Юрий Овсянников

ВЕЛИКИЕ ЗОДЧИЕ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
ТРЕЗИНИ. РАСТРЕЛЛИ. РОССИ

МОСКВА
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
2023

ИНФОРМАЦИЯ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Овсянников Ю. М.
Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси / Юрий Овсянников. —
М.: Молодая гвардия, 2023. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1956).
ISBN 978-5-235-04778-5
Книга известного российского историка и искусствоведа Юрия Максимилиановича
Овсянникова (1926—2001) посвящена творцам одного из прекраснейших городов
мира — Санкт-Петербурга. В ней увлекательно и вместе с тем строго документально
рассказывается о судьбах трех великих зодчих, тех, кто сотворил неповторимый
облик Северной Венеции, — Доминико Трезини (1670—1734), Франческо Бартоломео
Растрелли (1700—1771) и Карле Росси (1775—1849). Построенные ими замечательные
здания и ансамбли — Петропавловская крепость, Смольный собор, Зимний дворец,
Михайловский дворец (ныне Русский музей), Александринский театр, здания Сената
и Синода — не одно столетие украшают улицы и площади Петербурга. А потому и сам
этот город стал одним из героев книги, выходящей ныне в серии «Жизнь
замечательных людей».
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена
в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

16+
© Овсянников Ю. М., 2023
© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2023

К ЧИТАТЕЛЯМ
Горожане совершенно незнакомы со своими городами.
Н. Анциферов

Петербург удивителен и неповторим. Его рождение
необычно. Другие европейские столицы поднимались сами
по себе за века и тысячелетия. И место для себя выбирали
разумно: или на перекрестии торговых путей, или удобное для
основания гавани, а в первую очередь там, где легко
обороняться в случае нужды. У Петербурга всё иначе. Возник
чуть ли не в одночасье по велению грозного царя Петра в устье
Невы на болотистой равнине, где нет не только никакой
естественной защиты, но и условий для нормальной стоянки
кораблей.
Другие города росли концентрическими кругами вокруг
первоначальной крепости. Проходили столетия, и наступал
момент, когда старая планировка уже мешала нормальному
току городской жизни. Тогда приходилось, ломая древние
строения, прокладывать новые улицы и проспекты. Петербург
со дня рождения смотрел в будущее. Его первоначальный почти
геометрически четкий или, как тогда говорили, «регулярный»
план не требует и сегодня изменений. В этом счастье и
самобытность города.
Желая как можно скорее претворить в реальность свою
давнюю мечту о новой российской столице, Петр I не щадил
ни себя, ни своих подданных. Историки считают, что в первое
десятилетие жизни Петербурга под фундаменты его зданий
легло свыше 100 тысяч работных людей, убитых непосильным
трудом и голодом. Именно тогда этот непонятный для русского
человека город, прочертивший своими прямыми линиями
и высокими шпилями болотное марево, был проклят простыми
людьми: «Быть Петербургу пусту!» Но, вопреки заклинаниям, он
не захирел, не опустел, а преодолев трудности и беды, пережив
революции и войны, стал одним из прекраснейших городов
мира. Столь твердый, самобытный характер город обрел

в первые же годы жизни. Видимо, заимствовал у своего
основателя.
С юности, после посещения Амстердама, грезил Петр новой
столицей на берегу моря, городом-портом, распахнувшим свои
ворота на запад. Широкой Неве предстояло стать главным
проспектом, а многочисленным речкам и каналам — улицами и
проулками. Государь даже запретил возводить мосты в городе.
Правда, не сразу решил, где должен быть центр Петербурга.
Сначала замыслил его на Городовом острове, на Троицкой
площади позади крепости. Потом вдруг распорядился
перенести в Кронштадт, но, убедившись в неразумности плана,
повелел возводить на Васильевском острове, перед крепостью.
А Петербург, вопреки воле государя, начал расти и шириться
на левом берегу Невы, откуда удобнее всего была связь
с Россией. Так впервые город проявил самостоятельность.
Юный Санкт-Петербург в начальные годы очень напоминал
военный лагерь. Даже возводить его начали с крепости, которую
во всех служебных донесениях первых двух десятилетий
именовали Городом, а все вокруг было Петербургом. Долгая
война со шведами наложила свой отпечаток на его план. Царь
вынужден был уподобить будущую столицу военному лагерю.
Улицы прямые, как лет пули. А пересекаются друг с другом
только под прямым углом. Вдоль улиц — ровный, как
солдатский строй, ряд «образцовых» или, как теперь говорят,
«типовых» домов для «подлых», для «зажиточных», для
«богатых». И четкие, почти военные, правила в распорядке дня,
в поведении на европейский манер.
Этот жесткий регламент городской жизни на столетия
сохранился в характере Петербурга. Менялись государи, а
с ними менялась и мода, но порядок жизни пребывал
неизменным. Со временем военные мундиры смешались с
чиновничьими и стала еще ощутимей присущая Петербургу
чопорная официальность.
Любовь царя к Амстердаму, к образу жизни голландских
кораблестроителей и купцов определила и начальный облик
города — в духе северного барокко: строго и вместе с тем

представительно. Возводить город царь повелел уроженцу
южной Швейцарии, архитектору Доминико Трезини,
прожившему несколько лет в Копенгагене. Государю понравился
этот исполнительный и трудолюбивый мастер. Петр доверил
ему не только возведение самых важных зданий новой столицы,
но и составление плана города и проектирование «образцовых»
домов.
После смерти основателя Петербурга страной тридцать лет
правили сначала его племянница, потом дочь. Этих
жизнелюбивых дам не устраивала строгая и деловая петровская
архитектура. Они жаждали кричащей роскоши и пышной
красоты. Новый стиль в искусстве определил итальянец, граф
Франческо Растрелли, обладавший неуемной фантазией и ярый
приверженец пышного, южного барокко. Именно он украсил
Петербург дворцами и храмами, изумлявшими всех своим
затейливым декором. Его стиль потомки позже назвали
«растреллиевским», или «елизаветинским» барокко. Главное
творение зодчего — Зимний дворец, возведенный по желанию
Елизаветы «ради славы российской». Он явился как
политическим, так и архитектурным центром города. Было
строго запрещено возводить здания выше него. Так почти
на полтора столетия установилась высотная граница
Петербурга...
На смену веселой Елизавете пришла умная, образованная
Екатерина II. Лукавая почитательница французских
энциклопедистов, конечно, не могла принять стиль
предшественниц. Он был слишком помпезным и потому
безвкусным. По ее убеждению, за образец следовало брать
античную строгость в сочетании с римским величием. Уже
на третий год царствования Екатерины французский
архитектор Ж.-Б. Валлен-Деламот возвел торжественную арку
«Новой Голландии». И сквозь нее вступил в Россию новый
архитектурный стиль — классицизм.
В общей сложности классицизм, включая его высшую и
завершающую стадию — ампир, царствовал семь десятилетий.
За эти годы над украшением Петербурга трудились многие

замечательные мастера. Самым блистательным среди них был,
конечно, уроженец Неаполя Карл Росси. Он начал серьезно
работать вскоре после победы над Наполеоном, когда
окончательно пробудились и национальная гордость, и
самосознание русского народа. Именно тогда создал Росси
торжественный стиль ампир, который выделялся своими
монументальными формами и богатым декоративным
убранством, главным образом из военной эмблематики и
орнамента.
Архитектор возвел немало прекрасных зданий, но главная
его заслуга — ансамбли великолепных площадей: перед
Александринским театром, Михайловским дворцом,
Инженерным замком, Зимним дворцом, Сенатом и Синодом.
Именно они придали центру города тот строгий, стройный вид,
который потрясает воображение многих поколений.
Через арку последнего творения Росси — Сената и Синода,
классицизм покинул Петербург. И сразу же начались поиски
новых путей в архитектуре. Возник русско-византийский стиль.
Потом эклектизм, стремившийся сопрячь воедино формы
давних эпох: готики, ренессанса, барокко и рококо. В этом было
немало любопытного и привлекательного. Кстати, именно
эклектизм подготовил благодатную почву для появления
нового, самобытного стиля модерн, прожившего, увы, всего
несколько лет. Однако все эти искания и увлечения уже
не могли нарушить логичного единства центра города,
рожденного стараниями трех замечательных архитекторов.
Доминико Трезини первым наметил главную тему
архитектурной мелодии города. Смольный монастырь и Зимний
дворец Растрелли задали тональность торжественного звучания
всех будущих строений. А созданные Росси величественные
ансамбли и анфилады площадей стали контрапунктами
прекрасной каменной симфонии.
Конечно, были и другие талантливые мастера —
С. Чевакинский, Дж. Кваренги, А. Ринальди, А. Захаров, Ж. Тома
де Томон, И. Старов, В. Стасов — создатели отдельных дворцов,
храмов, общественных зданий. Они навсегда останутся

в памяти поколений. Имена других, ничем особенно не
проявивших себя, известны теперь только узкому кругу
специалистов. Но все они, и одаренные, и лишенные большого
таланта, так и не нарушили главные каноны, установленные
Трезини, Растрелли, Росси, одобренные и правителями, и
обществом. Вот почему стоящие рядом здания различных эпох
и стилей не мешают друг другу, не «спорят», а соседствуют
в мирном согласии, порой даже подчеркивая красоту друг друга.
Великий пример такого сосуществования подал Росси. Его
ампирное здание Главного штаба и Министерства иностранных
дел, обрамляющее Дворцовую площадь, подчеркивает
барочную роскошь Зимнего дворца. Это органичное соседство
разных стилей очень присуще Петербургу.
Город, задуманный как некое подобие Амстердама, как
северная Венеция, отражается нарядными фасадами в зеркале
каналов и рек и от того становится еще прекраснее. Он как бы
раздвигает пространство, удваивая высоту своих колоннад
и множа декор своих дворцов. Это магическое удвоение и чуть
заметное, как тихое дыхание, движение отраженных зданий
дает ощущение сказочной реальности. Подобное чувство
возникает и в пору белых ночей, когда Петербург погружается
в зыбкую атмосферу жемчужного сияния. Оно растворяет
границы меж небом и водой, а четко прочерченные городские
проспекты утрачивают свою графичность. И кажется, что город
начинает заполнять сонм причудливых видений. Кто знает,
может, именно эта удивительная пора различных
фантасмагорий рождала у поэтов и прозаиков образы, которые
и по сей день населяют Петербург в нашем сознании.
Облик города определяет архитектура, душу — литература.
Сегодня тот Петербург, что ограничен рекой Фонтанкой,
неразрывно связан с чеканными строками пушкинских поэм,
звучащих в такт нашим шагам по Сенатской площади,
набережным, Марсову полю и близлежащим улицам.
«Всемогущий» Невский проспект, который «составляет всё» для
города, немыслим без гоголевских героев. Есть еще Петербург
доходных домов с дворами-колодцами, куда редко заглядывает

солнце. Это — город Достоевского с особой, как он сам пишет,
архитектурой: «Это множество чрезвычайно высоких (первое
дело высоких) домов “под жильцов”, чрезвычайно, говорят,
тонкостенных и скупо выстроенных, с изумительной
архитектурой фасадов: тут и Растрелли, тут и позднейшее
рококо... и непременно пять этажей». А за этой истинно
петербургской декорацией — мир искалеченных судеб.
Существуют также зимний, завьюженный город Блока и рядом
нервный,
фантасмагорический
Петербург
Белого...
Удивительный город, умеющий подарить особую радость при
удачном сопряжении искусства слова и зодчества.
Правда, в многоликой, многоголосой толпе литературных
героев, населяющих Петербург, мы порой не в силах разглядеть
тех, кто заложил основу торжественного облика города. Вот
почему эта книга посвящена тем, кто придал столице на Неве
имперский вид и принес ей всемирную славу. Приступая
к работе, я лелеял мечту, что кому-нибудь она будет полезна.
У одних пробудит интерес и любовь к Петербургу. У других —
желание участвовать в его возрождении. Неповторимый город
понес за последние три четверти века неисчислимые потери,
и наш долг восстановить то, что возможно, и сохранить для
потомков то, что еще существует. Грядущие поколения будут
нам благодарны.

Петр Великий. Гравюра А. Афанасьева. XVIII в.

КРЕПОСТЬ

ПОЛКОВНИК ФОРТИФИКАЦИИ

ДОМИНИКО ТРЕЗИНИ

РОЖДЕНИЕ ГОРОДА
I
Восемнадцатое столетие в России начиналось разгромом
русских войск под Нарвой, появлением первой печатной газеты,
основанием города в устье Невы. Завершался век
блистательными победами Александра Суворова на севере
Италии, открытием в Петербурге перед Михайловским замком
памятника Петру Великому, начатого еще при жизни самого
основателя города, рождением Александра Пушкина.
Через сто тридцать лет после закладки Петербурга великий
правнук знаменитого царского арапа завершил поэму «Медный
всадник».
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел...
< ... > И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.

Какой же день описал поэт? Когда и как выбрано место для
будущей столицы? Попробуем восстановить ход событий...
В понедельник 23 апреля 17031 года шестнадцатитысячный
корпус под командованием генерал-фельдмаршала Бориса
Петровича Шереметева выступил из Шлиссельбурга к шведской
крепости Ниеншанц, или, как ее называли русские, Канцы.
Крепость стояла у впадения реки Охты в Неву. Вокруг
укреплений раскинулся город. По тем временам довольно
большой — 400 домов. На валах высотой до 18 метров — 78
пушек. Шестьсот шведских солдат обязаны были дать отпор
врагу.
В четверг 26 апреля русское войско подошло к Ниеншанцу.
Во главе бомбардирской роты гвардии Преображенского полка
маршировал капитан Петр Михайлов. Он же государь Петр
Алексеевич.

На следующий день начали рыть апроши. Осаду должно
было вести по всем правилам воинской науки. Но 28 апреля
нетерпеливый царь, забрав четыре роты преображенцев и три
семеновцев, спустился к устью Невы, к морю.
Наконец он его увидел. Холодное, неуютное. Где-то там
далеко сливавшееся с холодным серым небом. Но лучшего
ничего на свете не было. Это было его море, для его будущих
кораблей. Может, от радости омыл лицо балтийской водой...
А может, шагнул прямо навстречу волнам, пока не стало
заливать за раструб ботфортов...
Историк и писатель А. Шарымов, основываясь на
документах, считает, что тогда же царь с приближенными ходил
в море на лодках вплоть до острова Котлин, Может быть... Но уж
больно труден переход на веслах по морю за 20 верст в один
день туда и обратно. Хотя от нетерпеливого царя всего можно
было ожидать.
В тот день Петр выбрал Лозовой остров (теперь Гутуевский),
дабы оставить на нем тайный караул из четырех рот во главе с
сержантом Щепотьевым. Караулу надлежало отбить возможную
помощь шведам с моря.
Наутро 29 апреля царь с оставшимися тремя ротами
двинулся обратно. Дельта Невы представляла собою 101
большой и малый остров. Осмотреть все сразу невозможно.
Но главное он увидел. Болота, поросшие кустарником, чахлые
березки, отдельные, разбросанные там и сям бедные избушки.
К вечеру 29 апреля Петр снова был под Ниеншанцем. А 30
апреля в семь часов после полудня началась бомбардировка
крепости. Десять часов без перерыва бросали русские мортиры
свои ядра через валы. В понедельник 1 мая в пять утра
шведский барабанщик забил шамад — сдачу. Развернув
знамена, Преображенский полк в десять часов утра первым
вступил в город.
Сообщение о важном событии появится в первой русской
печатной газете «Ведомости» только через два с лишним
месяца — 6 июля. Среди известий из Торуня, Берлина, Вены,
Гааги и Лондона три короткие строчки: «Из Риги мая в 31 день.

Шанец Ниен не приступом взят, но по договору, мая в 4 день
русским войском». Вновь обретенная земля связи со страной
не имеет. И сообщение о воинском успехе русских приходит из
вражеского лагеря, из далекой Риги. Вот почему ничего
не сказано о бомбардировке, о готовности русских войск
к штурму. Даже дата падения крепости неверна...
2 мая утром шведы по договору покинули крепость.
Их телеги, нагруженные домашним скарбом, потянулись
на север к Выборгу. Капитан-бомбардир Петр Михайлов,
генерал-фельдмаршал Борис Шереметев, поручик Александр
Меншиков, генерал-майор Иван Чамберс, генерал Аникита
Репнин, окольничий Петр Апраксин, полковники Девгерин
и Морцов с изрядным шумом праздновали победу. Веселье
нарушил гонец от Щепотьева: на горизонте показалась эскадра
шведских кораблей. В последующие дни собирали военный
совет: «...тот ли шанец крепить или иное место удобное искать
(понеже оный... далеко от моря и место не гораздо крепко
от натуры)... положено искать нового места...» Значит, место
для нового города выбирали после взятия Ниеншанца. Потом,
если верить «Журналу, или Поденной записке... Петра
Великого», Петр принимал послов Великого княжества
Литовского. Послы просили денег и солдат для войны
со шведами. Но среди всех дел напряженно ожидали известий
от Щепотьева.
6 мая в устье Невы, не ведая о падении Ниеншанца, вошли
шведский галиот «Гедан» и шнява «Астрильд». Не мешкая,
посадив гвардейцев на лодки, Петр и Меншиков двинулись
навстречу.
Без всякой опаски, точно совершая прогулку, шведские
корабли на рассвете 7 мая начали подниматься вверх по реке.
Вдруг из тумана возникло три десятка лодок со множеством
солдат в зеленых мундирах. Не успели шведские капитаны
изготовиться к бою, как корабли были взяты на абордаж.
«Понеже неприятели пардон зело поздно закричали, того для
солдат унять трудно было... едва не всех покололи; только
осталось 13 живых», — писал сам Петр. В тот день, 7 мая, он с

гордостью праздновал свою первую морскую победу.
Узнав о позорной сдаче кораблей пехотинцам, шведский
адмирал Нумерс поспешил ретироваться.
Россия вышла к морю и стала на его берег. Когда-то здесь
начинался путь из варяг в греки. Теперь для Московского
государства открылась дорога в Европу.
Поутру 11 мая Петр отплыл в Шлиссельбург, а оттуда —
к Олонецкой верфи (теперь город Лодейное Поле). А накануне,
10 мая, царь сам возложил на себя орден Святого Андрея
Первозванного, и по сему случаю было «великое шумство».
Значит, у «бомбардир-капитана» оставалось всего два дня — 8
и 9 мая, чтобы выбрать место, где стоять крепости. Он сам тогда
еще не ведал, что эти два дня во многом определят будущий ход
российской истории.
Лежащие вокруг земли когда-то принадлежали Господину
Великому Новгороду. Писцовые книги свидетельствуют, что
в конце XV — начале XVI столетия здесь стояло несколько
десятков мелких деревень. Но в начале XVII века, в смутные для
России годы, земли эти захватили шведы. И крестьяне,
не желавшие принимать лютеранство, вынуждены были сначала
тайно, а потом и явно бежать на юг, вглубь страны. Теперь
вокруг царило запустение...
Озираясь, гребцы шептали: «Проклятое место! Бросовая
земля!» — но Петр их не слышал. Не желал. Радостный и
возбужденный, стоял на носу лодки. И чудилось ему, что
не весла скрипят в уключинах, а мачты стройных российских
фрегатов и тяжелых иноземных «купцов», которые скоро придут
сюда. Рядом с ним были «сердешный друг» Алексашка
Меншиков и шумный, веселый генерал-инженер Жозеф Гаспар
Ламбер де Герэн. Перебрасываясь шутками, обсуждали
возможные места будущей фортеции и промеряли глубину
проток. Для новой крепости выбрали небольшой островок.
Лежал он удобно, у развилки реки на два рукава — Большую
и Малую Неву. Было в том островке метров 750 в длину и 360
в ширину. Остановить на нем свой выбор подсказал Ламбер.
Генерал-инженера пригласил в свое время на русскую службу

посол в Варшаве князь Григорий Долгоруков. Француз подписал
договор через год после поражения под Нарвой — 3 ноября
1701 года. Генерал-инженер быстро завоевал расположение
государя. Уж очень походил он норовом и повадками на
покойного любимца Франца Лефорта. Петр простил Ламберу
даже убийство на дуэли опытного капитана Петера фон
Памбурга. Того самого, что командовал русским кораблем
«Крепость», первым пересекшим Черное море.
После дуэли царь отписал адмиралу Федору Апраксину, что
в своей смерти Памбург «сам был виною (о чем, чаю, вам
небезызвестно)». А вот когда захотели разобрать обветшавшую
«Крепость», Петр запретил и строго повелел: сохранить как
раритет.
На дальнейшей карьере Ламбера убийство капитана
Памбурга никак не сказалось. На Западе дуэли были приняты.
И новый любимец продолжал пользоваться всеми благами. Ему
и Меншикову разрешал царь больше всех, больше, чем себе,
выписывать из Парижа высоких двурогих париков и шитых
золотом камзолов. Француз старался служить верой и правдой.
Он хорошо показал себя при взятии Нотебурга и штурме
Ниеншанца. А потом «выбирал с царем Петром место для
Петербурга и начертал план Петропавловской крепости».
Небольшой островок с юга и запада омывала широкая река, а
с севера и востока его прикрывали болотистые острова и
многочисленные протоки. Шведы называли его «Люст Елант» —
«Веселый». А русские, некогда проживавшие здесь, именовали
«Заячий». Так по наследству и приняли это название.
В отделе рукописной и редкой книги Библиотеки Российской
Академии наук сохранился первоначальный чертеж земляной
фортеции. Четкие линии, разрез валов и бастионов — все
выдает руку опытного инженера, хорошо знакомого с
последними достижениями европейской военной науки.
По этому плану предстояло насыпать большой земляной
шестиугольник с выступающими по углам пятигранными
бастионами.
За участие «в строении Санкт-Питербурхской крепости

поднесенным государю Петру I чертежом» и за помощь при
взятии шведских крепостей Шлиссельбурга, Ниеншанца
и Нарвы генерал Ламбер де Герэн был в 1704 году награжден
орденом Святого Андрея Первозванного. Француз стал девятым
по счету кавалером первого российского ордена, царь Петр был
шестым, а Александр Меншиков — седьмым.
Случилось, однако, так, что генерал-инженер Ламбер
оказался «изменщиком». Весной 1706 года он убедил царя, что
необходимо набрать в Европе новых иноземных офицеров.
Царь согласился и отпустил генерала. Неожиданно Ламбер
прислал из Берлина письмо; он-де не собирается возвращаться
в Россию. Причина: «злоба и ненависть грозивших ему бояр».
Петр знал измены и раньше. Под Азовом, под Нарвой.
Но Ламбер предал дружбу! Оскорбленный царь попросил
прусского короля арестовать француза и заточить в тюрьму.
Не тут-то было. Прошло еще пять лет, прежде чем Ламбера
удалось схватить. Но отважный задира и дуэлянт, подобно
героям Дюма, сумел бежать из крепости. Где он потом скитался,
никто не ведает. Только в 1715 году Ламбер прислал из Ливорно
письмо Петру Алексеевичу. Беглец просил простить его и вновь
принять на русскую службу. Царь не ответил и повелел отовсюду
вычеркнуть его имя, а дела предать забвению...
Первую русскую фортецию в устье Невы заложили 16 (27
по новому стилю) мая 1703 года. Эта дата ни у кого уже
не вызывает сомнений. Остается спорным только факт участия
самого Петра в торжестве закладки.
Большинство ученых, основываясь на записях «Журнала, или
Поденной записки... Петра Великого», утверждают: нет, не
присутствовал. А. Шарымов, который уже упоминался раньше,
сопоставляя разные документы, свидетельства очевидцев и,
главное, переписку царя, в своей документальной повести
«1703 год» приходит к твердому убеждению: присутствовал,
участвовал в закладке.
В этих давних научных спорах забывают о психологии
главного виновника дискуссий — самого Петра. Закладка
фортеции в устье Невы, обретение ключа к Балтийскому

морю — давняя мечта. Одна из целей жизни. Разве мог Петр
допустить, чтобы исполнение этого заветного желания
проходило без него? Не мог. И вероятно, присутствовал при
закладке. Обязан был присутствовать, чтобы первому вогнать
лопату в землю маленького островка.
Засуетился, задвигался гигантский людской муравейник.
Почти 15 000 солдат положили начало будущей столице на Неве.
Для ускорения дела на каждый бастион государь назначил
начальника. Первый бастион-раскат, смотревший на юго-восток
(слева от главного входа в крепость, где позже поднялись
Петровские ворота), взял на себя. На другие поставил
ближайших сподвижников. На северо-восточный — Александра
Меншикова. На третий, смотревший на юг, — родственника
по матери, Кирилла Нарышкина. На четвертый, юго-западный,
стороживший Большую Неву, — князя Юрия Трубецкого. Пятый,
северо-западный, державший под прицелом Малую Неву,
поручил своему первому учителю, «Всешутейшему патриарху
Всепьянейшего собора» Никите Зотову. На шестом, северном,
глядевшем через протоку на большой остров, позже названный
Городовым (потом Петербургским, а сегодня — Петроградской
стороной), всеми делами ведал постельничий Гавриил
Головкин.
Но крепость — еще не город. Крепость только сооружение,
призванное охранять какое-либо поселение или сдерживать
дальнейшее продвижение войск неприятеля. Город начинается
с домов для жилья. И первый такой дом Петр решил построить
для себя. Вот как об этом рассказывает анонимная рукопись
«О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга»,
опубликованная в журнале «Русский архив» за 1863 год:
«24 мая на острове, который ныне именуется
Санктпетербургским, царь приказал рубить лес и заложил
дворец. Александр Данилович Меншиков говорил царю, что
в Канецкой слободе остались после пожара многие дома,
сделанные из брусового леса, — так не прикажет ли царь
перевезти их и употребить на построение дворца? Царь отвечал,
что он приказал рубить лес на этом именно месте и построить

дворец из здешнего леса для того, чтобы в будущем все знали,
в какой пустоте был этот остров.
25 мая царь приказал вырубить лес и разровнять место около
дворца — вверх и вниз по берегу Невы, чтобы поставить шатры
и навесы для своих приближенных.
26 мая дворца строение работой окончилось, и около него
поставлены были два больших шатра из шелковой богатой
материи персидской работы, а полы устланы коврами.
Поставили и другие шатры...»2
В Российском государственном историческом архиве
хранится «Реестр строения при Санкт Питер бурхе с которых лет
зачаты были строится». Составлен он по велению самого Петра
в 1723 году. Из «Реестра» следует, что вплоть до весны 1704 года
дворец Петра был единственным гражданским строением
города. Только через год после основания Петербурга на месте
шатров и навесов стали подниматься бревенчатые срубы
будущих покоев для генералов и министров.
На гравюре Питера Пикарта, исполненной в 1704 году, и
на более поздних рисунках можно видеть первоначальный
облик первого «дворца» Санкт-Питер-Бурха. Одноэтажный
домик под двускатной (а не четырехскатной, как теперь)
крышей. Три небольших окна с западной и южной сторон (а
не одно большое, как сейчас). Крыша крыта гонтом, под
черепицу. Чуть позже на коньке установили вырезанную
из дерева мортирку и две бомбы с язычками пламени — знак,
что живет здесь «бомбардир-капитан». А весь дом расписан под
кирпич. На голландский манер. Оттого и прозвали дворец
«Красные хоромцы».
Петр прекрасно понимал историческое значение первого
гражданского строения города. В 1722 году архитектор
Доминико Трезини, который в момент строения дворца еще
только собирался плыть морем в Россию, ремонтирует в нем
изразцовые печи. Для двух печей он требует 391 живописный
изразец и столько же белых. В 1723 году по велению Петра
он возводит вокруг «Красных хоромцев» «галерею на каменных

столбах с крышей». А на следующий год ставит перед домом
каменную стенку, чтобы защитить его от частых наводнений.
Гравюра Пикарта и донесение архитектора о ремонте «дворца»
убеждают, что до наших дней он дожил, увы, в искаженном виде
Чуть вздувшиеся земляные валы будущей фортеции, царская
изба, несколько шатров, навесы и сырые землянки — таков
Санкт-Питер-Бурх в первые месяцы своего существования.
Но царь спешит объявить о рождении русской гавани
на Балтике. Уже 23 мая, через неделю после закладки крепости,
голландский посланник ван дер Гульст доносит своему
правительству: Петр назначил премию в 500 червонцев первому
шкиперу, который из Голландии или из другого места приведет
в устье Невы корабль. 300 червонцев назначено шкиперу
второго корабля и 100 — шкиперу третьего. Для русского царя
очень важно поскорее объявить Европе, что открыт новый
морской путь в Россию.
Город только рождался. У него не было еще даже имени.
Первые указы и письма, писанные на берегах Невы, царь
помечал: «Шлотбург». Но вот 29 июня, в День апостолов Петра
и Павла, в крепости заложили небольшую деревянную
церквушку во имя этих святых. А через две недели наконец
объявлено и название города — «Петрополис».
Исполнилась давнишняя мечта: иметь свой новый город
во имя соименного святого покровителя. Еще в 1697 году, после
второго Азовского похода, царь повелел боярину Алексею
Шеину построить против Азова на другом берегу Дона крепость
во имя апостола Петра. Теперь такая крепость поднялась
на берегу северного Балтийского моря.
Указы о срочной присылке работных людей для возведения
крепости канцеляристы помечают: «Дано в Петрополе». А 28
июня «Ведомости» наконец извещают читателей: «Из новыя
крепости Петербурга пишут (уже не через Ригу, а прямо
с берегов Невы! — Ю. О.)...» Итак, название крепости и будущего
города окончательно определилось.
Из записок Юста Юля, датского посланника при Петре:
«В том же 1703 году заложили сильную, почти неприступную

крепость, названную Санкт-Петербургом».
Из сочинения Х.-Ф. Вебера, ганноверского резидента при
Петре: «Со всех уголков необъятной России прибыло много
тысяч работных людей (некоторые из них должны были пройти
200—300 немецких миль) и начали строить крепость. Хотя в
то время для такого большого количества людей не было ни
достаточно провианта, ни орудий труда, мотыг, досок, тачек
и тому подобного (так сказать, совсем ничего), не было даже
ни лачуг, ни домов, — но все же работа при такой массе людей
продвигалась с необычайной быстротой... Почти за 4 месяца
крепость была воздвигнута».
«Ведомости» 3 сентября 1703 года сообщили: «Его Царское
Величество... на острове новую и зело угодную крепость
построить велел, в ней уже есть шесть бастионов, где работали
двадцать тысяч человек подкопщиков...»
К середине сентября обложенные дерном земляные валы
новой крепости ощерились пушечными жерлами. И первый
комендант — полковник Карл Эвальд Рен приступил к своим
обязанностям. Вот какие события легли в основу шести
пушкинских строк.
Теперь оставалось ждать, когда
...по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам...

II
Прошло более двухсот семидесяти лет со дня смерти Петра I.
Сменилось примерно десять поколений. Но по-прежнему
не утихают страсти в обсуждении его указов, реформ, конечной
цели преобразований. Каждое поколение оценивало
деятельность Петра мерками своего времени и своего
отношения к судьбам русского народа и России в целом.
Радищев и декабристы, признавая необходимость реформ
Петра Великого, осуждали царя за то, что он истребил
последние признаки вольности в своем отечестве.

Других взглядов придерживались российский летописец
Н. М. Карамзин, а также славянофилы середины и второй
половины XIX столетия.
Н. М. Карамзин в 1811 году: «Петр не хотел вникнуть
в истину, что дух народный составляет нравственное
могущество государства... Пытки и казни служили средством
нашего славного преобразования государственного... Бедным
людям казалось, что он вместе с древними привычками
отнимает у них самое отечество».
И. С. Аксаков в 1880 году: «Рукой палача совлекался
с русского человека образ русский и напяливалось подобие
общеевропейца. Кровью поливались спешно, без критики,
на веру выписанные из-за границы семена цивилизации».
Крупнейшие русские историки С. М. Соловьев и
В. О. Ключевский постарались доказать всю несостоятельность
взглядов славянофилов.
С. М. Соловьев в 1872 году: «Петр был сам истый русский
человек, сохранявший крепкую связь со своим народом; его
любовь к России не была любовию к какой-то отвлеченной
России; он жил со своим народом одною жизнью и вне этой
жизни существовать не мог...»
В. О. Ключевский в 1890 году: «Деятельность Петра с
необычными ее приемами и не для всех ясными целями
вызвала во всем русском обществе усиленное возбуждение
политической мысли».
Преодолевая характерную для своего времени
односторонность суждений, руководствуясь своей поэтической
интуицией и врожденным даром историка, пожалуй, точнее
всех охарактеризовал в 1834 году деяния Петра Пушкин:
«Достойна удивления разность между государственными
учреждениями Петра Великого и временными его указами.
Первые — суть плод ума обширного, исполненного
доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки,
своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для
вечности, или по крайней мере для будущего, — вторые
вырвались у нетерпеливого самовластного помещика».

Не будем же забывать, что Петр первым из русских
правителей решил всю силу государственного принуждения
употребить не для личных интересов, а во имя общего блага,
во имя могущества и процветания России.
Впервые суждения об «общем благе», столь часто и охотно
употребляемые при абсолютизме, Петр четко изложил 16 апреля
1702 года в «Манифесте о вызове иностранцев в Россию».
Манифест был составлен по-немецки. Ведь адресован
он жителям Западной Европы. Но сохранился перевод тех лет.
Тяжеловесный, усложненный, в духе XVII столетия.
Мы позволим себе привести некоторые выдержки из него,
употребив понятные современному читателю слова и обороты.
«С того времени, когда мы... вступили на престол наших
предков, наше начальнейшее попечение было править
государством таким образом, чтобы каждый из наших верных
подданных чувствовать мог, что наше единственное
намерение — усердно заботиться об их благосостоянии и
процветании. И для достижения такого славного намерения
употреблять всякие способы и возможности... И все, что служит
к наилучшему обучению народа, то учреждать, дабы наши
подданные чем дальше, тем ближе ко всем другим обу­ченным
христианским народам стоять могли... И чтобы все к нашей и
государственной
пользе
наилучшим
образом
споспешествовало... приглашаем мы из чуждых народов
не только людей искусных в воинском деле, но и других добрых
делах, служащих для процветания государства...»
Мечта об общем благе — искренняя. Манифест —
вынужденный. От безвыходности. Для процветания государства
нужны мануфактуры, торговля с Западом, флот, современная
армия. Чтобы создать все это, необходимы опытные мастера,
знающие люди. Сподвижники Петра энергичны, деловиты,
исполнены жажды деятельности, но, увы, не обучены,
малокультурны. Конечно, можно послать их в Западную Европу,
можно открыть свои школы. Обучить, воспитать. Но для этого
потребны долгие десятилетия. А хочется увидеть исполнение
замысленного быстрее. Почти завтра. Вот для чего нужно много

иностранцев, хорошо знающих все науки и ремесла.
Странная ситуация. Казалось бы, война, начавшаяся
«конфузней» под Нарвой, должна была отвратить европейцев
от России. А случилось наоборот. Московское государство
привлекло всеобщее внимание. В нем увидели молодую страну
с огромным будущим. И в Россию заторопились инженеры
из Франции, корабельные мастера из Голландии, военные
из Германии, морские капитаны из Венеции и моряки
из Греции, мальтийские кавалеры, портные, парикмахеры
и даже мастера изготовления пуговиц. Ехали десятки, а потом
сотни опытных, тертых жизнью людей. Одни — в поисках
настоящего дела. Другие — с надеждами на приключения
и легкую поживу. Но все охотно изъявляли желание служить
царю Петру.
Принимая иностранцев на службу, царь интересовался
только их профессиональной выучкой. Прошлая жизнь, место
рождения, вера не волновали его. Неудивительно, что поручил
государь Льву Измайлову, уезжавшему с посольством в Пекин,
нанять китайского архитектора. Поручение Петра выполнить
не удалось. А жаль. Может быть, сегодня мы могли бы
любоваться на берегах Невы или в пригородах СанктПетербурга памятниками китайского зодчества начала XVIII
столетия.
Не все приезжавшие в Россию оставались навсегда. Кое-кто
не выдержал жесткой требовательности русского царя. Кто-то —
трудных житейских условий. Но большинство служило честно.
Достаточно заметить, что к моменту подписания мира
со Швецией в 1721 году победоносная русская армия имела
в своих рядах 46 полковников. Из них 21 иноземец. Из 54
подполковников — 23 иностранного происхождения. А
количество приехавших моряков, корабле­строителей,
оружейников, каменных дел мастеров, мелких ремесленников,
кажется, не поддается исчислению.
Именно они, осев на берегах Невы, своими привычками,
укладом жизни во многом определили атмосферу нового
города, столь отличную и от городов Запада, и от городов

России. Это была особая — петербургская атмосфера. Через сто
сорок лет Александр Герцен придет к печальному выводу:
«Петербург не разлил жизни около себя и не мог, наоборот,
почерпнуть жизненных соков из соседства...»
Это оборотная сторона петровского манифеста. Но ведь
существует и лицевая.
К моменту смерти Петра Россия, «еще недавно едва
известная в канцеляриях Вены, Версаля и Лондона... заняла
место в первых рядах европейского концерта». Число
мануфактур за годы правления Петра увеличилось в девять раз.
Балтийское море бороздили российские военные и торговые
корабли. Вовсе не случайно один из первых российских
историков, князь Михаил Щербатов, не очень жаловавший
Петра I, риторически вопрошал в конце XVIII столетия: «Во
сколько бы лет при благополучнейших обстоятельствах могла
Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти
до такого состояния, в каком она есть ныне в рассуждении
просвещения и славы?» И отвечал: примерно через сто
с лишним лет, в 1892 году, если не помешают «внешние
обстоятельства».
А рожденный Петром величественный город на Неве? Он и
по сей день потрясает воображение, восхищает и навсегда
остается в сердце. Его дворцы, проспекты, ансамбли — творения
замечательных мастеров. И первым в их череде был инженер и
строитель Доминико Трезини.
III
1 апреля 1703 года Андрей Измайлов, русский посол при
дворе датского короля Фредерика IV, «учинил уговор с
господином Трецином», уроженцем кантона Тессин (в Южной
Швейцарии), где говорят по-итальянски.
«Обещаю господину Трецину, архитектонскому начальнику,
родом итальянцу, который здесь служит датскому Величеству
и ныне к Москве поедет... служить в городовом и палатном
строении...

За художества его, совершенное искусство, обещаю ему... 20
червонных на всяк месяц в жалованье и то платить ему во весь
год, зачинаючи с 1 числа апреля месяца 1703 года, и то
доведется ему платить сполна на каждый месяц, подобающими
и ходящими деньгами, по той же цене, как за морем ходят,
сиречь по цене в 6 любских и всякой червонный такожде
в дацкой земле такую цену подобает имети.
Именованному Трецину сверх того обещаю, как явно
показал искусство и художество свое, чтоб ему жалованья
прибавить...
Обещаю также именованному Трецину, чтоб временем
не хотел больше служить или если воздух зело жесток здравию
его, вредный, ему вольно ехать куда он похощет...
Именованному так же доведется давать 60 ефимков, по цене
как в дацкой земле, на подъем к Москве и тех денег ему на счет
не поставить, а как он служить больше не хощет, опять ему
на подъем с Москвы толико давать и ему вольно с собою взять,
что он здесь наживет... а будет ли он еще на время болен был,
ни меньше того жалованье ему давать...»
Договор для архитектора Трезини как нельзя кстати.
В Копенгагене нет работы. «Имя Трезини, — сообщает датский
словарь искусства 1952 года, — не упоминается в датских
архивах...» Предыдущий король, Кристиан V, мечтал создать
мощные укрепления вокруг своей столицы. Видимо, прослышав
об этом, Доминико заспешил на север. Надеялся получить заказ.
Но когда добрался до Копенгагена, то увидел на троне уже
другого правителя. Новый король, Фредерик IV, строить ничего
не собирался. Трезини вынужден искать заработок ради хлеба
насущного. Вот почему приглашение в Россию — спасение для
него. А предложенное Измайловым жалованье — 1000 русских
рублей — кажется сказочным богатством. Оно почти втрое
превышает жалованье бомбардир-капитана, должность
которого исполняет царь.
Сохранившаяся за 1702 год расписка государя в получении
366 рублей — тоже одна из малых реформ: жить только
на самим заработанные средства. Ближайшее окружение

пожимало плечами, посмеиваясь над причудой государя, но с
почтением выслушивало его сентенции: «Понеже я службою для
государства те деньги, как и другие офицеры, заслужил, то
и могу оныя употреблять по своей воле; а народные деньги
оставляю для пользы государства и соблюдения его, будучи
обязан некогда о том отдать отчет Богу».
Подписывая спасительный и выгодный для себя договор,
Трезини все же оговорил возможность беспрепятственного
отъезда из России. Но правом своим так и не воспользовался.
Прожил до конца дней на русской земле. А вот условие царя
выполнил свято — тридцать лет отдал строению нового города
в устье Невы.
В последних числах июня 1703 года Доминико Трезини
вместе с другими людьми, решившими служить царю Петру,
взошел на корабль. Торговая шхуна, приняв попутный ветер
в паруса, взяла курс из Копенгагена вдоль берегов Норвегии
к далекому северному Архангельску.
Месяц длилось трудное плавание. Тридцать дней туманы,
дожди, качка. А в конце пути таинственная страна, о которой
рассказывали легенды.
Трезини не вел дневник. Но ровно за год до него тем же
морским путем прибыл в Россию известный путешественник
и художник голландец Корнелис де Бруин. В 1711 году он издал
книгу под названием «Корнилия де Бруина путешествие через
Московию в Персию и Индию...». Воспользуемся выдержками
из нее, чтобы нагляднее представить путевые впечатления
архитектора.
«Что до города Архангельска, то он лежит на северо-запад
от Московии, на северо-восток от Двины, впадающей в Белое
море в шести часах от него. Город расположен вдоль берега реки
на три или четыре часа ходьбы, а в ширину не свыше четверти
часа... Кремль, в котором живет воевода, содержит в себе лавки,
в которых русские во время ярмарки выставляют свои товары.
Кремль окружен бревенчатою стеною, простирающеюся одной
частью до самой реки... Все дома этого города построены
из дерева или лучше сказать из бревен, необыкновенно на вид

толстых... Стены в этих зданиях гладкие, обшитые красиво
тоненькими дощечками... В каждой комнате обыкновенно одна
печь, затопляемая снаружи. Печи те большею частию очень
большие и устроены таким образом, что они не только не
безобразят, напротив составляют украшение комнаты, так как
они изящно сделаны... Улицы здесь покрыты ломаными
бревнами и так опасны для проходящих по ним, что постоянно
находишься в опасности упасть... Что до предметов жизненной
необходимости, то они находятся здесь в изобилии...»
Июля в 27 день 1703 года архангельский воевода стольник
Василий Ржевский донес в Москву, что вышеписаного числа
«приехали из-за моря на дацком корабле, с проезжим листом
посла Андрея Измайлова, 10 человек иноземцев...» Первым
среди них назван Доминико Трезини.
Теперь ему предстояло не менее утомительное путешествие
на юг, в Москву. Конечно, можно было отправиться в телегах
по тряским лесным дорогам. Путь этот короче на треть. Но
спокойнее и безопаснее плыть по рекам и озерам на барках. Как
свидетельствует де Бруин, такие суденышки на четыре или пять
пассажиров имеют все удобства — деревянные постели, столы,
скамейки. На барке двенадцать или четырнадцать гребцов,
которые поочередно меняются на веслах. Для прибывших
датчан воевода Ржевский выделил две такие барки.
За две недели прошли 1000 верст по Двине, Сухоне и мелким
речкам, мимо городов Великий Устюг и Тотьма и наконец
прибыли в Вологду.
«Вологда, — пишет де Бруин, — составляет украшение этой
страны... Я пошел прогуляться по городу и видел главную
церковь, называемую собором... Эта церковь была о пяти
башнях... которые русские называют главами... И на каждой
из них водружено по большому кресту. ...Есть еще другие
каменные церкви, числом 21, из которых у большей части главы
также покрыты жестью с позолоченными крестами, что
производит прекрасное впечатление, когда солнце играет
на этих главах и крестах. Кроме того, есть еще 43 деревянные
церкви, 3 мужских монастыря и один женский... Длина города

составляет добрый час, ширина же около четверти часа... Это
и есть место, через которое проходят все товары, идущие
из Архангельска для отправки за пределы этой страны».
В Вологде путешественники пересели на телеги, чтобы
трястись к Ярославлю, «одному из знатнейших городов России».
А оттуда к Троицкому монастырю Сергиева Посада.
Свидетельствует де Бруин: монастырь «окружен стеной
из камня... Углы стены, которая выведена четырех­угольником,
украшены прекрасными круглыми башнями, а между этими
угольными есть и другие башни четырех­угольные. Монастырь
имеет спереди трое ворот; средние ворота... имеют два свода,
под которыми находится небольшая сторожка, занятая
солдатами... Пройдя в эти ворота, видишь посреди главную
церковь, отдельно стоящую от прочих зданий. Палаты Его
Царского Величества, великолепные и царские снаружи,
находятся по правую сторону... Трапезная иноков, другое
большое здание стоит напротив палат и видом похоже на оные.
Все окна украшены маленькими колонками, камни расписаны
красками... Монастырь этот обладает огромными доходами,
извлекаемыми из 36 тысяч крестьян, подвластных ему; от
погребения многих знатных господ, от служения по умершим и
от других подобных вещей».
От монастыря лежал прямой путь на Москву. Но верст через
тридцать, в деревне Братовщине, пришлось задержаться. Здесь
размещалась таможня. Тщательно пересмотрев все сундуки
и баулы приезжих, чиновники, или, как их в России называли,
целовальники, опечатали багаж. Снять печати разрешалось
только в Москве. К счастью, до нее оставалось 30 верст — часов
шесть езды. Вечером 21 августа путники въехали в Москву.
Назавтра специально приставленный толмач-соглядатай
повел их в Кремль, в Посольский приказ. «Все приказы
(главнейшие правительственные учреждения. — Ю. О.)
помещаются в каменных палатах, где постоянно сидит
множество писцов в нескольких покоях, похожих скорее
на темницы, чем на что-либо другое. Часто, впрочем, они
и служат-таки местами заключения, и там содержат

преступников, закованных в отдельных местах, а должники,
содержимые за долги, разгуливают там везде в ножных
кандалах. Главные чины или писари сидят в отдельных
комнатах... за длинными столами, покрытыми красным
сукном...»
Трезини и его попутчиков привели в ту отдельную комнату,
где сидели главные писари.
Иноземцев на службу для блага Российского государства
приглашал царь. Это было его дело. А приказные
неукоснительно выполняли свое. Выдержав приехавших
положенное время в неведении, приказные начали составлять
«Условия» будущей службы каждого иноземца. Просто-напросто
переписывали договоры, заключенные еще Измайловым.
«1703 года, августа в 22 день, явились в Государевом
Посольском приказе иноземцы датския земли, которых призвал
Его Великого Государя службы посол, стольник Андрей
Измайлов. А в допросе инженерской мастер сказал:
Доменником зовут Трецини, отпустил де его к Москве
на кораблях посол Андрей Измайлов в службу Царского
Величества, служить за инженера и жить год. А за службу свою
договорился он с ним посол брать с Его Великого Государя
жалованья месячного корму и по 20 червонных золотых
в месяц...»
Когда наконец все «Условия» были написаны, писари
приступили к подробному «расспросу» каждого. Доменник
Трецини показал: «А учился он архитектурной работе и
инженерству во Италии, и оттуда приехав он жил в Копенгагене
четыре года и делал многие фортификационные и иные
узорочные палатные мастерства. В службе нигде он не бывал и
свидетельствованных писем у него нет». Архитектор сам
признаёт, что ничего значительного в Копенгагене по заказу
короля не строил. «В службе не бывал» (припомним, что и
в датских архивах нет о Трезини никаких документов). Но
упоминание архитектора о своем фортификационном
мастерстве сыграло решающую роль в его будущей судьбе.
Вскоре он сам убедился в этом...

Пока опрашивали сотоварищей «архитектонского
начальника», пока тянулись томительные часы сидения
в приказе, Трезини внимательно наблюдал за писарямиподьячими. Он только диву давался, глядя, как легко и быстро
умеют преображаться эти люди. Достаточно мгновенного
взгляда на вошедшего, как на лице приказного моментально
возникает новая маска: то высокомерно-безразличная,
то деловито-суетливая, то ласкательно-подобострастная.
Зрелище поучительное. И первый, очень важный урок
архитектор усвоил добросовестно. Он понял, что от настроя
приказных, от бумаг, составленных ими, зависят и судьбы
людей, и многие начинания. Они действуют тихо, исподволь,
оставаясь в глубокой тени. Позже Трезини придется все время
иметь дело с этим сильным и самоуверенным канцелярским
племенем. Но, однажды познав его возможности и свою
зависимость, он постарается жить с ним в мире и никогда не
ссориться...
Наступили маятные, нудные дни. Поджидали указаний царя.
От безделья с утра отправлялись бродить по городу. Москва
потрясала и изумляла. Такого огромного города Трезини
в Европе не встречал. Там дома стояли впритык друг к другу.
Здесь — вольно и просторно: то посреди свободного двора, то
в тени густого сада. А над морем зелени сияли на солнце купола
бесчисленных церквей.
Тащились на шумный, галдящий торг у величественных стен
Кремля. Заглядывали в храм, где душно пахло горячим воском
и ладаном. Поднимались на высоченную колокольню,
прозванную Иваном Великим. Любовались видами окрест
Кремля. Потом опять бродили по улицам и проулкам.
Огороженные с двух сторон разновеликими заборами, они
напоминали глухие коридоры. Трезини это не нравилось. Он
представлял себе, как с опаской, без надежды на помощь
пробираются по ним люди поздним вечером. И сразу же
становится неуютно и тоскливо. В Европе лицо улицы
определяли фасады домов. Здесь — глухие дощатые ограды и
затворенные ворота. Нет, Москва не приглянулась ему. А может,

настроение портило еще полное отсутствие денег.
Приходилось обивать пороги приказа, подавать прошения,
упрашивать, чтобы выдали причитавшееся по договору.
Наконец 28 августа решено выдать жалованье на прокормление
по 3 рубля на человека. Взяв за правило не ссориться с
приказными, Трезини пишет сдержанное объяснение: «По
приезде своем, в Москве издержал себя на прокормление,
занимая из долгу многие деньги, и тем малым числом не токмо
с долгами оплатитца, но и кормитца будет малые дни».
9 октября начальник Посольского приказа боярин Федор
Головин разрешил дать инженеру Трезини 20 рублей. Уже
немного легче. А 23 ноября наконец-то царь Петр Алексеевич
повелел выплатить за прошедшие месяцы сполна: 149 рублей.
В Москве же Трезини получит еще жалованье и за декабрь,
январь и февраль 1704 года.
Государь не любил, когда напрасно едят его хлеб. 20 февраля
1704 года Трезини уже нет в Москве. Можно утверждать, что
архитектор отправился в Петербург в середине февраля. Через
десять месяцев после начала строительства Петропавловской
крепости.
IV
Говорят, что первую половину дальнего пути человек
вспоминает прошлое, вторую — размышляет о предстоящем.
Возможно, Трезини следовал этому правилу. Но воссоздать
течение его мыслей нам не дано. Можно только предполагать.
За спиной архитектора уже выстроились тридцать три
прожитых года. И многие из этих прожитых лет всё еще
остаются для нас тайной.
Если начинать издалека, то следует признать роль Случая.
Весной 1908 года, после трудной зимы, искусствовед и художник
Александр Бенуа решил отдохнуть в тихом укромном месте, где
нет художественных музеев и прославленных памятников.
Выбор пал на маленький городок Лугано, что на юге
Швейцарии. Все, казалось бы, сулило бездумный и

безмятежный отдых. Но первые же прогулки по окрестным
селениям разрушили мечты о сладостном безделье. Почти
всюду встречались удивительные и прекрасные памятники
старого зодчества. «Край этот оказался настоящим рассадником
архитектуры и художеств, от нее зависящих». И Бенуа истово, с
интересом и наслаждением стал ездить по близлежащим
городкам, рыться в архивах, слушать рассказы старожилов.
«Если взять циркуль, — записал он, — и, поставив штатив
на Лугано, обвести карту озерной местности радиусом в 8 или 10
километров, то в черту этой окружности попали бы ряд селений,
из которых родом огромное количество архитекторов,
декоративных скульпторов, декоративных живописцев,
создавших и разу­красивших самые замечательные памятники
за последние 5—6 веков по всей Европе (кроме Англии)...»
Постепенно на письменном столе Бенуа собирались заметки
с именами уроженцев предгорий Альп, уехавших в далекую
равнинную Россию. В обширном списке был знаменитый
строитель Эрмитажного театра и здания Смольного института
Дж. Кваренги, один из создателей ансамбля в Павловске Д.
Висконти, живописец Ф. Бруни, семейство Жилярди,
прославленное строениями в Москве после пожара 1812 года,
архитекторы Л. Руска и Д. Адамини, столь дорогие сердцу
каждого петербуржца, и даже Д. Бернардацци — первый
строитель Пятигорска.
Однажды у какого-то букиниста А. Бенуа случайно
обнаружил прелюбопытную книгу столетней давности —
словарь знаменитых уроженцев кантона Тессин. Автор ее,
Джиан Альфонсо Ольдели, кратко излагал жизнеописания своих
прославленных соотечественников. Можно представить радость
Бенуа, когда он прочел: «Доминико Трезини... славный инженер
при дворе датском; был послан королем к Московскому царю
Петру Великому, и тот так ценил его, что ему поручил строить
новый город Петербург, начатый в 1703 году...»
О своих разысканиях в окрестностях Лугано Александр Бенуа
написал статью «Рассадник искусств» и напечатал ее в 1909 году
в журнале «Старые годы».

Работа Бенуа вдохновила историка архитектуры М.
Королькова на поиски в московских и петербургских архивах.
В тех же «Старых годах» в 1911 году появилось его исследование
об уроженце Тессина, первом архитекторе Петербурга
Доминико Трезини. Публикуя интереснейшие неизвестные
документы, Корольков вместе с тем вынужден был признать:
«Сведения о происхождении Доминико Трезини очень
скудны...»
Только в 1951 году швейцарский историк Йозеф Эрета после
долгих разысканий в архивах Лугано и Астано сумел прояснить
историю семейства Трезини и судьбу некоторых его потомков.
Используя факты из статьи Эрета, попытаемся вообразить,
о чем мог вспоминать Доминико Трезини первую половину
пути из Москвы в Петербург...
Маленький, уютный Астано. Каштанов в нем больше, чем
жителей. Здесь все знают друг друга и всё друг о друге. В центре
городка — старая церковь Петра и Павла. В ней 30 января
1698 года он, Доминико, венчался с Джованной ди Вейтис. Весь
город, стар и млад, собрался тогда на площади. Семейство
Трезини уважали.
Правда, никто из рода не славился богатством. Но над
входом в дом горделиво сиял начищенный щит с дворянским
гербом. Две пересекающиеся перевязи на голубом фоне.
В верхнем треугольном поле — дворянская корона. В нижнем —
восьмиконечная звезда, символ мудрости, В боковых полях —
волнистые золотые линии.
В Астано несколько Трезини. У рода много ветвей. Есть среди
них землевладельцы, купцы, священники. У каждого свой дом.
Доминико с Джованной поселились в том, что ближе к площади.
Дом еще сохранялся вплоть до 40-х годов нашего,
XX столетия и назывался Саsа dе1 Principe. В большой комнате
на стене висели две шпаги. Предание гласило, что
принадлежали они Доминико (кстати, большинство историков
почему-то пишет «Доменико», хотя сам архитектор всегда
подписывался Dominico Trezzinij). На клинке одной из шпаг
гравировка: «Саксен, Гота и Ангальт, Фридрих, герцог».

Действительно, после Тридцатилетней войны этим маленьким
немецким государством правил герцог Фридрих. Может, у него
Доминико начинал свой путь архитектора? И за успешную
работу герцог подарил молодому зодчему шпагу? Но тут же
возникают каверзные вопросы. Фридрих умер в 1691 году, когда
Трезини исполнился всего двадцать один год. Не слишком ли
рано для успеха? А если Доминико действительно проявил себя
зрелым мастером в молодые годы, то почему не продолжал
работу в Германии, а вернулся на родину? Много неясного,
много непонятного в этой легенде. А документов нет. Войны не
способствуют сохранению архивов. За три столетия их немало
прокатилось по бывшим землям герцога Фридриха. Но само
предание о пожалованной шпаге любопытно. Оно должно
убедить потомков, что русский царь призвал к себе Трезини
не случайно, а зная уже, что берет на службу опытного,
способного мастера.
Как каждый мужчина, Доминико мечтал о сыне,
продолжателе рода. А рождались девочки — сначала Фелиция
Томазина, потом Мария Лючия Томазина. Судя по всему,
в Копенгаген Трезини отправился один. В Москву он тоже
приехал один. О судьбе Джованны нам ничего не известно. А со
второй дочерью Доминико встретится только через двадцать
один год.
Почему уехал? Почему бросил семью? Так было заведено
испокон веков. Настоящий тессинец должен искать удачи
на стороне. Десятки и сотни его земляков отправлялись
в далекие странствия, чтобы создать и украсить замечательные
памятники по всей Европе. Этот природный дар тессинцев
четко определил А. Бенуа: «Если и невозможно разгадать тайну
самой одаренности, то несомненный характер одаренности —
то, что Тессин главным образом поставлял архитекторов и
скульпторов, — можно объяснить тем, что люди здесь обречены
иметь дело с камнем, их окружающим и часто им
угрожающим... Райская красота местности с ее переливами
света, с ее скульптурными формами, с ее гармонией линий и
“наглядным равновесием” грандиозных масс должна была

влиять особым образом на глаз населения, способствуя
развитию художественного вкуса именно в направлении
архитектурного и пластического понимания».
Царь Петр не знал об этих достоинствах нанимаемого
мастера. Не мог и не хотел знать. По замечанию историка В.
Ключевского, Петр, привыкший больше «обращаться с вещами,
с рабочими орудиями, чем с людьми, и с людьми обращался, как
с рабочими орудиями». Привечал лишь тех, кто надобен в
настоящий момент. В 1703 году царю необходим был строитель
крепостей. Еще не приспело время свободно и спокойно
возводить город и порт. Сначала следовало удержать
отвоеванные земли и укрепить их. Именно Доминико нужен
был Петру сейчас. Он числился «архитектонским начальником»
в строении крепостей...
Чем меньше оставалось до конца пути, тем больше должен
был Трезини размышлять о предстоящем. Что поручит ему
русский государь? Возводить бастионы, куртины, равелины?
А может, дворцы и жилые дома, зачинать новый город? Ехал,
не ведая предстоящей судьбы. Не позволяя себе даже
помыслить о возможной славе. А его ожидало будущее
бессмертие...
V
Все лето и осень 1703 года шведская эскадра маячила на
горизонте. Вице-адмирал Нумерс сторожил устье Невы.
Наблюдал за действиями русского царя. Петру оставалось
только терпеть. Торопливый в исполнении желаний и
замысленных преобразований государства, царь умел
терпеливо выжидать в критические моменты, когда решалась
судьба Отечества.
Наконец задул предзимний северо-западный ветер,
и Нумерс увел эскадру на зимовку в Выборг. И сразу же, чуть
притих ветер, Петр на яхте вышел в море. Твердо решил
выбрать пригодное место для возведения морской крепости.
Аванпоста, способного навсегда закрыть путь шведам в Неву.

Конечно, лучшим местом для будущей фортеции мог стать
остров Котлин. Он лежал как раз посередке узкого горла
Финского залива. Однако возведение мощных бастионов
на скалах требовало немало сил и средств. А шведы уже весной
могли напасть на юный Петербург. Нет, следовало искать
другое.
Промеряя дно песчаной банки-отмели, протянувшейся
от Невы вдоль южного берега залива, царь обнаружил самое
мелкое место. К счастью, оно находилось прямо против
Котлина, на северной оконечности банки у самого фарватера.
Глубина всего 17 футов (около 5,5 метра). Море сделало царю
подарок. Здесь и только здесь следовало возвести
многопушечный форт.
Выбрав место, Петр радостно и легко умчался в Воронеж.
А недавно назначенному генерал-губернатору Петербурга,
расторопному Александру Даниловичу Меншикову, строго
наказал: готовить лес для будущего строения. Много леса.
Морозным декабрьским днем гонец примчал из Воронежа
тяжелый ящик с моделью будущего форта. А через неделю
по льду Невы и залива потекли черные живые «реки». Многие
тысячи людей двинулись в сторону Котлина. Кто на розвальнях,
а кто и просто волоча за собой баграми заранее припасенные
бревна.
Строить форт решили, как испокон веков возводили на Руси
города. Срубили мощные высокие срубы. Потом окололи вокруг
них лед, и башни, засыпанные камнем, плавно опустились
на дно. Вновь засуетился людской муравейник. С берега везли
и тащили гальку, мерзлую землю. Всё плотно набивали
в торчащие над водой башни. Когда натрамбовали доверху,
стянули срубы брусьями и сверху перекрыли плахами.
Получилась большая, просторная платформа над морем.
Своеобразный фундамент. На нем предстояло возвести сам
форт для многих пушек.
В эти дни в Санкт-Петербург наконец прибыл Доминико
Трезини.
Последние 70 верст до города он ехал вместе с большим

обозом под охраной драгун. Не так далеко еще стояли шведы.
И такие конвои существовали еще долго. Вплоть до тех дней,
когда взяли Выборг. До 1710 года.
Перед приезжим открылась замерзшая широкая река
и равнина, укрытая снегом. На белом фоне чернели оголенные
деревья. Посередке торчали горбы крепостных валов, а вокруг —
великое множество землянок. Рядом с фортецией — просторная
утоптанная площадь. От нее во все стороны серыми ручейками
разбегались дорожки. Там и сям черными пятнами выделялись
одинокие хижины. И подпирали низкое небо прямые столбы
многочисленных синих дымов. Было морозно и тихо.
Что мог подумать, что мог ощутить Трезини в эти минуты?
Испуг? Вряд ли. Уроженца предгорий Альп нельзя испугать
снегом. Да и раньше он уже слышал о русской зиме. Отчаяние
от суровых условий существования?
Тоже, наверное, нет. Жизнь не баловала его. И потом,
живут же здесь люди. Значит, и он сможет. Жалованье платят
хорошее. Обещают работу — вот главное. Оставалось только
узнать — какую...
На строении форта ждали опытного инженера и
архитектора. Была модель, были чертежи, но укрытия для
пушек, казармы для солдат, пороховые погреба следовало
построить так, чтобы выдержали страшную бомбардировку
врага. Именно это очень важное и спешное дело Петр поручил
исполнять приехавшему архитектору Доминико Трезини.
От четкости, быстроты и качества исполнения порученного
зависели теперь будущая судьба и благополучие тессинца.
Доминико хорошо понимал это. И стараться стал не за страх, а
за совесть. Да и время торопило. Приближалась весна, ледоход.
А по чистой воде подвозить материалы и работников трудно.
Сегодня можно только дивиться, как привычный совсем
к другому климату Трезини выдержал эту суровую зиму на льду
залива, обдуваемого всеми ветрами. Сотни и тысячи людей
выдержать не смогли. Датский посланник Юст Юль записал, что
при строении форта погибло от тяжелой работы и морозов более
40 тысяч крестьян. Цифра, вероятно, завышена, но

представление о трудностях дать может.
Когда залив очистился ото льда, над водной поверхностью
высилась огромная массивная башня под конической крышей.
Внутри еще шли работы. Стучали топоры, достраивали
казармы, укрепляли порты для пушек. На семь локтей под воду
выкладывали камнем и свинцовыми листами сухие погреба для
пороха и припасов. Но само укрепление было готово.
4 мая 1704 года царь Петр на яхте в окружении галер
подошел к форту. Он привез пушки и будущий гарнизон.
Орудия расставили в три яруса, как на больших кораблях,
Шестьсот отборных пушкарей и солдат разместились
в казармах.
6 мая поутру на высокой мачте подняли штандарт.
Затрепыхало на ветру желтое полотнище, а на нем черный
двуглавый орел и контуры четырех морей — Каспийского,
Черного, Белого и Балтийского. Разом заревели пушки, и шары
белого дыма медленно поплыли над волнами. В ответ дружно
рявкнуло несколько пушек, упрятанных среди камней Котлина.
Пороховые дымы встретились над фарватером и закрыли его
густой белой пеленой.
Морскую фортецию назвали Кроншлот — Коронный замок.
И обязан он был охранять распахнутую дверь из России
на Балтику. Коменданту царь лично вручил наказ: «Содержать
сию ситадель с Божей помощью, аще случится, хотя до
последнего человека... Зело надлежит стеречься неприятельских
брандеров. При приближении к крепости нейтральных кораблей
давать по ним предупредительный выстрел, чтобы опустили
паруса и бросили якорь; в случае неповиновения открывать
огонь».
Первое строение Трезини в России — форт Кроншлот —
не дожило до наших дней. Не уцелели, к сожалению, ни его
модель, ни чертежи. Но сохранилось несколько гравюр той
поры, и по ним можно представить, как выглядело мощное
укрепление, поднявшееся посреди залива. Приземистая
восьмигранная башня, утыканная кругом пушками. Башня —
сестра стройных и высоких восьмигранных колоколен русских

церквей. Только раздавшаяся вширь как бы под тяжестью
многочисленных орудий.
Непривычная форма Кроншлота вызывала недоумение и
скептические замечания современников. Анонимный автор
«Описания Санкт-Петербурга и Кроншлота в 1710-м и 1711-м
гг.» писал: «Мысль форта не дурна: однако смышленые головы
толкуют, что неприятельское судно, которое надумало бы
двинуться на всех парусах к реке, немного встретит в том
помехи от упомянутой крепостцы, потому что с круглой башни
нельзя делать по кораблю зараз более двух или трех выстрелов,
тогда как, если б крепостца имела форму треугольника, то с нея
можно было бы залпами из десяти или двадцати выстрелов
успешнее задерживать проходящие суда или даже совсем их
истреблять».
Вероятно, с точки зрения классической фортификации автор
и прав. Но не учел он силу и мужество русского солдата,
растерянность шведов при виде неожиданно родившегося
русского форта и воинский талант царя Петра. Будущее
показало, что даже такой форт, своевременно поставленный,
смог оказать решающее влияние на ход событий.
Через два месяца после освящения Кроншлота, 12 июля,
шведская эскадра возникла на горизонте. На сей раз Нумерс
привел сорок многопушечных кораблей. Несколько дней они
курсировали в отдалении. И вдруг, точно набравшись смелости,
приблизились на расстояние пушечного выстрела. Тотчас
от кораблей отвалило полсотни шлюпок с десантом и
устремилось к острову. Небольшой русский отряд, засевший
на Котлине, защищался столь мужественно и разумно, что
шведам пришлось ретироваться. Тогда разъяренный Нумерс
решил разрушить Кроншлот.
Двое суток продолжалась непрерывная бомбардировка. Но
благодаря своей форме форт выдержал обстрел, не понеся
особого ущерба. Правда, и шведские корабли не пострадали, но
прорваться в устье не рискнули. Это была победа русских. Царь
Петр мог торжествовать. Радовался и Трезини. Он доказал, что
умеет работать и может принести пользу русскому царю.

Примерно через год, с 4 по 6 июня 1705 года, шведы, на сей
раз под командованием адмирала Анкерштерна, вновь
появились в виду Кроншлота. Одновременно со стороны
Выборга на Петербург двинулся десятитысячный отряд генерала
Майделя. Шведы решили взять русских в клещи. Но теперь врага
уже поджидали на море русские корабли под командованием
вице-адмирала Корнелия Крюйса. А на суше успешно
действовал командующий русскими полками генерал Роман
Брюс.
Вновь пытались шведы высадить десант на Котлине.
И столь же неудачно. Вновь попытались бомбардировать
Кроншлот и прорваться к городу. Но контратака, предпринятая
Крюйсом, причинила врагу немалый урон. Да и Майдель был
вынужден отступить, понеся ощутимые потери. 14 июля
Анкерштерн предпринял последнюю попытку захватить
Котлин. Однако, потеряв 600 солдат и матросов, постыдно
ретировался. Штурмовать Кроншлот и Котлин шведы больше
никогда не пытались.
В честь сей «виктории» царь Петр отпечатал в Амстердаме
план морского сражения с подробным описанием. Пусть
в Европе знают, что Россия окончательно утвердилась на море.
Победа упрочила положение Доминико Трезини. Он
понравился русскому царю и стал ему нужен.
VI
Европа встретила XVIII столетие пушечным рыком
и стонами раненых. На севере Россия в союзе с Польшей
и Данией сражалась против шведов. Весной 1701 года Англия,
Голландия и Австрия объединились против Франции и Испании.
Началась Война за испанское наследство. 1704 год — первый
високосный год нового века. Говорят, что он всегда сулит
несчастья. Но на войне если есть проигравший, то должен быть
и победитель. Англичане в тот год остановили продвижение
французов на севере и захватили Гибралтар — ключ
к Средиземному морю.

26 апреля того же года Петр Апраксин начал осаду Нарвы. А в
мае из Петербурга выступил сам царь. Впереди шли лейбгвардии Преображенский и Семеновский полки. Шли к хорошо
памятным местам. Они одни в 1700 году, стоя по колено
в крови, как гласила молва, сдержали страшный натиск
опытных шведов и не отступили. За великое мужество
пожаловал им царь особое отличие: надевать к парадному
мундиру чулки цвета крови — красные. Теперь полки
маршировали к Нарве, чтобы отомстить за недавнее поражение
русских войск.
Петр нарочито именовал Нарву во всех приказах на
старинный российский манер «Ругодев». (Некоторые ученые
считают, что в переводе это означает «производитель пеньки».
Правда, пеньку Нарва получала из Пскова и Новгорода, но
считалась самым крупным портом на Балтике по ее вывозу.)
Пока город был в руках шведов, царь не хотел называть его
иначе.
Готовясь к войне, шведы изрядно укрепили Нарву. Только
за три года — с 1698-го по 1700-й — на строительство ее
бастионов и крепостных ворот отпустили 259 530 золотых
талеров. Однако к началу русской осады успели завершить лишь
северные укрепления с мощными бастионами «Виктория» и
«Гонор». Но и те, что остались недостроенными, внушали
уважение.
Окружив Нарву, царь предложил гарнизону почетную
капитуляцию. Но старый вояка генерал Горн, который
командовал обороной еще в 1700 году, с презрением отказался,
не забыв напомнить Петру о прошлом поражении. Разъяренный
царь велел прочитать ответ Горна солдатам.
13 июля русские начали круглосуточную бомбардировку
крепости и продолжали ее до 9 августа. А в два часа дня пошли
на штурм. С северной, самой укрепленной стороны, откуда
русских и не ждали. В три часа раздались глухие удары
барабана: комендант Горн сам бил в него кулаками, прося
о пощаде. Но было уже поздно. Над крепостью поднялся
русский флаг. Через неделю сдался Иван-город — на правом

берегу реки. Трофеем русской армии стали 520 пушек.
Четыре года назад Карл XII в честь своей победы повелел
выбить одну медаль. Петр после взятия Нарвы указал сделать
три медали. Позор первого поражения он искупил. Теперь
у русских было уже два порта на Балтике. Первый високосный
год нового столетия оказался счастливым для Петра
Алексеевича.
Но шведы еще были сильны. Их полки, под командованием
опытных генералов, квартировали от Нарвы на расстоянии
трех-четырех переходов. Шведов следовало остерегаться, а
обретенную крепость следовало починить и укрепить. Видимо,
в самом конце лета 1704 года царь вызвал из Петербурга
инженера-фортификатора Доминико Трезини.
От Санкт-Петербурга до Нарвы — 148 километров. Три дня
езды. Можно предположить, что уже к середине сентября
архитектор прибыл в пропахший гарью и порохом город.
Нарва лежала в развалинах. Солдаты расчищали узкие
улочки от кирпичей и обгорелых балок. Изредка, прижимаясь
к стенам домов, прошмыгивали уцелевшие горожане. Царь
поселился в двухэтажном домике с башней у городской стены.
Он сам взял его во время штурма и с гордостью говорил об этом.
Но больше разговоров шло о том, как быстрее и лучше укрепить
разбитые ядрами крепостные стены и бастионы, как и где
соорудить казармы для солдат, погреба для воинских припасов.
Всем этим предстояло заниматься Доминико Трезини.
А вот ремонт обывательских домов для нужд приближенных
Петр Алексеевич поручил вызванному в Нарву Ивану
Матвеевичу Угрюмову. (Многие десятилетия исследователи
называли его Иваном Матвеевым, и только в 1959 году
А. Н. Петров установил фамилию мастера.)
Две главные улицы Нарвы — одна с севера на юг, а другая
с запада на восток — рассекали город на четыре части. Трезини
строил западные и восточные ворота. Особенно много
внимания уделял он восточным. Царь потребовал, чтобы
походили они на триумфальные арки, которые ставили
в Древнем Риме для кесарей.

Заметим, что, овладев несколько лет спустя Ревелем,
Выборгом и Ригой, Петр нигде больше не ставил триумфальных
арок. Только в Нарве-Ругодеве, древнем русском городе, где
неудачно начал войну и где искупил свой позор.
Еще десятилетия назад в честь воинских побед и
знаменательных событий возводили на Руси памятные храмы.
И эту традицию поломал Петр Алексеевич. По римскому
образцу — триумфальной аркой — решил царь отметить свою
первую победу под Азовом еще в 1696 году. Велел сколотить ее
из досок и брусков и указал даже, где поставить. А потом целый
месяц терпеливо ожидал, пока построят, чтобы во главе армии
торжественным маршем войти в столицу. Впервые в истории
России колокольный перезвон сопровождался пушечным
салютом. А вместо торжественного молебна прозвучали
праздничные вирши. Царь ликовал, а народ с непривычки
молчал в изумлении. Но с той поры древнеримская
триумфальная арка стала неизбежной при всех российских
торжествах.
Так было и после Нарвы. В Москве поставили семь
триумфальных ворот. Пушкин в «Истории Петра» заметил:
«Народ смотрел с изумлением и любопытством на пленных
шведов, на их оружие, влекомое с презрением, на
торжествующих своих соотечественников и начинал мириться с
нововведениями (курсив мой. — Ю. О.)». Чувство национальной
гордости и патриотизма сильнее непонимания.
Мелкие и честолюбивые наследники царя-реформатора
стали со временем возводить арки в честь своих коронаций,
въездов в города и других не столь уж знаменательных событий.
К триумфальным аркам привыкли. А привычное, обыденное,
как правило, утрачивает свой изначальный высокий смысл.
Традиция, рожденная Петром, вновь обрела свое истинное
предназначение только после войны 1812 года.
Массивные и торжественные триумфальные ворота
из камня, возведенные Трезини в Нарве, царю понравились.
Архитектор получил государево одобрение. А ворота прозвали
«Петровскими». Иноземцев впускали в город только через них.

Пусть видят памятник русской славы и мощи. (К сожалению,
ворота не дожили до наших дней. Не сохранились и чертежи.)
Сам архитектор без особой радости вспоминал потом свою
жизнь в Нарве. Составляя на склоне лет «Краткий реестр
работам...», он только в самом конце дописал: «Еще некоторые
по указам блаженныя и вечнодостойныя памяти Его
Императорского Величества построены здесь в Российской
службе в прежних годах, а именно: в Нарве градския врата,
крепость Кроншлота...»
В конце лета 1705 года Доминико Трезини велено наконец
возвратиться на берега Невы для строения города.
VII
Городом называли крепость. Так уж велось на Руси испокон
веков. Даже много позже, в 1717 и 1718 годах, когда СанктПитер-Бурх уже был столицей государства, в донесениях о
строительных работах по-прежнему писали: в Городе (то есть
в крепости), в Летнем саду, в Зимнем дворце, в Петергофе.
Крепость всегда была главным строением Петербурга.
Остров, на котором возводили крепость, следовало
подсыпать. По теперешним меркам — гектара на полтора. Так
требовал Ламбер по законам военной науки. И многие тысячи
людей принялись безропотно таскать землю.
Анонимный автор «Описания… столичного города С.-Пе-­
тербурга...», напечатанного в 1718 году, сообщает: «Земли в этих
низких местах очень мало, и ее надобно приносить издалека
в подолах одежды, в тряпках или мешках из старой рогожи,
на плечах или в руках...»
За все вершившееся на берегах Невы отвечал генералгубернатор рождавшегося города. А в его отсутствие — будущий
президент Коллегии иностранных дел, мудрый и образованный
Гавриил Головкин. Они исправно и часто доносили царю о всех
делах.
Меншиков — Петру 25 июля 1703 года: «Городовое дело
управляется как надлежит. Работные люди из городов уже

многие пришли и непрестанно прибавляются...» В строгое
деловое письмо неожиданно врывается человеческая жалоба:
«Только то бедно, что здесь солнце зело высоко ходит».
Непривычны для уроженца Москвы белые ночи, когда «одна
заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».
Как выдержать напряжение, как сохранить силы, когда есть
приказ работать от зари до зари? И если устает кавалер
Александр Меншиков, то что же тогда говорить о солдатах
и работных людях? Проклиная царя и его затею, строители
таскали землю, копали рвы, забивали сваи, ставили огромные
ряжи и засыпали их землей.
Головкин царю 17 августа: «Городовое дело строится истинно
с великим прилежанием... Как у солдат, так и у работных людей
нынешней присылки болезнь одна: понос и цинга». И вовсе
не случайно Головкин просит царя повелеть, чтобы «закупили
в низовых городах рыбьего жиру на 40 000 работных людей».
Такое число людей обязана была отправлять Россия на берега
Невы в первые годы строительства Петербурга. Причем не всех
сразу, а в две смены — с апреля по июль и с июля по сентябрь —
по 20 тысяч работников. В разные годы наборы проводились поразному. Сначала по работнику с девяти дворов. Потом — с
двенадцати и даже с шестнадцати. Остальные откупались
деньгами на корм несчастных.
Их гнали пешком под охраной солдат. Месяцами шли они,
пробавляясь в дороге собственным харчем. От Москвы
до Петербурга весной и осенью добирались за пять-шесть
недель. А из дальних городов еще дольше. До конечной цели
доходило 57—60 процентов. Никогда не удавалось собрать
нужное число. Помещики и монастыри всячески старались
укрыть своих людей. А сколько умирало в дороге или уходило
в бега? Число беглых вначале было столь велико, что 9 июня
1707 года Петр издал указ — брать всех членов семьи бежавшего
и держать их в тюрьме до тех пор, пока беглец не будет
изловлен. Пойманным рвали ноздри и отправляли на каторгу.
В 1724 году царю показалось, что ноздри у каторжников
вырваны мало, и он повелел «вынимать до кости».

Работали от зари до зари, прерываясь летом на три часа для
обеда, а весной и осенью, когда дни короче, — на два часа.
За день прогула вычитали семидневный заработок. За час
прогула — однодневное жалованье. Такой поистине каторжный
труд оплачивали одним рублем в месяц. Позже, чтобы
уменьшить смертность от голода, временным работникам стали
выдавать 29 килограммов муки в месяц и 50 копеек деньгами.
Датчанин Юст Юль в 1710 году пишет: «От работ, холода
и голода погибло, как говорят, 60 000 человек...»
Другой иноземный современник: «Говорят даже, будто бы
свыше 100 000 при этом погибло».
Русские историки считают, что цифры смертности,
приводимые иностранцами, несколько преувеличены.
Сохранилось письмо А. Д. Меншикова от 1716 года кабинетсекретарю царя А. В. Макарову: «В Петергофе и Стрельне в
работниках больных зело много и умирают беспрестанно,
которых нынешним летом больше тысячи померло». Это пишет
человек, который заинтересован скрыть плохое состояние дела.
Ведь именно он, Меншиков, отвечает за строительство
Петербурга и дворцов вокруг него. Кроме того, в 1716 году
положение работных людей лучше, чем было восемь-десять лет
назад. Наладился подвоз еды. Накоплен кое-какой опыт.
Царские дворцы в Петергофе и Стрельне возводили
работники, набранные в Петербургской губернии. По данным,
приведенным С. П. Лупповым, в 1714 и 1715 годах (данные
за 1716 год не сохранились) губерния должна была выделять
по 7304 человека в год. Но фактически в 1715 году в столицу
отправили 4380 работников. Часть из них (видимо, меньшую)
послали на работы при Пушечном дворе. Остальных — около
3000 человек — на строительство дворцов. Тогда, по письмам
Меншикова, получается, что умирал каждый третий человек.
А в годы, когда зачинался город и людей прибывало больше,
а условия были хуже, смертность наверняка была не меньше.
Рядом с мужиками, согнанными со всей Европейской России
(Сибирь людей не слала, а откупалась деньгами), работали
солдаты пехотных и драгунских полков и пленные шведы.

(Кстати, последние были в лучших условиях, чем русские. Они
получали бесплатно те же 29 килограммов муки и еще 90 копеек
деньгами, то есть всего 1 рубль 40 копеек.) Но смерть, голод,
болезни не выбирали жертвы по одежде. Они одинаково
уносили и мужика, и бравого солдата. Справедлива, видно,
народная легенда, что стоит Петербург на костях.
В России жило тогда около 14 миллионов человек. И даже
несколько десятков тысяч трупов, уложенных в основание
нового города, — факт очень страшный. Увы, человек,
совершающий великое историческое деяние, не всегда
руководствуется высокими нравственными идеалами.
Не случайно, приступая к написанию «Истории Петра», Пушкин
заметил: его временные указы «жестоки, своенравны и,
кажется, писаны кнутом».
Даже если иноземцы преувеличивают число погибших,
а народные предания не имеют под собой достаточных
оснований, они всё равно важны для историков. В них —
отношение современников к происходящим событиям. Они
отражают изумление европейцев перед российским
безразличием к человеческой жизни и народный страх перед
бессмысленной жестокостью царя.
Город на болоте, возникший с непривычной для россиян
торопливостью, не обладал собственной историей. Посему
успешно способствовал рождению многочисленных и
разнообразных легенд. Впрочем, не только рождал, но и
притягивал, собирал их, населяя на многие десятилетия вперед
просторные пустыри-площади и широченные улицы-проспекты
странными образами и причудливыми видениями.
Для утверждения и освящения деятельности царя, для
поднятия духа народного была создана красивая легенда:
«Когда Петр выбрал место для будущего города, то все вдруг
увидели орла, парящего над царем, и шум от парения его крыл
был слышен. А в день закладки крепости снова появился орел,
который с высоты спустился и вновь парил над оным местом».
Легенду о Божественном вмешательстве настойчиво
пересказывали по всей стране. А в 30-е годы XVIII столетия

ее записал анонимный автор, добавив, что закладка
Константинополя — первой столицы Православной Церкви —
также была ознаменована появлением орла. Эта легенда,
рожденная «наверху», как и многие ей подобные, прожила
долгую жизнь. Даже в 1903 году, когда Россия торжественно
праздновала двухсотлетие основания Петербурга, ее
пересказывали газеты и популярные брошюры для народа.
Но еще раньше пополз в народе слух о «подмененном царе»,
о «Петре-антихристе», о страшных видениях, обещавших
проклятому Петербургу быть пусту. И столь же долго, столь же
упорно передавались по Руси рассказы о заклятом городе
на Неве, сулящем простому люду беды и несчастья...
Когда к лету 1705 года Трезини покинул Нарву, земляная
фортеция уже давно была готова. Огромным пауком с шестью
мощными лапами-бастионами распласталась она на Заячьем
острове. Триста пушек стояли на ее валах. В центре возносился
к серому небу тонкий шпиль деревянного храма Апостолов
Петра и Павла. Предстояло завершить сооружение кронверка
на Городовом острове. Его земляные валы обязаны были
прикрывать крепость с севера. Следовало закончить канал,
прорезавший фортецию с запада на восток, чтобы ослабить
напор волн в часы наводнений и питать защитников водой
в дни осады. Своей очереди ждали казармы, пороховые погреба,
аптека, дом коменданта.
Почти с самого начала возведения крепости смотрение за
техническим совершенством всех работ имел знающий
фортификационное дело Иоганн Кирхенштейн из Саксонии. Он
приглянулся царю еще при строении азовских укреплений.
За что был пожалован званием майора. Но саксонец скончался
на берегах Невы 24 июня 1705 года. Вот почему, не мешкая,
собрав нехитрые пожитки, Доминико Трезини заторопился
из Нарвы в Петербург. Государь назначил его преемником
Кирхенштейна. Трудная и почетная обязанность.
Теперь ему, Трезини, предстояло отвечать за главную
русскую цитадель на Балтике. За Петропавловскую крепость, без
которой сегодня мы не мыслим город.

«АРХИТЕКТ ЦИВИЛИИ И МИЛИТАРИИ»
I
Год 1706-й — особый в жизни Трезини. Переломный. С него
начался путь архитектора в будущее.
Еще зимой повелел государь начать перестройку земляной
Петропавловской фортеции в камне — кирпиче. Чтобы стали
ее будущие малиново-красные бастионы символом вечного
стояния России на балтийском берегу.
Перестройку государь поручил «архитекту цивилии и
милитарии» Доминико Трезини. Это — признание и почет
строителю, прибывшему сюда меньше трех лет назад. Правда,
других архитекторов-иноземцев в Петербурге пока еще
не было. Но царь ведь мог пригласить. А не сделал этого.
Доверил испытанному на Кроншлоте и в Нарве тессинцу.
Доминико осознал и оценил милость Петра Алексеевича.
Это великое и мощное строение своими могучими стенами
навсегда отгородило Трезини от Европы и заставило прожить
до самой смерти в России. Двадцать восемь лет отдаст
архитектор этому главному делу своей жизни. Уже в
преклонном возрасте все перечни своих трудов неизменно
станет начинать фразой: «Первейшая из главных работ —
Санктпетербургская фортификация, которая застроена
каменным зданием с 1706 года...»
30 мая после торжественного молебна под пушечную пальбу
перед строем полков царь Петр Алексеевич самолично заложил
первый камень в основание будущей кирпичной цитадели.
А под тот камень поставили золотой ковчежец с частицей
мощей апостола Андрея Первозванного.
Размах начинания, надобность в умельцах и строительных
материалах требовали нового отношения к делу. Следовало
в нужные сроки заготовить и подвезти много плитного камня
для фундамента, сотни и сотни тысяч кирпичей, отборную
известь, лес. Для своевременного исполнения всех надобностей
Петр создал специальную Канцелярию городовых дел. Во главе

ее поставил дельного, расторопного Ульяна Акимовича
Синявина (Сенявина). А Трезини, получивший наказ возвести
каменную фортецию, сделался фактически его правой рукой.
Позже Канцелярия станет ведать строением государевых
домов, а потом и всей планировкой Петербурга. Так
постепенно, исподволь Трезини окажется человеком, который
будет отвечать перед царем за внешнее обличье города.
Но это — в будущем. А пока одна забота: крепость.
Перестройку начали с бастиона Меншикова, что справа
от входа в крепость. Раскатывали земляные валы (земля пошла
на подсыпку острова). Потом рыли глубокие канавы, откачивали
из них воду, били дубовые сваи. Только после этого закладывали
траншеи плитным камнем и заливали известью. И так день
за днем. Под дождем и солнцем. Всегда по колено в воде.
На готовом фундаменте выводили стены из звонкого, хорошо
обожженного кирпича.
Государь внимательно следит за ходом дела. Отъезжая,
требует, чтобы исправно отписывали ему, что и как построено.
И пишут. Страшно вызвать гнев Петра Алексеевича. Ведь
крепость для него не просто защита от шведов, а памятник его
политике, его воинским талантам. Перестроенная в камне, она
и через столетие напомнит потомкам, как он, Петр, вывел
Россию на берег западного моря. Твердо встал на этом берегу
и построил удивительный город. Вот почему и вход в крепость
должен быть торжественным, триумфальным.
Осенью 1707 года царь приказывает: «В будущем 708 го­ду
ворота делать подобные Нарвским». Значит, запала государю
в душу арка, возведенная тессинцем в освобожденном Ругодеве.
К лету 1708 года в крепости уже выведены каменные
пороховые погреба, начато строение казарм, выкладывают
в кирпиче два бастиона — Меншикова и Головкина — и куртину
между ними. Теперь предстоит соорудить ворота. Правда,
неведомо место, где можно ломать камень для их строения.
Но царь повелел, и надо срочно делать. Поэтому Трезини
возводит их сначала из дерева.
Ворота пока называют Верхними. Будут и Нижние —

обращенные в сторону Васильевского острова. Их сделают
позже и тогда же перекинут мостик через Кронверкский пролив.
Но сейчас в крепость можно пройти только со стороны
Городового острова.
Перед подъемным мостом со стороны крепости — малый
земляной равелин для защиты ворот в случае приступа. Но
достаточно обогнуть его, и взору открывается вид на мощную
триумфальную арку. Ее венчает двухметровая фигура апостола
Петра с двумя ключами в руках — от рая и от ада (по этой
фигуре ворота со временем стали называть Петровскими).
С правой стороны арки — железная доска с датой и надписью об
основании крепости. С внутренней стороны над воротами
установлен большой черный двуглавый орел. В правой лапе
у него держава, в левой — скипетр.
Академик Якоб Штелин, писавший в годы царствования
Екатерины II историю русской скульптуры XVIII столетия,
сообщает, что на воротах стояли статуи и Петра, и Павла,
а между ними — фигура Христа. Однако полностью доверять
запискам человека, приехавшего в Россию в 1735 году,
несколько рискованно. Очень часто Штелин многое путает,
устные предания выдает за подлинные факты, а порой и вовсе
не сдерживает полет своей фантазии.
Библиотекарь Академии наук А. И. Богданов, составивший
в середине XVIII века «Историческое, географическое и
топографическое описание Санкт-Петербурга от начала
заведения его...», сообщает, что по сторонам фигуры апостола
Петра и ниже его — два ангела с трубами. Женские фигуры
в нишах изображали Благочестие и Крепость или Надежду. Не
исключено, что воспринимали эти изображения именно так.
Ведь каждое время по-своему толкует символические образы. В
зависимости от своих воззрений и потребностей.
4 апреля 1714 года государь повелел «по Большой Неве
и большим протокам деревянного строения не строить».
Одновременно велено Петровские ворота вывести в камне.
К тому времени уже прознали о больших залежах гранита под
Сердоболем (теперь Сортавала). Во всяком случае, в 1715 году

сооружение каменных ворот велось полным ходом.
На пятнадцатиметровую толщину крепостной стены
Трезини наложил декорацию из ниш, пилястров, волют и
рустованного камня. А резко выступающий карниз как бы
продолжает верхнюю кромку стены и делит декорацию на две
неравные части.
Нижняя — массивная, одетая грубо околотым камнем (через
сто лет его заменили штукатуркой). Мощные пилястры
по краям сооружения и по обеим сторонам въездной арки
сдерживают его разрастание вширь. Между пилястрами ниши
для статуй Афины Паллады — победоносной воительницы
и Афины Полиады — покровительницы города.
Верхняя часть, над карнизом, состоит из прямоугольника —
аттика, увенчанного закругленным лучковым фронтоном.
Массивные волюты поддерживают его и связывают с
горизонталью крепостной стены.
Аттик украшен символическим барельефом «Низвержение
Симона волхва апостолом Петром». Для человека XVIII столетия
аллегория воспринималась просто — царь Петр, победивший
неразумных шведов. На фронтоне и волютах — рельефные
композиции из шлемов, лат, фанфар. Во всем ощущение силы и
воинского торжества.
К концу лета 1716 года сооружение ворот завершено.
23 сентября Трезини доносит: «На ворота фигуры поставлены и
штукатурные работы доделывают». Но статуи и рельефы были
деревянные, снятые со старых ворот. А для новых, каменных,
следовало, конечно, сделать их из металла.
Среди бумаг Петра хранится донесение, поданное в декабре
1722 года:
«Архитект Трезини по ведомости объявил надобно
на Петропавловские ворота выливать из свинца басерливы
(барельефы. — Ю. О.) и фигуры, а именно:
1. Большой басерлив, который будет поставлен в середине
над воротами длиною в 17 фут и 10 дюймов, вышиною 9 фут 5
дюймов.
По обе стороны того большого басерлива 2 басерлива длиною

по 4 фута по 11 дюймов с половиною, вышиною по 5 фут по 1
дюйму (это те барельефы, что должны быть на волютах. —
Ю. О.).
Басерлив же, который будет поставлен наверх во фронтоне,
длиною 17 фут 10 дюймов, вышиною 3 фута 2 дюйма с
половиною.
2. Статуи круглые, которые будут поставлены в нишах по обе
стороны ворот, вышиною по 9 фут с половиною».
Исполнить отливку Трезини договорился с Бартоломео
Растрелли. За работу скульптор потребовал 2350 рублей
и свинец. А ежели из его свинца и алебастра для форм — тогда
3350 рублей. «...И в том, — как сказано в донесении, —
архитекты Микетти, Трезини и Гербель подписались, что дело
оных басерливов и фигур той цены стоит». Петр с мнением
своих зодчих не согласился. Цена за художественную работу
показалась ему слишком высокой. Растрелли заказ не получил.
Ничего не жалея на строение флота и армию, Петр постарался
сберечь несколько сотен рублей на памятнике своим победам.
Рачитель славы государства, царь твердо верил, что сила России
только в ее многопушечных фрегатах, драгунских и пехотных
полках.
Свинцовые фигуры и барельефы на главные ворота крепости
отлили уже после его смерти. Но к тому времени и сами
Петровские ворота оказались укрытыми от взоров горожан:
по желанию императрицы Анны Иоанновны архитектор
Трезини начал в 1731 году строить перед ними вместо старого,
земляного, новое мощное каменное предмостное укрепление —
равелин. В честь отца государыни — старшего брата Петра — его
назвали Иоанновским.
Из рапорта Трезини от 24 февраля 1732 года: «В новозачатом
прошлого года равелине... под... стены, под фасы, фланки и
контргарды и под простенки казарм надлежит нынешним
зимним временем бить круглые сваи, дабы в наступающем
апреле в последних или майя в первых числах в оном равелине
зачать каменным строением делать, чтоб в оном лете совсем
по чертежу можно достроить...»

Крепость продолжали строить как главную твердыню России
на Балтике, как символ вечного владения морским простором.
Хотя после Полтавы, после взятия в 1710 году Выборга и Риги,
после разгрома шведского флота при мысе Гангут опасности
никакой уже для Петербурга не было. Но пушки крепости
палили много и часто. Горожане слышали стрельбу по всем
праздничным дням и по торжественным случаям, объявленным
государем; после тостов на царских пирах; при спуске новых
кораблей; в дни печальных церемоний — похорон. Однако
за всю свою историю крепость ни разу не обрушила ядра
на головы врагов. Впечатление, что укрепляли и украшали
фортецию ради престижа, как символ государственной власти
и главную политическую тюрьму России.
...14 июня 1718 года караульные солдаты широко распахнули
тяжелые, окованные железом дубовые створки Петровских
триумфальных ворот. Прогремев по мосту, в крепость вкатила
закрытая черная карета в окружении драгун. Промчавшись
вдоль канала, разрезавшего крепость с запада на восток, она
замерла у Трубецкого бастиона. В крепость привезли
государственного преступника.
По странной иронии судьбы первым политическим
заключенным в фортеции оказался сын основателя Петербурга
царевич Алексей. Противник всех отцовских нововведений,
сторонник тихой, безмятежной старины, он не скрывал своих
мечтаний: «Когда буду Государем, буду жить в Москве,
а Петербург оставлю простым городом; корабли держать
не буду; войско стану держать только для обороны, а войны ни
с кем не хочу, буду довольствоваться старым владением». Бежав
от гнева отца в Вену, царевич готовился использовать
чужеземные войска для захвата трона. Теперь в крепости
начинался последний акт шекспировской по своим страстям
трагедии. Ничего не утаивая, Алексей обязан был назвать своих
соумышленников...
Из письма австрийского резидента Плейера: «В крепость
никого не пускали, и перед вечером ее заперли. Голландский
плотник, работавший на новой башне (колокольне собора. —

Ю. О.) в крепости и оставшийся там ночевать незамеченным,
вечером видел сверху в пыточном каземате головы каких-то
людей и рассказал о том своей теще, повивальной бабке
голландского резидента...»
25 июня царевичу объявили приговор: смертная казнь. На
следующее утро царь еще раз допросил сына под пыткой.
В тот же день Алексей умер. Легенда гласит, что его тихо
придушили по указанию отца. Событие это надолго стало
предметом взволнованных пересудов среди жителей
Петербурга. Вероятно, появились какие-то послания и
подметные письма, тайно ходившие по рукам. Не случайно
в августе того же года государь издает суровый указ: в
монастырях, этих центрах противоборства реформам, под
страхом наказания никто не смеет что-либо писать в кельях при
закрытых дверях. А осенью, когда все разговоры поутихли, Петр
повелел изготовить серебряную медаль в память
«Восстановления спокойствия». На лицевой стороне сам
государь в лавровом венке, латах и мантии. На оборотной —
на высоком пне корона под лучами солнца, а сверху на ленте
надпись: «Величество твое везде ясно».
Непривычные к русским нравам иностранцы были
потрясены твердостью духа и жестокостью отца, не
пожалевшего сына. Но молчали. Предпочитал молчать и
строитель крепости Доминико Трезини, знавший, вероятно,
чуть более прочих. Считал, что не дело художника заниматься
политикой.
Пыточный каземат — скорее всего, временно
приспособленное помещение для специально созданной
в феврале 1718 года Тайной канцелярии. Но для столь важного
охранительного учреждения требовалось собственное и,
наверное, немалое здание. Возвести его повелели, конечно,
главному строителю крепости архитекту Доминико Трезини.
Работы велись несколько лет. Из архивных дел известно, что
в июне 1725 года, например, для печей в Тайной канцелярии
«деланы изразцы живописные с каймами». Заплечных дел
мастера тоже имеют право на уют. По рапорту Трезини,

в 1728 году он еще продолжал вести какие-то работы в палатах
Тайной канцелярии. Не исключено, что с возникшей
надобностью расширял старые помещения.
Раз в неделю крепостные ворота открывали, чтобы
пропустить роту солдат для смены караула. И еще утром
и вечером впускали и выпускали служителей Тайной
канцелярии и мастеров Монетного двора. Кстати, его тоже
построил Трезини — между Трубецким и Нарышкинским
бастионами.
Чтобы не гуляли по крепости лишние люди, Сенат, уже
четыре года заседавший в крепости, в том же 1718-м перевели
во вновь построенное мазанковое здание на Троицкой площади
Городового острова. А в 1722 году Трезини перенес из крепости
и аптеку в специально для нее сооруженный мазанковый дом
в начале Немецкой улицы (ныне Миллионная улица)3.
Теперь тишину фортеции могли нарушить только команды
при смене часовых на постах да еще разве истошные вопли
несчастных из пыточных подвалов Тайной канцелярии.
За два столетия, вплоть до 1917 года, одиннадцать раз
широко распахивали крепостные ворота, чтобы впустить
траурную колесницу с гробом очередного усопшего монарха.
И сотни раз проносилась под сводами триумфальной арки ворот
черная, наглухо закрытая карета с обреченными на заточение
государственными преступниками. Боевую крепость,
построенную по самым последним достижениям инженерной
науки своего времени, превратили в усыпальницу монархов
и каменную могилу их противников.
Покойные императоры не могли слышать вопли пытаемых.
Но погребенные в казематах Тайной канцелярии с тщетной
надеждой прислушивались к звукам заупокойных молебнов,
доносившимся из крепости. И лишь караульные солдаты с
одинаковым рвением и безразличием охраняли и мертвецов, и
похороненных заживо.
Только в начале XIX столетия, когда на русский трон взошел
Александр Павлович, крепость открыли для посещения

любознательными горожанами и путешественниками.
Тянулись десятилетия. Парадные ворота дряхлели. Их
ремонтировали, подновляли и, конечно, каждый раз что-то
переделывали. Пришлось заменить и статуи. Ветхим стал
свинец. Но даже через два столетия после закладки создатель
первой истории русского искусства И. Э. Грабарь признал:
«Серьезная и благородная архитектура Петровских ворот
говорит... о каких-то не совсем еще прерванных нитях,
соединявших “инженера”... с гениальными... крепостными
сооружениями Микеле Санмикеле в Вероне».
Помянутый Грабарем итальянский зодчий работал в первой
половине XVI столетия. Ученик прославленного Браманте,
начавшего сооружение ныне существующего собора Святого
Петра в Риме, он рано уехал на север Италии и до самой смерти
(в 1559 году) строил в городах Венецианской республики.
Санмикеле прославился высоким умением сопрягать
строгую монументальность с чувством прекрасного. Это
заметно во всех его произведениях, но особенно ощутимо в
крепостных воротах Вероны: Порта Нуова, Порта Ступпа
и Порта Дзено. Они уцелели до наших дней и по-прежнему
украшают очаровательный городок, рожденный еще в III веке
до нашей эры.
Пожалуй, именно нижняя половина Петровских ворот
в Петербурге напоминает крепостные ворота Порта Дзено.
Только вместо узких дверей для пешеходов по обеим сторонам
проездной арки Трезини сделал ниши для статуй.
Хочется думать, что Доминико видел творения Санмикеле.
Присматривался к ним, запоминал. А тонкая нить сходства двух
крепостных сооружений позволяет хотя бы пунктиром наметить
странствия главного строителя Петропавловской крепости
в годы учебы.
Припомним его рассказ в Посольском приказе вскоре после
приезда в Россию: «…учился... архитектурной работе и
инженерству во Италии...»
Во второй половине XVII столетия на Апеннинском
полуострове существовало два основных художественных

центра — Рим и Венеция. Для небогатого Доминико Венеция
была ближе и потому доступнее.
Годы учебы Трезини совпадают с годами последнего
триумфа Венеции. Еще многочислен флот республики. Еще
знамениты военачальники и фортификаторы. В союзе
с Австрией и Польшей (позже к ним присоединилась Россия)
Венеция отвоевывает у турок Морею, Далмацию и часть
островов в Ионическом море. Прославлено и венецианское
искусство, бережнее других хранившее великие традиции
Возрождения.
Путь из Астано в Венецию лежит через Милан и Верону.
Здесь некогда родился знаменитый Витрувий, автор трактата
«Десять книг об архитектуре», в котором он обобщил опыт
греческого и римского зодчества. Трезини не мог здесь не
задержаться. Место рождения великого Мастера и Учителя —
цель паломничества каждого молодого человека, мечтающего
стать архитектором. Будем думать, что это было именно так. А
триумфальные ворота в Нарве и Петербурге — тихий отзвук
далеких юношеских впечатлений.
II
восприятие

Наше первое
Петербурга определяет
словесность.
Сначала мы узнаём город Пушкина. Державный,
великолепный. С простором капризной Невы, ограниченной
гранитом набережных. Желтоватые громады зданий охраняют
покой площадей. Загадочные львы и сфинксы у пристаней и
подъездов. Кружевной узор чугунных оград. И обязательное
сияние адмиралтейской иглы.
Позже мы открываем другой Петербург. Мрачный, давящий
душу. Город, где во дворы-колодцы никогда не заглядывает
солнце. А глухие брандмауэры даже в летние дни, кажется,
источают промозглую сырость. Это Петербург бедных людей,
которых заставляют вечно дрожать нужда и пронизывающий
ветер с моря. Это город Достоевского.

Есть и Петербург Блока, где на перекрестках в круговерти
снежных метелей или в призрачном сиянии белых ночей так
странно переплетаются мечты и реальность, рождая
фантасмагорические видения...
Но существовал когда-то город изначальный. Петербург
государя Петра Алексеевича. Тот, который начинал строить
Доминико Трезини. Каким он был?
Несколько зданий, доживших до наших дней, не позволяют
восстановить реальную картину. Время уничтожило ее
композицию. Однако сохранились пухлые тома архивных дел,
тронутые желтизной листы чертежей и планов. Они способны
многое поведать о Петербурге изначальном. Его облике, быте
и нравах.
В Музее истории Санкт-Петербурга хранится план города
1706 года. Не исключено, что Трезини мог участвовать в его
создании. Через двадцать лет, составляя краткий реестр своим
работам, он записал: «...абрисование всех здешних окрестных
островов...»
Города в теперешнем понимании на этом плане еще нет.
Только раскиданные на разных островах группы строений
и землянок. Холодная речная вода, сулящая беду, разъединяет
людей. А белесое низкое небо, кажется, еще сильнее давит их
к земле, к непролазной осенней и весенней грязи, готовой
стащить с ног последние лапти или чуни. Мостов нет. Каждый
остров живет своим укладом. Лишь необходимая поспешность
в строении укреплений объединяет усталых людей. И первое
среди всех оборонительных сооружений — крепость.
На сохранившемся плане она резко выделена четкостью
абриса и жирным штрихом. Крепость пока главное строение
будущего города. Впрочем, навсегда останется символом
Петербурга, символом прочности власти.
Наискосок от нее, на левом берегу Невы, — прямо­угольник
Адмиралтейства, способный вместить двенадцать стапелей.
А так как война со шведами еще в самом разгаре, то стапели
обведены рвом и валом с бастионами. Место для
Адмиралтейства отвели как раз на расстоянии пушечного

выстрела от крепости. Чтобы накрыть его огнем, если захватит
враг. Обычный расчет военного человека. Градостроительное
искусство, сиречь архитектура, хорошо для Петра только то,
которое отвечает практическому делу. Через десять лет
немецкий ученый, математик Г. Лейбниц, запишет после
встречи с царем Петром: «Он больше восхищается некоторыми
хорошими машинами, чем собранием прекрасных картин,
которые ему показывали в королевском дворце».
К 1 октября 1705 года сооружение Адмиралтейства со рвом,
четырьмя бастионами по углам и пятым перед башней
на южной стороне завершили. Над башней с въездными
воротами установили тонкий шпиль. Теперь уже две
стремительные вертикали на обоих берегах — одна над
крепостной церковью, другая над Адмиралтейством —
нарушали равнинное однообразие рождавшегося города.
Маленькие кораблики, нарисованные в протоке между
крепостью и Городовым островом, указывают на стоянку
русского военного флота. А купеческая пристань расположена
на самом острове — на месте теперешнего съезда с Троицкого
моста. Дальше по берегу, вверх по реке, квадратики жилых
домов.
Для них рубили лес вокруг, заболачивая и без того волглую
землю. Перевозили уцелевшие срубы из Ниеншанца. Везли
бревна из Карелии. Сохранилось письмо Меншикова
коменданту Олонца с просьбой срубить дом на восемь покоев и
с церковью, а потом, разобрав, привезти его в Петербург.
Генерал-губернатор, «липсте камрат» государя, построил
свой поместительный дом рядом с «Красными хоромцами».
(Позже в доме селили знатных приезжих, а в 1711 году он в
одночасье сгорел.) Тут же вдоль берега реки поднялись жилые
палаты ближайших сподвижников: Никиты Зотова, Романа
Брюса, Петра Шафирова, Гавриила Головкина.
Позади этих «дворцов» — дома поменьше, поскромнее, для
людей чинами пониже. Получилось некое подобие улицы.
Дворянской.
У кронверка — табор. Землянки, халупы, шатры. Рынок. Зато

на северной оконечности острова порядок. Четкие ряды
солдатских жилищ.
На Васильевском острове запустение. Лес да кустарник.
Только на восточном мысу, будущей Стрелке, машут крыльями
ветряные мельницы для пилки досок. Да в северной его части,
неподалеку от устья Малой Невы, укрылась в лесу чухонская
деревня домов на двадцать.
Случайность царит в застройке левого берега. Между
теперешним Литейным проспектом и Фонтанкой несколько
барских усадеб с огородами и коровниками. Каждая из них
обнесена прочным тыном: вокруг немало людей, падких
на чужое добро. Да что здесь, в Петербурге, — по всем дорогам
России гуляют воровские шайки. Опасно ездить стало. Разгул
вольницы — характерная черта Петровской эпохи. Долго
не могли с ней совладать и в новом городе на Неве. В конце
концов 10 августа 1719 года государь указал: «Для прекращения
воровских проходов и всяких непотребных людей сделать при
Санктпетербурге шлахбомы (шлагбаумы. — Ю. О.) и... при них
быть в ночи караулу...» Тогда стало чуть легче. Вздохнули
свободнее...
У самого истока Фонтанки, на правом ее берегу, велел
государь разбить свой Летний сад. А начиная от Большого луга
(теперешнее Марсово поле) и дальше до самого
Адмиралтейства — дома офицеров флота, опытных корабелов,
иноземных мастеров. Дома стоят свободно, как Бог на душу
положит, от Невы до Мьи (Мойки). Чистота и порядок отменные.
За всем наблюдает строгий вице-адмирал Корнелий Крюйс.
Гигант-моряк слыл среди обитателей Греческой слободы (так
почему-то ее прозывали) человеком разумным, справедливым
и добрым. Свидетельство современника: «У него же во дворе
находится реформатская церковь... За неимением колоколов
при этой церкви, время богослужения... возвещается поднятием
на углу двора, выходящем к набережной, присвоенного вицеадмиралу флага, на котором изображен голубой крест в белом
поле».
Рядом с Греческой слободой на другом берегу Мьи поселился

и Доминико Трезини. Примерно там, где находится последняя
квартира Пушкина.
Дальше вниз по Неве, за Адмиралтейством, снова порядок
военного лагеря: флотские склады, жилье моряков и
адмиралтейских служителей.
Таков первоначальный Петербург. И еще никто не
подозревает, что в будущем он обретет славу одного из
прекраснейших городов мира. А пока каждый приехавший
строит для себя как хочет и где хочет. «Потому, —
свидетельствует очевидец, — что здесь на место полное
раздолье». И потому, как во всех русских городах, — глухие
заборы, тупики, кривые изгибы улиц. Нет системы. Нет единого
плана. На всем печать временности, случайности.
И. Э. Грабарь называет этот период в истории города
«деревянным». Длился он вплоть до начала 1711 года. Название
справедливое, если припомнить, что, помимо крепости,
до 1710 года ни одного каменного жилого дома или церкви
на берегах Невы построено не было.
Вплоть до 1709 года Петру Алексеевичу недосуг всерьез
заниматься внешним обликом Петербурга. Еще очень силен
Карл XII. Слишком большая опасность нависла над Россией.
Война забирает все силы и помыслы. Но Петр твердо убежден —
город будет существовать. Основание для него уже заложено.
Естественно, что в этот «деревянный» период Доминико
Трезини не мог раскрыть свои способности архитектора.
Он весь поглощен Петропавловской крепостью. Вдобавок все
время возникают какие-то неотложные дела в Кроншлоте,
на Котлине. Требует сил и времени ремонт крепостных
сооружений Шлиссельбурга. Ведь он охраняет тыл юного города
на Неве. Но все эти заботы связаны лишь с точными
инженерными расчетами и предельной аккуратностью в деле.
Художественный вкус и талант зодчего не надобны для
установки бревенчатых срубов. Даже если предназначены они
для знатного вельможи. Остается одно: надеяться и ждать
своего часа.

III
Начальный Петербург — город военных. Повсюду зеленые
мундиры пехотинцев. Реже красные — артиллеристов. Еще реже
гражданское платье. Совсем мало женского.
Доминико Трезини ходит в немецком. Не имеет чина.
Кафтан до колен из синего сукна с большими обшлагами и
вместительными накладными карманами. На воротнике и
по бортам — строгий серебряный галун. Такого же сукна
короткие штаны до колен. Под кафтаном — светлый короткий
камзол без складок и воротника. Днем сапоги — лазить
по стройке. Вечером — в гости или на ассамблею — чулки
и туфли.
До сих пор неизвестны его портреты. Но если поверить
народным суждениям, что потомки порой напоминают дедов,
то есть у нас маленькая надежда представить облик
архитектора. До наших дней дожила миниатюра с
изображением правнучки Трезини в преклонном возрасте. Судя
по этому портрету, у зодчего должно было быть удлиненное
лицо с тяжелым, большим подбородком, крупные черты,
большой нос и круглые глаза чуть навыкате. Видимо,
небольшого роста, сухощав, подвижен и, конечно,
темпераментен, как всякий уроженец южных стран.
И. И. Лисаевич, историк искусства, в своей работе о
творчестве Д. Трезини опубликовала хранящийся в Стокгольме
рисунок, исполненный в 1721 году шведом Карлом Фридрихом
Койетом. На рисунке изображены три человека: левый
и средний держат развернутый план Петербурга, а третий,
стоящий справа, что-то указывает на плане. Лисаевич резонно
замечает, что «внимательное изучение этих портретных
изображений поможет специалистам ответить на вопрос:
не Трезини ли один из троих?». Читатель сам может
представить, сколь велика была моя радость, когда
реконструированный портрет зодчего совпал с обликом
человека, изображенного на рисунке справа. (Кстати, следует
заметить, что в начале 20-х годов какой-то пленный швед Койет

работал у Трезини чертежником.)
По запискам Трезини видно, что умеет он принимать
решения быстро, четко, по-деловому. Поэтому ему легче, чем
другим иноземцам, жить и работать в Петербурге. Здесь
признают людей скорых, работящих.
Дух города — тоже воинский. Все без исключения исполняли
регламент, установленный царем. Но в этом огромном военном
лагере со своими храмами, судилищами и маркитантами
цивильный кафтан Трезини почитали за офицерский. Стоило
ему в окружении трех-четырех молодых людей — учеников
появиться в крепости, на строении пороховых погребов или
в Шлиссельбурге, как тут же, подобравшись, бежали ему
рапортовать унтер-офицеры и инженерные кондукторы. Знали,
что «архитект цивилии и милитарии» командует главными
строениями Петербурга и отвечает за них самому царю. Знали,
что он въедлив, строг, но справедлив. Вникает во все дела,
а коли кто допустит промашку — спуску не жди. Но и попустому, для страха, распекать не станет.
Всюду стремился успеть Доминико Трезини, архитектор
в немецком кафтане, которого слушались, будто на нем
офицерский мундир. Может быть, именно поэтому почти все
здания, которые возвел зодчий, не требовали серьезных
перестроек и переделок, а прочно стоят и в наши дни, надежно
исполняя свою службу.
Истинные четкость и справедливость всегда одинаковы и
на работе, и в домашней повседневности. За эти достоинства
иноземные обыватели Греческой слободы избрали Доминико
старостой своего прихода. (Отметим, что в 1720 году августа 22
дня по указу государя архитектор Гербель приступил к строению
на Адмиралтейском острове, на берегу Мьи-реки, каменного
католического храма вместо деревянного. А завершили его
в 1723 году.) Никто лучше Трезини не сумел бы решить сложные
вопросы и помирить рассорившихся соседей. Вот почему
мы можем предположить, что мартовским днем 1710 года все
от мала до велика собрались во дворе и в покоях дома
архитектора.

Повод для общего сборища особый: крестили наследника
Трезини, недавно родившегося Пьетро. Долгожданного
мальчика. Крестным отцом изъявил желание стать сам государь
Петр Алексеевич. А крестной матерью — дочь близкого друга,
протестанта вице-адмирала Корнелия Крюйса. Гордый,
ликующий встречал Трезини гостей. Принимал поздравления.
Перебрасывался шутками. Да, теперь у него есть наследник.
Мальчик обязательно станет архитектором. Разве может быть
иначе? Он, конечно, пошлет его учиться в Италию, а потом
передаст и свой опыт. У Пьетро будет свой сын, и тоже
архитектор. Фамилия Трезини навечно станет связанной
с Петербургом...
Наконец прибыл царь. Веселый, громогласный «герр Питер»
знал здесь многих. И вероятно, сразу охотно включился в общий
шумный разговор. Большие незатейливые компании радовали
Петра. Он любил ездить в гости, а порой неожиданно являлся
и сам, без приглашения. «Будучи приглашен к кому-либо или
приходя по собственному побуждению, царь обыкновенно
сидит до позднего вечера... Не следует, однако, забывать и его
людей: их должно хорошенько накормить и напоить, потому
что царь, когда уходит, сам спрашивает их, давали ли им чегонибудь. Если они изрядно пьяны, то все в порядке...» Это
наблюдения Юста Юля. Трезини, конечно, знал об этих
привычках Петра Алексеевича. Всего наготовил впрок и мог
спокойно сидеть за столом.
Все хлопоты заранее взяли на себя денщики, ученики и
доброжелательные соседки. Дело нелегкое. Достать в Петербурге
достаточно хорошей, вкусной еды — очень непросто.
Наблюдательный современник заметил: «В числе разного рода
неудобств здешней жизни следует в особенности отметить
трудность добывания съестных припасов... Все дорого, что
нужно для домашнего обихода, — но хуже всего то, что порою
иных припасов вовсе нет в продаже...» И все же хочется думать,
что праздник удался. Шумели до позднего вечера, пока государь
наконец не встал из-за стола и тяжелой походкой не направился
к выходу. Через какое-то время стали расходиться и прочие

гости. И наверное, долго еще соседи припоминали, как танцевал
царь Петр Алексеевич, а генерал-губернатор князь Меншиков
изображал уличного продавца пирогов. Припоминали,
улыбались, смеялись и убежденно говорили: торжество прошло
хорошо. Все были довольны. Денщики царя, получившие
небольшие подарки, тоже.
Известно, что в Россию Трезини приехал один. Первую свою
жену, Джованну ди Вейтис, оставил в Астано. В Петербурге
Доминико — вероятно, в 1708 или 1709 году — женился
вторично.
Джованни Баттиста Цинетти, который в 1729 году работал
под началом Трезини и жил у него в доме, вернувшись
на родину, рассказывал, что архитектор был женат трижды. Как
звали вторую жену, он не упоминал. Знал только ее сына Петра.
Третья жена — Мария Карлотта. От нее у зодчего сыновья
Иосиф, Иоаким, Георгий, Матфей и дочь Катарина.
Помимо семьи, в доме всегда обитали шестнадцать —
восемнадцать мужчин. Сохранились документы, где
перечислены все, кто состоял при Трезини и проживал при нем:
десять учеников (в редких случаях восемь), писарь, копиист (а
то и два) и шесть денщиков для посылок. Собственная немалая
канцелярия.
Почему же этот деятельный, трудолюбивый работник, всю
жизнь рисовавший чертежи, наблюдавший за строением,
хлопотавший о добротных материалах, отбиравший для дела
нужных, хороших мастеровых, не стал начальником
Канцелярии городовых дел?
Ответ прост: не дозволял регламент. Как свидетельствует
современник, «царь не назначает начальником иностранца,
а всегда природного русского, хотя бы он решительно ничего
в деле не смыслил. Чтобы заправлять делом и пускать его в ход,
царь сажает под русским иностранцев». Так было и в этом
случае. Но Трезини повезло. Ульян Акимович Синявин оказался
человеком толковым. Он сразу оценил Трезини. Никогда
не мешал ему мелкими придирками, не досаждал никчемной
опекой. Наоборот, полностью доверял.

Уже позже, после смерти царя Петра, когда вместе с двором
Петра II Синявин вынужден отъехать в Москву, он отдает
приказание: «Дела... поручить... смотрению господину...
архитектору Трезину... рапорты подавали бы и прочие
архитекты, и мастера, и командиры к означенному господину
Трезину понедельно...»
Принимая всё новые и новые обязанности, взваливая
на свои плечи новые заботы и хлопоты, Трезини продолжал
трудиться не ропща и не отказываясь. Таков характер.
Он честно исполнял условия, подписанные еще весной
1703 года.
Трезини договор соблюдал. Царь — нет. Третий пункт гласил:
«Именованному Трецину сверх того обещаю, как явно показал
искусство и художество свое, чтоб ему жалованья прибавить».
Архитектор сей пункт выполнил: мастерство показал. А Петр
Алексеевич жалованья не увеличивал.
Настало время, когда в Петербург начали приезжать другие
архитекторы. Некоторым из них платили больше, чем
Доминико. Так, Леблону в 1716 году царь повелел давать
по пяти тысяч в год. Француз очень знаменит и талантлив, но
надо бы и первому строителю города надбавить сотню-другую...
Может, причина такой скупости кроется в личных
убеждениях царя? Существует предание, что, беседуя со своим
любимцем Григорием Чернышевым, государь Петр Алексеевич
обстоятельно говорил о том, «как надлежит обходиться с...
людьми разных наций и содержать их... Принимая их в службу,
должно делать с ними договор или определять им жалованье
не только по их способности и ожидаемой от них пользе,
но также по свойству их нации и обыкновенного образа жизни.
Французу всегда можно больше давать жалованья; он
весельчак и все, что получает, проживает здесь.
Немцу также должно давать не менее, ибо он любит хорошо
поесть и попить, и у него мало из заслуженного остается.
Англичанину надобно давать еще больше. Он любит хорошо
жить, хотя бы должен был и из собственного имения прибавлять
к жалованью,

Голландцам должно давать менее; ибо они едва досыта
наедаются, для того, чтобы собрать больше денег.
А итальянцам — еще менее, потому что они обыкновенно
бывают умеренны и у них всегда остаются деньги; да они и не
стараются скрывать, что для того только служат в чужих землях
и живут бережливо, чтобы накопить денег и после спокойно
проживать их в раю своем, в Италии, где в деньгах недостаток».
Занимательны психологические наблюдения и выводы царя.
Кстати, почти через два столетия Александр Бенуа, рассуждая о
характере тессинцев, напишет: «Значительную роль здесь
играет то обстоятельство, что сгущенность населения в этих
горных неплодородных странах издавна заставляла людей
искать себе пропитание в промышленности и в заработке
на стороне...» Но признаем, что свойств души Трезини, навсегда
поселившегося в России и сердцем прикипевшего к новой
родине, Петр Алексеевич не понял.
Чуть ли не четверть века безмолвно сносил архитектор
государеву несправедливость. Лишь после смерти сурового царя
не сдержал молящего крика: «Приемлю дерзновенно просить
милостивейшего награждения прибавочным жалованьем
против других, моей братьи, дабы я мог с своею фамилею
в домашнем пробавлении, пищею и в одеждах исправиться...»
IV
В День святого Сампсония, 27 июня 1709 года, русские
войска под предводительством Петра I разгромили шведов.
Непобедимый Карл XII постыдно бежал в Турцию. Гром
сражения заставил изумленную Европу обернуться к востоку,
и все увидели, что на политическую сцену уверенно вышло
новое значительное действующее лицо: молодая, полная сил
Россия.
Петр — Федору Апраксину вечером после сражения: «Ныне
уже совершенно камень в основание Санктпитербурха положен
с помощью Божей...»
Примечательные слова. Теперь царь смотрит на Петербург

не только как на любимый город, а как на памятник рождения
новой России. Как на символ победы над опасным врагом. Вовсе
не случайно о сооружении монумента в честь Полтавской
победы — высокой пирамиды с фигурой царя на вершине —
Петр Алексеевич заговорит только через две недели после
битвы. А о Петербурге вспомнит, еще не успев остынуть после
сражения.
Едва только известие о разгроме шведов достигло
Петербурга, как Доминико Трезини тут же отправляет письмо
царю.
«Премного милостивый мой государь, господин полковник
(так имели право называть Петра только люди из его близкого
окружения. — Ю. О.), за добрую Вашу викторию Вашему
Величеству поздравляю. Даждь Боже впредь на неприятеля
такую же победу.
О своей работе доношу к Вашим великим счастием ныне
твердый камень во основание и крепость Питербурха положен,
а я со всяким радением рад трудиться против чертежа Вашего,
токмо даждь Боже, дабы Вашему Величеству труды мои угодны
были...
При сем писании униженный и покорнейший раб Величества
Вашего Dominico Trezzinij
di S-to Petersburgo. А di 14 julli, аnnо 1709».
Для нас письма Петра и архитектора интересны еще и почти
дословным совпадением фразы о камне, положенном в
основание города. Видимо, Трезини знал послание царя,
полученное адмиралом Апраксиным. Читал его. А это
свидетельство причастности строителя к ближнему окружению
государя. Многого достиг зодчий за шесть лет пребывания
в России.
Фраза эта необычайно важна и для историков, и для
потомков. Она позволяет сделать вывод: возведение
Петербурга-столицы и для Петра, и для Трезини началось после
Полтавы. А все, что делалось на берегах Невы до этого, стоит
числить временным, случайным. Вот только теперь, когда
уничтожена угроза России, можно спокойно и всерьез

задуматься, где, как и что строить.
Еще не зная, когда и где будет возводить новый город, Петр
видел его на берегу моря, похожим на Амстердам. Город должен
был подняться в начале прямой дороги на Запад. Чтобы
промежуточные страны не мешали честному политическому и
торговому общению. «Дабы новый сей царствующий град
с прочими доброжелательными и союзными европейскими
государи как наилучше поблизости мог с ними иметь во всех
политических делах честное обхождение в договорных союзах...
а в комерциях происходила бы взаимная друг другу польза» —
так в середине XVIII столетия объяснил стремления Петра
первый историк Петербурга, библиотекарь Академии наук
А. И. Богданов.
Через тридцать шесть лет после рождения Петербурга его
посетил молодой образованный итальянец граф Франческо
Альгаротти. С берегов Невы он отправил письмо лорду Гервею
на берега Темзы: «Это — огромное окно, недавно прорубленное
на севере и в которое Россия смотрит на Европу». В 1764 году он
напечатал эту характеристику Петербурга в книге, изданной
в Ливорно. А. С. Пушкин хорошо знал высказывание графа
и сослался на него в примечаниях к «Медному всаднику».
Петербург со дня своего рождения — любимое дитя Петра.
Он еще не называет его городом, но уже отчаянно волнуется
за его судьбу. (Городом с большой буквы государь вплоть
до 1712 года именует порт Архангельск.) Очутившись в очень
тяжком положении на реке Прут, окруженный 140-тысячной
османской армией, Петр готов отдать противнику все — Азов,
Таганрог, даже земли, завоеванные у шведов, за исключением
любимого Петербурга. «Парадиз» — рай — ласкательно называет
его государь.
Еще нет ничего, только выросли земляные валы крепости
да красным пятнышком выделяется на берегу единственный
домик, а Петр Алексеевич уже видит в мечтах будущую столицу.
В конце сентября 1703 года он радостно извещает Меншикова:
«Мы чаем в три дни или четыре быть в столицу (Питербурх)».
Первое письменное свидетельство о будущем призвании

новорожденного!
Необходимость новой столицы Петр, скорее всего, осознал
после жестокой казни стрельцов. Слишком ненавистен стал ему
устоявшийся за века дух Москвы. Казалось, вся она пропитана
заговорами, мятежами, яростным неприятием всего нового.
Память о такой Москве осталась у царя на всю жизнь. Время
от времени она будет проявлять себя нервным тиком и острой
головной болью.
Но даже после Полтавы еще нет сил и возможностей
заняться будущим обличьем Петербурга. Шведы еще владеют
побережьем Финского залива. Вот почему летом 1710 года
в Петербурге по-прежнему возводят деревянные строения.
На площади Городового острова против крепости — храм во имя
Святой Троицы. И площадь получает название Троицкой. А на
Выборгской стороне — церковь Святого Сампсония
Странноприимца. В память победы под Полтавой.
Лишь осенью того же года, когда взяты у шведов Выборг,
Ревель, Рига, обрел Петербург наконец, по образному
выражению царя, «мягкую подушку» и полную надежность
покоя. Теперь Петру не терпится быстрее заключить свое
любимое детище — «окно, прорубленное в Европу», — в пышную
раму солидных каменных домов. Однако есть желание, а нет
кирпича. Все, что готовят построенные вокруг Петербурга
заводы, идет на нужды крепости, Адмиралтейства и укреплений
на Котлине. Обжигать еще больше невозможно. Не хватает
топлива. Нет лесов на болотистой равнине вокруг Петербурга.
И тогда государь принимает неожиданное решение: строить
мазанковые, или, как их называют иноземцы, «фахверковые»,
дома на «прусский манир».
В апреле 1711 года первые такие строения — типографские
палаты и книжную лавку — поставили справа от въезда на
крепостной мост. По другую сторону, ближе к Неве, стоял
большой питейный дом, или, как государь его называл,
«Аустерия четырех фрегатов». В дни пребывания в Петербурге
царь любил посидеть здесь за кружкой пива и шахматной
доской. Здесь проводили ассамблеи и буйно праздновали

большие и малые победы.
Перед типографией и «Аустерией» не утихая гудела Троицкая
площадь. Еще недавно ее северо-восточный край ограничивал
большой Гостиный двор из нескольких сотен брусчатых
торговых лавок. Но в июльскую ночь 1710 года он сгорел дотла.
Из его остатков мелкие торговцы соорудили к северо-западу
от Кронверка некое подобие рынка — барахолку. В народе это
место прозвали «Татарский табор» — по землянкам татар
и калмыков, пригнанных в Петербург на строительство
крепости.
Здесь царство мелких торговцев, игроков, жуликов.
То срежут шпагу у какого-нибудь офицера, то сдерут парик
и шляпу. А то какой-то всадник на плохонькой кляче снял
у некоей дамы ожерелье, поблагодарил ее под смех толпы и,
повернувшись к ней спиной, предложил желающим купить
украшение.
Севернее «Табора» стояло несколько продолговатых
строений: казармы каторжников с галер. За ними, к северу,
ближе к окончанию острова, поставили пороховую —
зелейную — фабрику. А восточнее, за пепелищем Гостиного
двора, в четком порядке разместились пехотные полки.
Площадь считали центром города. Здесь объявляли
государевы указы и казнили преступников. Приходили закупить
съестное и узнать последние слухи, посмотреть на иноземные
корабли и выпить кружку-другую пива. (Хитроумный купец
Лапшин быстренько поставил пивной завод на берегу
Выборгской стороны у начала Большой Невки.) Вот почему
именно на этой людной и шумной площади, чтобы всякий
человек мог увидеть, выбрал царь место для новых домов.
Фахверковые здания назвали «образцовыми» и всем велели
строить свои палаты по их подобию.
Все же простого убеждения для жителей Петербурга
оказалось недостаточно. Требовалось принуждение. И тогда 4
апреля 1714 года последовал строгий государев указ:
«При Санктпитербурхе на Городовом и Адмиралтейском
островах, также и везде по Большой Неве и большим протокам

деревянного строения не строить, а строить мазанки... А каким
манером дома строить брать чертежи от архитектора
Трезина...»
Значит, именно Доминико отвечал теперь за внешнее
обличье, за пригожесть фахверковых строений. Ведь в
предыдущие годы, когда в Петербурге рубили избы, подобных
забот у архитектора не было.
Наглядным примером новых обязанностей Трезини после
1711 года служат документы о строении здания Коллегий
на Троицкой площади.
В том же апреле 1714 года Петр решил на восточной стороне
Троицкой площади поставить большое мазанковое здание для
заседаний Сената и пяти Коллегий. Последовал указ: «При
Санктпитербурхе на Городовом острову построить шесть
канцелярий прусским новым буданктом против чертежа
архитектора… Трезина, который он объявил... длиною каждая
по 1, поперек по 8 сажен».
Двухэтажное здание общей длиной 140,4 метра и шириной
почти 13 метров протянулось с севера на юг. Однако наружное
убранство — пилястры, капители, росписи — и внутреннее
украшение палат поручили другому человеку — офицеру
Матвею Витверу. И Трезини не протестовал. Так было принято.
В России начала XVIII столетия архитектурное искусство еще
оставалось неразрывно связанным с практикой строительства.
Художественный образ здания рождался не сразу на чертеже и
в модели, а складывался постепенно, в ходе самой работы.
Сначала, как правило, определяли размеры здания и его план,
потом клали фундамент, возводили стены, делали перекрытия.
По мере продвижения работы решали, каким быть фасаду;
определяли формы и размеры декоративных деталей и
окончательно уточняли отделку внутренних помещений. Порой
эти задачи решал уже другой архитектор. Так поступали еще в
XVII веке.
Будь способности Трезини более яркими, а имя его более
известным в Западной Европе, возможно, он сумел бы
нарушить эту традицию. Как сумел, например, Франческо

Бартоломео Растрелли. Но, увы, способности Доминико Трезини
не достигали вершин архитектурного искусства. Имя его мало
кто знал в западных странах. Он был всего-навсего честным,
трудолюбивым профессионалом. Таких было много. Ему
привалило счастье, когда пригласили в Россию. Трезини
оказался первым приехавшим, и не было никого рядом для
сравнения. Следовало только прочно держаться за место,
безупречно выполняя все пожелания деспотичного заказчика.
О какой-нибудь ломке устоявшихся правил и взглядов не могло
быть и речи.
Не исключено, правда, что, подготовив чертежи и планы
Коллегий, он вынужден был срочно исполнять другую работу.
Слишком много дел предстояло уладить единственному в
ту пору архитектору города. (Прибывший в 1713 году
в Петербург зодчий А. Шлютер отвечал только за строение
государевых дворцов.)
В том же 1714 году на Адмиралтейской стороне (на месте
теперешнего Мраморного дворца) возводят фахверковый
двухэтажный Почтовый дом с гостиницей. На западной стороне
Троицкой площади — жилые дома для иноземцев — коллежских
служителей. Годом раньше Троицкую площадь ограничил
с севера большой мазанковый Гостиный двор — двухэтажный
квадрат с галереей вокруг. На гравюре А. Ростовцева 1716—
1717 годов он внешне очень похож на каменный Гостиный двор,
построенный Трезини позже на Васильевском острове.
Основой стен фахверкового дома служил каркас из толстых
брусьев — вертикальных, горизонтальных и порой даже
диагональных. Квадратные или треугольные ячейки,
образованные брусьями, заполняли кирпичом или щитами из
сплетенных ветвей. Потом обмазывали с двух сторон глиной и
штукатурили. Брусчатый каркас можно было покрасить
в темный цвет, а штукатурку побелить. И тогда новый дом
смотрелся особенно нарядно. Такие средневековые постройки
можно и по сей день еще увидеть в древних городах
центральной и северной Европы. Трезини вовсе не стремился
изобрести порох. Он просто разумно и своевременно

использовал чужой опыт.
Непривычные внешним обликом дома рождали
восторженное удивление российских людей. Для иностранцев
же, впервые прибывших на берега Невы, они представали
привычным знаком устойчивости и постоянства. Но нам
сегодня все же трудно представить Петербург с такими вот
иноземными строениями, так и не прижившимися в России.
Фахверковые постройки родила необходимость. Они сулили
скорую и большую выгоду: не нужно копать канавы для
фундамента и откачивать из них воду, кирпича и извести
надобно значительно меньше, а при умелой раскраске
Петербург будет смотреться каменным, нарядным. Правда,
каждый год мазанки следует подновлять, ремонтировать, Но это
расходы будущего, и о них пока не стоит печалиться. Главное —
выгоды сегодняшнего дня. При недостатке кирпича можно
быстро и дешево возвести на топких берегах Невы нарядный и
представительный город. Такой, чтоб поражал воображение
приезжих иностранцев. И ведь действительно дивились.
И печатали в своих странах восторженные описания новой
российской столицы.
И. Э. Грабарь, изучая начальный период жизни Петербурга,
наметил три этапа. Первый — «деревянный», о котором мы уже
говорили. Второй — «фахверковый», который, по его мнению,
начался с постройки типографии и завершился в 1714 году.
Третий — «каменный».
Наивно, конечно, предполагать, что каждый этап
завершается в точно обозначенный срок, а за ним сразу
начинается новый. Будущее всегда зреет в настоящем. Оно
тихо, исподволь набирает силу, занимая все больше и больше
места. Наконец, само становится настоящим. А в его недрах уже
зреет новое будущее. Извечный, неудержимый процесс. Так
было и в строении Петербурга. На Троицкой площади еще
рубили деревянную церковь. Еще никто даже не помышлял о
фахверковых домах, как летом 1710 года, желая угодить царю,
начал строить для себя каменные хоромы граф Гавриил
Головкин, пожалованный недавно высшей государственной

должностью — канцлером. Вслед за ним, 7 августа, приступил к
возведению своего каменного дворца на Васильевском острове
генерал-губернатор князь Александр Меншиков. А еще через
несколько дней, 18 августа, по указаниям Доминико Трезини
начали бить сваи под фундамент каменного Летнего дворца
государя на Адмиралтейской стороне. В то же время,
в 1715 году, на Городовом острове начинают возводить
одновременно и деревянный Мытный двор, и мазанковый
мясной и рыбный рынок. (Кстати, очень возможно, что делают
их по чертежам Доминико.) В 1714-м обнародован строжайший
указ: строить по берегам Невы только каменные дома. Но
в 1715 году начинают строить мазанковый госпиталь, а еще три
года спустя восстанавливают сильно пострадавшие от пожара
фахверковые здания Коллегий. Хотя уже существует замысел
возводить новые, каменные на Васильевском острове.
Нет, не смена приемов и строительных материалов
определяет рубежи этапов. А только наличие четких
градостроительных планов и начало их претворения в жизнь.
О Петербурге с прямыми, как лет стрелы, улицами, с
каменными домами, стоящими плечо к плечу фасадами
на Неву, о городе, похожем на полюбившийся в молодости
Амстердам, царь Петр Алексеевич возмечтал, едва ступив на
балтийский берег. Он мог сказать, где поставить то или иное
здание, как оно должно выглядеть. Чтобы у церквей, например,
были шпили на европейский лад для отличия от московских.
Мог даже указать, какой ширины прокладывать улицу или
копать канал. Но все это еще не было планом города.
Когда после Полтавы настала наконец пора окончательно
решить, каким быть Петербургу, где размещаться его центру,
оказалось, что у царя нет твердого мнения. В самом начале
основания Петербурга царь поселился на Городовом острове,
твердо веруя, что город поднимется здесь. Под защитой
фортеции. В самом конце 1711 года Петр неожиданно
принимает решение: стоять Петербургу на острове Котлин
в двадцати верстах от устья Невы. А в 1714 году снова перемена:
центру города быть на Васильевском острове. Петербург же тем

временем, невзирая на метания царя, растет по своим законам
на Адмиралтейской стороне, чтобы иметь прямую связь со всей
страной. И Петр в конце концов вынужден был смириться.
Но все же указ от 16 января 1712 года, когда государь повелел
строить Петербург на Котлине, — первый настоящий
градостроительный план. В нем подробно говорится и о
регулярной застройке, и о сословном расселении жителей
Петербурга. Это рубеж нового этапа в жизни города.
Все, что было до него, можно назвать «городским периодом»
(припомним, что до этого момента Петербург мало чем
отличался от прочих русских городов). А после указа наступил
«столичный период». Рубежи определяет история, переломные
события в жизни страны, а в данном случае города.
Заметим, что, когда у стен крепости возвели первый
фахверковый дом для типографии, в городе насчитывалось
свыше восьми тысяч жителей. Английский посол Чарльз
Уитворт доносил в Лондон: «Петербург сильно растет по числу
домов: их теперь на разных островах и на Ингерманландской
стороне Невы разбросано более 1500...» Когда начали строить
последнее мазанковое здание — госпиталь, в Петербурге уже
было, по подсчетам С. Луппова, 4500 дворов.
Государь неотступно следил за ростом своего любимого
детища. Тщательно вникал во все тонкости строительного
искусства. В его обширной библиотеке хранилось немало
западных книг по архитектуре. Но зодчим себя не считал.
Не объявлял таковым. Мог выполнить наброски, чертежи,
сделать замечания, но никогда не давал расчета конструкций,
что входило в основную обязанность архитектора. Царь строил
корабли, но не строил дома. Он был разумным, требовательным
заказчиком. За свои деньги хотел получить то, что ему по душе.
И когда загорался какой-нибудь строительной идеей, поручал ее
воплотить тому, кто это дело разумеет... Как правило —
Трезини.
Современники свидетельствуют, что Петр редко ошибался
в людях, верно угадывая, кто на что годен. За деловитость,
за любовь к работе и пренебрежение личными благами Трезини

нравился царю. Он привык к архитектору, как привыкают к
повседневно необходимому инструменту, удобно лежащему
в руке. А единожды признав кого-нибудь как надежного
помощника и, следовательно, друга, царь редко потом менял
свое мнение.
В государстве, где, по замечанию Пушкина, «...все состояния,
окованные без разбора, были равны пред его дубинкою»,
чувство собственного достоинства еще неведомо российским
подданным. И естественно, всякое действо — большое или
малое — приписывалось государю. «Государь победил...»,
«государь построил...», «государь заложил...». А все прочие,
включая архитектора, художника, всего-навсего лишь
исполнители мудрых указаний правителя.
В. О. Ключевский, рассматривая деятельность Петра,
вынужден был признать: «Едва ли не он сам начал
продолжавшуюся и после него обработку легенды о своей
творческой деятельности. Если верить современникам, эта
легенда у него стала даже облекаться в художественную форму
девиза, изображающего ваятеля, который высекает из глубокого
куска мрамора человеческую фигуру и почти до половины
окончил свою работу».
И все же терпеливый, сдержанный Трезини проговаривается.
В «Реестре» 1723 года он пишет: «Регулярное строение домов...
по чертежу, подписанному Его Императорского Величества
собственной рукой, учинено...» Он, Трезини, автор чертежапроекта. А царь только утвердил. Так будем и мы в своих
суждениях следовать этой примечательной проговорке.
V
Трудовой день в Петербурге начинался с пяти утра. Нелегко
вставать с петухами. Но постепенно Трезини втянулся и другого
порядка уже не мыслил. Правда, зимой легчало. Работу
начинали попозже, да и было ее чуть поменьше. Все
строительство вели только в теплое время, когда сходил лед
с Невы. В холода готовили материалы, свозили в амбары,

чертили, считали.
К ледоходу готовились. А он наступал неожиданно. Однажды
поутру уехал архитектор на Городовой остров в Канцелярию.
За делами не заметил, как пробежали часы. Только собрался
возвращаться домой, а с крепости три пушечных выстрела
подряд. Глянул в окно: над крепостью флаг подняли. Значит,
тронулся лед. В тот день ночевал у Ульяна Акимовича Синявина.
Супруга его, Евдокия Алексеевна, отменных пирогов напекла.
А сани с лошадью денщик через три дня перевез через Неву
на барке.
Денщиков было шесть. Так определил сам царь, когда он,
Трезини, начинал перестраивать крепость в камне. По одному
солдату от шести полков. Денщики следили за лошадьми,
за буером, были на посылках и помогали по хозяйству — кололи
дрова, притаскивали мешки с мукой, держали двор в порядке.
Заодно несли охрану. Со временем стали они своими,
домашними. Через двадцать два года, в 1728-м, архитектор
вынужден обратиться в Канцелярию: «Выбраны были ко мне...
в деныцики... шесть человек... И с того времени и поныне оные
обретались при мне и некоторые из них померли, а достальные
пришли к старости и всякие посылки и хотя бы понести
не могут... Того ради прошу дабы повелено было в Канцелярии
определить ко мне из рекрут молодых людей... или дать за них
жалованье, из которого буду я наймывать деныциков
из вольных людей». Конечно, новых денщиков дали. Ульян
Акимович понимал многотрудность и хлопотность дел
инженера и архитектора...
Трезини еще только завтракать кончает, а два-три денщика
и несколько учеников ждут, чтобы ехать вместе с начальником.
Сначала к фортеции. Народ на местах и приступил к работе.
Смотрители из унтер-офицеров внимательно следят за
исправностью в деле. Но придирчивый архитектор всегда
заметит какое-нибудь упущение. Ведь не для себя работают
люди. Из-под палки.
Работных людей Трезини, вероятно, никогда не унижал, не
издевался над ними. Свободолюбивому тессинцу чуждо

презрительное отношение российских бар к мужикам.
Доминико никогда не старается показать свое превосходство
подобно многим другим, вылезшим из грязи да в князи. С
одинаковым вниманием заботится о своих учениках, денщиках
и подчиненных рабочих.
В архиве Канцелярии городовых дел, или Канцелярии
от строений, как ее стали называть с 1723 года, хранятся
многочисленные прошения архитектора о выплате
заработанных денег вольным каменщикам, плотникам, об
увеличении жалованья ученикам и писарям. Примечательно
уцелевшее донесение Трезини о больных работных людях.
(Правда, написано оно 29 июля 1723 года, когда быт в городе
уже более или менее налажен.) «Которые больные разными
скорбями и лежат по квартирам… от лекарей... не врачуются.
Того ради дабы милостиво повелено было послать указ
к лекарю, который определен к солдатам, чтоб он из тех
мастеровых, которые могут ходить к нему для лекарства,
принимал и лечил, а которые от большой болезни немочно
ходить, чтоб ходил к ним по квартирам и лечил...» Если человек
столь серьезно заботится о здоровье людей, которые у него
работают, то легко предположить, что он столь же внимателен к
их питанию и жилью.
Может, именно среди тысяч этих обездоленных и стали
впервые его называть на российский манер — Андрей
Яковлевич Трезин. Новое имя прижилось, и в конце 10-х годов
так именуют архитектора во многих канцелярских бумагах, А он
не спорит. Только подписывается по-прежнему: Dominico.
Тысячи людей в подчинении. Множество дел, которые
следует исполнить. Стройки, за которыми он следит, в разных
концах. А то и вовсе в Кронштадте или Шлиссельбурге. И всюду
желательно побывать, осмотреть хозяйским взором...
Но вот на Троицкой церкви хрипло начинают играть
куранты. Им вторит храм, что рядом с дворцом князя
Меншикова на Васильевском острове. Одиннадцать. Перерыв
на обед. Летом на три, зимой — на два часа.
Обычно Трезини спешит домой. После трапезы порой можно

еще соснуть часок-полтора. А там снова дела, дела...
Лодка скользит по реке. Теперь на Большую Невку —
в Канцелярию. (В 1712 году этот дом отдадут Ивану Румянцеву,
заместителю Ульяна Синявина.) Там царили бумаги. Трезини
не мог понять этой исступленной страсти к переписке. По его
убеждению, она происходила от всеобщего недоверия друг
к другу. Однако приходилось терпеть и мириться. Без бумажки
не двигалось дело. И он писал. Случайно уцелел (видимо, все же
неполный) перечень донесений и рапортов Трезини за один год,
1725-й. Тут и требования выдать 110 карандашей для рисования
разных чертежей и свинцовые листы для покрытия
Петропавловского собора. Просьба отпустить с государева
оружейного двора один коловорот и выделить людей для
строения палат Тайной канцелярии. Донесения о надобности
колес для тачек и дров для отопления казармы работных людей.
А всего за год поступило от него двадцать семь входящих, как
говорят писари.
Порой из Канцелярии быстро вышагивал в близлежащую
слободу. (Широко, размашисто ходил царь, и ему старались
подражать.) В слободе жили мастеровые — вольные каменщики,
столяры, кузнецы. (По специальному государеву указу в городах
России «проведывали тайно о лутчих мастеровых людях
из всяких чинов», а проведав, насильно с семьями и скарбом
переселяли в Санкт-Петербург.) Было у Трезини здесь несколько
добрых знакомцев, с которыми любил поговорить, а иногда и
послушать совет...
Но чаще спешил на Выборгскую сторону. Там вдоль берега
Большой Невки квартировал батальон Канцелярии. Его
специально создали в 1709 году. Пятьсот с лишним солдат
следили за подвозом материалов, охраняли стоящие рядом
склады-магазины, несли караул в местах, указанных
начальством.
Под вечер порой успевал еще завернуть на какую-нибудь
стройку. Посмотреть, как движется дело.
Случалось, работа вынуждала уезжать из города. На день,
неделю, а то и на месяц. В архиве Канцелярии сохранились

рапорты: «По утру рано поеду в Шлиссельбург... а сего числа
приехал из Кроншлота». «Ныне надлежит ехать в Стрельну,
в Питергоф, в Шлиссельбург, на казенные (в данном случае
кирпичные. — Ю. О.) заводы…» И хотя там работали другие
архитекторы, ответственность все равно лежала на нем...
По возвращении все начиналось сначала. Крепость,
Городовой остров, Васильевский, Выборгская сторона.
А вечерами то ассамблея с курением трубок, игрой в шахматы,
то званое пиршество…
Пиршества бывали часто. То чей-то день рождения,
то именины, то царь одержал очередную победу, то годовщина
сражения.
Свидетельствует датчанин Юст Юль: «День Петра и Павла.
У Меншикова много ели, много пили и много стреляли.
И разгула, и шума было здесь столько же, сколько на любом
крестьянском пиру. Среди обеда внесли целого жареного быка;
жарили его в течение двух дней. Попойку и кутеж мы выносили
до 4-х утра... На всех пирах... лишь только соберутся гости,
прежде чем они примутся пить или отведать вина, царь
по своему обыкновению велит поставить у дверей стражу,
чтобы не выпускать никого. При этом царь сам редко выпивает
более одной или, в крайнем случае, двух бутылок вина…»
Наутро даже после самой большой попойки вновь начинался
обычный трудовой день...
VI
Весна 1704 года. Еще не закончено строение Кроншлота,
не заложено Адмиралтейство. Реальна угроза нападения шведов
с моря и с севера от Выборга. А гонец мчит в Москву государево
письмо боярину Стрешневу:
«Min Herr
Как Вы сие письмо получите, изволь, не пропустя времени,
всяких цветов из Измайлова не помалу, а больше тех, кои
пахнут, прислать с садовники в Петербург».
Петр Алексеевич твердо верит в счастливую судьбу своего

города и всякими путями спешит превратить его в рай —
парадиз. Он уже выбрал место для своей постоянной летней
резиденции: кусок земли, поросшей ельником, на правом
берегу Фонтанки, где вытекает она из Невы. На месте развалин
бывшего поместья шведского барона Конау. Прямо против
крепости с видом на Городовой и Васильевский острова. Здесь
решает он устроить красивый сад.
Любовь к садам и цветникам утвердилась с детских лет.
На окраинах Москвы в садах Преображенского играл с
«потешными» — будущими лейб-гвардейцами Преображенского
и Семеновского полков; на прудах Измайловских садов плавал в
маленьком отцовском ботике. Теперь хотел иметь свой сад.
Такой, какие видел в Зандаме, Делфте, Амстердаме.
Строительство летнего деревянного дома поручил, как
считает большинство историков, Ивану Матвеевичу Угрюмову,
с которым Трезини работал в Нарве. Известно, что числился
Иван Матвеевич чертежником в артиллерийском приказе. Был
смышлен. Имел, как говорят, золотые руки. Скончался Угрюмов
в 1707 году. Судя по письмам царя, повелели Ивану Матвеевичу
помимо строения Летнего дворца разбить цветники и соорудить
фонтаны. А вот что успел сделать — неведомо. Каким был
деревянный Летний дворец, пока не знаем.
Единожды что замыслив, Петр стремился довести до конца.
Бесконечные сражения со шведами, предательство польского
короля Августа, ожидание генерального наступления Карла XII
на Россию — ничто не отвлекало мыслей царя от Петербурга,
от полезных мелочей. То он просит корабельного мастера
Федосея Скляева изготовить несколько станин на колесах —
роспусков для перевозки старых деревьев с комлями. То
указывает Кикину, чтобы возил из лесу дубы и сажал их
в Летнем саду. И уж конечно — обязательные частые отчеты
о строении санкт-петербургской фортеции. В 1708 году государь
даже требует от Ульяна Синявина чертеж крепости с отметками,
что сделано и что предстоит сделать в первую очередь.
И Синявин с поспешностью сей чертеж высылает.
После Полтавы Петр Алексеевич наконец-то 23 ноября

прибыл в Петербург. Триумф праздновали в Москве, а здесь
пора заняться гражданскими делами. Один из первых указов —
о поспешании в строении городских и увеселительных
государевых домов. Канцелярия начинает спешную заготовку
надобных материалов — леса, камня, извести. А кирпич
и черепицу, для прочности, следует обжигать только летом. 18
августа 1710 года Доминико Трезини приступил к строению
каменного Летнего дома, дабы исполнить его «доброю
архитектурною работою».
Многие исследователи считали, что тессинец только
перестроил деревянный дворец Угрюмова. Но даже под самую
большую избу не бьют сваи. Трезини возводил совсем новое
здание. Причем строил его так, чтобы отличалось оно от всех
прочих.
К этому времени каменные дома в Петербурге уже строили
Головкин и Меншиков. Двухэтажные, нарядные, с ризалитами
по краям. На голландский манер. Как нравилось государю. Хотя
мерой вкуса и представительности еще недавно считалась
архитектура итальянская. Так уж велось на Руси чуть ли не
со времен великого князя Ивана III. И вовсе не случайно,
отправляясь в путешествия по Европе, ближние к Петру люди —
П. Толстой, Б. Куракин — в своих дневниках обычно отмечают
«много изрядных домов с манеру итальянскова». Высшая
оценка красоты.
Государю Петру Алексеевичу побывать в Италии не довелось.
Может, окажись он в Венеции, изменились бы его вкусы и
воззрения на строительное искусство. Но с юношеских лет
практичный Петр знал и любил Амстердам. Он сразу покорил
его своим морским обличьем, деловитостью и, конечно, портом.
Любезный сердцу Петербург должен походить на этот город. Вот
почему, отправляя молодого Ивана Коробова учиться в Европу,
царь наставлял его: «Строения здешней (то есть
петербургской. — Ю. О.) ситуации... сходнее голландския. Того
ради надобно тебе в Голландии жить...»
Летний дом царя Петра внешне напоминает знаменитый
дворец Маурицхейс в Гааге, построенный архитекторами Яном

ван Кампеном и Питером Постом в 1633 году. Маурицхейсу
подражали и в Голландии, и в Дании. Трезини мог видеть эти
повторения и взять их за образец.
Четырехугольный в плане дом резко выделялся изысканной
строгостью и тонким вкусом среди прочих строений Петербурга.
Это даже не дворец, а дом сановитого горожанина или очень
богатого купца. А может, сам Петр, не любивший тратить
на себя лишние деньги, пожелал иметь скромное жилище?
Существует предание, что годы спустя, посетив Францию, царь
возмутился роскошью Парижа и Версаля при ужасающей
нищете французских деревень. Якобы сказал он тогда: «Если
я замечу подобное за моим Петербургом, то первый зажгу его
с четырех углов». И хотя незадолго до смерти стал замечать
подобное, город все же не зажег.
А. Меншиков — Петру:
«О здешнем поведении доношу, что за помощью Божей
во всем здесь благополучно. И в делах здешних исправляемся по
возможности.
На дворе Вашем летнем людские покои строятся, а под Ваши
палаты из фундамента воду непрестанно выливают, для чего
нарочно с Москвы свою машину я привезти велел. Однако по
се время вылить не могут, ибо без четверти четыре аршина
фундамент под водой...
Из Санкт Питер Бурха июля 31 дня 1711 г.».
Рядом с особняками Меншикова и Головкина Летний дворец
выглядит маленьким, простоватым. Правда, современники
вынуждены признать: «Дворец хотя и небольшой, но сделан
хорошо».
Северной, протяженной стороной в девять окон смотрит
на Неву. Шесть оконниц восточного фасада глядят на Фонтанку.
Парадный подъезд со стороны сада, на южной стороне.
В 1714 году Летний дворец обрел свой окончательный,
теперешний вид. Узкий лепной фриз из дубовых ветвей опоясал
его. Между окнами первого и второго этажа заняли свое место
барельефы. Они повествуют о борьбе России за выход
к Балтийскому морю. А над дверью — фигура римской богини

мудрости, войны и городов Минервы в окружении победных
знамен и военных трофеев.
Коричнево-красные прямоугольники барельефов на фоне
светлой стены и золоченые оконные рамы с частыми
переплетами придавали зданию изысканно-нарядный вид.
Изготовили и установили рельефы по рисункам и чертежам
прославленного немецкого зодчего Андреаса Шлютера.
Строитель королевского дворца и арсенала в Берлине был
известен в Европе. 1 мая 1713 года Андреас Шлютер подписал
договор с Яковом Брюсом, и Петр, счастливый, что заполучил
такую знаменитость, тут же присвоил ему звание генералархитектора. А когда второй после Трезини иноземный
архитектор прибыл в Петербург, царь немедля поселил его
у себя в Летнем дворце.
Как сложились отношения между Шлютером и Трезини? Да,
видимо, никак. Каждый занимался своим делом и не мешал
другому. Тессинец трудился над перестройкой крепости,
сооружением Петропавловского собора, следил за
укреплениями Кронштадта и Шлиссельбурга, готовил чертежи
и модель будущего Александро-Невского монастыря, помогал
в строении частных домов. Немец занимался Петергофом
и рисовал эскизы будущих важных строений новой русской
столицы. Пути их не пересекались. И все же не исключено, что
Трезини чуть завидовал Шлютеру, получавшему 5000 рублей
жалованья в год. Возможно, обижался в душе и на Петра, так и
не прибавившего ему за десять лет службы ни рубля. Но вида не
показывал. Да и обижаться без толку. Государь — человек
увлекающийся. Сегодня в милости Шлютер, завтра, глядишь, —
другой.
Немец прожил в России чуть больше года. Умер он 4 июля
1714 года. А в конце месяца в Коллегию иностранных дел уже
пришло из Берлина прошение. Вдова Шлютера нижайше
просила о пособии. После смерти мужа осталась без средств.
Было над чем задуматься и Доминико Трезини, не имевшему
ничего, кроме долгов.
Еще многие годы Летний дом и сад доставляли Трезини

немало хлопот. То надобно построить галерею в Еловой рощице,
то перекинуть мостки через вновь прорытый канал, то сделать
чертежи для погребов, которые будет строить мастер Фан Болес,
то наладить фонтан. (В 1719 году в саду начали строить
мазанковую башню, «в которой будут машиною лошадьми
поднимать воду по чертежу архитектора Трезини». Можно
только восхищаться, как хорошо и многосторонне обучали
в Италии зодчих. Вспомним, к примеру, Растрелли-отца,
архитектора и скульптора, умевшего создавать искусственные
мраморы разных цветов и машины для театров. На их школе
еще лежит последний отблеск великой культуры Возрождения.)
Сохранилась записочка в Канцелярию:
«По получении сего в Летнем доме Его Царского Величества
промеж оного дома и почтового двора лежит многое число
кирпича. Того для немедленно командами арестантов оной
кирпич перенести...
31 марта 1721 г. Dominico Trezzinij».
Дела все мелкие, незначительные. Славы не приносят,
а времени, внимания и сил требуют.
И вдруг совсем неожиданное:
«Государь мой Иван Сергеевич, на отопление оранжереи при
Летнем доме Е. И. В. дрова припасены ли или нет. Понеже время
ныне те оранжереи топить.
1728 г. Сентября 19. Trezzinij».
Казалось бы, совсем не архитекторское дело, а скорее
губернатора или полицмейстера города. В крайнем случае
начальника Канцелярии. Но в это время двор во главе с юным
императором Петром II в Москве, и Трезини спешит исполнить
обязанности всех.
«Государь мой Иван Сергеевич.
Понеже приближается ныне день рождения Его
Императорского Величества Петра Второго, то есть октября 12
дня, к которому надлежит послать из Санктпитербурха и садов
Его Императорского Величества разные фрукты, фиги, ананасы,

виноград и прочие...

Сентябрь 24. D. Trezzinij».

А может, именно эта добросовестная исполнительность и
хозяйственная рачительность позволили ему удержаться
на своем месте, когда вокруг уже работали архитекторы,
наделенные бóльшим талантом. Ведь должен кто-то насыпать
гору, чтобы потом ее увенчали вершиной.
Когда в 1721 году Петр стал раздавать своим соратникам
земли по берегам Фонтанки для строения загородных домов,
то проекты их он поручил выполнить Доминико Трезини.
Ценил его за разумную практичность и строгость в замыслах.
Еще не приспело время, когда могущество государства или
положение на социальной лестнице утверждали нарочитой
пышностью и богатством дворцов.
В Центральном государственном военно-историческом
архиве (Москва) хранится 10 гравированных чертежей
«образцовых» загородных домов. Одноэтажные строения с
мезонином и без него, с ризалитами и простые стоят на берегах
фигурных прудов. Перед фасадом и по бокам — цветники.
На полях гравюр для выбора различные беседки-«чердочки»,
нарядные ворота-«порталы», декоративные вазы для украшения
сада и балюстрад. На одном из листов надпись:
«Кто изберет по сему чертежу загородный дом строить,
может переменить порталы и чердоки аки по литерам при
сем же чертеже назначенным по сторонам. А у кого позади
двора лес натуральный хорош, тот может его расчистить, а всего
не рубить.
Invenit D. Trezzinij
St. P. Burg».
Года через полтора-два после появления гравированных
проектов царь Петр сочинил наставление о загородных домах:
«1. Чтоб от рек были отделены фашинами или иным чем
прочным так, чтоб в мелких судах мочно было пристать.
2. Чтоб у пристани был дом, а по углам чердочки, между

домом и чердочками чтоб были деревья сажены... Позади
строения огороды... или пруды, а за прудом огород.
3. Буде же кто не похочет строения на реке строить...
то надлежит строить по конец сухова места, а перед строением
пруд.
-------------5. Конюшни и людские покои делать в боках у огородов
и особливо отгораживать... дабы дров, щепок, навозу, грязи
и прочей нечистоты не было видеть прохожим.
--------------6. Чердочкам, воротам, пристаням и протчему украшению...
есть продажные листы также и модели для лутчего
выразумения».
Наставление точно пересказывает нарисованные Трезини
проекты. Мало того, царь требует, чтобы обязательно покупали
или гравюры с этими проектами, или небольшие модели,
изготовленные в доме архитектора. Значит, Петр и Трезини
подробно оговорили, каким должен быть загородный дом.
И вероятно, не единожды встречались для этого. Только
навсегда останется неизвестным, кто кому что подсказал.
Впрочем, это и не столь важно. История появления чертежей
свидетельствует, что архитектор ладил с царем, хорошо
понимал его характер. Петр Алексеевич особенно привечал тех,
кто умел угадывать его желания и быстро исполнять их. За это,
например, многое прощал Александру Меншикову. Создается
впечатление, что и Трезини умел предугадывать желания царя.
А если уж не получалось, то стремился выполнить все
поручения с великой поспешностью и аккуратностью.
Судя по уцелевшим описаниям, по чертежам архитектора
усадьбы на берегах Фонтанки построили кабинет-секретарь
царя Алексей Макаров, секретарь князя Меншикова Алексей
Волков (на месте их усадеб десятилетия спустя Ф. Б. Растрелли
построит дворец Воронцова), Антон Девиер, сначала денщик
царя, а потом генерал-полицмейстер города (на месте его дома
стоит ныне Аничков дворец), Андрей Ушаков, будущий
начальник Тайной канцелярии, и другие.

Проекты Трезини гравировали Алексей Зубов и Алексей
Ростовцев. Видимо, между архитектором и художниками уже
давно установились добрые отношения. Именно благодаря
Алексею Зубову и его гравюре мы можем увидеть Летний сад,
летнюю государеву резиденцию, какой она была в конце 10-х —
начале 20-х годов XVIII столетия, когда там работал Трезини. А
примечательные детали о Летнем саде раскрывают записки
очевидцев.
Если смотреть на сад от крепости, то в левом углу — Летний
дворец. Перед входом в него небольшая гавань — царь приезжал
сюда по реке. (Несколько лет назад археологи при раскопках
обнаружили стенки «гаванца» и большие металлические кольца
для причаливания.) Далее по берегу Фонтанки большой
двухэтажный дом для слуг, видимо, тоже построенный Трезини
(после смерти Петра в нем одно время жил его внук Петр). Еще
дальше — водовзводная башня с полукруглой крышей,
увенчанная вызолоченным двуглавым орлом.
В правом углу сада (на берегу теперешней Лебяжьей канавки,
которую прорыли только в 1716 году) — одноэтажный
деревянный Второй Летний дворец. Может, тот самый, что
строил когда-то Угрюмов. А за ним маленький домик царской
бани.
В дальней от Невы половине сада, выходившей к Мойке,
размещались оранжереи и птичники с фазанами и павлинами.
По мосткам через Мойку можно было перейти в Третий Летний
сад, где поставили деревянный дворец Екатерины и домики
ее слуг. Потом на этом месте, прихватив еще и тот участок, где
ныне стоит Михайловский замок, Растрелли возведет
огромный, пышный Летний дворец Елизаветы Петровны.
Невский берег перед садом укрепили «паженными»
(шпунтовыми) сваями. На месте теперешней прославленной
ограды приехавший в 1714 году архитектор Георг Иоганн
Маттарнови поставил три легкие открытые галереи —
«люстгаузы». В средней под охраной двух бравых солдат сияла
белизной мраморного тела античная богиня любви Венус.
История ее приобретения породила красивую, но абсолютно

фантастическую легенду. И лишь недавно, в начале 80-х годов
XX столетия, совместные усилия И. Шарковой, А. Каминской и
С. Андросова позволили окончательно прояснить истинное
течение событий.
В 1718 году в Италию прибыл Юрий Кологривов, в недавнем
прошлом денщик царя, а ныне агент Петра I по
художественным делам. В его обязанности входило наблюдение
за русскими учениками, постигавшими архитектурное
мастерство, и одновременно приобретение статуй и картин для
государя. Для этого ему выделили около 30 тысяч руб­лей. 17
марта 1719 года агент донес Петру: «...на сих днях купил
я статую марморову венуса старинная и найдена с месяц...
и ради того заплатил за нее 196 ефимков...» (цена необычайно
низкая: около 200 ефимков стоила в ту пору фигура в рост,
высеченная из мрамора по заказу современника).
Но уже через несколько дней после покупки над статуей
нависла угроза: римский губернатор Фалкониери запретил
ее вывозить из города. Кологривов обратился за помощью к
кардиналу Пьетро Оттобони, занимавшему в Ватикане пост
вице-канцлера. Кардинал, не без искания своей выгоды,
оказывал помощь русскому правительству. В том числе по его
рекомендации и совету в Петербург уехал служивший при
Оттобони архитектор Никколо Микетти. Тот самый Микетти,
что начал строить дворец для Екатерины под Ревелем,
проектировал башню-маяк на Котлине, работал в Петергофе.
К своему старому приятелю вице-канцлеру папского двора
обращается и Савва Лукич Владиславич (Рагузинский), советник
Петра, выполнявший его торговые и политические поручения.
В этот самый момент исчезает Юрий Кологривов. Судя
по всему, он был замешан как-то в деле царевича Алексея
и поэтому решил скрыться от гнева Петра. Кологривов
объявится лишь в 1728 году, когда станет просить разрешения
вернуться на родину. Поэтому все дальнейшие переговоры
о судьбе «марморова венуса» ведет теперь Савва Рагузинский.
Наконец папа Климент XI разрешает подарить статую России.
13 ноября 1720 года в специальной карете с особыми

пружинами языческая богиня любви и красоты отправляется
из Рима через Аугсбург, Берлин, Данциг, Кенигсберг и Ригу
в далекий северный Петербург. 13 марта 1721 года кабинетсекретарь А. Макаров извещает Рагузинского: «Иосиф Франки
сюды приехал и статую Венуса счастливо довез, которая Его
Царскому Величеству зело угодна».
Обнаженное женское тело, пусть даже и каменное,
выставленное на всеобщее обозрение, — тоже одна из реформ
Петра. Еще при деде его, царе Михаиле Федоровиче, когда
англичанин Христофор Галловей возвел на Фроловской
(Спасской) башне Московского Кремля ныне существующий
шпиль и поставил четыре обнаженные мифологические
фигуры — символы четырех сторон света, патриарх потребовал
срочно одеть их. «Сделано на четыре болвана однорядки
суконные, — сообщает летописец. — Сукна пошло английского
разного цвета 12 аршин, а быть тем болванам на Фроловских
воротах». А теперь сам царь подводит гостей к нагой Венус и
заставляет любоваться.
Но и эта реформа, как и многие другие, не была понята.
Вскоре после смерти Петра Алексеевича богиню упрятали
в грот. Потом перенесли в Таврический дворец, откуда она
получила свое название «Венера Таврическая», а затем уже —
в Эрмитаж. Еще много десятилетий спустя находились яростные
«ревнители нравственности», требовавшие обязательно «одеть»
обнаженные фигуры.
По замыслу царя, Летний сад не просто место отдохновения
и проведения веселых ассамблей. Это школа, академия, где
следует изучать европейскую мифологию и эмблематику, столь
необходимые для нового российского мышления. У Якоба
Штелина, приехавшего в Петербург в 1735 году, записано такое
предание:
«Шведский садовник Шредер, отделывая прекрасный сад при
Летнем дворце, между прочим, сделал две куртины или
небольшие парки, окруженные высокими шпалерами,
с местами для сидения. Государь часто приходил смотреть его
работу и, увидевши сии парки, тотчас вздумал сделать в сем

увеселительном месте что-нибудь поучительное. Он приказал
позвать садовника и сказал ему: “Я очень доволен твоею
работою и изрядными украшениями. Однако не прогневайся,
что я прикажу тебе боковые куртины переделать. Я желал бы,
чтобы люди, которые будут гулять здесь в саду, находили в нем
что-нибудь поучительное. Как же бы нам это сделать?” — “Я не
знаю, как это иначе сделать, — отвечал садовник, — разве ваше
величество прикажете разложить по местам книги, прикрывши
их от дождя, чтобы гуляющие, садясь, могли их читать”.
Государь смеялся сему предложению и сказал: “Ты почти
угадал; однако читать книги в публичном саду неловко. Моя
выдумка лучше. Я думаю поместить здесь изображения
Езоповых басен”... В каждом углу сделан был фонтан,
представляющий какую-нибудь Езопову басню... Все
изображенные животные сделаны были по большей части в
натуральной величине из свинца и позолочены… Таких
фонтанов сделано было более шестидесяти; при входе же
поставлена свинцовая вызолоченная статуя горбатого Езопа...
Государь, думая, что весьма немногие из прогуливающихся
в саду будут знать содержание сих изображений, а еще менее
разуметь их значение, приказал подле каждого фонтана
поставить столб с белой жестью, на которой четким русским
письмом написана была каждая баснь с толкованием».
Помимо Эзоповых героев в аллеях сада белели мрамором
десятки других мифологических и аллегорических скульп­тур,
закупленных в основном у венецианских мастеров.
Пока многочисленные гости, собравшиеся к Петру
Алексеевичу на очередное празднество, бродя по дорожкам,
читали названия скульптур — «Ирония», «Страдание», «Вода»,
«Слава», «Изобилие», «Великодушие»... — и пытались уразуметь
их смысл, у всех ворот вставали дюжие гвардейцы. Никто
не имел теперь права покинуть сад без ведома царя. Даже если
начинался страшный проливной дождь. А по дорожкам уже
двигался сержант, за которым два солдата тащили огромную
деревянную бадью с вином. Каждый, без разбору женского или
мужского полу, обязан был выпить большой черпак. Чтобы не

прогневить царя. И так не единожды.
Свидетельствует Юст Юль: «Гостей заставляют напиваться
до того, что они ничего не видят и не слышат, и тут царь
принимается с ними болтать, стараясь выведать, что у каждого
на уме. Ссоры и брань между пьяными тоже по сердцу царю: так
как из взаимных укоров и упреков ему открывается их
воровство, мошенничество и хитрости, и он пользуется случаем,
чтобы наказать виновных».
По утрам солдаты отыскивали в кустах измученных,
упившихся придворных. Вряд ли в их памяти оставались
морали Эзоповых басен и смысл мифологических фигур. Но все
знали: через неделю-другую «урок» повторится. Вершки
европейской культуры царь насаждал не убеждением и добром,
а жестокостью и насилием, считая этот метод более
действенным. Карамзин, завершая описание царствования
Ивана Грозного, вынужден был заметить: «Страсти дикие
свирепствуют и в веки гражданского образования...»
По своему положению признанный царем строитель Летнего
дворца — Доминико Трезини — обязан был присутствовать
на подобных увеселениях. Это подтверждают и некоторые
уцелевшие документы, речь о которых пойдет дальше. О
впечатлениях итальянца мы так никогда и не узнаем. Дневники,
записки вели иноземцы, поселившиеся в Петербурге на время,
твердо знавшие, что через несколько лет они покинут Россию
и больше никогда не вернутся. Для Доминико берега Невы стали
второй родиной, и всякое писание заметок для себя он считал
неразумным, никчемным.
VII
Крепость и дворец — два символа власти. Поначалу дворца
не было. Крепость считали важнее. Ей постарались придать
тяжелый, внушительный вид. Она определила центр города,
которому суждено стать главным в государстве.
Потом под защиту ее пушек прямо через Неву поставили
дворец — Зимний дом. Маленький, деревянный. Рядом

с жильем любимого государева корабельного мастера Федосея
Скляева. Мастер трудился на верфи и успевал еще
присматривать за строением.
Скляев — Петру I, 1 февраля 1708 года: «Дом Ваш, что подле
моего двора, так же, чаю, что в марте совершен будет».
Деревянный дворец в Летнем саду, который ставили
одновременно, — одноэтажный с мезонином. Зимний дворец,
по всей видимости, должен был быть больше. Двухэтажный.
Конечно, не такой роскошный, как у князя Меншикова
на Васильевском острове. Тот раскинулся покоем, захватив
в глубину огромную площадь под сад и хозяйственные
постройки. С фасада по главному корпусу и по боковым
флигелям велел князь украсить его галереей на первом этаже.
Для прогулок в дождь. Дом сверкал позолотой и белым
немецким железом. Не жилище смертного, а обиталище бога.
Царь скуповат. И жилье его — для окружающих пример
бережливости. Пусть видят и подражают: не о себе печется,
о благе государства. (Много поколений спустя эта
неприхотливость в быту станет нарочитой, показной. Как
у Николая I, любившего с гордостью показывать свою
аскетическую комнату, простую железную кровать и суконное
солдатское одеяло.)
Сам Петр Алексеевич жил в маленьких низких покоях
первого этажа. Любил в своих комнатах ходить чуть
пригнувшись. На втором этаже в узких каморках спали бравые
денщики. Когда государь гневался, то запирал их на ночь
замками снаружи. Чтобы не баловали, по девкам не бегали.
И уж, конечно, в таком доме не разгуляешься, не попируешь
всласть.
Успехи кружат голову, заставляют глядеть на мир другими
глазами. По-новому, уже как на столицу, взглянул Петр
на Петербург после Полтавы. Взглянул и понял неотложную
надобность в скорейшей регулярной застройке любимого
города. Причем такой, чтобы гости, прибывающие из Западной
Европы, почувствовали силу и богатство России. Чтобы дворцы,
вставшие на берегах Невы, заслонили бы своими фасадами

непролазную грязь родного бездорожья, глухую ненависть
старого боярства ко всяким новациям, беспредельную нищету
российского крестьянства.
Для таких замыслов деревянный дом, срубленный еще
корабельному мастеру Петру Алексеевичу, был недостоин
победителя шведов и правителя могущественного государства.
Да и семейные дела и планы требовали нового поместительного
и добротного жилья. Подрастали две дочери: Анна и
родившаяся в декабре 1709 года Елизавета — возможные
будущие невесты иноземных европейских государей (удобный
случай для заключения важных политических союзов).
Но дочери родились от жены невенчанной. И чтобы узаконить
детей, следовало сперва освятить брак церковным обрядом.
Согласия на второй брак при живой жене, пусть даже
постриженной в монахини, Церковь, конечно, не дала бы.
Но жениться на Екатерине мог не царь, а контр-адмирал
русского флота Петр Михайлов. В начале марта 1711 года в доме
Меншикова состоялось скромное торжество: немногим
приглашенным было объявлено о помолвке Петра Алексеевича
с Екатериной. Но еще за два месяца до этого тайного события
государь повелел Меншикову начать строение каменного
Зимнего дома. Новый дом должен был быть готов к
возвращению из Прутского похода. В нем предстояло
отпраздновать свадьбу.
В феврале 1711 года на том же участке, но ближе к Неве,
примерно в середине двора теперешнего Эрмитажного театра,
начали бить сваи под новый дом. А деревянный, раскатав
по бревнам, перевезли на Петровский остров, что протянулся
по Малой Неве между Васильевским и Городовым. На всякий
случай. Вдруг захочет государь отдохнуть в тиши или вдали от
посторонних глаз перемочь свою болезнь.
Меншиков лично следил за качеством и быстротой
исполнения всех работ. На стройке трудились солдаты, пленные
шведы, даже лучшие мастера Адмиралтейства. А бедный
Трезини проводил здесь все дни от зари до зари. К концу ноября
наконец все было готово. Оставались только какие-то мелочи

внутренней отделки. К сожалению, дом не дожил до наших
дней, не сохранились его чертежи и модель, исполненные
Трезини. Но уцелели документы о его строении и гравюра
Алексея Зубова «Зимний дворец», по которой можно судить о
требованиях царя и возможностях архитектора.
Обширное, на 13 окон в ряд трехэтажное здание — длиной
около 40 метров, шириной 20 и высотой 19 метров. В нижнем,
высоком цокольном этаже хранились припасы и жила прислуга.
Два верхних занимала семья государя. Правая и левая стороны
дома (шириной в два окна каждая) резко выдвинуты вперед.
Это ризалиты. Выделен и центр строения шириной в три окна.
Он выступает на длину кирпича. К парадной двери с двух
сторон ведут широкие лестницы. Шесть фонарей — первых
в Петербурге — освещают их по ночам. По обеим сторонам дома
служебные постройки, протянувшиеся в глубину двора. Между
ними и домом ворота с барочными фронтонами, на которых
застыли кораблики с наполненными ветром парусами.
Деревянный дом своей задней стороной выходил еще к
прихотливо изгибавшейся меж бочажин и болотного кустарника
Немецкой улице. А перед домом протянулись две наезженные
дороги. Одна — по самому берегу, вторая отступя. Отдавая
приказание строить каменный дворец, государь повелел:
«Средней дороге не быть». Теперь к Зимнему дому следовало
подъезжать или прямо по берегу, или по Неве на лодке.
У портового города, по убеждению царя, и улицы должны
быть водными, как в Амстердаме. Посему Нева объявлена
главным городским проспектом. В те недели, когда государь
в городе, каждое воскресенье он проводит на реке обязательное
лодочное учение. Чтобы все именитые люди умели ходить под
парусами.
Из дневника Юста Юля 19 ноября 1710 года: «Дул довольно
свежий ветер. Царь встретил на фарватере — и завернул назад —
около тридцати шлюпок, которые, вопреки изданному им здесь
когда-то положению, шли при благоприятном ветре не под
парусами, а на веслах. Лодки, нарушающие это положение,
платят штраф в размере пяти рублей с весла...» У большинства

вельмож шлюпки шести- или восьмивесельные. Соответственна
и сумма штрафа. (Для сравнения: за нанятую телегу с возчиком
от Москвы до Петербурга платили четыре с полтиной.)
Одномачтовое небольшое суденышко — буер, конечно, есть у
архитектора. Оно просто необходимо «для езды и возки
материалов». После смерти владельца буер «за негодность
к ходу возведен на берег против дому оного Трезина».
Естественно, что «архитект цивилии и милитарии» исправно
участвует в лодочных учениях. Он не из тех людей, что
способны ослушаться указаний начальства.
Настоятельное желание приучить горожан Петербурга
к воде, к хождению на шлюпках для царя не каприз, а важная
необходимость. В этом он видит залог будущего процветания
флота, без которого новой России никак нельзя. Запрещено
наводить мосты через Неву, но сооружают по чертежам Трезини
Партикулярную верфь, где строят малые и средние парусные
суда для нужд обывателей. 23 июня 1719 года Петр издает указ:
«Всяких чинов людям объявить, которые строят... по берегу
Невы реки и по каналам по указу палаты, також которые впредь
по указу будут строиться, и тем людям при тех своих палатах
делать гавани таким образом, как сделано на Адмиралтейском
острову по берегу большой Невы реки, против дому Федосея
Скляева, а делать к двум домам одну гавань, как покажет
архитектор Трезин».
Доминико Трезини не просто архитектор при Канцелярии
городовых дел. Он фактически правая рука царя по всем
строительным делам в Петербурге: крепость, дворцы,
пороховые погреба, соборы, отведение места для сооружения
партикулярных домов, наблюдение за их пригожестью.
И наконец, гавани. Все надо успеть исполнить с тщанием и
аккуратностью.
В это время в Петербурге уже немало иностранных зодчих —
Гербель, Растрелли, Микетти, Браунштейн, но в
многочисленных указах государя Петра Алексеевича упомянут
только Доминико Трезини. Как самый верный и надежный
исполнитель. Даже по утверждению Канцелярии, «работ имеет

он один больше всех обретающихся архитекторов».
Про первый каменный Зимний дворец очевидец пишет —
«голландской архитектуры». А может, датской? В ту пору трудно
было провести различие. Голландское зодчество формировалось
под влиянием английского. А датское под сильным
воздействием голландского. Протестанты северных стран
не желали и не могли принять пышное барокко католического
Юга. Вот почему творения голландских мастеров, а
следовательно, и датских, в кругу которых несколько лет жил
Трезини, всегда отличаются строгостью.
Дворец построили из добротного красного кирпича —
продолговатого, плоского и крепкого. Но по желанию царя его
окрасили в белый цвет, позолотив оконные рамы и
архитектурные детали. Этакий франт под тяжелым свинцовым
небом среди болотной грязи и кривого подлеска.
Примечательно, что каменный дворец Меншикова,
строившийся в это же время на Васильевском острове, окрасили
в темно-серый цвет. Будто время наложило свою патину
на родовой замок генерал-губернатора Петербурга. Неужто
и таким способом хотел всесильный Александр Данилович
утвердить свою родовитость?
Архитектор-реставратор Григорий Владимирович Михайлов,
восстанавливая первоначальный облик дворца Меншикова,
внимательно изучал и конструктивные особенности дома
генерал-губернатора, и документы, рассказывающие о
возведении каменного Зимнего дома Петра I. Сопоставляя
полученные измерения с архивными свидетельствами,
он пришел к неожиданному выводу: дворец Петра и дворец
Меншикова повторяют друг друга в плане. Даже расположение
всех тридцати жилых покоев и там и тут одинаково. Правда,
в доме Меншикова над парадным крыльцом соорудили
просторный балкон, с которого генерал-губернатор обозревал
вверенный ему город и следил за кораблями, входившими
в Неву. В доме царя такого балкона не было. Все же остальные
совпадения наталкивают на неожиданный вывод: проекты
каменных домов царя и генерал-губернатора принадлежат

одному архитектору — Доминико Трезини...
Строение государева Зимнего дома закончили осенью
1711 года. Царь был доволен. Доминико Трезини потрафил ему
и тем самым укрепил свое положение.
19 февраля 1712 года в большом зале нового дворца был
устроен торжественный пир по случаю бракосочетания.
Примечательно, что важные для царя свадьбы его сына
царевича Алексея с немецкой принцессой и племянницы Анны
Иоанновны (будущей русской императрицы) с герцогом
Курляндским проходили во дворце Меншикова. Там же
отмечали и другие свадьбы, попроще, — фельдмаршала Бориса
Шереметева, князей Якова Долгорукова и Михаила Щербатова.
И в будущем все праздничные пиры и торжественные обеды
во главе с государем проходили в меншиковском доме —
«Посольском дворце», как порой называл его сам Петр. Или
в огромном доме адмирала Федора Апраксина, стоявшем тут
же, на набережной у самого Адмиралтейства (здесь теперь
северо-западный угол Зимнего дворца). И только свою свадьбу
он праздновал в собственном доме.
В тот февральский день в деревянной церкви Святого
Исаакия Далматского, что стояла там, где высится ныне
фальконетовский монумент основателя города, как говорится,
яблоку негде было упасть. Любопытный народ заполнил всю
площадь перед храмом. Но вот закончилась церемония, и царь
с женой и двумя дочерьми в окружении ближайших морских
офицеров и иноземных мастеров направился к поджидавшим
саням. Сначала отправились во дворец любимого друга —
Александра Меншикова, который в свое время и познакомил
новобрачных. Но долго здесь не задержались: бокал вина,
первые поздравления, первые подарки — и снова в путь. Скорее
в свой дом, где уже собрались гости. Примечательно, что
в основном это были иноземцы и военные. Ведь свадьбу
праздновал не царь, а морской военачальник. Не исключено,
что среди приглашенных мог оказаться и архитектор Трезини,
угодивший Петру новым каменным дворцом.
Гравюра Алексея Зубова позволяет нам взглянуть со стороны

на это праздничное застолье. В просторном зале в три окна (на
первом этаже слева от парадного входа) установлен большим
кольцом стол. Гости расселись по его внутренней и внешней
сторонам. В центре, спиной к среднему окну, — новобрачный.
Слева в открытую дверь вереница слуг вносит блюда с яствами.
В ожидании начала пира все оживленно обмениваются
впечатлениями.
Художник тщательно передал убранство зала: роспись
потолка, рисунок шпалер, два огромных венецианских зеркала
в простенках между окнами. Через двенадцать лет, узнав о
неверности Екатерины, царь, как гласит легенда, разбил одно
из этих зеркал. «Ты видишь, — сказал он жене, — это
венецианское стекло? Оно сделано из простых материалов, но
благодаря искусству стало украшением дворца. Я могу
возвратить его в прежнее ничтожество». И что есть силы ударил
по нему тяжелой тростью. Бывшая солдатская жена,
захваченная русским драгуном при взятии Мариенбурга,
императрица Екатерина Алексеевна хорошо поняла намек.
Но это только будет, а пока желтым светом сияют большие
дворцовые окна, чадят и потрескивают сотни, тысячи плошек
вокруг дома, вдоль набережной, плывет над Невой музыка.
А назавтра, как всегда, рано поутру, натянув свой старый халат
из простой китайской нанки, грызя соленый лимон или
огурец — любимые лакомства, — царь отправится в свою
рабочую комнату, чтобы заняться делами.
«Конторка», как он ее называл, находилась, вероятно,
в западной стороне дворца. Письменный стол, токарный станок,
шкафы с книгами (а их ко дню смерти владельца насчитывали
свыше 1600). Царь любил эти ранние часы, когда под привычное
жужжание станка, попыхивая короткой трубкой-носогрейкой,
можно обдумать все неотложные дела. Работа приносила
радость, успокоение и давала всегдашнее право говорить
окружающим: «Видишь, хотя я и царь, а у меня на руках
мозоли». (Заметим, что именно в день свадьбы Петр повелел
выточенное им из кости паникадило повесить в большом зале
дворца над праздничным столом.)

