олонца, Карелия. Петрозаводск.
1996. Зап. А. Тергуевой.
Якконен Юлия Владимировна — 1980 г. р., ур. г. Кемь, Карелия. Петрозаводск. 1998.
Яковлев Александр Юрьевич — 1980 г. р., ур. г. Кондопога, Карелия; рабочий. Кондо-
пога. 1998. Зап. О.Янукевич.
Яковлев Алексей Михайлович — 1951 г. р., м. ж. п. Пряжа, Карелия. Пряжа. 1997. Зап.
Н. Олейниковой.
Яковлева Галина Альбертовна (дочь Сулиценко В. И.) — 1957 г. р., ур. д. Великая
Нива Медвежьегорского р., Карелия; м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1996.
Зап. Е. С. Яковлевой.
Яковлева Екатерина Сергеевна (внучка Сулиценко В. И., дочь Яковлевой Г. И.) — 1979
г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1996.
Яковлева Лидия Александровна (жена Яковлева А.М.) — 1954 г.р., м.ж. п. Пряжа,
Карелия. Пряжа. 1997. Зап. Н. Олейниковой.
Якубова Олеся — 1979 г. р.,ур. п. Кинелахта Пряжинского р., Карелия. Петрозаводск. 1995.
Якшевич Светлана Георгиевна — 1979 г. р., ур. п. Ляскеля Питкярантского р., Каре-
лия. Петрозаводск. 1997.
Ямса Эльвира Викторовна — ок. 1977 г.р.; м.ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1996.
Япинен Людмила Ивановна — 1972 г.р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петрозаводск. 1995.
Ярига Галина Петровна — ок. 1975 г.р. Петрозаводск. 1995.
Яровая Елизавета — 1979 г. р., ур. п. Лоухи, Карелия. Петрозаводск. 1996.
Яскунова Владислава — 1978 г. р., ур. г. Петрозаводска. Петрозаводск. 1995.
Яшкина Татьяна — 1978 г. р., м. ж. г. Петрозаводск. Петрозаводск. 1997.
372
Список информантов
Неполная паспортизация:
Константин — 1962 г.р., м.ж. г. С.Петербург. 1998. Зап. И. А. Разумовой.
Наталья Д. — 1976 г. р., ур. г. Кандалакша Мурманской обл. Петрозаводск. 1996. Зап.
А. Рожковой.
женщина — ок. 1957 г. р. Петрозаводск. Зап. С. Богдановой.
женщина — ок. 1955 г.р., ур. г. Кондопога, Карелия. Петрозаводск. 1997. Зап. С.О.Богда-
новой.
женщина — ок. 1955 г. р., ур. Мурманской обл. Петрозаводск. 1997. Зап. С. О. Богда-
новой.
студентка — ок. 1978 г. р. Петрозаводск. 1997. Зап. С. О. Богдановой.
2
Учащиеся школы № 1 п. Сертолово Ленинградской обл.
Аникин Петя — 13 л. 1998.
Анищенко Вера — 13 л. 1996.
Антохина Ирина — 12 л. 1996.
Артемов Игорь — 11-13 л. 1996, 1998.
Ахметзянова Гульнара — 12-13 л. 1996,1998.
Балашова Ксения — 13 л. 1996.
Беляев Андрей — 12 л. 1996.
Бидоленко Александр — 12-13 л. 1996,1998.
Бодрова Юлия — 12-13 л. 1996, 1998.
Большаков Максим — 13 л. 1998.
Брату Марина — 12-13 л. 1996, 1998.
Быховская Светлана — 12 л. 1996.
Гайнутдинова Ирина — 13 л. 1997.
Деревянко Евгений — 13 л. 1998.
Дронов Александр — 13 л. 1998
Евтягина Екатерина — 13 л. 1997.
Желдакова Элеонора — 13 л. 1997.
Жилин Александр — И л. 1996.
Зозуля Александр — 12 л. 1996.
Зюзина Татьяна — 13 л. 1998.
Иванов Игорь — 13 л. 1998.
Ирха Михаил — 12 л. 1996.
Кожикина Дарья — 13 л. 1997.
Кондратюк Оксана — 12 л. 1996.
Костылев Александр — 12 л. 1996.
Кравченко Татьяна — 12-13 л. 1996,1998.
Люлин Дмитрии — 13 л. 1998.
Маковеева Наталья — 12 л. 1996.
Мельникова Юлия — 12 л. 1996.
Мицкус Юлия — 13 л. 1998.
Мищенкова Наталья — И л. 1996.
Морсина Маша — 10-11 л. 1996, 1998.