Как раз в 1712 году в «конторке» замыслил Петр немало
законов и распоряжений, во многом определивших и великое —
дальнейшую жизнь России, и частное — судьбу Доминико
Трезини.
Значительная часть этих законов вызвала изумление и
недовольство даже среди приближенных государя, другие
и сегодня восхищают своей прозорливостью и мудростью.
Таковыми следует считать указы об учреждении во всех
губерниях первых общественных больниц — госпиталей для
раненых и увечных; о создании богаделен — приютов для
стариков, лишенных ухода; о расширении столь надобной
России инженерной школы и о том, чтобы в течение пяти лет
брать на нужды армии только русские сукна — для поощрения
отечественных мануфактур.
Наряду с этими разумными мерами за месяц до свадьбы, 16
января, подписан ничем не оправданный указ о перенесении
центра Санкт-Петербурга на остров Котлин. К этому времени
в городе уже насчитывалось свыше 1300 домов, а теперь
по прихоти государя предстояло все начинать сначала. И где?
В открытом, неспокойном море, на низменном острове,
искусственно приподнятом с восточной стороны для устройства
крепости. Замысел не государя, а самодура-помещика. Отказ
выполнить эту царскую прихоть грозил «потерянием живота,
чести и пожитков». Было от чего людям закручиниться и
пребывать в печали. Но мнение народное не волновало Петра.
Он твердо знал, что приближенные восхвалят его мудрость, а
государственные учреждения утвердят решение.
4 августа того же 1712 года, когда государь находился
с войсками далеко за пределами страны, Сенат подписал список
дворян, которым предстояло переехать на Котлин сразу после
окончания войны. Всего в списке 1212 человек. Открывают его
фамилии знатнейших сенаторов. Еще обязаны поселиться
на острове 500 лучших купцов, 500 средних
и 1000 ремесленников, половина которых имеет свои заводы.
А на берегах Невы останутся мастеровые, мелкие ремесленники,
матросы и солдаты. И еще: на строение Кронштадта собрать

работников со всех российских губерний. Свидетельство, что
царь в достижении своих желаний непоколебим.
Создать проект идеального города Петр Алексеевич поручил
англичанину, приехавшему в Россию в самом начале строения
Петербурга. В записках первого историка русского искусства
XVIII века Якоба Штелина («Воспоминания о русской
архитектуре») говорится: «Командор Э. Лейн заложил первые
постройки в Кронштадте. Был в большой милости у Петра I.
Умер в 1729 году. Сделал план Кронштадта, как он был
заложен».
Прямоугольная сетка из 62 каналов накинута на маленький
остров. С юго-востока на северо-запад по центру вытянулся
главный канал. Отступя вправо и влево — две улицы шириной
по 15 метров. Под прямым углом к главному каналу прокопаны
малые. Ширина каждого 18,3 метра, а расстояние между ними
21,4 метра. Вдоль каналов участки под строения. Длиной 46,5
метра и шириной 18,3. Всего 7272 дома.
Нет, это не город, а холодный, бездушный лагерь, где все
просматривается, все, если надо, простреливается. Ни одного
изгиба, ни одной кривой. Все идеально, правильно и
утомительно ровно.
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.

Трезини знал этот чертеж, вероятно, даже тщательно
знакомился с ним. Настолько тщательно, что позже
воспользовался им. Неизвестно, правда, по собственному
почину или по велению государя, но об этом речь еще впереди.
А пока архитектор занят важным делом: строит одноэтажное
мазанковое
здание
для
размещения
главного
правительственного учреждения — Сената.
Случилось это так. Как сообщает «Журнал, или Поденная
записка... Петра Великого», «в апреле месяце [1712 года]
приехали из Москвы в Санктпитербург генерал-фельдмаршал

Шереметев и несколько сенаторских персон и с того времени
Сенаторы и Сенаторское правительство началось быть
в Петербурге». Окончательный переезд в 1713 году всего Сената
на берега Невы утверждал за Петербургом «должность» столицы
государства. Исполнилась еще одна мечта Петра Алексеевича.
Но торжества по этому поводу не было. Слишком уже
привычной была мысль о новой столице на берегах Невы,
а переезд Сената — естественное действие в общей цепи
событий.
Правительствующий Сенат укрыли за мощными стенами и
бастионами крепости. Теперь вся российская власть
разместилась по обеим сторонам реки. Дворец и фортеция
оказались прочно связаны невидимыми нитями.
Появились в столице каменные дворцы, перестраивали
в камне фортецию, а вот каменного храма еще не было.
Непорядок, недосмотр. И 3 мая, ровно через шесть лет после
начала перестройки крепости, вместо старой деревянной
церкви заложили новую каменную во имя апостолов Петра
и Павла. По сему поводу было «великое шумство» с вином
и пальбой из пушек. А строить храм царь повелел все тому же
Трезини.
Петр Алексеевич высказал пожелание: быть храму большим,
вместительным. Главным в столице. Но первоочередное в нем —
колокольня. Ее возводить сначала. А делать ее такой, чтобы
можно было подниматься наверх и обозревать весь город.
Колокольня столь же нужна новой столице, как и каменная
фортеция. Для Трезини это еще одно здание в добавление
ко многим уже имеющимся.
Может, слишком много дел для одного человека? Для
Трезини — нет. Обилие работы не смущает его. Сто с лишним
лет спустя Пушкин скажет о младшем современнике
архитектора, поэте Василии Тредиаковском — вечный труженик.
Это определение полностью соответствует и характеру первого
зодчего Петербурга. Сходную характеристику — «неутомимый
возовик» — дал поэту Радищев, еще заставший Тредиаковского
в живых. «Возовиком» был и Трезини. Чем больше дел

взваливали на него, тем упорнее тащил он свой воз. В конце
концов оказалось, что именно он заложил в болотистую почву
Петербурга тот прочный фундамент, на котором другие зодчие
достигли вершин архитектурного искусства. Вершин,
принесших всемирную славу городу на Неве.

«СЕВЕРНЫЙ ПАРАДИЗ»
I
В Москве сияли на солнце золотые купола многочисленных
храмов. В дни особых торжеств священники кремлевских
соборов, в одеяниях, сверкающих золотым шитьем и
драгоценными камнями, являли народу великие реликвии.
Были здесь риза Христа, часть ризы Богоматери, правая рука
апостола Андрея, голова Иоанна Златоуста, голова Григория
Богослова, часть мощей Иоанна Крестителя и Георгия
Победоносца. По едкому замечанию Герцена, «в... Москве
покоятся мощи всех святых из русских, которые не поместились
в Киеве, даже таких, о смерти которых доселе идет спор...».
В Петербурге куполов не было. Они уступили место тонким
шпилям, протыкавшим серое небо.
Округлость купола сулила покой и благолепие. Шпиль вносил
напряженное беспокойство.
Не было в городе на Неве и священных реликвий. Ничто не
привлекало сюда духовного взора народа. Мало того, здесь
православные храмы соседствовали с церквами еретиков.
На Адмиралтейской стороне, к примеру, на две иноземные
церкви — две православные.
Совсем недостаточно только освободить исконные земли и
построить на них новый город. Мало только обезопасить его,
соорудив мощные крепости, и далеко отодвинуть врага.
В городе, которому предстоит стать столицей, обязана быть своя
священная реликвия. Она станет привлекать людей, поселит в
их душах веру в прочное будущее, пробудит воспоминания
о славном прошлом. Необходимость такой реликвии хорошо
понимал царь Петр Алексеевич. Наконец он принял решение.
На Московской стороне, за Смоляным двором, там, где
Черная речка (ныне Монастырка) впадает в Неву, царь велел
поставить большой монастырь во имя Александра Невского.
Место выбрали со знанием дела. Бытовало предание, что
именно здесь новгородский князь в 1240 году разгромил войско

шведского ярла Биргера. (Битва на самом деле произошла выше
по течению, около устья Ижоры, и Петр мог знать об этом,
но важно было иметь монастырь рядом с городом, и царь
предпочел «поверить» народной легенде.) В 1545 году Церковь
причислила князя к лику святых. И теперь Петр собрался
перенести в новый монастырь его мощи.
В июльский день 1710 года при стечении народа, в
присутствии многих генералов и офицеров, под гром пушек
царь указал место, где стоять монастырю. Архимандрит
Феодосий, будущий настоятель, водрузил на сем месте
деревянный крест с надписью: «Повелением Царского
Пресветлого Величества на сем месте имеет создатися
монастырь».
Так Петербург обретал и священную реликвию, и
величественный памятник победы над шведами.
Не суровый форт или дом вельможи, не пороховой погреб
или городскую аптеку предстояло возвести Трезини, а
величественный ансамбль. Духовный центр города. Памятник
русской военной славы. Памятник новой эпохи в истории
России. Вот какую сложную задачу следовало решить зодчему.
Многие месяцы напряженных раздумий, работы урывками,
в часы, свободные от повседневных хлопот на строительных
площадках и в Канцелярии. Трудные, но счастливые часы
истинного творчества. Скорее всего, к середине 1716 года
модель будущего монастыря готова. Исполнены и все чертежи.
Модель, увы, не сохранилась. Но в том же году художник Зубов,
гравируя свою знаменитую «Панораму Петербурга», на
отдельном листе изобразил монастырь будто уже построенный.
Главный фасад монастыря смотрит на Неву. Высокая
балюстрада с вазами и скульптурами на столбах отделяет его от
набережной. За ней — просторный партерный цветник.
И наконец, обитель — дворец, растянувшийся на восемьдесят
пять окон и дверей в ряд.
В центре — храм Святой Троицы. Внешне он напоминает
знакомый нам сегодня Петропавловский собор в крепости.
Со стороны главного входа в храм, с реки, к нему вплотную

примыкает высокая колокольня, увенчанная длинным шпилем
(опять как в крепостном соборе). Если припомнить, что к этому
времени адмиралтейская игла уже существовала (правда, была
она несколько короче, чем теперь) и вчерне был готов проект
звонницы со шпилем в Петропавловской фортеции, то,
по замыслу Трезини, в плоском городе возникало три главные
пронзительные вертикали.
Вправо и влево от собора, уступами выдвигаясь вперед, —
два двухэтажных корпуса из трех зданий каждый. Прием
постановки зданий уступами успешно использовали некогда
зодчие Генуи. Он придает движение и живописность всему
ансамблю. (В Петербурге, кстати, существовало еще одно
подобное здание — Псковское архиерейское подворье на 24-й
линии Васильевского острова. Не исключено, что его также
построил Трезини.)
Движение протяженных корпусов (как говорят архитекторы,
на 38 осей — дверей и окон в ряд — каждый) сдерживают
по краям трехэтажные строения. Справа (если смотреть
от реки) — однокупольная церковь. Слева — корпус под высокой
четырехскатной крышей. Тридцать лет спустя точно так же,
но только еще более мощными объемами флигелей Франческо
Бартоломео Растрелли остановит разлет вправо и влево дворцов
Петергофа и Царского Села.
С тыльной стороны боковые корпуса смотрят открытыми
галереями на внутренний, хозяйственный двор. (Растрелли
охотно использовал и этот прием при создании Смольного
монастыря.) Полуколонны на галереях, пилястры с очень
рельефными ионическими капителями на церкви и корпусе под
четырехскатной крышей придают ансамблю еще более светский
характер.
Прямоугольный внутренний двор огорожен с трех сторон
двухэтажными строениями и красивой оградой с двумя
нарядными
воротами.
Некое
подобие
будущей
циркумференции Царскосельского дворца. Но там флигеля
станут обрамлять парадный двор, а здесь — хозяйственный.
Все упомянутые сходства вовсе не дают права ставить знак

равенства между способностями Трезини и гениальностью
Растрелли. Смольный, Царское Село, Петергоф — вершины
русской архитектуры стиля барокко. Но они не могли
возникнуть на пустом месте. Кто-то должен был подготовить
достойное основание. И этим «кто-то» стал уроженец предгорий
Альп — Доминико Трезини.
Кирпично-красный, с белыми порталами, наличниками
окон, полуколоннами и пилястрами, ансамбль Трезини резко
отличался от древнерусских монастырей, укрытых грозными
крепостными стенами. По размаху, по торжественной, строгой
нарядности Россия еще не знала подобных строений. И Петр,
любуясь моделью, охотно одобрил ее. Его новая столица
обретала достойное сооружение. В архиве Меншикова
сохранилось прелюбопытнейшее распоряжение генералгубернатора:
«Указ господину архитектору Трезину. По указу Его Царского
Величества велено в... монастыре святого Александра Невского
начать построение ныняшнего лета, а по доношению
архимандрита Феодосия, что к заложению в начале церкви
архитектора не имеет, и того ради предлагаем, что надлежит...
ехать в помянутый монастырь Вам и по предложению
вышереченного архимандрита Феодосия церков заложить...
апреля 28 дня 1717 года».
И Меншиков, и архимандрит хорошо знают, кто соз­дал
проект монастырского ансамбля. Но они не ведают, кому
государь доверит строительство. Разделение обязанностей
архитектора-проектировщика и архитектора-строи­теля тоже
одно из новшеств царя Петра. При малом числе умелых
специалистов такое разделение очень удобно. Ускоряет и
удешевляет дело. А то, что хороший проект во время
строительства может быть изменен и даже испорчен, это уже
никого не волнует. Главное — построить. Потом эту систему
забудут. А через много десятилетий вновь вернутся к ней, как и
к возведению домов по типовым проектам. И назовут забытый
опыт «новацией». Почтут панацеей от всех бед.
Вскоре после распоряжения стали срочно рыть канавы под

фундамент. Первым стали возводить правое крыло, если
смотреть с реки: Благовещенскую (нижнюю) церковь (в
1724 году была освящена верхняя — на втором этаже — церковь
во имя святого Александра Невского) и примыкающий к ней
корпус, который позже назовут Духовским.
Церковь заложили 21 июля, когда по крестьянскому
календарю пора начинать жатву ржи. Сотни мужиков,
оторванных от прямого дела, принялись таскать кирпичи,
готовить известь, тесать бревна. Но печали в том монастырские
власти не испытывали. Людишек и богатства хватало. Еще в 20й день ноября 1713 года государь изволил приписать к обители
«для содержания братии» 1654 крестьянских двора. Можно было
не скупиться и строить добротно.
Наблюдение за всеми работами поручили саксонцу Кристофу
Конрату. Он приехал в Россию накануне нарвской «конфузии»,
в 1700 году, и все прошедшие годы служил при Оружейной
палате.
Почти полтора года, с перерывом, успешно трудился Конрат
в Петербурге. И вдруг, когда построена Благовещенская
церковь, почти завершен Духовской корпус, Кристофа Конрата
вновь отсылают в Москву. А продолжить сооружение
монастырского ансамбля царь поручает Теодору Швертфегеру.
Швертфегер прибыл в Петербург в 1713 году и ничем еще
себя не проявил. По замечанию Якоба Штелина, он «был
собственно золотых дел мастером, хорошо рисовал и делал
модели». Так почему же строение монастыря доверили именно
ему?
Причин, видимо, несколько. Первая из них — время.
В России еще не существуют понятия Артист, Художник. И
архитектор, и скульптор такие же мастеровые; как каменщик,
кузнец, портной (не случайно в 1724 году царь издал указ: всех
незаконнорожденных брать в художники).
Вторая — сам Петр. В тот 1720 год, когда строение монастыря
поручено Швертфегеру, для Петра важнее всего
Петропавловский собор в крепости. Особенно его колокольня,
с которой можно будет любоваться растущим Петербургом.

И еще очень нужен новый каменный госпиталь на Выборгской
стороне. Там место Трезини, там в первую очередь следует ему
приложить свои силы и способности. А с монастырем все
просто. Модель существует. Она одобрена, и строить по ней
может любой.
Но, вероятно, было еще нечто. Вовсе не случайно
Швертфегер начинает свою деятельность с изготовления новых
чертежей и новой модели главного монастырского храма.
Располагая монастырь фасадом к Неве, Трезини сделал вход
в собор с восточной стороны. Там, где должен помещаться
алтарь. Нарушил канон без умысла, но во имя логики и красоты.
(Несколько лет спустя он снова допустил такую же
«оплошность»: сориентировал церковь при госпитале с севера
на юг вместо положенной оси «восток — запад». Пришлось его
преемникам переделывать чертежи и представлять их на новую
апробацию.)
Точно так же за двести пятьдесят лет до описываемых
событий митрополит Московский потребовал от Аристотеля
Фьораванти, уроженца Болоньи, изменить первоначальный
облик Успенского собора в Кремле, начатого «палатным
способом». И зодчий вынужден был подчиниться. А в 40-е годы
XVIII века Франческо Растрелли тоже станет переделывать свой
проект собора Смольного монастыря. По требованию
императрицы Елизаветы он увенчает храм традиционным
русским пятиглавием.
Весьма возможно, что царь передал строение собора другому
мастеру, уступив настояниям духовенства. Однако, не желая
наказывать верного слугу за допущенную ошибку, Петр повелел
Трезини заниматься другими, более срочными делами.
Архитектору оставалось только молча согласиться. Эта
безропотность позволила Трезини сохранить добрые
отношения с монастырским клиром.
Швертфегер первым делом принялся готовить проект нового
собора (модель его дожила до наших дней). Вход, конечно,
с западной стороны. А по бокам апсиды две барочные башниколокольни. Тугие завитки волют, вазы, статуи и другие

декоративные украшения. Все очень типично для
южнонемецкого барокко, когда подчеркнутой пышностью хотят
прикрыть дырявый карман заказчика. И самое главное —
разрушен привлекательный градостроительный замысел —
треугольник главных городских шпилей.
Чтобы стать зодчим, мало уметь рисовать, чертить
и обладать хорошим вкусом. Поручая огромное сооружение
в общем-то дилетанту в архитектуре, Петр и сам, увы, поступил
как дилетант. Собор, начатый Швертфегером, пришлось в 50-е
годы срочно разобрать. Из-за технических ошибок,
допущенных бывшим «золотых дел мастером», строение дало
трещину и грозило рухнуть.
Надобно заметить, что петербургским монастырям не очень
везло с завершением строительства. И было-то их всего два (а
Москва насчитывала 21 монастырь) — Александро-Невский
и Смольный. Первый сооружали 73 года. А второй — 90. Как тут
не вспомнить Герцена: «В Петербурге можно прожить года два,
не догадываясь, какой религии он держится; в нем даже русские
церкви приняли что-то католическое...»
От первоначального проекта Трезини остались
в Александро-Невском монастыре только глядящие на Неву
малиново-красные с белым декором корпуса по обе стороны
собора и Благовещенская церковь. (Левое крыло, если смотреть
от реки, и замыкающую его Федоровскую церковь достроил
по чертежам Доминико десятилетия спустя его однофамилец,
а может быть, и очень дальний родственник, архитектор
из Милана Пьетро Антонио Трезини.)
Еще не было монастыря. Среди канав, прокопанных для
будущих фундаментов, среди штабелей досок и кирпича
поднималась только Благовещенская церковь и примыкавший
к ней корпус, но Петр отдал повеление: перевезти священную
реликвию — мощи князя Александра — из Владимира
в Петербург. Жаждал как можно скорее возвысить новую
столицу в глазах народных.
С утра 30 августа 1724 года, в день заключенного три года
назад мира со шведами, со всех концов юной столицы

тронулись к будущему монастырю пехотные и драгунские
полки. Распустив паруса, двинулись вверх по течению боевые
корабли, во главе которых медленно плыл маленький ботик,
первый кораблик Петра, прародитель русского флота.
Потянулись к монастырю и жители города. Кто в тяжелой
громыхающей карете, кто верхом, а большинство — пешим
ходом. Огромная людская змея двигалась по недавно
открытому Невскому проспекту, или, как его тогда называли,
«прешпективе»4.
Мысль о ее необходимости для Петербурга родилась еще
в 1712 году. Город настойчиво искал самых коротких и самых
удобных путей к внутренним губерниям. И в первую очередь
Адмиралтейство, ненасытно требовавшее из глубины России
пеньку, парусину, лес, железо. Бесконечные обозы тянулись
из Новгорода к Петербургу по теперешнему Литовскому
проспекту. Потом поворачивали к видневшейся вдали тонкой
адмиралтейской игле. Дорогу от этого поворота и прозвали
«прешпективой».
Пленные шведы корчевали кривой болотистый лес, рыли
осушительные канавы, подсыпали и мостили путь. В 1716 году
перекинули первый постоянный мост через Фонтанку. Четыре
года спустя — через Мойку. Вдоль всей адмиралтейской части
прешпективы посадили в четыре ряда березы. Свидетельствует
офицер из свиты герцога Голштинского, прибывшего
в Петербург в июне 1721 года: «С самого начала мы въехали
на длинную и широкую аллею, вымощенную камнем и по
справедливости названную проспектом. Она проложена только
за несколько лет и исключительно руками пленных шведов.
Несмотря на то, что деревья, посаженные по сторонам в три или
четыре ряда, еще невелики, она необыкновенно красива
по своему огромному протяжению и чистоте, в которой
ее содержат (пленные шведы каждую субботу чистят ее),
и делает чудесный вид, какого я никогда не встречал...»
Монастырскую часть прешпективы (от обители до
теперешней площади Восстания) начали прокладывать чуть

раньше. А когда завершили, монастырь тут же определил плату
за проезд по ней. С верхового — 3 копейки, с телеги — 5, а
с кареты, в зависимости от числа лошадей, от 10 до 30 копеек.
В тот день, когда мощи князя Александра перенесли в
монастырь, на адмиралтейской части проспекта вечером зажгли
первые фонари. Генерал-полицмейстер Антон Девиер
постарался сделать подарок к празднику. Через каждые 50 сажен
(106 метров) поставили большие столбы. На них — железные
фонари со стеклянными стенками. Внутри лампа, заправленная
конопляным маслом. Заправляли, зажигали и поутру тушили
фонари солдаты из специальной команды.
Тусклым желтым сиянием фонари боролись с ночной тьмой.
Но все же это был свет, способный хоть чуточку отогнать страх
и помешать грабителям.
Прешпектива постепенно хорошела, набирала силу, чтобы
очень скоро стать главной улицей города. Через сто лет русский
литератор А. Башуцкий заметит, что Невский проспект —
«главная артерия Петербурга, от которой стремятся другие,
поменьше, питающие различные члены столичного тела...».
...Достигнув монастыря, людская толпа образовывала четко
определявшиеся группы и группки. Государь заранее указал, где
кому надлежит стоять: полкам, чиновникам, купцам,
ремесленникам. А сам во главе флота отправился вверх по реке.
Там, где Ижора впадает в Неву, мощи перенесли на
специальную галеру. На весла сели прославленные генералы,
а сам Петр — на руль. Как только галера приблизилась
к пристани будущего монастыря, раздался колокольный звон
и началась пушечная пальба.
Теперь Петербург наконец обрел свою священную реликвию.
Стал настоящим столичным городом.
II
Доминико Трезини, чтобы хорошо и в срок управиться
с делами, очень нужны помощники и верные ученики.
Нелегко всюду поспеть, всё проверить, всё сделать. Даже

сорок лет спустя другой иноземный зодчий, не менее
энергичный Франческо Растрелли, вынужден будет написать:
«...архитектору в России недостаточно сделать проект здания...
нужно, чтобы он сам беспрерывно присутствовал на стройке,
которую он ведет, не имея ни хороших мастеров каменщиков,
ни десятников (как это принято за границей), которым он
мог бы доверить точное исполнение своих указаний».
Царю Петру необходимо, чтобы иноземец обучал будущих
русских зодчих. Интересы совпадают. И в дом на берегу Мойки
приходят молодые люди, обязанные изучать архитектурное
искусство.
Одним из первых поселился у Трезини недавний служитель
губернской канцелярии Михаил Земцов. Прибыл по велению
государя для лучшего изучения итальянского языка. А
оказалось, что любит архитектуру и разбирается в строительном
деле. Что это: случайное совпадение или прозорливость царя
Петра?
Двадцатилетний Земцов постигал в подлиннике труды уже
известных в России Виньолы, Палладио, Скамоцци. А учитель,
общаясь с учеником, совершенствовал свое знание языка
русского. Среди бумаг Канцелярии от строений сохранились
документы, переведенные с французского, в конце которых
подпись: «Переводил архитект Трезин».
Такой ученик — неожиданный подарок. Земцов отличается
любознательностью,
трудолюбием
и
отменными
способностями, что всегда доставляет наставнику радость.
Как показали годы, оказался Михаил порядочным
человеком, надежным другом, талантливым мастером. Судьба
навсегда связала ученика и учителя. Уже много позже, когда
Земцов стал самостоятельным зодчим, они часто продолжали
действовать сообща. Вместе экзаменовали будущих
архитекторов. Вместе принимали готовую работу у других
строителей. Когда Земцов уехал под Ревель строить Кадриорг —
дворец для Екатерины Алексеевны, Доминико Трезини
самолично отобрал для него двадцать лучших петербургских
каменщиков и штукатуров. А когда Трезини умер, его чертежи

и модели унаследовал Михаил Земцов.
Случилось так, что бывший ученик продолжил и завершил
многие дела своего учителя. А воспитанники Земцова
продолжили, в свою очередь, его начинания. Возникла связь
времен и поколений.
Вслед за Михаилом Земцовым поселились у Трезини
присланные из Канцелярии Иван Протопопов, Григорий
Несмеянов и другие. Короче, к началу изготовления макета
будущего Александро-Невского монастыря у Доминико уже
жило пять или шесть учеников.
Реформы Петра, конечно, переменили систему обучения
будущих зодчих. Нуждаясь в хороших работниках и надежных
помощниках, царь положил много забот и труда на утверждение
первым делом практически необходимого образования. Если
открывали новую школу, то обязательно или навигацкую, или
математическую. Чтобы выходили оттуда люди, сведущие
в деле артиллерийском, морском, инженерном. Ведь надобны
они государству сегодня, сейчас.
Петровскому обществу требовались мастера, умеющие
строить быстро и прочно, правильно чертить планы, разумно
подсчитывать потребные материалы и число работных людей.
Именно этому следовало обучать будущих мастеров
архитектуры.
Еще несколько лет назад, в конце XVII столетия, воспитание
ученика являлось личным делом мастера и самого подростка.
Сколачивая артель, зодчий брал одного-двух мальчиков. На
побегушки. Юнцы поразумнее присматривались к делу,
запоминали, выспрашивали у старших. С годами ученик мог
стать дельным подмастерьем, а потом, глядишь, и
самостоятельным мастером. Все зависело от меры терпения и
сообразительности юноши.
Теперь профессиональное обучение объявили делом
государственной важности. В разных городах, порой вопреки
родительской воле, набирали для отсылки в Петербург «быстрых
разумом» подростков. В 1712 году Сенат принял решение отдать
из числа присланных десять человек в Канцелярию «для науки

архитектурных и других к городовым строениям приличных
дел».
По твердому убеждению царя, любого подданного можно
обучить любому ремеслу и тем самым восполнить нехватку
толковых мастеров. Поэтому из школы «математиконавигационных наук» к Трезини перевели еще Ивана Клюрова
и Никиту Дедина.
По новой методе обучение начиналось с помощью книг.
И главной среди них считалась «Правило пяти ордеров
архитектуры» итальянского зодчего XVI столетия Джакомо
Виньолы. Того самого, что соорудил церковь Иль Джезу в совсем
новом стиле — барокко. На русском языке эту книгу напечатали
впервые в 1709 году, а в 1712-м переиздали. (Известно, что в
библиотеке Петра I хранилось шесть экземпляров труда
Виньолы. А в собрании генерала Якова Брюса — два.)
По велению царя перевели на русский еще: «Новое
крепостное строение на мокром и низком горизонте...»,
«Архитектура воинская, гипотетическая и еклектическая,
то есть верное наставление...», «Новая манера укрепления
городов, учиненная через господина Блонделя, генерала
порутчика войск короля французского...». Как видим, всё книги
о строении крепостей и укреплений, нужные сегодня, сейчас,
пока идет война со шведами.
Трезини первый, кому здесь, в России, поручено обучение
будущих архитекторов. Он горд. Важность порученного дела
подогревает чувство собственного достоинства. С присущей ему
обязательностью Трезини приступает к занятиям. Обучать
молодых людей он станет так, как некогда учили его в далекой
теперь Италии.
Еще со времен Древнего Рима каждый архитектор обязан
досконально знать ординацию — то есть проектирование,
диспозицию — или планирование, эвритмию — гармонию,
симметрию — соразмерность, декорум — пристойность и,
конечно, дистрибуцию — распределение, то, что древние греки
называли привычным сегодня для нас словом — смета.
Последнее особенно важно. Не случайно прославленный зодчий

эпохи Возрождения Леон Баттиста Альберти писал в трактате
«Десять книг о зодчестве»: «...вид и сумма будущего расхода,
чем отнюдь не следует пренебрегать, будут точнее известны
путем определения ширины, высоты, числа, объема, формы,
вида и качества отдельных вещей, их ценности и стоимости
рабочих рук, и в то же время более ясно и достоверно будут
известны род и количество колонн, капителей, базисов,
карнизов, фронтонов, облицовки, полов, статуй и тому
подобного, относящегося либо к прочности, либо к украшению
здания».
Только освоив эти теоретические премудрости, ученик
имеет право приступать к «рисованию чертежей». А достигнув
совершенства, получает проекты учителя для «копиевания».
Учеба требует внимания, усидчивости и терпения.
В маленьком деревянном домике на берегу Большой Невки,
где ютилась в тесноте Канцелярия, места для занятий, конечно,
не было. Посему ученики собирались по вечерам в мастерских
Канцелярии: то на Московской стороне, то на Адмиралтейском
острове, где позволяли условия. (Сохранились документы
о выдаче свечей для нужд учения.) Услышанное вечером наутро
проверяли в деле, прямо на стройках, куда приходили вместе с
наставником.
Стоя на только что выведенном фундаменте будущего дома,
познавали, что лучший камень для основания везут с берегов
Тосны. На подмостях, рядом с каменщиками, убеждались, что
самый хороший кирпич делают на заводах Канцелярии или
в крайнем случае монастырских. А вот в Стрельне, где
командует князь Юрий Щербатов, кирпич идет пористый и не
выдерживает сильных морозов. Ломается. Добрую известь
выжигают на реке Пудости. А лучшие живописцы для росписи
изразцов трудятся на «Новых кирпичных заводах» Канцелярии.
Тех, кто быстрее постигал все премудрости, через несколько
лет ставили самостоятельно наблюдать за строением и
работными людьми. От прилежания и аттестации начальника
зависит денежное содержание ученика. Обычно три-четыре
рубля в месяц. Самые способные получают пять. Столько

начиная с 1713 года платят Михаилу Земцову. А с марта 1716-го
по новому прошению учителя он уже получает 120 рублей в год.
О роли своих учеников в строении Петербурга Трезини
докладывает кабинет-секретарю Алексею Макарову 18 января
1723 года: «По Его Императорского Величества указу определен
я в Санкт-питербурхе на строение санкт-питербурхской
фортификации и прочего строения, которое написаны в
шпацификации, на которых мне везде у строения быть
невозможно, а ученики которые я обучал и можно им было
помогать в строениях от меня взяты и посланы на другая
строения Его Императорского Величества...»
Через пять лет свидетельствует Канцелярия: «Его
помощники обретаются при нем у наряду и надзирания...
каменных и плотничных и земляных работ как над казенными
мастеровыми людьми так и над вольными каменщиками,
плотниками и работниками которых бывает в летнее время при
работах по пятисот и больше, да солдат по тысяче и по две
в летнее и в зимнее время, и посылаютца в разные места
в Кронштадт, в Петергоф и к другим строениям и обретаютца у
помянутых строений повседневно и безотлучно и имеют
немалой труд...»
Человек раскрывается в отношениях с людьми. В первую
очередь с подчиненными и учениками. Несколько уцелевших
документов позволяют взглянуть на Трезини с этой стороны.
В начале 1712 года в команду первого архитектора СанктПетербурга пришел новый ученик Василий Зайцев. Юноша
способный. Уже в начале 20-х годов Трезини доверил ему
самостоятельное строение казарм в Шлиссельбурге. И вдруг
неожиданно в 1723 году Зайцев настоятельно просит
Канцелярию перевести его к другому наставнику. Трезини, мол,
несправедлив в своих требованиях, «от которых ево
архитекторских неправых обит и от нетерпимого истязания
с начала прошлого 722 году пропали и доднесь безвестно два его
архитекторских ученика, а наших бывших товарищи Иван
Степанов сын Баженов да Андрей Матвеев сын Шубинской».
Обвинение тяжкое. Наступает момент держать ответ самому

Трезини. «Баженов и Шубинский бежали не от моих палок,
но каждый из них от своего непостоянного житья и
непотребных дел и неприлежания к наукам же, по непотребным
делам своим опасаясь наказания...»
С Баженовым и Шубинским становится ясно. Вероятно,
гуляки, выпивохи, не желающие учиться. Трезини, видимо,
не единожды поколачивал их. Так принято. Сам царь учил своих
приближенных тяжелой дубинкой, считая это лучшим уроком.
А вот с Зайцевым дело посложнее. Архитектор требует
от своих учеников и помощников четкого и добросовестного
исполнения обязанностей. А Зайцев, несмотря на многократные
требования, прислал из Шлиссельбурга чертеж «без меры
и росписей на плане». За подобное небрежение Трезини «по
своему к нему снисхождению, вместо надлежащего на теле
наказания, словесно учинил в неисправностях выговор при его
братье и при других». Публичная нотация обидела и уязвила
самолюбивого ученика, и он ударился в кляузы. В понимании
Трезини люди делятся на способных и бездарных,
трудолюбивых и ленивых. Последних он не терпит.
Архитектор требователен, суров, но справедлив.
Свидетельством тому обнаруженное историком К. Малиновским
письмо архитектурного ученика Ф. Исакова. Случилось так, что
У. Синявин разгневался на резчика Н. Пино и его помощников
за промедление в изготовлении деревянных скульптур. Пино
ответил на запрос начальника что-то невразумительное.
Назревал скандал, но «на тот час, — сообщает Исаков, — пришел
на Почтовый двор (там находилась мастерская резчика. — Ю. О.)
господин архитектор Трезин и много с товарищем Пиновия
кричал, для чего не работают, и сколько я мог вразуметь, тот его
товарищ отговаривался, первое, что в холодной каморе
работать нельзя, второе, липоваго лесу нет и делать не из чего
и нет клею. И тот Трезин отвел им камору, в которой есть печь,
и несколько липового дерева от себя велел привезть...
Работники Пиновия мне сказывали, что они клеем рыбным от
господина Трезина удовольствованы».
Но, может, Доминико действительно жесток и нетерпим?

Может, другие иноземцы, имеющие учеников, отличаются
мягкостью, добротой?
В 1722 году в Канцелярию городовых дел поступает
донесение Григория Селезнева, ученика Иоганна Браунштейна,
который с 1716 года отвечает за строение Петергофа. «У него
Браунштейна в бытность свою не токмо чтоб тое архитектурную
науку получить мог, но и которую принес из академии утратил
за... его домовыми работами».
Жалоба не единственная. В 1723 году доносит Михаил
Петров: «В прошлом (то есть давно прошедшем. — Ю. О.)
715 году отдан я... в науку архитектурную к архитекту Егану
Браунштейну, у которого и в настоящее время обретаюсь уже
тому девять лет... И в бытность я свою у него архитекта нужду
немалую претерпел, а и наипаче что от жены ево, понеже она
нас заставляет всякую свою работу домашнюю работать... Я у
него возил сена из деревень, и печи топил, и птиц всегда
кормил, и огонь на поварне раскладывал, и на чай воду грел,
и кушанья варил и за него вместо хлопца везде по гостям
езживал… а ежели в чем в их домашних делах несправен явился
и за то она... непрестанно бранными словами укоряла и отще
своему мужу наговаривала, а он по науке жены своей бивал
батогами, а ежели не тем, то канатом... Того ради, доношу, чтоб
меня ниже поименованного от него Браунштейна отнять
и отдать в науку к другому архитекту». (Ну чем не письмо
Ваньки Жукова из чеховского рассказа?)
А ведь И. Браунштейн не из худших. Пожалуй, даже лучше
многих других иноземцев. Сохранился документ от 5 февраля
1728 года, когда, уволенный со службы, превозмогая
нанесенную обиду, он просит Канцелярию позаботиться о своих
учениках И. Филиппове и Г. Дмитриеве, которые за два года
обучились немецкому языку и «довольно знают». Ну а что
касается жалоб учеников на учителей, то это всегда было
принято. Особенно в тех случаях, когда наставник иноземец.
Однако взглянем еще раз на жалобу Петрова. Этот
удивительный документ открывает нам быт состоятельного
петербургского горожанина первой четверти XVIII столетия.

Живут как в поместье. Свой птичник, лошади (а может, даже
корова), для которых нужно завозить сено. Отдельно стоящая
поварня с большим запасом дров. Обязательные чаепития, еще
непривычные для простого русского человека. Столь же
обязательные выезды в гости с кучером, а может, даже лакеем
на облучке. И естественная, привычная порка слуг розгами или
плетьми. Подобный же обиход, конечно, был узаконен и в доме
Трезини.
Браунштейн — уроженец Германии, где еще существует
крепостное право. Правда, не столь жестокое, как в России.
Но для Трезини, уроженца предгорий Альп, само понятие
«рабство» неизвестно. На его родине оно отмерло несколько
столетий назад, но сейчас он живет в России, уже проникся
ее духом и выделяться среди прочих не желает.
Историки архитектуры считают, что средний срок обучения
архитектурного ученика равнялся десяти годам. Ровно через
десять лет после прихода Михаила Земцова в дом на Мойке
Доминико Трезини писал о своем воспитаннике: «...при мне
лутче его здесь нету». На следующий год Земцову присвоили
звание гезеля — помощника архитектора с жалованьем 15
рублей в месяц.
А в 1724 году Земцов держал экзамен перед строгой
комиссией — Бартоломео Карло Растрелли, Стефан Звитен
и Доминико Трезини. (Четвертый экзаменатор — Гаэтано
Киавери прислал письменный отзыв.) Испытание проводили
основательно, со всяческим тщанием. И довольный учитель
выдал аттестацию любимому ученику и другу: «По науке... в
архитектурном художестве и в практике с трудолюбием в
строениях Его Императорского Величества ево Земцова
определить архитектором».
Есть примечательная деталь, характеризующая Трезини как
человека честолюбивого. После проведенных испытаний
Бартоломео Карло Растрелли выносит свое суждение:
определить Земцову жалованье тысячу рублей в год. Столько,
сколько получает Трезини. (Сам Растрелли жалованья
не получает, работает по заказам.) Наставник возмущен —

нельзя ставить его на одну доску с учеником — и определяет
жалованье 600 рублей достаточным для Земцова. В конце
концов Канцелярия постановила: платить 550 рублей.
Если бы Доминико Трезини ничего не построил
в Петербурге, а только воспитал бы первого талантливого
русского зодчего, то и тогда он должен был бы остаться в памяти
благодарных потомков.
Из школы Трезини вышло немало опытных помощников
архитектора — гезелей: Василий Зайцев, Григорий Несмеянов,
Никита Назимов, Данила Ельчанинов, Федор Окулов. Не зарыл
мастер свой талант в землю. Целиком отдал на благо России —
своей новой родины.
III
Многие сотни чертежей исполнил за свою жизнь Трезини.
А до наших дней уцелели единицы. И только один рисунок.
На палевой от времени бумаге — летящий ангел держит в руках
большой крест. Внизу у креста — кугель, шар, который венчает
шпиль. Под ангелом прозаическая надпись: «Фигура длиною 7
футов английских» (2 метра 13 сантиметров).
Рисунок далеко не мастеровитый. Крест очерчен по линейке.
Кугель — циркулем. И оба раскрашены желтым — под золото.
Тонкие линии и обычная отмывка. Талантом рисовальщика
Трезини не обладал. Но листок этот для нас важен вовсе
не своими художественными достоинствами, а тем, что имеет
прямое отношение к одному из лучших творений зодчего —
колокольне Петропавловского собора. Рисунок этот — проект
флюгера на шпиле. И приложен к донесению архитектора
генерал-губернатору Петербурга светлейшему князю
Меншикову, отвечавшему за все строения в городе: «...посылаю
ныне рисунок ангела, который будет поставлен на верху кугеля
на Святой церкви Петра и Павла, по которому ныне делают
из меди таком же виде, толщиною будет на 4 дюйма (10,1 см. —
Ю. О.). А ежели делать... круглую фигуру, то... от великой тягости
железо будет гнуться, на котором крест поставится... 1722 г.

апреля 12».
Донесение составлено ровно через десять лет после начала
сооружения каменного собора.
В 1712 году деревянную Петропавловскую церковь
разобрали и бережно перевезли на Городовой остров. Там вновь
собрали, поставили на каменный фундамент и наименовали
храмом Апостола Матфея. Перестроенный позже в камне, храм
простоял до Великой Отечественной войны (там, где теперь
сквер, — между улицами Большой Пушкарской, Кронверкской
и Матвеевским переулком).
Замысливая новое строение, Петр Алексеевич желал, чтобы
поднялось оно выше колокольни Ивана Великого в Московском
Кремле и церкви Архангела Гавриила, что возвели неподалеку
от Мясницких ворот Белого города. Только убедившись, что
один из проектов Трезини отвечает его желаниям, государь
торопливо начертал на чертеже: «С Божей помощью быть
по сему».
Колокольню Ивана Великого завершили еще при Борисе
Годунове. А церковь Архангела Гавриила, или, как ее прозвали
в народе, Меншикову башню, стали строить в самом начале
XVIII столетия на пожертвования Александра Меншикова.
Возведение башни Александр Данилович доверил своему
приближенному — Ивану Зарудному (кстати, дом его стоял
неподалеку от стройки). Исследователь Е. Мозговая, тщательно
изучая его деятельность, обнаружила много ранее не известных
документов. Сам Зарудный сообщает, что «в 1701 определен
к строению церковному». А в 1706 году на башне уже
устанавливали часы. На старинной гравюре И. Бликланта и П.
Пикарта (1707) строение изображено завершенным. Значит,
Трезини мог видеть его в самый разгар работ.
В основе башни — куб высокого первого этажа. На нем
четверик (четырехугольный ярус). Потом — восьмерик. И всё
венчает тонкий высокий шпиль с парящим ангелом наверху. (К
сожалению, в 1723 году от удара молнии церковь сгорела.
Десятилетия простояла в забвении. И только в конце века
ее стали реставрировать. Но шпиль так и не восстановили.)

Когда сегодня любуешься Меншиковой башней, неизбежно
приходит на память сравнение с колокольней Петропавловского
собора. Они очень схожи — и в композиции, и в отдельных
деталях. Одинаков разумный прием использования мощных
волют — больших каменных завитков. Они не только украшают
фасады обоих зданий, но, сдерживая распор толстых стен
в ширину, подчеркивают устремленность всего сооружения
ввысь. И самое примечательное: у церкви Архангела Гавриила и
у Петропавловского собора с восточной стороны, там, где
положено быть полукружиям апсид, вдруг прямая стена. Не порусски, а так, как порой строили на Западе. Таких примеров
в русской архитектуре XVIII века больше нет. Откуда это?
Почему?
Известно, что Зарудный в Европе не был. Да и рассчитывать
архитектурные конструкции не умел. Сам признаётся в
донесении к Меншикову февраля 3-го дня 1719 года: «В письме
Вашего Высокопресветлейшества... написано о каменных
мастерах и подмастерьях, также о навигаторах, которые
потребны для исчисления слобоцкого Вашего дому (дворец
Меншикова в Лефортове. — Ю. О.)... известие без всякого
замедления к Вашему Высокосветлейшеству отправим...»
Дворец перестраивают. Нужны расчеты конструкций, чертежи.
Но сам Зарудный без «навигатора» сделать этого не может.
По меньшей мере странно для строителя такого сложного
здания, как Меншикова башня.
Судя по всему, рисует Зарудный тоже неумело. И. Э. Грабарь
опубликовал в «Истории русского искусства» два его наброска.
Даже по сравнению с не очень мастеровитым рисунком Трезини
они лишены профессионализма. В письме 1726 года Зарудный
как-то странно извещает о своих рисовальных способностях
(речь идет об иконостасе для Петропавловского собора, который
резали и золотили в Москве): «И против онаго письма с
покорностью моею изъясняю. Обстоятельно рисунком показать
невозможно понеже иконостас не плоской и в рисунок
невместителен, боковые и осмеричные наугольные и не
вместятся и в проспекте...»

Так кто же он, дворянин Иван Зарудный, — подрядчик или
архитектор-строитель? По документам известно, что он
суперинтендант при Оружейной палате, имеющий смотрение за
правильным писанием икон и печатанием лубочных картинок.
Цензор, по-теперешнему. Кроме того, велено ему следить за
охранением ботика царя Петра и знаменитого готторпского
глобуса. За это получал как «цензор» жалованье: 300 рублей
в год и сто четвертей муки. Да прибавка за охранение — 50
рублей. Точно известно, что отвечал за сооружение
триумфальных ворот к празднованию Полтавской победы
и Ништадтского мира, за строение иконостасов для собора
на острове Котлин, Преображенского храма в Ревеле
(сохранился и по сей день) и Петропавловского собора.
С 1710 года в письмах к Меншикову неизменно именует себя
«Главный над жилищами директор».
У Трезини с Зарудным общения нет. Только сухая, деловая
переписка через Канцелярию генерал-губернатора: архитектор
наблюдает за украшением дворца Меншикова, а Зарудный
готовит в Москве по присланным чертежам балясины и гзымсы
(карнизы). Или — через Канцелярию городовых дел. Ведь за
строением и убранством котлинского собора наблюдает все
тот же Трезини.
Но как тогда объяснить схожесть двух башен — московской и
петербургской или одинаковость совершенно нетрадиционных
апсид? Непонятно... Неизвестно...
Петровская эпоха оставила гигантский архив. Но чисто
деловой. Почти нет писем частного, личного характера. Люди
еще ощущают себя не личностями, а винтиками огромной
государственной машины. Поэтому все бумаги очень
конкретны, непосредственно о деле, и полное умолчание
о месте человека в этом деле, о роли исполнителя. И пока
не найдены новые документы, нам остается только высказывать
самые разные предположения о причинах схожести
Меншиковой башни и колокольни Петровского собора.
В тот, 1712 год, когда началось сооружение собора,
в Петербурге ожидали по составленному наряду 28 000

работных людей. Пришло, правда, всего 18 532 человека.
Сразу же несколько сотен из них выделили для возведения
храма. Предстояло копать глубокие рвы, бить сваи, класть
фундамент из плитного камня и заливать известью.
В первую очередь следовало выводить стены колокольни.
Уже через четыре года, 24 января 1715-го, Петр настойчиво
требует, чтобы «колокольню, которая в городе, как возможно
скорее отделать, дабы в будущем 716 году возможно на оной
часы поставить, а церковь делать исподволь». Не религиозное
благочестие, а честолюбие направляло помыслы царя.
Сверкающий золотом дерзновенный шпиль обязан был как
можно скорее возвестить окрест о растущем процветании новой
столицы.
Одно дело — неуемные желания правителя, другое —
реальные возможности. Во-первых, не хватало рабочих рук. С.
Луппов приводит цифры, из которых следует, что в 1714 и
в 1715 годах столица получила рабочих рук почти на 40
процентов меньше потребного. Так, в 1715 году ожидали 32 253
человека, а сумели набрать всего 18 336. В России ощутимо
уменьшилась численность населения. Причин несколько. Тут
и война, и высокая смертность на принудительных работах.
Сенат в 1714 году вынужден признать, что за тридцать два года
(с 1678 по 1710) численность дворов в стране сократилась на 184
416 единиц. А если прикинуть, что двор это как минимум пять
человек, то получится, что население России убавилось самое
малое на миллион.
Убитые, умершие, бежавшие от непосильных тягот жизни.
Бежавшие куда глаза глядят — за Волгу, на Алтай, в Сибирь. «От
скудости и от хлебного недороду, от конного и от скотного
падежу... от мирских всяких налогов, и от неправых...
поборов» — как писали сами мужики. (Половина петровской
армии, около 150 тысяч человек, занималась тем, что
выколачивала из населения налоги и следила за порядком
внутри страны.)
По мнению историка Н. Козловой, первый пик бегства
крестьян приходится как раз на 1713—1717 годы. Второй

последовал уже с 1723 по 1727 год. Тогда, как считало
правительство, в бега ушло 200 тысяч человек. И еще многие
тысячи староверов, не желавших служить Петру и выбравших
самосожжение...
Помимо недостатка в людях мешала постоянная нехватка
разных материалов. Хотя обжиг кирпича под Петербургом
наладили быстро, но поспеть за требованиями архитекторов и
каменщиков никак не могли. В 1712 году, например, кирпичные
подрядчики били челом государю, чтоб освободил их
от поставок на будущий год, так как они еще не расплатились
за два прошлых. Князь Юрий Щербатов, отвечавший за обжиг
кирпича для Адмиралтейства, в 1713 году сообщал Ф.
Апраксину: «Доношу милости твоей. К нам на заводы по
нижеозначенное число присланы из Адмиралтейства работные
люди 530 человек, а люди зело худы и бегут... побежало по
се число 80 человек». Не лучше обстояло дело и с досками.
Дошло до того, что в 1719 году последовал указ:
«Адмиралтейство для своих нужд имеет право разбирать...
полати и лавки в домах населения».
Так царь Петр Алексеевич строил «парадиз» на берегах
Невы...
Января 1716 года в 27-й день Петр Алексеевич после тяжелой
болезни отъехал на лечение в Европу. Еще недавно скакал через
всю Россию в одноколке, вызывая всеобщий страх. Теперь
двигался чинно, со свитой и прислугой, заранее посылая вперед
распоряжения готовить на каждой станции шестьдесят сменных
лошадей. Ехал как настоящий государь.
Многое, очень многое переменилось за прошедшие годы.
После победы над шведским флотом при мысе Гангут Петр был
пожалован званием вице-адмирала. Теперь получал жалованья
2240 рублей в год. И потому мог тоже позволить себе
ту роскошь, которую осуждал еще не так давно. Да и Европа
стала другая. Два года назад окончилась Война за испанское
наследство. Началась она почти в одно время с разгромом
русских войск под Нарвой. А как завершилась? «Король-солнце»

Людовик XIV, который вызывал когда-то у него, Петра,
восхищение, остался у разбитого корыта. Еще неизвестно,
сможет ли Франция достичь прежнего величия. Он же, Петр,
не только научился побеждать, а разгромил армию
«непобедимого» Карла XII и твердо стал на Балтике. И теперь
в Копенгагене вынуждены скрепя сердце признать его
главнокомандующим четырьмя флотами — датским,
голландским, английским и русским. На сей небывалый случай
царь повелел выбить специальную медаль...
Одна из удивительных особенностей Петра — за большими
делами никогда не забывать малых. Даже помнить их лучше
других. Так и на сей раз. Отправляясь в столь важное
путешествие, повелел регулярно доносить о строительстве
в новой столице, и в первую очередь в крепости.
И доносили. С опаской, но обстоятельно.
Сентября 23-го дня 1716 года Трезини отправляет письмо:
«Петра и Павла Святыя церкви колокольня... сделана вышины
всего... 140 футов от земли». Часы, вопреки желанию царя, не
установлены. Но есть еще время нагнать, успеть. Петр
Алексеевич вернется не скоро. А дело, несмотря на трудности,
все же понемногу продвигается.
Анонимный автор «Описания... столичного города СанктПетербурга... в 1716—1717 годах» рассказывает: «Не хочу обойти
молчанием большую церковь и высокую башню, которые
начали строить в крепости. Судя по модели, которую я видел,
это будет нечто прекрасное, подобно чему в России пока еще
найти нельзя. Башня уже готова до стропил, но необычайной
высоты и хорошей каменной кладки... хороших пропорций и
с высокими сводами. Ее строил итальянский архитектор
Трезини».
Канцелярия доносит царю 2 августа 1717 года: «Колокольня
Святыя церкви Петра и Павла камнем вся отделана… и шпиц
связывают». Значит, скоро будут ставить часы. Могут успеть
к приезду монарха. Голландские мастера Андрис Форзант,
Ян Герц и Юри Хиль уже возятся с механизмами, готовят
к подъему наверх дорогую государеву затею. (За нее плачено

в Амстердаме 45 000 рублей.) А тем временем на площади перед
церковью опытный мастер Фан Болес собирает и скрепляет
по частям деревянную конструкцию огромного «шпица».
Но еще эти секции надо поднять наверх, поставить на место,
укрепить, обить медными листами и позолотить. Усталый,
измученный Трезини торопит мастеров. Он не бережет себя и
не жалеет других.
Сооружение колокольни завершили в основном к осени
1720 года. Только шпиль оставался не укрытым листами
золоченой меди.
Большой пожар 1756 года стал причиной некоторых
переделок трезиниевского собора. Так, появились волюты
на втором ярусе колокольни, значительно «вырос» шпиль
(первоначальный был всего 25,6 метра высотой), строгий,
массивный восьмигранный барабан купола уступил место
изящному, барочному, вместо крыши с переломом соорудили
обычную, двускатную. Все это по-новому связало собор с более
поздними крепостными строениями и не разрушило ощущения
единого ансамбля. В споре реставраторов о необходимости
воссоздания первоначального облика храма я придерживаюсь
позиции: оставить все как есть сегодня и не нарушать
существующего единства. Тем более что, по моему твердому
убеждению, колокольня только выиграла от переделок.
Мощное прямоугольное основание как бы подчеркивает
немыслимую тяжесть всего сооружения. И только пилястры чуть
оживляют его мрачную суровость. Да перед входом небольшой
портик с восемью колоннами будто искусственно приставлен
к западной стене. А две ниши по краям фасада подчеркивают
толщину кладки.
Опираясь на массивное основание, поднимается кверху
трехъярусная четырехугольная башня. Ее первый этаж как бы
раздался вширь под тяжестью верхних двух. Но его сдерживают
по бокам мощные волюты. Своими завитками они опираются
на крайние пилястры западной стороны основания.
Такие же волюты сдерживают распор второго яруса,
возможный под тяжестью третьего. И снова большие каменные

завитки лежат на крайних пилястрах первого яруса.
Третий ярус башни устремляется вверх. Его венчает
золоченая восьмигранная крыша с четырьмя круглыми окнами
в массивных белокаменных рамах. В окнах — черные
циферблаты часов — главных часов государства.
Над крышей — стройный, изящный восьмигранник,
прорезанный узкими вертикалями проемов. Над ним высокая,
тоже восьмигранная, золотая корона. А на ней вместо
традиционного креста или бриллианта — тонкая стройная
башенка — основание сверкающего шпиля-иглы. И на самом
верху — ангел с крестом в руке. От земли до вершины креста 112
метров. На 32 метра выше Ивана Великого. (После замены
в 1858 году деревянного основания шпиля железным высота его
увеличилась еще на 10 метров.)
Только августовским днем 1720 года заиграли часы на
колокольне. Над Петербургом зазвучала новая, непривычная
музыка. И поплыла над рекой, будоража и удивляя обывателей.
Тридцать пять больших и малых колоколов начиная с половины
двенадцатого разлили окрест свой мелодичный перезвон.
А завершив мелодию, гулко пробили двенадцать раз. Им
откликнулись куранты Троицкого собора и церкви Воскресения
на Васильевском острове рядом с домом князя Меншикова...
Петр Алексеевич ликовал. Сбылась еще одна мечта. И тут же
изъявил желание подняться на колокольню, осмотреть
механизм часов, а заодно оглядеть с высоты свой город.
Государь с приближенными прибыл в крепость утром 21
августа. Откинули ружья на караул бравые часовые. Комендант,
салютуя шпагой, прокричал рапорт. И тогда Трезини, одетый
в свой лучший камзол, шагнул навстречу царю. А тот, бросив
на ходу короткое «показывай!», широко зашагал вперед.
С каждым ярусом чуть умеряя прыть, государь поднялся
на самый верх. Переведя дух, оглянулся и замер в радостном
восторге. Внизу овалом раскинулся большой город...
Далеко на горизонте множеством быстрых искр вспыхивали
серо-синие волны. И три большие белые птицы парили над
ними. Это три корабля шли от Котлина к устью Невы.

На Васильевском острове сияла на солнце луженым железом
крыша дворца светлейшего генерал-губернатора. А по берегу
Большой Невы будто какой-то великан разложил в четком
порядке черные коробочки уже построенных домов.
На левом берегу Невы, прямо против стен еще не
достроенной Кунсткамеры, огороженные прямоугольником
земляных валов и адмиралтейских строений, лежали скелеты
каких-то гигантских неведомых животных — шпангоуты
будущих кораблей. А высоко над ними плыл в синем небе
маленький золотой кораблик на тонком шпице
Адмиралтейства.
Солнце, стоя в зените, отражалось в больших окнах дворца
Апраксина и его собственного, государева, Зимнего дома.
Маленькие коробочки-кареты, влекомые маленькими
лошадьми, катились по набережной, останавливаясь порой
у высоких подъездов с крутыми лестницами. За домами,
поднявшимися за Мьей-рекой, пролегла как по линейке
начерченная Невская прешпектива.
Государь подошел к другому окошку. И перед ним возник
густой зеленый прямоугольник Летнего сада. Видно было, как
в середине, над красно-сине-желтым ковром неразличимых
отсюда цветов, взлетает, опадает и снова взлетает искрящаяся
струя фонтана. А выше по реке в четкой сетке прямых улиц —
строения Московской стороны. Дымил Литейный двор. Далеко
за деревьями угадывался Александро-Невский монастырь.
А между Фонтанкой и Новгородской дорогой виднелись
казармы драгунских полков.
Переход к следующему окошку — и новая панорама.
Пивоварня и госпиталь на Выборгской стороне. Дорогие сердцу
«Красные хоромцы» на Городовом острове. Спиной к ним, точно
братья, плечом к плечу мазанковые дома Коллегий. Просторная
Троицкая площадь с большой деревянной церковью
посередине. Гостиный двор с муравьиной суетой сотен и сотен
человечков вокруг него. А за ним к северу казармы пехотных
полков.
Раскрасневшийся, взволнованный Петр Алексеевич

перебегал от проема к проему, радостно восклицая: «Парадиз!
Истинный парадиз!» А спутники его, точно дети, старались
разглядеть свой дом, свой участок, чтобы обязательно показать
его теснившимся соседям.
И никого не волновало, что эти дома и дворцы, поднявшиеся
на болотистой земле, тряслись и роняли черепицу с крыш, когда
мимо них проезжали тяжелые возы и кареты. Толпившиеся
вокруг Петра были возбуждены нежданно родившимся
ощущением, что именно они и есть участники свершившегося
чуда. Чуда рождения такого города в такие короткие годы.
Города, который уже зажил своей собственной жизнью.
Довольный царь с чувством обнял молчавшего Трезини.
Однако никакой награды архитектору не последовало. В
поощрениях государь был скуп. Награждал только за ратные
подвиги и особые деяния, принесшие славу государству.
А честное и мастеровитое исполнение своей работы считал
естественной обязанностью каждого гражданина...
Хотя Петр Алексеевич и мечтал видеть свою столицу
похожей на Амстердам, Петербург все же резко отличался
от всех европейских городов. Во Франции, Германии, Голландии
города строились столетиями. Крепостные стены, некогда столь
необходимые для защиты, огораживали их старинные центры и
диктовали ширину улиц, размеры площадей. Петербург не знал
подобных искусственных границ. Он рос, ничем не ограничивая
протяженность зданий и размах своих проспектов. И эта
возможность придала его внешнему облику уникальные черты
логичной стройности и единообразия. В этом его главное
отличие от прочих европейских городов. В этом секрет его
вечной красоты, волнующей нас и сегодня...
После завершения колокольни сам храм достраивали,
доделывали и украшали еще десять лет. В 1728 году только
начинали квадраторную, штукатурную и живописную работу.
И тянули ее вплоть до 1733 года. Не спешили. Нужды не было.
Исправно посещая воскресные службы, строго соблюдая все
обряды, Петр Алексеевич относился к Церкви как муж
государственный. Не как партикулярный человек.

Вольтер в «Истории Петра I» приводит занимательный факт:
«В любопытных мемуарах одного офицера, весьма любимого
Петром Великим, находится сообщение, что однажды, когда
государю читали главу из английского “Зрителя”, содержащую
параллель между ним и Людовиком XIV, он, прослушав, сказал:
“Я не думаю, что заслужил, чтобы мне отдавали преимущество
перед этим монархом. Я довольно счастлив уже и тем, что
превзошел его в одном существенном вопросе: я принудил моих
церковников жить в мире и повиновении, а Людовик XIV
позволил подчинить себя”».
Говоря о подчинении Церкви, Петр имел в виду отмену
звания патриарха и создание Синода. Существует предание: по
учреждении Синода духовенство стало просить царя о
назначении патриарха. Тогда Петр обнажил кортик и, ударив
себя в грудь, сказал: «Вот вам Патриарх». Государь не мог
забыть, что церковники в первую голову стали одними из самых
яростных противников его нововведений. Именно они
породили и успешно распространяли легенду о «цареантихристе» (сегодня историкам известно более ста подобных
сочинений). А крестьянские протесты против ужесточения
крепостного гнета обязательно принимали религиозную
окраску.
Однако для нас важно сейчас другое. Государственное
отношение к Церкви как к учреждению, подчиненному светской
власти, нашло свое отражение и во внешнем облике новых
храмов. В первую очередь петербургских. Припомним хотя бы
утвержденный поначалу царем трезиниевский проект собора
Александро-Невского монастыря, когда архитектор нарушил
многовековые традиции и наметил вход в храм с восточной
стороны. Столь же нетрадиционны очень важные для
равнинного Петербурга совсем не православные острые шпили
на храмах юной столицы. И конечно, непривычным для
русского взора предстал Петропавловский собор.
«Композиция собора, — пишет историк искусства
В. Щилков, — нарушавшая традиционно-канонические
требования русского церковного зодчества, строилась на основе

трехнефного базиликального плана. Алтари приделов
помещались в прямоугольной пристройке. В этом сказалось
руководство работами иностранца».
Уточним: не «руководство», а создание проекта. В основу
замысла «своего» собора Трезини положил хорошо знакомые
ему западные храмы с их «зальным» пространством. (Через три
десятилетия, когда внешняя суть западноевропейской культуры
станет привычной для каждого русского дворянина, вновь
начнется борьба с иноземным влиянием во имя утверждения
своего, исконно национального. И тогда дочь Петра,
императрица Елизавета, заставит архитектора Растрелли
переделать проект собора Смольного монастыря в соответствии
с традициями православной церковной архитектуры.)
Не исключено, что Петр, замышляя строение каменного
Петропавловского собора, уже тогда думал превратить его в
усыпальницу для себя и членов своей семьи. Раньше или позже,
но у каждого человека наступает момент, когда он начинает
задумываться, где будет похоронен. Собор удивительно хорошо
подходил для этой роли. Самое внушительное каменное здание
в городе. И стоит в центре крепости, откуда виден весь
Петербург. Еще не начинали возводить стены храма, а уже
в 1715 году под полом колокольни похоронили СофьюШарлотту-Кристину, жену царевича Алексея, на следующий
год — царицу Марфу Матвеевну (вдову царя Федора
Алексеевича). А в 1718-м нашел здесь вечное успокоение
царевич Алексей Петрович.
Сам Петр так и не увидел собор завершенным. В феврале
1725 года его гроб поставили в небольшой деревянной церкви,
временно возведенной внутри каменных стен. К этому времени
в Петропавловском соборе были похоронены двое его сыновей
и четыре дочери от Екатерины Алексеевны. (У Петра
от Екатерины было восемь детей. Выжили только две дочери,
родившиеся до 1710 года. Старшая, Анна, умерла двадцати лет,
после родов. Ее сын — будущий государь Петр III. Младшая,
Елизавета, стала в 1741 году русской императрицей.)
Как ни удивительно, но забота о гробницах петровских детей

тоже легла на плечи Доминико Трезини. В 1730 году ему
приказано заменить на надгробиях обветшавшие бархат и
позументы. Сохранился реестр, поданный архитектором гофинтенданту, с указанием мер гробниц и, соответственно,
потребности 44 метров 37 сантиметров бархата и 94 метров 92
сантиметров позумента. Чем только не приходится заниматься
художнику в России ради хлеба насущного…
Лишь через два года после смерти Петра I завершили
великолепный иконостас для собора. Резали и золотили его
в Москве под наблюдением Ивана Зарудного.
И снова возникает историческая загадка.
Повеление готовить иконостас отдано еще в 1722 году.
Зарудный исправно доносит, сколько липовых досок и чурбаков
заготовлено для предстоящей работы. Потом сообщает, какие
мастера будут резать, какие левкасить и золотить. Казалось бы,
всем ясно и понятно, какой вид надлежит придать иконостасу
и как его украсить. Но сохранилось письмо 1726 года, способное
нарушить покой исследователей и породить недоуменные
вопросы.
Зарудный — кабинет-секретарю Макарову:
«Высокопочтенный господин.
Господин генерал маэор Алексей Васильевич,
мой милостивый государь.
Письмо 8 числа марта получил, в котором писано:
Ея Императорское Величество указала ныне в Петропавловскую
церковь иконы писать по той же мере как делается иконостас
в Москве... Понеже здесь такой меры не имеетца, того ради,
купно с архитектором Еропкиным сочинить обстоятельный
чертеж всего иконостаса петропавловского, и назнача в которые
места каким надлежит быть иконам и по какой мере, для
отсылки сюда отдать немедленно…»
Казалось бы, по всем срокам иконостас готов и находится
в доме Зарудного, где шла вся работа. Но из письма явствует,
что по-прежнему неизвестно, какой величины и в какие места
писать иконы. И почему молодой архитектор Еропкин, сидя
в Петербурге, должен составлять чертеж иконостаса, который,

почти готовый, лежит в Москве? Непонятно. И останется
неясным, пока окончательно не прояснятся жизнь и деяния
Ивана Зарудного…
Лишь в 1727 году во многих ящиках с великим бережением
готовый иконостас перевезли в Петербург. Увы, уже без
Зарудного, который внезапно скончался 19 марта того же года.
А иконы, как установил К. Малиновский, писали уже в самом
Петербурге с 1727 по 1729 год Андрей Меркульев «с товарищи».
Иконостас напоминает пышную триумфальную арку. И не
случайно. По наблюдению Е. Мозговой, он — своеобразный
памятник победы над шведами. «В нем четко намечены линии
“войны” и “мира”, так, что каждой фигуре на иконе справа
соответствует левая... Все это прослеживается в мельчайших
деталях поярусно и создает целостную систему».
Золотым огнем загораются под лучами солнца или при свете
запаленных свечей коринфские колонны, десятки больших
и малых скульптур, вычурные рамы икон, точенные из дерева
шнуры с пышными, тяжелыми кистями. Все очень нарядно
и совсем не похоже на строгие иконостасы в соборах
Московского Кремля или прославленных благочестием
монастырей.
И совсем неожиданно, непривычно: сквозь широкий проем
в центре иконостаса, там, где должны быть глухие Царские
врата, виден открытый для взоров алтарь. А за ним плоская,
прямая восточная стена храма. И нет никаких закруглений
традиционных апсид. Это тоже одна из новаций, примененных
Доминико Трезини при строении Петропавловского собора.
Восточная сторона храма смотрит на главные крепостные
ворота. И человек, ступивший на землю фортеции, сразу же
видит эту стену. И по ней начинает судить о величии и
предназначении собора. Вот почему Трезини сделал ее совсем
необычной.
Гладкая прямая стена. В центре величественный портал
обрамляет фальшивую дверь. По бокам портала ниши для
статуй. Над ним круглое окно в пышной раме люкарна. А над
стеной, закрывая до половины барабан купола, почти

квадратный аттик — стенка над карнизом. Мощные
усложненные волюты как бы связывают его с храмом и
сдерживают движение ввысь. (Это стремление подчеркнуто
полукруглым завершением аттика, которое опирается на резко
выступающие карнизы.) Аттик украшен статуями и барельефом
(они погибли при пожаре, и место старого барельефа заняла
яркая фреска). Все повторяет композицию ворот, рождая
единство ансамбля: триумфальная арка и собор — памятник
победы. А всё вместе — мемориал славы, какого не бывало еще
на Руси.
Камер-юнкер Ф. Берхгольц в 1721 году: «Крепостная
церковь... самая большая и красивая в Петербурге; при ней
высокая колокольня в новом стиле, крытая медными, ярко
вызолоченными листами, которые необыкновенно хороши при
ярком солнечном свете... Куранты на колокольне так же велики
и хороши, как Амстердамские, и стоили, говорят, 55 000 рублей.
На них играют каждое утро от 11 до 12 часов, кроме того каждые
полчаса и час они играют еще сами собой, приводимые
в движение большой железной машиною с медным валом...»
И. Э. Грабарь в 1960 году: «Лучшей частью собора является
монументальная, выразительная по силуэту колокольня,
композиционно объединяющая разбросанную по берегам Невы
городскую застройку».
Искусствовед Л. Алешина в 1980 году: «Центральное место
в панораме Петербурга как целого принадлежит
Петропавловской крепости с Петропавловским собором в ее
сердцевине. Шпиль многоярусной колокольни... вздымаясь над
островом с его невысокими постройками, над широким
разливом реки, до сих пор остается одной из доминант
природно-городской среды...»
Архитекторы и художники знают, как необычайно трудно
создать символ города.
Творение Трезини — колокольня Петропавловского собора с
ее сияющим шпилем — остается главной отличительной
приметой Санкт-Петербурга и в наши дни.
Светлейший князь требует у Канцелярии отпустить

«взаимно» кирпич, известь, бутовый камень. Даже копры для
битья свай. Требований поступает все больше и больше.
Наконец, страшась возможных ревизий, Доминико в 1719 году
составляет реестр, сколько и каких материалов отдано взаймы
на строение дома Меншикова.
Морозным декабрьским утром продрогший чиновник
стучится в дом к светлейшему. Ему милостиво разрешают
обогреться у печи, а расторопный слуга несет пакет с ре­естром
наверх. В кабинет к самому.
Томительно тянется время ожидания. Чиновник уже давно
отогрелся. Даже расстегнул свою шубу, подбитую «рыбьим
мехом». Наконец-то спускается человек князя. Один из
секретарей, Петр Новиков. Брезгливо возвращая реестр,
заявляет: «Ему от Его Светлости не повелено таких ведомостей
принимать...» Грустно поплетется через завьюженный
Петербург чиновник, представляя с ужасом, какой гнев
начальника Канцелярии обрушится на его голову. А светлейший
тем временем уже и думать забыл о реестре. Он не собирался и
не собирается отдавать взятое «взаимно».
Молодые, энергичные сподвижники Петра, проявлявшие
храбрость на полях сражений, дорожившие честью при штурме
крепостей и фрегатов, ощутив в своих руках государственную
власть, решили обогатиться любыми путями. Не брезговали
ничем. Тащили все, что плохо лежит. Крали кирпич и
бриллианты, мелкие подряды и крупные поставки армии, целые
волости и маленькие деревушки. Главное — обогатиться.
Сейчас, сегодня. Про черный день. Для детей и внуков. На
ворованные деньги, не стесняясь, строили великолепные
дворцы и загородные дома, устраи­вали кутежи, с нарочитой
роскошью украшали свои яхты и галеры.
Первый гром над стяжателями грянул в 1714 году. Вскрылась
грандиозная афера. Ближайшие помощники Петра заключали
подряды на поставку продовольствия в Петербург и в армию по
завышенным ценам. А чтобы скрыть причастность к грязному
делу, подряды заключали не на себя, а на подставных лиц.
Барыши оказались сказочными. Только на поставках муки

Меншиков, как говорили, заработал около 150 тысяч рублей.
Замешанными в аферах оказались адмирал Федор Апраксин,
канцлер Гавриил Головкин, любимец царя Александр Кикин,
начальник Канцелярии городовых дел Ульян Синявин и многие
другие. Сурово наказали только средних и мелких
преступников, а главные отделались легким испугом.
Ульяна Акимовича Синявина, например, сняли с должности
и определили помощником нового начальника Канцелярии.
Им стал князь Алексей Черкасский. Через семь десятилетий
историк Михаил Щербатов так писал о князе: «Человек весьма
посредственный разумом своим, ленив, незнающ в делах и,
одним словом, таскающий, а не носящий свое имя и
гордящийся единым своим богатством...» Характеристика
достаточно образная, и можно легко представить себе человека,
которому подчинен теперь зодчий.
Утруждать себя, принимать решения князь не любит. И попрежнему дела вершат Синявин и Трезини. Правда, подпись
Ульяна Акимовича под документами Канцелярии в эти годы не
встречается. Зато Черкасский обращается к Петру со всякой
ерундой, вплоть до вопросов: «Улица на большую реку 7 сажен
широка довольно?..» И царь отвечает: «Улицу оставить 7 сажен».
Начальник Канцелярии городовых дел страхует себя. Каждое
свое действие хочет объяснить велением Петра. За инициативу,
если она не понравится государю, могут и наказать. А за точное
исполнение высочайших указаний кары не последует.
Такое поведение начальствующего лица, конечно,
затрудняет жизнь Трезини. Но архитектор не опускает рук,
не падает духом. Он работает честно и с увлечением. Просто
очень любит свое дело и стремительно растущий Петербург.
И государь отвечает архитектору признанием его деловитости и
уважением.
10 октября 1717 года, прервав свое путешествие по Европе,
Петр Алексеевич приезжает в Петербург. Идет следствие
об измене царевича Алексея. Но даже в эти тяжкие месяцы
государь находит время для встреч с Трезини. Не с начальником
Канцелярии городовых дел, а с архитектором.

27 марта 1718 года Петр вызвал к себе Александра
Меншикова вместе с Доминико Трезини «и по разговорах
изволили смотреть учиненных разных строениям априсов».
8 мая «прибыл Его Царское Величество [к Меншикову]
и смотря принесенные архитектом Трезиным чертежей по
довольных разговорах купно отъехали к князю Голицыну».
23 сентября царь вместе с Меншиковым «купно отъехали во
французскую слободу, где изволил смотреть работы... и бавясь
(бавить — длить, задерживать, мешкать. — Ю. О.) там купно
прибыли в дом [Меншикова]… по полудни встав Е. Ц. В. мало
мешкав купно с Его Светлостью отъехал к скотному Его
Светлости двору, где смотря места прибыл к архитектору
Трезину и бавясь с час вернулись в дом».
23 октября «государь прибыл в 12 часов к князю Меншикову
и, откушавши у него, посетил архитекта Трезина и провел у него
несколько часов в рассмотрении планов и чертежей».
Для стремительного, нетерпеливого Петра часовая беседа —
очень много. И четыре продолжительные встречи (только те,
о которых мы знаем) за год — знак особого признания заслуг
архитектора. И Трезини успешно пользуется расположением
царя.
Через два с половиной месяца после того, как Петр посетил
дом архитектора, кабинет-секретарь царя получает прощение:
«Державнейший Царь, Государь Всемилостивый
работаю я у Вашего Величества у городовых и других
строений архитектом. А Вашего Величества жалования
определено мне по тысяче рублей на год. И оное жалование
на прошлый 1718 год получил я. А на нонешний 1719 того
жалования мне не выдано.
Всемилостивейший Государь, прошу Вашего Величества
да повелит Ваше Державство оное жалование на сей 1719 год
мне выдать.
Вашего Величества нижайший раб архитект
Андрей Трезин.
января 8 день 1719».

Жалованье в Канцелярии выдают три раза в год, по
истечении трети. Архитектор просит нарушить порядок
и выдать вперед. Государь милостиво разрешает. Кабинетсекретарь отписывает в Канцелярию городовых дел: выдать
сейчас две трети жалованья, а оставшуюся треть — в сентябре.
Князь Черкасский подписывает постановление по Канцелярии.
Архитектор получает деньги раньше срока, когда другие
ожидают месяцами.
Кажется, это последняя бумага касательно Трезини,
подписанная Андреем Черкасским. Вскорости за честность и
послушание он назначен губернатором Сибири. Вместо
проворовавшегося князя Матвея Гагарина. Однако и сам князь
Черкасский, один из богатейших людей России, пребывая
на посту обер-комиссара Канцелярии городовых дел, не
постеснялся выстроить себе из государственных материалов
дворец на Стрелке Васильевского острова.
Строил его Трезини. Сохранился чертеж фундамента,
выполненный Григорием Несмеяновым, учеником архитектора.
Огромное двухэтажное строение шириной 27,7 метра и длиной
42,6 метра. На первом этаже площадью в 1180 квадратных
метров размещалось двадцать покоев. Столько же, видимо,
было и на втором.
Впрочем, в своем дворце князь блаженствовал недолго.
Через какое-то время после получения новой должности
пришлось ему покинуть Петербург. А летом 1726 года тот
дворец Трезини вынужден «для лутчаго виду и пространства
площади разобрать и тот камень и кирпич употреблять
в строение Камор Аудиэнции и Сената...».
К этому времени обер-комиссаром Канцелярии от строений
(так теперь стали именовать бывшую Канцелярию городовых
дел) вновь назначен прощенный царем Синявин. И Трезини
начинает строить для него поместительный двухэтажный дом
на 1-й линии Васильевского острова (ближе к Малой Неве). Все
возвращается на круги своя.

V
По верным приметам, первый снег должен лечь
на Прасковью, 27 октября. А в 1715 году он к этому дню уже
недели полторы как лежал. 26 октября, как сказано в
«Журнале...», «Его Величество гулял в санях по Васильевскому
острову».
От таких прогулок приближенные царя редко ожидали
хорошего. Кто знает, что на сей раз придет государю в голову.
Вон в прошлом, 714 году, в пятый день мая поехал гулять
на Выборгскую сторону. А чем кончилось? Сначала определил
место для себя. И тут же приказал, чтобы вокруг другие
строились. Наверное, правильно приказал: место на Выборгской
стороне повыше, чем у Адмиралтейства, и при наводнении
не так заливает. Но бросать обжитое и начинать все сначала...
Или в сентябре того же года поехал вдоль Фонтанки гулять и
тут же приказал солдатам очищать берега от кустарника и леса.
Значит, задумал что-то...
О том, чем завершилась прогулка по Васильевскому острову,
сообщает автор описания Петербурга в 1716—1717 годах: «Этот
большой и, можно сказать, лучший остров Его Царское
Величество первоначально подарил князю Меншикову, который
его и занял и живет там со своими слугами.
Но позднее Е. Ц. В. передумал и, чувствуя большую
благосклонность к этому месту, чего первоначально, возможно,
и не было, решил, что здесь должен быть регулярный город
Петербург, застроенный в строгом порядке. Для этого
он повелел сделать различные чертежи (проекты. — Ю. О.)
нового города, считаясь с местностью острова, пока один
из них, соответствовавший его замыслу, ему не понравился;
он его апробировал и утвердил своей подписью...
Как я убедился из чертежа, со временем там будет такой
большой город, какого по величине нет в Европе...»
4 ноября, через восемь дней после прогулки, последовало
высочайшее распоряжение: селить по регламенту
на Васильевском острове купцов. (Значит, не умерла еще мечта

основать на Котлине столицу для самых знатных и самых
зажиточных людей государства.) А строить там купцам только
каменные и фахверковые дома. Проект нового центра
Петербурга государь поручил исполнить Доминико Трезини.
Никто сегодня не ведает, сколько вариантов чертил
архитектор, но окончательный план застройки Васильевского
острова государь самолично утвердил 1 января 1716 года.
Чертеж хранится в Центральном государственном военноисторическом архиве в Москве — во дворце, где некогда жил
гуляка и весельчак Франц Лефорт, первый друг и наставник
Петра. Это он пробудил в быстром уме царственного юноши
интерес к западной культуре, к регулярной армии и будущему
могучему флоту. Лефорт умер за полтора года до начала
Северной войны и за четыре — до основания Петербурга.
А сегодня в этом же доме, где веселился и плясал Петр, можно
разглядывать утвержденные царем-победителем планы новой
российской столицы. Так смыкаются эпохи.
Васильевский остров, согласно желанию царя и плану
Трезини, должен был походить на Котлин. Почти повторять его.
Те же военно-лагерные прямоугольники жилых кварталов.
Черные параллели каналов от Большой до Малой Невы.
Пересекающие их дороги и водяные пути с востока на запад. На
восточной стороне, во всю протяженность с юга на север, сад
генерал-губернатора Петербурга князя Александра Меншикова.
На северо-западной стороне — огромный парк для всех
обывателей. И такой же, только меньше размером, на югозападной стороне. Свободен от построек только лишь
маленький пятачок Стрелки, единственной площадки для
народных торжеств и гуляний. Все ясно, четко и подчинено
строгим и точным правилам.
Если пытаться проследить за издаваемыми Петром указами,
то можно постичь некую закономерность. С позиции царяпреобразователя все, что имеет отношение к старому быту,
старой жизни, давним традициям, все это «неправильно»,
«нерегулярно». Правильность возможна только в
регламентации, «регулярности», в твердом порядке,

установленном самим Петром. Поэтому главная,
государственная задача — втиснуть всю «неправильную» жизнь
в жесткие рамки задуманного образца.
Это неодолимое стремление привести к единообразию быт,
частную жизнь, работу первым, пожалуй, понял Пушкинисторик. В повести о собственном прадеде он показал Россию
глазами арапа, только что вернувшегося из Франции. Страна
предстала перед ним «огромной мастерскою, где движутся одни
машины, где каждый работник, подчиненный заведенному
порядку, занят своим делом».
Планы застройки Котлина и Васильевского острова —
наглядный пример подобных стремлений. Порядок, царящий
в городе и стране, есть свидетельство культуры. И не суть важно,
каким путем достигнут этот порядок. Главное, чтобы дома
в новой столице были одинаковы и стояли в ряд, как гвардия
на параде.
Во имя регламентации сегодня порой ломали то, что делали
вчера. Иностранный посланник с удивлением и ужасом
рассказывает, как знатный вельможа Левенвольд (он жил
на Московской стороне) сначала вымостил булыжником улицу
перед своим домом, потом заплатил в полицию деньги
за посадку деревьев, а через несколько дней был извещен:
по новой планировке улицы дом надлежит снести. В тяжких
муках рождался город, своим внешним видом обязанный
походить на европейский.
Обличье Петербурга — дело государственной важности.
И Петр считает себя вправе давать советы архитектору,
указывать, требовать. Это легко еще и потому, что зодчий,
художник не является для царя и его окружения самоценной
личностью. Он просто очень способный ремесленник или
в лучшем случае военный инженер. А тем и другим можно
и должно командовать. Это убеждение продолжало жить и в
последующих поколениях. Не случайно, к примеру, сын
петровского генерал-фельдмаршала Шереметева Петр
Борисович в момент постройки усадьбы Кусково под Москвой
велел изобразить на гравюре себя именно с архитектурным

чертежом и циркулем в руках. Кстати, эти символы деятельного
созидания на благо общества встречались довольно часто на
портретах второй половины XVIII столетия.
Очень хотелось Петру, чтобы новая столица встала вровень с
европейскими или даже превзошла их. Ради этого зазывает
из Берлина архитектора Шлютера, нанимает в Париже
скульптора Растрелли. И наконец, в июне 1716 года приглашает
в Россию прославленного французского зодчего Жана Батиста
Леблона.
Петр I — Александру Меншикову: «Сей мастер из лучших
и прямою диковинкою есть... К тому же не ленив, добрый
и умный человек... И для того объяви всем архитекторам, чтобы
все дела, которые вновь начинать будут, чтоб без его подписи
на чертежах не строили, так же и старое, что можно еще
исправить».
Во вторник 5 августа 1716 года Жан Батист Леблон прибыл
в Петербург. Ему сразу же пожалован чин генерал-архитектора
и 5000 рублей жалованья в год.
Возникает вопрос: почему для строения Петербурга царь
сразу же не пригласил Леблона или какого-нибудь другого
знаменитого европейского зодчего? Почему доверил великое
дело безвестному тессинцу?
В год освобождения невского устья Россия для большинства
жителей Запада оставалась terra incognita, о которой передавали
из уст в уста невероятные, фантастические рассказы. И какой
прославленный архитектор мог рискнуть, отбросив уже
привычные славу и богатство при дворе своего правителя,
поехать на службу к новому государю, известному пока только
поражением под Нарвой? И даже позже, после Полтавы, когда
известие о мощи России тревожной волной прокатилось по
европейским странам, даже тогда нужно было обладать
безрассудной смелостью, чтобы решиться на возведение
огромного столичного города среди болот, вдали от центра
страны, обязанной через трудности снабжать его всем
необходимым, включая строительные материалы. Только
молодой, никому не известный архитектор, лишенный страха

что-нибудь потерять, но полный надежд все обрести, мог
согласиться на столь отважный поступок, требующий не
мгновения, а десятилетий жизни. Доминико Трезини оказался
именно таким человеком.
Не будем забывать, что прославленный Андреас Шлютер
приехал в Россию после смерти своего покровителя Фридриха I,
когда его сын Фридрих Вильгельм I уволил многих художников.
А Жан Батист Леблон был известен у себя на родине больше как
интересный теоретик, чем практик.
Француз с женой, сыном и прислугой поселился на левом
берегу Мойки, в доме, который снял у генерала Депре.
Запоздавшие прохожие могли видеть, как допоздна светились
два крайних окна. Там находилась рабочая комната генералархитектора. Загруженный поручениями Петра сверх меры, он
жаловался генерал-губернатору и самому царю, что «имеет дел
больше, нежели можно снести», и для исполнения оных
«использует без остатка дни и ночи».
Список работ, одновременно исполняемых Леблоном,
действительно огромен. Дворец и парк в Петергофе,
Стрельнинский дворец, постройки в Летнем саду, дворец
адмирала Федора Апраксина, мост в Нарве и, конечно,
генеральный план всего города с центром на Васильевском
острове. Как хотел Петр.
Увы, требовательный и честный француз намного опережал
время страны, куда приехал работать. Он предлагал новую
планировку внутренних помещений дворцов и встречал
непонимание. Леблон настаивал на совершенно новом
убранстве дворцовых покоев — строгими и вместе с тем
нарядными деревянными панелями, а русские вельможи
требовали аляповатой пышности, позолоты, лепнины, росписи.
Они твердо знали: чем богаче, тем красивее. Француз считал,
что особняки должны стоять отступя от улицы, укрытые
деревьями, чтобы городской шум не мешал владельцам. Это
привело царя в ярость. Нарушалась вся идея его любимой
регулярности. Генерал-архитектор первым в России соорудил
в Летнем дворце и в петергофском Монплезире водопровод

на кухне и промывные нужники. (В Париже подобные
устройства сделали только два года спустя в Бурбонском
дворце.) Над Леблоном посмеивались: «Чудит!» И сооружать
у себя такие отхожие места отказывались.
Тогда француз предложил устанавливать в столовых
комнатах, в нишах особую новинку — buffet. Специальный
столик-шкаф: наверху — чаши для ополаскивания рук (и
хозяева, и гости не всегда успешно справлялись с ножом
и вилкой), а внизу — сосуды для охлаждения бутылок с вином
и бокалы. Эта новинка вызвала всеобщее одобрение. Ее тут же
стали заводить у себя петербургские вельможи. Так на многие,
многие десятилетия утвердилось уважение к буфету и явное
небрежение к туалету.
Абсолютная честность и старательная добросовестность
архитектора стали очень скоро вызывать раздражение государя.
Через два месяца после приезда на берега Невы Леблон подал
генерал-губернатору записку: «Общие замечания о
нерегулярности и худом сочинении, которое практикуется в
строениях, повсеместно производимых в Санктпетербурге».
Первая и очень серьезная оплошность. Леблон осмелился
затронуть профессиональную гордость всех столичных зодчих.
Что тут началось!
Злоба собратьев по делу — это еще полбеды. Леблон вызвал
яростный гнев светлейшего князя. Он, отвечающий перед царем
за строение Петербурга, не жалел сил своих, душу вкладывал,
а какой-то французик посмел все охаять. Такое оскорбление
Меншиков простить не мог. Он докажет, кто сильнее: генералгубернатор или генерал-архитектор. Действовать быстро и
решительно Александр Данилович умел. Проворные курьеры
помчали в Европу, к царю, донесение князя: архитектор Леблон
нерасторопен, задерживает, опаздывает... На руку Меншикову
и характер француза: нетерпимый, насмешливый, порой
высокомерный. Все жалуются. Даже прибывший с ним
декоратор и резчик Пино доносит: трудно все время терпеть
«излюб­ленные насмешки» Леблона,
Кажется, только Трезини умеет ладить с ним. Не впутываясь

в интриги, не влезая в склоки, он спокойно занимается своими
делами. А если к нему обращаются за советом или помощью, не
отказывается. Вместе с тем Доминико понимает, что ему есть
чему поучиться у Леблона. Добрососедские отношения всегда
лучше вражды. А для Леблона полезны советы петербургского
«долгожителя».
Мария Трезини охотно раскрывает Марии Леблон маленькие
хозяйственные тайны. Муку и крупу лучше всего покупать
в начале зимы, когда большой привоз. А вот весной и осенью
все дороже. Завоза нет. Тогда же следует покупать дичь:
рябчиков, глухарей, тетерок. Зимой большого глухаря можно
купить за восемь копеек. А если брать сразу несколько десятков,
то можно и дешевле. Впрочем, дичь надоедает. Надо
обязательно иметь своих гусей и кур. Рыбы здесь очень много,
но самая вкусная называется хариус.
Зимой рано утром и поздно вечером старайтесь не выходить
из дома. Волки забегают в город. Стаями по тридцать и больше
голов. Рвут собак, нападают на лошадей и даже на людей. Не так
давно напали на стражника у Летнего дворца. К нему бросился
второй на помощь, и его загрызли. А совсем недавно
на Васильевском, близ дворца князя, волки угром напали
на молодую женщину...
Мужчины пьют вино, говорят о делах. В этом климате можно
строить только летом. Полгода пропадает зря. Весной и осенью,
когда идут дожди, совсем плохо. Дороги раскисают: ни проехать
ни пройти. Этой весной, например, сообщает Доминико,
пришлось разломать десяток старых барок, чтобы настелить
на Васильевском дорожки к дворцу князя… Да и с материалами
очень трудно. Не хватает кирпича, леса. А работники готовы
украсть даже самую маленькую дощечку...
У Леблона много вопросов. Царь поручил ему подготовить
план строения всего Петербурга. Кто же лучше кавалера
Трезини может ему помочь? Что-то посоветовать, подсказать...
Наконец в январе 1717 года Леблон завершает свой проект
застройки Петербурга. Отправляя его в Европу, где царь
лечится, зодчий диктует переводчику, чтобы тот в правой

нижней части написал: «За скорым отъездом курьера я не успел
сам сделать план ситуации Санкт Петербургской и принужден
был регламентировать по планам, которые я получил от
господина Трезини...»
Отдать свои чертежи, свой труд можно только человеку,
которого ты уважаешь и к которому хорошо относишься.
Трезини прекрасно понимает, сколь талантлив Леблон и как
он нужен Петербургу. Нет, не своим характером и манерой
поведения, а полетом мысли, архитекторской фантазией,
мастерством. У такого зодчего надобно учиться. Ему следует
воздавать должное.
Пока курьеры скачут через всю Европу, Леблон в нетерпении
ожидает высочайшего одобрения. А Трезини по-прежнему занят
повседневной работой — исполняет наказ царя. День за днем
он следит, как размечают направление будущих каналов
на Васильевском острове, как расчищают участки под будущие
дома, рубят просеки, копают канавы для осушения земли.
Он верит в необходимость своего дела и потому исправно
отправляет его.
Замысливая будущий Петербург, француз мечтал о создании
идеального города. Красота, удобство и польза должны слиться
в нем воедино. Мощная стена с бастионами опояшет столицу,
защитив Адмиралтейскую сторону, уже застроенную часть
Городового острова и Васильевский — главный в будущем
городе. Здесь будут созданы три большие красивые площади,
три общественных центра. Один — открытый в сторону моря.
Вокруг него поднимутся здания государственных учреждений:
Сенат, Коллегии, городская ратуша. А в центре — памятник
Петру. Вторая площадь — там, где будет стоять дворец государя.
И наконец, третья, неподалеку от дворца Меншикова, — центр
наук и искусств.
Госпитали, кладбища, богадельни — все, что омрачает или
портит общую картину, — все вынесено за городскую стену.
Только красивые дома, сады, фонтаны, прообраз будущих
стадионов — площадки для экзерциции молодым людям, «через
которые бы удержать их от непотребства», — остаются в городе.

Петербург между тем уже живет своей жизнью,
разметавшись вверх по Неве и за Мойку. Вельможи обжили свои
великолепные дворцы и вовсе не собираются покидать их.
А многие из этих дворцов, среди них Летние дома Петра
и Екатерины, оказались на плане Леблона за городской стеной.
И нужна ли вообще эта стена, когда шведы далеко отогнаны и
на севере, и на западе...
Многие в Петербурге с нетерпением ожидают: что скажет
Петр Алексеевич, увидя план Леблона. Тогда определится
их судьба и судьба города. Решения царя приходится ждать
долго. Расстояния огромные. Скорости маленькие. До Москвы
добираются на седьмые сутки. А до Архангельска — на восьмые.
В далекий сибирский Тобольск государев указ везут семьдесят
суток. О важных событиях из Европы узнают через месяц или
более.
Ответ из Голландии пришел только в начале мая. Письмо
подписано 29 марта: «О строении на Васильевском острову.
Велеть ныне строить домы по берегу против первого чертежа,
который мы в бытность нашу в Петербурге подписали...» План
Леблона отвергнут. Победил трудолюбивый Трезини. А может,
тайно сыграл свою роль Меншиков, невзлюбивший француза?
Андрей Нартов, талантливый механик, один из ближайших
помощников Петра, в 1727 году написал свои воспоминания,
среди которых есть очень важная для нас история. О том, как
царь после возвращения из-за границы отправился
на Васильевский остров: «Его Величество, взяв с собой
прибывшего из Парижа, в службу принятого, славного
архитектора и инженера Леблона... поехал в шлюпке
на Васильевский остров, который довольно уже был построен
и каналы были прорыты; обходя сей остров, размеривая места и
показывая архитектору план, спрашивал: что при таких
погрешностях делать надлежит. Леблон, пожав плечами,
доносил: “Все срыть, Государь, сломать, строить вновь и другие
вырыть каналы”. На что Его Величество с великим
неудовольствием сказал: “И я думал тожь”. Государь
возвратился потом во дворец, развернул паки план, видел, что

по оному не исполнено, и что ошибки невозвратные, призвал
князя Меншикова, которому в отсутствие государево над сим
главное строение поручено было, и с гневом грозно говорил:
“Василия Корчмина батареи лучше распоряжены были
на острову, нежели под твоим смотрением нынешнее тут
строение. От того был успех, а от сего убыток невозвратный. Ты
безграмотный ни счета, ни меры не знаешь. Черт тебя побери и
с островом!” При сем подступил к Меншикову, охватил его
за грудь, потряс его столь сильно, что чуть было душа из него не
выскочила, и вытолкнул потом вон. Все думали, что князь
Меншиков через сию вину лишится милости; однако государь
после пришел в себя, кротко говорил: “Я виноват сам,
да поздно; сие дело не Меншикова; он — не строитель, а
разоритель городов”».
Из этого предания можно уяснить, что царь не посчитал
Трезини виновным в содеянном. Увидел: по плану «не
исполнено». Виноват Меншиков. Прорытые каналы оказались
уже и мельче назначенной меры. Может, светлейший решил
сделать против плана подешевле, а разницу — себе в карман.
Сколько раз еще потом будет изрядно бит царем за свою
немыслимую жадность. Но и ответ Леблона не понравился
Петру.
Была у парижского зодчего неприятная манера: всех
поучать — что и как делать. То убеждал в необходимости поновому спланировать любимый государев Летний сад. Потом
указывал, что в Стрельнинском дворце все следует переиначить.
Теперь настаивает на перестройке всего города по-новому.
По его плану. А какой государь спокойно может перенести
поучения? Не лежала у Петра душа к Леблону. Не исключено,
что кое-что из меншиковских нашептываний осталось в памяти
царя. Признания и любви государя француз завоевать не сумел.
Огорчения, рожденные крушением надежд, непосильная
работа, суровый климат основательно подорвали здоровье
Леблона. Возможно, что было еще одно, более страшное
столкновение с Петром. Якоб Штелин записал чей-то рассказ,
что царь изрядно поучил француза дубинкой. Но теперь

не узнаешь, какова доля правды в этом сообщении.
В феврале1719 года Жан Батист Леблон неожиданно умер
в возрасте сорока лет.
Вдова просит у царя денег на похороны. 2 марта следует
решение: «Для погребения сего Леблона в зачет его жалованья
(видимо, еще не выплаченного. — Ю. О.) выдать двести рублей».
Сумма немалая, но пособие вдове не дано. Многие месяцы
безуспешно просит она разрешения уехать на родину. Петр
не очень хочет отпускать вдову. Только через два года наконец
дает милостивое согласие. Мария Леблон вместе с сыном
и верными слугами отъезжает в Париж.
Эти события произойдут чуть позже. И тогда, возможно,
Трезини задумается о своей судьбе, о будущем своих детей.
А пока, гордый доверием царя, он продолжает старательно
исполнять порученное дело.
VI
Петербург и сегодня бережно хранит приметы
градостроительной деятельности Доминико Трезини.
Одна из них — район от верховьев Фонтанки к востоку с его
четкими линиями теперешних улиц Шпалерной, Захарьевской,
Чайковского, Фурштадтской, Пестеля. Еще в 1712 году государь
повелел архитектору сделать чертеж, по которому «на Первой
линии (теперь набережная Кутузова. — Ю. О.) строить каменное
или мазанки, назади деревянное». Чтобы выглядел берег Невы
нарядным и представительным.
Здесь возвела свой дворец Наталия Алексеевна, любимая
сестра царя. Рядом поднялся фахверковый дом царевича
Алексея Петровича. На «Первой линии» проживал
командующий артиллерией Яков Брюс и поселился со всем
семейством Растрелли. Не исключено, что Доминико Трезини
участвовал не только в планировке, но и в строении здесь
многих домов. Припомним указ государя: «А каким манером
домы строить брать чертежи от архитектора...» Других, кроме
Трезини, в ту пору в Петербурге не было.

Вторая примета — графическая сетка проспектов и линий
Васильевского острова. Пожалуй, по размаху строительства, по
затраченным силам, масштабам замыслов это главный труд
в жизни Трезини. Значительнее, чем Петропавловская крепость.
Хотя последняя потребовала от зодчего всей его жизни.
Четыре долгих года велись тяжелые планировочные работы.
С рассвета солдатские роты и нестройные толпы подкопщиков
расходились по заранее отведенным местам. И тогда возникал
над островом особый гул, слышный далеко окрест: скрип, лязг,
перестук, буханье. Насильно пригнанные мужики рыли каналы,
вдоль которых стоять домам, осушали промокшую землю,
рубили просеки-проспекты, корчевали хилый, но цепкий
болотный лес. Расчищали площадки для будущих строений.
Причем не просто отмеряли участки, а с особым условием.
Самим царем установленным.
Февраля в 12-й день 1719 года опубликован указ, чтобы
в Санкт-Петербурге на Васильевском острове возводить
каменные и деревянные дома по числу имеющихся у владельца
крестьянских дворов, а купечеству по размеру платежа десятой
деньги (тоже одна из форм регламентации). По сему указу
каждый дворянин, у которого в поместьях свыше 450
крестьянских дворов, обязан поставить вдоль Невы
двухэтажный каменный дом длиной в 10 сажен. У кого дворов
поменее, тот строит дом на берегу одного из каналов. Для
купцов рубль налога приравнен к одному крестьянскому дому.
19 марта того же года — новый указ. Сильное послабление
дворянам. Дом в 10 сажен строить только тем, у кого от 700
до 1000 крестьянских дворов. Остальным соответственно —
длиной 8 и даже 5 сажен. На каждом отмеренном участке
следует ставить определенное жилье, внешнее обличье коего
утверждено государем. Трезини и Леблон начертили проекты
«образцовых» домов. Для тех, кто победнее или среднего
достатка, рисовал Трезини. Проект для «именитых»
разрабатывал француз.
Строительство «по образцам» обладает определенными
достоинствами. Во-первых, значительно уменьшается

потребность в чертежах и расчетах, что очень важно при
отсутствии должного числа специалистов. Во-вторых, всегда
можно точно подсчитать надобное количество камня, кирпича,
извести, леса и глины. И строителям легче, когда есть образец
для подражания. В-третьих, правительство может
контролировать внешний облик улиц и регламент всего города.
Это особенно удобно для государства, где все подлежит
контролю, а большая часть средств уходит на нужды армии.
Сохранились гравюры с изображением типовых домов,
одобренных к строению. На одной из них небольшое
одноэтажное строение в четыре окна и входной дверью с левой
стороны. По обеим сторонам ворота с барочными завитушками
наверху — единственное украшение жилища малоимущих.
Для людей среднего достатка дом тоже одноэтажный, но с
мезонином в три окна. По центру, под мезонином, парадная
дверь в огромном портале. По обе стороны от нее по семь окон в
белокаменных рамах. С левой стороны дома — ворота во двор.
Они напоминают очень скромную триумфальную арку.
За основу дома для «именитых» Леблон избрал наружный
фасад отеля Бове в Париже, построенного Антуаном Лепортом
в 1660 году. Крыша с переломом украшена люкарнами. Углы
здания обработаны в руст — будто сложены из крупных
каменных блоков, что придает всему строению массивный и
значительный облик. В центре входная дверь. С каждой стороны
ее по три пары больших окон, расположенных друг над другом.
Фигурные консоли поддерживают балкон над парадным
входом. Выйти на него можно из просторного зала через
стеклянную дверь с закругленным верхом. Настоящий
европейский дом.
«Типовой» проект не обязателен для точного подражания.
В одном из пояснений к чертежам говорится: «Ежели кто
пожелает дом себе лутче сего построить, оному надлежит у
архитектора Тресина истребовать рисунку, какого сам похочет».
Обязателен только принцип застройки: вдоль берега Невы
каменные дома должны быть не ниже двух этажей и стоять
вплотную друг к другу. Чтобы с проплывающих кораблей виден

был настоящий богатый город. А по улицам — линиям —
строения деревянные и фахверковые. Они могут стоять на
расстоянии друг от друга. Но между ними для красоты
обязательно или фасонные ворота, или ограды с
архитектурными украшениями.
Несмотря на указы, проекты «образцовых» домов лежат у
архитекторов без движения. Продолжают пустовать очищенные
для строений участки. Тяжкий труд зодчего и согнанных
трудовых людей пропадает втуне. Никто не хочет бросать уже
обжитые места, ломать устоявшийся быт и перебираться
на новую, пропитанную сыростью землю. Очередная попытка
царя преобразовать привычную жизнь по замысленному
им образцу терпит неудачу. Нельзя только указами и
постановлениями изменить в одночасье веками воспитанную
психологию человека.
Взбешенный Петр в январе 1721 года издает очередной,
на сей раз жестокий указ: на домах ослушников, не желающих
переезжать на Васильевский остров, ломать в апреле крыши и
не разрешать крыть заново. Среди подлежащих наказанию —
князь П. Голицын, командующий артиллерией Я. Брюс,
богатейшие купцы Строгановы и многие другие.
В апреле 1722 года Доминико Трезини доносит Меншикову:
из 3295 участков на острове роздано 400, а строить начали
только на 257-ми.
Следующее донесение от декабря того же года: за восемь
месяцев роздан еще 161 участок, а строиться за это время
начало всего 113 человек.
Указы продолжают сыпаться как из рога изобилия. Но
исполняют их нехотя, с недовольством. Очередной
градостроительный замысел Петра разваливается на глазах.
И это естественно. Нельзя создавать столицу, отделенную
от всей страны широкой рекой, через которую вдобавок
запрещено наводить мосты. И наверное, проживи государь еще
несколько лет, он сам отказался бы от своего плана. Но пока, 5
января 1724 года, следует самое жестокое повеление:
«О строении домов в Санкт Петербурге на Васильевском

острове... Дабы каждый дом пришел в отделку под кровлю в
пребудущем 1726 году, а ежели чей дом не будет отделан
в 1726 году и у таких преослушников указу, отписать
по половине их деревень безповоротно...» На сей раз, кажется,
увильнуть нельзя. Кому охота лишаться половины состояния.
Но судьба распорядилась иначе. В январе 1725 года Петр умер.
Теперь этот Васильевский остров стал никому не нужен.
Можно опять жить спокойно. 11 марта 1725 года камер-юнкер
Берхгольц сделал в дневнике запись: «Мы осматривали
Васильевский остров, который по предложению покойного
императора со временем должен был составить собственный
город Санкт-Петербург. Там воздвигнуто уже большое
количество прекрасных каменных домов, особенно вдоль
по берегу Невы, и этот ряд строений необыкновенно живописно
бросается в глаза, когда едешь вверх по реке из Кронштадта.
Но большая часть этих домов внутри еще не отделана. Каждому
из здешних вельмож, получивших приказание там строиться,
дан был план, по которому и возводился фасад дома;
внутренним же устройством всякий мог располагать, как хотел.
Улицы хотя уже проведены, но до сих пор, кроме больших,
идущих по берегу, еще мало застроены; только там и сям стоят
отдельные дома, но и они со временем большей частию будут
снесены. Кроме князя Меншикова и некоторых других, еще
немногие из здешних вельмож живут на этом острове, потому
что почти все владельцы его имеют дома и в других местах
города».
Нельзя сегодня осуждать Петра за этот план. Он действовал
из лучших побуждений, мечтая возвести самый красивый,
самый совершенный город. А задумываться о пригодности
выбранного места, о будущих последствиях не мог, не умел.
Ведь не был строителем-профессионалом.
Васильевский остров — одно из самых низких мест
в Петербурге. При любом подъеме воды в Неве его заливает. Но
у Петра свое, несколько необычное отношение к наводнениям.
С одной стороны, его восхищает мощь разбушевавшейся
морской стихии, которую покорит его молодой флот. С другой —

он веселится, наблюдая ужас и отчаяние людей. Из письма
Петра от 11 сентября 1706 года о приключившемся разгуле
Невы: «У меня в хоромах была сверху тому 21 дюйм, а по городу
и на другой стороне по улице свободно ездили на лотках;
однакож недолго держалась, меньше 3-х часов. И зело был
утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям будто
во время потопа сидели, не токмо мужики, но и бабы».
Подобное ерничество — следствие твердой убежденности
царя в правоте своих желаний и полного небрежения мнением
народным. Однако народ по-своему отвечал на зубоскальство
государя. Он прочно связал смерть основателя города, падение
и ссылку первого генерал-губернатора Меншикова с крупными
наводнениями 1724 и 1729 годов: то Бог прислал волну
за душами «антихристов».
Проходили десятилетия, и после каждого крупного
наводнения все сильнее укреплялось мнение о неправильности
места, выбранного для Петербурга. Карамзин в «Записке
о древней и новой России», сочиненной в 1811 году для
Александра I, писал: «Утаим ли от себя еще одну блестящую
ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы
на северном крае Государства, среди зыбей болотных, в местах,
осужденных природою на бесплодие и недостаток... Можно
сказать, что Петербург основан на слезах и трупах...»
Поэт А. Измайлов в письме своему племяннику П. Яковлеву
в ноябре 1824 года восклицал: «Ах! Петр Великий! Петр
Великий! Зачем построил ты столицу на таком низком месте?
Взгляни на Петербургскую сторону, на Галерную гавань и
полюбуйся! Что? А? Молчит, не отвечает и слова: видно, что
виноват».
Московский профессор и цензор Н. Крылов оставил
воспоминания, как в 40-е годы XIX века ехал в коляске с самим
Л. Дубельтом, начальником III отделения: «Проезжая… мимо
монумента Петра Великого, Дубельт, закутанный в шинель и
прижавшись к углу коляски, как будто про себя говорит: “Вот бы
кого надо высечь, это Петра Великого за его глупую выходку:
Петербург построить на болоте”». Оставим в стороне

жандармское суждение: провинился — высечь. Оно еще
добродушно — ведь мог сослать или упрятать в каземат. Для нас
интересно другое: проходят десятилетия, но продолжает жить
недовольство решением Петра, его выбором места для новой
столицы. И не только среди простого люда, но и среди тех, чья
обязанность блюсти интересы власти. Увы, даже высказанное
недовольство уже ничто изменить не в силах. Город живет,
ширится, процветает по своим собственным законам. Можно,
конечно, искать способы оградить его от нагонной волны —
возвести плотины, прорыть специальные каналы. Впрочем,
и эти планы могут принести свои беды. К примеру, изменение
природных условий, что еще страшнее. И тогда от бессилья, от
противной неизвестности рождаются странные и страшные
пророчества: «Вот пробьют часы, петух закричит, и все: и город,
и река, и белоглазые люди исчезнут и обратятся в ровное
водяное пространство, отражая желтизну ночного стеклянного
неба...»
Опытный инженер-строитель, Трезини понимал, сколь
опрометчиво решение Петра и какие беды принесет оно
в будущем. Город, без сомнения, следовало возводить, отступив
от топких берегов. Ну хотя бы в излучине реки, где поставили
Смоляной двор для Адмиралтейства, или на высоком берегу
против Кроншлота и Котлина на месте небольшой мызы.
(В 1714 году здесь начали строить Петергофский дворец.)
Но царь пожелал увидеть свой город в самом устье Невы: пусть
знают иноземцы, что русская столица не хуже Амстердама. Есть
у нее свой поместительный порт, своя большая верфь. (Потом
Петр Алексеевич спохватится, что его парусники начинают
быстро гнить в пресной речной воде, да будет поздно.)
Поспешность решений государя Трезини осуждал, но
предпочитал молчать. Не резон раздражать царя Петра.
Архитектор отдавал себе отчет, что ни в какой другой
европейской стране, ни при каком другом правительстве он
не сможет достичь такого положения, как в теперешней России,
при Петре Алексеевиче. Зодчему оставалось только требовать
от других и строить самому жилые дома на высоком цоколе.

Старинные гравюры и рисунки хранят изображения фасадов
первых петербургских домов. У каждого очень высокое крыльцо
с двумя всходами по бокам. Хоть так стремился Доминико
Трезини уберечь жилые покои от воды.
VII
Юный Петербург страдал не только от наводнений, но и
от пожаров. Приходилось мириться с яростью невских волн
и пламенем, пожирающим деревянные дома.
Только никак не могли обыватели привыкнуть к пожарам
«шутейным». Неизвестно, в какой год, неизвестно, в какой
день — то 1 апреля, а то 30-го — около полуночи позади
императорского сада или у Литейного двора могли взлететь
к небу языки пламени. В тот же миг начинали бить барабаны,
тарахтеть трещотки ночных сторожей, гудеть колокола
на ближних церквах. Раздавался истошный крик: «Пожар!
Пожар!»
Переполошенный город приходил в движение. Сонные
горожане выскакивали на улицы. Кто, схватив топор или багор,
бежал в сторону огня. Кто суетливо начинал наливать воду
в свои бочки. Захлебывались в плаче дети. Причитали старухи.
Когда перепуганные обыватели сбегались к бушующему
пламени, то натыкались на цепь солдат. Гвардейцы с ухмылкой
показывали на огромный костер и вежливо поздравляли с
праздником — первым или тридцатым апреля. В стороне царь
с царицей держались за бока от смеха. Шутка удалась.
Подданные на деле осознавали государев юмор.
Петр Алексеевич воспринимал огонь по-особому, с каким-то
языческим чувством. В дни праздников все церкви, подъезды
домов, ворота увешивали фонарями. В каждом окне обязаны
были гореть свечи. И не одна, а несколько. Да еще вдоль участка
следовало расставить горящие плошки. Иллюминация радовала
государя. А уж если где настоящий пожар случится, царь мигом
туда скачет. И всегда стремится прибыть первым. Первым же
лезет разбирать, растаскивать горящий дом.

Надобно заметить, что из любви к Петербургу государь
наладил великолепную пожарную службу. По сигналу тревоги —
набат или барабанная дробь — жители обязаны были бежать
тушить огонь. В 1716 году Петр установил правило, что
от каждых ста домов семьдесят человек должны являться
на пожар, тридцать из них приносят топоры, двадцать — ведра,
десять — вилы и крюки, десять — две лестницы. По пушечному
выстрелу являлись на пожар и солдаты. Там, где можно,
подплывал специальный корабль «с насосами, которые вгоняют
воду в длинный кожаный рукав... снабженный на конце
металлическим шприцем».
Автор описания Петербурга в 1717 году рассказывает о
городских пожарах:
«Как только это случится, уже видно, как со всех сторон
спешат к месту пожара несколько сот и даже тысяч плотников...
с топорами в руках. Они бегут так быстро, точно у них головы
горят, ибо они, так же, как и солдаты, суровыми наказаниями
приучены быть на месте немедленно.
Однако Его Царское Величество, если оно в городе, обычно
прибегает на пожар первым... в организованном порядке
ломаются дома по обе стороны уже горящих строений. А так как
тем временем прибывают большие пожарные трубы, то с
чрезвычайной быстротой не только гасится огонь, но уже
загоревшиеся дома частично спасаются, хоть и не полностью.
Его Царское Величество бывает обычно среди рабочих, там,
где это нужнее всего... и так усердно работает, что смотрящих
на это мороз продирает по коже».
Хорошо налаженная служба борьбы с огнем помогла
ликвидировать большой пожар 5 января 1718 года. Загорелось
на Троицкой площади в здании Коллегий. В том самом, что
возводили по планам Трезини. Загорелось в самой середке, где
размещались Сенат и Военная коллегия. А вот палаты по бокам
удалось отстоять.
Меньше чем через два года все восстановили и начали
внутреннюю отделку. Интересен указ от 1 февраля 1720 года об
украшении зала для приема иностранных «министров»

(послов): «В Камор-Аудиенции сделать балдахин бархотный с
позументом и с бахромою золотою и под тем балдахином
приступ о трех ступенях... а креслы двои с алмазы и каменьями
и ковры... взять из Москвы...» Уже осенью того же года царь
принимал в этой зале польское посольство. Государь сидел на
золоченом троне, обитом малиновым бархатом. Зеленый чехол
балдахина перекликался с зеленым бархатом на стенах. Темнозеленые занавесы с золотыми кистями и позументами
закрывали входные двери. Прямо перед троном три больших
окна глядели на Троицкую площадь, три других — на широкую
Неву и пожелтевшую листву Летнего сада за рекой.
На Троицкой площади суетился народ. Растревоженным
ульем гудела толпа у Гостиного двора. О чем-то спорили
подвыпившие гуляки у питейного дома. Возчики с надсадным
криком пытались вытолкнуть засевшую в грязи телегу
с поклажей. Суетно и неказисто. Непригодна Троицкая для
большого плаца Петербурга.
Еще осенью 1718 года Петр Алексеевич говорил с Трезини
о будущей главной площади столицы. Чтобы была просторная,
нарядная и величественная. И коль скоро решено возвести
город на Васильевском острове, то лучшего места, чем Стрелка,
не найти...
На первый взгляд всего-навсего мыс, разделяющий Неву
на Большую и Малую. Но с этого мыса открывается
удивительная панорама: прямо перед тобой крепость, левее —
Городовой остров, справа — Адмиралтейство. Единым взглядом
можно увидеть Зимний и Летний дворцы. И далеко уходит
широкая Нева, изогнувшаяся у Выборгской стороны. Стрелка
связывает воедино город, разметавшийся по обеим сторонам
реки. Здесь естественный центр Петербурга.
Когда город только рождался, когда старались быстрее
укрепить фортецию и обнести валами Адмиралтейство,
на Стрелке поставили пять ветряных мельниц пилить доски.
Вид их радовал: как в любимой Голландии. Потом на южном
берегу (где теперь Зоологический институт) поднялся дворец
Прасковьи Федоровны, вдовы царя Ивана Алексеевича,

женщины разумной и уважаемой. Одновременно заложили
«каменный дом библиотеки и кунст каморы» по чертежам
Георга Иоганна Маттарнови. На северной стороне поставил свой
дом московский губернатор К. Нарышкин. А потом, выполняя
указ о заселении Васильевского острова, стали возводить
на Стрелке свои хоромы князь Черкасский, Строгановы, вицегубернатор Петербурга С. Клокачев, генеральша Полонская
и другие. Правда, строили, как хотели, не соблюдая регламента.
Главная площадь столицы — дело государственное. И
создавать ее следует, сообразуясь со всеми административными
начинаниями. Таково требование государя. Именно теперь,
когда военные действия не отвлекают внимания, Петр
Алексеевич всерьез решил заняться преобразованием России.
Если за первые десять лет войны он издал 500 указов, а
за вторые — 1238, то почти столько же обнародовано за
последующие пять лет, вплоть до дня смерти 28 января
1725 года. Вероятно, торопила болезнь. Хотел оставить после
себя разумный порядок.
По замыслу Петра, на главной площади приморской столицы
обязаны размещаться высшие государственные учреждения
и торговый порт. Трезини следовало найти удачное решение
этих пожеланий царя.
Еще 12 декабря 1718 года очередным указом старые
российские приказы преобразованы в коллегии — по шведскому
образцу. Сначала объявили о девяти коллегиях. Позже, после
очередных реформ, образовали десятую. В 1721 году Петр
учредил Синод — высший орган управления делами Церкви.
Теперь в стране одиннадцать равноправных главных
учреждений.
Помимо здания Коллегий, на Стрелке предстояло возвести
Таможню, Мытный двор — склады и амбары для товаров.
Государь настойчиво добивается, чтобы вся торговля с Европой,
столь надобная России, шла через Петербург. Более удобным
и дешевым путем. Его указы достигают успеха. Если в 1720 году
в Архангельск пришло 142 кораб­ля, а в Петербург — 75, то уже
в 1722-м Архангельск принял только 50 иностранных судов,

а Петербург — 119.
Поднимавшееся на южном берегу здание Кунсткамеры
превращало Стрелку в триединый центр столицы —
административный, торговый, научный.
Основная идея архитектору ясна, и уже в мае 1720 года
Трезини приступил к изготовлению деревянной модели главной
городской площади. Поначалу трудятся всего два столяра. Но на
следующий год работают четыре. Наконец все готово, и
в декабре 1721-го Канцелярия выплачивает мастерам
жалованье: по рублю на человека.
Но еще 26 июня архитектор требует материалы для
огораживания будущей площади на Васильевском острове.
Забор помешает любопытствующим разгуливать по стройке и,
конечно, поможет лучше охранять кирпич и доски. Они
в Петербурге почти на вес золота.
Помимо деревянной модели, следует приготовить чертежи.
Много чертежей. И зодчий не жалеет своих помощников.
Наконец все исполнено. В середине февраля 1722 года
Доминико Трезини собирается в путь. Надобно ехать
к государю, который вновь поправляет свое здоровье
на Олонце, на «Марциальных водах».
Поездка не простая. Каждого, кто прибывает к нему,
государь обязательно заставляет тоже лечиться и сам наблюдает
за соблюдением лекарских требований. И не дай Бог как-нибудь
увильнуть.
Одевшись потеплее, увернувшись в огромный тулуп
и бережно уложив чертежи, Трезини отправляется в путь.
«Марциальные воды» лежат в 50 верстах от Петровского
завода. (В 1777 году его назовут городом Петрозаводском.)
Случилось так, что летом 1714-го крестьянин Иван Ребров,
«болевший сердечной болезнью и едва волочивший ноги»,
обнаружил источник, воды которого после трехдневного
пользования принесли ему облегчение. Прознав о том, Петр
тут же повелел всем ездить туда лечить «жестокия болезни,
а именно: цынготную, ипохондрию, желчь, безсильство
желудка, рвоту, понос, почечную, каменную, ежели песок или

малые камни... от эпилепсии, выгоняют глисты... и... прочих
болезней... И для того Его Царское Величество, милосердуя
к своим подданным, яко отец, надлежащие регулы о
употреблении оных вод докторам... написать всемилостивейше
указал...». Можно только смутно представить, какие муки
принял архитектор по настоянию царственного лекаря.
В перерывах меж принятием вод решали дела. Обычно
во время прогулок. Ибо правила лекарские требовали: «В ту
пору, когда те воды кто пьет... надобно, сколько можно ходить,
чтоб движением хождения действу вод вспомогать...»
Нагулявшись и обсудив дела, отправлялись обедать. «А перед
обедом, — как записано в лекарских правилах, — чарку водки
тем, которые обвыкли, или которым смутится, выпить
позволяется, а особливо анисовой, а за обедом рюмки три вина
бургунского, или рейнвейну, или легкого вина французского...»
План строений на Стрелке, видимо, обсуждали долго и
тщательно. О том свидетельствует доношение Трезини князю
Меншикову: «...бывши у марциальных вод февраля 28 дня, Его
Императорскому Величеству докладывал о строении
на Васильевском острову Мытного двора и кладовых амбаров и
коллегиев, на которое изволил Его Императорское Величество
указать взять у меня Алексею Васильевичу Макарову к Москве
план большому плацу, где и означено строение, и меморию,
по которой Его Императорское Величество хотел
посоветоваться... с Вашею Великокняжескою Светлостью, и
от туда из Москвы прислать мне резолюцию...»
Говорили, видимо, еще о крепости. Как там идут работы, что
следует в ближайшее время сделать. В будущем, 1723 году
исполнится двадцать лет как заложили фортецию. И семнадцать
из них безотлучно находится при крепости Доминико Трезини.
Архитектор поднес государю рисунок памятной медали в честь
юбилея. На одной стороне санкт-петербургская фортеция,
на другой — портрет государя. Петру Алексеевичу рисунок
понравился. За обедом велел секретарю Алексею Макарову
взять сей чертежик с собой в Москву. Там показать Якову Брюсу,
и ежели тот никаких ошибок в рисунке фортеции не увидит,

то послать чертеж в Нюрнберг. Пусть изготовят две пробные
медали...
Обласканный царем, Доминико Трезини вернулся
в Петербург, где ждали кипы разных бумаг и дела. Дела
на стройках.
Апреля 12-го дня 1722 года план главной городской площади
утвержден государем. Можно приступить к большому
строительству. Деревянная модель не дожила до наших дней, но
обнаруженные в Центральном государственном архиве древних
актов (Москва) несколько чертежей позволяют восстановить
облик замысленного ансамбля.
Широкий судоходный канал, протянувшийся с юга на север,
соединяет Большую и Малую Неву и отделяет Стрелку от всего
острова. Лицом на восток, спиной к острову протянулись вдоль
канала здания государственных учреждений. С севера площадь
обрамляют каменные здания Гостиного и Мытного дворов.
С юга — Кунсткамера, дворец Прасковьи Федоровны, где после
1725 года разместится Академия наук и глядящие на площадь
дома профессоров.
Через весь остров с запада на восток от Галерной гавани,
сооружение которой началось в 1722 году по чертежу Д. Трезини
в устье Черной речки (ныне Шкиперская протока), протянется
по линии теперешнего Большого проспекта длинный
судоходный канал. Он пересечет другой «пограничный» канал
позади Коллегий и образует прямоугольный водоем. Потом
ограничит с севера линию Коллегий и завершится небольшой
гаванью, на восточной стороне которой — величественная
церковь. Ее высокая, стройная колокольня, видимая еще с моря,
отражается в зеркале водоема.
Здания Коллегий — трехэтажные. Строения, огибающие
площадь с севера и юга, — двухэтажные. Во имя единства все
здания украшены одинаковыми архитектурными элементами:
белыми наличниками окон, белыми пилястрами. Первые этажи
превращены в просторные галереи на массивных рустованных
пилонах. Там, где возможно, под их сводами следует разместить
торговые лавки. А там, где это покажется неприличным,

например в домах ученых, оставить место для променада
в плохую погоду. Вся площадь должна смотреться как единое
величественное и нарядное красно-белое строение. Радостное и
в пасмурную, и в солнечную погоду.
Проект удачен. Площадь как бы сама открывает объятия
широкой реке, многопушечным фрегатам на волнах Невы,
четкой и суровой горизонтали крепостных стен, устремленному
ввысь золоченому шпилю. А замыкает всю панораму
протяженное двухэтажное здание госпиталя на Выборгской
стороне. Его боковые ризалиты увенчаны невысокими
куполами с круглыми окнами в узорчатых рамах. В центре еще
должен подняться мощный купол больничной церкви. Все
строго, скромно и вместе с тем величественно. Достойно
столичного города...
Первую больницу для увечных солдат и матросов государь
повелел еще в 1706 году построить в Москве, в Лефортове. Два
длинных деревянных дома, а между ними церковь. Вскоре
после Полтавы такой же госпиталь начали сооружать и на берегу
Невы. В «Описании Санктпетербурга и Кроншлота в 1710
и 1711 годах» говорится: «На Финляндской стороне… там, где
от реки отходит правый ея рукав, построено тоже немало
домов... два длинных госпиталя для солдат». Композиция,
видимо, повторяет московскую: одноэтажные флигеля
и церковь посередке. Но уже в 1715 году, как записано в
«Журнале, или Поденной записке... Петра Великого», велено
«строить госпиталь каменный на Выборгской стороне».
А строение оного поручено Доминико Трезини. В придачу
ко всем прочим многочисленным делам: крепость, АлександроНевский монастырь, Котлин, Васильевский остров, фахверковые
здания Коллегий и Гостиного двора.
В августе 1718 года: «В одной половине наружные стены
кирпичем заклали, в другой половине фундамент подвели,
начинают стены наружные из кирпича закладывать».
В июле 1722 года, по донесению архитектора Трезини,
«велено к строению каменной госпитали, которая
на Выборгской стороне, на помазку внутри потолков и стен,

также и снаружи отпустить припасов».
К весне 1724 года дело близится к окончательному
завершению: «В нижнем и верхнем жильях в палатах и сенях
полы намощены и выстраганы гладко и чисто...»
Но вот что примечательно: в 1722 году в Москве на месте
деревянного госпиталя начинают строить новый, каменный,
в два этажа. В Стокгольме хранятся его чертежи и планы.
Разглядывая их, поражаешься, как совпадают размеры и
компоновка объемов петербургского и московского строений.
Два крыла. Каждое на сорок пять осей. Одно — для матросов.
Другое — для солдат. Чуть выступающие флигеля на концах.
И церковь в середине. Е. Мозговая, изучая архивные дела,
пришла к твердому выводу, что госпиталь в Лефортове
проектировал Николай Бидлоо, приглашенный в Россию
придворным врачом к Петру I. Этот удивительный человек
сочинял музыку, чертил проекты домов, садов, триумфальных
арок и фонтанов, устраивал театральные представления,
хорошо рисовал и писал медицинские трактаты. Его жизнь
заслуживает подробного описания. А может, Бидлоо
воспользовался готовым проектом Трезини? Достаточно было
только повеления государя, и на берегах Яузы вырос близнец
здания, поднявшегося вдоль Большой Невки...
Летом 1723 года Стрелка походила на огромный муравейник.
Рыли траншеи, били сваи, везли камень, кирпич, известь,
ровняли площадь. Государь ликовал. Возвращалась молодость —
так было на Заячьем в первые месяцы строения фортеции.
Одновременно начали сооружение Коллегий и Мытного
двора. Его огромная трапеция должна была улечься между
каналом, протянувшимся сзади зданий Коллегий, и дворцом К.
Нарышкина, стоявшим на северовосточном берегу Стрелки.
В Мытном дворе Трезини собирался устроить склады товаров. А
купеческим лавкам, как мы уже рассказывали, предстояло
разместиться в галереях по трем сторонам площади.
Еще в январе 1723 года архитектор доносит царю через
кабинет-секретаря:
«Из... вышеупомянутых Коллегий зачато строить на 4 нумере

Военная, фундамент выбучен ровно с землею, и 7 нумер Каморколлегия, сваи под фундамент набиты и припасы плитный
камень, кирпич и известь приготовлены.
...И по моему разсуждению лучше зачинать строить
Коллегии три или четыре или сколько Его Величество изволит,
и строить вдруг, рядом, а не через места, понеже меньше
материалу и кошту станет».
Последняя фраза предназначена непосредственно
рачительному государю, знающему счет деньгам.
Кажется, все идет по плану и настоящим летом работы будут
не просто продолжены, а значительно расширены. Правда, сам
архитектор молит с отчаянием: «Определен я... на строение
санкт-питербурхской фортификации и протчего строения...
на которых мне везде у строения быть невозможно, а ученики
которые я обучал, и можно им было помогать в строениях,
от меня взяты и посланы на другие строения...»
Но и государь, и Ульян Акимович Синявин хорошо знают, что
Трезини, несмотря на все проблемы, с работой справится.
И вдруг неожиданно, когда наступила самая горячая пора
для работ, царь Петр Алексеевич трижды — в июне, июле
и потом в ноябре — объявляет между архитекторами
соискательство на лучшее здание для Коллегий. Участвуют Г.
Киавери, Н. Гербель, фан Звиттен, сам Трезини и Б. Растрелли.
Царь ставит условия: «Все равные арнаменты как лучше убрать
мочно, а каморов прибавить или убавить по величине всегда
мочно... только бы снаружи все были равною долготою».
Другими словами: все здания должны быть одинаковы,
украшения на них самые лучшие, а комнаты внутри Коллегий
размещать так, чтобы было больше пользы для дела. Условия
разумного хозяина, не желающего выделять кого-либо из
президентов Коллегий, дабы не разжигать обид и ссор. И все же,
зачем понадобилось царю устраивать это «соревновательство»
среди зодчих — понять нельзя. В конце концов Петр все равно
дважды признал план Трезини лучшим. Он дешевле всех прочих
и не уступает в строгости и величии.
Рисунок храма для Стрелки, по мнению государя, никому

не удался. И Петр решил обратиться за помощью к шведскому
королевскому архитектору Н. Тессину-младшему. (К этому
моменту прошло уже почти два года со дня заключения мира.)
В декабре 1723-го пришел ответ: пространное объяснение
на двадцати шести листах и чертежи. В послании обстоятельно,
со знанием дела рассказано, какие храмы были в древности,
какие великие соборы существуют в Европе сейчас и каким
должен быть главный храм русской столицы. А чертежи
оказались повторением планов Стокгольмского собора,
построенного Тессином в 1708 году. Конечно, такое строение
не годилось для Петербурга. Оно всегда казалось бы случайным
чужеземцем. К счастью, предложение шведа осталось
неосуществленным и храм на Стрелке так никогда и не был
построен.
Позже, в годы правления императрицы Елизаветы, возникла
мысль поставить на этом месте памятник Петру Великому,
созданный Бартоломео Растрелли. Но тем дело и кончилось.
Еще полстолетия статуя хранилась в сарае, пока император
Павел I не установил ее перед своим новым замком. О замысле
Елизаветы напоминает лишь план Петербурга, вычерченный
адъюнктом Академии наук Трускотом. В левом нижнем углу
плана изображено здание Двенадцати коллегий и перед ним
на барочном пьедестале высится конная фигура Петра...
«Соревновательство» архитекторов и переписка с Тессином
не остановили работ на площади. Мытный двор на берегу
Малой Невы и Кунсткамеру на южном берегу Стрелки сооружала
Канцелярия от строений. А дома Коллегий каждая из них
возводила своими силами и на свой кошт.
Архивные документы позволяют нам заглянуть на
строительную «кухню» и познать некоторые специальные
«тайны». Например, какие применялись инструменты и
материалы и сколько их требовалось для начала работы.
Донесение архитекта Доминико Трезини в Коллегию
иностранных дел:
«Минувшего ноября 28 дня 1723 года прислан ко мне
нижеподписавшемуся по оной коллегии Его Императорского

Величества указ, по которому велено прислать известие, что к
пребудущему лету нынешним зимним путем надлежит
заготовить каких материалов и припасов по рознь на строение
фундамента и погреба со сводами первого апартамента (то есть
первого этажа. — Ю. О.).
На который Е. И. В. указ покорно сим доношу. На
вышеупомянутое строение Иностранной Коллегии, а именно
кладка фундамента первого апартамента, в котором будут
спереди от площади голяреи, а позади с канальной стороны
быть назначены погреба со сводами, а над теми погребами
будут каморы для архивов. На которое строение сколько
надобно материалов и припасу при доношении приложен
реестр.
А в строении всех Коллегий мера единая длиною по
пятнадцать сажен... и чертежи нарисованные присланы будут.
1723 декабря 3 дня
О чем доносит Санктпетербургской фортификации
архитектор Dominico».
РЕЕСТР
Потребно для строения Коллегии Иностранных дел

Каким большим опытом надо было обладать архитекторам
той поры, чтобы предусмотреть все необходимые мелочи
вплоть до ушатов, шаек и канатов. Сколько часов следовало
затратить на исчисление потребного количества гвоздей, досок,
топоров и насосов для откачивания воды. Но вместе с тем
не следует забывать, что составление такого обстоятельного
реестра являлось обязательным. Расчет Трезини пригоден для
зданий всех Коллегий.
Высшие учреждения страны призваны действовать
согласованно, в нерушимом единстве. И дома их должны стоять
плотно прижавшись друг к другу, как братья-близнецы, плечо
к плечу. Сама идея такого протяженного единого строения из
нескольких домов не нова. Живя в Копенгагене, Доминико

Трезини хорошо изучил здание тамошней биржи. Архитекторы
Лоурен Стенвинкель и Ганс Стенвинкель-младший возвели ее
в 1625 году по такому же принципу: восемь совершенно
одинаковых домов вытянулись в ряд под одной крышей.
(Правда, в Петербурге одно из строений, которое торцом
обращено к Большой Неве, чуть длиннее прочих. Это
двенадцатое помещение — для Аудиенц-каморы, где
принимали иноземных послов.) По такой же примерно системе
были поставлены здания Приказов в Московском Кремле, где
Доминико Трезини отвечал на расспросы подьячих.
Построившись в линию, двенадцать «братьев» растянули
свой фронт на 383 метра, почти упираясь левым флангом
в будущий Мытный двор. У каждого здания свой парадный
вход. Своя крыша. Высокая, четырехскатная с переломом. Очень
типичная для первой четверти XVIII столетия (такие можно
и сегодня встретить в Прибалтике на старых домах). Не просто
защита здания от непогоды, а украшение, придающее дому
дополнительную величавость. Нужно внимательно разглядеть
только одну Коллегию, чтобы все узнать про остальные.
Первый этаж здания — галерея, где вместо колонн
массивные рустованные пилоны — широкие прямоугольные
столбы. Крайние — чуть шире остальных, и в них ниши для
статуй.
Второй и третий этажи гладкие. Лишь пилястры между
окнами. По углам пилястры сдвоены. Они — как строгая рама
зрительных границ архитектурного произведения. Каждое
здание на одиннадцать осей — протяженностью в одиннадцать
окон. Центральная часть в три окна чуть выступает вперед. Это
ризалит. Будто неведомая сила, стремясь подчеркнуть
парадность входа, выталкивает его.
«Движение» стены вперед или назад от главной линии
фасада — один из характернейших признаков стиля барокко.
В первую половину XVIII столетия архитекторы, работавшие
в России, очень часто использовали этот прием. Ризалиты
сооружали в центре здания. Делали их по краям домов, чтобы
нарушить скучную прямолинейность фасада. В некоторых очень

длинных дворцах число ризалитов доходило до пяти.
Вход в Коллегию всегда в центре здания. Над ним нависает
балкон второго этажа с красивой кованой решеткой. А на
крыше, над ризалитом, — нарядный фронтон криволинейных
очертаний, как требовал стиль барокко. Середину фронтона —
тимпан — украшает лепное изображение эмблемы Коллегии.
А на скатах возлежат высеченные из белого камня
мифологические фигуры.
С западной стороны, со стороны дворца Меншикова, ко всем
двенадцати зданиям пристроили длинную крытую двухэтажную
галерею. На первом этаже, там, где удастся, решено поместить
небольшие торговые лавки (а у Коллегии иностранных дел
вместо торговых заведений — кладовые для архивов). Второй
этаж служил удобству чиновников на случай непогоды, чтобы
быстрее переходить из одной Коллегии в другую. Благодаря
этой пристройке все дома с западной стороны смотрелись как
одно гигантское строение, но, увы, более однообразное
и потому чуть скучное.
Невиданная до тех пор длина постройки, завораживающий
ритм ризалитов и фронтонов, пилястр и пилонов, насыщенное
отношение красного цвета с белым — все придавало
Двенадцати коллегиям внушительный, торжественный вид и
порождало изумление современников.
В 1730 году к востоку от зданий Коллегий прорыли канал,
чтобы прямо из Невы, не огибая Стрелки, подвозить товары
к Гостиному двору. Канал облегчил жизнь многим старшим
чинам Коллегий — они могли от подъезда собственного дома
добираться до дверей присутственного места, не сталкиваясь с
«простым» людом.
На восточном берегу нового канала, ближе к Большой Неве и
симметрично церкви, которой предстояло еще подняться
на краю водоема, установили высокий квадратный столб
с главкой и маленьким шпилем. Здесь, у столба, глашатаи
объявляли новые указы. Здесь же проводили гражданские
казни: секли виновных в назидание верноподданным.
И нередко в газете первой половины столетия, выходившей

на русском и немецком языках, появлялись объявления: «На
Васильевском острову, противу коллегий чинена будет
экзекуция...»
Проходили десятилетия. Менялись правители, вкусы,
привычки. Совершенствовались нравы. Для Сената подыскали
другой дом — на Адмиралтейской стороне, поближе к Зимнему
дворцу, к новому центру города. Здание Двенадцати коллегий
перестраивали, переделывали. Особенно основательно —
в 1834 году, когда отдали его Петербургскому университету.
Старые фронтоны уступили место новым — простым и строгим.
Заложили галереи. Из двенадцати входов оставили только
один — в центре. Перед зданием подсыпали земли и разбили
сад, что сразу нарушило все пропорции.
Уже в 1725 году решили переделать Мытный двор
в Гостиный, а таможню и пакгаузы для товаров передвинуть
подальше на запад по берегу Малой Невы. Рисунок этого
длинного одноэтажного строения хранится в архиве. Кажется,
это единственный дошедший до наших дней чертеж с подписью
автора. Длинный и скучный фасад Трезини оживляет
ризалитами и въездными воротами — суровыми,
торжественными и чуть напоминающими крепостные. Но и это
здание тоже не стали строить.
Через двести сорок лет историк архитектуры М. Иогансен,
воздавая должное зодчему, написала: «Хотя весь замысел
Трезини реализован не был, тем не менее возведенные по его
проектам постройки на протяжении XVIII века не только
определили облик Стрелки, но оказали явное влияние на
планировку и архитектурное решение отдельных возводимых
построек, Так, модулем планировки площади на Стрелке 1760-х
годов, предложенной А. Квасовым, было расстояние в 15
сажен — размер “корпуса” Коллегий, а за эталон высоты была
взята высота этого же здания. Несомненно, что мотив аркады...
оказал влияние на облик двух построек, возведенных вдоль
северной границы площади по проектам Кваренги... Все...
свидетельствует о большом значении этой работы Трезини
не только для петровского Петербурга, но и последующего

времени... По своему значению и масштабу данная работа
должна быть, несомненно, поставлена в ряд важнейших
творческих замыслов не только Трезини, но и вообще русской
архитектуры того времени».
Думал ли зодчий вечерами, когда при свете сальных свечей
чертил планы, или днем, стоя на подмостях рядом с
каменщиками, что вместе с растущими стенами высших
государственных учреждений поднимается неповторимый
памятник лично ему, Доминико Трезини? Вряд ли.
Днем все помыслы были о кирпиче и рабочих, об извести,
песке, инструменте. А вечерами, когда, казалось, наступали
желанные часы отдыха, одолевали, вероятно, горестные
раздумья о тяготах жизни. Как сам он писал в эти годы: «С моей
фамилией имею немалое оскудение и нужду».
VIII
Генерал-губернатор, фельдмаршал, кавалер многих орденов,
светлейший князь Меншиков пробуждался в пять утра.
Одевшись, отправлялся в домашнюю молельню служить
заутреню. Обязательно с певчими. Александр Данилович
уважал доброе хоровое пение.
К шести утра съезжались президенты Коллегий, важные
сановники. Иногда жаловал сам Петр Алексеевич. В шесть
начинался фриштык. За едой решали дела на день. Все
серьезное обсуждали за обедом, в полдень. Кое-что
обговаривали вечерами в ассамблее, за шахматами или
картами. За столом рождались будущие указы, находили
окончательные решения.Так было удобно и привычно. Жизнь
государства регламентировалась не законами, а людьми.
После завтрака, часов в семь — начале восьмого, генералгубернатор выезжал в город. Если государь отъезжал
из Петербурга, вся власть оставалась в руках Александра
Даниловича. Когда, к примеру, Петр в 1716 году отправился
в Европу, голландский резидент де Би донес своему
правительству: «Здесь ходят слухи, что... прислано князю

Меншикову
полномочие
на
управление
всеми
государственными делами в отсутствие Его Царского
Величества». Слухи не подтвердились. Полномочия присланы
не были. Но послание голландского резидента — отзвук мнений,
бытовавших среди иностранцев, и отражает роль Александра
Даниловича в жизни Петербурга.
«Поденная записка», дневник действий и указаний генералгубернатора, который вели по образу и подобию «Записки»
царской, позволяет проследить, как много внимания уделял
он строению молодой столицы. По меткому замечанию одного
историка, «не забивалось ни одного гвоздя без ведома царя, а
в его отсутствие — Меншикова».
«В 1717 году февраля 2-го генерал-губернатор с генераладмиралом графом Апраксиным прибыли к архитектору графу
Растреллию...
февраля 8-го был у архитекторов Растреллия и Матарнови...
февраля 15-го ездил осматривать городское строение (то
есть крепость. — Ю. О.);
февраля 17-го имел беседу с архитектором Леблоном».
В дни, когда недужилось, Меншиков слушал донесения
архитекторов и руководителей работ в своем кабинете.
Через вестибюль, где вечно толпились гребцы с княжеской
галеры, солдаты охраны, слуги в зеленых с красным кафтанах,
по широкой лестнице следовало подняться на площадку второго
этажа. Затем налево, через прихожую, отделанную до половины
деревянными панелями, посетитель проходил в переднюю, где
работали секретари. И уже с их ведома в предспальню.
Заведенная по европейской моде комната снизу обшита
деревянными панелями, а дальше стены выложены
изразцовыми плитками, как принято в Голландии. По белым
квадратам плывут синие корабли, гуляют синие почтенные
бюргеры, машут крыльями синие ветряные мельницы. Чисто,
красиво, совсем не похоже на обычные русские дома. Порой
здесь губернатор обедал или ужинал с нужными людьми, играл
в шахматы, а по утрам слушал доклады секретарей и
чиновников. Сюда не единожды приходил Доминико Трезини.

Отношения между простолюдином, поднявшимся до вершин
государственной власти, и безотказным строителем,
приехавшим в Россию ради хлеба насущного, были добрыми.
Каждый по-своему был полезен другому. Зодчему нужен
могущественный и доброжелательный покровитель. Генералгубернатору необходим трудолюбивый, исполнительный
мастер, знающий все стройки столицы со дня их зачинания.
Такой человек лучше других, с полным знанием дела может
подсказать, что и как отписывать царю в очередном донесении
о строении Санкт-Петербурга. А подобные донесения государь,
когда отъезжает из столицы, желает получать регулярно.
Лучшего помощника, чем Трезини, для такого дела желать
трудно. В 1720 году, например, Доминико предписано
исполнить следующие работы:
«1. Больверк Царского Величества и другие места в крепости.
2. Строение церкви Петра и Павла там же.
3. Шпиц для колокольни церкви Петра и Павла.
4. Подъемный мост при фортеции.
5. Установка на крепостных воротах большого двуглавого
орла.
6. Строение каменного госпиталя.
7. Большой пороховой погреб на Васильевском острове.
8. Над старыми государевыми хоромами («Красные
хоромцы». — Ю. О.), что на Городовом острове, сделать сарай
с крышей.
9. На острове против Екатерингофа строить государевы
хоромы и бить под них сваи (Подзорный дворец).
10. В казармах форта Кроншлот поставить новые печи
и оконные рамы.
11. На острове Котлин ставить магазины (амбары. — Ю. О.)».
Помимо этого Трезини следит за строениями
на Васильевском острове, размечает участки для будущих
домов, обучает многочисленных учеников. А вечерами находит
время, чтобы рисовать планы главной площади столицы
на Стрелке и загородных домов по берегам Фонтанки.
Зная о многих делах Трезини, генерал-губернатор убежден,

что все крупные постройки в городе ведет именно он, и только
он. Так, в 1722 году Меншиков обращается к архитектору с
нетерпеливым упреком, почему, мол, нет должного радения к
сооружению Кунсткамеры. И Трезини вынужден с обидой
ответить: «Строение каменной библиотеки и кунст каморы
приказано после смерти Матерновия достраивать архитектору
Гербелю, а не мне...»
Конечно, доверие губернатора, его убежденность в
мастерстве и возможностях тешат сердце Трезини. Но вместе
с тем затрудняют жизнь, отнимают последние крохи свободного
времени.
Светлейший любит «дачу». Взятку, по теперешним
понятиям. Деньгами, собственными портретами, подарками,
на крайний случай — каким-либо одолжением. И возможностей
не упускает. За каждую мелочь требует оплаты. В марте
1722 года архитектор обращается к Александру Даниловичу
с просьбой:
«Светлейший князь.
Премилостивый государь мой и патрон.
...Будучи у Марциальных вод, без позволения Вашей
Светлости о прибавлении жалованья Его Императорскому
Величеству не докучал, чего ради ныне с покорностью Вашу
Высококняжескую Светлость прошу, улуча благополучное
время, о сем Его Величеству предложити, понеже и кроме Бога,
и Государя Великого Императора, и Вашей Великокняжеской
Светлости в моей нужде иного протектора себе не имею...»
Просит о прибавлении жалованья не сам, не через прямого
начальника Ульяна Синявина, а через Меншикова. Надеясь, что
так надежнее, что государь не захочет отказать генералгубернатору — своему любимцу.
Меншиков, видимо, соглашается исполнить просьбу,
но взамен ждет от архитектора услуги. И через шесть дней после
подачи прошения Трезини вновь пишет светлейшему:
«Светлейший князь.
Премилостивый государь мой.
Вашей Высококняжеской Светлости дражайшее мне писание

получил, в котором соблаговолите писать, чтобы на каменном
Вашего Высококняжеской Светлости строении с мастером
Готфридом надлежит делать советы.
Над которым строением должен я, Вашего Великокняжеской
Светлости строением, со всякой ревностью и добрым сердцем
с оным мастером Готфридом что надлежит предлагать и как
оное бы лутче и регулярно было и Вашей Светлости угодно,
вспомогать со всяким прилежанием всегда готов...
Марта 26, 1722 г.».
В лавине неотложных и первоочередных служебных дел
Трезини должен улучить свободные минуты, чтобы исполнить
просьбу князя. Причем не надеясь на вознаграждение. Ведь
не случайно свои хлопоты на строении дворца Меншикова
архитектор не включает в перечень работ. Кстати, и прибавки
жалованья светлейший у государя тоже не исхлопотал.
Хотя исполнение княжеских поручений требует немало сил,
27 сентября того же 1722 года Трезини снова доносит
губернатору: «...живописец, который приехал из Италии с
господином Савою Рагузинским, в доме Вашей
Высококняжеской Светлости в каморе плафон и 2 стены
живопись на фрешко написал и другие две стены пишет, и
в октябре месяце он обещал совсем отделать, которая работа
очень изрядна».
Докладывает обстоятельно, подробно, вникая в каждую
мелочь. Будто за строение и убранство дворца генералгубернатора отвечает он, Трезини, а не княжеский архитектор
Иоганн Готфрид Шедель. Несколькими годами позже Доминико,
уже не скрывая, сам руководит всеми работами в
меншиковском доме. Перестраивает покои, украшает
их фресками, ремонтирует старый деревянный дом, стоящий
за спиной каменного. Короче, делает все то, что обязан
выполнять Шедель. Тот самый, которого в письме Трезини
называет запросто Готфрид.
Чем объяснить такое свойское отношение? Может,
небрежением к способностям Шеделя, к его мизерному вкладу
в строение дворца Александра Даниловича...

Иоганн Готфрид Шедель так пишет о себе в челобитной:
«...принят я на службу в Вансбеке (близ Гамбурга. — Ю. О.) по
капитуляции в 713 году за мастера палатного каменного
строения... и по прибытии моем в Санкт Питербурх до 716 года
из губернской канцелярии я все жалованье сполна получал...
а понеже я брал оное жалованье помянутого князя Меншикова
в год по триста рублев...»
Все последние труды Иоганна Готфрида Шеделя (а умер он
в 1752 году) свидетельствуют, что он был очень способным
каменщиком и совсем плохим архитектором. Естественно, что
светлейший князь понимал это и в письмах к Шеделю
наказывал во всем слушаться советов Трезини.
Шеделя такое положение устраивало. Не случайно уже
в 1714 году он вызвал в Петербург своего брата Иоганна
Христофора с семьей. По указу Петра, «через князя Меншикова»
с ним «сочинили» контракт и отправили на остров Котлин
к строению дома Его Императорского Величества. Тоже в
подчинение к Доминико Трезини, который отвечал за все
работы на острове и нарисовал чертеж будущего царского
дворца.
Получается, что Трезини встречался с братьями Шедель
чуть ли не с первых дней их пребывания в Петербурге. Не
исключено, что взял их под свою опеку, подружился с ними,
сблизился. И потому в письме к Меншикову он называет
старшего брата Готфридом, как старого знакомца и человека,
близко стоящего к князю. Дружеские отношения были. Совсем
не случайно через десять лет после приезда Христофора Шеделя
в Россию Трезини стремится улучшить его жизнь,
«Указом Его Величества Императора и Самодержца
Всероссийского из Сената, Канцелярии от строений в
подписанном... доношении написано, по Его Императорского
Величества именному указу 721 года сентября 27 дня строитца
от Камор коллегии на Васильевском острову Мытный двор,
также и амбары, и погребы для поклажи всяких товаров
казенные, по показанию архитектора Трезини, который
объявляет, что ему у того строения за другими делами

безотлучно быть невозможно, и требует к тому строению
каменного дела мастера иноземца...
Яган Христофор Шедель... пребывал у строения казенных
каменных палат в Кронштадте, а жалованья по контракту
получал денег по триста пятьдесят рублев, муки по двадцати
четвертей, пива по ста восьмидесяти ведер, дров по двенадцати
сажен, свечей сальных по три пуд и за квартиру без платы...
И по вопросу Коллегии архитектор Трезини объявил, что
он Шедель тому мастерству достаточен, и заобучен, и будет
у того строения безотлучно, а он Трезини будет надзирать...
И по Его Императорского Величества приказу
правительствующий Сенат ноября 23 дня 724 г. приказали
вышеупомянутого... Шеделя к строению на Васильевском
острове Мытного двора и анбаров и погребов... определить.
Жалованья ему давать по четыреста рублев в год...»
Листы серо-голубой бумаги ручного отлива — с неровными
краями — способны поведать, какими путями успевал Трезини
вести одновременно большое число работ. И еще могут
рассказать о быте Петербурга первой трети XVIII столетия.
Иоганн Христофор Шедель — мастер не ахти какой. Он живет
скромнее многих обитающих в Петербурге иноземцев, но лучше
всех русских мастеров. Его жалованье выше, чем получает
талантливый Земцов. Помимо денег Шеделю выдают 20
четвертей муки, или, на сегодняшние меры, 4198 килограммов;
пива 2214 литров; свечей — 49 килограммов и дров 116
кубометров. На общую сумму в 50 рублей. Оплата натурой —
следствие трудностей с продуктами в столице. Муку и крупу
везли в новый город издалека, чуть ли не со всей России.
Очевидец, к примеру, свидетельствует: «Если бы из Новгорода,
Пскова, Москвы и даже Казанского царства не доставляли сюда
продовольствие, особенно муку, что все перевозится зимой
на многих тысячах саней за 200—300 миль, а летом водой через
реку Волхов и Ладожское озеро, также через Онежское озеро
и реку Свирь (тоже через Ладожское озеро), то не только бы
Петербург, но и эта часть страны вымерли бы от голода». Вот
почему царь назначил в Петербурге специального

провиантмейстера, ведавшего приемом и разделением
съестных припасов.
Все это огромное количество муки, пива, дров следовало гдето хранить. В каких-то сараях, амбарах, погребах. И дома
обрастали многочисленными хозяйственными пристройками.
Жилье строили по законам новой архитектуры, а жили
дедовским привычным укладом — усадьбой. С землей под сад,
огород, птичник, сараи. У самого Петра хозяйственный двор
в Летнем саду вдоль Фонтанки занимал места во много раз
больше, чем Летний дворец. Своя усадьба была и при Летнем
доме царицы. Даже на Васильевском острове, по замыслу
Петра, — центре будущей регулярной столицы, Трезини нарезал
прямоугольные участки, с учетом будущего огорода, места для
амбаров и кладовых. А светлейший князь просто растянул свою
усадьбу вместе с цветником и садом от Большой до Малой Невы.
Через весь остров. Чего здесь только не было: и свои бани, и
хлебопекарня, и кузница, и медоварня.
Еще в 1727 году Доминико Трезини строит для своего
«патрона», как он называл Александра Даниловича, немало
хозяйственных зданий.
«Во дворе князя Меншикова построена каменная поварня
и хлебня длиною на 14, шириною 41/2 сажени, вышиною в один
апартамент...
...В сад под виноград ящик из брусьев длиною 49 сажен,
вышиною задняя в 6, передняя в 4 венца.
...На каменных оранжереях положены вновь брусья и старые
брусья подкреплены.
...Перед тем деревянным домом сделаны поварни;
деревянная первая длиною 10 сажен, шириною 31/2 сажени,
другая длиною 14 сажен, шириною на 31/2 сажени...
...На дровяной двор из старого строения изба, баня с
предбанником, угольный амбар, кузница — изба новая с
перерубом, перенесены и поставлены.
...Две конюшни длиною обе на 181/2 сажен поперек

на 5 сажен в которых столпов 46 построены вновь...»
Пройдет много, много десятилетий, прежде чем петровский
Петербург из города регулярно выстроенных усадеб,
окруженных избами, сараями, лачугами, превратится в чудо
архитектуры, не имеющее по красоте и величию сходного
в Европе.
А что касается отношений между генерал-губернатором
и Трезини, его многодельной службы патрону, то в конце
концов она принесет зодчему неприятности и утомительные
хлопоты. Впрочем, речь об этом впереди.

IX
30 августа 1721 года завершилась Северная война.
Со Швецией заключен долгожданный мир. Торжествуя, Петр
Алексеевич писал русскому послу в Париже князю В.
Долгорукову: «Все ученики науки в семь лет оканчивают
обыкновенно: но наша школа троекратное время была (то есть
21 год. — Ю. О.), однакож, слава Богу, так хорошо окончилась,
как лучше быть невозможно». Имел право торжествовать —
«троевременную школу» завершили с успехом благодаря его
усилиям, его настойчивости.
Трудные переговоры продолжались 1097 дней. Шведы,
чувствуя за своей спиной поддержку Англии, выдвинули самые
немыслимые требования. Например, отдать за взятый русскими
войсками Выборг равноценную землю. Царь накладывает
резолюцию: «У нас таких земель нет». Неожиданно шведские
министры требуют включить в договор, что они милостиво
отдают русским Петербург. Петр раздраженно извещает своих
дипломатов: «Что же в проекте шведских министров упомянуто
об уступках их, что уступают нам Петербург, и вам надлежит
при заключении объявить, что о Петербурге упоминать
не надлежит, ибо оного при их владении не было».
Переговоры со шведами ведут мудрый Яков Брюс и хитрый
интриган Генрих Иоганн Остерман, выклянчивший у царя
по этому случаю титул барона. А чтобы сделать шведов
сговорчивей, генерал-майор Петр Ласси, ирландец по
происхождению, высаживает недалеко от Стокгольма десант
5000 человек. Русские солдаты и казаки сжигают 3 города, 19
приходов, 79 мыз, 506 деревень с 4159 крестьянскими дворами.
И шведские министры вынуждены уступить.
Тем временем сам Петр в нетерпении мечется по
побережью. Из Петербурга в Ревель, оттуда в Ригу, снова
в Петербург. Затем в Выборг. Ждет, ждет столь надобный ему
мирный договор. Замучивая гребцов, загоняя лошадей, мчатся
к нему курьеры с донесениями о каждом дне переговоров. Царь

извещает Меншикова, чтобы начал в столице исподволь
готовиться к великому празднику. А Брюсу и Остерману шлет
строгий наказ: «Известие мне первому привезть в Петербург,
понеже не чаю, кто б более моего в сей войне трудился, и для
того с сим никому являться не велите, кроме меня».
Наконец 3 сентября очередной курьер, гвардии капрал
Обрезков, настигает царя по дороге на Выборг, в Дубках. При
нем и текст договора, в спешке даже не переведенный
на русский язык. Петр велит повернуть назад, в столицу.
От радости не спит всю ночь, но находит в себе достаточно сил,
чтобы никому не сказать о полученном известии. Вой­на,
начавшаяся двадцать один год назад поражением под Нарвой,
завершилась утверждением на балтийских берегах,
приобретением Ингерманландии, Эстляндии, Лифляндии и
рождением новой столицы в устье Невы.
Около десяти часов утра 4 сентября с пушечной стрельбой
вошла в Неву бригантина. На носу ее стоял ликующий Петр,
выкрикивая известие о мире.
Свидетельствует очевидец — камер-юнкер Ф. Берхгольц:
«Началась пушечная пальба в крепости и в Адмиралтействе
и спустя час продолжалась снова. В это время царь находился
в церкви Святой Троицы, где свершалось благодарственное
молебствие... Между тем на всех улицах до поздней ночи
объявляли о мире при звуках литавр и труб. Литавры были
покрыты белою тафтою, и трубачи, и следовавшие за ними
всадники имели белые шарфы или повязки через плечо
и держали белое знамя с изображением двойной масличной
ветви с лавровым венком наверху. На всадниках были старые
заржавленные железные шлемы, а на трубачах старые
коричневые кафтаны, что все вместе отличалось какой-то
особенностью».
Меншиков сумел хорошо подготовить торжества. Царю
понравилась символика герольдов: белая тафта мира наряднее
и приятнее проржавевших, ненужных теперь воинских
доспехов.
Пока на улицах и площадях народу возвещали о

наступившем покое, в цветных шатрах, раскинутых в саду
светлейшего, шел великий пир. Царь веселился как ребенок:
пел, танцевал на столе. Так и не скинув матросского костюма,
искусно выбивал дробь на барабане. (Кстати, подобными
музыкальными занятиями увлекались и внук Петра, император
Петр III, и праправнук — император Николай I.)
10 сентября начался маскарад, длившийся целую неделю.
С утра до позднего вечера тысячи человек в причудливых
костюмах и масках вышагивали и ездили по городу из дома
в дом. Сваливались, мертвецки пьяные, прямо на улицах, а
протрезвев, продолжали коловращение.
Больше месяца длилось ликование. Днем на площади
выкатывали бочки с пивом и вином, что еще больше
подогревало народную радость. А вечерами у всех домов
зажигали десятки и сотни плошек и вспыхивали разные
фейерверки.
Торжества завершились 22 октября. В тот день в Троицком
соборе Феофан Прокопович прочитал проповедь о всех
знаменитых деяниях Петра. Затем старейший из всех
сенаторов, канцлер Гавриил Головкин, произнес речь: «Да
благоволите от нас, в знак малого нашего признания толиких
отеческих... показанных благодеяний, титул Отца Отечества,
Петра Великого, Императора Всероссийского приняти».
Сенаторы прокричали трижды «виват!». За ними повторил этот
крик народ. Зазвонили колокола, раздались залпы сотен пушек
крепости, Адмиралтейства и 125 галер, приведенных в Неву.
По словам очевидца, «все казалось объято пламенем и можно
подумать, что земля и небо готовы разрушиться».
Петр ответил собравшимся, по замечанию А. Пушкина,
«речью гораздо более приличной и рассудительной, чем все это
торжество». И титул принял. Тем самым Россия объявляла себя
одной из крупнейших европейских держав. Ведь до этого дня
существовала только одна Священная Римская империя
со столицей в Вене. Ништадтский мир породил вторую.
Из Троицкого собора приглашенные отправились в
мазанковое здание Сената, стоявшее неподалеку. Здесь

в Аудиенц-зале, где государь обычно принимал иноземных
послов, состоялся торжественный пир. Камер-юнкер Ф.
Берхгольц записал тогда: «В большой аудиенц-зале... с одной
стороны устроен прекрасный буфет, а с трех других сторон
стояли длинные узкие столы, как и во всех других комнатах.
Обедало в это время всего до тысячи человек...»
Присутствовали, конечно, все проживавшие в Петербурге
послы. Обращаясь к ним, первый русский император заявил:
«Сия радость превышает всякую радость для меня на земле!»
Рев пушек 150 галер, стоявших на Неве, и ружейная пальба 27
пехотных полков заглушили ответные слова иностранных
министров.
Доминико Трезини, конечно, присутствовал на всех
торжествах. Обязан был. И это не домысел, не предположение.
Праздничные торжества объявлены были ежегодными.
В дневнике камер-юнкера имеется запись от 30 августа
1723 года:
«Начался восьмидневный маскарад в честь годовщины
Ништадтского мира. Распорядок утверждал сам государь.
Участвовало в маскараде немногим больше 200 человек. Все
важные и приближенные персоны. Государь сам указал, в каком
платье кому быть и под каким нумером кому идти:
№ 1. В кавалерском св. Георгия. Ундер-маршалу машкарада,
президенту Мануфактур-коллегии Василию Новосильцову.
№ 2. Певчие в однорядках и халдейском. 30 человек.
№ 3. В аббатском. Маршал маскарада — Меншиков.
№ 4. В платье гамбургских бурмистров. Генерал-адмирал
Федор Апраксин, президент Юстиц-коллегии Петр Апраксин,
обер-шенк Андрей Апраксин.
<...>
№ 7. В старинном немецком. Генерал-прокурор Ягужинский,
тайный советник барон Остерман.
<...>
№ 18. В рудокопном. Обер-директор от строения Ульян
Сенявин. Берх-коллегии советник Алексей Зыбин... а всего 9
человек.

<...>
№ 22. В швейцарском. Генерал-маэор от артиллерии
Гинштер, архитектор Трезин.
<...>
№ 49. Барабанщики. Петр Алексеевич Михайлов, Иван
Иванович Бутурлин, Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, Никита
Трубецкой...»
В списке участников маскарада только один архитектор —
Трезини. Хотя в Петербурге исправно трудятся многие
прославленные мастера. Например, Бартоломео Растрелли,
который именно в этот год отливает великолепный бюст Петрапобедителя. Или австриец Николо Гербель, который с 1 сентября
1719 года числится на должности в Канцелярии городовых дел,
итальянец Гаэтано Киавери, прибывший в Россию в августе
1720-го...
Всего в маскарадной процессии пятьдесят восемь номеров.
Сам царь шагает почти в конце. За ним идут только дамы
во главе с Екатериной. Но это уже игра. А вот Трезини стоит
ближе к началу. К тем, кто фактически определяет внутреннюю
и внешнюю жизнь государства. Для архитектора — высокая
честь. Не случайно Берхгольц отмечает, что в маскараде
участвуют лишь «важные и приближенные персоны».
Петр хорошо понимает, что верного слугу необходимо
поощрять и выделять. Например, его исключительность среди
прочих. Тогда слуга будет надежнее и станет еще ревностней
относиться к своему делу.
Царь тщательно разработал весь церемониал праздника.
Чтобы не дай Бог кто-нибудь не проявил самодеятельности. Все
действия должны заранее быть известны. В первый день
собирались в три часа дня у аустерии «Четырех фрегатов» (на
Троицкой площади, неподалеку от моста в крепость), обходили
площадь. Оттуда на галерах ехали по гостям. На второй день —
в Летнем саду в три часа дня и там веселились до двенадцати
ночи. Третий день торжествовали во дворце Федора Апраксина,
втором по величине доме Петербурга. На четвертый и пятый
день собирались опять у аустерии и оттуда — к Меншикову

на Васильевский остров. Шестой день отдыхали. На седьмой
день веселье в Летнем дворце и саду Екатерины. Последний,
восьмой день вновь встречались на Троицкой площади и
разъезжались по разным домам в гости. «Пили, — пишет
Берхгольц, — с пальбой и шумством».
Страсть к регламентации праздников становится у русских
правителей наследственной. Екатерина II собственноручно
пишет правила, что и как следует делать на ее вечерах
в Эрмитаже. Николай I идет еще дальше. Он считает
необходимым руководить постановкой балета «Бунт в серале».
В архиве Министерства двора сохранилась написанная под
диктовку царя диспозиция движений кордебалета на сцене.
Согласно этому документу, танцовщицам предписывались
следующие действия: « № 1. Фронт в конце сцены спиною
к зрителям. № 2. Заходят направо, левое плечо вперед, идут
мимо левых кулисов, где, сделав левое плечо вперед, идут
до конца сцены <...> № 11. Из каре деплояда, фронтом вперед к
авансцене, № 12. Делают на караул».
Устанавливая порядок праздничного шествия и весь ход
торжеств, Петр тем самым утверждал надобный ему образ
мышления и нормы поведения подданных.
В праздниках, как и в работе, царь не считался с желаниями
и возможностями подчиненных. Посему и всякие торжества
превращались его капризом в тяжкую обязанность. Надо было
обладать поистине железным здоровьем, чтобы выдержать
недельный пьяный загул.
Трудно поверить, что трудолюбивому, обремененному
десятками различных дел Трезини такая утомительная и
в общем никчемная неделя веселья доставляла удовольствие.
Но зодчий понимал, что, оказавшись среди самого близкого
окружения государя, он уже не может и не должен выходить
из этого круга под страхом лишения многих, пусть порой
небольших, благ и даже куска хлеба. Посему терпел и
безропотно участвовал во всех действах. Соблюдал негласный
закон жизни в новой России.

ПОЛКОВНИК ФОРТИФИКАЦИИ
I
Александр Меншиков, Федор Апраксин, Петр Шафиров, Яков
Брюс построили дворцы великолепные. Пышностью, размером,
внутренним убранством они прямо вопили о силе и богатстве
своих владельцев. И хотя мотовства государь не терпел, но с
роскошными дворцами мирился: славное украшение столицы.
Сам Петр Алексеевич свой царский Зимний дворец строил и
переделывал трижды. Жаждал показать всем пример
скромности и бережливости. О том, что в конце концов все
работы обойдутся во много раз дороже, не задумывался. Утешал
себя, что платить не сразу, а в несколько приемов казне легче. И
видимость разумного отношения к деньгам тоже соблюдена.
Первый каменный Зимний дворец, возведенный Трезини,
к осени 1715 года уже показался тесным. Подросли дочери.
Большим стал штат придворных дам при Екатерине и царевнах.
А 29 октября родился долгожданный сын — Петр Петрович.
Будущий наследник российского престола, как надеялся
государь, но, увы, скончавшийся в младенчестве. И тогда Петр
повелел архитектору Маттарнови возвести новый Зимний
дворец. Третий по счету (припомним: первый — деревянный,
второй — каменный, который Трезини завершил в 1711 году).
Чтоб был поместительнее старого и стоял ближе к Неве.
Почему же столь важное дело поручено именно Георгу
Иоганну Маттарнови, приехавшему в Петербург вместе
со Шлютером в 1714 году, а не верному, испытанному Доминико
Трезини? Не исключено, что Шлютер оставил какой-нибудь
набросок будущего дома. А может, царь не хотел отрывать
Трезини от более важных дел — трудоемких работ
на
Васильевском
острове,
строения
колокольни
Петропавловского собора и Александро-Невского монастыря?
Возможно, что обе причины повлияли на решение государя.
В начале весны 1716 года стали бить сваи под новое здание и
укреплять невский берег.

История этого третьего (или второго каменного) Зимнего
дома почти два столетия хранила немало загадок. Виновницей
их рождения оказалась Екатерина II. Императрица пожелала
на месте старых петровских хором увидеть собственный
придворный театр. И в 1783 году Джакомо Кваренги,
итальянский архитектор из Бергамо, начал строительство.
Серьезных исследований здания в XIX веке никто не проводил,
и посему в конце столетия кое-кто из историков даже
высказывал предположение: Кваренги разрушил-де дворец
Петра и на его месте воздвиг Эрмитажный театр.
Лишь в 1979 году археолог Е. Баженова, проводя раскопки
в подвалах театра, в одном из помещений открыла тяжелые
массивные своды цокольного этажа дворца царя Петра.
Раскопки позволили частично уточнить первоначальный план,
но вовсе не поколебали устоявшееся мнение: Кваренги снес
Зимний дом до цоколя.
Через шесть лет, в 1985 году, было принято решение
провести полную реконструкцию и реставрацию Эрмитажного
театра. Подготовительные исследования поручили уже
упоминавшемуся Г. Михайлову вместе с В. Галочкиным и И.
Бурковской.
Огромная картотека подробных выписок из всех архивных
дел — зримое свидетельство начального периода работы.
И только после этого последовали закладка шурфов —
прямоугольных раскопов глубиной подчас свыше двух метров,
зондирование стен — снятие всех слоев штукатурки, изучение
и анализ кладки по размерам кирпича и манере работы. И вот
тогда-то начались ошеломляющие открытия.
Благодаря этим исследованиям стало понятно, как
по проекту Маттарнови строили дворец Петра.
Хранятся в коллекциях Эрмитажа рисунок фасада дворца
и план всей усадьбы. Дом в два этажа на высоком цоколе,
шириной в восемь окон. Его центральная часть в четыре окна
выступает вперед и увенчана небольшим треугольным
фронтоном. Цоколь обработан в руст, а плоскость гладких стен
украшают пилястры. Крыша высокая, с переломом. Короче,

похож дворец на проект дома для именитых, предложенный
Леблоном. Строгий, скромный, изящный.
На плане видно, что слева, если глядеть от Невы, протянулся
вглубь участка хозяйственный флигель. Справа специальный
переход ведет к небольшому почти квадратному в плане
строению: шесть комнат на высоком цоколе. Это личные покои
государя. Здесь в тишине, вдали от дворцовой суеты, Петр
работал, здесь он и скончался. Далее за царскими палатами —
небольшой французский сад, который завершается гаванью.
По другую сторону водоема — вместительное строение для
хранения прогулочных судов. Оно как бы отделяет участок от
построенного Трезини первого каменного Зимнего дома.
Чтобы государь мог прибывать к себе во дворец по воде,
в 1718 году от Мойки до Невы начали рыть канал —
теперешнюю Зимнюю канавку. В августе 22-го дня того же года
князь Черкасский доносил Петру: «В верхних больших палатах
штукатурную работу отделывают. На канале подле Зимнего
дома плотину досками обшили. На малых палатах другие
палаты сделаны». Незадолго до окончания строительства Петру
показалось, что шести личных покоев ему недостаточно, и
он велит поднять свой дом еще на один этаж. Трудно
архитектору работать с заказчиком, который все время вносит
изменения, заставляет что-то переделывать и перестраивать.
Наконец дом почти готов. Однако завершить его
строительство и внутреннее убранство Маттарнови не успел. Он
скончался 2 ноября 1719 года. Отделку стен и потолков белосиней голландской плиткой в шести государевых покоях (как
это сегодня можно увидеть в уцелевшем Меншиковском дворце)
выполнили мастера уже под наблюдением отца и сына
Растрелли. 27 декабря 1720-го в новом Зимнем доме состоялась
первая ассамблея.
Впрочем, с этим строением все было ясно и раньше.
Е. Баженова своими раскопками только подтвердила место, где
он стоял: на углу Зимней канавки и Невы. А вот дальше все
оставалось непонятным, все рождало недоуменные вопросы.
Во-первых: зачем нужно было заказывать новый дом

Маттарнови, когда он меньше строения Трезини? Во-вторых:
какой же Зимний дворец изображен на рисунке Марселиуса,
который находится в Российском государственном
историческом архиве в Санкт-Петербурге? И в-третьих: что же
строил Доминико Трезини в новом Зимнем доме в начале 20-х
годов и в 1726 году? А ведь по документам известно, что строил.
Почти два с половиной столетия историки считали, что
именно в зале второго этажа дворца Маттарнови установили
гроб с телом Петра. Но в 1978 году исследователь В. Матвеев,
внимательно изучая гравюру А. Ростовцева и С. Коровина с
изображением «погребальной залы» (единственный ее
уцелевший оттиск хранится в Санкт-Петербургском Институте
истории Российской академии наук, а изображено на нем
траурное убранство дворцовой залы, исполненное другом
Трезини, скульптором Н. Пино), обратил внимание на то, что
зала (на гравюре нарисована масштабная линейка) никак не
вписывается в план дворца Маттарнови (план, к счастью, имеет
тоже масштабную шкалу). Значит, к моменту смерти Петра
должен был существовать какой-то другой каменный дворец.
Проводя свои исследования, Г. Михайлов и В. Галочкин
обратили внимание на то, что в Зимнем доме Маттарнови стена
служебных построек, обращенная на восток, к дому Скляева
и Летнему саду, совершенно глухая. Без единого окна. Точно
хозяин усадьбы желал отгородиться от какой-то возможной
суеты и шума. Указ царя от 8 июня 1719 года объяснил эту
странную особенность: архитектору Маттарнови велено
продолжить строительство дворца. Он должен протянуться
вдоль Невы, а уже готовое здание станет его крайним западным
ризалитом. Но, увы, архитектор не сумел выполнить это
повеление. Смерть оборвала его деятельность. И вот тогда-то
царственный кум вновь призывает Трезини. Трудолюбивому
Доминико поручено возглавить прерванные работы.
Возведение его велось с большим поспешанием. В мае
1722 года Трезини запрашивает 150 тысяч кирпичей для дома
Его Императорского Величества. В том же году осенью хлопочет
о выдаче денег резчикам по камню, работающим на строении

Зимнего дворца.
Изучая кладку, архитекторы-реставраторы пришли к выводу,
что работы начались с возведения будущего просторного
парадного вестибюля. И лишь когда все здание до восточного
ризалита было готово, его соединили с домом Маттарнови.
От гудения этой стройки и старался заслониться государь
прочной стеной.
Повидав королевские дворцы Лондона, Парижа, Версаля,
Петр осознал необходимость собственной величественной
резиденции, достойной положения уже прославленного
европейского монарха.
Запись из дневника камер-юнкера Ф. Берхгольца от 14 ок-­
тября 1723 года: «Его Величество [Карл Фридрих ШлезвигГольштейн-Готторпский] осматривал комнаты в императорском
доме, которые вообще не очень малы, однакож необыкновенно
красивы и теплы; есть там также большая великолепная зала,
но она еще не совсем готова». (Та самая зала, где позже поставят
гроб с телом императора.)
Скорее всего, сооружение нового дворца было окончательно
завершено к лету 1724 года. Окрашенное золотистой охрой
с белыми архитектурными деталями, здание протянулось на 72
метра вдоль Невы. Его разлет вширь справа сдерживает Зимний
дом, возведенный Маттарнови, а слева — точно такой же дом,
поставленный Трезини. Между ними — центральный объем
дворца. Его нарядный ризалит шириной в три окна прорезает
трехпролетная арка, открывающая вид на внутренний сад
с фонтаном. Из-под арок массивные двери ведут во внутренние
покои. Фасад арки украшен пилястрами и колоннами
коринфского ордера. Колонны несут на себе тяжесть пышно
украшенного аттика, увенчанного большой короной с носом
боевого корабля — Corona Rostralis. Вознесенная над дворцом,
она как бы завершает нарастающее движение от высоких крыш
боковых корпусов к центру.
Применение колонн — явное доказательство того, что проект
дворца исполнил Маттарнови. Трезини колонн не признавал.
Насмотревшись датской архитектуры, этой верной

последовательницы архитектуры голландской, Доминико
во всех своих строениях использовал только пилястры. Порой,
во имя достижения объема, сдваивал их, накладывая одну
на другую, как это можно видеть на Петропавловском соборе.
Совсем не случайно искусствовед А. Некрасов в свое время
очень образно назвал трезиниевский период строительства
Петербурга «пилястровым».
Итак, в начале 20-х годов Доминико Трезини достраивал
по проекту Г.-И. Маттарнови второй каменный дворец Петра I.
А что же тогда делал архитектор в 1726 году? Ведь существует
документ: «...в 5-м часу [20 мая 1726 года] Ее Императорское
Величество изволила в Зимнем своем Доме заложить новые
палаты». Что за палаты, какие, где?
Многие десятилетия историки утверждали, что это дата
закладки большого дома. Теперь-то мы знаем, что это не так.
Но все же какое строение заложил Трезини в 1726 году? Ответ
сокрыт в донесении Михаила Земцова и Ивана Мордвинова.
Составляя в 1728 году перечень работ Д. Трезини, они в первом
пункте запишут: «При Зимнем доме старое по каналу и во дворе
строение разобрано и вновь строение Зимнего дому по чертежу
кругом двора на 149 саженей сверх погребов в два апартамента.
А изнутри с нижнего и верхнего галерею построено и покрыто
железными листами. Подле того Зимнего дому в построенных
от улицы бывшего двора Скляева в каменных палатах длиною
на девяти саженях поперек на семи саженях и 5 футах вышиною
в два апартамента».
Разберемся в этом донесении. Начнем с конца, с «бывшего
двора Скляева». Да, того самого корабельного мастера Феодосия
Скляева, который почти за двадцать лет до сего исправно
доносил Петру о строении самого первого, еще деревянного
Зимнего дома. Теперь же на его земле первый архитектор
Петербурга возвел протяженный двухэтажный каменный дом.
Вероятно, для дворцовых служб.
Обратимся к началу донесения: «...старое по каналу и
во дворе строение разобрано...» О самом дворце, смотрящем
на Неву, ни слова. Это понятно. Он недавно возведен, и нет

нужды его перестраивать. А вот служебных построек не хватает.
Двор Екатерины веселится безудержно. Только на его
потребности, как сообщают иностранцы, в 1726 году
израсходовано 650 тысяч рублей. (Для сравнения укажем, что
на все строения в Петербурге в 1725 году отпущено 1 миллион
300 тысяч рублей.) Растет число слуг. Без конца надобны новые
покои и хозяйственные помещения. Вот почему Трезини
перестраивает старые и возводит новые флигеля.
Окончательно разобраться, что же именно сооружал Трезини
во дворце в 1726 году и позже, позволяют открытия
архитекторов и план первого этажа Зимнего дома,
составленный, правда, уже при императрице Елизавете
Петровне. (Позже, в 1749 и в 1764 годах, дворец претерпел два
больших ремонта с перестройкой внутри.)
Протяженный дворец, зарисованный Марселиусом в 20-е
годы, легко «прочитывается» на «елизаветинском» плане:
боковые ризалиты, корпуса между ними, выделенная
центральная часть. А в план очень четко «вписывается» своими
размерами большая «погребальная зала». Она располагалась как
раз на втором этаже над парадным вестибюлем. Значит, прав
оказался В. Матвеев, доказавший с помощью математических
расчетов, что покои, где стоял гроб с телом Петра, находились
не в доме, возведенном Маттарнови, а в большом дворце,
протянувшемся вдоль Невы.
Завершение строительных работ главного здания дворца
подтверждает и более поздний рисунок его, хранящийся сейчас
в Стокгольме. На листе немецкая надпись: «Это старый Зимний
дворец, который был построен покойным императором Петром
Великим, где и жило Его Императорское Величество до конца
жизни в зимнее время, но который ныне занят придворными
служителями».
Двор был вымощен голландским кирпичом, разбиты
цветники. Вдоль Зимней канавки, Немецкой улицы и бывшей
усадьбы Скляева, ограничивая пространство двора, встали
покоем двухэтажные здания с открытыми внутрь галереями
на первом и втором этажах, чтобы в непогоду безбоязненно

переходить из одного помещения в другое. Именно эти
служебные корпуса и начал строить Доминико 20 мая 1726 года.
Прием галерей, открытых внутрь двора, для Петербурга уже
не нов. К началу 20-х годов подобные двухэтажные корпуса с
гульбищами на первом и втором этажах обрамляли внутренний
двор дворца Меншикова после пристройки к нему боковых
флигелей. Только там, у генерал-губернатора, галереи были
деревянные, богато украшенные резьбой и позолотой
(сказалось желание князя подчеркнуть свое положение).
В Зимнем доме галереи каменные, на массивных столбах. В
треугольных пространствах между арками круглые филенки
в рамах, будто специально оставленные места для будущих
керамических барельефов. Сей декоративный прием еще
неведом Петербургу.
Интересно, что Трезини, возводя новые здания вокруг двора,
не посчитался с проектом Маттарнови и вывел свои строения
на 1 метр 10 сантиметров выше дворца. Может, мечтал, что
со временем поручат ему перестроить дворец и тогда все будет
одной высоты?
Благодаря исследованиям архитекторов-реставраторов стало
ясно: Кваренги только разобрал бо`льшую часть набережного
корпуса, а сени и многие жилые покои западной (жилой) части
дворца. Большие сени и служебные помещения на первом этаже
центральной части использовал для своего здания.
Исследователям не только удалось расшифровать стародавнюю
загадку, но и подарить городу частично сохранившийся
памятник архитектуры первой трети XVIII столетия.
А о каком же разобранном старом строении все-таки идет
речь в донесении? Да о первом каменном доме Петра,
возведенном самим Трезини! С 1723 года по 1726-й в нем
заседал Сенат, но для него уже возвели здание на Васильевском
острове, а старый дворец затеснял двор, мешал, портил вид,
и его без сожаления разрушили. Однако на этом работы
Доминико в императорском Зимнем доме не закончились.
Анна Иоанновна, став императрицей, немедленно повелела
отремонтировать и расширить дом Петра. И вновь Трезини

возвращается на берег Зимней канавки. Теперь он пристраивает
новые покои с тыльной стороны дворца в его юго-западной
части. Благодаря этому «толщина» расширенного здания
вырастает до 20 метров. И далеко выступавший дворовый
ризалит оказывается после достройки внутри Зимнего дома.
(Все это теперь можно увидеть воочию благодаря
самозабвенному труду Г. Михайлова и В. Галочкина.) Но Анна
Иоанновна так и не поселилась в приготовленном для нее доме.
Гордыня и честолюбие самовлюбленной императрицы
оказались сильнее разума. Она захотела жить в новом дворце,
сооруженном специально для нее отцом и сыном Растрелли.
Воссоздав всю историю поэтапного сооружения второго
каменного Зимнего дома, архитекторы неожиданно для себя
обнаружили, что со стороны Зимней канавки под слоями
позднейшей штукатурки сохранилась значительная часть
фасада петровского дворца. Около 20 метров! Фундамент из
плиточного камня, цокольный этаж с небольшим окошком,
забранным решеткой, окна первого и второго этажей,
украшенные фигурными наличниками. Хорошо различимы
стесанные Кваренги двести лет назад выступающие
архитектурные детали — основания и завершения.
Освободились от толстого слоя извести прямоугольные филенки
над окнами первого этажа. И если призвать на помощь чутьчуть фантазии, то можно представить себе внешний облик
дворца целиком.
Это уже не скромный дом именитого горожанина, а
настоящая
резиденция
правителя
молодого,
но
могущественного государства. И поспорить с ней по красоте
и величию может разве только дворец генерал-адмирала
русского флота Ф. Апраксина около Адмиралтейства (не
случайно Анна Иоанновна повелела Растрелли пристроить свой
дворец именно к дому адмирала). Резко выделяясь среди
прочих окружающих строений золотистой окраской и
побеленными архитектурными деталями, нарядный Зимний
дом императора Петра стал несомненным центром левого
берега Невы. Здесь было средоточие государственной власти:

жил император и заседал Сенат.
А по обеим сторонам дворца — к Летнему саду и
к Адмиралтейству выстроились нарядные особняки и дворцы
ближайших сподвижников и знатных вельмож: построенные
Маттарнови дома Скляева, вице-адмирала Крюйса, генералпрокурора Ягужинского, дворец генерал-адмирала Апраксина,
возведенный Леблоном. Мощеная Первая набережная улица
(теперь Дворцовая набережная), отгороженная от Невы
балюстрадой, стала излюбленным местом вечерних гуляний
горожан. Как рассказывает Берхгольц, здесь собирались «с
музыкой не только все наличные петербургские литаврщики,
трубачи и гобоисты, но и все барабанщики и флейтисты
здешних полков, производя немалый шум в наших ушах». Днем
по мостовой громыхали многочисленные кареты, скакали
гонцы, маршировали солдаты гвардейских полков. И, как во все
времена во всех государствах, любопытные мальчишки
сбегались смотреть на смену дворцового караула.
Раскрашенные, раззолоченные галеры причаливали к невской
пристани. Придерживая шляпу, чтобы сердитый морской ветер
не сорвал ее с головы, и бьющую по икрам шпагу, именитые
гости торопились во дворец. По Зимней канавке сновали
многочисленные лодки с хозяйственными грузами. А в гаванце
покачивалась на ленивой волне государева яхта, всегда готовая
отправиться в путь.
Зимой под самый праздник Крещения, когда ударяли особо
лютые морозы, перед дворцом на Неве рубили широкую
прорубь — иордань. Над прорубью устанавливали резанный
из дерева, раззолоченный вычурный шатер-иордань, сделанный
по рисунку Трезини. Его загодя привозили с Петербургской
стороны, где он хранился в специальном сарае неподалеку
от входа в крепость. С утра вокруг иордани выстраивались
полки. Преображенский полк в зеленых шинелях.
Семеновский — в синих. Гренадеры в кожаных, похожих
на древние шлемы шапках с большим металлическим гербом
спереди. Перед каждым батальоном свои музыканты —
гобоисты и флейтисты. У иордани стояли в праздничных,

шитых серебром и золотом одеждах многочисленные служители
Церкви. Наконец появлялся Петр с Екатериной в окружении
свиты. И начиналась торжественная церемония водосвятия...
Любимые гвардейские полки — главная опора и сила
государя. Они — его глаза, уши и твердая рука. Бравым
преображенцам и семеновцам доверяет Петр расследование
важнейших антиправительственных дел, ревизию переписи
мужского населения, взимание налогов, даже наблюдение за
действиями сенаторов.
Свидетельствует французский посланник в России: «...царь
неоднократно выражал гвардейским офицерам исключительное
доверие и поручал комиссии из них важнейшие
государственные дела. Удивительно видеть, что члены Сената
встают со своих мест перед поручиком и относятся к нему с
подобострастием».
Гвардейские полки, приведенные Меншиковым и генералом
Бутурлиным ко дворцу в ночь на 28 января 1725 года, возвели
на русский престол первую женщину-императрицу — Екатерину
I.
Новая правительница, «походная жена-солдатка» Петра
Великого, как назвал ее В. Ключевский, до конца своих дней
осталась благодарна верным преображенцам и семеновцам.
Не единожды газета сообщала читателям, что государыня
«немалое имеет попечение о воинских делах, и в прочем, что
принадлежит к удовольствию полков».
Осознав свою силу, бравые гвардейцы через шестнадцать лет
сделают новый переворот — в пользу Елизаветы, дочери Петра.
А в июне 1762 года отдадут русский трон немецкой принцессе,
будущей Екатерине II. Наконец, в мартовскую ночь 1801 года
гвардейские офицеры убьют императора Павла Петровича...
Впрочем, судя по уцелевшим документам, Доминико
Трезини политикой не интересовался. Его никогда не
привлекали заговоры людей, мечтавших достичь вершин
могущества. Ему были безразличны хитросплетения интриг тех,
кто мечтал удержаться на этих вершинах. Интерес представляло
только дело: архитекторская работа.

Трезини был свидетелем, как перед фахверковым зданием
Юстиц-коллегии на Троицкой площади еще в июле 1721 года
повесили сибирского губернатора Матвея Гагарина. Первым
обвинил его в казнокрадстве в 1714 году главный
государственный доноситель — обер-фискал Алексей Нестеров.
А в декабре 1722 года казнили самого Нестерова. Тогда же
лишили всего состояния и сослали в Сибирь вице-президента
Коллегии иностранных дел барона Петра Шафирова.
Неоднократно ходил в синяках после царской дубинки сам
светлейший князь Александр Меншиков. И тогда особенно ясно
становилось, что богатство, чины, положение — достоинство
временное, неустойчивое. А вот строения, которые он, Трезини,
возводит, — вечны. И далекие потомки будут чаще вспоминать
о тех десятилетиях не по действиям вельмож и власть имущих, а
благодаря уцелевшим величественным памятникам, по чудогороду, поднявшемуся на топких берегах Невы. И он, Трезини,
отдал свои силы и почти всю свою жизнь, чтобы это чудо
свершилось.
Сейчас архитектор был радостен и горд. Новый Зимний
дворец стал не только частью Петербурга, а его украшением.
Причем одним из лучших. С его появлением четче
определилось лицо города. Его главная площадь — Стрелка,
обращенная на восток, на невский простор. Справа —
горизонталь Зимнего дворца. Слева такая же горизонталь
крепости. А на востоке, у изгиба реки, вытянутый
прямоугольник Госпиталя. Он как бы замыкает панораму.
Вокруг этих главенствующих строений — дворцы, дома,
различные здания, Город Санкт-Петербург.
Не будем скрывать, что появилась и чисто житейская
причина для радости. Задабривая верных слуг покойного мужа,
Екатерина не забыла и царского кума — архитектора Трезини.
Поводом для императорского благодеяния послужило
доношение Ульяна Синявина:
«Высокоучрежденному
Правительствующему
Сенату
Канцелярия от строений доносит, а о чем тому следуют пункты.
1. В оной Канцелярии иноземцы архитекты и мастера

требуют прибавочного жалованья и об отпуске в отечество их;
також и русские архитекты и подмастерья по удостоинствам
архитектов иноземцев об определении им жалованья,
а Канцелярия от строений оного без повелительного указа
из Высокоправительствующего Сената учинить не может, а кто
оные имяны и которых иноземцев мастеров по рассмотрению
Канцелярии от строений надлежит отпустить от службы... при
сем доношении сообщен реестр со мнением Канцелярии...
Сентября 29 дня 1725 года У. Синявин».
РЕЕСТР
…Андрей Трезин которому дается жалованья в год по 1000
рублев. Бьет челом, что служит он с 1703 года у строения СанктПитербургской фортификации и протчих многих работ,
несколько учеников русских обучил, кои у строения обретаются
действительно и иные произошли архитектами, и вновь еще
обучает, а жалованьем определенным ему, пробавление с
домашними своими в пищах и одеждах имеет с нуждою, к
тому же необходимая нужда лошадей содержать для дальних
положенных на него работ… И просит о награждение
прибавочного жалованья, дабы получа Ея Императорского
Величества высокую милость, врученное дело мог исполнять
со всякою ревностью и прилежанием беспечально.
А по мнению Канцелярии от строений.
Оному архитектору Трезину за долговременную службу и
за многие труды при строении Санкт-Питербургской
фортификации, и на Васильевском острову, и в протчих местах,
и за обучение учеников надлежит определить жалованья
с прежним его окладом по тысяче по семисот рублев на год».
Сенат заседает в новопостроенном Зимнем дворце.
И решающий голос у светлейшего князя Александра
Даниловича Меншикова, «патрона и благодетеля» архитектора.
Поэтому уже через пять дней следует решение: «По указу
Ея Императорского Величества Правительствующий Сенат
приказали по доношению и мнению Канцелярии от строений

жалованья с прежним их оклады давать в год, а именно
архитектам Андрею Трезину, Гайтану Киавери по тысяче
по пяти сот рублев...»
Наконец-то долгожданная и столь надобная прибавка. Чтобы
получить ее, понадобилась смерть человека, которому служил
не за страх, а за совесть двадцать с лишним лет.
Говорят, что беда никогда не приходит одна. Но порой такое
случается и с радостью. Прошло три месяца, и вдруг новая
милость императрицы (а может, Александра Даниловича
Меншикова): зодчему присвоено высокое воинское звание.
Точно стремятся умилостивить перед новым заказом. Правда,
канцелярские служители не любят утруждать себя спешкой.
О решении государыни его извещают только 28 февраля
1726 года: «Генваря 1 дня пожаловала архитекта цивилии и
милитарии Андрея Трезина за его труд и прилежность в
полковники фортификации в ранге инженер-полковника...»
По табели о рангах, установленной Петром, это соответствовало
VI классу и давало право на титул «ваше высокоблагородие» и
российское потомственное дворянство.
Теперь наконец-то Трезини получает мундир. Красный
кафтан без лацканов, с красным воротником и такого же цвета
высокими обшлагами. Красные штаны. Черная пуховая шляпа
с золотым галуном. Белые шелковые чулки и черные тупоносые
башмаки. Или высокие сапоги с раструбами и шпорами. И
обязательно шпага. Трезини горд. Мундир — желанное для
многих свидетельство принадлежности к правящему классу.
Признание заслуг, которого с надеждой ожидал долгие годы.
Великая радость, но все окрашено горечью тайного
разочарования. Трезини имеет полное право сказать о себе
слова, которые через сорок лет запишет другой итальянский
зодчий — Ф. Б. Растрелли, проработавший в России всю жизнь:
«Архитектор на службе не имеет ничего, кроме своего
жалованья, без какого-либо другого вознаграждения, всегда
допустимого в других странах; но пуще того, архитектора здесь
ценят только тогда, когда в нем нуждаются».
Через год — новая милость. Марта в 21-й день 1727-го

повелено «полковнику фортификации и архитекту господину
Трезину жалованья с прежним его окладом по 1700 рублев
на год». Указ подписан императрицей. Но скорее всего, это
всесильный Александр Данилович Меншиков оплачивает
за счет государственной казны работу зодчего в своем дворце. А
государыня не может ни в чем отказать старому и верному
любимцу.
Екатерина скончалась 6 мая 1727 года в девятом часу
пополудни. Правителем России на следующий день стал
двенадцатилетний Петр II. А еще через две недели
властолюбивый Александр Меншиков перевез юного
императора к себе во дворец на Васильевский остров.
В честь такого события остров тут же переименован
в Преображенский. А еще через несколько дней решено
возвести новый императорский дом вдоль берега Невы между
зданиями Двенадцати коллегий и дворцом светлейшего князя.
Строение поручили все тому же Доминико Трезини.
Осиротел старый Зимний дворец. А дом как живое существо:
отняли у него хозяина — и слабеет сопротивляемость невзгодам,
начинает быстро дряхлеть и ветшать. Но заботливого хозяина
со смертью Петра потеряла вся «недостроенная храмина», как
назвал тогда Меншиков всю Россию.
В начале января 1728 года юный император вместе с
приближенными и государственными учреждениями выехал
в Москву, чтобы больше никогда не возвратиться в Петербург.
Тяжко и неуютно стало жить в новой столице. Царили
неустроенность и безлюдье. Не было слышно грохота карет
на мостовых. Улицы поросли травой. Затихли шумные стройки.
И чудилось, что погрузился город в тяжкий беспробудный сон.
Летними ночами хозяйничали в нем одичавшие собаки,
а зимними — оголодавшие волки. Сенат вынужден приказать
новому петербургскому генерал-губернатору Б.-Х. Миниху
«иметь смотрение, дабы как на Васильевском, так и на протчих
островах до раззорения домов и растаскивать строения не
допускать». Точно сбывалось страшное пророчество:
«Петербургу быть пусту!» Но все же пророчество не сбылось.

Искусством других зодчих — Растрелли, Ринальди, Кваренги,
Росси — Санкт-Петербург превратился в «полночных стран
красу и диво».
А Зимний дворец, творение Трезини, не дожил в целости
до наших дней. Сначала Анна Иоанновна поселила в нем своих
служителей, итальянских певцов, часовщика. Затем Елизавета
Петровна отдала отцовский дом лейб-компанцам. Так стали
называть гренадерскую роту Преображенского полка. Ту самую,
что в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года посадила на российский
трон дочь Петра. Со смертью Елизаветы следующий правитель
распустил лейб-компанию. Во дворце вновь поселились
музыканты и служители.
И вот, в начале 80-х годов Джакомо Кваренги возводит
прямо на одряхлевшем дворце великолепный театр. Следы
деятельности Доминико Трезини основательно укрыты
от потомков.
У Истории нет любимцев и пасынков. Она бесстрастна.
И как бы ни пытались люди укрыть некоторые свои или чужие
деяния. История все равно готова поведать настойчивым и
терпеливым любые секреты и тайны. Сейчас уже не существует
загадок строения петровского Зимнего дворца. Известен
и автор проекта, и мастер, воплотивший его в жизнь.
Одно из самых заветных желаний Петра — величественный
и нарядный город на берегу Балтийского моря, —
утвердившееся и навечно воплощенное в камне, сегодня
нежданно вновь открылось нам еще новой гранью. А одна из
значительных работ Доминико Трезини, пусть фрагментарно,
но уже навсегда вошла в нашу жизнь.
II
Город только родился, быт еще не устоялся, а отсутствие
мостов через широкую Неву и многочисленные речушки
затрудняют общение людей, поселившихся на разных островах.
Тем более любопытно узнать, где проживал архитектор
со своими домочадцами. Мало того что уточнение этого места

представляет для нас исторический интерес. Оно позволяет
уяснить и его социальные и соседские связи.
Мы уже знаем, что первоначально Доминико Трезини
поселился в доме на левом берегу Мойки. Однако с ростом
семьи, с появлением многочисленных учеников, вероятно,
тесно стало первоначальное жилище.
Известно, что осенью 1717 года, едва вернувшись из Европы,
Петр Алексеевич повелел Трезини построить на берегу Большой
Невы, на Васильевском острове, «образцовый» дом для
зажиточных. И самому поселиться в нем для всеобщего
примера, сколь удобно и красиво такое жилье. Место для дома
царь указал на углу 12-й линии.
Дом Трезини построил, но, видимо, так и не поселился
в нем. В 1725 году архитектор доносил в Канцелярию:
«В прошлом 1721 году сентября 19 дня, по именному Его
благословенной и вечнодостойной памяти Императорского
Величества указу, велено мне на Васильевском острове
построить каменные палаты вместо взятого от меня
образцового дому, который отдан барону Остерману...» Значит,
в 1721 году царь Петр, желая наградить Остермана за верную
службу при заключении Ништадтского мира, подарил ему
«образцовый» дом, построенный архитектором для себя.
Вряд ли Петр I стал бы жаловать барону уже обжитой дом...
Однако государь милостив. Отобрав готовые хоромы, он
приказывает: «Построить ему Трезину из казны... каменный
дом галанским манером... в 2 кирпича, и для того к оному
строению в заблаговременье приготовить кирпича, извести
и прочих материалов, а летним временем 722 года определить
каменщиков и прочих мастеровых людей... дабы ни за чем тому
строению остановки не было». Наблюдение за всеми работами
поручено фан Свитену. Но, как говорится, милует царь, да
не жалует псарь. Чиновники без личной заинтересованности
не спешат исполнить порученное дело.
Только 19 июля 1723 года Канцелярия заключила договор с
подрядчиком. Сохранился протокол «О битье свай под палаты
архитекта Трезина крестьянину Лукьяну Максимову и зажжении

в том подряде свечи». Помимо даты начала строительства
протокол раскрывает еще одну забавную подробность: как
заключали подряд. Сначала в газете и на городских площадях
объявляли о сдаче какой-нибудь работы подрядчику и
назначали день заключения договора. В этот день с утра
в контору Канцелярии стекались желающие принять на себя
обязательства и заключить соглашение. В определенный час
начинался торг. Как только первый подрядчик объявлял
публично свои условия, служители Канцелярии зажигали
большую свечу. Гореть она должна была ровно сутки. За это
время каждый мог назвать свои условия, свою сумму. Когда
свеча гасла, торг прекращался. А бумаги подписывали с тем, кто
просил сумму поменьше.
Итак, только через два года после повеления царя начали
бить сваи под фундамент. Томительно долго тянется дело.
Трезини, вероятно, просит своего бывшего ученика Михаила
Земцова взять строение дома в свои руки.
2 сентября 1725 года Земцов доносит в Канцелярию:
«В минувшем июне месяце прислан ис Канцелярии
от строений с указом каменного дела подрядчик Никита
Ситной, который договорился в оной Канцелярии строить
каменные палаты... архитектору Трезину...
Подрядчик Ситной, нанятыми своими вольными
каменщиками... минувшего августа с 1 и по сего сентября по 1
число утребовал в строение вышеозначенных палат сверх
погребов от второго апартамента в наличные стены и
внутренние простенки 190 тысяч кирпича...»
В 1726 году тому же Ситному платят за кладку еще 94 тысячи
кирпичей. В июне этого же года Земцов просит отпустить не
хватающие для строения материалы. Дело постепенно
движется. Наконец 19 августа 1727 года в Канцелярии по
донесению Земцова составляют смету: стоимость плотничьих и
квадраторных работ. А еще через неделю следует строгое
решение о достройке дома архитекта Трезина. Прошло уже какникак шесть лет. Но наступает сырая осень, зима, и работы
опять приостановлены. В это время года штукатурку на здание

не кладут. «Понеже... от мокроты и мороза... строению делается
трата».
В Центральном государственном военно-историческом
архиве хранится огромный рисованный план Санкт-Петербурга,
исполненный в 1738 году. Указаны участки всех строений.
А сбоку и внизу — легенды: перечни номеров и фамилии
владельцев. На углу 5-й линии и набережной Большой Невы
показано строение под № 38. Принадлежит оно полковнице
Трезини. Место почетное. На участке № 36 стоит дом князя
Долгорукова. Под № 37 значится Морская аптека. Далее
за домом полковницы в сторону устья Невы 39-й участок отдан
барону Черкасскому, а на 41-м поставил свои хоромы князь
Алексей Голицын. Значит, архитектор поселился в теперешнем
доме 21 по Университетской набережной? Так считали почти
два столетия, и никто не подвергал это сомнению.
Но вот в газете «Санкт-Петербургские ведомости» от 4 июня
1733 года, то есть еще при жизни архитектора, напечатано
очень примечательное сообщение о продаже двора генерала
Бона «во 2 линее близ господина полковника Трезина». Двор
приобрела Академия наук для своих служителей. Там была
«определена казенная квартира» и Михайле Ломоносову по
возвращении его из Германии в 1741 году (ныне дом 43 по 2-й
линии Васильевского острова). Получается, что полковник
Трезини жил на 2-й линии ближе к Малой Неве, неподалеку
от острога, который разместился на самом берегу реки? А как же
дом на 5-й линии? Не могла же газета, публикуя объявление
о продаже, так грубо ошибиться?
На плане 1738 года дом на 2-й линии помечен как владение
«архитекта Осипа Трезина». Второй Трезини в Петербурге?
Осип — он же Карло Джузеппе Трезини — родился
в 1697 году в селении Ла Коста в четверти часа езды от Астано.
14 марта 1719 года он обвенчался с Марией Трезини, второй
дочерью Доминико. Видимо, в той же церкви, где венчался отец
Марии с ее матерью Джованной ди Вейтис. Вероятно, очень
скоро Карло Джузеппе вместе с молодой женой отправляется
к тестю в далекий и таинственный Петербург. Джузеппе очень

надеется на помощь родственника.
Документы свидетельствуют, что с 17 июня по 13 октября
1722 года Карло Джузеппе уже состоит при своем тесте «для
надзирания при достройке бывшего князя Гагарина палат».
Дальше провал. Неизвестность. Но в 1727 году Джузеппе
Трезини уже числится архитектором при Коллегии иностранных
дел. Скорее всего, не без помощи тестя, который строил здание
этой Коллегии. Такое родство сулило определенные выгоды.
Опытный Доминико мог вовремя подсказать, посоветовать,
поддержать. И будущее подтвердило расчет Джузеппе при
выборе жены и тестя.
Карло Джузеппе Трезини назовут владельцем участка только
в 1738 году, через четыре года после смерти Доминико. А где же
жила семья Трезини до этого?
Припомним записи о посещении в 1718 году дома Трезини
государем Петром Алексеевичем: «Его Царское Величество...
купно с Его Светлостью [А. Меншиковым] отъехал к скотному
Его Светлости двору, где смотря места прибыл к архитектору
Трезину...» В это время даже разговоров о покоях на 5-й линии
не велось. Еще продолжали строить для архитектора
«образцовый» дом на 12-й линии, позднее отданный Остерману.
А вот участок на 2-й линии как раз находится неподалеку
от скотных дворов светлейшего князя. И Петру Алексеевичу
заглянуть к архитектору было по пути. Получается, что уже
в 1718 году Доминико Трезини со всем семейством жил
на Васильевском острове.
Уникальное место архивы. Их по праву можно называть
хранилищем памяти народной. За толстыми стенами,
за тяжелыми дверями хранят они многие сотни и сотни
бумажных листов. Официальные донесения и личные письма,
чертежи и сметы, случайные записки и подробные отчеты,
свидетельства очевидцев и казенные справки. Для человека
стороннего, непосвященного — никчемный бумажный хлам.
Для специалиста-исследователя — неоценимые сокровища.
В коробках, папках укрытые ветхими переплетами бумажные
листы терпеливо ожидают своего часа. Но вот ложатся они

на стол ученого в светлом и уютном читальном зале. И
происходит чудо. Бумаги начинают говорить. Они торопятся,
дополняют и перебивают друг друга. То случайное упоминание,
то намек или косвенное свидетельство, а то и очень подробный
рассказ. И перед исследователем постепенно вырисовывается
отчетливая картина случайно или преднамеренно забытого
события. Так палеонтологи по отдельной косточке
восстанавливают облик чудовища, жившего миллионы лет
назад. Пока существуют архивы, живет надежда, что
со временем все тайны истории будут раскрыты.
Просматривая страницу за страницей распухшие
канцелярские книги первой половины XVIII столетия, К.
Малиновский обнаружил два важных для нас документа.
Первый написан через пять лет после смерти Доминико
Трезини. «Сего 739 году майя 3 дня доношением архитектора
Осипа Трезина представил, в прошлом 724 году бывший от
фортификации полковник и архитект Андрей Трезин перевез 2
каморы с сенми... и поставил подле своего двора состоящем
на Васильевском острове во 2 линии для делания чертежей
и моделям казенным работам... А справкой из Комиссии
о Санктпетербургском строении показано... на Васильевском
острову в 2 линии при дворе полковницы Марии Трезиной
казенные покои...»
Сколько любопытных подробностей! Значит, Доминико
Трезини действительно проживал на 2-й линии. А после его
смерти дом числился за вдовой. Осип Трезини с женой Марией,
скорее всего, поселился у тестя сразу же по приезде в Петербург.
Видимо, к 1738 году, к моменту составления подробного плана
города, он был единственным работающим мужчиной в семье.
Потому и усадьбу записали на его имя.
Дом на 5-й линии, построенный по указу царя, тоже
числился за Доминико. Но, видимо, он там никогда не жил.
Тому есть доказательства. Все свои архитекторские работы —
подготовку чертежей, моделей, занятия с учениками —
Доминико проводил в двух специально поставленных во дворе
покоях. Эти «каморы» с 1724 года так и стояли на 2-й линии,

и никто их на берег Большой Невы во двор дома № 38 не
перевозил.
Второй документ не менее интересен:
«В прошлом 1750 году в Январе месяце по прибытии моем,
в силу Высочайшего Ея Императорского Величества… указа, ко
присутствию в Святейшем Правительствующем Синоде
из Москвы в Санктпетербург, для способнейшего моего с…
находящимися при мне священнодуховными лицами и
светскими служителями жительства, куплено мною... двор
бывшего архитектора Трезини на Васильевском острову
во второй линии с довольно пространным каменным и
деревянным зданием...
июля 31 дня Платон,
Архиепископ Московский»
Видимо, к этому времени вдова Доминико Трезини умерла,
а Осип решил продать участок тестя и переехать в дом
поменьше, подешевле — не так уж много он зарабатывал.
Теперь мы знаем, что первый строитель Петербурга
не захотел жить за Мойкой. Не стал дожидаться, когда Невская
прешпектива станет местом для знатных людей. Не случайно
там начали строить свои дома и Леблон, и первый русский
живописец Иван Никитин. А позже на прешпективе поселились
Михаил Земцов и Франческо Бартоломео Растрелли. Доминико
Трезини избрал Васильевский остров.
В. О. Михневич, автор старинного путеводителя
по Петербургу, сообщает, что первые линии Васильевского
острова заселялись иностранцами и поэтому назывались
Французской слободой. Как свидетельствуют документы,
служивший в слободе пастор Бонавентура жил «в доме
французского мастера Пино, да городового мастера Трезина для
учения детей». Так мы узнаем еще одного соседа архитектора,
с которым он поддерживал добрые отношения. Родители, чьи
дети занимаются у одного наставника, как правило, меж собой
дружат. Правда, в 1726 году, после смерти царя Петра,
талантливый декоратор Никола Пино покинул Россию.
Он вернулся в Париж, где прославился как один из создателей

грациозного, прихотливого рокайльного орнамента.
Примечательно, что, хорошо зная русский язык и прожив
в Петербурге многие годы, Трезини все же предпочел
поселиться среди выходцев из Европы. Рядом с близкими ему
по духу резчиками по дереву, декораторами, живописцами,
строителями, основавшими Французскую слободу.
III
Новоиспеченные Петром князья и графы из российского
дворянства не очень рвались к власти. Устав от бешеного темпа,
заданного царем-реформатором, они наконец-то получили
возможность в тишине и покое насладиться всеми благами
обретенного богатства и положения. И охотно уступили деловые
хлопоты и ежедневные монотонные служебные заботы
иностранцам.
Кормило государственной власти исподволь забрал в свои
руки сын пастора из Вестфалии Андрей Иванович (Генрих
Иоганн Фридрих) Остерман. Посол Испании при петербургском
дворе дюк Лирийский и Бервикский дал ему такую
характеристику: «Он имел все нужные способности, чтобы быть
хорошим министром... но был коварен в высочайшей степени,
и религии в нем было мало, или, лучше, никакой; он был скуп,
но не любил взяток. В величайшей степени обладал искусством
притворяться...»
Генерал-губернатором Петербурга и всей Ингерманландии,
главным директором всех российских крепостей, а затем и
президентом Военной коллегии (должности, которые недавно
занимал Меншиков) стал сын военного инженера
из Ольденбурга Христофор Антонович (Бурхард Кристоф)
Миних. После службы во Франции и при мелких немецких
князьках он в 1721 году приехал в Россию и сразу же получил
должность генерал-инженера. Тот же испанский посол сообщает
о нем: «...самолюбив до чрезвычайности, весьма тщеславен, а
честолюбие его выходило из пределов. Он был лжив,
двоедушен, казался каждому другом, а на самом деле не был

ничьим... Несносен в обращении со своими подчиненными».
Однако в уме и знании инженерного дела отказать ему
нельзя. Немало сделал Миних для строения Ладожского канала
и шлюза по реке Тосна. А в 1727 году предложил интересный
план защиты Петербурга от наводнений. Планом почему-то не
воспользовались. Но на чертеже, уцелевшем до наших дней,
хорошо видна трехлучевая система центра города. Прием,
и сегодня рождающий восхищение: от здания Адмиралтейства,
от горящей на солнце иглы разлетаются три проспекта — уже
существовавший Невский, будущая Гороховая улица
и Вознесенский проспект.
К этому человеку попадает в частичное подчинение
Доминико Трезини.
Новые слуги малолетнего императора с опаской и
презрением относятся к людям прошлого царствования.
Особенно к тем, кто еще несколько месяцев назад был
приближенным ненавистного Меншикова. Трезини в их числе.
Правда, опыт, мастерство, трудолюбие зодчего еще нужны.
Хотя бы для строения нового государева дворца на бывшем
Васильевском, а ныне Преображенском острове. Но чуть
осадить Трезини, поставить его на место, дать понять, кто
теперь начальник, Миних считает необходимым.
Началось с мелких придирок.
15 февраля 1728 года Миних обращается в Канцелярию
от строений с грозным запросом: почему на возведении Зотова
бастиона в крепости находится только один кондуктор (унтерофицер) инженерного корпуса? Надобно больше. Директор
российских фортеций желает всюду иметь по нескольку своих
надежных соглядатаев. Этот вопрос — по существу первый
скрытый реприманд — выговор Доминико Трезини.
Архитектор почтительно отвечает на следующий день:
«Высокоблагородный и превосходительный господин,
милостивый государь мой.
...Вашему Превосходительству доношу, от зачатия строения
Санкт-Петербургской фортификации с 1706 года, которой
доныне построено 3 бастиона и 5 куртин, отправлял я работы с

определенными при мне подмастерьями и учениками без
остановки.
И ныне оную работу, обретающимися при мне
кондукторами, которых при мне имеется 4, гезелей 2, которых
считать за кондукторов, итого 6. Учеников 5. Итого 11. Из оных,
при помянутой работе новозачинающегося болверка Зотова,
определено и обретаетца повседневно, с переменою от других
положенных на меня работ и от рисования чертежей,
кондукторов и гезелей по 4, учеников по 3 человека. Итого по 7
человек...
Ежели Его Превосходительство господин генерал-поручик,
Святого Александра кавалер соблаговолит определить сюда,
в Санкт-Петербургскую фортификацию, для обучения практики
кондукторов инженерного корпуса и учению молодых людей
сколько соизволят... государству впредь полезно к строению...
понеже такой практики в деле плотин и фундамента каменного
здания нечасто случается.
В прочем остаюсь Вашего Превосходительства, милостивого
государя моего, покорным слугою».
С чувством собственного достоинства и правоты Трезини
убедительно доказывает несправедливость обвинения.
Кондукторов на строительстве не один, как утверждает Миних,
а четыре. Да в помощь к ним еще три гезеля. А дальше — тонкий
дипломатический ход: конечно, следует прислать еще
кондукторов для обучения.
Лучшей школы, чем строительство крепости, найти трудно.
И наконец, слова, где звучит интонация покойного Петра I, —
«государству впредь полезно». Но Миних такого ответа
не забудет. Несмотря на послание Трезини, он направляет
в крепость еще четырех кондукторов. И зодчий вынужден
донести: «Всем им надлежащее будем показывать и станем
стараться, чтобы они той практике прилежно обучали...»
Через несколько месяцев новая и не очень приятная встреча
с Минихом. И не по своей воле, а по просьбе Синявина,
непосредственного начальника. Ульян Акимович в Москве,
вместе с императорским двором, а новый генерал-губернатор

Петербурга Христофор Миних на берегах Невы. Вот и просит
начальник Канцелярии от строений своего друга и помощника
архитектора Трезини разрешить с Минихом щекотливый спор: о
принадлежности нескольких крепостных дворов на Ладоге.
Каждая из сторон считает их своими. Но законные права
на стороне Синявина. Однако генерал-губернатор не любит
выпускать что-нибудь из своих рук. И Трезини оказывается
в сложном положении. Вдобавок ко всему Миних мечтает
присвоить всю славу строителя Петропавловской крепости —
этого символа императорской власти и нового города.
Он требует передачи всех рабочих чертежей фортеции в свое
ведомство, а получив их — сжигает...
Многие годы спустя, очутившись в ссылке в далеком Пелыме,
куда отправила его дочь Петра императрица Елизавета,
разжалованный генерал-фельдмаршал начнет откровенно
злобствовать в адрес полковника Трезини. Мечтая вернуться
в Петербург, Миних в 1744 году отправит многословное письмо
государственному канцлеру Алексею Бестужеву-Рюмину. Цель
письма — доказать, что без него, Миниха, инженерное дело
в России зачахнет. Для убедительности он подтасовывает
факты. Зная, что Доминико Трезини уже десять лет как нет
в живых, Миних пишет о Петропавловской крепости: «...я все
наружные укрепления строил». И дальше, противореча самому
себе: «Петербургская крепость тайная быть имеет, и никто
чертежа оной, кроме Трезина, не имеет, который оную построил
и так испортил, как она ныне есть». Миних убежден, что
канцлер не разбирается в тонкостях инженерного дела,
не ведает, что форму и размеры бастионов определяют
природные условия и направления, которые они должны
защищать. Посему позволяет себе дальнейшую клевету: «...и
понеже ни при какой крепости в свете столько неравных
бастионов не делано, как при сей малой крепости, где ни один
бастион другому равен не кажется...»
Искательное письмо не помогло Миниху. После его отсылки
он еще почти восемнадцать лет прозябал в Пелыме, пока
в 1762 году его не вызволил оттуда Петр III. Но яд сомнений в

способностях Трезини все же оказал свое действие. Известный
историк строительства Петербурга П. Н. Петров поверил
самовлюбленному немцу и упрекнул Доминико в бездарности.
Однако лучший судья — время. И последующие за Петровым
поколения исследователей, конечно, отказались от подобной
оценки.
Но все это в далеком будущем. А пока Трезини успешно
«отразил» первый наскок Миниха в истории с кондукторами.
Архитектор продолжает напряженно трудиться в разных концах
города, не подозревая, что над его головой сгущаются новые
тучи. На сей раз Миних, видимо, вовлек в свою интригу
Остермана. Правда, сейчас Остерман уже проживает не в доме,
который строил Трезини, а на Адмиралтейской стороне,
во дворце, принадлежавшем в недавнем прошлом князю
Меншикову. Противники свергнутого властителя быстро
и охотно поделили оставшееся наследство. Дворец стоял
на месте, где позже были построены дом графини Лаваль
и здания Сената и Синода. Нынче здесь разместился Российский
государственный исторический архив — хранитель большинства
документов о жизни и деятельности Трезини. В том числе
и бумаг, раскрывающих историю проверки честности
архитектора.
4 апреля 1728 года Верховный тайный совет потребовал
от Канцелярии ведомость всех домов, которые возводил
полковник фортификации Трезини за последний год, и сметы,
сколько надобно было на эти строения плитного камня,
кирпича, извести и прочих материалов. А самому архитектору
следует срочно представить «приходные и расходные книги
материалам».
Составление запрошенной ведомости требует от Канцелярии
усилий и времени. Но членам Верховного совета не терпится.
В течение года они еще дважды присылают строгие
напоминания. И здесь следует воздать должное Ульяну
Акимовичу Синявину. В обществе, которое живет по правилу:
губи других, иначе эти другие погубят тебя, — он сохраняет
порядочность. Для составления ведомости и сметы Синявин

назначает двух людей — Михаила Земцова и Ивана Мордвинова.
Он верит, что они поступят столь же честно, как честен сам
Трезини.
В ответ на последнее напоминание Совета 11 февраля
1729 года поступает донесение: «Архитекты Михайло Григорьев
сын Земцов, Иван Александров сын Мордвинов сказали... такую
ведомость мы обще сочиня сделаем и подадим в Канцелярию
от строений сего же февраля к двадцать третьему числу, а ежели
к тому числу той ведомости не подадим и за то указал бы Его
Императорское Величество взять на нас штраф...»
Взяли с Земцова и Мордвинова штраф или нет — неизвестно.
Но ведомость они сдали только 1 марта. На пятнадцати
страницах. Двадцать три пункта. Подробное и точное описание
всех работ Трезини вплоть до нужников на пристанях против
церкви Воскресения Христова и бывшего дворца Меншикова.
Ведомость
—
свидетельство
удивительной
работоспособности и популярности Трезини в Петербурге.
Он строит Зимний дворец и одновременно на Большой Морской
дом придворной девицы Краморши (Крамер); конюшни при
доме Меншикова и покои для придворной дамы мадам Яган «по
линии, что против Адмиралтейского луга»; новую каменную
паперть у церкви Воскресения и канал перед зданиями
Коллегий. (Канал начали рыть 17 мая 1726 года, и каждодневно
там работало по 1400 человек.)
Заметим, кстати, что в 1727 году Доминико Трезини
ремонтировал дом князя Меншикова «подле Исаакиевской
церкви». На починку кровли и покраску его затрачено листов
железных 6177, извести серой 7411/2 бочки. Именно в этом
отремонтированном доме и живет Остерман, занятый
проверкой дел архитектора.
Работы в Петропавловской крепости Земцов и Мордвинов не
упоминали, как дело совершенно особое и государственной
важности. Наверное, поэтому Верховный тайный совет заранее,
5 октября 1727 года, специально потребует от Трезини «роспись,
что в сей момент делает по ранее полученным указам» Петра I
и Екатерины I. В начале января следующего года готовая

«роспись» ложится на стол. В ней перечислены все работы
в Петербургской фортеции, Шлиссельбурге, Кроншлоте
и Кронштадте. Всего двадцать шесть пунктов. А если к ним
прибавить ведомость Земцова и Мордвинова, то получится
сорок девять позиций. Сорок девять строительных дел, которые
Трезини ведет одновременно.
Такого количества работ не имел ни тогда, ни позже ни один
петербургский зодчий. И сегодня, спустя столетия, исследуя
труд первого строителя Петербурга, мы можем сравнить его
с огромным айсбергом, чья бóльшая часть сокрыта под водой.
На поверхности — главные, хорошо известные здания,
возведенные Трезини. Невидимы его повседневные заботы:
планировка земель, составление чертежей и расчетов,
достройки и переделки самых различных строений, обучение
учеников и наблюдение за действиями других архитекторов.
Хотя большинство современников и понимало всю
многотрудность дел Трезини, тем не менее у государственных
чиновников он был на подозрении. У приказных, даже
высокопоставленных, особая психология. Они твердо убеждены,
что все вокруг обязаны думать, как они, а в поступках своих
следовать их примеру. Обыватель, не соблюдающий этих
условий, вызывает подозрение и может даже быть зачисленным
во враги государства. Архитектор, к примеру, был близок
к Меншикову, а в тайных сговорах никакого участия
не принимал. Находился в добрых отношениях с кабинетсекретарем Макаровым, но прибыли для себя не извлекал. Не
наушничал, порочащих писем ни на кого не писал. Значит,
должен заниматься хищениями или брать взятки. Вот почему
Верховный тайный совет тщательно сличает поданную
Земцовым и Мордвиновым ведомость с расходными книгами
зодчего. Ищет доказательств нечестности Трезини. Однако пока
идет расследование, архитектор обязан продолжать работу.
Наиважнейшее строение — дворец императора Петра II
на Преображенском острове.
Место для него выбрал еще сам Александр Данилович
Меншиков, когда прожектировал обручить двенадцатилетнего

императора со своей шестнадцатилетней дочерью Марией.
Царскому дому надлежало подняться на земле светлейшего
между его дворцом и палатами Федора Соловьева — дворецкого
князя. Причем соловьевские палаты — будущее крыло нового
Зимнего дворца.
Получив задание, Трезини вместе со своими подручными
принимается за дело. Помощников достаточное число, и работа
спорится. По сведениям Гофинтендантской конторы, в это
время при зодчем жили и трудились два помощника
архитектора — Василий Зайцев и Григорий Несмеянов с
жалованьем по 250 рублей в год, ученики — Иван Людоговский
с окладом 36 рублей, Осип Чепкирин и Петр Кормалин,
получавшие по 12 рублей годовых. А кроме того, писарь Илья
Гаврилов с жалованьем 48 рублей в год и три кондуктора — Иван
Маурин, Никита Назимов, Тимофей Култашев — с окладом
«почем дается в инженерном корпусе».
Обретались еще в архитекторском доме для посылок
и разных поручений шесть денщиков из солдат, на которых
Канцелярия от строений отпускала 25 рублей 721/2 копейки.
В конце декабря 1728 года Трезини уже доносит: «...на
Преображенском острову дом Его Императорского Величества
каменным строением которого сделано до первого апартамента
вышиною девяти фут с половиною... да позади тех палат
каменные конюшни и сараи и жилые покои, на которых
стропила поставлены и зачаты крыть гонтом, а всего недокрыто
и внутри не отделано...»
К 1 марта 1729 года во дворце «сделаны перегородки, стены
обиты прутьями и помазаны серой известью и побелены».
Закончить сооружение Зимнего дома для Петра II
архитектор не успел. Пока юный государь находился в Москве,
генерал-губернатор Петербурга, видимо, не очень торопил
зодчего. А когда 19 января 1730 года Петр II скончался, то и
строительство прекратили. Неизвестно было, кто станет новым
правителем России и чего изволит пожелать. О затраченных
силах и средствах горевать не полагалось. Лишь в середине
столетия, при Елизавете Петровне, дворец достроили,

переделав внутри для новых нужд — для Кадетского корпуса,
школы будущих российских офицеров.
Сегодня дворец — учебный корпус Санкт-Петербургского
университета (Университетская набережная, дом 7/9). Фасадом
здание смотрит на Неву. И с Адмиралтейской набережной
на него открывается великолепный вид. Протяженное,
двухэтажное, с мощной центральной частью, чуть выступающей
вперед, оно выделяется солидностью и значимостью. По своим
размерам дворец внука почти в полтора раза превосходит
Зимний дом деда. Если первый растянулся в длину на 37 окон
по фасаду, то второй — только на 25. Архитектор выделил и там
и здесь центр здания. В доме Петра I он небольшой, всего в три
окна, и украшен колоннами, аттиком. Во дворце внука центр
огромный: в 13 окон по фасаду. И выделен он надстройкой
третьего, невысокого этажа. (Правда, мы, наверное, никогда
не узнаем, какой окончательный вид хотел придать Трезини
этому дому, и судим только по тому, что дожило до наших
дней.) У здания на Васильевском острове нет боковых
ризалитов, но привычные для Трезини пилястры скрадывают
однообразие фасада. С Невы не видно служебных корпусов
позади дворца. Три одноэтажных флигеля, расположенные
покоем, ограничивают поместительный внутренний двор.
Восточный корпус, который вытянулся параллельно зданиям
Коллегий, предназначался для конюшен, каретных сараев
и жилья прислуги. Его длина 74 сажени (158 метров) и ширина 5
сажен (10,6 метра). В северном флигеле собирались разместить
ледники, амбары, кладовые и помещения для слуг. Все тот же
усадебный помещичий порядок застройки, освободиться
от которого еще не приспело время.
Разглядывая дворец и представляя, каким он мог быть —
высокая крыша с переломом, декоративные украшения,
позолота, — вдруг начинаешь сознавать, что с годами Трезини
постепенно обретал чувство уверенности в своих возможностях,
мастерство, силу, свободу в полете фантазии. Достаточно
мысленно выстроить в один ряд Летний дом и первый
каменный Зимний дворец, боковые флигеля Александро-

Невского монастыря, здания Коллегий, последний дом Петра I
и, наконец, этот незавершенный дворец, как становится
наглядным путь, пройденный мастером. Но если бы юность
умела, если бы старость могла...
Когда умер Петр II и оборвалось строение дома
на Преображенском острове, Доминико Трезини исполнилось
шестьдесят. Возраст для того времени очень почтенный.
И вдобавок ко всему осенью 1727 года и следующей зимой
он начинает тяжко болеть. Пользовал его президент
медицинской канцелярии и придворной аптеки Иван
Богданович Блументрост, старший брат первого президента
Петербургской Академии наук.
Вероятно, лечение было удачным, а может, организм
тессинца еще был крепким, но Трезини выкарабкался. И с
прежним тщанием продолжал исполнять все поручен­­ное ему.
Нет документов, способных поведать, как относился
архитектор к перемене министров, к заговорам — факциям,
к опалам и ссылкам своих прежних знакомцев. Но есть
донесения и рапорты с требованиями извести досок кирпича,
мрамора. В 1726 году под Петербургом нашли залежи этого
декоративного камня. Гаэтано Киавери, освидетельствовав его,
дал заключение: мрамор после шлифовки пригоден для
украшения зданий. И Трезини решил выложить им пол
в Петропавловском соборе.
Очередная смена правителя России, приключившаяся
в Москве, завершилась для Трезини принятием новой присяги.
С восшествием на престол императрицы Анны Иоанновны
отпечатали сотни и тысячи листов с присягой на верность новой
правительнице. И все государственные служащие обязаны были
собственноручно расписаться, что свято станут соблюдать
данную ими клятву. Кое-кто внизу листов приписывал слова
радости и умиления по случаю избрания императрицы,
восторги ее мудростью и добротой. Но бездушные чиновники,
принимавшие клятвы, оставляли эти верноподданические
излияния без внимания. Они складывали листочки с присягой
в ровные плотные пачки и туго перевязывали их крепкой

бечевкой. В таком виде они и по сей день хранятся в архиве.
Через две недели после принятия присяги пришло
повеление: полковнику фортификации и архитектору Трезини
со всеми чертежами сооруженных им зданий прибыть в Москву
не мешкая. А еще через девять дней, 23 марта, Трезини подает
прошение: выдать ему и его помощникам Василию Зайцеву
и Даниилу Елчанинову жалованье для поездки, а для «отвозу»
чертежей и моделей выделить «подвод почтовых четыре».
В эти же дни в Канцелярию от строений обращается с
ходатайством Бартоломео Карло Растрелли, просит принять «во
охранение» дом и вещи, так как уезжает в Москву по
собственной надобности. Растрелли едет вместе с сыном.
Конечно, они тоже везут с собой чертежи и рисунки домов,
построенных ими в Петербурге.
Расчет правильный. Истосковавшаяся по роскоши в
курляндской глуши, новая русская императрица мечтает
о пирах, шумных празднествах и новых нарядных дворцах.
Между старыми друзьями — Растрелли и Трезини — возникает
негласное состязание: кто получит выгодный заказ. Если для
Трезини победа в этом споре не столь уж важна — ему
выплачивают жалованье в Канцелярии, то для Растрелли это
вопрос дальнейшего существования, заработка, хлеба
насущного.
Как выясняется из последующих документов, поскакал
в Москву и Готфрид Шедель. Тоже рассчитал: при немецком
окружении новой императрицы у него есть шанс получить
работу.
Огромная мужеподобная Анна Иоанновна вместе с
любимцами Эрнстом Иоганном Бироном и Рейнгольдом
Левенвольде разглядывала рисунки и модели, доставленные
архитекторами. Правительница замыслила строение двух новых
дворцов для себя. Зимнего — в Кремле и Летнего — в Лефортово.
Предстояло выбрать, кому доверить это важное государственное
дело.
Строгие, практичные здания Трезини не могли понравиться
Анне Иоанновне. Время царя Петра кончилось, и теперь дворцы

ушедшей эпохи представлялись новой русской императрице
слишком скромными и, пожалуй, даже бедными. Она жаждала
пышности и роскоши.
Заказы на строения получил мастер итальянского барокко —
Растрелли. Для быстрейшего возведения Летнего дома в
помощники к нему определен Иоганн Готфрид Шедель.
Доминико Трезини милостиво разрешили возвести только
главные, западные врата с колокольней при мужском Донском
монастыре. Чтобы не был его приезд в Москву бесполезным.
Но почему именно Донской? Монастырь этот принадлежал
к числу тех, которые цари обязательно посещали. Этот — 19
августа. В день победы русских войск над ордами Казы-Гирея
в 1591 году — последнего набега крымских татар на Москву.
С той поры это событие торжественно отмечали. Кстати, и Анна
Иоанновна участвовала в крестном ходе 19 августа 1730 года.
Но, вероятно, была и еще одна причина. Мать новой
императрицы, царица Прасковья Федоровна, еще в 1713 году
пожертвовала деньги на строение изысканно красивой
Тихвинской церкви над северными монастырскими вратами.
Потом она посетила обитель в 1722 году, изволив тогда
отобедать у архимандрита. Очень возможно, что в память
матери — ее вклада и трапезы — оказала императрица милость
монастырю.
Прелюбопытно, как монахи испрашивали у Анны
Иоанновны разрешения «построить на жительство... кельи
каменныя и колокольню на вратах под которую колокольнею
и церковь прилично сделать во имя тезоименитства ангела
Вашего…».
Ради такого строения повелено архитектору Трезини
«старые ворота разобрать и бут выбрать и фундамент весь
очистить». Разборка началась 19 июня, а завершили ее 14 июля.
Ровно через неделю начали строение новых врат. Копали рвы,
бутили камнем и заливали известью. И еще для прочности
фундамента, чтобы надежно держал огромную тяжесть, забили
под него толстые двухаршинные дубовые сваи.
К 16 сентября из земли уже поднялись два огромных

каменных куба высотою в две сажени, а между ними будущий
проезд. Но тут наступили ранние холода, и работы прекратили,
укрыв стены сверху тесом. Продолжили строение только на
следующий год, когда наступили теплые дни
Из монастырской летописи 1733 года: «Мая с 2 числа начали
достраивать вороты, заложенные в 1730 г., на которыя быть
церкви и колокольни, а сего 733 г. оные ворота до церковного
фундамента и своды воротныя сведены... а от земли в вышину
всего того строения... 4 сажени 1 ½ аршина (9 м 59 см. — Ю. О.)».
На том дело и остановилось. У монастыря кончились деньги, а
императрица, переехав в Петербург, жертвовать больше
не пожелала.
Так и простояли почти двадцать лет без изменений
западные монастырские врата — могучее основание для
будущей колокольни. Своим обличьем они напоминают
триумфальные ворота в Нарве, Петровские — в санктпетербургской фортеции и въездные ворота меншиковского
дворца в Немецкой слободе — в бывшем доме петровского
любимца Франца Лефорта. Сдержанная суровость. Пилястры
тосканского ордера. Проезд с полукруглым завершением,
увенчанный треугольным фронтоном. По бокам ниши для
статуй. (Окна, существующие сейчас, пробиты много позже.)
И конечно, излюбленное при царе Петре сочетание: красный
кирпич с белым камнем.
Только в 1750 году ученик прославленного Растрелли,
архитектор Алексей Евлашев, начал возводить на суровом
трезиниевском основании нарядную барочную колокольню.
В 1753 году строение вновь оборвалось. Так и остались вместо
коринфских капителей колонн грубо отесанные белокаменные
блоки с процарапанными узорами для будущей резьбы. И еще
колокольню должен был венчать острый шпиль с парящим
ангелом наверху. Совсем как на Петропавловском соборе
в Петербурге. Но и этого не сделали, а завершили звонницу
восьмигранным куполом с крестом.
Недостроенная колокольня Донского монастыря в Москве
стала последним памятником петровской архитектуры

в России. Ее незаконченность на целые двадцать лет стала
символом незавершенности всего огромного государственного
дела, начатого Петром Великим.
«Он действовал деспотически; но, олицетворяя в себе
государство, отождествляя свою волю с народной, он яснее всех
своих предшественников сознавал, что народное благо —
истинная и единственная цель государства, — напишет в начале
XX столетия В. Ключевский. — После Петра государственные
связи, юридические и нравственные, одна за другой
порываются, и среди этого разрыва меркнет идея государства,
оставляя по себе пустое слово в правительственных актах».
Существует, правда, косвенное доказательство, что за два
с лишним года в Москве Трезини строил не только в Донском
монастыре.
В 20-е годы на Покровке поселилась княжна Мария
Кантемир, дочь господаря молдавского Дмитрия Кантемира.
Марии пришлось укрыться в Москве после неудачных родов. (По
упорным слухам, отцом ребенка был сам Петр.) До наших дней
уцелело несколько бумаг из архива несчастной княжны. В одном
из писем Мария описывает страшный пожар в Москве 29 мая
1737 года, когда «от денежной свечи Москва сгорела». (Пожар
начался от свечи в деревянном сарае дома Милославских.)
«Наша Покровка была объята пламенем отовсюду; наконец,
огонь охватил и мой дом, проникнув на чердак, выходивший
в сад против дома Долгоруковых. Вмиг вспыхнули и сами
дома... После того как сгорел дом, я поблагодарила господина
Трезина за постройку каменного флигеля: вы знаете, что
по этому поводу он прожужжал мне уши своими
восклицаниями: “Известь и крупный песок!” Благодаря тому
я спасла все свое имущество: там хранились у меня все
драгоценности и книги».
В рассказе княжны слышны интонации и манера разговора
требовательного мастера.
Может, в будущем найдутся новые документы о других
постройках зодчего в Белокаменной? Однако не исключено, что
каменный флигель дворца Марии Кантемир стал последним

цивильным зданием, возведенным стареющим архитектором.
Вряд ли Трезини мог глубоко осознать произошедшие
в России перемены. Но наверняка почувствовал и понял, что его
время подошло к концу. Другие нравы и другие требования
пришли на смену.
IV
Теперь не надо вставать в пять утра. После смерти Петра
Алексеевича государственные служащие так рано не начинают
работу. А Трезини все равно просыпался. Или по привычке, или
старческая бессонница замучила. А может, от тяжких дум
и забот.
В молодые годы людям недосуг обращать внимание на
житейские трудности. Они убеждены: вся жизнь впереди, еще
будет время все наладить, изменить, поправить. Но вот
наступает невидимый глазу рубеж и все труднее мириться
со всякими, вчера еще казалось, мелкими неустройствами.
Особенно мрачные раздумья овладевают человеком на рассвете,
когда все воспринимаешь обостренней, потому что ясный день
еще не разогнал тьму.
Все чаще и чаще Трезини задумывается, как жить дальше.
Есть любимая работа, но уже не хватает сил. Нет денег и есть
долги. В Петербурге на Васильевском стоит собственный
поместительный дом, но разрослась семья — по-настоящему,
стало уже три семьи.
Первая и самая большая — своя. Жена, малые дети. Вторая —
дочь Мария с мужем. Правда, Джузеппе устроен, сам себя
кормит, но все же чем-то иногда помочь приходится. И третья —
старший сын Петр, крестник царя Петра Алексеевича. Незадолго
до смерти государь посоветовал отправить мальчика за границу,
учиться строительному делу и архитектуре. Чтобы стал
в будущем полезным России человеком. Пообещал даже давать
каждый год на учение 200 рублей. Обнадежил, а подписать указ
позабыл. И никто о том посуле знать не хочет. И денег тех он,
Трезини, ни разу не получал. Даже когда в июле 1725 года

отправлял сына в Италию, пришлось выпрашивать, чтобы хоть
жалованье своевременно выдали. А то и его в срок не всегда
дадут. Вот и получается: сыну послать надо, в свой дом
принести следует. А вдруг что случится, ведь годы немалые,
с чем вдова и сироты останутся?
Приходится архитектору на склоне лет обивать пороги
сильных мира сего, упрашивать, умаливать о покровительстве
и помощи. Не остался глух к жалобам старого друга Ульян
Синявин. Возможно, решил помочь вошедший в силу князь
Алексей Черкасский. Скорее всего, не без их совета и помощи
решился Трезини подать челобитную Анне Иоанновне. Передал
прошение накануне начала строения главных врат Донского
монастыря — 21 июля 1730 года.
«Всепресветлейшая Державнейшая
Великая Государыня Императрица Анна Иоанновна
Самодержица Всероссийская
С прошлого 1703 года зачал я служить блаженные и вечно
достойные памяти Его Императорского Величества Петру
Великому, дяде Вашего Императорского Величества, и с того
время, и по се число обретаюсь в Российской империи...
со всяким моим прилежанием и тщанием беспорочно...
отправлял... архитектурные и инженерные строения
фортификации, домы, церкви и протчие государственные
работы... И в бытность свою при означенных строениях,
несколько данных мне российской нации учеников
архитектурии цивилии и милитарии обучил, которые при
строениях Вашего Императорского Величества действительно
поступают гезелями, иныя архитектами, а от фортификации
кондукторами и обер-офицерами. А которые после меня
выехали архитекты Леблон, Микетти, и те получали через
несколько лет жалованья по пяти тысяч на год, а строения
никакого ими почти не построено, кроме стрельнинских палат,
и некоторые чертежи.
А ныне, я нижайший: нахожусь при старости и имею
попечение дабы по толикой моей долговременной Вашему
Императорскому Величеству и верной службе жена моя и дети,

которых имею у себя сынов и дочерей девять персон,
не остались по мне в крайнем сиротстве и бедности...
Всемилостивейшая Государыня Императрица прошу...
да повелит Державство Ваше... меня нижайшего раба за ту мою
долговременную и верную службу и прилежные труды,
всемилостивейше пожаловать в Ингерманландии, в Копорском
уезде мызою Зарецкою с принадлежащими к ней деревнями
с людьми и со крестьяне, с пашней и с сенным покосом и
со всеми к тому угодьи — в вечное потомственное владение.
Вашего Императорского Величества нижайший раб,
полковник от фортификации и архитект Андрей Трезин».
Не удержал себя Трезини на старости лет: «а которые после
меня выехали архитекты… строения никакого ими почти не
построено...» Выплеснул обиду, накопившуюся за долгие годы.
Хотя знал, что строили Леблон и Микетти. И хорошо строили.
Но везде только отдельные здания. А он весь город ставил.
От востока на запад — Александро-Невский монастырь, Летний
и Зимний дворцы, крепость, Стрелка Васильевского острова
и Галерная гавань на его западном берегу, Кроншлот. Все своим
рождением обязано ему, Трезини. А с севера на юг — пороховой
погреб на Каменном острове, Госпиталь, Мытный двор
на берегу Мойки за Невской прешпективой. А дома по берегам
Фонтанки... Каждый участок петербургской земли должен
хранить о нем память; где размечал места для строений, где
возводил дом, где прокладывал каналы для осушения
непригодной земли. И неужто не заслужил ничего за свой
повседневный, почти каторжный труд? Воистину справедливы
говорящие: кто больше тянет, на того больше кладут. Но гнев
никогда не помощник...
А вот покровители Трезини — люди опытные. Они не только
выступили ходатаями перед императрицей, но заранее
подсказали архитектору, какую мызу следует просить. И Анна
Иоанновна ответила на прошение согласием. Это был первый и,
пожалуй, единственный за все XVIII столетие случай, когда
иностранный зодчий получил в награду поместье. Впрочем,

Трезини, недавно пожалованный русским дворянством, уже
не считался иностранцем.
Дождавшись окончания пригодного для строительства
времени и получив указ на владение поместьем, архитектор
укатил в свой любимый Петербург. Его ждали крепость и
незавершенная Стрелка Васильевского острова. Наверное, еще
не терпелось скорее взглянуть на угодья, хозяином которых
стал.
Рождество Трезини встречал дома, в кругу семьи. Новый,
1731 год утешений не принес. Крепостные, полученные в
награждение, оказались разоренными вконец. Впрочем,
в подобном состоянии находилась вся крестьянская Россия.
Непомерные расходы царя Петра на армию, разорение
прошедших войн, возникшие по этой причине инфляция,
эпидемии, неурожаи и, наконец, увеличившиеся почти на треть
в связи с реформой налоги с населения повергли Россию
в тяжкое состояние. А если еще учесть, что основные поборы
легли на помещичьих крестьян (даже налог с них вырос на 60
процентов), то легко можно понять высказывание Миниха:
«Многия провинции точно войною или моровым поветрием
разорены».
Обдумавши свое положение, Трезини вскоре после
крещенских праздников садится писать отчаянное письмо
графу Миниху. Полковник фортификации просит о помощи
недавно пожалованного генерал-фельдмаршала.
«Мой Господин.
Глубокое уважение, которое я испытываю к заслугам Вашего
Высочества, торопит меня свидетельствовать Вам вместе
с моим нижайшим почтением надежду быть принятым Вами
со столь щедрой добротой, с которой Вы всегда оберегали мои
интересы... Вашему Высочеству хорошо известна моя
длительная служба... начиная с 1703 г., с начала основания
Санктпетербурга, когда там были только пустоши, леса и вода...
Я нижайший должен быть благодарен милосердию Его
Императорского Величества который соблаговолил своей
милостью... Будучи произведен в полковники фортификации

милостью Его Величества Императора Петра Великого
пребываю в должности с 1726 года до нынешнего нового года.
И потому позволяю себе изложить Вашему Высочеству, как
Ея Императорское Величество Императрица Екатерина,
благочестивой памяти скончавшаяся в 1726 г., повелела мне
послать в Италию моего старшего сына, восприемником
которого был Император Петр Великий, который его нарек
собственным именем, чтобы он там учился, распорядившись,
чтобы Его Высочество князь Меншиков давал 200 рублей в год
на его содержание. Однако мне пришлось содержать его на мои
собственные средства, как я продолжаю делать, никогда ничего
не получив, и будучи обязанным содержать одновременно две
семьи...
Мне кажется однако разумным дать мне какую-то субсидию,
чтобы поддержать меня в старости обремененной
многочисленной семьей... Признаю милость, которую оказала
мне Ее Величество Императрица, подарив мне деревушку,
но эта деревушка до сих пор стоит мне только больших
расходов, так как требует много денег для приведения ее
в хорошее состояние, а не дает доходов. Вот почему беру на себя
смелость представить Вам все вышеозначенные мотивы, все
очень известные...
Возлагаю всю надежду на милосердие Ее Императорского
Величества, чтобы оно смилостивилось и призрело за верность
моей службы. И это с помощью Вашего щедрого сердца,
которому я навсегда до смерти сохраню всяческое признание,
с нижайшим почтением, мой господин
Спб.
февраля 25
1731
очень смиренный и последний слуга
Доминико Трезини».
Письмо вызывает недоумение. Столько в нем неточностей
и даже ошибок. Сразу же привлекает внимание дата смерти
Екатерины. Она умерла в 1727 году, а Трезини пишет — в 1726-

м. Как можно перепутать, когда не прошло и четырех лет со дня
похорон? Архитектор с гордостью утверждает, что в полковники
его произвел сам Петр Великий. Но звание ему присвоили ровно
через тринадцать месяцев после смерти императора. И даже
с отъездом сы­на в Италию Трезини допускает ошибку. Из
документов известно, что он уехал через три месяца после
похорон Пет­ра I, желавшего, чтобы крестник овладел
специальностью. Екатерина I уже никого не посылала учиться
за границу. Откуда эти ошибки? Результат большого волнения
архитектора? Или это проявление старческой забывчивости?
Грустно думать, что, скорее всего, — последнее...
В начале 1732 года двор возвращается в Петербург. (Анна
Иоанновна боится Москвы. Никогда не забудет она заговора
верховников, и кажется ей, что сам воздух древней российской
столицы пропитан тайным недоброжелательством. На
просторах невских берегов она будет чувствовать себя
безопасней.) Вдоль Большой прешпективной дороги
выстроились восемь гвардейских полков. Под непрестанный
колокольный звон и пушечную пальбу двигался царский поезд.
Впереди трубачи и литаврщики. За ними делегации иноземного
и русского купечества в праздничных одеждах. Наконец,
раззолоченные кареты самой императрицы и ее приближенных.
Кареты медленно проезжают сквозь триумфальные арки.
Сначала у Аничкова моста, потом у Мойки и, наконец,
у Троицкой пристани. Рисунок первой и последней исполнил
Доминико Трезини. (Следует заметить, что арка на Троицкой
пристани была очень скоро разобрана, а триумфальные ворота
у Аничкова моста послужили еще тайной сопернице Анны
Иоанновны, будущей российской императрице Елизавете
Петровне.)
Трезини только «инвентор» — создатель рисунка, а возводит
их Михаил Земцов. Императрица больше жалует вкус и мнение
иноземцев. Впрочем, отвлекаться на мелкие работы Трезини
недосуг. 7 августа 1731 года он получил от Миниха повеление:
старый Почтовый двор, что стоит у Красного канала и начала
Немецкой улицы (ныне Миллионная улица, дом 5), разобрать

и возвести на этом месте кордегардию и конюшни лейб-гвардии
Конного полка, командиром которого императрица объявила
себя. Через две недели после получения приказа архитектор уже
запрашивает кирпич для строения.
Говорят: ломать не делать, сердце не болит. Порой болит,
и очень сильно. С Почтовым двором связаны у Трезини давние
и приятные воспоминания. Фахверковое двухэтажное здание
возвели в 1715 году. На первом этаже находилась аустерия, где
покойный государь Петр Алексеевич любил шумно праздновать
свои победы, именины, радостные события. На втором этаже
селились приезжие. Временно. Пока не подыскали себе жилье.
Накануне очередного царского веселья их всех обязательно
выселяли. Кое-кого из не ведавших местных обычаев
приходилось выдворять с помощью солдат. То-то было шуму
и гаму. Особенно зимой и осенью. В обычное время на галерее
вокруг второго этажа по воскресным дням играл оркестр.
Попивая вино, потягивая пиво, благонамеренные горожане
наслаждались духовой музыкой.
Здесь же помещалась почта, основанная в 1714 году. Два раза
в неделю, по вторникам и пятницам, письма, донесения
и посылки везли в Новгород, Тверь, Москву. Или в Вологду,
а оттуда в Архангельск. Везли в Ревель и Ригу, чтобы затем
отправить в Европу. Последние годы Трезини частенько
наведывался сюда: высылал донесения Синявину, когда
он вместе с двором перебрался в Москву. Получал редкие
письма от сына из Италии.
С Почтовым домом были связаны воспоминания о том
счастливом времени, когда чувствовал себя полным сил и очень
нужным. Теперь старого знакомца предстояло перетащить вниз
по реке за Исаакиевскую церковь, на земли, принадлежавшие
когда-то светлейшему князю Меншикову, а ныне — Остерману.
За долгие годы человек привыкает к определенным путям. И
вырабатывается привычка, составляющая часть повседневного
существования. Смена нахоженных дорог вносит разлад в душу
и больно напоминает о неумолимом беге времени...
Строительство собственного нового Зимнего дома против

восточного фаса Адмиралтеиства Анна Иоанновна доверила
отцу и сыну Растрелли. Их буйная фантазия по душе
императрице. Но и он, Трезини, тоже еще надобен. Как-никак
а планы и чертежи городской застройки пока в его руках. И без
него Канцелярии не обойтись.
По издавна заведенному порядку архитектор с утра
отправляется в крепость. Помимо бастионов и фасов следует
проследить за штукатурными и декоративными работами
в соборе.
Из крепости — на Стрелку Васильевского острова. Строение
зданий Коллегии слишком затянулось. Да и Мытный двор
велено теперь переделать. Объединить его с Гостиным.
И Трезини собирается возвести огромное пятиугольное здание
в два этажа. Конечно, с обязательными галереями на первом.
От Стрелки путь лежит по берегу Большой Невы мимо дома
Академии наук, бывшего дворца матери нынешней
императрицы; мимо еще не достроенной Кунсткамеры.
Архитектора обгоняет какой-то мастеровой. Чуть приоткрыв
тяжелую дубовую дверь музея, шмыгнул внутрь. Государь Петр
Алексеевич, желая приучить россиян посещать Кунсткамеру
и смотреть монстров, повелел: денег за вход не брать,
а каждому посетителю после осмотра подносить чарку водки.
Указ продолжает действовать.
Дальше, дальше. Мимо Аудиенц-каморы, мимо
недостроенного дворца Петра II. С укором глядит дом
на Трезини пустыми оконницами. Но зодчему недосуг
разглядывать свое несчастное детище. Его ждут в бывшем
меншиковском дворце.
Генерал-фельдмаршал Миних для должной подготовки
офицеров российской армии решил создать специальное
учебное заведение — Кадетский корпус. Помещаться тому
корпусу во дворце, где некогда жил первый генерал-губернатор
Петербурга. И теперь Трезини вынужден составлять смету на
переделку тех покоев, за украшением которых еще недавно
наблюдал самолично.
Бывали еще мелкие, частные заказы, от исполнения которых

архитектор считал себя не вправе отказаться. Дочь Петра I,
царевна Елизавета, попросила переделать галерею и печи
в доме Нарышкина на берегу Красного канала вдоль западной
стороны Большого луга. Анна Иоанновна побаивалась своей
главной соперницы, возможной претендентки на русский
престол, и видеть ее каждодневно во дворце не желала,
но отселить далеко тоже опасалась. Посему велено жить
Елизавете не очень близко, но и не далеко. Так, чтобы всегда
была под присмотром.
И все же главным в жизни Трезини оставались крепость
и Коллегии. Перефразируя более позднее высказывание
Ломоносова, заметим: легче было отставить Канцелярию
от зодчего, чем Трезини от Канцелярии. По-прежнему он
обязательный член разных комиссий по апробации
архитектурных проектов. Вместе с Михаилом Земцовым
и другими зодчими Трезини освидетельствует чертежи Ивана
Коробова, начавшего перестройку в камне главного корпуса
Адмиралтейства и его башни со шпилем. Не может Доминико
бросить молодых людей, которые жаждут знаний. Полковник
фортификации с увлечением продолжает обучать их
математике и черчению. Он живет и поступает так, будто
ничего не изменилось со времен императора Петра. Но разве
какая-нибудь власть прощает самовольство? Даже если оно
приносит пользу.
Первым не захотел мириться с подобными нарушениями
педантичный генерал-фельдмаршал Миних. Желая ограничить
поле деятельности своих возможных соперников, самолюбец
готов был увидеть соревнователя даже в простом архитекторе.
Обнаружив якобы значительную растрату в Канцелярии, Миних
предложил императрице новую реформу. И Анна Иоанновна ее
утвердила. У Канцелярии от строений отобрали многие ее дела
и обязанности. Возведением крепостей — Петербургской,
Шлиссельбургской, на острове Котлин и других — стала теперь
ведать Канцелярия главной артиллерии и фортификации,
подчиненная Миниху. Сооружение императорских дворцов
передали Дворцовой канцелярии. Обывательскую застройку

поручили Полицмейстерской канцелярии города. Все
остальное — общественные здания — оставили Канцелярии
от строений. Но вместо умного и делового Ульяна Синявина,
оказавшегося под следствием, назначили бездарного Антуана
Кормедона. В результате, как утверждали современники,
явилось «немалое неудобство и конфузия, чего и разобрать
невозможно».
Время, когда определение лучших людей государства
зависело от значимости их поступков и дел, ушло вместе с
императором Петром Великим. Теперь «лучшие» объявлялись
всенародно — назначениями на должности и пожалованными
званиями. Но эти изменения в определении достоинств
человека мало волновали петербургских обывателей. Они
неизменно относились с пиететом к любому лицу, облеченному
властью. И когда 29 июня 1733 года торжественно освящали
наконец-то завершенный Петропавловский собор, Доминико
Трезини стоял где-то в последних рядах шумной толпы новых
придворных. Никто не вспомнил и не поблагодарил строителя
храма. Новому двору требовались только люди, умеющие
вовремя польстить, доставить радость правительнице.
V
Тридцатый год жизни в России Доминико Трезини завершал
плохо. Болезнью. Жена и дети утешали: потерпи, наступит
весна, опять вернешься к своим строениям. Но сам чувствовал:
не работник больше. И сил нет, и пора подводить итоги.
Порой просил принести ему из мастерской чертежи. И тогда,
обложившись подушками, начинал медленно, обстоятельно
разглядывать их. Будто чужие. Будто впервые увидел. Бывало,
радовался, но, случалось, и огорчался. Стучал высохшим
кулаком по острой коленке и зло ругался, как не заметил
решения простого и удачного. Особенно печалился, когда
смотрел рисунки Александро-Невского монастыря. Долго и так
и сяк крутил чертеж колокольни собора: «Жаль, что не будет
в городе еще одной вертикали... Какой красивый шпиц мог

быть…» А потом наступил день, когда и рисунки, и чертежи
стали неинтересны. Архитектор угасал, как угасают старики,
нежданно лишившиеся цели и смысла жизни… 19 февраля
1734 года, ровно через тридцать лет после отъезда молодого
и полного сил зодчего из Москвы в Петербург, Доминико
Трезини скончался. Умер в пять утра. В тот час, когда обычно
в течение долгих десятилетий начинал трудовой день.
Запись о его смерти сделал каноник церкви Михаила
Архангела. В доме на 2-й линии Васильевского острова завесили
зеркала.
Хоронили Доминико на шестой день. Старые денщики
и верные помощники вынесли гроб и установили на санях.
Родные и близкие расселись по возкам, и длинный похоронный
поезд выкатился на широкий простор замерзшей Невы.
Никаких документов о траурной церемонии в архивах нет.
Но проводить Доминико Трезини пришло, вероятно, много
людей. И те, с кем дружил, общался, работал. И те, кто,
недовольный новым правлением и новыми временщиками,
видел в Трезини «птенца гнезда Петрова», представителя
славного прошлого.
Сани скользили по льду мимо зданий, возведенных или
замысленных первым строителем Петербурга. В этом городе
почти все было связано с его именем. Мимо Гостиного двора,
мимо вишнево-красных стен крепости к Выборгской стороне.
А в ясном морозном небе высоко над Санкт-Петербургом
на шпиле собора беззвучно трубил золотой ангел, провожая в
последний путь своего создателя.
Похоронили
Трезини
при
церкви
Сампсония
Странноприимца, целителя всех больных. Она стояла между
«Гошпиталью», возведенной архитектором, и поселением
батальона Канцелярии от строений.
При церкви существовало небольшое кладбище. После
построения Госпиталя оно стало разрастаться. А вскоре
пришлось выделить участок и для многих иноземцев, умерших
в Петербурге. Кладбище заняло место между будущим
Сампсониевским проспектом и Нюстадтской улицей (ныне

Лесной проспект). В 1728 году деревянную церковь начали
перестраивать в камне. Она сохранилась и по сей день —
с шатровой колокольней, с галереями по боковым сторонам,
совсем не похожая на прочие петербургские храмы. Здесь
и нашел свое последнее пристанище Доминико Трезини. «При
той Сампсониевской церкви христианского народа в
погребении многое число и знатных и всяких персон», — писал
ее священник В. Терлецкий.
Случилось так, что через шесть лет рядом с церковью
похоронили и архитектора Петра Еропкина. Его казнили вместе
с кабинет-министром А. Волынским и советником
Адмиралтейства А. Хрущовым по требованию Бирона и приказу
Анны Иоанновны. В 1885 году на могиле страдальцев
установили памятник, доживший до наших дней. А след могилы
Трезини потерялся.
Во второй половине XVIII столетия иноверческое кладбище
застроили. А православное стало теперь частью парка.
Но уцелели на стенах колокольни чугунные доски с обращением
Петра к солдатам в утро Полтавской битвы.
Уроженец Тессина, архитектор Доминико Трезини,
прозванный Андреем Трезином, был верным «солдатом» всех
реформ и преобразований Петра Великого. Посему и слова
государя, отлитые в чугуне, могут с полным правом служить
эпитафией первому зодчему Петербурга: «Сыны отечества,
чады мои возлюбленныя! Пóтом трудов своих создал я вас; без
вас государству, как телу без души, жить невозможно. Вы, имея
любовь... к отечеству, славе и ко мне, не щадили живота
своего... Дела наши никогда не будут забвенны у потомства».
Однако имя и дела архитектора запамятовали быстро.
Строгие, рациональные строения его не вызывали интереса.
Время требовало дворцов, напоминающих порой гигантские
драгоценности, и конюшен, похожих на дворцы. Чем ничтожнее
личность правителя, тем больше жаждет он поклонения и тем
сильнее алчет роскоши. Само имя Трезини напоминало совсем
другие времена, когда достоинством считали деловитость,
скромность, заботу об общем благе. Теперь деловитость опять

стала уделом работных людей, скромность — свидетельством
бедности и отдаленности от двора. А словами об общем благе
прикрывали беззастенчивое обогащение.
VI
Доминико Трезини попытался сам напомнить о себе.
Незавершенными строениями Госпиталя и Коллегий,
допущенными просчетами.
К началу последней болезни тессинца на Выборгской
стороне готовы были только флигеля Морского и Сухопутного
госпиталя. Предстояло возвести между ними церковь.
Недостроенными и неотделанными стояли многие здания
Коллегий. Вдобавок ко всему открылась серьезная ошибка
Трезини. Он не учел особенностей местного климата. В желобах
за аттиками и на стыках фигурных крыш после дождей и снега
собиралась вода. Она просачивалась внутрь, заливала потолки
и стены, отслаивала штукатурку.
Создали специальную комиссию для освидетельствования.
В нее вошли Михаил Земцов, Петр Еропкин и Джузеппе
Трезини. Комиссия собиралась, осматривала, решала. А потом
последовал указ: все недоконченные работы довершить
Михаилу Земцову. Только строительство гигантского отхожего
места длиной около 400 метров на втором этаже западной
галереи Коллегий, той, что протянулась вдоль тыльной стороны
всех зданий, доверили Джузеппе Трезини.
Доканчивать чужую работу всегда труднее, чем делать свою.
А тут еще выяснилось, что католик Доминико Трезини
собирался поставить госпитальную церковь по оси север —
юг вместо оси восток — запад, как положено в России. Серьезное
нарушение канона, допущенное им уже однажды при
сооружении Александро-Невского монастыря. Теперь Земцову
предстояло прямо на строительной площадке «развернуть»
храм на 90 градусов. Задача непростая, требующая переделки
проекта.
Немало забот породили и дома Коллегий. Решено было

изменить форму крыш. Для этого следовало переделать все
перекрытия и декоративные украшения, венчавшие здания.
Дела хлопотные, требовавшие не месяца и не двух, а нескольких
лет. И долго еще, помимо своих собственных строений,
неотступно занимался Михаил Григорьевич Госпиталем
на Выборгской стороне и зданиями на Стрелке Васильевского
острова. А когда через несколько лет вновь понадобились
чертежи Доминико для каких-то ремонтных работ, Джузеппе
донес в Полицмейстерскую канцелярию: «Модели и чертежи...
после смерти реченного полковника Трезина отданы к
архитектору Земцову...»
Возникшую служебную бумагу убить нельзя. Лишь стоит
ей обрести входящий номер, как начинает она свою совершенно
особую жизнь. Втягивает в круг своего влияния все новых
и новых людей, рождает новые бумаги. Те, в свою очередь,
вызывают к жизни другие рапорты и донесения. А огромное
скрипучее колесо канцелярской машины начинает вращаться,
вызывая у десятков чиновников горделивое чувство
исполненного долга. Запрос и поиск архива Доминико Трезини
породил пухлые папки бумаг и затянулся на несколько лет.
На престол уже взошла дочь царя Петра, императрица
Елизавета, а дело все тянулось.
«В Кабинет Ея Императорского Величества
от архитектора Осипа Трезина.
Доношение
Понеже после покойного тестя моего, полковника
фортификации и архитекта Андрея Трезина, взяты многие
модели строениям Ея Императорского Величества церкви
Святых апостолов Петра и Павла, Васильевского острову
Коллегиям, разные проекты Императорскому маузолею
и протчие к архитектору Михаилу Земцову, которые модели
деланы были казенными людьми и встали в немалый кошт,
а ныне после смерти оного Земцова уповательно, что оные
модели без смотрения могут все напросто потратитца.
Того ради, Кабинету Ея Императорского Величества сим
покорно представляя, не повелено ль будет оные все модели

казенным строениям от жены его Земцова взять и положить
в удобное место.
Октября 12 дня 1745 г.
Джузеппе Трезини».
Донесение подано через два года после смерти Михаила
Земцова. Чем вызвана столь ревностная, но запоздалая забота
о наследии тестя? Уж не корыстным ли желанием чем-либо
попользоваться из толстой кипы чертежей и укрепить свое
не очень прочное положение? Ведь Джузеппе Трезини особыми
способностями не отличался.
Через несколько дней следует донесение Канцелярии
от строений: «Вдова Земцова объявила, что после смерти оного
мужа все чертежи взял у нее гезель Иван Сляднев, и слышала
она, что брал их в Канцелярию от строений. И ныне у нее,
Земцовой, никаких чертежей не имеетца».
Иван Сляднев — один из любимых учеников и помощников
Земцова. Его правая рука. Когда Михаил Григорьевич уезжал
из Санкт-Петербурга, то обязанности архитектора Главной
полицмейстерской конторы исполнял Сляднев. В сентябре
1743 года, после смерти Земцова, он по праву стал наследником
чертежей и учителя, и первого строителя города на Неве.
В ноябре 1745 года Канцелярия от строений вновь доносит:
«Какие остались модели и проекты разным строениям и протчее
ныне находятся в Канцелярии от строений в бережении... в
магазинах под смотрением архитектурии гезеля Сляднева,
коликое число и какие модели имеется реэстр...»
Далее следует сам реестр:
«Моделям, оставшимся после полковника и архитектора
Андрея Трезина.
1. Церковь Святых апостолов Петра и Павла 1
2. Коллегиям шести выступам 6
Моделям, оставшимся после подполковника и архитектора
Земцова
1. Церковь Святого Андрея, которой положено было строить
на Васильевском острове 1
2. Мавзолеев с подлежащим к ним украшениям 5

3. Модель статуи Константина Великого 1
4. Куншт камора или Академия 1
5. Кашкады с надлежащим украшением 4
6. Модель дома каменного в два апартамента 1
7. Мельница пильная, а другая шлифовальная 2
8. Модель Преображенского дворца 1
9. Часть Симеоновского шпица 1
10. Купол 1
11. Бассейн с фонтаном и дельфинами 1
12. Турецкой бани модель 1
13. Аничковские триумфальные ворота 1
14. Модель грота 1
15. Модель колонны алебастровой 1
16. Часть модели Святого Симеона Богоприимца 1
17. Модель балюстрады 1
18. Дом Прасковьи Федоровны 1
Гезель Сляднев».
Прошло всего одиннадцать лет со дня смерти Доминико
Трезини, а исчезли без следа и чертежи, и многочисленные
обязательные модели. А ведь были. Существовали. Известно по
документам. В 1718 году к Трезини были присланы три
опытных столяра для делания модели Александро-Невского
монастыря. Модель Петропавловской фортеции хранилась
в особой избе на Московской стороне. В 1720 году архитектор
поручает прапорщику Харазову изготовить модель Троицкого
храма. В 1724 году, экзаменуя молодых Еропкина и Усова,
зодчий велит им сделать модель Зимнего дома Петра Великого.
Тогда же царь отписывает Трезини, чтобы, кроме модели
Госпиталя, срочно нарисовал его чертеж.
Где же они, все эти модели? Куда подевались? Неужто
разобрали молодые ученики, чтобы лучше постичь
профессиональные секреты? А может, растащили окрестные
ребятишки для игры и забавы? Но это уже никого не волновало.
Канцелярская переписка завершилась реестром Сляднева.
Безразличный ко всему писарь сшил все бумаги в одну стопку,

пронумеровал их, расписался на последнем листе и спрятал
на дальнюю полку. Дело прекратилось. Да и кого могли теперь
заинтересовать мастеровито выполненные макеты устарелых
зданий. В моде дворцы, возведенные Растрелли-младшим. Его
имя звучит во всех гостиных. Он главный архитектор
елизаветинского Петербурга.
Пройдет, правда, еще два десятилетия, и о его строениях с
пренебрежением скажут: «Стиль барокк — гнусен». И
справедливо подведет итог своей жизни в России сам
престарелый Франческо Бартоломео Растрелли: «Архитектора
здесь ценят только тогда, когда в нем нуждаются». Эти строки
он напишет, когда ему исполнится шестьдесят четыре года.
В этом возрасте умер Доминико Трезини.
Архитекторы других эпох, других поколений станут охотно
ломать старые здания, чтобы возвести новые, по собственным
замыслам и планам. Люди стремятся утвердить себя,
прославить свое время. Им трудно думать о прошлом, когда все
помыслы заняты желанием остаться в будущем. Вот почему
до наших дней уцелело так мало творений Доминико Трезини...
Имя и дела первого петербургского архитектора вспомнили
только через сто сорок лет после его смерти. Накануне
празднования 175-летия со дня основания города...

ФАМИЛИЯ ТРЕЗИНИ, ИЛИ ЭПИЛОГ
Все тессинцы считают себя одной семьей. Где появляется
один, вскорости надо ждать следующего. Доминико Трезини
открыл путь в Россию. За ним на протяжении полутора веков
туда ехали другие. Но первым после Доминико прибыл его зять
Карло Джузеппе Трезини.
Природа не наделила его талантом. Не был он и удачливым.
Есть такие люди. Все, что получается у других легко и просто, у
этих — обязательно тяжело и с неприятностями, оборачиваясь
подчас бедой. Именно таким оказался Джузеппе Трезини.
Числился он сначала архитектором Коллегии иностранных
дел. Положение твердое, а работа бросовая. Что-то
отремонтировать, что-то переделать.
В 1736 году к приезду персидских послов Джузеппе готовит
для них жилье на Московской стороне. Потом несколько лет
хлопочет, чтобы получить причитающееся ему за это
жалованье.
В 1740 году перестраивает на Васильевском острове дома Ю.
Трубецкого, П. Мусина-Пушкина, В. Голицына и подворье
Троице-Сергиева монастыря для прибывшего из Турции
посольства. И снова пять лет обивает пороги, пишет прошения,
рапорты в надежде обрести наконец заработанные деньги.
В 1743 году Елизавета Петровна назначает Джузеппе
Трезини снова в помощники архитектора. На сей раз молодого и
талантливого Андрея Квасова, которому поручено достроить
Большой Царскосельский дворец. Но и здесь он не оправдывает
надежд. 5 мая 1745 года Джузеппе заменили Саввой
Чевакинским.
Правда, дважды этот Трезини попытался строить
самостоятельно. Один раз жилой корпус для кадетов —
с западной стороны бывшего дворца Меншикова, вдоль
теперешней Съездовской линии. Длинное скучное здание,
украшенное по фасаду пилястрами. Второй случай — церковь
Трех Святителей на 6-й линии Васильевского острова, рядом

с Андреевским собором. Собор был тогда еще деревянным
и зимой не отапливался. В 1740 году решили построить
небольшую каменную церковь для зимних служб. И это
сооружение не вызывает восторга, не поражает
оригинальностью мышления.
Вместе с тем к Джузеппе Трезини относились с
доброжелательством и доверием. Вероятно, потому, что охотно
танцевал на всех балах, был искателен перед вельможами,
исполнителен в поручениях. Сохранившееся архивное дело
свидетельствует, что и в Коллегии иностранных дел не
сомневались в его честности и преданности.
В начале сентября 1727 года из Смоленска в Коллегию
поступило донесение, что «августа 30 дня в Дорогобужском
уезде близ реки Днепра пойман человек... а на каком языке
говорит в Смоленску знать невозможно...».
Ответ из Петербурга последовал незамедлительно: «Вам бы
оного... из Смоленска до Санкт Петербурха везти под караулом
со всякой осторожностью... О деле этом, которое тайности
подлежит... в писмах вам ни к кому не писать».
Таинственного неизвестного — то ли хитрого соглядатая,
то ли заблудившегося путешественника — срочно доставили
с берегов Днепра на берега Невы. Здесь собрали секретную
комиссию. Через несколько дней она донесла на самый верх:
«В Коллегии иностранных дел присланный из Смоленска...
иноземец через секретаря экспедиции и через протчих
переводчиков знающих итальянского языка спрашиван... и
переводчики сказали, что оной иноземец говорит языком,
которого языка они выразуметь и растолковать не могут
и притом в уме весьма помешателен и говорит по вопросам их
в ответ все другое...»
Решение начальствующих совершенно неожиданно.
Таинственного человека не велят казнить, не прячут в тюрьму,
не отсылают на каторгу, а отдают под наблюдение... Джузеппе
Трезини:
«1727 года сентября в 25 день, по рассуждении Коллегии
иностранных дел, отдан на расписку присланной из Смоленска

пойманный в Дорогобужском уезде иноземец архитектору
Трезини, а ежели он приищет какую оказию отпустить его
из России, тогда отпустить его, объявив в Коллегии
иностранных дел, а не объявя об отпуске его в Коллегии,
из России никуда его не отпускать и иметь ему у себя для
домовой работы, а когда оной иноземец в Коллегию
иностранных дел потребуется, и тогда ему оного поставить без
всякой оговорки». И внизу роспись в получении: Саr1о Giuzeppe
Trezzinij.
Доверие, конечно, приятно. Но почему именно ему
достались все эти хлопоты и ответственность? Разве мало при
Коллегии чиновников?
Кто был сей несчастный иноземец и какова его дальнейшая
судьба, остается неизвестным. Пылкие романисты вправе
домысливать всё, что им заблагорассудится.
Не сложилась у Джузеппе и личная жизнь. Он очень любил
детей. А Мария Томазина иметь их не могла. Пока еще жив был
тесть, в семье соблюдали приличие. Ведь Джузеппе зависел
от Доминико Трезини.
Но как только старик умер, начались нелады. Ссоры и
размолвки привели к тому, что в 1744 году Мария Томазина
покинула Россию. Сама решила уехать на родину или
ее заставил Джузеппе — мы этого никогда не узнаем.
Шесть лет прожил он соломенным вдовцом. А потом
разразился скандал. Августа 22 дня 1750 года соседская девка
Анна показала, что на Васильевском острове в доме архитектора
Осипа Трезина для «непотребства блудного» живет иноземка
Шарлотта Гарп с младшей сестрой.
Таких невенчанных жен в Петербурге достаточно. Но то, что
прощали другим, не простили Трезини. Возможно, свою роль
сыграла нелюбовь к архитектору Петра Ивановича Шувалова,
брата любимого фаворита Елизаветы Петровны. Как
свидетельствует Якоб Штелин, камергер Шувалов высказался
однажды о Джузеппе за обедом: «...постыдным остатком
прежнего русского варварства было присвоение этому полному
невежде звания сенатского архитектора». Короче говоря,

императрица, сама не отличавшаяся строгостью нравов,
повелела девицу Шарлотту Гарп арестовать и отправить в
«Калинкин дом» — специальную тюрьму, созданную Елизаветой
Петровной для гулящих женщин. Исполнить приказ выпало
на долю лейб-гвардии Семеновского полка сержанта Плещеева.
Джузеппе со шпагой в руках решил защитить любимую
женщину и свою дочь Марию, родившуюся в январе. Тогда для
усмирения архитектора и ареста девицы направили капитана
Полонского. Тот сумел арестовать и Джузеппе, и Шарлотту.
Правда, Трезини очень скоро отпустили, а девица уже 27 августа
дала показания.
Ей двадцать девять лет. Лютеранка. Приехала в Петербург
десять лет назад. Отец ее служил поручиком российского
морского флота. В Петербурге у нее тетка, жена дворцового
седельника.
Суд постановил: девицу Шарлотту Гарп с незаконно
прижитой дочерью Марией отправить в Нарву, где при первой
возможности посадить на корабль и выслать за границу. Для
платы капитану суд выделил 35 рублей. Шарлотту с ребенком
и младшей сестрой отослали под конвоем в Нарву. Можно
представить, какие мытарства и унижения пережили
несчастные, пробыв в Нарве до октября 1752 года. В тот месяц,
как сообщил комендант, нашелся капитан небольшого
суденышка, согласный отвезти девиц в Любек. Но едва выйдя
в море, кораблик, как поспешил донести тот же комендант,
погиб вместе с командой и пассажирами. А может, не было
корабля и сердобольного капитана? Может, просто замученные
девушки покончили с жизнью сами, а кто-то положил 35 рублей
себе в карман...
Самое удивительное в этой истории — решение
Полицмейстерской канцелярии: 35 рублей, отпущенные
на высылку Шарлотты Гарп «с дитем и младшей сестрой»,
взыскать с архитектора Осипа Трезини. Можно представить
себе ярость тессинца, от которого требуют деньги за
погубленную любимую женщину и единственного ребенка.
С детских лет привыкший к другим нравам и порядкам,

он никак не мог понять этого полицейского требования.
Тем не менее, когда летом 1754 года его назначили членом
Комиссии для осмотрения Петропавловской фортеции, Карло
Джузеппе дал согласие не раздумывая. Забыл все обиды и
оскорбления. Надо было работать, иметь жалованье.
Комиссию создал арап Петра Великого, прадед Пушкина,
генерал-майор от фортификации Абрам Петрович Ганнибал.
Помимо Трезини, в комиссию вошли архитекторы С.
Чевакинский, М. Башмаков и А. Вист. Генерал предложил одеть
кирпичные стены крепости каменной плитой. От беспрерывной
влажности кирпич теряет свою прочность, а «плита
несравненно с кирпичом, но весьма долговременно стоять
может». После нескольких месяцев работы Комиссия
постановила: «оное должно учинить». Однако не учинили.
Только заменили обветшавшие места и подняли (неизвестно
для какой надобности) фланки.
Строение Доминико Трезини «одели гранитным камнем»
лишь в 1779 году. Предание рассказывает, что Екатерина II,
подойдя однажды к окну, взглянула через Неву на кирпичные
стены крепости-тюрьмы и возмутилась их простецким видом.
Незамедлительно принялись готовить гранит для облицовки.
Потом наняли 100 каменотесов с жалованьем по 8 рублей
в месяц каждому, 100 чернорабочих, получавших по 6 рублей
в месяц, и 7 кузнецов, которым платили по 12 рублей.
«Одевание» крепости началось.
Справедливость этого рассказа подтверждает сам внешний
облик крепости. Она укрыта гранитом только с южной стороны,
обращенной ко дворцу. А все, что не видно из окон Зимнего, так
и осталось красно-малиновым, кирпичным.
Но все это случилось, когда никто уже не вспоминал ни
о Доминико, ни о Карло Джузеппе Трезини.
О дальнейшей жизни Джузеппе ничего не известно.
Случайно уцелевшие документы гласят, что умер он
в Петербурге 20 мая 1768 года. Наследницей его осталась
купеческая дочь Елена Санна, служившая у него
«домостроительницей». Были у нее дети — сын Петр и дочери

Мария и Екатерина, прижитые от архитектора. Завещанное
наследство помогло «домостроительнице» выйти потом замуж
за поручика Ивана Феера.
Третьего Трезини, приехавшего в Россию, звали Пьетро
Антонио. Имя его породило легенду, очень удобную для
некоторых историков. Старшего сына Доминико Трезини,
крестника царя Петра Алексеевича, тоже звали Петр. Поэтому
прямо-таки напрашивалось — объявить приехавшего Пьетро
Антонио Трезини сыном Доминико, способным продолжателем
дела отца. Ведь модно восхвалять семейные традиции.
Так и бытовала эта ошибка многие десятилетия, вплоть
до середины 60-х годов XX столетия. Именно тогда историк
Герольд Вздорнов обнаружил в архиве прелюбопытнейший
документ: Пьетро Трезини доносил Сенату, что архитектуре
обучался в Италии «в городе Медиолане (Милане. — Ю. О.) при
отце своем» и приехал в Россию в 1726 году. Мы хорошо
помним, что сын Доминико родился в 1710 году, а в Италию
отправлен в 1725 году. Не мог пятнадцатилетний мальчик
овладеть за год сложной архитектурной наукой. Да и сам
Доминико не выезжал из России в Милан даже на самый
короткий период. Значит, Пьетро Антонио Трезини — третий
тессинец, приехавший в Петербург, — всего-навсего
однофамилец первого.
Пьетро Трезини оказался способным и очень работящим.
Перечень его работ довольно значителен. С 1726 по 1732 год
он строит по частным заказам петербургских вельмож. С кем
общается? С кем дружит? Трудно ответить. Молчат архивные
документы. Возможно, как приватный архитектор, подобно
работавшему в Петербурге 20-х годов XVIII столетия итальянцу
Киавери, он вне круга служилых мастеров. Не исключено, что
мешает ему мелочный, необщительный характер. Эти черты
отчетливо проявятся чуть позже.
В 1732 году он строит Монетный дом на Московской стороне,
неподалеку от Литейного двора. Это первый государственный
заказ, и выполнил его архитектор, видимо, успешно. Потому
что через три года Пьетро Трезини поручают сооружение

Почтового дома. К сожалению, ни то ни другое здание до наших
дней не сохранились.
С этого времени Пьетро Антонио Трезини все более
упрочивает свое положение. Ему доверяют ремонт
Исаакиевского собора, сильно пострадавшего от пожара
1735 года. Чуть позже — перестройку в камне Успенской церкви
(ныне Князь-Владимирский собор). Осенью 1742 года Трезини
получает заказ: в честь возвращения Елизаветы Петровны
в Петербург после коронации отремонтировать старые
триумфальные ворота у моста через Фонтанку и соорудить
новые у Зеленого моста через Мойку. Старые ворота,
замысленные еще Доминико Трезини, стоят с 1731 года. Их
обновление Пьетро Антонио доверяет Джузеппе, но план
украшения составляет сам. Приходится восстанавливать
позолоту и обветшавшие резные фигуры. А для пущей
нарядности установит сорок две новые живописные картины.
От старой петровской символики остается одно воспоминание.
В том же году Пьетро Трезини назначают архитектором
Полицмейстерской канцелярии Петербурга, взамен временно
отъехавшего в Москву Михаила Земцова. Теперь в его
обязанности входят «размерение линий и отводы мест,
сочинение и перерисование планов и регулирование улиц
и дворов сочинением аккуратных планов же, и учреждение
ж немалых и знатных как казенных, так и партикулярных
важнейших строениев, чтобы везде построено было по силе
указов и с добрым порядком». Он должен исполнять все то, что
когда-то на протяжении двух десятилетий каждодневно делал
Доминико Трезини.
За то, что одновременно возводит Успенскую церковь и храм
первого в России лейб-гвардии Преображенского полка и
наблюдает за строением в Александро-Невском монастыре,
Пьетро Антонио требует настойчиво особую плату. Давно
прошли те идеальные петровские времена, когда во имя
общественного блага верные сподвижники государя готовы
были бескорыстно трудиться день и ночь, не жалея сил своих.
Теперь за каждую работу ждут специального вознаграждения.

Эпоха воодушевления уступила место эпохе потребления.
Вторично пересекаются дороги первого и третьего тессинца
в Петербурге. Сначала на триумфальных воротах. Теперь — в
недостроенном Александро-Невском монастыре. Доминико
возвел правое крыло, если смотреть от Невы, Пьетро Антонио
сооружает левое. Разлет правого крыла сдерживает на краю
Благовещенская церковь. Своей суховато-подтянутой формой
оно зримо передает нам деловитый, практический характер
петровского времени. Движение левого крыла Пьетро Трезини
тоже ограничил церковью — Федоровской. Ее высокий
яйцевидный купол, круглые люкарны в нарядных рамах, легкая
главка на круглом барабане и полуколонны на фоне пилястр —
все это приметы праздничного, пышного елизаветинского
барокко.
Федоровскую церковь специалисты по праву считают
большой удачей зодчего.
Видимо, кто больше требует, тому больше дается. В апреле
1746 года Полицмейстерская канцелярия заключает на пять лет
новый контракт с Пьетро Трезини. Ему увеличивают жалованье
и присваивают звание армейского майора. Все же не достиг
уровня Доминико. И зависть снедает его. Зреет в душе обида.
Почему строение всех императорских дворцов доверяют
Франческо Растрелли, а ему — только подворье ТроицеСергиева монастыря на берегу Фонтанки и Троице-Сергиевскую
пустынь по дороге на Петергоф? (Несмотря на зависть, Трезини
при создании проекта пустыни не постеснялся заимствовать
у Растрелли его начальный вариант Смольного монастыря.)
Правда, Трезини при строении Преображенского собора первым
в Петербурге отказался от подражания европейским базиликам
и возродил русское традиционное пятиглавие. Растрелли
в соборе Смольного вынужден был следовать его примеру.
Если Пьетро Трезини был завистливым честолюбцем,
то Франческо Растрелли не отличался большой добротой и
всепрощением. Вероятно, между ними зрел конфликт, исходом
которого должно было стать полное поражение одной из сторон.
И тогда Трезини решается на отчаянный шаг. Бросив

недостроенными здания Конюшенного и Таможенного
ведомств, оперный театр при Аничковом дворце и проект
перестройки католического храма на Невском проспекте,
весной 1751 года он срочно уезжает в Италию. Не собираясь
возвращаться, испросил поездку по служебной надобности: для
найма мастеров. Расчет Трезини прост: его отсутствие заметят
в Петербурге, спохватятся и попросят вернуться. Тогда он
предъявит свои условия. Для вручения этих пунктов Пьетро
Антонио отправляет в Россию жену. Но ни ее хитрости,
ни мелкие интриги успеха не приносят. В Петербурге теперь
достаточно талантливых и покладистых зодчих.
Как выяснил К. В. Малиновский, Пьетро Трезини все же
вынужден был вернуться в город на Неве и жил в нем еще
в 1760 году. А вот дальнейшая его судьба нам неизвестна.
По свидетельству Александра Бенуа, в середине XIX столетия
в России работал еще один, четвертый Трезини. Тоже Джузеппе.
Он родился в 1831 году, был учеником Миланской академии,
в 1850 году переселился в Россию, где состоял одно время
помощником при А. К. Кавосе, а затем построил дом для
П. П. Дурново на Английской набережной (ныне дом 16),
оконченный в 1866 году. Вернувшись в 1868 году на родину,
вместе с Антонио Дефилипписом построил... кантональную
тюрьму в Лугано (1872). Умер Трезини в 1885 году.
Какова же судьба детей Доминико Трезини — первого
архитектора Петербурга?
В «Ежегоднике археологии и истории искусства Швейцарии»
за 1951 и 1952 годы Йозеф Эрет опубликовал две большие статьи
о жизни и творчестве Доминико, Карло Джузеппе и Пьетро
Антонио Трезини. Автор в основном использовал статьи
русских исследователей — М. Я. Королькова и И. Э. Грабаря.
Но порой приводит очень интересные сведения из архива
Астано, и в первую очередь из церковно-приходских книг.
Так, благодаря изысканиям швейцарского исследователя
мы узнаем, что Мария Лючия Томазина, вторая дочь Доминико
Трезини и жена Карло Джузеппе, умерла в Астано 3 июня
1769 года. На год пережив мужа и на тридцать пять лет — отца.

Те же церковные книги сообщают, что Петр Трезини,
старший сын Доминико, крестник царя Петра Алексеевича, 3
марта 1731 года обвенчался в Астано с девицей Томазиной
де Пресбитеро. 7 декабря того же года у них родилась дочь
Мария Катарина, а 18 августа 1733-го — вторая дочь, Джованна
Мария. (Кстати, еще одно подтверждение тому, что Пьетро
Антонио Трезини, приехавший в Россию в 1726 году, никак
не мог быть сыном Доминико Трезини.)
Известно, что Джузеппе (Иосиф) и Джоакимо (Иоаким)
окончили в 1738 году Кадетский корпус. Никаких документов
пока не найдено о дочерях Фелиции и Катарине. Неведома
судьба и тех двоих детей, имен которых мы вообще не знаем.
Зато прослеживается жизнь Маттео (Матвея) Трезини.
В книге церкви Петра и Павла в Астано сохранилась запись:
10 ноября 1745 года скончалась Анна Мария Терезия,
малолетняя дочь «рисовальщика господина Маттео Трезини
из города Санкт-Петербурга в России». Вероятно, младший из
известных нам сыновей Доминико тоже выезжал на родину
отца. То ли для учебы, то ли по каким-то другим причинам,
но потом вернулся в Россию, где все же оставалось поместье —
мыза Зарецкая.
У Маттео Трезини родилась еще одна дочь, которую опять
назвали Анной. Явление, распространенное в XVIII и даже в XIX
столетии. Рассуждали тогда просто: одну Анну Бог прибрал
к себе, а вторую уже не станет. Анна Матвеевна Трезини вышла
замуж за Григория Ефимовича Радыгина, принеся в приданое
деревеньку Зарецкую, как стали в просторечии называть мызу.
Деревенька находилась в Копорском уезде верстах в пятнадцати
от почтовой станции Выра, где служил герой пушкинского
«Станционного смотрителя», а ныне устроен музей.
У Григория Радыгина и Анны Трезини родилась дочь
Аграфена, ставшая впоследствии женой офицера Пахомия
Чернова. Супруги жили мирно и родили девять детей (как
Доминико Трезини). Одна из дочерей, Екатерина Пахомовна,
славилась своей красотой. В нее влюбился Владимир
Новосильцов, флигель-адъютант Александра I.

Молодой человек решил обвенчаться с дочерью небогатого
генерал-майора. Но не тут-то было. Воспротивилась мать
жениха. Урожденная графиня Орлова гордо заявила: «Не могу
допустить, чтобы мой сын женился на какой-то Черновой,
да еще Пахомовне».
За честь сестры вступился ее брат Константин Чернов,
подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка, член Северного
общества декабристов. Он вызвал флигель-адъютанта на дуэль.
А секундантом выбрал своего двоюродного брата — Кондратия
Рылеева. После долгих перипетий, рожденных интригами
графини, вызов все же был принят. Стрелялись 10 сентября
1825 года в Лесном за Выборской заставой. Противники
смертельно ранили друг друга. Новосильцов скончался
на пятый день. Раненный в голову Чернов мучился еще
двенадцать дней.
Декабрист Е. П. Оболенский вспоминал: «По близкой дружбе
с Кондратием Федоровичем Рылеевым я и многие приходили
к Чернову, чтобы выразить ему сочувствие к поступку
благородному, через который он вступился за честь сестры...»
Похороны убитого подпоручика вылились в манифестацию
протеста. Е. П. Оболенский: «Все, что мыслило, чувствовало,
соединилось тут... и безмолвно выражало сочувствие тому, кто
собой выразил общую идею о защите слабого против сильного».
На Смоленское кладбище, что на Васильевском острове,
приехали и пришли сотни и сотни людей. Указывая на
растянувшееся траурное шествие, декабрист А. А. Бестужев
восклицал: «Напрасно полагают, будто у нас нет общего
мнения». Над открытой могилой Вильгельм Кюхельбекер
пытался прочесть свои стихи:
Клянемся честью и Черновым:
Вражда и брань временщикам,
Царей трепещущим рабам,
Тиранам, нас угнесть готовым...

Все это случилось 26 сентября 1825 года. До знаменательных
событий на Сенатской площади оставалось семьдесят девять

дней...
Вряд ли мог исполнительный и безответный Доминико
Трезини представить кипение страстей, которое разыграется
вокруг его правнука...
Историю о внучках и правнучках Трезини в России поведал
мне дальний потомок зодчего, поэт и критик Андрей Юрьевич
Чернов. Здесь, наверное, следовало бы завершить
жизнеописание первого строителя Петербурга, заложившего
надежный фундамент для будущих прославленных строений
города. Но рассказ А. Чернова пробуждает размышления о
множестве явных и тайных нитей, связывающих нас
с прошлым. Они приближают его, помогают лучше понять
и осознать вечно живущую, неразрывную связь времен.
Конечно, время способно разрушить отдельные памятники
культуры, но оно не в силах уничтожить ее или перечеркнуть
навсегда. Васильевский остров с его планировкой и зданием
Двенадцати коллегий, Петропавловская крепость с ее
удивительным шпилем, Летний дворец и общий замысел
Александро-Невской лавры навечно останутся памятниками
славному труженику Доминико Трезини.

ДВОРЦЫ

МАСТЕР ЛЕПКИ И ФАНТАЗИИ

ФРАНЧЕСКО РАСТРЕЛЛИ

ГОДЫ УЧЕНИЯ
I
Род Растрелли был стар и известен. Правда, недостаточно,
чтобы удовлетворить великое честолюбие некоторых его
членов. Зажиточные горожане, хорошо знакомые жителям
Перуджи, Милана, Флоренции, давно мечтали о дворянском
гербе. Повезло Растрелли флорентийским. Дед нашего героя
в 1670 году наконец добился права украсить давно
приготовленный щит изображением кометы и двух
восьмиконечных звезд с золотой перевязью в голубом поле.
То ли обретение герба потребовало изрядных расходов, то ли
с годами потощали денежные мешки фамилии, только
к рождению Бартоломео Карло — отца нашего героя — у
семейства Растрелли осталось высокомерия и гордости больше,
чем золотых монет.
Оснований для гордости было все же немало. Флоренция
жила своей великой былой славой — родины Данте, Петрарки,
Микеланджело; города, где жили Макиавелли и Галилей, где
церкви и площади украшены творениями прославленных
Джотто и Мазаччо, Донателло и Верроккьо, Челлини
и Микеланджело. И каждый горожанин, от каменщика
до философа, чувствовал себя личностью. А для тех, кто хоть
единожды прошел по улицам и площадям Флоренции, кто
любовался тусклым блеском ее старой бронзы и холодным
сиянием мрамора, кто восхищался чистотой и строгостью ее
очертаний, невесомыми куполами собора Сан-Лоренцо, — для
тех само слово «Флоренция» становилось символом высокого
искусства. Это романтическое сияние прошлого бросало свой
неизбежный отблеск на каждого флорентийца. Даже в Париже,
при дворе «короля-солнца» Людовика XIV, выходцев
из Флоренции встречали с должным почтением. Десятилетия
спустя, вдали от родины, Бартоломео Карло с гордостью будет
писать после своей фамилии «флорентиец».
Как истинного дворянина, Бартоломео Карло учили хорошим

манерам и обязательному тогда французскому языку. Как
обнищавшему дворянину, ему необходима была профессия.
Благородная, не унижавшая звания и приносящая вместе с тем
доход. Такой профессией для юноши, не желавшего стать
ни военным, ни аббатом, могла быть, например, работа
скульптора. Не исключено, что сама атмосфера Флоренции
подсказала мальчику его призвание, а родители лишь с
удовлетворением отметили выбор. Время еще не успело стереть
в их памяти, да и не только в их, а в памяти всей просвещенной
Европы, кружащий голову успех уроженца Флоренции кавалера
Лоренцо Бернини — прославленного гостя самого Людовика
XIV. При такой профессии будущее дворянина Бартоломео
Карло Растрелли грезилось радужным и безбедным.
Скульптурная школа Флоренции, где начиная с XIII века
трудились крупнейшие ваятели Италии, заслуженно считалась
одной из лучших в Европе. Пытливому ученику наставники
открывали секреты ювелирного искусства, сооружения дворцов
и храмов, секреты основ гидравлики. Единственно, чего
не могла предоставить даже талантливым ученикам
обнищавшая ныне Флоренция, это регулярных заказов и
постоянного заработка. Но подобные обстоятельства
не смущали юного скульптора — мир был велик, голова полна
грандиозных замыслов, а сердце — уверенности в грядущем
успехе.
Летом 1698 года двадцатитрехлетний Бартоломео Карло
Растрелли, исполненный великих желаний, обремененный
многочисленными
родительскими
наставлениями
и
значительно меньшим количеством золотых монет, въехал
в Рим через Порта дель Пополо.
Прямо перед ним высились две церкви: Санта-Мария-инМонтесанто и Санта-Мария-деи-Мираколи, воздвигнутые
кавалером Лоренцо Бернини; за спиной стояли городские врата
и церковь Санта-Мария-дель-Пополо, украшенная внутри им
же. В этом был добрый знак, доброе предзнаменование.
И Растрелли твердо уверовал, что сумеет покорить великий
город.

Рим не заметил появления молодого честолюбца.
За двадцать с лишним веков существования его мостовые
топтали пришельцы из разных стран и городов, рабы и
императоры, разъяренные воины и фанатичные проповедники,
гениальные художники и завистливые неудачники. Он всех
принимал в свое лоно, оставляя в памяти имена лишь
немногих.
Увы, прошли те благие времена, когда глава Церкви мог
тратить любые суммы на украшение своего города, своих
дворцов. Италия изнемогала под тяжестью испанских налогов.
Трон папы колебался под натиском волн народных
возмущений, и новые произведения искусства мало волновали
Иннокентия XII. В неудачное время прибыл Бартоломео Карло
Растрелли в Рим.
Год, прожитый в этом городе, не прошел для молодого
скульптора бесследно. Именно здесь он воочию увидел и
профессионально осознал лучшие творения своего кумира —
Бернини. Здесь, в Риме, окунулся в мир активно обращенного
к зрителю искусства барокко. Постигнув законы его
патетической взволнованности, динамизма и даже
театрализации композиционных решений, он уже никогда
больше не мог забыть их, изменить им.
Свою любовь Бартоломео Растрелли постарается в будущем
передать сыну.
В Риме не только определилось творческое кредо скульп­тора,
здесь начался тот путь, который в конце концов привел его
в Россию, в новый город на Неве.
Темпераментный, живой Бартоломео Карло не мог
не общаться, даже должен был встречаться и беседовать с
многочисленными
фламандскими
и
французскими
художниками, спешившими посетить древний Рим — эту Мекку
искусства. Результатом встреч явилась твердая убежденность —
ехать в Париж, к пышному двору Людовика XIV, где наверняка
можно получить долгожданные заказы и проявить свой талант.
Римский опыт, правда, подсказывал, что ехать без каких-либо
рекомендательных писем, надеясь только на свою счастливую

звезду, бессмысленно. И Растрелли нашел себе покровителя —
старого французского дипломата, близкого друга покойного
кардинала Мазарини, аббата Атто Мелани.
Не исключено, что именно в Риме произошло еще одно
немаловажное событие в жизни Бартоломео Растрелли —
знакомство с юной итальянской дворянкой. Торжественная
церемония обручения состоялась в любимой Флоренции в
присутствии всего немалочисленного семейства Растрелли.
А через несколько недель карета увезла синьору и синьора
Растрелли на север, во Францию. Больше скульптор никогда
не увидит Италию и родной город на берегах Арно.
Нам неизвестно, как принял Париж молодую флорентийскую
чету. Остается невыясненным, какое впечатление произвел
на Растрелли город. Для нас, впрочем, важно одно и, пожалуй,
главное известие, что в 1700 году у синьоры и синьора
Растрелли родился мальчик, названный в честь деда Франческо
Бартоломео.
Именно этому мальчику, появившемуся на свет в последний
год старого века, суждено было стать одним из величайших
зодчих России XVIII столетия.
В каких условиях жил и воспитывался юный Франческо
Бартоломео? Что споспешествовало зарождению его будущих
привязанностей и вкусов?
За шестнадцать лет пребывания во Франции его отец создал
лишь одно произведение — пышное надгробие бывшему
королевскому министру Симону Арно, маркизу де Помпонну.
Кроме этого было немало проектов, рисунков, набросков
и даже, возможно, моделей, но все они так и не нашли своего
воплощения в бронзе и мраморе. Увы, слепая приверженность
манере и приемам великого Бернини в глазах французов, всегда
инстинктивно тяготевших к классицизму, выглядела жалкими
потугами провинциала, незнакомого с утонченными вкусами
королевского двора.
Совсем не случайно через десять лет после создания
надгробия де Помпонну прозвучали суровые слова критика:
«Эта работа Бартоломео Растрелли, итальянца, который в этом

случае отдал дань современным и историческим вкусам своей
страны... в ней не чувствуется ни правды, ни хорошего вкуса,
а общее впечатление не оставляет сознания удачной
выдумки...» Но разве могут иронические усмешки придворных
смутить самоуверенного и честолюбивого провинциального
дворянина, решившего во что бы то ни стало достичь своей
цели? Растрелли напряженно работает в своем ателье, ожидая
будущих заказчиков. Он ищет выгодных покровителей, без
которых так трудно жить в Париже. Наконец вдова маркиза
де Помпонна знакомит его с папским нунцием, епископом
Филиппом Антонио Гуалтерио. Епископ — итальянец и
собиратель медалей. Он может и должен помочь скульпторусоотечественнику. Через епископа Растрелли приобретает
безотказный, по его мнению, ключ к признанию и успеху —
титул графа Папского государства и орден Иоанна
Латеранского.
Честолюбие скульптора удовлетворено. Его распирает
от гордости: флорентийская родня может завидовать и
восхищаться им. А понесенные расходы, значительно
уменьшившие приданое жены, он скоро возместит благодаря
заказам, которые теперь обязательно появятся. Но придворный
кодекс суров: первоначальное мнение о небогатом провинциале
не способен изменить даже купленный титул.
О заботах и треволнениях родителей сын, скорее всего, и
не ведал. Он жил в своем увлекательном мире. Понастоящему — даже в двух мирах. Один — прогулки по улицам,
площадям, паркам Парижа, мимо красивых и величественных
дворцов, которые так интересно разглядывать. Другой — дома,
среди висящих на стенах гравюр, среди рисунков и набросков
отца, рядом с призывно чистыми листами бумаги, свинцовыми
карандашами и чернилами, так ужасно пачкающими руки.
Впрочем, какие-либо сведения о годах детства и отрочества
будущего архитектора нам не известны. Мы можем лишь
высказывать различные предположения и догадки. Вероятнее
всего, что Растрелли-отец, мечтавший, как и большинство
родителей, увидеть в сыне продолжателя своего дела, тратил

немало времени на обучение Франческо Бартоломео рисунку,
лепке, основам архитектурной композиции, медальерного
искусства, строительного дела, гидравлике, то есть всему тому,
что сам изучал во Флоренции.
Зная по свидетельствам современников о южном
темпераменте и вспыльчивом характере Растрелли-старшего,
можно предположить, что занятия эти не всегда проходили
спокойно.
Размеренное течение жизни Франческо Бартоломео
нарушает известие о смерти Людовика XIV и восшествии
на престол пятилетнего Людовика XV. Вместе с тысячами
парижан Франческо спешит увидеть все траурные церемонии и
коронационные торжества. Он так увлечен, что даже
не замечает озабоченности отца. А у скульптора действительно
немало поводов для волнений.
Умонастроения художников Франции осенью 1715 года
прекрасно понял царь Петр I. Из Петербурга в Париж к русскому
резиденту Конону Зотову летит депеша: «...понеже король
французский умер, а наследник зело молод, то, чаю, многие
мастеровые люди будут искать фортуны в иных государствах,
для чего наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не
пропускать...»
Конечно, Растрелли-отец не знал об этом письме. Даже
не мог предположить, что несколько секретных строк далекого
северного властелина резко изменят его судьбу. Но капризная
фортуна в облике российского посла уже обратила на
флорентийца свое благосклонное внимание.
19 октября 1715 года был подписан договор между
«господином Иваном Лефортом, советником в Париже службы
Его Царского Величества Петра Первого», и «господином
Растрелли Флоренским, кавалером Святого Иоанна
Латеранского». Документ сей утверждает, что «помянутый
господин Растрелли обязуется ехать в Санкт-Петербург с сыном
своим и учеником своим и работать там в службе Его Царского
Величества три года...».
Это первое известное нам письменное упоминание

о Растрелли-младшем, хотя он даже не назван по имени. Он еще
молод. Ему пятнадцать лет, и всем невдомек, что именно этот
подросток станет играть важную роль в искусстве столь далекой
от Парижа таинственной России.
Для Растрелли-отца подписанный договор — последняя
надежда найти свое место в жизни и добиться успеха. Можно
только представить, сколько часов и дней тяжелых раздумий
пережил он, прежде чем твердой рукой начертал свою подпись
под шестнадцатью пунктами соглашения. За этой подписью
горечь понимания, что искусство его устарело для королевского
Парижа, что прожитые годы не принесли долгожданной славы и
вряд ли здесь, во Франции, он сможет надеяться на лучшее.
Вместе с тем сквозь текст статей договора проглядывает
врожденное честолюбие и самоуверенность гордого
флорентийца, снизошедшего до соглашения с партнером,
уступающим в культуре и образованности. Растрелли бойко
перечисляет свои многочисленные дарования, обещая даже
создавать искусственные мраморы разных цветов и машины
«для театров в опере и комедиях».
Создается впечатление, что, не добившись славы Бернини
в Париже, Растрелли-отец мечтает о роли Леонардо да Винчи
в Петербурге. Три года спустя, готовя модель памятника Петру I,
он, подражая Леонардо, не случайно назовет фигуру коня для
монумента «Великим конем».
...В своем двурогом парике, презрительно оттопырив
полную нижнюю губу, Растрелли-старший с чувством нового
достоинства прощается с парижскими знакомыми. Улыбаясь
только уголками рта, он с удовольствием поясняет, как
счастливы русские, заполучив именно его, Растрелли; как
охотно согласились они уплатить ему жалованье с мая, хотя
договор подписан в октябре; какую великую сумму отпустят
на его переезд. Он готов ехать хоть завтра, но, увы, приходится
ждать; русские эмиссары готовят подарки Петру, которые ему,
Растрелли, поручено самолично передать. Эмиссары спешить
не желали, а скульптор сгорал от нетерпения. Не дождавшись
ящиков с книгами и инструментами для российского царя

он двинулся в путь.
От Парижа до Страсбурга, от Страсбурга до Франкфур­та-наМайне, потом на Берлин. Катится коляска по французским
и немецким землям. Проплывают за окном города и селения.
Останавливаясь на ночлег, Растрелли исправно заносит в
специально заведенную книжицу:
«За провоз от Франкфурта до Берлина заплачено 594 ливра.
На кушанья издержано от Франкфурта до Берлина 496
ливров 11 копеек».
Торопится Растрелли. Спешит в Петербург. И все же
пришлось задержаться в Берлине на месяц. Запасались теплой
одеждой для тяжкого зимнего пути.
«В Берлине издержано было пять недель ради жестокого
мороза, что невозможно было ехать — 818 ливров 14 копеек».
Аккуратно ведется счет всем расходам.
Позже, уже обосновавшись в России, художник подаст
в первых числах июля 1716 года царю Петру эту бумагу:
«Дорожные протори от Парижа до Санктпитербурха за него и
за сына ево и за ученика ево» — с просьбой выплатить
за каждый расходованный ливр по полтора гривенника. Не тутто было. Рачительный Петр, разбрызгивая чернила, начертает
на полях: «...а что в Берлине жил лишних 5 недель для своих
прихотей и за это ему платить не надлежит.
Платить как... договаривался по гривне за ливр, а не
по полтора...»
Слишком сурово проявил Петр свой характер. Ведь именно
в Берлине Растрелли нагнали ящики с подарками — книгами,
инструментами и различными «курьезитетами». Из-за ящиков
приключилась еще одна задержка. На сей раз в Кенигсберге, где,
выполняя наказ Ивана Лефорта, поджидал в первой половине
февраля 1716 года приезда Петра.
Беседа Растрелли с царем состоялась 16 февраля и длилась
час.
Петр был первым европейским монархом, удостоившим
флорентийского скульптора аудиенции. Впоследствии
Растрелли любил при каждом удобном случае припоминать

об этой милости.
Высказав флорентийцу свои соображения о желаемом
загородном дворце в Стрельне, Петр в тот же день направил
депеши Александру Меншикову и Якову Брюсу, предлагая
сразу же по приезде загрузить Растрелли и его спутников
работой: «...чтобы они времени даром не тратили и даром
не жили». А зная характер своих приближенных, царь
одновременно потребовал неуклонного соблюдения всех
пунктов договора, дабы приехавший маэстро «ни в чем не
удовольствован не был, для привады других».
Окрыленный царским благоволением, Растрелли спешит
в Петербург. И хотя вьюжная февральская дорога вовсе не
способствует радужным мечтаниям, перед мысленным взором
флорентийца уже встают сооруженные им пышные дворцы и
величественные монументы, а в ушах звучит хор похвал,
расточаемых придворными русского царя.
II
Первые же дни пребывания на берегах Невы несколько
остудили пылкое воображение Растрелли, опустили его с небес
на неприветливую землю. Маленький флигель бывшего дома
Кирилла Нарышкина на Второй Береговой улице, куда поначалу
его поселили, ничем не напоминал парижские апартаменты.
Недоставало привычных удобств, необходимых мелочей.
И вообще, окружающий мир предстал холодным, неуютным,
неустроенным.
Еще не раскрыты поместительные баулы, еще царит в доме
дух необжитости, а золоченая карета, запряженная шестеркой
лошадей, уже уносит Бартоломео Карло. Вместе с генералгубернатором Петербурга светлейшим князем Александром
Меншиковым торопится он на мызу Стрельна, где предстоит
возвести загородный дворец царя Петра. Именно здесь
надлежит приглашенной знаменитости проявить весь свой
талант, свое умение.
Через толмача и с помощью жестов итальянец пояснил

светлейшему, сколь великолепный дворец следует возвести,
какой парк с каналами, водяными каскадами и водометным
фонтаном разобьет он вокруг палаццо.
Чуть кривя тонкие губы в улыбке, князь время от времени
согласно кивал головой, а в мыслях уже прикидывал, сколько
понадобится работных людей, камня, леса и, самое главное,
какой профит сумеет он извлечь для себя из всех затей этого
темпераментного маэстро.
С каждым кивком князя все радостнее становилось течение
мыслей художника. Кажется, все свидетельствовало, что
замысел пришелся светлейшему по душе. Но рассказ — только
начало. Сегодня же велит он сыну приступить к созданию
небольшой деревянной модели будущего ансамбля. Модель
всегда убедительнее. А мальчик исполнит ее хорошо. Что
и говорить, Бог и отец наделили его богатым воображением,
развитым чувством пластики и пространства. Способен
Франческо Бартоломео, очень способен. Еще немного, и станет
лучшим, надежным помощником отца...
Десятилетия спустя, подводя итог прожитым годам,
Растрелли-сын напишет: «По моем прибытии [в Петербург]
я составил генеральный план всего расположения мызы
Стрельна, а также приступил к изготовлению модели большого
сада с видом на море».
Рассмотрев генеральный план и прочитав пояснительную
записку, одобрил проект царь Петр, после чего две сотни
землекопов приступили к рытью каналов и планировке аллей
будущего парка. А Растрелли-отец уже вынашивал планы
грандиозного строительства в Петергофе и новой, еще
не виданной планировки Васильевского острова.
Он уже почти наяву видел, как его теперешнее жилье —
тесный флигель — превращается в роскошный дворец, как
вместе со званием «обер-архитектор» — нет, «гофархитектор» — он обретает мундир с пышным золотым шитьем.
И никто, даже сам светлейший Александр Меншиков, не мог
предположить, что слепой случай очень скоро разрушит этот
великолепный воздушный замок.

Привыкший, по словам В. О. Ключевского, больше
«обращаться с вещами, с рабочими орудиями, чем с людьми»,
Петр I и «с людьми обращался, как с рабочими орудиями»,
отбирая тех, которые в данный момент были ему интереснее и
сподручнее. Вспомним, что, путешествуя по Европе, император
прослышал о славном парижском архитекторе Жане Батисте
Леблоне и захотел сманить у французского двора, как сам
говорил, эту «прямую диковину».
Царь был настойчив в своих желаниях. В результате через
полгода после приезда Растрелли талантливый зодчий Жан
Батист Леблон в пожалованном чине «генерал-архитектора»
прибыл в Петербург.
Парижанин приехал в город на Неве, преисполненный
сознанием значимости и некоего пренебрежения к
архитекторам, уже работавшим здесь. Чтобы показать свою
деловитость, Леблон убедил князя Меншикова собрать 9 августа
1716 года всех иноземных зодчих, а он, Леблон, изложит
им свои планы и мысли о строительстве Санкт-Питербурха.
Новоиспеченному царскому любимцу князь перечить
не стал. К урочному часу собрались архитекторы Доминико
Трезини, Георг Маттарнови, Михаил Земцов, Денис Брукет,
Иоганн Браунштейн. Приехал Растрелли с сыном. Сел позади
всех, тяжко опершись на массивную трость с золотым
набалдашником. Слушал молча, внимательно, но при словах
«дабы решений его, Леблона, все были послушны...» вскочил
уязвленный и, налившись кровью, стал ругаться и кричать: он,
Растрелли, послушен только Господу Богу и императору.
Собравшиеся зашумели, и собрание закончилось ничем.
Подобного непризнания своей парижской славы и
небрежения к новому генерал-архитекторскому чину Леблон
перенести не мог. Да вдобавок от кого? От провинциального
скульптора, никогда в прошлом не занимавшегося
архитектурой. И Леблон начал действовать. Он отправил Петру I
донесение о лени и бездеятельности своего обидчика.
Для государя, который сам трудился не покладая рук, этого
оказалось достаточно. Растрелли тут же отстранили от всяких

архитектурных дел в Стрельне.
Тщетно стремился итальянец восстановить свою репутацию.
Пытался объяснить императору всю напраслину воздвигнутых
обвинений. Тот даже читать не стал оправдательной записки.
Озлобленный Растрелли решил действовать иным путем.
Направляясь в Канцелярию городовых дел вместе с
переводчиком Михеем Ершовым, Леблон нередко проезжал
мимо дома Растрелли. В один из таких дней, когда коляска
француза появилась в конце улицы, ей наперерез, бросились
помощник скульптора Лежандр и охочие до развлечений
подмастерья. Одни начали резать постромки у лошадей, другие,
вытащив Леблона в грязь, стали кулаками доказывать правоту
своего учителя и хозяина. Только ругательный крик Михея
Ершова да его шпажонка не дали свершиться окончательной
расправе.
Леблон подал пространную жалобу князю Меншикову,
пустив вдобавок гулять по рукам ехидный пасквиль про некоего
бездарного флорентийца «прилежного искателя милостей».
Настал черед задуматься Александру Даниловичу
Меншикову.
Светлейший больше всего на свете любил деньги, почет
и лесть. Если наблюдение за всеми строениями города перейдет
к Леблону, то лишится он кое-каких сумм, прилипавших к рукам
от поставок работных людей и материалов. Одновременно
итальянский граф просил разрешения вылепить парадный
портрет светлейшего, а француз к такому не способен.
Меншиков замял дело о побоях. Милостиво согласившись
позировать для портрета, пообещал вернуть итальянцу
государево расположение. 26 октября 1716 года он донес Петру
I: «...между Леблоном и Растрелли произошли великие ссоры,
которых старался я всячески мирить и на силу сего часа
примирил, из чего и они довольны и я зело рад...» Пять
с лишним десятилетий спустя приехавший в Россию в 1735 году
Якоб Штелин запишет в своих воспоминаниях: «Леблон...
преследовался князем Меншиковым и его приверженцами...»
На донесение светлейшего последовало окончательное

царское решение: итальянцу Растреллию завершить
деревянную модель дворца в Стрельне. В дальнейшем участия в
государевых строительных делах не принимать, а заниматься
скульптурой. Вскоре последовало еще одно повеление:
означенному Растреллию переселиться на Первую Береговую
улицу, где освобожден ему дом, удобный для работы над
медной персоной государя и для жилья.
Было недолгое время, когда Петр полагал, что Первая
Береговая улица (ныне Шпалерная) станет одной из главных.
Сверху вниз по течению встали в ряд вдоль Невы дворцы самых
близких к государю людей. Дом князь-игуменьи всешутейшего
и всепьянейшего собора княгини А. П. Голицыной. Одно
из первых каменных строений города — дворец Натальи
Алексеевны, сестры Петра.
После смерти царевны летом 1716 года дворец отдали
Канцелярии городовых дел. В служебных пристройках дворца
разместились «мастерские департаменты, в которых работают
всякие мастерства». Полсотни чиновников под командованием
генерал-майора Ульяна Синявина ведали делами и судьбой
тысячи семисот иноземцев и русских, усердно трудившихся над
многочисленными постройками города и окрестностей.
В нелегком деле генералу помогал батальон солдат во главе
со штаб- и обер-офицерами.
Рядом с большим и вечно шумным домом Канцелярии
притулился маленький домик с мезонином — дворец государева
сына Алексея Петровича. После убийства царевича дом пять лет
стоял пустой, пугая запоздалых прохожих неприятной тишиной
и неосвещенными окнами. Только в 1723 году обосновалась
в нем Берг-коллегия.
За домом царевича, подальше от Невы, стоял дворец
Левенвольде, обер-гофмаршала двора Алексея Петровича.
Сыновья ловкого курляндца еще сыграют немалую роль в годы
царствования Анны Иоанновны.
Рядом с дворцом Алексея Петровича был такой же точно
домик царицы Марфы Матвеевны, вдовы старшего брата
Петра — царя Федора Алексеевича. Царица скончалась накануне

1716 года, и с той поры дом поджидал нового хозяина. Сюда
летом 1717 года с Французской улицы на Васильевском острове,
где он жил последние месяцы, и переехал Бартоломео Карло
Растрелли с семьей и учениками.
Вдова Ивана Алексеевича — второго брата Петра, царица
Прасковья Федоровна, мать будущей императрицы Анны
Иоанновны, жила в соседнем доме. После ее смерти в 1723 году
во дворце поселился брат покойной — кравчий В. Ф. Салтыков. А
следующий дворец, отличавшийся своим великолепием,
принадлежал Якову Виллимовичу Брюсу.
Вот каковы новые соседи семейства Растрелли. Люди,
с которыми встречались и, возможно, хорошо знались отец
и сын.
Пройдут годы, и судьбу человеческую станут определять
благонадежность и милостивое расположение власть имущих.
Растрелли старший и младший не единожды вспомнят, что
своевременное хорошее знакомство никогда не во вред.
А пока что в новом доме на Первой Береговой срочно
завершается изготовление модели государевой усадьбы на мызе
Стрельна.
III
Модель стрельнинского дома еще в 1721 году стояла в
дворцовом парке, укрытая специально насаженными
деревьями.
После обильного «фрюштюка» сюда приводили гостей. Они
ахали, щупали точеные колонки и резные украшения, совали
пальцы в оконные проемы. От восторженного любопытства
затейливая игрушка медленно разрушалась, но лишать гостей
удовольствия не желали.
Не волновались и за судьбу создателей модели —
сиятельного флорентинца и его сына. Срок контракта истек.
А коли желают и дольше оставаться в России, то государь
повелел графу Растреллию «работы подряжаться делать с торгу,
а не из жалованья». Дел в молодом Петербурге хватает.

Не станут итальянцы лениться — проживут в достатке.
Рождению Петербурга способствовали чуть ли не полтора
десятка разноплеменных зодчих — русских, голландских,
немецких, французских, итальянских. Разных по способностям,
вкусам и желаниям. Но каждый из них вносил свою посильную
лепту в создание будущего величественного облика новой
столицы Российской империи.
Одни, подобно Доминико Трезини, — своими знаниями,
ясным пониманием желаний царя Петра и многолетней
неустанной работой. Другие, как А. Шлютер, —
многочисленными проектами, замыслами, планами. Третьи,
например И.-Г. Шедель или Г.-И. Маттарнови, — своей
работоспособностью и безотказным исполнительством. А все
вместе своим творчеством и деятельностью создали то «нечто»,
порой даже трудно формулируемое, что определяет внешний
облик окружающей человека среды — от дворцов и зданий до
убранства пиршественного стола. Облик, который
регламентировался жесткими требованиями царя-строителя:
строгая простота и представительная величественность.
В это многоголосое, объединенное общей целью сообщество
петербургских зодчих предстояло вступить и молодому
Франческо Бартоломео Растрелли, жаждущему деятельности
и славы. Отсутствие личного архива зодчего изрядно затрудняет
ответы на вопросы: когда и как это произошло? И по сию пору у
немногочисленных исследователей жизни и деятельности
Растрелли нет единого мнения. Даже о том, как правильно
именовать героя, еще недавно шли горячие споры.
Одни предпочитали звать его на чисто российский манер —
Варфоломей Варфоломеевич. Другие писали — Бартоломео
Франческо. А сам он почти все свои донесения, планы и письма,
известные нам сегодня, подписывал только по-французски: de
Rastrelli или Franşois de Rastrelli. В перечне работ, составленном
им самим в 1755 году, именует себя «графом Франсуа
де Растрелли, итальянцем по национальности». В переписи
жителей Петербурга назван «Франц Варфоломеяв». Но, памятуя,
что Франсуа Растрелли родился в итальянской семье,

мы позволим себе именовать его на языке родины предков —
по-итальянски: Франческо Бартоломео Растрелли.
Частые смены коронованных и некоронованных властителей
России после смерти Петра I, нерадивость канцеляристов, порой
растерянных от незнания, кому и как надобно служить, вовсе не
способствовали полноте отечественных архивов за 20—30-е
годы XVIII столетия. И сегодня, лишенные возможности
утверждать, «как было», мы вынуждены повествовать о том,
«как могло быть».
О годах учебы, становления и профессионального
возмужания Франческо Бартоломео сохранилось несколько
упоминаний и разрозненных документов. Сам Растрелли
дважды, в 1755 и 1764 годах, составил в торжественных тонах
подробные описания исполненных работ. Очень может быть,
что, похваляясь, человек не хвастает; но хвалебные речи
человека самому себе вряд ли могут быть приняты за настоящее
историческое свидетельство.
Точно известно, что начиная с 1721 года по 1727 год
Франческо Бартоломео возводил по собственному проекту
дворец господаря молдавского Дмитрия Кантемира. На углу
нынешней Миллионной улицы и Мраморного переулка. «За
оное давали ему платы до смерти Его Светлости... по 20 рублей
в месяц, и сверх того было награждение, а по смерти
определено в год по 120 рублей». Судя по сохранившимся
чертежам и гравюре это действительно ученическая работа, где
больше от голландской, вернее, от раннепетербургской
архитектуры, чем от итальянской или французской. И все же в
компоновке объемов уже чувствуется талант ученика.
Не случайно в 1729 году молодой Антиох Кантемир, сын
господаря, в сатире «На зависть и гордость дворян злонравных»
написал:
Растрелли столь искусно невесть строить домы,
Как ты кафтан по вкусе, по времени года... —

и сделал примечание: «Граф Растрелли родом итальянец, в

российском государстве искусный архитектор; за младостью
возраста не столько в практике силен, как в вымыслах
и чертежах. Инвенции его в украшениях великолепны, вид
здания казист; одним словом, может увеселиться око в том, что
он построил».
Таково первое и потому важное для нас свидетельство
современника о творчестве Франческо Бартоломео.
Принадлежит оно человеку высокообразованному, поэту,
философу и политическому деятелю, уехавшему через два года
после этой записи послом России в Лондон, а затем в Париж.
Это свидетельство художника о художнике, не обремененное
ни конкурентной завистью, ни близкими дружескими
отношениями. (Разница в возрасте на восемь лет кажется в
молодости очень большой.)
Известно, что отец и сын трудились какое-то время
у адмирала Федора Апраксина, дом которого скандально
прославился великим пьянством и шумством. Стоял тот дом на
набережной Невы, рядом с Адмиралтейской верфью, как раз
на том самом месте, где три десятилетия спустя заложит
Растрелли-младший новый, теперешний Зимний дворец. Что
делали отец и сын в доме президента Адмиралтейской
коллегии — неведомо. Может, обновляли к приезду герцога
Голштинского убранство покоев, попорченных упивавшимися
до изумления гостями адмирала?
Украшали лепниной и скульптурой огромный зал во дворце
вице-президента Коллегии иностранных дел барона Петра
Шафирова. Знаменит барон был своей необъятной толщиной
и столь же великой скупостью. Так что деньги за работу
Растрелли получили только много лет спустя, да и то лишь после
настоятельных просьб. А в украшенном отцом и сыном зале
состоялось первое заседание Российской Академии наук.
По донесению Ульяна Синявина, работу «и у других
обывателей они делали». Может, в числе этих «обывателей»
и князь Хованский, родственник Шафирова, чей дворец
поднялся на берегу Невы, к западу от Адмиралтейства.
Сорок лет спустя уволенный от службы архитектор составит

реестр своих работ под длинным названием «Общее описание
всех зданий, дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли,
обер-архитектор двора, построил в течение всего времени,
когда я имел честь состоять на службе Их Императорских
Величеств Всероссийских, начиная с 1716 года до сего
1764 года».
Попробуем разобраться, «как» и «что» заносит в свой реестр
Франческо Бартоломео Растрелли.
Все пункты начинаются словами: «Я составил…», «Я
руководил...», «Я выполнил...», «Я сделал…». За этим чувствуется
профессиональная гордость зодчего. Он еще надеется обрести
нового заказчика, нового покровителя, не сознавая, что время
его прошло, а слава померкла. За этими словами скрывается
и великое честолюбие, характерное для всех Растрелли,
своенравие и нетерпимость, с которыми мы в дальнейшем еще
столкнемся. Это по поводу «как записано».
Теперь «что записано». Упомянут и дворец князя
молдавского, и дом Хованского. А вот работы в доме Апраксина
и Шафирова не упомянуты. Может, как декоративнооформительские они не представляли для автора
архитектурного интереса? Всего с 1716 по 1730 год перечислено
десять работ. Среди них — деревянный летний дворец царицы
Прасковьи Федоровны, сведений о котором мы не имеем.
Руководство постройкой каменного дворца Петра Великого
тоже пока не подтверждено документами.
В «Общем описании...» упомянуто строительство загородной
резиденции светлейшего князя Меншикова и его дворца
на Васильевском острове. Известно, что семейство Растрелли
многие годы пользовалось милостями и расположением
Александра Даниловича. Когда в 1727 году могучего
временщика, лишив всех чинов и богатств, отправляют
в далекую и вечную ссылку на берега студеной Сосьвы, для
любимцев опального, казалось бы, должны наступить тяжелые
дни. Но случается невероятное.
Заклятый враг Меншиковых князь Иван Долгоруков,
фаворит юного императора Петра II, заказывает именно

Растрелли проект своего каменного увеселительного дворца.
Архитектор с гордостью сообщает об этом в «Общем
описании...».
Кто или что помогло молодому зодчему избежать опалы
и остаться у дел. Может, сосед Левенвольде, один из близких
приближенных отца императора Петра II? А может, талант
самого молодого Растрелли?
Дворец построен не был. Планы Долгорукова разрушила
неожиданная смерть пятнадцатилетнего императора. Чертежи
дворца не найдены, и неизвестно, существовал ли такой проект.
Но осталась от того года характеристика Франческо Бартоломео:
«В российском государстве искусный архитектор... Инвенции
его в украшении великолепны...»
Полет фантазии, фонтан идей — дар природы. То, что
называют талантом. Развиться он может только благодаря
постоянной напряженной работе. Ее хватало. Свидетельствует
сам зодчий «Общим описанием...».
Годы 1716—1717 — создание модели Стрельнинского дворца.
Между 1719 и 1727 годами — наблюдение за строительством
Зимнего дворца (на месте нынешнего Эрмитажного театра).
С 1721 до 1727 года — строительство дворца молдавского
господаря Кантемира.
До 1722 года, до момента ссылки Шафирова, — работа в его
дворце. Строительство дома для князя Хованского,
родственника Шафирова.
В 1722—1723 годах — сооружение деревянного летнего
дворца царицы Прасковьи Федоровны.
В 1724 году — участие в конкурсе на лучший проект здания
Сената и Коллегий.
В 1725 году — создание модели будущего мавзолея Петру I.
До 1727 года — почти ежегодная работа во дворцах
Меншикова — петербургском и загородных (плата за
покровительство светлейшего).
Между 1728 и 1730 годами — создание проекта каменного
дворца с садом для князя Ивана Долгорукова и проекта нового
здания Арсенала в Москве.

Размещенные в хронологическом порядке, они помогают
разрешить давнишний спор.
Еще в начале 70-х годов нашего столетия исследователи
утверждали: молодой Растрелли выезжал из Петербурга
в Италию или Францию на учебу. Поначалу писали так, не ведая
всех фактов и документов о ранних работах Франческо
Растрелли. Затем по традиции. Не мог не уезжать. Обязан был.
Иначе как же сумел потом стать столь блистательным зодчим?
Но факты, документы и хронология свидетельствуют: не уезжал.
Только работал. Не покладая рук, во имя хлеба насущного и для
удовлетворения неуемной жажды творчества.
На подмостках рядом с каменщиками, за чтением чужих
чертежей, непосредственно у стола в часы рождения своих
проектов постигал он знания, навыки, опыт архитектурного
мастерства. Молодой Петербург стал его школой. Зодчие и
строители города — учителями.
Было еще нечто, очень важное. Атмосфера дома. Воздух
интересов и знаний, которым дышишь. Это остается у каждого
на всю жизнь.
Особо ощутимой, почти осязаемой увлеченность
архитектурой становилась в те вечера, когда при свете
потрескивающих свечей шла неторопливая беседа с
пришедшими друзьями и соотечественниками. Растреллистарший немцев не признавал. Кровь у них вялая, скучная,
разбавленная пивом. Потому ничего путного в искусстве
создать не могут. К французам относился настороженно.
Не сумел забыть Париж и великое непотребство Леблона.
Встречаться с русскими было трудно. По незнанию языка не
получалось легкой, быстрой беседы. Исключением из правила
был Михаил Земцов. В нем находил все — талант, ум,
приятность и еще знание итальянского языка. Вдобавок
ко всему Земцов — ученик Доминико Трезини, друг Никколо
Микетти и добрый сосед.
Во дворе бывшего дома Марфы Матвеевны, где разместились
Растрелли, стоял небольшой каменный флигель — «палатка...
в два покоя, меж ними сени и крыльцо каменное... под теми...

погреб с выходом. Все оное строение поперешнику 4 сажени 2
аршина (около 10 метров), в длину на 10 саженей (около 21
метра). Покрыто черепицей».
В этой «палатке» в 1721 году поселился прибывший
в Петербург талантливый итальянский зодчий Никколо
Микетти, ученик знаменитого Карло Фонтана, певца позднего
барокко. Когда, не выдержав тягот петербургской жизни,
Микетти бежал в 1723 году в Италию, в «палатку» переехал его
друг и помощник архитектор Земцов.
Порой для короткого отдохновения приезжал
с Васильевского острова почетный гость — первый архитектор
Петербурга Доминико Трезини.
Он был на шесть лет старше Бартоломео Карло и немало
повидал на жизненном пути. И очень может быть,
приглядываясь к Франческо Бартоломео, прислушиваясь к его
почтительно высказанным суждениям, надеялся Трезини
обрести в Растрелли-младшем верного ученика — «гезеля» и
надежного помощника.
Еще Растрелли-старший особо привечал Гаэтано Киавери,
приехавшего в Россию в 1720 году. Киавери задержался
в Петербурге только до 1728 года. Кстати, он принимал участие
в строении дома царицы Прасковьи на Васильевском острове.
Потом уехал в Дрезден к королю Августу, где построил
придворную церковь. Позже говорили, что это шедевр барокко.
Бартоломео Карло церкви не видел, но с людьми соглашался.
Верил в талант друга.
Для любимых гостей в доме специально хранили запас
флорентийского. За бокалом отливавшего рубином вина
говорили о высоком искусстве. Быструю речь дополняли еще
более быстрыми и легкими штрихами свинцового карандаша.
Тогда на белых листах бумаги возникали великолепные дворцы,
храмы, их детали. Постепенно число осушенных бокалов
замедляло речь, вино расплескивалось на стол, на бумагу,
и тогда неродившиеся строения начинали истекать розовой
кровью. Франческо сидел со всеми. Смотрел, слушал. Эти
вечера, пожалуй, были самой лучшей, самой интересной

учебой.
IV
К осени 1729 года опустел Петербург. Притихшими стояли
обезлюдевшие дворцы. Большая Невская першпектива поросла
травой. Двор переехал в Москву.
По первому снегу проскрипел последний большой обоз.
Повезли монетные станки из крепости и огромные бочки,
набитые архивными бумагами из Коллегий. Перетекал
именитый люд в старую Москву.
Напоминала теперь Первопрестольная тесный постоялый
двор. Заблаговременно съезжались дворяне и помещики на
предстоящую свадьбу отрока Петра II и злобной красавицы
Екатерины Долгоруковой. Ехали в надежде на веселье
и милости, на любые крохи с богатого пиршественного стола.
Очутились на похоронах коронованного юноши, в самой гуще
запальчивых споров между партиями и компаниями, кому и как
сидеть на удобном российском троне. Чуть не два месяца
озабоченно сновали от дома к дому, мчались с одного конца
города на другой — услышать, узнать последние новости,
последние стечения обстоятельств. Уже не шепотом, а во все
горло, обильно прополосканное водкой и настойками, говорили
и кричали о захвате власти Долгоруковыми и Голицыными, о
кондициях — письменных условиях, ограничивающих
императорскую власть, о необходимости вольности дворянской.
Москва гудела, готовая взорваться страшным пьяным
скандалом с поножовщиной и кровопролитием.
Время в Москве мерили не неделями и днями, как в давно
ушедшие тихие годы, а часами и минутами. Каждый
проскакавший наметом гонец мог означать новые перемены
в судьбе — что там России — собственной, личной. В спорах
и криках торопили время — в надежде на почет, в страхе перед
бесславным концом.
Все разрешилось 25 февраля. Публично разорвав кондиции,
ограничивающие ее власть, на российский трон тяжко уселась

племянница Петра I принцесса Курляндская — рослая
тридцатисемилетняя женщина с несколько мужеподобным
смуглым лицом, характером шумливой рыночной бабы,
неожиданно ставшей владелицей больших торговых рядов, —
новая русская императрица Анна Иоанновна. Ее противница,
женщина умная и много пережившая, невеста Ивана
Долгорукова — Наталья Шереметева, так описывала
императрицу Анну: «Престрашного была взору; отвратное лицо
имела; так была велика, что между кавалеров идет всех головою
выше, и чрезвычайно толста».
В тот вечер 25 февраля вспыхнули над Москвой и
задвигались, зашагали по небу от края до края огненные столбы
с красноватым отсветом — невиданное в этих местах северное
сияние. Еще не успели затухнуть в небе огненные столбы, как
пополз по Москве тяжкий шепот:
— Не к добру знамение... Плохой знак. Умоется Россия
кровью...
В Петербурге того знамения не было. А официальные
сообщения поступали, как положено, — деловые, убедительные
и недостоверные. В простывшем городе на Неве царило
безвременье.
Трудно уяснить, как восприняло семейство Растрелли
известие о воцарении Анны Иоанновны. Архива семейного не
существует, да и вряд ли кто-нибудь вел дневниковые записи.
До сего дня не найдены и возможные корреспонденты семьи
Растрелли. Видимо, отъехавшие из Европы на службу к царю
Петру чувствовали себя отрезанным ломтем от большой
итальянской семьи. Хотя бы потому, что именно с 1730 года, с
воцарения Анны Иоанновны, начинается новый период в жизни
Франческо Бартоломео. Период, когда многообещающий,
с неуемной фантазией подмастерье постепенно становится
модным придворным мастером.
Ясным морозным днем в дом ворвался запыхавшийся,
раскрасневшийся слуга. С трудом переводя дух, стараясь
рассказать вразумительно, поведал, что прибыл из Москвы
курьер с описанием церемонии торжественного въезда новой

русской государыни Анны Иоанновны в Кремль...
О злопамятности герцогини Курляндской Франческо
Бартоломео, возможно, был наслышан. Приняв известие, он,
наверное, с горечью подумал, что рухнули надежды на почет,
славу, деньги. Новая императрица, вероятно, никогда
не простит ему связь с Долгоруковым, не желавшим пустить ее
на престол. Плохи, очень плохи его дела. Хуже некуда...
Представив себе ход мыслей молодого Растрелли, допустим
еще одну маленькую вольность и вообразим возможный
разговор отца с сыном:
— Глупец! Ты плохо разбираешься в людях, и в первую
очередь в женщинах. Фортуна, тысяча чертей, начинает
улыбаться нам, а ты не хочешь это видеть... Нищая курляндская
герцогиня изголодалась по роскоши. Теперь ей нужны будут
дворцы, кареты, платья, украшения... Ей мало будет всей
России. Она проглотит ее очень быстро... А кто сможет
построить ей дворцы, разбить парки, отлить красивые фигуры?
Немцы? Они сделают скучно, без полета. Мы, и только мы.
В этой гиперборейской земле нам нет сейчас равных. А мы
напомним ей о себе... У нас есть все для этого...
Растрелли-старший сорвался с кресла и, гулко стуча
каблуками, поспешил на второй этаж. Вскоре, тяжко отдуваясь,
вернулся, неся в руках запыленный восковой бюст пожилой
женщины.
— Вот наш пропуск к новой императрице. Наше дорогое
подношение. Персона ее матушки, царицы Прасковьи
Федоровны... Я сделал... — Он ткнул себя пальцем в грудь. —
И мы ей об этом напомним. Тогда фортуна станет наша... — И,
довольный, опять уселся в кресло. — Впрочем, императрице
напомним не мы, а сосед наш Салтыков, ее дядюшка. Да и у
покойного Левенвольде два сына, говорят, в большой милости
у Анны... Если замолвят словечко, мы в долгу не останемся.
Люди они корыстные... Надо ехать в Москву, к торжествам
коронации, — стукнул кулаком по столу.
Ближайшее будущее определилось...
Оставлять в Петербурге дом без присмотра было неможно.

И 20 марта 1730 года Растрелли-старший просит Канцелярию
от строений принять «во охранение» его вещи, разрешив
выехать с домочадцами в Москву для «собственной своей
нужды».
Прошение начинает неторопливое странствие от стола
к столу. Канцеляристов меньше всего волнует будущее какого-то
итальянского графа. Многообещающие «завтра» и «тотчас»
приводят в бешенство. И, презрев возможные неприятности,
отец и сын решают направиться в Первопрестольную без
промедления...
Москва встретила приезжих голубоватыми сугробами под
весенним небом. Бесконечными заборами, черными стаями
ворон и озабоченным, спешащим неизвестно куда и зачем
людом. Город жил ожиданием коронации. В нетерпении
пребывала и Анна Иоанновна. Но еще не готова была огромная,
потому чуть неуклюжая корона из 2536 алмазов.
Первое впечатление — почти всегда самое верное. Бóльшую
часть жизни проведет Растрелли в Петербурге. На годы и
на месяцы вынужден будет отъезжать в Курляндию и в Киев
и снова возвращаться на берега Невы. Но Москва навсегда
останется с ним. Многие годы спустя будет он не единожды
перебирать листки с легкими быстрыми набросками ее
удивительных памятников, и тогда вновь начнут оживать
воспоминания: многоцветный Кремль и золотые пятиглавия его
соборов.
С удивлением и интересом разглядывал Франческо
Бартоломео непохожие на все ранее виденное кремлевские
дворцы — красочное скопление разновеликих строений
с крытыми переходами, галереями, узорными крылечками,
башенками и затейливыми фигурными кровлями. С детства
привыкнув к строгой ордерности западноевропейской
архитектуры, он тщетно пытался уловить какую-либо
закономерную связь и смену стилей. Но чем дольше
вглядывался,
тем
сильнее
крепло
восхищение
эмоциональностью и богатством фантазии русских зодчих.
Их творения поражали своей оригинальной и ни на что

не похожей красотой. Это была настоящая, еще непривычная
ему Россия.
Существовали и другие дворцы. Заброшенные и
промерзшие, стояли они у начала дорог, протянувшихся
из Москвы в бескрайние просторы страны. Дворцы загородные,
летние или путевые для отдыха во время поездок. Два из них
привлекли особое внимание молодого Растрелли.
Один — на Воробьевых горах. Совсем на западный манер
протянулся он в единой линии на 160 метров вдоль кромки
обрыва. Второй этаж его представлял анфиладу одинаковых
квадратных покоев. Каждая дверь стонала собственным
голосом. Со стен свешивались оборванные, тронутые тлением
цветные ткани и сукна, с потолков — полотнища беленых
холстов, Кое-где громоздились ломаные скамьи, стулья, столы.
В 80-е годы прошлого столетия дворец построили для веселых
пиров и торжественных приемов. На смену им пришла старость,
тлен, разрушение. В нищете и безмолвии умирал свидетель
допетровской Руси.
Второй — пробуждал полузабытые, туманные воспоминания
детства. Растрелли уже когда-то видел такие дворцы.
Геометрически правильный двухэтажный объем с подчеркнуто
выделенной трехэтажной центральной частью. Большие окна,
балюстрада на крыше и свинцовые вазоны на столбиках. Все
представительно и очень старомодно. Дворец напоминал
верного слугу, доживавшего свой век после смерти хозяев.
Проезжая каждодневно мимо этого дворца с огромным
садом вдоль берега Яузы, Растрелли все больше и больше
привязывался к нему. Так, наверное, привыкают к старому
человеку — много повидавшему и способному рассказать
немало любопытного.
Когда-то, когда его, Растрелли, еще не было на свете,
построил этот дворец боярин Федор Головин — генераладмирал и первый кавалер первого русского ордена Святого
Андрея Первозванного. На шумных пирах адмирала охотно
веселился царь Петр. Здесь же принимал он посла Людовика
XIV. После смерти адмирала царь купил дворец для себя. Вдали

от старых боярских усадеб, рядом с полюбившейся Немецкой
слободой, где жили его первые учителя и дорогие сердцу люди,
задумал он устроить свою московскую резиденцию. Потом
поселился во дворце юный Петр II. В нем и скончался. Теперь
умирал дворец...
Старинные русские храмы и дворцы, очевидно, должны
были притягивать молодого Растрелли своей необычностью по
сравнению с европейскими. Он снова и снова возвращался
к ним, стараясь познать сущность их величавой красоты. С
мастерством талантливого рисовальщика он сделал наброски
соборов Кремля, церкви Николы «Большой крест», Успения
на Покровке, в Дубровицах, Меншиковой башни. Даже
тщательно вычертил их планы. Вдруг пригодятся в будущем...
28 апреля 1730 года Москва проснулась от радостного
перезвона. Сначала ухнули разом колокола Ивана Великого,
потом подхватили на церквах, ближних к Кремлю, а там пошло
и пошло. Настал день коронации новой императрицы России.
В обед, когда расселись за столы, уставленные в Грановитой
палате, началось всеобщее веселье и в душных покоях старого
кремлевского дворца, и на Красной площади, куда сбежался
неимущий московский люд. За первыми тостами последовали
первые милости: кому новый чин с деревнями и живыми
душами, кому орденскую ленту, а простонародью — фонтаны
вина и туши наскоро зажаренных быков.
До семейства Растрелли черед дошел в самом конце мая.
За два прошлых десятилетия принцессе Анне наскучили
холодные и тесные покои бедного курляндского замка. Теперь
по праву она требовала пышности и роскоши. Не отвечали
ее желаниям старые московские дворцы, разновременные
творения от первого каменного государева двора при Иване III
до узорчатых теремов Михаила Федоровича и Алексея
Михайловича. Возжаждала иметь собственное строение,
соответствующее ее новому положению.
Императрица соизволила повелеть возвести для нее дворец
в Кремле, против цейхгауза (арсенала). Для ускорения работ
приказано было призвать Растрелли в помощники «мастера

палатного и каменного дела» Готфрида Шеделя. Десять лет
состоял он при строительстве дворцов некогда светлейшего
князя Меншикова. А немцы начали надолго входить в большую
силу.
13 июня Растрелли подал смету стоимости нового дворца —
12 213 рублей 50 копеек. А в первых числах июля сотни мужиков
и солдат начали рыть канавы под каменный фундамент нового
императорского дома в Кремле. Для поспешания решено было
возводить Анненгоф в один этаж и деревянный.
Денег на строение не жалели. 11 сентября архитектор просит
еще 6500 рублей. Дают. Через три месяца еще одно прошение —
на 2021 рубль 73 копейки. И снова дают без промедления.
Тратить больше, чем рассчитано, стало привычным и даже
модным.
Между двумя дополнительными сметами появляется
долгожданный и радостный указ:
«Ее Императорское Величество указало именным Своего
Императорского Величества указом: итальянской нации
архитектору де Растрелли по учиненному с ним контракту быть
при дворе Своего Императорского Величества придворным
архитектором, считая сего 730-го года июня с 1-го числа (с
которого он, Растрелли, обретался у строения нового
Ее Императорского Величества дворца) впредь три года,
а именно будущего 1733 года по 1 число, и делать ему всякое
строение каменное и деревянное, какое от двора
Ее Императорского Величества повелено будет, а
Ее Императорского Величества жалованья давать ему по
вышеписанному контракту по 800 рублей в год...» Указ подписал
обер-гофмаршал двора Левенвольде.
Наконец фортуна, милостиво улыбнувшись, вошла в дом
Растрелли. Путь к исполнению желаний был открыт.
А собственно говоря, кому из Растрелли она улыбнулась?
Опытному Бартоломео Карло? Или нетерпеливому,
талантливому Франческо Бартоломео? Не случайно Ю. Денисов
и А. Петров, исследователи творчества Ф. Б. Растрелли,
отмечают, что «взаимоотношения между Растрелли-младшим

и его отцом в сфере их творческой деятельности остаются
наиболее сложным и трудным для решения вопросом их
биографии».
V
В Санкт-Петербурге и сейчас на Английской набережной
стоит особняк — выдающийся памятник русского классицизма
конца XVIII — начала XIX столетия. Одним боком он прижался к
величественному зданию бывшего Сената. Парадным фасадом
смотрит на широкую Неву, скованную гранитными берегами.
Когда-то принадлежал особняк графине А. Г. Лаваль. В салоне
графини бывали А. С. Пушкин, И. А. Крылов, В. А. Жуковский, А.
С. Грибоедов, М. Ю. Лермонтов. Здесь накануне 14 декабря
1825 го­да собирались декабристы. Еще ранее на этом месте
стоял дворец хитрейшего и умнейшего министра Анны
Иоанновны — барона Остермана, современника и свидетеля
многих поступков героя книги.
Сегодня в особняке — читальный зал Российского
государственного исторического архива. А сам архив, как
мы уже знаем, хранится в зданиях бывших Сената и Синода.
Большинство уцелевших документов о жизни и деятельности
Франческо Бартоломео Растрелли (так же как и Доминико
Трезини) находится именно здесь.
На столе папка с названием: «Дело о определении в службу
Ея Императорского Величества архитектором графа
Варфоломея де Растреллия». В папке несколько листков.
Лист первый:
«Подано сентября 28 дня 1736 года.
Всепресветлейшая Державнейшая Великая Государыня
Императрица Анна Иоанновна, Самодержица Всероссийская:
Служил я нижайший Вашему Императорскому Величеству
три года без жалованья вспоможением при родителе моем
графе Варфоломее де Растрелли в архитектуре подлежащей и
строениях и обучился как надлежит, а в службу Вашего
Императорского Величества не определен.