Недоводиева Марина — 13 л. 1997.
Переломова Маша — 11-13 л. 1996, 1998.
Петниченко Георгий — 12 л. 1998.
Пижанов Никита — 11 л. 1996.
Список информантов
373
Пискун Анна 12 л. 1996.
Политов Игорь — 11 л. 1996.
Полякова Светлана — 11-13 л. 1996,1998.
Попов Слава — 12-13 л. 1996. 1998.
Потехин Максим — 10-12 л. 1996,1998.
Разживин Андрей — 11 л. 1996.
Ракитина Ольга — 12 л. 1996.
Редькин Алексей - 11-13 л. 1996, 1998.
Рупуцис Александр — 13 л. 1998.
Сахарова Ирина — 12 л. 1996.
Сейлиева Надежда — 11-13 л. 1996,1998.
Сосновская Александра — 12-13 л. 1996.1998.
Стратулат Алена — 11-13 л. 1996, 1998.
Судник Алеся — 12 л. 1996.
Сурков Артем — 12 л. 1996.
Тесля Дмитрии — 12 л. 1996.
Тимос^ева Наталья — 12-13 л. 1996,1998.
Тищенко Елена ~ 13 л. 1997.
Токмакова Ксения — 13 л. 1997.
Туканов Дмитрий — 11-13 л. 1996, 1998.
Тютюнникова Ольга — 13 л. 1998.
Уласень Андрей — 12-13 л. 1996,1998.
Федюнина Любовь — 11-13 л. 1996,1998.
Хардин Максим — 12 л. 1996.
Харевский Андрен — 13 л. 1998.
Хренов Сергей — 13 л. 1998.
Цыганкова Мария — 10-12 л. 1996, 1998.
Шевченко Александр — 12-13 л. 1996,1998.
Ширанков Дмитрий — 13 л. 1998.
Учащиеся школы № 3 г. Пудожа, Респ. Карелия. Записи 1996 г.
Антроповский Дмитрий — 12 л.
Антроповская Мария (сестра Антроповского Д.) — 12 л.
Барышева Марина — 12 л.
Борисова Анна — И л.
Бурлак Андрей — 11 л.
Гой Дмитрий — И л.
Гой Никита (брат-близнец) — И л.
Горбунцова Екатерина — 11 л.
Турбина Алла — И л.
Демидова Татьяна - Ил.
Денежкина Наталья — 11 л.
Ефремова Галина — 11 л.
Ефремова Наталья (двоюродная сестра Ефремовой Г.) — 11 л.
Карташенкова Анастасия — И л.
Королева Ладжена — 11 л.
Макарова Алла — 12 л.
Медведев Алексей — 11 л.
Пахомова Елена — 11 л.
Прокопенко Артем — 12 л.
374
Список информантов
Родионова Анастасия — 12 л.
Романова Юлия — 13 л.
Серегин Александр — И л.
Смирнова Анастасия — 12 л.
Титов Роман — 12 л.
Черкасов Роман — 12 л.
Учащиеся школы-лицея № 1 г. Петрозаводска. Записи 1998 г.
Белоусова Татьяна Васильевна — 14 л.
Зеленова Вероника Валерьевна — 14 л.
Коршунова Ирина — 14 л.
Котова Екатерина Владимировна — 13 л.
Лаверычева Евгения Александровна — 14 л.
Лебедева Валентина Сергеевна — 14 л.
Масалев Роман — 14 л.
Федотова Олеся Владимировна — 14 л.
Традиционная духовная культура славян
(Современные исследования)
Ирина Алексеевна Разумова
Потаенное знание современной русской семьи.
Быт. Фольклор. История
Редактор Т.А.Агапкина
Оригинал-макет Л. Е. Коритысская
Графика Б. Л. Бородин
Издательство «Индрик»
Лицензия ЛР № 070644 от 19 декабря 1997 г.
Подписано в печать 21.03.2001. Формат 60x841/ig.
Печать офсетная. Гарнитура «Петербург». Бумага писчая.
Печ. л. 23,5. Тираж 1500 экз. Заказ 5026.
113452, Москва, ул. Азовская, д. 25, корп. 2, к. 130
Отпечатано с готовых диапозитивов
в Производственно-издательском комбинате ВИНИТИ,
140010, г. Люберцы, Московской обл., Октябрьский пр-т, 403.
Тел. 554-21-86
По вопросам приобретения книг
следует обращаться по адресу:
117334, Москва, Ленинский проспект 32-а,
Институт славяноведения РАН
(для издательства «Индрик»)
тел. (095)938-01-00
тел./факс 938-57-15