Всемилостивейшая Государыня Императрица, прошу Вашего
Императорского Величества да повелит Ваше Державство
определить меня нижайшего в службу Вашего Императорского
Величества к архитектурным делам с надлежащим жалованьем
против прочих иностранных архитекторов, обретающихся
сейчас в России.
Вашего Императорского Величества нижайший раб
граф де Растреллий».
Прошение противоречит указу от 10 ноября 1730 года.
По указу граф Растреллий назначен придворным архитектором.
В прошении шесть лет спустя просит принять на службу.
Да вдобавок сообщает, что «служил... три года без жалованья...
и обучился как надлежит...». Зачем же придворному
архитектору учиться заново?
В прошении сказано: «...определить меня... в службу... к
архитектурным делам с надлежащим жалованьем...» В де­ле —
письма от 6 октября 1736 года в Адмиралтейство, Комерцколлегию, Канцелярию от строений с запросами: кто из
архитекторов сколько получает? И ответы: шестьсот... тысячу...
восемьсот... Но в указе 1730 года точно обозначено жалованье
придворного зодчего: 800 рублей в год.
Никак не согласовываются два документа. Будто речь идет
о разных людях. А если это действительно так? Указом от 10
ноября 1730 года придворным архитектором назначен
Растрелли-старший. Прошение в 1736 году подает Растреллимладший.
На стол ложатся новые папки с документами Придворной
конторы.
Справка от 5 января 1742 года: «По именному блаженныя и
вечнодостойныя памяти Ея Императорского Величества
Государыни Анны Иоанновны... данному... ноября 9 дня
прошлого 1734 года повелению архитектору-скульптору
де Растреллию, который по контракту учиненному с ним в
придворной конторе обязан быть в службе, жалованье
производится с суммы впредь до указа по тысяче по пятисот

рублев в год...» Это — о Растрелли-старшем. В 1733 году
закончилось действие контракта, подписанного по указу
1730 года. В 1734 году его продлили.
Справки Канцелярии от строений за 1743 год. В одной:
архитектор-скульптор де Растрелли. В другой: скульпторархитектор де Растреллий. Значит, вплоть до самой смерти
Бартоломео Карло Растрелли считали в России не только
скульптором, но и зодчим. Порой даже сначала зодчим потом
скульптором.
Что же делал тогда Франческо Бартоломео Растрелли?
Неужто пребывал все время в учениках и помощниках своего
отца? А дворец князю Кантемиру, достоверно построенный
им?.. А составленный им самим перечень исполненных работ?
Он сам же написал и о проекте дворца Долгорукова, и о зимнем
и летнем Анненгофах: «Я построил...»
Первый перечень работ Растрелли-младший составил через
девятнадцать лет после описываемых событий, то есть
в 1755 году, когда большинство свидетелей начала его карьеры
уже ничего не могли сказать, — кто умер, а кто томился
в далекой ссылке. В 1741 году в прошении на имя Иоанна
Антоновича Франческо Бартоломео чистосердечно пишет:
в 1735 году получил заказ от Бирона строить дворцы
в Курляндии, в 1738 году удостоен звания обер-архитектора.
Этим сведениям (подробнее речь о них пойдет в свое время и в
надлежащем месте) можно и должно верить. Все свидетели
событий еще живы.
А как же со строениями Анненгофов?
Могло быть так и, вероятно, было: контракт заключили
с Растрелли-старшим как с уже умудренным опытом мастером.
Ведь именно Бартоломео Карло пригласил в Россию сам царь
Петр. Не исключено, что свою, и, может, немалую, роль сыграли
или подношение скульптора — восковой бюст матери
императрицы, или вовремя замолвленное словечко сыновьями
покойного соседа — Левенвольде. Не исключено, что слухи
о связях Растрелли-младшего с нынешним государственным
преступником Иваном Долгоруковым вызвали неудовольствие

императрицы.
Итак, официальным строителем дворцов для Анны
Иоанновны в Москве и Петербурге числился Бартоломео Карло
Растрелли. А сын принимал участие в составлении проектов. И,
скорее всего, очень значительное. В выдумке, в архитектурной
фантазии Растрелли-младший превосходил отца (вспомним
свидетельство Кантемира). И Растрелли-старший, вероятно,
понимал это. Вот почему, находясь в преклонном возрасте,
когда никто уже не мог опровергнуть его, Франческо
Бартоломео Растрелли все работы этих лет приписал
единолично себе.
Контракт с Растрелли-старшим, вероятно, был секретом
полишинеля. О даровании Франческо Бартоломео ближайшее
окружение императрицы знало достаточно хорошо.
Не случайно некоронованный властитель России Эрнст Иоганн
Бирон поручил строить свои дворцы в Курляндии еще не
принятому на государственную службу, казалось бы,
безвестному Растрелли-младшему. Но об этом дальше.
VI
Каким он был, Зимний дом императрицы Анны
в Московском Кремле, узнали совсем недавно. Только
в 1968 году О. С. Евангулова обнаружила в Центральном
государственном архиве древних актов (Москва) подробное
описание дворца, составленное в 1736 году.
Судя по описи, деревянный дворец состоял из двух
строений — основного корпуса, где размещались жилые покои,
и огромного тронного зала, приставленного к дворцу
со стороны двора.
Теперь не разобраться, почему зодчий избрал такую
композицию: то ли из-за недостатка свободного пространства
в Кремле, то ли по желанию заказчицы, а может, по
недостаточному еще умению «связать» в единое целое
одноэтажное здание с высоким объемом двусветного зала.
Впрочем, такая композиция сближала Зимний дом с

расположенными рядом старинными царскими хоромами.
Императрице могло это нравиться.
От старорусской архитектуры, а вернее от древних церквей,
позаимствовал Франческо Бартоломео еще один прием — хоры.
Сделал он их над входом в тронный зал. Открытые и
просторные, они свободно вмещали многолюдный оркестр
роговой музыки.
Отделку зала и дворцовых покоев исполнили уже
на западный манер. Бревенчатые стены обтянули холстом,
расписанным под мрамор. Вдоль стен зала и парадных покоев
установили позолоченные и посеребренные деревянные статуи
на точеных постаментах — «столбах». Особой роскошью
выделили спальню Анны Иоанновны. Стены обшили ореховыми
панелями, дубовый паркет уложили в затейливом узоре, над
каминами и дверьми повисли гирлянды золоченых резных
«фруктов». А на холсте, затянувшем потолок, гасконец Каравак
написал плафон, «красиво раскрашенный и с хорошенькими
фигурками».
Эти попытки сокрыть с помощью нарядного убранства
подлинную природу материала свидетельствуют о новых
требованиях к дворцовому интерьеру. До этого стены и потолки,
как это было и в XVII столетии, обычно затягивали яркими
одноцветными и узорными тканями, не стремясь подражать
другим материалам. Роспись под мрамор — новация, рожденная
требованиями богатства и пышности — главных признаков
красоты.
Фантазия зодчего и рукодельные хитрости, исполненные
по замыслам Растрелли, превращают деревянный дом в
сверкающую игрушку.
Примечательная деталь: почти во всех документах о
строительстве зимнего Анненгофа вместо фамилии зодчего
писано «мастер». Что это — нежелание уточнять имя
подлинного автора или старое живучее отношение к зодчему
как к безропотному слепому исполнителю пожеланий
заказчика? Через несколько лет, при строительстве
петербургских дворцов, уже всюду пишется только фамилия

архитектора.
Дворец новый, а разместились в нем по старинке. Как
привыкли еще в Курляндии. Рядом со спальней императрицы,
через три небольших покоя, спальня любимца — оберкамергера Эрнста Иоганна фон Бирона. Следующая комната —
спальня Бироновых детей, ликом походивших на императрицу.
Тут же во дворе выделили уютные апартаменты и другому
любимцу — графу Рейнгольду Густаву Левенвольде.
В новом дворце веселились. Наверстывали упущенное
за двадцать лет. Впрочем, курляндская нищета не разбудила
воображения. Веселье сводилось к излюбленной нежной
буженине, токайскому, картам и танцам. А для утверждения
богатства империи велено было на каждое празднество
являться в новом платье на иноземный манер. Пример
подавали сама императрица и ее немцы. Подражать им стало
обязанностью. Страх перед возможным недовольством
правительницы приобщал к западной моде быстрее указов
и дубинки царя Петра.
О начавшемся изменении нравов в России полстолетия
спустя образно поведал историк князь М. Щербатов:
«Великолепие, введенное у двора, понудило вельмож,
а подражая им, и других умножить свое великолепие. Оно уже
в платьях, столах и других украшениях начинало из меры
выходить; так что самою императрицею Анною примечено
было излишнее великолепие и изданным указом запрещено
было ношение золота и серебра на платье, а токмо позволено
было старое доносить, которые платья и были запечатаваны.
Но тщетное приказание, когда сам двор, а паче тогда
по причине сыновей герцога Курляндского, людей молодых,
в сей роскошь впал. Не токмо сей роскошь виден был на
торжественных одеяниях придворных и других чинов людей,
но даже мундиры гвардии офицеров оный ощущал, а паче
мундиры конной гвардии, которые тогда были синие
с красными обшлагами, выкладенные петлями и по швам
широким золотым галуном. Многие из знатных людей стали
иметь открытые столы, яко фельдмаршал граф Миних, вице-

канцлер граф Остерман, хотя, впрочем, весьма умеренно жил;
Гаврило Иванович Головкин, генерал-адмирал граф Николай
Федорович Головин и другие. Число разных вин уже
умножилось, и прежде незнаемыя шампанское, бургонское
и капское стали привозиться и употребляться на столы. Уже
вместо сделанных из простого дерева мебелей стали не иные
употребляться как англинские, сделанные из красного дерева
мегагене, дома увеличились и вместо малого числа комнат уже
по множеству стали иметь, яко свидетельствуют сие того
времени построенныя здания; зачали дома сии обивать
штофными и другими обоями, почитая неблагопристойным
иметь комнату без обой; зеркал, которых сперва весьма мало
было, уже во все комнаты и большия стали употреблять.
Екипажи тоже великолепие восчувствовали: богатыя,
позлащенные кареты, с точеными стеклами, обитыя бархатом,
с золотыми и серебряными бахрамами; лучшия и дорогие
лошади, богатые, тяжелые и позлащенные и посеребренные
шпоры, с кутасами шелковыми и с золотом или серебром; также
богатыя ливреи стали употребляться...
Всякой роскошь приключает удовольствие и некоторое
спокойствие, а потому и приемлется всеми с охотою, и по мере
приятности своей распространяется. А от сего, от великих
принимая малые, повсюдова он начал являться; вельможи,
проживаясь, привязывались более ко двору, яко ко источнику
милостей, а нижние к вельможам для той же причины. Исчезла
твердость, справедливость, благородство, умеренность, родство,
дружба, приятство, привязанность к Божию и к гражданскому
закону и любовь к отечеству; а места сии начинали занимать
презрение божественных и человеческих должностей, зависть,
честолюбие, сребролюбие, пышность, уклонность, раболепность
и лесть, чем каждый мнил свое состояние сделать и
удовольствовать свои хотения».
За повседневным весельем пыталась императрица
тщательно укрыть давящий страх. Не могла забыть желания
некоторых ограничить ее власть. Чудились повсюду тайные
сговоры и замысленные покушения. Чтобы упредить

возможные злодейства, Анна Иоанновна учредила Канцелярию
тайных розыскных дел с пытошными застенками. Во главе
поставила молчаливого, богомольного, маленького росточком
генерала Андрея Ивановича Ушакова. Открытие застенков
оправдала указом о воцарившемся в стране благополучии:
«...всем известно, какие мы имеем неусыпные труды о всяком
благополучии и пользе, что всякому видеть и чувствовать
возможно, за что по совести всяк добрый и верный подданный
наш должен благодарение Богу воздавать, а нам верным и
благодарным быть!»
Указ страха не уменьшил. По совету верных курляндцев
императрица создала новую гвардию — Измайловский полк
из двух тысяч мелкопоместных дворян. Дворец в Кремле
опоясали кованой решеткой и возвели специальную
караульню — шесть палат, а «подле оных палат вымощено
досками, где стоят солдаты во фрунте и пушки становятца».
И эта мера не принесла успокоения.
Решено было создать новую блистательную резиденцию
в стороне от Кремля, от центра Москвы с усадьбами старой
родовой знати. Выбрали Лефортово, поближе к Немецкой
слободе. Там, где некогда мечтал увидеть свой дворец
царственный дядюшка, Петр Алексеевич. Растрелли получил
повеление — сделать проект нового Анненгофа.
Никакие достижения науки пока не в состоянии раскрыть
секреты художественного творчества, определить его
начальный и важнейший момент — зарождение замысла.
Возможны предположения, домыслы на основании сходных
ситуаций. Порой эти предположения кажутся близкими
к истине, если вообще эту истину удается установить. Порой так
и остаются домыслом с той или иной мерой убедительности.
Поэтому не будем задавать вопрос: как и где искал Франческо
Бартоломео Растрелли прообраз будущего дворца.
Известно, что императрица не любила утруждать себя
различными бумагами. Доступнее, понятнее увидеть будущую
резиденцию в натуральном, пусть в уменьшенном, игрушечном
виде. Венценосный дядюшка Петр Алексеевич тоже заказывал

модель Стрельнинского дворца. И она, Анна Иоанновна, должна
следовать его примеру.
Модель была «опробована», и 19 января 1731 года
последовало высочайшее повеление «построить... в самой
скорости новый Анненгоф в Лефортове».
Тридцать с лишним лет спустя Франческо Бартоломео
Растрелли подробно запишет об этом дворце: «...фасад,
обращенный в сторону города Москвы, имел более 100 туаз
в длину, не считая галерей, выходивших во двор и имевших
в длину более 60 туаз...» Прожив почти полстолетия в России,
зодчий по-прежнему определяет длину не русской саженью, а
старинной французской мерой — «туаз»...
Описи частных библиотек первой половины XVIII века
свидетельствуют, что в Петербурге хранилось немало фолиантов
и гравюр с изображениями дворцов и архитектурных
памятников Италии.
Интерес и почтение к итальянской архитектуре бытовали
в России издавна. Дневники стольников царя Петра могут
немало поведать о восприятии русскими людьми европейского
зодчества. Так, один из умнейших людей, окружавших царя
Петра, граф Петр Андреевич Толстой, оставил подробное
описание храмов и дворцов Рима, Флоренции, Болоньи,
Венеции. Особо понравившиеся строения Толстой отмечает
своеобразной характеристикой: «на итальянский манер».
Подобную приверженность к итальянской архитектуре
высказывает и будущий русский посол в Париже Б. И. Куракин.
Архитектуру Англии он определяет «ординарной», а вот от
«Амстердама до Утрехта гораздо плезир хороший: много
изрядных домов с манера итальянскова...».
Весьма вероятно, что Растрелли-старший привез в Россию
увражи с видами дворцов и храмов своей родины.
Перелистывая их, разглядывая отдельные гравюры, отец и сын,
возможно, искали приемлемые решения для своих будущих
творений.
Большинство историков утверждают: главные достижения
итальянского искусства XVII столетия — в области архитектуры.

А ведь именно Италия считается родиной стиля, получившего
название «барокко». Стиля, принесшего на смену ясному,
спокойному, гармоничному искусству Высокого Возрождения
сложное единство, рождающееся в динамике и контрастах,
проникнутое бурным движением, эмоциональным порывом,
пышной декоративностью.
Первыми начали воплощать в жизнь новые художественные
принципы будущие великие мастера барокко — Бернини
и Борромини. Они изменили привычные планы зданий. Вместо
идеальных прямоугольников или окружностей эпохи
Возрождения в дворцах и храмах барокко возникли резко
выступающие или западающие объемы. В различное время дня
солнце по-разному освещает их, отчего возникает
беспрестанная игра света и тени, рождающая удивительное
впечатление движения, тихого «дыхания» здания. Изменился
план — иным стал и фасад. Плоские пилястры уступили место
колоннам и полуколоннам. Они то собираются в группы,
образуя пучки, то «разбегаются» вдоль фасада. Своим ритмом
колонны придают строению особую напряженную динамику.
Как бы втянутыми в эту «игру» оказываются замершие в
беспокойном движении и многочисленные статуи на
балюстраде крыши, и пышные украшения в виде завитков,
картушей, гирлянд из сочных листьев и трав и даже
человеческих фигур на фронтонах и наличниках окон. Вместо
привычного равновесия несущих и несомых частей здания —
напряжение, борьба, сложные динамические построения.
Здание как бы активно взаимодействует с окружающим
пространством, то поддаваясь в отдельных местах его
давлению, то преодолевая его силу, выступая своими объемами
вперед. И в этом подчеркнутом взаимоотношении архитектуры
с окружающей средой — тоже специфическая черта барокко.
Поклонник итальянского барокко, Растрелли-старший
не только пронес свои убеждения через всю жизнь, но старался
передать их сыну, заставив его твердо уверовать в
беспредельные возможности стиля Бернини и Борромини. Вот
почему зимний и летний Анненгофы стали первым этапом

в сложении искусства русского барокко XVIII века.
15 мая 1731 года огромное здание нового дворца подведено
под крышу. Начинается внутренняя отделка. Опытные мастера
одевают стены полированными фанерками, краснодеревщики
режут из ценных пород фигурные наличники, десятки
живописцев готовят расписные плафоны, декоративные панно,
десюдепорты. Постоянно подгоняемые смотрителями, толкаясь
и мешая друг другу, сотни мастеровых спешат закончить
порученную им работу.
Осенью дворец готов принять хозяйку. Под охраной верных
измайловцев, в окружении скороходов, музыкантов, шутих
и шутов, с Бироном и Левенвольде по сторонам кареты
императрица отправляется в новую резиденцию. От Кремля
по Никольской, Мясницкой, через ворота Земляного города,
по Немецкой улице, к реке Яузе тянется царский поезд. Наконец
он вползает на гребень Яузской долины, и перед взором
императрицы и придворных открывается сказочная картина.
На противоположном берегу прямо от воды уступами
поднимаются цветники с фонтанами. Посыпанные толченым
кирпичом дорожки, пересекаясь, образуют затейливый
геометрический узор. А над всем этим на верхней площадке
каскада, протянувшись на 200 метров, высится сияющий
белизной и ярким золотом новый двухэтажный дом. Вокруг —
широкий канал, прорытый от самой Яузы, а в небольшой
уютной гавани слева от дворца покачиваются нарядные,
разукрашенные галеры и лодки для веселых прогулок. Картину
замыкает рама тронутых осенней желтизной деревьев верхнего
парка.
Московский Версаль пришелся по душе государыне.
Переправившись по наведенному мосту, торжественный
поезд поднимается по усыпанной желтым песком дороге.
Обогнув новый дворец справа, он втягивается в распахнутые
ворота. По обеим сторонам вместо привычного русского
забора — флигели с открытой колоннадой на втором этаже.
Вместе с боковыми крыльями дворца флигели образуют
замкнутый внутренний двор. Новинка перенята с Запада и

называется по-французски «курдонер» — почетный двор.
Из парадного вестибюля, «затененного» тремя рядами
колонн, светлые галереи ведут в парадные помещения дворца:
налево — в тронный зал, направо — в парадную спальню. Сквозь
широкие проемы галерей открывается вид на боковые крылья
здания, на расположенный за воротами огромный верхний
парк. При медленном шествии создается впечатление, что
вокруг тебя движется великолепно исполненная архитектурная
и пейзажная декорация.
Под стать внешнему облику дворца и внутреннее убранство
его четырехсот покоев — колонны на высоких пьедесталах,
белые с золотом балюстрады галерей, панели из полированного
дуба и ясеня, укрывающие бревенчатые стены, а в парадной
спальне — панели лаковые, тонкой китайской работы.
И повсюду скульптуры — деревянные, алебастровые и
свинцовые. Золоченные по левкасу — в галереях и парадных
залах; алебастровые на крыше главного дворцового фасада;
свинцовые — посередке водоемов с фонтанами.
В молодой столице на берегах Невы и Мойки возводили
обычно трехчастные дворцы — небольшой главный корпус с
парадными и жилыми покоями, протянувшиеся в обе стороны
галереи, и по краям — боковые павильоны. Изящно, красиво
и чуть камерно. Манеру завезли из Германии, из скопидомных
небольших немецких княжеств. Для обширной щедрой русской
империи, для ее правителей, обладающих безграничной
властью, требовалась манера другая — внушительно-величавая,
торжественная, изысканно-роскошная — даже не итальянская, а
французская.
Растрелли вытянул вдоль берега Яузы единое по высоте
здание. Конечно, он все же выделил довольно ясно читаемые
центральную часть, занимавшую треть всей длины, средние
ризалиты и боковые павильоны. Но объем был един.
Торжественный, внушительный, дворцовый. Такого мощного
композиционного приема в России еще не знали. Позже
Растрелли не раз воспользуется им, видоизменяя его и
совершенствуя.

Едва перебравшись в лефортовский Анненгоф, императрица
твердо решила: надо переезжать в Петербург. Там страх
исчезнет. Придворному архитектору велено отправляться
в город на Неве: строить новую императорскую резиденцию.
Быть ей насупротив крепости, рядом с Адмиралтейством. Для
большего простора нового дворца присоединить к нему палаты
покойного адмирала Апраксина и дома, купленные в казну у
сосланного послом в Берлин Павла Ягужинского, у наследника
дядюшкина дипломата Саввы Рагузинского. И еще было
добавлено: «Поспешать безотлагательно!»
...Груженый возок уже стоял у подъезда. Возница в который
раз поправлял сбрую, а Франческо Бартоломео торопли­во
дописывал последние указания по Анненгофу: «...четы­ре
фигуры, которые поставятца у четырех бассейнов в новом саду.
Тридцать машкаров для кашкаду. Статуя, которая будет
на средине кашкада называемую Эркулис, в которой будет змей
семиглавной...»
Пять лет спустя ему придется готовить новый макет
лефортовского Анненгофа. Потрафляя желаниям императрицы,
перенесут сюда из Кремля Зимний дом, возведут
иллюминационный театр. Это нарушит строгую симметрию и
пропорциональность ансамбля московского Версаля. Но разве
следует спорить с правителями... И в будущем, уже при
следующей российской императрице — веселой и
жизнелюбивой Елизавете Петровне, придется все время что-то
строить, разрушать, переделывать в этом многострадальном
Лефортове, выгоравшем и в 1746, и в 1753 и в 1771 году.
Так и не удалось создать в Москве настоящий русский
Версаль. Впрочем, он и не стремился соперничать со
строителями Версаля подлинного. Он просто все время думал
о нем, припоминал великолепный дворец и не менее
прекрасный, величественный парк. Но не копировал,
не подражал, а создавал то, что соответствовало местным
условиям, российским требованиям, испытывая одновременно
и собственные возможности.
Растрелли в пору, о которой идет речь, было всего тридцать с

небольшим. Он стоял на пороге создания собственных образных
решений в архитектуре. Решений, которые впоследствии
получат у исследователей название «стиль Растрелли». Только
время, видимо, еще не приспело для утверждения этого стиля.
...Не раз он будет посещать Москву, выполняя различные
желания Елизаветы Петровны. В 1749 году на месте древних
построек Ивана III и Бориса Годунова в Кремле возведет новый
каменный дворец. И кто знает, может, именно тогда дрогнет
сердце Франческо Бартоломео: ведь строить он будет на том
самом месте, где два с половиной века назад, за тысячи миль
от родины, трудились его сооте­чественники из Милана
и Болоньи. А может, останется столь же спокоен и безразличен,
как архитектор К. А. Тон, сто лет спустя сломавший его детище,
чтобы возвести нынешний Большой Кремлевский дворец.
И все же каждый раз, приезжая в Москву, Растрелли,
наверное, все острее и острее ощущал тихую, щемящую грусть.
На его глазах старели и ветшали некогда возведенные им
деревянные ансамбли. И никакие доделки и поправки не в
состоянии были скрыть разрушающую силу проходящих лет.
Тогда особенно ясно становилось, что и на тебя неумолимое
время кладет свою печать.

ДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ
I
Суровый Петр, учивший Россию кнутом и самоличным
примером, не оставил достойного продолжателя дела. Как
только «птенцы гнезда Петрова» осознали, что царственная
дубинка уже не будет направлять их действия, они не мешкая
занялись устройством собственных дел. Каждый в меру своего
разумения и своих сил: кто бешеным разгулом, кто
накопительством, а кто средоточием в своих руках всей
возможной власти. К последнему особенно стремились недавно
еще безродные и нищие выходцы из немецких земель,
пригретые и обласканные царем-реформатором. И получалось.
Никто не мешал им в достижении цели.
Датский посол Вестфаль подсчитал, что за первые два года
царствования Екатерины I двор выпил данцигской водки и
французского вина на сумму около миллиона рублей. Годовой
доход государства равнялся десяти миллионам.
Следующий правитель Российской империи — Петр II,
по словам современников, был подвержен «необузданной
страсти к охоте». И всеми делами в государстве вершил его
бывший учитель, а затем первый министр барон Остерман.
Испанский посол де Лириа сообщил о нем в своих донесениях:
«Могу сказать Вам, что он так худ с русскими, как нельзя
больше...»
Именно Остерман во многом определит внутреннюю
и внешнюю политику России и при Анне Иоанновне, и при Анне
Леопольдовне.
Сменившая Петра II на престоле Анна Иоанновна, по словам
одного из самых верных ее слуг, фельдмаршала Миниха,
«любила спокойствие и совсем не занималась делами,
предоставляя все произволу своих министров...». Наступило
время, когда «каждое мало-мальски значительное лицо сочло
благоразумным, в видах собственного самосохранения,
следовать правилу: губи других, иначе эти другие погубят тебя».

Анна привезла с собой из Курляндии тамошнюю дворянскую
голытьбу и отдала им в руки правление государством.
Накинулись они на большой русский пирог, презирая нравы
и обычаи кормившей их земли. Во главе всех курляндцев стоял
амант императрицы, тщеславный, корыстолюбивый Бирон.
И потекли прочь из России большие деньги.
«Были вывезены несметные суммы, — вспоминал позже
тот же Миних, сподвижник Бирона, — употребленные
на покупку земель в Курляндии, постройку там двух скорее
королевских, нежели герцогских дворцов и на приобретение
герцогу друзей в Польше. Кроме того, многие миллионы были
истрачены на покупку драгоценностей и жемчугов для
семейства Бирона...» Чуть раньше запишет свои воспоминания
о Бироне адъютант Миниха Манштейн: «Говоря о герцоге
Курляндском (Бироне. — Ю. О.), я сказал, что он был большой
охотник до роскоши и великолепия; этого было довольно, чтобы
внушить императрице желание сделать свой двор самым
блестящим в Европе».
Очень хотелось петербургскому двору стоять в одном ряду
с Парижем и Веной. Должности именовали на европейский лад,
а службу исправляли по старинке, с проволочкой, оглядкой и
нахальным мздоимством. Кафтаны по обязанности натягивали
немецкие, а служили в них по-старорусски — с великим
сгибанием спины. Дворцы желали иметь наподобие
версальских, а к архитектору относились как к собственному
безропотному холопу. Крепкая смесь, замешанная Петром I
на древних привычках и новейших европейских веяниях, еще
не отстоялась, не выкристаллизовалась,
«Действия правительства были выше собственной его
образованности, и добро производилось не нарочно, между тем
как азиатское невежество обитало при дворе», — запишет
столетие спустя А. С. Пушкин.
С одной стороны, Академия наук, торжественные приемы
в честь многочисленных иноземных послов, выписанные за
баснословные деньги итальянские певцы и комедианты.
С другой — бесконечный страх перед возможными заговорами

дворян и бесконечными бунтами крестьян, измученных ничем
не сдерживаемыми поборами.
Уже через год после смерти царя-реформатора в глубинах
России объявился первый самозваный царевич Алексей
Петрович, чудом якобы спасшийся 26 июня 1718 года от лютой
отцовской казни. Новоявленный царевич обещал народу
великие послабления и отмену «крепости». Вплоть до 1740 года
возникало еще пять таких «царей» и «царевичейосвободителей». Еще девять самозванцев действовало
последующие двадцать лет. Только новый Петр I никогда не
объявлялся. Уставший от жестокостей, раздраженный ими народ
ждал и искал своего будущего разумного и доброго хозяина.
Страх наверху порождал насилие. Ночами уносились
из Петербурга на восток кожаные возки с опасными людьми.
Свыше двадцати тысяч отправила Анна Иоанновна в далекие
и страшные ссылки. А днем вползали в Петербург
многочисленные обозы с запада. Везли европейские зеркала,
ткани, посуду, напитки для нужд двора и приближенных.
Не желал существовать без Запада этот еще совсем юный
город. Жаждал оправдать свое предназначение — окна в Европу.
И жизнь в нем, на четырех ветрах, была непростой и нелегкой.
В Петербурге, где проживало пока всего несколько десятков
тысяч, люди чиновные и близкие ко двору были неизбежно
связаны меж собой. Даже если ненавидели друг друга. Они
вынужденно вращались в одном кругу, встречались друг
с другом, существовали едиными интересами, питались одними
слухами. Ничто не оставалось тайной — ни жизнь личная,
ни дела профессиональные.
Слухи, бродившие по городу, определяют взаимоотношения
людей, их поступки, вкусы. Они барометр общественной жизни.
Если не хочешь оказаться лишним, ненужным, а жаждешь
получать заказы и пользоваться расположением знатных особ,
то внимай тому, что говорят, обдумывай, учись.
В тридцать с лишним лет человек обязан иметь свои твердые
представления о морали, этике, чести. Они были у Франческо
Растрелли. Воспитанный в годы царствования Людовика XIV,

он веровал, что самодержавие — единственная форма
правления. А вот понятия «свобода», «равенство» были ему
незнакомы. И это тоже естественно. Еще только собирался в
странствие по Европе молодой Жан-Жак Руссо. Еще не родились
будущий «отец народа» Мирабо и первый русский певец
свободы Радищев. Зато Растрелли сознавал, что собственное
достоинство, сословную честь необходимо защищать. Но даже
этого еще не знали в России.
С молчаливым недоумением наблюдал он, как дворянина
публично били палкой, а тот подобострастно благодарил
матушку-государыню за науку; как наследника знатного рода
объявляли шутом и он, сдерживая слезы, на потеху всем
кудахтал, сидя голым задом в лукошке с яйцами; как
заслуженный боевой офицер чистил лошадей всесильного
фаворита, лишь бы обратить на себя его милостивое внимание.
Все вокруг было непонятно, дико, страшно.
Окружающая действительность в сцеплении разнообразных
событий и явлений невольно воспитывала и обучала молодого
зодчего, помогая познать и профессиональные секреты, и
не менее важные секреты придворной жизни. Первое, что
он усвоил, — молча и честно исполнять свое дело.
Не случайно Франческо Бартоломео Растрелли пережил
стольких правителей и временщиков, оставаясь всегда на виду.
Счастливый случай, объяснимый только феноменальной
работоспособностью и талантом зодчего. Талантом, который
оказался необходим семи императрицам и императорам
России.
Стиль эпохи есть отражение характера и лика времени.
Десятилетие Анны Иоанновны было беспокойное, характер
неустоявшийся, лик переменчивый. И отразить его
представлялось затруднительным. В делах строительных
требовались только быстрота исполнения, великолепие и
внушительность. Потому и возводили дворцы с поспешанием из
деревянных брусьев и приспосабливая, переделывая старые
петровские каменные строения. Для создания нового стиля
время еще не приспело.

Когда осенью 1734 года всесильный Бирон предложил
Франческо Растрелли построить дворец в Курляндии, он охотно
и даже радостно согласился. Наконец появилась настоящая
возможность проявить себя.
II
В России Бирона ненавидели и боялись. Франческо
Растрелли принимал его с уважением и доброжелательством.
Бывший конюший захудалой курляндской принцессы только
к лошадям относился с любовью и по-человечески. Молодой
Растрелли был у него исключением.
Что сблизило их? Чем объяснить их добрые отношения на
протяжении почти сорока лет?
Возможно, нетерпеливому в желаниях и алчному Бирону
понравилось, как молодой архитектор быстро и красиво
исполняет заказы. Обер-камергер любил пышную роскошь и
беспрекословие. Растрелли же подкупала широта размаха
Бирона, позволявшая творить, как хочется. Совпадение
желаний заказчика и интересов архитектора сблизило их.
Вероятно, свой первый заказ от Бирона Франческо
Бартоломео Растрелли получил весной 1732 года: построить
на пустыре между Невской першпективой и Большой Морской
вместительный и удобный манеж.
Сохранилось письмо Растрелли фельдмаршалу Миниху,
ведавшему многими постройками в Петербурге. Канцелярией
от строений командовал тогда бывший парикмахер, ловкий
француз Антуан Кармедон. Чертежам и планам будущих зданий
он предпочитал рассуждения о локонах, буклях, пудре. Но это,
кроме архитекторов, никого не смущало. Кармедон был
любезен и благонадежен. О прочих его «достоинствах»
рассказывает в донесении Франческо Бартоломео:
«Ваше Сиятельство.
Уже несколько дней нездоровье лишает меня возможности
выразить лично Вашей Милости мое нижайшее почтение и в
то же время позволить себе представить Вам то плохое

состояние, в котором находится здание Манежа из-за
небрежности Канцелярии от строений, не поставившей всего
необходимого для его завершения.
Эту работу предпринял немецкий плотник, и договор с ним
предусматривал срок ее окончания, причем работа сильно
продвинулась вперед, как это можно теперь видеть. Начальник
плотников, всегда рьяно принимавший участие в
усовершенствовании здания, не раз подавал в вышеозначенную
Канцелярию мемории, подписанные моей собственной рукой.
Необходимы железные листы для покрытия крыши и рабочие
для этого, и только это даст возможность окончить плотницкие
работы, которые пока приостановлены.
Я неоднократно подавал в Канцелярию ходатайства
о поставке нам всего необходимого, но так как там являются
обычными вещами “завтра” и “тотчас”, то до этого момента они
нас только развлекают и вследствие этого здание не может быть
окончено. (Сколько еще раз потом столкнется Растрелли
с этими традиционными «тотчас» и «завтра». Уже не развлекать,
а злить будут они художника, жаждущего честно работать. —
Ю. О.)
Это представление, которое я позволяю себе сделать,
надеюсь, не заставит Ваше Сиятельство упрекнуть меня в
небрежности, так как я исполнял свой долг, пока это было
возможно, и непрестанно и усердно выполнял все, что мне
поручалось Его Светлостью великим канцлером герцогом
Бироном и Вашим Сиятельством. Я умоляю Ваше Сиятельство
соизволить обратить внимание на то, что я был вынужден
сообщить, рассчитывая на милость Вашего Сиятельства и
на Ваше высокое покровительство и заступничество перед Его
Светлостью великим канцлером герцогом Бироном, и надеюсь,
что мне не выпадет горькая участь впасть в не заслуженную
мною немилость,
Имею честь быть с неизменным и глубочайшим почтением
нижайшим, покорнейшим и преданнейшим слугой Вашего
Сиятельства, Вашей Милости
30 августа 1732 г.

де Растрелли».
Придворный архитектор Бартоломео Карло занят делами
более важными, чем Манеж: наблюдает за строением нового
Летнего дворца на берегу Невы, неподалеку от старого Летнего
дома царя Петра. А вечерами вместе с сыном рисует и чертит
проекты будущего Зимнего дворца императрицы и дома
Рейнгольда Левенвольде.
В делах и заботах проходит два года. Наконец наступает
радостная весна 1735 года, когда Эрнст Иоганн Бирон вновь
призывает к себе Растрелли-младшего. Каким желает видеть
свой замок в Курляндии, обер-камергер объявил архитектору
в том самом Манеже, украшенном желто-черными
штандартами.
Бирон стоял ликующий, нарядный, в розовом, шитом
золотом и бриллиантами кафтане, подчеркивавшем широкие
плечи и узкую талию. Тяжелый подбородок и длинный острый
нос придавали его лицу несколько злое выражение. Дюжие
конюхи с трудом удерживали перед ним двух золотисто-гнедых
арабских скакунов — чистокровных неджеди с квадратными
лбами и длинными изогнутыми шеями. Жеребцы горячились.
Бирон радостно похохатывал и говорил короткими, рублеными
фразами.
— Все эти фон Ховены и Брискорны должны лопнуть
от злости. Это должен быть мой родовой замок. Они должны
увидеть, кто я. Должны знать, кто истинный хозяин Курляндии.
Вы поняли меня...
Бирон говорил по-немецки, а стоявший рядом адъютант
услужливо переводил речь господина. Человек, который
из постели императрицы фактически вершил судьбу гигантской
страны, нарочито отказывался говорить на языке ее народа. Он
не верил в русских и презирал их. Потому и оставлены были без
внимания талантливые зодчие Еропкин и Земцов. Но и
проживавшим в России немцам не мог доверить Бирон свое
будущее родовое гнездо. Он был достаточно умен и знал меру
их способностей. Строить мог только граф Растрелли.

К сожалению, от дворцов, возведенных Франческо
Бартоломео вместе с отцом, сохранились лишь рисунки фасадов
и поэтажные планы. Мы лишены возможности наглядно и
убедительно представить их в натуре, познать их
соотнесенность с окружающим ландшафтом и соразмерность с
человеком. Вот почему дворец Бирона в Руентале (ныне
Рундаль), доживший до наших дней без существенных
изменений, представляет особый интерес. Это самое раннее из
уцелевших творений зодчего. И внимательное знакомство с ним
позволяет уточнить некоторые особенности творчества
Франческо Растрелли в начальном периоде.
Еще заблаговременно камер-юнкер Буттлар, доверенное
лицо — фактотум Бирона, принялся рьяно скупать для хозяина
земли на Земгальской равнине между Митавой (Елгава)
и старой крепостью Бауска. Преуспев в этом деле, он не без
пользы для себя быстро стал управляющим всеми курляндскими
поместьями Бирона. Фон Буттлар и выбрал место для родового
замка обер-камергера русского двора на мызе Руенталь,
известной в старинных бумагах еще с XIV века. Растрелли
предстояло на месте обветшавшего дворянского дома возвести
дворец, свидетельствующий о богатстве и родовитости нового
владельца.
В венской Альбертине хранятся рисунки фасадов и планы
дворца, подписанные архитектором и утвержденные лично
графом Эрнстом Иоганном Бироном. Строгий, даже суровый
четвероугольник замка. Стены разделены на равные
промежутки слегка выступающими вертикальными полосами —
лопатками. Никаких украшений. Только меняющийся ритм
треугольных и лучковых карнизов над окнами — сандриков —
оживляет фасад. Перед дворцом столь же четкое каре служебных
построек и конюшен для любимых лошадей. Все солидно,
внушительно и даже чуть-чуть тяжеловесно, в традициях
европейского XVII века.
Своей сдержанностью и величавой старомодностью замок
как бы уводил корни рода Биронов в далекое прошлое. А
внушительностью размеров, размахом служебных корпусов,

даже внешней отделкой полуподвального этажа рустом — под
огромные тесаны четырехугольные камни — свидетельствовал
о силе и могуществе владельца.
День закладки дворца — 24 мая 1736 года — стал праздником
для архитектора. Впервые он строил самостоятельно, не будучи
связанным с предшествующими сооружениями.
В присутствии крестьян, согнанных из окрестных деревень,
после торжественного богослужения камер-юнкер фон Буттлар
заложил в угол будущего дворца серебряную дощечку с гербом
обер-камергера графа Эрнста Бирона и накрыл ее специально
заготовленной каменной плитой. Строительство началось.
Рисунки и чертежи первоначального проекта порождают
естественное желание искать в решениях Растрелли
заимствования и аналогии с творениями предшественников и
современников. При внимательном анализе, конечно, можно
обнаружить схожие черты и приемы в петербургских строениях
Шлютера, Маттарнови, Земцова и даже Т. Швертфегера,
типичного представителя истинно немецкого чрезмерно
пышного барокко. Для среднего мастера, не прошедшего к
тому же специального обучения и не имевшего твердой
профессиональной школы, путь заимствования вполне
естествен и допустим. Но не для Растрелли. Он никогда ничего
не использует прямо из чужого опыта. Отбрасывая все лишнее,
случайное, он пропускает чужие решения через собственное
пылкое воображение и пишет партитуру новых вариаций
на знакомую тему. Так рождается на свет новое произведение,
в котором собственное мастерство сливается воедино с опытом
предшественников и современников и звучит тема,
отражающая и дух эпохи, и требования времени.
Для строительства замка не жалели ни средств, ни людей.
От зари до зари трудились окрестные мужики, сотни
специально отряженных солдат, присланные из Петербурга
мастеровые. Фон Буттлар исправно доносил патрону, на сколько
вершков, а потом и саженей поднялись стены. Ливневые дожди
и жестокие морозы в расчет не принимались. Работный люд
сушился и грелся у костров, а в будущих покоях графа круглые

сутки топили внушительных размеров печи, одетые крупными
бело-синими изразцами, расписанными на «голанский манир».
За четырнадцать месяцев завершили возведение дворца. В июле
1737 года на крыше его уже звонко перестукивались киянками
кровельщики.
Дворец поднялся на плоской равнине, пропитанной водой и
заваленной камнями. Аллеи специально посаженных деревьев
протянулись с трех сторон к его воротам, а вокруг шумели даже
при слабом ветре старые дубравы.
Достаточно перейти сегодня мостик через ров,
опоясывающий дворец, как сразу же увидишь отличие от
первоначального замысла. Нет в этом ничего удивительного.
Судьба распорядилась так, что завершить строительство
родового замка Бирона архитектору Растрелли пришлось только
тридцать лет спустя, уже после создания Царскосельского и
нынешнего Зимнего дворцов. Старый, отправленный
Екатериной II в отставку зодчий находил последнюю радость в
оформлении парадных зал, в перестройке служб.
Когда творческий замысел осуществляется на протяжении
многих и многих лет, то вместе с временем неизбежно меняется
и автор. Он постигает радости своих решений и успехов,
переживает кризисы, по-новому понимает жизнь, но все вместе
это и есть познание изменяющегося времени, а следовательно,
и динамическое развитие творчества. Вот почему при первом,
даже беглом знакомстве с руентальским дворцом сразу же
привлекают внимание новшества, привнесенные в конце 1760-х
годов; новшества, рожденные опытом ушедших лет.
Вместо строгого каре служебных помещений —
циркумференция — два флигеля, охватывающие полукругом
вновь рожденную площадь предпарадного двора, чтобы
прочувствовал гость, к какому знатному вельможе приехал.
Прием этот использовал зодчий еще в 50-е годы при
строительстве Царскосельского дворца. Нет и высокой стройной
колокольни, замысленной первоначально для украшения въезда
во внутренний парадный двор. А по найденным в архивах
документам стало известно, что к концу 1739 года уже

завершили сооружение третьего, последнего яруса колокольни.
Вместо нее литая решетка ограды с вензелями Эрнста Иоганна
Бирона и квадратные в плане пилоны ворот, на которых
наивные и добродушные львы с коронами на головах бережно
поддерживают гербовые щиты. Отсутствие вертикали
колокольни разрушило квадрат замка и сегодня он в плане
напоминает большую строгую букву П: перекладина обращена
на север, а ножки образуют западное и восточное крылья
дворца.
Тяжеловесные кареты, громыхая по мощеному двору,
подкатывали к главному, южному подъезду. С блаженством
ощущая после тряской дороги надежную твердь под ногами,
гости вступали в вестибюль. И перед ними открывалась
непривычная картина: две мощные колоннады, протянувшиеся
крест-накрест. Та, что шла прямо, вела в раскинувшийся перед
северным фасадом огромный регулярный парк. Ряды
сдвоенных колонн, направо и налево, направляли движение
гостей к парадным лестницам на второй этаж.
Внизу размещались кладовые, канцелярия, жилые комнаты
адъютантов, камердинеров, камеристок. Господа обитали
наверху.
Восточное крыло — личные покои жены обер-камергера,
маленькой горбуньи Бенигны фон Тротт-Трейден. Спальня
хозяина — в центре, над главным входом, как того требовала
уже вышедшая из моды европейская традиция. По той же
традиции западное крыло было отдано залу для приемов
и домашней церкви (преобразованной много позже в
танцевальный зал). Малая галерея, соединявшая их, —
единственный «оставшийся в живых» свидетель «отношения»
молодого Растрелли к интерьеру, к декоративному убранству.
Очутившись в этом продолговатом и не очень широком
переходе, испытываешь волнующее чувство открытия чего-то
доселе неизвестного и вместе с тем ощущение сопричастности
к давно ушедшей эпохе. В убранстве галереи нет ничего от
самоуверенного и блистательного Растрелли, знакомого и
привычного нам по сохранившимся интерьерам более поздних

строений. С одной стороны огромные окна с небольшими
простенками, с другой — глухая стена, расчлененная ордерными
пилястрами, повторяющими ритм наружного декора.
Сдержанная и величественная архитектоничность.
Своим обликом эта галерея отличается от прочих зал, как
творение прославленного маэстро от произведения
талантливого, но робкого ученика.
Руентальский дворец — еще учеба, но учеба, уже близкая к
завершению, когда в отдельных деталях просматриваются
будущие великолепные решения. Так, замысленная для
Руенталя башня-колокольня, только еще более устремленная
вверх, еще более изящная, должна была два десятилетия спустя
подняться над въездом в Смольный монастырь. (К сожалению,
так и не поднялась. Осталась лишь в деревянной модели,
вызывающей и сегодня наш восторг.) Такова, например, и
колоннада, нашедшая свое дальнейшее развитие в галереях
первого этажа Зимнего дворца Елизаветы Петровны. И даже
чугунные маскароны, отлитые на тульских заводах, но так и
не нашедшие своего места в Руентале, предвосхищали пышное
убранство дворцов императрицы Елизаветы. Зодчему еще
не хватало твердой уверенности, что ему без помех дозволят
претворять в жизнь все богатство его неуемной фантазии.
Скованность «раннего» Растрелли особенно явственно
осознаешь, входя из малой галереи в танцевальный зал.
Залитый светом, с тонкой игрой бликов на изящной лепнине, с
жизнерадостными и вместе с тем неназойливыми росписями,
зал предстает неким языческим храмом Терпсихоры,
поселившейся в покое, первоначально предназначенном для
дворцовой капеллы. Зал этот был создан только тридцать лет
спустя, когда Растрелли уже стариком снова вернулся сюда.
Причиной срочного прекращения работ и отъезда Растрелли
из Руенталя послужили события 13 июня 1737 года, когда
перестал существовать граф Бирон, а на свет появился герцог
Курляндский Бирон. Предшествовали этому эпизоды самые что
ни на есть обычные, житейские. В Данциге умер бездетный
Фердинанд Кетлер, вассал Польши, последний потомок

магистров Ливонского ордена, правивших Курляндией
с 1562 года. Дворянам Курляндии предстояло избрать в Митаве
нового сюзерена.
Кто станет правителем, волновало Польшу, Пруссию и даже
Австрию. Но от Митавы до Варшавы, Берлина и Вены
расстояния немалые, а до Риги близко. Русскими войсками
в Риге командовал в ту пору свояк Бирона, беглый дворянин
из Пруссии, некто Бисмарк.
В день выборов ратушу Митавы окружили русские вой­ска
с пушками. Достаточно было затиснутому в латы Бисмарку
взмахнуть железной перчаткой, подавая сигнал для холостого
залпа, как Бирона тут же избрали герцогом. Теперь бывшему
конюшему оставалось подобрать родословное древо с могучими
и древними корнями. В этом случае хлопот было еще меньше.
В Петербурге знали, что в Париже проживает потомок
старинного благородного рода маршал Бирон де Гонто.
Хитроумные герольдмейстеры протянули ветвь родословного
древа из Франции в Курляндию. В результате зодчий Франческо
Бартоломео Растрелли, бросив незаконченным руентальский
дворец, поскакал сломя голову в Митаву возводить
официальную резиденцию нового герцога.
Распоряжение было лаконично, как военный приказ: дворец
должен быть величественным и роскошным, какого еще и
в Петербурге не бывало. Люди будут присланы по потребности.
Средств не жалеть. И сразу же отпустили 300 тысяч рублей.
А Зимний дворец Анны Иоанновны в Петербурге по
первоначальной смете должен был стоить всего 200 тысяч.
(Напомним: подать крестьянина государству в то время
составляла 74 копейки в год, что равнялось примерно 10
золотым рублям начала XX века.)
Для Растрелли настал тот момент, когда он не просто
получил возможность, а уже обязан был предоставить полную
свободу творческому полету своей фантазии. Именно здесь,
в Митаве, предстояло случиться повороту в его искусстве.
В государственной казне денег не было. Они были у Бирона.
На содержание императорского двора в год уходило 260 тысяч

рублей, царской конюшни — 100 тысяч руб­лей. Землемерам
и учителям империи выплачивали 4500 рублей в год.
Придворным церковнослужителям и на отопление богаделен
отпускалось 41 876 рублей. А обер-камергер скупил в 1737 году
за 600 тысяч все поместья бывшего курляндского герцога
Фердинанда Кетлера. Земля, дачи, дворцы и драгоценности
всегда были лучшим помещением капитала.
Место для дворца указано было сразу: на реке Лиелупе, там,
где Аа и Дрисса, сливаясь, образуют несколько островов.
На одном из них, самом большом, некогда высился могучий
замок, сооруженный в XIII веке рыцарями Ливонского ордена.
Древние руины предстояло разобрать до основания и на
их месте возвести новую резиденцию.
Судьба пятисотлетнего памятника никого не интересовала.
История человечества свидетельствует, что, как правило,
каждое поколение живет прежде всего своими интересами,
заботится в первую очередь о своей славе, о своем благополучии
и не так уж часто размышляет о прошлом или будущем своей
земли, своего народа.
И опять приходится обращаться к чертежам и рисункам,
хранящимся в венской Альбертине и в архивах Варшавы.
Не единожды перестраиваемый в XIX столетии дворец вдобавок
ко всему очень сильно пострадал в годы войны. О его
первоначальном виде можно судить только по проектам самого
архитектора.
На генеральном плане остров, на котором расположен замок,
очерчен мощными земляными валами, повторявшими, видимо,
старые рыцарские укрепления. Пять ромбовидных фортов
охраняют подступы к нему. Вокруг главного укрепленного
острова разбросаны острова помельче, превращенные в
сказочные сады с беседками и павильонами. А между ними, как
паутина, натянуты мосты и мостики.
Весной 1738 года, лишь подсохли дороги, из Петербурга
в Митаву потянулись обозы, зашагали пехотные роты. Две
тысячи мастеровых и солдат отправил всесильный герцог на
строительство своей новой резиденции.

Закладка дворца состоялась 14 июня. Не в пример Руенталю,
все проходило гораздо торжественнее и величественнее. Уже
не насильно согнанные крестьяне стояли вокруг, а добровольно
съехавшиеся дворяне и добропорядочные бюргеры, жаждавшие
любыми способами засвидетельствовать свою лояльность
новому правителю. Прозвучали торжественные высокопарные
слова. Засвистели флейты, зарокотали барабаны, задавая темп
работе, и сооружение огромного дворца началось.
Три года семь печей для обжига кирпича коптили
курляндское небо. Три года в окрестных лесах с тяжким уханьем
падали на землю срубленные дубы, чтобы превратиться затем
в двери и оконные рамы. Из Тулы с заводов Романа Баташова
шли обозы с литыми украшениями. На кораблях везли
из Германии свинец для крыши. Но сколь быстро ни стучали
барабаны и ни визжали флейты, сколь ни торопились
измученные строители, новоиспеченному герцогу все казалось,
что работы идут недостаточно споро, с промедлением.
Растрелли доносит, что солдаты заняты битьем 766 свай.
Земля трудная. Сваи идут плохо. Не хватает копровых баб. Для
ускорения велел он оковать все сваи железом. Это
дополнительный расход денег. Но все железо стоит дешевле
одной бриллиантовой пуговицы на камзоле герцога. И снова
приказ из Петербурга — любыми способами строить быстрее.
Несмотря на все понукания, на все усилия архитектора
и суету герцогского фактотума, трех лет оказалось мало, чтобы
окончательно завершить сооружение дворца. Через три года
после начала строительства Бирона отправляют в ссылку. И
резиденция в Митаве ему больше не нужна.
Только четверть века спустя в пустынных и промерзших
залах вновь зазвучали голоса, застучали молотки, разнесся
запах дерева, клея, краски и мокрого алебастра. Хозяин вместе с
архитектором вернулись на старое пепелище. Но об этом
подробный рассказ последует позже, а пока попробуем
представить себе хотя бы внешний вид дворца, подведенного
под крышу.
Митавский замок изрядно пострадал в годы Великой

Отечественной войны. Но все же сквозь доделки и достройки
угадывается первоначальный облик.
Большое, внушительное строение. Строгое и даже чуть
суховатое. Что-то в нем еще от петровского Петербурга, может,
от здания Двенадцати коллегий. И вместе с тем —
самостоятельное, новое. В плане дворец решен по законам
барокко — с большими и малыми выступами-ризалитами. А в
обработке стен — скованность, сдержанность. Но это только
первое впечатление.
Рустовка, обильно использованная в Руентале (в подвальном
этаже, в обрамлениях и тягах), здесь становится менее
заметной. А в позднейших постройках Растрелли исчезнет
совсем.
Окна второго и третьего этажей — с полуциркульным
завершением (и это несомненный шаг вперед по сравнению с
архитектурными приемами Петровской эпохи). Богаче и
пластичнее обработка сандриков, карнизов, кронштейнов.
Капители пилястр, львиные маски и женские головки над
окнами, отлитые из чугуна по единым моделям, еще лишены
острой выразительности, столь характерной для декоративных
украшений Зимнего дворца. Все исполнено пока несколько поученически, робко, с оглядкой. И только сквозные проезды
в боковых корпусах свидетельствуют о творческих
возможностях архитектора. Трехчетвертные колонны по бокам
проезда как бы подводят к расположенным по обеим сторонам
лестницам. Прием этот, разработанный генуэзскими
архитекторами в XVI столетии, Растрелли использует потом при
строительстве дворца М. И. Воронцова.
Дворец в Митаве свидетельствует о таланте мастера, но
все же не дает оснований считать его великим зодчим.
Вплоть до осени 1740 года Растрелли почти безвыездно
сидел в Курляндии. Лишь иногда, по вызову фельдмаршала
Миниха, ведавшего строительством в Петербурге, или самого
сиятельного герцога, загоняя лошадей, мчался в столицу.
В один из таких наездов он услышал подробности о событиях
27 июня 1740 года. В тот день на Сытном рынке при стечении

петербургского люда жестоко казнили кабинет-министра
Волынского и его единомышленников Еропкина и Хрущова.
Были они перед тем мучены и ломаны, а у кабинет-министра
еще и язык урезали за охальные речи против всех немцев
и Бирона в особенности. Поговаривали, что подали диссиденты
императрице прожект, как, изгнав немцев, улучшить
финансовые дела государства. Добровольное прожектерство
властям без надобности. И тогда единомышленники во главе
с Волынским составили факцию (заговор).
Всей правды о деле Волынского архитектор, конечно,
не знал. Официальное сообщение с нескрываемой злобой
рассказывало о мнимых злодействах преступников. О
подлинных стремлениях казненных говорили немногие.
Шепотом, с оглядкой. Впрочем, итальянца мало волновала
и судьба кабинет-министра, и судьба внутренних прожектов,
не имевших прямого отношения к любимому делу. А вот Петра
Михайловича Еропкина жалел. Близости меж ними не было,
но симпатия существовала. Ведь учился Еропкин в Риме, любил
свое дело и в работе себя не жалел.
С 1737 года Еропкин возглавлял всю архитектурную часть
специально созданной «Комиссии о санктпетербургском
строении». Мечтал, чтобы город на Неве превзошел и Рим,
и Париж. Ради замысла трудился не жалея сил: составлял
документ,
именуемый
«Должность
Архитектурной
экспедиции», — свод наказов и рекомендаций в строительном
деле, архитектуре, планировке города. Чертил проекты
будущего центра Петербурга на Адмиралтейской стороне;
планировал совсем новый район — Коломну с дожившими
до наших дней Покровской площадью (ныне Тургенева)
и Садовой улицей от Мучного переулка до Калинкина моста.
В Коломне предстояло селиться работным людям. А для
быстрейшего, в случае надобности, введения войск в город
наметил Еропкин прокладку третьего луча от Адмиралтейства
к окраине — Измайловскую першпективу. Замыслил великую
перестройку Васильевского острова, желая превратить его в
невиданный доселе ансамбль парков, каналов, дворцов с

полукруглой площадью перед зданием Двенадцати коллегий и
памятником основателю города — Петру I в центре.
Забота о России, о ее будущем привела Петра Михайловича,
потомка старого смоленского рода, к участию в факции
Артемия Волынского против немецкого засилья. А казнили
Еропкина в годовщину Полтавской битвы и в День святого
Сампсония Странноприимца, римского патриция, овладевшего
тайнами врачевания, для того чтобы облегчить участь
страждущих...
Незнание сути дела Волынского для Растрелли закономерно.
Оно следствие нежелания знать. Неприятие всяческих
политических действ было его убеждением. Факции
распадаются или кончают свое существование на эшафоте.
Интриги умирают и забываются. Остается только искусство.
Творчество и его конечный результат. Настоящая архитектура —
герольд, возвещающий будущему о культуре и вкусах своего
времени. Возведенными им дворцами будут любоваться
потомки. А многие ли из них вспомнят о Волынском
и Еропкине?..
Кони уносят архитектора снова в Митаву. Дело нельзя
оставлять без присмотра. Он сам потом напишет: «Служба
архитектора в России изрядно тяжела. Ему недостаточно
сделать проект здания, которое он должен выстроить, нужно,
чтобы он сам вычертил его в большом масштабе и беспрерывно
присутствовал на стройке...» Но на сей раз помимо этих дел
у него новое, опять срочное задание герцога. Эрнст Иоганн
Бирон жаждет иметь еще один дворец — загородный, летний.
Через месяц Франческо Бартоломео отправляет в Петербург
подробное донесение:
«Ваше Сиятельство.
С глубочайшим почтением я получил письмо, которое Ваше
Сиятельство оказали мне честь написать (личное письмо
герцога нижестоящему случай уникальный и свидетельствует
о самом доброжелательном отношении к архитектору. — Ю. О.),
желая ознакомиться с положением в Zipelhof. Я немедленно
исполнил повеление Вашей Милости, но все же умоляю

поверить мне, что я давно выполнил бы желание Вашего
Сиятельства, если бы мне не помешали важнейшие занятия, и
не думая, что Ваше Сиятельство желал бы быть извещенным
ранее, я не сделал это до моего отъезда.
Должен сообщить Вашему Сиятельству, что господин обергауптман Ливен находился в Zipelhof одновременно со мной
и любезно сопровождал меня повсюду и был свидетелем тех
замечаний, которые я сделал относительно расположения
Zipelhof и его окрестностей, пытаясь найти там подходящее
место для постройки дома, где Ваше Сиятельство могли бы
получать все удовольствия, которые предоставляет сельская
жизнь; и так как Ваша Милость позволила мне выразить мои
чувства, то я имею честь сообщить Вам, что расположение
Zipelhof, на мой взгляд, совершенно не подходит для
строительства дома, так как я не нашел там ни одного
приятного вида, могущего удовлетворить взгляд. Это большой
недостаток для загородного дома, к тому же в этом месте очень
мало воды, и было бы обидно, если бы Ваше Сиятельство
понесли расходы из-за постройки дома в местности, где нельзя
получить никакого удовольствия. Если бы Ваша Милость
пожелала прислушаться к моему мнению, я посоветовал бы Вам
построить дом в Репо, месте, удаленном от Zipelhof всего лишь
на четверть мили. Уверяю Ваше Сиятельство, что трудно найти
более подходящее место для постройки загородного дома.
Во-первых, вода здесь имеется в изобилии и совсем рядом
с тем местом, которое я выбрал для строительства дома. Он
находился бы в очень удобном положении, дающем
возможность наслаждаться окрестностями, производящими
очаровательное впечатление. Насколько хватает глаз видны
луга, с двух сторон находятся леса удивительной красоты, перед
домом, кроме того, находился бы другой лес, в котором Ваше
Сиятельство могли бы приказать сделать аллеи, что только
увеличило бы красоту этого места. Ваше Сиятельство сможет
лучше судить об этом, когда я пришлю Вам планы обеих
местностей, которые сделает один из моих кондукторов. Он
отправится на следующей неделе в Zipelhof, и как только планы

будут готовы, я не замедлю отослать их Вашему Сиятельству,
в надежде на то, что, изу­чив их, Вы согласитесь с моим
предложением.
Я умоляю Ваше Сиятельство удостоить своего высокого
покровительства того, кто имеет честь быть с глубочайшим
почтением нижайшим покорнейшим и обязаннейшим слугой
Вашего Сиятельства, Вашей Милости
Митава, 16 августа 1740 г.
де Растрелли».
Сегодня в бывшем местечке Ципельхоф, километрах в семи
от Добеле растет только небольшая группа деревьев. Дворец
построен не был.
Через два с половиной месяца после получения письма
герцог был арестован.
Это первое и до сегодняшнего дня единственное известное
письмо Франческо Бартоломео Растрелли, где зодчий подробно
и убедительно говорит о функциях загородного дворца, о
взаимоотношении архитектуры с окружающей природой. Перед
нами зрелый мастер, много и серьезно размышляющий
о смысле и задачах своей профессии.
III
Осознание меры отпущенного счастья или несчастья зависит
от характера человека. От его умения смотреть на мир —
улыбчиво или сумрачно.
Для стороннего наблюдателя, не стремящегося утруждать
себя глубокими раздумьями, жизнь архитектора Растрелли
предстает счастливой и даже удачливой. Занимался любимым
делом, пользовался почетом и уважением, жил безбедно, имел
семью, дом...
Да, была личная, семейная жизнь с ее неизбежными
радостями и горестями. Растрелли женился, скорее всего,
в 1732 году, когда вернулся из Москвы в Петербург. Не­веста —
девица Уоллес (Walles). Кто был ее отец, установить не удалось,

потому что в сохранившихся документах за 1734 год
упоминается только мать девицы — госпожа Елизавета Уоллес.
Правда, в бумагах 3-го департамента Сената за 1740—1750-е
годы упоминается капитан и секунд-майор Веле из Лифляндии.
Если принять во внимание грамотность тогдашних
канцеляристов и произвол в русской транскрипции иноземных
фамилий, то можно и задуматься: не родственники ли это жены
архитектора?
Молодые с тещей и сестрой жены поселились в доме отца.
Какие были взаимоотношения между хозяйками, какие усилия
предпринимали мужчины, чтобы воцарились мир и
«благоволение в человецех», останется навсегда неизвестным.
В начале марта 1733 года у Франческо Бартоломео
де Растрелли рождается сын Иосиф Яков. В последних числах
1734 года на свет появляется Елизавета Катерина де Растрелли.
А в конце октября 1735 года рождается вторая дочь — Элеонора.
Кстати, восприемником ее при крещении был английский посол
в России мистер Рондо (еще одна связь, проследить которую
тоже пока не удается).
В июне 1737 года по дворам Петербурга проводится перепись
населения. 9-го числа чиновники пересчитывают жителей
Московской стороны.
«По Фонтанной речке первой сотни учинена перепись. Всего
дворов 68. Живет в них мужчин — 195, женщин — 159.
...Двор № 35 казенной, построенной для литья медных
и других штатов и для житья графу Растреллию. В нем живут:
Граф Растреллий.
У него жена тальянской нации.
У него сын Франц Варфоломеяв, послан в Курляндию
к строению Ея Императорского Величества дому. У него жена
Мария. От нея трое детей: один сын две дочери.
У него в доме сынова теща прусской нации Елизавет Валляс.
У нее дочь Елизавет.
У него в доме прусской нации купец Яган Аналог. В СанктПетербурге 4 года.
Кроме того в доме разных служителей крестьян и дворовых

людей 27 человек. Из них мужчин 15, женщин 12...»
Шумному, многолюдному семейству тесно в старом,
небольшом доме. И отец и сын начинают хлопоты. Подают
прошения. Наконец получено высочайшее повеление.
Семейству Растрелли разрешено перебраться в другой дом,
попросторнее. Здесь же неподалеку на Первой Береговой линии,
ближе к Летнему саду, рядом с церковью Всех Скорбящих.
В дом, недавно принадлежавший сенатору Юрию Юрьевичу
Трубецкому.
Кажется, наконец наступает счастье. Новое, просторное
жилье, дети, положение в обществе, хорошее жалованье.
Кажется, полное благополучие... Но так ведь долго
продолжаться не может.
В декабре 1737 года на лесах Митавского замка Франческо
Бартоломео получает известие, что его сын, его наследник и
продолжатель рода, маленький Иосиф Яков скончался 10-го
числа от холеры. Еще через месяц, 6 января 1738 года, умирает
дочь Элеонора. Остается четырехлетняя Елизавета.
Не слишком ли много горестей сразу для одного человека?
Была еще любимая работа, заставлявшая жить торопливо,
без счета дней и недель в поисках забвения. И первым, кто
стремится хоть как-то облегчить страдания архитектора,
оказывается жестокий, эгоистичный Эрнст Иоганн Бирон.
В один из весенних дней 1738 года курьер доставляет
в Митаву пакет с высочайшим рескриптом — государыня
императрица жалует Франческо Бартоломео Растрелли званием
обер-архитектора с годовым жалованьем в 1200 руб­лей.
Рескрипт — скорее всего, результат желания всесильного
Бирона хоть как то смягчить тяжелое горе Растрелли и
наградить его за верную службу.
Двадцать два года со дня приезда в Россию он ожидал этого
дня. Он думал и мечтал о нем. Наконец свершилось. Того, чего
не смог добиться отец, достиг сын. Конечно, найдутся
завистники, появятся враги. Но думать об этом Франческо
Бартоломео не желал. Он уже видел себя в нарядном мундире,
придворную карету у подъезда и ждущего приказаний унтер-

офицера для посылок. Обер-архитекторский мундир давал
немалые права. И в первую очередь моральное право создания
и утверждения своего архитектурного «языка», своего,
растреллиевского, стиля.
Когда пришло известие о кончине императрицы Анны
Иоанновны, воспринял главное: на престоле малолетний Иоанн
Антонович, а регентом при нем герцог Эрнст Иоганн Бирон.
Покровитель и владелец строящегося Митавского замка. Смерть
императрицы ничего не меняла в жизни архитектора.
В такой неизменности протекло двадцать два дня.
На двадцать третий примчался в Ригу новый гонец...
В третьем часу ночи с 8 на 9 ноября 1740 года адъютант
фельдмаршала Миниха с двадцатью солдатами вытащил
из постели сонного регента и отвез в Шлиссельбургскую
крепость.
За двадцать два дня единоличного правления Бирон
заплатил двадцатью двумя годами ссылки.
Мать Иоанна VI, принцесса Анна Леопольдовна, тут же
объявила себя правительницеи России; своего мужа, принца
Антона Ульриха, пожаловала званием генелиссимуса, а Миниха
в благодарность назначила первым министром.
Архитектору Франческо Бартоломео де Растрелли велено
было немедленно, прекратив все работы в Митаве, явиться
в Петербург.
Он стоял в кругу ухмыляющихся физиономий, судорожно
пытаясь осмыслить услышанное. На его памяти то была уже
пятая смена правителей в России за последние пятнадцать лет.
И каждый приводил за собой оголодавшую толпу приверженцев
и прихлебателей. И многое менялось вокруг. Кто был внизу,
быстро поднимался наверх, а кто был наверху — падал вниз, в
безвестность. Так уж было заведено.
Окружавшие его курляндские дворянчики прямо на глазах
отказывались от России. С утратой покровителя они не желали
оставаться подданными империи. Они считали себя
европейцами. И Петербург, еще вчера для них манящий
и желанный, сегодня представал далеким и опасным. А человек,

возвращавшийся туда, вызывал только ухмылку или сожаление.
Счастлив тот, кому не надо бояться. Растрелли бояться было
нечего. Один немец сменил другого. Честолюбивый солдафон
Миних знал его еще с юношеских лет. И относился
доброжелательно. Правда, полностью верить первому министру
тоже резона не было.
18 ноября 1740 года, получив у рижского губернатора Петра
Петровича Ласси именной указ, Франческо Бартоломео
Растрелли поспешил в Петербург.
IV
Превыше всего Миних ценил почет и порядок. Вот почему
возок обер-архитектора, проскользив по заснеженной Невской
першпективе, свернул от Зимнего дворца на невский лед,
в сторону, к дому первого министра и фельдмаршала. Лишь
засвидетельствовав свое почтение и выразив радость по поводу
известных событий, Растрелли направился домой.
Годы легли на Растрелли-старшего грузностью, сказывались
в его постоянном неудовольствии происходящим. Не
справившись даже о делах и здоровье, старик ухватил сына
за руку и потянул темными переходами в огромный амбар,
пропахший углем, воском и металлом.
Запах, привычный Франческо Бартоломео с детства. То был
дух дома и незыблемости дела. И он вдыхал его с
удовольствием.
Шаркая отекшими ногами, отец стал запаливать свечи
в разных углах сарая. И тогда из полутьмы медленно возникла
бронзовая фигура рослой и тучной императрицы Анны. Она
выступала навстречу, облаченная в парадное платье, сплошь
украшенное шитьем и драгоценными камнями. За спиной
волочилась по грязному полу горностаевая мантия, затканная
двуглавыми орлами.
Старик поднял шандал с потрескивающими свечами
и осветил мужеподобное лицо с тяжелым упрямым
подбородком. Растрелли физически ощутил на себе злой,

немигающий взгляд.
Вертикальные складки роскошного платья бронзовой
императрицы тяжело давили землю. И молодой Растрелли снова
почти физически ощутил этот давящий дух, разлитый в воздухе
Петербурга. Казалось, что «престрашный зрак» покойной еще
продолжает со вниманием следить за всеми и каждым,
порождая чувство вечного неуютства и неуверенности...
Особых надежд на облегчение общей жизненной атмосферы
Франческо Бартоломео, вероятно, не питал. О характере
взбалмошной и безалаберной Анны Леопольдовны он уже
слышал немало, да и порядок в государстве оставался
неизменным. Приходилось уповать на свой талант, мастерство
и необходимость двору.
О том, что он нужен новой правительнице,
свидетельствовало повеление Миниха: обер-архитектору
немедленно явиться к нему, первому министру. Уже садясь
в сани, Растрелли припомнил рассказ отца, как за несколько
часов до ареста Бирона фельдмаршал Миних мирно и весело
обедал с ним...
Услужливый адъютант провел обер-архитектора в кабинет,
где у пылавшего камина стоял накрытый к фрюштюку столик.
Предстоял конфиденц.
Миних был весел и любезен. Подняв бокал с венгерским, он
громогласно объявил:
— По милостивому соизволению правительницы нашей, ее
высочества Анны Леопольдовны, надлежит вам, граф, возвести
новый Летний дом для августейшей фамилии...
— А как же старый?
— В Летнем доме усопшей императрицы правительница
жить не соизволит. Нехорошо там... — И Миних
многозначительно поднял вверх указательный палец.
Отхлебнув изрядный глоток венгерского, нагнулся к уху
архитектора и простуженным голосом поведал:
— Видение было...
...В майскую полночь часовой у трона в зале увидел, как
вошла императрица вся в черном. Часовой колокольцем вызвал

караул. Вбежали рослые гвардейцы, топоча сапогами, и
исполнили парадный артикул. Императрица, не обращая
внимания, продолжала тихо скользить по залу, точно выискивая
что-то. Изумленный начальник бросился в покои Бирона
и доложил, что императрица почивать не изволят, а бродят одна
по Тронной зале. «Как не изволят, — вскричал Бирон, — когда
я только что из ее опочивальни...» Бросились к ней, а оттуда
втроем в Тронную залу. Впереди императрица, как была, с
распущенными волосами и в пудермантеле, за ней Бирон,
а сзади, придерживая палаш, начальник караула. Так и вбежали.
И встретились две императрицы. Одна — раскрасневшаяся,
со злым взором, другая — тихая, вся в черном. Потом та, что
в черном, бесшумно проплыла к трону, села и... исчезла. А та,
живая, дурным голосом закричала: «Это она!.. Смерть моя
за мной приходила!..»
Рассказ этот через столетие появился на страницах всеми
уважаемого журнала. Как и почему он родился? Императрицу
боялись, ненавидели и с нетерпением поджидали ее смерти.
Нетерпение породило предсказание. Предсказание обратилось
легендой. Легенды и исторические анекдоты будоражат
воображение и питают надежды на справедливость.
А Миних продолжал расхаживать по кабинету, громыхая
тяжелыми ботфортами, и слова вылетали четко, раздельно,
в такт широким шагам:
— Стоять тому Летнему дому в Летнем саду, где сливаются
Мья и Фонтанка. Дом должен быть величествен, удобен,
просторен. При нем парк регулярный. Быть дому российским
Версалем...
Заказ означал благоволение правительницы и оставление за
архитектором его придворного чина.
Правда, в росписи чинов двора Иоанна Антоновича
Растрелли упомянут почти в самом конце — после кастелянш,
трубачей, музыкантов. Ниже идут только «придворный первый
живописец Коровак» и «часовой мастер Яков Ранет».
Талантливый архитектор столь же необходим двору, как
опытный, хороший ювелир, сладкоголосый певец — как все, что

может приносить радость взору и усладу слуху. Но за
удовольствие следует платить, а Миних не желает выдать
жалованье за работу в Курляндии. Это нарушение правил.
И обер-архитектор садится писать прошение малолетнему
императору:
«Бьет челом двора Вашего Императорского Величества оберархитектор граф фон Растрелли, а о чем мое прошение, тому
следуют пункты:
1. В прошлом 1735 году по имянному, блаженныя и вечно
достойная памяти Ея Императорского Величества Государыни
Императрицы Анны Иоанновны Самодержицы Всероссийской
Вашего Императорского Величества любезнейшей государыни
бабки, указу послан был я, нижайший, в Курляндию к
построению домов бывшего герцога Курляндского, при которых
и обретался по прошлом 1740 годе и я имел всегдашнее
смотрение и показание работ как в мызе Ругендале, так
и Митаве.
2. А в бытность мою при означенных работах упомянутого
бывшего герцога за труды мои никакого вознаграждения
не имел, чего ради претерпевал немалые убытки.
3. И дабы высочайшим Вашего Императорского Величества
указом повелено было за многолетнюю мою при означенных
строениях бытность и труды означенного бывшего герцога
Курляндского меня нижайшего всемилостивейше пожаловать
что высочайшим Вашего Императорского Величества указом
повелено будет.
Всемилостивейший Государь прошу Вашего Императорского
Величества о сем моем челобитье решение учинить.
Февраля 7 дня 1741 г.
Граф фон Растрелли».
Подписывая прошение, Растрелли заменяет привычную для
него частицу «де» на понятную и близкую двору — «фон». Чего
не сделаешь ради хлеба насущного...
Мы не знаем, каков итог этого прошения, но через два
десятилетия, размышляя о должности зодчего в России,

Растрелли запишет уже цитируемые слова: «Архитектор
на службе не имеет ничего, кроме своего жалованья, без какоголибо другого вознаграждения, всегда допустимого в других
странах».
Придворная должность дает право на помещение во дворце.
И Растрелли получает его. Две комнаты в Зимнем доме Петра I.
На верхнем этаже. Рядом с жильем скорняка, гранильщика
камней и итальянских комедиантов.
В жарко натопленных дворцовых покоях Растрелли всегда
душно, пахнет потом и столярным клеем. «Архитектурии
гезели», присланные Канцелярией от строений, чертят, пилят,
строгают и клеют под наблюдением обер-архитектора. Здесь
«отправляются к рисованию чертежи домов и строениев Его
Императорского Величества».
Первые месяцы 1741 года Франческо Бартоломео
ограничивает свою жизнь старым государевым Зимним домом
и своим жилым, на Первой Береговой улице. Осторожности
требует само время. Смутное, беспокойное, полное всяческих
слухов.
Уже не пугаясь, громко говорят о возможной войне
со Швецией; о предстоящем марше сорока тысяч солдат
в Австрию, в помощь императрице Марии Терезии. Говорят
о безволии принца Антона Ульриха и наглости фаворита Анны
Леопольдовны, саксонского посланника графа Линара.
Но больше всего толкуют о принцессе Елизавете Петровне и
французском после, маркизе де Шетарди, который ссужает
принцессу деньгами. У дома Елизаветы Петровны
на Царицыном лугу постоянно толкутся тайные соглядатаи,
но это не смущает молодых преображенцев. Разгоряченные
французским вином, они снуют между домом принцессы и
особняком де Шетарди. Ходят слухи, что француз привез с собой
сорок тысяч бутылок шампанского и охотно поит всех
приверженцев Елизаветы.
Да разве перечислишь все, о чем, кто озлобленно, а кто и с
интересом, говорят в петербургских домах. Чем больше в городе
разговоров, тем неустойчивее власть. В такую пору надежнее

всего ограничить свои интересы работой. И все же Растрелли
очень внимательно следит за тончайшими нюансами
придворной жизни. Не может не следить.
В конце февраля 1741 года проект нового Летнего дворца
наконец-то готов, и архитектор решается представить его на
высочайшее утверждение. И вдруг повез чертежи не во дворец,
не к Миниху, а в Гоф-интендантскую контору, будто нарочно
избирая путь бюрократических проволочек и долгих недель
ожидания. Случайно? Вероятно, нет.
3 марта покой петербургских обывателей нарушает
барабанная дробь на площади перед Адмиралтейством,
на Невской першпективе, Царицыном лугу, Немецкой улице.
Натужно выкрикивая слова, глашатаи извещают столичный люд
о полной отставке фельдмаршала Миниха от всех должностей.
Неужто все государи следуют советам Макиавелли: придя
к власти, первым делом уничтожь всех тех, кто тебя привел
к ней? Сколь бы щедра ни была твоя милость, они все равно
будут считать ее малой и ожидать большего.
Отставка Миниха несколько обеспокоила обер-архитектора.
Он лишился последнего могущественного покровителя. Но,
по здравом размышлении, понял: правительница очень хочет
иметь свой новый дворец, значит, и строитель его будет
ей нужен.
24 июля 1741 года в присутствии правительницы Анны
Леопольдовны, ее мужа, генералиссимуса Антона Ульриха,
придворных и гвардии в Третьем Летнем саду состоялась
закладка нового дворца. Под звуки ружейного салюта в
основание фундамента опустили специально заготовленную
мраморную плиту с памятной надписью. Ее исполнителю был
высочайше пожалован рубль.
Отсчитывая с этого дня, Анне Леопольдовне оставалось
править всего пять месяцев.
Еще 21 июня английский посланник Финн доносил своему
правительству: «Существуют сильные подозрения в том, что
посланник французский и министр шведский замышляют чтото... Заметна тесная связь между Шетарди и ганноверцем

Лестоком, хирургом княжны Елизаветы, который ее пользует,
и что этот посланник является часто ночью, переодетый,
к княжне Елизавете. А так как ничто не указывает на
существование между ними любовной связи, то там должно
быть что-нибудь политическое».
Знал ли что-нибудь об этом Растрелли? Неизвестно. Но
любопытно, что наблюдение за строительством дворца он
передоверил своим помощникам — сначала Алексею Евлашеву,
а затем Николаю Васильеву, уйдя сам в сторону.
Во всяком случае, новый придворный заговор был готов.
Оставалось ждать момента для начала действий. Необходим
был человек, способный повторить хотя бы опыт Миниха.
И таковой нашелся...
В 1858 году в Берлине вышла книга «Русский двор сто лет
назад. 1725—1783», содержавшая выдержки из донесений
французских и английских послов в Петербурге. Материалы для
книги собрал историк Александр Иванович Тургенев, брат
декабриста Николая Ивановича Тургенева, друг Александра
Сергеевича Пушкина, сопровождавший гроб поэта
до Святогорского монастыря.
Глава, посвященная восшествию Елизаветы Петровны
на престол, начинается фразой: «Настоящим виновником всей
этой революции был Лесток». (Не следует забывать, что еще в
XIX веке любой переворот, любую перемену состояний власти
именовали революцией.) Итак, Лесток...
В 1713 году, двадцати одного года от роду, прибыл
он лекарем в Петербург. Очень скоро завоевал расположение
царя Петра I, но потом был сослан в Казань за любовное
приключение, наделавшее много шума при дворе. Екатерина I
вернула его из ссылки и сделала очень близким другом. После
смерти матери стал самым доверенным лицом дочери —
Елизаветы Петровны. Через него Елизавета вела секретные
переговоры с иноземными послами. А поздно вечером 24
ноября 1741 года Лесток вынудил Елизавету Петровну начать
«революцию», объявив, что завтра будет уже поздно.
Примечательно, что во всех дворцовых переворотах первой

половины XVIII столетия главенствующую роль играли немцы,
пригретые еще царем Петром. Так, Остерман окончательно
утвердил Анну Иоанновну на престоле, Миних — Анну
Леопольдовну, Лесток — Елизавету Петровну. А русские дворяне,
третируемые немцами, стояли в стороне или в лучшем случае
довольствовались второстепенными ролями. Царь Петр,
выколотив привычки и традиции старины, не успел воспитать у
российских дворян чувство ответственности, умение принимать
самостоятельные решения и действия. Понадобились
десятилетия, жизнь целого поколения, чтобы русские дворяне
осознали себя хозяевами земли, обрели чувство собственного
достоинства и научились определять ход событий в своих
интересах.
В ночь с 24 на 25 ноября, подогрев себя шампанским,
Елизавета Петровна с близкими людьми подняла гренадерскую
роту лейб-гвардии Преображенского полка и, вытащив
из нагретых постелей Анну Леопольдовну, ее мужа, Остермана,
Левенвольде и Миниха, отправила их под караул. Переворот был
совершен. (Хочется заметить, что шампанское вообще играло
свою роль в истории дворцовых переворотов России.
Искрящимся аи взвинтили себя гвардейцы, сторонники
будущей Екатерины II, в ночь на 28 июня 1762 года. Пили
шампанское, перед тем как двинуться в Михайловский замок,
убийцы Павла I.)
25 ноября 1741 года Петербург пробудился на рассвете от
барабанного боя, топота солдатских ног, выкриков воинских
команд. Столичные полки, развернув знамена, торопились
на Царицын луг, к дому Елизаветы Петровны, принести присягу
новой императрице.
Известие о ночных событиях в дом Растрелли пришло от
всезнающих слуг. Пока, не попадая в рукава, он натягивал
парадный кафтан, пока будили кучера и закладывали лошадей,
прошло все же немало времени,
Сани обер-архитектора с трудом пробирались сквозь толпу,
заполнившую улицы. Обыватели спешили к дому новой
императрицы, ярко освещенному многочисленными кострами,

запаленными по причине жесточайшего мороза. Сани
пришлось бросить и добираться пешком. Кто-то толкал в спину,
кто-то обругал. О злобном отношении петербургского люда
в день переворота к знатным господам вспоминали позже
некоторые современники Растрелли.
С трудом пробился он к дому, протолкался внутрь, но дальше
второй комнаты пройти не смог. По тому, как сдержанно с ним
раскланивались, как кое-кто вообще делал вид, что незнаком,
обер-архитектор понял: надеяться на милости императрицы
вряд ли следует…
Месяц никто не вспоминал о де Растрелли. Новый двор
делил должности и веселился. По словам Манштейна,
адъютанта Миниха, того самого, который в свое время
арестовал Бирона, «вся гренадерская рота Поеображенского
полка получила дворянское достоинство и офицерские чины…
Рота была названа Лейб-компанией. Ея Величество объявила
себя капитаном ея... Рота эта творила всевозможные бесчинства
в первые месяцы пребывания двора в Петербурге. Господа
поручики (бывшие рядовые. — Ю. О.) посещали самые грязные
кабаки, напивались допьяна и валялись на улицах в грязи.
Не было возможности удержать в порядке этих людей, которые,
привыкнув всю жизнь повиноваться палке, не могли так скоро
свыкнуться с более благородным обращением…
Солдаты гвардии, в особенности двух старых, самых дерзких
и своевольных полков империи, совершили множество
беспорядков...».
Декабрь столица провела в напряженном беспокойстве.
Обыватели — по причине страха за свою жизнь и имущество.
Императрица — из-за боязни возможного нового заговора.
(Лейб-компанцам, стоявшим в ночном карауле у спальни
государыни, платили по 200 рублей.) Обер-архитектор —
в ожидании дальнейшей судьбы.
Кабинет-секретарем Елизавета назначила Ивана Антоновича
Черкасова. Изрядно пострадав в свое время, сначала
от Долгоруковых затем от Бирона, он люто ненавидел всех, кто
как-то был связан с его обидчиками. Франческо Бартоломео

Растрелли оказался в их числе.
В начале 1742 года Кабинет Ее Императорского Величества
затребовал от Франческо Растрелли известие: почему
он числится обер-архитектором, кто и когда пожаловал ему
графский титул и по какому праву пишет он перед своей
фамилией частицу «де». Вслед за письмами Кабинета
последовал именной указ императрицы — графское
достоинство архитектора Растрелли в России не признавать,
выплату ему обер-архитекторского жалованья задержать. В
добавление к письменному последовало и устное указание:
никаких строений тому итальянцу не поручать. Новая
государственная машина начала свое движение.
Всеми архитектурными делами стал теперь ведать
доброжелательный и разумный Михаил Земцов. Тщетно
пытался он привлечь опального зодчего к работе. Интриги
кабинет-секретаря оказывались сильнее.
Двор переехал в Москву. Вослед заторопились многие
мастера Канцелярии от строений. А Франческо Растрелли
вынужден был метаться по покоям собственного дома, лишь
иногда отправляясь на строительство Летнего дворца взглянуть
со стороны, как распоряжается делом бывший его помощник
Николай Васильев.
Почему же Растрелли остался в России? Почему не уехал
куда-нибудь на запад — в Австрию, Саксонию, Пруссию?
Архитектура только тогда настоящее искусство, когда
устремления страны и времени совпадают с интересами и
помыслами зодчего. Россия для Растрелли, мечтавшего
о создании собственного величественного и торжественного
стиля, была идеальной страной. Он понимал, что в других
землях его талант вряд ли обретет столь благодатную почву.
Значит, не следует терять уверенности, что все образуется, Надо
только уметь ждать.
Основания для уверенности были. Михаил Земцов умер
осенью 1743 года. Растрелли знал о плохом здоровье старого
друга. Оставались, правда, И. Коробов, А. Евлашев,
С. Чевакинский, А. Квасов и Г. Дмитриев. Адмиралтейский

архитектор Коробов был слишком строг и утилитарен в своих
проектах и для строительства пышных дворцов непригоден.
Чевакинский и Квасов еще числились «архитектурии гезелями»,
а Евлашева и Дмитриева, по малой мере их таланта и размаха
архитектурной фантазии, Растрелли в расчет не принимал. Так
кто же, кроме него, мог измыслить и возвести новые
величественные дворцы для новой, жизнелюбивой
императрицы?
В апреле 1744 года Франческо Растрелли решается передать
Елизавете Петровне свое послание:
«Всепресветлейшая Державнейшая Великая, Государыня
Императрица Елизавета Петровна Самодержица Всероссийская
Государыня Всемилостивейшая.
Бьет челом двора Вашего Императорского Величества оберархитектор граф де Растрелли, а в чем мое прошение, тому
следуют пункты:
1. Вашему Императорскому Величеству служу я нижайший
при дворе Вашего Императорского Величества оберархитектором со всеподданнейшею моею ревностью.
2. А в прошлом 1738 году блаженныя и вечно достойныя
памяти Ея Императорское Величество Всемилостивейшая
Государыня Императрица Анна Иоанновна всемилостивейше
пожаловала меня нижайшего обер-архитектором, с которого
году и поныне в том состою.
3. А в прошлом 1741 году в правление бывшей принцессы
Анны на вышеозначенный мой обер-архитекторский чин дан
мне за рукой оной принцессы Анны патент.
4. А по указу Вашего Императорского Величества велено
таковые патенты объявлять, вместо которых даваны быть
имеют патенты с титулом Вашего Императорского Величества.
5. А понеже бывшие архитекторы награждены были
армейского штаб-офицера рангами, а именно Андрей Трезин
инженер-полковник, Еропкин полковник, а я, нижайший,
никаким армейским чином не награжден и конфирмации
на обер-архитекторском чине и патента Вашего
Императорского Величества не имею.

И дабы высочайшим Вашего Императорского Величества
указом повелено было всемилостивейшим Вашего
Императорского Величества указом меня нижайшего
пожаловать армейским рангом против обер-архитекторского
моего чина, так и бывшие вышеозначенные архитекторы были
награждены деньгами, и по принятии от меня патента по
всемилостивейшем Вашего Императорского Величества оберархитекторского моего чина конфирмации дать другой патент.
Всемилостивейшая
Государыня,
прошу
Вашего
Императорского Величества о сем моем прошении решение
учинить.
Апреля 1744 году
обер-архитектор Граф фон Растрелли».
Архитектор не ошибся в своих расчетах. Царица Елизавета
Петровна жаждала иметь собственные роскошные дворцы.
Вопреки мнению кабинет-секретаря, вынуждена была
обратиться к Растрелли.
Сначала она поручает ему довести до конца сооружение и
внутреннюю отделку Летнего дома. Несколькими месяцами
позже велено «архитектору Растрелию» продолжить строение
дворца на Невской першпективе, на берегу реки Фонтанки, там,
где еще недавно размещалась морская рабочая команда
капитана Аничкова.
Сооружение Аничкова дворца начато было М. Земцовым еще
в конце 1741 года. За смертью архитектора смотрение
за стройкой вел Г. Дмитриев. Но, видимо, не смог потрафить
капризной императрице, уделявшей пристальное внимание
своему будущему дому. Фантазия и вкус Растрелли больше
соответствовали представлениям государыни о роскоши
и величии.
Именные повеления, правда, умолчали о новом патенте
Растрелли на обер-архитекторское звание и на частицу «де»
перед фамилией. Даже несмотря на желания государыни,
канцелярская машина двигалась медленно, со скрипом.
Природа предпочитает равновесие. И вслед за наступившим

удовлетворением и уверенностью в будущем пришла беда. 18
ноября 1744 года умер отец, Бартоломео Карло Растрелли. Умер,
готовя к отливке из меди почти пятиметровую статую царя
Петра I.
Присутствие отца всегда приносило успокоение. Он был
подобен невидимой, но очень надежной стене, отгораживавшей
от старости, от неизбежности грядущего. Обо всем этом
грустном и даже трагическом можно было не думать, пока отец
был жив. Теперь этой оградительной стены не было.

ХУДОЖНИК И ЗАКАЗЧИЦА
I
Внезапная смена правителя в ночь с 24 на 25 ноября
1741 года изменила только быт дворцов и особняков.
Выдворив курляндцев, русское дворянство само принялось
делить «отечественный пирог». Делили, оправдывая свои
действия законным правом хозяев земли. Хапали и раньше, при
царе Петре, но, страшась царской дубинки, клялись при этом —
«во имя России!». Теперь клясться перестали и хапали еще
сильнее. Дорвавшись до власти, естественно, заторопились
в первую очередь исполнить свои затаенные желания.
Устремления дворянства удивительно совпали с привычками
и вкусами новой императрицы. «Вступив на престол, она хотела
осуществить свои девические мечты в волшебную
действительность. Нескончаемой вереницей потянулись
спектакли, увеселительные поездки, куртаги, балы, маскарады,
поражавшие ослепительным блеском и роскошью
до тошноты...»
Запись в Камер-фурьерском журнале за 1747 год:
«Дана записка... что Ея Императорское Величество изволила
указать, отныне впредь... при дворе Ея Императорского
Величества в каждую продолжавшуюся неделю, по
нижеписанным дням быть, а именно:
по воскресным — куртагам,
по понедельникам — интермедиям итальянским,
по вторникам — придворным маскарадам,
по четвергам — комедиям французским».
Донесение английского посла Диккенса от 11 марта
1755 года:
«Начиная с прошлой среды у нас не было менее трех
маскарадных балов и одной оперы и ни одного дня на этой
неделе, который бы не был отмечен тем или иным
развлечением. На будущей неделе начинается пост, когда все
будут молиться и поститься; а спустя неделю полгорода по

обыкновению будет больным от резкого перехода от жизни,
полной удовольствий, к полному воздержанию...»
Свидетельство придворного ювелира Позье: «Наряды дам
очень богаты, равно как и золотые вещи их; брильянтов
придворные дамы надевают изумительное множество... они
даже в частной жизни никогда не выезжают, не увешанные
уборами...»
Ажитированные страстью к свободе нравов, роскоши и
наслаждениям, русские дворяне спешили возместить долгие
«постные» годы строгой службы царю Петру и тяжких немецких
угнетений при Анне Иоанновне. Наступившие бесконечные
торжества и празднества требовали соответствующих сцен и
обрамления. Роскошные, величественные дворцы стали
естественной необходимостью.
Строительство дворцов было политикой. Размах и роскошь
свидетельствовали о богатстве и могуществе. А за
внушительными размерами и пышностью убранства можно
было укрыть расстроенные финансы, неуверенность в
собственных силах, тайное желание казаться сильнее, чем
ты есть.
При Елизавете Петровне сооружение роскошных дворцов
стало делом государственной важности и необходимости.
Только за три года, с 1744-го по 1747-й, «архитектору
Растрелию» помимо всех прочих дел поручено: завершить
отделку Летнего дворца; закончить строительство Аничкова;
сделать новую пристройку к Зимнему дворцу Анны Иоанновны;
подготовить чертежи новых дворцов в Перове, под Москвой, и
в Киеве; измыслить проект перестройки загородного дворца
в Петергофе.
Стремление извлечь пользу для себя из чужой
необходимости есть политика. Самолюбивый Растрелли решает,
что настал момент, когда следует заняться политической игрой.
Неожиданно для всех в октябре 1747 года начинает говорить
о желании уйти в отставку. Он хочет посетить родную Италию.
Двор в недоумении. Канцелярия от строений в
растерянности. Добро бы еще собирался в трудном для него

1742 го­ду. Тогда можно было понять. Но сейчас? Заказов хоть
отбавляй, больше, чем у всех прочих, вместе взятых. Что это —
афронт двору? И что вообще нужно этому неугомонному
итальянцу?
На недоуменные вопросы Растрелли отвечает прошением
«О учинении впредь контракта, о награждении жалованьем,
возвращении графского диплома и о патенте на бригадирский
чин».
Одновременно, если верить ведомости дворцовой Штатеконторы, он берет 200 рублей в счет жалованья будущего,
1748 года. Денег, как обычно, дома нет. Но есть уверенность
в успехе начатой игры.
Поданное прошение начинает жить своей особой жизнью.
Оно порождает новые бумаги. Те, в свою очередь, обретают
некую силу, заставляющую трудиться многих и многих людей.
Скрипит и кружится колесо канцелярской машины, пока
наконец не наступает вынужденный момент принятия
решения.
Растрелли, не прекращая работы, ждет, кто окажется
сильнее — императрица, не умеющая отказываться от своих
капризов, или его враги, не желающие забыть дружбы
архитектора с Бироном. «Вообще надо сказать, — замечает
ювелир Позье, — что люди, которыми была окружена
императрица, были, к несчастью, малообразованны и
отличались дурными правилами... были злы, не имели никакой
честности и были расположены только к тем, кто старался
удовлетворить их жадность к подаркам...»
До Растрелли доходят слухи, что императрица велит сделать
запросы по поводу возможного поощрения своего архитектора.
Уже готовится какой-то проект о присвоении ему чина
полковника. Все это с радостью сообщает благожелательный
Вилим Фермор, возглавляющий теперь Канцелярию
от строений.
Но враги сильны. Из Сената поступает донесение:
«Оной граф де Растрелли какой ранг имеет ли в Сенате
неизвестно, а только в 741 году по придворному штату он

де Растрелли написан обер-архитектором, а хотя в
представленном в Сенат в 748 году из Канцелярии от строений
ко апробации расписанию положен первой или придворной
архитектор в ранге полковничьем, только того расписания еще
не опробовано».
И не опробовали.
Тогда 4 ноября 1748 года в Штатс-контору поступает
именной указ императрицы:
«Всемилостивейше пожаловали мы Обер-архитектору деРастрелли, и живописцу Караваку, да музыкантам: Василию
Степанову, Степану Васильеву, за их службу, жалованья
прибавить, а именно Обер-архитектору к тысяче двумстам
рублям тысячу триста рублев; Караваку к тысяче пятистам
рублям пятьсот рублев, музыкантам каждому ко сту рублям
по двести рублев на год...»
Игра выиграна. Он добился желаемого. Ведь и бригадирский
чин был в основном для получения дополнительных денег.
Теперь же новым жалованьем его приравняли к камергерам,
высшим придворным чинам, которых и бывало-то всего
одновременно восемь человек. Даже недруг его, барон Черкасов,
по штатному расписанию двора получал меньше.
Вместе с тем Растрелли понимал, что прибавка к
жалованью — плата за строение Летнего дворца — первого
собственного дома Елизаветы, где до нее никто не жил. Плата
зодчему с надеждой, что он и впредь не будет жалеть своих сил
и фантазии во имя прославления и радости заказчицы.
Третий Летний дворец подражал Версалю. Давнишняя мечта
основателя Петербурга осуществилась при его дочери.
Примечательно, что дворец просуществовал ровно столько
же, сколько прожил сам Петр, — пятьдесят три года. В 1797 году
Павел I повелел на месте Летнего дома возвести для себя
надежный замок, окруженный рвом с подъемным мостом.
Перед замком установили исполненную еще Растреллистаршим конную статую Петра I с горделивой надписью:
«Прадеду — правнук».
Так завершил свое существование «санктпитербурхский

Версаль».
Представить облик несуществующего дворца можно по
архитекторским рисункам и чертежам, хранящимся
в Стокгольме, Варшаве, Вене и Санкт-Петербурге, по гравюре А.
Грекова, рисунку М. Махаева и перспективному плану СанктПетербурга 1767 года, на котором Летний дом изображен как бы
с высоты птичьего полета.
От Невской першпективы вдоль правого берега Фонтанки
проложили широкую дорогу. Справа от дороги вытянулись
оранжереи, слоновый двор с экзотическими животными.
Слева — шелестели молодой листвой фруктовые деревья. И вся
эта идиллическая картина помогала забыть о повседневных
хлопотах и заботах, о шумном городе, оставшемся за спиной. За
поворотом, повторявшим изгиб реки, открывался вид
на дворец. Светлорозовый, сияющий белоснежными
украшениями, он пробуждал ощущение давно ожидаемого
праздника.
Два одноэтажных флигеля — гауптвахта и кухня —
фланкировали подступы к дворцу. Широкие узорчатые ворота с
золочеными двуглавыми орлами открывали доступ на
просторный парадный двор. Боковые флигели, ступенями
повышавшиеся к центру, как бы увлекали приглашенного в
следующий двор, поменьше, к парадному подъезду,
раскинувшему полукружья лестниц.
Огромными окнами главного фасада дворец глядел
на цветники, водоемы и фонтаны Летнего сада, в сторону
маленького Летнего домика Петра I и Невы. В центре
разместился двухсветный парадный зал с возвышением для
трона у западной стены. Апартаменты императрицы занимали
восточное крыло дворца, отражавшееся в Фонтанке. В западном
крыле селились придворные. Боковые корпуса с богато
украшенными подъездами напоминали, правда, отдаленно,
боковые корпуса Версальского дворца. Каждый из них имел
открытый внутренний дворик с колоннадой, подобный тем, что
имеются в Версале.
Сам Растрелли напишет об этой постройке скупо и

сдержанно: «Здание имело более ста шестидесяти
апартаментов, включая сюда и церковь, зал и галереи. Все было
украшено зеркалами и богатой скульптурой, равно как и новый
сад, украшенный прекрасными фонтанами, с Эрмитажем,
построенным на уровне первого этажа, окруженного богатыми
трельяжами, все украшения которых были позолочены». Нет
здесь слов «великолепная по архитектуре», «богато украшенная
архитектурой», которые появятся в описаниях последующих
строений.
Впечатление, что это детище чем-то не удовлетворяет
зодчего. Может, фасад дворца несколько строг и спокоен и ему
не хватает активного динамизма и своеобразной «лепки»
архитектурных форм, которые Растрелли уже видит в мечтах.
Летний дворец — мастерское сочетание простых, невысоких,
но мощных объемов, образующих ступенчатые выступы. Его
первый каменный этаж декорирован только рустовкой.
Второй — наличниками больших окон с треугольными и
закругленными завершениями. Венчает дворец балюстрада с
установленными на ней скульптурами.
Стройные шеренги белых колонн, создающие игру света
и тени, скульптурная лепнина наличников окон, суровые
атланты, львиные маски и устрашающие маскароны,
призванные украсить фасад, — все это появится позже, после
завершения Летнего дворца. Для полной свободы творчества,
для раскованного полета фантазии художнику еще требуется
душевный покой. А недовольство собой — главная причина
дальнейшего возвышения мастерства.
Зодчий не удовлетворен своим только что завершенным
творением и весь уже во власти новых замыслов, новых
проектов. Но именно здесь таится конфликтная ситуация.
Устремления художника сплошь да рядом не совпадают с
требованиями заказчика. Являясь абсолютным воплощением
высшей власти, заказчик готов в любую минуту произнести
безапелляционное суждение о политике, экономике или
искусстве. Такая ситуация опасна для человека
малоталантливого, живущего под гнетом постоянного страха

утраты службы. Для подлинного мастера, твердо уверенного
в своих силах, подобные столкновения только высекают искры
новых идей и решений.
В архивах хранятся свидетельства, что еще десять лет после
возведения Летнего дворца Растрелли ежегодно что-то в нем
переделывает, достраивает. Готовя чертежи очередных доделок,
он вовсе не заботится, как своим внешним видом соотнесутся
они с первоначальным обличьем дворца и убранством его
покоев. Каждый раз он создает новое творение, превосходящее
своим решением предыдущие.
В 1748 году Растрелли перекидывает акведук через
Фонтанку. Изящная балюстрада, кариатиды на опорах акведука,
декоративные гирлянды и венки превращали массивное
инженерное сооружение для подачи воды фонтанам Летнего
сада в нарядную дворцовую постройку. В 1752 году Растрелли
пристроил к северо-восточному углу дворца «новый большой
галерейный зал», убранство которого своей изысканной
пышностью превосходило наряд личных апартаментов
императрицы.
Все это не случайно. Архитектор в эти годы уже живет как бы
в ином измерении. Столы в его кабинете и мастерской завалены
эскизами и чертежами Смольного монастыря, Петергофского
дворца и нового царскосельского ансамбля, то есть именно тех
строений, где ярче всего и чище всего проявился стиль
«растреллиевского барокко».
Разноманерность пристроек и доделок в Летнем дворце мало
волновала владелицу. «Великолепность житья и уборов» была
единственным критерием. Беззаботно и весело текла жизнь в
дворцовых покоях и павильонах Третьего Летнего сада. Даже
протекавшая крыша «новой галереи» не могла помешать
веселью интимных императорских обедов.
Начиная с 30 апреля, когда многокаретный и многолюдный
царский поезд под звуки духовых оркестров и артиллерийской
пальбы отправлялся из Зимнего дворца в Летний, и вплоть до 30
сентября, когда Елизавета тем же порядком возвращалась
в Зимний, заботы, дела, печали, все, что хоть немного могло

усложнить жизнь, оставалось за узорчатой дворцовой оградой.
В эти месяцы в государственных делах наступало затишье. Вид
бумаги, пера и чернильницы вызывал у императрицы приступы
раздражительности. Посему даже утверждение чертежей
и проектов новых строений приходилось, как правило,
на осенние, зимние или весенние дни. Строили только летом,
отчаянно переругиваясь с Канцелярией от строений, вносившей
своим бюрократизмом в работу архитектора бесконечные
помехи. Уйдя в отставку, Растрелли напишет: «Климат этой
страны служит большим препятствием для хорошего
выполнения прекрасного архитектурного произведения, и так
как весна и лето длятся всего три месяца, очень трудно добиться
совершенства в работах по фасаду, ибо едва они заканчиваются,
как холод и сырость их захватывают и от этого трескается все,
что по фасаду сделано. Это влечет за собой много труда
по ремонту, который приходится делать каждое лето».
Еще возникали сложности с Канцелярией от строений из-за
непонимания системы и методов его работы, его новшеств.
Так уж велось на Руси, что зодчий набирал подростков
двенадцати — тринадцати лет, воспитывал, обучал их, а потом
долгие годы трудился с подготовленной командой. Итальянец,
с его темпераментом, не мог смириться с подобной
неторопливой методой. Каждый раз, для каждого проекта ему
нужны были только опытные профессионалы в своей области —
чертежники, копиисты, резчики по дереву, по камню,
десятники, канцеляристы. Это была единственная возможность
ускорить дело. А по миновании надобности человек опять
отсылался в Канцелярию, и отпадала необходимость заботиться
о нем. Как пишет Ю. М. Денисов, исследователь творчества
Растрелли,
«чисто
деловые
отношения
сменили
патриархальность прежних, почти “семейных” отношений».
Особой жалости к людям у Растрелли, видимо, не было.
Условия жизни и семейные обстоятельства подручных мало
волновали обер-архитектора. Единственный критерий —
быстрота, четкость и качество исполнения порученного дела.
Так, в 1751 году к Растрелли в помощь присылают прошедшего

курс обучения архитектурному делу с 1735 года Якова
Алексеева, «имеющего к рисованию чертежей понятие». Через
несколько дней, понаблюдав за Алексеевым, обер-архитектор
дает свое заключение: «...у показания работ и у смотрения над
работными людьми имеет искусство, а в рисовании чертежей...
учинил себя недостаточным», посему следует перевести его
на работу в чертежный архив Канцелярии. Жалованье там
поменьше, а судя по всему, Алексеев человек немолодой и,
вероятно, семейный.
В архивах хранится немало требований Растрелли прислать
ему канцеляристов, чертежников, солдат для охраны дома.
Требования неоднократные, настойчивые, даже раздраженные.
Только разве официальная бумага в состоянии изменить
привычный порядок и дать ход? Посыльный унтер-офицер
относит во дворец барону Ивану Антоновичу Черкасову
послание зодчего:
«Я нахожусь в отчаянии, что принужден о сем жаловаться,
Ваше Превосходительство, что я очень много претерпел
от бывших мне других досад, которые молчанию предаю,
но понеже в крайности нахожусь, то более молчать уже не могу,
и для того прилежнейше прошу Ваше Превосходительство
пожаловать представить Ея Императорскому Величеству, дабы
повелено было Канцелярии от строений, так и господину
Мордвинову, чтоб ему не иметь никакой команды над моими
рисовальщиками...
Я с нетерпением ожидаю, что мне дана была сатисфакция
за обиду мне учиненную, понеже больше терпеть не хочу,
я надеюсь на великодушие Вашего Превосходительства, что
защитить изволите мою справедливость, дабы я мог служить
Ея Императорскому Величеству с лучшим удовольствием, в
рассуждении безчисленного множества строений, которыя мне
должно исправить...
Вашего Превосходительства покорнейший и послушнейший
слуга
де Растрелли».
Послание серьезно. Затрагивает интересы самой

государыни, и отложить его в долгий ящик нельзя. Приходится
распорядиться: людей, надобных обер-архитектору, вернуть,
чтоб были при нем «неотъемлемо», и все пожелания зодчего,
связанные с работой, исполнять неукоснительно. Снова в двух
комнатах мастерской Растрелли кипит работа. Трудится порой
до восьми человек сразу, не считая помощников, работающих
прямо на стройках. Только благодаря такой методе успевает
архитектор исполнить бесчисленное множество заказов.
Вот перечень созданного Растрелли за один 1748 год:
проект и чертежи убранства помещений Петергофского
дворца, где все «апартаменты внутри были украшены золоченой
лепкой и живописью на плафонах в зале, галерее и парадной
лестнице»;
разработка проекта Смольного монастыря;
строительство дворца в подмосковном селе Перово;
проект сооружения Андреевского собора в Киеве;
завершение строительства Аничкова дворца, проект уб-­
ранства его покоев и мебели специально для этого дворца;
проект иконостаса Преображенского собора в Петербурге;
украшения для банкетных столов праздничных
императорских обедов:
вероятно, в этот же год разработан проект путевого дворца
в Киеве и построен «большой дворец для гофмаршала
Шереметева… это здание было сооружено на Большой
Миллионной улице, недалеко от Зимнего дома».
В протоколах Канцелярии от строений сохранились беглые
свидетельства о стиле работы обер-архитектора.
Проектируя иконостас Андреевского собора в Киеве,
Растрелли за месяц, с 5 февраля по 5 марта 1752 года,
на огромном дощатом шите высотой в 21, 5 метра полностью
нарисовал весь иконостас. С необычно большого чертежа сняли
лекала, и столярный мастер Иоганн Грот повез их на Украину.
Через два с небольшим года «августа 8 дня обер-архитектор
граф де Растрелли сделал мелом и карандашом на лосках
чертеж… столярной и резной работе для дверей среднего
апартамента и панелей Стрельнинского дворца (того самого,

чью первоначальную модель он точил и клеил еще юношей).
Настоящий архитектор в России, размышлял уже в
преклонных годах Растрелли, «должен сдедать чертежи деталей
здания, будь то для столярной работы, для лепки и проч., и даже
вычертить в большом масштабе, иначе придется всегда чтолибо переделывать, что повлечет за собой потерю времени
и большие издержки».
При таких темпах, при такой методе требовались надежные
талантливые помощники. Растрелли искал и находил их,
придирчиво наблюдая за работой, поощрял способных
и отсылал нерадивых.
Талантливый архитектор С. И. Чевакинский работал под
началом Растрелли в Царском Селе, а построив свой
знаменитый Никольский собор, снова пришел в подчинение
к обер-архитектору и отвечал за изготовление паркетных полов
в новом Зимнем дворце.
Много лет сотрудничал с Растрелли знаменитый московский
зодчий И. Ф. Мичурин. В разное время помощниками у
архитектора были и А. П. Евлашев, наблюдавший за всеми
строениями в Кремле, Анненгофе и Перове, и К. И. Бланк,
ставший впоследствии одним из модных строителей Москвы.
В 1760 году был утвержден «архитектории помощником в ранге
прапорщика» русский зодчий В. И. Баженов и определен
к Растрелли.
С честолюбивым, эгоистичным и вспыльчивым оберархитектором, вероятно, было не так легко и просто работать.
Можно было ожидать скандалов, взаимных обид, но привлекала
и подкупала бесконечная игра фантазии, талантливость,
жизнелюбие итальянца. До сего дня в архивах не обнаружено
ни одной жалобы архитекторов на Растрелли, ни одного
расследования склоки или ссоры. Значит, работали согласно,
увлеченно, помогая и даже творчески обогащая друг друга.
А с чиновниками, с придворными служителями — ругался.
Исступленно, зло, обидно. Не мог терпеть канцелярских
бездельников. Сохранилась кляуза гоф-интенданта Ивана
Шаргородского обер-гофмейстеру на графа де Растрелли.

«Лаялся» обер-архитектор «непотребно», доносит гофинтендант, а «никто ему такой воли не давал». И просит
Шаргородский у высшего начальства «обороны» от итальянского
графа. Растрелли отвечает в своем объяснении, что гофинтендантская контора плохо ремонтирует лепнину в Зимнем
доме государыни. По таковым причинам он и впредь «изрядно
лаяться» будет.
Скорее всего, помощники и сотоварищи Растрелли по работе
вносили нечто свое в общие замыслы обер-архитектора.
Но выделить их «личное» сегодня не представляется
возможным. Ведь все они работали в едином стиле, созданном
их руководителем, порожденном велением времени и
требованиями заказчика.
Взаимоотношения художника и заказчика — одна из
интереснейших тем в истории искусства, порой приукрашенная
многочисленными легендами, преданиями, анекдотами.
Эти отношения, как правило, никогда не напоминали
братской идиллической любви. Достаточно вспомнить великого
Фидия, по легенде отравленного в тюрьме своими
завистливыми согражданами; Аристотеля Фиораванти,
строителя Успенского собора в Кремле, заточенного в темницу
Иваном III; легенду об ослеплении строителей храма Василия
Блаженного; трагическую гибель Караваджо, немалую роль
в которой сыграли заказчики-монахи; смерть в забвении
великого Рембрандта, опередившего свое время. Подобных
историй множество.
Отношения художника и заказчика обычно были связью
трудовых рук с денежным мешком. Ты исполнил мое желание,
прославил меня — получай свою мзду. Создал произведение,
представляющее материальную ценность, снова можешь
получить звонкую монету. Художник при русских правителях
всегда оставался только мастером, обязанным творить в образах
и формах, доступных пониманию заказчика, способных
радовать его самолюбие. Такова судьба замечательных
архитекторов: Еропкина, Земцова, Баженова. Растрелли не был
исключением.

Ко времени описываемых событий относится торжественная
закладка Смольного монастыря, церемония которой была
расписана в Камер-фурьерском журнале.
На берегу Невы, где во времена Петра I располагался
корабельный смоляной двор, а позднее деревянный дом
Елизаветы, заранее был сколочен помост, обнесенный
точеными балясинами и украшенный зелеными гирляндами
и цветными полотнищами. В воскресенье 30 октября 1748 года,
прослушав литургию в церкви Зимнего дворца, императрица
Елизавета в одиннадцать утра, в окружении обер-камергеров,
камергеров и камер-юнкеров, под охраной конной гвардии,
отправилась к месту предстоящих торжеств. Следом, во главе со
священниками и дьяконами, несшими хоругви, двинулись
многочисленные генералы, придворные дамы и кавалеры.
После торжественного молебна в основание будущего
фундамента опустили закладной камень и разом тяжко ударили
двадцать пушек. Сто один раз проревели над рекой бронзовые
орудия, окутывая все вокруг сизым пороховым дымом.
Счастливая, улыбающаяся Елизавета спустилась с помоста и
проследовала в свой старый дом, расположенный неподалеку.
Там уже ждали столы, накрытые к праздничному обеду. На пир
были званы дамы и кавалеры только первых трех классов. Всего
пятьдесят шесть человек. Дважды рокотали пушки после
торжественных тостов в честь славного царствования
и будущего великолепного монастыря. А виновник торжества —
архитектор граф де Растрелли приглашен не был. Он был всегонавсего мастер, исполнитель. Правило царя Петра сажать за
праздничный стол не по знатности и родовитости, а по уму
и таланту давно предали забвению. Как заметил историк,
«сурового Марса сменила ветреная Диана».
Современник царствования Елизаветы, желчный князь
Михаил Щербатов, писал: «Двор подражал или, лучше сказать,
угождал императрице, в златотканые одежды облекался,
вельможи изыскивали в одеянии — все, что есть богатее,
в столе — все, что есть драгоценнее, в шитье — все, что есть
реже, в услуге — возобновя древнюю многочисленность

служителей, приложили к оной пышность в одеянии их... Дома
стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех
комнатах, дорогими мебелями, зеркалами и другими. Все сие
доставляло удовольствие самим хозяевам, вкус умножался,
подражание роскошнейшим нарядам возрастало, и человек
становился почтителен по мере великолепности его жилья
и уборов».
Если для придворной российской аристократии —
заказчиков архитектора — увлечение чувственным восприятием
бытия было на первых порах только результатом «подражания
роскошнейшим нарядам», то для самого зодчего оно составляло
естественную сущность всего его художественного
мировосприятия. Дух барокко, как дух далекой родины —
Италии, пронизывал всю атмосферу дома и был навечно
воспринят сыном через уроки отца.
Талант без мировоззрения — что здание без фундамента.
В основе творчества Растрелли лежало прочное и глубокое
основание — художественные и социальные принципы барокко.
Если бы существовала карта Западной Европы с
отмеченными на ней архитектурными памятниками барокко,
то условные значки чаще всего собрались бы на землях
современной Италии, Испании, Португалии, Австрии, южной
Германии. То есть именно там, где господствовали
землевладельческая знать и Церковь, а большинство населения
страны
представляло
крестьянство.
Декоративная
насыщенность барокко лучше всего могла прославить и
возвеличить власть и силу. Вот почему окончательное
утверждение барокко в России стало возможным только в годы
царствования Елизаветы Петровны. В годы, отмеченные все
возрастающими служебными и земельными льготами русским
помещикам.
По сравнению с Италией и Испанией, где архитектура
барокко пронизана духом религиозного мистицизма, зодчество
елизаветинской поры мирское, жизнерадостное, поражающее
воображение своим размахом. По сравнению с австрийской и
южнонемецкой архитектурой конца XVII — первой трети

XVIII века русское барокко подчеркнуто масштабно и
монументально-декоративно. Дворцы и храмы, возведенные
Растрелли, Чевакинским, Ухтомским и их учениками в годы
царствования Елизаветы Петровны, отличаются своей
контрастной цветностью, идущей от древнерусских храмов
и теремов. Пышное убранство фасадов и интерьеров всегда
сочетается с рациональностью планировки и четкостью
объемов. Каждый фасад здания равно украшен и равно связан с
окружающей средой.
Величие Растрелли в том, что он сумел сочетать европейское
барокко с традициями русского зодчества. Он же перенес на
петербургскую почву и стиль рококо.
Рококо — в сущности первый безордерный стиль,
стремящийся к почти безграничной свободе композиции.
Рококо родилось во Франции и окончательно сформировалось
в конце первой — начале второй четверти XVIII столетия.
Именно в тот период, когда дворянство, не желая признавать
никаких ограничений, стремилось к веселой и праздничной
жизни. В этих условиях искусство обязано было стать роскошью
и главная его цель — нравиться.
Рококо объявило войну конструктивности, отдав
предпочтение прихотливому украшательству, маскирующему и
конфигурацию интерьеров, и границы стен и потолка. Оно
как бы отказалось от парадной торжественности и обратилось
к созданию атмосферы удобства и изящества. Вот почему
привычные со времен Возрождения декоративные элементы —
раковина и акант — обрели совершенно иные, причудливые
формы. Раковина, например, превращалась то в сложный
завиток с какими-то странными прорезями, то в неправильной
формы картуш с асимметричными отростками. Акант
преобразился в некие тонкие листья неведомых морских
растений. А орнамент в целом, обретя колеблющийся, то
замедленный, то прихотливо-ускоренный ритм, стал игрив и
праздничен.
Декоративный стиль, созданный для украшения интерьеров
и произведений прикладного искусства, Франческо Бартоломео

Растрелли использовал в убранстве фасадов своих строений,
придав им тем самым еще бóльшую нарядность и пышность.
Нет, не случайно именно он стал законодателем российской
архитектурной моды середины XVIII столетия; моды, которая
во
многом
способствовала
репрезентативному
самоутверждению российского дворянства. Именно барокко
и рококо четко отразили в торжественных и нарядных
архитектурных ансамблях России середины XVIII столетия
национальное осознание возросшей мощи и значимости
государства, утверждение новой культуры как части единой
европейской. И где-нибудь в Москве или Калуге, Твери или
Киеве дом в «растреллиевом стиле» стал критерием
«великолепности жилья», а следовательно, и мерой
«почитаемости» владельца. Нет, не случайно большинство
российских мастеров 40—50-х годов XVIII века работало,
во многом подражая манере Растрелли.
Через сто с лишним лет историк петербургской архитектуры
П. Н. Петров напишет, что эпоха «величайшего блеска
строительного дела в России совпала с творчеством графа
Растрелли», числившегося в придворной иерархии лишь
ревностным исполнителем воли правительницы.
II
В начале лета 1744 года Елизавета Петровна стала
поговаривать о поездке в Малороссию. Не государственные дела
влекли туда императрицу, а сокровенная мечта — увидеть
родину Алексея Разумовского. Пригожий чернобровый
украинский пастух волею случая вознесся до невиданных высот,
став тайным мужем Елизаветы, обладателем несметных
богатств и неограниченной власти.
В середине июня по всем городам и селам на пути
следования в Киев поскакали расторопные гонцы с наказом:
готовить на подставах двадцать три тысячи лошадей, телеги
и повозки для поезда государыни.
27 июня тронулись из Москвы. Сопровождало Елизавету

Петровну до двухсот пятидесяти приближенных особ. А их,
в свою очередь, — сотни и сотни слуг. Двигались не спеша, с
удобствами. Любуясь пристойными видами и пируя на природе.
Через Тулу, Орел тянулся поезд к Глухову. На границе
Малороссии государыню встретили казацкие полки в синих
черкесках, в широких шароварах, в цветных, по полкам,
шапкам. Полки стояли в линию, в два ряда. Первый полк,
отсалютовав знаменами и саблями, срывался с места, скакал
сзади фрунта и снова вставал вдоль дороги. Второй и третий
поступали так же. Так и тянулась вдоль пути стена всадников.
Не спеша миновали Глухов, Нежин, Козелец и наконец 29
августа прибыли в Киев. Различные маскарадные действа и
разряженный киевский люд, поставленный вдоль улиц, привели
государыню в неописуемый восторг.
Жалуя свои милости древнему городу, повелела Елизавета
Петровна возвести великолепный храм из камня в честь Андрея
Первозванного, а для себя — путевой дворец, где можно
расположиться в следующий приезд.
Исполнить желание императрицы поручили архитектору
Шеделю, известному еще по Петербургу и недавно
переехавшему в Киев.
Через год он отправил сочиненные проекты на высочайшее
рассмотрение. Питал немец надежду обрести высочайшую
милость. Только ничего, кроме конфуза, не получил. В милость
снова вошел Франческо Бартоломео Растрелли. Ему теперь
поручила Елизавета Петровна окончательное составление
проектов.
Бросив дела, обер-архитектор полетел по Царицыному
тракту в Киев.
Когда-то первый приезд в древнюю Москву стал для
Растрелли открытием неизвестной ему и ни на что не похожей
России, всегда вызывавшей удивление иноземцев. В Киеве
открытия уже не случилось. Приехал по делам, по велению
государыни, и спешил исполнить все как можно скорее, чтобы
вновь вернуться в Петербург, к прерванной работе.
В Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге

хранятся тщательные планы Ближних и Дальних пещер КиевоПечерского монастыря. На каждом листе рукой зодчего
начертано: «Подземелье Киева. План, снятый по приказу
императрицы Елизаветы Франсуа Растрелли, оберархитектором императорского двора». Значит, не день и не два
провел Растрелли в городе на Днепре. Снимал планы для
возможного будущего строения колоколен у входа в пещеры.
И такое желание высказывала императрица.
Место для дворца выбрали в Печерске, по дороге к
монастырю. Позже обер-архитектор повторил для него чертежи
дома, уже возведенного в Перове, под Москвой. В 1755 году
архитектор Квасов, бывший ученик Земцова, построил
киевский дворец. Нижний полуэтаж — каменный, а верх —
деревянный. Восстановленный в 1870 году, после страшного
пожара 1819 года, он стоит и по сей день в старом парке, почти
на краю обрыва.
Также на высоком обрыве, только уже в старом Киеве,
определили место и для будущего храма. Славился тот обрыв
своими преданиями. Когда-то родилась легенда, что в
незапамятные времена с этого места проповедовал
христианство апостол Андрей. В 1086 году князь Всеволод
основал здесь монастырь. После нашествия татар поднялась
на вершине холма деревянная церковь. Дерево — материал
непрочный. И на протяжении столетий одна постройка уступала
место другой. Потом на этом месте насыпали большой
земляной бастион. Теперь здесь предстояло подняться храму
каменному, величественному, чтобы через века пронес славу
о времени Елизаветы.
Проект такого храма Франческо Бартоломео создал,
а возвести его — не оказалось ни сил, ни возможности.
Петербургские строения были всё же важнее. Ответ за работы
в Киеве приказали нести архитектору Московской дворцовой
конторы Ивану Федоровичу Мичурину.
Погрузив на казенные подводы домашний скарб, жену,
детей, летом 1747 года Мичурин отправился в Киев. Прибыв
на место, рассудительный и обстоятельный московский зодчий

выяснил, что проект свой обер-архитектор составил наспех, без
учета существующих условий.
Только-только стали копать рвы для фундамента, как рыхлая
земля бастиона поползла вниз. Под оползнем открылись мелкие
роднички, породившие небольшой, но коварный водопадик.
Пришлось Мичурину решать нелегкую инженерную задачу:
выбирать грунт до материка на глубину почти 40 метров высоты
самого храма, а потом выводить из котлована массивный
фундамент.
Иван Федорович остроумно решил эту задачу: превратив
основание будущего храма в двухэтажный жилой дом
церковного причта. Правда, у дома есть некоторые
особенности — окна выходят только на одну сторону, а
перекрытия и стены внутри и снаружи не уступают в толщине
крепостным.
История с фундаментом — только первое звено в цепи
неожиданностей и трудностей, поджидавших Мичурина.
Легкими, быстрыми росчерками пера Растрелли нарисовал
капители колонн и пилястр, орнаментальные картуши,
украшения над окнами и по карнизу. Мичурину предоставили
право искать подходящий материал для их изготовления. И в
данной ситуации он нашел своеобразное решение: все
декоративные украшения новой церкви сделать из терракоты.
Подобные фризы уже существовали на многих строениях
города.
Растрелли возмутился. 5 февраля 1750 года в Киев летит
раздраженное послание: «Для лучшей крепости те арнаменты
вылить чугунные». Вслед за посланием специальный гонец
везет бумажные лекала, «что те места для чугунных оставлены
были».
Для Мичурина это катастрофа. Сто пятьдесят керамических
капителей для колонн и пилястр уже обожжены. Вдобавок
ко всему он с ужасом замечает, что присланные шаблоны
по размеру в полтора раза превышают высоту, намеченную
в проекте. И тогда, по мартовской распутице, Иван Федорович,
прихватив с собой шаблоны, отправляется в Петербург.

11 апреля в Канцелярии от строений начинаются прения
о лучшем сооружении Андреевского собора. Протокол этого
заседания сохранился до наших дней.
С одной стороны, самоуверенный обер-архитектор,
не желающий признать свою ошибку. С другой — приехавший
из Киева зодчий, который эту ошибку должен доказать. Силы
сторон неравны. Битва Давида с Голиафом.
Во главе стола, покрытого зеленым сукном, восседает
генерал-майор Фермор — начальник Канцелярии. Важный,
самоуверенный Растрелли и робеющий перед начальством
Мичурин — друг против друга.
Обер-архитектор сразу переходит в наступление: виноват
Мичурин. На присланных им обмерных чертежах «мачтап
не показан». А без оного он ничего точно сделать не может.
Сдерживая себя, Мичурин не спеша разворачивает чертежи.
Да, действительно, на неких листах «мачтапа» нет, но
правильная мера фигурам написана цифрами.
Растрелли, даже не взглянув, небрежно отводит чертежи.
Главное — масштаб, а коли его нет, то и делать точные модели
не можно.
Мичурин, не протестуя, задает каверзный вопрос: в проекте
обер-архитектора алтарные окна меньше церковных, а модели
их украшений посланы одной меры.
Как быть в сем случае?
Спасая обер-архитектора, вмешивается Фермор: делать всё
по опробованным ее императорским величеством чертежам,
которые сочинены и представлены графом де Растреллием.
Ощущая поддержку, обер-архитектор небрежно бросает:
лишек у моделей можно отпилить...
Фермор, поддакивая, кивает головой.
Но можно не пилить лекала, а уменьшить размеры фигурных
обрамлений. Он, Мичурин, берется за это.
Растрелли понимает, что совершил просчет, но признаться
не может. Гордыня не допускает. Ну что же, если Мичурин будет
переделывать, он пока приготовит расчет нового каменного
свода главного купола вместо задуманного — деревянного...

Вновь вступает Фермор. Он обязан охранять устои
государства — чинопочитание. Не должен нижестоящий
посягать на авторитет вышестоящего. Архитектор Мичурин
масштаб на чертежах не указал и в Петербург приехал
самовольно, «и в заплате в проезд его прогонов учинен,
который следовало бы за штраф с него... взыскать, но и без
приезду его обойтись неможно, то взыскание отставить,
а прогоны не оплачивать и засчитать как штраф...».
Заседание окончено без обычного в этих стенах «шума
и лая». Иван Федорович Мичурин возвращается в Киев. Оберархитектор спешит на строительную площадку Смольного
монастыря — любимого детища.
Наконец в 1752 году Андреевский храм закончен вчерне.
Остались отделочные работы внутри и снаружи. На 40 метров
вознесся он над горой на фоне синего неба. Пример
рукотворного единства творения человека и природы.
В плане храм — четырехконечный крест с укороченными
северной и южной ветвями. Восточный конец креста закруглен
апсидой, западный — вытянут для притвора. Центральный
подкупольный объем очень просторен. Его ширина равна
примерно двум третям ширины храма, высота — 13,5 метра.
А над ним величественный барабан высотой 10 метров и
диаметром 13 (при общей ширине церкви 23 метра). Огромный
купол, завершенный грушевидной главкой, венчает всю
композицию.
Чтобы несколько погасить распор купола, Растрелли
поставил по углам квадрата контрфорсы, обозначенные с трех
сторон парами восьмиметровых колонн на высоких
пьедесталах. Контрфорсы завершаются легкими башенками с
декоративными главками. Тем самым храм смотрится
пятикупольным.
Стремительное движение ввысь колонн и пилястр
на фасадах церкви чуть задерживается карнизом и вновь
продолжается колоннами на декоративных башенках и
вертикалями пилястр на барабане купола, затихая на острых
вершинах главок.

Устремленность вверх к синему небу, исчерченному
крыльями быстрых стрижей, подчеркивают и восемь окон
барабана, и восемь люкарн купола в помпезных резных рамах с
головками херувимов. Белые колонны, пилястры, карнизы
и лепные украшения на голубом фоне стен придают всему
строению нарядный вид. И при внимательном, долгом
рассмотрении отчетливо сознаешь, что сам храм только
основание, постамент для торжественного пятиглавия.
Андреевская церковь — лишь поиск, подступ, нащупывание
главного и единственно возможного решения будущего собора
Смольного монастыря.
III
«В чем молод похвалится, в том стар покается!» Может,
следуя этой поговорке, веселая царица Елизавета решила
накануне своего сорокалетия построить величественный
монастырь. Там, в тишине и покое, завершит она дни свои,
лишь изредка вспоминая с замиранием сердца о бурно
прожитой молодости.
Указано было строить монастырь небывалый по красоте и
великолепию — памятник благополучному царствованию. Сто
двадцать девиц благородных семей составят окружение
будущей настоятельницы. Для каждой — отдельный апартамент,
с комнатой для прислуги, кладовкой для припасов и кухней. Для
игуменьи, оставившей императорский трон, — отдельный
вместительный дом.
1 марта 1749 года последовал из Москвы высочайший указ:
«Чертежи всему строению от нас апробованные имеет оберархитектор Растрелли, который в заложении фундаментов и в
возвышении стен, и в деле кровель, и в пропорциях и
украшениях и в протчем во всем смотрении иметь должен».
Народ был обязан видеть и знать, что матушка-императрица
ничего не жалеет для укрепления веры и украшения «дома
Божьего».
Указ о строительстве монастыря был издан, а по

свидетельству архитектора, чертежи были «изустно
апробированы, а не подписаны». Генерал-полицмейстер
Петербурга Алексей Данилович Татищев доносил о
недовольстве строительных мужиков жестокой работой, плохой
пищей и жалким жалованьем и ничего не сообщал о восторгах
столичных жителей новостроящимся монастырем.
Жизнь в России текла в разных планах и измерениях. Указы
не всегда соответствовали возможностям, а желания
правительницы не всегда находили отклики в сердцах
народных.
Будущий Воскресенский Новодевичий монастырь очень
быстро, для краткости, стали именовать «Смольным» по
расположенному рядом еще со времен царя Петра Смоляному
двору для нужд флота.
Чтобы ускорить и облегчить возведение монастыря, при
Канцелярии от строений создали специальную контору во главе
с бригадиром Яковом Мордвиновым. А на деле бригадир только
мешал обер-архитектору, отменял его указания, отдавал
собственные неразумные распоряжения, чем вызывал
у Растрелли очередные взрывы гнева и даже приступы
отчаяния. Противостоять отлаженной канцелярской системе он
не мог, изменить ее было выше его возможностей. Приходилось
терпеть и мириться.
Сегодня, по прошествии двух столетий, только немногие
специалисты знают о всех мытарствах Растрелли, о его ссорах и
скандалах с Мордвиновым, имя которого вообще не
вспоминают. Безвестными остались тысячи погибших от
непосильной тяжести труда и голода. Но существует ансамбль
Смольного монастыря — образец величавой и соразмерной
красоты. И жители города, и его гости приходят к нему, чтобы
принести дань восторга и неподдельного восхищения.
В создании монастыря принимали участие десятки, а может,
и сотни различных мастеров и художников: резчики по дереву
и штуку, лепщики, камнерезы, позолотчики, живописцы.
И каждый из них, хотя бы в силу собственной
индивидуальности, мог внести и, вероятно, вносил нечто свое,

самобытное. Эта не всегда осознанная самостоятельность
исполнителей порождала некие различия в привычном наборе
барочных декоративных украшений. Пристально вглядевшись,
можно заметить, как разнятся меж собой, пусть немного, пусть
чуть-чуть, многочисленные и на первый взгляд одинаковые
маскароны, картуши, венки и гирлянды. Но именно эта едва
различимая непохожесть придает декору фасада или интерьера
обаяние неповторимой рукотворности.
Слитые в единый пластический и цветовой ансамбль
скульптура, декоративная резьба, живопись превращают
творения эпохи барокко в некий иллюзорный и в то же время
чувственно осязаемый мир. Талант Растрелли еще и в том, что
он знал или чувствовал меру и границу этого слияния
различных искусств воедино. Многочисленные рисунки
отдельных декоративных украшений, элементов убранства,
фрагментов отделки интерьеров и фасадов — свидетели
наиболее совершенных форм и композиций. В них возможные
бессонные ночи и экстаз творчества, радость успеха и горечь
неудач, уроки прошлого и проникновение в будущее.
Большинство авторских чертежей и рисунков Смольного
затерялось в архивных недрах еще полтора столетия назад.
Современным исследователям известно пока только около двух
десятков. Но и их достаточно, чтобы насладиться изяществом
и красотой отдельных деталей, где каждая спираль, каждый
завиток и овал, каждая гирлянда неповторяющихся
придуманных трав и листьев сплетаются в единый сложный и
ритмичный узор. Каждая, даже самая маленькая, деталь
выведена с любовью и тщанием. Ощущение, что художник
увлеченно беседует сам с собой. И в этом монологе проявляется
его характер, его почерк — оригинальный, неповторимый.
Индивидуальный и вместе с тем очень напоминающий
манеру сохранившихся рисунков Растрелли-старшего. Та же
артистичность и легкость. Отец был учителем строгим,
но умелым. Привил сыну не только любовь к быстрому
и точному штриху, но и к столь же быстрому и точному взгляду
на свое творение чужими глазами — умение увидеть просчеты

и остаться недовольным. Даже уцелевшие чертежи
свидетельствуют о кропотливом, многолетнем поиске
совершенного плана, завершенных форм.
Еще со времен Древней Руси монастыри представляли собой
некое общежительство, прочно отгороженное от мира. Частокол
или стена укрывали монахов от мирских соблазнов и от лихих
людей. С веками росли монастырские стены в высоту и ширину.
Клали их из белого камня и малинового твердого кирпича.
А защищали они накопленные монахами богатства от
нашествия врагов и налетов воровских шаек. К середине XVII
столетия некогда грозные оборонительные пояса переродились
в пышные и массивные обрамления великолепных древних
соборов, звонниц, трапезных и настоятельских покоев. Стала
монастырская стена традицией.
...На плотную голландскую бумагу легли первые твердые
черные линии — монастырская стена, граница будущей
обители. Титанический труд создания проекта начался.
Линейки, карандаши, рейсфедеры, перья, стопа нетронутых
белых листов — все под рукой. Архитектору припомнилось, как
легко и весело рисовал Никколо Микетти на этих листах. У него,
Растрелли, по скудности средств такой бумаги тогда и быть
не могло. А вот сегодня он может позволить себе платить по 5
рублей за стопу. Почти по гривеннику за лист. Отец наверняка
стал бы ворчать: «Безу­мие! Расточительство! За такие деньги
можно двадцать пар нитяных чулок купить!» Отец всегда был
немного скуповат. Заставляла жизнь. Да и с возрастом люди
становятся бережливее. У него, Франческо Бартоломео, страха
о будущем пока нет. Он в почете, он нужен. И сегодня может
себе позволить дорогую бумагу, картины, новые штофные обои.
Перо легко, без задержки скользит по листу. Рождается план
будущего монастыря в виде большого, широкого латинского
креста...
Идею плана подсказал город, разросшийся на глазах
Растрелли. Большой, регулярный, «правильный», с прямыми
улицами, упорядоченной застройкой проспектов, симметрично
расположенными отдельными строениями. Монастырь должен

стать частью города, его продолжением. Как Петербург отличен
от прочих российских городов, так Смольный регулярностью и
симметричностью станет выделяться среди прочих монастырей.
Внутри стены, повторяя форму креста с увеличенной
вершиной, поднимутся корпуса келий. В центре, в окружении
цветников, — собор. Роскошный, торжественный. На плане
смотрится он кругом, вписанным в квадрат. Углы превращены в
квадратные выступы. С восточной стороны — полукруг апсиды.
С западной — торжественный вход с широкой лестницей.
Затейливо и красиво.
Главную ось монастыря подчеркнут величественная
колокольня над воротами, портал входа в храм, почти круглая
апсида, цветник между двумя нарядными корпусами — домом
настоятельницы и трапезной, которые смотрят друг на друга
фасадами. И завершится прямоугольником гавани,
соединенной с Невой небольшим каналом. По углам
перекладины воображаемого креста с наружной стороны
монастырской ограды поднимутся четыре церкви. Таков
первоначальный вариант плана, хранящийся теперь в венской
Альбертине.
Маленькими кружочками встают на плане отдельные
деревья, вытягиваются густые липовые аллеи. Острое перо
вырисовывает куртины затейливой конфигурации. Рождается
не монастырь, а загородный дворец. Даже не дворец, а ансамбль
нарядных зданий. Но что-то не удовлетворяет архитектора.
Может, отсутствие единого музыкального звучания?.. И снова
Растрелли рисует, перечеркивает и вновь рисует. Раздумья,
поиски, наброски, чертежи...
На свет появляется новый вариант. Четче, строже обозначена
монастырская стена. Только вместо двурогих зубцов крепостной
стены, оберегавших воинов от стрелы и пули, — изысканные
вазы. Вместо могучих сторожевых башен поднимаются по углам
изящные двухъярусные башенки. Второй ярус их напоминает
парковую беседку — люстгауз. Стройные колонки
поддерживают фигурный купол. А над ним, на шпице, —
сверкающее солнце с длинными острыми лучами. Символ

власти, а не благолепия.
Корпуса келий приблизились к стене и повторили ее прямые
линии. Меж стеной и кельями небольшое пространство для
садиков и огородиков. Их сто двадцать — по числу воспитанниц.
Четыре теплые повседневные церкви примкнули к внутренним
углам зданий. Чтобы не выходить воспитанницам на дождь,
снег, пронизывающий ветер. Исчезла гавань. А корпус
настоятельницы развернут на 90 градусов и замыкает весь
ансамбль с востока...
Еще все на бумаге. В планах и рисунках. Еще ничего не
воплощено в камне, а уже начинает звучать мощная
архитектурная мелодия. Небольшие легкие купола восьми
башен ограды. Выше их — серебристые, с золотыми гирляндами
купола четырех церквей. А над ними царящий в небе
величественный купол собора. И как клич фанфары —
стремительная вертикаль колокольни...
За описаниями и перечислениями можно позабыть, что
несколько строк типографского текста укрыли два с лишним
года архитекторова труженья. Весной, лишь стаял снег и отошла
от мороза почерневшая земля, начали бить сваи под
фундаменты. Много свай. Свыше полусотни тысяч здоровенных
дубовых стволов. Пронзительный ветер, последыш зимы, рвет
лохмотья на мокрых спинах рабочих. Забирается под
архитекторов плащ, подбитый мехом. Промозгло, холодно,
неуютно. Но Растрелли не замечает всего этого. Вместо холмов
осклизлой глины и навезенных кусков гранита, вместо людского
муравейника и надсадного уханья копровых баб видит он
в мечтах бело-голубой храм, звонницу удивительной высоты,
легкие, изящные кельи и слышит густой, мелодичный перезвон
колоколов, волновавший его всегда, с первых дней приезда
в Россию.
Далеко в будущее уносится в своих мечтах зодчий, но даже
его бурное воображение не в силах предугадать, что завершать
сооружение предстоит другим, а место, где он сейчас стоит,
через два столетия назовут его именем — площадью
Растрелли...

В тот год рано набухли почки на деревьях и, лопнув,
выпустили зеленые язычки листьев. Тепло наступило быстрее
обычного. Горячее солнце все стремительнее укорачивало
темную ночь. Теперь полторы тысячи солдат и сотни
каменщиков, привезенных из Ярославской и Костромской
губерний, трудились по четырнадцать часов в сутки.
А Растрелли все казалось, что они медлят, что ложатся камни
недостаточно быстро и прочно. Ощущение, что надвигается
что-то неприятное, способное разрушить с трудом налаженный
ритм, не покидало его, порождая сжигавшее изнутри великое
нетерпение.
12 июля 1749 года внезапно прибыл из Москвы строжайший
наказ: переделать проект монастыря — строить собор «не
по римскому маниру», а по образу и подобию Успенского собора
в Московском Кремле. Колокольню возводить «такой, как здесь
Ивановская бывшая колокольня». Заказчик осуществлял свое
извечное право — менять проект по собственному желанию.
Чем же вызвано столь неожиданное решение императрицы?
Мудрые люди, сведущие в делах государства, утверждали:
«Сие политик!»
Традиционный прямоугольный объем русского храма,
увенчанный пятиглавием, свидетельствовал о незыблемости
православия, извечности национального духа. Царь Петр,
нарушая традицию, одобрял строение храмов на европейский
манер — с одним куполом. Тешил тем самым, как утверждали
верующие, немецкую душу. Елизавета твердо изгоняла все
немецкое, утверждая свое, российское. Внешний облик собора
будущего столичного монастыря обязан был служить этой
важной государственной цели. А зодчий — лишь исполнитель
требований заказчика.
Для
любого
художника
переделка
добротно
скомпонованного произведения — трагедия. Для такого
мастера, как Растрелли, честолюбивого и многодельного,
создававшего параллельно несколько творений, — трагедия
вдвойне. Одновременно со Смольным он разрабатывал проект
еще одного храма — Андреевского собора в Киеве. Попутно

готовил рисунки внутреннего убранства Петергофского дворца.
Где взять время, силы, новые идеи для переделки,
перекраивания уже готовых решений? Поистине нужно
обладать нечеловеческой выдержкой и работоспособностью,
чтобы смириться с подобными условиями. Растрелли ими
обладает. Он не просто великий архитектор, он уже опытный
царедворец. Вот почему, едва получив наказ императрицы,
Франческо Бартоломео немедля отправляет письмо Вилиму
Вилимовичу Фермору, ведавшему всеми дворцовыми
постройками: «Проект, который я сделал вышепомянутой
соборной церкви на подобие римскому маниру, но по-гречески
и видно будет, когда модель будет сделана». С одной стороны,
вроде признает ошибку, с другой — отрицает. А переделывать
проект все равно придется...
Кстати, сроки переделок императрицу волнуют мало.
Главное — дано указание, еще раз подчеркнута верность
православию. А обещанный архитектору чертеж Ивановской
колокольни в Кремле пришлют из Москвы лишь через
девятнадцать месяцев после указа — в декабре 1750 года.
Утрата большинства чертежей и рисунков лишает нас
возможности проследить, как и когда переделывал Растрелли
проект собора. Скорее всего, «лепил» его прямо на модели. Той
самой, о которой упоминает в письме Фермору. Сын
скульптора, ученик скульптора, адепт барокко, он должен был
любить работу с моделью, с объемом, воспроизводящим натуру
в уменьшенном виде.
На Большой Морской, в доме Антона Шмита — мастера по
возведению шпилей, за 11 рублей в месяц наняли «три покоя
и одне сени». Сколотили огромный стол в три сажени длиной
и начали «возводить» модель будущего монастыря.
Шесть лучших плотников — Михаил Гаврилов, Тимофей
Колоткин, Алексей Фоткин, Никифор Тихонов, Никита Пекишев
и Дмитрий Голубев, под присмотром Якоба Лоренцо резали
из липовых досок башни, колонны, капители и купола
монастырских строений. На двух больших медных сковородах
топили рыбий клей. Плыл по комнатам духовитый смрад, и

от него желтели огненные язычки многочисленных свечей.
Модель собирали в последовательности строения монастыря.
Сначала восточный корпус келий, потом северный, южный,
ограда, башенки, собор.
Храм поднялся посреди стола, повторяя в плане крест.
Только небольшие выступы апсид на восточной стороне и
торжественный портал с широкой лестницей с запада.
Величественный и нарядный, он четко делился на две части:
пятиглавие куполов на своих основаниях и собственно собор,
ставший для них как бы постаментом.
Главный параболический купол опирается на мощный
барабан, сплошь прорезанный огромными окнами. Да и сам
могучий купол облегчен у основания венком люкарн в пышных
раззолоченных рамах. Почти вплотную прижавшись к барабану,
поднялись по диагонали четыре двухъярусные четырехугольные
башенки со слегка вогнутыми гранями — основания боковых
луковичных главок. (Вариант приема, уже опробованного
в Андреевской церкви.) Это неожиданное и непривычное для
русской архитектурной традиции столкновение контрастных
форм — кольца центрального барабана и квадрата башенок —
рождает необыкновенный композиционный эффект.
Стремительное движение глав собора вверх как бы
подготовлено и поддержано всей композицией нижней части
здания — своеобразного мощного основания нарядного
пятиглавия. Мощный карниз делит фасады храма на две
неравные части. Нижнюю — тяжелую и внушительную,
обработанную пучками пилястр и колонн по всем углам
и выступам. С громадными окнами, над которыми, укрывшись
под сочными треугольными фронтонами, лукаво взирают
на мир головки ангелочков.
Второй этаж уступает первому по высоте и легче в своем
декоративном убранстве. Сандрики здесь уже не треугольные,
а легкие — лучковые. И головки ангелочков — парные, а не
поодиночке. Отношение высоты этажей, окон, колонн и пилястр
таково, что внушительное и массивное здание предстает перед
взором полным движения вверх и к центру.

Именно в соборе Смольного особенно наглядно проявилось
отличие барокко Растрелли от барокко европейского. В Италии,
да и в некоторых других европейских странах фасад храма или
дворца — всегда самостоятельно созданная архитектурная
«картина», никак не связанная с объемной композицией
здания. Все богатство пластических форм европейцы
демонстрировали только на главном фасаде. Собор же
Смольного «всефасаден». Причем каждая из сторон храма
не только смотрится самостоятельно торжественной
и нарядной, но и разнится от прочих. Так, учитывая силу и
особенности освещения южной стороны, Растрелли создает
здесь карниз иного профиля, чем на северном, западном и
восточном фасадах.
Зодчий исполнил указание императрицы — возвести собор в
традициях русского пятиглавия. Но вместо строгого и
правильного объема древнерусского храма выросло строение,
поражающее своим логичным сочетанием разнообразных
геометрических объемов, вогнутых и выпуклых плоскостей.
В Смольном Растрелли достиг того, что храм раскрывает
свою красоту и свое величие абсолютно с любой точки
монастырской территории, будучи с ней неразрывно
связанным, логично являясь ее смысловым центром...
14 мая 1751 года несколько груженых подвод отъехало
от дома Антона Шмита и двинулось по направлению к
новостроящемуся Смольному монастырю. Модель перевозили в
специально сооруженную на стройке «модельную светлицу».
Тяжко вздохнул мастер шпицного дела Шмит — он лишился
побочного дохода. С облегчением вздохнули смотрители работ.
Появилась возможность безотлагательно сверять заготовленные
шаблоны с моделью.
Теперь сам Растрелли проводил на стройке большую часть
времени. Помимо «модельной светлицы» для него возвели
специальную «конторку обер-архитектора графа Де Растрелия,
в коей сочиняют чертежи». На каждую неделю в «конторку»
выдавалось пятнадцать сальных свечей. Писаря, чертежники да
и сам зодчий трудились от зари до зари.

Последней в модели рождалась колокольня. Доминанта
ансамбля. Мечтал увидеть ее доминантой города.
Монументальным столпом эпохи, своего творчества.
Россия не знала памятников. Отлитые в бронзе конные
и пешие фигуры не осмеливались переступить ее западных
границ, чтобы навечно замереть на площадях и улицах
российских городов. В честь славных побед и знаменательных
событий воздвигали в России торжественные храмы
и звонницы пронзительной высоты. Лишь Петр I, крепко
веровавший в собственное могущество и необходимость
просвещения, замыслил поставить в новой столице конный
монумент себе и триумфальный столп в честь громких побед.
Решился, правда, на этот шаг только незадолго перед смертью,
милостиво приняв перед этим от верноподданного Сената титул
«Отца Отечества». А поначалу, закладывая Петербург, даже
не город, а только крепость, торопил с возведением башниколокольни будущего Петропавловского собора. Гигантский
шпиль с летящим ангелом наверху должен был стать «Иваном
Великим» новой столицы. Даже по масштабам своим он
в полтора раза превышал кремлевский столп. Мечту свою о
монументах на западный манер царь Петр так и не успел
претворить в жизнь, а вот мода на шпили осталась надолго.
В монументальности и высоте башен-колоколен жаждали
увидеть символ самоутверждения и мощи, отличительный знак
столь желанной репрезентации. Был проект Кронштадтского
маяка, исполненный Никколо Микетти: три уменьшающиеся
в объемах триумфальные арки, поставленные друг на друга и
увенчанные шпилем-иглой. Маяк так и остался на бумаге
по причине отъезда автора из России. Был проект самого
Растрелли — арочная колокольня над въездными воротами
Руентальского дворца. Теперь зодчий замыслил превзойти
учителя и самого себя.
Колокольне Смольного предстояло вдвое превысить столп
Ивана Великого в Московском Кремле и на треть — шпиль
Петропавловского собора. Пять постепенно уменьшающихся
объемов, прорезанных арками, поставлены один на другой. Над

ними — круглая башня с тремя ярусами люкарн. Большая
золоченая глава венчает сооружение. Углы всех объемов
обозначены парными колоннами. Колонны стоят на высоких
пьедесталах, поддерживая широкие антаблементы. Нижнюю,
самую большую арку венчает мощный фронтон, разорванный
посредине. Над ним вырастает второй ярус. Стремительное
движение вверх передают мощные волюты. Они завершают
третий ярус и служат основанием четвертому. Из кольца волют
вырастает стройная башня, венчающая все.
Башня напоминает верхние ярусы московского Ивана
Великого. Дань требованиям заказчика. Стоящие по бокам
колокольни трехъярусные столпы с золотыми главами — прием,
использованный еще Микетти в проекте Кронштадтского маяка.
Соединение разновременных традиций исполнено с
необходимым тактом и безошибочным чувством меры.
Благодаря этому торжественный силуэт колокольни поражает
воображение удивительной легкостью и стремительным
порывом ввысь...
Утром 23 мая 1754 года работы на строительстве Смольного
были приостановлены. Сытые, могучие гвардейцы плотной
стеной окружили будущий монастырь и встали широким
коридором по направлению к городу. Ждали саму императрицу.
Запряженная восьмеркой белых лошадей золоченая карета в
окружении конных подкатила к «модельной светлице». Фермор
и Растрелли нетерпеливо переминались на крыльце. Шурша
колоколообразной
фижменной
юбкой,
императрица
торжественно проследовала в «светлицу». И сразу же в
помещении стало тесно и шумно.
Императрица осталась довольна. Особую радость вызвала
колокольня — высочайший монумент ее царствованию. Великая
колокольня требовала, по ее мнению, великого колокола.
И тут же повелела: отлить, чтобы весил не менее 20 тысяч пудов,
а шириной — более 6,5 метра. Пусть превзойдет московский
царь-колокол, отлитый при Анне. На том посещение и
закончилось...
Теперь от утренней зари весь день слышны были в округе

глухие удары дерева о дерево. Били шестисаженные (более 12
метров) сваи под фундамент колокольни...
Растреллиевский столп так и не поднялся над Петербургом.
Ровно через три года после посещения Елизаветой «модельной
светлицы» русская армия, перешагнув границы своего
отечества, двинулась войной на Пруссию. Деньги, отпущенные
на строение Смольного монастыря, потребовались армии.
Вдобавок ко всему уехал на войну доброжелатель и покровитель
зодчего — генерал Вилим Вилимович Фермор.
Спустя многие десятилетия исследователи русской
архитектуры XVIII столетия разделились в своих оценках этого
великого творения. Одни восхищались смелым решением оберархитектора. Другие утверждали, что гигантская вертикаль,
«задавила» бы собор, а башня, завершающая «высотную
композицию, созданную Растрелли, наименее удачна».
Забывают — Растрелли был Художник. В процессе рождения
он переделывал, перекраивал свои творения. Еще в модели
колокольни он добавил ярус, увеличив будущую высоту со 140
до 167 метров. Вопреки модели, приблизил малые главки собора
почти вплотную к центральному куполу. Во имя большей
скульптурности, композиционной цельности, динамичности и
конструктивности. Сегодня мы только можем сокрушаться, что
невоплощенным остался замысел зодчего, что лишены
возможности увидеть, как вертикаль колокольни могла
изменить облик приземистого двухэтажного города...
Даже не рожденная, оставаясь в модели, великая колокольня
Растрелли произвела впечатление на русских зодчих — его
современников. Удивительный замысел Растрелли не оставил
равнодушным С. Чевакинского, соорудившего в 1756—
1758 годах уникальную сегодня по красоте колокольню
Никольского Морского собора. Стремился подражать оберархитектору И. Жеребцов, когда в 1759 году начал строительство
звонницы московского Новоспасского монастыря. И даже Д.
Ухтомский, проектируя Воскресенские ворота на Никольской
улице в Москве, не избежал влияния итальянца. Сознательно
или бессознательно, но все они многое перенимали у

переполненного идеями и планами Растрелли.
К началу войны с Пруссией успели завершить строительство
келий, покрыть кровлей и оштукатурить собор. А радость
победных реляций с полей битв заглушила в душе императрицы
смутное желание окончить свои дни в монастырской тиши...
Проходили десятилетия, менялись вкусы; новые
архитекторы, утверждая новые стили, формировали облик
столичного императорского Петербурга. Но по-прежнему
светился на фоне блеклого северного неба бело-синий собор
Смольного монастыря.
Конец XVIII века. Знаменитый Кваренги, презиравший
барокко, проходя мимо Смольного, снимает шляпу: «Вот это
храм!»
30-е годы XIX века. Архитектор В. П. Стасов, которому
наконец-то поручили завершить недостроенный ансамбль,
записал в своем дневнике: «Характер зданий, произведенных
графом Растрелли, всегда величественен (grandioso), в общности
и частях часто смел, щеголеват (elegant), всегда согласен с
местоположением и выражающий точно свое назначение,
потому что внутреннее устройство превосходно удобно, что
свидетельствуется многими произведенными им как в С.Петербурге и окрестностях, так и по его проектам в разных
местах России, и вообще самобытен, не обременен по
тогдашнему времени множественными частными выступами и
украшениями».
В 1884 году историк П. Н. Петров пишет о Смольном
монастыре: «Проект этого здания был совершеннейшим из
произведений гениального зодчего графа Растрелли и должен
был в окончательном выполнении представить такой
строительный памятник, сравняться с которым могли немногие
величайшие произведения мировых гениев зодчества».
Начало XX века. В третьем томе «Истории русского
искусства» статья И. Э. Грабаря об архитектуре XVIII столетия.
«Смольный монастырь вообще наиболее совершенное здание
его гения, развернувшегося здесь во всю свою ширину. Это
не только жемчужина, но и наиболее “русское” из его

произведений».
Середина XX века. Строгий и требовательный Б. Р. Виппер
признает: «В соборе Смольного монастыря Растрелли создал
произведение, которое соперничает с величайшими шедеврами
мировой архитектуры».
IV
Весь дождливый октябрь 1747 года над домами Фонтанной
части висел тяжкий смрадный дым. Ветер с моря прижимал его
к земле, рождая в горле першение и кашель. Коптили небо две
башни высотой с добрый четырехэтажный дом. В сумерки небо
над башнями озарялось видным издалека нехорошим красным
сиянием. За высоким тыном, под охраной солдат вершилось
дело государственной важности — лили из меди персону царя
Петра, отца правящей императрицы Елизаветы.
Готовил к литью «персону Петра на коне» Растреллистарший. А замыслил ее еще сам царь в 1716 году. Завершить
литейную форму скульптору довелось только в 1744 году.
Совсем незадолго до смерти. Последующие правители России
не спешили увековечить память предшественника.
Автор так и не увидел свое творение в металле.
На следующий день после смерти отца, 19 ноября 1744 года,
Франческо Бартоломео Растрелли донес в Канцелярию
от строений, что начатые Бартоломео Карло Растрелли «дела...
ко исправлению персоны Петра Великого, сидящего на коне,
уже в готовности, имеютца», а посему просит он, «дабы такого
дела во исправлении не остановить и зачатое привести в
совершенство», разрешить ему взять на себя отливку, оставив
при нем всех мастеров, работавших с отцом. Это был его долг
отцу и царю Петру. Долг, который следовало отдать.
Через двадцать пять дней после подачи прошения
архитектору милостиво разрешили «зачатое его отцом дело
исправлять». Еще через четыреста сорок девять дней, 8 марта
1746 года, Франческо Бартоломео сообщил Канцелярии
от строений, что императрица «соизволила указать по

опробованной большой модели выливание из меди портрета
Петра I, сидящего на коне, зачать немедленно». Наконец, 3
ноября 1747 года Растрелли донес: портрет царя Петра на коне
«выливанием из меди закончен». Еще пятьдесят три года одно
из величайших произведений монументальной скульптуры
XVIII века лежало в темном сарае, пока Павел I не приказал
установить его на площади перед Михайловским замком...
Дыша горячим металлом, в литейном амбаре медленно
остывала медная фигура царя-реформатора. Неохотно отдавала
она свой жар. Словно бушевали внутри пламень так и не
исполненных дел и ярость недовольства преемниками.
Напряженно и всевидяще смотрели на мир большие округлые
глаза.
Только-только остыла медная персона, как на другом конце
города загорелось детище царя Петра — Кунсткамера. В пожаре
повредилась «восковая персона» — подобие царя Петра,
исполненное Растрелли-старшим сразу же после смерти
императора.
Франческо Бартоломео хорошо помнил, как добросовестный
Лежандр собирал тогда каркас на шарнирах, как из лучшего
воска отец отлил голову по снятой с мертвеца маске, потом
кисти рук и ступни. Натурально-желтый манекен облачили
в голубой камзол, такой же шитый серебром кафтан, натянули
кюлоты, чулки со стрелками и усадили в кресло под
балдахином. Император восседал чуть отвалясь назад, гордо
вздернув голову на короткой шее, внимательно прислушиваясь
к окружающему...
В феврале 1748 года Академия обратилась к Франческо
Бартоломео с просьбой восстановить «восковое подобие» по
сохранившимся старым формам. И он согласился. Это был тоже
его долг.
Желанием Петра переселилось семейство Растрелли
в Россию. Устремлениями Петра обрели они неограниченные
возможности для творчества. Семена просвещения, посеянные
Петром, позволили ему, Франческо Бартоломео, раскрыть свой
талант и стать выдающимся архитектором. Благодарность

императору могла проявиться в увековечивании его памяти, в
утверждении величия его начинаний, в прославлении России.
Поэтому с особой радостью и удовлетворением взялся
Франческо Бартоломео Растрелли завершить строение самого
значительного монумента деятельности царя Петра — Большого
Петергофского дворца, императорской резиденции в 29 верстах
от Санкт-Петербурга.
Основать резиденцию на южном берегу Финского залива
замыслил сам Петр. Не просто резиденцию. Торжественный
ансамбль в честь окончательного возвращения России к морю.
Праздник закладки памятной резиденции состоялся 17 мая
1714 года.
Уже в наши дни исследователь В. Воинов, расшифровав
ужасающие закорючки царя Петра, сумел прочитать
многочисленные пометки и замечания на чертежах и планах
Петергофа. И выяснилось, что автором первоначального
проекта был А. Шлютер, а его указаниями руководствовались
архитектор И. Браунштейн и все последующие строители
дворца: Леблон в 1716—1719 годах, Микетти в 1720—1722 годах
и даже Земцов в начале 1730-х.
Браунштейн еще только возводил стены, а Петр уже видел
в мечтах поднявшийся на вершине каменной гряды будущий
дворец в окружении многочисленных фонтанов и водяных
каскадов. Каменные строения и «водяные игрища» должны
были символизировать обретенную Россией власть над
берегами и волнами Балтики.
Не дожидаясь окончания работ, царь повелел начать
составление истории дворца-памятника. В 1723 году любимец
Петра кабинет-секретарь А. В. Макаров обращается к
начальнику Канцелярии от строений У. А. Синявину с
требованием присылать всяческие бумаги, необходимые «к
сочинению истории о Питергофе...».
До пяти тысяч солдат и крепостных работало, порой
одновременно, на строительстве новой резиденции. Но
по велению нетерпеливого Петра из глубины России
маршировали к Петергофу новые солдатские полки и

бесконечной змеей тянулись подводы с насильно
переселяемыми мужиками. Может, и правда, что нетерпение
сжигает человека. Петр I умер, так и не дождавшись завершения
своего детища.
Исполнить завет отца Елизавета Петровна посчитала
необходимым. В начале 1746 года ветреная «императрикс»
приняла решение — перестроить и расширить Большой
Петергофский дворец, сохранив, однако, старый отцовский дом.
Елизавета любила играть продолжательницу дела великого
отца.
Исполнить столь важное решение поручили, конечно, оберархитектору. Для Франческо Бартоломео Растрелли Петергоф —
земля воспоминаний. Первый раз он прикатил сюда с отцом
в конце лета 1716 года. Царь поручил Бартоломео Карло
Растрелли украсить лепниной парадный зал Монплезира,
а также отлить из свинца маскароны для фонтанов и
мифологические фигуры для водометов.
Командовал строительством дворца Леблон. Франческо
Бартоломео увидел его в малом вестибюле. Новоиспеченный
генерал-архитектор что-то сердито и надменно выговаривал
стоявшим вокруг офицерам.
Интересно, а что случилось бы с ним, Растрелли, проживи
Леблон еще не четыре года, а четырнадцать? Ведь умер он всего
сорока лет... Может, пришлось бы тогда отцу и сыну покинуть
Россию... Удивительны повороты судьбы. Тридцать лет назад
Леблон сделал все, чтобы отстранить Растрелли-старшего
от занятий архитектурой, а сегодня сыну потерпевшего отца
велено переделать, переиначить детище Леблона.
...Царившая во дворце и парке тишина безлюдия
настраивала на философический лад. Дурманяще пахло талой
землей и прелыми листьями. Еще бездействовали каскады, но
почерневшие от времени маскароны встречали его
безмолвными криками широко разинутых ртов. Свинцовые
фигуры молчащих водометов приветствовали Растрелли
жестами высоко поднятых рук и энергичными разворотами тел.
Дворец вырастал на холме как некий торжественный храм.

Растрелли помнил еще старый дворец, возведенный Микетти.
Дворец, где легкие галереи с аркадами соединяли
первоначальную центральную часть с двумя двухэтажными
флигелями. Галереи были украшены балюстрадой с вазами, а
на фронтоне дворца — скульптуры. Растрелли почти наяву
увидел, как легко и быстро рисовал Микетти тонким свинцовым
карандашом проекты этих галерей. Франческо нередко забегал
к соседу, чтобы забрать домой очередной том каких-нибудь
увражей. С той поры остался в памяти удивительный,
неповторимый запах кожаных переплетов массивных
фолиантов, привезенных Микетти из Италии.
В доме соотечественника Франческо Бартоломео впервые
сдружился с Земцовым — «архитектурии гезелем» при Микетти.
Они тогда были заняты проектом Екатеринентальского дворца
под Ревелем. Хоть и был Земцов на четырнадцать лет старше
Франческо, но таилось в нем столько живости, энергии, задора,
что между ними легко и быстро установились дружеские
отношения.
Кажется, это было в ноябре 1724 года. Отца пригласили
в Канцелярию от строений и предложили высказать свое
мнение о Михаиле Земцове, определив размеры жалованья,
платить которое ему положено. В тот вечер, запершись у себя
в кабинете, Бартоломео Карло Растрелли порвал в клочья
не один лист бумаги. В конце концов родилось следующее:
«Оной [Земцов] архитектором полным и действительным быть
достоин непрекословно... достоин быть награжден окладом
денежного жалованья за прошедшие и настоящие его труды
по 1500 руб. в год, ибо он несет на себе такую должность, какую
нес архитект Микеттий».
Присыпав песком написанное, Бартоломео Карло горделиво
заключил: «Растрелли — не Леблон. Артист обязан помогать
артисту!»
Михаил Земцов был не только талантливым зодчим. Он был
человеком. В сложное время всеобщего страха, предательства
и доносов, чтобы прослыть порядочным человеком, достаточно
не делать подлостей. Земцов делал добро. Получив указ о

перестройке Петергофского дворца и завершении всех
фонтанов и водометов парка, Земцов тотчас же для «украшения
палат, каскадов и фонтанов и прочия тем подобные работы»
привлек Бартоломео Карло Растрелли. Он воздавал соседу
должное.
И все же Земцов не проявил свой талант во всю присущую
ему силу: не может родиться большое искусство, пока правитель
использует художника только по той или иной практической
необходимости. Нельзя творить легко и радостно, с полной
отдачей под неусыпным оком и под окрики хозяина.
...От террасы дворца широкие ступени Большого каскада
спускались к ленте канала, протянувшегося к заливу. Голые, еще
черные ветви деревьев затейливой рамой окаймляли его.
В центре «ковша» у самого завершения канала золотым
пламенем горела исполненная отцом фигура могучего
российского Самсона, раздирающего пасть шведскому льву. Он
поклонился ему, как старому знакомцу. Гравюра Ивана Зубова
и Михаила Карновского, на которой изображен был могучий
Самсон, и сейчас висела у Франческо Бартоломео в кабинете.
В Верхнем парке, по ту сторону дворца, еще ждала радостной
минуты свидания сияющая позолотой огромная композиция
«Триумф Нептуна», или, как ее прозывали, «Нептунова телега».
С восторгом рассказывал отец, как двести солдат стащили ее
с баржи и установили на основание. Ждала и робкая Андромеда,
спасенная от дракона отважным юным Персеем, и многие
другие греческие и римские герои...
Сознание значимости ансамбля, ощущение преемственности
в деле ныне ушедших, а некогда дорогих и близких людей
настраивали Франческо Бартоломео на торжественный лад.
Видимо, он понимал, что предстояло не просто выполнить
очередной заказ императрицы, а придать этому месту особое,
триумфальное великолепие. Именно ему, Растрелли, предстояло
завершить сей памятник величия и силы государства
Российского...
Дворец начинали возводить еще при громе орудий
продолжавшейся войны со шведами. Лишь через семь лет после

начала работ царь подписал славный Ништадтский мир. А через
семь лет, как завершат строение, прискачет в Петергоф
запыленный гонец с известием о блистательной победе над
пруссаками при Кунерсдорфе. 22 августа 1759 года, под
барабанную дробь и торжествующие вскрики труб, рослые
гвардейцы внесут в Петергофский парк двадцать восемь
прусских знамен, которые «яко победительные волочены»
по земле будут, и бросят их к подножию императорского трона.
...Это еще только будет, а пока зодчему предстоит решить
весьма сложную задачу: потрафить желаниям императрицы
и вместе с тем не потревожить первоначальный дворец Петра
I — историческую часть памятника, сохраненную и Микетти,
и Земцовым.
V
По заведенному порядку царь Петр приезжал в любимый
Петергоф только морем. Тридцать две красавицы галеры
доставляли шумную компанию гостей. Прежде чем сесть за стол
чинам первых пяти классов, раздавали «карты с нумером
постели» и объявляли «Пункты»:
«Кому дана будет карта с нумером постели, тот тут спать
имеет, не перенося постели, ниже другому дать или от другой
постели что взять.
Неразуфся с сапогами и башмаками не ложиться на постель».
Анна Иоанновна море не уважала. Зато любила позабавить
себя в Петергофе охотой и пальбой из ружья. Приезжала сюда в
просторной тяжелой карете. Отменены были и «Пункты»
о ночлеге. Каждый располагался где мог, используя порой
вместо кровати охапку соломы или сена. До сих пор еще
не известно: нашелся ли среди гвардейских офицеров
оборотистый человек, сумевший подобно д’Артаньяну
и Портосу в Сен-Жерменском дворце нажить на продаже снопов
небольшой капиталец.
Для двора Анны Иоанновны хоромы царственного дядюшки
скоро оказались тесны. И тогда Земцов пристроил по бокам

Большого дома два деревянных флигеля по 47 метров длиной
каждый.
Двор Елизаветы Петровны своей численностью намного
превосходил двор ее кузины. Бывало, кортеж, перевозивший
Елизавету Петровну, растягивался на десятки верст: первые
телеги уже въезжали в Петергофский парк, а карета
императрицы только пересекала Петербургскую заставу. Везли
припасы, белье, мебель. Вспоминая об этих годах, Екатерина II
писала: «Двор в то время был так беден мебелью, что зеркала,
кровати, стулья, столы и комоды, которые служили нам
в Зимнем дворце, перевозились вслед за нами в Летний дворец,
оттуда в Петергоф и даже ездили с нами в Москву. При этих
перевозках много ломалось и билось и в таком виде
становилось на свое место, так что и пользоваться этой мебелью
было довольно трудно...»
Вместе с императрицей переезжали высшие чины двора —
как правило, человек сто — сто двадцать. А вслед маршировали
триста гвардейцев и мушкетеров, призванных охранять дворец.
Теснота царила невероятная. И не было никакой положенной
дворцу пышности и достойности. Не соответствовал Петергоф
желаниям и представлениям Елизаветы Петровны.
Большой дом, сооруженный Микетти для царя Петра, был
двухэтажный, с тремя чуть выступающими вперед ризалитами.
Центральный — шириной в три окна и два боковых — тоже
по три окна. А меж ризалитами — простенки в два окна.
Земцов пристроил по бокам еще два деревянных корпуса
и соединил их со старым домом одноэтажными галереями с
балюстрадой и скульптурами на крыше. Но не было во дворце
ни кордегардии для размещения охраны, ни обязательной
церкви, ни вместительного зала для многолюдных куртагов
Елизаветы Петровны.
2 декабря 1745 года императрица повелела: «По обе стороны
Больших палат на галереях сделать деревянные апартаменты с
пристойными покоями».
6 марта 1746 года завершен Растрелли первый проект
перестройки Петергофа. Надстроенные на бумаге гале­реи

внешне отличались и от центрального дома, и от боковых
флигелей Земцова. Через четырнадцать месяцев, 7 мая
1747 года, появляется следующий проект. На один этаж поднят
старый дом, по обеим его сторонам большие двухэтажные
флигели с подчеркнутым центром — трехэтажным ризалитом.
Эти флигели соединяются галереями с крайними двухэтажными
строениями.
Вместе с проектом обер-архитектор представляет «Реестр»
необходимых людей и материалов для строительства только
одного флигеля:
«Каменщиков 200 человек на четыре месяца
Работных людей 100 человек на четыре месяца
Плотников 300 человек на пять месяцев
Работных людей 100 человек на пять месяцев
Столяров 66 человек на пять месяцев
Плотников 26 человек на пять месяцев
Печников 20 человек на четыре месяца
Рабочих носить глину 38 человек на четыре месяца
Кровельщиков 15 человек
Слесарей 15 человек на пять месяцев
Кузнецов 2 человека на пять месяцев
Итого:
Каменщиков 200
Плотников 326
Столяров 66
Печников 20
Кровельщиков 15
Слесарей 10
Кузнецов 2
Работных людей 238

Итого 877 человек на пять месяцев».

Но и этим своим проектом создатель не доволен. Слишком
беспокойный ритм — три этажа, два, снова три, опять два...

23 января 1749 года завершена работа над третьим, почти
уже окончательным проектом.
Боковые флигели, примыкавшие к Большим палатам, стали
трехэтажными. Теперь дворец смотрится единым протяженным
монолитом. Только центр легко выделен треугольным
фронтоном и невысоким четырехгранным куполом с
раззолоченной вазой на вершине. Боковые ризалиты старого
дворца завершаются полукруглыми фронтонами. А на
ризалитах пристроенных флигелей возлегли фигуры
мифологических героев с атрибутами воинской славы. От
основного здания на запад и восток разлетелись легкие,
изящные галереи с плоской крышей, огражденной балюстрадой
с вазами и скульптурами. Но стремительный лет галерей
сдерживают крайние двухэтажные корпуса. Их приподнятые
центры плавно переходят в четырехгранные купола.
В проекте левый, если смотреть с моря, корпус увенчан
стройным барабаном с позолоченной восьмигранной
луковицей. Это дворцовая церковь во имя апостолов Петра
и Павла — дань памяти основателю ансамбля. Над правым
корпусом, размахнув позолоченные крылья, парит орел
государственного герба.
Но даже в этот проект пришлось внести изменения. После
начала работ, после закладки церкви, императрица потребовала
замены одного купола на традиционное старорусское
пятиглавие. А следом отдано было распоряжение: «Хотя план
и фасад петергофскому каменному строению от государыни
высочайше опробован… но после того по высочайшим
Ее Императорского Величества соизволениям против прежнего
впоследствии многие изменения особенно ж на церкви в главах,
почему и на левом флигеле (для императрицы, приезжавшей
в Петергоф в карете, корпус под гербом был левым. — Ю. О.)
купол и орел такими не должны быть, как на том фасаде
показано, а купол должен быть подобен среднему куполу
на церкви».
Растрелли исполнил и это пожелание заказчицы. Не просто
исполнил, а, как опытный царедворец, постарался

одновременно доставить радость императрице. Елизавете
Петровне очень нравилась одна из московских церквей —
Успения на Покровке. Каждый раз, проезжая мимо нее в свой
загородный московский дом в Покровском-Рубцове,
высказывала императрица неподдельное восхищение. Видимо,
с церковью были связаны дорогие ее сердцу воспоминания.
Рассказывали, что именно в этой церкви Елизавета Петровна
тайно обвенчалась с Алексеем Разумовским. Растрелли
повторил расположение боковых глав и форму барабанов храма
Успения в дворцовой церкви Петра и Павла. Императрица
осталась довольна.
Расставленные по углам главки подчеркивают
устремленность храма вверх. А золоченые резные гирлянды и
пальмовые листья по граням куполов и четырехскатных крыш
придают боковым корпусам особую нарядность и
торжественность.
В 1751 году завершены были наружные работы и началась
отделка апартаментов.
В январе 1752 года Растрелли представил на высочайшее
утверждение проекты отделки аванзала, пикетной комнаты
и комнаты для «штатс-дам». Проектом императрица довольна,
но ей хочется, чтобы дворец был готов поскорее. Растрелли
склоняется в церемонном поклоне, обещая исполнить все
желания государыни. После аудиенции на стройке еще громче
и резче звучали голоса десятников, чаще свистели в воздухе
офицерские трости и тянулись в Петергоф обозы с вновь
пригнанными работными людьми. Императрица торопит оберархитектора. Обер-архитектор не щадит работных людей.
Сохранились рапорты подлекаря Ивана Дмитриева о
количестве больных рабочих на строительстве Петергофского
дворца. Только за один месяц, с 1 сентября по 1 октября, в
больничную палатку обратилось 76 недужных. Число
отправленных восвояси — 54. Перевезено в петербургский
госпиталь — 14, выздоровело — 8 и ни одного умершего. А что
случилось с отпущенными домой или увезенными в
госпиталь — то один Бог ведает. Подлекарь — человек опытный

и сообщать истинные цифры померших не собирался.
Обер-архитектор озабочен своей карьерой и положением
при дворе. Императрица мечтает о загородном дворце, который
есть «всеконечное совершенство». У каждого свой резон.
Запись в Камер-фурьерском журнале от 22 мая 1752 года: «Ея
Императорское Величество изволила иметь поход в Петергоф...
и того же дня из Петергофа изволила прибыть возвратно
в Санкт-Петербург». Осмотренным дворцом Елизавета
Петровна осталась довольна. По ее разумению, требовались
лишь маленькие доделки: «В мыльне Монплезира, где
установлены медные ванны, отлитые на заводах Демидова,
вложить футляры хрустальные... гранитные ступени к крыльцам
дворца сделать покрасивее... быстрее докрасить стены
дворца...»
Растрелли сам рисует профили новых гранитных ступеней.
Забрызганные краской маляры от зари до зари не вылезают из
подвесных люлек. С Фонтанки от Гороховой улицы, где стоит
казенный стеклянный завод, с великим бережением везут
футляры для ванн...
28 мая 1752 года дежурный генерал записывает в Камерфурьерский журнал: «Посланы придворные лакеи с
письменным объявлением во время высочайшего
Ея Императорского Величества в Петергофе присутствия в
куртажные дни иметь платье: дамам кафтаны белые тафтяные,
обшлага, опушки и юбки гарнитуровые зеленые... кавалерам:
кафтаны белые же, камзолы, да у кафтана обшлага маленькие
разрезные и воротники зеленые...»
11 июня под пушечную пальбу с равелинов Петропавловской
крепости Елизавета Петровна, покинув Петербург,
торжественно отправляется в Петергоф.
15 июня, в понедельник, в Большом зале Петергофского
дворца — куртаг. Звучит итальянская музыка. По окончании
куртага — вечернее кушанье. За ужином императрица изволила
милостиво обратиться к обер-архитектору о строительных
работах в Царском Селе.
«Барокко, — отмечает П. Муратов в своей книге «Образы

Италии», — не только архитектурный стиль, даже не только
новый принцип в искусстве. Это целая эпоха в истории нравов,
понятий и отношений, феномен не только эстетический, но и
психологический. У барокко были не только свои церкви
и дворцы, у него были свои люди, своя жизнь. Они не менее
живописны, чем его архитектура... Религиозный пафос
и страсть к обилию украшений сочетались как в искусстве, так и
в жизни барокко... Повсюду слишком пышное воображение,
одинаково волнующие архитектурные линии и человеческие
биографии».
Определения, вполне применимые и к императрице, и к
ее обер-архитектору — последним и, вероятно, самым ярким
представителям российского барокко. Пожалуй, именно
единство этого психологического феномена Елизаветы
Петровны и Растрелли позволило зодчему полностью раскрыть
свой талант именно в годы ее царствования.
...Петергофский дворец просторным открытым вестибюлем
смотрит на Верхний сад, на дорогу, идущую по суше. Главный
фасад дворца обращен к неумолчно шумящему морю.
От партера парка с фонтанами широкие террасы ведут
к вершине гряды, где возведен дворец. Прием, аналогичный
с дворцом Сан-Суси под Берлином. Но странное дело — там,
в Потсдаме, с подъемом на каждую террасу дворец становится
все менее и менее виден, он как бы постепенно проваливается
под землю. В Петергофе — наоборот. Дворец вырастает над
террасами, стремясь оторваться от земли. Лишь первый этаж,
обработанный в руст, дает ощущение материальности и
устойчивости.
Растрелли сохранил центральную, первоначальную часть
дворца. Правда, поднял ее на один этаж. А надстроив, повторил
рисунок старой петровской крыши — высокой, с переломом.
И оставил в качестве декора традиционные для петровского
времени пилястры.
Почти на 300 метров в длину протянулось новое здание. И не
стало монотонно-однообразным. Наоборот, чем выше терраса,
с которой любуешься дворцом, тем сильнее ощущение

нарастающего движения от центра к крыльям. Прием прост —
увеличение размаха ризалитов. Центральный — шириной всего
в три окна. Боковые ризалиты Большого дома в пять окон, а
у флигелей, пристроенных Растрелли, в семь окон. После такого
мощного нарастания объемов, когда кажется, что больше уже
ничего быть не должно, вдруг резкая смена ритма — легкие
одноэтажные галереи в девять больших окон-проемов.
И мощными завершающими мажорными аккордами в этой
архитектурной мелодии звучат — по краям всего строения —
устремленные ввысь, сверкающие позолоченными узорами
корпус под орлом и церковь.
Синева моря, легкий бриз, заставляющий тихо шелестеть
зелень деревьев, неутомимое шуршание фонтанных струй,
зеленые с белым цвета морской волны и ее пены, стены дворца
на фоне голубого неба, белое сияние крыши и сверкающая
на солнце позолота резных украшений — все сливается
в единый ансамбль, исполненный величия и гармонии. Именно
таким увидел дворец А. Бенуа на первоначальной,
раскрашенной гравюре М. Махаева, хранившейся еще в начале
нашего века в Эрмитаже. Наделенный обостренным чувством
прекрасного, Бенуа написал тогда: «Среди сказочных дворцов
Версаля, Аранхуэца, Казерты, Шенбрунна, Потсдама Петергоф
занимает совершенно особое место. Его часто сравнивают
с Версалем, но это по недоразумению. Совершенно особый
характер Петергофу придает море. Петергоф как бы родился
из пены морской, как бы вызван к жизни велением могучего
морского царя, Версаль царит над землей... фонтаны в Версале
изящное украшение, без которого можно обойтись. Петергоф
резиденция царя морей. Фонтаны в Петергофе не придаток,
а главное. Они являются символическим выражением водного
царства...»
Сегодня трудно сказать, сама поняла Елизавета
торжественную значимость Петергофа или действовала
по чьей-то мудрой подсказке, но августа 7 дня 1755 года «Ея
Императорское Величество повелела, чтобы приезжающим
в Петергоф послам, посланникам и прочим чужестранным

кавалерам во время их тамо пребывания для гуляния и фонтаны
пускать и чего знатного они к показанию требовать будут все
показывать и допускать».
Желающих увидеть рукотворное чудо сразу же оказалось
немало. Вскоре в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось
объявление, что в Петергофе построен трактир «с залою
и четырьмя апартаментами», который сдается в аренду за 80
рублей в год.
Поселившись в одном из апартаментов с полным пансионом,
приезжий мог не спеша насладиться красотой Верхнего
и Нижнего парков, водяной игрой фонтанов и лицезрением
дворца. Вход в парк был запрещен лишь лицам «подлого»
сословия и грязно одетым. А чтобы случайно все же
не проникли, парк обнесли высокой нарядной оградой
по рисунку обер-архитектора. Тогда же соорудили
торжественный въезд: массивные и высокие крестообразные
в плане столбы, заключенные в раму из четырех пар колонн,
а сверху фигурное перекрытие — антаблемент, увенчанный
затейливым навершием. И конечно, обязательная дворцовая
раскраска: зеленая и белая с позолотой отдельных украшений.
Каждые воскресенье и вторник по широким аллеям Верхнего
парка, засыпанным белым морским песком, катились тяжелые
кареты. Хрустели под колесами мелкие ракушки, вспыхивали
на солнце стеклянные квадраты парадных дверей, и гости
вступали в прохладный, притененный вестибюль. За порогом
оставался огромный и строгий мир Петра I. Встречал гостей
подавлявший пышной роскошью мир Елизаветы.
Сдержанный практицизм, порожденный преобразованиями
царя-отца, был предан забвению и уступил место
повседневному самоутверждению.
Красиво изогнутая, сверкающая позолотой решеток и
затейливых ваз парадная лестница ведет на второй этаж.
С каждой ступенькой лестница становится все светлее,
а верхняя площадка как бы вся залита сверканием огней.
Сияние дня, врываясь в большие окна, отражается в зеркалах на
противоположной стене и рассыпается на сотни ярких огоньков,

вспыхивающих на лепных раззолоченных гирляндах
и рокайлях.
Дверь, ведущая в залы, — торжественный вход в чертоги
веселья, богатства и роскоши. Великолепная рама из сдвоенных
колонн по бокам и лучкового фронтона сверху обрамляет его.
На скатах фронтона — аллегории Справедливости и Верности,
а меж ними — картуш с государственным гербом.
Медленно, повинуясь привычному ритму, распахивают
створки и сгибаются в низком поклоне слуги в парадных
ливреях. Гости в немом изумлении замирают на пороге
празднично сверкающего двусветного зала.
Окна в зале с двух сторон. Правда, те, что должны смотреть
на Верхний парк, фальшивые: вместо стекол вставлены зеркала.
Большие цельные зеркала в резных золоченых рамах заполняют
также и все простенки. Отражаясь друг в друге, зеркала
раздвигают стены и внушают гостям ощущение
беспредельности, безграничности. А вечерами, когда
разряженные пары, приседая и кружась, выступают в
затейливых фигурах менуэта, зеркала двоят, троят и множат,
множат число танцующих...
Вокруг зеркал, дверей и окон — настоящих и фальшивых —
вьются и перетекают резные золоченые гирлянды и
разновеликие завитки рокайля. Все вспыхивает, сияет, горит
днем в лучах солнца, вечерами — от сотен и сотен свечей. И нет
ни одной гирлянды, повторяющей другую. Разнообразие
порождает еле заметную трепетность и живое движение,
волнующее и настраивающее на праздничный лад.
Отрешившись от веселья и оглянувшись вокруг, можно
увидеть, что стены зала разделены на четыре неравных
горизонтальных пояса. Нижний — панели с золочеными
рамочками и легкими завитками. Второй — окна и
расположенные в простенках зеркала. Третий — десюдепорты,
овальные панно, надзеркальники и навершия окон. Четвертый
пояс — настоящие и фальшивые окна верхнего света.
Небольшой карниз отделяет четвертый пояс от падуги —
закругленного перехода от стены к потолку. Но эти членения

различимы лишь при детальном рассмотрении. Вертикальный
ритм всего декоративного убранства зала активней и, видимо,
привычней. Он порожден самой архитектурой: окнами в два
этажа и узкими высокими зеркалами в простенках.
Резные обрамления зеркал прорастают из рамок панелей и
завершаются сложными, пышными надзеркальниками.
Венчающие их сложные завитки как бы начинают затейливую
рамку овального живописного панно. А верхние завитки рамки
панно находят продолжение в декоративном прямоугольнике с
закругленными углами. Все прямоугольники как бы связаны
единой орнаментальной гирляндой карниза. Точно так же
связаны и декоративные обрамления окон. Весь этот резной
позолоченный узор воспринимается и как единое целое, и как
множество самостоятельно существующих рамок и деталей.
Нерасторжимость единства и многообразия порождает
ощущение роскоши, парадности. А лукавые пастушки в
десюдепортах и над большими окнами, склоняя свои головки в
соломенных шляпках то вправо, то влево, чарующими
улыбками манят, зовут, обещая радость и наслаждение. Все
вокруг шептало, кричало, утверждало, что создан дворец для
отдохновения, для беззаботного веселья.
Распахнутые двери танцевального зала манили
проследовать в не менее роскошный аудиенц-зал. Оттуда, мимо
почтительно склонившихся лакеев, — в анфиладу парадных
покоев, сверкавших позолотой и зеркалами. Проходя в
торжественном шествии по залам дворца, гости не переставали
восхищаться мастерством и богатством фантазии строителя...
Большинство приемов внутреннего убранства Петергофа
было хорошо известно архитекторам и художникам Запада.
Зеркала, имитирующие окна, усложненные гирлянды, завитки
рокайлей, десюдепорты с фигурками амуров или пастушек
украшали многие дворцы и особняки Европы начала XVIII
столетия. Но Растрелли с такой щедростью, разнообразием и
изобретательностью использовал уже повсеместно известные
приемы, что они начинали звучать совсем необычно, поновому.

Зодчий, не прошедший европейской школы, тем не менее
был в курсе художественной жизни Запада.
«Следует придавать превосходство главному корпусу или
богатством украшений, или его возвышением для того, чтобы
люди, которые видят дворец лишь снаружи, понимали бы
по этому отличию знатность места резиденции государя».
«Оба конца фасада заканчиваются павильонами менее
возвышенными, чем находящийся в середине».
«В искусстве построить изгибы лестницы, в согласовании
ее частей в целое и в элегантных пропорциях сказывается
знание архитектора».
В парадных апартаментах следует, чтобы анфилада царила
в них от одного конца строения до другого».
Все
соответствует
описанию
новопостроенного
Петергофского дворца. А это только цитаты из книги «La
distribution des maisons de plaisance» французского архитектора
Жана Франсуа Блонделя, напечатанной в Париже в 1737 году.
О том, что сей труд был хорошо известен Франческо
Бартоломео, будет возможность еще раз убедиться, когда
наступит черед рассказа о дворце в Царском Селе.
Наверняка это была далеко не единственная книга по теории
архитектуры в доме Растрелли. Увы, библиотека оберархитектора исчезла вместе с его личными бумагами. Впрочем,
не следует терять надежды, что будет найден том, где
на толстой, чуть рыхлой бумаге рукой Растрелли отчеркнуты
заинтересовавшие его мысли и наблюдения собрата по
профессии.
Конечно, находка частных писем Растрелли, его личного
архива помогла бы подробно рассказать о связях оберархитектора с итальянскими и французскими художниками.
А пока остается довольствоваться только косвенными
свидетельствами.
Судя по объявлению в петербургской газете, у строителя
Петергофа имелось собрание «преизрядных картин лучших
мастеров». Зная русскую живопись первой половины XVIII
столетия, можно утверждать, что в собрании Растрелли, скорее

всего, были представлены живописцы западные. Но для такой
коллекции необходимо иметь сведения об именах художников,
с кем-то переписываться, поддерживать тесную связь, от когото получать информацию.
Связи официальные или дружеские не бывают
односторонними. Они как сообщающиеся сосуды. В ответ
на известия о художественной жизни Запада в Италию
и Францию шли сообщения о развитии искусств в России, об
открывающихся на берегах Невы беспредельных возможностях.
Именно последнее особенно привлекало европейских мастеров
в далекую северную страну. И нам представляется, что приезд
в Россию таких известных в Италии художников, как Джузеппе
Валериани из Рима, Градицци-старшего из Венеции, Балларини
из Милана и Антонио Перезинотти из Венеции, все же связан
с графом Растрелли, с его письмами или рекомендациями. Все
эти мастера, прибыв в Петербург, много и охотно работали с
архитектором над росписями плафонов елизаветинских
дворцов. А с Джузеппе Валериани Растрелли был даже знаком
домами.
Информация, поступавшая из других далеких стран в XVIII
столетии, не могла оставаться достоянием только одного
человека. На предыдущих страницах названы те, с кем
Растрелли общался на профессиональной почве, но были
и просто друзья, приятели. У тех, в свою очередь, существовали
близкие им люди. Так, волей-неволей придворный архитектор
втягивал в свою орбиту довольно значительное число
столичных жителей, становясь неким центром художественной
и культурной жизни Петербурга.
Академик Якоб Штелин в одном из писем 1758 года
перечисляет иноземных артистов и художников, проживавших
в Петербурге: «Для портретной живописи здесь находятся граф
Ротари из Вероны, Токке из Парижа и различные менее
значительные мастера. Для исторических картин Валериани
из Рима, Градицци из Венеции, Лоррен и Девелли из Парижа.
Для театральных декораций — Переджинотти из Венеции
и Карбони из Болоньи. Для гравирования на меди — Шмидт

из Берлина. Для архитектуры — итальянский граф Растрелли
и Ринальди из Рима. Для скульптуры Жилле из Парижа и Дункер
из Вены. Ролан из Лиона, Вестерини из Брюсселя — для
изображений в воске и глине. Для резания штемпелей для
медалей — Дасье из Женевы, Дюбю из Дрездена и Винслоу
из Дании. Для ткания брюссельских шпалер — Бурден
от Гобеленов из Парижа. Для фейерверков — Сарти из Италии
и обер-фейерверкер русский Мартынов.
Полный хор итальянских певцов и певиц исполняет
придворную и оперную музыку под руководством двух
знаменитых капельмейстеров — Арайи из Неаполя и Рузини
из Флоренции. Сакки, Белуцци, Конти, Толада, Торди и их
жены — лучшие среди еще большего числа театральных и
пантомимных танцоров при итальянской опере и французском
придворном театре...» С некоторыми из них Растрелли был
связан общей работой. С другими был наверняка знаком,
а может, даже и дружен, как с соотечественниками. Во всяком
случае, можно предположить, что круг людей, близко
общавшихся с обер-архитектором, был велик, интересен и
разнообразен. Нет, не случайно один из именитых людей
столицы, свойственник императрицы Елизаветы барон
С. Г. Строганов, сообщает в письмах сыну Александру, что
вечерами долго беседует с архитектором Растрелли.
А вот с любимцем императрицы Иваном Ивановичем
Шуваловым отношения не складывались. Поклонник
французской культуры, покровитель наук и искусств, один из
создателей первого русского университета в Москве, Иван
Иванович не очень жаловал обер-архитектора. Строительство
своего дворца на Итальянской улице он поручил Чевакинскому,
хотя особняки для знатных придворных строил Растрелли.
Создав в 1757 году Академию художеств, Шувалов не
распорядился принять туда членом или, как тогда говорили,
«общником» обер-архитектора. И даже один из ближайших
друзей всесильного вельможи, М. В. Ломоносов, посвятив
меднозвучные строфы Царскому Селу, нигде и никогда
не упомянул имя обер-архитектора. Может, сыграла свою роль

разница в летах: Шувалов был на двадцать семь лет моложе
Растрелли. А может, просвещенный почитатель нового
французского искусства воспринимал барокко как уже нечто
устаревшее и провинциальное?
Не исключено, что вкус и мнение Шувалова послужили
причиной тому, что обер-архитектор за сооружение
великолепных дворцов в Петергофе и Царском Селе так и
не получил от императрицы никакой благодарности помимо
обычного жалованья. «Служба архитектора в России изрядно
тяжела». В особенности если он хочет быть самостоятельным.
VI
Все самые значительные творения зодчего обычно
начинались со случайного желания императрицы, с мелкой,
необязательной перестройки галереи или зала, а завершались
возведением нового величественного дворца. Так случилось
в Петергофе. Так произойдет с Зимним дворцом. Именно так
все началось в Царском Селе — родовом поместье Елизаветы
Петровны.
Императрица любила этот дом трогательно и
сентиментально, как любят взрослые свою чудом
сохранившуюся с младенческих лет игрушку. Дом в Царском
Селе был наполнен воспоминаниями о детстве, об отце
и матери. Память о прошлом таилась в углах комнат, в каждой,
даже незначительной, вещи.
Когда-то еще давно, еще до ее рождения, до Полтавской
баталии, отец подарил матери этот хутор — Сарскую мызу
с пятью близлежащими другими. Еще не венчанная, не
императрица, Екатерина могла здесь жить простой русской
помещицей.
Через десять лет после дарения на месте старого
деревянного домика поднялся в 1718 году новый двухэтажный
каменный. А вокруг — конюшенный двор, избы для дворни,
сараи для карет и тяжелых фурманок, скотный и птичий дворы,
риги, овины, амбары, сушила.

Неожиданно приезжал сам хозяин с ближними
собутыльниками. Тогда следовало проворно доставать
из шкафов тяжелые штофы с настойками, вместительные
бокалы с начерченным двуглавым орлом и перекрещенными
латинскими «Р» — Петр Первый. Сохранилась старинная опись,
в какой комнате что стояло и хранилось: в нижних сенях
большой сундук, крытый кожей и белым железом; в комнате
направо шкаф с посудой, стол простой и восемь стульев; угловая
комната тоже столовая, но парадная, а дальше спальня с
зеркалами, расписными шкафчиками. Все как у богатого
помещика, только над кроватью балдахин, шитый золотом и
с короной. В первом этаже — все для повседневной жизни.
Второй этаж — для торжественных случаев. В центре — зал для
приемов и небольших ассамблей. Убранством и отделкой
второй этаж повторял Екатерининский дворец под Ревелем.
Привычно и удобно.
После смерти Екатерины I дом отошел к единственной
оставшейся в России наследнице — царевне Елизавете.
В неуютные годы правления Анны Иоанновны красавица
царевна только на Сарской мызе чувствовала себя относительно
безопасно. Частенько на многие месяцы укрывалась она
за родными стенами, которые должны помогать. Из Царского
Села, как теперь его чаще называли, 22 июня 1735 года послала
Елизавета своему управляющему в Петербург требование:
прислать два пуда пороха, 30 фунтов пуль, 20 фунтов дроби,
прислать «немедленно, понеже около нас разбойники ходят».
Много в ту пору гуляло по Руси злых людей, бежавших в леса
и на большие дороги от неурожая 1734 и 1735 годов. А может,
вовсе других разбойников опасалась в тот год Елизавета?
Именно в это время Андрей Иванович Ушаков в подземельях
Тайной канцелярии особенно усердно пытает близких царевне
людей — живописца Ивана Никитина, кабинет-секретаря Петра
I Алексея Макарова, князя Ивана Одоевского и многих других.
Ищет Ушаков следы заговора против Анны Иоанновны.
Но разве сегодня узнаешь правду? Загадочно исчезли
следственные дела Тайной канцелярии за 1734 и 1735 годы...

Утвердившись наконец на престоле, Елизавета решает
придать родовой загородной усадьбе новое обличье. Обязывает
положение. Вначале она вовсе не помышляет о превращении
Царского в огромный торжественный дворец. Это случится
позже. Страх перед возможными заговорами подавляет мечты.
Даже полтора десятилетия спустя, когда Растрелли завершит
сооружение нового грандиозного Царскосельского дворца, страх
по-прежнему будет таиться в душе императрицы. В новом
дворце будет три спальни, чтобы никто заранее не знал, в какой
из них соизволит нынче почивать государыня.
Первое решение о кое-каких переделках в родовом гнезде
Елизавета Петровна приняла через год после захвата престола.
Как раз в ту пору, когда новый двор еще числил Франческо
Бартоломео Растрелли в приверженцах предшествующих
правительниц, самозванцем, незаконно присвоившим себе
графский титул, короче — человеком, лишенным всякого
доверия. Посему повеление о некотором расширении старого
дома дали Михаилу Григорьевичу Земцову — «птенцу гнезда
Петрова».
Рассматривая рисунки и гуаши Е. Лансере и А. Бенуа, можно
представить, как по усыпанной желтым песком дорожке
Царскосельского парка медленно двигается торжественная
процессия. Впереди вальяжная Елизавета Петровна в краснокирпичном платье — робе с розовой атласной юбкой
на фижмах, следом придворные в желтых, оранжевых, розовых,
серебряных кафтанах. По левую сторону от императрицы юная
калмычка несет раскрытый зонт. По правую — немолодой
человек в скромном зеленом мундире. Он что-то увлеченно
объясняет хозяйке, время от времени разворачивая бумажный
лист внушительных размеров. То Михайла Земцов прямо
на месте словесно рисует будущий облик царскосельской
усадьбы...
30 мая 1743 года следует указ о сооружении по обе стороны
существующего строения «галерей на колоннах, а по концам
у них флигелей каменных, по сочиненному архитектором
Земцовым плану». Но, как говорят, человек предполагает, а Бог

располагает. В сентябре 1743 года Михаил Григорьевич Земцов
скончался, оставив вдову с четырьмя сиротами, младшему
из которых не более трех лет.
Заботы о расширении царскосельского дома переходят
в руки Андрея Квасова, молодого и талантливого ученика
Земцова. Правда, за молодостью лет к нему назначают
Джузеппе Трезини, утвержденного мастером-наставником.
Молодой Квасов не очень дорожил советами наставника
и зимой 1743/44 года представил свой проект перестройки
вместе с моделью будущего дворца. Квасов решил пристроить
с двух сторон к дворцу полукруглые служебные флигеля —
циркумференции. Точно такие же, как собирался возвести
Растрелли еще в Руентальском замке Бирона. А еще раньше
мечтал увидеть их перед зданием Двенадцати коллегий Михаил
Земцов. Интересно, самолично замыслил сей прием молодой
архитектор или использовал чью-то идею?..
К осени 1744 года пришло время думать о внутренней
отделке расширенного дворца. Тут-то и выяснилась полная
несостоятельность мастера-наставника. 5 мая 1745 года
на место Трезини назначили Савву Ивановича Чевакинского,
также бывшего ученика Земцова.
Восемнадцатилетним юношей Савва Иванович ушел
из Морской академии, готовившей офицеров русского флота,
и поступил учеником к главному архитектору Адмиралтействколлегии. В 1745 году, в возрасте тридцати двух лет,
Чевакинский наконец получил звание архитектора. Его по праву
можно считать одним из одареннейших русских зодчих
середины XVIII столетия.
Отложив временно заботы об убранстве внутренних покоев,
Чевакинский предложил еще больше расширить дворец. И, зная
богомольность Елизаветы, представил план сооружения справа
от дворца церкви, чтобы стояла она симметрично
оранжерейному залу, построенному Квасовым с левой стороны.
Одноэтажные галереи должны были соединить храм и
оранжерею с дворцом. А на крышах галереи Чевакинский решил
устроить «висячие» сады. Затея равняла императрицу Елизавету

с легендарной основательницей Вавилона царицей
Семирамидой, соорудившей у себя подобные сады — одно
из семи чудес света. Но не ведал зодчий, что случайный казус
принесет ему неприятности и горечь разочарования. Забыл, что
архитектора в России «ценят только тогда, когда в нем
нуждаются», как запишет почти два десятилетия спустя граф
Растрелли.
Великолепные дома, дворцы, соборы — это всего-навсего
воплощенные в камне или дереве указания заказчиков. Их
претворяют в жизнь сотни и сотни мастеров различных
специальностей, среди которых числится и архитектор.
С весны 1748 года «висячие» сады стали любимым местом
отдохновения императрицы. В тени высаженных прямо в землю
кустов сирени, роз и молодых липок приятно было откушать
чашечку кофе, выпить бокал венгерского, прослушать
увлекательные сплетни, полюбоваться молодым регулярным
парком с восточной стороны или тенистыми рощами зверинца
к западу от дворца. Садовники исправно следили за
удивительными садами, и ничто не омрачало переменчивого
настроения легкоранимой императрицы.
К концу лета дворцовые служители вдруг стали замечать
мокрые разводы на потолке галерей. Затем стала отваливаться
напитанная водой штукатурка. Увеселительная затея
архитектора оборачивалась бедой.
Донесение из Царского в Петербург: вода из «висячих» садов
протекает в галерею. Случилось сие только потому, что
Чевакинский «как по правой, так и по левую сторону верхние
сады, по чертежам и профилям через него учиненным
те строения производил… и других архитекторов для совета
к призыву от него Чевакинского требования ни единого
не бывало, знатно потому, что в том достаточном знании
на себя надеялся…».
Из Петербурга в Царское — повеление: понеже постройка
галереи «учинена без совету с обер-архитектором... а надлежало
б о таком великом здании его совету требовать», то надлежит
обер-архитектору графу Растрелли те галереи с верхними

садами переделать, а Савве Чевакинскому быть у оберархитектора в помощниках.
Так Чевакинский утратил самостоятельность при строении
императрицына дома в Царском Селе. Франческо Растрелли
обрел дополнительные хлопоты. К доделкам в Летнем дворце,
завершению Аничкова, закладке Смольного собора,
строительству Андреевской церкви в Киеве, ко многим другим
неотложным делам добавились занятия в Царском Селе.
Занятия хлопотные, хозяйственные, требующие разбирательств
и мудрых решений.
С перестройки злосчастной галереи и переделки
водонепроницаемых сводов началось рождение одного
из самых грандиозных дворцов России. С этого, 1749 года
следует вести хронику многолетней работы Растрелли
в Царском Селе.
Когда дворец, возведенный по проектам Квасова
и Чевакинского, освободится от строительных лесов, последует
новый указ обер-архитектору о постройке покоев на месте
галерей Земцова, соединивших старый дом с боковыми
флигелями Квасова.
Через год, 10 мая 1752 года, — указ о перестройке «среднего
дома».
Еще через два года — распоряжение о постройке антикамерпокоев на месте бывшего «висячего» сада левой галереи.
По остроумному замечанию Екатерины II, «это была работа
Пенелопы, завтра ломали то, что сделано было сегодня. Дом
этот шесть раз был разрушен до основания и вновь отстроен
прежде, чем доведен до состояния, в каком находится теперь».
Но, может, именно в этом постоянном стремлении переделать,
улучшить уже созданное и таится подлинное творчество с его
упоительными восторгами и горькими разочарованиями.
Земцов, Квасов, Чевакинский сооружали усадьбу —
величественную, нарядную, с галереями и верхними садами;
усадьбу для очень богатой помещицы, готовой принять порой
достаточно широкий круг друзей и соседей.
Растрелли возвел императорский дворец, призванный

обличьем и внутренним убранством потрясти даже видавших
виды иноземных гостей.
Такого в России еще не было, но должен был быть. Вот
почему рождался дворец мучительно и долго.
А. Н. Петров, исследователь творчества обер-архитектора,
тонко заметил, что работы велись так, «как будто он имел дело
не с отстроенным зданием, а с моделью, выполненной в
натуральную величину для проверки правильности проектных
предложений». Для подобной системы требовались и
беспредельная убежденность в своей правоте, и полное,
безотказное доверие заказчика, готового бросать новые и новые
гигантские суммы в пламя великого творческого горения. Так
и было. Годы работы в Царском Селе стали звездным часом
зодчего.
Слава несла его на своих крыльях. Знатнейшие вельможи
мечтали заполучить его проекты для своих дворцов. Именно
в эти годы, помимо исполнения желаний императрицы,
Франческо Бартоломео Растрелли строит на Миллионной улице
дворец для обер-гофмаршала Дмитрия Шепелева, человека
грубого и жестокого, начавшего свою карьеру еще при царе
Петре смазчиком придворных карет.
На Садовой улице строит дворец для вице-канцлера
Михаила Воронцова. Почти одновременно возводит на
набережной Мойки дом придворного банкира Штегельмана и
на Морской улице дом Чоглокова, гофмейстера дворца
наследника престола.
О Растрелли с пиететом говорят вельможи Москвы. Здесь
он успевает построить дворец для князя Сергея Голицына.
Франческо Растрелли — первый российский зодчий,
получивший повсеместное признание. Его имя охотно
поминают в ряду крупнейших вельмож и генералов. Но ему
и этого мало. Растрелли решает утвердить во мнении света
высокое понимание должности архитектора. В самый расцвет
своей славы он первым среди русских художников составляет
перечень исполненных работ. Пусть потомки называют
возведенные им дворцы и соборы не именами владельцев и

заказчиков, а его, Растреллиевым именем.
Перечень составлен в 1755 году, за год до окончания работ
в Царскосельском дворце. Под пунктом двадцать первым
Растрелли записывает: «Я перестроил большой дворец Сарского
села в 25 верстах от Санкт-Петербурга. Большой фасад
со стороны главного двора, так же как и фасад, выходящий
в старый парк, имеет длину 959 королевских футов... (Помните,
это композиционное решение Чевакинского? — Ю. О.).
На большом дворе у дворца было построено одноэтажное
здание в форме полумесяца (а циркумференции — идея
Квасова. — Ю. О.)...» Вот почему Растрелли пишет: «Я
перестроил...»
Пройдет всего девять лет, и уволенный на пенсию, никому
не нужный архитектор в новом «Общем описании всех зданий,
дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли, обер-архитектор
двора, построил...» напишет уже иначе: «В Сарском селе,
любимом месте императрицы Елизаветы… я построил большой
дворец в камне…» И добавит: «Все было исполнено под моим
руководством, причем я снабжал всех архитекторов,
находившихся в моем подчинении, и мастеров всеми
чертежами, необходимыми для производства работ, и я
постоянно работал лично с усердием над всем, что поручалось
мне монархами, что отлично известно всем министрам и
вельможам двора». Последняя попытка самоутвердиться,
обрести утраченное положение. Понять Растрелли можно.
Меняются времена, меняются и люди.
Но все это еще будет. А пока Растрелли увлеченно и
самозабвенно создает общеимперский, представительный
дворец. Но, странное дело, Елизавета по-прежнему смотрит
на Царское Село как на свою родовую усадьбу, интимную
резиденцию для отдыха и куртуазных забав. Даже наследник
престола, будущий Петр III, при жизни тетки посетил Царское
Село всего восемь раз. Зато сама императрица наведывалась
сюда частенько на два-три дня, а то и на две-три недели.
Приезжала подчас инкогнито, без торжественных проводов,
артиллерийских салютов и шествия гвардейских полков. По

накатанной дороге мчалось несколько карет не жалея коней.
Елизавету не смущали строительные леса, укрывавшие
поочередно то одну, то другую часть дворца, запах сырой
штукатурки, горы песка и ямы с гашеной известью. Не смущали
бесчисленные землянки и бараки, где в тесноте и грязище
ютились тысячи крестьян и солдат петербургских полков,
согнанных на строительство. Временами здесь трудилось
до пяти тысяч человек. Работы велись и в мороз и в зной.
От восхода солнца до позднего вечера, при свете костров
и сотен факелов. Бывали дни, когда одна половина дворца, еще
одетая решеткой строительных подмостей, озарялась
колеблющимися на ветру языками факелов и плошек, а
на другой половине, за ровно сиявшими зеркальными стеклами
окон, при свете многочисленных восковых свечей мерно
двигались по залу мужчины в женских платьях и женщины
в мужских. То императрица развлекалась особо любимым
«машкерадом».
Случалось, что после маскарадов у дворцового подъезда
начиналась оживленная суета. Подавались широкие
многоместные линейки с балдахином и занавесями,
выстраивались резвые скороходы с факелами в руках, и
разгоряченные танцами гости отправлялись на прогулку
по саду.
Ровно проложенные аллеи стриженых лип и дубов, уходящие
в сторону цветники и площадки, огороженные кубами и
прямоугольниками стриженого кустарника, как бы продолжали
на свежем воздухе анфилады великолепных дворцовых покоев.
Посол Людовика XIV, граф Сегюр, восхищался сотворенным
чудом: «Светлыя воды, тенистая зелень, изящные беседки,
величественныя здания... все это представляло волшебное
зрелище и напоминало удивленному путешественнику дворцы
и сады Армиды...» Циничный, много повидавший француз
не случайно припомнил героиню поэмы Торквато Тассо.
Подобно острову, где Ринальдо, возлюбленный Армиды, забыл
о своем долге, царскосельский ансамбль был создан для любви
и неги. Создан по прихоти и для удовольствия Елизаветы.

«Императрица привозила в Царское Село всех придворных
кавалеров и множество дам из числа тех, к кому всего
благосклоннее относилась. Эти дамы помещались по четыре
и больше в одной комнате; их горничные и все то, что они
привозили с собою, находилось тут же. Эти дамы были большей
частью в сильной ссоре между собою, что делало это житье
не особенно приятным... Оне видели Ея Императорское
Величество очень редко; иногда в течение двух или трех недель
Императрица не выходила из своих покоев, куда также вовсе не
приглашала их. Никто не смел ездить в город...
Никто никогда не знал часа, когда Ея Величеству угодно
будет обедать или ужинать, и часто случалось, что эти
придворные, проиграв в карты (единственное их развлечение)
до двух ночи, ложились спать, и только они успевали заснуть,
как их будили для того, чтобы присутствовать на ужине
Ея Величества.
...Было множество тем разговора, которых она не любила:
например, не следовало говорить ни о Прусском короле, ни
о Вольтере, ни о болезнях, ни о красивых женщинах, ни о
французских манерах, ни о науках. Все эти предметы разговора
ей не нравились...» Это воспоминания Екатерины II о
царскосельском времяпровождении Елизаветы Петровны.

VII
Императрица Екатерина I за многочисленными ассамблеями
и шумными пирушками не забывала о процветании
собственного поместья. Еще в 1717 году вокруг царскосельского
дома разбили обширный фруктовый сад: полторы тысячи
яблонь, восемьсот вишен и многие сотни кустов смородины,
малины, крыжовника, А когда сад окреп и стал плодоносить,
вдруг спохватились; есть в этой домовитости что-то неудобное
для хозяина земли русской перед иноземцами. Тогда на месте
кустов малины срочно выкопали пруд, а вырубив часть яблонь
и вишен, устроили крытые аллеи и трельяжные беседки.
Двадцать с лишним лет спустя для императрицы Елизаветы
все эти полумеры выглядели старомодными и смешными.
Посему 13 июня 1745 года последовало распоряжение:
«Мастерового француза Жирарда сыскав, в Царское отвесть
и показать ему там в саду нынешние партеры, вместо которых
каковым быть новым приказать ему сделать, объявить
чертежи...» Дворец еще не готов, а императрица волнуется
о будущем парке на французский манер.
Франсуа Никола Жирар мастер опытный. Он приехал
в Россию еще при Петре I с прославленным Леблоном. Позже
служил в непосредственном подчинении Миниха. И его
«смотрением каменных домов построено, також и садов
разведено довольное число». Жирар наверняка был в добрых
отношениях с Растрелли. Во-первых, через Миниха, с которым
некогда оба были тесно связаны. Во-вторых, иноземные
художники, проживавшие в Петербурге, старались держаться
вместе. Так легче было переносить на чужбине неуютные
и трудные ситуации. Судя по документам, Растрелли и Жирар
более десяти лет проработали в Царском Селе дружно, рука
об руку. И весьма вероятно, что в размахе деятельности Жирара
немалую роль сыграли темперамент и вкус архитектора.
Сады «петербургской Армиды» открыты только для
посвященных. В непрошеных гостей приказано стрелять «из

ружья порохом». Но несколько сохранившихся картин, гравюр
и планов позволяют нам проникнуть за высокую каменную
ограду, воздвигнутую по проекту графа Растрелли.
Есть в старинных планах некая обстоятельность. С любовью
вырисованы картуши с подробными надписями, розы ветров в
окружении символов и эмблем, тщательно очерченные
цветочные клумбы затейливых конфигураций, аллеи и рощи,
где легко пересчитать все деревья. Хранят такие планы аромат
времени, незнакомого с высокими скоростями и техническими
новациями, убыстряющими темп нашей жизни. Не утрачена
еще возможность пристального любования отдельными
привлекательными мелочами. Существует радость удивления
при взгляде на землю с высоты огромной башни или
колокольни. Создавались тогдашние планы не только для
специальных нужд, но и для всеобщего разглядывания
привычной местности с широко раздвинутым окоемом. Один
из таких планов, аксонометрический, открывает Царское Село
как бы с высоты птичьего полета.
Жирная черная лента дворца разделяет парк на две
неравные части: бóльшую, лежащую к западу от дворца перед
циркумференцией, и меньшую — к востоку. Широкая светлая
полоса центральной аллеи протянулась через оба сада с запада,
упираясь в главные ворота циркумференции, а с востока —
начинаясь от среднего дворцового подъезда. Два павильона
замыкают аллею с востока и запада. Геометрически правильная
планировка посадок, частая и сложная сеть прямых аллей
подчеркивают созданность парков. Во всем таится великий
смысл: парк — символ государства, где правитель — садовник.
Регулярность — свидетельство порядка и организованности в
государстве.
Восточный парк называют Старым. Его заложили еще при
первой владелице дома. Но не узнала бы она его сегодня.
Пологие террасы цветников открывают вид на густо-зеленые
квадраты и треугольники в рамках желтых аллей и дорожек.
Несмотря на молодость сада, его деревья внушают уважение
толщиной стволов и густотой крон. Деревья переселили сюда из

петербургских садов опальных вельмож. Даже из Гамбурга
привезли подстриженные в виде пирамид тисы и самшит.
В «пристойных местах» на фоне боскетов и в нишах
из зелени установлены беломраморные и позолоченные
свинцовые статуи. Их также перенесли сюда из столичных садов
Меншикова, Остермана, Левенвольде. Статуи оживляют строгую
геометрию зеленых кубов, шаров и овалов. В их отборе и
расстановке есть продуманная закономерность. Фигуры
«Воинская доблесть» — молодая женщина в панцире и шлеме,
«Мир» — женщина, гасящая факел войны, обязаны напоминать
о могуществе и разумности владелицы сада. Другие же —
«Красота», «Диана», «Амур и Психея», «Вакх», «Нимфа» —
способствуют оживленной куртуазной беседе гуляющих.
Хочется верить, что статуи, установленные на центральной
аллее, исполняли, по замыслу Растрелли, еще одну
малоприметную, но важную роль: связывали воедино
пластическое убранство дворца с бесчисленными золочеными
скульптурами стоявшего в конце аллеи павильона — Эрмитажа.
На небольшом острове, окруженном прокопанными рвами,
вырос затейливый и пышно украшенный маленький дворец.
Подняв перекидные мосты, отгородившись от всего мира, здесь
можно было предаваться отдыху или бурным развлечениям.
Затея сия пришла в Россию из Франции. Да и название ее
происходит от французского Hermitage — хижина отшельника.
Увидав в Европе такие домики, Петр I велел соорудить Эрмитаж
в Петергофе. Возвести «уединенную хижину» в Царском Селе
Елизавета поручила Земцову одновременно с перестройкой
главного дома. Любившая легкомысленные удовольствия и
праздничную суету, императрица не могла лишить себя радости
иметь собственный Эрмитаж.
Осенью 1744 года кладка фундамента «всех пяти частей
Эрмитажа» завершилась, а через два года вчерне закончили и
сооружение павильона. Еще два года он стоял омываемый
дождями и продуваемый ветром, пока наконец оберархитектор, повинуясь желанию хозяйки, исполнил модель
и чертежи нового обличья Эрмитажа.

Пять лет трудились лучшие каменщики, столяры и резчики
над созданием уютного «убежища». Этого срока оказалось
достаточно, чтобы составить проекты и построить Андреевскую
церковь и Путевой дворец в Киеве, дворцы в Московском
Кремле и в Перове под Москвой, завершить строительство
Аничкова дворца, перестроить дворец в Петергофе, соорудить
Оперный дом в Петербурге и возвести стены роскошного
палаццо вице-канцлера Михаила Воронцова. Но вместе с тем
пять лет понадобилось, чтобы из старого проекта Михаила
Земцова зародился истинный шедевр мировой парковой
архитектуры.
В перечне своих работ Растрелли выделяет Эрмитаж особо,
назвав его «большим каменным прекрасным зданием». Хотя
неподалеку от него протянулся на 306 метров великолепный,
торжественный дворец, а главный объем двухэтажного
Эрмитажа имеет всего по три окна с каждой стороны.
Эрмитаж стоит в центре шахматной доски из черных
и белых мраморных плит, обрамленной темно-зелеными
боскетами. От обилия сверкающей позолоты, стеклянных окон
и дверей он, кажется, излучает сияние.
От углов дома узкие галереи протянулись к маленьким
домикам — «кабинетам». Эрмитаж в плане напоминает
фантастический цветок с четырьмя бутонами на тонких
коротких стеблях. Все углы затейливого строения подчеркнуто
выделены сдвоенными коринфскими колоннами на высоких
пьедесталах. Их шестьдесят четыре, не считая тех, что
обрамляют два входа в дом. Центральный объем, как
драгоценной короной, увенчан восьмигранным фигурным
куполом из белого железа с позолоченными гирляндами
по ребрам.
С помощью специальных механизмов небольшие
диванчики-канапе, на которые усаживаются по двое, медленно
поднимают гостей на второй этаж центрального строения.
Сквозь двенадцать огромных окон-дверей, выходящих
на балконы, в залу вливается бледно-голубое сияние
сентябрьского дня. Отражаясь в зеркалах простенков, оно

обретает материальность. Золоченые гирлянды, обрамляющие
зеркала, перетекают в обрамление живописных десюдепортов
и уводят взор вверх, к потолку, где в иллюзорной росписи
плафонов Юнона и Юпитер приглашают небожителей к
накрытому столу.
В случае званого обеда пол в центре зала медленно
раздвигался и в проеме медленно и плавно поднимался
накрытый стол. Стоя в подвале чуть ли не по щиколотку в воде,
двенадцать солдат приводили в движение сложный подъемный
механизм. В дни особо больших празднеств у тяжелых воротов
и лебедок вставало до восьмидесяти человек...
В этой роскошной «хижине отшельника» сентябрьским днем
1754 года вице-канцлер Михаил Воронцов «трактовал
обеденным кушаньем» английского посла.
Решать важные государственные и личные дела, по мнению
российского графа, удобнее всего в окружении хрустальных
графинов, искрящихся дорогими винами.
Ги Диккенс, посол Англии в Петербурге, сообщал в Лондон:
«Правительство должно иметь при этом дворе министра
в молодых годах, так как по здешнему мнению иностранный
министр не должен пропускать ни приема при дворе, ни бала,
ни маскарада, ни комедии, ни оперы или какого-либо другого
публичного развлечения. По их взглядам, это главный предмет
его обязанностей». За обычным приглашением скрывается
всегда важная для всех политика,
Англия жаждет любыми путями изолировать и унизить
Францию и стремится видеть в России своего союзника. Россия
готова к этому, но при условии, что союз направлен будет
против ее опаснейшего врага — Пруссии. Это —
государственные интересы. Они тесно переплетаются с
интересами личными. Порой даже трудно разобраться, какие
весомее.
«Ясно, что все деньги, которые этот двор получит за первый
секретный договор, пойдут в частную шкатулку государыни,
и так как она строит теперь два или три дворца, ей нужны
деньги для их окончания...» — сообщает английский посол.

Следующее донесение: «Приблизительно 50 000 фунтов
стерлингов для личного употребления императрицы произведут
большое впечатление».
Еще одно сообщение посла: «Тайный агент Воронцова сказал
мне... что дом, который вице-канцлер строит в городе, был
начат на английские деньги, что уже пять или шесть лет он не в
состоянии его продолжить и что он должен быть закончен на
английские же деньги».
Впрочем, для Франческо Бартоломео Растрелли совершенно
безразлично, на чьи деньги возводят свои резиденции
и палаццо заказчики. Он просто претворяет в жизнь свои мечты
и проекты, отражающие его воззрения на окружающую жизнь,
на время, в котором он живет. Посему и нам ни к чему
пирующие дипломаты с их беседой, насыщенной
политическими и личными хитростями. Обратимся лучше снова
к царскосельским «садовым затеям».
Сам обер-архитектор пишет об Эрмитаже: «Все фасады
украшены снаружи... статуями, между колоннами, равно как
и поверх венчающего карниза, имеются пьедесталы для статуй,
ваз, а на вершине упомянутого купола помещена группа фигур,
все позолоченные, равно как и наличники окон, фронтоны и
балюстрады. Вокруг прекрасного здания устроен большой
каменный канал с подъемным мостом, украшенным
великолепной балюстрадой с пьедесталами, на которых
установлены статуи в шесть футов высоту, целиком
вызолоченные...»
Для сравнения его же мнение о Царскосельском дворце:
«Фасад... украшен великолепной архитектурой, все капители,
колонны, пилястры, наличники, статуи, вазы и вообще все до
балюстрад позолочено...»
Изящество и роскошь позволили обер-архитектору
именовать Эрмитаж «большим... прекрасным зданием».
В перламутровом свечении белых ночей, когда особенно
четки контуры зданий и боскетов, а детали расплывчаты, будто
нарисованы легкой акварелью, когда все вокруг предстает
ирреальным, вдруг начинают оживать статуи. Тихо, едва

заметно. Сначала на балюстраде дворца. Потом их движение
передается фигурам, стоящим на страже у паркового подъезда.
Следом оживают статуи на главной аллее Старого парка. И тогда
пробуждаются от сна почти четыре десятка золоченых богов
и богинь Эрмитажа.
А утром, когда лучи солнца разгоняют сказочный настрой
белой ночи, первый сверкающий блик загорается на фигурах,
украшающих крышу дворца, потом купол садового павильона,
потом веселые огоньки спускаются всё ниже и, пробежав
по аллее, вытягиваются в праздничную гирлянду.
Связав в единый ансамбль гигантский дворец и изящный
Эрмитаж, Растрелли столь же удачно сумел композиционно
объединить Старый и Новый парки.
Еще при Петре в лес к западу от царского дома привозили
из-под Архангельска оленей для государевой охоты. Тогда
и прозвали это не тронутое садовниками место — Зверинец.
Пустошь перед дворцом Франсуа Жирар превратил в изящный
партерный сад с прудами, водометами, лабиринтом, горкой
«Парнас» и беседками. А через Зверинец проложил ровные лучи
аллей и дорожек.
В конце главной аллеи, на одной линии с Эрмитажем,
в центре искусственно созданного острова Растрелли возвел
двухэтажное здание охотничьего домика. Первоначальный
замысел павильона принадлежал С. Чевакинскому, но оберархитектор, как обычно это делал, переиначив чужой проект,
приписал его себе: «Я построил большое каменное здание в два
этажа с четырьмя павильонами... Это здание также окружено
большим каменным каналом с балюстрадой, украшенной
статуями, равно как и само здание».
Александр Бенуа, отдавший много сил и любви изучению
истории Царского Села, еще видел модель ягдгауза,
изготовленную Чевакинским. Двухэтажный восьмиугольный
дом, к которому по диагонали примыкают четыре одноэтажных
флигеля. Здание скупо украшено и увенчано широким плоским
куполом.
Обер-архитектор оставил план дома в неприкосновенности.

Изменил только форму купола. Сделал его восьмигранным,
поставив сверху «луковицу», увенчанную золотым шаром
с фигурой трубящей Славы. Купол обнес балюстрадой с
золочеными вазами и скульптурами на высоких постаментах.
Точно такими же балюстрадами оградил он и плоские крыши
одноэтажных павильонов. Скульптурой украсил и балюстраду
вдоль берега канала. Но самое замечательное — лестницы
с северной и южной стороны павильона. Они двухъярусные.
С первой площадки можно пройти в залы павильонов.
Со второй — в главный восьмиугольный зал, украшенный
картинами с изображением зверей и птиц, написанных
придворным живописцем Иоганном Фридрихом Гротом.
Волнообразные извивы лестничных маршей, статуи и вазы
на ее перилах, пышный, усложненный фронтон над дверью,
фигурные рамы люкарн купола — абсолютно все придавало
изрядную пышность первоначально скромному строению.
Когда в 1754 году павильон был готов, он тут же получил
название «Монбижу» — «моя драгоценность».
Царскосельский ансамбль завершен. Завязан в единый крест
пластическим декором, архитектурным решением, цветовой
гаммой. Мажорным контрапунктом сочетаются сверкающий
восьмигранный купол Эрмитажа на востоке, родственный ему
по форме купол Монбижу на западе с изящной луковкой сверху
над южной оконечностью дворца. Поистине прав Н. В. Гоголь:
«…купол, это лучшее, прелестнейшее творение вкуса...» Купола
Смольного, Петергофа, Царского Села — убедительные
свидетели изысканного вкуса обер-архитектора.
Силуэты золоченых фигур, застывших на балюстрадах
дворца и садовых павильонов, ритм белых колонн на
бирюзовом фоне Эрмитажа, голубом — дворца и золотистожелтом с синим куполом — Монбижу еще больше объединяли
весь ансамбль.
Словно по линейке протянутые коридоры Старого парка
ведут от Эрмитажа к огромному искусственному пруду,
сулящему прохладу в жаркий день. Его еще не видно, и
в шорохе листвы не слышен тихий плеск воды, но влажное

дыхание приятно овевает разгоряченное лицо.
За стеной зелени возникает сверкающий восьмигранный
купол, увенчанный золотой вазой. Четыре золоченые статуи
рассыпают сверкание на все стороны света. Поворот на боковую
аллею — и сразу же открывается вид на голубой пруд и
одноэтажный бирюзовый павильон. Тридцать две белые
рустованные
колонны,
сгруппированные
попарно,
подчеркивают углы и выступы. Над окнами и дверьми резвятся
позолоченные нереиды и дельфины. Павильон — Грот.
Обязательная принадлежность любого дворцового парка. Еще
царь Петр соорудил для себя в Летнем саду такой Грот
по рисунку Андреаса Шлютера.
Строить Грот в Царском начали весной 1749 года. По замыслу
Растрелли, стены центрального зала под куполом должны были
сплошь выложить экзотическими раковинами. Десятки тысяч
раковин. Коллегии иностранных дел предстояло закупить их
в Голландии. Только вот деньги на эту затею Коллегия
изыскивала неспешно. Столь же неторопливо вели переговоры
с купцами. И когда наконец первый корабль с раковинами
прибыл в Петербург, уже давно скончалась Елизавета,
процарствовал и расстался с жизнью ее преемник Петр III, ушел
в отставку сам архитектор. Так и осталась замысловатая
игрушка недоконченной. Годы спустя Растрелли записал:
«В старом саду Сарского села, рядом с большим прудом
я построил большое каменное здание в один этаж, которое
имело два павильона и один зал со сводом и было украшено
снаружи несколькими колоннами с фронтоном и окружено
балюстрадой, статуями и вазами различного вида. Это здание
было выстроено наподобие грота, богато украшено редчайшими
раковинами с причудливыми декорациями, а также статуями,
вазами и колоннами в весьма необычном вкусе. С краю этого
здания я устроил большую террасу с балюстрадой, имевшую
с каждой из двух сторон мраморный сход, по которому
императрица, выходя из названного грота, могла спускаться
к пруду и садиться в лодку...»
Маленькими корабликами медленно плывут неведомо куда

первые опавшие листья. Покачиваются у сходов разукрашенные
лодки, и мелко дрожит на зеркале пруда отражение еще одного
яйцевидного купола. Он венчает странное здание, отделяющее
пруд от дворца. Двухэтажное, в центре с двумя павильонами,
переходящими в длинные пологие скаты-желоба, чуть ли не
на 300 метров длиной. Павильон для любимой забавы
императрицы — Катальная горка.
Поднявшись на второй этаж, дамы и кавалеры усаживаются
в изящную двухместную коляску с маленькими колесиками под
днищем и по бокам. Взмах рукой — и коляска, набирая скорость,
мчится по скату мимо затейливых ваз и античных богов.
Зимой вместо колясок летели по спуску, поднимая снежную
пыль, специальные санки. Очутившись внизу, коляску или сани
не покидали, а поджидали, пока через систему блоков укрытые
в подвале лошади втаскивали коляску наверх. И снова летела
она вниз, сопровождаемая заливчатым смехом и радостными
вскриками. Так до тех пор, пока уставшие и разгоряченные
гости вдруг не начинали ощущать чувство голода и, бросив
забаву, торопились в круглую залу, где уже были накрыты столы.
Все технические расчеты этого одного из первых российских
аттракционов исполнил любимец царя Петра, замечательный
механик-изобретатель Андрей Константинович Нартов.
Растрелли встретился с ним еще в 20-е годы, когда его отец
и Нартов готовили модель триумфального столпа в честь
победы Петра над шведами.
За прошедшие четверть века архитектор достиг вершины
славы, а механик, не поладив с начальством, так и остался
только создателем хитроумных технических кунштюков. Но
в Царском они работали согласно и дружно. Каждый уважал
в другом высокую мастеровитость и любовь к делу.
Катальная горка последняя «садовая затея» Царскосельского
парка. И может, именно потому она как бы вобрала в себя
многие черты и Эрмитажа и Монбижу: восьмигранность купола
с люкарнами в пышных обрамлениях, торжественность дверных
порталов, лепные усложненные наличники над окнами,
фигурные балюстрады, золоченые скульптуры и вазы,

сдвоенные колонны по углам. Здесь, в непосредственной
близости от дворца, завершался весь ансамбль Царскосельского
парка, потребовавший семи лет жизни архитектора.
VIII
Чтение чужих писем было для вице-канцлера, увы, грустной
необходимостью. Михаил Илларионович Воронцов обязан быть
в курсе секретной европейской политики. Вот почему он со
вниманием изучал все донесения иностранных посланников
в Петербурге. Копии с писем ему исправно представляли
специальные чиновники. Так и в это июньское утро 1757 года
молчаливый секретарь положил перед графом несколько четко
исписанных листов: копия донесения посланника Людовика XV
господина Дугласа в Париж.
«Любезнейшая Елизавета после своего восшествия на трон
всея Руси не только сделала добро для своего народа, уменьшив
в 1756 году винный налог в размере шести копеек на душу,
установив право въезда во все города в пределах своей
империи, но и, следуя славной памяти Петра Великого, она,
кроме того, представила право всем желающим изучать
бесплатно любые науки как в Московском университете,
основанном ею в 1755 году, так и в морском кадетском корпусе,
открытом тогда же, где науки преподают бедным дворянам,
из которых и составлен этот корпус.
Эти особые милости, которые явственно доказывают любовь,
которую государыня питает к своему народу, и эти благородные
заведения не останутся единственными памятниками, которые
составят славу этой августейшей правительницы. Великолепный
Новодевичий Вознесенский монастырь, построенный по ее
повелению на левом берегу Невы, к востоку от СанктПетербурга; зимний и летний столичные дворцы; Стрельня в 23
верстах к юго-востоку от Петербурга, заложенная Петром
Первым, и Петергоф — в 30 верстах от столицы, также
построенный этим царем; и, наконец, богатый и великолепный
дворец в Царском Селе (для великолепия которого царица

ничего не пожалела, лишь бы сделать его одним из самых
прекраснейших в своей империи) увенчают память об этой
Императрице.
Дом для развлечений в Царском Селе был одним из ее
достояний, когда Елизавета еще не была царицей; он
расположен на возвышенности, в 25 верстах к юго-востоку
от Санкт-Петербурга; подъезды к нему идут через кузнечный
двор, расположенный на восток от дворца и представляющий
собой группу зданий, построенных по одной линии, длиной
более 300 туаз с севера на юг...»
Михаил Илларионович припомнил, как 27 мая сопровождал
послов в Царское Село для осмотра новопостроенной
резиденции государыни.
Сверкавшие зеркальными стеклами кареты въезжали тогда
на парадный двор ко второму часу пополудни. Свернув налево,
вдоль одноэтажного, с открытой галереей, полукруглого здания
циркумференции, они подкатили к главному строению дворца
и медленно двинулись вдоль фасада. Прильнув к окнам, гости с
восторгом и изумлением смотрели на открывшееся им
архитектурное чудо.
Кареты катились к северной оконечности дворца, а гостям,
наверное, казалось, что это движется навстречу им «фрунт»
мощных белых колонн. Они то ритмично разделяли широкие
окна и остекленные двери галерей, то группировались
на фасадах флигелей, выделяя их центры. Могучие атланты,
согнувшись от напряжения, держали на плечах неимоверную
тяжесть этих колонн.
В лучах июньского солнца сверкали позолотой капители,
скульптурные детали фасада, многочисленные статуи и вазы
на кровле дворца. Золотое сияние, белизна колонн на фоне
светло-лазоревых стен, бесконечная игра бликов и полутеней —
все придавало дворцу характер драгоценного ювелирного
украшения невообразимых размеров.
Михаил Илларионович вновь принялся за чтение письма
Дугласа.
«В павильоне налево от дворца находится великолепная

часовня, где императрица присутствует на службе, находясь на
возвышении, приподнятом примерно на 12 локтей и шириной
в 4 туаза. Скульптура, позолоченная Лепренсом, ловким
мастером этого жанра, и различные картины, украшающие
часовню, также можно причислить к шедеврам искусства.
В павильоне направо от дворца выстроена большая
лестница, ведущая в многочисленные апартаменты с
чрезвычайно богатыми украшениями, что будет видно, как
только работы подойдут к концу...»
Дождавшись в просторном, обшитом деревянными
панелями вестибюле, когда отъедет последняя карета, Воронцов
повел тогда иноземных послов на второй этаж. И тотчас же
услужливые лакеи распахнули дверь в первую залу-антикамеру,
а следом, словно по команде, стали распахиваться двери на
противоположном конце и двери в следующей зале и дальше,
открывая бесконечную анфиладу, полную золотого блистания.
Так, миновав первые пять зал-антикамер, послы очутились
в главной зале, или Большой галерее, как ее называли.
В ширину 17 метров, 47 в длину и 7 в высоту. Итого 800
квадратных метров — и ни единой опоры для крыши. Чудо
расчета и мастерства. С востока и запада по двенадцать
стеклянных дверей и двенадцать окон над ними. В торцах над
дверьми по три фальшивых окна с зеркалами вместо стекол.
И зеркала в простенках. В солнечный день сияние, почти
осязаемое, заполняло до предела огромный зал.
Где-то высоко под потолком, разместившись попарно над
окнами, взирали сверху вниз на гостей амуры с атрибутами
искусства — палитрами и лирами — и невозмутимые девы с
эмблемами правосудия и верности. Над каждой из дверей две
богини, исполненные по эскизам и под наблюдением опытных
скульпторов — Дункера и Жирардона, несли украшенный
гирляндами картуш с вензелем императрицы. А над всем этим,
над колоннадами и портиками, на плафоне, написанном
художником Валериани, парила в вечно голубом небе аллегория
России — прекрасная женщина с чертами императрицы
Елизаветы — в окружении крылатых гениев науки и искусства.

Елизавета на плафоне благосклонно взирала на Елизавету
живую, восседающую на троне.
Церемонии приема Дуглас не уделил даже строчки. Все
внимание убранству дворца. «Комната в центре, по своей форме
скорее продолговатая, нежели квадратная, будет обшита
пластинами китайского лака, по величине пропорцио­нальной
необходимому размеру и ценою, которую нельзя обозначить;
зал будет украшен редчайшими изделиями из китайского и
японского фарфора, которые будут выставлены на
металлических консолях, сработанных и позолоченных с
искусностью и расположенных с большим вкусом». Эта комната,
называемая
«китайской»,
—
одна
из
самых
достопримечательных, которые можно встретить, не уступает
по красоте и богатству «янтарному кабинету», который
Фридрих-Вильгельм Бранденбургский, отец нынешнего короля
Пруссии, подарил Петру Великому.
Из тысяч и тысяч полированных пластинок окаменевшей
смолы были собраны большие настенные панно. Рокайльные
рамы из янтаря обрамляли рельефные изображения античных
богинь, зеркала и флорентийские мозаики на темы «Пять чувств
человека». Это восьмое чудо света изготовили в 1709 году
по рисункам Андреаса Шлютера, немало сделавшего
впоследствии для молодой российской столицы.
В 1717 году, под охраной солдат, через Кенигсберг и Ригу,
царственный подарок был доставлен в Петербург. Ящики с
«янтарным кабинетом» почти тридцать лет пролежали без
движения, пока в 1745 году Елизавета не пожелала увидеть «сей
кабинет» в собранном виде рядом со своей спальней.
Весной 1755 года императрица отдала новый приказ: «...из
Зимнего дома Ентарный кабинет... бережно собрав в ящики,
солдатами на руках перенести осторожно... в Царское Село…»
Почти восемь часов тащили на своих руках за 25 верст дюжие
гвардейцы удивительный и неизвестный им груз. И еще
полтора месяца мастер Мартелли собирал и укреплял на стенах
янтарное убранство.
Дворцовая зала оказалась выше, чем «янтарный кабинет».

Тогда на холстах дописали панно «под янтарь», чтобы прикрыть
пустоту под потолком. А для отвлечения внимания Растрелли
поставил вдоль стен придуманные им самим столики-витрины
с разными янтарными статуэтками, шкатулками, шахматами,
мундштуками и печатками.
Об этой работе архитектор с гордостью записал: «Среди
больших апартаментов... большая комната, целиком покрытая
белым и желтым янтарем, где все простенки обрамлены
карнизом и украшены барельефами, фестонами и другими
скульптурными работами из того же материала...»
Оставил равнодушным Дугласа Картинный зал, стены
которого были сплошь укрыты живописными полотнами,
разделенными только узким золоченым багетом. Безразлично
воспринял и Висячий сад — зал без крыши, где меж чернобелых мраморных дорожек благоухали высаженные в землю
цветы и стояли в кадках деревья. Отметил лишь декоративное
убранство:
«Все скульптуры интерьера и экстерьера дворца прекрасно
позолочены, плафоны всех комнат, так же как и десюдепорты,
написаны знаменитым Валериани и его русскими учениками,
не уступающими своему учителю...
У выхода из восточного вестибюля расположен прекрасный
сад, спускающийся множеством террас, которые следуют одна
за другой. Выход с этих террас — на садовые аллеи; все эти
аллеи окаймлены беседками из деревьев и образуют множество
правильных квадратов с маленькими бассейнами...
Вид на восток из Царскосельского дворца простирается более
чем на 30 верст. Совершенно иное — с противоположной
стороны, откуда виден огромный и еще не завершенный
партер. Справа от него, по дороге из дворца в парк, — земляной
холм, приподнятый в высоту примерно на 15—18 туаз, от
основания до вершины, с верхушкой в форме перевернутой
ракушки улитки. Диаметр верхней платформы — 2 туаза,
основания — примерно 12 или 15 туаз. Именно с вершины этого
пригорка, названного гора Парнас, видна вся красота
дворцового фасада, что само по себе представляет

великолепное зрелище...»
После осмотра дворца послы, стараясь опередить друг друга,
стали высказывать свое восхищение увиденным. Лишь посол
Франции не участвовал в этом хоре. Сдерживая досаду,
Елизавета обратилась к нему: что не понравилось господину
послу, чем недоволен он?
Гости замерли. И тогда, галантно поклонившись, француз
ответил в наступившей тишине:
— Ах, ваше императорское величество, я не увидел здесь
самого главного... Достойного футляра для столь великой
драгоценности...
В этот день он обедал за одним столом с императрицей.
Свидетели потом еще долго вспоминали галантность француза.
Новопостроенный дворец потряс воображение не только
иностранцев. Уже звучал восторженный хор современников:
«Кто видит, всяк чудится», «Парадное крыльцо весьма
великолепно...», «Сей дворец... всех иностранных народов
смотрителей в великое удивление приводит...».
Однако меняются правители, меняются и вкусы. Вступившей
на престол Екатерине II сначала пришлось изрядно
ремонтировать быстро ветшавший дворец, а затем начать
перестройки в нем по новой моде и по своему вкусу. Тот же
Михаил Илларионович Воронцов, два десятка лет назад долго
добивавшийся согласия Растрелли построить ему дом
в Петербурге, напишет о Царскосельском дворце: «...отличался
отменным великолепием, но не особым изяществом вкуса...
В то время у нас был недостаток в таких хороших архитекторах,
каких мы имели впоследствии. Тот, которому императрица
поручила эту постройку, был итальянец по имени Растрелли.
Если у него и не было такого изящного вкуса, какой был бы
желателен, зато он строил чрезвычайно прочно, не так, как
после него строили в России».
Растрелли создавал дворец самозабвенно, с наслаждением.
Даже десятки самых различных, порой серьезных дел и мелких
поручений не могли отвлечь его от любимого детища.
Многочисленные чертежи, рисунки, планы для царскосельских

строений, долгие и частые разговоры и обсуждения с
живописцами, резчиками, позолотчиками — все доставляло
удовольствие. Он строил, ломал и снова строил. Будто не
из кирпича и алебастра возводил огромное здание, а из
податливой глины лепил изысканную фигуру. Когда дворец
предстал перед владелицей уже полностью готовый, он,
неугомонный, все еще продолжал что-то доделывать,
достраивать, перекомпоновывать. Так почти до самой смерти
императрицы.
Если верить тональности записи Франческо Бартоломео
Растрелли, то именно в Царском впервые ощутил он подлинную
радость творчества, когда после мучительных и долгих трудов
получается все так, как он сам замыслил, как самому мечталось.
Здесь полностью проявилось величие мастерства зодчего.
По своим масштабам и цельности пространственного
решения, по единству отделки фасадов и интерьеров, по
необычайной насыщенности пластики и цвета Большой
Царскосельский дворец в истории архитектуры явление
неповторимое в своем роде.
IX
Вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову
в желании пригласить Растрелли для строения нового дома
Елизавета отказать не могла. Помнила, как ноябрьской ночью
1741 года ехала под защитой Михаила Иллариновича в его санях
поднимать преображенцев. И еще был Воронцов сродником.
Жена его, Анна Карловна Скавронская, доводась императрице
двоюродной сестрой по материнской линии. По всем этим
причинам весной 1749 года пришлось Франческо Бартоломео
Растрелли, среди всех прочих занятий, рисовать фасады
и планы будущего дворца вице-канц­лера, ведавшего
иностранными делами империи. Так на рабочем столе
архитектора рядом с чертежами и сметами Петергофа
и Царского Села появились эскизы будущей городской усадьбы.
Место для Воронцовского дворца выбрали неподалеку

от Аничкова, где поселился Алексей Разумовский. Только
парадным фасадом новому дому предстояло смотреть к центру
города, на Садовую улицу, а к Фонтанке обернуться большим
регулярным парком.
От неспокойной улицы дворец отгородился литой чугунной
решеткой. Архитектор сам сочинил ее простой и легкий узор.
Два длинных низких корпуса, вставшие перпендикулярно
к дворцу, торцами к улице, образовали парадный двор.
(Скромное напоминание о циркумференции Царского Села.)
Настоящее усадебное строение.
Решая фасад дворца, архитектор использовал свой
традиционный прием — три ризалита. Центральный широкий,
в пять окон, лишь чуть выступает вперед. Он на пол-этажа выше
боковых ризалитов и обильно декорирован сдвоенными
колоннами, пилястрами, лопатками и сочными лепными
наличниками больших оконных проемов. (Впервые в узор
наличников зодчий вводит барельефы мужских голов в шлемах.
Позже этот мотив он использует для украшения Зимнего
дворца.)
Замысловатые, исполненные величавой красоты наличники
Растрелли — своеобразная визитная карточка мастера. По ним
определяют его творения. Многие пытались ему подражать,
но никто не достигал совершенства. Труднообъяснимая сухость
или слишком назойливая затейливость сразу же отличают
подделку от подлинника.
Боковые ризалиты в три окна активнее выступают вперед,
но скромны внешним обликом. Они выделены полукруглыми
фронтонами, опирающимися на пары колонн. Центральный
ризалит прорезан проездной аркой. Из-под нее широкие
лестницы ведут на второй этаж дворца, а можно пройти прямо
во внутренний дворик. Арку фланкируют сдвоенные колонны,
рядом — чуть сдвинутые к центру парные пилястры, которые на
завершающем полуэтаже превращаются в строгие лопатки. Все
это придает центру фасада чудесную легкость и вместе с тем
пышную торжественность. (Прием, использованный впервые
архитектором пятнадцать лет назад в боковых корпусах

Митавского замка.) Внутренний дворик образован
одноэтажным П-образным флигелем, примкнувшим к дворцу
в задней части. Крыша флигеля превращена в террасу, с которой
открывается вид на регулярный парк.
Искусство создания дворцового сада вообще утвердилось
сначала на родине Растрелли, в Италии, еще в начале XVII века.
Именно тогда архитекторы стали «обыгрывать» различные
естественные «неправильности» и «причудливости» природы,
как бы нарочито подчеркивая, утрируя их. Но вместе с тем
террасами с подпорными стенками, маршами лестниц, ритмом
водяных каскадов стремились подчинить ландшафт единому
архитектурному замыслу. По образному сравнению одного
историка искусства, «природу здесь будто дразнят, как зверя
в клетке, отлично сознавая, что вся сила ее скал и водопадов,
ее могучих деревьев и вообще всех ее стихий так и останется
в заранее отведенных ей пределах». (Именно таким и был
замыслен царем Петром многоликий и многодельный парк
Петергофского дворца. И Растрелли не решился тогда нарушить
этот замысел.)
Для дворца могущественного вице-канцлера больше
подходил сад «французский», или, как его еще называли,
«регулярный». Такие сады появились впервые во Франции
в середине XVII столетия. Природа в них сама превращается в
архитектуру и живет по правилам и плану, определенным
художником. Даже деревьям в таком саду запрещено иметь
естественную крону, а только той формы, которую замыслил
архитектор. «Регулярный» сад своей четкой, продуманной
упорядоченностью возвещал о всемогущей силе человека. Такой
отменный парк распростерся за дворцом Воронцова. И это
тешило душу владельца.
Правда, к середине XVIII столетия в Европе уже существовал
третий вариант дворцового сада: сочетание «регулярности» с
естественным. Не тронутая рукой человека часть сада служила
кулисами для рукотворной красоты парка «регулярного». Идея
борьбы разума и стихии, человека и окружающей природы,
уступала в таком парке место сознанию мирного

сосуществования. Именно смешанный парк и был несколькими
годами позже создан в Царском Селе.
Про усадьбу Воронцова рассказывали в городе с завистью.
Каждая дверная ручка, каждый столбик перил лестничных
маршей были произведением искусства. Своей красотой
и изыском поражали светильники, шпалеры, мебель. От самого
Тьеполо из Италии привезли плафоны для парадного зала.
Роскошью и богатством дворец соперничал с царскими. Но
с еще бóльшим удовольствием шептались о неслыханных тратах
и долгах вице-канцлера. Охотно повторяли фразу Воронцова
из прошения на высочайшее имя: «Истинно Вам доношу, что
я через строение совсем банкротом стал».
Создается впечатление, что сооружение дворца Воронцова,
видимо, не доставило Растрелли большого удовлетворения.
Нетерпеливого итальянца, вероятно, раздражали слишком
растянувшиеся
сроки
строительства,
бесконечные
вынужденные паузы, рожденные постоянной нехваткой денег у
заказчика. Недовольство этим частным заказом, на наш взгляд,
сказалось и в «Общем описании зданий», составленном
архитектором. Говоря о возведенных им дворцах, Растрелли
всюду отмечает: «прекраснейшая архитектура в итальянской
манере». Здесь же — молчание. Только перечисление
внутреннего убранства.
К счастью, все имеет свое завершение. Даже нелюбимое
занятие. Надо только набраться терпения и философически
смотреть на мир. Так случилось и в этой истории. 23 ноября
1758 года «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили:
«Освящена была церковь в новопостроенном доме графа
Михаила Ларионовича Воронцова. Ея Императорское
Величество изволило кушать у Его Сиятельства и пожаловало
его своим канцлером, а для новоселья вручило ему указ на 40
000 рублей».
Дворец строили почти десять лет. Прожил в нем Воронцов
около пяти. События государственной важности менялось
быстро, а с ними менялось и разрушалось положение многих
лиц. Требования времени, а точнее, осознавшего свою силу

русского дворянства, да вдобавок ко всему решительность и
властолюбие в недавнем прошлом захудалой и нищей немецкой
принцессы, будущей Екатерины II, определили новый лик
эпохи. Рушились сложившиеся за два десятилетия отношения
между людьми и возникали совершенно иные. Определился
новый характер времени, непохожий на предыдущий.
Очередная эпоха утверждала собственный вкус и требовала
нового его выражения.
Бывшего канцлера Воронцова «по нездоровью» сослали
в Европу. Вслед за ним потянулись в разные края и другие
некогда всемогущие елизаветинские вельможи. С утратой
старых владельцев стали менять внутреннее и внешнее обличье
великолепные дворцы, украшавшие петербургские проспекты.
Среди всей этой ломки и перестройки сохранило в
неприкосновенном виде свой внешний облик, пожалуй, только
одно из поздних творений Ф. Б. Растрелли — городской дом
барона Сергея Строганова.
Род Строгановых был старым и сказочно богатым. Им
принадлежала большая часть солеварен и горных разработок
России. Предания гласят, что еще в XV веке сумели Строгановы
выкупить московского князя Василия Темного из татарского
полона. В XVI веке, снарядив дружину Ермака, Строгановы
способствовали присоединению Сибири к России. Григорий
Дмитриевич Строганов ссужал Петра I деньгами для успешного
ведения войны со шведами. Рассказывали, что однажды, угощая
царя обедом, он преподнес ему на десерт бочонок с золотом.
Средний сын Григория Дмитриевича, Николай, выдал свою
дочь за брата Екатерины I, Мартына Скавронского. И когда
младший сын Григория Строганова, Сергей, попросил Елизавету
Петровну разрешить Растрелли построить ему новый дом,
императрица не могла отказать свойственнику.
Старый дом Строганова стоял на пересечении Невской
першпективы и Мойки, с теневой стороны. В одной линии
с храмом Рождества Богородицы (Казанской Божией Матери).
Поселился барон здесь рядом с придворным поваром
Шестаковым после страшного петербургского пожара 1736 года.

Построенные по проекту, разработанному М. Земцовым, два
дома представляли собой единое строение, разделенное
широкими воротами в центре. Гофповару никакой досады такое
соседство не доставляло. А вот барону удручение приносило
великое. Все мечтал откупить у Шестакова его часть. Только не
соглашался упрямый повар. И совсем барон пришел в отчаяние,
но случилось так, что не было бы счастья, да несчастье помогло.
2 ноября 1752 года Сергей Григорьевич Строганов сообщил
сыну Александру, отъехавшему в Европу на учебу: «Наш
петербургский дом сгорел до основания, и на том же месте
я начал строить новый и такой огромный и с такими
украшениями и внутри и снаружи, что удивления достойно».
Перед Франческо Бартоломео Растрелли возникла
увлекательная задача: с одной стороны, возвести не дворец,
не усадьбу, а дом, достойный богатого и сиятельного вельможи,
а с другой — ничем не нарушить предписание властей
о внешнем облике Невской першпективы. И еще: чтобы вид
дома с набережной Мойки был столь же пристоен и
величествен, как и со стороны Невского. Вдоль реки проживало
немало сановитых людей, и барон желал, чтобы его дом занял
приличествующее место в этом ряду.
Дом Строганова — первый частный дом, сооруженный
Растрелли в системе регламентированной городской застройки.
Первый и единственный сохранившийся.
Он сразу же привлекает к себе внимание среди близлежащих
строений Невского проспекта. Разглядывать его удобно с
противоположной стороны, с того угла, где некогда жил Леблон.
Замысел архитектора раскрывается постепенно. Чтобы
не нарушить красную линию улицы, дом лишен привычных
ризалитов и парадного подъезда. В нем три этажа, но благодаря
остроумному членению по горизонтали воспринимаешь его
первоначально как двухэтажный. Основание дома,
обработанное в руст, массивно. Оно — постамент для всего
строения. (Увы, два века нарастили уровень мостовой, и сегодня
дом ниже, чем был первоначально. Окна первого этажа
укоротились на целую треть.) Второй и третий этажи смотрятся

как единое целое. И это объяснимо. Второй этаж — главный.
Маленькие квадратные окна третьего этажа освещали либо
комнаты слуг, либо двусветные залы.
Центр здания со стороны Невского выделен широкой аркой
въездных ворот. Они уводят внутрь просторного
четырехугольного двора. В замкнутое владение знатного
вельможи.
Большая, сочно вылепленная морда льва, выступающая
из огромной раковины, — замковый камень арки ворот.
По обеим сторонам высокие рустованные постаменты для
спаренных колонн. Они поддерживают мягко круглящийся
фронтон с разрывом по центру. Разрыв необходим. Он
освобождает пространство затейливому картушу с гербом
владельца. Окно второго этажа, расположенное между
спаренными колоннами, — в сложном обрамлении. Женские
фигуры — коры — поддерживают наличник с застывшими
в игривом движении купидонами. Над ними, вместо
квадратного окошка третьего этажа, круглая люкарна в
затейливой барочной раме.
Наличники, которые применил Растрелли для украшения
окон парадного этажа, уникальны. Зодчий больше нигде
не повторял их. Строгие рамы завершаются наверху
закругленными карнизами, укрывающими от непогоды
львиные морды. А внизу, под окнами, в круглых медальонах
барельефы мужской головы, напоминающей портрет владельца
дворца.
Фасад со стороны Мойки внешне как бы повторяет главный,
невский фасад, но он более сухой и даже чуть жестковат. Вместо
спаренных колонн четыре одинарные поддерживают уже не
круглящийся, а треугольный фронтон с гербом Строгановых.
На гравюре середины XVIII столетия видно, что балкон
второго этажа, какового нет со стороны Невского, держат
на могучих плечах атланты. Но сейчас их уже нет. Исчезли
и каменные фигуры частей света, украшавшие фасад. Облик
дома стал сегодня значительно скромнее.
Дворец скомпонован и декорирован так, что взор, охватив

строение в целом, неизбежно обращается к центру, к воротам,
которые как бы втягивают в себя окружающее пространство.
Возникает ощущение, что там, внутри, во дворе, и рождается
та мощная сила, что заставляет при солнечном свете оживать,
двигаться рельефы внешних плоскостей стен, создавая игру
бликов и теней.
К сожалению, от внутреннего убранства дворца почти ничего
не сохранилось. Страшный пожар в 90-е годы XVIII столетия
уничтожил почти все помещение. Из пятидесяти залов,
исполненных некогда Ф. Б. Растрелли, до наших дней дожил
только один — белый двусветный. Потомки барона назвали его
именем зодчего.
Богатый и образованный, Сергей Григорьевич Строганов
не жалел средств на строение своего нового дома. Сжигаемый
нетерпением, он даже сумел уговорить архитектора временно
поселиться в недостроенном дворце. Пусть ежедневно
и ежечасно наблюдает за ведением работ. И архитектор
согласился. Барон Строганов радостно сообщает сыну, что граф
Растрелли живет у него в доме, в его, Александровых, покоях,
и вечерами он часто беседует с архитектором.
Что побудило архитектора к этому переезду? Может, какиенибудь домашние неурядицы? Или высокий гонорар? А может,
все проще... Привлекло общение с интересным, умным
человеком, владельцем обширной библиотеки и собирателем
картин. Ведь без общения интеллектуального, духовного трудно
жить творческой натуре...
Начатый через три года после закладки дворца Воронцова,
дом Строгановых завершен строением на три года раньше.
Растрелли возводил его с удовольствием, испытывая при
этом внутреннее удовлетворение. Через год он сам с гордостью
запишет: «Я построил... трехэтажный дворец, принадлежащий
господину барону Строганову... Число апартаментов составляет
50 комнат, включая большой зал, украшенный штукатурными
работами, выполненными весьма искусными итальянскими
мастерами. Кроме того, там имеется галерея, украшенная
зеркалами и позолоченной скульптурой, с плафонами в

некоторых из этих апартаментов, выполненными итальянскими
живописцами. Большая парадная лестница богато украшена
лепниной, железными вызолоченными перилами... Два главных
фасада украшены прекраснейшей архитектурой в итальянской
манере...»
12 октября 1754 года «Санкт-Петербургские ведомости»
известили: «Генерал-лейтенант барон Сергей Григорьевич
Строганов дал бал в своем новом доме, построенном
на Невском проспекте графом Растрелли...» Можно не
сомневаться, что Франческо Бартоломео Растрелли, один
из главных виновников торжества, был почетным гостем
праздника. И долго еще в Петербурге вспоминали о роскоши
и веселье первого бала в новом доме барона Строганова.
Насколько известно, Сергей Григорьевич оказался
единственным заказчиком, кто решил воздать должное
знаменитому зодчему. Возможно, барон долго изыскивал
способы, как сие исполнить. И только летом 1756 года, когда
в Россию вдруг приехал прославленный живописец Пьетро
Ротари, Строганов заказал ему портрет Франческо Бартоломео
Растрелли.
Немало энергии и денег потребовал от Строганова этот
заказ. Сразу же после приезда живописец начал писать портрет
императрицы, затем великого князя, а следом особ,
приближенных ко двору. Видимо, сама Елизавета испытывала
определенную слабость к своему обер-архитектору, если
разрешила иностранному маэстро написать портрет зодчего вне
установленного иерархического череда.
Портрет повесили в Белом зале, где он неизменно пребывал
вплоть до Октябрьской революции.
...В одном из залов Русского музея со старого холста смотрит
на нас сегодня чуть усталый человек с грустными глазами. В его
взгляде и чувство одиночества, и неудовлетворенное
честолюбие, и большая внутренняя тонкость. Таков он,
прославленный на всю Россию зодчий.

ЗИМНИЕ ДВОРЦЫ
I
Теперешний, привычный нам Зимний дворец имел
предшественников. Два деревянных и три каменных. Но так как
не они определили будущий лик города, то и память о них
стерлась у поколений. В начале 70-х годов XX столетия даже
специалисты смутно представляли себе внешний облик и
внутренние планы последнего Зимнего дома Петра I.
Еще раз восстановим события в их последовательности.
Известно: самый первый дом «для зимнего пребывания царя»
встал в 1708 году во дворе теперешнего Эрмитажного театра,
отступив вглубь от буйной Невы. Уже упоминалось, что был он
деревянный, расписанный под кирпич на голландский манер.
Его-то в 1711 году Доминико Трезини и заменил каменным.
Однако очень скоро и тот стал тесен для разраставшейся
царской семьи. И вот в августе 1716 года Г.-И. Маттарнови
заложил фундамент третьего Зимнего дворца. Когда же
архитектор неожиданно скончался, успев возвести на берегу
Невы и специально прорытого канала (теперешней Зимней
канавки) только боковой ризалит огромного строения,
достраивать здание, протянувшееся почти на 70 метров,
государь поручил Д. Трезини.
Но, странное дело, через сорок лет после завершения всех
работ уже отставленный от русской службы Ф. Б. Растрелли
напишет: «Я руководил... постройкой каменного дворца для
резиденции Петра Великого с видом на реку Неву...»
Из архивных документов известно, что отец и сын Растрелли
принимали участие только в декоративном убранстве
внутренних покоев дворца, никак не влияя на его сооружение.
Но когда, по прошествии трудных царствований еще трех
императоров и трех императриц, Растрелли-младший начал
составлять перечень своих работ, подлинный строитель уже
никого не интересовал. А во имя собственного благополучия
люди порой пишут всякое...

Известно только, что весной 1725 года Франческо
Бартоломео вновь посетил по служебной надобности Зимний
дворец. Он пришел вместе с отцом исполнить дело особой
государственной важности: установить в тронной зале, еще
недавно прозывавшейся «печальной залой», восковую персону
«Отца Отечества». Однако через год, темной ночью, «персону»
вынесли из дворца и отвезли в Кунсткамеру. Слишком строг и
непонятен был ее пристальный взор.
Два с небольшим десятилетия спустя вновь встретились
взглядами некогда грозный император и ныне уже
прославленный архитектор. Это произошло, когда при пожаре
Кунсткамеры «восковая персона» несколько пострадала и сыну
поручили подправить творение отца. Интересно, что чувствовал
Растрелли, когда его руки с бесстрастной профессиональностью
ощупывали лицо, голову, шею фигуры, а перстни на пальцах
цепляли серебряные позументы кафтана «персоны»...
Когда весной 1727 года в покоях Зимнего дворца,
пристроенных Доминико Трезини, умерла от водянки
Екатерина I, то зачах последний дом Петра. Здесь расселилась
придворная прислуга. И воздух стал в нем другой. Богатство
и бедность благоухают по-разному.
Должность обер-архитектора, пожалованная Растрелли,
сделала его служителем императорского двора. Посему
правительница Анна Леопольдовна и повелела зодчему
разместить свою мастерскую в бывших комнатах петровских
денщиков. Так судьба еще раз привела Франческо Бартоломео
в Зимний дом создателя Петербурга.
Царь Петр поочередно сменил три Зимних дома. Усевшись
на престол, его племянница Анна Иоанновна удовольствовалась
одним, но столь обширным, что мог он вместить в себя все дома
царственного дядюшки.
Великое строение, соразмерное честолюбивым помыслам
новой российской хозяйки, замыслено было, вероятно, в самом
конце 1731 года. 3 мая 1732 года подписан указ о выделении 200
тысяч рублей на возведение нового, четвертого по счету
императорского Зимнего дома. 27 мая того же года состоялась

закладка дворца. Четыре года спустя, 29 января 1736 года, газета
«Санкт-Петербургские ведомости» торжественно известила, что
государыня изволила праздновать свой высокий и
всерадостный день рождения в новопостроенном Зимнем доме.
Сохранившиеся чертежи и гравюры позволяют представить
облик величественного дворца, где, стремясь вознаградить себя
за прошлую нищету, жадно пользовалась неслыханной
роскошью Анна Иоанновна, где в лени и безделье недолго
правила Анна Леопольдовна, где полтора десятилетия
безудержно веселилась вечерами, а по ночам вздрагивала
от страха Елизавета Петровна.
Главный фасад дворца, протянувшийся почти на 200 метров,
смотрел на восточный вал Адмиралтейской крепости, а торцами
обернулся к Неве и Большому лугу. Так нарушили петровский
регламент и традицию — смотреть дворцам на реку. Нарушение
объяснили экономией средств.
Бывший дом адмирала Апраксина, охранявший угол Невы
и канала вдоль восточных бастионов Адмиралтейства, стал
северной оконечностью нового русского дворца. Трехэтажного,
как и адмиралтейский дворец, с такой же рустовкой первого
этажа, с одинаковым размером и ритмом окон. Пять выступовризалитов «скрадывали» однообразную протяженность фасада.
Центральный ризалит выделялся мощным фронтоном,
на котором возлежали каменные девы, поддерживавшие
вычурный картуш с вензелем императрицы Анны.
Якоб Штелин засвидетельствовал: «Растрелли, Cavaliero del
Ordine di Salvador Папы Римского, построил большое крыло
к дому адмирала Апраксина, а также большой зал, галерею и
придворный театр.
Его сын должен был всё сломать и на этом месте построить
новый зимний дворец для императрицы Елизаветы...»
Сообщение Штелина подтверждает справедливость наших
разысканий истины — кто официально числился строителем
дворцов императрицы Анны.
Примерно в то же время, когда ученый немец писал свои
заметки о петербургской архитектуре, Франческо Бартоломео

Растрелли составил собственное, довольно подробное описание
интерьеров Зимнего дома императрицы Анны: «В этом здании
был большой зал, галерея и театр, также и парадная лестница,
большая капелла, все богато украшенное скульптурой и
живописью, как и вообще во всех парадных апартаментах.
Число комнат, которые были устроены в большом дворце,
превышало двести, кроме нескольких служебных помещений,
лестниц и большого помещения для караула, дворцовой
канцелярии и прочего».
Чертежи и рисунки этого дворца интересны не только тем,
что воссоздают обличье не существующего ныне строения. Они
свидетели постижения молодым зодчим секретов
архитектурного мастерства. Бросается в глаза схожесть с
проектными решениями дворцов Руенталя, Митавы
и Петергофа: есть нечто общее в горизонтальных членениях, в
определенном размеренном ритме окон, в приемах
оформления ризалитов.
Рисунки поражают беспредельной фантазией и легкостью,
с которой сплетены гирлянды рокайльных завитков и
диковинных растений, воссозданы иллюзорные объемы фигур,
поддерживающих геральдические щиты и картуши. Никто
в Петербурге не мог сравниться с отцом и сыном Растрелли в
искусстве украшения интерьера. И вовсе не случайно, сообщая
о первом празднике в новом дворце, газета «СанктПетербургские ведомости» особо отметила красоту зеркальной
залы, как нечто для России новое и поражающее воображение:
«Ея Императорское Величество… в одиннадцатом часу изволила
при учинении с крепости и Адмиралтейства пушечной пальбы
принять всенижайшие поздравления как от чужестранных
и здешних Министров, так и от знатнейших обоего пола в
пребогатом убранстве бывших особ... После сего изволила
Ея Императорское Величество подняться в новопостроенную 60
шагов длины имеющую и богато украшенную Салу, к убранному
золотым сервизом столу... После четвертого часу начался
в золотом, великими зеркалами и картинами убранном Сале,
бал...»

Прием размещения зеркал в простенках Растрелли-младший
не единожды и с успехом использует в будущем. Но этот же
прием, вероятно, хорошо был известен Растрелли-старшему,
видавшему зеркальную галерею Версаля, созданную Ленотром.
Так знания и опыт отца умножались изобретательностью и
фантазией сына.
Четвертый Зимний дворец стал для Растрелли-младшего
последней совместной работой с отцом. Дальше, по его
убеждению, наступала полная творческая свобода — ничем не
сдерживаемая, никем не ограничиваемая.
Императорский дворец высился над городом, отгороженный
естественными пустырями и насильственно внушенным
почтением. На него взирали с восторгом и ненавистью,
с надеждой и ужасом. Он определял моду, диктовал нравы
и поступки. В ясные дни сверкали зеркальными стеклами его
многочисленные окна и горел в вышине позолоченный
императорский вензель.
Менялись правительницы — и торопливо меняли старый
вензель на новый. А по прошествии некоторого времени
начинали менять и внутреннее убранство. Напоминание о
предшественниках портило настроение и мешало должным
образом управлять империей. Не отличалась оригинальностью
и дочь царя Петра — очередная российская императрица —
Елизавета Петровна. Уверовав, что вензель ее достаточно
прочно венчает фасад дворца, она поручила уже признанному
«придворному архитектору» Франческо Бартоломео Растрелли
перестройку парадных зал. Ничто в них не должно было
омрачать безудержного веселья.
Хранящиеся в Варшаве рисунки банкетных столов и
украшений к ним свидетельствуют, что три-четыре раза в год
придворному зодчему волей-неволей приходилось отрываться
от архитектуры и заниматься оформлением дворцовых
празднеств.
За каждым таким столом усаживалось до двухсот персон.
Расставленные в определенном порядке столы в плане
повторяли очертания короны или вензеля императрицы.

Фигурные канделябры для сотен и тысяч свечей, затейливые
фонтаны и цветники украшали сложные построения.
Растрелли оставил описание своих работ к одному из таких
празднеств — свадьбе племянника императрицы, наследника
престола Петра Федоровича, и немецкой принцессы Софьи
Фредерики Августы Анхальт-Цербстской, крещенной в
православие Екатериной Алексеевной: «Императрица Елизавета
повелела мне по случаю свадьбы Их Императорских Высочеств
декорировать большой зал Зимнего дворца, а также большую
галерею, чтобы отпраздновать со всем великолепием торжества,
назначенные по этому поводу. С этой целью я сделал фигурные
столы, украшенные фонтанами и каскадами и установленные
по четырем углам названного зала, окруженные вазами и
аллегорическими статуэтками, все богато орнаментированное
золоченой скульптурой; по каждой стороне названных каскадов
были расставлены померанцевые и миртовые деревья,
образовавшие прекраснейший сад».
Во что обходились подобные празднества, сейчас определить
трудно. Известно только, что к 1748 году Штатс-контора,
ведавшая расходами двора, недоплатила поставщикам 3
миллиона тогдашних рублей. Впрочем, такая безделица
не смущала императрицу.
В 1746 году, на следующий год после свадьбы, Елизавета
повелела Растрелли расширить существующий дворец,
пристроив к нему новый флигель для молодоженов. Может, и не
следовало бы останавливаться на этом незначительном
творении подробно, но есть в нем нечто примечательное,
требующее объяснения.
К Зимнему дворцу, похожему в плане на букву Г, где ножка
протянулась вдоль Адмиралтейства, архитектор пристроил
флигель, параллельный короткой черточке, но только
направленный в противоположную сторону. Новый флигель
уперся западным торцом в Адмиралтейский канал, а восточным
примкнул ко дворцу. Северными окнами глядел на Неву,
а южными — на Большую першпективную дорогу и просторный
луг, где паслись тучные дворцовые коровы. Тем самым флигель

закрыл проезд к Неве и вид на главный фасад дворца
со стороны города.
А можно было протянуть его в противоположную сторону,
вдоль Дворцового луга (нынешней Дворцовой площади),
разобрав предварительно несколько малозначительных
служебных построек.
Возводя флигель, архитектор вовсе не заботился о единстве
создаваемого ансамбля. Крыша прямая, а не с «переломом», как
на дворце. Портик завершен лучковым разорванным
фронтоном с богатой скульптурной декорацией. Пристройка
выглядит драгоценным ювелирным украшением на строгом
и скромном платье.
Как объяснить все эти отличия? Безразличием архитектора
к строению, где он участвовал только как помощник отца?
Возможно. Вместе с тем, начав через год перестраивать
Петергоф, Франческо Бартоломео сумел продолжить традиции
1720—1730-х годов — и во внешнем декоре, и в характерном
«переломе» крыш. А может, им руководило еще неясное, но
крепнущее убеждение, что все равно, рано или поздно,
придется строить иной, совершенно новый Зимний дворец?
Сама
императрица
бесконечными
повелениями
подталкивала к подобному решению. Уже на следующий,
1747 год к новому флигелю пришлось пристраивать церковь,
мыльню и еще покои. Весной 1749 года последовало очередное
повеление о перестройках. И все следовало исполнять
поспешно, в наилучшем виде. Правда, осенью 1749 года
приключилась неожиданная задержка.
11 сентября при переделке и чистке бывших покоев Анны
Иоанновны солдаты нашли бриллиантовую подвеску в виде
груши весом в 63/4 карата и бриллиантовую сережку в 41/4
карата. Все работы приостановили. Полетели донесения. От
начальственного офицера в Канцелярию от строений. Оттуда
к кабинет-секретарю Черкасову. От Черкасова назад к Фермору.
От него к офицеру. Велено было просеять весь строительный
мусор и тот, что остался в разбираемых покоях. Нашли еще две
сережки в 31/4 и в 5 карат. Найденные бриллианты барон

Черкасов торжественно поднес довольной императрице.
Всё громче и злее становились окрики офицеров.
Измученные непосильным трудом люди засыпали порой прямо
среди тюков с холстом и штофными обоями, меж ящиков с
деревянными дощечками ценных пород. Последние месяцы
работали круглосуточно, сжигая по ночам сотни свечей
и восковых плошек.
Едва лишь затих шум утомительной встречи нового,
1752 года, как 1 января Елизавета Петровна опять потребовала
от придворного архитектора очередной перестройки. Помыслы
зодчего о сооружении совсем нового Зимнего дворца, кажется,
обретали право на жизнь.
II
Петербург многолик. В разное время, в разных местах
открывает он путнику одну из своих ипостасей.
Плывут по широкой Неве многовесельные лодки, катера,
баркасы. На корме навесы из дорогих тканей. Гребцы
в нарядных ливреях. Проплывают лодки мимо расцвеченных
многопушечных фрегатов. Пристают катера и баркасы к
маленьким пристаням у великолепных дворцов, заходят в
специально прокопанные гаванцы. Оживленно на Неве... Это
один Петербург. Знатный, могучий.
Есть другой. За Фонтанкой, за Итальянской слободой. Там,
где день и ночь дымят печи литейного двора, где пахнет
горячим металлом, углем, дегтем. Это трудовой, ремесленный
Петербург.
А есть Большая Невская першпектива. Широкая, просторная,
мощенная камнями аллея. Без нее город немыслим. Славен
Невский среди обитателей дворцов хорошими портными,
ювелирами, торговыми рядами. Знаменит вставшими вдоль
першпективы новыми дворцами и крупнейшими храмами —
Рождества Богородицы, протестантским, лютеранским,
католическим. Селиться на Невском входит в моду.
На углу Невской першпективы и Мойки, у Зеленого моста,

жил Леблон. Недалеко от угла Садовой, там, где теперь
«Пассаж», построил свой дом Михаил Земцов. В конце Невского,
ближе к Фонтанке, обосновался живописец Валериани. На углу
Большой Морской и Невского поселился приехавший
в 1756 году художник граф Пьетро Ротари. А рядом с ним
по Морской чуть пониже выстроил собственный дом архитектор
Квасов.
С той ночи 25 октября 1741 года, когда осмелевшая от страха
Елизавета бежала с ротой верных преображенцев от Фонтанки
по Невскому к отцовскому трону, першпектива стала особенно
знаменита. В честь события построили у Фонтанки Аничков
дворец для графа Алексея Разумовского. И проживание
на Невском стало означать немалое положение в обществе.
Жизнь принуждала графа Франческо Бартоломео Растрелли
покинуть свой прежний отдаленный дом и переселиться сюда.
Оставалось только выбрать достойное жилище.
Еще в 1738 году Анна Иоанновна указала: «по той
першпективе по обоим сторонам надлежит быть всем домам
с каменным строением». Наблюдение за возведением домов по
солнечной стороне, от Мойки до Малой Садовой, поручили
Михаилу Земцову. Здесь выбрал он себе участок, начав
сооружение дома в ноябре 1740 года. Продолжая замысел
Трезини по созданию «образцовых» проектов, Земцов
и соседние дома построил по подобию собственного. Дом
на углу Садовой занял богатый купец Кокушкин (по его имени
до сей поры называется переулок от канала Грибоедова
до Садовой). От Садовой до Малой Садовой протянулся участок
с двумя одинаковыми домами известного на весь Петербург
зажиточного человека Саввы Вараблина. Правда, флигель,
стоявший на углу Малой Садовой, вскорости был откуплен
Иваном Ивановичем Шуваловым, и архитектор Чевакинский
возвел на этом месте служебный корпус дворца всесильного
фаворита.
В 1740-е годы рядом с Земцовым, только в сторону Мойки,
построил точно такой же дом любимец Елизаветы, кофишенк
Александр Саблуков. Дома даже объединялись единым

каменным забором с воротами, напоминавшими
триумфальную арку. Дом Саблукова, как и земцовский, четко
делился на две неравные части: низкий погребной этаж,
обработанный рустом, и верхний — высокий — жилой.
Центральная часть в три окна чуть выступает вперед и
подчеркнута пилястрами. Венчает ее декоративный аттик. На
аксонометрическом плане Петербурга 1763—1773 годов
на участке Саблукова хорошо видны служебные каменные и
деревянные строения, каретный сарай, конюшня.
В этом доме поселился в середине 50-х годов Франческо
Бартоломео со своим семейством. Оно теперь разрослось. Дочь
Елизавета Катерина (ее назвали в честь бабушки по
материнской линии) вышла замуж за ученика и помощника
отца — итальянца Франческо Бартолиати.
Новое жилище, разросшаяся семья — все требует
дополнительных
расходов.
Значительного
оберархитекторского жалованья не хватает. Но слава приносит
многочисленные приватные заказы. И Растрелли не
отказывается. Правда, будущую работу он выбирает с толком, со
значением: дворец на Морской для Чоглокова, гофмаршала
наследника престола; дом для командующего всей артиллерией
Вильбоа на углу Невского и нынешнего канала Грибоедова;
загородная дача для любимца Елизаветы, умевшего
великолепно варить кофе, графа Сиверса; на Миллионной улице
дворец обер-гофмаршала двора Шепелева, с которым тесно
связан различными служебными делами.
Немало времени отнимают у обер-архитектора придворные
обязанности. По указу Елизаветы дважды в неделю положено
веселиться на маскарадах: по вторникам — во дворце, в другой
день — у кого-нибудь из придворных. А в дни, свободные от
обязательного веселья, в обер-архитекторском доме нередко
запаливают сотни восковых свечей и у подъезда выстраиваются
десятки карет. Съезжаются друзья, знакомые и лица, желающие
оказать хозяину свое почтение. За бокалом вина, за игрой
в карты идут пересуды о придворных новостях, о различных
слухах, об искусстве.

Все труднее и труднее жить в Петербурге служивому
человеку. Только за последние десять лет товары подорожали
вдвое, а жалованье осталось прежним. Приходится прилагать
всяческую изобретательность, чтобы сводить концы с концами.
Косвенные свидетели — две небольшие заметки в «СанктПетербургских ведомостях» от 15 и 19 ноября 1759 года: «На
Адмиралтейской стороне на Большой першпективной в доме
графа Растрелли у тирольца Мерингера продаются канарейки,
попугаи и маленькая обезьяна».
Не случайно, видимо, сдает обер-архитектор жилье, может,
даже флигель во дворе, чужому заезжему торговцу.
Еще одно объявление совсем труднообъяснимо. В газете
«Санкт-Петербургские ведомости» за 1760 год, № 86,
напечатано: «На Адмиралтейской стороне на Большой
першпективной против Гостиного двора в доме г. Саблукова и у
г. графа Растрелли продаются преизрядныя картины лучших
мастеров, хорошие уборы, карета, две пары лошадей, одни
серыя с яблоками, другие гнедые, с конской збруею». Зодчий
расстается с тем, что определяет славу дома и в какой-то мере
положение в обществе.
Именно в это время на служебном небосклоне Франческо
Бартоломео Растрелли появляются первые облачка.
Императрица сердится на промедления в строении нового
Зимнего дома. Открыто высказывает она обер-архитектору свое
неудовольствие. Что-то или кто-то мешает сооружению
Гостиного двора. Да и годы дают себя чувствовать. Стареющий
архитектор все чаще и чаще недомогает. Но чем же все-таки
объяснить эту странную распродажу? Все той же проклятой,
извечной нехваткой денег? А может, какой-нибудь очень
крупный долг?
В архивных выписках историка Петербурга П. Н. Петрова
хранится заметка о доносе Игнацио Росси, «штукатурного и
гротического дела» мастера, на обер-архитектора Растрелли.
Верноподданный Росси извещает императрицу, что оберархитектор присваивает себе суммы, отпущенные на
сооружение Зимнего дворца. Последствий доноса в архивах

обнаружить пока не удалось. Может, распродав картины
и лошадей, зодчий сумел покрыть заемно взятые деньги?
А может, ничего такого и не было. Только граф Растрелли
продолжал трудиться над возведением дворца, а Игнацио Росси
неожиданно определили в штат Дворцовой конторы.
Через два года после доноса новый император Петр III
скажет про обер-архитектора: «Он не беден и с амбицией...»
Но ведь император вовсе не обязан точно знать материальное
положение своих подданных. А что касается «амбиции» зодчего,
то она хорошо известна всему Петербургу. Именно она
и является одной из движущих сил многих его поступков.
Честолюбие заставляло немолодого и наверняка
притомившегося архитектора жить в напряженном деловом
ритме. Вот перечень основных работ за 1755 год, когда,
вероятно, архитектор переехал на Невский. Можно, конечно,
избрать любой другой — результат окажется тот же самый,
но год 1755-й интересен особенно. В конце его неожиданно
рождается «Общее описание зданий, построенных в
царствование славной памяти императрицы Анны и ныне
царствующей императрицы, выполненных под руководством
главного архитектора двора, графа Франсуа Растрелли,
итальянца по национальности».
Чем вызвано появление на свет этого «Описания»? Каковы
причины? Окидывая мысленным взором весь этот год успеха
и славы зодчего, можно предположить: в конце 1755 года
Франческо Бартоломео Растрелли тяжело заболел. В такие
периоды от человека обычно отлетает все мелкое, суетное
и прожитая жизнь припоминается по иному, более строгому и
значительному отсчету. Может, и наш герой в минуты
полегчания, закутавшись потеплее в стеганый халат, захотел
подвести итог четырем десятилетиям своего пребывания
в России. Будем думать, что это действительно происходило так,
и с помощью «Описания» воссоздадим 1755 год.
Закончено сооружение дворца Строганова.
Построен дворец Шепелева.
Завершаются отделочные работы во дворце Воронцова.

Продолжаются строительные работы в Царском Селе. (Как
раз в этот год перенесли туда «янтарный кабинет».)
Завершается отделка Петергофа.
Ведутся штукатурные и квадраторные работы
в Стрельнинском дворце.
Продолжается сооружение Смольного.
Разработан проект восстановления рухнувшего после пожара
центрального шатра Ново-Иерусалимского монастыря под
Москвой.
Идет строительство нового, ныне существующего Зимнего
дворца.
Наконец, меньше чем за год сооружен временный
деревянный Зимний дворец в начале Невского.
Такое не всякому молодому под силу. Великая
работоспособность — одно из проявлений гениальности.
Карету обер-архитектора можно встретить в самых
различных местах. Утром у Смольного монастыря. К вечеру
на Адмиралтейском лугу. На следующий день она катит
по аллеям Царкосельского парка. Потом ее видят на Садовой,
в Стрельне, Петергофе. Всюду надо успеть, все надобно
проверить самому. Что-то исправить, что-то переделать. Может,
и на Невский он переехал, чтобы быть поближе к
наисрочнейшей и наиважнейшей работе — временному
Зимнему дому.
Только через полтора года после утверждения проекта
и начала сооружения нового Зимнего дворца удалось оберархитектору убедить императрицу переехать в другую,
временную резиденцию. Он даже пообещал почти
невозможное: построить вместительный временный дворец
за полгода. И место для него выбрал: пустырь между Малой
Морской и Мойкой по Большой Невской першпективе, там, где
когда-то до пожара, при Анне Иоанновне, стоял Большой
Гостиный двор, а ныне кинотеатр «Баррикада».
13 февраля 1755 года граф де Растрелли представил на
высочайшее рассмотрение окончательный план будущего
временного пристанища императорского двора.

Одноэтажное деревянное здание на каменном фундаменте
главным фасадом обращено на Невский. Центральная часть с
восьмиколонным портиком, увенчанная фронтоном и
затейливым картушем с гербом, возвышается над всем
зданием. За ней, выходя массивным прямоугольником
в парадный двор, разместился огромный тронный зал.
Спрятанные за главным фасадом два флигеля вместе с
восточным крыльцом (по Мойке) и западным образуют еще два
внутренних двора. Во флигелях и восточном крыле — жилые
покои. Все просто, рационально, удобно. Без излишней
пышности. Это только временное жилье.
6 марта императрица милостиво соизволила утвердить
проект. Тогда и началась настоящая спешка. Тысячи солдат
днем и ночью при свете костров и запаленных бочек со смолой
рыли канавы для фундамента. Из вологодских и архангельских
лесов потянулись нескончаемые обозы с тесаными мачтовыми
лесинами. Ярославские и псковские плотники безумолочно
перестукивались топорами, готовя срубы дворцовых флигелей.
А в мастерских Канцелярии от строений десятки умелых
мастеров резали из липы затейливые украшения будущих хором
и тут же серебрили и золотили их.
Испокон веков жила в России традиция быстро и ловко
ставить из дерева целые городские кварталы, прозываемые
«скородомами». Доживал еще под Москвой, в Коломенском,
похилившийся разворованный деревянный дворец царя
Алексея Михайловича. Срубленный и изукрашенный за один
год, он порождал восхищение многих иноземных гостей своей
затейливостью и великолепием. Недаром прозвали его
«восьмым чудом света».
По быстроте исполнения и пышности отделки Растрел­ли
превзошел строителей Коломенского. Торопясь закончить дом
до холодов, он приказал даже перетаскивать отдельные нужные
детали из разбиравшегося Зимнего дворца Анны Иоанновны. 5
ноября 1755 года «Санкт-Петербургские ведомости» объявили:
«Прошедшего воскресения в 7-м часу пополудни изволили
Ея Императорское Величество из Летнего дворца перейти в

новопостроенный на Невской перспективе деревянный Зимний
дворец, который не токмо по внутреннему украшению и числу
покоев и зал, коих находится более ста, но и особливо и потому
достоин удивления, что с начала нынешней весны и так
не более как в 6 месяцев с фундаментов построен и отделан».
В «Общем описании...» обер-архитектор указал: «Я построил
большой деревянный дворец для зимней резиденции Ея Им.
Вел. впредь до окончания каменного дворца... Это здание
закончено и обставлено в течение 7-ми месяцев». И ни слова о
бессонных ночах, о тех напряженных минутах, когда с
почтением внимаешь неразумным требованиям заказчика,
нарушающим весь твой стройный и изящный план. Поистине
неизвестно, что получится, — нелепица какая-то...
В результате главный вход вдруг очутился на углу Невского
и Мойки. Тронный зал, замысленный в центре, сместился
к западу. Сзади него еще вырос какой-то отросток на восемь
или девять покоев. Личные покои перекочевали на угол Мойки
и теперешнего Кирпичного переулка. Исчезли парадный и
внутренние дворы. Не стало логичности и четкости. Дворец
растворился в нагромождении случайных, разнохарактерных и
разновеликих строений.
Глядя на сей архитектурный сумбур, зодчий утешал себя, что
неуклюжий дом недолговечен, со временем он не оставит
и следа в памяти людей, а судить о его, Растрелли, мастерстве
будут по тому грандиозному каменному дворцу, что
поднимется на берегу Невы, рядом с Адмиралтейством.
Потомки станут оценивать эпоху по сохранившимся
памятникам, в создание которых и он, Растрелли, внес свою
лепту.
Из случайно уцелевших чертежей и отдельных распоряжений
можно узнать, что высота Светлой галереи вдоль Невского была
5 сажен, то есть 10,65 метра. В ней висели двадцать
«живописных картин в посеребренных рамах». Высота жилых
покоев в корпусе вдоль Мойки равнялась 5,5 метра. Полы
в Тронном зале, Светлой галерее, аудиенц-камере, опочивальне
были «штучные, набранные дубом, орехом и кленом».

Еще сохранились воспоминания придворного ювелира Позье
о маскарадах в деревянном Зимнем дворце: «Маскарады... были
роскошны... по этому случаю раскрывались все парадные покои,
ведущие в большую залу, представляющую двойной куб в сто
футов. Вся столярная работа выкрашена зеленым цветом,
а панели на обоях позолочены. С одной стороны находится 12
больших окон, соответствующих такому же числу зеркал
из самых огромных, какия только можно иметь; потолок
написан эмб­лематическими фигурами... Есть несколько комнат
для танцев, для игры, и общий эффект самый роскошный и
величественный».
Судя по Камер-фурьерским журналам, балы и маскарады
происходили два раза в неделю. В такие вечера ко дворцу
съезжались сотни карет, громыхали колеса по булыжной
мостовой, прыгали на лошадях и кричали форейторы.
Размахивали коптящими факелами верховые. И весь Невский
становился сплошным огнем и громом.
Любуясь красочным зрелищем из окна своего кабинета,
обер-архитектор императорского двора граф Франческо
Бартоломео Растрелли с нетерпением ждет, когда у подъезда
затанцуют серые в яблоках лошади. Сегодня он тоже едет на
придворный маскарад.
III
Отъехавшая в Москву Елизавета Петровна жаждет срочно
видеть своего обер-архитектора. Канцелярский чиновник
не торопясь отправляет в Петербург повеление; «По указу
Ея Императорского Величества обер-архитектору Растрелли
велено быть сюда на время немедленно, которому дать
подорожные на сколько подвод потребно будет и на те подводы
выдать прогонные деньги от кабинетного расхода».
Проходит восемь дней. Обер-архитектор доносит: «Понеже...
получал я из Кабинета Ея Императорского Величества именной
указ, чтоб мне ехать в Москву и для оной моей поездки
в Москву надлежит лошадей почтовых четыре да для поклажы

инструментов и прочего лошадей тоже пару, которые уже
наняты за шесть рублей, то того ради Кабинет
Ея Императорского Величества прошу, чтоб повелено было для
предписанной моей в Москву поездки почтовых и наемных
вышеописанных лошадей для прогонов денег дать».
Еще через три дня обер-архитектора вызывают в Кабинет:
«Оные деньги на почтовые лошади осьмнадцать рублей 40
копеек да наемные шесть рублей, итого двадцать четыре рубля
сорок копеек принял.
Де Растрелли».
Две недели гуляют бумаги по канцелярским столам. Четыре
дня тратит архитектор на дорогу. 6 февраля 1753 года
Франческо Бартоломео Растрелли прибыл в Москву. Он привез
чертежи, «какие надлежит быть Ея Величества Зимнем доме
перестройки».
Указ о перестройке Елизавета отдала еще 1 января этого
года: «...каким образом в Зимнем доме, присовокупя бывшие
Рагузинского и Ягузинского дома для приезда послов сделать…
парадную лестницу к нынешнему антрею в большом зале…»
Зимний дом в Петербурге, построенный еще для Анны
Иоанновны, потом достраиваемый и переделываемый,
представлял вид пестрый, грязный и недостойный своего
назначения. А будущая парадная лестница для встречи
иноземцев обязана быть нарядной и роскошной.
Растрелли ехал в Москву утверждать проект новой
перестройки, а убедил императрицу в необходимости
сооружения нового дворца. Вновь начиналась «работа
Пенелопы, завтра ломали то, что сделано было сегодня...».
Люди по характерам различны. Одни всегда подчиняются
обстоятельствам и случаю, а достигнув некоей цели, убеждают
окружающих, что именно в этом видели свою задачу. Другие,
наметив цель, стремятся к ней, преодолевают трудности,
не чураясь сложностей. Растрелли принадлежал к последним.
Замыслив создать величественные строения — памятники
своему таланту, своему времени, он неуклонно двигался к цели.

Когда нужно, умел ждать, Безропотно исполнял частые и
не всегда разумные желания правительницы. Отвлекался
на мелкие, случайные работы. Но всегда достигал своего, убедив
императрицу, что это ее замысел, ее желание.
16 февраля 1753 года Елизавета Петровна отдает приказание
разломать дома Рагузинского и Ягужинского, что на
набережной, и разные малые строения со стороны Дворцового
луга для возведения нового Зимнего дома. Начало положено.
Девяносто девять дней понадобилось обер-архитектору,
чтобы разработать вариант этого дома с открытым парадным
двором. В него войдут уже существующий дворец Анны
Иоанновны и старый дом Апраксина. Но этот проект только
первый шаг к достижению окончательной цели.
Попутно, исполняя пожелания императрицы, он готовит
проект расширения головинского дворца в Лефортове,
перестраивает Путевой дворец по дороге в Царское Село, следит
за отделочными работами в самом Царском. И неизвестно
когда, может ночами, рисует, чертит план еще одного, совсем
нового Зимнего дворца. Титаническая работоспособность.
12 июля 1753 года Вилим Фермор, начальник Канцелярии
от строений, наконец отправляет новый проект в Москву на
высочайшее рассмотрение. Дворец и строения на Дворцовом
лугу для создания пристойного окружения главному Дому
государства. По этому плану площадь окружит галерея
с широким разрывом против дворца. А в центре (на месте
современной Александровской колонны) — конный памятник
Петру I, исполненный Растрелли-старшим.
Решение напоминает творение великого Бернини —
площадь перед собором Святого Петра в Риме с древне-­
египетским обелиском в центре. Великое уважение может
вызвать эта верность традициям и урокам, воспринятым
в детстве. Но вместе с тем проект по сравнению с тогдашней
архитектурой
Франции
—
свидетельство
некоей
консервативности художественного мышления. Ровно за пять
лет до этого лучшие архитекторы Франции участвовали
в конкурсе на решение примерно такой же задачи — создание

площади Людовика XV в Париже (теперь площадь Согласия).
Зодчие представили немало совершенных проектов. Растрелли,
скорее всего, знал о них, но оставил без внимания.
Отправленный в Москву проект — попытка создать
не просто дворец или великолепный дом, а величественный
городской ансамбль. Центр столицы. Растрели надеется, что
рассматривать его чертежи и рисунки будет дочь мудрого Петра
I. Запамятовал, что Елизавета всего-навсего первая помещица
России, хозяйка неоглядных угодий. Строение дворца — факт
для нее бытовой, привычный. Создание ансамбля — факт
общественный и не совсем понятный. Ведь общество как
таковое в России еще не народилось. Идеи прав и обязанностей
человека, чести, свободы только витают в воздухе, но еще не
объединяют людей. «Манифест о вольности дворянской»
появится ровно через девять дет. Растрелли опередил время.
Предвосхитил решения, которые воплотились лишь через два
десятилетия — в годы правления Екатерины II.
…Проект обер-архитектора, возможно, был известен
потомкам. В 1772 году зодчий И. Старов представил вариант
обрамления Дворцовой площали полуциркульной колонадой
по южной оконечности. А еще через полстолетия, в 20-е годы
XIX века, Карл Росси на месте предполагавшихся галерей
Растрелли возвел строгое и монументальное здание
Генерального штаба, Министерств финансов и иностранных дел.
Там, где Растрелли намечал широкий разрыв в галерее,
массивные стены прорезала грандиозная арка, увенчанная
триумфальной колесницей...
По убеждению императрицы, отвергнутый проект создания
торжественной площади не должен мешать строению самого
дома правительницы Русской земли. В сентябре 1753 года
с южной, луговой стороны начали класть фундамент будущего
дворца. Как обычно, все делается с поспешанием. И вдруг 22
января 1754 года распоряжение Фермора — работы
приостановить: у обер-архитектора родился еще один
очередной проект — снести все старые здания, увеличить
площадь, а Зимний дом поставить на свободном месте, ближе

к Канавке.
В феврале строение возобновилось. Императрица отвергла
и это предложение зодчего. Напугали расходы. Обер-архтектору
предписано вернуться к прежнему варианту с оставлением в
неприкосновенности дома Апраксина и дворца Анны
Иоанновны.
Обязать вовсе не означает заставить делать безотлагательно.
Растрелли настойчив в своих устремлениях. Весной он рисует
и чертит еще один, четвертый по счету вариант Зимнего
дворца, используя для него только фундамент существующих
строений. Терпение и труд обер-архитектора оказываются
сильнее прихотей императрицы. 16 июля 1754 года Елизавета
Петровна дает милостивое одобрение последнему варианту.
День исторический. От него ведет свое летосчисление
существующий Зимний дворец.
Трудно сегодня сказать, кто более счастлив — императрица
или Растрелли. Думается — обер-архитектор. Он достиг своей
цели, несмотря на все препоны. Люди и время бессильны
помешать рождению великих творений искусства и великих
открытий.
Вновь тысячи людей начинают трудиться на Дворцовом лугу.
Однако требуются деньги и строительные материалы. Много
денег и много припасов. Растрелли теряет счет дням. Он срочно
готовит смету. Наконец, в июле 1754 года следует именной указ
Елизаветы Петровны Сенату:
«Понеже в Санкт-Петербурге наш Зимний Дворец не токмо
для приему иностранных министров и отправления при Дворе в
уреченные дни праздничных обедов, по великости нашего
императорского достоинства, но и для умещения нам с
потребными служительми и вещьми доволен быть не может,
для чего вознамерились оный наш Зимний дворец с большим
пространством в длине, ширине и вышине перестроить
на которую постройку по смете потребно до 900 000 рублей,
какой суммы, расположа оную на два года из наших соляных
денег взять невозможно. Того для повелеваем нашему Сенату
сыскать и нам представить из каких доходов такую сумму

по 430 или 450 тысяч рублев в год взять к этому делу возможно,
считая с начала сей 1754 и будущий 1755 годы, чтобы сие
учинено было немедленно, дабы не упустить нынешнего
зимнего пути для приготовления припасов к тому строению».
С деньгами в государстве плохо. Бесчисленные наряды
императрицы, сооружение дворцов в Петергофе, Царском Селе
и Москве истощили казну. Но деньги нужны. И Сенат находит.
Правда, всего 859 555 рублей 81 копейку из прибыльных
кабацких денег. Из тех самых полушек и копеек, что платит
за белое крепкое вино трудовой люд.
Со строительным припасом для дворца проще. 9 марта
1755 года Сенат отдает распоряжение:
«Для заготовления камня на известь и на плиту в
фундаменты и на обжиг кирпича и извести дров також и лесов...
реки, впадающие в Волхов и Ладожский канал також и в Неву
реку, Тосну, Мью и другие реки, по которым что можно достать,
отдать в ведомство Канцелярии от строений на три года...
А ежели самых больших лесов... не сыщется, то оные рубить
по Волхову и по Мсте, по Свире и Сясе.
<…>
2. Добрых каменщиков, плотников, кузнецов, слесарей,
столяров, к медным работам, мастеров литейных и чеканщиков,
тещиков, золотарей по дереву, живописцев, квадраторов и
штукатуров, гончаров какие где есть казенные... тех всех отдать
по реестрам оной Канцелярии от строений... которые волныя
из найму работали, тех чьи б они ни были, собрав нарядом...
выслать отсюды где б они ни были, а особливо каменщики
из Ярославля и Костромы: потребны...
3. Для работ при оном строении командировать три тысячи
человек солдат из наполных полков... Обер-офицеров десять.
Ундер-офицеров десять же...
В науку разным мастерам солдатских детей из гарнизонных
школ обученных грамоте читать и писать и арифметике
выбрать сто человек и отдать в оную Канцелярию строений».
Строение
дворца
становится
государственным,
общенародным делом. Десять лет спустя, вспоминая

прошедшие годы, зодчий с благодарностью напишет:
«Штукатурка... несравненно лучше той, которая
употребляется во Франции.
Что касается плотничьих работ, то они здесь превосходны...
Столярные работы выполняются в совершенстве...
Что касается лепщиков, то в этой стране имеются достаточно
искусных...
По слесарному делу в этой стране бесконечное количество
рабочих...»
Императрица убеждена, что все работы можно завершить
в два года. Господа сенаторы судят разумнее — три года.
Вероятно, только обер-архитектор реально представляет размах
замысленного им творения — пять лет.
Тянутся по всем дорогам в Петербург тысячи российских
мужиков. Кто сам, кто под надзором солдат и унтер-офицеров.
Город уже заполнен ими. Немногим выпадает счастье найти
нужное жилье в слободах на окраине. Большинство разбивает
шалаши на Дворцовом лугу вплоть до Мойки и Невской
першпективы. С приходом новых людей возрастают цены
на рынке. Канцелярия от строений пытается наладить
кормление. Под открытым небом разводят костры. В огромных
котлах с утра ло позднего вечера кипит похдебка. Деньги за нее
и хлеб вычитают из жалованья.
«При расчетах, за вычетом израсходованных на харчи денег
получать не приходилось ничего, а нередко еще и за рабочими
оставались кормовые передержки». Это цитата из статьи
Нестора Кукольника «Сооружение Зимнего дворца»,
опубликованной в журнале «Северный вестник» за 1841 год.
Тянулись и тянулись в Петербург все новые и новые партии
работных людей. Стройка, как ужасное чудище, требовала
свежих сил. «Вскоре от перемены климата, недостатка
в здоровой пище и от дурной одежды появились разнородные
болезни… Затруднения возобновлялись, а иногда и в худшем
виде от того, что в 1756 году многие каменьщики за неуплатой
заработанных денег ходили по миру и даже, как тогда
рассказывали, умирали с голода». Это рассказывает человек,

написавший за семь лет до этих строк одну из самых
верноподданических пьес — «Рука Всевышнего Отечество
спасла»…
Растрелли пребывает в отчаянии. Даже специально
созданная «Особая контора строения Ея Императорского
Величества Зимнего дома» во главе с бригадиром Данненбергом
не в состоянии навести порядок. Традиционные «сей минут» и
«тотчас» доводят обер-архитектора до бешенства. Вдобавок
ко всему началась нелегкая и продолжительная война
с Пруссией. Деньги, еще только вчера поступавшие на
строительство дворца, потекли на содержание армии.
Безалаберность и бесхозяйственность чиновников имеют
катастрофические масштабы. Дважды, 15 и 26 января 1758 года,
Сенат принимает необычные решения: снять со строительства
Зимнего дворца и Смольного Новодевичьего монастыря
кузнецов, ибо некому оковывать колеса для телег и пушек,
отправляемых в армию. В который раз Россия не готова к войне.
Императрица гневается. Завершение дворца уже не
ее личное дело, а престиж государства. Роскошь дворца —
свидетельство мощи России, ее причастности к европейским
делам. С плохо скрываемым раздражением шлет она послание
Сенату:
«Строение того каменного дворца строитца для одной славы
Всероссийской империи и по обстоятельству — для оного
следует Правительствующему Сенату во всех случаях неотменно
стараться, чтоб оное безостановочно приведено было ко
окончанию».
Даже самый страшный гнев хозяйки не в состоянии
наполнить опустошенную казну. И Сенат в конце концов
вынужден совсем прекратить отпуск средств на строительство
Зимнего дворца. Не получая жалованья, мужики бросают
работу. «Положение работников... в 1759 году представляло
поистине печальную картину. Беспорядки продолжались во все
время построения и начали уменьшаться тогда только, когда
прекратились некоторые главнейшие работы и несколько тысяч
народа разбрелись восвояси» — рассказ верноподданного

Кукольника. Можно представить себе весь ужас подлинной
картины.
Осень 1759 года. Пять лет со дня начала работ. Здание дворца
подвели наконец под крышу. Началась наружная отделка.
Ю. М. Денисов подметил любопытную особенность: эскизы
простых украшений готовили помощники обер-архитектора —
П. Патон, Р. Аш и другие. Эскизы наиболее сложных — сам Ф.-Б.
Растрелли. Что это? Нехватка времени? А может, это возрастная
усталость или недомогание? Кукольник, который, возможно,
пользовался чьими-то воспоминаниями или рассказами,
сообщает. «Труды и огорчения от остановок были причиной
довольно продолжительной болезни Растрелли в ноябре
1760 года; больной, он не переставал действовать; предписания
и рапорты подписывал за него его помощник Фельтен».
Именно в конце 1760 года обер-архитектора настигают
неудачи. Прекращают начатое два года назад строительство
Гостиного двора. Он замыслен как огромная, трапециевидная
в плане, двухэтажная галерея, способная своим декором
соперничать с любым дворцом. Скорее, это пристанище для
мудрецов и философов, где можно, укрывшись от непогоды,
в такт размеренной прогулке, размышлять о сущности бытия,
но вовсе не торжище, не скопище купеческих лавок. И все же
императрица проект утвердила. Указ 28 марта 1758 года
предписал: «...купечеству каменный гостиный двор строить
по плану и показанию обер-архитектора графа де Растрелли».
Строительство началось. Правда, не хватало рабочих рук. Все
способные были заняты на подмостях Зимнего и Смольного
монастыря. Впрочем, обер-архитектора все это не волновало.
Он твердо знал: как только завершится строение дворца,
опытные каменщики перейдут сюда, на Невский.
Однако осенью 1760 года возведение Гостиного двора совсем
приостановилось. Поползли по городу раздуваемые слухи. Мол,
не надобно купцам такое роскошество. Им бы нечто попроще да
подешевле. По старой поговорке: на грош — пятаков. А ежели
такое простое строение окажется не очень прочным, то
и ремонт сделать можно. Только до того ремонта еще дожить

надо. Посему выгоднее первый взнос сделать скромнее,
экономнее.
Неприятие купцами проекта обер-архитектора и связанные
с этим треволнения обострили болезнь Растрелли. Вдобавок
ко всему поклонник новой французской моды И. И. Шувалов
добился, что 25 мая 1761 года последовал указ: строить
Гостиный двор «таким манером, как на сочиненном
архитектором Деламотом плане назначено». Сигнал к
завершению карьеры обер-архитектора!
Франческо Бартоломео Растрелли не мог представить,
не желал помыслить, что может наступить время, когда моду
и вкусы в России станет определять не императрица
единолично, а общество с его интересами и притязаниями. За
многочисленными делами проглядел, как постепенно
формировать общественное мнение стали новые люди. Из числа
тех, кто многие годы провел за границей, особенно во Франции;
кто, прочитав только что вышедшие первые тома
«Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств
и ремесел...», увлекся идеями Дидро и Д’Аламбера. Составляя
круг приближенных великой княгини Екатерины Алексеевны,
будущей императрицы Екатерины II, эти люди с усмешкой и
осуждением взирали на грубые нравы и вкусы, царившие при
дворе Елизаветы.
Не случайно первый российский историк искусства князь
Дмитрий Алексеевич Голицын несколькими годами позже
напишет о стиле барокко: «Барок. Странное, что не по правилам
пропорции, а по самолюбию сочинено. Вкус барок значит
невысокий, не хороший вкус». А может, история с Гостиным
двором приключилась еще и потому, что разгневалась
императрица на своего обер-архитектора за промедление со
строительством дворца? Государыня не желала знать, что
в казне нет денег. Новый дворец нужен был срочно. Посему
и приказ последовал категоричный1 закончить Зимний дворец
в 1761году.
Растрелли нервничал. Писал рапорты, донесения. Ругался.
Требовал денег. Все бесполезно. Предстояло еще окончить

штукатурные работы, настелить полы в трех этажах, установить
изразцовые печи, изготовить и навесить 358 дверей (каждая
стоимостью по 300 рублей) и 869 застекленных оконных рам (по
112 рублей за каждую). Надо было завершить квадраторные
работы (художественная резьба по гипсу), обить стены
панелями и натянуть штофные обои.
Все, вместе взятое, превышало человеческие возможности.
Превышало это и разумение императрицы.
Летом и осенью 1761 года она была особенно
раздражительна и нетерпелива. Лишь беспокойство о
собственном будущем заставляло обер-архитектора с
почтительной улыбкой выслушивать несправедливые упреки
и выговоры. Склоняясь в церемониальном поклоне, Растрелли
заверял, убеждал, обещал…
Еще с весны ощущая недомогание, Елизавета Петровна
твердила о своем желании поселиться в новом дворце. Но 12
декабря начались у нее жестокие рвоты, а 25-го в четвертом
часу пополудни она скончалась в деревянном Зимнем доме
на Невском. Дворец так и не принял своей хозяйки…
Новый владелец — император Петр III приказал повоенному: отделать к Пасхе, то есть к 6 апреля 1762 года,
личные покои — около ста комнат, театр, церковь и галерею.
Свидетельствует современник, Андрей Тимофеевич Болотов:
«Спешили денно и нощно его окончить и все оставшее
доделать. Во все последние дни перед праздником кипели
в оном целые тысячи народа, и как оставался наконец один луг
перед дворцом неочищенным и так загроможденным, что
не могло быть ко дворцу и приезду, но не знали, что с ним
делать и как успеть очистить его в столь короткое, оставшееся
уже до праздника время.
Луг сей был превеликий и обширный, лежавший перед
дворцом и Адмиралтейством и простиравшийся поперек почти
до самой Мойки, а вдоль от Миллиопной до Исаакиевской
площади. Все сие обширное место… загромощено было сплошь
премножеством хибарок, избушек, шалашей и сарайчиков,
в которых жили все те мастеровые, которые строили Зимний

дворец, и где заготовляемы и обрабатываемы были материалы.
Кроме сего во многих местах лежали целые горы и бугры щеп,
мусора, половинок кирпича, щебня, камня и прочего всякого
вздора.
Как к очищению всего такого дрязга потребно было очень
много и времени и кошта, а особливо, если производить оное,
по обыкновению, наемными людьми, и успеть тем никак было
не можно, то доложено было о том государю... Генерал мой
надоумил его и доложил: не пожертвовать ли всем сим дрязгам
всем петербургским жителям, и не угодно ли будет ему повелеть
через полицию свою публиковать, чтоб всякий, кто только
хочет, шел и брал себе безданно, беспошлинно все, что тут есть:
доски, обрубки, щепы, каменья, кирпичья и все прочее... Вмиг
тогда рассеиваются полицейские по всему Петербургу, бегают
по всем дворам и повещают, чтоб шли на площадь перед
дворцом, очищали бы оную и брали б себе, что хотели...
Весь Петербург власно как взбеленился в один миг от того.
Со всех сторон и изо всех улиц бежали и ехали целые тысячи
народа. Всякий спешил и желал захватить что-нибудь получше,
бежал без ума, без памяти и, добежав, кромсал, рвал и тащил,
что ни попадалось ему прежде всего в руки… Шум, крик, вопль,
всеобщая радость и восклицания наполняли тогда весь воздух…
Сам государь не мог довольно нахохотаться, смотря
на оное….И что же? Не успело истинно пройтить несколько
часов, как от всего несметного множества хижин, лачужек,
хибарок и шалашей не осталось ни одного бревна, ни одного
обрубочка, ни единой дощечки а к вечеру как не бывало и всех
щеп, мусора и другого дрязга, и не осталось ни единого камешка
и половинки кирпичной...
Не успели помянутую площадь очистить, как государь
и переехал в Зимний дворец».
Как это ни удивительно, но именно пьяница,
необразованный самодур, признающий только фрунтовую
науку, Петр III оказался первым и единственным государем,
пожелавшим по достоинству наградить архигектора за его
труды.

Долго не мог он прийти к решению: как и чем наградить?
Даже посоветовался с Якобом Штелиным: «Я должен подарить
что-нибудь Растрелли, но деньги мне самому нужны. Я знаю,
что сделаю, и это будет для него приятнее денег. Я дам ему свой
голштинский орден, он не беден и с амбицией и примет это
за особую милость, и я разделаюсь с ним честно, не тратя
денег».
Через сорок шесть лет после приезда в Россию и через
двадцать шесть лет после официального вступления в
государственную службу Франческо Бартоломео Растрелли
получил первую государственную награду. Император
пожаловал его званием генерал-майора и орденом Святой
Анны. А наградив, оставил при себе на ужин.
«Когда граф с орденом возвратился домой, жена его,
заплакав от радости, едва не лишилась чувств».
Не знала, не могла знать, что вместе с радостью орден
принесет в дом немалые горести. Светло-красная, с тонкой
желтой каймой орденская лента приблизила архитектора
к лицам, окружавшим нового императора, и навсегда от-­
городила от тех, кто в скором времени начнет
законодательствовать при дворе следующей русской
императрицы — Екатерины II.
IV
Дворец поражал размерами и великолепием. Изумлял
внешним видом. «Не успел я, приблизившись к Петербургу,
усмотреть впервые золотые спицы высоких его башен,
колоколен, также видимый издалека и превозвышающийся все
кровли верхний этаж, установленный множеством статуй
нового дворца Зимнего... и коего я никогда еще не видывал, как
вид всего того так для меня был поразителен, что вострепетало
сердце мое, волновалась вся во мне кровь и в голове моей
возобновясь помышления обо всем вышеупомянутом, в такое
движение привели всю душу мою, что я, вздохнув сам в себе,
мысленно возопил:

О град! град пышный и великолепный!.. Паки вижу я тебя!
Паки наслаждаюсь зрением на красоты твои!..»
Окрашенный «песчаною краскою с самой тонкой прожелтью,
а орнаменты белой известью», дворец светился на фоне
северного неба и северной реки. Вознесшись над двухэтажными
домами и земляными валами Адмиралтейства, стал
праздничным, золотым центром города.
Вокруг крестообразного в плане двора поднялись четыре
мощных куба, соединенные широкими галереями. У каждого
куба свое предназначение. В северо-западном, том, что смотрит
на Неву и Адмиралтейство, — тронный зал. В северовосточном — парадная лестница. В юго-западном — театр, а
в юго-восточном, что глядит на Миллионную улицу
и Дворцовый луг, — церковь. В галереях — аванзалы, жилые
покои, столовые, кабинеты. Многочисленные ступенчатые углы
(двадцать девять — стороны которых выступают вперед,
и столько же «внутренних») на наружных фасадах
многообъемного дворца порождают ощущение могучей силы,
как бы распирающей каменную громаду изнутри. Чтобы
сдержать этот напор, Растрелли стянул дворец тремя
массивными каменными «поясами». Самый главный — верхний.
Мощный, выступающий вперед карниз. Ему вторит средний,
отделяющий первый этаж с хозяйственными помещениями
от второго — парадного. Третий — цоколь дворца из пудожского
камня. Безжалостное время «съело» высоту дома, и сегодня на
поверхности мы видим только верхнюю часть каменного
основания.
Такие же каменные пояса легли на здание и со стороны
двора. Возвысив дворец над городом, Растрелли постарался
подчеркнуть эту его неудержимую устремленность ввысь. Почти
четыре сотни трехчетвертных колонн, поставленных друг
на друга в два яруса, создают желанное впечатление. Оно еще
усиливается скульптурами и вазами на постаментах, как бы
завершающими колонны, и подчеркивается нарастающими
объемами надоконных украшений от первого к третьему этажу.
Архитектор разработал шестнадцать видов скульптурных

украшений оконных проемов. Но рельефы даже одного вида не
повторяют друг друга. Каждый из них создавался прямо
на месте и какой-то мелкой деталью всегда отличался от
собратьев. Чередуя эти рельефы в зависимости от
местонахождения и размера окон, располагая их в
определенном ритме, архитектор добивается впечатления
увлекательного многообразия наружного лепного убранства.
Над окнами первого этажа рельефы лишь слегка выступают
вперед. Парадные окна второго этажа увенчаны головами
воинов, античных богинь и амуров, играющих с оружием.
Украшения над небольшими, почти квадратными, окнами
третьего этажа столь объемны, что, кажется, готовы начать
самостоятельное существование, подобно скульптурам,
венчающим балюстраду.
Почти девяносто высеченных из серо-желтого пудожского
камня античных богов и богинь, четыре с лишним десятка
гигантских ваз с расцветающими букетами и столько же герм
с мужскими и женскими головами поднялись над городом
и замерли вдоль края дворцовой крыши. Их обязанность —
возвещать далеко окрест о богатстве, изобилии и воинской
славе России…
К сожалению, ветры, дожди и морозы не пощадили творения
российских каменотесов. В XIX веке каменная скульптура,
созданная по рисункам и под наблюдением зодчего, уступила
место фигурам и вазам из вальцованной меди. Многое
изменилось во дворце со времен Ф. Б. Растрелли. Сначала
многочисленные внутренние перестройки, затем страшный
пожар 1837 года уничтожили бóльшую часть убранства
интерьеров. В неприкосновенности, правда относительной,
остались только архитектурные решения фасадов.
Именно в Зимнем и, пожалуй, только здесь стареющий оберархитектор замыслил связать каждую сторону своего
последнего грандиозного творения с прилегающей к нему
частью города. Не просто здание, поражающее величавой
торжественностью, возводил он, а символический центр
столицы великой империи. Всем своим объемом, масштабом,

протяженностью дворец свидетельствует о тонком понимании
зодчим окружающего городского комплекса. К дворцу, как
некоему центру, стягиваются тонкие нити возможных проекций
окрест лежащих важнейших строений. А последовавшее затем
запрещение строить жилые дома выше Зимнего на многие
десятилетия вперед определило архитектонику Петербурга.
Гордо взирает дворец на четыре стороны света. И у каждой —
свой образ.
Западный фасад обращен к вечно гудящему Адмиралтейству,
где созидается морская мощь державы. Эта сторона
не парадная. Пользуются ей по служебной надобности. Потому
в своем убранстве она строже и проще остальных. Выступающие
вперед боковые ризалиты, скромный подъезд в центре,
выделенный колоннами и небольшим фронтоном, и окна
среднего размера. Разве что чуть выделяется правый ризалит,
тот, что ближе к Неве. Там, внутри, тронный зал. И окна у него
самые большие.
Западный фасад повторяет в плане очертания дворца Анны
Иоанновны. По сей день в подвальном помещении можно
увидеть уходящий в стену отрезок белокаменной лестницы
1735 года.
Фасад восточный обращен в сторону Миллионной улицы.
Там поселились знатнейшие люди государства. Подъездом
с этой стороны пользуются часто. Сюда прибывают для
служебных докладов, на малые вечера и приемы. Боковые
крылья фасада уступами выдаются далеко вперед, образуя
положенный по традиции вместительный курдонер. Окна
на фасаде малой ширины. Другие не нужны для жилых и
служебных покоев. Только центр подчеркнут окнами ширины
средней. Строго и торжественно глядит фасад на вытянувшуюся
чуть сбоку улицу великолепных дворцов и особняков.
Южная сторона обращена к огромному Дворцовому лугу и
протянувшейся за ним главной сухопутной дороге — Невской
першпективе. Этим ликом дворец, как символ величия
и роскоши могущественного государства, взирает на город.
Усложненность фасада призвана, с одной стороны, вызвать у

обывателя восторг и почтение, а с другой — связать дворец с
многогранным и многоликим городом. Три выступа — большой
в центре и два малых по краям здания — придают фасаду
внушительную торжественность. Тройная арка въездных ворот
подчеркивает его центр.
Арка ведет во внутренний двор, к парадному подъезду,
расположенному прямо напротив. (Вспомните проезд во двор
воронцовского дома и парадный подъезд во дворе
строгановского.) Центры боковых ризалитов отмечены
массивным крыльцом на колоннах. В южной части дворца
размещаются жилые покои. Углы выступов, трехчетвертные
колонны, мощные карнизы, четырнадцать фигурных
обрамлений окон рождают при свете дня бесконечное движение
теней и бликов.
Северный фасад смотрит на Петропавловскую крепость —
внушительный аргумент власти. Его сдержанная величавость
соответствует широкой и суровой Неве, некогда главной
артерии города, по которой вышла Россия под гром пушек
в Европу. Чуть выдаются вперед (всего лишь на 5 метров)
боковые ризалиты. Окна в них большие и широкие. В галерее —
окна среднего размера. В северной части дворца расположены
парадные покои. Белые колонны то чередуются с оконными
проемами, то оставляют простенки гладкими, то группируются
попарно. Усложняются от углов к центру наличники окон. А над
всем по центру фасада — мощный фронтон с возлежащими
фигурами Нептуна и Марса. Все вместе создает неповторимый
торжественный ритм, присущий только Зимнему дворцу.
К парадному подъезду, через тройную арку во двор, в дни
больших праздников подкатывают красные дворцовые кареты
и зеленые — Коллегии иностранных дел. Сановитые гости
вступают в просторный вестибюль.
Трехпролетная галерея из мощных столбов-пилонов,
украшенных с востока и запада сдвоенными колоннами
(подобная в миниатюре была некогда создана в Руентальском
замке), направляет движение гостей к парадной Посольской
(ныне Иорданской) лестнице. Широкий марш ведет наверх.

Первые ступени еще в полутьме. Шаг, другой, десятый... И
посетитель оказывается в центре залитого светом и золотым
мерцанием пространства. Окна в вышине. Здесь только
основание всего сияющего и сверкающего объема. Льющийся
сверху свет отражается беломраморными простенками,
изысканными рамами из золоченых гирлянд и делает все
легким и праздничным.
На первой площадке лестница разветвляется на два
мраморных потока к площадкам средним, а оттуда —
на верхнюю галерею, открывающую вход в парадные покои
дворца. Здесь подлинное торжество яркого сияния. Огромные с
закруглениями окна. Такие же зеркала, привезенные из Парижа.
Десятки, а может, и сотни светильников с горящими цветными
огоньками хрустальных подвесок. Вечерами желтые огоньки
бесчисленных свечей, тихо колеблясь, отражаются на позолоте
резьбы, полированном мраморе и медных балясинах
лестничных маршей. Подобные решения зодчий уже
использовал в Петергофском и Царскосельском дворцах,
но высшего совершенства достиг только здесь. Даже много
видавшие иноземные послы останавливались в изумлении
перед величием и роскошью парадной лестницы.
Четыре аллегорические фигуры — Правосудие, Милосердие,
Воинская доблесть и Процветание торговли — строго взирают
со своих постаментов на входящих.
Широкий дверной портал в массивной раме из
позолоченных колонн и полукруглого сандрика с картушем
открывает доступ в парадную Невскую анфиладу. По бокам
портала — Марс и Аполлон, символы военной и духовной мощи
России.
Бесшумно распахиваются массивные, украшенные
затейливой резьбой двери. Сверкающая зеркалами, золотой
лепниной и полированным мрамором светлая анфилада
парадных залов уводит к подножию трона властительницы
великой державы.
Рожденные фантазией архитектора лепные и резные
гирлянды заполняют простенки. Зеркала в золоченых рамах

многократно отражают огни многочисленных жирандолей.
Плафоны с аллегорическими фигурами «прорывают» потолок,
иллюзорно увеличивая высоту покоев. Цветной паркет ложится
под ноги затейливыми узорами. Все вместе — праздничная
симфония цвета и света.
Франческо Бартоломео Растрелли — первый и, пожалуй,
крупнейший в истории русской архитектуры зодчий, сумевший
объединить в единое логическое целое разнохарактерные
творения мастеров живописи, ваяния, резьбы, лепки, литья
и ковки.
Подобное многоцветье и многодельное единство — веление
времени. Ученый и мыслитель России середины XVIII столетия
М. В. Ломоносов сформулировал это требование: «Россия,
распространяясь широко по Вселенной, прославляясь
победами... и привлекши к себе прилежное внимание
окрестных народов, яко важнейший член во всей европейской
системе, требует величеству и могуществу своему пристойного
и равномерного великолепия, какового ниоткуда приобрести
невозможно, как от почтенных художеств...»
Пройдут десятилетия. Забудутся мудрые слова Ломоносова.
«Пристойное и равномерное великолепие» станут утверждать
другими и более дешевыми, и более изысканными способами.
Предадут надолго забвению многотрудный опыт Растрелли, а
монументальный массив дворца впишется всеми своими
фасадами, всем своим объемом в ансамбль города и начнет
свою вечную жизнь в его пространстве.
Ни один европейский дворец того времени не может
равняться с Зимним по внушительности и грандиозности.
Дворец — вершина русского барокко середины XVIII века, его
завершение и начало конца. Именно в Зимнем Растрелли довел
до совершенства те композиционные и архитектонические
приемы, которыми пользовался все предыдущие годы.
Применение многочисленных колонн, мощных фронтонов,
усложненных наличников — все способствует созданию
трехмерного пространства и насыщает фасад такой
динамической силой, что дальнейшее ее нагнетание грозит

переходом в статичность. Вместе с тем Зимний дворец
геометрически четок в своем плане. А все его четыре фасада,
наружных и дворовых, решены в едином архитектоничном
ключе. И в этом сочетании заданной строгости и нагнетенной
до предела динамики ощущается некая противоречивость,
скрытая и, может, до конца не осознанная борьба нового
художественного мировоззрения с барочными традициями,
преодолеть которые обер-архитектор не мог.
Последнее, самое грандиозное и самое великолепное
творение Франческо Бартоломео Растрелли занимает площадь
10 441 квадратный метр. В нем 1050 помещений, 1886 дверей,
1945 окон, 117 лестниц. Замысливая строительство дворца,
Елизавета Петровна объявила, что «империя пришла в такое
благосостояние, в каком никогда еще доселе не бывала»,
и посему срочно повысила цену на соль, доведя ее до шести
копеек за фунт. К моменту окончания строительства за Штатсконторой числилось уже 6 миллионов рублей недоплат. Зимний
дворец обошелся России в 2,5 миллиона рублей, а каждый рубль
соответствовал 18 граммам серебра.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
I
Тревожный грохот кованых солдатских башмаков разбудил
генерал-майора, кавалера ордена Святой Анны, оберархитектора графа де Растрелли утром 28 июня 1762 года. Был
восьмой час, но уже всю Невскую першпективу заполнили
кричавшие «Виват императрице Катерине Алексеевне!»
гвардейцы Измайловского, Семеновского, Преображенского
полков. А от Невского монастыря, от Смольного двора под
барабанный бой шли и шли новые регименты, скакали бравые
конногвардейцы.
Своенравная дворянская гвардия, призванная охранять двор
и священную особу правителя, совершила очередной переворот.
Наблюдая за взволнованным людским морем, Франческо
Бартоломео Растрелли мог припомнить, как без малого сорок
лет назад такие же гвардейцы усаживали на трон вдову царя
Петра. Шестнадцать лет спустя их сыновья морозной зимней
ночью внесли на руках во дворец дочь Петра — Елизавету.
Тогда кричали о национальном духе и старались
изничтожить все ненавистное — иноземное. В первую
очередь — немецкое.
А теперь внуки тех первых гвардейцев снова тянули
на престол чистокровную немку, даже по-русски говорившую
с акцентом. Было что-то в этом непонятное, тревожившее.
Недовольство, даже неприкрытое, царствованием Петра
Федоровича давно ощущалось в городе. Чего только не болтали
меж собой обыватели — начиная от прислуги и лавочников,
кончая ловкими придворными. Со смертью царицы Елизаветы
все разделились на две партии: приверженцев взбалмошного
внука царя Петра — императора Петра Федоровича — и
затаившихся друзей красивой и расчетливой императрицы.
Конечно, при такой неустойчивости можно ожидать всего:
скорее, ареста Екатерины и коронации новой императрицы —
Елизаветы Романовны Воронцовой, племянницы канцлера

Воронцова. Того самого, которому он, Растрелли, построил тут
неподалеку великолепный дворец. Да, такого следовало
ожидать, но не переворота... Каково-то будет теперь ему,
награжденному свергнутым императором?
События меж тем развертывались с невероятной быстротой.
Рассказывают очевидцы.
Г. Р. Державин: «Армейские полки примыкали, по
приведении полковников к присяге, по порядку, к полкам
гвардии, занимая места по улицам Морским и прочим, даже
до Коломны. А простояв тут часу до восьмого, девятого или
десятого, тронулись в поход обыкновенным церемониальным
маршем, повзводно, при барабанном бое, по петергофской
дороге в Петергоф. Императрица сама предводительствовала, в
гвардейском Преображенском мундире, на белом коне, держа
в правой руке обнаженную шпагу...»
Ювелир Е. Позье: «Все войска, которые остались в городе,
стали шпалерами вдоль улицы и так простояли всю ночь. Я не
мог сомкнуть глаз и просидел у окна, следя за всем, что
происходило.
Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки,
где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим
товарищам, что меня страшно испугало.
Я позвал из окна одного знакомого офицера и просил его
зайти на минуту ко мне, что тот и исполнил. Я заявил ему свои
опасения. Офицер объявил мне, что невозможно запретить
солдатам погулять, но что он надеется, что императрица,
арестовав Петра III, тотчас же возвратится в город, а тогда все
кончится».
Г. Р. Державин: «С того самого дня приумножены пикеты,
которые во многом числе с заряженными пушками и с
зажженными фитилями по всем мостам, площадям и
перекресткам расставлены были. В таком военном положении
находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором
Государыня пребывание свое имела, дней с восемь...»
Екатерина арестовывает (правда, ненадолго, чтобы затем
отправить в почетную ссылку) приближенных Петра III —

Гудовича, Волкова, Мельгунова.
6 июля приходит известие о смерти Петра III от
«геморроидальных колик». Так в официальном манифесте
названо убийство, свершенное Алексеем Орловым и Федором
Барятинским.
Тучи над головой Растрелли сгущаются быстротечно.
17 июля Сенат вносит предложение: «Так как
Ея Императорское Величество принятием императорского
престола толико излияла всем Ея верноподданным матерних
щедрот... то Сенат... признавает в безсмертную
Ея Императорского Величества славу сделать монумент». Это
важнейшее государственное дело поручено Ивану Ивановичу
Бецкому, которому надлежит подать в Сенат свое мнение «с
планами статуй, обелискам и медалям...».
О Бецком следует рассказать подробнее, ибо сыграл он роль
немалую в судьбе обер-архитектора. Незаконный сын любимца
Петра I, генерал- фельдмаршала князя Ивана Юрьевича
Трубецкого, попавшего в начале Северной войны к шведам
в плен, родился в Стокгольме в 1704 году. Почти сорок лет
прожил он за границей, в основном в Париже, где свел близкое
знакомство с энциклопедистами. Их взгляды на искусство, на
воспитание и обучение юношества, на роль «третьего чина
людей» — третьего сословия в жизни государства произвели
на Ивана Ивановича Бецкого глубокое впечатление.
Между прочим, в 1728 году Бецкой был представлен
Иоганне-Елизавете Ангальт-Цербстской (матери будущей
Екатерины II) и стал ее нежным другом. В 1729 году, как раз
в тот год, когда родилась будущая русская императрица, Иван
Бецкой срочно выехал в Россию. Правда, ненадолго, но с той
поры, вплоть до самой его смерти, до 1795 года шел среди
знающих людей тихий слух, что именно он был отцом
новорожденной.
Петр III, едва взойдя на престол, срочно вызвал Ивана
Ивановича Бецкого из Парижа. Отдавая должное его уму
и вкусу, император поручил ему главное начальство над
Канцелярией строения императорских домов и садов, а также

пожаловал его в генерал-поручики.
Из всех приближенных ненавистного мужа Екатерина II
не тронула только Бецкого, поручив ему впоследствии многие
другие должности. Так обер-архитектор граф де Растрелли
оказался в подчинении у просвещенного и очень умного
человека, «который в занятиях искусством не мог терпеть
никого, кроме французов». Убежденный сторонник
классицизма обрел право рассматривать и утверждать проекты
верного приверженца барокко.
О том, как складывались отношения генерал-поручика
и генерал-майора, можно только строить предположения.
Правда, через два года стареющий архитектор напишет
императрице: «Эта перемена меня крайне опечалила…»
Сдержанно, но с нескрываемой горечью и обидой.
Последовавшие вскорости события — красноречивее письма.
27 июля 1762 года зять Растрелли, архитектор итальянской
нации Франческо Бартолиати, взятый к строению
Воскресенского Новодевичьего монастыря, просит увольнения с
положенным апшитом, в связи с отъездом на родину.
2 августа 1762 года в «Санкт-Петербургских ведомостях»
появляется объявление: «Граф Растрелли с фамилиею своею
едет отсюда на некоторое время в свое отечество; и имеющие
до него какое дело, явиться могут в доме его что на Невской
першпективе против Гостиного двора».
7 августа зять графа де Растрелли уволен в отставку.
10 августа Екатерина II подписывает указ об увольнении
самого обер-архитектора в отпуск «для пользования болезни
в Италию на год с выдачей полного жалованья без вычету» с
единовременной дачей в подарок 5000 рублей.
24 августа обер-архитектор отсылает письмо Никите
Ивановичу Панину, ведавшему всеми иностранными делами
империи и судьбой иноземцев, проживавших в России.
«Монсеньер.
Я несколько раз имел честь явиться заверить Ваше
Сиятельство в моем почтении и попрощаться с Вами, и каждый
раз я с огорчением узнавал, что Вашего Сиятельства нет дома;

вследствие того, что я не имел счастья встретиться с Вами,
то позволю себе попрощаться с Вашим Сиятельством этим
письмом и выразить Вам мое нижайшее почтение, а также
нижайше поблагодарить за все благодеяния, оказанные мне
Вашим Сиятельством за время моего пребывания здесь —
пожелать Вам и всей Вашей семье совершеннейшего здоровья,
благополучия, выполнения всех этих пожеланий, умоляя
оказать мне честь сохранением воспоминаний обо мне, в
то время как я остаюсь на всю жизнь с совершеннейшей
признательностью и глубоким почтением нижайшим,
покорнейшим и обязательнейшим слугой Вашего Сиятельства.
де Растрелли
Р. S. Господин граф Ротари, чувствующий себя не совсем
здоровым, просил меня представить Вашему Сиятельству
следующую записку, так как ему совершенно необходимо
получить возможность отправиться в Москву, он умоляет Ваше
Сиятельство не забывать его».
Грустное прощальное письмо. Ощущение, что Растрелли уже
не надеется на будущую встречу. Неужто замыслил оберархитектор навсегда покинуть Россию, как сделал это, по
свидетельству Я. Штелина, сорок лет назад его наставник и друг
их дома Никколо Микетти: «взял отпуск для поездки в Рим
и деньги на проезд, чтобы снять там план, разрез и фасад
с некоего дворца. Вернулся, забыв это сделать, и вновь взял
деньги на проезд, не вернулся и очень разгневал царя
в 1723 году».
За сорок лет многое изменилось в России, и утрата одного
да еще стареющего архитектора теперь никого не гневала...
И вот уже вместительные кареты, запряженные цугом,
увозят фамилию Растрелли прочь из России. Обер-архитектор
едет тем же путем, что сорок шесть лет назад приехал сюда.
Встают перед ним разрушенные башни Нарвы, увенчанные
петушками шпили рижских соборов, необжитый,
незаконченный Митавский дворец. Франческо Бартоломео
возвращается ко дням своей молодости. Появляющаяся
временами апатия и быстро приходящая усталость — по его

мнению, результат долгих лет слишком напряженной
деятельности и отсутствия разумного отдыха. Возраст, как
он считает, здесь ни при чем. В глубине души зодчий еще
надеется, еще уверен, что найдет в другом месте применение
своему таланту и мастерству. Еще создаст нечто, способное
поразить воображение истинных ценителей прекрасного.
За Кенигсбергом путь лежит на Берлин. Оттуда
на Франкфурт, Страсбург, а там недалеко и до Парижа. Впереди
Милан, Флоренция, Рим.
Трудно описывать мысли и переживания человека,
очутившегося почти через полстолетия в городе своего детства
или впервые попавшего на землю своих предков, о которой так
много слышал и так много знал. Такое нужно пережить самому.
Нам не известны ни письма, ни записи Растрелли об этом
вояже. И потому мы не будем воссоздавать его раздумий и
впечатлений. Хотя узнать о них и понять их необычайно
интересно и даже важно. Не мог талантливый архитектор
проехать мимо недавно возведенных домов, дворцов и храмов.
Не мог остаться равнодушным к новой архитектурной моде,
появившейся полтора-два десятилетия назад. Но принять ее,
увлечься ею — вряд ли. Очень нелегко человеку в преклонные
лета признаться даже самому себе, что пережил свое время.
Год отсутствовал Растрелли в Петербурге. В августе 1763-го,
с тайной надеждой, что все еще уладится, все образуется,
он вновь с семьей вернулся в дом на Невском. Но ведь это
только говорится и думается, что все образуется. К прошлому
обычно нет возврата. Просто привыкают к новым условиям,
к новым порядкам, а привыкнув, изыскивают для себя какие-то
небольшие удобства и приятности. Живуч человек, и велика его
приспособляемость.
Не успел Растрелли еще как следует расположиться после
длительного странствия, как некие доброжелатели поспешили
рассказать ему последние столичные новости.
Императрица назначила комиссию из генерал-аншефа
Чернышева, генерал-поручика Бецкого (опять этот Бецкой!)
и вице-полковника Дашкова для регулярного строения

Петербурга. Отправлен в заграничный вояж граф Иван Шувалов,
любимец покойной Елизаветы. Уехал в Европу «для
поправления здоровья» канцлер Воронцов. Правителем
Курляндии вновь стал благодетель Растрелли, герцог Эрнст
Иоганн Бирон. Но самое главное: приглашенный из Парижа еще
Шуваловым архитектор Деламот переделывает внутренние
покои Зимнего дворца. Доброжелатели пересказали даже
остроту Деламота: «Я выбрасываю стены через окна!»...
Франческо Бартоломео Растрелли решил предпринять
последнее усилие вернуть прошлое. Он обратился с письмом
к самой императрице:
«Ваше Священное Императорское Величество, беру на себя
вольность с нижайшим почтением доложить Вашему
Императорскому Величеству, что получив благодаря Вашей
доброте разрешение отправиться на один год в Италию
и получив одновременно в подарок 5000 рублей с тем, чтобы
совершить мое путешествие с наибольшим удобством, за что
я приношу свою бесконечную благодарность Вашему
Императорскому Величеству, по возвращении же своем я
был бы счастлив продолжить мою ничтожную службу при
Вашем Императорском Величестве на том же положении,
на каком я был поставлен Вашими августейшими предками;
однако Ея Величество приказало господину Великому Маршалу,
графу де Сиверсу известить меня, что в будущем я должен
зависеть единственно от начальника Канцелярии строений, а не
от двора. Эта перемена меня крайне опечалила, ибо после
стольких лет службы я увидел себя лишенным счастья получать
Ваши драгоценные указания, чем я всегда был почтен
в прошлом, и это заставляет меня с большим сожалением
покорнейше просить о моей отставке, не имея возможности
согласиться быть подчиненным иным распоряжениям, нежели
те, которые я получал до сего времени. Я надеюсь, что старый
слуга, прослуживший 48 лет, который всегда выполнял свой долг
на протяжении столь длинного промежутка времени, будет
иметь счастье получить от Вашего Императорского Величества,
по Ея высокой милости, предписание о назначении мне какого-

либо возмещения, дабы я мог жить с семьей на своей родине и
постоянно молить Всемогущего, чтобы Он сохранял
драгоценные дни Ея и Ея Августейшего Наследника.
Вашего Священного Императорского Величества нижайший,
послушнейший и покорнейший слуга
граф де Растрелли».
Письмо передано Ивану Перфильевичу Елагину, состоящему
«при собственных Ея Величества делах у принятия челобитен».
Остается ждать и надеяться: вдруг не примут отставку и все
возвратится на круги своя. Но ответ не заставляет себя ждать.
23 октября 1763 года следует указ: «По всеподданнейшему
Нам прошению обер-архитектора графа Растрелли, в
рассуждении старости его и слабого здоровья, всемилостивейше
увольняем Мы его от службы Нашей и при том за 48-летнее
усердие и добропорядочное оной продолжение повелели Нашей
придворной конторе производить ему, по смерть его, пенсиону
по тысяче рублей в год».
Все кончено. Так молодой барин отправляет старого слугу,
неспособного к службе на новый манер,
Остается думать, как жить дальше. Растрелли обращается
в Сенат с просьбой подтвердить воинское звание генералмайора, присвоенное Петром III. Во все времена военные
получали пенсию больше, чем штатские.
Декабря 18 дня 1763 года Сенат отправляет свое мнение
генерал-прокурору Александру Ивановичу Глебову:
«Обер-архитектор граф Растрелли поданною челобитною
между иным просил всеподданнейше Ее Императорское
Величество, чтобы пожалованный ему бывшим императором
чин генерал-майорский всемилостивейше подтвердить
соизволила, на который чин, хотя письменного указа тогда еще
не последовало, однакож в доказательство предъявил данный
ему при отъезде его в отпуск в Италию паспорт за рукою
канцлера графа Воронцова, в котором он, в силу того
пожалования, именован генерал-майором. Ее Императорское
Величество повелеть изволила, тот паспорт... с тем, чтобы оный,

при сочинении ему графу Растрелли абшида, представили
правительствующему Сенату на рассмотрение».
Нет уже в России канцлера Воронцова. Нет письменного
указа на генеральский чин. Для правильного движения
государственной машины документ важнее человека. Нет
указа — нет генерала. И платить пенсию некому...
Несмотря ни на что, обер-архитектор продолжает еще
по привычке исполнять обязанности придворного. Двор, в свою
очередь, не отталкивает старика.
В Камер-фурьерском журнале за 1764 год записано, что
придворному обер-архитектору графу Растрелли послана на 3
февраля повестка: приехать ко двору для поздравления
государыни в одиннадцатом часу утра, в цветном платье. Всего
повесток 55. У Растрелли номер 34-й. Между графом Я. Брюсом
и вице-адмиралом С. Мордвиновым.
Судя по архивным бумагам, Растрелли еще раз пользуется
этим представившимся случаем и просит о вспомоществовании.
Императрица отказывает, хотя всячески подчеркивает свое
уважение и признательность старому слуге. Но одно уважение
не приносит заказов и не увеличивает доходов.
Будущее, даже близкое, предстает в неприглядном виде.
И как это ни странно, как ни грустно, но придать этому
будущему пристойное обличье можно только обратившись
к прошлому. Еще в августе 1763 года, возвращаясь из Италии,
Растрелли встретился в Митаве с Эрнстом Иоганном Бироном.
Вернувшись из ссылки и подписав затребованные
императрицей Екатериной условия, он вновь стал герцогом и
правителем Курляндии. Давний покровитель зодчего, сам
познавший горечь унижения и нищеты, предложил своему
бывшему архитектору вернуться к старой должности, к старым
делам. Ведь незавершенные и разграбленные дворцы
в Руентале и в Митаве ждут своего создателя...
Тогда, еще на что-то надеясь, Растрелли не дал
окончательного ответа. Теперь в предложении Бирона зодчий
видит единственное спасение. Вот почему в конце марта
1764 года жена и дочь с мужем отъезжают к герцогу. Сам

Растрелли еще задерживается. Следует навести окончательный
порядок в хозяйственных и денежных делах. Под всем следует
подвести жирную итоговую черту...
Проститься с Россией оказалось тяжело. Разве можно легко
и просто покинуть петербургскую землю, где похоронены отец,
мать, дочь и сын. Разве можно выкинуть из памяти и сердца
почти полвека жизни со всеми ее горестями и радостями.
А радостей все же было больше. Здесь, и только здесь, пришли
к нему великое мастерство и слава. В Петербурге оставлял
он свою жизнь и своих неподвластных смерти детей — дворцы
и храмы. Но и Петербург навсегда оставался в нем.
Однажды утром он отправился прощаться с ним. Как
величественный монолитный монумент прошедшего времени,
высился собор Смольного на восточной окраине города. В лучах
раннего июльского солнца сияли четыре малых купола. Только
центральный, незаконченный, темнел на фоне светлого неба,
будто окутанный траурным крепом. Светились, разбрасывая
золотые искры, фигурные купола Аничкова дворца. Замыкая
Невский, вонзалась в небо игла Адмиралтейства. Справа от него
прочерчивал небесную синеву шпиль Петропавловского собора.
Прямо на линии Невского высился шпиль церкви Рождества
Богородицы, сооруженной десятилетия два назад. От Аничкова
моста виден тоненький шпилек Конюшенного двора. А меж
всеми ними, над ровным строем двух- и трехэтажных домов,
сияли белым луженым железом и позолотой купола церквей.
Многочисленные вертикали и полусферы рождали
своеобразную мелодию, присущую только этому городу.
Еще высились над Петербургом раззолоченные фигуры,
венчавшие новый Зимний дворец. И зодчему представлялось,
что их неспокойные позы рождены волнительными минутами
прощания с ним. Великим зодчим, надолго определившим
парадный лик молодой столицы Российской империи...
Когда было распродано теперь уже ненужное, уложены
вместительные сундуки и баулы, перевязаны большие рулоны
с тремя сотнями чертежей и рисунков, Растрелли отправил
Никите Ивановичу Панину свое последнее письмо:

«Ваше Сиятельство.
Я позволю себе нижайше и покорнейше просить Ваше
Сиятельство выдать мне разрешение на получение шести
почтовых лошадей для моего путешествия, задерживающегося
до настоящего времени.
После отъезда Ея Императорского Величества в Канцелярию
была отправлена промемория относительно этого дела, но был
получен отказ и объявлено, что без разрешения Вашего
Сиятельства невозможно ничего выдать.
Поэтому я прибегаю к любезнейшей доброте Вашей Милости
и надеюсь, что Вы окажете это благодеяние человеку, верно
служившему при дворе в течение сорока восьми лет. Я сохраню
сохраню (от волнения он так и написал дважды одно слово. —
Ю. О.) до конца моей жизни вечную благодарность Вашему
Сиятельству и буду молиться Господу о продлении драгоценных
дней Вашего Сиятельства.
Имею честь быть с нижайшим почтением Вашего
Сиятельства Вашей Светлости нижайшим, покорнейшим и
обязаннейшим слугой
графом Растрелли
26 июля 17 64 года».
Августовским ветреным днем 1764 года заспанный солдат
в потертом зеленом мундире медленно и безразлично поднял
полосатую жердь, выпуская три тяжело груженные кибитки.
В первой из них, увернувшись в дорожный плащ, сидел
немолодой господин. Из-под поднятого воротника виднелись
грустные черные глаза, крупный нос и массивный подбородок.
Заскрипев, опустилась увесистая жердь, и кибитка
покатилась, завевая за собой облачка пыли. Сначала медленно,
потом все быстрее стали уплывать назад шпили и купола
города. Господин тяжко вздохнул и еще плотнее завернулся
в плащ.
Обер-интендант строений герцога Курляндского граф
де Растрелли ехал в Митаву на новое местожительство.

II
С годами все труднее менять привычки и вкусы. С годами
мы чаще припоминаем и сравниваем свое поколение
с нынешней молодежью. И конечно, в наше время все было
лучше — и нравы, и моды, и вкусы. Что поделаешь. Старость
менее гибка и более консервативна. Франческо Бартоломео
Растрелли, скорее всего, не был исключением.
Нет, это не домысел. Свидетели — интерьеры Руентальского
дворца, созданные архитектором после переезда в Курляндию.
Убранство Золотого зала — главного парадного помещения
замка — удивительно напоминает убранство залов
Петергофского дворца. В стиле барокко оформлены и прочие
помещения Руенталя — то возвышенно-помпезные, то
декоративно-игривые. Покинув Петербург, стареющий мастер
не изменил своих взглядов, не отказался от своих
привязанностей. Творить иначе не мог и не хотел. А
переучиваться, переделывать самого себя было слишком
поздно. За спиной лежала долгая и нелегко прожитая жизнь.
Вместе с обер-интендантом строений герцога Курляндского
состарился и герцог Эрнст Иоганн Бирон. Двадцатилетняя
ссылка надломила его. Не физически. Морально. Некогда
энергичный, хитрый, расчетливый, он теперь старался как
можно меньше заниматься делами, доверяя их старшему сыну
Петру. Покойная жизнь в загородных дворцах прельщала
бывшего фаворита и правителя огромной России больше, чем
разбирательство интриг и ссор мелких курляндских
дворянчиков.
Порой герцог и зодчий проводили вместе вечера у жарко
полыхавшего камина. Им было что вспомнить, что рассказать
друг другу. Два хороших знакомых, много повидавших на своем
веку. Но недолго длилась эта идиллия. Летом 1765 года пополз
по Митавскому замку слух — мол, жаждет молодой герцог Петр
пригласить еще одного архитектора. Помоложе. Стареющий
итальянец уже не моден, да и порученные дела исполняет с
промедлением. Слух достиг Растрелли и окончательно лишил

его покоя. Стало ясно: должность в Митаве не вечна. Следует
подыскивать нечто другое, более надежное. А тут как раз
удобный случай. Старый герцог решил послать своего оберинтенданта строений в Берлин. Пусть выберет и привезет
добротные шелковые ткани для новых интерьеров. Растрелли
обрадован. Он использует возможность, чтобы предложить свои
услуги Фридриху II.
В европейских гостиных посмеивались над тайными
страстями прусского короля: игрой на флейте и писанием
стихов. Вместе с тем отдавали должное его покровительству
писателям, ученым, философам. Вольтер, Мирабо и даже Руссо
прославляли мудрого Фридриха. На милость «просвещенного»
европейского монарха понадеялся Растрелли.
Самолюбивый зодчий не мог прибыть в Берлин в роли
просителя. Только в ореоле славы своих успехов, своего таланта.
Предстояло сначала внушить Фридриху, с каким великим
архитектором он будет иметь дело. Во имя этой цели Франческо
Бартоломео Растрелли сел за составление самого подробного
списка всех строений, которые он возводил, украшал,
переделывал. Так родилось известное теперь «Общее описание
всех зданий, дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли,
обер-архитектор двора, построил в течение всего времени,
когда я имел честь состоять на службе Их Императорских
Величеств Всероссийских...».
...Неторопливо текут мысли, извлекая из самых дальних
кладовых памяти картины прошлого. Малая случайная деталь
порой способствует воссозданию всей картины. Тянется
тоненькая нить, разматывая большой и плотный клубок.
Случается, что рвется нить воспоминаний. Что поделаешь, годы
берут свое. И тогда архитектор пытается взором окинуть
припомнившееся и осознать итог прожитых трудовых лег.
Сорок восемь лет в России. Почти двадцать шесть — работы
единолично. Этим можно гордиться.
Своими делами, своими строениями превратил он,
Франческо Бартоломео Растрелли, Санкт-Петербург — городкрепость и город-верфь — в город великолепных дворцов и

роскошных особняков.
Всплывают в памяти имена, лица учеников, подмастерьев,
архитекторов. Со многими довелось ему работать. Кое-кто так
и остался способным исполнителем, хорошим чертежником, а
некоторые, их было меньшинство, прославили себя как
талантливые зодчие. Но теперь, когда время стерло в памяти
многие события, он всех их, без разбора, числит своими
учениками. И Михаила Земцова, у которого сам учился;
и Александра Кокоринова, кончившего московскую
архитектурную школу Ухтомского. Самостоятельного, опытного
Савву Чевакинского и талантливого Юрия Фельтена. Их
и многих других внес Растрелли в свой «Список всех учеников,
которых я наставлял в архитектуре…».
Если вдуматься, то смелостью своих архитектурных
решений, масштабами строений, размахом замыслов —
абсолютно всем оказал он воздействие, и немалое, на
современников и последующие поколения архитекторов.
Правда, поставленный в особое положение — «оберархитектора», он заслонял других талантливых мастеров. Но в
то же время те, которых Бог обделил талантом, всячески
подражали ему, копировали, как умели, его творения, его
проекты. В Туле, Калуге, Твери, Казани, Вологде, в Москве и
на Украине поднялись дома и храмы «в стиле Растрелли»...
«Общее описание всех зданий...» подходит к концу. Число
упомянутых работ уже перевалило на восьмой десяток. Бегло
перечисляет
бывший
обер-архитектор
возведенные
им особняки вельмож: от Кантемира, сподвижника Петра
Великого, до Чоглокова, гофмейстера двора Петра III.
Всем, чем может гордиться русская архитектура середины
XVIII столетия, все нашло свое воплощение в его творениях.
В историю российской художественной культуры он вписал
яркую и запоминающуюся страницу.
...Перебелены «Общее описание...» и «Список всех
учеников...», отобраны и уложены в специальные папки лучшие
чертежи и рисунки. Можно собираться в путь. Но кто-то
влиятельный должен представить его королю.

Сохранилось письмо Растрелли неизвестному адресату.
«Сударь, я был самым чувствительным образом огорчен,
узнав от г. Грота о Вашем неожиданном отъезде, и не успел
попросить Вас передать мои приветы г. Денгейль. Рукопись,
которую я имел честь Вам переслать, это черновик, не
приведенный мною в порядок за неимением времени.
Я поручаю его Вашим заботам и прошу исправить ошибки,
которые Вы там найдете. Вы хорошо заметите, сударь, что
в этом Описании я говорю о самом себе, и это для меня
неудобно. Прошу Вас об одолжении — исправить это Описание
так, чтобы оно излагалось не от моего лица, а анонимно.
Мой дорогой сударь, если Вы дружески ко мне относитесь,
прошу Вас прибавить туда такое примечание: “Весьма
удивительно, что человек столь способный и создавший столько
памятников, отличавшийся отменным прилежанием, человек
достойный и не заслуживший ни малейшего упрека за свое
поведение находится со своей семьей в положении столь мало
завидном и бедственном”».
Господин Грот — скорее всего, тот самый живописец, что
работал вместе с архитектором в Царском Селе. Значит, связь
с Петербургом еще продолжается. Может, Грот и рекомендовал
Франческо Растрелли кому-то из посланцев берлинского двора.
Не исключено, что со временем найдутся новые документы и
таинственный доброжелатель зодчего «обнаружит» свое имя
и звание. А пока письмо и списки отправлены к этому
таинственному NN и Франческо Бартоломео Растрелли ждет
санного пути, чтобы отправиться в Берлин знакомой дорогой —
через Кенигсберг, Данциг, Штеттин.
В Берлине Растрелли встретил Рождество. Была оттепель,
и народ до позднего вечера веселился на улицах и площадях.
Но все окружающее не затрагивало архитектора. Веселье не шло
на ум. Он ждал. Терпеливо, с надеждой на успех, когда его
примет Фридрих. День проходил за днем, не принося известий.
Наконец утром 16 января 1766 года у маленького гастхофа,
где поселился Растрелли, остановилась карета. Сдержанно
поклонившись, придворный вручил архитектору послание

короля:
«Господин граф де Растрелли.
Весьма чувствителен к вниманию, которое Вы мне оказали
представлением планов главных зданий, выполненных Вами
при русском дворе. Я их нашел столь прекрасными, что это
будет потерей для публики, если от нее скрыть памятники,
столь отмеченные Вашим гением и Вашим талантом в
архитектуре. И Вы доставите ей прекраснейший подарок, если
Вы дадите их гравировать. Они принесут Вам рукоплескания
всех тех, кто понимает в изящных искусствах и науках.
После сего я молю Бога, дабы он принял Вас, г. граф
де Растрелли, под святую защиту.
Берлин, 16 января 1766
Фредерик
Графу Растрелли, в Берлине».
Вежливый и решительный отказ.
Молчаливый лакей в придворной ливрее внес папку с
чертежами и рисунками. Король не принял подарка. Не пожелал
увидеть архитектора. Программа действий Фридриха проста и
конкретна: «...финансы, политика и военное дело должны
стремиться к одной и той же цели, которая заключается в
укреплении государства и в увеличении его могущества».
Барочные дворцы Растрелли в эту систему не вписывались…
В Митаве Франческо Бартоломео поджидало еще одно
огорчение. По настоянию сына, герцог Эрнст Иоганн Бирон
нанял на службу молодого датского архитектора Северина
Иензена.
Еще продолжал Растрелли заниматься украшением
интерьеров Руенталя, Митавы, любимых загородных
резиденций Бирона — Свэтхоф и Грюнхоф. Еще что-то чертил,
рисовал. Но во всем этом уже не было одухотворенности. Точно
вынули из художника душу, и двигался, работал, командовал
людьми холодный, безучастный человек в мундире оберинтенданта строений герцога Курляндского.
2 февраля 1767 года скончалась от простуды графиня

Растрелли, урожденная Walles. И было ей пятьдесят шесть лет
и десять месяцев от роду. Похоронили ее на кладбище
реформатской церкви 7 февраля в шесть часов вечера «при
многих факелах и стечении народа».
Хорошо или плохо, но прожили они свыше тридцати лет
вместе. Теперь он остался один. Холодно и неуютно стало
в доме. Каждый уходивший день уносил тепло — из дома,
из тела. Все вокруг становилось бессмысленным — дворцы,
работа, вечера у герцога.
2 марта, ровно через месяц, он поместил в газете
«Митавские новости» объявление: «В доме Его Сиятельства
господина графа фон Растрелли продаются: хорошая
двуспальная железная кровать, карминно-красные итальянские
гардины, никогда не бывшие в употреблении, новые ковры
на целую комнату. Кроме того, итальянские щиты, каждый
из которых произведение искусства, ювелирные и серебряные
изделия и дорожная карета на две персоны. Желающих просят
обращаться в дом Его Светлости господина графа». По традиции
еще дважды — 9 и 12 марта — публикует газета объявление.
Зачем нужны вещи, когда нет больше близкого человека?
А вот деньги, вырученные от продажи, нужны. Будущее не сулит
достатка. В том же марте зодчий решает еще раз обратиться
за милостью к императрице. Благо для прошения есть
пристойный повод: строение каменного здания православной
церкви в Митаве.
Долгую и сложную историю строения этой церкви подробно
изучила и опубликовала латышская исследовательница
В. Е. Вилите. Первый проект церкви готовит в конце 1764 года
Ф. Б. Растрелли. Потом новые чертежи и смету императрица
велит исполнить архитектору А. Ринальди. В конце концов
возведение недорогого храма вновь доверено Растрелли. Это
последнее творение зодчего. Небольшая одноглавая церквушка
не приумножит его славы, но позволяет обратиться с
прошением в Петербург. В начале апреля 1767 года курьер
увозит из Митавы объемистый пакет с чертежами, сметами
и двумя письмами зодчего графу Никите Ивановичу Панину.

Одно строгое, деловое: «Ваше Сиятельство, великая, вижу я,
делается мне честь по случаю созидания российской церкви
в Митаве, строение которой поручается мне по драгоценному
Вашего Сиятельства приказанию. Будьте, милостивый государь,
уверены, что я не премину прилагать все возможные от себя
старания, чтобы оказать Ее Императорскому Величеству верную
мою услугу, будучи от Ее Величества достоен сею Комиссиею.
Принимаю за смелость представить при сем Вашему
Сиятельству расписание моих примечаний, два проекта с
показанием цены на каждом и Генеральный план всего
местоположения, тут должно также быть строения дьячкам
и дьякону. Надеюсь я, милостивый государь, что
Ее Императорское Величество апробует план под литерой А,
на который потребно от 14 до 15 тысяч альбертских
рейхсталеров, потому что план под литерой Б потребует больше
25 тысяч рейхсталеров...»
Судя по письму, судьба этого проекта не очень волнует
Растрелли. Для него гораздо важнее ответ на второе послание
Панину:
«Вашему Сиятельству
весьма известно о понесенных моих трудах через сорок
восемь лет, в продолжение которых имел я честь служить
от времени Петра Великого всем Монархам, кои после Его
в наследие получали Империю Российскую, и как всегда меня
удостаивали оказанием своего удовольствия в верной и
непорочной моей службе. Получаю я и ныне великие знаки
высочайшего Ее Императорского Величества ко мне
милосердия, ибо исправно мне производится пожалованная
по смерть мою тысячерублевая мне пенсия. Сею пенсию на мою
собственную персону весьма доволен, но по смерти моей дети
мои останутся в самой крайней нищете; и так пользуюсь
отправлением рисунков к Вашему Сиятельству, принимаю
я смелость просить Вас, милостивый государь, чтобы
благоволили Вы употребить свое предстательство о моей бедной
фамилии и упросили бы, чтобы Ея Императорское Величество,
отказав мне ежегодную пенсию, соблаговолила милосердием

своим мне пожаловать в один раз вдруг двенадцать тысяч
рублей, дабы я мог из оной суммы оставить по смерти что
ни есть детям моим, кои бы памятовали то благодеяние
Империи Российской, которое отец им исходатайствовал.
Ея просил о сем перед отъездом моим, но оное мне тогда
отказано, потому что я не имел никого, кто бы постарался
о мне, ныне я прошу Вас, милостивый государь, удостойте меня
своим покровительством в пользу детей моих, дабы они могли
получить сию Ея Императорского Величества милость. Я отнюдь
не сомневаюсь, что сия просьба, будучи Вашим Сиятельством
подкрепляема, приведет Ея Императорское Величество
в жалость о моей бедной фамилии, которая не перестает
просить Бога о продолжении лет Ея и дражайшем здравии
Августейшего Ея наследника.
Благоволите, милостивый государь, принять сие мое
прошение. Бог наградит благополучием дни Ваши за
милостивое Ваше предстательство о моей бедной фамилии,
которая купно со мной будет вечно благодарна Вам за такое
к ней Вашего Сиятельства благодеяние.
С совершенной преданностью и с нижайшим почтением
до конца жизни моей Вашего Сиятельства покорнейший и
обязаннейший слуга
граф де Растрелли».
Судя по всему, и это прошение осталось без ответа.
Неизвестно, ходатайствовал ли Панин вообще. Что ему,
опытному и хитроумному политику, занятому своими
интригами, какой-то постаревший и устаревший архитектор!
Теперь у зодчего нет никаких надежд. Рассчитывать можно
только на самого себя. Вдобавок ко всему Франческо
Бартоломео начинает замечать, что некоторые дворяне
перестали здороваться с ним. При его приближении замолкали
еще только что оживленные разговоры. Недовольство герцогом,
его грубостью и эгоизмом бросало тень на Растрелли. Он был
ближайшим приближенным ненавистного правителя. Жизнь
еще больше осложнялась.

Не ожидая дальнейшего развития событий, 24 февраля
1769 года Франческо Бартоломео Растрелли вновь отправляется
в Италию. На сей раз с коммерческими целями. Бывший оберархитектор решает закупить в Венеции, Флоренции и Милане
картины итальянских живописцев, а потом перепродать их
в Петербурге. Коммерческое предприятие позволит
просуществовать какое-то время без заботы о куске хлеба.
В Митаву он возвращается 25 ноября того же года, когда
старый, утомленный Эрнст Иоганн Бирон уже публично
отказался от власти, передав ее старшему сыну, генерал-майору
Петру Бирону. Оставаться при курляндском дворе Растрелли
больше
не
мог.
Молодой
герцог
заниматься
благотворительностью не желал.
В архиве Российской Академии наук хранится документ
о том, что в 1770 году граф де Растрелли привез в столицу
Российской империи для продажи картины художников Гвидо
Рени, Джакомо Джордано, Карло Лотти, Пьетро Цанки,
Фредерико Червелли, Себастьяно Риччи, Пьетро делла Векио
и других. А всего тридцать три полотна.
Одновременно бывший обер-архитектор, хотя это и не сулит
никаких материальных благ, обратился с прошением
в Академию художеств:
«Господа!
Я беру на себя смелость умолять вас с глубочайшим
почтением, не соблаговолите ли вы оказать мне ваше
милостивейшее расположение, касательно моего величайшего
желания, которое я хотел бы осуществить, рассчитывая на вашу
доброту, — иметь честь быть избранным в число наиболее
именитых членов Императорской Академии художеств
в качестве почетного вольного общника.
Посему я покорнейше прошу, господа, вашего соизволения
почтить меня избранием. Заверяю вас, что я на всю жизнь
сохраню величайшую признательность.
Имею честь оставаться вашим покорным слугой.
СПб
Октябрь 1770

Граф де Растрелли
обер-архитектор и
кавалер ордена Св. Анны».
Люди честолюбивые и самовлюбленные в преклонные годы
особенно неравнодушны к почестям, титулам, наградам.
Критерием прожитых дней служат для них не сотворенная
доброта или проявленная честность, а обретенные почет
и слава. Письмо в Академию художеств — в характере
Растрелли.
9 января 1771 года Франческо Бартоломео Растрелли
наконец получает последнее радостное известие. Первое за
последние горестные годы. «По полученному от г. оберархитектора и ордена Святой Анны кавалера графа де Растрелли
желательному письму, о принятии его в академию вольным
общником. По общего собрания согласию в сие достоинство
оный и принят». Избран Растрелли девятнадцатью голосами
против трех.
Сообщение о событии публикуют «Санкт-Петербург­ские
ведомости». Для зодчего — свидетельство его заслуг перед
государством.
Но никакие звания и награды не способны уберечь человека
от смерти. Проходит всего семьдесят девять дней радости
и мечтаний. 29 апреля 1771 года следует указ о выплате пенсии
Франческо Бартолиати, зятю умершего обер-архитектора,
кавалера ордена Святой Анны графа Франческо Бартоломео
Растрелли. Почти десятилетнее желание наконец-то
исполнилось: его дети обеспечены. Для этого понадобилось
только умереть.
Он прожил семьдесят один год, из них сорок восемь
в России. Прибыв в молодую северную столицу юношей,
учеником своего отца, Растрелли достиг всех возможных для
архитектора почестей и скончался в императорском Петербурге
от удара, отставленный от дел, в скромном достатке.
«Архитектора здесь ценят только тогда, когда в нем
нуждаются...»

Время сровняло могилу Франческо Бартоломео Растрелли.
Дата смерти и место захоронения остаются неизвестными.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Генерал-майор, кавалер ордена Святой Анны, вольный
общник Российской Академии художеств граф Франческо
Бартоломео де Растрелли оставил сей бренный мир.
В мытарствах последних лет пережил Растрелли своих
старых друзей и заказчиков. А если кто еще и остался, то их
как бы и не было, ибо стали они ныне людьми забытыми, а не
государственными. И некому было после смерти оберархитектора рассказать о нем примечательную историю,
поведать о его нраве, об умении азартно и увлекательно
работать. Даже старые его письма и патенты утонули среди
новых бумаг то ли дочери, то ли последнего покровителя —
Эрнста Иоганна Бирона.
Осталась, правда, огромная папка с чертежами, планами,
рисунками великолепных дворцов и храмов, возведенных им
в Петербурге, его окрестностях, Москве, Киеве, Митаве и вокруг
нее. Затерять их было довольно трудно. Но в 1776 году
приехавший в Петербург граф Игнатий Потоцкий купил (неужто
у дочки и зятя архитектора?) эти тридцать семь картонов с
чертежами, перечнями работ и прочими деловыми записями.
Купил и увез в свое имение Виланов. И полтора столетия лежали
они без движения в массивных шкафах польских библиотек.
Вкусы, нравы и обычаи веселого царствования Елизаветы
Петровны, когда Франческо Бартоломео Растрелли создавал
свои лучшие творения, были преданы забвению. Дворцы,
о которых после смерти зодчего стали говорить: «Дурной
вкус!» — срочно переделывали, перекраивали, меняя
внутренний, а порой и внешний облик. Язык барокко стал чужд
и непонятен детям и внукам ушедшего поколения.
Но никому не дано знать, что заинтересует и взволнует
правнуков и праправнуков. В жизни каждого народа всегда
возникают периоды обостренного интереса к своему прошлому.
Подобное усиленное внимание можно объяснить многими
причинами. В том числе желанием понять, каким духовным и

культурным наследием мы владеем.
Через сто с лишним лет после смерти Растрелли в журнале
«Зодчий» № 5 за 1876 год наконец появилась первая статья
о нем. Завершился период умалчивания. С того года каждое
десятилетие увеличивало количество сведений о талантливом,
многостороннем художнике. Наконец, в 1939 году З. Батовский
опубликовал бумаги и чертежи, увезенные некогда Потоцким
из Петербурга. Ученые получили списки произведений
Ф. Б. Растрелли, составленные им самим, его высказывания о
строительном деле в России, перечень помощников и учеников.
Подробный перечень работ Растрелли породил ряд
обстоятельных исследований, где тщательные архитектурные
анализы заслонили, отодвинули на дальний план образ
Растрелли-человека со всеми достоинствами и недостатками,
радостями и треволнениями.
Между тем познание личности художника, условий его
существования, помыслов и побудительных причин к созданию
того или иного произведения помогает рельефнее и глубже
понять все его творчество. Во имя этого мне захотелось, чтобы
на страницах этой книги ожил Растрелли-человек — горячий,
нетерпеливый, вечно куда-то спешащий. А рядом с ним — те,
кто окружал зодчего в жизни, — надменная Анна Иоанновна,
порядочный и доброжелательный Михаил Земцов, жестокий и
самовлюбленный Эрнст Бирон, беззаботная и взбалмошная
Елизавета Петровна, спокойный и рассудительный Иван
Мичурин и многие, многие другие. Ведь главные особенности
времени — его характер, нравы, вкусы — находят отражение
в судьбах и деяниях людей.
Во имя этой цели пришлось заново, а подчас и впервые
прочитать многие архивные документы, не привлекавшие
внимания историков архитектуры. И тогда с пожелтевших
страниц зазвучали живые голоса современников Франческо
Бартоломео Растрелли. Понятны и объяснимы стали многие
события и поступки. И чуть иначе порой воспринимается
история некоторых творений великого русского зодчего.
Сооруженные им дворцы и храмы — и те, что уцелели, и те,

что были подняты из руин, опаленных войной, — вызывают
сегодня у нас неподдельное восхищение. Мы уже не мыслим
свое существование без них. Ибо они часть полученной нами
в наследие духовной и художественной культуры. Высокое,
настоящее искусство.

АНСАМБЛИ

ГЛАВНЫЙ ЗОДЧИЙ ПЕТЕРБУРГА

КАРЛ РОССИ

ПРОЛОГ
Свыше тысячи кораблей ежегодно бросают якоря у причалов
Санкт-Петербурга. Растет и богатеет город, основанный Петром
Великим восемь десятилетий назад. Теперешняя правительница
Екатерина II твердо знает: она — первейший и единственный
продолжатель начинаний царя-реформатора. Ради утверждения
этой мысли повелела выписать золотыми буквами на подножии
«Медного всадника»: «Петру Первому Екатерина Вторая».
Императрица убеждена, что вместе с городом богатеет каждый
из двухсот тысяч его обитателей...
Выгрузив привезенные товары, корабли набивают нутро
кожей, пенькой, воском, железом и, приняв на борт пассажиров,
вновь уходят на запад, тяжело раздвигая холодные балтийские
волны. В один из последних августовских дней 1783 года отплыл
курьер в Лондон. Он вез российскому посланнику Симолину
важную депешу. Конечно, бумагу можно было отправить почтой
через всю Европу, но тогда она ехала бы недель шесть. А море
сокращало путь вдвое.
Депеша была срочная. Комитет по музыкальным и
зрелищным увеселениям извещал тайного советника Ивана
Матвеевича Симолина о непременном желании императрицы
пригласить на русскую службу славного дансёра и
балетмейстера Шарля Лепика и дансёрку Гертруду Росси.
А чтобы утвердилось у них желание отправиться в путь,
предложить хорошее жалованье: 4000 и 3000 рублей на год
соответственно.
Исполнить
веление
императрицы
следовало
неукоснительно. Оно являлось частью замысленного
Екатериной плана просвещения и, следовательно,
возвеличивания России. Частью столь же важной и
обязательной, как закупка огромных собраний картин,
рисунков, камей, как дорогостоящая переписка с
просвещенными умами Европы.
Посол России во Франции князь Д. А. Голицын в свое время

доносил: «...что же касается до рекомендованного мною
человека для письменной корреспонденции с Императрицею
Нашею Всемилостивейшею Государынею, то рекомендован
мною господин Д’Аламбер и что он ученый человек и в
состоянии различие делать в достойных сообщениях
Ея Императорскому Величеству вещей, в том ответствовать
он будет, я думаю, что 1200 ливров довольное для него
награждение...» Во имя просвещенности и величия России
скупиться не следовало. Политика внешняя всегда требует
больших денег.
Экономить удавалось на политике внутренней. Очень часто
полновесные рубли Екатерина заменяла красивыми словами,
многообещающими посулами и в редких случаях
впечатляющими действиями. Действия рождались особыми
обстоятельствами. Например, появлением опасных разговоров
и нежелательных слухов. Так случилось в году 1765-м.
Еще в июле 1764-го отчаянный поручик Василий Мирович
попытался освободить из Шлиссельбургской крепости
законного наследника российского престола — Иоанна
Антоновича, правнука царя Иоанна Алексеевича. Попытка
окончилась плачевно: узника застрелила стража, а неудачливого
поручика казнили. К пересудам о таинственной смерти Петра III
добавились разговоры о двух новых убийствах. В костер
народных суждений подбросили сухих дров, и поползли
от окраин к центру зловещие слухи о безродной немке, через
кровь захватившей русский престол. Взволнованная Екатерина
пишет своему ближайшему советнику Н. И. Панину:
«Я опасаюсь, однако, чтобы в таком большом городе, как
Петербург, глухие толки не наделали ли бы много несчастных».
Личный страх упрятан за благородными и красивыми словами,
предназначенными для публичного чтения и для потомков:
мудрая мать-государыня радеет о счастье подданных.
Истина очень старая: ребенка можно отвлечь и утешить
игрушкой, народ — зрелищами и хлебом. Екатерина эту истину
знает хорошо. Вот почему весной 1765 года на пустыре
у большой излучины речки Кривуши (будущий Екатерининский

канал, ныне канал Грибоедова) сотни плотников, согнанных
со всех концов города, начинают ставить огромный балаган для
народных увеселений.
Уже много десятилетий пустырь называли Брумберговой
площадью — по имени владельца «пильных мельниц», стоявших
на краю. Растущий Петербург настойчиво требовал все больше
и больше досок, балок, брусьев. Мануфактура процветала, а
рачительный хозяин все засыпал и засыпал болотистый пустырь
золотистыми опилками, чтобы облегчить дорогу ломовикам.
К Николе Летнему, 9 мая, поднялись на этой площади
качели, карусели и вместительный «амфитеатр» для
театральных представлений. Два раза в неделю добровольцы из
ремесленников, подьячих и лавочных сидельцев разыгрывали
здесь действа. За содержанием пьес наблюдала полиция. Она же
выплачивала актерам каждый раз по полтиннику. Так
соблюдались порядок, благонамеренность и народное
довольство.
Простой люд охотно кружился на каруселях, смеялся над
похождениями Фомы и Ерёмы, но вовсе не забывал погибшего
в Шлиссельбурге узника и убиенного императора. И в 1766-м, и
в 1777-м, и даже в 1788 году Тайная экспедиция рассматривала
дела о «воскресшем» Иоанне Антоновиче. А в 1773 году
на берегу реки Яик объявился новый «император Петр III» —
Емельян Пугачев, или, как называла его императрица, скрывая
свой испуг, — «маркиз де Пугачев». Примечательно, что именно
в этот год Екатерина подписала указ «Об учреждении в СанктПетербурге публичного Российского театра». Возводить
каменное строение поручено придворному архитектору
Антонио Ринальди, уроженцу Неаполя. А стоять тому театру
указано на Карусельной, бывшей Брумберговой площади там,
где качели и балаган.
Верить в проявление потусторонних сил — смешно и наивно,
но порой цепь случайностей наводит на странные
размышления. Видно, не очень хорошее место выбрала
Екатерина для Каменного театра. Сначала со стены возводимого
здания упал Ринальди. Расшибся так, что недомогал до самой

смерти. Потом на протяжении столетия театр дважды выгорал
дотла. Четырежды его перестраивали, не считая разных
переделок. В 1811 году после большого пожара свалился с лесов
еще один зодчий — Жан Тома де Томон. И умер через два года,
так и не встав с постели. Все эти события могли породить
у простого обывателя нежелательные размышления о
некоторых начинаниях императрицы.
Все же, когда летом 1783 года убрали строительные леса,
кирпич, щебень, корыта с известью, когда растащили все,
вплоть до малых щепок, посреди площади открылось огромное
строение. Массивное и тяжелое, оно возвышалось над всеми
окрестными зданиями.
Выступающий с западной стороны театра прямоугольник
обозначал парадный вход. По углам стояли Диана с ланью
и Латона — мать ее и Аполлона. Большой треугольный фронтон
венчал основной массив строения. А над ним белоснежная, из
каррарского мрамора, фигура сидящей Минервы —
покровительницы поэтов, художников, артистов.
Богиня ликом походила на императрицу. В ясную погоду
чудилось: богиня милостиво улыбается, взирая на площадь.
Здесь по утрам под дробь барабанов и визг флейт проходила
смена гвардейского караула. Воинский артикул — не дамское
дело, но свою гвардию императрица любила. Это она помогла
Екатерине усесться на трон. В ней служило немало красивых
и ловких офицеров. Гвардия укрепляла осознание власти —
императорской и женской.
Три раза в неделю по вечерам площадь оживала. Она
наполнялась праздничным гулом, скрипом колес, ржанием
лошадей и пронзительными криками «Па-ди-и!», «Па-ди-и!».
Петербург съезжался в театр.
Армия и Просвещение — два кита, на которых, по мнению
императрицы, должна стоять власть. Армия свою мощь
доказала в сражениях с турками. Заботу о Просвещении
подтверждали Эрмитаж, Большой Каменный театр, недавно
подписанный указ «Об учреждении народных училищ».
Убедительные доводы разумности и справедливости

благополучного царствования.
Создание Большого Каменного театра — только эпизод в
грандиозном государственном спектакле, поставленном
императрицей. Но, будучи созданным, театр сам невольно стал
причиной многих последующих событий в истории российской
художественной жизни. Одно из них начинается с появления
Комитета для управления театральными зрелищами и музыкой.
Комитет приглашает на российскую службу танцоров
из Лондона. Знаменитые артисты отправляются в Петербург...
Однако следует прервать повествование: его герой въезжает
в столицу Российской империи...

ПУТЬ К МАСТЕРСТВУ
I
Видавший виды запыленный дормез остановился у
гостиницы «Париж», что на углу Большой Морской и Нев­ского.
Осторожно, точно пробуя твердость земли, вылез мужчина
средних лет. За ним, опираясь на руку спутника, молодая дама
в модной парижской шляпке. За ней спрыгнул мальчик лет
восьми болезненного вида.
Случилось это в последних числах августа 1785 года.
Приезжий потребовал две хорошие комнаты сроком
на месяц, слугу и наемную карету с парой лошадей.
— Прикажете комнаты с обедом? — услужливо склонился
хозяин.
— И с хорошим вином...
Какое-то время хозяин поскрипел пером.
— Триста рублей с вашей милости...
Привычным жестом человека, не умеющего торговаться,
приезжий раскрыл портмоне...
Назавтра господин с дамой отправились в Канцелярию
полицмейстерской части. О подобной надобности напомнил
с утра хозяин. С 1719 года в России строго и неуклонно
соблюдали указ государя Петра Алексеевича: «Иноземцы,
которые приезжать будут... из иностранных государств,
являться и приезды свои записывать в Канцелярии
полицмейстерских дел, а в той Канцелярии оных допрашивать,
откуда и кто приехали, и для чего, и с какими пасами, и
допрашивать с обстоятельством...»
В доме на Мойке приезжие дали о себе сведения. Госпожа
Гертруда Росси, танцовщица. Родом из Мюнхена. В девичестве
имела фамилию Аблехер. Искусству своему начала обучаться
в Королевском театре в Неаполе. Там же родился ее сын Карл.
Господин Шарль Лепик, танцор, постановщик и сочинитель
балетов. Родом из Эльзаса. Мастерству учился у прославленного
балетмейстера Новерра. Выступая в Неаполе, встретил госпожу

Росси, с которой обвенчался по римско-католическому обряду.
Весной 1782 года переехал в Париж, но там пробыл недолго. Изза козней дансёра Вестриса вынужден был по совету своего
учителя отправиться с женой и пасынком в Лондон. В Петербург
приехали из Английского королевства, дабы вступить
на русскую службу. А поручительное письмо имеют от
посланника Ивана Матвеевича Симолина...
Канцелярия полицмейстерских дел объявила: препятствий
дансёрам Лепику и Росси не чинить и жительство в столице
разрешить.
Теперь иноземным артистам предстояло явиться к князю
Николаю Алексеевичу Голицыну, ведавшему в Комитете для
управления театральными зрелищами и музыкой.
Представления в Большом Каменном театре давались
трижды в неделю. Один день — итальянская труппа. Другой —
французская, за которую отвечал камергер Андреян Иванович
Дивов. В третий день — труппа русская под надзором Петра
Андреевича Мятлева. Каждое представление обязательно
завершалось балетом.
В доме князя Голицына на Фонтанке с приезжими заключили
первый контракт. По сему контракту велено им обоим
«танцевать в больших операх, также танцевать и в больших
аллегорических балетах, которые при случае публичной какой
ни есть радости сочинены будут, с тем однако же, что те части
из оных, в которых он с женою своей употреблен будет, будут
сочинены им самим». А жалованье положено им: Лепику — 6000
рублей в год, Росси — 4000 рублей в год, на карету по 500 рублей
в год каждому, на квартиру 500 рублей каждому и 70 саженей
дров в год обоим. Платье театральное доставляет им дирекция.
И еще дается в пользование ложа 2-го яруса ценой в 75 рублей.
А уже утром 3 сентября того же 1785 года служители при
полиции — хожалые — разносили по городу печатные афишки:
«Комитет имеет честь обнадежить публику, что она вскоре
услышит славнейшего певца господина Маркезини и госпожу
Тоди и увидит искуснейших дансёров господина Пика и госпожу
Росси... таланты во всех родах знаменитыя, которым вся Европа

отдает должную справедливость...»
Афишки получали только те, кто жил в городе между Невой
и Фоникой. Именно здесь находилась истинная столица
империи. Здесь вершились судьбы, устанавливались моды
и мнения, царили довольство и веселье. А те, кто жил за Невой,
на Петербургской стороне, те должны были заботиться о
благополучии и благоденствии Города. Разделение это касалось,
правда, только подданных империи. Уроженец Европы, кем бы
он ни был, прибыв в Петербург, почти сразу получал право
селиться рядом с дворцами и особняками знати. Само
иноземное происхождение уже давало привилегию...
Из гостиницы, где одолевали клопы и вечно пахло
прогорклым маслом, Лепиково семейство переехало в один
из домов позади Каменного театра. Переделанные и
перестроенные, они и сейчас стоят вокруг Театральной
площади. И старожилы прозывают их «театральными». Новое
жилье занимало, скорее всего, целый этаж дома. В одной из зал
на половине Гертруды Росси устроили класс для обучения
танцам желающих. Сохранился счет за ремонт окон в покоях
мадам: за восемь новых рам, с восемью переплетами каждая, а
в них богемские стекла, — уплачено 64 рубля. Семья танцоров
обживалась и утверждалась в новом для них мире, нарочито
подчеркивая и свои денежные возможности, и привычки людей,
не умеющих, не желающих считать рубли.
Дневников или каких-нибудь записок месье Лепик и мадам
Росси, скорее всего, не вели. Неизвестны нам их приватные
письма того времени. Наверное, не было у них в Европе людей,
с кем хотели и могли поделиться своими раздумьями и первыми
впечатлениями. К счастью для нас, оставил об этом времени
свои воспоминания французский посол граф Луи-Филипп
Сегюр, прибывший к русскому двору за несколько месяцев
до артистов. Конечно, умом, начитанностью, литературным
талантом граф превосходил знаменитого танцора, но первые
общие впечатления от России двух иностранцев могли быть
схожими.
«Петербург представляет уму двойственное зрелище; здесь

в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и
XVIII веков, Азию и Европу, Скифов и Европейцев, блестящее
гордое дворянство и невежественную толпу. С одной стороны,
модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры,
великолепные торжества, зрелища подобные тем, которые
увеселяют избранные общества Парижа и Лондона, с другой —
купцы в азиатской одежде, извозчики, слуги и мужики
в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми
шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткнутыми за
ременными поясами. Эта одежда, шерстяная обувь
(неизвестные европейцам валенки. — Ю. О.) и род грубого
котурна на ногах (лапти с кожаными ремешками вокруг икр
породили у француза сравнение с античной обувью. — Ю. О.)
напоминают Скифов, Даков, Роксолан и Готов, некогда грозных
для римского мира».
Посол не скрывает своего удивления перед открывшимся:
вопиющим противостоянием нищеты и роскоши, чудовищным
неравенством сословий, непонятностью одежды и обычаев.
Россия в его представлении — дикая, непросвещенная страна,
способная на самые неожиданные поступки. И даже утонченная
литературная форма не в состоянии упрятать страх графа, вот
они, новые скифы, даки и готы, способные повторить с
цивилизованной Европой то, что они сделали с Римской
империей.
Впрочем, семейство Лепика над такими проблемами не
задумывается. Для них Россия — обетованная земля, которой
нужен их талант и где они могут жить в довольстве и сытости.
Ради этого они готовы честно служить в меру своих сил.
Однако даже самые лучшие намерения не облегчают
вхождение в новую жизнь, привыкание к ней. Для взрослого
человека, с устоявшимися взглядами и привычками, это всегда
трудно. Для ребенка проще, потому что занимательно. Он
воспринимает только внешнюю, самую интересную сторону
жизни.
Первое знакомство Карла с Петербургом начиналось из окна
кареты, когда мать брала его с собой на прогулку или за

покупками. Тогда за толстым стеклом постепенно
раскручивалась панорама: нарядные особняки, пустыри, речки,
каналы, грязные боковые улицы, где после дождя вязнут
повозки, снова особняки, храмы, простор мощеного Невского
проспекта, нарядные экипажи, запряженные четверней. Мало
женщин и много красивых военных мундиров. И наконец,
торговые ряды. Гостиный двор оглушал своим гамом и
неумолкающими криками зазывал и потому не нравился. Зато
с тайным страхом и любопытством взглядывал Карл на Летний
дворец. Он напоминал очень старую даму, которая продолжает
носить платья своей молодости. Дворец стоял пустой,
позабытый, и казалось, что именно в его залах обдумывает свои
козни злая фея.
Очень нравился дворец из мрамора, стоявший на краю
большого поля. Его медная крыша полыхала густым красным
пламенем. И это было красиво. Потом карета сворачивала на
торжественную набережную, одетую в гранит. Он любил
разглядывать статуи и лепные украшения дворца императрицы,
но никогда не успевал рассмотреть все маски над большими
окнами второго этажа. Карета сворачивала и уже катилась
по Дворцовому лугу, а затем вдоль земляных валов
Адмиралтейства. Там, за этими валами, сотни умелых людей
строили большие корабли. Когда их спускали на воду, корабли
поднимали белые паруса и уходили к далеким незнакомым
землям! Еще очень любил он тонкие сверкающие иглы над
Петропавловской крепостью и Адмиралтейством. В разную
погоду они сияли по-разному: на солнце горели золотым огнем,
в пасмурный день и вечерами — серебряным светом. Мальчику
в городе было интересно...
Все в конце концов утрясается, образовывается, и тогда
наступает обычная, повседневная жизнь с ее большими
и мелкими заботами, хлопотами, переживаниями, с
размеренным течением дней. Пришла пора подумать об учении
Карла. Судьбу решал отчим. О приходящих учителях он слышать
не хотел — слишком хорошо знал этих французских
воспитателен, которые у себя на родине служили лакеями.

В Петербурге есть военные училища, но для военной карьеры
мальчик слишком слаб. Народное училище тоже не годится —
Карл пока не говорит по-русски. Выбор падает на Петершуле,
которой благоволит императрица.
Школа существует и по сей день на Невском проспекте (дом
22/24). Позади лютеранской церкви Святого Петра стоит
пятиэтажное здание, с первого взгляда отчетливо видно, что
три верхних этажа надстроены недавно. А два нижних —
прекрасный памятник елизаветинского барокко. В причудливые
завитки чугунных решеток второго этажа вплетены буквы St P
S — Sant Peter Schule — Школа Святого Петра.
Основана она была еще при Петре I вице-адмиралом
Корнелием Крюйсом и размещалась на Большой Миллионной.
После 1723 года школа переехала к Невской першпективе.
В 1764 году императрица Екатерина II подписала указ о своем
покровительстве Петершуле и освободила ее от налогов.
В 1783 году последовал новый указ: переименовать школу в
«Главное нормальное училище для русских подданных,
употребляющих немецкий язык». Новое название не
прижилось, и школу по-прежнему звали «Петершуле».
Славилась она своими учителями, среди которых бывали даже
академики. Знаменита и по сей день учениками, вышедшими из
ее стен: декабристами Михаилом Фонвизиным и Александром
фон Бригеном, Львом Пушкиным, архитекторами
Константином Тоном и Николаем Бенуа. Именно в Петершуле
определили учиться Карла Росси. Теперь по утрам карета или
санки везли мальчика от Театральной площади на Невский.
Ученики школы разделены на три ступени. Младшие два
года обучаются чтению, счету, рисованию. Средняя ступень
постигает знания за три года: грамматика, арифметика, общая и
священная история, география. Старшая ступень, помимо
прочих предметов, четыре года изучает геометрию, физику,
механику и архитектуру. Газета «Санкт-Петербургские
ведомости» печатает объявление: «Для обучения архитектуре
гражданской на языке российском потребен разумеющий науку
сию учитель. Желающие в должность сию вступить явиться

могут с надлежащим о знании сем свидетельством...»
Желающих, видимо, не находилось, и объявление печатали
чуть ли не в каждом номере.
С особым рвением Карл постигал тайны физики, алгебры,
геометрии и тихо радовался, когда его хвалили. Много позже,
став прославленным мастером, любил удивлять подчиненных
быстрыми и точными вычислениями. Но самыми радостными
были уроки рисования. В эти часы он жил в мире собственной
фантазии, таком далеком от шума, криков и обидных забав
сверстников. Рисунки Карла выделялись легким, быстрым
штрихом, точно выписанными деталями и нежной подцветкой
водяными красками. В последних классах его часто ставили
в пример. Когда подобное случалось, на весь день приходило
хорошее настроение.
Еще он любил театр. Достаточно было выйти из дома,
перебежать улицу, чинно пройти мимо знакомого служителя,
чтобы очутиться в таинственном полутемном мире. Вокруг чтото стучало, скрипело, шуршало, пахло красками и пилеными
досками. Сверху и снизу раздавались какие-то голоса. И вдруг
наступал момент, когда из этого странного смешения звуков,
движений, запахов нежданно в пустой коробке сцены вырастали
горы, леса, замки. И все вокруг преображалось, и возникал
новый, нарядный и радостный мир.
«Мы были в театре, и долго не выйдет у нас из головы то, что
мы там видели. Пьесы представлены были следующие:
“Притворная любовница” и никогда не виданный балет “Медея
и Язон”. Первая пьеса производила только довольно смеха, а
последняя, могу сказать, что есть наисовершеннейшая в своем
роде. Весь Петербург жаждал ее видеть. Несколько сот человек
поехали назад, не имея уже в театре места... Я боялся истинно,
чтоб от ужасных перемен декораций и множества
представленного пламени не загорелся бы в самом деле театр.
Я, в окончание похвалы сему балету, скажу только то, что здесь
все говорят, что, от начала таковых представлений, такого
балета никогда не было...» Это рассказ очевидца первой
постановки Лепика.

К балетмейстеру пришла слава. О Шарле Лепике говорили
во дворце и в особняках вельмож. Его балеты хотели видеть
у себя дома императрица, недоверчивый и подозрительный
великий князь будущий император Павел, входившие «в случай»
придворные. Сама великая княгиня Мария Федоровна, жена
Павла Петровича, берет уроки у славного балетмейстера.
И наверное, по ее желанию наследник престола дарит танцору
участок земли в своем Павловске. Рядом получают места для
строения летних домов другие приближенные великого князя.
Среди них — и архитектор Винченцо Брéнна, и камердинер
Иван Кутайсов, который скоро станет графом. Известность
Лепика столь велика, что улочку в Павловске, где стоит его дом,
обыватели прозывают Пиковым переулком. Теперь Карл
свободное время проводит в красивом и уютном дворцовом
парке.
Однажды кто-то показал ему высокого белокурого
подростка: «Это твой ровесник. Наверное, он будет русским
царем. Его зовут Александр». Карл удивился: будущий
император, а такой же, как все его сверстники. Незаконный сын
дансёрки потом не единожды будет встречать на прогулке
старшего сына великого князя Павла Петровича. Жизненные
пути двух ровесников сначала пересекутся, затем сблизятся
и пролягут рядом. В конце концов наступит момент, когда Росси
станет для Александра I очень нужным человеком, почти
незаменимым. Но прежде, чем это случится, стопчет Карл
много пар башмаков...
Шарль Лепик вошел в моду, как новые головные уборы —
высокие узкие цилиндры. Мода — это успех, признание, деньги.
Теперь вечера артистов расписаны надолго вперед. В
петербургских дворцах на танцоров созывают гостей, как на
диковинное иноземное блюдо. Ими восхищаются, в их честь
поднимают бокалы, их слушают с неподдельным
любопытством, но всегда и всюду все же существует некая
невидимая преграда, отделяющая хозяина и его гостей
от артистов. И мадам Росси, и месье Лепик — представители
романтичного, завлекательного, но, увы, другого сословного

мира. Подобные границы в Российской империи нарушать
не принято.
«В Петербурге живут колонии различных национальностей...
нравы и обычаи... обитателей очень разнообразны... Немцы
в Петербурге — художники и ремесленники, главным же
образом портные и сапожники; англичане — седельники
и торговцы; итальянцы — архитекторы, певцы, продавцы
картин и так далее, но трудно сказать, что представляют из себя
французы. Большинство меняет звание ежегодно, приехав
лакеем, он делается учителем, а потом советником; его видишь
то актером, то гувернером, торговцем, музыкантом, офицером.
Чтобы узнать нравы и характер каждой группы, надо
проникнуть в дома — на улицах живут по-русски. У французов
забавляются шарадами, весело ужинают, поют кое-какие
не забытые еще водевили; у англичан обедают в пять часов,
пьют пунш, говорят о торговле; итальянцы занимаются
музыкой, танцами, смеются жестикулируют, их разговоры
вертятся на спектаклях и искусстве; у немцев беседуют о науках,
спорят, много едят и говорят друг другу комплименты вовсю;
у русских всё вперемежку и надо всем парит игра, она — душа
их общества и их веселья, но они не чуждаются и других
развлечений».
Это свидетельство швейцарца К. Массона, приехавшего
в Петербург год спустя после Лепика и Росси. Сперва он служил
в Артиллерийском корпусе, потом — секретарем великого князя
Александра Павловича. После восшествия на престол Павла I
швейцарца выслали прочь как якобинца и соотечественника
Марата и Жан-Жака Руссо.
Записки Массона позволяют в какой-то мере представить
атмосферу дома модных танцоров.
В просторных апартаментах на Театральной площади
собирались вечерами в основном итальянцы и французы.
Обменивались
городскими
новостями,
сплетнями.
Доверительно сообщали последние известия из Франции.
За ужином всегда находились спорщики, мечтавшие доказать
превосходство белого французского шабли над венецианским

конельяно, чтобы потом со вкусом опрокинуть рюмку
российской водки. Ужин незаметно переходил в пиршество
легких, незлобивых, но острых шуток и насмешек. Порой,
развеселившись, начинали представлять озорные фарсы с
влюбленным Арлекином, простоватым Панталоне и ловкой
Коломбиной. Для большего интереса и развлечения играли
с намеками на личности.
Не сразу, постепенно сложился круг друзей, конечно,
в первый черед из соплеменников и сослуживцев. Среди них
ближайший — архитектор Винченцо Бренна. Уроженец
Флоренции, он обучался своей профессии в Риме,
продолжавшем жить традициями барокко. Потом работал
в Польше, пока в 1784 году не переехал в Россию. Поначалу
Бренну определили помощником шотландца Чарлза Камерона,
возводившего дворец в Павловске. Именно тогда он сблизился с
семейством Лепика. Даже летние дома их стояли рядом. В семье
артистов Бренна отдыхал от служебных разговоров и весело
болтал о пустяках. Для человека, живущего вдали от родины, это
подарок судьбы.
В тесном кругу и разговор доверительный. Можно поведать
о том, как тяжко заболела императрица, получив известие
о казни короля французского. Посудачить о новом приступе
страха у Павла Петровича. Высказать презрение к этим
невеждам и грубиянам — гатчинским офицерам, затянутым
в прусские мундиры и вставленным в огромные сапоги с
квадратными носами. При случае не грех поделиться новыми
слухами о желании престарелой императрицы отстранить сына
от престола и назначить своим наследником внука Александра.
В такие вечера не заглядывают вперед, не размышляют о
возможных будущих переменах. И балетмейстер, и архитектор
простодушно убеждены, что артисты и художники необходимы
всем правителям и перемены наверху не затронут их
благополучия. Не следует только впутываться в какие-либо
тайные общества или примыкать к каким-либо партиям. Цель
Артиста — творить вне политики.
Частенько заворачивал на огонек живший неподалеку еще

один итальянец — Пьетро Гонзага. Прославленный в Милане
и Венеции театральный художник с лета 1792 года трудится
в Павловске. Громогласный, резкий, требующий всеобщего
внимания, он сразу же заполняет собой кабинет Лепика. Гонзага
мечтает строить новые театры и храмы, а его не понимают,
не ценят, его заставляют украшать фресками залы дворца
и писать декорации для новых опер и балетов, придуманных
Лепиком. Это несправедливо. Художник обижен и возмущен.
Вот посмотрите сами: он почти бросает на стол рисунки
и чертежи придуманных им зданий. Собравшиеся внимательно
рассматривают их. Многозначительно кивают и стараются не
проронить ни слова. Пристальнее всех разглядывает новые
эскизы юный Карл. Ему нравятся эти рожденные полетом
быстрой кисти или пера стройные единства площадей и
проспектов еще неведомого города, подчиненного цельному и
логичному замыслу архитектора. Он действительно
не понимает, почему этому строгому и уже пожилому человеку
не позволяют строить. Но задавать такой вопрос в присутствии
старших неприлично, и Карл тоже молчит.
К счастью, приглашение к столу обрывает царящее
молчание. Наступает оживление. И Бренна, и Гонзага любят
вкусно поесть. За ужином разговор становится веселее,
забываются обиды. Постепенно беседа сворачивает на общие
интересы, на повседневные дела. И неизменно возникает образ
недавнего управляющего Павловском — дотошного, въедливого,
но доброго педанта Карла Ивановича Кюхельбекера.
Юноша нередко встречал этого высокого, чугь сутулого
человека с внимательными глазами навыкате. Он очень смешно
ходит — широкими шагами, не сгибая ног. Будто огромным
циркулем промеряет точную длину дорожек и аллей парка.
Юный Кард даже не предполагает, что через три
десятилетия, когда уже не будет в живых ни управляющего,
ни Лепика, ни Бренны, он услышит эту фамилию. Ее
многократно назовут рядом с именами других отчаянных
молодых людей, попытавшихся утром 14 декабря 1825 года
переломить на Сенатской площади ход российской истории.

Припомнит ли он тогда свои далекие юношеские годы?
Сумеет ли связать воедино разные времена и события? Нам,
видимо, никогда этого не узнать…
А пока Карл стремится проникнуть в тайны архитектуры.
Он мечтает стать зодчим. Друзья дома, вечерние беседы
в кабинете отчима и в гостиной, рождавшийся на его глазах
павловский ансамбль — все оказало влияние на окончательный
выбор будущего занятия.
Помог случай. Весной 1795 года Бренна сильно покалечил
руку. Коляска, в которой он возвращался из Павловска
в Петербург, опрокинулась в глубокую канаву. Врачам пришлось
серьезно повозиться с архитектором. Руку немного подлечили,
но без надежного помощника, способного выполнять всю
черновую работу, обойтись уже было нельзя. После недолгих
раздумий Бренна выбрал юного Росси, которого хорошо знал,
в чьи способности верил, Карл с радостью принял предложение.
Так всерьез началось его обучение будущей профессии.
Может, конечно, как архитектор Винченцо Бренна и не столь
велик, но воспитатель он прекрасный. Не случайно берет у него
уроки искусства архитектуры сам великий князь Павел
Петрович, любитель и знаток серьезной музыки. Не подавляя
личных вкусов и воззрений, Бренна умеет хорошо объяснить
основы своей профессии или, как говорят, заложить фундамент
мастерства, умеет развить чувство красоты и соразмерности.
Примером тому прославленный Джакомо Кваренги, который
позже напишет: «...названный г. Бренна явился первым
учителем моим в архитектуре». Или приехавший с учителем
из Польши Франц Лабенский, который очень скоро и надолго
станет хранителем Картинной галереи императорского
Эрмитажа.
Франц старше Карла и, конечно, опытнее. Поэтому у него
тоже можно кое-чему научиться. Еще тщательнее продолжает
Росси разбор рисунков и композиций Гонзага. Перенимать все
нужное и полезное — закон учения. Карл занимается
с упоением, не обращая внимания на быстро бегущие часы и
наступающую усталость. Много позже современники станут

восхищаться его упорством, работоспособностью и поистине
ненормальной влюбленностью в свое дело. А пока юноша
настойчиво изучает основы, чтобы потом, как втайне мечтает,
покорить мир своим искусством.
II
Адмиралтейство — сердцевина города. От него разлетаются
три луча — проспекты Невский и Вознесенский, а между ними
улица Адмиралтейская, или Гороховая. Три луча, три пути
в глубь России, чтобы везли по ним корабельный лес, парусину,
пеньку, железо — все, что потребно для строения флота
российского. Так замыслено еще царем Петром.
От Адмиралтейства начинается столь надобный России
морской путь на Запад. Широкий ров и земляной вал с пятью
бастионами охраняют подступы к нему. За валом широченной
буквой П растянулось двухэтажное здание. Оно приглушает
неумолкающий перестук топоров, повизгивание пил, уханье
молотов. Там, во внутреннем дворе, рождаются на стапелях
новые корабли. Так было в начале столетия и в конце его. А в
середине века — при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне —
царило в Адмиралтействе затишье. Для преемников царя Петра
дела личные были важнее дел государственных. Не случайно
через три года после вступления на престол Екатерина II
заметит в письме графу Н. И. Панину: «...у нас нет ни флота,
ни моряков».
Состояние флота, по убеждению императрицы, — только
часть общей грустной картины положения в стране. Запущены
финансы, торговля, мануфактуры, армия. Екатерина охотно
чернит своих предшественниц, чтобы ее замыслы и начинания
предстали верхом разумности и справедливости.
Великое государство не может существовать без
многопушечных кораблей и быстрых фрегатов. Посему вновь
ожило Адмиралтейство, и запахло окрест пиленым лесом
и мокрой парусиной. Россия начала строительство нового
флота. А как строила, свидетельствует примечательный факт:

в июле 1769 года ушла из Петербурга в Средиземное море
эскадра из пятнадцати больших и малых судов, а до Италии
добралось только восемь. Остальные разрушились по дороге. Но
и их оказалось достаточно, чтобы одержать блистательные
победы над турками. Великий успех подстегнул российское
Адмиралтейство на строение новых кораблей. Флот бурно
возрождался.
Чем успешнее шли работы на верфи, тем больше ширилось
недовольство в рядом стоящем дворце. Досаждал шум,
раздражал тяжкий запах дегтя и кипящей смолы. Рождался
страх перед возможными большими пожарами. Ведь только
канал разделял Зимний дворец и опасное Адмиралтейство.
Страшный пожар 1783 года все же заставил императрицу
принять твердое решение: перевести строение кораблей
на остров Котлин, в Кронштадт. И заскрипела канцелярская
машина, раскручивая свои тугие колеса.
Одной из малых «шестеренок» этой скрипучей машины
неожиданно оказался Карл Росси. «Июля 28 дня 1795 года по
высочайшему повелению в службу определен в Адмиралтейское
ведомство. Из итальянцев, архитектурным чертежником
сержантского чина, архитектурии гезелем». Практических
навыков у юноши еще нет, но выучка, видимо, хороша, если
берут сразу на ответственное дело — чертежником. Его
обязанность — готовить листы с планами и фасадами строений
будущих или тех, что восстанавливают сейчас после пожара. Для
мягкого и романтичного Карла несколько огорчительно: нет
простора для полета собственной фантазии. Но что поделаешь
путь к вершине служебной пирамиды начинается у ее
основания.
Для юноши это очень важный рубеж в жизни. Наконец-то
он может считать себя взрослым. Уже давно кумир в доме — его
младшая сводная сестра Мария, а он всего-навсего пасынок.
Теперь же он самостоятельный человек. Больше не нужно
просить деньги на мелкие карманные расходы. Служба
приносит пусть пока небольшое, но жалованье.
Но почему именно чертежником при Адмиралтействе?

Почему не в Конторе от строений императорских домов и садов
или не в архитектурной команде при главном полицмейстере
города? Только потому, что Адмиралтейскую коллегию
возглавляет великий князь, генерал-адмирал Павел Петрович. И
зачисление на службу тоже не случайно, 28 июля Карл Росси
объявлен сержантом, а через пять месяцев он уже получает
очередное повышение: переведен в прапорщики с жалованьем
150 рублей в год.
Прапорщик — первый обер-офицерский чин по «Табели
о рангах». Пояснение к «Табели» гласит: «Которые дослужатся
до обер-офицерства не из дворян, то когда кто получит
вышеписанный чин, оный суть дворянин и его дети, которые
родятся в обер-офицерстве...»
Неизвестно от кого рожденный итальянец Карло Доменико
Росси милостью великого князя получает российское
дворянство. Теперь его обязаны называть «ваше благородие».
(Примечательно, что через два года Павел, уже император,
издаст указ: разночинцев в офицеры не представлять. Но Карл
уже останется безучастным к этому.)
Проходит всего четыре недели после пожалования —
и новый неожиданный переворот судьбы: 28 января 1796 года
прапорщик Карл Росси уволен из архитектурной команды
Адмиралтейства. Биографы зодчего не упоминают об этом
событии, хотя оно исправно занесено в послужной
(формулярный) список.
Есть во всей этой шестимесячной государственной службе
явная нарочитость. Напрашивается только один вывод:
действие сие необходимо было для получения дворянства.
Простолюдин не может находиться в ближайшем окрудении
великого князя — наследника престола. Романтически
настроенный Павел в этом твердо убежден. Современники
будущего императора неоднократно отмечали эту черту его
характера. Поэт И. Дмитриев напишет в мемуарах: «Я находил...
в поступках его что-то рыцарское, откровенное». Шведский
посол в России Г. Армфельт отметил: «Павел… с нетерпимостью
и жестокостью армейского деспота соединял известную

справедливость и рыцарство...» Наполеон с долей иронии
просто назовет Павла «русским Дон-Кихотом».
Павловский и гатчинский сюзерен посвятил в рыцари своего
«архитектурного пажа», бастарда Карла Росси. О такой милости
не могли даже мечтать его знаменитые мать и отчим.
Пожалование Карлу Росси дворянства — свидетельство
не только милости великого князя, но и особой близости
будущего архитектора к павловскому двору, где он принят, где
он свой. По убеждению большей части петербургского высшего
света, положение не самое прочное и удачное. Все сильнее
и громче ползет по городу слух, что государыня императрица
твердо решила отстранить сына и передать российский трон
внуку Александру. Каково-то тогда будет павловским
любимцам? Но разве можно в девятнадцать лет, когда Фортуна
тебе милостиво улыбается, просчитывать далеко вперед свое
будущее? И молодой Росси с увлечением помогает своему
учителю в строении Гатчины, в украшении павловских
праздников. Он больше не чувствует себя вне общества, изгоем.
А будущее, как ему кажется, сулит еще больше радости.
К сожалению, биографы архитектора не обратили внимания
на эту важную деталь: пожалование молодому человеку
дворянства. А может, просто не приняли во внимание — во имя
довольно расхожей и привлекательной концепции:
талантливый художник не понят и отвергнут бездушным
высшим светом.
Создателем подобной легенды оказалась писательница О.
Форш, автор романа «Михайловский замок». Случилось это в
те годы, когда обретенная всеобщая грамотность и не
достигнутое еще знание истории породили особое пиететное
отношение к художественной литературе — наставнику в жизни
и главному источнику правды.
Описывая знаменитое торжество посвящения Павла I в
достоинство Великого магистра ордена Святого Иоанна
Иерусалимского (иначе — Мальтийского ордена), писательница
подробно рассказывает, как юный Карл украшал дворец и парк к
предстоящей церемонии. Украсив же, вынужден был грустно

удалиться: ему, недворянину, нельзя участвовать в празднике.
«Эта обида запомнилась Росси на всю жизнь».
Роман О. Форш стал первоисточником для многих
искусствоведов и историков архитектуры. Легко и доступно
он объяснял оппозицию Артиста правительству. А документы
свидетельствуют о другом. Молодой помощник архитектора
получил дворянство за два года до церемонии. А вот на самой
церемонии Росси, как и многие другие, присутствовать не мог:
император пригласил на торжество только членов своей семьи
и высших чинов двора. Ничего оскорбительного для помощника
архитектора в этом не было. Ведь независимо от этого факта
положение любимого ученика Бренны при императорском
дворе оставалось прочным.
Конечно, оно могло быстро измениться, исполни Екатерина
II свое намерение передать престол внуку. Тогда бесславно
завершилась бы карьера многих приближенных Павла
Петровича. Но, видимо, не зря образованные люди конца
XVIII века старались уповать на Случай, это «мощное, — по
выражению А. С. Пушкина, — мгновенное орудие провидения».
К счастью для Карла Росси, Случай приключился.
6 ноября 1796 года в третьем часу пополудни в Гатчину
прискакал граф Николай Зубов, старший брат знаменитого
фаворита. Неожиданное появление столь странного посланца
вызвало тревогу. Павел уже знал о планах матери и боялся
ареста. Но предчувствия обманули великого князя. Зубов привез
известие: у государыни апоплексический удар и она при
смерти. (Впрочем, первоначальный испуг Павла оправдался
позже: через четыре с половиной года граф станет активным
участником убийства императора.) Выслушав долгожданное
сообщение, Павел приказал немедленно запрячь лошадей...
Современники описывают первый день царствования нового
императора как захват Зимнего, как дворцовый переворот. Уже
упомянутый нами ранее Массон: «Дворец взят штурмом...»
Г. Р. Державин: «Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы,
ботфорды, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались
в покои везде военные люди...» Полковник Н. А. Саблуков,

отъехавший позже в Англию: «Началась ужасная сутолока,
появились новые люди, новые сановники». Среди этих
«новых» — Винченцо Бренна и Карл Росси. Наступало их время.
Из воспоминаний князя Адама Ежи Чарторыйского:
«Никогда еще по сигналу свистка не бывало такой быстрой
смены всех декораций, как это произошло при восшествии
на престол Павла I. Все изменилось быстрее, чем в один день;
костюмы, прически, наружность манеры, занятия... Император
оставил для себя в Зимнем дворце апартаменты, которые
он занимал, будучи великим князем. Приемная зала бывала
переполнена теми, кому разрешен был вход... Здесь шло
беспрестанное движение, волнение, суетня; камердинеры,
адъютанты в ботфортах бегали, натыкались друг на друга, одни
ища кого-нибудь, другие неся приказы императора...
Император в своих решениях руководствовался лишь одним
желанием, чтобы его воля немедленно исполнялась, хотя бы
то были распоряжения, отданные по первому побуждению и без
всяких размышлений. Ужас, им внушаемый, заставлял всех
с трепетом и покорно опущенной головой подчиняться всем его
приказаниям, самым неожиданным и странным».
Первым делом решено уничтожить, вытравить распутный
дух правления матери. Этот ненавистный дух царил повсюду:
в армии, на улицах города, в самом дворце. Он мешал свободно
дышать новому императору. Павел задыхался...
25 ноября 1796 года по велению нового императора
в Александро-Невском монастыре вскрыли могилу подло
убиенного Петра III и положили останки в храме. В окружении
семьи и придворных Павел торжественно возложил
императорскую корону на тронутый желтизной череп отца. Так
восстанавливалась справедливость.
Через три дня после этого события новый указ: для
постоянного государева проживания строить с поспешанием
новый неприступный дворец-замок. Стоять ему на месте
обветшавшего Летнего дома, возведенного некогда Растрелли.
Выбор места не случаен: в том Летнем дворце Павел родился.
Толстые стены нового замка-крепости, земляной вал, глубокий

ров и подъемные мосты охранят императора от любых
покушений и продлят годы его жизни.
Слабость и неуверенность всегда жаждут чуда. Для
укрепления веры в неприступность и безопасность будущего
замка пущен слух трогательный и правдоподобный. Будто
солдат, стоявший ночью на часах в Летнем дворце, вдруг увидел
некоего юношу, окруженного сиянием. И сказал сей юноша:
«Иди к императору и передай мою волю — дабы на сем месте
был воздвигнут храм и дом во имя архистратига Михаила».
Сказал и исчез Солдат, сменившись с поста, доложил по
начальству. Потом его призвал сам император. Так во мнении
народа освятилось и место, и название замка — Михайловский.
Наблюдение за строением замка император поручил своему
первому наставнику в искусстве архитектуры действительному
статскому советнику Василию Ивановичу Баженову. Потом,
многие, многие десятилетия спустя, найдутся ретивцы,
которые, не утомив себя поисками в архивах, объявят Баженова
автором дворца. И пойдет гулять по свету это ложное, но такое
выгодное для многих утверждение. А ведь еще в начале 30-х
годов XX столетия историк архитектуры Б. Л. Васильев нашел
в бумагах императрицы Марии Федоровны карандашные
наброски плана будущего дворца, исполненные самим Павлом.
Но нашел, видимо, слишком рано, когда еще не приспело время
объявлять, что цари могут быть наделены способностями или
даже талантом...
Василий Иванович Баженов через три месяца неизвестно
почему был отстранен от всех работ. 4 марта 1797 года
объявлено новое повеление: «Строение Михайловского нашего
дворца поручить беспосредственно нашему архитектору
коллежскому советнику Бренне» — верному слуге, любимому
художнику, доброму советчику.
Теперь Бренна постоянно живет в Петербурге, на Невском —
в одном из домов католической церкви Святой Екатерины.
Здесь в кабинете зодчего рождается окончательный проект
будущего дворца. Ведь рисунки Павла — только наброски,
и далеко не самые совершенные. Бренне предстоит разработать

проект всего ансамбля — площади перед замком, манежа,
конюшен и кордегардий. Император нетерпелив в своих
желаниях, и архитектору приходится торопиться. Еще в декабре
1796 года к Бренне определены два надежных работящих
помощника — Федор Свиньин и Карл Росси. С их помощью
архитектор готовит два десятка чертежей большого формата и
отправляет пх Павлу с почтительным обращением: «Ваше
Величество. Спроектированные Вашим Императорским
Величеством планы и чертежи Михайловского дворца я привел
в порядок согласно основам и правилам искусства...» (еще одно,
пусть льстивое, но важное доказательство архитекторской
деятельности императора).
Указом от 30 декабря 1796 года Свиньин милостиво
пожалован коллежским асессором с ежегодным жалованьем 600
рублей, а Росси — губернским секретарем с жалованьем 300
рублей.
Губернский секретарь по «Табели о рангах» — XII класс, что
соответствует воинскому званию поручика или, потеперешнему, лейтенанта. Значит, совершено очередное
восхождение по служебной лестнице. И вдвое увеличено
жалованье. Конечно, для привычек и образа жизни семейства
Лепик 300 рублей — деньги не ахти какие, но вместе с тем
следует помнить, что в Петербурге в ту пору курица стоит 5
копеек, а пуд масла — 2 рубля.
Милость, оказанная молодому Росси, приходится на первые
два месяца царствования Павла — время, когда освобожден
из крепости Николай Новиков, возвращен из ссылки Александр
Радищев, отпущены вожди польского восстания 1794 года —
Тадеуш Костюшко, Игнацы Потоцкий и другие, помилованы
дворяне, осужденные по «новиковскому делу». Это розовое
время ласковых улыбок, раздачи наград и обещаний. Год 1797-й
и последующие окрашены в другой колер. Усердней стала
работать Тайная экспедиция или, как ее называли до 1762 года,
Тайная канцелярия. Для разбора генеральских и офицерских
дел создана Генерал-аудиторская экспедиция, куда направили
особо ревностных исполнителей монарших желаний. Историк

Н. Я. Эйдельман подсчитал: если за тридцать четыре года
правления Екатерины Тайная экспедиция рассматривала
в среднем 25 дел в год, то при Павле разбиралось в среднем 180,
то есть в семь раз больше. Генерал-аудиторат рассматривал
в среднем 10 дел в месяц. И все они касались в основном
жителей Петербурга. Над городом повисла атмосфера
высочайшего гнева. Стало тяжко дышать, ходить, думать. Новые
законы и указы сыпались как из рога изобилия. В среднем 42
законодательных акта каждый месяц. (Заметим, что во времена
Петра I издавалось примерно 21 указ в месяц, а при Екатерине
II — 12.) Запрещено носить круглые шляпы, установлена
обязательная ширина стоячего воротника немецкого платья,
запрещено танцевать вальс, запрещено иметь бакенбарды,
нельзя носить синие женские сюртуки с белыми юбками, кучера
и форейторы не должны больше кричать «Пади!». Резко
сокращено печатание книг: если в последний год царствования
Екатерины издано 249 названий, то в первый год правления ее
сына — только 175.
Треть каждого выпуска газеты «Санкт-Петербургские
ведомости» занимают сообщения о различных штрафах,
наказаниях и, порой, награждениях. Жизнь государства
определяется не идеями, а эмоциями Павла.
Будущий Михайловский дворец, который обязан сочетать
все атрибуты рыцарского замка и невиданную роскошь бывшего
французского двора, — любимая затея императора. И Павлу
кажется, что дело движется слишком медленно. Пока
не построен замок, он не может ощутить всей полноты своей
власти. Чтобы ускорить дело, император жалует своему
любимцу, Винченцо Бренне, чин V класса — статского
советника. А в помощь ему направляются лучшие зодчие
екатерининского времени — Чарлз Камерон и сам Джакомо
Кваренги. Подобная мера обязана убыстрить работы.
Под начальством Бренны уже трудятся архитекторы Е.
Соколов, И. Гирш, Г. Пильников. Теперь к ним прибавилось еще
двое маститых. В такой сильной команде роль двадцатилетнего
Росси, конечно, невелика. Его главная и, вероятно,

единственная обязанность — исправно копировать все чертежи,
если надобно — рисовать общие виды и как можно лучше
постигать все тонкости сложного архитекторского искусства.
Вклад Росси в украшение интерьеров и в проектирование
отдельных архитектурных деталей, о котором рассуждали
некоторые искусствоведы, ничем не подтверждается. Молчат
документы, молчат современники. А вот многочисленные
копии чертежей и рисунки, подписанные Charl Rossy, дожили
до наших дней.
В отделе рукописей Российской национальной библиотеки
в Санкт-Петербурге хранится небольшой изящный альбом.
Девятнадцать листов с чертежами и один заглавный с надписью
на французском языке: «Коллекция генеральных планов,
фасадов и разрезов замка Святого Михаила, нарисованная
Карлом Росси». По замечанию Н. Никулиной и Н. Ефимовой,
составителей полного каталога всех работ Росси, альбом
поражает «блестящей техникой рисунка». Значит, годы учения
не прошли даром: молодой Карл многое перенял у своего
наставника.
Альбом-подношение был создан незадолго до окончания
всех работ и сохранил до наших дней первоначальное обличье
замка. Торжественный подход к дворцу начинался со стороны
Итальянской улицы тройными полуциркульными воротами, где
средний проезд предназначен только для членов
императорской фамилии. За воротами — широкая прямая
аллея, по одну сторону которой здание конюшен, по другую —
экзерциргауз (манеж). Аллея обрывалась у трехэтажных
павильонов — кордегардий. Дальше начинались предзамковые
укрепления.
Широкий ров обрамлял площадь Коннетабля5. Через ров
переброшен деревянный подъемный мост. По обеим сторонам
его на гранитных парапетах бронзовые пушки, глядящие
в сторону аллей. В центре площади — памятник Петру I,
исполненный еще Бартоломео Карло Растрелли и
установленный теперь здесь по указанию нового императора.

На постаменте надпись, горделиво подчеркивающая
родственную преемственность: «Прадеду правнук». За спиной
памятника — широкий ров и через него три каменных моста.
Средний — только для царской семьи и иностранных послов.
Он ведет прямо к центральному порталу, облицованному
цветным мрамором и обработанному крупным рустом.
По бокам въездных ворот — обелиски с воинской арматурой
и вензелем императора. Композицию фасада завершает
треугольный фронтон с барельефом, над ним аттик,
увенчанный скульптурной группой.
Несмотря на внешнее различие всех четырех фасадов и
разнообразие использованных архитектурных деталей, замок
производит цельное и внушительное впечатление. И в этом
великая заслуга Бренны. Если облик фасада определялся
лежащим перед ним пространством — Фонтанкой или Летним
садом, то многообразие архитектурных деталей — результат
императорского нетерпения. Для ускорения строительства
хватали, везли, тащили декоративный камень, колонны, фризы,
скульптуры из Царского Села, дворца в Пелле, Академии
художеств, даже со стройки Исаакиевского собора. Именно
отсюда забрали приготовленный для храма порфировый фриз
и укрепили его над главными воротами, хотя существовавшая
на нем надпись никак не подходила дворцу. Может, никто
не обратил бы внимания на подобную несуразицу, но нашлись
те, кто решил ею воспользоваться. И пополз по городу новый
слух: отобрал государь у храма украшение и добром такое
самовольство не кончится: проживет он всего-навсего столько
лет, сколько букв в этой надписи. А их сорок семь... Как ни
удивительно, но именно столько и прожил Павел.
Шепоток пущен не случайно, как и многие другие,
переползавшие из дома в дом по улицам Петербурга. Видать,
кому-то они очень надобны. Н. Я. Эйдельман доказал, что уже
на следующий год после воцарения Павла родился в столице
заговор против государя, участие в котором принял даже
старший сын Павла — наследник престола Александр. Политика
императора, стремившегося «...не только к сохранению

сословного строя, но и к вящему порабощению сословий»,
вызывала недовольство и раздражение высшего дворянства,
привыкшего к вольностям екатерининского времени. Росло
число мечтавших о свержении «российского Дон-Кихота»,
увеличивался круг отважных людей, готовых силой прервать это
царство «кутермы». Вот почему каждый слух, каждый ехидный
анекдотец, способные унизить, опорочить Павла, тяжко ранить
его душу, а может, даже убить морально, были на руку
заговорщикам.
Один из таких слухов, рожденный сторонниками
переворота, имел некоторое, правда, очень далекое отношение
к молодому Росси. Впрочем, тогда молодой помощник
архитектора даже не подозревал об этом. В 1796 году в Россию
приехала актерская пара — муж и жена Шевалье. Очень скоро
мадам Шевалье стала фавориткой императора. В 1798 году она
вызвала в Петербург своего брата — молодого танцора Огюста
Пуаро. Через несколько лет Огюст женился на сводной сестре
Карла, стал его близким другом, а позже — крестным отцом
детей зодчего. Но все это еще только произойдет, а пока полз
по Петербургу слух, что собирается император заточить свою
супругу в крепость и жениться на актрисе. Слух восстанавливал
против Павла семью, будоражил обывателей: как это
«лицедейка» станет государыней. Не случайно Павел охладел
к мадам и передал ее графу Кутайсову, своему фавориту и
камердинеру, но уже было поздно: семена недовольства пали на
благодатную почву,
Знал ли Карл Росси все эти толки? Может, и знал, но вряд ли
интересовался ими. Частые встречи и долгие беседы с Огюстом
Пуаро еще впереди, а пока главное — работа, дела, дела. Их надо
исполнять в срок и с аккуратностью.
У Росси постоянный маршрут: от Театральной площади
на Большую Морскую (ныне дом 27), куда переехал Бренна
с женой и дочерью Софьей, далее — на строительство
Михайловского замка, оттуда к Исаакиевскому собору,
сооружением которого тоже руководит его учитель, и, если
остается время, в библиотеку Зимнего дворца. Там по

разрешению главного хранителя — того же Бренны он
внимательно разглядывает увражи и отдельные листы с
изображениями знатнейших памятников архитектуры Италии
и Франции. Увы, слишком мало у Росси свободного времени.
Император торопит с окончанием всех работ во дворце,
и молодой чертежник с трудом успевает исполнить задания
своего начальника. Помимо чертежей для Михайловского
замка, приходится рисовать и чертить некоторые залы Зимнего
дворца, которые по желанию Павла переделывает все тот же
Бренна, планы для Гатчины летнего дворца на Каменном
острове.
Учитель высоко ценит исполнительность и трудолюбие
ученика и помощника. С окончанием строительства
кордегардий, экзерциргауза и конюшен (дворец уже построен и
отделывается внутри) Бренна в конце 1799 года просит
императора пожаловать Карлу Росси чин X класса коллежского
секретаря (по армейским рангам — штабс-капитана) и
увеличить жалованье. Император, видимо, считает подобную
милость преждевременной. Чин не присваивает, но жалованье
все же увеличивает до 600 рублей в год. Архитектор Бренна
получает чин действительного статского советника (то есть
генерал-майора). Такой милости тридцать восемь лет назад
удостоил архитектора Франческо Бартоломео Растрелли
император Петр III, отец Павла.
Царская семья переехала в Михайловский замок 1 февраля
1801 года. Павлу оставалось сорок дней жизни. В ночь с 11 на 12
марта два батальона лейб-гвардии Преображенского полка
и батальон Семеновского заняли все подступы к замку. Еще
один батальон семеновцев нес караульную службу внутри.
(Заметим, что шефом лейб-гвардии Семеновского полка был
наследник престола Александр Павлович.) Возбужденные
шампанским офицеры-заговорщики легко проникают в покои
государя. В первом часу ночи все кончено. Опьяненные видом
крови, убийцы радостно восклицают: «Павел больше не
существует!» В два часа ночи черная карета, запряженная
четверкой лошадей, уносит нового императора Александра I

в Зимний дворец. Скорее прочь от места, где лежит
изуродованный труп отца и бродят по залам гвардейские
офицеры, неизвестно на что способные.
12 марта дворянский Петербург ликует. К вечеру, как
свидетельствуют современники, в лавках города не осталось
ни одной бутылки шампанского. На следующий день новая
царствующая императрица Елизавета Алексеевна извещает
свою мать письмом: «Россия, конечно, вздохнет после
четырехлетнего угнетения». Но Россия безмолвствует. Народ
молчаливо ждет, что принесет ему новое царствование.
Тягостное ожидание будущего царит и в трехэтажном доме
на Большой Морской: Винченцо Бренна и верный ученик Карл
Росси слушают новости, приносимые слугами.
Известия неутешительны. Срочно высланы из России мадам
Шевалье и ее муж. И наконец, следует самый удар: Винченцо
Бренна отстранен от дел. Оформление печальной церемонии
похорон Павла доверено архитекторам И. Старову, Дж.
Кваренги, Л. Руска и художнику П. Гонзага. А ведь еще совсем
недавно Бренна сооружал торжественный катафалк для
Екатерины II и памятный кенотаф герцогу Вюртембергскому,
отцу Марии Федоровны. 7 мая 1801 года еще одно известие: по
высочайшему указу уволен из ведомства Кабинета двора
архитекторский помощник губернский секретарь Карл Росси.
Наказывают ученика, чтобы о немилости понял учитель.
И вдруг через неделю опять указ: помощника архитектора
Карла Росси вновь зачислить на службу. Чем объяснить
нежданный поворот судьбы? Чьим-нибудь заступничеством?
Сомнительно. Единственным влиятельным покровителем могла
быть только вдова Павла, всегда милостиво относившаяся
к молодому рисовальщику, но в первые месяцы после гибели
мужа у нее очень натянутые отношения с сыном. Не может
простить участия в заговоре и захвате трона. А если Мария
Федоровна и решила бы за кого-нибудь просить, то в первую
очередь за облеченного ее доверием верного Бренну.
Скорее, была другая причина возвращения Росси на службу.
Сразу же по воцарении Александра начались переделки и

перестройки в Зимнем и Аничковом дворцах. А впереди
предстояли коронационные торжества, которые требовали
соответственной нарядной декорации Москвы. Для всех этих
неотложных дел требовались исполнительные рисовальщики,
наделенные вкусом и фантазией. Карл Росси был одним
из таких. Указ 15 мая 1801 года — свидетельство признания его
способностей. Вот почему ровно через два месяца после
коронации, когда новый император завершал обязательную
раздачу милостей, последовал новый указ: архитекторского
помощника Карла Росси пожаловать чином X класса —
коллежским секретарем. (Кстати, именно в этом чине начал
свою службу А. С. Пушкин после окончания Лицея.)
Высочайшая милость совпала, правда, с окончанием
строительства многострадального Исаакиевского собора.
Начатый при Екатерине II из гранита и мрамора, он был
обобран, лишен заготовленных деталей и украшений,
перетащенных на сооружение Михайловского замка, и Бренна
вынужден был завершить храм кирпичом, уменьшив высоту
колокольни, понизив центральный купол и лишив собор
боковых глав. Еще при жизни Павла пошла гулять по городу
злая эпиграмма:
Се памятник двух царств,
Обоим им приличный,
На мраморном низу
Воздвигнут верх кирпичный.

Если верить преданию, сочинителю, капитан-лейтенанту
Акимову, вырезали язык, а зодчий, увы, обрел у последующих
поколений незаслуженную репутацию малоталантливого.
И конечно, никакими милостями и наградами за этот труд
Бренна обласкан не был. Покойный император унес его славу
с собой в могилу.
В ночь с 22 на 23 марта, когда «умолк рев Норда сиповатый,
закрылся грозный, страшный зрак», завершился русский
XVIII век, а с ним окончилось торжество пышного
украшательства, нарочитой любви к роскоши и драгоценностям.

«Дней Александровых прекрасное начало» принесло
утверждение изысканной сдержанности и увлечение
классической античностью. Лишь в Павловске, где царствовала
Мария Федоровна, продолжали жить вкусы прежних лет.
Теперь это последнее прибежище Бренны. Его последнее
дело. Он аккуратно исполняет повеления и пожелания
вдовствующей императрицы: что-то перестраивает, что-то
украшает. И рядом с ним исправно трудится его верный ученик
и единственный помощник — Карл Росси.
К лету 1801 года все работы в Павловске завершены.
Остаются мелочи, совсем не интересные Бренне. И зодчий
осознает всю бессмысленность дальнейшего пребывания
в России. Надо уезжать. В июне он начинает деятельно
готовиться к отъезду. Первым делом расстается со своим
значительным художественным собранием, равного которому
трудно найти в частных домах Петербурга. Газета публикует
объявление: по средам и четвергам в четыре часа пополудни
в доме 124 на Большой Морской в Адмиралтейской части
продаются с публичного торга «разные живописные картины,
мраморные статуи, лучшие красного дерева мебели с бронзою,
часы столовые с бронзою же, люстры, фонари, зеркала в
позолоченных рамках, антики и разные не все описанные
вещи…». Заметим, что в коллекции Бренны были полотна
Тициана, Рембрандта, Иорданса, Гвидо Рени, Грёза.
Архитектору принадлежал также «Скорчившийся мальчик»
Микеланджело, сегодня он в Эрмитаже.
Когда учитель собирается уезжать, ученику следует серьезно
подумать о будущем. Мы никогда не узнаем, о чем и как часто
беседовали архитектор и его помощник в опустевших залах
дома по Большой Морской. Можно только предположить, что
Бренна объяснял необходимость посещения Франции и Италии.
Только там будущий архитектор сможет завершить свое
образование, постичь все тонкости мастерства. Впрочем,
молодого человека не надо долго уговаривать повидать новые
города и страны. Молодость жадна к впечатлениям. В доме
Лепика тоже не протестовали. Карл давно перестал быть членом

семьи. Вокруг все чаще и чаще говорят: «воспитанник Бренны»
и все реже и реже «пасынок Лепика».
В конце 1801 года архитектор и его помощник подают
прошение на высочайшее имя. Ответ не задерживается.
Александр охотно расстается с людьми убитого отца. Граф
М. Н. Муравьев, отец знаменитого декабриста Никиты
Муравьева, состоящий секретарем Кабинета для принятия
прошений, извещает министра финансов: «Снисходя
на прошение архитектора Бренна, Государь Император
великодушно повелеть соизволил воспитанника его (курсив
мой. — Ю. О.) Карла Росси, пасынка балетмейстера Пика,
отпустить с ним в чужие края на два года...» А 30 января
1802 года следует указ: «Состоящему в ведении Кабинета
архитекторскому помощнику Карлу Росси, увольняя на 2 года
в чужие края для усовершенствования его познаний, повелеваю
получаемое им жалованье по 600 руб. на год доставлять ему
на место его пребывания». Все решено благополучно. Шарлю
Лепику и Гертруде Росси можно больше не заботиться о
содержании пасынка и сына.
1 августа 1802 года «Санкт-Петербургские ведомости»
известили об отъезде за границу архитектора Винченцо Бренны
и при нем «архитектурии помощника» Карла Росси.
...Кряхтит, заваливаясь на ухабах, тяжелая карета. Першит
в горле от дорожной пыли. Но все эти мелкие неудобства
не могут омрачить радости ожидания предстоящих
впечатлений. Молодость нельзя опечалить оставшимся
за спиной. Она живет надеждами и предвкушением будущего.
Карл Росси не исключение. С верой в грядущий успех
он начинает новый период своей жизни.
III
Поланген — последний русский городок — утопает в пы­ли.
А далее — первая чужая станция: Ниммерсат. Пруссия.
Можно попробовать описать дорожные впечатления Карла
Росси, тяготы ночлегов в придорожных корчмах, но лучше пусть

читатель обратится к первым главам «Писем русского
путешественника» Н. М. Карамзина. Наш прославленный
историк за двенадцать лет до Росси отправился тем же путем
в Европу, оставив после вояжа очень интересные и
обстоятельные записки. Их и следует прочитать. Подлинный
документ всегда интереснее пересказа...
Из Кенигсберга коляска Бренны свернула на Штеттин.
Архитектор, надувшись, молчал всю дорогу. По просьбе жены
они ехали в ее дом к ее родственникам, которых зодчий
недолюбливал.
Город старый, портовый, но ни в какое сравнение не идет
с Петербургом. Других отсчетов у Карла пока нет. Лондон
он помнит смутно, расплывчато: собор Святого Павла, Тауэр,
Вестминстерское аббатство и дом, в котором жил. Вот, пожалуй,
и все. Первые дни в Штеттине он внимательно осматривает
древние храмы Святого Петра и Святого Иакова, королевский
замок. Потом раза два или три любуется кораблями в порту.
Больше здесь смотреть нечего. Правда, жители гордятся, что в
их городе родилась русская императрица Екатерина II, но это
известие не очень трогает путешественников. Они —
«павловцы».
Долго задерживаться в Штеттине Бренна не желал и очень
скоро стал готовиться к переезду в Берлин. Описание прусской
столицы и нравов ее жителей также находим в «Письмах
русского путешественника» Н. М. Карамзина.
Среди совсем новых строений Берлина внимание Карла,
естественно, привлекли возведенные К. Лангхансом
монументальные Бранденбургские ворота. Они тогда еще
не имели кордегардий и своим мужественным дорическим
ордером производили внушительное впечатление. А в
остальном Берлин оказался провинциальным. Король и его
приближенные всячески пытались укрыть свою скупость за
нарочитой декоративностью дворцов. Учиться настоящей
современной архитектуре здесь было бессмысленно. И,
отдохнув немного после Штеттина, учитель и ученик начинают
готовиться к встрече с бурлящим Парижем. Они еще не ведают,

что Россия вновь собирается напомнить им о себе, — в Берлин
уже несется посыльный императрицы Марии Федоровны...
9 января 1803 года в седьмом часу вечера загорелся
Павловский дворец. На крещенские морозы, когда топили,
не жалея дров, начала тлеть балка рядом с печной трубой,
а потом вспыхнул потолок. Три дня тушили пожар гарнизонные
солдаты, жители Павловска и окрестные крестьяне.
Драгоценное убранство залов удалось почти все вытащить.
Успели даже снять украшенные бронзой двери и разобрать
несколько каминов. Но дворец не спасли. Он стоял
почерневший, закопченный, глядя на мир пустыми проемами
окон.
Вдова императора Павла твердо решила восстановить
любимый дом. Для этого нужны старые чертежи, а
бессовестный Бренна увез их с собой. И тогда за ним вдогонку
в Берлин помчался курьер...
12 февраля 1803 года архитектор Винченцо Бренна с женой,
дочерью, помощником и слугами прибыл в Париж. Но конец
путешествия не принес радости. Жена зодчего тяжело больна.
У Бренны усилились боли в руке. Он каждый день советуется
с новым хирургом. Может, придется делать операцию. Поэтому
Карл пока предоставлен самому себе.
Еще ничего не подозревая, Франция радуется мирным дням
наступающей весны. Пройдет несколько недель, и, разорвав
Амьенский договор, мирный договор с Англией, Наполеон
начнет новую войну, которая продлится двенадцать лет и
потребует сотни и сотни тысяч жизней.
Весна возбуждает и радует парижан. На правительственных
зданиях еще сверкают позолотой надписи: «Французская
республика», но министры уже носят пудреные парики времен
казненного короля. Высокие сапоги якобинцев уступили место
шелковым чулкам и туфлям. В официальных бумагах
продолжают писать «гражданин», но все чаще и чаще слышится
«мадам» и «месье». Остается всего год до того дня, когда
Наполеон Бонапарт примет титул «императора французов».
У Карла ощущение, что в Париже часы идут быстрее, чем

в Петербурге или Берлине. Ему все время не хватает времени
в этом городе, где великолепие и волшебство соседствуют
с пугающей нищетой и чудовищной грязью. Он спешит в сад
Тюильри, где прогуливаются кавалеры и дамы. Торопится
на Монмартр, на склонах которого — ветряные мельницы,
и замирает перед возникшей панорамой: огромные здания
с куполами и шпилями. Снова вниз, через гранитный мост,
на котором всегда народ, к церкви Сен-Жермен-де-Пре. От нее
на остров Сите, чтобы застыть в молчании перед Сент-Шапель
или собором Парижской Богоматери. Но это — давнее прошлое,
а он жаждет увидеть настоящее. Колоннада Лувра, возведенная
Клодом Перро, площадь Согласия, спланированная
выдающимся зодчим Ж.-А. Габриелем, «Багатель», построенный
Ф. Беланже, — вот что особенно привлекает его внимание.
Он приходит к ним несколько раз. Вглядывается, запоминает,
что-то зарисовывает в альбом. Это — школа, где учеба —
удовольствие.
24 февраля парижские газеты сообщили о гибели Павловска.
Тяжелый удар для Бренны. Погиб второй любимый ребенок.
Сначала он чуть с ума не сошел, когда после смерти Павла стали
растаскивать, грабить Михайловский замок. Теперь больше нет
любимого Павловска, куда он вложил всю душу. Потомки
не увидят его лучших работ, не смогут оценить его по
достоинству
1 марта Бренну разыскало письмо Марии Федоровны.
Архитектор тут же садится за ответ: «Париж, 2 марта… Я более
чем чувствителен к этому несчастью и к тому, что мое
положение не позволяет мне удовлетворить желание
Ее Величества Императрицы с той же быстротой, которую я бы
проявил, если бы находился у себя в Штеттине, где остались все
мои бумаги и то, что к ним относится.
...Невозможно, чтобы кто-либо, кроме меня, мог в Штеттине
среди огромного количества моих набросков отыскать те,
которые относятся к Павловску. Мой дом заперт, мои бумаги
спрятаны, а сторожит их человек который совершенно ничего
не слышал об этих предметах...»

Проходит несколько беспокойных дней. Русское посольство
в Париже настоятельно просит Бренну о помощи. Наконец 18
марта он отправляет новое письмо в Петербург:
«Я ломал голову, размышляя, каким образом я мог бы
удовлетворить требование Е. И. В., поскольку выехать
из Парижа я не имею возможности из-за опасной болезни жены.
Чтобы эту болезнь засвидетельствовать, я посылаю аттест двух
хорошо известных в Париже докторов, которые ее лечат...
К счастью, здесь со мной находится мой помощник месье Росси,
сын мадам Лепик, который находится на службе при Кабинете
императора. Он имеет разрешение, которое я выхлопотал у
Е. И. В. Императора на двухгодичное путешествие. Здесь,
в Париже, я свел его с лучшими удожниками, чтобы он мог
совершенствоваться. Я решил отправить его в Штеттин. Ему
не будет трудно собрать чертежи, поскольку я дам ему указание,
как их разыскать, и вручу ему ключ от моих ящиков. Он также,
к счастью, был в Павловске, чтобы учиться под моим
руководством, когда шло сооружение этого здания и украшение
этих комнат, так что он не только сумеет как следует отыскать
и собрать чертежи в Штеттине и с возможной быстротой
доставить их в Петербург Е. И. В. Императрице, но и будет в
состоянии разъяснить сомнения относительно раскраски
чертежей и о некоторых практических изменениях, которые
нужно будет сделать.
Эту свою идею я сообщил графу Моркову (посол России
во Франции. — Ю. О.), который полагает, что ее надо
немедленно осуществить, с завтрашнего дня он будет искать
способы отправить месье Росси как можно быстрее, но для этого
потребуются немалые расходы, поскольку нельзя найти никого,
кто мог бы взять его с собой. Отсюда туда нет никакой оказии.
Поэтому я должен начать с покупки маленькой коляски, самой
легкой, которую мне удастся найти, и нанять ему слугу. Я
предложил графу Моркову взять на себя эти расходы, но
он сказал мне, чтобы я платил и что Е. И. В. Императрица мне
выплатит все. Но поскольку я здесь не имею возможности
расстаться со значительной суммой, при том что моя жена

больна и я должен ехать на ванны, я разыскал банкира, который
обеспечит его всем необходимым, а он деньги получит от
придворного банкира в Петербурге, которому Е. И. В.
Императрица соизволит приказать заплатить со своего счета.
Я не могу еще назвать точную сумму расходов, которые будут
сделаны со всей возможной экономией.
Вот единственное средство, к которому я могу прибегнуть
в моих обстоятельствах, чтобы не быть заподозренным в
намерении под тем или иным предлогом или по какой-то
причине противоречить желаниям Е. И. В. Императрицы.
Я должен подчеркнуть ту жертву, которую приносит этот
молодой человек, месье Росси. Он имеет разрешение Е. И. В.
Императора путешествовать два года для совершенствования
в качестве моего ученика. С его детства я принимал его судьбу
близко к сердцу, желая сделать из него превосходного
художника, привез его сюда на свой счет, свел в Париже
с славными художниками, в настоящее время прошло лишь
семь месяцев, как он выехал со мной из России. Ему оставалось
еще семнадцать с лишним месяцев учиться в Париже. Остается
пожелать, чтобы Е. И. В. Императрица соблаговолила вернуть
его в Париж, продлив его пребывание здесь на срок, который
потребует его поездка...»
Граф Морков осуществил план Бренны. И вот уже Карл Росси
трясется в легкой коляске по дорогам Европы. Летят навстречу
знакомые города, почтовые станции, постоялые дворы.
Помощник архитектора спешит исполнить желание
вдовствующей императрицы.
Майским днем коляска прокатилась по Невскому, пересекла
Дворцовую площадь и остановилась у дома на углу Миллионной
улицы и Мошкова переулка. Месье Лепик купил его незадолго
до отъезда пасынка. Надстроенный и перестроенный, дом этот
и по сей день стоит на Миллионной под номером 21.
Так должно было быть и, видимо, так и было. Однако
объявления в газетах свидетельствуют, что свой короткий наезд
в Петербург Карл провел в доме обер-шталмейстера графа
Ивана Павловича Кутайсова (теперь Адмиралтейский проспект,

дом 8). Самого камергера, любимца покойного императора,
в городе не было, и в особняке проживал его сын Александр
Иванович, талантливый артиллерист, полковник гвардии в свои
пятнадцать лет. Что побудило Карла переехать к нему? Нелады
с отчимом? Желание весело провести время в кругу друзей
блистательного аристократа? Когда-то дачи графа и
балетмейстера стояли в Павловске рядом и мальчики провели
немало времени в общих играх и шалостях. Позже, как
ни странно, их еще больше сблизила общая любовь к
архитектуре, которую так тонко чувствовал молодой Кутайсов.
Помощника архитектора, прибывшего со свежими
новостями из Парижа, кружок молодых бесшабашных
гвардейцев наверняка принял охотно. Франция была в моде.
Два месяца пролетят быстро, и останутся только приятные
сердцу воспоминания, похожие скорее на радужный сон. Так
будет. А пока, лишь приведя себя в порядок, Росси спешит
во дворец. Слуга покорно тащит объемистый тюк с чертежами и
рисунками Бренны, а сам Карл — бережно увернутый средних
размеров альбом в красном сафьяне и с золотым тиснением на
переплете. Альбом его личных работ: рисунки и чертежи
подсвечников, ваз, настольных украшений, каминных экранов.
Короче, всех тех мелочей, что придадут ощущение уюта и жилья
восстановленным комнатам и залам. Альбом обязан
подтвердить императрице, что помощник архитектора не терял
в Париже времени даром, что он не просто посыльный, но тоже
артист, художник. И конечно, тайная надежда — вдруг Марии
Федоровне что-то понравится и она повелит изготовить вазы
или настольные украшения по его рисункам. Тогда — первая,
небольшая, но столь нужная известность. Это — начало пути,
сулящего успех.
В рисунках, правда, еще сильно влияние учителя и
некоторые предметы перегружены различными украшениями и
завитушками, что не отвечает новым вкусам. Но разве может
молодой человек, уверовавший в свои способности и
мечтающий о славе, заметить собственные просчеты?
Альбом приняли милостиво. Он и сейчас бережно хранится

в Павловском дворце-музее. Чертежи и рисунки Бренны велено
передать с подробными разъяснениями академику, архитектору
Андрею Никифоровичу Воронихину. Именно ему после долгих
раздумий доверила Мария Федоровна восстановление
любимого Павловска. Так Карл встретился еще с одним
талантливым зодчим и инженером. О долгих часах,
проведенных вместе, о поучительных беседах Росси вспомнит
еще не раз в трудные дни своей жизни.
Возможно, прояви Карл желание, Андрей Никифорович
взял бы его помощником для работы в Павловске, но жажда
учебы и верность первому учителю оказались сильнее. 21 июля
1803 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» рядом с
известиями о начале военных действий французских войск
против королевства Обеих Сицилий, о прибытии Наполеона
в Кале и о продаже новой книжки стихотворений его
превосходительства Гавриила Романовича Державина,
в перечне отъезжающих сообщила, что из столицы убывает
«Шарль Росси, титулярный советник, живет насупротив
Адмиралтейства в Кутайсовском доме под № 98». Итак, в
последних числах июля молодой помощник архитектора вновь
отбыл во Францию.
Исследователи творчества Росси, повторяя друг друга,
утверждают: «...был в Париже, успешно занимался в Италии,
во Флорентийской академии...» Прежде чем принять на веру это
утверждение, попытаемся сопоставить даты и факты.
В августе 1803 года Карл Росси возвратился в Париж
к Бренне. Ученик обязан дать подробный отчет учителю.
Значит, отправиться в Италию он мог не раньше начала
сентября. Но уже в июле 1804 года Карл Росси окончательно
вернулся в Россию, в Петербург. Таким образом, на всю учебу
во Флоренции ему оставалось максимум девять месяцев. Срок,
прямо скажем, очень небольшой для серьезного постижения
искусства архитектуры. Кстати, каких-либо документальных
свидетельств о занятиях Росси во Флоренции тоже пока не
обнаружено. Скорее следует говорить о поездке будущего
зодчего по древним городам Италии.

Помощник архитектора, мечтающий стать знаменитым,
обязан совершить этот вояж. Этого требует рожденный
временем новый стиль — ампир, строгий, монументальный
и вместе с тем торжественно-нарядный, прославляющий
своими масштабами и декоративным убранством силу власти
и мощь империи. Истоки его лежат в искусстве воинственного
императорского Рима. В нем черпают свое вдохновение
признанные мастера ампира Шарль Персье и Пьер Франсуа
Фонтен. Решив следовать их примеру, Карл должен сам увидеть
грандиозные развалины, разобраться и понять законы древней
архитектоники, почувствовать связи отдельных сооружений с
окружающим пространством. На поездке настаивает и учитель.
Бренна сам когда-то начинал свой путь в архитектуре с
дотошного изучения античных построек. Теперь ученик обязан
повторить его опыт.
Дорога из Парижа в Рим идет через Милан, Парму, Болонью
и Флоренцию. Наверняка Росси останавливался в этих городах,
бродил по их улицам и площадям, но вряд ли задерживался
надолго.
Существует два Рима. Один — современный, суетный,
живущий сегодняшними треволнениями. Другой — к югозападу от площади Венеции — величественный город руин,
терпеливо хранящий память о прошлом. Именно он захватил
молодого человека, погрузил в свою особую атмосферу,
поселился в его душе и навсегда остался в памяти видениями
неторопливого ритма арок Колизея, уцелевших колонн храмов
Диоскуров и Сатурна, ансамбля императорских дворцов —
Палатина, рожденного титанами. И эти видения, эта память
останутся с Карлом Росси навсегда. Вот почему мы вправе
считать месяцы, проведенные будущим архитектором в Риме,
главными и завершающими в учении...
И снова Париж. Прощание с учителем, тщетно ожидающим
нового приглашения в Россию. И опять пыльная дорога, когда
остаются за спиной Страсбург, Франкфурт, Лейпциг, Берлин. Его
ждет Петербург. А ждет ли?..
Пробками
шампанского
в
потолок
встретили

путешественника старые знакомцы по кружку Кутайсова. Такой
прием немаловажен. Обаятельный молодой человек, только
вернувшийся из Франции, быстро становится известен
в салонах и гостиных Петербурга. Он всегда в окружении
любопытствующих: какие моды сейчас в Париже? что говорят о
злодейском убийстве несчастного герцога Энгиенского? как
отозвалась Франция, когда Буонапарте — этот антихрист по
убеждению одних или великий человек по уверению других —
объявил себя императором?
Лишь Кабинет двора не проявляет никакого интереса к
вернувшемуся помощнику архитектора. Столь странное
отношение беспокоит Карла. И 25 июля 1804 года он подает
прошение о присвоении ему, наконец, звания архитектора.
Быстрого ответа ждать не следует. Бумага, прежде чем
начать движение от стола к столу, должна вылежать свой срок.
Потом, скорее всего, создадут комиссию для апробации его
знаний и способностей. Интересно, кого включат в эту
комиссию? Наверняка завистливого Луиджи Руска, осторожного
Ивана Старова и — хорошо бы — Андрея Воронихина... Комиссия потребует представить, помимо обмеров
римских памятников, какой-либо собственный проект. А что
у него есть? Что может он показать? Лежит, правда, в шкафу еще
ученическая работа «Памятник великим людям»: огромное
цилиндрическое строение, увенчанное куполом. В обе стороны
от него протянулись галереи, ограниченные квадратными
павильонами.
Грандиозная
тяжелая
композиция,
перегруженная многочисленными скульптурами. Он рисовал
ее лет восемь назад, когда учитель предложил ему попробовать
свои силы. Такой же проект го­товил тогда другой ученик
Бренны — архитектор И. Лапен и получил за него звание
академика. Представлять на апробацию эту детскую работу
нельзя. Надо готовить что-то новое. Такое, чтобы потрясло
своими масштабами, величием и красотой...
Забыты на время друзья, заброшены удовольствия. Натянуты
на доски листы плотной бумаги с ясно видимой филигранью
1804. Хорошо, что он привез с собой запас для будущих работ.

Листы притягивают к себе нетронутой белизной, манят, ждут.
А он пока отрешенно бродит по городу, присматривает,
примеривает, размышляет…
Петербург, точно стремясь вознаградить себя за строгости
павловских лет, спешит обновить наряд площадей и
проспектов. По воспоминаниям известного мемуариста
Ф. Ф. Вигеля, «...тогда в одно время начинались
конногвардейский манеж и все, по разным частям города
разбросанные казармы, и огромная биржевая зала, одетая
в колонны, с пристанями и набережными вокруг нее, и быстро
повышался Казанский собор со своею рощей из колонн...
Обывательские же трех- и четырехэтажные каменные домы
на всех улицах росли не по дням, а по часам...». Приближался
черед обновления и одряхлевшего Адмиралтейства.
Поговаривали, что Андреян Захаров уже готовит чертежи
и расчеты.
Наконец Росси решился: он создаст величественную
набережную от Зимнего дворца до Исаакиевского наплавного
моста, что ежегодно наводят весной через Неву прямо против
памятника императору Петру. Впрочем, даже не набережную,
а широкий проспект, поднятый на мощных и высоких арках.
Их всего десять. По числу стапелей на Адмиралтейской верфи.
Высота каждой арки — 35 метров, а ширина — 25. Сквозь эти
огромные проемы новые корабли будут сходить на невскую
волну.
Длина всего сооружения — 590 метров. С двух сторон для
въезда на проспект протянутся пологие пандусы длиной метров
по 100 каждый. Три огромные ростральные колонны
из мрамора украсят новую набережную. Одна из них будет
посвящена закладке Адмиралтейства, другая — началу
нынешнего строительства, а третья — самая большая — победам
российского флота. Сорок восемь малых ростральных колонн,
украшенных арматурой из бронзированного чугуна, будут
поддерживать фонари для освещения по вечером и ночью. Все
сооружение должно быть сложено из огромных гранитных глыб,
чуть околотых для арочных устоев и тщательно обработанных

для парапетов.
Проект требует объяснительной записки и точной сметы.
Росси прикидывает, считает, перечеркивает и снова считает.
Пятнадцатиметровые сваи, гранит, свинец для прокладки
между камнями, мрамор, железо, чугун, сама работа — итого 2
391 857 рублей 50 копеек. Теперь можно приниматься
за описание.
«Размеры предполагаемого мною проекта превосходят
принятые римлянами для их сооружений.
Неужели побоимся мы сравниться с ними в великолепии?
Под этим словом следует понимать не легковесность
украшений, а величие форм, благородство пропорции и
прочность материала.
Это сооружение должно быть вечным.
…Все прекрасные здания, существующие на Дворцовой
и Галерной набережных, как бы требуют того, чтобы этот проект
был осуществлен; из-за изрезанности берега Адмиралтейства
прерывается сообщение между обеими набережными —
достойными памятниками Русской империи.
Пусть сооружение этой набережной ознаменует эпоху,
в которую мы воспринимаем систему древних, поскольку
памятник в целом должен превзойти своим величием все, что
создано европейцами нашей эры…»
«Пусть сооружение... ознаменует эпоху, в которую мы
воспринимаем систему древних...» Какую эпоху, какую систему?
Что означает эта фраза? Попробуем познать ее скрытый смысл.
В Париже или в Риме архитектор наверняка прочел — не мог
не прочесть — труд И. Винкельмана «История искусства
древности». Просветитель, историк, археолог утверждал, что
античные мастера достигли вершин своего творчества только
благодаря наличию политических свобод и независимости
художника от произвола правителей. Вывод первого
европейского искусствоведа навсегда стал твердым убеждением
Карла Росси. А вольный дух Франции и Италии мог
окончательно утвердить его воззрения на ход истории и права
человека.

Петербург встретил помощника архитектора тоже совсем
новой, необычной для Росси атмосферой. По воспоминаниям
того же Ф. Ф. Вигеля, «... все чувствовали какой-то
нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее,
поступь смелее, дыхание свободнее...». Благородные и
справедливые указы и постановления публиковались чуть ли не
еженедельно: амнистия всем томившимся в казематах Тайной
канцелярии; разрешение на ввоз книг из-за рубежа и
на открытие частных типографий; запрещение полиции чинить
кому-либо обиды и притеснения; необходимость создания
Свода законов, «кои одни могут сделать в государстве
счастливые времена», и, наконец, запрещение продажи
крестьян без земельных наделов — первый осторожный шаг
к отмене крепостного права. Все это вселяет радужные надежды
даже у самых завзятых скептиков. Поэтому через тридцать с
небольшим лет декабрист Николай Тургенев, которого не
заподозришь в симпатиях к царю, напишет: «Александр в эту
пору своей жизни представлял вообще явление необычайное
в русской истории и обнаружил столько искреннего желания
добра и справедливости, что именно поэтому возбудил к себе
сочувствие и уважение всех честных людей не только в России,
но и в Европе». Казалось, что Россия стремится к духовному
сближению с вольнодумным Западом. И восторженный,
романтический помощник архитектора уверовал в подобную
возможность. Вот почему свою грандиозную набережную
он мысленно видел как памятник новой эпохе, наступающему
в России «золотому веку». Не знал, не мог знать, что всего через
пять лет газета «Санкт-Петербургские ведомости» в ответ на
усилившиеся слухи об отмене крепостного права напечатает
сообщение: «Некоторые злоумышленники распространяют
ложные слухи о том, будто бы правительство намерено прервать
тесную связь крестьян с дворянством, но слухи эти не имеют
ровно никакого основания...»
Если в «Объяснительной записке» Росси утверждал свои
гражданские воззрения, то в чертежах и рисунках нашли
воплощение его художественные взгляды. Что вдохновляет

Карла, что направляет его руку и полет фантазии? Видения
древнеримских развалин? Частично, но главным образом
исполненные титанической мощи и романтической
таинственности архитектурные видения итальянского графика
и архитектора Джованни Пиранези. Примечательно, что именно
своими циклами офортов «Фантазии на тему темниц» и «Виды
Рима» Пиранези оказал немалое влияние на утверждение стиля
ампир. Того самого стиля, отцом которого в России полтора
десятилетия спустя станет Карл.
Молодость эгоистична. Увлеченный своей идеей, Росси
и думать не желал, что его гигантская аркада, высотой почти
равная Зимнему дворцу, своей мощью задушит творение
великого Растрелли. Маленьким и невзрачным окажется рядом
с ней и «Медный всадник» Фальконе. Все же хорошо что
грандиозный проект помощника архитектора остался
неосуществленным. Росси еще не понял, не прочувствовал
особенностей планировки и застройки Петербурга.
Не исключено, что предложение о столь необычном
строении могло вызвать удивление и даже испуг членов
Кабинета и подчиненных ему зодчих. Звание архитектора Карл
Росси не получил, но дабы в бездеятельности не пребывал,
поручено ему «делать разные рисунки для работ стеклянного
завода и других мануфактур, в ведении Кабинета состоящих».
Возможно, в принятии такого решения сыграл свою роль
и альбом рисунков, поднесенный еще в мае 1803 года
императрице Марии Федоровне. Поистине не ведаем, когда
и как нам отзовется.
Итог возвращения в Россию пока неутешителен. Проект
отвергнут, звание не присвоено. Есть способности, есть хотение,
но нет желанной работы, нет серьезного дела. Правда, есть
постоянное жалованье, есть молодость и друзья. Скорее всего,
кружок Кутайсова. Самоуверенные гвардейские офицеры, чьи
отцы и деды в ушедшем столетии сноровисто меняли
правителей на российском престоле, чьи младшие братья
составят основу «первой фаланги русского освобождения»
и выйдут 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь, эти

гвардейские офицеры умели жить легко и весело. Они с улыбкой
влюблялись и с улыбкой делали шаг к дуэльному барьеру.
Проведя шумную ночь за жженкой, утром бодро красовались на
плацпараде. Днем чинно прогуливались по Невскому и
по Дворцовой набережной, а вечером мчались за семь верст
по Петергофской дороге в «Красный кабачок», где полстолетия
назад бахвалились своей силои буйный кутила Александр
Шванвич и братья Орловы. Зимой частенько скакали всей
компанией в маскарад к Фельету, где, сбросив оковы этикета и
укрывшись маской, шалили и резвились. А весной когла сходил
лед, могли вдруг поутру отправиться на Стрелку встречать
первые иноземные корабли. Набережная в эти дни
превращалась в пальмовую, лимонную, вишневую рощу.
Владельцы лавок выносили на улицу накрытые столы, и
пресыщенные гурманы тешили себя свежими устрицами,
паштетами, сырами и привезенными винами. Здесь же
обменивались свежими новостями, заводили необязательные
знакомства, любовались смазливыми личиками только что
прибывших будущих гувернанток и бонн. Короче, здесь
отдыхали и развлекались. Однако все эти удовольствия, увы,
не могут заместить той высокой радости, что приносит успешно
выполненное любимое дело.
2 сентября 1805 года Карл Росси вновь подает прошение о
пожаловании ему звания архитектора.
Время для прошения не самое удачное. Накануне объявлен
дополнительный рекрутский набор. Война с Францией стала
явью. А через неделю, в сумрачный холодный день, император
Александр выезжает к армии. До разгрома русских и
австрийских войск под Аустерлицем оставалось семьдесят два
дня.
Страшное поражение, когда русская армия потеряла 21
тысячу убитыми, 133 орудия и 30 знамен, потрясло болезненное
самолюбие императора. Как свидетельствует в своих
воспоминаниях генерал-майор Л. Энгельгардт, «Аустерлицкая
баталия сделала великое влияние над характером Александра, и
ее можно назвать эпохою в его правлении. До того он был

кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг
до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто
говорил ему правду, к одному графу Аракчееву имел полную
доверенность...».
9 декабря 1805 года раздраженный Александр наконец
возвращается в Петербург. Естественно, что сейчас ему не
до прошения какого-то помощника архитектора, и Карлу Росси
вновь приходится ждать наступления лучших времен.
Нежданная помощь приходит от начальника Кабинета графа Д.
Гурьева, решившего оказать милость молодому человеку.
Возможно, были у графа свои какие-то причины порадеть
Карлу. Во всяком случае в начале марта 1806 года начальник
Кабинета и гофмейстер двора подает императору
всеподданнейшее прошение архитекторского помощника, X
класса, Карла Росси о награждении его за десять лет
беспорочной службы званием архитектора. При подаче
прошения граф Гурьев присовокупляет, что оный Росси
«…действительно имеет знания по архитекторской части, но
и искусен в рисовании, а потому может быть весьма полезным...
Посему осмеливаюсь всеподданнейше представить... не благо
угодно ли будет... повелеть его Россия под начальством
Кабинета в звании архитектора и с произведением жалованья
вместо получаемого ныне 600 рублей по тысяче по двести
рублей на год».
На поданной бумаге император милостиво пишет
карандашом: «Быть по сему. В СП-Бурге 6 марта 1806».
Наконец после десяти лет службы, Карл Росси удостоен
звания российского архитектора.
IV
Звание есть, а настоящей работы нет. И когда будет,
неведомо. Конечно, можно сетовать на каверзы других
архитекторов, и в первую очередь — жадного, завистливого
Луиджи Руска. Об этих кознях знала еще внучка Росси, умершая
в Ленинграде перед Второй мировой войной. Но, может, честнее

всерьез подумать о том, кто доверит большую работу
архитектору, пока не построившему ни одного дома? Надо
уметь надеяться и ждать. А что касается Руска, главного
архитектора Кабинета, то известно, что человек он осторожный
и боится соперников, а строит много и добротно. Только за
последние годы возвел портик Перинной линии, что одиноко
смотрит сейчас на Невский проспект, потом дом иезуитов
на углу Итальянской улицы и Екатерининского канала, особняк
Кочневой на Фонтанке и продолжает вести перестройку казарм
Кавалергардского полка. Последний заказ — почетный, ибо
многочисленные здания казарм во многом определяют лик
Петербурга. А сейчас государь поручил Луиджи Руска составить
проекты «образцовых» строений для жителей империи. Дело
многотрудное, требующее времени, сил, усидчивости
К этой работе Руска нежданно привлек Росси. Знал меру его
способностей и трудолюбия. Конечно, для Карла не самая
большая радость готовить эти проекты, но польза все же
немалая. От радужных видений гигантской набережной, равной
мощным античным акведукам, от романтических парений
в небесах опуститься на землю к повседневным архитектурным
заботам — тоже школа, и полезная. Росси отдался ей с присущим
ему увлечением и вложил немалый труд. Чуть позже эти
проекты были собраны в пять отдельных альбомов, и первый
из них в 1823 году Карл поднес Академии художеств с просьбой
«принять сей скромный труд». Безупречно правдивый, строгий
в делах чести, он не стал бы дарить чужую работу.
Готовя вместе с Руска «Собрание фасадов Его
Императорским Величеством высочайше апробированных для
частных строений в городах Российской империи», Карл
не терял уверенности, что рано или поздно сам получит
настоящий заказ.
К уверенности добавилась необходимость. На семью
обрушилось несчастье: умер отчим. И сразу же возникло немало
всяких сложностей… Первая и главная — денежная. Мать,
не умевшая себе ни в чем отказывать, не привыкшая экономить
деньги, вряд ли могла существовать только на свою пенсию.

И Карлу Росси придется пережить по этой причине еще немало
тяжких дней и недель.
Счастливцы утверждают, что Фортуна обязательно приходит
к тем, кто умеет терпеливо ждать. Удача сопутствует
жизнелюбцам. Так случилось и с Карлом. Когда иссякло
терпение и, казалось, рухнули все надежды, вдруг стало
известно, что государь решил учредить в Москве
императорский театр и построить для него новое здание взамен
сгоревшего частного театра Мэддокса. Того самого, что еще
недавно стоял в самом начале улицы Петровки. И этот заказ
доверили молодому архитектору. Может, помогла совместная
работа с Руска, а может — желание Александра отправить вон
из Петербурга любимца своего покойного отца? Кто знает...
Важно, что император утвердил проект Карла.
Теперь, чтобы заручиться поддержкой москвичей, следовало
найти влиятельного покровителя. Скорее всего, за советом
и помощью Росси обратился к Джакомо Кваренги. Этого
толстого и доброжелательного человека с лиловой луковицей
вместо носа на широком лице знал почти весь Петербург. Карл
знаком с ним еще со времени строения Михайловского замка.
Да и учитель у них был общий — Винченцо Бренна. Старый
зодчий охотно отозвался на просьбу молодого. Есть такой
влиятельный человек — граф Николай Петрович Шереметев,
заядлый театрал, внук знаменитого петровского фельдмаршала.
Кваренги дружен с графом. Сейчас по просьбе Николая
Петровича он строит в Москве огромный Странноприимный
дом (теперь Институт скорой помощи имени Н.
Склифосовского) — памятник умершей графине, бывшей
графской крепостной, замечательной актрисе Прасковье
Жемчуговой. Кваренги, конечно, замолвит слово графу.
4 января 1807 года Росси просит у Шереметева аудиенции.
Через два дня Николай Петрович Шереметев в кабинете своего
дворца на набережной Фонтанки вручил ему рекомендательное
письмо в Москву:
«Милостивый государь мой Дмитрий Адамович!
Вручитель сего господин Росси, сын покойного Лепика, по

препоручению ему в рассуждении постройки театра, отъезжая
в Москву, просил меня снабдить его рекомендациею по
известности мне добрых правил и поведения, коими
руководствуются все состоящие в службе, не мог отказать
в желании господина Росси.
Покорнейше прошу Ваше Превосходительство не оставить
его благосклонностию Вашею, а также при удобном случае
представить и Его Сиятельству князю Александру Михайловичу
и повторить, что сей молодой человек, почитаю, быть этого
достоин...»
Дмитрий Адамович — граф Олсуфьев, сын бывшего статссекретаря Екатерины II, знаменитого почитателя и собирателя
живописи, — лицо очень известное в Первопрестольной.
Александр Михайлович — князь Голицын, московский
губернский предводитель дворянства — второй человек после
губернатора.
Через две недели во дворец на Фонтанке пришел ответ
из Москвы: «Сей час вручил мне господин Росси письмо Ваше
от 6-го, а как в то же самое время князь Александр Михайлович
у меня случился, то имел честь оного представить; господин
Росси быть хорошим человеком...»
Итак, Карл Росси произвел на вельмож впечатление
«хорошего человека». Иначе в Москве и быть не могло. Здесь
проживали опальные, несогласные и недовольные, обедневшие
наследники старинных родов и богатые провинциальные
помещики, короче — все те, кому не нашлось места при дворе
или в чопорном петербургском свете. Древняя русская столица
противопоставляла себя новой, подчеркивала свою особливость
и чудила. «Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной
из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с
деревянными мандаринами под золочеными зонтиками.
Другой выедет в Марьину рощу в карете из кованого серебра 84й пробы. Третий на запятки четырехместных саней поставит
человек пять арапов, егерей и скоморохов и цугом тащится
по летней мостовой…» Через два с лишком десятилетия Пушкин
с грустью заметит: «Невинные странности москвичей были

признаком их независимости». Посему и любого «перебежчика»
из Петербурга встречали, в пику столичным фанфаронам,
нарочито радушно.
Красивый и любезный, по-европейски воспитанный, одетый
по последней моде, Росси охотно принят в хлебосольных домах
и усадьбах Белокаменной. Особенно там, где много девиц
на выданье. Трудно преодолеть обволакивающие соблазны,
но будущее в первую очередь зависит от него самого, от его
успешной работы. И Росси устоял. В конце зимы на просторной
Арбатской площади, примерно там, где сейчас стоит памятник
Гоголю, началось строительство большого деревянного театра.
Современники потом вспоминали, что здание походило
на античный храм и несколько напоминало Биржу на Стрелке
Васильевского острова. Острословы шутили: на Неве — храм
торговли, у нас — храм муз. Были для этого основания. Ведь
не случайно старый московский житель, историк Николай
Михаилович Карамзин, напишет чуть позже: «Красивый
великолепный Петербург действует на государство в смысле
просвещения слабее Москвы, куда отцы везут детей для
воспитания и люди свободные едут наслаждаться приятностями
общежития. Москва непосредственно дает губерниям и товары,
и моды, и образ мыслей».
В понедельник 13 апреля 1808 года театр отпраздновал свое
открытие. Давали пьесу Сергея Глинки «Баян — русский
песнопевец древних времен» с хорами и балетом. Архитектор
вместе с автором и любимыми артистами стал героем дня.
За торжествами приходят будни. И тогда надобно снова
думать, как жить дальше. Правда, предстояло еще кое-что
доделать и переделать в зрительном зале. Это на месяц-другой
работы. А что потом? И Росси начинает просить о
покровительстве своих московских почитателей. Увы, и таланту
приходится порой гнуть выю, чтобы обрести заслуженное место
в жизни. Перед возвращением в Петербург архитектор уже
чувствует себя уверенней — помощь обещана.
6 ноября, через несколько дней после возвращения, Карл
подает очередное прошение графу Гурьеву:

«Ваше Высокопревосходительство!
Вся надежда повышения моего была в покровительстве
Вашего Высопревосходительства, и в настоящих стесненных
обстоятельствах моих прибегаю к Вам с нижайшей просьбой.
1. Я уже имел честь представить справедливому взору
Вашего Высокопревосходительства невозможность мою
содержать себя пристойно званию моему 1200 рублями
жалованья и, конечно, ни один архитектор из находящихся
в службе Е. И. В. так мало не получает, вследствие чего, и
обнадеживаясь
милостию,
которую
Ваше
Высокопревосходительство всегда ко мне имели, всенижайше
прошу: наградить меня прибавкою, каковою найдете меня
достойным.
2. Видя, что здесь не имею никакого случая показать звание
мое, для которого я посвятил себя с малолетства, употребляя все
время и прилежание мое, надеясь приобрести через него
состояние и успехи, от которых зависит благосостояние каждого
честного человека в предпринимаемой им жизни, почему
всеусерднейше прошу Ваше Высокопревосходительство
исходатайствовать мне милость у Государя Императора для
помещения меня в Москву архитектором в Кремлевскую
экспедицию, надеясь иметь там более случаев оказать ревность
мою по службе, которой посвятил себя.
От одного благодеяния Вашего Высокопревосходительства
зависит помочь желающему отличиться способностями своими
и ревностью к службе художнику...»
В Москву, скорее в Москву — вот единственное желание
архитектора. Точно трудно дышать ему в окружении
чиновничьих и военных мундиров, точно давит ему на плечи
тяжкий груз государевой немилости и козней Луиджи Руска. А в
Белокаменной привольней и дышится свободней. Впрочем, нет
в этом ничего удивительного. В мае 1836 года — правда, в еще
более тяжкой атмосфере — Пушкин напишет жене про другого
великого русского художника: «Брюллов сейчас от меня. Едет
в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь
его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа

в пятки уходит, как вспоминаю, что я журналист».
Климат и неволя... Речь не о петербургской погоде — всегда
сырой, с пронизывающим душу ветром, — речь о климате
духовном, когда теплота человеческого общения задушена
строгими правилами чопорного столичного этикета. А неволя —
непростор, несвобода, подвластность силе, — чем ближе
к власти, тем всегда страшней. Вот почему Карл Росси жаждет
укрыться в Москве.
К счастью, граф Гурьев не оставляет своей милостью
архитектора. Через десять дней он уже запрашивает согласия
главноначальствующего
Кремлевской
экспедиции
действительного тайного советника П. С. Валуева. Еще десять
дней готовят ответ в Москве. И вот, наконец, 5 декабря следует
высочайший указ, и бойкий фельдъегерь мчит в Белокаменную
пакет за сургучными печатями:
«Милостивый государь мой Петр Степанович!
По всеподданнейшему докладу моему Государю Императору
отзыва Вашего Высокопревосходительства в рассуждении
определения под начальство Ваше архитектора Росси Е. И. В.
повелеть изволил быть ему в настоящем звании при Вашем
Высокопревосходительстве с жалованьем по 1500 рублей в год
из Кабинета Е. И. В...»
В первых числах января 1809 года Карл Росси отъезжает
в Москву. В его жизни начинается новый период.
Белокаменная веселилась, фрондировала и строилась.
Широко, с размахом, не подозревая о грядущей трагедии
1812 года. Балы, званые обеды, гулянья, домашние спектакли
сменяли друг друга. Вечера были расписаны. Вторники —
у Римской-Корсаковой, четверги — у Разумовских, пятницы —
у Апраксиных, воскресенья — у Архаровых. Праздновали и
присоединение к России Финляндии, и предстоящее
бракосочетание великой княжны Екатерины Павловны
с принцем Георгом Петром Голыштейн-Ольденбургским, и
многочисленные именины, и дни рождений. Впрочем, поводы
были не важны, лишь бы царило веселье. Только что вошла
в моду мазурка, и ее бойко отплясывали в особняках

на Поварской и Пречистенке, на Воздвиженке и Никитской,
на Тверской и Басманной. Оживленней стали разговоры
в Английском клубе у Петровских ворот. Истинные московские
патриоты, приверженцы «доброй старины», осуждали
императора за новые государственные установления, за
приближение Сперанского и мирную встречу с Бонапартом
в Эрфурте. Вошли в моду басни Крылова и трагедии Озерова.
Трудно удержаться в стороне от этой круговерти встреч,
удовольствий, развлечений.
Через несколько лет свидетель возвращения молодого
архитектора в Москву Ф. Ф. Вигель напишет в своих мемуарах:
«Половины его преимуществ достаточно, чтобы пользующиеся
ими в Москве приобрели рай. Кто знает московское общество,
тому известно, с какой жадностью воспринимается в нем
молодость людей разных сословий. Успехи Росси в сих
обществах были превыше сил его...»
В четверг 7 января в театре играли «никогда еще
не игранную новую большую трагедию “Разбойники” в пользу
актера Мочалова». Представление начиналось в пять часов, а
в девять в театре — маскарад. В пятницу — званый обед,
в субботу — бал. Потом спектакль в пользу госпожи и господина
Сандуновых. И так каждый день. Красивый и обаятельный Росси
пользуется большим вниманием московских дам. Злоязычный
Филипп Филиппович не преминет заметить, что в результате
жуирования Росси «истощенные наслаждениями, может быть и
душевными… силы никогда к нему не возвращались».
Но так ли уж точен в своих ехидных замечаниях Вигель?
Попробуем разобраться. Карл Росси безвыездно проводит
в Москве три с небольшим месяца. За это время он готовит
чертежи будущей Екатерининской церкви, которую император
повелел возвести в Кремле близ Спасских ворот. «Для церкви
Святой Екатерины в московском Вознесенском монастыре, —
сообщает Валуев, — по предписанию моему... архитектором
Росси сделаны два рисунка фасадов...» (Здание заложили 4 июля
1809 года, а завершили строение только в 1817-м. Церковь не
сохранилась.) Кроме того, Росси преподает в архитектурной

школе Кремлевской экспедиции, за что получает дополнительно
к жалованью 500 рублей. Хозяйственный Валуев напрасно денег
платить не будет. Выполняет Карл и какие-то другие важные
поручения главноначальствующего Экспедицией. Валуев
высоко ценит способности Росси. И потому в своем письме
в конце апреля этого года архитектор пишет ему: «Примите,
Ваше Превосходительство, мою искреннюю благодарность за
несчетные благодеяния, которыми Ваше Превосходительство
меня удостаивает…» Итак, молодой зодчий не только танцует
на балах и флиртует с красавицами, но и работает. Причем,
видимо, немало и с удовольствием.
11 апреля, через три месяца после приезда, Росси
неожиданно получает приказание отремонтировать Путевой
дворец в Твери. Построен он был в 1774 году архитектором
Матвеем Казаковым. Тем самым, что возвел в Москве здание
университета, Голицынскую (теперь 1-я Градская) и Павловскую
(теперь 4-я Градская) больницы, Петровский подъездной
дворец, где разместилась сейчас Военно-воздушная инженерная
академия имени Н. Е. Жуковского, здание Сената в Кремле,
дома-усадьбы Демидова, Губина, Барышникова.
Дворец в Твери служил Екатерине II для остановок и отдыха
по пути в Москву, потому и получил название «Путевого».
Одряхлевший, обветшавший, он тихо доживал свои дни. И вдруг
повеление: омолодить, возвратить к жизни. Великая княжна
Екатерина Павловна и ее будущий муж принц
Ольденбургский — генерал-губернатор Тверской, Новгородский
и Ярославский, главноуправляющий водных и сухопутных
сообщений России избрали своей резиденцией Тверь. Вот
почему понадобился срочный ремонт старого дворца.
Задание важности особой. Историки неоднократно отмечали
какую-то совсем не братскую нежность отношений императора
Александра к своей сестре. В одном из писем к ней он даже
вспоминает о каких-то загадочных, ему принадлежащих особых
правах. Восстановить дворец для особы, столь приближенной
к государю, Валуев мог поручить только человеку серьезному и
талантливому. Выбор пал на Карла Росси.

Апреля 18-го дня 1809 года, в тот самый день, когда
в Петербурге проходило торжество бракосочетания, архитектор
выехал в Тверь. Сутки езды по тяжелой, разбитой, ухабистой
дороге. Чуть отдохнув, Росси отправляется внимательно
осматривать дворец от крыши до подвалов. А уже через два дня,
запершись с утра в номере местной гостиницы, Карл сочиняет
«доклад Его Превосходительству Валуеву об императорском
дворце в Твери». К докладу приложено сопроводительное
письмо: «Я поторопился со всей скоростью выполнить Ваши
приказания и 18 числа настоящего месяца отправился в путь
в Тверь с двумя помощниками, один господин Бова, и Дилдин...
Обозрев общее положение дел, я обнаружил, что ремонтные
работы огромны, и подготовил планы... Имею честь отправить
их Вам вместе с господином Бова... Мое здоровье не позволяет
мне проделать этот путь по скверным дорогам...»
Первое самоличное упоминание Росси о своем здоровье.
Зная его исполнительность и честность, можно поверить, что
чувствует он себя действительно нехорошо. Но вряд ли три
месяца московских развлечений могли так резко ослабить
тридцатилетнего мужчину. Просто Карл с детства хил
и болезнен. Посему забудем пропитанные ядом намеки Вигеля,
а лучше выслушаем доброжелательного Валуева: «...по вкусу
своему и принадлежности он обещает со временем быть
лучшим архитектором в России, если будет здоровье».
Прилежания действительно архитектору не занимать.
Отправленный в Москву доклад содержит подробный
перечень срочных дел — вплоть до количества листов железа,
необходимого для новой крыши, бронзовых ручек и петель для
дверей. Все тщательно осмотрено, обмерено и подсчитано.
Между Москвой и Петербургом начинается оживленная
переписка. Валуев доносит Гурьеву о потребных работах. Гурьев
докладывает императору. Император изъявляет свою волю.
Гурьев отписывает Валуеву. Валуев отдает приказание Росси:
«1. ...Его Величеству угодно, чтобы отделка дворца во всех
его частях произведена была со всевозможной поспешностью,
прочностью, в лучшем виде и непременно к 1 июля.

2. Из числа комнат Ея Высочества, опочивальню и приемную
Государь Император повелел обить шелковою материею,
прочие же комнаты должны быть расписаны в лучшем вкусе.
3. Его Величество требует, чтобы Вы непременно сделали
рисунки внутренних украшений дворцовых комнат и прислали
их на рассмотрение Его Величества.
4. Сделайте соображение Ваше о потребных для украшения
дворца сего мебелях, зеркалах, люстрах и тому подобное и
незамедлительно известите...»
Создается впечатление, что в эти весенние месяцы 1809 года
Александра I больше всего волнует убранство дворца любимой
сестры. Ее покои — спальню и приемную — должно обтянуть
шелком, а прочие комнаты и залы, включая кабинет, приемную,
опочивальню принца, можно просто расписать по штукатурке.
Император лично хочет утвердить образцы мебели, зеркал,
люстр. Для него сейчас это важнее, чем зреющее среди высших
сановников недовольство внутренней политикой, чем
наступающая финансовая катастрофа страны — бумажный
рубль равняется только 40 копейкам серебром.
Пока император обсуждает и выбирает формы будущих
кресел, диванов, зеркал, помощник Валуева князь Цицианов
с тревогой доносит из Твери: «Судя по крайней ветхости сего
дворца и большим переделкам господина Росси не только
в таковой краткий срок, но как мне кажется, неближе может
исправиться окончанием как 15 августа...» Волнения начальства
не затрагивают Росси. Он упоен большой настоящей работой,
и никакие хвори не в состоянии помешать ему. Пока первые
проекты утверждаются императором, зодчий создает всё новые
и новые чертежи и рисунки будущих покоев и их убранства.
В начале мая наконец прибывают из Петербурга первые
утвержденные планы. А 5 мая Росси уже мчится в Москву
заключать подряды, подыскивать помощников и мастеров.
В Тверь возвращается через четыре дня, чтобы через пять дней
снова ускакать в Белокаменную. Забыты все болести и
недомогания.
Во дворце будет восемнадцать парадных и жилых покоев для

молодой четы и, кроме того, комнаты для придворных,
помещения для слуг, кухни, конюшни, хозяйственные амбары,
каретные сараи. Да мало ли что еще может понадобиться
генерал-губернатору огромного края для удобной и приятной
жизни. На стройке одновременно работает сто двадцать
человек, да еще до двухсот мужиков возятся над разбивкой
огромного сада. Четыре надежных помощника — Осип Бове,
Захар Дылдин, Никита Ткачев и Иван Соколов — помогают
Росси в его спешном деле.
Зодчий не жалеет себя, не щадит помощников, не бережет
денег. И князь Цицианов с ужасом доносит в Москву: «Не могу
не сделать моих замечаний на счет архитектора Росси: вся
справедливость принадлежит ему по части вкуса его и
совершенных знаний в архитектуре... относительно же
распорядительности по строению, то, мне кажется, он
не слишком расположен к хозяйству, доказательством тому
служат контракты, заключенные им по разным предметам до
переделки и украшения Тверского дворца относящимся. Цены,
условленные с обойщиком Медведевым за аршин бахромы
к окнам по 13 рублей и за каждую кисть по 10 руб­лей я нахожу
чрезвычайно высокими...» Действительно, Росси, возможно,
не умеет хозяйничать, не умеет торговаться, считать каждую
копейку. Не привык, не приучен. Мать и отчим жили широко, не
сквалыжничали. И сам он живет, не думая о завтрашнем дне,
не считая денег в кармане, но всегда готовый прийти
на помощь другому. Впрочем, для переплат по счетам есть
оправдание: поспешность всегда обходится дороже. К счастью,
Валуев оставляет рапорт Цицианова без внимания. А счета всё
продолжают и продолжают поступать. За каждый диван с белой
краской и позолотой по 500 рублей, за такое же кресло — 80,
за стул из этого гарнитура — 60, а за канделябр с двенадцатью
подсвечниками с белой краской и позолотой — 400 рублей.
21 июня 1809 года Валуев доносит в Петербург: «...главный
корпус к поспешнейшей и лучшей отделке, сколько я мог
распорядил — и надеюсь к августу месяцу окончить, а
принадлежащим к нему корпусам: кухонному... конюшенному

с сараями, анбарами и жилыми с покоями в два этажа,
и многими другими строениями господин Росси... 17 текущего
месяца доставил мне планы...» Однако император недоволен.
Ему кажется, что работы идут слишком медленно, что Карл
Росси недостаточно расторопен. И он решает: для ускорения
строительства дворца в Твери брать любые детали, материалы,
мебель из брошенного Михайловского замка — последнего
жилища своего убитого отца. Решено также для пользы дела
отправить в Тверь Луиджи Руска. Он наверняка сможет
наладить дело как следует.
Это удар для Росси. Это творческая смерть... К счастью,
находится добрая фея — сама принцесса Екатерина Павловна.
Ей нравится архитектор, его вкус, его работа. Зная о неприязни
Руска к «ее» зодчему, она пишет брату: «...ни в коем случае
не посылать этого архитектора в Тверь, ибо это будет ударом
для Росси, который проявляет невероятные старания и
трудоспособность. В противном случае Росси, конечно, оставит
нас, а это будет непоправимой потерей. Впрочем, нам кажется,
что он не заслуживает Вашего нерасположения». Какое важное
свидетельство отношения злопамятного Александра к бывшему
приближенному отца!
Император внял просьбе: Руска в Тверь не приехал.
А парадная часть дворца была готова в срок — к 15 августа. В
приватном письме Валуев сообщал Гурьеву: «Признаюсь Вам
чистосердечно, что никак не предвидел устроить в Твери...
дворец столь огромный и во многих частях столь
великолепнейший из дворцов Москвы и Петербурга».
Увы, дворец не дожил до наших дней в первозданном виде.
Он был разрушен в годы Великой Отечественной вой­ны. После
победы его восстановили, но многие детали оказались
утраченными.
В свое время был он построен в виде буквы П с длинными
ножками. Они как бы упирались в просторную площадь,
в центре которой стоял большой собор. Задним фасадом
главный корпус смотрел на Волгу. Росси не нарушил план
здания. Он только придал ему новый облик. Первый этаж

обработал под руст, придав дворцу соответствующую
монументальность. Парадный и парковый фасады главного
корпуса выделил ионическими пилястрами. По шесть с каждой
стороны. Такие же пилястры украсили кресто­образные в плане
павильоны, которые сдерживают движение боковых флигелей
в сторону города.
Фасады главного здания венчают аттики со скульптурными
группами. Скульптуры и маски украшают огромный широкий
пандус, построенный Росси со стороны парка. По этому пандусу
можно подняться на второй этаж прямо к покоям Екатерины
Павловны. Но не внешним обличьем дворца гордился зодчий, а
планировкой пространства вокруг него. В камень одели
набережную Волги. В пейзажном парке возвели беседки и
павильоны. Срыли старые крепостные валы, и на их месте
насадили тенистые аллеи. Снесли вокруг неказистые строения,
и дворец слился с городом, величаво поднявшись над
скромными жилыми домами, одноэтажными торговыми
рядами и провиантскими магазинами.
Затянутый, точно молодой офицерик, в узкий мундир,
император Александр медленно и пристально осматривал
дворец. Его внимание привлекли и росписи на стенах,
и рисунки паркетных полов, и сулящие уют диваны, кресла,
стулья, и торжественно-нарядные светильники. Все было
специально изготовлено по личным рисункам Росси. Император
высказал одобрение. Вечером на балу, обращаясь к местной
знаменитости — старухе Арефьевой, внучке одного
из любимцев Петра I, Александр изволил пошутить: «Хорош ли
я домик выстроил для сестры?» А старуха в ответ: «Да что,
батюшка, ведь старенький бабушкин починил, чай дешевле
обошлось, чем весь новый-то ставить...» Перестройка дворца
обошлась в 542 тысячи серебром. В этот же год на нужды
Министерства народного просвещения было отпущено 727
тысяч рублей.
Награды за свой труд Карл Росси не получил. А через
одиннадцать лет генерал А. А. Писарев, составляя «Описание
губернского города Твери», напишет: «Дворец... возобновлен и

исправлен в 1810 году князем Цициановым...» И в этом,
пожалуй, нет ничего, достойного удивления.
В Петербурге тверской дворец прозывают «новым
Петергофом». Поводом, скорее всего, служат красота и
благородство убранства и та особая атмосфера
интеллектуальной жизни, удачно сопряженной с
непринужденным общением и отдохновением. Здесь под
покровительством любимой сестры государя царит дух
московской оппозиции Петербургу. Оппозиции, порой столь
далеко заходящей, что превращается в критику намерений и
поступков императора. А это, по убеждению некоторых особо
осторожных, уже свидетельствует о явном якобинстве.
Но подобных обвинений можно не бояться, пока Екатерина
Павловна успешно пользуется своим влиянием на брата. По
наблюдениям современников, она очень умна, доброжелательна
и «многие из приближенных, в том числе и знаменитый
живописец Кипренский, были в нее влюблены». На
приглашения великой княгини с радостью откликаются и
А. И. Мусин-Пушкин, сначала обнаруживший, а затем
утративший во время московского пожара рукопись «Слова
о полку Игореве», и поэт, а в скором времени министр
народного просвещения И. И. Дмитриев, и прославленный
российский историк и писатель Н. М. Карамзин, и многие,
многие другие. В Тверь охотно приезжают порой с семьями,
гостят неделями. Читают обществу свои произведения,
участвуют в маскарадах, совершают лодочные прогулки, играют
с хозяевами на бильярде, встречаются со всеми придворными.
Но никто никогда не вспомнит позже о российском дворянине,
неаполитанском подданном, архитекторе Карле Росси,
создавшем этот дворец.
Впрочем, и этому удивляться не следует. Припомним, что
Пушкин, так живо и много интересовавшийся жизнью своего
прадеда — арапа Петра Великого, совсем не ценил его
строительные и фортификационные способности, хотя Абрам
Петрович Ганнибал был «первым и лучшим инженером
в России». По сословным дворянским понятиям сей род

деятельности не мог идти ни в какое сравнение с должностью
придворной или службой в армии. Архитектура приравнивалась
к инженерии. Дворянин Карл Росси занимался не положенным
дворянину делом.
Неужто одиночество без друзей и собеседников? Нет, все же
был в Твери человек, с которым зодчий, вероятно, часто
встречался, а может, и дружил, — Иоганн Буле. В недавнем
прошлом профессор Гёттингенского университета, известного
в Европе своим либеральным духом (именно этот университет
кончали в свое время будущий декабрист Николай Тургенев, его
брат Александр — близкий друг Пушкина, любимец лицеистов
преподаватель словесности Александр Куницын). В тот год,
когда Росси вернулся из Франции в Петербург, Буле возглавил
кафедру философии Московского университета. Вплоть
до 1808 года он читал на французском языке лекции по истории
права, логике, психологии, истории изящных искусств и
мифологии. Однако взгляды профессора стали неугодными,
и Буле вынужденно принял предложение Екатерины Павловны
стать ее личным библиотекарем. В 1811 году ученый поселился
в Твери. Вряд ли мог найти Росси в маленьком городе более
интересного и нужного собеседника, лишенного вдобавок
сословных предрассудков. Можно только представить, сколько
долгих часов провели они в увлекательных разговорах...
В конце декабря 1811 года у профессора по дороге из Москвы
в Петербург остановились погостить два молодых человека —
братья Михаил и Петр Чаадаевы. Еще три года назад они
слушали лекции Буле в Московском университете и числились
его любимыми студентами. Теперь они отправлялись на службу
в лейб-гвардии Семеновский полк. Росси мог видеть их и
поразиться остроте суждений младшего — Петра. Возможно,
через девять лет он снова вспомнит этого оригинального
юношу, но это — только догадки...
Итак, свободные вечера, вероятно, в обществе профессора
Буле, а все остальное время — любимому делу. Тем более что
числился Росси членом созданного Комитета по
благоустройству Твери. Даже краткий перечень замысленных

зодчим и построенных им зданий в самой Твери и городах
губернии заслуживает почтительного удивления:
проекты театра, зданий для губернской канцелярии, для
экспедиции округа путей сообщения и для семинарии в Твери;
проект тверского военного госпиталя — ансамбля из
одиннадцати корпусов на правом берегу Волги;
сооружение торговых рядов в Твери — протяженного здания
с аркадой и дорическими портиками по углам (увы, разрушено
в 60-х годах XX столетия);
перестройка церкви Трех Святителей, что стояла в Твери
на левом берегу Волги на площади перед существовавшим тогда
наплавным мостом;
сооружение там же, в Твери, на берегу речки Тьмаки собора
Крестовоздвиженского монастыря (это был огромный куб с
дорическими портиками с четырех сторон и торжественным
пятиглавием); сооружение такого же собора в Торжке;
сооружение здания присутственных мест в Старице
и гостиных дворов в Бежецке и Рыбинске;
проекты каменных и деревянных жилых домов для
помещиков, мелких чиновников, торговых людей. (Дома
одноэтажные с мезонином и без, дома двух- и трехэтажные
и даже городские усадьбы.)
Кое-какие строения по этим проектам дожили до наших
дней. Несколько домов уцелело в Твери, Рыбинске и Кашине.
Знакомство с ними, а также с рисунками и чертежами тверского
периода, хранящимися в архивах, позволит уяснить творческую
манеру архитектора и направление его поисков.
Росси придерживается канонов классицизма: строгость
архитектурных форм, четкость и ясность пространственных
композиций, стилистическое единство каждого здания,
минимум декоративных украшений. Уже в этих работах
проглядывают черты, которые найдут дальнейшее развитие и
воплощение в торжественных ансамблях Петербурга: сочетание
арочных и прямоугольных завершений оконных проемов,
лоджии с колоннами на втором этаже, обработанные под руст
первые этажи. Но это частности. Главное, что поражает и

восхищает в проектах этих лет, — удивительное чувство
ансамбля. Замысливая новое строение — храм, жилой дом,
общественное здание, — архитектор всегда видит улицу или
площадь, а порой и весь город в целом. Творение Росси может
предстать красивой сольной партией в общем архитектурном
хоре или мощным аккордом, но никогда — диссонансом:
свидетельство высокого вкуса и большой внутренней культуры
мастера.
Тактичное, уважительное отношение к людям, к их
творчеству, к наследию прошлого — отличительная черта Карла
Росси. Основа его огромного обаяния. Поэтому с ним охотно
работают его помощники. Потому с мнением Росси очень
считаются заказчики.
15 марта 1811 года в Тверь с очередным визитом приезжает
император. Событие, оказавшее влияние на судьбу самого
императора, историка Карамзина и, как ни странно,
архитектора Росси. Пути этих трех людей снова пересеклись.
Государь и историк живут в покоях, сооруженных Росси, гуляют
в парке, разбитом по его замыслу, любуются созданной им
набережной. Очень возможно, что вечерами они встречаются
на балах и маскарадах, которые так любит государь.
Страсти кипят в жарко натопленной гостиной принцессы.
Здесь говорят о политике, о предстоящей войне с Наполеоном,
дыхание которой все ощутимей. Здесь Екатерина Павловна
успешно плетет интриги против ненавистного Сперанского. Его
отставка, которая изменит движение России, уже предрешена.
Здесь же Александр слушает Карамзина. Историограф читает
свою «Записку о древней и новой России». Эпиграф к ней
многозначителен: «Нет лести в языке моем». Нелицеприятный
текст вызывает раздражение и гнев государя, но Екатерина
Павловна знает, когда надо пустить в ход все свое влияние
на брата. Гнев сменяется милостью, предложением высочайшей
дружбы, просьбой о переезде в Петербург, намеками на
министерский пост. И как ни удивительно, стараниями хозяев
дворца не остался в эти дни обойденным высочайшей милостью
не любимый императором зодчий.

19 марта Александр I подписывает рескрипт:
«Его Императорскому Высочеству Главному директору путей
сообшения принцу Георгию Гольштейн-Ольденбургскому.
Находящегося при Главном начальнике Кремлевской
экспедиции архитектора надворного советника Росси
дозволяю... согласно желанию его определить в Ваш штат
к таковой же должности, оставляя ему и то жалованье, какое
получает он ныне из Кабинета.
В Твери
Александр».
Первое признание, первая награда. Получен следующий
чин — надворного советника (VII класс по «Табели о рангах»).
Заметим для себя, что «профессорам при Академии» и
«докторам всяких факультетов, которые в службе обретаются»,
давался чин IX класса — титулярного советника. Но для Росси
особенно важно другое: помимо жалованья из Кабинета,
он будет теперь получать дополнительно, пусть небольшое,
жалованье из Дирекции путей сообщения. Это уже позволит
решить кое-какие житейские проблемы, приносившие до того
огорчения.
Точно предчувствуя трагические события грядущего года,
Росси спешит составить альбом всех своих тверских проектов.
Экземпляр его находится сейчас в Москве, в Центральном
государственном военно-историческом архиве. На переплете
торжественная надпись: «Собрание фасадов казенным и
партикулярным строениям в Тверской и Ярославской губерниях
с их уездами под главным начальством Его Императорского
Высочества Георгия Голстинского сооруженным. Изданное
архитектором Росси в Твери 1811-го года». Возможно,
существовал еще один экземпляр альбома, который принц
Ольденбургский вместе с личным представлением направил
императору в Петербург. Только этим можно объяснить указ
неожиданно полученный архитектором в конце декабря:
«Господину надворному советнику и архитектору Росси. По
представлению генерал-губернатора Новгородского, Тверского

и Ярославского Его Императорского Высочества принца Георгия
Гольштейн-Ольденбургского желая наградить отличное усердие
Ваше к службе и особенно труды, всемилостивейше жалую Вас
Кавалером ордена Святого равноапостольного князя Владимира
четвертой степени, коего знаки при сем препровождаются.
В С.-Петербурге
Декабря 18 дня 1811-го
Александр6».
Награда к Рождеству. Архитектор горячо благодарит
очаровательную благодетельницу. Это, конечно, ее рук дело.
При такой покровительнице можно быть спокойным за свое
будущее...
Тверской двор тесно связан с Петербургом, и все столичные
новости быстро становятся известными на берегах Волги
и Тверцы. Так, приходят сообщения о торжественном
освящении 15 сентября 1811 года Казанского собора
в Петербурге, об открытии 19 октября Царскосельского лицея, о
завершении строительства первой в России Публичной
библиотеки, которую государь изволил посетить 2 января
1812 года. Но вот фельдъегерь примчал донесение, что 9 апреля
1812 года в два часа пополудни после молебна в Казанском
соборе император выехал в Вильно к армии. Значит, война
неотвратимо приближалась. И наконец, пришло страшное
известие: 12 июня «великая армия» Наполеона перешла
российскую границу. И манифест Александра, который
оканчивался словами: «Я не положу оружия, доколе ни единого
неприятельского воина не останется в царстве моем».
Настало время, когда никому не нужны новые дома, усадьбы,
храмы. Время архитекторского бездействия...
25 июля двор генерал-губернатора перебирается
в Ярославль. И с ним, конечно, архитектор. Наступает время
тяжелых хлопот. Тянутся по дорогам в глубь России обозы с
тяжелоранеными. Сначала от Полоцка, потом от Смоленска,
настанет день — от Бородина. Карлу Росси поручено готовить

госпитали в Твери и Ярославле. Теперь он скачет навстречу
обозам или обгоняя обозы между двумя этими городами.
Сохранился малозначимый, но интересный документ:
«По указу Его Величества Государя Императора Александра
Павловича, Самодержца Всероссийского и прочая, и прочая,
и проч. От Ярославля до Твери и обратно до места моего
пребывания отправленному по самонужнейшей казенной
надобности штата моего господину надворному советнику
и кавалеру Росси давать по четыре лошади с проводниками
из почтовых, за указанные прогоны, без малейшего
задержания.
Дана в Ярославле
20 августа 1812 г.
принц Георгий Гольштинский».
В подорожной Росси назван кавалером, то есть имеющим
орден (еще одно доказательство, что награжден он в декабре
1811 года). Кавалеру велено давать четверку лошадей как
важному чиновнику. И давать без промедления, ибо спешит он
по государственной надобности.
Бумага выдана за шесть дней до Бородинского сражения.
Этой решающей битвы еще ждет вся Россия. Еще все твердо
веруют, что супостат не возьмет Москву. Вместе со всеми не мог
предвидеть последующих событий и Карл Росси. Как не ведал
того, что в тот же самый день, когда выпишут подорожную,
в Петербурге подпишут еще один документ, имеющий к нему
прямое отношение. Стараниями все той же Екатерины
Павловны ему будет пожалован очередной чин — коллежского
советника. Шестой класс по «Табели о рангах»! Теперь
архитектора обязаны титуловать «Ваше Высокоблагородие».
Чина выше Карл Росси уже больше никогда не получит.
Радость из Петербурга омрачена сообщением о трагедии
Москвы. Известие о вступлении французов и пожаре
прозвучало как гром среди ясного неба. Оно отразилось
на психике государя (здесь начало его мистической
религиозности), на взглядах дворянства, обвинявшего

Александра в этом несчастье, на умонастроениях всего народа.
Через две недели после вступления Наполеона в древнюю
русскую столицу в Петербурге в Казанском соборе состоялся
торжественный молебен в честь очередной годовщины
коронации Александра. Царскую карету встретила мрачно
молчащая толпа. «Никогда в жизни не забуду тех минут, —
вспоминает фрейлина императрицы графиня Эдлинг, — когда
мы поднимались по ступеням в собор, следуя среди толпы; не
раздалось ни одного приветствия. Можно было слышать наши
шаги, и я нисколько не сомневалась, что достаточно было
малейшей искры, чтобы все вокруг воспламенилось».
Всеобщее горе сменилось всеобщим ликованием, когда стало
известно, что 7 октября Наполеон был вынужден наконец
покинуть Москву, а 11 октября из города ушли последние
группы захватчиков. В городах устраивают торжественные
молебны и праздничные балы. 18 ноября принц и великая
княгиня возвращаются в Тверь. А 14 декабря жалкие остатки
некогда «великой армии» окончательно выкинуты с русской
земли.
Курьеры не успели сообщить эту радость Тверскому,
Новгородскому и Ярославскому генерал-губернатору: принц
Ольденбургский скончался 15 декабря. Трудолюбивый,
мечтательный, но слабый здоровьем, он не выдержал
моральных и физических испытаний, принесенных войной, и
грянувших сорокаградусных морозов.
Его смерть — тяжелый удар для Росси. Впереди снова
неизвестность. Ведь следующий губернатор не будет принцем
или мужем любимой сестры царя. Не будет так рьяно
заниматься строительством, и зодчий наверняка останется не
у дел.
Готовится переехать в Петербург к матери Екатерина
Павловна, но, прощаясь, все же оказывает последнюю услугу
своему любимому архитектору. В письме к брату напоминает
ему о Росси: «Он и его два помощника могут быть Вам очень
полезны при восстановлении сгоревших зданий в разных
городах, я ручаюсь за их трудолюбие и, могу сказать, даже за их

честность, потому что я имела много дела с ними и видела
также, как они исполняли другие работы: нельзя было
не одобрить всего, что они делали».
Может быть, это письмо поможет архитектору...
V
Из Твери в Петербург потянулись обозы: увозили имущество
покойного принца и его вдовы. Пустел некогда уютный дворец.
Каждая повозка будто забирала с собой частицу хорошего
настроения Росси. Будущее снова представало туманным и
непонятным. Не стало покровителей, не стало любимого дела.
Правда,
напоследок
успела
Екатерина
Павловна
посодействовать в получении нового заказа: сделать проект
собора и колокольни для Ниловой пустыни — монастыря, что
уже два столетия стоит на острове Столбный озера Селигер.
Монастырь богатый, прославленный и может заплатить
пристойно.
Знакомство с памятниками русской архитектуры XVIII
и начала XIX века рождает впечатление о какой-то странной
цепи удивительных совпадений: будто каждое победное
завершение большой войны или утверждало новый стиль, или
порождало на свет здания, резко отличные от стиля
существующего. Разгром шведов под Полтавой вызвал к жизни
петровское барокко — пилястровую архитектуру на голландскодатский манер. После окончания Русско-турецкой войны 1735—
1739 годов, когда Россия вернула себе Азов, вошло в моду
пышное растреллиевское барокко. Победы над Пруссией
в Семилетней войне (1756—1763) как бы послужили сигналом
для утверждения классицизма. После Русско-турецкой войны
1768—1774 годов, когда российский флот одержал
блистательные победы в Средиземном море, родились на свет
целые ансамбли в так называемом готическом и даже в
«китайском» стиле: Петровский путевой дворец на окраине
Москвы, ансамбль Царицыно под Москвой, Чесменская церковь
близ Петербурга и Китайская деревня в Царском Селе. Карл

Росси не нарушил этой «традиции». Замысленная им
колокольня — свободная импровизация на темы строгой
немецкой готики, а Богоявленский собор в Ниловой пустыни —
странное и непонятное смешение классицизма, древнерусского
стиля и элементов средневекового западноевропейского
зодчества.
Известно, что, завершая свой век, классицизм пытался
продлить время существования обращением к экзотике:
мавританскому стилю, готическому и даже к чисто
геометрическим формам и конструкциям — дом-шар
в Мопертюи архитектора К. Н. Леду и шарообразный кенотаф
Исаака Ньютона, предложенный Э. Л. Булле. Быть может, Росси
отдавал дань этим веяниям? А может, собор Ниловой пустыни —
результат влияния романтизма, уже проявившего себя
в Европе?
Не будем забывать, что несколько лет рядом с Росси жил
в Твери один из зачинателей романтизма в русском искусстве —
замечательный художник О. А. Кипренский. И вовсе не следует
сбрасывать со счетов его возможное влияние на зодчего.
Колокольню и собор в Ниловой пустыни по его проекту
строить не стали. Но вознаграждение — 1610 рублей — Росси
получил, что было для него очень кстати.
Заметим, что романтизм, найдя в России достаточно
сильное воплощение в литературе и чуть меньше в
изобразительном искусстве, почти не повлиял на архитектуру.
Не потому ли, что дворянская культура рассматривала поэ­зию
и прозу, живопись и графику как искусства высокие, достойные
раскрыть духовный мир человека и общества, а зодчество —
дело, в общем, коллективное и даже техническое, не способное
передать все тонкие, романтические движения души...
Пока Росси пребывает в тягостных раздумьях — как жить
дальше, как строить свою будущую карьеру? — в Петербурге уже
решают его судьбу. «Его Высокопревосходительство господин
управляющий Кабинетом словесно изволили предложить,
чтобы на место умершего архитектора Томона, который, как
известно, был употребляем при Императорских стеклянном и

фарфоровом заводах для изобретения рисунков на разные
вещи — отныне употреблять к тому архитектора господина
коллежского советника Росси. Для того определить его
в ведение Кабинета, причислить к означенным заводам с тем же
жалованьем, которое получал Томон, то есть по 1200 рублей
в год из сумм стеклянного завода».
Будто и не было прошедших шести лет, награждений
чинами, орденом. Возврат на старое место, с которого начинал.
Что это? Очередные происки Луиджи Руска, не желавшего
видеть рядом с собой талантливого соревнователя? А может,
нелюбовь Александра, хорошо известная чиновникам
Кабинета? Как бы там ни было — опасность нависла большая.
Но ведь кроме врагов у зодчего есть и покровители: любезная
Екатерина Павловна и вдовствующая императрица Мария
Федоровна, готовая порой даже в мелочах пойти наперекор
желаниям сына. Именно она неожиданно предлагает Карлу
Росси срочно заняться работами в ее Павловске. Владелица
дворца хочет по-новому украсить свою любимую угловую
гостиную (бывшую спальню мужа), возвести несколько
павильонов в парке, построить маленькую деревню в
близлежащем местечке Глазово.
Первым делом Росси принялся за пристройку большого зала
к Розовому павильону в Павловском парке. Мария Федоровна
пожелала отпраздновать возвращение из Европы сынапобедителя — императора Александра. Бал назначен на 27 июля
1814 года. Дней для работы слишком мало, и архитектор
пребывает в нервном напряжении. 21 июля он доносит
милейшему и обязательному Григорию Вилламову,
находящемуся «у исправления дел» при Марии Федоровне:
«Работы идут более или менее хорошо в целом, но если к
завтрашнему утру мы не получим обойщиков и маляров, будет
совершенно невозможно завершить работы к намеченному
дню. Господин Митенляйтер получил все торшеры и потому
успокоился. Он усиленно работает, и только я один очень
огорчен, видя, что моя работа идет с опозданием.
Архитектор Росси».

Однако к сроку все готово. По свидетельству современника,
«вид этой залы, при освещении во время бала тысячами свечей,
которыми были унизаны весь карниз вокруг потолка, фронтоны
над дверьми и пять громадных люстр… был в полном смысле
очарователен». Перед павильоном и по бокам были созданы
лужайки-сцены, окруженные боскетами. «Против заднего
фасада, на широкой поляне поставлена декорация,
изображавшая в натуральную величину усадьбу с господским
домом в глубине и крестьянскими избами по сторонам». Писал
декорацию П. Гонзага. Так снова они встретились через много
лет. Только теперь старый декоратор вынужден был исполнять
пожелания своего некогда восторженного ученика.
Интермедия в четырех сценах открыла праздник. Затем
пропели кантату Державина «Ты возвратился благодатный…».
Потом последовал бал, завершенный фейерверком. Закончили
торжество веселым ужином. И долго еще раздавались в шатрах,
поставленных для генералов и штаб-офицеров, радостные
клики…
А гвардия торжественно вошла в Петербург 30 июля. К этому
событию
сильно
постаревший
Кваренги
воздвиг
величественную триумфальную арку. На пути следования
полков перед аркой и за ней собрался радостный столичный
люд. «Наконец показался император, — вспоминал позже
декабрист И. Якушкин, — на славном рыжем коне, с обнаженной
шпагой... Мы им любовались. Но в эту самую минуту почти
перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император
дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной
шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили
собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами
царя». Празднование завершилось трагедией крестьянина.
Император-лицемер остался верен себе. Росси мог видеть этот
конфуз. Навстречу войска выехал весь город. Ну а если не видел,
то наверняка услышал в тот же вечер чей-нибудь подробный
рассказ. И видимо, не удивился: он знал двуличного Александра
и не верил ему…

Зала, где Мария Федоровна чествовала сына-победителя,
не дожила до наших дней. Из семи павильонов, сооруженных
зодчим в парке, сохранился один. Сгорели и девять деревянных
домов деревни Глазово, построенных наподобие крестьянских
изб с элементами готики. В 1970 году во дворце-музее
восстановили в первоначальном виде угловую гостиную.
Тогда же создали специальную комнату Росси, где собрали
мебель, настольные украшения и светильники, исполненные
в свое время по рисункам архитектора…
Еще продолжались работы в Павловске, но Кабинет, считая
главным делом архитектора занятия на фарфоровом и
стеклянном заводах, строго требовал исполнения этих прямых
обязвнностей. А жалованья, увы, платили меньше, чем в Твери.
Приходилось залезать в долги, и это еще больше портило
настроение.
В сентябре 1815 года Росси вызвали в суд. Ростовщик
потребовал возврата взятых заимообразно 6000 рублей. А где
их взять? Даже имущества, которое можно описать, и того нет.
И жилья собственного нет — дом, где он проживает,
принадлежит матери. Суд постановил: оный долг вычесть из
жалованья, «ибо другим платить нечем».
Беда не ходит одна. В начале 1816 года из Дирекции путей
сообщения поступает всеподданнейший доклад на высочайшее
имя: числятся у них по штату архитектор Росси с двумя
помощниками и живописец Кипренский, а никаких занятий для
них не имеется. Посему Дирекция платить им жалованье
дальше не намерена. Значит, и этой столь важной денежной
добавки, которую получал пять лет стараниями покойного ныне
принца, теперь не будет. В полном отчаянии Росси просит
отправить его снова в Москву на должность директора
чертежной школы при Экспедиции Кремлевских строений.
В Москве легче дышится. Там его любят и ценят за талант.
Именно там он готов передать свои знания и опыт другим.
В этом прошении поражает благородный характер Росси:
«Находящиеся при мне в помощниках архитекторы титулярные
советники Дылдин и Ткачев в настоящей службе первый —

с 1797, а второй — с 1801 годов, то прошу всеподданнейше
о монаршем награждении за их усердную и ревностную службу
следующими чинами и оставить их при мне, а получаемое ими
жалованье из Экспедиции путей сообщения по 1200 рублей
каждому в год перевести для получения в Кабинет Его
Императорского Величества». Пребывая сам в тяжком
положении, зодчий не перестает думать о друзьях и
помощниках.
Ответ неожидан. 24 марта государь подписывает несколько
бумаг. Первая: распоряжение «Об определении на службу
ко Двору архитектора коллежского советника и его помощников
титулярных советников Дылдина и Ткачева и об увольнении
от службы живописца Кипренского, находившегося в Совете
путей сообщения». Вторая: дозволение купить в России
лошадей для короля Вюртембергского. Третья: о выплате денег
тайному советнику Алопеусу за трико, присланные императору
из Берлина.
Король Вюртембергский Вильгельм I — новый муж
Екатерины Павловны. Свадьба состоялась в Петербурге в начале
января 1816 года. И сейчас молодые готовятся к отъезду.
Не есть ли милость, оказанная зодчему, результат самой
последней просьбы любимой сестры, высказанной вместе
с желанием купить лошадей? Уж очень трудно поверить, что
злопамятный император вдруг ни с того ни с сего изменил
отношение к нелюбимому архитектору.
Итак, на службу он определен. Жалованье платят. А работы
нет. И Росси продолжает пребывать в неопределенности.
3 мая 1816 года император подписал указ о создании
Комитета для строений и гидравлических работ. Сей Комитет
обязан заниматься прокладкой новых улиц и выравниванием
старых, утверждать проекты будущих жилых и общественных
зданий, следить за сооружением мостов, набережных и
тротуаров, рассматривать все предложения, способные разумно
оградить Петербург от наводнений. Комитет создан
не случайно. Посетив Париж, Вену, Лондон, Берлин, император
осознал, что его Петербург своим обликом не соответствует

положению столицы великой империи. Надобно срочно навести
разумный порядок. Такой, как в любезной его сердцу Пруссии.
Александр всегда сам очень точен и аккуратен. Его письменный
стол — в идеальном порядке. Бумаги, которые он подписывает,
должны быть одного формата. Мебель в комнатах и залах
расставлена строго по плану. Сделать Петербург таким же, как
его собственные покои, — первейшая обязанность нового
Комитета.
Идея сама по себе не новая. Еще бабушка, императрица
Екатерина II, мечтала предать четкое единообразие молодой
российской столице и губернским городам. Едва взойдя
на престол, она первым делом учредила Комиссию о каменном
строении Санкт-Петербурга и Москвы. Ликвидировал ее
император Павел в 1796 году. Внук был и оставался послушным
воспитанником лицемерной бабки. Создавая Комитет,
он втайне мечтал завершить дело, начатое своей
воспитательницей.
Во главе нового архитекторского совета поставлен военный
инженер генерал Августин Бетанкур, перешедший на русскую
службу в 1808 году. (Кстати, его жизнеописание имеется
в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, а статьи
о Карле Росси нет, хотя напечатаны заметки о современникаходнофамильцах Росси — итальянском криминалисте Росси,
композиторе Росси, трагике Росси.)
Не исключено, что Росси попал в Комитет по рекомендации
инженера де Воланта, много сделавшего для улучшения
Маринской судоходной системы. Они встречались в Твери, и
де Волант успешно пользовался советами и помощью
архитектора. Теперь он платил добром за добро.
Итак. Комитет начинает свою деятельность. Из
воспоминаний правителя его канцелярии Филиппа Вигеля: «Все
прежнее поколение архитекторов, которые в конце
Екатеринина века, при Павле и в начале царствования
Александра украшали Петербург: Гваренги, Захаров, Старов,
Воронихин, Бренна, Камерон, Томон, отошли в вечность, иные
не достигнув еще старости... Возникли новые строительные

знаменитости, которые, по мнению знатоков, в искусстве
далеко от первых отстали. Из них четверо посажены членами
в Комитет.
Старший по чину и первый по вкусу и таланту между ними
был Карл Иванович Росси. Всякий знал родительницу его,
некогда первую танцовщицу на Петербургском театре. В
летописях хореографии прославленное ею имя Росси
согласилась она променять не иначе как на столь же знаменитое
имя Ле Пика...
Для Росси такой сценической знатности было мало:
он пожелал быть артистом еще более благородного разряда.
Следуя внутреннему призванию, он сделался архитектором…
Он был приветлив, любезен, и с ним приятно было иметь дело.
Зато, после него, Василий Петрович Стасов был
совершенным его контрастом… Тот же мрак, который
изображали его взоры, покрывал и происхождение его. Он,
кажется, был человек не злой, но всегда угрюмый, как будто
недовольный. Суровость его была следствием, как мне сдается,
чрезмерного и неудовлетворенного самолюбия.
Третий член, Андрей Алексеевич Михайлов, был настоящий
добряк… Маленький, веселый, простой этот человек был
воспитан в Академии Художеств и никогда потом с нею не
расставался… Он никогда не гнался за гениальностью, ничего
не умел выдумывать, следовал рабски за славными образцами...
…Антоан Модюи… Как об архитекторе об нем говорить
почти нечего… Он сделался оратором нашего Комитета…
Самоважнейшее дело, коим продолжением первого лета, по
высочайшей воле, занимался Комитет, было постановление о
тротуарах, которых прежде не было в Петербурге. Предмет,
конечно важный… но и теперь без смеху не могу я вспоминать
сильные прения, которые порождал сей вопрос...»
8 мая следует очередное высочайшее повеление:
«...архитектора коллежского советника Росси и двух
помощников его, титулярных советников Дылдина и Ткачева,
причислить к Аничковскому дворцу, назначив из удельного
Департамента Дылдину и Ткачеву то самое жалованье, какое

они доныне получали из сумм путей сообщения, архитектору же
Росси в сравнении с прочими производить жалованья в год 3000
рублей». Нежданная милость, ощутимое денежное прибавление
и долгожданная возможность работать.
Аничков дворец построила Елизавета Петровна для своего
любимца и морганатического супруга Алексея Разумовского.
Потом хозяином стал фаворит Екатерины II князь Потемкин.
После смерти временщика дворец перешел в казну и пустовал,
поджидая нового владельца. В 1804 году Джакомо Кваренги
даже выстроил на углу Фонтанки и Невского проспекта флигель
для торговых рядов. В 1809 году император Александр
преподнес Аничков дворец любимой сестре к свадьбе. С той
поры его стали называть «дворцом Ея Высочества Великой
Княгини Екатерины Павловны». Сейчас, выходя вторично замуж
за короля Вюртембергского, великая княгиня продала дворец
в казну за 2 миллиона. И Александр решил подарить его
младшему брату — Николаю к предстоящей свадьбе. Карлу
Росси следовало придать дворцу надлежащий вид.
Почему именно ему выпала эта нелегкая обязанность?
Сцепление случайностей или воспоминания Александра об
изысканном убранстве покоев тверского дворца? Скорее всего,
всё вместе. Любимец императора Луиджи Руска поговаривал
о скором отъезде на родину. Василий Стасов занят был
постройкой собора в Саратове и готовился к со­оружению казарм
лейб-гвардии Павловского полка на Марсовом поле. Оставался
еще француз Антуан Модюи, но его ждало особое поручение.
Современники отмечали, что Невский проспект близ
Аничкова моста выглядел уж очень неказисто. Когда-то
дворцовый сад тянулся до самой Садовой улицы. В конце
XVIII века его урезали, и в 1801 году архитектор Е. Соколов
завершил строительство на углу Невского и Садовой большого
корпуса для будущей Публичной библиотеки. В том же году В.
Бренна перестроил один из парковых павильонов в театр для
итальянской труппы. Со всех сторон его окружали какие-то
склады, сараи, непонятные строения. Неприглядная,
безалаберная площадь раздражала педанта Александра,

и именно архитектору А. Модюи он поручил придать ей
достойный вид.
…Итак, Росси опять предстоит заняться перестройками,
переделками, украшением чужого строения. И надобно
обязательно потрафить вкусам будущего хозяина дворца —
великого князя Николая.
Через много лет, в 1831 году, Николай Павлович, вспоминая
свое детство, напишет: «В учении видел я одно принуждение
и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, не без причины
обвиняли в лености и рассеянности… Успехов я не оказывал,
за что часто был наказываем… Математика, потом артиллерия и
в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня
исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные,
и тогда я получил охоту служить по инженерной части». Любовь
к порядку, симметрии, иерархической стройности была у него
даже сильнее, чем у старшего брата. Современники
свидетельствуют, что «единственным и истинным для него
наслаждением была однообразная красивость хорошо
дисциплинированного войска». Вместе с тем в нем сильно было
чувство хозяина, который должен заботиться о добре,
накапливать его, содержать свой дом в приличии, достатке
и комфорте. Вот такому будущему владельцу дворца предстояло
угодить Росси.
К сожалению, созданные архитектором интерьеры не
сохранились, но из документов — рапортов, донесений, смет —
известно, что в Танцевальном зале, Музыкальной, Диванной,
Кабинете, Будуаре, Спальнях, а всего в семнадцати покоях
заново расписывали плафоны, обтягивали стены атласом,
штофом и даже бархатом. В других помещениях стены
отделывали под мрамор и расписывали. Новые печи, камины,
мебель, люстры, бра, торшеры — абсолютно всё изготавливали
по рисункам Росси. В результате дворец поражал удивительным
стилистическим единством. Николай был доволен. Он полюбил
свой новый дом и, даже став императором, продолжал
месяцами жить в нем. Дворец тогда называли «собственным Его
Императорского Величества». Так зодчий оказался в милости.

Случилось это в 1817 году, когда Карлу Росси исполнилось сорок
лет.
Возраст немалый, когда за спиной осталась бóльшая часть
жизни и пора наконец подводить итоги, оценивать тобой
содеянное. А тут по-настоящему и считать нечего. Тут толькотолько, наконец, замаячила возможность настоящей творческой
работы, когда можно претворить в жизнь давно замысленные
планы.
Ограничь себя Росси только переделками в Аничковом
дворце, остался бы он в памяти потомков талантливым
декоратором. А он вошел в историю мирового зодчества
прославленным градостроителем. И у истории есть все
основания считать его таковым. Еще не завершив работы
во дворце, где сами стены, казалось, сдерживали полет
архитектурной фантазии, Карл Росси начинает проектировать
перестройку площади, на которой стоит театр. Самовольно?
И нет, и да. Как член Комитета, он исполняет приказ государя:
всегда принимать во внимание «правильность, красоту
и приличие каждого здания в применении к целому городу…
дабы столицу возвести по части строительства до той степени
красоты и совершенства, которая бы, по всем отношениям
соответствуя достоинству ея, соединяла с тем вместе общую
и частную пользу...». Как архитектор, он мечтает о создании
на Невском проспекте ансамбля не менее значимого, чем
площадь перед Казанским собором.
Сохранилось двадцать планов будущей площади. По ним
можно проследить, как на протяжении двенадцати лет — с 1816
по 1828 год — совершенствовал Росси свой замысел. Но нас
сейчас интересуют только самые первые наброски, рожденные
в 1816 и 1817 годах.
...Огромная площадь очищена от всяких строений
и огородов. В глубине ее прямоугольное здание театра с
портиками (скорее всего, повторение московского). В обе
стороны от театра протянулись просторные крытые галереи.
Они упираются в дома, поставленные по бокам, и ограничивают
пространство площади с юга. С западной стороны Росси решает

достроить библиотеку до Толмазова переулка (ныне переулок
Крылова) так, чтобы новое крыло повторяло строение Соколова
и соединялось с ним в центре мощным объемом главного
корпуса. Так все здание библиотеки должно как бы напоминать
Казанский собор, но вместо охватывающих площадь
колоннад — двухэтажные корпуса. Парадный вход в Аничков
дворец зодчий решает сделать со стороны площади,
отказавшись от старого, традиционного — со стороны
Фонтанки. А чтобы подчеркнуть торжественность нового
въезда, он отгораживает дворцовый сад декоративной
решеткой и ставит по углам ее нарядные павильоны. Но уже в
следующем рисунке архитектор отметает этот вариант. Хотя
в здании библиотеки есть перекличка с Казанским собором
и два величественных строения на Невском проспекте как бы
созвучны друг другу, но площадь перед театром не обрела
строгой собранности. В новом проекте библиотека
достраивается уже строго параллельно дворцу — без
выступающих боковых корпусов. Перед ними — вытянутый овал
сквера. Въезд во дворец по-прежнему с площади и те же
павильоны по углам...
Павильоны есть и на плане Модюи, который Александр
не утвердил. Правда, они двухэтажные. Рассматривая проект,
император заметил, что большие строения закроют вид
из дворца на Невский. Модюи заупрямился и отказался
изменить их. «Подобное не может быть осуществлено ни мною,
ни каким-либо другим архитектором», — заявил он. И тогда
возвести павильоны поручили Росси. Вряд ли Модюи перенес
это спокойно, и, скорее всего, Карл нажил врага. Но Александру
следует отдать должное — вкус у него был.
Сегодня можно только дивиться, как столь небольшие
изысканные
строения
смотрятся
внушительномонументальными. Без них нельзя себе представить Невский
проспект и площадь перед театром. Это творение Росси — одно
из маленьких чудес настоящей архитектуры.
Павильоны логично включены в общий ритм движения по
проспекту. Сначала мерная череда арок Гостиного двора, потом

здание библиотеки с полукруглыми завершениями окон и
ионической колоннадой второго этажа, пауза сквера и павильон
Росси, высотой равный первому этажу библиотеки, с арочными
окнами, с ионическими колоннами между ними и по углам,
а дальше — ионическая колоннада здания Кабинета,
построенного некогда Кваренги для торговых рядов.
Величие и значительность маленькому павильону (высота 7
метров, длина 20 метров придают четкая прорисовка деталей,
высокие окна, колонны, поднявшиеся на всю высоту строения, и
скульптурные композиции. Чередующиеся фигуры старого
и молодого воина, стоящие меж колонн по углам строения,
определяют его особую торжественность. (К сожалению, из
шестнадцати статуй сохранилось только восемь.) Исполненные
скульптором В. Демут-Малиновским в классической манере,
они напоминают античных богов, а сам павильон — маленький
храм воинской славы. Это действительно так. Если не считать
триумфальной арки, воздвигнутой Кваренги для встречи
гвардейских полков, то павильоны Аничкова дворца — первый
архитектурный памятник победе в Отечественной войне
1812 года.
Завершение убранства Аничкова дворца и перестройка всего
ансамбля вызвали в Петербурге восхищенное удивление.
В восторге Николай Павлович. С одобрением отзывается Мария
Федоровна, которая мечтает видеть своего третьего сына на
императорском троне. Доволен старший брат. Карл Росси
превзошел все ожидания Александра.
Не давая архитектору передышки, государь тут же поручает
ему отделку комнат Зимнего дворца, где остановится дочь
прусского короля принцесса Каролина, невеста Николая. Едва
завершив эту работу, Росси приступает к отделке десяти покоев,
протянувшихся вдоль Дворцовой площади вплоть до Малого
Эрмитажа. Некогда жил в них Павел I, теперь здесь поселится
отец невесты — прусский король Фридрих-Вильгельм III;
приезда короля с дочерью ожидают с нетерпением.
Чуть меньше пяти месяцев потребовалось Росси, чтобы
создать шедевр, еще не виданный в России. Каждая комната,

каждая зала имеет свое, неповторимое убранство. Шпалерная,
например, обита малиновым штофом, шторы — из зеленой
тафты, мебель — красного дерева. Следующая зала — Большая
столовая — в светлых тонах: колонны белого искусственного
мрамора, белые скульптуры и барельефы, мебель — карельской
березы. Стены Гостиной затянуты штофом с оранжевыми
полосами, занавеси на окнах из белого штофа с желтым
бордюром, белая мебель с позолотой. Во всем бездна вкуса и
удивительное чувство гармонии, когда все вещи — мебель,
светильники, декоративные украшения и даже мелкие
безделушки — не просто соседствуют, а дополняют друг друга,
создавая единый слаженный ансамбль.
10 июля 1818 года следует указ о награждении архитектора
коллежского советника Карла Росси орденом Святой Анны 2-й
степени, или, как говорили, «Анной на шею». Награждение
свидетельствует о признании заслуг Карла Росси, о
наступившем примирении императора с архитектором. Однако
положения Луиджи Руска архитектор Росси еще не достиг.
Недоброжелатели, поздравляя Карла с орденом, не преминули
напомнить: а вот, мол, Руска, когда закончил переделку аркады
в Царскосельском саду, получил подарок в 15 000 рублей...
А деньги Росси сейчас ох как нужны. У него родился сын.
Первенец Александр... Мать ребенка — Анна Больцини. Кто она?
Откуда? Где и когда встретилась с Карлом Росси? До сих пор все
остается неизвестным. Помимо любви, есть в этой связи
архитектора какая-то загадка. Еще десять лет назад, как
свидетельствует Ф. Вигель, красивый, остроумный итальянец —
завидный жених для московских невест. Он всюду принят,
всеми обласкан, быть может, даже чересчур. В Твери Карл
Росси — любимец принцессы Ольденбургской Екатерины
Павловны, успешно продвигаемый ею по служебной лестнице.
И вдруг в Петербурге вокруг Росси возникает какой-то странный
заговор молчания. Никто, ни в дневниках, ни в письмах, даже
старый знакомец Ф. Вигель, не упоминает о встречах с Росси
на вечерах и балах. Впечатление, что или сам Росси окружил
свою личную жизнь некоей тайной, или говорить о нем стало

по какой-то причине неудобно. Все непонятно...
Рождение сына радость, но даже ее способны омрачить
грустные думы. Годы бегут, а он по-прежнему что-то
перестраивает, что-то переделывает, что-то украшает. Где же та
настоящая работа, которая наконец позволит воплотить давно
выстраданные замыслы? Грандиозные, честолюбивые,
рожденные еще в юности рисунками и набросками
темпераментного Гонзага. Увы, такого дела пока нет...

МАСТЕР АНСАМБЛЕЙ
I
Вдовствующая императрица не может жить без своего
Павловска. Без собственного садика, оранжереи и любимых
цветов. Только вот трехчасовая езда слишком утомляет ее.
Мария Федоровна проявляет недовольство плохой дорогой,
старым кучером, утратившим былое умение, но, увы, не
вспоминает свои годы.
Раздражение императрицы сказывается на окружающих.
И тогда Александр решает сделать матери сюрприз: подарить
Летний дворец в городе, на Елагином острове, благо появляется
такая возможность...
На первых картах Петербурга остров назван Мишиным.
Легенда рассказывает, что в 1703 году отряд петровских солдат
пробрался сюда в поисках шведов, а встретил матерого медведя.
Так шутливо и прозвали остров по его хозяину. Царь Петр
подарил Мишин остров своему министру, опытному дипломату
П. П. Шафирову. Потом островом владел другой «птенец гнезда
Петрова» — генерал-прокурор П. Я. Ягужинский. После
восшествия на престол Екатерины II остров стал
собственностью сенатора А. П. Мельгунова.
Сенатор построил деревянный дом и разбил парк. Когда
Мельгунова назначили в 1777 году Ярославским генералгубернатором, он продал свое поместье Г. А. Потемкину
за 9000 рублей. Всесильный фаворит быстро пе­ре­продал его
директору придворного театра обер-гофмейстеру И. П. Елагину.
При нем и началось на острове каменное строительство:
большой дворец, службы, оранжереи, павильоны и беседки. Для
защиты от наводнений выкопали пруды и каналы, а вдоль
берегов насыпали валы двухметровой высоты. Славился новый
владелец широтой и гостеприимством. Академик И. Георги,
один из первых историков Санкт-Петербурга, сообщает: «По
гостеприимству знаменитого хозяина веселого острова можно
почесть оный публичным садом, поелику всем хорошо одетым

людям не воспрещается гулять во все летнее время. Кроме того,
всех приез­жающих на прогулку, даже в отсутствие хозяина,
дворецкий принимал и угощал, смотря по времени, обедом или
ужином».
После смерти (в 1796 году) хлебосольного владельца остров
переходит из рук в руки, пока в 1807 году его не приобрел граф
Григорий Владимирович Орлов, племянник прославленного
вельможи, фаворита Екатерины II. Граф мало обращал
внимания на дворец, но очень заботился о парке и оранжерее.
В «Санкт-Петербургских ведомостях» нередко печатались
объявления: «В оранжерее Его Сиятельства графа Орлова
на бывшем Елагином острове продается зрелый виноград».
В 1816 году, собираясь отъехать в Италию, Орлов задумал
продать остров со всеми строениями. Узнав об этом, Александр
решил приобрести его для матери. Купчую оформили только
после долгих хлопот — в 1817 году. Получив деньги, граф
отправился в Рим, где прожил много лет, издав свои труды
по истории итальянской музыки и живописи...
3 февраля 1818 года высочайшим повелением наконец
создана комиссия для «перестройки дворца, построения вновь
кухонного и конюшенного корпусов, переделки большой
каменной оранжереи на Елагином острове... производства
прочих работ». Ведать всеми делами поручено придворному
архитектору Карлу Росси.
Задача нелегкая. Мария Федоровна желает, чтобы ее новый
Летний дом совмещал пышность российского дворца с милой
ее сердцу немецкой уютностью. И зодчий педантично,
скрупулезно готовит подробную смету. По его исчислениям, все
работы обойдутся в 1 587 632 рубля 40 копеек. Лишь
перестройка старого дворца потребует 990 878 рублей. Почти
вдвое больше, чем в Твери. Император морщится. Он недоволен
широким размахом Росси. Для своей дачи он не допустит
подобного мотовства: только скромный, простой деревянный
домик. (Через несколько лет Александр решит построить такую
дачу на Каменном острове, но поселиться в ней уже не успеет.)
Пребывая в недовольстве, он дает распоряжение министру

финансов, старому покровителю архитектора графу Гурьеву:
к строению на Елагином острове «приступить, но не вдруг, а
по мере имеющихся в Кабинете свободных сумм».
Примечательно, что решение о создании летней резиденции
Марии Федоровны в Петербурге совпало с появлением первого
военного поселения в России. Военные поселения, эта, по
выражению современника, печальная страница русской
истории, должны были, как считал император, усилить
экономическую и военную мощь государства.
Ведать всеми военными поселениями доверено графу
Аракчееву, этому «злодею», «проклятому змею», «вреднейшему
человеку в России», как называет его ближайшее окружение
Александра. Все внутренние дела государства забрал он в свои
большие бледные руки. Карамзин писал доживавшему свои дни
Новикóву: «…в Петербурге одного человека называют
вельможею: грава Аракчеева». Сам историограф тщетно два
месяца ожидал свидания с государем, пока не нанес визит
графу. После чего тут же был принят государем и обласкан.
А поручик Григорий Карелин, осмелившийся в разговоре
изменить в девизе Аракчеева одну букву — «Бес лести предан»,
незамедлительно был сослан в Оренбург.
К счастью для Карла Росси, граф Аракчеев не вмешивался
в его дела. Все желания императора передает ему начальник
Главного штаба, герой сражения при Аустерлице генерал П.
Волконский. Правда, в 1823 году, не выдержав интриг, Росси
подаст в отставку, и ее охотно примут. Но это в будущем, а пока
зодчий огорожен от всяких происков завистников и разных
неприятностей.
Росси придирчиво набирает команду, с которой предстоит
работать. Конечно, верный Н. Ткачев, выдающиеся скульпторы
С. Пименов и В. Демут-Малиновский, помощники архитектора
А. Комаров и М. Войлоков, мраморщики П. Модерна и П.
Трискорни, живописцы А. Виги, Б. Медичи и Д. Скотти, мастер
искусственного мрамора Я. Щенников, паркетчик С. Тарасов,
резчики Н. Опарин и С. Никитин, обойщик И. Тимофеев,
позументщик В. Гущин, столяры из семьи Тарасовых и другие

мастера. Потом все они перейдут вслед за Росси на другую
стройку, на третью и будут всегда сопровождать его. Это первый
в России случай, когда единожды собранная зодчим команда
станет постоянной. Такое возможно только при взаимном
доверии, понимании и уважении друг друга. Вот почему
мастеровые любовно называют главного архитектора на
российский манер — Карл Иванович. А для ходчего
человеческое общение с помощниками и подмастерьями —
глоток свежего воздуха в тяжкой петербургской атмосфере.
Слухи о необычности человеческих отношений в команде
придворного зодчего столь широко разнеслись по стране, что
даже главный архитектор Херсона, занимавший у себя в городе
прочное положение, подал прошение зачислить его хотя бы
помощником смотрителя на стройки, которые ведет Росси.
Работа началась по методе, испробованной еще в Твери:
сначала архитектор готовит все чертежи и рисунки, и только
после этого приступают к делу. Никакие чиновники не в
состоянии нарушить план работ или потребовать изменений.
Росси твердо стоит на своем. Только заказчику дозволено
вносить поправки. Но император теперь не задерживается
в Петербурге. Он мечется по родной стране и чужеземным
государствам, точно гонят его муки совести и страшные
видения мартовской ночи 1801 года. А вдовствующая
императрица, доверяя вкусу зодчего, надолго отъехала
в Москву, чтобы оттуда отправиться с визитом на родину,
в Германию.
Всю работу на острове Карл Иванович разделил на три
очереди. Сначала постройка дворца и отделка его интерьеров,
потом возведение служебных зданий и только после этого
разбивка парка и сооружение садовых павильонов.
От бывшего дома Елагина оставили прочные наружные
стены, а внутри всё начали делать заново. Пять сезонов длился
напряженный труд. Наконец в 1822 году работы во дворце
пришли к завершению.
На восточной стороне острова, там, где от Большой Невки
отделяется Средняя, поднялось жемчужно-серое строение с

белоснежными колоннами. Плавно круглящаяся линия плоского
купола, полукруглая ротонда перед входом и полукруглая
лестница, украшенная большими вазами каррарского мрамора
и ажурными корзинами-цветочницами, как бы вторят мерному
бегу речных волн. Чтобы подчеркнуть ритм движения, Росси
выделил углы здания чуть выступающими ризалитами
с малыми фронтонами и двумя парами коринфских колонн.
Дворец стоит на широкой каменной террасе, обнесенной
ажурной решеткой. Окружающие виды отражаются в
зеркальных стеклах окон первого этажа и рождают новые
красочные картины. Природа как бы сама входит в парадные
покои дворца, чтобы еще больше украсить его.
Главный вход — с западного фасада. Он строже восточного.
Полуротонда уступила место портику с шестью колоннами.
И только широкая лестница и закругленные пандусы связывают
дворец с раскинувшимся перед ним лугом.
Эту игру контрастов двух фасадов зодчий продолжил в
убранстве внутренних покоев. Большие залы чередуются
с малыми комнатами, строгая белизна стен одних помещений
сменяется яркой, насыщенной отделкой других. Самый
большой зал — Танцевальный, или Овальный, — облицован
белым искусственным мрамором. Шестнадцать полуколонн
опоясывают его. А между ними — огромные зеркала. Они
раздвигают пространство и создают затейливую игру бликов.
Но пройти в этот зал из просторного вестибюля нельзя. Надо
сначала миновать узкую полутемную галерею, и тогда
возникает эффект неожиданности, рождающий вздох
изумления.
Справа и слева от Белого зала почти квадратные Малиновая
и Голубая гостиные. Их обои, обивка мебели, обилие росписи
и позолоты как бы противопоставлены строгому убранству
большой светлой Столовой, протянувшейся вдоль всей северной
стены дворца, и тонкой светлой отделке Кабинета,
расположенного в юго-восточном углу. Своим изяществом
и красотой кабинет напоминает огромную фарфоровую
шкатулку. Современники так и назвали его — Фарфоровым.

А рядом с ним опять пышная и нарядная парадная
Опочивальня.
Любая деталь, каждая мелочь, будь то рисунок кресла, узор
ткани, рама для зеркала, бра, роспись потолков и простенков,
узор дверей — все выполнено точно по рисункам главного
архитектора. Кстати, дом на Елагином острове иногда называли
«дворцом дверей». Здесь нет двух одинаковых, хотя их очень
много. Ради необходимого ритма и симметрии Росси создал и
фальшивые двери. Изготовленные из разных пород дерева,
украшенные резьбой, рельефами, бронзой, они не повторяют
друг друга.
На втором этаже помещались комнаты придворных дам
и покои императора на случай его приезда. Третий этаж под
куполом занимает церковь. Убранство этих помещений
несколько скромнее, но тоже достойно восхищения.
Едва успел Росси завершить отделку, как в журнале «Оте-­
чественные записки» появилась восторженная статья Павла
Свиньина: «Новый дворец на Елагином острову обращает
на себя всеобщее внимание и удивление. И поистине сей
прекрасный павильон может служить образцом утонченного
вкуса и изящной архитектуры и делает особенную честь его
строителю... В каждом покое сего этажа царствует гармония
бронзы, мебели; мраморные камины, вазы, обои — все отвечает
предмету комнаты. Но нельзя не остановиться в особенности
в кабинете, гостиной, зале; стены первого отделаны под белый
мрамор и расписаны масляною краскою — по середине
простенков группами прелестных граций, а вокруг обведены
богатою золотою каемкою и гирляндою из избраннейших
цветов. Бесподобный кабинет сей представляется фарфоровым
и обещает приятную прохладу. Зала в два света прекраснейших
пропорций, белая без малейших оттенков, гостиная, напротив,
весьма богато убрана...»
Одновременно с дворцом на восточном мысу соорудили
гранитную пристань для яхты или многовесельных шлюпок
и рядом на берегу изящный павильон с флагштоком. На нем
поднимали императорский штандарт в дни прибытия

владелицы. Павильон напоминает дворец в миниатюре:
полуротонда, обращенная к реке, и портик со стороны острова.
Заметный издалека с реки, он, подобно маленькому храму
среди тенистой зелени, манит к себе отдохнуть утомленного
путника. «Сидя в сем прелестном павильоне, вы наслаждаетесь
одним из лучших видов в окрестностях столицы», — оповещают
читателей «Отечественные записки»,
Мария Федоровна довольна своим архитектором. Ведь
помимо Елагина дворца он строит библиотеку в Павловске,
больницу и сиротский дом в Гатчине. Можно только удивляться,
как существует столь могучий дух в столь хрупкой оболочке.
Даже болея, он не забывает о работе. «Если я не отправился
в Павловск по приказанию Ее Императорского Величества,
то только потому, что на протяжении пятнадцати дней я
не выхожу из комнаты, будучи сильно простужен. Мой врач не
разрешает мне выходить, но как только мне станет лучше,
я выполню свой долг...» Такой человек достоин награждения.
И 18 августа 1821 года зодчему пожалованы алмазные знаки
к ордену Святой Анны — милость особая и высокая. Проходит
меньше года, и объявлена следующая награда: 1 августа
1822 года именным указом архитектор Росси «за устройство
Елагиноостровских строений всемилостивейше награжден
пенсионом по три тысячи в год».
Дворец поразил воображение современников. Его спешили
запечатлеть в рисунках, акварелях, гравюрах, в живописных
медальонах фарфоровых ваз. Современник зодчего писатель
и первый переводчик «Дон-Кихота» на русскии язык К.
Масальский посвятил ему стихи:
Возможет ли поэзии резец
Изобразить Елагинский дворец,
Когда он месяца лучами освещенный
В кристалл Невы глядится голубой...

Пытались даже утверждать, что сам Пушкин написал
экспромт:

Какая кисть, какой резец
Изобразит Елагинский дворец?

Но, увы, в бумагах и рукописях поэта нет упоминаний ни
прославленного строения, ни имени его создателя.
Росси теперь в моде и почете. Планы, о которых мечтал
в юности, кажется, наконец станут реальностью. Но пока
следует как можно быстрее завершить сооружения конюшни и
кухонного корпуса на острове.
Дворец задуман как летняя усадьба, и потому главный
архитектор выносит кухню в сторону, как делали еще в
XVIII столетии, столь дорогом сердцу вдовствующей
императрицы. Одноэтажное полукруглое здание поставлено
к северу от дворца. Его наружная стена, глядящая на луг,
не имеет окон. Вместо них ниши с полукруглыми завершениями
и в них — четырнадцать статуй античных богов, исполненных
талантливым С. Пименовым. Аполлон — бог-покровитель
искусства, Диана — богиня охоты, Церера — богиня плодородия,
Флора — богиня весны и цветов, Вакх — бог вина и веселья,
Афина — богиня мудрости, Юнона — супруга всесильного
Юпитера, жрицы, весталки — «Елагинский Олимп», как назвали
его современники. В центре полукружия шестиколонный
портик — вход во внутренний дворик, куда выходят окна
и двери кухни. А для подачи блюд во дворец сооружен
специальный подземный ход. Кухонные запахи не раздражают
обитателей дворца, а галерея богов смотрится декоративной
стеной и лишь облагораживает общий вид парка.
В форме удлиненной подковы выстроены каретные сараи
и конюшня. Торцы здания, глядящие тоже на луг, увенчаны
фронтонами и соединены двойной дорической колоннадой.
В боковых крыльях подковы разместились кареты, а в
полукружии — стойла лошадей.
На Елагином острове Росси после стольких лет ожидания
получил наконец возможность создать единый ансамбль.
И сумел достойно показать свое высокое искусство. Именно
здесь родилась его первая «архитектурная симфония», как

образно назвала этот ансамбль исследователь творчества
зодчего М. Тарановская.
Помимо дворца, кухни, оранжереи, конюшенного корпуса,
домика садовника, павильонов у пристани и музыкального,
гауптвахты у моста на Каменный остров, Карл Иванович создал
проект английского парка, выравнивания берегов и защиты
острова от частых наводнений. Впрочем, лучше прочитать
мнение современников. В августовском номере журнала
«Литературные листки» за 1823 год говорится: Елагин остров «в
несколько лет, как будто волшебною силою, превращен в
очаровательный замок, где Искусство и Природа соединили
свои силы, чтобы под видом простоты представить всё свое
богатство. Старый дом превращен дарованием архитектора
Росси в храм вкуса и великолепия; запустелые рощи и лес
принимают свой вид под руководством г. Буша; оранжереи
устроены гораздо лучшим образом и обогащены новыми
произрастениями всякого рода, а перед дворцом разведен
цветник, который невольно напоминает описание земного рая
в Мильтоновой Поэме».
В 1826 году, еще при жизни Марии Федоровны, новый
император Николай I открыл Елагин остров для гуляний
«чистой публики». А каждое 1 июля велено устраивать
«народный праздник» в честь дня рождения императрицы
Александры Федоровны — жены Николая I. Этот обычай
сохранялся вплоть до 1917 года.
...С окончанием работ на Елагином острове архитектор обрел
благодарность заказчика и признание современников.
Но мысленно мы вправе спросить: «Ты им доволен ли,
взыскательный художник?» Видимо, нет. Все же и Аничков
дворец, и Елагин — только переделки, перестройки уже
существовавших зданий. А Росси по-прежнему мечтает о
совершенно новых строениях и ансамблях, которые должны
изменить лицо города...
II

Резиденция Александра Павловича — Зимний дворец
в Петербурге, хотя последнее время государь предпочитает
дворец, построенный Кваренги, в Царском Селе. Константин
Павлович, назначенный в 1814 году главнокомандующим
польской армией, живет в Варшаве. У Николая Павловича
Аничков дворец. Только у самого младшего — Михаила
Павловича пока еще нет собственного дома. Едва завершили
убранство Аничкова, как последовало распоряжение: искать
место, достойное дома младшего брата. Построить его к
совершеннолетию великого князя надлежит придворному
архитектору, коллежскому советнику Росси.
За этим повелением немедля следует новое: переделать и
перестроить для Михаила Павловича бывший дворец графа
Воронцова, любимца императрицы Елизаветы Петровны.
Возвел тот дворец на Садовой улице в середине прошлого
столетия Франческо Бартоломео Растрелли.
Снова вместо строения по собственному замыслу предстояло
Росси кроить и перекраивать старое. От одного этого можно
впасть в уныние. Другой, может быть, и впал бы, но не таков
Карл Иванович. Любая работа приносит ему удовлетворение.
И вот уже ложатся на стол семь огромных ватманских листов
с видами будущего великокняжеского дворца: фасад, планы
первого и второго этажей, галереи служебных корпусов, манеж,
ограда со стороны Садовой. И на каждом листе справа внизу:
Архитектор Росси. 1817.
Исчезли на этих чертежах приметы деятельности Растрелли:
сдвоенные колонны, сочные лепные наличники окон,
барельефы мужских голов в рамах, полукруглые фронтоны
на боковых ризалитах. Затейливые барочные украшения
уступили место классической строгости. Центр надстроенного
здания выделен шестиколонным портиком. Меж окон вдоль
фасада встали трехчетвертные колонны. Вместо игривых
полукруглых фронтонов на ризалитах и торцах служебных
корпусов — скромные аттики. Ничто не напоминает о пышном
и веселом царствовании императрицы Елизаветы. Дворец
должен воплощать свое время — строгое, холодное,

величественное.
Пожалуй, другой архитектор, создав такой проект,
посчитал бы свою работу завершенной. Другой, но не Росси.
Обидно только перестраивать старое, и Карл Иванович
замысливает воспользоваться случаем: одновременно с
перестройкой
дворца
решить
первую
серьезную
градостроительную задачу. Сперва следует укоротить огромный
сад, протянувшийся до самой Фонтанки, и создать на
свободном месте две красивые площади: одну — со сквером —
позади старого театра, что еще стоял тогда на красной линии
Невского проспекта между угловым зданием Публичной
библиотеки и Аничковым дворцом, и вторую — на правом
берегу Фонтанки (ныне площадь Ломоносова). А потом
соединить их прямой как стрела улицей...
Но едва нанесены на план последние штрихи и линии, как
поступает очередное распоряжение: работы на Садовой
не начинать. Негоже дворцу великого князя стоять на шумной
проезжей улице, лицом к вечно галдящему и кричащему
Гостиному двору. Дом для Михаила Павловича надлежит
возвести на южной оконечности Исаакиевской площади —
на месте откупленного казной строения графа Ивана
Григорьевича Чернышева. Дом тот, возведенный в 1768 году
архитектором Ж.-Б. Валлен-Деламотом, не разрушать, а только
перестроить и расширить.
И снова до глубокой ночи палит Карл Иванович десятки
восковых свечей в своем кабинете. И снова ложатся на столы
огромные, до полутора метров длиной, листы ватмана.
Не может зодчий просто перестраивать старый дом. Будущий
дворец требует достойного обрамления.
На плане замысленное строение предстает в виде огромной
трапеции, короткой вершиной, глядящей на площадь. Правый
боковой корпус, если глядеть со стороны площади, протянулся
вдоль Вознесенского проспекта. Вдоль левого корпуса Росси
задумал проложить Новый переулок (сейчас переулок
Антоненко) — от площади до Большой Мещанской (позже
Казанская улица, теперь Плеханова). Трапецию завершают

большое здание манежа и отходящие от него чуть закругленные
хозяйственные флигеля. Внутри трапеции — сад. А перед
дворцом предстоит снести несколько старых обывательских
домов, сильно расширить Синий мост через Мойку и сделать
просторную площадь.
Парадный фасад следует выделить на втором этаже лоджией
с шестью коринфскими колоннами. Такие же лоджии, но уже с
четырнадцатью колоннами, протянутся вдоль боковых
корпусов. Их движение сдержат по краям мощные ризалиты.
Со стороны главного фасада ризалиты увенчаны треугольными
фронтонами. Четыре боковых — аттиками, украшенными
скульптурными группами. Точно такой же аттик подчеркивает
центр главного фасада. Все очень внушительно, но не покидает
ощущение, что проект исполнен без особого вдохновения
и потому смотрится неинтересно, скучно. Может, потому, что
надоело архитектору все время заниматься переделками чужих
работ. А может быть, он просто устал, истощил воображение,
срочно готовя один за другим планы перестроек
то Воронцовского, то Чернышева дворца.
Только успел Росси завершить последний чертеж, как следует
очередное, третье по счету указание: строение на Исаакиевской
площади отставить по причине большой дороговизны.
Слишком трудно сейчас казне скупать частные жилые дома и
расширять мост. Дворец Михаилу Павловичу надлежит
возводить на месте свободном, благо в центре города таковые
еще есть.
Кстати, у той же казны необходимые суммы нашлись, когда
через двадцать два года архитектор А. Штакеншейдер
по велению императора Николая I начал перестраивать дом
Чернышева для дочери царя — Марии. Именно тогда дворец
получил свое название Мариинского.
Дворец же для Михаила Павловича окончательно решено
было возводить севернее Невского проспекта, на месте
обветшавших парников и оранжерей пустующего
Михайловского замка. Наконец-то Карл Росси дождался своего
часа. Давняя мечта — создать совершенно новое архитектурное

произведение — становилась явью.
Еще в 1719 году Петр I разбил на этом месте большой
фруктовый сад, который получил название «Третьего Летнего».
Он тянулся от Фонтанки до речки Кривуши. К югу от сада вплоть
до Невской першпективы пролегла полоса болот и чахлого
леска. В 1741 году Ф. Б. Растрелли на восточной окраине сада
возвел Летний дом императрицы Елизаветы Петровны. А дома
и дворцы, поднявшиеся вдоль Невского, отодвинули сад
к северу примерно на линию теперешней Инженерной улицы.
Потом на месте Летнего дома вырос суровый Михайловский
замок императора Павла, так и не сумевший уберечь жизнь
своего хозяина. И в конце концов пришли в запустение сады и
хозяйственные строения. В центре столицы появился пустырь,
зараставший репейником и крапивой. Пустырь портил
настроение Александру. Он выпадал из его системы порядка и
понимания красоты. Посему пустырь следовало уничтожить.
Когда решено было возвести на этом месте внушительный
дворец, государь вздохнул с облегчением. Теперь дело
оставалось за Росси. Ему предстояло угодить одновременно
и старшему, и младшему брату. И это, пожалуй, было самое
трудное.
Самый первый набросок будущего дворца слишком прост
и даже чуть старомоден. Он стоит на месте теперешнего сквера
площади Искусств. Два закругленных крыла образуют перед
ним просторную циркумференцию — парадный двор. Дворец
напоминает традиционную усадьбу, какие строили еще в
предыдущем столетии. Лишь улица, специально проложенная
перпендикулярно Невскому, открывает вид на него.
За этим проектом следуют второй, третий. Но ни один из них
не радует зодчего. Видно, трудно разорвать привычные путы,
обретенные за долгие годы переделок и перестроек. Трудно
вдруг, сразу почувствовать себя свободным человеком,
способным мыслить и творить легко и раскованно, не
сдерживая полет фантазии заранее определенными рамками.
Летят в камин скомканные листы ватмана. Корчатся в жарком
пламени и застывают белым пеплом в причудливых изгибах

и надломах.
Все же талант, темперамент, желание исполнить заветную
мечту оказываются сильнее нажитых привычек. Растет на столе
стопа совсем новых планов и чертежей: дворец с флигелями, сад
с павильоном на берегу Мойки, площадь перед дворцом, новые
улицы, одна из которых продолжит старую Садовую, а другая
протянется перед фасадом дворца, и еще одна, которая откроет
вид на все строение со стороны Невского. Все вместе —
огромный и прекрасный ансамбль, подобного которому еще
не знал Петербург.
Наконец 17 апреля 1819 года следует повеление о создании
«Комиссии для построения дворца великому князю Михаилу
Павловичу», и он, Росси, член этой Комиссии. Значит, пришелся
по вкусу заказчикам этот его проект.
Верные помощники архитектора принялись набирать
рабочую силу. Ежегодно в апреле — мае из российских губерний
приходили в столицу десятки и десятки тысяч мужиков. Гнала
их жестокая надобность внести оброк помещику. Изнуренные
дальним и трудным путем, они являлись нередко уже в
болезненном виде и, что еще хуже, — без твердой уверенности
найти себе сразу заработок и желанный кусок хлеба. Сначала
следовало явиться на Театральную площадь в Контору адресов,
чтобы получить вид на временное проживание в столице —
билет. Только после этого можно было отправляться на «биржу».
Их существовало несколько: плотники и каменщики толпились
на Сенной площади, землекопы и разнорабочие — у Синего
моста на Мойке и на углу проспектов Невского
и Владимирского. Нанимали не всякого, а с разбором, с
расспросом, откуда родом: издавна считали, что лучшие
каменотесы — из Олонецкой губернии, каменщики —
из Ярославля, плотники — из губернии Владимирской.
Пока подрядчики отбирают лучших землекопов,
каменщиков и плотников, Карл Иванович делит свое время
между Елагиным дворцом и Марсовым полем. Еще в прошлом,
1818 году замыслил он связать воедино Третий Летний сад с
просторной площадью и полноводной Невой. В случае успеха

с реки откроется прекрасный вид на стоящий вдали дворец.
План необычный и очень интересный. Простор площади
с востока ограничивает зеленая стена Первого Летнего сада,
с запада — казармы лейб-гвардии Павловского полка, строение
которых завершает В. Стасов, с севера — служебный корпус
Мраморного дворца, дом графов Салтыковых и между ними
обелиск в честь побед генерал-фельдмаршала П. Румянцева.
С юга на берегу Мойки — памятник Суворову.
Для начала следовало образовать пространство между
Невой, служебным корпусом Мраморного дворца и домом
Салтыковых — небольшую почти квадратную площадь.
Румянцевский обелиск, стоявший здесь, Росси переносит
на Васильевский остров, а на его месте ставит памятник
генералиссимусу Суворову. В глухой стене дома Салтыковых,
глядящей на площадь, пробивает окна, а вдоль тротуаров
устанавливает оригинальные светильники в виде пик с
бронзовыми наконечниками. Теперь небольшая аванплощадь
может служить парадным входом на огромный Царицын луг,
как еще продолжали именовать Марсово поле.
Румянцевский обелиск архитектор устанавливает между
Академией художеств и Первым кадетским корпусом (дворец
Меншикова), где учился будущий полководец. Так на правом
берегу Невы, почти напротив «Медного всадника», рождается
новая площадь, композиционно и исторически связанная
с площадью Сенатской. Сам того не подозревая, а поступая
скорее интуитивно, по врожденному дару архитектораградостроителя, Карл Росси претворяет в жизнь заветную мечту
Петра Великого. Основатель Петербурга считал широкую Неву
главным проспектом города и мечтал о времени, когда вдоль
этого проспекта поднимутся величественные дворцы и
распахнут свои просторы нарядные площади. Не зная, не ведая
об этом, архитектор через столетие стремится к той же цели.
И первый шаг к ее исполнению — Румянцевская площадь
на правом берегу. На левом уже существует Сенатская, которую
через десятилетие Росси начнет перестраивать. Позже он
предложит закрыть Адмиралтейскую верфь и на месте стапелей

и каналов разбить красивый сад.
На правом берегу прекрасная Стрелка Васильевского
острова, где пакгаузы по сторонам Биржи и здание Таможни
(теперь Пушкинский Дом) построены не без участия Росси.
На другой стороне, прямо против Стрелки — широкий проем
между Зимним дворцом и Адмиралтейством, сквозь который
открывается вид на исполненную величия площадь Дворцовую.
За крепостью, на правой стороне реки, — одна из первых
городских площадей — Троицкая, а напротив, на левом берегу,
организованная Росси площадь Суворовская. За ней простор
Марсова поля, где проходят грандиозные военные парады.
Их проводят по разным поводам: в дни рождения императора и
императрицы, в честь приезда важного иностранного гостя,
в память вступления русских войск в Париж, по большим
церковным праздникам. Тогда в красочных мундирах в любую
погоду 20—30 тысяч солдат пехоты, кавалерии, артиллерии
маршируют, летят в галопе, несутся вскачь под звуки «музыки
всех полков и труб кавалерии». Завораживающее, незабываемое
зрелище, волновавшее даже Пушкина:
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю...

Простор Марсова поля с юга завершают зеленые кулисы
уцелевшей части Третьего Летнего сада, а сквозь причудливый
ажур деревьев должен просвечивать желто-белый объем
монументального дворца Михаила Павловича, будущего
главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами
русской армии. Все восхищает своим строгим, стройным видом.
Закладка дворца состоялась 14 июля 1819 года. Император
на ней не присутствовал. Ускакал в Архангельск. Но эта мелочь
не испортила радостного настроения Карла Ивановича Росси.
Сознание, что наконец после многих лет ожидания он
приступил к решению настоящей градостроительной задачи,

бодрит и вдохновляет его. А впереди шесть лет тяжкого,
изнуряющего труда.
Для надежности и прочности все строительные работы ведут
с наступлением теплых дней и вплоть до первых холодов. Так
завел еще царь Петр, а сейчас строго соблюдают обычай.
Зимой подрядчики запасали кирпич, тёс, камень.
Архитекторы и помощники занимались чертежами, планами,
расчетами. Короче, все тщательно готовили к весенним
месяцам, чтобы потом летела работа, как фельдъегерская
тройка — без задержек и остановок. Но даже при таком раскладе
Комиссия все равно оставалась недовольной. Ругала за
промедление, торопила, назначала порой неисполнимые сроки.
Например, живописец Виги обязан был за полтора месяца
расписать масляными красками потолок большой залы, два
люнета, два фриза и три простенка с двенадцатью фигурами.
Скульптору Демут-Малиновскому велено за пять с половиной
месяцев изготовить два фронтона и сорок четыре барельефа
высотой 195 сантиметров и шириной 288 сантиметров. Таков уж
характер канцелярского племени — утверждать свою
надобность за счет чужого труда и собственного показного
рвения к службе.
Положение любимого двором мастера несколько облегчает
жизнь Карла Ивановича, позволяя ему порой отмахиваться
от мелочных распоряжений, указаний, советов. На самом верху
ведают работоспособность Росси и меру его таланта, потому
и прощают некоторое своевольство. Но самостоятельность
зодчего подрывает основы существования среднего звена,
и простить этого чиновники не могут. Вынужденные пока
терпеть, они ждут, когда представится случай.
Подобная мышиная возня мало тревожит Росси. Его
помыслы только о работе. О внешнем окружении дворца, о его
внутреннем убранстве. По твердому убеждению Карла
Ивановича, строение, предназначенное для постоянного жилья,
должно привлекать удобством и красотой. Ради этого следует
достичь абсолютной гармонии в каждом зале, в каждой
комнате. Мебель, двери, гардины, паркет, роспись стен

и потолков, жирандоли и люстры — абсолютно все должно быть
связано меж собой цветом, формой, единством резных, литых и
рисованных узоров. И связь эта обязана быть таковой, чтобы
кресло, перенесенное из одной гостиной в другую, стало
в чужом интерьере нелепым, не по моде одетым пришельцем.
Для Карла Росси каждое возведенное им здание — некий
«персонаж», действующий на гигантской сцене, именуемой
«город». И поэтому внешнему обличью «персонажа» должно
соответствовать внутреннее содержание. Еще задумывая
расположение и декор парадных покоев, зодчий столь же
умозрительно наполняет их мебелью, светильниками и всем
тем, что придает помещению домашнюю уютность или
праздничную торжественность. Вот когда Росси особенно
пригодились уроки темпераментного Бренны, в душе которого
архитектор соперничал с декоратором, и требовательного
Гонзага, мечтавшего строить дворцы, но обреченного писать
декорации.
Пока известны девяносто пять подписанных Росси рисунков
мебели, люстр, ваз яйцевидных, чашеобразных или в виде
распускающегося цветка. Это легкие карандашные наброски с
неожиданно вырисованными деталями украшений. Но именно
благодаря проработанным деталям рисунок обретает
объемность, а будущее изделие — изысканную нарядность.
Зодчий не просто рисует какой-либо предмет, он заранее уже
знает, где для него уготовано место. Так, на каждом листе с
набросками люстр для квартиры вице-канц­лера К. Нессельроде
рукою зодчего помечено: «В угóльном кабинете...»,
«В столовую...», «В фальшиво-мраморную малую гостиную...»
Еще больше поражает присущее Росси чувство цвета. На многих
проектах декоративных ваз из уральских или колыванских
самоцветов указано: «Из светло-голубой яшмы...» или: «Из
темно-дымчатой с черными пятнами и прожилками яшмы...»
Во имя достижения полной гармонии продумано все до
последней мелочи.
Такое абсолютное единство архитектуры и декоративного
искусства нынче определяют научным термином «синтез». Карл

Росси подобного термина не знал, он творил так, как
подсказывали ему высокая внутренняя культура, рожденный ею
безупречный вкус и дарованный природой талант. Потому
достигал результата, поражавшего своим изяществом, своей
неповторимой логической завершенностью. Не случайно
красота созданных Росси интерьеров потрясала воображение
его современников и продолжает восхищать потомков.
С присущим ему исступлением в работе Росси создает пока
на бумаге будущий внешний и внутренний облик дворца.
Нельзя сказать, что работа дается легко. Бывают срывы,
неудачи. Но с юных лет любил он рисовать, а сейчас, когда
обретены мастерство и навык, когда порой чудится что легкий,
изящный штрих сам ведет за собой карандаш, — сейчас работа
доставляла огромное наслаждение. На белом поле листа
возникают затейливые узоры и круглящиеся завитки, надобно
только следить, чтобы не зажили они собственной жизнью, а
подчинялись воле и замыслу создателя. А потом, едва касаясь
бумаги, следует пролететь над ней мягкой кистью, оставляя
нежные, прозрачные мазки голубой, розовой, желтой акварели.
И тогда возникнет ощущение красочного праздника…
После такой удачи можно немного расслабиться, отдохнуть
и даже доставить маленькое удовольствие — поехать в театр.
С детских лет живет в нем любовь к звукам оркестра,
настраивающего свои инструменты перед спектаклем,
к особому запаху кулис, к единому восторженному вздоху зала
при появлении новой декорации и к танцу, всегда
неповторимому и всегда завораживающему. Росси знает, что
есть злоязычники, готовые обвинить его в театральности
созданных интерьеров. А разве это плохо, когда в доме царит
ощущение праздника? Нашлись даже такие, кто породил
возмущенный шепот: подумать только, этот Росси в росписях
Елагина дворца среди танцующих граций изобразил свою мать.
Да, это так, но разве замечательная танцовщица Гертруда Росси
не заслужила, чтобы ее облик сохранили для будущего? Русский
театр может ею гордиться.
Из «нынешних» Карл Иванович признает Евгению Колосову

и Авдотью Истомину. Колосову не только потому, что танцует
она в паре с его родственником Огюстом Пуаро. Каждое
ее движение, каждый жест так натуральны и понятны, что
заменяют слова. А с Истоминой никто не может сравниться
в грации, легкости и быстроте движений. Сегодня, 17 октября
1820 года, он едет в театр.
— Пусть подают карету!..
У придворного зодчего собственная карета. Он наконец
может позволить себе такое маленькое удобство. Его жалованье
теперь больше, чем у какого-либо другого архитектора — 15 500
рублей в год. Правда, собственных лошадей держать трудно.
Лучше брать наемных. И Росси исправно платит 300 рублей
за четверку вороных.
У сестры, Мари Пуаро, своя ложа. Оттуда успеет он
пролорнировать, кто толпится в партере, какие «партии»
сегодня в креслах. Конечно, Мари замучает неизбежными
ритуальными вопросами: как здоровье, как дети, что нового?
Но вот —
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит...

Случайная мелочь, вероятно, чуть омрачила праздничное
настроение Росси после спектакля: кучера не оказалось
на месте. Впрочем, куда-то отлучился кучер кареты, стоявшей
впереди, и кареты, стоявшей позади, и следующей за ней... Зато
у грелки — огромного шатра под железной крышей, в центре
которого краснела раскаленная жаровня, — что-то оживленно
обсуждая, толпились кучера, лакеи и форейторы. Заметив
выходящих господ, они нехотя разошлись по своим местам...
На следующее утро Росси узнал истинные происшествия
вчерашнего вечера. Еще накануне, то есть 16 октября,
возмутилась первая рота лейб-гвардии Семеновского полка.
Не вынесла жестокостей и беззаконий нового командира полка
Ф. Шварца. Последней каплей, переполнившей чашу
солдатского терпения, стал приказ: подвергнуть палочному

наказанию нескольких старых служивых. А те солдаты имели
награды и по уставу телесным наказаниям не подлежали.
Следует знать одну немаловажную деталь: полк находился
на особом положении, ибо шефом его с юношеских лет был
теперешний император.
А теперь на вечерней перекличке первая, «государева» рота
полка решила заявить жалобу на командира.
Тщетно сначала ротный, затем батальонный уговаривали
солдат отказаться от своей затеи. Рота стояла на своем.
Приезжал даже начальник штаба Гвардейского корпуса генерал
А. Бенкендорф, будущий начальник печально известного III
Отделения, но и его увещевания ни к чему не привели. Тогда
вечером 17 октября роту повели в манеж якобы на встречу с
командиром полка. Но лишь закрылись двери, как здание
окружили солдаты других полков, верных правительству, и
бунтовщиков под конвоем отправили в Петропавловскую
крепость. А на следующее утро туда пришел и весь Семеновский
полк за неповиновение: отказ строиться на перекличку.
«Первой роты нет, и нам пристраиваться не к кому», — заявляли
солдаты.
Петербург гудел. От окраин, где передавали известия
шепотом, до особняков на Миллионной и вдоль Мойки, где
горячо и напуганно обсуждали случившееся. Добро бы один
Семеновский выказал неповиновение — неприятная
случайность, но ведь в прошлом году бунтовали Чугуевский
и Таганрогский уланские полки. А еще — слышали? — во дворе
казарм полка Преображенского нашли воззвания, где самого
государя называют «тираном и разбойником». Представьте себе,
что могло случиться, если бы на сторону семеновцев перешли
другие гвардейские полки — Преображенский, Измайловский,
Павловский... Кто поддержал бы власть? Кто защитил бы?
Уже в наше время историк В. Федоров подсчитает, что за
последние шесть лет царствования Александра I, с 1820
по 1825 год, в армии произошло тринадцать больших волнений.
Бедная Россия, куда идет она? Что ожидает ее? Подобные
тревожные вопросы стали главными в беседах.

Чуть позже начались в Петербурге и Москве пересуды о
ротмистре лейб-гусарского полка Петре Чаадаеве, посланном
за границу к императору с подробным отчетом о происшествии.
Злословили о честолюбии курьера, мечтавшего якобы
о флигель-адъютантских эполетах с вензелями и аксельбантах.
Рассуждали о свободолюбии ротмистра, которому государь
на прощание сказал с гневом: «Ступайте, господин либерал».
Еще больше толков вызвало нежданное прошение Чаадаева
об отставке. Связал ли Росси это имя с тем молодым человеком,
которого мог встретить в доме Буле в Твери? Если да, то только
как повод для грустных воспоминаний о профессоре, давно
отъехавшем в родной Брауншвейг, о скончавшейся год назад
в далеком Штутгарте Екатерине Павловне. А разговоры
и пересуды вокруг Чаадаева мало интересовали зодчего. Они
отдавали политикой.
Неаполитанский подданный, добившийся известности
в России, русский дворянин без поместий, отец малых детей,
которых еще следовало поставить на ноги, конечно, считал себя
непричастным к внутренним делам государства. Любое, даже
самое малое противуправительственное действие или
высказывание могло обернуться для него лишением места
и куска хлеба. Знакомец Росси по совместной службе в Твери,
опытный чиновник Ф. Лубяновский точно заметил: «Жить
в отставке, у кого нет ни кола, ни двора своего... — не забавная
проза... Вытолкни тебя служба за порог, не знаешь, куда
деваться».
Рассказы о событиях в Семеновском полку Карл Иванович
слушал с интересом, а прознав все подробности, опять
погрузился в собственные заботы. Комиссия требовала от него
поспешности, да и сам государь в любой момент мог изъявить
желание увидеть готовые чертежи. В конце концов так и
случилось. В декабре Александр потребовал представить ему
план будущей площади перед дворцом. К счастью, зодчий
вовремя успел завершить все чертежи и рисунки.
Наступивший 1822 год выдался на редкость трудным и
хлопотным. Предстояло завершить все работы на Елагином

острове, продолжить строения Михайловского дворца и здания
Главного штаба на Дворцовой площади. Но самое главное, что
именно в этот год произошли события, определившие
последующую личную жизнь зодчего.
Несколькими страницами ранее уже шла речь об Анне
Больцини — подруге Карла Росси, матери его первенца. Более
поздние документы рассказывают, что помимо Александра
родились сыновья Михаил, Карл и дочь Зинаида. В 1824 году 29
мая Росси подал прошение на «высочайшее имя»: разрешить
ему усыновить трех внебрачных сыновей, рожденных Анной
Больцини, итальянкой, католичкой по вероисповеданию.
Заметим, что подача всякого прошения — удобный для
чиновника случай свести счеты с независимым просителем. От
архитектора запрашивают массу каких-то сведений, справок,
объяснений, представить которые кажется немыслимым. В
результате на сей раз дети остаются неусыновленными...
Как сообщают документы, 10 июня 1822 года у Карла Росси
появляется четвертый сын — Лев, но его мать — не Больцини,
а дочь шведа, причетчика из Ревеля (Таллина), Софья Елена
Андерсон. Остается только предположить, что Анна Больцини
скончалась в 1820 году при родах дочери Зинаиды или в первой
половине 1821 года от болезни. Итак, к середине лета 1822 года
Росси еще не женат, но вместе с тем отец пятерых малюток.
Архитектору стоит всерьез задуматься...
И вот в начале ноября 1822 года ближайшие друзья зодчего
получают приглашение на торжество: 21-го числа состоится
венчание Карла Росси и Софьи Елены Андерсон. Можно,
конечно, описать съезд гостей к церкви Святой Екатерины, что
на Невском, жениха в темном фраке и светлых панталонах —
только-только утвердившаяся мода, и счастливую
двадцатидвухлетнюю невесту. Но все это удел романистов,
которые руководствуются правилом «так могло быть». В
историческом жизнеописании автор обязан строго следовать
фактам, в первую очередь — достоверным.
Придворный архитектор, коллежский советник, личность
достаточно известная в петербургском свете, и вдруг венчается

с какой-то провинциальной мещаночкой. Мезальянс. Общество
не любит прощать такие поступки. Но Карлу Росси нужна
не просто милая и верная жена, а еще и заботливая мать для
маленьких сирот. Вряд ли девица из почтенной столичной
семьи готова взвалить на свои плечики столь тяжкую обузу.
А Софья Елена Андерсон согласна...
Серебряным юбилеем называют четверть века супружеской
жизни. И вовсе не случайно портик церкви Святой Екатерины
глядит на Серебряные ряды, построенные Дж. Кваренги. Это
хорошая примета. Изящная, женственная и нежная Софья Елена
стала верной подругой архитектора. Они прожили в мире
и согласии двадцать четыре года. Жизнь подтвердила
правильность выбора Карла Росси...
Непростой 1822 год завершился несколько неожиданно.
За неделю до Рождества посыльный вручил архитектору
большой синий конверт за красными сургучными печатями.
В конверте письмо:
«Милостивый государь мой
Карл Иванович!
Императорская Академия художеств в Чрезвычайном
собрании 16 сего сентября, в полном присутствии наличных
своих почетных и действительных членов, общим согласием
избрала Вас, милостивый государь мой, в Почетные вольные
Общники, на основании высочайше конфирмованного доклада
в 21 день декабря 1766 года, о чем, как Президент сей
Академии, уведомляю Вас, милостивый государь мой,
за истинное удовольствие себе поставляю, иметь с Вами
надлежащие совещания по делам, касающимся до
усовершенствования художеств в России, и в таких случаях
пользоваться Вашими советами.
В скором времени я не премину доставить Вам надлежащий
Диплом на звание Почетного вольного Общника, на основании
привилегии сей Академии дарованной.
Имею честь быть с истинным почтением к Вам, милостивый
государь мой, покорным слугой
№ 112

Сентября 17-го дня
1822 года

Алексей Оленин».

В почетные академики в сей раз предложено избрать
Аракчеева, Гурьева, Кочубея. Правда, на выборах смелый и
прямодушный вице-президент А. Лабзин заявил: если
упомянутые сановники избираются за близость к особе
императора, то раньше них следует назначить академиком
царского кучера Илью Байкова — он ближе всех сидит
к государю. Петербург смеялся, а Лабзина сослали
в Симбирскую губернию.
Итак, Карл Росси почетный вольный общник Академии
художеств. Этого же звания был в свое время удостоен
Франческо Бартоломео Растрелли. Академиками изберут
архитекторов В. Беретти, И. Бернаскони, К. Вильстера,
М. Месмахера и многих других. Но разве когда-нибудь звание
определяло меру таланта и право на благодарность потомков?..
III
Чтобы поспеть за Росси, чтобы уследить за рождением его
новых проектов и познать особенности возводимых им зданий,
возможно, следует превратить жизнеописание архитектора
в годичные хроники.
Достигнув к своему сорокалетию признания и вершин
мастерства, Карл Росси за пятнадцать последующих лет создал
в Петербурге полдюжины таких ансамблей, что каждый из них в
отдельности мог принести славу любому другому зодчему.
Другому, но не Росси, ибо для него один ансамбль — слишком
мало. Жажда творчества все время гонит его дальше и вперед.
Для него, как он сам пишет в 1831 году, существует только одно
правило — «любовь и честь своего звания». Вот почему волейневолей приходится делать остановки почти на каждом годе.
Чтобы оглядеться, осмыслить происходящее и не пропустить
чего-нибудь...

В тот 1823 год март выдался холодным и вьюжным. Ветер
с моря до костей пронимал солдат, охранявших недостроенный
Михайловский дворец. Хриплыми голосами часовые окликали
друт друга во тьме, пугая людишек, готовых позариться на сухие
доски, брусья, звонкие кирпичи.
Густо оплетенный строительными лесами дворец в сумерках
представал огромным фантастическим зверем в тесной клетке.
И чудилось, что тоскует он о тепле, несущем движение и жизнь.
Тепла с нетерпением поджидали и архитекторы, и подрядчики,
и мастеровые. Достаточно пройти льду по Неве, как оживет
стройка, засуетится на лесах человеческий муравейник,
заскрипят блоки, вознося над землей доски, балки, бадьи
с известью. Строение Михайловского дворца надо было
завершить в этом году. А отделка и украшение его — заботы
последующих лет. Еще предстояло до начала новых холодов
устроить гранитную набережную во дворцовом парке на берегу
Мойки, возвести конюшни и прачечный корпус дворца, что
должен смотреть фасадом в сторону Инженерного замка (так
стали именовать бывший дворец Павла I, отданный теперь
Инженерному училищу).
Наблюдать за окончанием строения дворца Карл Иванович
доверил верному Никите Ткачеву, сам же опять занялся
Павловском. Еще в прошлом, 1822 году вдовствующая
императрица изъявила желание построить в своем загородном
доме библиотеку. Сделать это надлежало, не нарушая общей
композиции. Исполнить подобное, по твердому убеждению
Марии Федоровны, мог только Росси.
Из представленных Карлом Ивановичем двух проектов
одобрен был тот, который дешевле. И тут же последовал приказ:
«Апробовав сделанный архитектором Росси план и фасад
надстройки, предполагаемой в Павловском дворце над
расписанной Гонзагом галереею для помещения там главной
моей библиотеки, я прошу Вас приступить немедленно к
произведению работ...»
Встречи с местами, где прошли детство и юность, всегда
порождают странное чувство радости и печали, слитых воедино.

Радости свидания с милым сердцу и теперь таким далеким
прошлым, печали осознания необратимого бега времени.
Уютный Павловск наверняка пробудил в душе Росси волнение
и стал кладом воспоминаний. Может, именно поэтому все то,
что создал он в этой загородной резиденции, полно особого
лиричного очарования и тонкого вкуса. Порою кажется, что
именно здесь стремился он подчеркнуть изысканную тонкость
своего мастерства. И не случайно историки архитектуры
считают библиотеку в Павловске одним из лучших творений
зодчего.
Расписанная Гонзага галерея, изгибаясь дугой, соединяет
основное здание дворца с боковым флигелем. Карлу Ивановичу
предстоит надстроить галерею, не лишив ее вместе с тем
гармоничной легкости. Дело непростое и хитрое.
Творение Гонзага привлекает взор изяществом своей
колоннады: десять сдвоенных ионических колонн с широкими
промежутками между ними. Чтобы не нарушить цельности
впечатления, Росси в своей надстройке завершает эти
промежутки большими арочными окнами. Они как бы
подчеркивают ритм, заданный Гонзага. В результате рождается
продолговатый, изогнутый по дуге зал с пятью окнами на одной
стороне. В промежутках между ними архитектор расставляет
в зале красивые витрины. По глухой стене встает сплошной ряд
книжных шкафов с застекленными дверцами. Еще один шкаф —
фальшивый — прикрывает входную дверь. В центре зала —
изогнутый по дуге большой стол из золотистой карельской
березы. Из нее же выполнены кресла и стулья, обитые темнозеленой кожей. В шкафах — 20 тысяч томов в желтых кожаных
переплетах с зелеными корешками. В витринах — гравюры
и рисунки. Сводчатый потолок библиотеки расписан желтосерой гризайлью — будто вовсе не роспись, а лепнина.
Изображения античных мыслителей и поэтов определяют
назначение зала. Убранство дополняют вазы из
полудрагоценных уральских и алтайских камней и созданные
по рисункам Росси различные декоративные украшения.
В Павловске архитектор повторяет прием, уже найденный

в Елагином дворце: войти в библиотеку можно, только миновав
небольшой кабинет. И эта игра с пространствами сразу же
придает новому залу ощущение простора и величия. Создается
впечатление — чем сложнее ставят Карлу Росси задачу, тем
с большим блеском он ее решает.
Убедившись в правильности ведения работ, Росси оставил
все под присмотр архитектора А. Штауберта и каменных дел
мастера Д. Адамини, того самого, что в 1827 году закончит
постройку большого жилого дома на углу Марсова поля и
набережной Мойки. Дом этот окончательно определит
западную границу поля и завершит перспективу
Екатерининского канала со стороны Невского проспекта.
Дом Адамини навсегда вошел в историю русской культуры.
В его подвале осенью 1915 года открылось хорошо известное
литературно-художественное кабаре «Привал комедиантов» —
последнее прибежище в те смутные, сумбурные годы поэтов,
художников, артистов. И сейчас, когда пишутся эти строки, под
слоями многочисленных побелок еще можно разглядеть остатки
настенных росписей в этом шумном уголке ночной жизни
Петрограда...
Оставленные в Павловске помощники надежны, и Росси,
с присущим ему темпераментом, может целиком отдаться
петербургским делам. Строительные работы в Михайловском
дворце наконец завершены, и наступает время отделки.
Основное двухэтажное здание высотой в 25 метров
протянулось на 105 метров. Чтобы нарушить скучное
однообразие столь длинной стены, зодчий делит ее на пять
частей. Центральная — чуть выступающий вперед широкий
портик, восемь коринфских колонн которого поставлены
на мощную аркаду. Вправо и влево от портика — гладь стен,
прорезанная окнами, а между ними — трехчетвертные колонны.
По краям корпуса — выдвинутые вперед ризалиты. Вплотную
к ним пристроены служебные корпуса, равные по высоте
первому этажу дворца. Они резко выдаются вперед в сторону
площади и образуют просторный парадный двор. От улицы его
отделяет одна из красивейших оград города. Легкий, ажурный

ритм чугунных копий с позолоченными наконечниками
противопоставлен массивным пилонам ворот. Пилоны
увенчаны мастерски скомпонованными воинскими доспехами,
мечами и знаменами.
Сквозь распахнутые ворота кареты въезжают во двор и по
закругленным пандусам подкатывают к парадным дверям
дворца. А между пандусами, как бы в их объятиях, — широкая
гранитная лестница, которую охраняют два суровых льва.
Их история заслуживает особого рассказа. В начале XVI
столетия в Риме при раскопках нашли античную фигуру льва,
опирающегося правой лапой на шар. Мощный и величавый
зверь смотрит прямо перед собой. В 1594 году скульптор
Фламинио Вакка высек из мрамора парную фигуру. Правда, его
лев с оскаленной пастью более напряжен и смотрит вбок. Эта
пара зверей украсила виллу Медичи в Риме, где простояла
вплоть до 1780 года. Затем ее подарили Флоренции. Жители
города установили львов на площади Синьории перед лоджией
деи Ланца, где собраны лучшие творения знаменитых ваятелей
Италии. В самом конце XVIII столетия вместе со многими
другими слепками прославленных скульптур гипсовые копии
львов прибыли в Петербург — в Академию художеств.
В 1801 году с этих копий сделали бронзовые отливки для
каскада фонтанов близ Эрмитажа в Нижнем парке Петергофа.
Формы отливок хранились на Санкт-Петербургском
казенном чугунолитейном заводе. По заказу Росси мастер
Антон Фомин отлил в 1822 году львов для лестницы Елагина
дворца, в 1824 году еще две пары: для Михайловского дворца и,
по желанию императора, для села Грузино, усадьбы всесильного
Аракчеева. Так рожденные когда-то один — в античном Риме,
другой — в эпоху Возрождения цари зверей вместе с другими —
отлитыми в бронзе, высеченными из мрамора или гранита —
стали оберегать покой города на Неве.
Михайловский дворец не просто построен. Он вылеплен,
отлит, прочеканен, как огромная драгоценность, где каждая
деталь логично связана с ближним и дальним окружением.
Первый этаж главного здания обработан под руст — будто

сложен из крупных каменных блоков. Такой прием рождает
ощущение прочности и устойчивости.
Семь арок главного входа соответствуют семи промежуткам
между колоннами портика. Над арками — высеченные из камня
головы львов. И такие же львиные морды — над всеми окнами
первого этажа.
Чтобы подчинить этаж единому ритму, в промежутках между
прямоугольным завершением окон и львиными масками
зодчий сделал полукруглые ниши — тимпаны, являющиеся
своеобразной перекличкой с арками входа. В тимпанах
барельефы — головы воинов в шлемах, щиты, мечи.
Высокие окна второго, парадного этажа, как бы продолжая
ритм первого, завершаются полукружьями. Тимпаны здесь
не нужны, но почти под самым карнизом в промежутках меж
колонн протянулся фриз из сорока четырех двухметровых
по высоте барельефов на темы победной вой­ны и любви
к родине.
Огромные,
напоминающие
пролет
небольшой
триумфальной арки, венецианские окна на торцах ризалитов
предстают звучным аккордом в этой стройной мелодии
наружного убранства.
Во имя единства всего ансамбля фасады служебных
корпусов, глядящие на Инженерную улицу, украшены
колоннадами, а вместо тимпанов — полукруглые окна. Через все
строения над первым этажом протянут изящный каменный
«поясок», а на крыше — балюстрада.
Все эти «мелочи» как бы собирают различные части строения
в единое целое.
Однако фасад со стороны парка все же милее взору. Казалось
бы, тот же рустованный первый этаж, те же тимпаны, тот же
фриз, но нет здесь торжественного портика, а двенадцать
колонн по центру фасада, отступив чуть назад, образуют
удивительную по красоте протяженную лоджию. Боковые
ризалиты, наоборот, подчеркнуты шестиколонными портиками.
В таком фасаде меньше торжественности, но больше
лиричности и человечности.

Освобожденный от лесов дворец тут же привлек внимание
петербургского общества. Стало модным, прогуливаясь
по Невскому, пройти на Итальянскую и обязательно оглядеть
новое строение, а затем, выйдя на Екатерининский канал,
возвратиться на Невский. Из воспоминаний современницы:
«Княгиня мне сказала, что ожидала нас вчера, потом м-м
Новосильцева — она была там — сказала: “Я имела об Вас
известия через м-м Кикину, мы вместе ездили смотреть дворец
великого князя Михаила”. И конечно, некоторое время только
об этом и была речь...»
В 1823 году тот Петербург, который ограничивал себя
Фонтанкой и Крюковым каналом, развлекался особенно
беззаботно. Столичный свет подражал веселившемуся двору.
Правда, еще в конце прошлого года хитрый австриец Клеменс
Меттерних, наблюдая за русским императором, записал
в дневнике, что Александр «утомлен жизнью». Вероятно, это
«утомление» замечало окружение государя. Императрица-матъ
поспешила отвлечь сына от тяжких дум, развеять его мрачное
настроение. Эта женщина в свои шестьдесят четыре года
решила быть душой придуманных ею увеселений. По
воскресеньям в Зимнем стали давать балы, по четвергам —
спектакли, в остальные дни малые приемы с ужином.
В один из таких дней придворному архитектору
коллежскому советнику господину Росси назначена высочайшая
аудиенция.
Естественно волнение зодчего: мало ли что может
неожиданно заинтресовать государя… Тщательные сборы...
И наконец, карета останавливается у западного, Салтыковского
подъезда Зимнего дворца. Придворные лакеи в красных
ливреях, скороходы в красных шальварах и белоснежных
тюрбанах, передавая зодчего друг другу, приводят его в кабинет
государя, недавно украшенный Василием Стасовым.
Розовые стены искуственного мрамора. Под самым
потолком фриз темных, почти черных силуэтных изобаржений
античных воинов, колесниц, горожан. Маленький рабочий стол,
обитый зеленым сафьяном. Два стола побольше и третий

большой стол для карт и бумаг накрты скатертями. Диваны
и кресла под белыми чехлами.
Огрузневший и лысеющий император встречает своего
архитектора приветливой улыбкой:
— Каково же будет убранство дворца моего младшего брата?
Вопрос звучит доверительно и ободряюще. Как он умеет,
когда захочет, становиться милым и обаятельным.
— Счастлив показать вам, ваше величество…
И на большой стол, что дальше всех от окон, ложатся
плотные листы ватманской бумаги, подкрашенные акварелью…
Парадная лестница. Из узкого, не очень светлого вестибюля
широкая арка открывает проход к лестнице. Она занимает всю
высоту здания.. Свет, льющийся сквозь стеклянную крышу,
образует огромный, почти осязаемый, прозрачный воздушный
столб. Широкие ступени первого марша ведут на площадку, где
лестница разделяется на два более узких марша. Они выходят
на обходную галерею парадного этажа. Четырнадцать
коринфиских колонн отделяют ее от открытого, залитого светом
пространства. Однотонная живопись плафона рождает иллюзию
лепных рельефов. Все выдержано в бело-серой гамме, чтобы
разительнее стала встреча с яркой росписью парадных
помещений…
Столовая. Размещается в западном ризалите с огромным
венецианским окном. Белые стены украшены пилястрами
из желтого искусственного мрамора. Такой же карниз
с лепными украшениями. Потолок расписан гризайлью. Мебель
березового дерева, обитая желтым бархатом. Настенные
зеркала наполняют пространство бликами и сверканием…
Танцевальный зал. Расположен вдоль паркового фасада.
На фоне белоснежных стен особенно нарядно смотрятся
двадцать восемь коринфских колонн из голубого
искусственного мрамора и такого же цвета фриз с лепными
украшениями. Потолок тоже расписан гризайлью. Мебель из
пепельного дерева (серебристый тополь) позолочена и обтянута
голубым бархатом.
Три гостиные. Они следуют за Танцевальным залом вдоль

паркового фасада. Самая большая из них — средняя. Стены
первой затянуты штофом кармазинного (ярко-алого) цвета.
Фриз белого искусственного мрамора, а по нему — лепные
украшения. Потолок покрыт яркой росписью на античные
сюжеты. Паркет из красного дерева. Мебель из папельного с
позолотой и обита кармазинным штофом...
Большая гостиная. Расположена в самом центре дворца.
Семь окон ее глядят в парк. На противоположной стене — дверь,
которая ведет на галерею вокруг лестницы. Две пары колонн
делят гостиную на три части. Белые, искусственного мрамора
стены. На стенах живописные изображения: «Прощание Гектора
с Андромахой», «Одиссей и Пенелопа», «Парис и Елена
Прекрасная», «Ахиллес при дворе Ликодема». Античными
фигурами, купидонами, арабесками ярко расписан потолок.
Капители колонн и фриз позолочены. Три камина белого
мрамора. Над ними — зеркала. Мебель вызолоченная, обитая
голубым штофом с золотым узором...
Император внимательно и с интересом рассматривает тонко
вырисованные бронзовые часы на каминах, вазы из мрамора
и цветных сибирских камней, золоченые канделябры
и торшеры с рельефными украшениями в виде воинских
трофеев и лавровых венков, разнообразные стулья, кресла
и огромные диваны, чьи размеры определены не пропорциями
человека, а масштабами помещений, где им надлежит стоять.
Император задерживает свой взгляд на рисунке спальни
будущей великой княгини — розовой в сочетании с голубым,
на комнате камер-фрау — розовой с серебряной отделкой,
на ванной комнате, где две голубые вазы четко выделяются
на фоне оранжевых стен...
— Я доволен вами, господин Росси. Ваша большая удача.
— Благодарю вас, ваше величество. Опыт работы
в Аничковом дворце и во дворце императрицы-матери
на Елагином острове позволил мне...
— Мне нравится, что здесь вы постарались больше, чем при
отделке Аничкова дворца. Надеюсь, что смета не будет
превышена...

— Ни на один рубль, ваше величество.
— Я очень доволен вами...
Следует только распределить заказы и точно наметить, кто
что будет исполнять, кто за что отвечать. Лепные работы,
конечно, Василий Иванович Демут-Малиновский и Степан
Степанович Пименов. Лучшего мастера по искусственным
мраморам, чем Яков Щенников, в России не найти, хоть
и числится он крепостным ярославского помещика
Энгельгардта, Плафоны распишет Д.-Б. Скотти, стены
некоторых залов — А. Виги. Их росписи на псевдогреческий
манер, или, как говорят, «а ля антик», хорошо известны
и нравятся при дворе. Всю резьбу по дереву исполнит Федор
Степанов с помощниками. Столярные работы следует поручить
опытному Василию Бобкову, паркеты сделает Степан Тарасов,
у которого золотые руки. С некоторыми из них Росси начинал
работу еще в Аничковом дворце и со всеми трудился над
убранством Елагина дворца. На этих людей можно положиться.
С каждым из них подписан договор, где четко оговорено, что
они исполнят свою работу, «как главный архитектор укажет».
И вдруг нежданная помеха. Протестует управляющий
Кабинетом граф Гурьев. Недавний покровитель зодчего
направляет Карлу Ивановичу сердитое письмо: «В украшении
сего дворца (то есть Михайловского. — Ю. О.) должно
сближаться с тем, в какой степени оное произведение было
во дворце великого князя Николая Павловича, а живопись
потребно сделать пристойную, но без такого великолепия,
какого нет даже в комнатах Государя Императора».
Неужто лукавый царедворец прознал, что наследником
престола, пока негласно, но уже объявлен Николай Павлович?
А может еще только догадывается? В январе 1822 года
Константин письменно просил освободить его от будущего
наследования российского трона. Причина: морганатический
брак. Еще в марте 1819 года он расторг союз с великой княгиней
Анной Федоровной и женился на польке Иоанне Грудзинской,
получившей титул княгини Лович, приведя тем самым в
растерянность всех своих родных. Об этом Гурьев знал и

наверняка мог сделать далеко идущие выводы.
Карла Ивановича подобные дворцовые тайны не волнуют.
Не думая о возможных последствиях, отвечает графу с обычной
своей прямотой: принять указания управляющего Кабинетом, к
сожалению, не может, ибо сам император в личной аудиенции,
«рассмотрев представленные… рисунки, сметы и планы,
выразил желание, чтобы отделка дворца была богаче и
великолепнее той, которая во дворце великого князя Николая
Павловича».
Записка Росси косвенно, опосредованно позволяет понять
отношение императора к брату: уже окончательно решив
назначить его своим преемником, Александр вместе с тем
не упускает возможности уязвить самолюбие Николая,
подчеркнув свою любовь к Михаилу.
Хотя Гурьев недоволен, но вынужден разрешить Карлу Росси
начать художественную отделку внутренних помещений
дворца. Когда-то Бренна потратил на строение и украшение
замка Павла 117 миллионов рублей. Хотя с той поры вздорожали
товары, повысилось жалованье, Карл Иванович запросил для
Михайловского дворца всего 7 миллионов. Причем 3 — на
строительство и 4 — на украшение. Тем поверг самых досужих
сплетников в изумление. Известный любитель чтения чужих
писем, главный разносчик новостей и слухов, московский почтдиректор А. Булгаков пишет брату в Петербург: «Все говорят,
что Михайловский дворец превеликолепная игрушка. Теперь,
видно, экономнее строят: замок Михайловский стоил 17
миллионов, а как сравнить его с новым Михайловским,
стоящим только 7 миллионов». Забегая вперед, сообщим, что
архитектор полностью уложился в отпущенную сумму.
Свидетельство высокого профессионального мастерства
зодчего. Точное знание своей задачи, мысленное видение всего
завершенного строения и посему — точная смета.
Сколько ни торопилась Комиссия по строению дворца, как
ни понукали чиновники, а все же тщательные работы по отделке
и убранству покоев длились более двух лет. Только к августу
1825 года Росси посчитал свой шедевр окончательно

завершенным.
30 августа, день годовщины коронации императора
Александра. После молебна в Александро-Невской лавре
он приехал в Михайловский дворец на освящение завершенного
строения. Михаил Павлович и его жена Елена Павловна
встретили старшего брата у входа. Александр поднес им икону,
хлеб и соль. После чего начался праздничный обед. Можно
предположить, что Карл Росси, истинный виновник торжества,
был в этот день в Михайловском дворце. Еще накануне, 29
августа, император подписал указ о пожаловании архитектора
за исполненную работу кавалером ордена Святого Владимира 3й степени. Приметим, что Николай Михайлович Карамзин за
написание «Истории государства Российского» был награжден
этим же орденом.
Через день, на рассвете 1 сентября, император Александр
покинет Петербург, чтобы уже никогда в него не вернуться. Карл
Росси больше не встретится со своим покровителем и
ровесником. А столица империи, привыкшая к частым отъездам
государя, не придаст особого значения этому очередному
путешествию и будет оживленно обсуждать сказочные красоты
нового дворца. Те, кто побывал на балу, с восторгом и чувством
превосходства расскажут не удостоенным столь высокой чести о
невиданной красоте и роскоши парадных помещений.
«Журнал изящных искусств», издаваемый Василием
Григоровичем, сообщил читателям, что Михайловский дворец,
построенный «известным зодчим Росси… принадлежит к числу
огромнейших и великолепнейших зданий столицы».
Журнал «Отечественные записки» в XXIV выпуске за 1825 год
помещает восторженную статью:
«По величию наружного вида дворец сей послужит
украшением Петербурга, а по изящности вкуса внутренней
отделки оного может считаться в числе лучших европейских
дворцов…
Что можно сказать о внутреннем убранстве сего дворца? Это
роскошь воображения, которую искусство умело, так сказать,
разлить на все части сего здания… Гирлянды как будто бы

живых цветов сплелись и вьются по стенам, белым, как снег… а
на потолке, который блещет золотом и, как радуга, пестреет
цветами, столь легко начертаны прелестные гении и нимфы…
Чувствуешь негу зрения; нельзя не улыбаться от удовольствия…
И в несколько часов невозможно обозреть богатства и красоты
сего пространного дворца…
Надобно видеть сей дворец при солнечном сиянии, когда
сама природа помогает очарованию искусства… Но когда
ночной мрак сокроет от глаз природу, то такое еще новое
зрелище представится при блеске вечерных огней в сих
чертогах…»
В 1828 году лорд Томас Ливсон Гранвилл, много лет бывший
послом Великобритании в Париже, посетил Петербург и,
конечно, осмотрел творение Росси. Пораженный увиденным,
он записал в своем путевом дневнике: «…дворец является
триумфом новейшей архитектуры и не только превосходит все
виденное в Тюильри (дворец, построенный в 1560-е годы для
Екатерины Медичи; последняя резиденция Людовика XVI. —
Ю. О.) и в других королевских дворцах континента, но является
положительно единственным в своем роде».
Восторги Гранвилла стали известны Георгу IV, королю
Великобритании. Желание короля увидеть новое чудо света
было столь велико, что он обратился к российскому императору
с просьбой изготовить, если возможно, модель дворца
и прислать ее в Лондон. Повеление построить модель немедля
отдано мастеру на все руки Николаю Тарасову (брату
паркетчика Степана). Через несколько месяцев уменьшенная
копия дворца — длиной в 3 метра и шириной в 2 готова. В
специальном ящике, чтобы ничего не поломалось, модель
отослали на корабле в Англию.
Сопровождать ее доверено третьему брату Тарасову — Ивану.
Он же повез с собой образчики росписей Д.-Б. Скотти и А. Виги.
Так истинный российский мастеровой человек задолго до
вымышленного Левши оказался на беретах Темзы. Ивана
приняли в Сент-Джеймском дворце и торжественно наградили
«золотой медалью на голубой ленте». Но, увы, облегчения

в жизни эта медаль семейству Тарасовых не принесла...
К сожалению, в своем первозданном виде дворец до наших
дней не дожил. В 80-х годах позапрошлого столетия потомки
Михаила Павловича продали здание казне, а в 1894 году его
отдали для создаваемого Музея русского искусства (ныне —
Государственный Русский музей). Вот тогда-то архитектор В.
Свиньин и нанес великому творению Карла Росси
непоправимый ущерб. С одобрения Академии он позволил себе
выступить «соревнователем» великого зодчего. Для этого
Свиньин первым делом снес конюшни, правое (если смотреть
со стороны площади) крыло дворца, манеж, напоминавший
античный храм, а на их месте воздвиг тяжелое, разлапистое
здание нового музейного корпуса (в нем теперь размещается
Музей этнографии). Затем столь же ревностно стал
переделывать, перекраивать залы и комнаты дворца. И только
какое-то чудо спасло парадную лестницу и Среднюю гостиную,
прозванную теперь Белым залом. Это своеобразный
мемориальный музей Карла Росси. Здесь собрана уцелевшая
мебель, декоративные украшения, здесь же — портрет зодчего,
выполненный с натуры живописцем Б. Митуаром, и акварель К.
Беггрова с видом прославленного дворца вскоре после
окончания его строительства...
В 1828 году в «Невском альманахе» было опубликовано
стихотворение Пушкина «Возрождение». Поэт будто предвидел
печальную судьбу творения своего старшего современника:
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой...

Можно предположить, что архитектор прочитал эти стихи.
Слава Пушкина гремела в Петербурге. И каждое его новое
произведение вызывало общий интерес. На фронтисписе

«Невского альманаха» был напечатан портрет владелицы
дворца —великой княгини Елены Павловны работы равера И.
Ческого. Своей начитанностью и острым умом Елена Павловна
сумела покорить прославленных писателей, художников,
музыкантов. Ее вечера с удовольствием посещали братья
Михаил и Матвей Вильегорские, Петр Вяземский, Василий
Жуковский, Александр Пушкин и многие другие. Не исключено,
что Карл Иванович также испытывал к ней уважение
и симпатию и посему мог купить этот выпуск альманаха.
IV
Год 1824-й навечно останется в памяти Санкт-Петер­бурга.
Той осенью разъяренная Нева, вырвавшись из гранитных оков,
попыталась разрушить ненавистный город, ограничивший
ее свободу. Страшные наводнения бывали и прежде: накануне
смерти основателя города Петра I — в 1724-м, в год смерти А.
Меншикова, ближайшего сподвижника царя-реформатора, —
в 1729-м. Огромными разрушениями отметила Нева рождение
будущего императора Александра I — в 1777-м. Но только
наводнение 1824-го нашло свое гениальное отражение в
литературе, а следовательно, и в памяти народной.
«Поэмой о петербургском потопе» назвали современники
«Медный всадник» Пушкина. А чуть позже людская молва
постарается связать в единый узел великую поэму, буйство
Невы и трагедию, случившуюся у памятника царю Петру
в декабре 1825-го.
Ф. Вигель запишет в своих воспоминаниях: «Я провел
большую часть жизни в Петербурге и с сокрушенным сердцем
узнал о его потоплении. Не знаю отчего, но тогда же сие
событие показалось мне предвестником других, еще
несчастнейших». Это отождествление двух историй и
обращенная в будущее поэма А. Пушкина слились воедино
и навсегда остались в памяти потомков.
Карл Иванович Росси — современник и свидетель событий.
Уже 6 ноября день выдался дождливым и ветреным. Нева

беспокоилась, будто пробуя свою силу. На углах адмиралтейской
башни вывесили, как положено, красные флаги и сигнальные
фонари — предупреждение о возможной опасности. Однако на
следующее утро, едва лишь рассвело, любопытные поспешили к
набережным любоваться буйным кипением волн.
После восьми утра огромный водяной вал, окутанный
туманом брызг, рухнул с моря на острова и помчался дальше,
смывая все на своем пути.
В начале двенадцатого вырвалась на свободу вода из всех
речушек и каналов города. На Невском волны заплескали
у Троицкой улицы (теперь Рубинштейна). Прохожие,
застигнутые врасплох, полезли в окна домов, стали взбираться
на деревья и фонарные столбы. А взбесившаяся Нева
выламывала гранитные блоки набережных, сдвигала каменные
плиты пристаней. Сорванные с якорей баржи носились
по площадям и проспектам, довершая разрушительную работу.
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой.
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бедной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!..

К третьему часу дня, утратив силу, вода стала отступать.
К семи вечера уже можно было ездить в экипажах, а кое-где
и пройти пешком.
В морозный день 8 ноября принялись подсчитывать убытки.
Из 7826 домов, стоявших в городе, полностью разрушено 462,
повреждено 3681. Погибло около 500 человек и 3609 домашних
животных. Две барки с сеном оказались перед зданием
Двенадцати коллегий. Огромная баржа перегородила Большую
Миллионную. Пароход, на котором петербургские жители
любили ездить в Кронштадт, лежал далеко от Невы на Торговой

улице (теперь Союза печатников). А всего 160 барок разной
величины были выброшены на сушу...
Поэма «Медный всадник» была напечатана только после
смерти ее создателя — в 1837 году в пятой книжке журнала
«Современник». Через тринадцать лет после события и через
четыре года после создания. Возможно, зодчий прочитал
ее тогда. Возможно, ибо нет никаких доказательств. Неизвестны
вообще какие-нибудь нити, связывающие Пушкина и Росси.
Личный архив архитектора не сохранился, а в бумагах поэта
фамилия Росси не упоминается. Но одна встреча зодчего с
творением Пушкина была наверняка. И случилась она в том же
1824 году.
На сцене Большого Каменного театра Огюст Пуаро вместе
с Шарлем Дидло поставили по поэме Пушкина балет «Руслан
и Людмила, или Низвержение Черномора, злобного
волшебника». Сам поэт находился в ссылке, и поступок
балетмейстеров можно назвать гражданским и смелым. Росси,
конечно, поехал смотреть новую работу своего родственника
и близкого друга. А чтобы лучше понять содержание балета,
должен был прочитать поэму. Но такие события, как и
стихийные бедствия, чиновники не заносят в формулярный
список.
Новых зданий в тот год архитектор не построил. Шла
обычная, повседневная работа. Готовил проект личной дачи
императора на Каменном острове, наблюдал за строением
здания Министерства иностранных дел, глядевшего фасадом
на Дворцовую площадь, и продолжавшего его здания
Министерства финансов, протянувшегося вдоль Мойки. (Кстати,
именно с этих зданий буря во время наводнения сорвала
крыши.) Еще был занят важным для себя делом: созданием
Манежной площади — первой в ожерелье блестящих ансамблей
Петербурга.
Площадь в городе — удивительное и необходимое чудо. Это
зрительная пауза в протяженной и порой утомительной череде
прижавшихся друг к другу зданий. Представим Невский
проспект, где от Адмиралтейства до Московского вокзала

выстроились плотно стоящие дома, у которых окна и карнизы
примерно на одной высоте и нет мостов через реки, нет вдруг
открывающихся свободных пространств, позволяющих
перевести дух и дать отдых взгляду. Унылый, скучный коридор.
Но, к счастью, есть мосты через Мойку и Фонтанку, есть
площади перед величественным Казанским собором и перед
Александринским театром. Сквозь широкий просвет
Михайловской улицы видна площадь Искусств, а через Малую
Садовую видна с Невского часть площади Манежной. Сочетание
почти равновеликих строений и свободных пространств
позволяет считать Невский одним из красивейших проспектов
мира.
Или бывает так. Разнообразные по своему обличью улицы
стекаются к одному свободному пространству. Образовавшаяся
площадь как бы мощным аккордом завершает общее звучание.
Площадь — контрапункт различных архитектурных мелодий
городских проспектов и улиц. Без организованных,
совершенных площадей у города нет собственного лица. Нет
города как единого целого.
Карл Росси — первый петербургский зодчий, постигший эту
истину. Его знаменитые предшественники возводили
прекрасные дворцы, особняки, храмы, но редко задумывались
об их ближайшем окружении, о создании значительных
ансамблей. Еще в середине XVIII столетия площадь перед
Зимним дворцом называли лугом и на нем порой можно было
увидеть пасущихся коров. Огромным пустырем смотрелась
тогдашняя Сенатская площадь. Только на самом краю ее, ближе
к реке, высилась одинокая церковь Святого Исаакия
Далматского. В 1782 году неподалеку взлетел на гранитную
скалу и замер над бездной «Медный всадник». А прославленные
дворцы Воронцова, Строганова, Шереметева, Шувалова и других
вельмож представляли на самом деле огороженные сельские
усадьбы с многочисленными постройками и службами.
По законам усадьбы построен и Михайловский дворец.
С востока отделен от всех Садовой улицей, продленной
до Марсова поля, с запада — Екатерининским каналом, с юга —

новой Инженерной улицей, а с севера — Мойкой. Но именно
в этом решении и проявился великий талант Росси. Избрав
отделенное от города место, он вместе с тем сумел так прочно и
естественно «связать» его с окружающими строениями, что стал
дворец естественным и необходимым украшением Петербурга.
Еще только начинали возводить стены будущего здания,
а зодчий уже рисовал планы и фасады строений, которым
предстояло «обрамить» рождавшийся шедевр. С южной стороны
дворца, по обеим сторонам овального сквера, — каре
трехэтажных домов. Нижние этажи их — галереи, где в глубине,
за арками, расположены торговые помещения. Центры домов
чуть выдвинуты вперед и подчеркнуты на уровне второго
и третьего этажей пятнадцатью коринфскими полуколоннами.
Примерно в такой же манере исполнены фасады домов
на Итальянской улице и новой, Михайловской, специально
проложенной от Невского до площади со сквером. У всех
строений первые этажи обработаны в руст, львиные морды над
арками, сандрики над окнами вторых этажей. Тем самым жилые
дома как бы вторят убранству дворца, повторяют его ритм.
Сквозь широкий проем Михайловской улицы хорошо виден
центр дворца. Расстояние чуть скрадывает его массивную
торжественность, и он легко, естественно вписывается
в панораму проспекта. Но стоит начать направленное ритмом
арок движение к площади, как дворец начинает постепенно
расти вширь, ввысь и занимать главенствующее положение.
Это — высокое умение зодчего так построить панораму, так
расположить различные строения, что у зрителя неизбежно
рождается впечатление нарастающего эффекта.
Жаль, что столь величественное и красивое обрамление
дворца так и не было претворено в жизнь. Воспротивился
император: торговые лавочки рядом с домом великого князя
недопустимы, посему не нужны аркады. Пусть дома обывателей
будут скромнее и проще. Тогда на их фоне дворец будет
выделяться еще резче. С государями спорить бессмысленно. В
результате Петербург лишился, возможно, одного из самых
красивых ансамблей…

Включение Михайловского дворца в ансамбль только одной,
пусть даже главной улицы не лишает его полностью черт
усадьбы. Только естественные связи с другими частями города,
с другими проспектами могут позволить дворцу стать истинно
столичным строением. И Росси отчетливо сознает это. Вот для
чего он прокладывает Инженерную улицу от Екатерининского
канала до Фонтанки. А там через Симеоновский мост (ныне
Белинского) мимо церкви Святых Симеона и Анны — творения
талантливого М. Земцова — выводит ее на Литейный проспект.
По ходу движения Инженерной улицы открывается вид
на замок Павла. Архитектор засыпает окружающие его каналы,
срывает парапеты, на которых стояли пушки, расчищает
и ровняет образовавшуюся небольшую площадь и, наконец,
украшает ее цветниками и аллеями.
Но одной Инженерной улицы еще мало. С запада и севера
Михайловский дворец по-прежнему остается отделенным
от города речками и каналами. Чтобы нарушить эти преграды,
архитектор предлагает соорудить несколько новых мостов. Так,
вместо старенького деревянного моста, где Екатерининский
канал отделяется от Мойки, строится новый, каменный,
названный Театральным по стоявшему некогда, до 1797 года,
в углу Царицына луга деревянному городскому театру.
Каменный Мало-Конюшенный мост через Мойку приходит
на смену давнишнему деревянному. Слившись воедино, оба
новых сооружения образуют необычную конструктивную
систему, получившую прозвище «Трехколенного» моста.
На пересечении новой Садовой улицы с Мойкой сооружен
Михайловский мост. А чтобы с набережной Мойки можно было
легко проехать на левый — восточный берег Фонтанки
к Соляному городку и к церкви Святого Пантелеймона,
построенной еще в 1730-х годах в честь славных побед молодого
российского флота при Гангуте и Гренгаме, Росси предложил
соорудить Пантелеймоновский мост. Теперь Михайловский
замок надежно связан с городскими частями, лежащими от него
к западу, северу и востоку. Про южную сторону — Невский
проспект — и говорить уже нечего. Задача превращения усадьбы

в полноправный городской квартал успешно решена, и можно
наконец успокоиться, приняться за следующие дела…
В общую картину окружения Михайловского дворца входит
Итальянская улица, что протянулась параллельно Невскому.
На своем пути к Фонтанке пробегает она мимо конюшен
и манежа, построенных еще В. Бренной для императора Павла.
Забытые, обветшавшие строения не радуют взора прохожих, но
в замыслах Росси им отведена немалая роль.
Зодчий не оставляет надежды создать когда-нибудь
торжественный ансамбль между Публичной библиотекой
и садом Аничкова дворца — широкую площадь с
величественным зданием театра в середине. В этом проекте
значительное место уделено Малой Садовой. Если бы ее
не было, то пришлось бы прорубать. Будущая площадь
на южной стороне Невского не может тупо упираться в глухую
стену домов северной стороны. Простор площади обязан иметь
свое продолжение с уходом вдаль и с торжественным
завершением панорамы. Этим столь необходимым прорывом
должна стать Малая Садовая, которую замыкает вдали торец
старой конюшни. Ему придется придать соответственный
облик, как и торцам двух других строений.
Сначала Росси связывает все три здания каменной оградой
с легкими, почти ажурными чугунными вставками и нарядными
воротами, повторяющими рисунок ворот Михайловского
дворца. Получается единый ансамбль со своим четко
выделенным центром и боковыми крыльями. Обычно центр
всегда подчеркнуто наряден и значителен. Росси решает
нарушить традицию: ведь со стороны Невского будет видно
именно боковое крыло — торец конюшни. Вот почему
он украшает их сочетанием пилонов, колонн и крупных
скульптурных рельефов с воинскими трофеями — излюбленной
своей и своего времени символикой. Торец манежа Карл Росси
декорирует чуть скромнее — широкими пилонами между аркой
и скульптурными рельефами, но уже чуть меньших размеров.
Вместе с тем «решение фасада без колонн удалось блестяще»,
заметит почти через столетие И. Фомин, архитектор и историк

архитектуры. Грустно только, что строки эти написаны уже в
те годы, когда ретивые потомки исказили замысел Росси,
искалечив облик Манежной площади своими строениями.
Создание небольшой, но торжественной Манежной, с одной
стороны, решало задачу будущего противостояния
великолепной Александринской (ныне площадь Островского), а
с другой — задавало ритм прославленным петербургским
ансамблям: строгая Манежная, нарядная Михайловская (ныне
площадь Искусств), торжественная Дворцовая, величественная
Сенатская и, наконец, Исаакиевская. Это то самое роскошное
петербургское «ожерелье», которым мы не перестаем
восхищаться и по сей день, твердо веруя, что существует оно
со дня рождения города. А ведь создано оно за необычайно
короткий срок, на глазах одного поколения — поколения
Пушкина. И создано Карлом Ивановичем Росси.
До него только один российский архитектор попытался
решить серьезную градостроительную задачу: А. Воронихин
при сооружении Казанского собора. Изогнутая дугой колоннада
как бы ограничивает площадь перед храмом, но вместе с тем
ее крылья с портиками на концах напоминают мощные руки,
притягивающие к собору близлежащие строения. Тем самым
храм как бы становится неотъемлемой частью Невского
проспекта и вместе с тем мощным аккордом в его плавном
ритме. К сожалению, это — последнее творение замечательного
мастера. Все последующие градостроительные задачи в центре
города уже предстояло решать Росси…
В Казанском соборе декабрьским днем 1824 года служили
панихиду по всем погибшим в наводнении. Тысячная толпа,
собравшаяся в храме и на площади, плакала. Расходясь, горячо
обсуждали причины бедствия. Большинство сходилось на том,
что это знак гнева Божия, а дальше сколько голов, столько
убеждений. Одни утверждали: за то, что Россия не помогла
братьям по вере — грекам в их вой­не с турками. Другие —
за грехи Александра, за убийство императора Павла. Третьи, а
их было меньшинство, — за увлечение идеями европейских
безбожников и забвение истинной веры.

Год 1824-й завершался в смутном ожидании каких-то
перемен.
V
Еще в 1823 году архитектору Карлу Росси велено было
построить при Михайловском дворце пристань на Мойке и
проследить за разбивкой пейзажного парка.
Опытные садовники трудились весь следующий год.
На густую зелень вековых деревьев, на кустарники и цветники
набросили кружевную сеть дорожек и аллей, а старым
рукотворным прудам придали натуральные очертания. Теперь
настал черед пристани.
Поначалу зодчий решил поставить их две по краям парка.
И вдруг неожиданное изменение: оставлена только та пристань,
что ближе к Инженерному замку. Для владельцев дворцаусадьбы это — нарушение обязательного закона симметрии. Для
градостроителя Росси — единственно возможное решение:
павильон должен стоять на одной оси с памятником Суворову.
Тогда новое строение замкнет панораму Марсова поля.
Павильон — младший брат тех, что уже стоят на границе
Аничкова дворца, и того, что построен у гранитной пристани
Елагина острова. То же трехчастное членение. Центр с
полуротондой. Только здесь она обращена в сторону сада, а сам
зал, лишенный стен, открыт всем ветрам. По бокам —
небольшие
кабинеты.
Сохранилось
описание
их
первоначального убранства. В одном «по потолку расписаны
лимонного цвета фигуры и арабески. Арки над дверью, окнами
и зеркалами расписаны под лепную работу... Стены выкрашены
желтой краской... Мебель красного дерева... обивка голубого
ситца с желтыми цветами». В другом кабинете — стены зеленые,
«потолок расписан зеленого цвета фигурами и арабесками,
мебель красного дерева покрыта зеленым с желтыми цветами
ситцем».
Строгость дорических колонн, портики по сторонам
кабинетов, большие венецианские окна — все наделяет

небольшое здание величавой значительностью. Ясность
композиции, удачно найденные пропорции, четкость в
проработке деталей позволяют любоваться павильоном как
издали, так и вблизи. Это особенность таланта Росси: придавать
даже малому строению монументальное звучание...
Завершая ансамбль Марсова поля, художник наносит
последний штрих: на широкой гранитной пристани Летнего
сада на Лебяжьей канавке ставит большие античные
курильницы. Их специально отлили из чугуна по рисунку
зодчего.
Итак, к осени 1825 года окончательно устроены пять
столичных площадей: Манежная, Михайловская, Марсово поле,
Суворовская и — на Васильевском острове — Румянцевская.
Полным ходом уже идет строительство на Дворцовой площали.
Ждут своей очереди Аничкова площадь (Александринская)
и Чернышева (Ломоносова). Впереди создание Сенатской
площади и Исаакиевской. Рождается тот строгий стройный
Петербург, который теперь мы справедливо называем
«пушкинским». Здесь все дышит памятью о нем, все связано
с его жизнью, запечатлено в его стихах. Летний сад
и Михайловский дворец, Марсово поле и Дворцовая площадь,
памятник Петру I на Сенатской и Александринский театр. Здесъ
он гулял, встречался с друзьями, работал в архивах. Это был его
город, его дом.
Но еще в начале XX столетия, когда появилась первая статья
о творчестве Карла Росси, этот период в жизни Петербурга
называли эпохой Александра. И было тому немало оснований.
Именно он задумал придать столице торжественный,
имперский вид. Новые петербургские улицы и площади должны
были стать частью общего грандиозного плана устроения
Российского государства. Замысел Росси — украсить город
ожерельем площадей — совпал с желанием государя. Хотя
Александр архитектора не жаловал, но признавал талант его
достойным великой императорской цели. Однако довести
преобразование государства до конца Александр не захотел,
а увидеть Петербург перестроенным — не успел.

Днем 27 ноября фельдъегерь доставил в столицу известие
о смерти императора в далеком захолустном Таганроге. Восемь
дней понадобилось гонцу, чтобы преодолеть 2000 верст.
Смерть правителя всегда порождает многообразие чувств и
устремлений: у одних — страх перед грядущими переменами,
у других — надежду на возможные новации. Одни строят планы,
как быстрее оказаться на виду. Другие боятся проявить
излишнюю поспешность в решениях и поступках. На сей раз все
усугублялось тяжкой атмосферой нервозности, нависшей над
Петербургом.
Константин Павлович принимать корону не желает. Боится,
что тогда «удушат его, как отца удушили». Николай Павлович
мечтает о троне давно, но заставляет его присягнуть
Константину
генерал-губернатор
Петербурга
граф
Милорадович, в чьих руках реальная власть в столице. Мечтает
в тиши о троне и Мария Федоровна. Это ее последняя
возможность. Много позже об этом расскажет в своих
воспоминаниях принц Евгений Вюртембергский, двоюродный
племянник императрицы-матери. Совещаются генералы
и высшие сановники. Все неясно, все непонятно. Игра с короной
продолжается. Безвременье и смутность...
Для Росси предпочтительнее Николай Павлович.
С Константином архитектор не встречался, ничего для него
не строил. Для Николая переделывал Аничков дворец
и потрафил ему тогда. Довольный новый хозяин дворца
милостиво несколько раз повторил: «Мы инженеры...» Впрочем,
раздумывать о будущей судьбе недосуг. Карлу Росси поручено
неотложное и важное дело: подготовить к церемонии похорон
проекты катафалка, «печальной колесницы», траурного
убранства Белого зала в Зимнем дворце, помещений
в Казанском и Петропавловском соборах. Такая работа
отвлекает от событий сегодняшнего дня и рождает другие
раздумья: неважно, каким он был, покойный Александр, —
хорошим или плохим, важно, что он был его сверстником...
Наконец 12 декабря в Петербурге становится известно:
переприсяга Николаю Павловичу назначена на 14-е. В субботу

будущий российский император пишет начальнику Главного
штаба И. Дибичу: «Послезавтра, поутру, я или государь, или —
без дыхания...»
Утром в понедельник 14 декабря гулом толпы и четким
ритмом солдатских сапог заявила о себе Сенатская площадь.
Вздрогнул Петербург будто от подземного толчка, и
покачнулась на несколько часов пирамида императорской
власти. Горстка отважных дворян и три тысячи солдат
попытались изменить течение российской истории.
У Гром-камня — подножия «Медного всадника» — про­легла
граница эпох. Только к исходу этого дня грянул на площади
гром пушечный.
Картечь секла по солдатскому каре вокруг памятника Петру,
по самому памятнику основателю города. В тот день на
заснеженную площадь, на невский лед полилась кровь...
Через несколько дней поползли по Петербургу слухи о числе
убитых. Называли тысячу человек только мирных обывателей.
Для города, где 425 тысяч жителей, эта цифра страшна
и огромна. Но, как выяснили потом историки, она не
соответствует истине. Погибло намного меньше. Однако само
появление подобного слуха свидетельствует о потрясении умов
и воображения.
Пушечный гром, прозвучавший на Сенатской площади,
прокатился по всей России и через многие десятилетия
отозвался грозным эхом для императорской фамилии.
Тревожный декабрьский день Карл Иванович Росси провел,
скорее всего, дома. Продолжал усердно трудиться над
чертежами и рисунками. Сохранилось двадцать три листа
эскизов и проектов для «Печальной комиссии». Пять из них
датированы самим архитектором. На од­ном — «3 декабря
1825» — видимо, начало работы. На другом — «21 декабря
1825» — возможно, день окончания всех чертежей. И вдруг
на проекте траурного убранства зала в Зимнем дворце и на двух
чертежах катафалка даты. «15 декабря 1825». Что это —
случайность или намеренная запись? Ведь именно 15 декабря в
«Прибавлениях к Санкт-Петербургским ведомостям» было

опубликовано лживое правительственное сообщение:
«Вчерашний день будет без сомнений эпохой в истории
России... Но провидению было угодно сей столь вожделенный
день ознаменовать и печальным происшествием, которое
внезапно, но лишь на несколько часов возмутило спокойствие в
некоторых частях города... Начальствовали семь или восемь
обер-офицеров, к коим присоединились несколько человек
гнусного вида во фраках. Небольшие толпы черни окружали их
и кричали “ура!”... Пробыв четыре часа на площади, в большую
часть сего времени открытой, не нашли себе других пособников,
кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни,
также пьяных».
Это известие правительственное. Для российской
провинции, где всегда свято верят печатному слову. Петербург
знает истину другую. Всю ночь с 14 на 15-е полиция убирает
трупы, засыпает кровавые пятна чистым снегом. Вокруг
дворца — пикеты, кордонные цепи, пушки, нацеленные на
ближайшие улицы. Ко дворцу все время подъезжают сани. Как в
полицейский участок, свозят сюда арестованных дворян. Город
затаился в тревожном ожидании.
Узнать подробности события для Карла Ивановича труда не
составляет. О случившемся говорят в каждом доме. Многое
могут поведать и помощники архитектора, и знакомые
подрядчики, нанимающие работных людей для строений
на Дворцовой и Исаакиевской площадях. Но главным и,
пожалуй, самым осведомленным источником должен быть
Григории Иванович Вилламов.
Секретарь вдовствующей императрицы знает очень много.
А сейчас волею случая он в самой гуще событий. Его сын
Артемий служил подпоручиком в лейб-гвардии конной
артиллерии. В день 14 декабря вместе с прапорщиком Андреем
Малиновским, младшим братом лицейского друга Пушкина, и
прапорщиком Иваном Коновницыным он пытался возмутить
солдат-артиллеристов и вывести их на Сенатскую площадь.
Однако не хватило молодым людям настойчивости и
решительности. Старшие офицеры обезоружили смутьянов

и посадили их под арест. Теперь Артемий Вилламов вместе с
единомышленниками находится в Петропавловской крепости.
Григория Вилламова и Карла Росси связывает старое
знакомство, а может, и дружба. Ведь все пожелания Марии
Федоровны о новых постройках или переделках в Павловске,
Гатчине, на Елагином острове, в Зимнем дворце поступают к
архитектору через секретаря. Он же следит за расходами
и сроками исполнения работ. Теперь, растерянный и
подавленный, Григорий Иванович мог, вероятно, искать
сочувствия и утешения у старого приятеля. Наверное, старался
всячески обелить заблудшего сына, так и не попавшего
на площадь. Мог даже для сравнения поведать историю о
«гнусного вида» штатском во фраке — Вильгельме
Кюхельбекере, сыне покойного управляющего Павловском.
Именно этот Вильгельм вместе с другими бунтовщиками бегал
по Сенатской, размахивая палашом и пистолетом, и,
представьте себе, даже целился в великого князя Михаила
Павловича...
Заметим, что Марии Федоровне все же удалось спасти сына
своего любимого секретаря. Николай Павлович в конце концов
повелел освободить молодых артиллерийских офицеров,
вычеркнул их из списка заговорщиков и даже начертал
резолюцию: «Не желаю знать имен сих шалунов».
Знание подробностей события вовсе не означает понимания
его цели и сути. Слишком далеко отстоит Карл Росси от
политической жизни государства. И все же события, подобные
14 декабря, не проходят бесследно для порядочного человека.
Навсегда оставляют в памяти и на сердце какой-то след, какуюто отметинку.
Хочется верить, что в часы раздумий вспоминал архитектор
свои молодые годы, поездку во Францию, иные мечты и идеалы.
И рождалась тогда надежда, что новая власть опомнится, сумеет
понять устремления молодых бунтовщиков, примет разумные
решения и придут новые, более счастливые времена. Но чем
больше дней проходило, тем несбыточней представлялись эти
мечты. И оставалось лишь одно утешение: осознание себя

Артистом — человеком, отличным от простых смертных часами
творческого озарения, мгновениями божественных откровений.
Это возвышало над всем земным и суетным, освобождало для
высокого искусства, которое переживет правителей и века...

АРХИТЕКТОР И ЦАРЬ
I
«1826, Январь 1. Сегодня я проснулся в скверном
расположении духа. Ужасы прошедших дней давили меня, как
черная туча. Будущее представляется мне в самом мрачном
виде». Это — из дневника А. Никитенко, литературного критика,
публициста, сорок лет прослужившего по цензурному
ведомству. Для людей просвещенных и думающих время
распалось на «до событий» и «после». Карл Росси должен был
быть в их числе.
Петербург живет известиями и слухами о первых решениях
нового государя. Уволены Аракчеев, Магницкий, Рунич —
одиозные фигуры прошлого царствования... Создана Комиссия
по изданию законов Российской империи... С одобрением
принята записка М. Сперанского о запрете продавать
крепостных без земли… Может, все это — свидетельство
грядущих перемен к лучшему? Но следствие над восставшими
в декабре продолжается, и царь лично руководит им.
Николай Павлович — третий император, которому будет
служить архитектор. Первый его жаловал и вывел в люди.
Второй — не любил, но признавал талант и поощрял за работу.
Каково-то придется при третьем?
Неожиданно Карла Ивановича приглашают в Собственную
Его Императорского Величества канцелярию. Первое повеление
нового монарха: срочно подготовить проект устройства
в Зимнем дворце Военной галереи.
Идея не нова. Замысел принадлежит еще Александру I.
Осенью 1818 года на конгрессе Священного союза в Ахене
он узнал, что англичане создали в Виндзорском замке «Зал
памяти Ватерлоо» с портретами победителей Наполеона —
военачальников и дипломатов. Для Александра — удар по
самолюбию. Англичане выиграли только одну битву. Он — всю
войну и вступил в Париж. У англичан есть мемориал, у него —
нет. Так рождается идея создать памятную галерею портретов

в Зимнем дворце. Английский художник Джордж Доу
приглашен в Россию. Главному штабу поручено составить
список лиц, чьи портреты следует написать для будущей
галереи.
Повеление отдано, работа началась. Для Доу выделяют
помещение в Зимнем дворце. В помощь ему приданы два
молодых художника — Александр Поляков и Василий Голике.
Предстоит написать более 300 портретов. Европа восхищена
грандиозным замыслом русского царя, но сам император уже
утратил интерес к галерее...
Александр не любил вспоминать войну — время его
постыдной слабости. Даже торжество победителя, вступившего
в Париж, не могло заглушить печальных раздумий о лете
и осени 1812 года, когда со всех сторон, даже в родной семье,
звучали обидные критические голоса, когда возникла реальная
угроза смещения его с престола. А. МихайловскийДанилевский, флигель-адъютант царя, позже запишет
в дневнике: «Император не посетил ни одного классического
места войны 1812 года: Бородина, Тарутина, Малого Ярославца
и других, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля,
а из Брюсселя — в Ватерлоо. Достойно примечания, что государь
не любит воспоминать об Отечественной войне и говорить
о ней».
Идут годы. Александр время от времени просматривает
перечень портретируемых и вносит исправления. Внимательно
изучает и выправляет список всесильный Аракчеев. Уже
в середине столетия военный историк А. Висковатов перечислит
79 фамилий, чьи портреты не включены в перечень, но имеют
неоспоримое право быть выставлены в галерее. Доу,
не торопясь, пишет портреты героев, уделяя основное время
изображениям членов императорской семьи и высших
сановников. Место будущей галереи еще не определено. Никто
об этом не думает, никто не спешит.
И вдруг через месяц-полтора после смерти старшего брата
новый император решает срочно открыть галерею. Заметим,
что сам Николай в войне не участвовал. Ему — юному великому

князю — разрешено было прибыть в действующую армию, когда
русские войска уже приближались к Парижу. Но он опоздал
и приехал, когда столица Франции была взята. Для Николая
Павловича будущая галерея не просто память о великой войне,
а важное государственное действо. Она должна стать символом
могущества императорской власти и верности русского народа
царю. Этот истинный смысл решений Николая раскроет Фаддей
Булгарин в год празднования двадцатипятилетия изгнания
французов из России. «Земные спасители России суть:
император Александр Благословенный и верный ему народ русский
(курсив мой. — Ю. О.). Кутузов и Барклай-де-Толли велики
величием царя и русского народа; они первые сыны России,
знаменитые полководцы, но не спасители России! Россия спасла
сама себя упованием на Бога, верностью и доверенностью
к своему царю...»
Итак, Росси обязан подготовить помещение для будущей
галереи. Для этого предстоит перестроить рядом с Большой
дворцовой церковью несколько маленьких кабинетов между
Белым залом и Большим тронным (будущим Георгиевским). И в
этом случае символически сближаются самодержавие и
православие.
Работа над проектом Военной галереи совпала с
утомительными днями похорон Александра I. Гроб привезен
в Петербург 6 марта. Хоронят по церемониалу, установленному
еще Петром I и заимствованному им в Германии. За гробом
шествуют в широких черных плащах и в черных шляпах
с большими полями новый император, члены императорской
семьи, иностранные послы, сановники, чиновники министерств
и ведомств. Карл Росси участвует в этой процессии. 13 марта
новая траурная процессия отправляется из Казанского собора
в Петропавловскую крепость. Сильная вьюга мешает движению.
Придерживая шляпы и треуголки, шествие медленно
продвигается по Невскому, по новой Садовой улице,
проложенной недавно Росси, через Царицын луг и Неву.
Наконец, в два часа пополудни пушечный салют извещает, что
все кончено. Но семь дней, которые отданы прощанию

с покойным, потребовали от архитектора немалого напряжения.
Ведь он отвечал за все траурное убранство колесниц, зала
во дворце и соборов.
Не успели утихнуть пересуды, рожденные смертью и
похоронами Александра I, как 4 мая в Белёве, по дороге
из Таганрога в Петербург, умерла болезненная императрица
Елизавета Алексеевна — вдова почившего монарха. И на плечи
зодчего свалились новые печальные хлопоты. Императрицу
похоронили рядом с мужем 21 июня. И только через четыре
месяца последует высочайшее повеление: «За труды
в Печальной Комиссии, учрежденной по случаю кончины
блаженныя памяти государя императора Александра I и
императрицы Елизаветы Алексеевны всемилостивейше
наградить коллежского советника, архитектора господина Росси
подарком в 2000 рублей».
Вынужденных отвлечений зодчего новый император
признавать не желает. Проект Военной галереи нужен как
можно быстрей. Наконец чертежи готовы и представлены на
высочайшее рассмотрение. Они сохранились до наших дней с
резолюцией: «Высочайше утверждено 12 маия 1826 года. Князь
Александр Голицын». Тот самый Голицын, министр духовных
дел и народного просвещения, который пользовался полным
доверием Александра и не утратил его у Николая.
В северо-восточной части дворца, той, что смотрит
на Малый Эрмитаж, выбрали анфиладу из шести комнат.
Сломали меж ними стены, заложили окна вдоль одной стороны,
и получился не очень широкий зал длиной свыше пятидесяти
метров. Чтобы скрыть такую протяженность, архитектор
разделил его двумя парами небольших портиков с колоннами
коринфского ордера. А между портиками перекинул мощные
арки. Членение зала подчеркивают и три застекленных фонаря,
пропускающих рассеянный дневной свет, и три люстры в виде
гигантских лавровых венков.
Цилиндрический свод потолка Росси отделил от стен резко
выступающим карнизом. Он как бы уменьшает высоту зала,
делает его соразмерным человеку и подчеркивает особую

значимость стен, на которых будут развешаны в пять рядов
портреты одинаковой величины.
Доступ в галерею откроют три двери. Две из них ведут
в Белый зал (теперь Гербовый) и в Большой Тронный (теперь
Георгиевский). Третья дверь в южной торцовой стене. Прямо
против нее должен висеть портрет Александра I. Слева от него —
портрет австрийского императора Франца I. Справа — прусского
короля Фридриха-Вильгельма III. Такие же большие портреты
Кутузова и Барклая-де-Толли будут расположены по обеим
сторонам двери, открытой в Тронный зал. На противоположной
стене — портреты Константина Павловича и английского
полководца герцога Веллингтона — победителя в битве при
Ватерлоо. Желтый искусственный мрамор колонн, теплый
красный свет фона, золото строгих рам и нарядных
светильников создадут атмосферу величавой торжественности.
Зодчий как бы подчеркивает особую историческую значимость
созданного им памятника…
Пока ломают стены между старыми кабинетами и готовят
помещение для будущей галереи, архитектор рисует чертежи
и планы переделок в прилегающих помещениях. Все время Карл
Росси живет в каком-то невероятном темпе: надо внимательно
наблюдать за строительством зданий Главного штаба
и Министерства иностранных дел; надо следить за работами
в галерее: надо готовить рисунки переделок в других
помещениях; надо перестраивать по велению императора Грот,
что в Летнем саду, в Кофейный домик; надо продумать траурное
убранство к похоронам Елизаветы Алексеевны... Нельзя
отказать министру двора князю П. Волконскому, который
просил сделать проект библиотеки для его имения в Суханове
под Москвой. Надо... Надо... Надо... И всё следует исполнить
в срок, надежно и... не слишком дорого. Вот почему для каждого
строения зодчий составляет точные сметы, а потом сам
заключает подряды, проверяет подаваемые счета и ведет
строгий учет. Честность его, наверное, скоро войдет в
поговорку. Он единственный, кому государственные казначеи
выдают без всякого страха любые суммы. Знают, что если даже

рубль останется, то и его Росси сдаст обратно. Ему доверяют,
и никому в голову не придет наслать дотошную ревизию, как
поступили, например, с Огюстом Монферраном. Впрочем, такая
метода расчета, такой напряженный темп доставляют зодчему
особое удовлетворение. Темп будоражит, подгоняет, рождает
неповторимое чувство творческого нетерпения, которое сулит
обычно удачу...
11 июня император утверждает проект перестройки зала
перед галереей. Ровно через месяц он подпишет жестокий
приговор декабристам...
За неделю до страшного события, когда вся Россия
«исполнилась ужаса и печали», зодчий, как обычно, подаст
бумагу о получении потребных средств:
«В Кабинет Его Императорского Величества.
Вследствие высочайшего повеления, объявленного мне г.
действительным тайным советником, князем Голицыным, в
отношении от 12 минувшего июня, что отчисленные в
распоряжение мое из сумм Гоф-интендантской конторы на
устройство Военной галереи в Зимнем дворце 100 тысяч рублей
и на перестройку в Летнем саду Грота в Кофейный домик 23 671
рубль 80 коп., итого 123 671 рубль 80 коп., отпущены будут под
расписку казначея для производства денежных выдач по моим
назначениям. О чем имею честь довести до сведения... прося
покорнейше, дабы по приеме помянутой суммы, дозволено
было хранить оную в кладовой Кабинета. Июля 6 дня 1826,
Архитектор, коллежский советник К. Росси».
Деньги выданы на устройство Военной галереи. Императору
нужен сейчас сам факт ее открытия. Для Николая это акт
государственного значения, и он торопит зодчего. А что
касается перестройки залов вокруг, то с этим можно — пока —
подождать...
Наконец 25 декабря, в четырнадцатую годовщину изгнания
французов из России, галерея объявлена открытой. На стенах
всего 236 (только многие годы спустя их станет 332) портретов.
Остальные рамы пока затянуты зеленым репсом, и лишь
таблички оповещают, чьи изображения будут здесь помещены.

Портрет Александра во весь рост заменят позже другим —
конным. Но все эти «неисправности» не могут омрачить
радостного настроения государя. Цель достигнута: прославлено
величие императорской власти, подчеркнуты «верность и
доверенность» армии к царю. Историк отмечает, что живописец
Доу был в свите императора на этом торжестве и чувствовал
себя «героем дня». Наверняка присутствовал и Карл Росси. Но,
судя по воспоминаниям современников, весь запас государевых
любезностей и поздравлений излился только на живописца.
Возможно, это и огорчило зодчего. Но хочется думать, что
создавал он галерею не только по наказу царя, но и по велению
своего сердца. Во втором ряду между изображением
Веллингтона и выходом из галереи был помещен портрет друга
его юности — бесстрашного и порывистого Александра
Ивановича Кутайсова. Росси должен был знать рассказы о
безрассудной смелости молодого генерала в Бородинском
сражении. Назначенный начальником русской артиллерии,
он отдал перед боем приказ: «Подтвердить от меня во всех
ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель
не сядет верхом на пушки…» А сам, не прислушавшись к
замечаниям Кутузова, поскакал на левый фланг, прослышав, что
князь Багратион тяжко ранен. Там в схватке и погиб. И во имя
его памяти трудился здесь Карл Росси...
1 января нового, 1827 года царский двор отметил баломмаскарадом в Таврическом дворце. Присутствовать обязаны
были особы первых шести классов — до коллежского советника
включительно. Маскарад «отличался великолепием, столько же
и разнообразием костюмов. Но преимущественнее всех
встречаемы были русские величественные и живописные
греческие». Императрица Александра Федоровна изволила
выйти в парадном сарафане и кокошнике. В таком же костюме
присутствовала великая княгиня Елена Павловна. Не случайны
и греческие костюмы в маскараде. Еще недавно дворянство
осуждало Александра за нежелание помочь единоверцам
в борьбе за независимость. Николай демонстративно
подчеркивает свой интерес к событиям на Пелопоннесе. По

окончании бала императорская семья вместе с особами первых
трех классов изволила ужинать. Остальные приглашенные
отправились по домам...
Теперь, после открытия галереи, можно приступить к
перестройке помещений вокруг нее, к созданию
торжественного мемориала в самом центре дворца. Все хорошо
продумано и просчитано.
...Поднявшись по бело-золотой парадной лестнице,
посетители попадают в Аванзал. Его фриз из лавровых
и дубовых венков как бы предвещает встречу с памятником
воинской славы. Следующий зал — Гербовый. Его размеры, его
белая с позолотой колоннада и гербы 52 русских губерний,
принимавших участие в войне 1812 года, должны поразить
воображение пришедших. А уже из этого зала открывается
проход в галерею...
Планам, увы, не суждено было претвориться в жизнь.
Сначала, как всегда, начинаются какие-то мелкие задержки и
проволочки. Это длится вплоть до апреля 1833 года, когда
архитектору Монферрану дано указание перестроить
помещение, расположенное между парадной лестницей
и галереей. Так возникают существующие поныне Фельд-­
маршальский зал, Петровский и, наконец, Гербовый.
В последнем, по замыслу Росси, должны были встать четыре
скульптурные группы русских воинов, символизирующих
победу. Чтобы фигуры были абсолютно достоверны, президенту
Академии художеств А. Оленину, занимавшемуся древнерусской
историей, поручено исполнить предварительные эскизы.
Оленин тщательно готовит изображения доспехов и пересылает
их Карлу Росси. Архитектор компонует скульптурные группы.
Исполненные в красках рисунки препровождаются вновь
в Академию. А. Оленин отдает приказание «лучшим
профессорам сделать из глины по приложенному рисунку
модели». Пробные модели представлены только в ноябре
1828 года. Комиссия утверждает эскиз В. Демут-Малиновского.
Вероятно, решение не случайное: ведь скульптор уже много лет
работает с архитектором, и они понимают друг друга с

полуслова. Наконец, к августу 1830 года группы высотой в 3,5
метра готовы. К этому моменту Карл Росси отправлен на другие
стройки, и установка скульптурных групп доверена архитектору
Л. Шарлеманю. Кстати, из 52 губернских гербов в пластических
композициях осталось только 32. Первоначальный замысел
Росси изрядно нарушен...
Впрочем, и сама галерея через одиннадцать лет после
открытия утрачивает свой первоначальный облик. Воссоздать
ее после дворцового пожара 1837 года Николай Павлович
доверяет В. П. Стасову. Якобы во имя противопожарных мер
Стасов довольно сильно изменяет творение Росси: увеличивает
протяженность галереи, уничтожает мощные арки,
подчеркивающие ее трехчастное деление, устанавливает вдоль
по карнизу тяжелую металлическую решетку. Нарушены точно
найденные пропорции и стройность зала. Но эти искажения уже
никого не волнуют...
Через несколько дней после новогоднего бала в Таврическом
Карл Иванович получил очередное задание: перестроить
и украсить апартаменты Марии Федоровны в Зимнем дворце.
Причем исполнить его следует тоже срочно. Архитектору
предстоит основательно подумать над тем, как будут заново
смотреться спальня, кабинеты, гостиные, столовая,
библиотека — всего шестнадцать покоев. В помощь Росси
выделено семь человек — два архитектора, два архитекторских
помощника, письмоводитель, смотритель за материалами и
кабинетный регистратор, то есть секретарь.
К первым числам марта 1827 года проекты готовы. И вдруг
зодчий почувствовал страшную слабость, тяжкие головные
боли, полную невозможность заниматься делом. Видимо,
сказалась усталость прошлого года. А болеть сейчас ему никак
нельзя: Софья Елена ждет ребенка. Здоровье ее тоже не ахти
какое. Она нервничает, боится и хочет уехать рожать к
родителям в Ревель. Вдобавок ко всему близится его
пятидесятилетие, и из этого полувека тридцать лет он верно
служит русскому императорскому двору. Срочно нужны деньги,
много денег.

Еще в конце февраля Росси скрепя сердце подает прошение:
выдать ему из сумм Кабинета заимообразно на четыре года 12
000 рублей с последующим погашением из жалованья. 6 марта
разрешение дано. И тут же Росси, как человек, имеющий право
на отдых, просит шесть недель отпуска для поездки на воды.
Шесть недель, полтора месяца — не так уж это много. В начале
мая он начнет переделку покоев вдовствующей императрицы.
Поездка на лечение дозволена. Карл Иванович провожает
жену в Ревель, а сам отправляется в Тверскую губернию. Там,
в 50 верстах от Торопца, существует Андреапольская
водолечебница, где пользуют от малокровия. Росси уезжает со
спокойной душой, твердо веруя в свой талант, в свою
необходимость царскому двору, в покровительство Марии
Федоровны. Не ведает, что новый государь не любит ждать
исполнения своих желаний. Разрешая отпуск Росси, император
заранее знает свое окончательное решение. За две недели до
возвращения зодчего в Петербург Николай Павлович поручает
перестройку покоев во дворце архитектору Монферрану.
Своеобразный реприманд самоуверенному Росси.
Странное дело. Коллежский советник не желает понять или
делает вид, что не понимает намека. Как только приходит
известие, что Софья Елена родила дочь Марию, он тут же просит
новый отпуск на шесть недель для поездки в Ревель. А 9 июня,
забрав старшего сына Александра, уже мчится по той же дороге,
по которой двадцать пять лет назад уезжал в Европу со своим
учителем. Как человек, муж и отец он не может поступить
иначе...
Старый Ревель, опоясанный древними стенами и башнями,
полюбился еще царю Петру. По его желанию архитекторы Н.
Микетти и М. Земцов возвели в парке за городом изящный
нарядный дворец для Екатерины Алексеевны —
Екатериненталь, или Кадриорг, как прозывают его местные
жители. Теперь здесь прославленные морские купания,
привлекающие петербургский свет. Летний отдых тут охотно
проводят Петр Андреевич Вяземский, Ольга Пушкина — сестра
великого поэта, Бенкендорфы и многие, многие другие —

знакомые и незнакомые придворному архитектору.
У жены Карла Ивановича два небольших домика в Нижнем
городе, и он с радостью проводит здесь свой отпуск. Морские
ванны благотворно влияют на его самочувствие. Жаль только,
что слишком быстротечны эти недели отдохновения...
Год 1827 завершался двумя торжествами. Сначала
праздновали юбилей Академии наук. В присутствии
императорской семьи, высших сановников и военачальников
президент С. Уваров прочел доклад, потом выступали
профессора, гости осматривали музей. В тот день избрали
новых почетных академиков: статс-секретаря Д. Блудова —
автора обвинительного доклада по делу декабристов, князя А.
Голицына, начальника Главного штаба генерала И. Дибича.
Только на сей раз не нашлось нового прямодушного А.
Лабзина...
В день пятнадцатой годовщины изгнания французов
из России, 25 декабря 1827 года, во дворце состоялось
торжественное освящение Военной галереи.
Из журнала «Отечественные записки»:
«Галерея сия освящена была в присутствии императорской
фамилии и всех генералов, офицеров и солдат, имеющих
медали 1812 года и за взятие Парижа. Кавалеры сии пешей
гвардии были собраны в Георгиевской зале, а конной гвардии
в Белой... Государь Император изволил дать указания мест
к хранению впредь… знамен лейб-гвардии полков. Они
поставлены в обоих углах у главного входа под надписями
достопамятных мест на коих некогда развевались с
немерцаемою славой.
...Все нижние чины, здесь собранные, допущаемы были
в галерею, где они прошли пред изображениями... Александра и
генералов — водивших их неоднократно на поле чести и побед,
пред изображениями доблестных военачальников своих,
деливших с ними труды и опасности...
...Сей монумент отечественной славы будет час от часу
драгоценнее, священнее для всякого Россиянина!»
Впервые за последние годы архитектор Карл Росси

не получил никакого вознаграждения за свой труд. Император
не прощает своеволия. Он злопамятен. Никакой награды
не получил зодчий и к своему пятидесятилетию. Но, видимо,
в тот год старый знакомый Карла Ивановича живописец Шарль
Митуар написал его портрет — единственное известное нам
достоверное прижизненное изображение архитектора.
...Зодчий в своем рабочем кабинете. Он недавно вернулся
домой. Сняв фрак, облачился в уютный халат с атласными
отворотами и присел у рабочего стола. Таким и застал его
художник. Мягкая, едва заметная улыбка, пристальный взгляд
очень живых глаз. Архитектор полон энергии. Он дюбит жизнь,
любит свое дело…
II
Познавать город как неизведанный остров лучше всего
тихим солнечным утром, когда еще безлюдны проспекты
и шаги отдаются гулким эхом. Ничто не отвлекает внимание и
не мешает воображению. Прямолинейность улиц, будто
прочерченных по линейке, рождает ощущение покойной
радости. Доступны обозрению панорамы красивых зданий,
стоящих примкнув друг к другу, подобно гвардейским полкам
на параде. Вызывают изумление просторы вдруг возникающих
площадей. Город открывается таким, каким замысливали его
зодчие, обитавшие в этих домах, гулявшие по этим площадям и
проспектам.
«Душой» Петербурга всегда считался Невский проспект. Тот,
что начинается у Адмиралтейства и стремится к Аничкову
дворцу, к мосту через Фонтанку, за которой в дни Пушкина
и Росси существовал другой Петербург, лишенный дворцовой
парадности и каждодневной праздничности.
В начале 30-х годов XIX столетия один из столичных
литераторов с гордостью восклицал: «Невский проспект есть без
сомнения лучшая улица в мире как по правильности, длине
и ширине своей, так и красоте и великолепию зданий…» Через
два года Гоголь начнет свой сборник «Арабески» словами: «Нет

ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере
в Петербурге; для него он составляет всё. Чем не блестит эта
улица — красавица нашей столицы!»
Так попытаемся же познать душу Петербурга времен славы
Карла Росси. Пройдем по Невскому проспекту и отыщем в его
сегодняшнем обличии памятные места и следы того былого
Невского, по которому гулял или ездил архитектор. И начнем
познание Петербурга, как начинают исследование неведомой
земли — от ее берега вглубь, к середине; от Аничкова моста —
к Дворцовой площади.
...Бронзовые кони Аничкова моста — один из любимых
символов города — установлены еще при жизни Росси, в начале
40-х годов. Благородные животные застыли на мгновение,
но чудится порой: большим прыжком с гранитных пьедесталов
начнут свой скок по Невскому, нарушая утреннюю тишину
глухим цокотом копыт. Глухим потому, что в 1832 году по
предложению инженера В. Гурьева проспект замостили
торцами — шестиугольными дубовыми шашками. Они глушили
звуки и остро пахли после дождя мокрым деревом.
Слева от моста — Аничков дворец. Строение его начинал еще
при Елизавете Петровне М. Земцов, а завершал Ф. Б. Растрелли.
Потом, уже внутри, его переделывал Карл Иванович. Собственно
говоря, отсюда — от дворцовых покоев, от изящных и
величественных садовых павильонов — началось его
триумфальное шествие в архитектуре Петербурга. Справа
от моста — аптека. Она существовала и при Росси. Правда, в 70-х
годах XIX столетия дом надстроили и изменили облик фасада,
но аптеку не тронули. Очень может быть, что здесь не
отличавшийся крепким здоровьем зодчий покупал лекарства.
За угловым павильоном Аничкова дворца — простор
Александринской площади. Огромный прямоугольник
ограничен с востока решеткой сада — чередой копий с
позолоченными остриями, над которыми орлы несут в когтях
лавровые венки победителям. Вдоль западной кромки площади
протянулось здание Публичной библиотеки, украшенное
чудесной лоджией. Точно такой же, как на парковом фасаде

Михайловского дворца. А в глубине — величественный театр.
Над его шестиколонным портиком замерла в стремительном
лёте квадрига Аполлона.
Еще при жизни архитектора, в 1845 году, Виссарион
Белинский напишет: кто хочет увидеть Петербург «как
великолепный и прекрасный город, столицу России… тому,
разумеется, достаточно только взглянуть на Александринский
театр, который, с его прелестным сквером впереди, садом и
арсеналом (павильонами. — Ю. О.) Аничкина дворца с одной
стороны и Императорскою Публичною библиотекою с другой,
составляет одно из замечательнейших украшений Невского
проспекта».
Создавая площадь, Карл Иванович рассчитал так, что прямо
против нее — по другую сторону Невского — открылась Малая
Садовая, в глубине которой замыкает общую панораму
перестроенный им торец конюшни Инженерного замка. На углу
Малой Садовой и Невского в начале XX столетия отстроили
пышный магазин Елисеева, а во времена архитектора в
подвальном этаже дома находилась винная торговля, а в
бельэтаже — продажа китайского чая.
Если двигаться дальше по этой солнечной стороне
проспекта, то на углу Садовой, там, где теперь книжный
магазин и Театр кукол-марионеток, помещались мебельная
фабрика и мебельный магазин семейства Туров. Росси бывал
здесь и хорошо знал владельцев. На фабрике по его рисункам
готовили мебель для Елагина и Михайловского дворцов.
Наискосок — Гостиный двор, который он нередко посещал:
когда был маленьким, вместе с матерью, а позже, вероятно,
с женой.
На месте теперешнего кафе «Север» стоял когда-то дом
архитектора Франческо Бартоломео Растрелли, строителя
Зимнего дворца. Дворец — центр города. Императорский указ,
запретивший строить обывательские дома выше Зимнего,
на многие десятилетия вперед определил архетектонику
Петербурга. Но вряд ли интересовало Карла Ивановича место,
где жил его дальний предшественник. Опыт прошлых

поколений редко служит нам наукой.
За бывшим домом Растрелли, за Армянской церковью
вливается в Невский Михайловская улица, проложенная Карлом
Росси. Отсюда с проспекта открывается чудный вид на творение
зодчего — Михайловский дворец. Как заметил современник
архитектора, один из авторов «Отечественных записок», «...по
величию наружного вида дворец сей послужит украшением
Петербурга». Справа по Михайловской — Дворянское собрание,
зал которого много позже переделали для Филармонии. Слева —
гостиница. Перестроенная в конце прошлого столетия она
дожила до наших дней под названием «Европа».
За Михайловской улицей, чуть отступив в глубину, — костел
Святой Екатерины. Здесь Росси венчался, здесь крестили его
детей.
Наискосок от костела, на противоположной стороне, в
трехэтажном доме на берегу Екатерининского канала жил А.
Воронихин. У него бывал Росси. И немало часов провели они в
увлекательных дружеских беседах...
Но Невский зовет, манит, приглашает следовать дальше
и обещает новые встречи.
Вот на углу проспекта и Мойки, у самого Полицейского моста
(теперь Народный мост), — пышный и величественный дворец
Строгановых, построенный в стиле барокко. Им восторгались
современники, им восхищаются в XX столетии, но вряд ли
привлекал он внимание Росси, прославленного мастера
позднего классицизма. Для него барокко — образец аляповатой
безвкусицы. Ну что ж, у каждой эпохи свои определения
прекрасного, и спорить с ними не следует.
Перейдя на другую сторону Невского, зодчий мог посетить (в
нынешнем доме 20 — западном крыле дома Голландской
церкви) выставку от «Общества поощрения художников», где
в середине 30-х годов продавалась литографированная
панорама проспекта, исполненная по рисункам художника В.
Садовникова. О ней, судя по газетному сообщению,
«...известные своими дарованиями архитекторы Росси
и Монферран с похвалой отозвались,..», ибо «Панорама сия есть

самый похожий портрет нашего красавца Невского проспекта».
Район Полицейского моста — царство гурманов. Если от
упомянутой выставки свернуть направо, на набережную Мойки,
то можно зайти в ресторацию Сен-Жоржа, или, как ее стали
называть в конце 20-х годов, — Донона. Напротив нее,
на другом берегу Мойки, — ресторан Александра.
Возвращаясь от него к Невскому, следует заглянуть в
маленькую лавку Диаманта, в которой продают страсбургские
пироги, ветчину и разные деликатесы. На углу проспекта и
набережной — прославленная кондитерская Вольфа и Беранже
(ныне дом 18). Здесь собираются поэты, артисты, художники...
Именно отсюда уехал Пушкин на Черную речку... Дом, некогда
принадлежавший петровскому адмиралу К. Крюйсу, перестроил
архитектор В. Стасов. Случилось это как раз в тот год, когда Карл
Росси перебрался из Твери в Петербург. (Теперь в доме кафе
«Литературное» и магазин «Старая книга».)
Прямо против него, на другой стороне проспекта, в
теперешнем доме 15 во времена Карла Ивановича помещались
известная типография и книжная лавка Плюшара и редакция
журнала «Отечественные записки», издатель которых П.
Свиньин не раз воздавал должное высокому таланту зодчего.
До 1826 года в этом же доме находился ресторан Талон,
упомянутый Пушкиным в «Онегине»:
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.

Бытописатель петербургских нравов М. Пыляев опубликовал
отрывки из дневника за 1829 год некоего посетителя
большинства столичных рестораций: «2-го июня. Обедал
в немецкой ресторации Клея, на Невском проспекте. Старое и
закопченное заведение. Больше всего немцы, вина пьют мало,
зато много пива. Обед дешев... 3-го июня обед у Дюме.
По качеству обед этот самый дешевый и самый лучший из всех
обедов в петербургских ресторациях, Дюме имеет
исключительную привилегию — наполнять желудки

петербургских львов и денди...»
Заметим, что эту привилегию Дюме получил после закрытия
ресторана Талон. Из писем Пушкина к жене весной 1834 года:
«...явился я к Дюме, где появление мое произвело общее
веселие: холостой Пушкин!»; «Обедаю у Дюме часа в 2, чтоб не
встретиться с холостою шайкою».
Однако вернемся к дневнику гурмана: «4-го июня. Обед в
итальянском вкусе у Александра… по Мойке у Полицейского
моста. Здесь немцев не бывает, а более итальянцы и французы.
Впрочем, вообще посетителей немного. Он принимает только
хорошо знакомых ему людей... Макароны и стофато
превосходны!.. (Не сюда ли заходил порой Карл Иванович,
чтобы за бутылкой доброго вина отдохнуть в кругу друзей
и знакомых? — Ю. О.) 5-го. Обед у Леграна, бывший Фельета,
в Большой Морской... В нынешнем году обед за три рубля
ассигнациями здесь прекрасный и разнообразный. Сервизы
и все принадлежности — прелесть... 6-го июня. Превосходный
обед у Сен-Жоржа, по Мойке (теперь Донон)... Домик на дворе
деревянный, просто, но со вкусом убранный, Каждый
посетитель занимает особую комнату... на балконе обедать
прелесть; сервизы превосходные, вино отличное. Обед в три
и пять рублей ассигнациями...»
Пора покинуть этот обольстительный перекресток и
двинуться дальше по Невскому. Уже видна замыкающая его
зеленая стена бульвара, а над ней массивный куб и колоннада
центральной башни Адмиралтейства. Сияет на солнце,
вонзившись в белесое небо, золотая игла, увенчанная гордым
парусником. Много десятилетий бытовала легенда, что трюм
его набит золотыми червонцами петровской чеканки. Увы,
и она, подобно многим другим легендам, не получила
подтверждения.
Однако не будем доходить до Адмиралтейства, а сразу за
кондитерской Вольфа и Беранже свернем направо, на Малую
Миллионную, и перед нами неожиданно возникнет огромная
арка и два трубящих гения Славы, застывшие над ее пролетом.
Арка необычна. Фактически это три арки, стоящие друг

за другом. Причем две из них поставлены чуть под углом по
отношению к первой. Они как бы маскируют поворот улицы.
Стоит пройти под ними, и взору открывается простор огромной
площади, гранитная колонна, стоящая посредине, а за ней
Зимний дворец. Здесь центр города. Здесь история собрала
воедино власть, величие и силу империи...
Темпераментный Растрелли, создавая дворец для
императрицы Елизаветы, хотел очертить границы огромного
пустынного луга изогнутой по дуге колоннадой, а в центре ее
поставить конный памятник Петру, исполненный Растреллистаршим. Императрица не дождалась завершения работ,
а новый хозяин дворца — император Петр III удержался
на троне всего 184 дня.
В 1772 году архитектор И. Старов вновь предложил
завершить площадь с южной стороны полуциркульной
колоннадой — укороченный и удешевленный вариант
Растрелли. Императрица Екатерина II этот проект не приняла.
Однако негожий вид, открывавшийся из окон дворца, заставил
ее сначала объявить конкурс, а потом, в конце 70-х, повелеть:
построить от угла Невского вдоль южной границы луга
выгнутый по дуге дворец из трех соединенных зданий:
угловое — для столичного губернатора Я. Брюса, а два других —
для очередного фаворита, флигель-адъютанта А. Ланского.
Этим, собственно, и ограничилась регулярная застройка,
предложенная Ю. Фельтеном. Площадь по-прежнему осталась
непрезентабельной. Не украсил ее и экзерциргауз — манеж для
воинских учений, сооруженный в конце XVIII века В. Бренной
на восточной стороне. А при императоре Павле центр города
решено было переместить к Михайловскому замку, а посему
до площади перед Зимним дворцом вообще никому не было
дела.
Александр нашел время и желание взглянуть на главную
площадь империи только после полутора десятилетий своего
царствования.
От Невского до Малой Миллионной стояли особняки Брюса
и Ланского, где с 1811 года теснился Главный штаб.

По Миллионной-Луговой скопились в беспорядке дома
обывателей. Ни ранжира, ни порядка. Пыль, грязь. Площади
следовало придать правильный вид, разместив здесь два
важнейших учреждения — Главный штаб и Министерство
иностранных дел. Весной 1819 года коллежскому советнику
архитектору Карлу Росси велено готовить чертежи и рисунки
будущих строений…
Росси приступает к работе. Но странное дело — он меньше
всего думает о перестройке здании для Главного штаба. Его
помыслы направлены на решение иной задачи: как связать
воедино будущую Дворцовую площадь с прилегающими
ансамблями, проспектами, улицами. Он мысленно видит центр
Петербурга, достойный своим размахом и величием древних
римлян. Правда, неизвестно, как отнесется к подобному
замыслу император, но зодчий старается не думать об этом. Как
истинный художник он несет в себе ощущение своего времени
со всеми его тяготами и потребностями. Именно в этом
убедительная сила подлинного искусства.
Замысел архитектора пришелся императору по душе,
архитектурная стройность соответствует стройности
административной. И 15 марта 1820 года создан специальный
комитет «По устроению против Зимнего дворца правильной
площади и каменным, кирпичным, гончарным и известковым
заводам».
Председателем комитета назначен Гурьев, но вершить всеми
делами доверено, конечно, Карлу Росси. В помощь ему
определены архитекторы Ф. Руска, И. Гальберг, П. Жако, Н.
Войлоков, И. Колпачников и, естественно, любимый Ткачев.
Зимний дворец рождался в ту пору, когда Россия, недавно
признанная равноправной европейской державой, стремилась
всячески подчеркнуть свое величие и богатство. Пышно
изукрашенная резиденция правителей Российской империи
свидетельствовала о беспредельных возможностях государства.
Правильная площадь перед дворцом создается в эпоху, когда
России уже не надо утверждать себя на европейской сцене.
Возглавив Священный союз, она теперь сама определяет

политическую жизнь континента. А новые строготоржественные строения российской столицы должны
превознести непоколебимую мощь империи — создательницы
этого союза.
Полярные времена — полярные архитектуры. Зодчему Росси
надлежит слить их в логическом единстве. Дворец, сияющий
на солнце белизной колонн, походит на огромную
драгоценность. Будущее строение Карла Росси обязано стать для
нее достойной оправой.
Казна выкупает дворцы у потомков Брюса и Ланского
за 1 032 500 рублей. Примерно такую же сумму получают
владельцы домов по Миллионной-Луговой. Теперь Росси может
начинать свои строения.
Дом Брюса стоит параллельно Адмиралтейству. Если
продолжить его до Мойки, то новое строение отрежет
от площади значительный кусок и она утратит свои величавые
размеры. Дом Ланского изогнут по дуге. И Карл Росси
принимает решение: повторить эту композицию с восточной
стороны. Тогда оба крыла огромного здания встанут на одной
прямой, а средняя часть, словно под напором площади,
прогнется дугой в сторону Малой Миллионной. Улица не даст
соединиться крыльям здания. Улица нужна зодчему для связи
площади с Невским и дальше — с пространством перед дворцом
Чернышева (будущим Мариинским). Однако новое строение
Росси внешне должно представлять единое целое, и зодчий
решает прикрыть этот прорыв в фасаде двойной колоннадой.
Но подобное решение слишком просто и потому неинтересно.
Тогда на место колоннады встает широкая арка с проездом
в центре и двумя проходами по бокам. Получается чуть
тяжеловесно, и слишком назойливо лезет в глаза угол поворота
Малой Миллионной. Росси сужает арку до ширины
центрального проезда, а в затылок ей ставит вторую. Это уже
лучше. Наконец рождается окончательный вариант: три арки —
одна за другой. Причем те две, что обращены в сторону Малой
Миллионной и Невского, развернуты на повороте как бы
веером. Так они окончательно «укрывают» изгиб Малой

Миллионной, и с площади его не видно. Как заметил один
историк искусства, «здесь... Росси показал себя тем гением
архитектуры, которому нужно строить не дома, а улицы
и города».
Арка не только объединяет два крыла здания, но служит
одновременно зрительным центром строения, протянувшегося
более чем на полкилометра. Во имя определения этого центра
приходится чуть укоротить крыло Министерства иностранных
дел, берущее начало от набережной Мойки. Если здание
Главного штаба разбито на тридцать одну ось (то есть один этаж
протянулся на тридцать одно окно), то Министерство — только
на двадцать пять. Стремясь утаить от зрителя эту асимметрию,
Росси устраивает на крыльях здания, на уровне второго
и третьего этажей, разновеликие портики: на Главном штабе —
из четырнадцати коринфских колонн, а на корпусе
Министерства — только из двенадцати. Такие же портики, но
десятиколонные, примыкают непосредстаенно к арке. Они
подготавливают зрительный переход от строгой глади стен
здания к величественному и нарядному сооружению.
Своими размерами и скульптурным убранством арка
превосходит все подобные триумфальные памятники
античности. Сохранились проекты Росси, раскрывающие поиск
наиболее совершенного декоративного убранства. Еще при
жизни Александра архитектор задумал строгую, простую
композицию: на аттике, венчающем арку, две женские фигуры
(вероятно, Справедливость и Власть) поддерживают щит
с гербом государства. Внизу, по обеим сторонам проезда, —
неглубокие ниши, и в них каменные вазы. Над ними, на уровне
второго этажа, фигуры древних воинов. Проживи Александр
дольше, все было бы сделано по этому проекту. Николай остался
недоволен скромностью убранства. Он пожелал увидеть
монументальное сооружение, прославляющее доблесть и славу
русского воинства. И тогда появился новый проект. На мощных
гранитных пьедесталах у основания арки высятся хорошо
пролепленные композиции из древнеруского оружия
и доспехов — арматура. Над ними — старый и молодой витязи,

а еще выше опять арматура, но только в виде рельефа.
На аттике — колесница Славы.
Уцелели рисунки зодчего, демонстрирующие различные
варианты колесницы. На первом листе — квадрига. Потом
крайних коней стали держать под уздцы воины. Следом возник
рисунок с шестью конями без воинов. В конце концов по бокам
шестерки скакунов снова встали конюшие в латах. Именно этот
проект и был утвержден 18 марта 1827 года. А 30 марта Росси
представил «Реестр чугунным, а также из битого (то есть
кованого. — Ю. О.) железа украшениям, которые по высочайше
конфирмованному плану должны быть сделаны...»:
«1. На аттике над большой аркой со стороны площади
Зимнего дворца Слава в большой колеснице с 6 лошадьми,
из коих две крайних поддерживают два воина из чугуна.
Вышина колесницы 5 аршин 4 вершка (3 м 73 см. — Ю. О.)...
Высота воина 5 аршин 4 вершка.
2. В аттике во впадине арматура чугунная или из битого
железа длиной 30 аршин (21 м 30 см. — Ю. О.).
3. По бокам арки две летящих Славы.
4. Две чугунные фигуры высотою 6 аршин 10 вершков (4 м 70
см. — Ю. О.). Под этими фигурами две арматуры, да еще ряд
арматур и розеток в кессонах на Миллионной улице...
Все оные украшения должно отдать сделать сперва модели
лучшим скульпторам и потом доставить их на литейный
чугунный завод, которые после их отливки и самой лучшей
чистой отделки их должно привести на место строения, ставить
и укреплять...»
Строение Главного штаба и Министерства иностранных дел
требует огромных средств и многих тысяч работников, которых
следует где-то разместить, обеспечить продуктами, уберечь
от болезней. Но именно этими вопросами российское
правительство утруждать себя не любит. Главное — желание
государя увидеть площадь перед дворцом «правильной».
И этому желанию подчинены действия всех остальных людей.
По сведениям историка А. Башуцкого, сына коменданта города,
каждый год в Петербург прибывает пятьдесят тысяч сезонных

рабочих. Из их числа набирают строителей, а на смену умершим
от голода и эпидемий всегда находятся новые.
Через несколько лет французский путешественник маркиз
Астольф де Кюстин заметит: «И сейчас, как и в XVI веке, можно
услышать и в Париже, и в России, с каким восторгом говорят
русские о всемогуществе царского слова. Оно творит чудеса,
и все гордятся ими, забывая, каких жертв эти чудеса стоят. Да,
слово царя оживляет камни, но убивает при этом людей!..
И этот триумф, стоивший жизни нескольким тысячам
несчастных рабочих, павших жертвой царского нетерпения
и царской прихоти, кажется этим жалким людям совсем
не дорого оплаченным...»
С утра над площадью повисает облако розовой пыли.
От Мойки до Малой Миллионной ломают обывательские дома.
Во дворцах Ланского и Брюса рушат перегородки и перекрытия,
оставляя наружные стены. Правда, Карл Иванович поручил
Ткачеву проследить, чтобы не повредили вестибюли и
некоторые залы, украшенные в свое время по рисункам
Кваренги. Старик умер два года назад, в 1817-м, и теперь Росси
всячески старается сохранить малейшую память о своем
наставнике, советчике, друге.
Бывают на свете люди, которые одним своим присутствием
заставляют других быть лучше, честнее, талантливее. Таким
человеком был Кваренги. Своими знаниями, безупречным
вкусом и высоким мастерством он не только влиял на своих
современников-зодчих, но и на весь облик александровского
Петербурга. Желание Росси уберечь творение предшественника,
даже в ущерб собственным замыслам, — явление не такое уж
частое среди артистов. Оно свидетельствует о благородстве
души Карла Ивановича.
Слышен по всей округе нудный скрип тележных колес.
Нескончаемой вереницей тянутся возы, груженные
строительным мусором. А ведь еще предстоит ломать дома
по берегу Мойки в сторону Невского, копать рвы под
фундаменты, возводить корпус Министерства финансов...
Строительство в самом начале, а к зодчему уже

напрашиваются в гости: жаждут увидеть чертежи и рисунки
будущего архитектурного чуда. И Росси никому не отказывает.
Он не из тех, кто боится, что похитят его идеи. Идей достаточно,
хватило бы только сил и жизни... Так, прослышав о новом
строительстве на площади, приехал к Карлу Ивановичу
театральный художник Анжело Тозелли, уроженец Болоньи.
Он готовит панораму Петербурга: круговой вид с башни
Кунсткамеры, что на Васильевском острове. Подобные
склеенные в кольцо изображения городов сейчас в моде.
Достаточно газетам оповестить, что открыт показ панорамы
Парижа или Вены, как вокруг балагана тут же вытягивается
очередь. Тозелли прожил в Петербурге три года и теперь
собирается на родину, посему жаждет заработать побольше
денег. У него скромная просьба: он хочет увидеть рисунки
будущей Дворцовой площади. И Росси ему тоже не отказывает.
Панорама, исполненная итальянцем, дожила до наших дней
и хранится в Эрмитаже. Ее даже опубликовали в 1978 году.
На втором листе видно здание Главного штаба и арка в
строительных лесах. Но в 1820 году, когда панорама была
завершена, вместо Главного штаба стояли только стены
с пустыми глазницами окон, а к сооружению арки еще не
приступали. Тозелли просто перерисовал проект архитектора,
а для оживления изобразил подмости вокруг арки. Здание
Главного штаба и других военных ведомств завершили лишь
в 1823 году. И несколько лет еще продолжали внутреннюю
отделку.
В январе 1832 года в Главный штаб неожиданно пришел
Пушкин. В конце прошлого года поэт получил высочайшее
разрешение работать в архиве для написания истории
царствования Петра I. Как отмечает первый биограф Пушкина,
«с сокровищами Государственного архива он познакомился под
руководством и наблюдением... графа Д. Блудова». Здесь
сохранились «акты и бумаги, относящиеся до особенных
внутренних дел и важнейших происшествий в империи».
Николай I вскоре после восшествия на престол приказал
привести старые архивы в порядок: «...сии сокровища, —

замечает поэт, — вынесены были из подвалов, где несколько
наводнений навестило их и едва не уничтожило». К ним
прибавили хранившиеся отдельно бумаги царя Петра из
«Кабинета Его Величества», Собранные вместе документы
образовали архив, названный в 1834 году Государственным.
Принадлежал он Министерству иностранных дел, а размещался
в Главном штабе, в верхнем этаже, в специальном помещении,
созданном Росси на месте бывшего театра.
Архивы боятся огня. Поэтому архитектор использовал для
строения необычный материал — чугун. Свод зала
поддерживают восемь больших металлических дуг. Они
опираются на двадцать две чугунные колонны, по форме
напоминающие готические. Сам материал во многом определил
их внешний вид.
По стенам зала протянулись чугунные галереи с
подъемными чугунными полками и железными шкафами.
Первый в России, да и не только в России, металлический зал
вызвал всеобщее удивление. Даже сам зодчий назвал его «не
относящимся к числу обыкновенных». Но великий поэт,
увлеченный открытыми ему тайнами империи, даже не обратил
внимания на техническое чудо.
В расчетах чугунных устройств архитектору, безусловно,
помогал талантливый инженер Александровского казенного
чугунолитейного завода (ныне «Пролетарский завод» на улице
Дудко) англичанин М. Кларк. Возможно, видел он в Лондоне
сооруженную в 1811 году Томасом Хоппером первую в мире
огромную оранжерею из чугунных конструкций. Англичане
тогда очень гордились своим техническим гением и
демонстрировали архитектурное чудо всем желающим. Вот
об этой протяженной зале с металлическими колоннами
и сводами инженер мог рассказать Карлу Росси. А зодчий
захотел повторить этот интересный опыт.
Не исключено также, что идея применить чугун в
строительстве родилась у Карла Росси во время встреч
с Воронихиным, в часы долгих бесед с Андреем Никифоровичем
в доме на Невском. Воронихин решил тогда изготовить основу

купола Казанского собора из железных ребер с разлетом в 17
метров. Такого не делали даже в Западной Европе. И
естественно, что разговор должен был вертеться вокруг этого
предстоящего события. Могли они тогда обсудить и будущее
использование чугуна в архитектуре. А годы спустя эти еще
нечеткие, неоформленные мысли нашли свое предметное
воплощение в зале Государственного архива. Ни современники,
ни потомки, к сожалению, не воздали должного смелому
начинанию Росси. Может, потому, что архивный зал
не открывал своих дверей широкой публике...
Возведение здания Министерства иностранных дел
завершили в следующем, 1824 году. Довольный исполненной
работой, Карл Иванович докладывал в Комитет:
«Государю Императору благоугодно было, чтобы в
препорученном мне строении по правильной площади против
Зимнего дворца кончил я в нынешнем году весь главный фасад
вчерне, что мною выполнено... но даже сделал более
предполагаемого, как то большую часть сводов, почему
непременною обязанностью своею поставляю отдать полную
справедливость чиновникам, мною на сие строение
откомандированным, коих тщательное использование моих
поручений, неустанные труды и всегдашнее усердие к службе...
столь много способствовали мне в производстве оного
строения, что долгом себе поставлю просить комиссию о
представлении в Кабинет Е. И. В. о награждениях ниже-­
следующим чиновникам по прилагаемому при сем списку.
Октября 23 дня 1824
Архитектор Росси».
Просит о награждении других, но ни слова, ни намека о себе.
Хлопоты о собственном благополучии ставят человека в
зависимое положение. Это противно, это унижает. Чувство
независимости, следовательно — внутренней свободы, всегда
дороже любых пожалований. Ну а если начальство изъявило
желание и само наградит — ему будет приятно. Но просить,
пресмыкаться... Никогда!..

Почти четыре года длится отделка кабинетов Министерства
иностранных дел. Больше всего времени отняли личные
апартаменты министра, которые размещаются тут же, в здании.
На втором парадном этаже. Карл Нессельроде — злобный карлик
в очках на длинном носу жаждет пышной роскоши в своих
покоях. За украшением танцевального зала, гостиных, столовой,
кабинетов пристально наблюдает сама госпожа министерша.
Это особенно усложняет дело. Она — дочь графа Гурьева,
председателя Комитета, и знаменита своей склонностью
к интригам.
До наших дней сохранились без переделок некоторые
помещения торжественной анфилады, обращенной окнами
на площадь, Певческий мост и Мойку, — танцевальный зал,
Розовая гостиная, столовая, домашняя церковь.
Еще создавая дворец на Елагином острове, архитектор
наметил ряд приемов для украшения парадных покоев. С той
поры, меняя только цветовую гамму и размещение
декоративных элементов, он каждый раз создает нечто
самобытное и очень красивое. Именно так поступил Росси и с
убранством апартаментов Нессельроде. Здесь те же
излюбленные росписи потолка и стен, пилястры, бра, зеркала в
простенках. В танцевальном зале, например, стены отделаны
белым искусственным мрамором, а фриз и пилястры в виде
кариатид — голубым. Потолок расписан историческими
фигурами и силуэтами «под лепнину». Столовая отличается
сиреневыми росписями на потолке, белыми стенами,
пилястрами из желтого искусственного мрамора и зеркалами в
простенках. Спальня выдержана в зеленой гамме, а кабинет
графини — малинового цвета с яркой росписью на потолке. Все
очень изысканно, нарядно и вместе с тем достаточно уютно.
Есть основания предполагать, что госпожа министерша осталась
довольна…
В год смерти Александра возвели наконец здание
Министерства финансов, протянувшееся вдоль Мойки на 200
метров. Правда, отделка его продолжалась вплоть до 1829 года.
Однако весь ансамбль был теперь завершен. Осталось самое

трудное и самое главное — арка.
Пока С. Пименов и В. Демут-Малиновский с невероятным
«поспешанием» трудятся над моделями воинов, коней,
колесницы и арматуры, архитектор проводит все дни и вечера с
М. Кларком. Они рассчитывают вес конструкции
металлического завершения арки и колесницы. Получается, что
литая из чугуна колесница вместе с лошадьми и воинами будет
весить 80 тонн. Такая тяжесть — чрезмерна. И тогда Кларк
предлагает неожиданное решение: отлить только чугунные
каркасы и обложить их медными листами толщиной в 13
миллиметров. В результате вес всей пятнадцатиметровой
группы уменьшится ровно в пять раз. Это чудесный выход из
положения. Но даже он вызвал сомнения большинства
чиновников и некоторых архитекторов.
Кабинет назначил комиссию по проверке расчетов Росси
и Кларка. Повторялась старая история с Воронихиным, когда
весной 1805 года при строительстве колоннады Казанского
собора архитектор И. Старов затеял «Дело о сумнительной
прочности строения». Дело начало свое движение по
департаментским столам, Воронихин нервничал, писал
объяснения. Так длилось вплоть до августа, когда решили
провести испытания. Проверяющие остались довольны
расчетами Воронихина и разрешили продолжить строение.
Но никто не посчитал нужным извиниться перед зодчим.
Теперь по этой дороге мытарств предстояло пройти Росси.
Карл Иванович был столь убежден в правильности расчетов,
что когда завершили сборку деталей арки и установку
колесницы, он залез на самый верх и простоял там до
окончания работы: «Если арка упадет я готов упасть вместе
с ней». А высота арки — 28 метров…
Наконец 28 августа 1830 года Карл Росси отправляет
в Кабинет донесение. «Построение здания на правильной
противу Зимнего дворца площади ныне приведено к окончанию
и сдано по описям Министерству иностранных дел
и Министерству финансов...» Завершен ансамбль который
«должен превзойти своим величием все, что создано

европейцами нашей эры». Но, странное дело, образ Петербурга
в истинной поэзии и прозе, как правило, определяли Нева,
мосты, Невский проспект, Летний сад, Сенатская площадь —
и никогда Дворцовая. В ней столько холодного величия, что
даже добропорядочный обыватель, решивший вдруг
полюбоваться сотворенным пространством, начинал ощущать
себя мелким и ничтожным. Именно это особое свойство должно
было импонировать государю Николаю Павловичу...
В том же донесении от 28 августа Росси обращается
с просьбой. «Отдав полную справедливость отличному усердию
всех лиц, употребленных при возведении сего строения,
по части художественной и хозяйственной, и быв свидетелем
по званию члена комиссии, усердию чиновников комиссии,
которые успешным производством дел содействовали скорости
работ, я, при представлении отчета, священной обязанностью
поставляю ходатайствовать перед Вашим Превосходительством
об испрошении им наград из оставшихся от постройки
в экономии сумм...»
Просит даже за чиновников, которые попортили немало
крови. Но как не отметить общей радостью окончание столь
значительных и сложных работ. Пусть и у канцелярских
служителей будет маленький праздник.
Только о себе в донесении опять ни слова. Хотя именно
он своими неустанными заботами сэкономил деньги, не дал
растащить их, разворовать. У Карла Росси — одно правило:
«любовь и честь своего звания». Честь — это значит внутренняя
свобода и независимость...
От Миллионной, от Мойки открывался теперь удивительный
вид. Светло-серое здание Главного штаба с золочеными
балясинами под окнами второго этажа и фигурами арки стало
достойной рамой пышного объема бело-желтого Зимнего
дворца. Правда, во имя цельности этой «рамы», а скорее даже
во имя совершенства истинно театрального «задника» огромной
площади-сцены, угол Министерства у Мойки завершен таким
неудобоваримым острием, что шутники прозвали его «утюг».
Но чего только не сделаешь ради утверждения идеи...

Брусчатый простор Дворцовой площади сливался
с
мощеным
пространством
перед
бело-желтым
Адмиралтейством с его многочисленными скульптурами перед
портиками и над фронтонами. (К сожалению, через несколько
десятилетий их убрали по настоянию Святейшего Синода.)
Слева его ограничивали величавые особняки, среди которых
выделялись здание губернских присутственных мест,
поставленное Дж. Кваренги на углу Гороховой улицы и
нынешнего Адмиралтейского проспекта, и дворец князя А.
Лобанова-Ростовского, сооруженный О. Монферраном между
Исаакиевской площадью и проспектами Вознесенским
и Адмиралтейским (позже в нем разместится Военное
министерство). Справа, на месте бывших адмиралтейских валов
и рвов, — бульвар.
На масленицу площадь становилась самым бойким
и шумным местом в Петербурге. Почти под окнами царской
резиденции заблаговременно возводили горки для катания,
сколачивали павильоны, ставили балаганы. С наступлением
праздника все оживало, и начиналось столпотворение. Округа
наполнялась распевными призывами продавцов сбитня,
блинов, бубликов, визгом летящих с гор на санях,
скороговоркой опытных зазывал, надрывными звуками
многочисленных шарманок. Толпа смеялась, ахала, гудела. К
павильонам и балаганам вытягивались очереди желающих
поглядеть на женщину с бородой, невиданного великана или
«натуральную» русалку. Но завершался праздник, и вновь
на площади воцарялся чинный порядок и тишина, нарушаемая
только грохотом проносящихся карет.
Тогда снова открывался дальний вид на леса строящегося
Исаакиевского собора и на фасад Конногвардейского манежа,
напоминающий античный храм. Он торжественно завершал
гигантскую анфиладу трех просторных площадей...
Еще только задумывая облик Дворцовой площади, еще
только рисуя фасады Главного штаба и Министерства
иностранных дел, Карл Иванович предполагал установить
в центре ее большой обелиск. Чтобы к нему, как в одну точку,

сходились проекции всех углов будущего здания. Чтобы стал
обелиск зрительным центром рукотворного пространства.
Подобный прием использовал Микеланджело, поставив
в центре площади Капитолия античную статую Марка Аврелия.
Потом его повторил Бернини, когда окружив колоннадой
площадь перед собором Святого Петра, воздвиг в середине ее
египетский обелиск. Такой же обелиск, правда деревянный,
установил А. Воронихин перед колоннадой Казанского собора.
От непогоды обелиск сильно пострадал, и его в конце концов
убрали. Именно о таком подчеркнутом центре мечтал Карл
Росси. И вдруг установить на площади не обелиск, а колонну
в честь победы 1812 года поручено архитектору О.
Монферрану... А Росси тем временем велено срочно устроить
широкий проход между западным фасадом Зимнего дворца
и Адмиралтейством, соорудить пристань на Неве, достойную
всего ансамбля…
На рисунках начала 1820-х годов видны на этом месте
различные амбары, лачуги, груды камня, штабеля досок.
Короче, грязь и мерзость, с точки зрения императора. Теперь
велено все убрать, навести порядок, чтобы с Невы открывался
вид на главную площадь столицы. Зодчий устраивает широкий
гранитный спуск к реке. Он собирается украсить его
скульптурами Диоскуров — юношей, сдерживающих горячих
скакунов, подобных тем, что уже поставлены
у Конногвардейского манежа. А ниже, почти у самой воды, —
чугунными львами, копиями тех, что охраняют парадный вход
Михайловского дворца. Так будет создана едва приметная,
но прочная связь пристани с другими ансамблями города.
Одновременно со стороны площади откроется красивый вид на
зрительно приблизившиеся Стрелку и Биржу. К сожалению,
Диоскуров велено заменить огромными вазами из порфира.
Теми, что стоят в Таврическом дворце. Переубедить императора
невозможно, Государь считает себя знатоком искусства, охотно
судит о достоинствах картин, рисует формы гвардейских полков
и успешно играет на барабане.
Перед самой революцией, когда начали строить Дворцовый

мост, спуск и пристань разобрали и передвинули вниз
по течению. Львов поставили перед восточным павильоном
Адмиралтейства, а вазы — перед западным.
Вряд ли столь незначительная для Росси работа могла
помешать созданию проекта обелиска. Ведь не стала же она,
например, помехой в подготовке проектов Александринского
театра и прилегающих зданий, начатой в это же время. Скорее
всего, император просто решил изъявить свое недовольство
излишней самостоятельностью зодчего. Но вместе с тем Карла
Ивановича назначили членом специально созданной комиссии
по утверждению проекта Александровского столпа. Так стали
именовать Триумфальную колонну после указания Николая;
«Лик статуе (ангелу на вершине колонны. — Ю. О.) дать
покойного императора Александра I». Все же не могли обойтись
без признанного вкуса и таланта Карла Росси.
...В начале лета 1834 года начали готовить все необходимое
к подъему и установке гранитной колонны весом в 650 тонн.
Возвели посреди площади огромные леса высотой в 32 метра.
Наверху укрепили блоки. Внизу сколотинную платформу,
по которой подкатили колонну к пьедесталу, и расставили
шестьдесят стальных лебедок с вертикальным валом —
кабестанов. Подъем назначили на 30 августа.
Из записок Монферрана: «Улицы, ведущие к Дворцовой
площади, Адмиралтейству и Сенату, были сплошь запружены
публикой, привлеченной новизной столь необычайного
зрелища, толпа возросла вскоре до таких пределов, что кони
и люди смешались в одно целое. Дома были заполнены
до самых крыш. Не осталось свободным ни одного окна,
ни одного выступа, так велик был интерес к памятнику.
Полукруглое здание Генерального штаба, уподоблявшееся в этот
день амфитеатрам древнего Рима, вместило более 10 000
человек…» Ровно час длилась установка колонны. А потом
начались торжества.
Из воспоминаний поэта Василия Жуковского: «…никакое
перо не в состоянии описать величие той минуты, когда по трем
пушечным выстрелам вдруг из всех улиц, как будто из земли

рожденные, стройными громадами, с барабанным громом, под
звуки Парижского марша пошли колонны русского войска… Два
часа продолжалось сие великолепное, единственное в мире
зрелище… Вечером долго по улицам освещенного города
бродили шумные толпы, наконец освещение угасло, улицы
опустели, на безлюдной площади остался величественный
колосс один со своим часовым».
Карл Иванович Росси, конечно, присутствовал на сей
церемонии. Не только потому, что был этот день праздником
для России, днем славы для его товарища по профессии, но
и потому, что 30 августа 1834 года стало днем его, Росси,
торжества. То, о чем он думал и мечтал пятнадцать лет назад,
наконец свершилось. В центре Петербурга возник
торжественный мемориал великому подвигу русского народа.
Военная галерея, триумфальная колонна и триумфальная арка.
И вовсе неважно, кто замыслил этот мемориал и кто завершил
его создание. Потомки могут забыть имена архитекторов, но
созданный ансамбль всегда будет напоминать им о подвиге
предков. Пробуждение памяти народа, возвеличивание духа
его — важнейшая обязанность истинного искусства. Карл Росси
имел полное право гордиться своим трудом.
III
Описания строек, рассказы о проектах, разглядывание
рисунков и планов — все, вместе взятое, способно заслонить
от нас самого архитектора с его повседневными заботами,
радостями и треволнениями.
Чтобы такого не случилось, соберем уцелевшие документы и,
сопоставив их с известными историческими фактами,
попытаемся воссоздать некоторые события из жизни Карла
Ивановича Росси в конце 1820-х годов.
Придворный зодчий Росси — самый благополучный среди
всех архитекторов империи. По справке Министерства двора,
ежегодное жалованье его состоит: из Кабинета — 3000 рублей,
по Департаменту уделов 3000, «по велению императора на

известные нужды» — 3000, квартирные — 3500, пенсия,
установленная по желанию императрицы Марии Федоровны
за строение на Елагином острове, — 3000, «на расходы при
составлении планов и чертежей» — 3600. Итого 19 100 рублей.
Вероятно, были и какие-то другие побочные доходы от частных
заказов и консультаций. Сохранилось несколько рисунков
зданий, неизвестно для кого предназначенных. Допустим, что
в итоге общий годовой заработок Карла Ивановича составлял
около 25 тысяч рублей. А много это или мало?
Из письма Гоголя матушке от 3 января 1829 года: «Скажу
еще, что Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал...
Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи
да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру
мы плотим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова
и воду. Она состоит из двух небольших комнат и прáва
пользоваться на хозяйской кухне. Съестные припасы также
не дешевы... Покупка фрака и панталон стоила мне двухсот,
да сотня уехала на шляпу, сапоги, перчатки. Извозчиков и
на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку
шинели и на покупку к ней воротника, до 80 рублей...»
Карл Иванович не мелкий чиновник, а коллежский советник,
придворный архитектор. Значит, и жизнь его, и дом должны
соответствовать положению. Известно, например, что Пушкин,
сняв в 1832 году у купца Жадимировского двенадцать комнат
на третьем этаже дома по Большой Морской, платил ему 3300
рублей в год. А последняя квартира поэта на Мойке стоила уже
4300 рублей. Каждый известный в Петербурге человек обязан
соблюдать определенные условия, иначе можно оказаться вне
общества. А это означает определенное число прислуги, выезд,
наряды, приемы гостей. У Пушкиных обычно четырнадцать —
шестнадцать человек дворовых и прислуги. Видимо, столько же
и у Росси. Но у него нет дворовых. А болезнь жены и его
собственные недомогания требуют частой помощи врачей и
аптекарей, что вводит в немалый расход. Одна из таких тяжелых
болезней, когда архитектору несколько раз «отворяют» кровь,
приходится как раз на 1829 год.

В конце 1820-х годов Карл Иванович с семьей, видимо, еще
проживал в доме матери на Миллионной. На первый взгляд —
значительная экономия средств. Но у медали всегда есть другая
сторона. Престарелая актриса не может отказаться от привычек
времен своей славы и залезает в долги. Время от времени
Гертруда Росси напоминает вдовствующей императрице о своих
бывших заслугах и просит дополнительное вспоможение,
Мария Федоровна выделяет какую-то сумму, но и она
мгновенно расходится неизвестно куда. Тогда заботы об
очередных капризах матери ложатся на плечи сына…
В ноябре 1828 года Мария Федоровна скончалась. Гертруда
Росси лишилась своей благодетельницы, а Карл Росси —
надежного заступника. Покойная императрица всегда старалась
проявить милость к бывшим приближенным убитого мужа.
Теперь в случае нужды некому замолвить за архитектора доброе
слово.
Карла Росси, конечно, назначили членом «Печальной
комиссии», а 5 декабря за усердие в трудах комиссии наградили
бриллиантовым перстнем в 2000 рублей. Но самый дорогой
подарок не мог заменить утраты явной доброжелательницы.
Историки отмечали, что «судьба отца отменно занимала
Николая Павловича во всю его жизнь», а вот бабушка уважением
не пользовалась. Не случайно, едва став императором,
он повелел убрать из дворца все портреты Екатерины II.
Казалось бы, при таком интересе государь должен любить
и доверять людям, стоявшим близко к его отцу. Но император
любил только себя, а доверял тем немногим, кто быстро
угадывал его желания и, главное, потакал им. Зодчий к этим
счастливцам не принадлежал.
Заметим, что Николай Павлович вступил на престол,
не обладая навыками государственного правления. Покойный
Александр, избрав его своим преемником, даже не посчитал
возможным назначить брата членом Государственного совета.
Николай продолжал скромно служить начальником дивизии
в чине генерал-майора. «Все мое знакомство со светом, —
напишет Николай позже в мемуарах, где под «светом» следует

понимать высших чинов государства, — ограничивалось
ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате,
где, подобно бирже, собирались ежедневно в десять часов все...
имевшие доступ к государю...» Именно в секретарских комнатах
будущий правитель России постигал секреты верховной власти.
Так лакей, желая перенять манеры и жесты барина, пристально
наблюдает за ним.
Достигнув власти, Николай почувствовал себя хозяином
земли в самом прямом смысле. Хозяином рачительным,
строгим и справедливым, знающим любое дело лучше всех.
Только этой особенностью нового российского правителя можно
объяснить его странное отношение к зодчему Росси. Сначала,
например, дает в 1827 году архитектору 12 тысяч в долг
на четыре года и тут же отстраняет его от работы в Зимнем
дворце. Император милостив, но не терпит промедлений
и потому суров.
Впрочем, проследим взаимоотношения заказчика и мастера
на протяжении нескольких лет. При восшествии Николая
на престол архитектор занят созданием правильной площади
перед дворцом. Работы начаты еще при покойном Александре,
и новый государь ничего не меняет в планах. Когда
строительство Главного штаба и зданий министерств близится к
завершению, наступает момент, чтобы подумать о судьбе
восточной стороны площади. Еще в конце прошлого столетия В.
Бренна соорудил там экзерциргауз. Неказистое строение портит
новый ансамбль. Естественно, что его перестройку или
возведение на этом месте нового здания следует поручить
автору всего ансамбля — Карлу Росси. Однако государь решает
иначе; объявляет конкурс проектов. Новое строение, по его
замьслу, должно объединить манеж и театр, который еще
недавно размещался в бывшем доме Ланского. Соперничать
меж собой предложено О. Монферрану, В. Стасову, К. Тону, А.
Брюллову и, конечно, К. Росси. Естественно, что его проект
самый интересный: два разных здания объединены общим
парадным фасадом с восьмиколонным портиком. Он как бы
перекликается с таким же портиком Конногвардейского

манежа, а вместе они создают достойное завершение
протяженной анфилады центральных площадей.
Увы, удача Карла Ивановича никак не отмечена, а
результаты конкурса преданы забвению. Только через десять
лет А. Брюллов начнет возводить на этом месте «сухое»
и скучное здание Штаба гвардейского корпуса, существующее
и поныне. И тут же, всего через несколько месяцев после
бессмысленного состязания зодчих, в 1828 году, Николай I
утверждает проект Росси на строение Александринского театра,
нового корпуса Публичной библиотеки и прилегающих к ним
зданий и площадей.
Мечта о создании подобного ансамбля родилась у зодчего
еще одиннадцать лет назад и получила тогда одобрение
императора Александра. Новый государь как бы подчеркивает
свое желание продолжить дела покойного брата. Историки уже
давно отметили, что художественная культура лет царствования
Николая — продолжение величавой александровской эпохи,
порой даже в более либеральных формах (достаточно,
к примеру, вспомнить более свободный цензурный устав
1828 года). Впрочем, так будет продолжаться только
до 1832 года, когда окончательно сформируется идеология
нового царствования. Тогда утвердятся новые вкусы, придут
новые архитекторы...
Все это в будущем, а пока Росси поглощен рисованием
зданий, которые он мысленно видит вокруг еще не
существующего театра. Но разве можно жить спокойно при
молодом энергичном хозяине? Нежданно следует новое
повеление: перестроить старый дом Сената так, чтобы
«...придать сооружению характер, соответствующий огромности
площади, на которой он находится». Государь желает начать
в Петербурге собственное строительство, достойное его
царствования.
Новое здание должно соответствовать западному крылу
Адмиралтейства, стоящему на другой стороне площади, не
потеряться рядом с будущим Исаакиевским собором,
замыкающим огромное пространство с юга, и стать

надлежащим фоном для «Медного всадника». Задача непростая
и требует от зодчего градостроительного мышления. Николай
Павлович знает меру таланта своих архитекторов и понимает,
что создать единый ансамбль Сенатской площади под силу
только Росси. Тем не менее и на этот раз объявлен конкурс.
И вновь готовит чертежи и планы В. Стасов. К нему
присоединяются А. Михайлов, С. Шустов, В. Глинка, П. Жако.
Карл Иванович принять участие в таком соревновании не хочет
и, видимо, не может. Он устал, болен. У него полный упадок сил,
но ему строго напоминают. Раз, другой... Можно представить
настроение артиста, когда его заставляют исполнять
нежеланную роль...
Именно в эти тяжкие дни Карл Росси нежданно получает
огромный пакет из Италии. Флорентийская Академия
художеств торжественно извещает господина архитектора Карла
Росси, что ему в заседании Академии 21 сентября 1828 года
присуждено звание профессора первой степени. К диплому
приложено письмо президента с выражением чувства
удовлетворения по поводу избрания. То, что не пожелала
сделать Петербургская Академия художеств, сделала Академия
Флорентийская. Подобной чести еще не удостоен никто из его
русских современников. Радость, которая как-то приглушает
горечь существования...
Чертежи строений новых зданий Сената и Синода Карл
Иванович сдает последним, но признан он, естественно,
первым. И остается непонятным: зачем нужен был этот фарс?
Зачем объявляли конкурс?
Однако ни звание флорентийского профессора, ни
выигранное состязание не приносят материального
благополучия. Денег дома опять нет. Непредвиденно большие
расходы вызваны, видимо, смертью матери. Архивные
документы свидетельствуют, что госпожа Гертруда Росси
последний раз получила пенсион из казны императрицы Марии
Федоровны в 1829 году. Скончалась талантливая балерина,
давным-давно пережившая своего мужа, свою блистательную
славу и даже свою благодетельницу.

В начале апреля Карл Росси просит государя вторично дать
ему в долг — в счет будущего жалованья 12 000 рублей. 23 апреля
император милостиво разрешает сложить с господина Росси
недоплаченные 2948 рублей старого долга и вновь выдать
заимообразно 12 000 рублей с вычетом в четыре года.
Оказав благодеяние, император тут же спешит напомнить
зодчему о его полной зависимости и подчиненности: создание и
установку триумфальной колонны на Дворцовой площади
поручает О. Монферрану. Поступает так, наверняка зная, что
еще в 1819 году Росси собирался поставить в центре новой
площади большой обелиск.
Проходит всего пять месяцев, и вновь — очередная милость
императора: в связи с завершением всех работ по устройству
правильной Дворцовой площади архитектору Карлу Росси
пожаловано 100 тысяч рублей без вычета на инвалидов. (Еще
в 1816 году по предложению Аракчеева было указано:
удерживать со всех получаемых сумм по 5 копеек с рубля
в пользу тяжко раненных и увечных солдат. Указание
исполнялось применительно ко всем чинам Российской
империи.) Выдача огромной суммы без вычетов — милость
особая.
Примечательно само объяснение столь внушительного
пожалования: «...в награду за особенное усердие и к пользам
казны при производстве разных публичных зданий оказанное».
Иначе говоря, за то, что не хапужничал, не воровал в эту эпоху
«всеобщего мздоимства и лихоимства». А ведь мог, подобно
всем остальным. Сам Росси позже напишет, что через его руки
прошло свыше 60 миллионов рублей, но даже червонца не осело
в кармане. Сто тысяч пожалованы за удивляющую всех
честность.
Деньги подарены на приобретение собственного дома.
Видимо, существуют какие-то большие трудности с
наследованием строения, некогда купленного Лепиком. Может
быть, дом уже давно заложен и нет возможности его выкупить.
Может, слишком большие долги оставила покойная матушка, и
приходится возиться с кредиторами. Да и сам Росси не очень

приспособлен разумно вести свои финансовые дела.
По причинам, не известным нам, Карл Иванович купить себе
дом не смог. А вот 5000 рублей на лечение холерных больных
дал тут же, без колебаний. Именно в это время Карл Иванович
с семьей, вероятно, поселился на Михайловской площади —
в доме 11 по Итальянской улице.
Подарок в 100 тысяч рублей на покупку дома получил
и Огюст Монферран за установку Александрийского столпа.
Практичный и оборотистый француз моментально приобрел
особняк на Мойке (теперь дом 86). Причем выбрал именно тот,
из окон которого мог видеть свое главное детище —
Исаакиевский собор. Очень скоро дом Монферрана прославился
в Петербурге роскошью убранства и замечательным собранием
античных скульптур, картин, фарфора, мозаик. В 1858 году,
после смерти архитектора, его вдова поспешила ликвидировать
коллекцию и библиотеку. Она так торопилась, что уехала
в Париж, не успев даже получить всех причитавшихся ей денег.
Злые языки утверждали: боялась расспросов, откуда у
покойного оказались такие богатства.
Примечательно, что помогал вдове в распродаже имущества
бывший помощник Монферрана и родственник Росси,
архитектор Строительной конторы Министерства двора Август
Антонович (Огюст Шарль Леонар) Пуаро, сын танцора и
балетмейстера Пуаро и сводной сестры Карла Ивановича.
Он был на год моложе Александра Росси и тоже решил стать
архитектором. Как и Александр, учился у К. Тона и наверняка
пользовался советами и наставлениями дядюшки, Карла
Ивановича. После окончания Академии работал со Стасовым,
а потом перешел к Монферрану. Видимо, его стараниями
получил звание академика без выполнения специальной
программы (факт, сам по себе не имевший прецедента).
Наверное, не случайно вдова Монферрана, отъезжая в Париж,
подарила Пуаро все бумаги и около двух тысяч графических
листов покойного мужа.
Близость Пуаро к Монферрану позволяет высказать
предположение, что Росси мог посещать особняк удачливого

француза, а может быть, они даже дружили домами…
Ста тысяч Карлу Ивановичу хватило ненадолго. В 1834 году
он снова просит у казны в долг. Ну что ж — от трудов праведных
не наживешь палат каменных. А честь звания архитектора для
Росси прежде всего...
IV
Старейшая площадь в Петербурге — Троицкая. Еще города
не было. Только вздыбились земляные валы Петропавловской
крепости и засиял алым цветом на фоне свинцовой Невы
и белесого неба раскрашенный домик Петра I. Первые жилые
хоромы будущего города. А между крепостью и домиком уже
родилась площадь и зажила собственной жизнью. Даже
не площадь, а, скорее, табор солдатский. Потом, постепенно,
появятся на ней пристань, питейный дом, гостиный двор,
церковь во имя Святой Троицы и, наконец, фахверковые
строения государственных учреждений.
На следующий год после основания города возникли
площади перед гласисами только что созданного
Адмиралтейства7. Главной из них стала та, что смотрела
на запад. Чуть отступив от берега реки, поставили на ней
церковь Исаакия Далматского, ту самую, в которой в 1712 году
венчался государь Петр Алексеевич с Екатериной Алексеевной.
Вспомним, что генерал-губернатор юной столицы князь
Александр Меншиков поспешил возвести на северо-западном
углу площади свой второй дворец. Так и смотрели они через
Неву друг на друга — дом каменный на правом берегу и дом
фахверковый на левом. Вскоре после смерти царя Петра навели
против Исаакиевской церкви первый — наплавной — мост через
Неву. А еще через многие десятилетия на площади выросла
гранитная скала с гордым всадником, застывшим
на вершине, — основателем Санкт-Петербурга...
Дворец Меншикова после опалы и смерти сиятельного
владельца стал собственностью великого скупца вице-канц­лера
графа А. Остермана, определявшего внешнюю политику России

на протяжении полутора десятилетий. В 1744 году дочь Петра
императрица Елизавета пожаловала дворец с просторным
участком своему канцлеру — А. Бестужеву-Рюмину. Новый
владелец построил себе дом в модном тогда стиле барокко. С
восшествием на престол Екатерины II этот дом на углу площади
приспособили под нужды Сената, которому велено было
переехать сюда с Васильевского острова. В 80-х годах, после
установки на площади памятника Петру Великому, старый
дворец перестроили опять. На сей раз в стиле классицизма.
Шли годы. Дворец дряхлел, ветшал и, наконец, окончательно
утратил вид, достойный правительственного учреждения.
Не случайно Николай I, отдавая повеление о строении нового
здания для Сената, распорядился, чтобы проект готовили «по
образцам Главного штаба». Тогда же решено было перевести
на Адмиралтейскую сторону и Синод, размещавшийся в здании
Двенадцати коллегий на Васильевском острове. Делали это для
открытия в старом петровском строении столичного
университета. А для Синода постановили купить дом
купеческой вдовы Кусовниковой, стоявший на западной стороне
площади между Сенатом и каналом, что соединял
Адмиралтейство со складами «Новой Голландии».
Дома, как и люди, глядят на окружающий мир каждый посвоему. Одни боятся взглянуть маленькими подслеповатыми
окнами дальше завалинки. Другие, у которых протянулись
вдоль фасада стеклянные квадраты в переплетах, смотрят
на улицу с усталым безразличием. А там, где стекла сплошные,
где прямоугольники проемов завершаются полукружиями или
украшены наличниками и сандриками, — там окна взирают
на мир с убежденностью в собственном значении и величии.
Дом Кусовниковой представлял типичную купеческую
твердыню с двумя массивными воротами, открывавшими
доступ во внутренний двор только избранным. Кстати,
огромные ворота определяли так же центр старого здания
Сената. И не случайно в указе, каким быть новым строениям,
государь повелел: «Придать характер соответствующий
огромности площади», а ворота у Сената делать со стороны

Галерной, у Синода — со стороны канала.
Чем же все-таки привлек Николая I проект Карла Росси?
Архитектор Жако предложил построить одно общее здание,
напоминавшее галерею Лувра. Красивое и величавое, оно все же
не соответствовало масштабу площади. Стасов собирался лишь
перестроить здание Сената, тем самым позволив себе не
согласиться с пожеланием императора. Росси сразу же
представил планы двух величественных строений. С
коринфской колоннадой для Сената и ионической — для
Синода.
Второй вариант, появившийся вслед за первым, — еще
строже и логичнее. Колонны у обоих зданий коринфские.
Центры подчеркнуты десятиколонными портиками, углы —
двухколонными. Правда, у Сената, который протяженнее,
центральный портик усилен по бокам еще двухколонными. Не
привлекая особого внимания, они как бы придают зданиям
равновеликость.
Наконец на одинаковых листах ватманской бумаги родились
окончательные чертежи и поэтажные планы Сената и Синода.
Росси объединил их аркой, перекинутой через Галерную улицу.
На плане засыпан канал, а между Конно­гвардейским манежем
и новым зданием Синода поставлена триумфальная колонна.
Она как бы должна завершить протяженность торжественного
пространства от Александровского столпа до новых зданий
правительственных учреждений.
Как обычно бывает в подобных случаях, всегда находится
ревностный чиновник, выступающий против проекта, не
доступного его пониманию. На сей раз им оказался начальник
Инженерного управления Военного министерства князь
Долгоруков. «И без приведения всей западной стороны площади
под один фасад, — с апломбом донес он государю, — она
не потеряет величественного вида, лишь бы была одинаковая
высота и в том же стиле... Когда же оба строения связать
арками, тогда значительно умножатся издержки». Последняя
фраза особенно должна затронуть хозяйские чувства
бережливого императора.

Росси нашел контраргумент: использование стен старого
Сената и массивного дома Кусовниковой позволит сберечь часть
денег. А перекинутая над Галерной арка придаст всему
ансамблю торжественное звучание и будет напоминать арку
Главного штаба, которая так нравится императору.
Уже позже, когда арка наконец соединила здания Сената
и Синода, петербургские остряки пустили словцо: «Сенат
и Синод живут “подарками”». Рождение остроты почти совпало
с записью в дневнике цензора А. Никитенко: «Новое
постановление не представлять чиновников к ежегодным
денежным наградам. До сих пор каждый из них, получая
жалованье, едва достаточное на насущный хлеб, всегда возлагал
надежды на конец года, который приносил ему еще треть всего
оклада: это служило дополнением к жалованью и давало
возможность кое-как перебиваться... Теперь этого не будет...»
Утверждая нищенское существование среднего обывателя,
правительство тем самым способствовало процветанию
раковой опухоли взяточничества...
Архитектура для императора — та же инженерия. Посему,
убежденный в глубоком знании предмета, Николай Павлович 18
февраля 1829 года проект Карла Росси утвердил, но повелел
«делать переделку и доделку первоначального плана». 24
августа того же года при большом стечении карет и простого
люда состоялась торжественная закладка здания Сената. В
фундамент опустили памятную доску с надписью: «Чертеж
фасада, высочайше утвержденный, составлен был архитектором
Карлом Росси. Строитель здания был архитектор Александр
Штауберт». Под доску и на нее собравшиеся сенаторы положили
серебряные монеты чеканки 1829 года. Для этой цели господам
членам Правительствующего Сената, получающим жалованье,
столовые и на содержание дома в общей сложности несколько
тысяч рублей, было специально роздано 61 рубль 75 копеек.
В городе принялись было судачить о закладке Сената,
о деньгах, розданных сенаторам, но неожиданные события
в Петропавловской крепости породили новые разговоры. После
наводнения 1824 года обнаружили, что в соборе просел

иконостас. Тщательное обследование всего здания показало,
что расшатались крест и фигура ангела на вершине шпиля. А тут
еще сильным порывом ветра у ангела оторвало крыло,
закружило, понесло и бросило на землю, чуть не прибив
коменданта крепости генерала А. Сукина. Подобный непорядок
только позорит столицу империи. Государь отдал строгое
повеление: починить.
Принялись составлять сметы и проекты. Следовало возвести
высоченные леса. С невероятной быстротой росла сумма
предстоящих расходов. Неизвестно, как бы завершилось дело,
не объявись вдруг в Петербурге молодой кровельщик Петр
Телушкин из Ярославской губернии. Он взялся починить крест
и фигуру ангела в одиночку без всяких лесов. Плату просил
только на потребные материалы стоимостью около 1500 рублей.
А награду за труды предоставлял на усмотрение начальства.
Тут невольно приходит на память бессребреник Карл
Иванович Росси. В письме от 3 декабря 1828 года по поводу
проекта зданий Сената и Синода зодчий сообщал: «...что
касается до награды, предлагаемой в случае, если удостоится
высочайшего одобрения, то я беру на себя смелость доложить...
что никогда интерес не был побудительной для меня причиной
в выполнении каковых либо поручений, но единственно долг
службы... который я всегда почитал свято». Такова, видимо,
отличительная черта истинного таланта и мастерства...
Пока в канцелярии изучали, обсуждали, согласовывали
предложение Петра Телушкина, прошло полтора года. За это
время план здания Синода был приведен в соответствие с
замечаниями императора, и 26 августа 1830 года «в 12 часов
пополуночи» состоялась его торжественная закладка. После
этого торжества Карл Иванович уже почти не заглядывает
на Петровскую площадь. Государь торопит с окончанием театра,
библиотечного корпуса, Театральной улицы и Чернышевой
площади. На прочие дела у зодчего не остается ни сил,
ни времени.
...В один из октябрьских дней того же года, поднявшись
на леса будущего Александринского театра, Карл Иванович

увидел, как по золоченому шпилю Петропавловского собора
упорно ползет вверх что-то маленькое, черное. Не человек,
а какой-то трудолюбивый мураш. Может, увидел сам, а может,
кто-то показал. Тогда в Петербурге все говорили о смельчаке,
решившем взобраться на пугающую высоту. Любопытные
бегали смотреть в крепость, собирались на набережной
и дивились, что все приспособления умельца — простые
веревки с петлями на концах и подвижным узлом.
Могло, конечно, случиться и так, что архитектора пригласил
А. Оленин — для обсуждения дел по новому зданию библиотеки.
Президент Петербургской Академии художеств и директор
Императорской Публичной библиотеки жил тогда
на Гагаринской набережной (теперь набережная Кутузова)
в доме 10. Встретив Росси, хозяин подвел его к окну, на котором
стояла большая подзорная труба.
Впрочем, вот как описывает событие сам Оленин: «В октябре
и ноябре 1830 года, смотря из моих окон на СанктПетербургскую крепость8 и на шпиц Петропавловского собора,
как я, так и мои домашние и некоторые из наших знакомых
всякий почти день любовались (но с крайним опасением
и страхом) неимоверною смелостию русского кровельщика,
ожидая до сих пор, чтоб кто-либо из гг. журналистов упомянул
о сем чрезвычайном происшествии...»
Шесть недель день за днем исправлял Телушкин
повреждения на вершине шпица. Наконец все работы пришли к
счастливому концу. За труды и смелость умельцу пожаловали
3000 рублей награды и серебряную медаль «За усердие»
на Аннинской ленте. А Карл Росси за свой проект зданий Сената
и Синода так ничего и не получил. Он честно исполнил «долг
службы». О талантах в России вспоминают только в минуты
необходимости.
К началу октября 1832 года возведение Сената и Синода
завершили, даже перекинули между зданиями арку с проходом
внутри. 23-го числа того же месяца газета «Северная пчела»
оповестила читателей: «Величественное здание Сената

и Синода окончено вчерне: оно представляет прекрасную
картину. Из-за арки является Галерная улица как театральная
декорация; в конце ее развевается флаг на Новом
Адмиралтействе. Петровская площадь очищается от лесов;
монумент Петра Великого стоит свободно и открыто...»
В феврале следующего года, когда уже началась внутренняя
отделка, новые строения изволил осмотреть государь
император.
Карл Росси, конечно, участвует в этой церемонии. Правда,
он уже в отставке, и здоровье его неважно, и все помыслы у него
в Ревеле, где почти год проживает жена с детьми, но он — автор
проекта, и присутствие его обязательно.
У Росси странное отношение к ансамблю. Определить его
точно невозможно. Так, наверное, глядят на собственного
ребенка, с первых дней отданного навсегда в чужие руки.
Но ведь он сам отказался вести строительство и предложил
Штауберта. Поэтому теперь у него нет права сокрушаться из-за
сухости отдельных деталей или чрезмерности украшений.
Он только родил ребенка, а одевает его, следит за его
внешностью уже другой. Зато Росси может гордиться, что нашел
удачное решение западной стороны огромной площади.
Очень красив плавно круглящийся угол Сената, обращенный
к Неве. Он связывает площадь с набережной и одновременно
как бы приглашает вступить в пространство вокруг памятника
Петру Первому. Портики с колоннами, «утопленными» в глубь
стены, повторяют ритм фасада Главного штаба, а двухколонные
портики по краям зданий и по бокам арки перекликаются с
портиками величественной арки «Новой Голландии»,
возведенной некогда Ж.-Б. Валлен-Деламотом.
Конечно, в арке нет торжественности Главного штаба. Но
и задача здесь иная: связать два здания воедино, подчеркнуть
единство ансамбля и выделить его условную середину. Для этого
и аттик сильно растянут в обе стороны. Ведь горизонталь новых
строений должна соответствовать боковому фасаду
Адмиралтейства. Они вместе ограничивают простор площади
с востока и запада. А так как «движение» центральных

площадей города начинается от Дворцовой, то первое
впечатление от нового ансамбля, конечно, создают фасады
Сената и Синода. Именно потому эти два здания выше
Адмиралтейства на целую сажень (2 м 13 см. — Ю. О.).
Поговаривают, что слишком много скульптур — тринадцать
статуй на здании Сената и девять — на здании Синода. Вдобавок
ко всему — медные фигуры над аркой. Конечно, если
рассматривать ансамбль вблизи, то статуи и портики рождают
ощущение излишней пышности и беспокойства, но если глядеть
издали (а именно на это рассчитывал Росси), то здания
выглядят торжественными и нарядными. Игра светотени малых
портиков и протяженных лоджий с колоннами придает
огромным каменным массам едва заметное ощущение
движения и «дыхания». Ансамбль кажется естественно
«живущим» в просторе площади.
Создание столь протяженного строения с несколькими
центрами — задача сама по себе непростая. А когда это
строение обязано стоять рядом с Адмиралтейством, где великий
Андреян Захаров уже дал блистательный вариант подобного
решения, то задача усложняется в несколько раз. Росси понимал
это и все же вступил в состязание. И не проиграл его. Два
величественных здания успешно соседствуют, не подавляя друг
друга.
Попытка зодчего использовать приемы давно отжившего
свой век барокко, видимо, тоже не случайна. Это поиск
возможностей и средств оживить умирающий классицизм.
Примечательно, что все работы в Сенате и Синоде были
завершены именно в ту пору, когда Гоголь закончил статью «Об
архитектуре нынешнего времени», где есть примечательные
строки: «Всем строениям городским стали давать совершенно
плоскую, простую форму. Домы старались делать как можно
более похожими один на другого; но они более были похожи
на сараи или казармы, нежели на веселые жилища людей.
Совершенно гладкая их форма ничуть не принимала живости от
маленьких правильных окон, которые в отношении ко всему
строению были похожи на зажмуренные глаза. И этою

архитектурою мы еще недавно тщеславились как
совершенством вкуса и настроили целые города в ее духе!..
Новые города не имеют никакого вида: они так правильны, так
гладки, так монотонны, что, прошедши одну улицу, уже
чувствуешь скуку и отказываешься от желания заглянуть
в другую».
Стиль архитектуры определяет эпоха. Во дворцах, в храмах,
в других зданиях и монументах она выражает себя, а порой
прячет за ними свое истинное лицо. Строгий, величавый
классицизм Кваренги был именно той маской, укрывшись
за которой, Екатерина II обращалась к Западу и к своим
верноподданным.
Радость великой победы, пробужденное чувство
национальной гордости и либеральные помыслы первых лет
правления Александра породили стиль Росси, характерный
своей великолепной компоновкой объемов, строгостью
пропорций, сочетанием силы с деликатностью, суровости с
тонкостью, благородством и изысканной завершенностью
деталей. «Росси, — как заметил историк архитектуры и зодчий
И. Фомин, — сочетавший в своем творчестве архитектурную
ясность и логичность Кваренги с декоративной
непринужденностью и находчивостью Бренны, должен быть
признан величайшим петербургским архитектором XIX века».
Только благодаря ему искусство архитектуры России в
ту эпоху не только шло вровень с западным, но даже
превосходило его порой в некоторых отношениях. Стиль ампир,
родившийся в Западной Европе, был у себя на родине богаче,
разнообразнее и, быть может, даже совершенней в деталях,
но нигде не был так благороден и целен. Ни в Париже, ни
в Лондоне, ни в Берлине нельзя встретить столь чистых
и строгих памятников ампира, как ансамбли, созданные Карлом
Росси.
Император Николай Павлович в силу своих убеждений
принял только одну сторону творчества Росси. Именно ту,
которая была доступна любому, даже среднему российскому
архитектору, — строгость форм, четкость вертикальных и

горизонтальных членений, величавую торжественность.
Единство всех подобных строений должно было отражать
единообразие жизни и мышления в государстве. Не случайно
двумя десятилетиями позже Герцен назовет николаевскую Русь
«фасадной империей».
Росси же, художник, «начавший как декоратор, — писал
искусствовед А. Некрасов, — и ставший гениальным зодчим и
выразителем своей эпохи, на склоне своей карьеры опять
возвращается к декоративизму, но создает его уже не путем
орнаментации, а путем самой архитектурной композиции».
Не есть ли неожиданное решение фасадов Сената и Синода
попытка найти выход из наметившегося тупика в предвидении
будущих суровых упреков Н. В. Гоголя в адрес русского
классицизма?.. Грустно, что попытка зодчего найти новые пути
осталась непонятой современниками и потомками...
Рисуя планы Сената и Синода, Карл Иванович видел в мечтах
своих новые великолепные площади вдоль Невы. Засыпав
Адмиралтейский канал, хотел связать площадь Сенатскую с
пространством перед «Новой Голландией». Зримо представлял,
как Галерная улица соединит простор вокруг «Медного
всадника» с будущей предмостной площадью (ныне площадью
Труда). Задумывал новые грандиозные ансамбли, не испросив
разрешения и согласия императора. Николай Павлович не
признавал движения мысли без его особого на то повеления.
Император твердо знал, что власть и сила имеют право диктата
над духом, над творчеством, над мыслью. Вот почему,
не приняв предложение Карла Росси, император десятилетие
спустя снова вернется к этому проекту зодчего и поручит его
воплощение уже другим архитекторам. Теперь это уже его идея,
его решение. А Карл Иванович всего-навсего поспешил
проявить самовольство и опередить время...

В ЗЕНИТЕ СЛАВЫ
I
К началу XIX столетия в Петербурге существовало три
общедоступных театра. Большой Каменный, где блистали мать
и отчим Карла Росси. Малый театр — в бывшем «Итальянском
павильоне» между Аничковым дворцом и Публичной
библиотекой. В 1801 году В. Бренна перестроил этот павильон
по желанию и на деньги антрепренера Казасси (с тех пор театр
прозвали его именем). И еще был Новый, или Немецкий, театр,
в доме Кушелева (в прошлом Ланского). Именно на его месте
Карл Иванович позже создаст из металла зал Государственного
архива. Три театральных здания и несколько трупп на 400 тысяч
жителей. Даже сегодня непросто найти столь благополучный
город.
Театр в Петербурге любят. Здесь царство радостного
праздника. Сюда приезжают увидеть знакомых, узнать новости,
услышать последние слухи. В театре, как позже заметит Гоголь,
«сталкиваются интересы петербургских обществ и имеют время
вдоволь насмотреться друг на друга».
«Дней александровых прекрасное начало» определило новое
состояние петербургских театров. Партер, сиявший шитьем
гвардейских и придворных мундиров, стал центром
общественной жизни. Здесь проявлялись интересы партий
сторонников актрис, литературных направлений, идейных
убеждений.
Без театра Петербург существовать уже не мог. И когда
в 1811 году сгорел Большой Каменный, архитектор Ж. Тома
де Томон тут же предложил перестроить театр Казасси,
расширив его сцену и зал. Помешала война.
Разговор о перестройке театра Казасси возник вновь после
войны, когда император Александр возвратился в Петербург.
Скорее всего, причиной послужило решение подарить Аничков
дворец брату Николаю. И сам дворец, и прилегающие к нему
пустыри и улочки требовали наведения порядка. Да и театр

нуждался в срочном ремонте.
Дворец тогда перестроили, разбили новый сад, возвели
великолепные павильоны, а на театр денег не хватило. Все
свободные суммы отдали на строение зданий Главного штаба
и Министерства иностранных дел.
Построить новый каменный театр на Невском, наконец,
твердо решил император Николай Павлович. Приверженца
четкости и равнения раздражал непрезентабельный вид
площади между его «собственным» дворцом и Публичной
библиотекой. Площадь следовало немедленно привести
в порядок. Кроме того, Петербургу необходимо еще одно
театральное здание: Николай Павлович любит балет
и водевили. А начало строительных работ лишний раз
подтвердит обывателям, что новый государь всячески
стремится воплотить в жизнь планы покойного
«благословенного» брата. Вот почему Карлу Росси приказано
немедленно вернуться к старым чертежам и планам.
М. Тарановская, отдавшая десятилетия изучению творчества
зодчего, насчитала четыре стадии проектирования будущего
Александринского театра и прилегающего к нему пространства.
Менялись композиции, рождались новые идеи, варианты
сегодняшние вытесняли вчерашние. Почти восемнадцать лет
начиная с 1816 года длились эти напряженные поиски. Таков
процесс истинного творчества, когда талант «зреет и мужает от
изощрения и времени».
Судя по воспоминаниям и заметкам современников, по
уцелевшим документам, никто тогда не понял, сколь сложную
и великую задачу задумал решить Росси. Не просто некое четкое
пространство с театром посредине планировал он, а
величественный ансамбль нарядных площадей и улиц,
неразрывно связанных с главными кварталами столицы. Мечтал
о создании своеобразного форума муз в центре Петербурга.
Не так уж давно, еще на памяти Карла Ивановича, этот
огромный кусок города от Невского до Чернышева переулка
(теперь улица Ломоносова), от Фонтанки до Садовой занимали
тенистые парки Аничкова и Воронцовского дворцов. Только

узкий переулок, когда-то называвшийся Аничковым, а затем
Толмазовым (ныне переулок Крылова), разделял их. Постепенно
время, люди и деньги, определяющие их поступки, утесняли
сады, отрезая всё новые и новые куски под дома, лавки, амбары.
Давала себя знать близость Гостиного двора. Потребовали для
себя свободной земли и здание Публичной библиотеки, и театр
Казасси с его сараями для хранения декораций. Архитектору
предстояло теперь все перепланировать и придать этому
запущенному участку нарядный, праздничный облик.
На самых первых планах Росси хотел сделать задний
(западный) фасад Аничкова дворца парадным. Напротив него
поставить новый корпус библиотеки, а в глубине
образовавшейся площади возвести театр. Но композиция
получилась рыхлой и разваливалась.
На смену первоначальному неудачному решению пришло
новое. С востока будущую площадь ограничат дворцовые
павильоны и красивая решетка между ними. С запада — новое
здание книгохранилища. Театр поднимется почти у самого
Невского, а за ним в глубине площади встанут дома с
открытыми галереями вместо первого этажа. Но при таком
варианте внушительный объем театрального здания станет
«давить» проспект, дворец, библиотеку. К счастью, начало
строительства тогда отложили, и этот проект затерялся
в толстой кипе различных чертежей и планов.
Когда в 1827 году Росси вновь принялся рисовать будущие
площади и прилегающие к ним улицы, он уже ясно сознавал,
что следует делать. На плотные листы ватманской бумаги легли
ясные линии будущих строений: новый корпус библиотеки,
который смотрит фасадом на павильоны и на сад Аничкова
дворца, прямоугольник театра своей одной стороной лег
на полосу бывшего Аничкова переулка, а за ним — полукружье
двух трехэтажных корпусов. В центре их разрывает прямая как
стрела улица, которую завершает круглая площадь перед
Чернышевым мостом через Фонтанку. От этой площади отходят
еще две улицы. Одна соединяет ее с Садовой, а вторая ведет
к Апраксину рынку. В центре площади круглый храм, широкие

ступени ведут от него к реке... Этот план Карл Росси представил
на высочайшее рассмотрение.
О напряжении, с которым зодчий трудился над чертежами,
рассказывают пометки на сохранившихся листах. Повеление
о начале проектных работ отдано, видимо, весной 1827 года.
А уже 8 ноября архитектор представляет готовую генеральную
схему ансамбля, рисунки фасадов и планы зданий.
Припомним, сколь труден этот год для Росси. Еще
продолжается
строительство
зданий
Министерства
иностранных дел и Министерства финансов. Зимой Карл
Иванович готовит рисунки для перестройки личных покоев
Марии Федоровны в Зимнем дворце. Усталый и больной, берет
в марте отпуск на шесть недель для лечения. В июне у него
рождается дочь Мария, и Росси едет снова на шесть недель
к жене в Ревель. И, как всегда, извечная проблема: где достать
денег? Остается только дивиться и гадать: когда он успевает
работать? Такой ритм жизни не под силу даже здоровому
человеку...
Высочайшее одобрение представленных проектов дано 20
ноября 1827 года. Казалось бы, можно приступать к
строительству. Но неожиданно зодчий откладывает эти листы
в сторону и начинает набрасывать, чертить, рисовать новый
вариант. Полукруг зданий позади театра уступает место четким
линиям прямых корпусов, параллельных Невскому, а перед
театром возникает партерный сквер. Все становится спокойнее,
строже и потому торжественней. Так работать может только
истинный Художник, одержимый своим делом.
Эти чертежи вновь представляют императору. 5 апреля
1828 года следует высочайшее утверждение. А на следующий
день — указ о создании Комиссии «для построения каменного
театра и позади оного двух корпусов». Во главе ее — Н. Селявин,
вице-президент Кабинета. Ему поручено следить, чтобы стены
зданий уже к концу года вывели под крышу. Император
торопит.
Рядом с Росси должны работать его подручные —
архитекторы Н. Ткачев и И. Гальберг, три архитектурных

помощника, каменных дел мастер, два казенных десятника и
четырнадцать десятников, назначенных подрядчиками.
Обязанности каждого определены очень четко.
Архитектор «распоряжается практическим производством
строений и имеет в непосредственном своем заведывании
помощника, каменных дел мастеров, десятников». Он обязан
«иметь неослабный надзор, чтоб строения возводимы были
согласно планам и чертежам. Наблюдать за правильным
ведением работ, в отношении прочности, красоты и приличия.
Представляет Комиссии заблаговременно о заготовлении
материалов и подрядов на производство работ. Составляет
в начале года виды предполагаемых работ на текущий год…».
Архитекторский помощник и каменных дел мастер «обязаны
быть каждый день во время работы на строении, показывать
производство работ, наблюдать за правильным исполнением
оных, свидетельствовать качество материалов, бережно
употреблять оные в дело, вести счет работам и рабочим
людям...».
Предстоит разобрать, растащить старые дома и начать рыть
канавы под фундамент. Заблаговременно, еще в октябре
1827 года, министр двора князь П. Волконский обращается
к Петербургскому генерал-губернатору с пожеланием:
«Означенные на плане места… принадлежащие обывателям,
кои должны отойти к постройке казенных домов по новой
улице и площади, приказано оценить и вместе с тем спросить
обывателей, что они за сии места просят...» Выясняется, что
жители просят за квадратную сажень своей земли по 229
рублей, а губернаторские оценщики дают только по 157.
Составленные ведомости отсылают на просмотр Карлу
Ивановичу. Его честность и неподкупность известны всем.
К весне 1828 года обывателям наконец выплачено 950 тысяч
рублей. Тех, кто не спешит покидать насиженные места,
насильно выселяют за одну неделю. А чтобы не терять времени,
одновременно начинают стройку. В петербургскую болотистую
землю предстоит забить для фундамента театра около пяти
тысяч свай. С восхода солнца и до вечерней зари над

окрестными улицами, над Невским проспектом повисает
тяжкое уханье многочисленных копров.
Наступая «сваебойцам» на пятки, движутся следом
каменотесы, за ними каменщики и плотники. До тысячи
человек ежедневно трудится в этом огромном людском
муравейнике... Только на пустыре, где должно подняться новое
здание библиотеки, непонятный царит покой...
Еще в прошлом году, рисуя фасад и планы книгохранилища,
Росси предложил некоторые конструкции сделать из металла,
«как для избежания несчастия в случае пожара, так и для самой
прочности». Решил использовать опыт, обретенный при
создании Главного архива. Чертежи ложатся государю на стол.
И вдруг неожиданность: император велит все «внутреннее
расположение сделать каменным». Почему? Зачем? То ли
косность мышления царственного «инженера»… То ли желание
продемонстрировать архитектору свою власть... Непонятно,
неизвестно...
«Человек узких мыслей, но широкого их выполнения; ум
небольшого кругозора, всегда непреклонный, почти упрямый и
ни в чем не сомневающийся... непомерно честолюбивый,
император во всем, что он делал, самодержец, в семье,
в политике, в военном деле и в искусстве» — так через
восемьдесят пять лет охарактеризует Николая I искусствовед Н.
Врангель.
В искусстве государь всегда мнит себя знатоком. Причем
знатоком особым, «каким должен быть всякий в его
положении». С одной стороны, велит построить великолепное
здание Нового Эрмитажа. С другой — лично просматривает все
картины дворцового собрания и делит их по художественным
достоинствам на четыре категории. В последнюю — самые
плохие, самые недостойные, которые следует продать
с аукциона. Всего 1564 полотна. И неважно, что среди них
работы Жана-Батиста Шардена, Луки Лейденского и других
столь же значительных мастеров.
Уже почти завершая свою статью «Искусство и государь
Николай Павлович», Н. Врангель рассказывает любопытную

историю про архитектора, подавшего императору на
утверждение план нового строения. Рядом с рисунком фасада
был для масштаба изображен франт в цилиндре, фраке, жилете
и панталонах. Николай со злостью перечеркнул фигурку,
надписав: «Это что за республиканец?» План остался не
утвержденным. С той поры на архитектурных рисунках,
в случае надобности, стали изображать только военных.
Фамилия архитектора не названа, но им мог оказаться и Карл
Росси, получавший немало «советов» и «рекомендаций»
от своего высочайшего заказчика...
Вежливо, ссылаясь на чрезмерную занятость строением
театра, Карл Росси отказывается от переделок, поручая
их своему помощнику архитектору Аполлону Щедрину, сыну
знаменитого скульптора Феодосия Щедрина. Директор
Публичной библиотеки, тайный советник Алексей Оленин не
возражает при условии, что Щедрин будет работать «под
главным наблюдением» Росси. Получив согласительное
заверение, директор составляет задание: «Иметь в виду
не столько красоту строения, сколько удобность оного для
отправления библиотекарями должностей и исполнения
требований посетителей... надлежащую теплоту и чистый
ровный воздух как для лучшего сбережения драгоценных
рукописей и печатных книг, так и самого здоровья служащих в
библиотеке чиновников и занимающихся в оной посетителей…»
Любопытно, как в этом наставлении рачительный директор
Оленин одерживает верх над Олениным — президентом
Академии художеств: удобства хранения книг и занятий важнее
«красоты строения». Так и слышится за этими словами
рассудительная неторопливая речь Ивана Андреевича Крылова,
ведающего с 1816 года Русским отделом библиотеки. А ведь
Карл Иванович мог и должен был встречаться с великим
баснописцем.
Тучный, малоподвижный, всегда чуть сонный Крылов —
задушевный друг семейства Олениных. В их доме он проводит
бóльшую часть времени. Даже встречаться с близкими друзьями
Ивану Андреевичу предпочтительно тоже здесь. Не нужно ни

о чем заботиться, не нужно хлопотать. А в гости к интересному,
талантливому хозяину особняка на набережной охотно
приходят Александр Пушкин (правда, до тех пор, пока влюблен
в хозяйскую дочь Анну), Василий Жуковский, Николай Гнедич,
Петр Вяземский, композитор Михаил Глинка, живописцы Орест
Кипренский, знакомый архитектору еще по Твери, и Григорий
Чернецов — тот самый, который через четыре года напишет
знаменитый групповой портрет Крылова, Пушкина, Жуковского
и Гнедича на Марсовом поле, и многие, многие другие.
Почетного вольного общника Академии художеств,
прославленного российского зодчего Карла Росси могли
принять в оленинском салоне. Ведь теперь директор Публичной
библиотеки и архитектор надолго связаны общей заботой.
Однако упоминания Росси нет ни в уцелевших записях
Оленина, ни в дневниках его дочери. Причину неприятия
архитектора в свете лучше всего, пожалуй, раскрывает запись
в дневнике Джона Клея, поверенного в делах Соединенных
Штатов при российском дворе, сделанная им в 1830 году:
«Городское общество строго разделено на классы: одни очень
богаты, другие очень бедны. Иностранцу из среднего класса
трудно быть на равных как с теми, так и с другими...»
Планы и сметы новой библиотечной постройки А. Щедрин
завершил 21 июля. Карл Иванович, как обещал, пишет
заключение на работу своего помощника: «...расположение
залов для помещения шкафов и их постановление (то есть
установка. — Ю. О.) сделано очень удобно и притом для
отправления библиотекарями их должностей будет сохранен
красивый величественный вид...» Сопроводительное письмо
приложено к смете: «Руководствуясь всегда правилами
справедливости и беспристрастия с совершенною
откровенностью,
имею
честь
объяснить
вашему
превосходительству, что я, по усмотрению моему, примерную
смету г. Щедрина нахожу основательною и правильною…»
Все это нелюбимая зодчим писанина. Но пока бумаги
совершают положенный им путь, работы на строении здания
уже начались. Иначе не успеть к сроку, указанному

императором. Под фундамент библиотеки предстоит забить
2427 свай. И 1500 человек по распоряжению главного
архитектора трудятся с 10 июня.
Планы, представленные Щедриным, утверждены только 2
августа, когда до конца строительного сезона остается самое
большое два месяца, а то и того меньше. Но благодаря
предусмотрительности Росси каменщики уже выводят стены.
Значит, можно успеть...
Одновременно с одобрением учрежден «Временный
строительный комитет», председателем которого назначен
Оленин. В Комитет входит и Карл Иванович. По сему поводу
он получил специальную бумагу. И вдруг неожиданный конфуз:
зодчий отказывается от положенного ему дополнительного
жалованья — 3000 рублей в год. Он считает, что деньги следует
платить Аполлону Щедрину, который составлял план
внутреннего расположения библиотеки и будет отвечать за
ее строение. Подобного в Петербурге еще никто не совершал.
Поступок зодчего порождает изумление, удивление, разговоры
и слухи. Трудно, очень трудно чиновному миру понять, как
можно
жить,
руководствуясь
только
«правилами
справедливости и беспристрастия»...
О том, что поступок Карла Росси не просто красивый жест и
не поза, свидетельствует уцелевшее письмо архитектора от 9
октября 1829 года министру двора князю П. Волконскому:
«...устроение двух корпусов на новой Театральной площади
каменною работою кончено совершенно. В возведении столь
огромного здания, небольшим в три с половиною месяца,
в котором одного кирпича положено в дело до 18 миллионов
штук, рабочие люди оказали примерные труды и усердную
деятельность... Поводом к сему, конечно, не мало
способствовало… награждение в 1828 году по строению
каменного театра и двух корпусов им пожалованное.
По примеру сему, желая и ныне поощрить их впредь к таковым
трудам и деятельности, я осмеливаюсь ходатайствовать
у вашего сиятельства об испрошении показанным в
прилагаемом при сем списке рабочим людям... награждения

по примеру прошлогоднему».
Как и прежде, хлопочет о помощниках, десятниках, особо
отличившихся рабочих — и ни слова о себе. Хотя имеет такое же
право на награду, как и прочие. Председатель Комиссии
по строению театра Н. Селявин разъясняет князю П.
Волконскому убеждения архитектора: «Предполагает о себе
лично представить записку, если... будет осчастливлен
монаршим вниманием». Росси не желает выступать в роли
просителя, не хочет унижаться. Он может подать рапорт
с просьбой о награждении только в том случае, если ему это
предложат. Но, увы, никто ничего не предлагает, и Карл
Иванович продолжает твердо веровать, что личная
независимость и внутренняя свобода превыше любого
монаршего пожалования.
Итак, в 1828 году возведены стены библиотеки, театра и двух
зданий, стоящих позади театра фасадами в сторону Невского.
В 1829 году начата их внешняя отделка, а в театре готовятся к
установке перекрытий. Росси решил делать их металлическими.
Он твердо уверен в успехе. Подобные железные конструкции
уже известны в Европе, да и в России поставлены на Ижорском
заводе, под Петербургом. Разве что в новом театре перекрытия
своими размерами превзойдут все уже существующие.
Известно, что любое новшество моментально обретает
приверженцев и противников. Споры между ними не всегда
честны и открыты. Находятся желающие использовать
возникшее положение в личных целях — для сведения счетов,
для продвижения по служебной лестнице. Так случилось и
на сей раз. Пока при дворе и в различных ведомствах горячо
обсуждают возможные преимущества и недостатки проекта
Карла Росси, генерал-инженер П. Базен в тиши своего кабинета
на углу Апраксина переулка и набережной Фонтанки пишет
многословное доношение государю. После смерти Бетанкура он
возглавляет Комитет для строений и гидравлических работ,
членом которого продолжает числиться Росси. Как бы исполняя
свои прямые обязанности, генерал предупреждает государя о
ненадежности конструкции Росси. Соотечественник Базена

маркиз Астольф де Кюстин напишет через десять лет: «Повсюду,
где есть двор и придворные, царят расчетливость и интриги,
но нигде они так явственно не выступают, как в России».
Получив рапорт, император созывает комиссию из лучших
инженеров
военного
ведомства.
Им
надлежит
освидетельствовать проект «устройства металлических стропил
и крыши вновь строящегося театра на Невском проспекте,
выдержат ли стены и стропила тяжесть машин и не будет ли
опасно сие устройство». От К. Росси и М. Кларка требуют
представить модель и объяснения. Работы же
на Александровском чугунолитейном заводе пока остановлены.
Неожиданно в Комиссию поступает еще один проект
металлических перекрытий театра. На сей раз он разработан
самим генерал-инженером Базеном. Для рассмотрения нового
проекта дополнительно приглашены О. Монферран и
архитектор Инженерного департамента А. Штауберт. Тот самый,
с которым Карл Иванович создавал библиотеку в Павловске
и кому доверил строение Сената.
Комиссия совещается в Зимнем дворце в присутствии
императора. Ее вывод — проект Базена непригоден для
перекрытия театра. Генерал-инженер взял за основу
конструкцию металлических мостов, где сила тяжести давит
сверху, а в театре подвешенные декорации будут тянуть балки
вниз.
Пока Комиссия обсуждает возможности использования
перекрытий Росси — Кларка, архитектор пишет письмо
министру двора:
«Сиятельный князь, милостивый государь!
Я имел честь получить предписание Вашего Сиятельства,
от 2 сентября, с объявлением, что Государь Император,
рассмотрев мнение генерала Базена и другие бумаги...
относительно устройства металлических крыш на
новостроящемся театре... соизволил все работы по сему
устройству остановить впредь до повеления.
При сем случае я принимаю смелость донести Вашему
Сиятельству, что когда Его Императорское Величество

соизволил утвердить мой проект на новый театр и избрал меня
к построению оного, то я через сие облечен был полною и
совершенною доверенностью, которую имел счастие оправдать
на опыте произведенными уже мною другими зданиями, не
относящимися к числу обыкновенных, как то: устройством
металлического архива в Главном штабе и коническим сводом
большой арки, соединяющей дом Главного штаба с новым
зданием со стороны Малой Миллионной. Ныне, к величайшему
прискорбию, вижу, что я сей доверенности лишаюсь
совершенно, а зависть и интриги торжествуют.
Вследствие сего и дабы не омрачать мою репутацию, я
всепокорнейше прошу... исходатайствовать дозволение
окончить начатые работы по устройству металлической крыши,
лично мне вместе с г. Кларком, по принятой нашей системе. Как
я, так и г. Кларк отвечаем честью и головой, что от упомянутой
крыши не произойдет ни малейшего несчастья и что все
устройство будет иметь надлежащую прочность...
В заключение донесу Вашему Сиятельству, что в случае,
когда бы в упомянутом здании от устройства металлической
крыши произошло какое-либо несчастие, то в пример для других
пусть тотчас же меня повесят на одной из стропил (курсив
мой. — Ю. О.)...»
Это не просто слова. Это утверждение профессиональной
гордости, чувства долга, меры таланта. Зная характер
императора, нужно было обладать немалым мужеством, чтобы
сделать такое заявление.
19 сентября 1829 года от Зимнего дворца
на Шлиссельбургский тракт (ныне проспект Обуховской
обороны) пронеслась вереница колясок. Император, члены
комиссии, архитекторы Росси, Монферран и Штауберт
отправились на завод, чтобы лично осмотреть готовые
металлические формы.
Господин Кларк встретил «августейшего инженера» и
сопровождающих его лиц у ворот. Государь изволил детально
осмотреть конструкции и, получив ответы на свои вопросы,
объявил решение: «...каменное устройство стен для

металлической кровли продолжать и немедля поставить
несколько железных стропил для крыши для испытания, равно
поставить чугунные стропила и над сценой по сделании над
ними опыта наперед на заводе...» А испытание состоит в том,
что к стропилам следует подвешивать груз в 2500 пудов (40
тонн). После чего члены комиссии должны пометить
конструкцию каждый своей печатью. А так как сургуч к металлу
не пристает, то надлежит изготовить специальные штампы и с
их помощью выбивать метку. Проверенные стропила можно
устанавливать на здании театра.
Осознав свое поражение, П. Базен 5 декабря пишет
очередной рапорт: «Теперь, когда... высшее начальство решило
провести в исполнение проект гг. Росси и Кларка, то надлежит
только принять некоторые предосторожности, дабы против
устроения по оному проекту произведенного не было
подвержено никакому сомнению». Попытка сохранить хорошую
мину при плохой игре.
Карл Росси победил, но ценой больших нервных потрясений.
Мучившая его болезнь обострилась, и Росси вынужден был
просить отпуск на лечение. 14 мая 1831 года ему разрешено
выехать на два месяца за границу для поправления здоровья.
Все работы будут продолжены без него.
Вскоре после отъезда зодчего перекрытие театра завершено,
и плотники начинают разбирать леса. Работы в зрительном зале
и на сцене также идут полным ходом.
И все же что-то не задалось с театром, построить который
так долго мечтал Карл Иванович. Прорисовывая убранство зала,
он твердо рассчитывал, что конструкции ярусов и решетки
барьеров будут из чугуна и окрашены бронзой. Декоративные
украшения — выбиты из меди и покрыты лаком, а нарядные
рельефы центральной ложи и по сторонам портала сцены —
позолочены. В сочетании с голубой обивкой и такого же цвета
портьерами зал должен смотреться нарядно. Но, увы, у казны
уже не хватает средств. Деньги нужны для армии. Полки
и дивизии — главный аргумент политики российского
императора.

В июле 1830 года восставший Париж скинул с престола Карла
X. Эхо парижских событий отозвалось в Брюсселе и Гааге:
зашаталось Нидерландское королевство, где жена наследника
престола — Анна Павловна, родная сестра Николая. Государь
император уже твердо решил послать свою армию на берега
Нижнего Рейна, как нежданно вспыхнуло восстание в Варшаве.
Поляки требовали строгого соблюдения дарованной им
конституции. Теперь уже не на Рейне, а у себя под боком
следовало навести железный порядок. Полки выступили против
восставших...
Спокойствие в империи важнее всяких медных и золоченых
украшений в театре. Бронзу и медь заменили резьбой по дереву
и художественной росписью. Только неуемная фантазия Росси,
высокое умение охтинских резчиков, лепных дел мастеров Н.
Сипягина и М. Соколова, живописцев братьев Додоновых
позволили придать зрительному залу красоту и роскошь.
Работы велись с таким напряжением сил, что мастера порой
оставались ночевать тут же в театре. Измученный Карл
Иванович вновь просит дать ему хоть на неделю «отпуск в город
Ревель для свидания с семейством». Отпуск предоставлен. А с 27
июля снова работа, работа, работа...
Торжественное открытие театра состоялось 31 августа
1832 года. На следующий день газеты сообщали: «Сие огромное,
изящное, величественное здание построено архитектором
Росси. Зала вмещает в себя пять ярусов лож, кроме бенуаров.
Кресел числом 242, расположенных в девяти ярусах. Позади
кресел возвышаются амфитеатром, до лож первого яруса, так
называемые места за креслами (числом 182), нумерованные
скамьи, для зрителей и слушателей весьма удобные...
Представление открылось трагедией “Пожарский, или
Освобождение Москвы” и испанским дивертисментом, то есть
разными испанскими танцами».
Император остался, видимо, не очень доволен новым
театром. Не случайно Фаддей Булгарин, умевший всегда
держать нос по ветру, восторженно отметив великолепие
и блеск зрительного зала, тут же поспешил добавить ложку

дегтя: «Входы в ложи очень неудобны: должно протесниться
в каждую ложу длинным коридором, который не шире дамского
рукава, передняя завеса бледна и бесхарактерна как газетная
проза...»
Пока тянулось разбирательство с металлическими
перекрытиями театра, пока с минимальными средствами
старались добиться максимальной красоты зрительного зала,
на Театральной улице и на Чернышевой площади продолжали
строить новые дома. Еще в 1829 году создали Временную
комиссию при Министерстве внутренних дел для наблюдения
за работами. Карл Иванович в нее не вошел. То ли сам
отказался, ссылаясь на большую занятость другими делами,
то ли его не включили, считая, что вполне достаточно
созданных им чертежей и планов. За строение домов
по Театральной улице и наружное их убранство отвечает
помощник Росси — архитектор В. Глинка. Левый корпус (если
смотреть от театра) предназначен Департаменту уделов
Министерства императорского двора, ведавшему имуществом и
крестьянами императорской фамилии. Правый отдан Ведомству
военно-учебных заведений, которому подчиняются все
кадетские корпуса и Пажеский корпус, расположенный тут же,
в Воронцовском дворце. Здания на Чернышевой площади
доверено возводить архитектору И. Шарлеманю. Центральный
корпус, обращенный фасадом к Фонтанке, а тылом
к Чернышеву переулку, займет позже Министерство народного
просвещения. Корпус, что протянулся от Торгового переулка
и завернул на набережную, отдан Министерству внутренних дел
(сейчас здесь помещается типография им. Володарского)...
Уцелевшие чертежи свидетельствуют, как Росси все время
вносит изменения в первоначальный проект площади:
отказывается от храма в центре, усиливает звучность
центрального дома — задумав скульптуру на аттике и в нишах
фасада, он как бы рождает «перекличку» с фасадом библиотеки.
Это поправки, рожденные извечным стремлением Мастера к
совершенству. Но были и другие, вызванные к жизни горькими
обстоятельствами и высочайшими повелениями.

Еще только поднялись над землей первые этажи театра
и зданий позади него, как среди купцов Гостиного двора
начались пересуды и сговоры: собирается, мол, придворный
архитектор открыть в первых этажах будущих домов торговые
лавки и будет нам большое соперничество. Нельзя допустить
ущерба интересам... 19 июля 1828 года «...санктпетербургские
купцы, владеющие Гостиным двором и близлежащими
местами, — коммерции советник Пономарев и другие, в числе
22 человек, утруждали Государя Императора всеподданнейшим
прошением об отмене предполагаемого устройства лавок
на вновь назначенных улицах от Невского проспекта
до Чернышева моста».
Потом, когда возводили центральное здание на круг­лой
площади, возникла необходимость снести служебное строение
бывшего Воронцовского дворца, чтобы открыть широкий
проезд от Фонтанки к Садовой. Жалобу на архитектора подало
начальство Пажеского корпуса. Император изволил наложить
строгую резолюцию: «Ломать чужого не следует». И пришлось
нарушать композицию: в красивой трехпролетной арке закрыть
один проем. Вдобавок ко всему возникла нужда вместе с
архитектором А. Кавосом готовить чертежи и смету «на
переделку лавок в каменном корпусе по Чернышеву переулку
в жилой корпус и выстройку при оном служб...». А в заключение
всех бед казначейство не сумело выкупить у обывателей землю
для строения корпуса, симметричного зданию Министерства
внутренних дел. Так и осталась Чернышева площадь
неоконченной и не завершенной в единой манере...
К 1834 году строение и наружная отделка всего огромного
ансамбля были завершены. Только Карл Иванович уже стоял
в стороне от дел. И некому было больше, «руководствуясь
правилами справедливости и беспристрастия», просить
награждения особо отличившимся работникам. Денежного
поощрения за окончательное создание столь величественного и
прекрасного ансамбля так никто и не получил...

II
Генерал-лейтенант Базен не мог забыть своего поражения.
Мечтал о реванше и ждал удобного случая. Случай нашелся.
Еще в 1827 году в Обуховской больнице, построенной
архитектором А. Михайловым 1-м, приключился пожар.
Загорелась балка, проходившая рядом с печной трубой. Узнав о
случившемся, император повелел: «Санкт-петербургского
архитектора Михайлова за сделанную им оплошность...
арестовать; и впредь, когда окажется, что пожар произошел от
оплошности архитектора, таким же образом наказывать; о чем
архитекторам объявить».
Прочитав сие высочайшее повеление, расписались
архитекторы статские советники Стасов, Михайлов 2-й,
Филиппов, коллежский советник Кашкин. Карл же Росси этот
оскорбительный для каждого порядочного человека приказ
подписать отказался. Неповиновение зодчего прозвучало для
генерал-лейтенанта сигналом к началу наступления.
4 февраля 1831 года военному генерал-губернатору
Петербурга генералу П. Эссену направлен рапорт-донос:
«Назначенный высочайшим рескриптом в третий день мая
1816 года... в числе прочих членов сего Комитета9 архитектор
Росси, с самого учреждения сего Комитета, был столь мало
деятелен в исполнении своих обязанностей... что неоднократно
вынуждал... напоминать его о долге посещать заседания...
В 1823 году при построении дворца великого князя Михаила
Павловича почившему Государю… Александру Павловичу
благоугодно было освободить от занятий сего Комитета члена
его архитектора Росси, но только впредь до окончательной
отделки... дворца... Окончив построение дворца, архитектор
Росси оказал к службе еще большее пренебрежение нежели
прежде, прекратив совершенно посещение его заседаний...
Вступив по высочайшей воле в исправление должности
Председателя Комитета, я не мог не обратить внимания на
самовольное отсутствие члена его архитектора Росси...
В сентябре месяце 1826 года Комитет сделал официальный

запрос архитектору... когда он намерен вступить в исполнение
обязанностей своих, как член сего Комитета, и не имеет ли
он каких причин, которые бы разрешали продолжать его
отсутствие.
Получив таковой вежливый запрос, не имевший даже формы
предписания, которое Комитет имел право ему послать,
казалось бы, следовало господину Росси отвечать в том же
учтивом тоне; но г. Росси и в сем случае представил себе ни
в чем не сообразное право не отвечать на официальную бумагу
Комитета.
В декабре того же 1826 года Комитет повторил г-ну Росси
тот же самый запрос, но и на оный до сих пор еще не получен
ответ.
Комитет сей, имев честь получить... повеления о
арестовании губернского архитектора Михайлова... о
наказывании впредь таким же образом всех архитекторов
за подобные оплошности... определил объявить сие всем
членам с росписями о прочтении оного... Господин Росси
вместо того, чтобы исполнить сие, возвратил Комитету
посланные ему предложения и лист для росписи, вложив их
в конверт безо всякого адреса, в том виде, как я имею честь его
при сем представить.
После всех таковых поступков архитектора Росси,
доказывающих сверх незнания приличий совершенное
непослушание своему начальству, пренебрежение к месту
собственного служения своего, составленного из лиц не менее
уважаемых по их талантам и покорности законным властям,
и наконец даже явное неповиновение к высочайшим
приказаниям... налагают на меня непременную обязанность
донести об них... и испросить высочайшего соизволения на
исключение архитектора Росси из звания члена Комитета для
строений и гидравлических работ в С.-Петербурге.
Председатель генерал-лейтенант Базен».
Документ сам по себе характерный и важный для историка.
В нем не только раскрыт характер Базена, но приведен
катехизис добропорядочного служаки: 1) соблюдение правил

приличия к вышестоящему начальству; 2) уважение своего
места службы; 3) покорность законным властям и выполнение
всех повелений.
Рапорт-донос начал свое движение. Военный генералгубернатор, выдержав две недели, отправляет его дальше по
инстанции — в Министерство внутренних дел. Министр,
генерал-адъютант граф А. Закревский, представляет свое
заключение: «...архитектора Росси из числа членов Комитета…
исключить. Честь имею представить о том Комитету гг.
министров на благоусмотрение».
25 июня 1831 года Комитет министров рассматривает дело
архитектора Росси и принимает следующее решение:
«1. Видя из рапорта архитектора Росси, что со времени
определения его членом Комитета... до 1822 года он
присутствовал в заседаниях оного, чему доказательством
служат того времени журналы... 2. что с 1822 года по случаю
возложения на него… производства разных строений он был, с
высочайшего соизволения, уволен от присутствия в сем
Комитете, 3. что по сие время возлагается на него производство
разных других строений, долженствующих отвлекать его
от занятий по Комитету... согласно собственному желанию
архитектора Росси уволить его из числа членов Комитета...
Обращаясь к оправданиям архитектора Росси в ослушании
против предписаний начальства... Комитет министров
не находит их заслуживающими уважения... Нарушен порядок
службы и подчиненности. Посему Комитет министров остается
при мнении... о сделании архитектору Росси строгого за сие
выговора с подтверждением не отваживаться впредь
на подобные поступки.
Управляющий делами Комитета Министров
Барон М. Корф».
Карл Росси освобожден от занятий в Комитете. Он сам хотел
этого: слишком бессмысленны многочасовые заседания.
Зодчему Росси объявлен выговор «за нарушение порядка
службы и подчиненности». Но разве это может огорчить
разумного человека?

Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Карл Иванович еще не знает, что над ним уже собирается
новая сильная гроза. Отдохнувший, посвежевший после лечения
за границей, он успешно трудится над завершением ансамбля
театральных площадей и улиц.
Поведение и характер Росси должны вызывать раздражение
многих сановников. Кое-кому мешает его неподкупность.
Другим не нравится постоянная откровенность зодчего. А
убежденность Росси в собственном мастерстве и безупречном
вкусе неприятна всем. Ведь государь и его ближайшее
окружение твердо верят в свой вкус, в свое понимание
искусства. Давно пора осадить этого Росси, указать истинное его
положение: способный исполнитель высочайшей воли.
Интригу начинают плести осторожно, исподволь, чтобы
никто не заметил, не догадался. Еще в декабре 1830 года Карлу
Ивановичу подсовывают сметы механика Гриффа, который
готовит машинерию сцены будущего театра. Честного и
неподкупного Росси просят высказать мнение о стоимости
предполагаемых работ. Ничего не подозревая, зодчий
внимательно просматривает счета и дает заключение: цены
слишком высоки, «по торгам оные понизятся примерно до 4-й
части, а следовательно обойдутся гораздо дешевле». Этого
заключения для авторов интриги вполне достаточно. Как
говорится, коготок увяз — всей птичке пропасть.
Неожиданно Грифф умирает, и на время, пока не приглашен
новый мастер, вся ответственность за механизмы сцены
возложена на Карла Росси. Тем временем обсуждают, кого
и откуда пригласить. Карл Иванович выступает против
иностранцев. Он предлагает послать на учебу в Германию
«охтенского поселянина Ивана Тарасова, человека искусного и
сметливого в технике, того самого, который делал модель
дворца Е. И. В. Великого Князя Михаила Павловича и был

посылаем в Англию с оною моделью». Тогда «к чести русской
нации и в укор многим иностранцам» будет у России свой
мастер театральной машинерии.
Предложение зодчего оставлено без внимания. По мнению
государя императора, надежней пригласить механика из-за
границы. И приглашают некоего И. Роллера из Берлина. Карлу
Ивановичу велено тотчас испытать приехавшего: «Если он
не проявит способностей, то уволить его скорее, дабы
не платить денег».
Росси болен. Только на этой неделе ему дважды отворяли
кровь. Обессиленный, он не встает с постели. Но государь ждет
от зодчего немедленных выводов. И Росси отправляет письмо
вице-президенту Кабинета, заранее зная, что станет оно
известно императору:
«Мне кажется, что надобно дать каждому сочинителю время,
чтобы он мог сие хорошенько обдумать, потому что это дело
не блины печь. Впрочем, я не старшина и не староста
машинистов и представляю высшему начальству сие дело как
угодно решить.
Но беру на себя смелость, по всегдашнему правилу моей
откровенности, сказать Вашему Превосходительству и прошу
сие довести до Его Сиятельства господина министра
Императорского двора, что из всего этого дела машинистов
я вижу, что здешние известные в разных родах штукмейстеры
сильно интригуют и что сильно их поддерживают.
12 декабря 1831 года
Архитектор Росси».
Наконец-то прозрел, наконец-то осознал, какой сетью
грязной интриги его опутали. Можно представить ярость
зодчего. Вместо узаконенного канцелярского языка с
почтительными формами обращения: «припадая к стопам Его
Величества...», «с нижайшим почтением Ваш покорный
слуга...» — он употребляет придуманную для сановных
бездельников кличку «штукмейстеры».
Конечно, письмо стало известно государю. На

сохранившемся подлиннике видно, что все резкие
высказывания подчеркнуты карандашом. А выражения «не
блины печь» и «я... не староста машинистов» — даже дважды.
Через пять дней, 17 декабря, Карлу Ивановичу вручают
грозный ответ:
«Главному архитектору, господину коллежскому советнику
кавалеру Росси.
Господин министр Императорского двора от 16 сего декабря
за № 4277 предписал мне, что представленный Его Сиятельству
при записке моей рапорт Вашего Высокоблагородия от 12 сего
года на вопрос, сделанный Вам по приказанию Его Сиятельства
о немедленном испытании машиниста Роллера, он господин
министр имел щастие докладывать Государю Императору
и получил высочайшее повеление: во-первых, объявить Вам,
что Его Величество с крайним удивлением читал рапорт Ваш,
заключающий в себе грубые и неприличные выражения, и что
за сие Вы подлежали бы аресту, но избавляетесь от оного
во уважение болезненного Вашего состояния, которому
единственно благоугодно Его Величеству приписывать ни с чем
несообразный Ваш поступок, и, во-вторых, сделать Вам за сие
строгий выговор с подтверждением, чтобы впредь Вы не
осмеливались употреблять неприличных выражений в рапортах
Ваших к начальству.
Вице-президент генерал-лейтенант Селявин».
Это уже второй выговор за один год. Можно задуматься,
можно испугаться, но Карлу Росси подобная мысль даже
не приходит в голову. Еще не имея сил подняться с постели,
он 23 декабря посылает свой ответ: «...я, как не механик,
не смею принять на себя права испытывать машинистов, ибо
само собою разумеется, что в сем случае нужно, чтобы
испытующий имел превосходство в познаниях того рода перед
испытуемым; а на сем основании не принимал и не могу
принять ответственность собственно за устройство
механизма...»
Несмотря на отказ Росси, контракт с Роллером все же

заключен. Министр двора приглашает зодчего на заседание
комиссии для рассмотрения чертежей механика. Принять
участие в работе комиссии — значит признать свою неправоту и
виновность. И 7 января 1832 года Росси отвечает на
приглашение:
«Хотя здоровье мое несколько поправилось, но я все еще
очень слаб и к сожалению никак не могу явиться в назначенное
завтра заседание; а на всякий случай, если Комиссии
потребуются какие-либо объяснения, в отношении к самому
строению и расположению сцены, то явится в присутствие оной
в показанное время каменных дел мастер Адамини, который
будет иметь все планы театра».
Это уже открытое неповиновение. Император и двор таких
поступков не прощают. И все же решают промолчать до тех пор,
пока архитектор не завершит всех работ в театре.
После торжественного открытия Карл Росси подал прошение
о награждении особо отличившихся на стройке, но последовал
сухой категоричный отказ. Это означало: немилость. В таких
случаях не следует ожидать, когда тебя выгонят — лучше уйти
самому с гордо поднятой головой.
«Ныне чувствуя, что силы мои, будучи истощены давно
преодержащею меня хроническою болезнию, при всем
ревностном желании моем, не позволяют мне более продолжать
службы Вашему Императорскому Величеству ни по Кабинету, ни
по Строительной комиссии, при оном учрежденной, почему
всеподданнейше прошу дабы высочайшим Вашего
Императорского Величества указом повелено было сие мое
прошение... принять и, уволив меня от дел... снабдить о службе
моей надлежащим аттестатом.
Всемилостивейший Государь. Прошу Ваше Императорское
Величество о сем моем прошении решение учинить.
Сентября 28 дня 1832 года
Архитектор коллежский советник
Карл Иванов сын Росси
руку приложил».

Подавая заявление, знал, что поступить иначе нельзя, но
в душе, возможно, надеялся: позовут, уговорят, оставят. Ведь
нет сейчас в России ему равных. Еще достаточно у него сил
и планов для украшения и возвеличивания Петербурга. Но
не позвали, не стали уговаривать. Наоборот, заспешили,
засуетились, чтобы поскорее завершить установленный
порядок увольнения. К вечеру того же дня, 28 сентября, Кабинет
отдал распоряжение Строительной комиссии: «...доставить
сведения какие именно находились в заведовании его [Росси]
строения, все ли они приведены к окончанию и
представлены ли по всем сим строениям надлежащие отчеты».
14 октября вице-президент Кабинета генерал-лейтенант
Селявин направляет архитектору письмо: «...объявлена Вам
резолюция... чтоб наперед окончили Вы отчеты... при чем
за нужное считаю присовокупить, что многих еще счетов от
подрядчиков по работам в театре не поступало в Строительную
комиссию, без коих окончательного отчета составить
невозможно».
Теперь у Росси иные заботы: с утра до вечера встречаться с
подрядчиками, проверять сметы, замерять объемы
исполненных работ, спорить, убеждать и снова считать. Через
две недели, кажется, все приведено в идеальный порядок и все
счета представлены.
Наконец 29 октября архитектор получает пакет за
сургучными печатями. Внутри официальный бланк:
«Кабинет Его Императорского Величества. Отделение 1. Стол
1. В С.-Петербурге 29 октября 1832 года. № 6061.
Архитектору, господину коллежскому советнику Росси.
На доклад мой Государю Императору прошения Вашего
Высокоблагородия, с увольнением Вас от занятий
по Строительной комиссии, Его Величество, снисходя
на прошение Ваше, всемилостивейше повелеть соизволил:
по случаю болезненного состояния уволить Вас от всех занятий
по строению, со сохранением всех получаемых Вами окладов,
с тем, чтобы Вы воспользовались свободою для излечения
расстроенного Вашего здоровья и чтобы не потерять человека

с столь отличными талантами по своей части.
Сию высочайшую волю Вам объявляю.
Министр Императорского двора, князь П. Волконский,
Вице-президент Н. Селявин.
А внизу приписка: «В заключение сего рекомендую Вам
поспешить представлением счетов по строению театра, дабы не
замедлить окончательными отчетами по сему предмету».
Маленькая капля яда в бочку с медоточивыми словами похвалы.
Слова «не потерять человека с столь отличными
талантами» — красивая реплика, брошенная в публику актером,
исполняющим роль рачительного хозяина. А на самом деле
«державный фельдфебель», как окрестил Николая Павловича
историк С. Соловьев, «был страшный нивелировщик: все люди
были пред ним равны, и один он имел право раздавать им по
произволу способности, ум… Он... до конца не переставал
ненавидеть и гнать людей, выдававшихся из общего уровня».
Эту ненависть рождал страх. Император впервые ощутил его
14 декабря 1825 года. Но тогда страх еще был небольшим.
Он сумел одолеть его и держался молодцом. Шли годы, а страх
продолжал жить в нем. После известий об Июльской революции
1830 года во Франции, после холерных волнений в Москве
и Петербурге, возмущений новгородских военных поселян и,
наконец, восстания Варшавы стало ясно, что страх сделался
намного сильнее.
А в 1832 году император все же сумел этот страх перебороть.
Одолев его, он судорожно принялся искать главную
охранительную идею власти, чтобы внедрить ее в умы народа,
в первую очередь молодого и потому самого бунтарского,
самого опасного поколения. На помощь императору
неожиданно пришел Сергей Уваров. Президент Академии наук,
знакомый Карамзина, Жуковского, братьев А. и Н. Тургеневых,
он совсем недавно назначен товарищем министра народного
просвещения. После ревизии Московского университета этот
«сиделец за прилавком просвещения», как метко окрестил его
Герцен, подал государю рапорт «об искоренении крамолы» и

настоятельной необходимости новой системы образования.
В основе ее должны лежать «...истинно русские охранительные
начала православия, самодержавия и народности,
составляющие последний якорь Вашего спасения и вернейший
залог силы и величия Отечества». Товарищ министра будто
угадал давнишние мысли и устремления Николая Павловича.
Рапорт, конечно, получил высочайшее одобрение. Так родилась
главная формула всей последующей жизни императорской
России.
По непредвиденной случайности, именно в том, 1832 году
архитектор Константин Тон будет участвовать в соискании
звания профессора Академии художеств. Он представит
на конкурс проект храма Христа Спасителя в Москве —
памятника победы России в войне 1812 года. Будущий храм,
по замыслу архитектора, следовало строить в «руссковизантийском» стиле. Академия, правда, рассматривать проект
не пожелает, ссылаясь на положение, что «...архитектурные
чертежи для получения академических званий непременно
должны быть делаемы в изящном и классическом стиле». За К.
Тона похлопочет сам министр двора князь П. Волконский.
Архитектор хорошо известен государю. Еще в 1830 году его
чертежи предполагаемой к строению церкви Святой
великомученицы Екатерины на Петергофском тракте были
одобрительно приняты императором. Церковь резко отличалась
от всех возведенных в классическом стиле и скорее напоминала
древние московские храмы XV—XVI столетий. Министр двора —
вероятно, с ведома Николая Павловича — отправил тогда
чертежи президенту Академии художеств, распорядившись
показать их всем архитекторам — «с каким отличным вкусом
оные сделаны».
Теперь еще большее удовольствие императора вызвал
проект храма-памятника в Москве. Именно в нем увидел
Николай I тот долгожданный стиль своего царствования,
который позволит раз и навсегда отказаться от классицизма,
пришедшего из ненавистной, беспокойной Западной Европы.
Год 1832-й изменил течение жизни Карла Ивановича Росси.

Стал он переломным и в духовной жизни России. В течение
нескольких месяцев был отправлен на пенсию великий мастер
искусства позднего классицизма, избран но­вый — «руссковизантийский» архитектурный стиль царствования, оказавший
немалое влияние и на другие виды искусств, наконец,
определена триединая формула «силы и величия Отечества».
III
Есть особая прелесть в литографских видах Петербурга,
изданных «Обществом поощрения художников» в 20—30-е годы
XIX столетия. Дворцы и особняки вырисованы до мельчайших
подробностей. Улицы и площади населены множеством разных
людей, порой обладающих портретным сходством с реальными
личностями. Эти листы — истинный архивный документ,
способный многое поведать о городских ансамблях вскоре
после их создания.
Стоит начать их пристально разглядывать, как вдруг
нежданно можно ощутить себя внутри пространства бумажного
листа, среди нарядной толпы, гуляющей по Невскому. И вот
тогда стоит попробовать двинуться по теневой стороне
от Гостиного двора к Фонтанке; там меньше народа и есть
надежда, что не толкнет бойкий посыльный модной
французской портнихи, не станет досаждать назойливый
торговец сайками, не оглушит пронзительным криком продавец
кваса. Разве что старый шарманщик своей нескончаемой
мелодией заставит взгрустнуть на мгновение, но зато
развеселит носильщик скульптурной мастерской, на голове
которого широкая доска уставлена бюстами гипсовых красавиц.
Если очень повезет, то в окне второго этажа старого здания
Публичной библиотеки можно увидеть Ивана Андреевича
Крылова. Как свидетельствует чиновник В. Завилейский,
великий баснописец, лежа в окне, иногда без фрака, в одной
жилетке, облокотясь на подушку, «посматривал на ходящий
и езжущий народ и на кучи голубей, которые смело бродили тут
и выпархивали из-под ног людей и лошадей…».

За
углом
библиотечного
здания
открывается
Александринская площадь. Вечерами здесь столпотворение:
кареты, коляски, пролетки извозчиков, яркие мундиры,
разряженные дамы, чисто одетые ремесленники и
мастеровые — все спешат на представление. Зато днем тихо и
немноголюдно. Никто и ничто не помешает остановиться и
внимательно разглядеть новые творения архитектора Росси,
подивиться совершенству замысла, познать сущность
композиции...
Широкая полоса тротуара из каменных плит отделяет
прямоугольник площади от вечно оживленной полосы
мостовой. В центре прямоугольника — овальный ковер из ярких
цветов и зеленой травы. Собиратели городских новостей
рассказывали, что садовый мастер Федоров получил за разбивку
этого сквера 11 тысяч рублей, а чугунная решетка и фонари,
отлитые по рисункам зодчего, обошлись в 45 тысяч.
Правую сторону площади ограничивает новое строение
библиотеки. Опираясь на мощный цокольный этаж, сияют
белизной восемнадцать колонн ее лоджии, протянувшейся на 79
метров. Они продолжают движение, начатое еще на углу
Садовой и Невского закругленной колоннадой самого старого
здания книгохранилища.
В промежутках меж колоннами десять каменных фигур
знаменитых античных мыслителей, бесстрастно взирающих
на прохожих. А над ними, над высокими светлыми окнами
протянулся под карнизом рельефный фриз, прославляющий
учение, науки, искусства.
Центр здания выделен аттиком — постаментом трона
богини мудрости Минервы. Он расположен точно на оси,
проходящей через центр Аничкова дворца, а небольшие
ризалиты — чуть намеченные выступы по краям
книгохранилища, смотрят прямо на павильоны дворцового
парка. Так композиционно связаны строения, охраняющие
подход к величественному объему храма муз.
Поднявшись на 32 метра, он царит над окружающими
строениями. Еще недавно театр считался обязательной

принадлежностью дворца, а здесь он гордо возвысился над ним.
Карл Росси пренебрег запретом Николая Павловича строить
в Петербурге здания выше 11 сажен (23 метра).
Мостовая из дубовых торцов вокруг театра, подобно раме
у картины, выделяет его в окружающем пространстве.
Парадный фасад — огромный портик, поддерживаемый с боков
мощными пилонами. Но первое впечатление обманчиво.
Вместо портика — просторная лоджия над сквозной галереей
первого этажа (много позже ее закрыли), излюб­ленный прием
архитектора Росси. А пилоны — гладкие плоскости массивной
стены, где вместо больших окон второго этажа ниши
с фигурами Талии и Мельпомены — муз-покровительниц
комедии и трагедии. Венчает фасад традиционный для Росси
аттик, на котором замерла в быстром беге колесница Аполлона.
Все придает зданию особую торжественность. И вместе с тем
в нем нет ничего нарочитого, ничего кричащего. Фасад театра
похож, скорее, на торцовую стену огромной и нарядной
дворцовой залы. А колонны, скульптуры, рельефные фризы
самого театра, библиотеки и павильонов — ее естественное и
необходимое убранство.
По аллеям, протянувшимся вглубь площади от библиотеки и
дворцового павильона, прогуливается несколько пар. Кто они?
Влюбленные, нашедшие место для свидания, приезжие,
укрывшиеся в тени от летнего зноя, служители театра,
устроившие себе короткий моцион?.. Благодаря уцелевшим
чертежам и планам мы знаем, что на месте этих аллей должны
были подняться трехэтажные строения, составляющие единое
целое с двумя корпусами позади театра. Но, увы, они так и
не были построены, и площадь многое потеряла в
композиционном единстве.
Торцевые стены будущих зданий должны были смотреть
на Невский шестиколонными дорическими портиками. Как бы
перекликаясь с ними, встали по бокам театра на мощных
аркадах портики восьмиколонные. Ажурные на просвет, они
облегчают могучий куб театрального здания, лишая его сухой
графичности. Ежедневно к шести часам вечера под аркады

портиков вкатываются кареты и коляски тех, кто абонирует
ложи. Одна из них, во втором ярусе, предоставлена в
безденежное пожизненное пользование строителю театра
господину архитектору Росси...
Площадь перед театром напоминает огромную дворцовую
залу, где стены окрашены в светло-серый тон. На таком фоне
особенно нарядно выглядят белые колонны и скульптуры.
Подобная раскраска не случайна. Припомним, что так же
окрашено здание Генерального штаба. Еще 13 декабря 1817 года
император Александр (возможно, по предложению Карла Росси)
издал указ: «...дозволять красить дома нижеследующими только
цветами: белым, палевым, бледно-желтым, светло-серым,
диким, бледно-розовым... и желто-серым». Под белесым
петербургским небом каменные громады пастельных тонов
с яркой и вместе с тем строгой декоративной отделкой должны
смотреться особенно торжественно...
У тыльной стороны театра другое «убранство», другая жизнь,
другие прохожие. Нарядные колонны фасада уступили здесь
место скромным пилястрам. Нет аркад, позволяющих каретам
подкатить к подъезду. Здесь входы служебные.
Еще сонная тишина царит в особняках и дворцах города,
а уже плетутся к дверям храма муз его низшие служители и
работники. «В это время, — как заметил Гоголь, — обыкновенно
неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит
изъясняться такими резкими выражениями, каких они,
вероятно, не услышат даже в театре». После двенадцати, когда
оживает Невский, на площади появляются рядовые жрецы муз,
имена которых обычно не указывают в афишах. Своей осанкой
и гордо вскинутой головой они всячески стараются показать,
что занимают на иерархической лестнице ступень гораздо
выше, чем на самом деле. Ближе к пяти раздается громыхание
больших обшарпанных карет: привезли молодых воспитанниц
театральной
школы.
Строгие
наставники
блюдут
нравственность девиц и всячески мешают их возможным
встречам с назойливыми поклонниками. Последними
прибывают в роскошных колясках или каретах своих

покровителей знаменитые сегодня примы. Теперь недолго
ждать съезда зрителей…
Два трехэтажных здания, стоящих параллельно Невскому,
своими галереями на первом этаже и дорическими колоннами
аккомпанируют зданию театра и подготавливают путника
к движению по новой улице. У этих строений своя, особая
жизнь. Здесь царство спешащих чиновников в зеленых
мундирах, здесь движение карет, запряженных четверней, а то
и шестерней. В корпусе справа, если смотреть от Невского,
разместилась квартира министра внутренних дел. В левом —
квартира директора императорских театров.
В 1833 году на должность назначен А. М. Гедеонов, знакомый
Карлу Ивановичу еще по Твери. Мать Гедеонова тогда была
женой предводителя тверского дворянства Шишкина. И Карл
Росси встречался с этим семейством, когда перестраивал
дворец. Но что проку в таком знакомстве? Даже энциклопедия
Брокгауза и Ефрона вынуждена сообщить о Гедеонове: «...к
интересам искусства… относился холодно, заботливостью
и даже простою вежливостью к артистам не отличался: говорил
всем, даже артисткам, “ты” и постоянно делал наоборот тому,
о чем они ходатайствовали». И может быть, именно за это
пользовался особым благоволением императора...
По традиции дворцовых интерьеров вслед за антикамерой
следует просторная светлая галерея. Театральная улица,
соединившая по замыслу Росси площади Александринскую
и Чернышеву, исполнила эту роль.
Нет, наверное, в мире второй такой улицы, где даже в
пасмурную погоду светло и радостно. Всего два здания
величавой простоты — одно справа, другое слева — рождают это
удивительное ощущение. Возможно, виновата чудесная магия
масштаба: длина каждого строения 220 метров, высота — 22
метра, ширина улицы тоже 22 метра. Но мало найти цифровые
соотношения, следует еще определить единственно возможный
художественный образ зданий. И Карл Росси нашел его.
Нижние этажи — мощные аркады, где в глубине
расположены многочисленные помещения магазинов, кафе,

кондитерских. Вторые этажи выше первых, и на всем их
протяжении выстроились парами дорические колонны. В
промежутках между ними — огромные окна с полукруглыми
завершениями. Правда, завершения эти отделены от
прямоугольника окна рельефным поясом из факелов и гирлянд.
На концах зданий едва намеченные ризалиты. Они определяют
начала и концы протяженных галерей.
Сперва, когда только началось строительство, левое здание
предназначали для Департамента, магазинов, гостиницы. Уже 1
июля 1832 года газета «Северная пчела» известила читателей,
что «находящиеся позади нового театра в двух зданиях, идущих
до Чернышева моста, лавки и квартиры сдаются в наем».
Известно, что в левом корпусе, глядящем издали на Невский
(там сейчас Театральный музей), помещалась ресторация купца
Иванова. Вдоль улицы располагались магазины купцов Дейтера,
Колпакова, Низовского, фарфоровых и стеклянных изделий
Императорских заводов, Петербургской бумажной фабрики,
куда ради хорошей писчей бумаги мог заглядывать Александр
Пушкин… Но уже в конце 1835 года государь повелел все
строение отдать балетному училищу, торговцев из дома
выселить, аркаду заделать, превратив ее в закрытые
помещения. Точно так же заложили галерею на правой стороне.
Исчезли проходы, удобные во время дождя и снега. Пропала
возможность любоваться театром и улицей, когда из-под
каждой арки открывался новый вид.
Позже историки искусства выскажут предположение, что
родилась Театральная улица под впечатлением от улицы
Руайяль в Париже. Но сходство только внешнее. В столице
Франции вдоль улицы стоит несколько домов, и потому там нет
поражающего воображения единства, достигнутого Карлом
Росси...
Прежде чем уйти с Театральной улицы, еще раз внимательно
оглядимся вокруг. Два одинаковых здания по сторонам,
несмотря на колонны, все же глядятся плоскими, как стены
огромного дворцового помещения. Правда, большими окнами
с арочными завершениями архитектор как бы старается

разрушить это впечатление, желая придать улице сходство с
протяженной галереей, что устроил Ф. Растрелли в Зимнем
дворце перед Иорданской лестницей. Роль такого парадного
входа, открывающего доступ в ансамбль, исполняет круглая
Чернышева площадь. Сюда, в это почти замкнутое
пространство, сходятся дороги с левого берега Фонтанки —
из Московской части города, с набережной правого берега, с
оживленной Садовой и даже от вечно гудящего Апраксина
двора.
Трехэтажные
здания
Министерства
просвещения
и Министерства внутренних дел, повторяя в убранстве
элементы всех других строений ансамбля, как бы предваряют
встречу с улицей-галереей и простором нарядной площадизалы перед театром и библиотекой.
На память нежданно приходят вестибюль и лестница
Михайловского дворца. Размерами, гладью высоких стен,
четким ритмом графичных линий колонн и лестничных маршей
он напоминает небольшой парадный двор внутри здания. А
стеклянный потолок только усиливает это впечатление.
Вестибюль не исключение. Многие покои во дворцах,
сооруженных Росси, — столовые, танцевальные залы, большие
гостиные — своей композицией и декоративным убранством
напоминают уменьшенные в размерах площади для
торжественных церемоний. В то же время ансамбли городских
площадей архитектор решает по законам дворцовых
интерьеров. Так построены площади Александринская
и Чернышева. Так задумана удивительная Театральная улица.
Эта особенность творчества архитектора Росси, скорее всего,
результат влияния первых учителей: темпераментного
декоратора Бренны, театрального художника Гонзага,
мечтавшего стать зодчим, и, безусловно, Пиранези —
архитектора-романтика, мастера офорта. Бренна умел своим
искусством придать любому интерьеру общественное звучание.
Гонзага и Пиранези с успехом строили свои грандиозные ведуты
в замкнутых пространствах сцены или бумажного листа. Карл
Иванович не просто усвоил уроки наставников. Осмыслив их,

он двинулся дальше: стал рассматривать город с его площадями
и улицами как единое гигантское «помещение» под открытым
небом. И тогда площади стали для зодчего огромными залами,
а улицы — галереями и коридорами. Таким путем решая
градостроительные задачи, Карл Росси достиг блистательных
результатов. Не случайно последующие поколения столь высоко
оценили ансамбль Александринского театра.
Успех неизбежно рождает недоброжелателей. Нашлись
любители порассуждать: мол, Росси следовал ансамблю
площади Согласия в Париже. И действительно, сходство есть:
и тут и там одинаковые системы улиц и площадей, открытых
городу, но таковы градостроительные законы классицизма.
Однако существуют и различия. Улица Руайяль, например,
совершенно лишена единства, присущего только улице
Театральной. А случилось это потому, что над созданием
ансамбля площади Согласия трудилось несколько архитекторов
на протяжении восьмидесяти пяти лет, и закончили они свою
работу через восемь лет после создания Александринской
площади. А Росси трудился в одиночестве и завершил ее
в течение четырех лет.
Историк архитектуры Г. Гримм: «...в планировке окружения
Александринского театра... был высший этап, вообще
достигнутый в области градостроительства русского
классицизма. Далее ни Росси, ни кто-либо другой из его
современников уже не пошли».
Историк искусства А. Некрасов: «Несомненно — это
величайшее создание Росси, принадлежащее ему целиком как в
отношении планировки, так и выполнения архитектуры».
Исследователь творчества Росси, искусствовед М.
Тарановская: «Созданный зодчим первый крупный
общественно-культурный центр города — театральный
ансамбль не утратил своего значения, а, наоборот, зазвучал
в полную силу в наши дни».
Архитектор И. Фомин, автор первого исследования
о зодчем — главы о нем в «Истории русского искусства» под
редакцией И. Грабаря: «...настанет время, когда будут

приезжать смотреть эти великолепные памятники архитектуры
Росси, как ездят смотреть мастеров Ренессанса в Италию».
…Старая каменная мостовая, уложенная четкими
квадратами с осветленными сторонами и диагоналями,
уступила место грязно-серому асфальту. Звонкий цокот копыт
сменило рычание автомобильных моторов. Новое время, новая
жизнь пришли на форум муз. И даже название площадь
получила новое — Александра Островского, знаменитого
драматурга, прославившего Москву и навечно связавшего свое
имя с Малым театром. Кстати, и памятник ему, блистательно
исполненный Н. Андреевым, поставлен в древней русской
столице на фоне желтой стены Малого театра. А здесь,
в Петербурге, в здании на этой площади, была впервые
исполнена неумирающая пьеса Гоголя «Ревизор»…
Многое изменилось за годы после создания ансамбля
Александринского театра. Уже не легкие пролетки, сдерживая
свой бег, останавливаются на площади, а тяжелые автобусы
проезжают мимо подъезда библиотеки и здания театра.
Озадаченные делами и домашними заботами горожане спешат
по тротуару нахоженными путями. У каждого свои проблемы,
свои интересы. Им недосуг любоваться величием окружающих
зданий. До самого вечера не иссякают людские ручьи, текущие в
присутственные места, в библиотеку, в театральные кассы, в
расположенные неподалеку магазины. Торопятся люди. Нет
у них лишней минуты, чтобы задержаться и оглянуться вокруг.
Но приходят на площадь и другие, те, кто стремился сюда,
как на долгожднное свидание. Приходят в одиночку, чаще
группами, ведомыми экскурсоводами. Это, главным образом,
приезжие, давно мечтавшие увидеть прославленную
рукотворную красоту. Их сразу можно отличить по тому, как
старательно они выбирают удобную точку обзора.
Старый цветочный ковер давно превратился в сквер
с большими пышными деревьями. В центре его поднялся
тяжелый, разлапистый памятник Екатерине II и закрыл фасад
театра со стороны Невского.
Некогда сиявший бронзой на солнце Аполлон укрыт сейчас

тусклой вуалью черного лака, а само здание, наоборот,
перекрасили в желтый цвет. Тем самым нарушили тональное
единство площади, и театр «выпал» из общего ансамбля.
Рядом с библиотечным корпусом Росси в конце XIX столетия
пристроили еще одно здание книгохранилища, «задавившее»
творение великого зодчего. Случайные, несогласованные меж
собой эклектичные дома поднялись по обеим сторонам театра.
В желтый цвет перекрасили Театральную улицу. Осталось без
скульптурного убранства здание с арками в начале улицы
Ломоносова. Так и не поднялся задуманный архитектором
корпус на северном углу площади Чернышева и набережной
Фонтанки. Многое утратило великолепное творение Карла
Росси, но по-прежнему потрясает величием замысла и
воплощения.
Налюбовавшись вдоволь небольшими и вместе с тем
монументальными павильонами, сурово-величественным
зданием библиотеки, торжественным объемом театра,
поклонники красоты спешат на Театральную улицу, чтобы
замереть в восторженном удивлении от совершенства форм и
благородства пропорций. Здесь слились воедино неповторимый
талант зодчего и мастерство исполнителей...
Замыслив ансамбль улицы, который своей красотой и
величавостью должен был превзойти созданное его
современниками, Карл Иванович даже не предполагал, что
прокладывает себе путь в будущее. В октябре 1923 года ясную и
радостную улицу назвали именем зодчего Росси. Оставили
навечно жить в памяти потомков имя того, кто придал
Петербургу «строгий, стройный вид...».

В ОТСТАВКЕ
I
Свобода-несвобода, несвободная свобода. Бывают такие
словосочетания. Это когда человек объявлен свободным,
независимым, но каждая его поездка или каждое предпринятое
им дело можно совершить только с чьего-то разрешения или
ведома.
Даже уволенный в отставку, Карл Росси равно лишен
возможности жить по собственному усмотрению. Папка его
формулярного списка пухнет от постоянных прошений
на поездки к жене в Ревель.
7 апреля 1833 года вице-президент Кабинета Н. Селявин
докладывает министру двора П. Волконскому: «Архитектор
Росси сего числа показывал лично мне письмо, полученное им
из Ревеля от жены его, которая с прошедшей весны там
находится с детьми своими в ожидании его определить их
в тамошнюю гимназию. Нынче бывши в болезненном
положении просит его со слезами прибыть к ней для сказанного
предмета хотя на самое короткое время».
Причины столь долгого отсутствия Софьи Андреевны
в Петербурге сегодня неизвестны. Можно только высказывать
предположения. Например, решено было вывезти детей на лето
из Петербурга, а потом госпожа Росси задержалась в связи с
предстоящими родами (27 декабря 1832 года на свет появилась
Екатерина Росси). Может быть, что-то случилось с родителями
Софьи Андреевны и она поспешила на родину, забрав детей. Не
исключено, что причина в постоянном отсутствии денег
в семье, а жизнь в Ревеле, где два собственных домика, намного
дешевле, чем в столице. Во всяком случае, поводом для отъезда
могли стать и все предположения, вместе взятые и каждое в
отдельности.
С Карлом Ивановичем остался старший сын Александр.
В декабре 1833 года ему предстояло сдавать в Академию
художеств экзамен по архитектуре профессору К. Тону. А пока

он заканчивал отчетные чертежи по театру и окружающим его
строениям. Отец учит его по той же методе, по какой некогда
сам постигал архитектурную науку у требовательного Бренны.
И мальчик успешно справляется с уроками. Не должны
прерывать учебу и дети, отъехавшие с матерью. Вот почему
их следует срочно определить в тамошнюю гимназию.
Для свободного человека подобные заботы не требуют
больших усилий, но для уволенного в отставку Росси они
сопряжены с хлопотами и перепиской. Наконец 10 августа
министр двора милостиво разрешает отлучку на двадцать
восемь дней. Архитектор получает свидетельство с красной
сургучной печатью.
25 сентября недомогающий Росси просит из Ревеля продлить
ему отпуск еще на двадцать дней. Однако разрешение дано
только на неделю. Приходится неизвестно для чего
возвращаться в Петербург. Через месяц он снова подает
прошение об отъезде к семье. 2 ноября разрешение дано.
Нескончаемая переписка, волнения, разъезды не способствуют
«излечению расстроенного здоровья», на чем так заботливо
настаивал император.
18 апреля 1834 года на стол министра двора ложится
очередная просьба архитектора об отпуске на пять месяцев
в Ревель. В этот год в семье Росси родился мальчик Николай.
5 февраля 1835 года разрешен отъезд в Ревель до 1 мая
с условием, что зодчий подготовит там чертежи и планы
переделки левого корпуса Театральной улицы под нужды
театральной школы.
24 июля 1835 года архитектор подает очередной рапорт: «…
проживая здесь в столице врозь от семейства моего,
находящегося в Ревеле, я должен был нести двойные расходы
содержания моего и сим расстроил состояние мое. Для
приведения в порядок домашних дел моих я осмеливаюсь
покорнейше просить… уволить меня в отпуск в город Ревель
на все зимнее время до весны будущего 1836 года». Странное
положение: человек, отошедший от дел, пребывающий
в отставке, бесцельно проживает в Петербурге и каждый раз

просит милостивого разрешения на свидание с семьей. Даже
князь С. Гагарин, временно заменивший умершего Селявина,
осознает необычность ситуации. Князь обращается к министру
двора: «Архитектор, коллежский советник Росси просит об
увольнении его в Ревель… Испрашивая на сие разрешение,
Вашего Сиятельства, имею честь присовокупить, что архитектор
Росси по высочайшему повелению... уволен от всех занятий по
строениям». Князь Волконский, недолго раздумывая,
накладывает резолюцию: «Уволен, ибо он в должности больше
не состоит, а притом спросить у него, где проект плана для
театральной школы, им деланный…» Ну как тут не вспомнить
мудрую мысль некоего начальника из «Повести о капитане
Копейкине»: «…не было еще примера, чтобы у нас в России
человек, приносивший, относительно, так сказать, услуги
отечеству был оставлен без призрения». А касательно того, что
«расстроил состояние свое», то, как говорил все тот же мудрый
начальник, «ищите сами себе средства, старайтесь сами себе
помочь...».
Шестидесятилетний без года Росси ищет настойчиво и
постоянно. Поиски доводят до того, что приходится отложить
отъезд. 26 августа 1836 года прусский купец Карл Штрайх подает
иск на архитектора Росси, не вернувшего 3023 рубля долгу.
Архитектор молит высчитывать этот долг по частям из
получаемых окладов — 15 500 рублей ассигнациями в год.
Но еще 28 апреля 1834 года он взял в казначействе 3 тысячи
в долг под эти же оклады. Прославленный зодчий, чьи творения
вызывали неподдельный восторг жителей столицы, оказался
между двумя кредиторами, как мореплаватель между Сциллой
и Харибдой, когда нет спасения. Купец все же смилостивился, и
окончательный расчет завершился только 10 мая 1838 года.
Растет семья. Дорожает жизнь. И конечно, «средств для
прокормления» не хватает. Приходится идти на самые
невероятные ухищрения, которые в другое время себе бы
не позволил.
Еще в 1832 году, как раз в тот день, когда Карл Иванович
подал прошение об отставке, на основании императорского

повеления архитектору Росси был вручен пожизненный
безденежный билет в ложу №
14 второго яруса
Александринского театра. Одновременно объявлено, чтобы «…
билет сей при приезде кого-либо в театр в означенную ложу был
каждый раз при входе предъявляем капельдинерам… которым
дано приказание, не отбирая билета сего, пропускать в
упомянутую ложу...». И вот в январе 1837 года билет становится
причиной громкого скандала.
14 января директор императорских театров Гедеонов
доносит министру двора: «…господин Росси предложил
дирекции, не желает ли она отобрать от него сию ложу, а ему
заплатить за нее деньгами.
По неизвестности, вправе ли еще г. Росси делать без особого
дозволения подобного рода передачи ложи… я не решился
принять его предложения.
Но ложа сия занимается почти на всех представлениях
разными лицами из публики и как впуск в оную делается всегда
по особенному на нее выданному г. Росси билету, то и
открылось, что с сим билетом присылается в театр человек,
который и продает в коридоре сию ложу местами по одиночке
разного рода людям… Сему посылаемому было не только много
раз подтверждено сего больше не делать, но даже… был он за
то задержан в театре с объявлением, что если продолжит еще
впредь подобныя действия, то… будет препровожден
в полицию.
Несмотря однако на сие оказалось, что при спектакле
бывшем 10 января впущено было таковым же образом в ложу…
разного рода людей семь человек, из коих между двумя
произошла ссора и драка, при разбирательстве коих полициею
оказалось, что в числе сидевших в сей ложе были дворяне или
чиновники, а также крепостные люди…»
Конфуз, скандал. Коллежский советник, человек известный
в обществе — и вдруг торгует ложей, подаренной государем
императором. Сюжет примечательный для обсуждений
на вечерах и в гостиных. 17 января наконец следует высочайшее
повеление: «Объявить г. Росси, чтобы во избежание

неприятностей не продавать впредь никому своей ложи, в
противном случае может оной лишиться». Для завзятого
театрала, каким был зодчий, — предупреждение серьезное.
Билет в ложу стоит от 5 до 20 рублей, в зависимости от яруса
и размещения. У Карла Росси ложа хорошая. За билет можно
в среднем брать 7 рублей. Не имея теперь возможности
продавать места, он теряет за вечер в среднем 50 рублей, а это
очень серьезное подспорье в домашнем бюджете.
Коллежский советник Росси, отец девятерых детей, обязан
иметь другие надобности. «Вы изумитесь, — писал А. Башуцкий,
историк Петербурга, — убедясь, что семейство вовсе не из
первоклассно богатых, состоящее из трех, четырех лиц, имеет
надобность в 12 или 15 комнатах… Помещения соображены
здесь вовсе не с необходимостью семейств, но с требованиями
приличия...» А зодчий в эти годы вдобавок ко всему проживает
в одном из самых дорогих районов города — на Итальянской
улице в доме 11. Переезд сюда вызван необходимостью.
С 1831 года другие архитекторы начинают застраивать площадь
перед Михайловским дворцом по его проектам и планам. Для
Росси вовсе не безразлично, как пойдет дело, как в конце
концов будет смотреться самый первый из задуманных им ан-­
самблей.
Еще в 1821 году архитектор собирался образовать перед
дворцом некую «вхожую палату» под открытым небом. Он
представлял себе, как здания с едиными фасадами,
украшенными колоннами и пилястрами, с рустованными
аркадами в первом этаже, окружат площадь с трех сторон.
И будет она походить на огромный аванзал, предваряющий
встречу с торжественной анфиладой дворцовых покоев...
Государь поначалу одобрил этот план с приложенными
к нему рисунками обывательских домов, «кои должны
выстроены быть на назначенных для них местах». А всего таких
мест выделено одиннадцать, каждое площадью около 500
квадратных сажен. Потом, как мы знаем, император Александр
изменил свое мнение и повелел строить обывательские дома
скромнее и проще. Пришлось зодчему рисовать новые фасады.

Они были заново высочайше апробованы и направлены
к генерал-губернатору, чтобы «для соблюдения и точности
общего плана места для тех домов разбиты были им же и чтобы
шаблоны и прочие меры для сих строений получаемы были от
него же Росси». После всех этих распоряжений участки вокруг
площади еще многие годы стояли укрытые глухими заборами,
за которыми буйно прорастали лебеда и огромные лопухи.
Первым — в 1831 году — начал строение на западном углу
площади и Инженерной улицы архитектор А. Брюллов. Через
два года в этом здании (ныне площадь Искусств, дом 1)
открылся Михайловский театр (с 1918 года — Малый оперный,
ныне Академический театр оперы и балета им.
М. П. Мусоргского). Рядом с ним встал дом (ныне площадь
Искусств, дом 3), где поселился знакомый Пушкина,
Жуковского, Вяземского, Глинки — меценат и композитор граф
Михаил Виельгорский. Позже он переедет через дорогу в дом 5
по Итальянской улице, построенный архитектором П. Жако
(ныне площадь Искусств, дом 5). Дом, навсегда вошедший
в историю русской культуры еще и потому, что в подвале его
второго двора в 1911 году открылось знаменитое кафе
«Бродячая собака» — клуб петербургских писателей, артистов,
художников.
На другой стороне площади — через сквер, против
Михайловского театра, в доме 2 (снесен в 1903 году) поселился
создатель первого частного «Музеума» русского искусства,
издатель журнала «Отечественные записки», историк
и писатель Павел Свиньин. В соседнем строении (Михайловская
площадь, дом 4) в 1836—1838 годах проживала Екатерина
Карамзина, вдова автора «Истории государства Российского» и
единокровная сестра поэта П. Вяземского. В 1844 году сюда
переехал М. Виельгорский, а позже поселился известный
писатель А. К. Толстой.
Карл Иванович Росси соседствовал с этими замечательными
людьми, но вряд ли с ними встречался. Он был «из другого
круга». Всего-навсего «строитель». Никаких документальных
свидетельств о посещении зодчим музыкальных вечеров

у Виельгорского или о его свидании с издателем
«Отечественных записок» пока не найдено. Судя по
документам, ближайшими друзьями Росси, по-прежнему,
оставались только его старый помощник Николай Ткачев,
ушедший еще в 1829 году в отставку, и семейство Пуаро.
Именно они были восприемниками на крестинах маленькой
Леонтины, родившейся в 1837 году…
Почти десять лет велось строительство вокруг площади
и вдоль улицы, соединявшей ее с Невским проспектом. В конце
концов по трем сторонам прямоугольного пространства
поднялись дома с одинаковыми фасадами. Первые этажи их
обработаны в руст. Окна вторых — украшены наличниками, а
на третьих этажах — прямоугольные проемы в гладкой стене.
Над зданиями нависают карнизы с большими кронштейнами.
Росси, правда, пытался украсить Михайловскую улицу
по своему первоначальному замыслу — аркада вместо первого
этажа, ризалиты с восемью пилястрами по углам и центральный
ризалит с двенадцатью пилястрами ионического ордена. Какникак здание справа, если смотреть от Невского, предназначено
для Дворянского собрания, а слева — для гостиницы и
ресторации. Но и в этом случае аркады были запрещены, как
на любимой им Театральной улице. Давний замысел Росси так и
не нашел воплощения…
Надобно заметить, что все, кто занят был обстройкой
площали и прилегающих улиц, — А. Брюллов, П. Жако,
А. Михайлов, И. Болотов, Л. Шарлемань, — чрезвычайно
бережно относились к замыслам и планам стареющего зодчего.
Порой они обращались к нему за советом или помощью, и тогда
Росси вновь чувствовал себя нужным, способным создать новые
замечательные творения. В такие дни на задний план отступали
грустные раздумья о будущем, тягостные поиски вечно
отсутствующих в доме денег. Так завершался год, в декабре
которого
Карл
Иванович
Росси
отметил
свое
шестидесятилетие…
1837 год — тяжкий для России. 29 января прокатилась
по Петербургу страшная весть: Пушкин умер от раны,

полученной на дуэли.
Похороны назначены на 1 февраля. Пуаро прознал, что
правительство, опасаясь всяких волнений, перенесло отпевание
Пушкина в Конюшенную церковь на Мойке. Проход сюда только
по особым билетам, но Пуаро посчитал необходимым отдать
последний долг покойному. Старый балетмейстер гордился, что
первым поставил в Петербурге балет «Руслан и Людмила».
Теперь вот нет в живых поэта, и сам Пуаро совсем редко ставит
новые танцы. Скорее всего, некогда прославленный танцор
позвал с собой и родственника — Карла Росси. Когда они
приехали, площадь перед церковью уже была заполнена
каретами и публикой. В церковь пускали только тех, кто
в мундирах, и дипломатов.
Назавтра стало известно, что было отдано повеление: в часы
панихиды профессора университета не должны отлучаться
от своих кафедр, а студенты обязаны присутствовать
на лекциях. Передавали даже слова некоего влиятельного лица:
студенты могут «пересолить». А позже стало известно, что гроб,
обернутый рогожей и укрытый соломой, под охраной трех
жандармов ночью, тайно увезли в Святогорский монастырь,
неподалеку от имения поэта…
Карла Росси, вероятно, потрясло число желавших проститься
с поэтом. Пришли чуйки и потертые чиновничьи шинели,
зипуны и шубы на барсучьем меху, гвардейские шинели с
бобровыми воротниками и парадные формы иноземных
послов. Казалось, весь Петербург решил сказать свое последнее
«Прощай!». То было всеобщее признание, всеобщая скорбь. И
неизбежно должна была возникнуть мысль: припомнят ли меня
после моей кончины?.. Мысль естественная для каждого
Артиста, чье призвание отдавать свой дар людям…
Долго еще в салонах и гостиных обсуждали поступок
Дантеса, действия Бенкендорфа, судьбу несчастной вдовы.
Только появление ранее невиданной забавы — чугунной дороги
до Павловска — родило новые пересуды.
Еще летом 1836 года возле церкви лейб-гвардии
Семеновского полка соорудили большой деревянный сарай.

Из него выползли черные нити чугунных рельсов и протянулись
вплоть до Павловска. А 30 октября 1837 года состоялось
торжественное открытие дороги — первой в России. С утра
поглядеть необычное зрелище собрались сотни людей — старые
и молодые, сановные и бесправные с любопытством ожидали
начала действа. Наконец, в 12 часов 45 минут ударил колокол,
в ответ раздался рев гудка, и маленький паровозик потащил
за собой украшенные флагами вагоны и прицепленные к ним
платформы со скотом, досками, инструментами, пробегая
версту за две с половиной минуты.
Билет до Царскоо Села и обратно в первом классе стоит 5
рублей, во втором — 3 рубля 60 копеек, в третьем — 2 руб­ля 40
копеек. Прокатиться всей семьей — недешево, но, глядя
на умильные лица детей, Карл Иванович не мог устоять. То-то
было радости и восторга. А деньги? Не в них счастье. А
разговоров и воспоминаний хватило надолго…
Вторая половина декабря установилась морозной и ясной.
Город уже жил ожиданием Рождества: дети — елки и подарков,
взрослые — обычных радостей и забот праздника. Причем
характер забот менялся от окраин к центру.
В тот вечер 17 декабря, накануне своего шестидесятилетия,
Карл Иванович обсуждал с женой сложную проблему: как
рассадить завтра немногочисленных гостей за праздничным
столом. Разговор нежданно нарушила горничная, вбежавшая
с криком: «Барыня! Барыня! Зимний дворец горит!» Как горит?
Почему горит? Разве мог кто ответить на эти вопросы сразу.
Завернувшись потеплее, Карл Иванович заспешил
на Дворцовую площадь. Двинулся вдоль канала, а потом
по Мойке. Уже всюду толпился народ, а выйти на самую
площадь помешала цепь солдат, передававшая друг другу
кирпичи. Они лежали тут же, заготовленные для строения
Штаба гвардейского корпуса…
Из воспоминаний В. Жуковского, который жил тогда
в бывшем Шепелевском доме на углу Миллионной и Зимней
канавки: «...вся громада дворца представляла огромный костер,
с которого пламя то всходило к небу высоким столбом, под

тяжкими тучами черного дыма, то волновалось, как море, коего
волны вскакивали огромными, зубчатыми языками, то
вспыхивало снопом бесчисленных ракет, которые сыпали
огненный дождь на все окрестные здания. В этом явлении было
что-то невыразимое; дворец и в самом разрушении своем как
будто неприкосновенно вырезывался со всеми своими окнами,
колоннами и статуями неподвижною черною громадой
на ярком трепетном пламени». Так, наверное, горела Москва
в 1812 году. Так, возможно, полыхал Рим, подожженный
императором Нероном. А в толпе, затихшей при виде буйства
огня, слышны были порой тяжкие вздохи и горестные
замечания: «На все Божья воля!»
На сильном ночном морозе долго не устоишь, и потому все
подробности Карл Иванович узнал на следующий день к вечеру.
17 декабря с утра в большом Фельдмаршальском зале
Николай Павлович и Михаил Павлович отбирали из рекрутов
солдат в гвардейские полки. Проходя вдоль строя новобранцев,
император мелом на их груди метил названия полков. Потом
по дворцу бегали скороходы с курильницами, дабы заглушить
тяжкие запахи. Кое-кто, правда, жаловался, что пахнет дымом,
но жалобам не придали значения. К вечеру дым усилился.
Солдатам, стоявшим на часах неподалеку от Петровского зала,
стало трудно дышать. Когда дым заполнил Фельдмаршальский
зал, пожарные попытались вскрыть пол, чтобы обнаружить
причину. Но достаточно было одного удара ломом, как рухнула
фальшивая зеркальная дверь и пламя вырвалось на свободу.
Тотчас огонь охватил соседний Петровский зал.
Государь с семьей был в Большом Каменном театре. Давали
«Баядеру», и танцевала прославленная Тальони. Узнав о
несчастье, император помчался во дворец, забрав с собой брата
и старшего сына. Николай Павлович тут же взял командование
в свои руки. Настал его звездный час. Теперь можно было всем
показать свою решительность, хладнокровие, разумность
принимаемых решений и человеколюбие. Велено было собрать
без промедления все гвардейские полки. Однако уже никто
и ничто не могло сдержать буйство огня. Оставалось только

выносить на площадь все, что можно.
Гвардейцы старались не за страх, а за совесть. Вытаскивали
из огня мебель и хрупкий фарфор, картины и сундуки
с платьем, кухонную утварь и книги, ковры и массивные
торшеры. Снимали с петель украшенные бронзой и
инкрустацией двери, вынимали из стен зеркала. Портреты
героев войны 1812 года из Военной галереи складывали вокруг
Александровской колонны. Тут же поставили 69 тяжелых
шкафов с архивом. Солдаты под командой Михаила Павловича
закладывали окна и двери Эрмитажа кирпичом, ломали
переходы во дворец. Пожарники сбрасывали с крыши
Картинной галереи падающие головешки. Эрмитаж все же
удалось отстоять.
К утру, когда дворец полыхал целиком, принялись считать
потери. Оказалось, что при спасении имущества погибло 13
солдат и пожарных. Из 3000 обитателей дворца никто не
пострадал. Целым оказалось и все имущество. Поначалу,
правда, не нашли императорского серебряного кофейника и
позолоченного браслета. Кофейник обнаружили через
несколько дней. Его действительно стащили, но никто из
петербургских скупщиков не захотел принять украденное, и вор
вынужден был вернуть его. А браслет нашли весной, когда стаял
снег.
Дворец догорал три дня. За это время установили причину
пожара. Сначала загорелась деревянная стена между
Петровским и Фельдмаршальским залами. Ее поставили
в спешке, когда в 1834 году О. Монферран перестраивал
некоторые дворцовые покои. Почти вплотную к стене проходил
дымоход печей первого этажа. Впопыхах в дымоходе забыли
заложить кирпичом открытый душник. Искры из душника
попали на просохшее дерево. Оно начало тлеть, а к вечеру
загорелось, и огонь пошел гулять по деревянным сводам и
перекрытиям. Следствие длилось несколько недель, но
император взял Монферрана под свою защиту, и архитектора
признали невиновным. Иначе Николай поступить не мог. Ведь
он самолично торопил архитектора и утверждал его чертежи.

В первый день Рождества, 25 декабря, объявили Комиссию
по возобновлению Зимнего дворца. Восстановление фасадов
и отделку парадных залов поручили статскому советнику В.
Стасову, о котором десятилетия спустя И. Грабарь напишет:
«Искусство его не так определенно и индивидуально... Его
постройки очень разнородны, часто противоречивы. Одной,
ясно намеченной линии, как у Росси, у него не было никогда...»
Личные покои доверили возродить мастеру интерьеров
надворному советнику А. Брюллову, умевшему великолепно
подражать готическому, мавританскому и помпейскому стилям.
Общее наблюдение предстояло осуществлять действительному
статскому советнику А. Штауберту, отличившемуся при
возведении зданий Сената и Синода. Коллежский советник К.
Росси, придавший центру Петербурга новый облик, для работ
во дворце приглашен не был.
Так завершился в русской столице 1837 год, с которого Карл
Иванович начал отсчет седьмого десятка своей жизни.
В начале января 1838 года от Росси потребовали чертежи его
старых переделок в Зимнем дворце. Николай I хотел
восстановить свой зимний дом в прежнем виде и как можно
быстрее. Комиссии велено было завершить все основные работы
в течение года. И желание императора выполнили. К празднику
Пасхи 1839 года — 26 марта — восстановление дворца
в основном было завершено. Оставалась лишь отделка больших
парадных зал.
Француз А. де Кюстин, посетивший Россию в тот год, оставил
свои «Записки»:
«Я увидел и фасад нового Зимнего дворца — второе чудесное
свидетельство безграничной воли самодержца, который с
нечеловеческой силой борется против всех законов природы.
Но цель была достигнута, и в течение одного года вновь возник
из пепла величайший в мире дворец, равный по величине Лувру
и Тюильри, взятым вместе.
Нужны были невероятные, сверхчеловеческие усилия, чтобы
закончить постройку в назначенный императором срок. На
внутренней отделке продолжали работу в самые жестокие

морозы. Всего на стройке было шесть тысяч рабочих, из коих
ежедневно многие умирали, но на смену этим несчастным
пригоняли тотчас же других, которым, в свою очередь, суждено
было вскоре погибнуть. И единственной целью этих
бесчисленных жертв было выполнение царской прихоти...
В суровые 25—30-градусные морозы шесть тысяч безвестных
мучеников, ничем не вознагражденных, понуждаемых против
своей воли одним лишь послушанием, которое является
прирожденной, насильем привитой добродетелью русских,
запирались в дворцовых залах, где температура вследствие
усиленной топки для скорейшей просушки стен достигала 30
градусов жары. И несчастные, входя и выходя из этого дворца
смерти, который благодаря их жертвам должен был
превратиться в дворец тщеславия, великолепия и удовольствий,
испытывали разницу температуры в 50—60 градусов.
Работы в рудниках Урала были гораздо менее опасны для
жизни человека, а между тем рабочие, занятые на постройке
дворца, не были ведь преступниками, как те, которых посылали
в рудники. Мне рассказывали, что несчастные, работавшие
в наиболее натопленных залах, должны были надевать
на голову какие-то колпаки со льдом, чтобы быть в состоянии
выдержать эту чудовищную жару, не потеряв сознания и
способности продолжать свою работу. Если нас хотели
восстановить против всего этого дворцового великолепия,
богатой позолоты и исключительной роскоши, то лучшего
средства для того не могли придумать... Мне стало очень
неуютно в Петербурге после того, как я увидел Зимний дворец
и узнал, скольких человеческих жизней он стоил».
Задержалась лишь отделка Георгиевского и Аполлонова
залов в корпусе, соединяющем дворец с Малым Эрмитажем. Но
и они к лету 1841 года предстали перед посетителями во всем
своем торжественном великолепии. В конце июля или начале
августа 1841 года император позвал к себе зодчего и стал водить
его по залам, видимо, желая показать, как быстро и
великолепно воссозданы все интерьеры. Было в этом нечто
иезуитское: демонстрировать замечательному мастеру, как

обошлись без его помощи. Росси молчал и внимательно слушал
пояснения государя. Наконец вошли в Георгиевский зал.
Оглядев его, зодчий заметил, что при такой конструкции
потолок скоро рухнет. Император возмутился: он лично
просматривал все чертежи, на каждом листе есть его подпись —
«Быть по сему». Росси настаивал на своем. Разгневанный
Николай указал архитектору на дверь. А 9 августа перекрытие
зала обрушилось...
Пораженный император пожелал немедленно видеть Росси.
Дважды приезжал к архитектору флигель-адъютант. Росси ехать
во дворец не хотел. Наконец после долгих уговоров начальника
Кабинета князя С. Гагарина, он согласился. Император встретил
зодчего, обнял и сказал: «Прости меня, я заблуждался».
Через три с половиной месяца, 26 ноября, последовал
приказ: «По высочайшему повелению, министром
Императорского двора архитектор коллежский советник Росси
назначен членом по искусственной части в существующих при
Кабинете строительных комиссиях и впредь учреждаемых,
кроме по Зимнему дворцу». Это — очередное вынужденное
признание таланта зодчего, всем известного «многими
важными зданиями, произведенными по его проектам».
Но вместе с тем это ограничение возможностей, несвобода
действий и никакого денежного поощрения. Императоры
не прощают своих поражений.
II
Время и место, пожалуй, — главные величины,
определяющие проявление характера и раскрытие таланта.
Градостроительные планы Росси могли, например, найти свое
воплощение только в столице Российской империи, только
после завершения победной войны и только в годы
национального
самоосознания,
радужных
планов
государственного и духовного обновления.
Трагедия 14 декабря 1825 года не враз отозвалась в умах и
поступках людей. Подавив оппозицию, стремившуюся

к реформам, Николай I сам быстро понял их необходимость. Вот
почему первые его шаги на государственном поприще разумны
и прогрессивны по сравнению с последними годами
Александра. Припомним: увольнение «притеснителя всей
России» Аракчеева; создание Комитета 6 декабря 1826 года «для
пересмотра государственного управления» и подготовки мер
постепенной отмены крепостного права; отмена жестокого, как
говорили, «чугунного», цензурного устава, выработанного еще
при Александре I, и создание нового, либерального. Все эти
действия могли посеять надежды во многих острых умах.
Не случайно возвращенный из ссылки Пушкин уповает
на поступки нового императора и сравнивает его с царемреформатором Петром I:
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.

В эти годы Карл Росси еще в чести и замыслы его
соответствуют правительственным устремлениям.
Проходит время, а задуманные реформы не находят
воплощения. Радужные надежды рассеиваются, и Николай I
не обретает той признательности общества, которой
пользовался его старший брат в первые годы своего
царствования. «Победитель» 14 декабря для думающей части
населения все яснее предстает силой карательной.
Страх перед революционными грозами 1830—1831 годов
во Франции и Польше вынудил правительственный корабль
отвернуть вправо. Причем столь круто, что в 1839 году цензор А.
Никитенко с горечью записал в своем дневнике: «России
необходим еще новый Петр Великий. Первый Петр Великий
ее построил, второму надлежало бы ее устроить. Теперь в ней
всё в хаосе. Кто выведет ее из этого хаоса? Где могущественный,
светлый ум, который разделил бы стихии и связал их в
гармоническое целое?»
Курс государственного корабля, определяемый триадой

«самодержавие, православие, народность», не вызвал
сочувствия лучших людей общества. Его не одобряли те, кто
хотел видеть развитие России по образцу Западной Европы. Не
принимали его и те, кого историк Тимофей Грановский в своем
письме 1838 года впервые назвал «славянофилами». Последние
считали современный им строй извращенным по причине
насаждаемой бюрократии в церковной и государственной
жизни. Однако «корабль», не считаясь с мнением
многочисленных «пассажиров», продолжал двигаться
в заданном направлении.
В 1840 году Министерство государственных имуществ
поручило К. Тону, ревностному приверженцу «руссковизантийского стиля», составить атлас «образцовых» проектов
крестьянских построек. Архитектуре следовало говорить с
современниками языком, «издавна русскому народу знакомым
и слившимся со всеми его стихиями». По сей причине
в 1841 году принят закон, который указывал, что «могут
с пользой принимаемы быть в соображении чертежи,
составленные на построение православных церквей
профессором Тоном». В такое время, в таких условиях
классицизм Росси, стиль, утвержденный некогда в
свободомыслящей Франции, был абсолютно не нужен.
Для Карла Росси отставка от должности не есть отторжение
от дела. Он из той породы людей, что не мыслят себя без
любимой работы. Потеря ее есть потеря смысла жизни. Делом
такие люди держатся, делом живут до последних дней своих.
Вот почему, чуть-чуть укрепив здоровье, Росси вновь начинает
заниматься любезной сердцу архитектурой — рисует, чертит,
проектирует.
В 1834 году предлагает окончательный вариант
Михайловской улицы, по которому ведет застройку П. Жако.
В 1836-м — переделывает левый корпус Театральной улицы,
приспосабливая его для нужд балетного училища. В 1838 году
рисует вариант новой площади перед Инженерным замком, но,
увы, согласия на строительство не получает.
В том же 1838 году по просьбе графини А. Орловой-

Чесменской и архимандрита Фотия создает проект колокольни
для одной из старейших российских обителей — Юрьева
монастыря в Новгороде Великом. Но даже за 185 верст
от столицы зодчий все же под пристальным вниманием
императора. Узнав о проекте, Николай I велит «укоротить»
колокольню: строить ее двухъярусной, а не трех-, как замыслил
Росси. Новая звонница не должна превышать Ивана Великого
в Московском Кремле.
В поисках дела Карл Иванович выполняет поручения
Министерства финансов, где правит граф Е. Канкрин,
написавший в молодости несколько книжечек об архитектуре.
Немец, педант, дотошно разбирающийся в своем деле, граф
уважает людей, преданных своему занятию. Вот почему
он охотно помогает Росси. Весной 1841 года министр поручает
зодчему построить новый мост у Никольского рынка взамен
недавно рухнувшего. Карл Иванович с удовольствием берется
за дело и успешно справляется с ним. 14 ноября министр
докладывает государю: «Устройство вновь сооруженного моста
у Никольского рынка на железных балках было поручено
архитектору Росси и выполнено им, хотя и по известной методе,
но со многими придуманными им скреплениями, по отзыву
генерал-лейтенанта Гетмана с полною безопасностью. Как
кроме сего поручения на Росси возлагаются и другие, особенно
по таможенной части, то Министр финансов осмеливается
всеподданнейше
испрашивать
высочайшего
Вашего
Императорского Величества соизволения на выдачу Росси, по
настоящему случаю, в награду из сумм, на сооружение
означенного моста предназначенных, восьмисот рублей
серебром».
Император соизволил милостиво разрешить. Награда
немалая и для архитектора важная. В доме, как всегда, нет
денег, а по курсу, установленному Канкрином, зодчий получит
2800 рублей ассигнациями — почти пятую часть своего годового
пенсиона.
Через две недели после этого события Карл Росси назначен
членом по искусственной части в существующих строительных

Комиссиях. Видимо, не так-то легко обойтись без его опыта,
вкуса и знаний.
Памятуя случай в Георгиевском зале Зимнего дворца,
государь теперь поручает Карлу Ивановичу самые различные
технические проверки и наблюдения. То следует представить
заключение о состоянии стропил и балок Большого Каменного
и Каменноостровского театров, то надлежит высказать
соображения о надежности Ротонды — двухъярусного круглого
зала с верхним светом в новопостроенном архитектором А.
Штакеншнейдером Мариинском дворце. Карлу Росси велено
наблюдать за строением Александринской больницы —
своеобразного памятника умершей дочери императора
Александре Николаевне. Правда, без дополнительного
жалованья...
Все же в этом потоке хлопотных, чисто технических
поручений выпало одно настоящее дело: устроение
пространства между Синодом и Конногвардейским манежем.
В 1842 году канал, протянувшийся от Адмиралтейства до
«Новой Голландии», заключили в трубу, а сверху насадили
деревья. Десять лет понадобилось, чтобы наконец проект Росси
претворили в жизнь. Вскоре после этого события Николай I
нежданно получил подношение из Берлина: две бронзовые
статуи Победы работы скульптора X. Рауха. Это прусский король
Фридрих-Вильгельм IV прислал их как ответный дар за две
группы «Укротителей коней», созданных П. Клодтом. Николай
Павлович решил установить полученные статуи на новом
бульваре, и Рауху заказали проекты постаментов. В конце
1844 года чертежи прибыли в Петербург, но, видимо, не
понравились императору. Вот тогда все работы поручили Карлу
Росси.
18 января 1845 года зодчий подал на высочайшее имя
записку «Об устройстве двух гранитных колонн под бронзовые
фигуры для нового Адмиралтейского бульвара»10:
«1. Чтобы они находились при сих бульварах, а приличным
нахожу поставить их не на боковых аллеях бульвара, но с той же

стороны площади при входе с боков среднего бульвара, обратив
лицами одну к другой на одних гранитных пьедесталах без
ступеней, соразмерной величине статуям и местности.
2. Так же не менее сего нахожу приличным статуи сии
на таких же гранитных пьедесталах и без ступеней по сторонам
с боков въездов вновь устраиваемого через реку Неву
постоянного моста (Благовещенского, потом Николаевского,
ныне Лейтенанта Шмидта. — Ю. О.), т. е. две статуи со стороны
Английской набережной и две со стороны Васильевского
острова, обратив их лицами одна к другой, приличие в
постановке сих статуи потому более соответственным сему
месту, что статуи сии изображающие победу, будут означать и
ту победу, которой венчалось преодоление всех прежде бывших
препятствий к устроению столь великолепного моста».
Конечно он, Росси, поставит эти колонны в начале бульвара.
Они исполнят роль соединительного звена между Синодом,
украшенным скульптурами, и строгим портиком манежа,
но слишком просто задание и потому неинтересно. Вот если
бы... И зодчий опять начинает мыслить масштабами городских
ансамблей...
Сейчас строят мост через Неву — от Благовещенской
площади к пространству между 4-й и 6-й линиями
Васильевского острова. Первый железный постоянный мост
в городе. Вот если расширить Благовещенскую площадь и перед
въездом на мост поставить еще две гранитные колонны
с фигурами Победы и точно такие же колонны установить
на съезде с моста на Васильевский остров. Тогда все завяжется
в единый узел — площадь перед Исаакием, затем
Благовещенская, чудо техники — новый мост и новая, нарядная
площадь на Васильевском острове. В единую цепь соединятся
торжественные ансамбли площадей левого и правого берегов
Большой Невы...
Предложение Росси, конечно, не приняли во внимание.
А когда в 1850 году завершили сооружение моста, то он сразу
стал излюбленным местом гулянии петербуржцев. Из
воспоминаний современника: «Любимая прогулка теперь —

Благовещенский мост, дивное ожерелье красавицы Невы, верх
искусства во всех отношениях! Мост прельщает в двойном виде.
Днем он кажется прозрачным, будто филиграновый, легкий как
волны, а при полночном освещении является громадною
массою, спаивающею между собой два города...»
И этот урок ничему не научил старого мастера. Едва
завершив установку колонн на Конногвардейском бульваре,
он принялся рисовать планы устройства площади южнее
Исаакиевского собора. У зодчего одно правило — «любовь
и честь своего звания». Над ним начинают посмеиваться. Коекто даже называет за глаза фантазером, а он не мыслит себя вне
архитектуры, как нельзя сегодня представить историю русского
зодчества без имени Росси. Карл Иванович трудится истово и
самозабвенно. А может, именно в этом жаждет найти
отдохновение от многочисленных домашних забот?
Задача непростая. На южной оконечности площади, на левом
берегу Мойки там, где некогда собирался он возвести дворец
Михаила Павловича, архитектор А. Штакеншнейдер построил
великолепный дом для великой княжны Марии Николаевны,
ставшей после замужества герцогиней Лейхтенбергской. Против
него, на правом берегу Мойки по обеим сторонам Синего моста,
архитектор Н. Ефимов начал возводить здания Министерства
государственных имуществ. На северной стороне площади
завершалось сооружение Исаакиевского собора. И все эти
строения следовало как-то объединить, придать огромному
пустырю вид, достойный столицы.
Скорее всего, в конце 1845 года зодчий составляет записку:
«Архитектор Росси принимает смелость представить два
проекта местности Исаакиевской площади от Синего моста, с
показанием строений казенных и частных в том виде, как оные
ныне существуют.
По проекту № 1 предлагает оставить сию площадь в
настоящем виде, тем более что она соответствует величию
монументального вида здания Исаакиевского собора; но чтобы
избегнуть однообразия на столь большом пространстве,
предлагает на сей площади между обеими Морскими

воздвигнуть из цельного куска Сердобольского гранита обелиск
соразмерно величине и приличию площади и собора, а у
квадратного подножия обелиска с каждой стороны поставить
фигуры, изображающие четыре главнейшие реки Российской
империи в виде фонтанов; также устроить вокруг оного
приличные газовые фонари, которые не только будут украшать
вид площади, но освещением будут полезны местности.
По чертежам № 2 Росси предлагает устроить между обеими
Морскими сквер с железною решеткою и газовыми фонарями
для приличного освещения площади, посреди сквера устроить
фонтан, чтобы придать местности живость, а объему площади
красивый вид, не отнимая монументального вида
Исаакиевского собора.
Также предлагает устроить бульвары с боковых сторон
у вновь строящихся домов у Синего моста, чтобы скрыть
бóльшую часть неправильных выступов обывательских
строений между Морскими, каковые бульвары не будуг стеснять
приезда к означенным домам, потому что от бульвара
до строения ширина до шести саженей, более нежели проезд
от строения до реки Мойки.
Архитектор Росси полагает, что по сему второму проекту вид
всей местности, столь огромной площади, будет иметь
приличное образование: Исаакиевский собор сохранит свою
монументальную важность, зелень сквера и боковые бульвары
украсят местность, скроют бóльшую часть неправильных
выступов, а из Мариинского дворца перспективный вид будет
удовлетворителен для глаз».
Задумывая в свое время устроение «правильной» площади
против Зимнего дворца, Карл Иванович мечтал поставить
в центре большой обелиск. Тогда обелиск заменили
триумфальной колонной. Теперь он решил водрузить ее перед
Исаакиевским собором. Размечая Михайловскую площадь,
зодчий собирался в центре сделать огромный фонтан. Государь
не одобрил замысла. Сейчас Росси включил этот фонтан,
украсив его скульптурами, в проект № 2.
О фонтанах по обе стороны Александровской колонны

мечтал в свое время и О. Монферран. Потом, в начале 1850-х, он
предложил устроить сразу три больших фонтана на пересечении
Адмиралтейского проспекта с разбегающимися от него
Невским, Гороховой улицей и Вознесенским проспектом. Но
и это предложение не было принято. Изрезанный речками
и каналами Петербург с его почти постоянно промозглой
погодой не желал искусственных водоемов и водометов...
Проекты устройства «правильной» площади к югу
от Исаакиевского собора были последней попыткой Карла Росси
участвовать в преобразовании города. Не было больше сил,
желаний, возможностей.
Сорок лет назад, в 1805 году, он подал свой первый проект —
сооружения Адмиралтейской набережной. Мечтал, что
воздвигнет памятник, который превзойдет «...своим величием
все, что создано европейцами нашей эры...», но, увы, не
получилось. Набережную строить не разрешили. Однако за
прошедшие четыре десятилетия Карл Росси сумел придать
столице Российской империи новое обличье, создал
неповторимые ансамбли. Только новых площадей он образовал
восемь и три старых перестроил. Он честно трудился. Сеял
семена свои утром и вечером, не давая отдыха руке, потому что
не знал, какие удачнее будут или какие равно хороши окажутся.
И теперь имел право радоваться и гордиться.
III
Всем людям нужно какое-нибудь убеждение, какая-нибудь
нравственная точка опоры. Было когда-то сказано: всему свое
время и время всякой вещи под небом; время рождаться
и время умирать... время искать и время терять... Карл
Иванович свято верит в мудрость этих слов. Они помогают ему
удержаться от чрезмерной радости. Они облегчают горечь
разочарований и утрат. С годами их становится все больше.
В дружный и веселый дом Росси смерть пришла впервые
в 1841 году. После недолгой болезни умерла младшая дочь
Леонтина. Случилось это в гнилом ноябре. Сначала ударили

морозы, а потом вдруг оттепель, да такая, что на Неве начался
ледоход. В Петербурге объявилась повальная простудная
болезнь, и Леонтину не смогли уберечь.
Беда никогда не приходит одна. 5 июня 1842 года
канцелярия Министерства финансов, для которого архитектор
все время выполняет отдельные поручения, подает прошение
на высочайшее имя: «Архитектор Росси имел несчастье
потерять зятя, капитана 2-го ранга и командира фрегата
“Цесаревич” Тихоновича, который умер у него в доме, оставя
жену и двух дочерей без всякого состояния, и сам Росси,
стесненный крайним своим положением... не имеет средств
даже к приличному погребению». Овдовела старшая дочь,
Зинаида, обвенчавшаяся с Тихоновичем в январе 1837 года.
Бывшему придворному архитектору просить помощи
на похороны зятя, конечно, унизительно, но постоянное
безденежье уже приучило Росси прятать гордость в карман.
К тому же он ведь немало сделал для императорской фамилии
и теперь вправе надеяться на внимание. Государь Николай
Павлович милостиво выделяет коллежскому советнику 600
рублей серебром на печальную церемонию. В этот же день
дочери действительного статского советника Степанова
пожаловано на свадьбу 750 рублей. Табель о рангах соблюдается
свято.
Уметь распоряжаться деньгами, разумно вести хозяйство
не было дано ни госпоже Гертруде Росси, ни ее сыну. Видимо,
наклонностей деловой хозяйки была лишена и Софья Андерсон.
За три месяца до смерти зятя архитектор уже взял в счет
жалованья 3000 ассигнациями в долг. Правда, не исключено, что
понадобились они для отправки старшего сына Александра
в Италию на учебу. Проявив отменные способности в занятиях
архитектурой, он получил право поехать за границу
пенсионером Академии художеств. Возможно, без прошений
отца дело не обошлось. Еще в 1835 году Александра Росси
наградили серебряной медалью Академии и присвоили звание
свободного художника. В ноябре того же года он просит
зачислить его помощником архитектора при Кабинете Его

Императорского Величества. И вот только теперь отъезжает
в Рим для совершенствования мастерства. Карл Иванович
счастлив — род зодчих Росси не угаснет.
Пора всерьез подумать о будущем остальных детей, Болезни
и годы всё чаще и сильнее напоминают о себе. 11 февраля
1843 года Карл Иванович в очередной раз подает прошение об
усыновлении мальчиков, рожденных Анной Больцини. И снова
приходится собирать различные бумаги и сведения, и, как
прежде, скрипя крутится тяжелая канцелярская машина.
Наконец, следует монаршее согласие. Теперь уже никто
не сможет обозвать Александра, Михаила, Карла и Льва
«бастардами».
Год 1843-й завершается небольшой радостью. Овдовевшая
Зинаида вновь выходит замуж. По сему поводу архитектор
пишет очередное прошение на высочайшее имя: в связи с тем,
что дочь выходит замуж за подполковника Генерального штаба
Е. Чирикова, прошу выдать пособие из Государственного
казначейства 5000 рублей серебром с вычетом в течение шести
лет из пенсии 3000 рублей ассигнациями в год. 12 октября
император отдает повеление: исполнить. Теперь можно
немного перевести дух: Зинаида пристроена хорошо. У Егора
Ивановича свое имение в Холмском уезде Псковской губернии.
Когда через несколько лет подполковник решит построить там
новый барский дом, Карл Иванович подготовит для него
специальный проект...
Итак, кажется, наконец все начинает складываться
благополучно. Александр в Италии, Михаил заканчивает
Дерптский (ныне Тартуский) университет и, наверное, пойдет
на службу в Министерство иностранных дел. Карл — юнкер,
решил посвятить себя военной карьере, Лев служит мичманом
в 24-м флотском экипаже. Непонятны склонности самого
младшего — Николая. Он пока ходит во Вторую Петербургскую
гимназию. И как хорошо, что именно туда. Все лето город
только и говорил о страшном событии, приключившемся
в Корпусе путей сообщения. Мальчики-кадеты освистали
учителя-офицера, обращавшегося с ними ужасно грубо. Тогда

шестерых зачинщиков бросили в подвал до высочайшего
решения. Оно вскоре последовало: детей прогнали сквозь строй
перед всем заведением. Доктор, там присутствовавший,
отказался отвечать за жизнь некоторых из них. Затем
несчастных лишили дворянства и по этапу, как колодников,
отправили на Кавказ служить солдатами. В гимназии подобное
зверство невозможно. А Вторая Петербургская особенно
славится своими разумными преподавателями...
Преждевременная радость всегда близорука. Весной
1844 года тяжело заболели Карл и Лев. Ухудшилось здоровье
жены: стали одолевать мучительные боли. Еще прошлым летом
врачи настоятельно советовали поехать на остров Эзель (теперь
Сааремаа) лечиться грязями. Выполнить совет не представилось
возможным: деньги ушли на свадьбу Зинаиды. Поэтому 27
января 1844 года Карл Иванович пишет очередную слезницу:
«По случаю тяжкой болезни жены моей и двух сыновей, из коих
один находится в Свеаборге, а другой в Нарве, я вынужден был
сделать значительные издержки на лечение первой и все, какие
имел деньги, послать последним, а затем сам с семейством
претерпеваю совершенный недостаток».
Конечно, следует немедленно поехать за границу и показать
жену лучшим врачам, но для этого нужны большие деньги.
Вдобавок к существующим трудностям опубликован новый указ
о поездках за рубеж. Молодых людей до двадцати пяти лет
вообще не пускают. Остальные должны платить пошлину — 100
рублей серебром. После этого могут поездку разрешить, а могут
запретить. Указ — дитя страха перед европейской
«революционной заразой». Рассуждения правительства просты:
меньше будут ездить, меньше опасных идей проникнет
в Россию. В случае, если ты болен и жаждешь лечения, то тебе
милостиво дозволяется умереть дома.
От положения, сложившегося в семье Росси, можно прийти
в отчаяние. А страдания нравственные, в отличие от болей
физических, всегда кажутся бесконечными. Пережить несчастья
легче в кругу близких и верных друзей, но рядом с Карлом
Ивановичем остались только сводная сестра Мария и ее муж

Огюст Пуаро, который умрет летом 1846 года. Много друзей
зодчий обрести не сумел. Может, потому, что всю любовь свою
всегда отдавал только семье и дорогой сердцу архитектуре...
В другое время Карл Иванович попытался бы забыться
в работе, но, увы, с каждым годом у него все меньше и меньше
дел. Теперь уже не отгородишься от всех невзгод чертежами,
планами, рисунками, не вытеснишь домашние печали
беспредельной радостью созидания. Остается только
безропотно тащить свой крест и надеяться, надеяться,
надеяться... А пока 27 декабря 1844 года Росси берет у казны
в долг 300 рублей серебром. 5 мая 1845 года, «находясь в весьма
стесненных обстоятельствах», просит еще 1500 рублей. Врачи,
аптекари, сиделки требуют денег. Много денег...
Трагическая развязка приближается неумолимо. 20 мар­та
1846 года в очередном прошении о займе Росси пишет: «…
находясь в крайней нужде в особенности теперь по случаю
смертельного положения супруги своей...» А 1 апреля Софья
Андреевна скончалась, прожив сорок шесть лет. Случилось так,
что исполнительные чиновники именно в этот день подсчитали
долг зодчего — 1287 рублей 48 копеек серебром. Но денег
на похороны у Карла Ивановича нет. Человек, построивший
роскошные дворцы и здания Петербурга, не в состоянии
исполнить свои обязанности по отношению к покойной. Скрепя
сердце он просит у императора еще 1000 рублей. Желая
избежать ненужных пересудов, Николай Павлович делает
красивый жест: через три месяца дарит Карлу Росси 2000 рублей
серебром.
Примечательно, как изложена царская милость в
формулярном списке: «За усердную службу всемилостивейше
пожаловано единовременно 2000 рублей». Действительно,
в декабре исполнится пятьдесят лет, как Карл Росси был
зачислен на службу в Кабинет Его Императорского Величества,
но ведь не по случаю предстоящего юбилея пожалованы
архитектору деньги. На похороны жены... Можно, конечно,
поражаться душевной суровости Николая Павловича, но эту
особенность его характера уже отмечали современники: «При

первом взгляде на Государя невольно бросается в глаза
характерная особенность его лица — какая-то беспокойная
суровость. Физиономисты не без основания утверждают, что
ожесточение сердца вредит красоте лица...» Не нашлось
у государя теплых слов сочувствия старому верному слуге,
поверженному тяжкой судьбой.
Даже представить трудно, до какой степени душевной
усталости дошел за эти годы Карл Иванович. Казалось, еще
чуть-чуть и не выдержит сердце. Но беспредельно человеческое
терпение. Еще не успел Росси оправиться от одного горя, как
на него обрушилось новое, не менее страшное: 3 августа того же
1846 года президент Академии художеств герцог Максимилиан
Лейхтенбергский получил рапорт начальника над русскими
художниками в Риме генерала Киля: «Честь имею донести
Вашему Императорскому Высочеству, что 16 числа июля месяца
года 1846 скончался в Ливорне от чахоточной болезни
пенсионер Императорской Академии архитектор Александр
Росси. Оставшееся после него имущество в распоряжении
Ливорнского правителя до тех пор, пока родственники и
наследники покойного не снабдят кого-либо законною
доверенностью для принятия такового имущества».
Невозможно передать словами душевное и физическое
состояние старого человека, потерявшего за три с половиной
месяца любимую жену и любимого сына. Сохранилась бумага,
где под писарскими росчерками неверной, дрожащей рукой
выведено — архитектор Карл Росси:
«8 октября 1846 года. В Императорскую Академию
художеств. На отношение Императорской Академии художеств
от 23 минувшего сентября за № 1091 имею честь ответствовать,
что о приеме всего оставшегося после покойного сына моего,
скончавшегося в Ливорно, имущества сделано уже мною
распоряжение и на сей предмет отправлена во Флоренцию
к русскому подданному г. Великанову доверенность,
засвидетельствованная законным образом».
Притих, затаился некогда полный движения и шума дом
Карла Росси. Недомогает хозяин. Неделями порой не выходит

из кабинета. Только очередные прошения о займе — 17 марта
и 26 сентября 1847 года — напоминают высокопоставленным
чиновникам, что старый архитектор еще жив.
Скорее всего, именно в этот год Карл Иванович решил
расстаться
со
своей
поместительной
квартирой
на Михайловской площади. Отпала нужда в многочисленных
спальнях и гостиных. Дети разъехались, и остались с ним только
тринадцатилетний Николай и три юные хозяйки — Мария,
Софья и Екатерина. А средств жить по-старому и содержать
столь дорогие апартаменты тоже давно нет. Теперь после
утреннего кофе архитектор, просматривая газеты, внимательно
прочитывает объявления о сдаче внаем квартир и домов.
Наконец, доступное по цене и подходящее по району жилье
найдено. Хлопочут дочери, немногочисленная прислуга, и вот
уже тяжелые ломовики с увязанным скарбом потянулись
по Садовой улице.
Коломна — Петербург бедных. Здесь прозябают мелкие
чиновники, отставные военные, небогатые дворяне, актеры. В
маленьких домиках — дух нужды, утраченных иллюзий
и надежд.
Новый адрес коллежского советника, архитектора господина
Росси — в Московской части на Фонтанке, в доме, который
сегодня имеет номер 185. По воле случая зодчий, окончательно
придавший русской столице парадный, имперский вид,
поселился в том же доме, где после выпуска из лицея жил
Пушкин, воспевший этот новый Петербург. Так судьба снова
свела эти два имени вместе.
Отец поэта в конце 1810-х годов снял за небольшую плату
второй этаж — семь комнат и был доволен. Пушкин стеснялся
бедности родителей, района, где они поселились.
Блистательный гвардеец, литератор П. Катенин вспоминал
позже: «Желая быть учтивым и расплатиться визитом,
я спросил: где он живет? Но ни в первый день, ни после,
никогда не мог от него узнать: он упорно избегал посещений».
Одноклассник поэта М. Корф, который жил этажом ниже,
оставил описание квартиры Пушкиных: «Дом их представлял

всегда какой-то хаос: в одной комнате богатые старинные
мебели, в другой пустые стены, даже без стульев... пышные
дамские наряды и вечный недостаток во всем, начиная от денег
и до последнего стакана».
В этих комнатах и поселилось семейство Росси. Мебели у них
достаточно, и порядка, конечно, больше. Сестры стараются
вести дом «как при маме». Но это трудно. И вместо посуды
фарфоровой уже стоит на столе фаянсовая, а серебряные
приборы уступили место железным и оловянным.
Оживление в доме наступает, только когда Николай
возвращается из гимназии. Каждый раз у него новые рассказы о
товарищах, уроках, преподавателях. Порой самые невероятные
известия приносит кухарка с рынка. Вот недавно зловещим
шепотом сообщила о приближающейся холере. Но стоит ли
принимать бабьи сплетни всерьез... Из «Дневника» А.
Никитенко за 1847 год: «Ноябрь 2... Холера, раскинувшая свои
широкие объятия на всю Россию, медленным шагом
приближается к Петербургу. Но в публике пока заметно больше
любопытства, чем страха. Может быть, это оттого, что она
грозит еще издалека, а может быть, оттого, что жизненность
нашего общества вообще хило проявляется: мы нравственно
ближе к смерти, чем следовало бы, и потому смерть физическая
возбуждает в нас меньше естественного ужаса».
Тяжкие думы одолевают Карла Ивановича: что будет
с детьми после его смерти? Младший сын еще не кончил
гимназию, три дочери — бесприданницы, старшие сыновья хоть
и служат, но сами с трудом сводят концы с концами.
Наконец зодчий решается — 28 октября 1847 года он подает
прошение о принятии его в российское подданство. Ровно через
три месяца ему вручают свидетельство: «Дано сие из 1-го
департамента Санкт-Петербургской управы благочиния,
бывшему неаполитанскому подданному, коллежскому
советнику К. И. Росси в том, что он согласно изъявленного
им желания и на основании составленных постановлений в
присутствии департамента и священника исповедуемой
им веры на подданство России к присяге приведенный вместе с

семейством...» Теперь он знает, что обеспечил своим
наследникам хотя бы небольшую, но постоянную пенсию.
С успокоенной душой Росси начинает приводить свои дела в
окончательный порядок. 15 июня 1848 года он отправляет
письмо министру двора князю П. Волконскому:
«В течение 53-летней добросовестно проведенной мною
службы под моим надзором построено казенных зданий более
нежели на шестьдесят миллионов рублей.
Милость монархов, которым посвящена моя жизнь и служба,
могли бы сделать мое существование независимым, но
многочисленность семейства, воспитание детей, устроение
старших из них и поддержание состоящих на службе, а более
долговременная болезнь моя и покойной жены моей требовали
неоднократной поездки на минеральные воды, и беспрерывные
в течение двадцати лет пожертвования совершенно истощили
все средства мои и вовлекли в долги, так что для существования
с семейством я вынужденным нашелся заложить в Опекунский
совет принадлежащие покойной жене бриллианты,
переделанные из пожалованных мне от монарших щедрот,
равно и серебро, а потом перезаложить и полученные на оные
билеты.
Проживя на свете семьдесят один год, я с горечью вижу
приближение минуты, которая разлучит меня с семейством
навсегда. По чувству родительскому, я желал бы оставить моим
детям, долженствующим остаться без руководителя и подпоры,
дела мои незапутанными, и потому с упованием на доброту
сердца Вашего Сиятельства я обращаюсь к Вам с покорнейшей
просьбой об исходатайствовании мне у Государя Императора
весьма на короткий срок заимообразно из Кабинета четырех
тысяч рублей серебром».
Давний начальник оправдал надежды архитектора. Деньги
выданы даже без удержания на инвалидов. Однако,
перечитывая письмо Росси, неизбежно вспоминаешь судьбу его
предшественника, другого великого русского зодчего —
Франческо Растрелли, вынужденного на склоне лет заниматься
для заработка перепродажей картин.

Император Николай Павлович не любит давать деньги
понапрасну, даже в долг. Вскоре после выплаты 4000 руб­лей
Карлу Росси поручено как «члену Комиссии по искусственной
части» освидетельствовать строение новой больницы,
сооружаемой в память почившей великой княжны Александры
Николаевны. А еще через пять месяцев зодчему велено заняться
«исправлением Таврического дворца». В помощь ему назначен
академик, надворный советник Александр Руска, «которому и
находиться при работах до окончания упомянутого
исправления дворца».
Дочери Росси счастливы: отец снова возвращается к жизни.
Долгие часы проводит в кабинете над чертежами, ездит
в Таврический, общается с людьми. Даже стал интересоваться,
о чем говорят в городе. А говорят в основном о революции
во Франции, где прогнали короля и объявили республику; о
восстании в Венгрии, пожелавшей объявить себя
самостоятельным государством; о революции в Германии.
Но все разговоры в конце концов сходятся только к холере,
все же появившейся в Петербурге. Из «Дневника» А. Никитенко
за 1848 год: «С первых чисел июня... начала свирепствовать
холера и до половины июля погубила до пятнадцати тысяч
человек... Она никого не щадила, но особенно много жертв
выхватила из среды простого народа. Малейшей
неосторожности в пище, малейшей простуды достаточно было,
чтобы человека не стало в четыре, пять часов».
К счастью, зима оказалась ранней, и вечные российские
спасители — лютые морозы не обошли Петербург своим
вниманием. Холера начала отступать...
Накануне нового, 1849 года Babbo Natale, а вернее — Дед
Мороз (ведь теперь Карл Росси — российский подданный)
принес нежданный сюрприз: император пожелал обновить
убранство зрительного зала Александринского театра и
увеличить четыре ложи около сцены. Для Карла Ивановича
радость: чем больше работы — тем лучше самочувствие и
настроение. Правда, в императорском повелении есть и ложка
горечи. Существующую в зале голубую обивку следует заменить

красной. Николай Павлович желал видеть такую, еще когда
завершали строение театра. Росси в ту пору схитрил: сумел
доказать, что нет нужной ткани, а если готовить новую,
то открытие театра не успеет к сроку. И зал получился
изысканно красивым. Перехитрить государя сейчас не удастся.
Придется все делать в помпезно яркой гамме...
В музее Академии художеств хранятся два проекта
расширения царской ложи у авансцены. Они исполнены с
мастерством и совершенством, присущим зодчему в годы его
расцвета. Даже не верится, что это последние работы Росси
и что созданы они им на семьдесят втором году жизни.
21 февраля архитектор докладывает в Кабинет: «Император
повелеть изволил увеличить по утвержденным... рисункам ложи
авансцены... с возложением на меня сего проекта, почему
покорнейше прошу Ваше Сиятельство приказать
командировать в помощь ко мне каменных дел мастера Руско,
который будет иметь постоянный надзор за успешным
производством работ до окончания оных». Учитывая возраст
зодчего, помимо А. Руска привлечен и архитектор А. Кавос.
С такими помощниками дело ведется с успехом и
поспешанием...
Из «Дневника» А. Никитенко за 1849 год: «Апрель 1. Холера
опять усиливается. Заболевает человек по пятидесяти в день
и умирает до тридцати... Вдруг наступила оттепель, улицы
запружены грязью и кусками колотого льда. Люди дышат
отвратительными испарениями, и смертность от заразы
относительно усилилась».
Может, оно и к лучшему, что не ведает человек своего конца
и потому начинает каждый новый день с хлопот и треволнений,
будто у него впереди много, много лет жизни. Старый зодчий
очень озабочен: успеет ли он завершить обновление зала к
возвращению императора из Москвы...
«Член Комиссии по искусственной части, архитектор Росси,
заболевший 5 апреля холерой, на другой день 6 апреля, в 5 часов
пополудни помер...»
В этот день император Николай I торжественно празднует

в Московском Кремле окончание строительства Большого
дворца, возведенного К. Тоном в «русско-византийском»
стиле...
9 апреля газета «Северная пчела» сообщает: «6-го числа сего
месяца скончался здесь в С.-Петербурге известный архитектор,
коллежский советник К. И. Росси, построивший здания
в здешней столице, между прочими Михайловский
и Елагинский дворцы, Главный штаб, Александринский театр с
флигелями по Театральной улице и перестроивший
Императорскую Публичную библиотеку».
В этот же день на прошении, поданном в Кабинет, наложена
резолюция: «Выдать в пособие на похороны тысячу рублей
серебром. Архитектору Кавосу поручить окончание работы
по Александринскому театру». И ни слова о соболезновании.
К вечеру того же дня А. Кавос отправил в Кабинет донесение:
«Честь имею донести, что работы, производимые...
архитектором Росси по Александринскому театру, ныне
совершенно закончены». Карл Иванович успел довести свой
последний труд до конца...
Слякотным весенним днем архитектора хоронили
на Волковом лютеранском кладбище, рядом с женой. Мечтал
об общем памятнике и, верно, в году 1846-м нарисовал его —
изысканную по силуэту гранитную стелу, и составил себе
надпись: «Charles Rossy né le 18 Décembre 1777. Décédée...» —
«Карл Росси родился 18 декабря 1777. Умер...» Ни званий, ни
должностей, ни профессии. Ведь там все равны. А коли
совершил в жизни доброе дело, то люди и так не забудут тебя...
Через девяносто один год, соблюдая табель знаменитости и
во имя признания заслуг, прах зодчего перенесли в музейнекрополь Александро-Невской лавры...
Чиновники Кабинета Его Императорского Величества еще
долго занимались делами покойного архитектора. Выясняли,
когда и сколько получал жалованья, подсчитывали оставшийся
долг казне, уточняли, кто состоял последнее время на его
иждивении. Выяснили, что Росси не выплатил взятые

заимообразно 7258 рублей и 32 копейки. Государь милостиво
повелел списать. Капитул российских орденов потребовал
возвращения наград. И это было сделано. Наконец определили
пенсии трем дочерям до замужества и сыну Николаю до
окончания гимназии. Каждому полагалось в год по 428 рублей
64 копейки серебром, то есть — 1497 рублей 52 копейки
ассигнациями в год. Выплату пенсии поделили меж собой
поровну Кабинет и Департамент уделов. Случилось это 24 мая
того же 1849 года.
Имена детей Росси еще долго встречаются в платежных
ведомостях Кабинета. Первым перестал получать пособие
Николай Карлович. Окончив в 1852 году гимназию, он выбрал,
подобно братьям Карлу и Льву, военное поприще. 10 января
1860 года прекратили выплату Софье Карловне. Она вышла
замуж за военного инженера штабс-капитана М. Астромова. Это
их дочь в 1940 году подарила Русскому музею портрет бабушки
и умерла перед самой войной, не оставив потомства. Через
несколько лет после Софьи обвенчалась с неким Мицкевичем
Мария Карловна. Ее судьба пока неизвестна. Лишь болезненная
Екатерина не вышла замуж. Время от времени она подавала
прошения о денежной помощи и аккуратно приписывала
в конце свой адрес: Васильевский остров, 15-я линия, дом 58,
квартира 2.
В 1871 году Екатерина Карловна с горечью известила, что
скончался муж Зинаиды — генерал Чириков и умерли четверо
ее братьев. Причем двое из них — один за другим в течение
последних трех месяцев. И некому теперь ей помочь. Кабинет
милостиво выделил 50 рублей единовременно...
Сегодня пока известны только потомки Зинаиды и Карла
Росси. Они проживают во Франции и Англии, но, увы, не так уж
много знают о своем великом предке.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Предлагаемый обзор литературы включает и те основные
труды, которые автор использовал при своей работе, и те, что
были опубликованы после первого издания этой книги.
Возможно, кто-либо из читателей обратится к ним в поисках
дополнительных сведений и фактов.
Исторический фон и быт эпох
Анисимов Е. В. Россия без Петра. СПб., 1994.
Богословский М. М. Петр Первый: Материалы для биографии.
М., 1948. Т. 4, 5.
Брикнер А. Г. История Екатерины Второй. СПб., 1885.
Вигель Ф. Ф. Записки. В 2 т. М., 1928.
Голиков И. И. Деяния Петра Великого. В 15 т. 2-е изд. М., 1837
—1843.
Гордин Я. А. Мятеж реформаторов. СПб., 1989.
Журнал, или Поденная записка... Петра Великого с 1698 г.
даже до заключения Нейштатского мира. СПб., 1770—1772.
Записки императрицы Екатерины Второй. М., 1889.
Каменский А. Б. «Под сению Екатерины...». СПб., 1992.
Камер-фурьерские журналы. 1715—1725. СПб., 1855.
Камер-фурьерский и церемониальный журнал. 1734—1818.
СПб., 1864—1917.
Камер-фурьерский и церемониальный журнал. 1819—1917 //
Российский государственный исторический архив. Ф. 515.
Ключевский В. О. Соч. В 8 т. М., 1956—1959.
Кюстин А. де. Николаевская Россия (Россия в 1839 г.). М.,
1990.
Манштейн X. Записки о России. СПб., 1875.
Миних Э. Россия и русский двор в первой половине
XVIII века: Записки. СПб., 1891.
Мироненко С. В. Николай Первый // Романовы: Исторические
портреты. М., 1997. Т. 2.
Павленко Н. И. Петр Великий. М., 1990.

Павленко Н. И. Полудержавный властелин. М., 1988.
Русский двор сто лет назад. 1725—1783. По донесениям
французских и английских посланников. СПб., 1907.
[Сегюр]. Записки графа Сегюра о пребывании его в России в
царствование Екатерины Второй (1785—1789). СПб., 1865.
Соловьев С. М. Император Александр Первый. М., 1995.
Шильдер Н. К. Император Александр Первый. СПб., 1897—
1898.
Шильдер Н. К. Император Николай Первый. СПб., 1902.
Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары об императоре
Александре и его дворе. М., 1912.
Щербатов М. М. О повреждении нравов в России. М., 1983.
История русской архитектуры
Аркин Д. Е. Образы архитектуры. М., 1941.
Брунов Н. И. Очерки по истории архитектуры. В 2 т. М., 1935—
1937.
Бунин М. С., Саваренская Т. Ф. История градостроительного
искусства. В 2 т. М., 1979.
Виппер Б. Р. Архитектура русского барокко. М., 1978.
Грабарь И. Э. О русской архитектуре: Исследование. Охрана
памятников. М., 1969.
Грабарь И. Э. Петербургская архитектура в XVIII и XIX веках.
СПб., 1994.
Евсина Н. А. Архитектурная теория в России XVIII века. М.,
1975.
Евсина Н. А. Архитектурная теория в России второй
половины XVIII — начала XIX века. М., 1985.
История русского искусства. В 6 т. М., 1909—1916.
История русского искусства. В 13 т. М., 1953—1969.
Кириченко Е. И. Архитектурные теории XIX века в России. М.,
1986.
Коваленская Н. Н. Русский классицизм. М., 1964.
Некрасов А. И. Русский ампир. М., 1935.
Фомин И. Историческая выставка архитектуры. СПб., 1914.

[Штелин Я.] Записки Якоба Штелина об изящных искусствах
в России. В 2 т. М., 1990.
История и архитектура Санкт-Петербурга
Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Пг., 1922.
Анциферов Н. П. Быль и миф Петербурга. Пг., 1924.
Анциферов Н. П. Пригороды Ленинграда. Л., 1925.
Богданов А. И. Историческое, географическое и
топографическое описание Санкт-Петербурга от начала
заведения его, с 1703 по 1751 год... СПб., 1779.
Божерянов И. Н. Невский проспект: Культурно-исторический
очерк двухвековой жизни С.-Петербурга. СПб., 1901.
Георги И. Г. Описание российского императорского
столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в
окрестностях оного. В 2 т. СПб., 1794 (переиздан в 1996 г.).
Глинка Н. И. «Красуйся, град Петров...»: Золотой век
архитектуры Санкт-Петербурга. СПб., 1996.
Гордин А., Гордин М. Путешествие в пушкинский Петербург.
Л., 1983.
Зодчие Санкт-Петербурга XVIII века. СПб., 1997.
Зодчие Санкт-Петербурга XIX — начала XX века. СПб., 1998.
Иогансен М. В., Лисовский В. Г. Ленинград — Leningrad. Д.,
1979 (2-е изд. — 1982 г.).
Курбатов В. Я. Петербург: Художественно-исторический
очерк и обзор богатства столицы. СПб., 1913 (переиздан в 1993
г.).
Кючарианц Д. А., Раскин А. Г. Пригороды Ленинграда. Л.,
1985.
Луппов С. П. История строительства Петербурга в первой
четверти XVIII века. Л., 1957.
Овсянников Ю. М. Три века Санкт-Петербурга. М., 1997.
Памятники архитектуры Ленинграда. Л., 1974.
Памятники архитектуры пригородов Ленинграда. Л., 1984.
Петербург, Петроград, Ленинград: Энциклопедический
справочник. М., 1992.

Петров П. История Санкт-Петербурга. СПб., 1885.
Свиньин П. П. Достопамятности С.-Петербурга и его
окрестностей. В 5 ч. СПб., 1816—1828.
Столпянский П. Н. Петербург: Как возник, основался и рос
Санкт-Петербург. Пг., 1918.
Успенский А. И. Императорские дворцы. В 2 т. СПб., 1913.
Яцевич А. Крепостной Петербург пушкинской поры. Л., 1937.
Яцевич А. Пушкинский Петербург. Л., 1931 (переиздан в 1993
г.).
Доминико Трезини
Вздорнов Г. И. Архитектор Пьетро Антонио Трезини и его
постройки // Русское искусство XVIII века: Сб. ст. М., 1968.
Грабарь И. Э. Архитекторы-иностранцы при Петре Великом //
Старые годы. 1911. Июль — сентябрь.
Грозман (Иогансен) М. В. Строительство и первоначальный
облик здания Двенадцати коллегий... // Вестник ЛГУ. 1953. № 6.
Иогансен М. В. Работы Д. Трезини по планировке и застройке
Васильевского острова // Русское искусство XVIII века:
Материалы и исследования. М., 1973.
Корольков М. Я. Архитекты Трезини // Старые голы. 1911.
Апрель.
Крашенинникова Н. Л., Шилков В. Ф. Проекты образцовых
загородных домов Д. Трезини и застройка берегов Фонтанки //
Архитектурное наследство. 1955. Вып. 7.
Лисаевич И. И. Деятельность Д. Трезини в Канцелярии
от строений в 20-х годах XIX века // Материалы XXI научной
конференции ЛИСИ. Л., 1973.
Лисаевич И. И. Первый архитектор Петербурга. Л., 1971.
Лисаевич И. И. Роль Доменико Трезини в развитии
архитектуры Петербурга // Материалы XX научной
конференции ЛИСИ. Л., 1971.
Франческо Бартоломео Растрелли
Аркин Д. Материалы о жизни и творчестве Франческо

Бартоломео Растрелли // Сообщения Кабинета истории и теории
Академии архитектуры. М., 1940. Вып. 1.
Аркин Д. Растрелли. М., 1954.
Виппер Б. Р. Растрелли и архитектура русского барокко //
Русская архитектура первой половины XVIII века: Исследования
и материалы. М., 1954.
Денисов Ю. М., Петров А. Н. Зодчий Растрелли: Материалы
к изучению творчества. Л., 1963.
Козьмян Г. К. Ф. Б. Растрелли. Л., 1974.
Матвеев А. Растрелли. М., 1938.
Петров П. Н. Материалы для биографии графа Растрелли //
Зодчий. 1876. № 6.
Суслов А. Зимний дворец. Л., 1928.
Карло Росси
Вейнерт Н. В. Росси. М.; Л., 1939.
Гримм Г. Г. Ансамбли Росси. Л.; М., 1946.
Гримм Г. Г. Проект Росси отделки Зимнего дворца //
Архитектура Ленинграда. 1937. № 3.
Гримм Г. Г. Работы К. И. Росси по Михайловскому дворцу,
площади и улице // Архитектура Ленинграда. 1936. № 2.
Гримм Г. Г. Работы Росси по планировке окружения
Александринского театра // Архитектурный архив. М., 1946. Т. 1.
Кипарисова А. А. Работы Росси в Твери // Архитектура и
строительство Ленинграда. 1951. № 15.
Кочедамов В. И. Проект набережной у Адмиралтейства
зодчего К. И. Росси // Архитектурное наследство. М.; Л., 1953.
№ 4.
Никулина Н. М., Ефимова Н. Г. Карл Иванович Росси: Каталог
архитектурных чертежей и проектов предметов прикладного
искусства. Л., 1975.
Тарановская М. З. Карл Росси. Архитектор. Градостроитель.
Художник. Л., 1980.

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ
Доминико Трезини
1670 — в Астано (Южная Швейцария) в семье Иоахима Трезини
родился сын Доминико.
1698, 30 января — Венчается в Астано с Джованной ди Вейтис.
В Ас­тано родилась дочь Д. Трезини, Мария Лючия Томазина
(ум. 1769 в Италии).
1699 — переезжает в Копенгаген.
1703 — подписывает договор и 21 августа выезжает в Москву.
1704, февраль — приезд в Петербург. Строит деревянную
крепость Кроншлот. По приказу Петра I выезжает в Нарву.
1705 — строит Триумфальные ворота в Нарве. Возвращение
в Петербург.
1706 — начинает перестройку Петропавловской крепости
в кирпиче.
1708 — завершает строительство деревянных триумфальных
ворот (Петровских) в крепости.
1710 — родился сын Д. Трезини, Петр. Начинает строительство
Летнего и Зимнего дворцов для Петра I.
1711 — завершает строительство Летнего и Зимнего дворцов.
1712 — приступает к строительству каменого Петропавловского
собора в крепости. Выполнил проект застройки Московской
стороны в Петербурге.
1714 — строит мазанковые здания Коллегий и Сената
на Троицкой площади Городового острова. Начало
перестройки Петровских ворот в камне.
1715 — разрабатывает проект застройки Васильевского острова
(утвержден Петром I в 1716-м). Составляет проект
строительства Александро-Невского монастыря.
1716 — начал строить фахверковый госпиталь на Выборгской
стороне (сломан в 1720).
1717 — начало строительства Александро-Невского
монастыря.Завершение строительства каменных Петровских
ворот в крепости. Д. Трезини и Ж.-Б. Леблон создают

проекты «образцовых» жилых домов.
1719 — строит Пороховой погреб на Малой Неве. В Летнем саду
сооружают по проекту Д. Трезини Водовзводную башню.
1720 — начало работы над превращением Стрелки
Васильевского острова в главную площадь города. Начало
строительства каменного здания Госпиталя на Выборгской
стороне. Новый подъемный мост в Петропавловской
крепости.
1721 — готовит чертежи различных типов «образцовых»
загородных домов по берегам Фонтанки. Строит Мытный
двор, амбары и погреба на Васильевском острове,
деревянный дворец Петра I в Шлиссельбурге.
1722 — продолжает строительство Зимнего дворца по проекту
Г.-И. Матарнови. Начало строительства здания Двенадцати
коллегий. Начало строительства Мытного двора на Стрелке
Васильевского острова. Ремонтирует «Красные хоромцы».
Строит фахверковое здание Главной аптеки. Начал
строительство Галерной гавани на западной оконечности
Васильевского острова.
1723 — завершено сооружение колокольни Петропавловского
собора.
1724 — побеждает на конкурсе на лучший проект здания
Двенадцати коллегий. Составляет для Петра I список, «когда
какое здание начали в Петербурге строить».
1726 — начинает перестройку служебных корпусов позади
Зимнего дворца. Д. Трезини увеличено жалованье до 1500
руб­лей в год и пожалован чин полковника фортификации.
1727 — Д. Трезини положено жалованье 1700 рублей в год.
Строит дом У. Синявину. Начинает строительство Зимнего
дворца на Васильевском острове. Ремонтирует и
перестраивает дворец Меншикова.
1728 — завершено строительство дома Трезини на углу 5-й
линии Васильевского острова.
1730 — начинает строить колокольню в Донском монастыре
в Москве. Награжден мызой Зарецкой Копорского уезда
Петербургской губернии.

1732 — начинает строить Иоанновский равелин
в Петропавловской крепости.
1733 — завершает все работы в Петропавловском соборе.
1734, февраль — смерть Доминико Трезини.
Франческо Бартоломео Растрелли
1700 — в Париже у скульптора Бартоломео Карло Растрелли
родился сын Франческо.
1715 — Б. К. Растрелли подписывает контракт о переезде
в Россию.
1716 — приезд Б. К. Растрелли вместе с сыном в Петербург.
1717 — Франческо Бартоломео вместе с отцом создает модель
Стрельнинского дворца. Семейство Растрелли поселяется
в бывшем дворце царицы Марфы Матвеевны на Первой
Набережной улице.
1721 — начинает строительство дворца Д. К. Кантемира.
1722 — вместе с отцом работает во дворцах Шафирова
и Хованского.
1724 — вместе с отцом участвует в конкурсе на сооружение
здания Двенадцати коллегий.
1725 — вместе с отцом создает модель мавзолея Петра I.
1727 — завершает строительство дворца Кантемира.
1728 — начинает работать над проектами дворца И.
Долгорукова и Арсенала.
1730 — вместе с отцом сооружает Зимний Анненгоф
в Московском Кремле.
1731 — построен Летний Анненгоф в Московском Кремле.
1732 — строит Манеж (между Невской перспективой,
Адмиралтейским лугом и Большой Морской).
Вероятный год женитьбы на девице Уоллес (Walles).
1733 — вместе с отцом строит Зимний дворец для Анны
Иоанновны (завершен в 1736). Родился сын Иосиф Яков (ум.
1737).
1734 — родилась дочь Елизавета Катерина.
1735 — родилась дочь Элеонора (ум. 1738). Отъезд в Курляндию

для строительства Руенталя (Рундале).
1736 — закладка дворца в Руентале. Подает прошение
о принятии его на государственную службу.
1738 — закладка дворца в Митаве (Елгаве). Пожаловано звание
обер-архитектора двора.
1740 — возвращение из Курляндии в Петербург.
1741 — строительство Летнего двора в Третьем Летнем саду.
1744 — умер отец, Б. К. Растрелли.
1745 — получает повеление перестроить дворец в Петергофе.
1746 — пристроил к Зимнему дворцу два флигеля со стороны
Дворцового луга.
1747 — утвержден проект перестройки Петергофского дворца.
Проект перестройки дворца в Перове, под Москвой. Начало
сооружения Большого Петербургского дворца (завершен
в 1752).
1748 — Указ о жалованье Ф. Б. Растрелли 2500 рублей в год.
Работа над проектом Вознесенского Новодевичьего
монастыря — Смольного. Закладка Смольного монастыря.
Начало строительства Андреевской церкви в Киеве.
Перестройка Эрмитажа в Царском Селе.
1749 — строительство нового дворца в Московском Кремле.
Возглавил работы по сооружению Большого дворца
в Царском Селе. Начало строительства Смольного
монастыря. Начало строительства дворца М. И. Воронцова.
1750 — изготовление модели Смольного монастыря. Проект
путевого дворца у Средней Рогатки. Проект дворца
Штегельмана на Мойке. Оперный дом на Царицыном лугу.
1751 — проект достройки и отделки Большого Стрельнинского
дворца.
1752 — начинает строительство дворца Строгановых. Поручено
разработать проект Гостиного двора. Создание первого
варианта нового Зимнего дворца. Завершено сооружение
Большого дворца в Петергофе. Окончено строительство
Андреевской церкви в Киеве. Деревянный дворец в Киеве.
1753 — создание проекта Зимнего дворца с планировкой
площади перед ним. Создание проекта нового шатра для

собора Воскресенского монастыря (Новый Иерусалим).
Завершено сооружение Эрмитажа в Царском Селе. Начало
строительства дворца Штегельмана.
1754 — окончательный вариант перестройки Екатерининского
дворца в Царском Селе. Утверждение окончательного
проекта и начало строительства нового Зимнего дворца.
Проект временного деревянного Зимнего дворца. Окончено
строительство дворца Строгановых. Завершено
строительство путевого дворца у Средней Рогатки. Начато
сооружение павильона Катальная горка в Царском Селе
(окончено в 1757).
1755 — строительство деревянного Зимнего дворца на Невском
проспекте. Окончание внутренней отделки Большого дворца
в Петергофе.
1756 — окончательное решение южного фасада Зимнего дворца.
Окончание строительства Екатерининского дворца
в Царском Селе. Закончено изготовление модели Смольного
монастыря.
1757 — утвержден проект Гостиного двора. Окончательный
вариант решения фасада Зимнего дворца со стороны Невы.
1758 — проект дачи графа К. Сиверса на Петергофской дороге.
Начало строительства Гостиного двора.
1759 — проекты убранства основных залов Зимнего дворца.
Здание нового Зимнего дворца поведено под крышу.
1760 — болезнь. Прекращение строительства Гостиного двора.
Окончательное завершение всех работ в Царском Селе.
1761 — проект отделки интерьеров Зимнего дворца.
1762 — Петр III награждает орденом Анны и жалует званием
генерал-майора. Отъезд с семьей в Италию.
1763 — возвращение в Петербург. Указ о «всемилостивейшем»
увольнении в отставку с пенсионом 1000 рублей в год.
1764 — отъезд в Митаву. Обер-интендант строений герцога
Курляндского Э. И. Бирона.
1765 — поездка в Берлин к Фридриху II.
1767 — смерть жены, урожденной баронессы Уоллес.
1769 — поездка в Италию и возвращение в Митаву.

1771 — Академия художеств избирает Ф. Б. Растрелли «вольным
общником» — почетным членом.
Смерть. По записям Я. Штелина, в Петербурге от удара.
Карл Росси
1777 — в Неаполе у танцовщицы Гертруды Росси родился сын
Карл.
1785 — танцовщик Шарль Лепик вместе с женой Г. Росси
и пасынком Карлом приехал в Петербург.
1795 — определен в Адмиралтейское ведомство
«архитектурным чертежником» и «пожалован
прапорщиком».
1796 — пожалован чин губернского секретаря с окладом 300
руб­лей в год.
1797 — К. Росси чертежник у В. Бренны на строительстве
Михайловского замка.
1799 — К. Росси пожаловано жалованье 600 рублей в год.
1801 — пожалован коллежским секретарем (10-й чин).
1802 — отъезд с В. Бренной в Западную Европу.
1804 — возвращение в Россию.
1806 — присвоено звание архитектора с жалованьем 1200
рублей в год.
1809 — начало перестройки путевого дворца в Твери.
1811 — пожалован чин надворного советника (7-й класс).
Награжден орденом св. Владимира 4-й степени.
1812 — пожалован чин коллежского советника (6-й класс).
1816 — определен на службу ко двору. Назначен членом
Комитета для строения и гидравлических работ
в Петербурге. Приступил к перестройке Аничкова дворца.
1818 — награжден орденом Анны 2-й степени. Начал
перестройку дворца на Елагином острове.
1819 — начинает строительство Михайловского дворца.
1820 — назначен членом Комитета «по устроению противу
Зимнего дворца правильной площади».
1821 — пожалованы алмазные знаки к ордену Анны 2-й

степени.
1822 — завершил строительство ансамбля на Елагином острове.
Награжден пожизненной пенсией 3000 рублей в год.
Женился на Софье Елене Андерсон. Избран почетным
«вольным общником» Академии художеств.
1825 — завершил строительство Михайловского дворца. Начал
сооружение Военной галереи 1812 года в Зимнем дворце
(окончена в 1826).
1827 — завершил сооружение арки Главного штаба.
1828 — утвержден проект К. Росси создания ансамбля Александ­ринского театра, Публичной библиотеки, Чернышевой
площади. К. Росси присвоено звание профессора
Флорентийской Академии художеств.
1829 — начинает строительство зданий Сената и Синода.
1830 — завершил строительство ансамбля зданий Главного
штаба и Министерства иностранных дел. Награжден 100 000
руб­лей на покупку дома.
1831 — завершил строительство ансамбля Александринского
театра и Публичной библиотеки. Завершено строительство
зданий Сената и Синода. Уволен от дел по собственному
прошению.
1834 — завершено строительство Театральной улицы,
Чернышевой площади и Михайловской улицы по проектам
К. Росси.
1838 — составляет проект перестройки площади перед
Михайловским (Инженерным) замком.
1841 — назначен членом «по искусственной части» в
существующих при Кабинете строительных комиссиях.
Сооружает мост у Никольского рынка.
1845 — устанавливает колонны со статуями Победы у входа
на Конногвардейский бульвар. Создает проект перестройки
Исаакиевской площади.
1846 — смерть жены.
1849 — смерть К. Росси.

ПРИМЕЧАНИЯ
1. Здесь и далее все даты даны по старому стилю. Для перевода

их в новый стиль к числу, приводимому в тексте, прибавить
11 — если речь идет о XVIII в., или 12 — если речь идет о XIX в.
2. Документы, письма, отрывки из дневников, газетные
публикации цитируются без ссылок на источники. В текстах
в основном сохраняется авторская орфография и пунктуация,
сделаны лишь отдельные исправления, а в письмах проведена
унификация при написании обращений, титулов, званий.
3. Современные названия улиц, рек, мостов, различных
учреждений Санкт-Петербурга и Москвы даны на 1 октября
1995 года.
4. Позднее Невский будут называть «першпективой»,
«перспективой», «перспективной дорогой», и, наконец, главная
улица города станет Невским проспектом.
5. Коннетабль (фр. connétable) — во Франции XIII—XVII веков так
именовался гавнокомандующий.
6. Документ этот хранится в архиве Государственного музея
истории Санкт-Петербурга и позволяет нам исправить
допущенную писарем ошибку в послужном списке, где
награждение записано 1812 годом. Эту дату позже повторяли
все исследователи.
7. Гласис — пологая земляная насыпь перед наружным рвом
крепости. (Прим. ред.)
8. Официальное название Петропавловской крепости в то время.
9. Речь здесь и далее идет о Комитете для строений и
гидравлических работ в городе Санкт-Петербурге.
10. Название «Адмиралтейский» новый бульвар носил недолго
и стал именоваться Конногвардейским.

НАД КНИГОЙ РАБОТАЛИ

16+
Редактор А. Ю. Карпов
Художественный редактор К. В. Забусик
Технический редактор М. П. Качурина
Корректор Е. Ю. Толкачева
Издательство АО «Молодая гвардия»
http://gvardiya.ru
Электронная версия книги подготовлена компанией
Webkniga.ru, 2023

СОДЕРЖАНИЕ
К читателям
КРЕПОСТЬ.
ПОЛКОВНИК ФОРТИФИКАЦИИ ДОМИНИКО ТРЕЗИНИ
Рождение города
«Архитект цивилии и милитарии»
«Северный парадиз»
Полковник фортификации
Фамилия Трезини, или Эпилог
ДВОРЦЫ.
МАСТЕР ЛЕПКИ И ФАНТАЗИИ ФРАНЧЕСКО РАСТРЕЛЛИ
Годы учения
Дела государственные
Художник и заказчица
Зимние дворцы
Последние годы
Вместо послесловия
АНСАМБЛИ.
ГЛАВНЫЙ ЗОДЧИЙ ПЕТЕРБУРГА КАРЛ РОССИ

Пролог
Путь к мастерству
Мастер ансамблей
Архитектор и царь
В зените славы
В отставке

Список литературы
Основные даты жизни