/
Текст
Scan Kreyder -10.11.2015
STERLITAMAK
Издательство
ПОЛИТИЧЕСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
Москва
1976
пиколай Ат-аров,
Магдалина Дальцева
ОПОЯСАН МЕЧОМ
ПОВЕСТЬ
О ДЖУЗЕППЕ ГАРИБАЛЬДИ
Р2
А92
Рассказы и повести М. Дальцевой
«Козлов-Стародубский», «Цыганское сол-
нышко», «Командное первенство», «Я ве-
чор молода», «Тираж погашения» и дру-
гие собраны в двух сборниках издательст-
ва «Советский писатель»: «Чудаки» и
«Сестра Конкордии». М. Дальцева с ху-
дожественной убедительностью исследует
душевный строй своих героев, и мы легко
узнаем их в окружающем нас быту.
II. Атаров написал много книг и за-
служил широкое признание читателей.
Известны его повести «Начальник малых
рек», «Смерть под псевдонимом», «А я люб-
лю лошадь», многочисленные рассказы. Он
много лет печатал в «Известиях» свою ху-
дожественную публицистику, составив-
шую книги «Зову — отзовись», «Не хочу
быть маленьким», «Три версты березовой
аллеи». «Повесть о первой любви» была
издана во многих странах мира.
«Опоясан мечом» — первый совместно
написанный исторический роман двух
авторов, писавших порознь о современ-
ности. М. Дальцева и II. Атаров избрали
героем своего нового произведения все-
мирно известного Джузеппе Гарибальди —
борца за независимость и объединение
Италии.
Научный редактор и автор послесловия
кандидат исторических наук
В. Е. Невлер
10605 002 255—76
079(02) --76
©ПОЛИТИЗДАТ, 1976
Пролог
1г1_атрос заболел на пути из Ле-
ванта. В горячечном бреду его высадили в Константи-
нополе: на корабле опасались черной заразы. Той же
ночью бригантина «Кортезе» подняла паруса, и боль-
ной, проводив ее взглядом, остался в неведомом ту-
рецком раю. Нет, не гурии его встретили. По всему
берегу хрипло лаяли бродячие собаки.
Со своим сундучком матрос побрел, пылая, по
улицам, освещенным стеклянной луной, долго плутал
в бесконечных слепых стенах кривых закоулков, ми-
новал множество изумрудных, в призрачном свете,
минаретов. На пустынном базаре, не помня, как по-
пал туда, он свалился без сил па вонючем пороге мяс-
ной лавки. Сквозь сон он чувствовал, как подходили
и обнюхивали его лохматые псы, и он смеялся, как
в детстве, запуская пятерню в грязную шерсть за
ушами.
А потом возник пепельно-желтый рассвет. Мусор-
щики, не замечая человека, собирали в мешки всякую
дрянь. Подростки-подручные отворяли гремучие став-
ни. Никто не поглядел, жив он или мертв. В закутке
ночные сторожа пили чай из больших пиал. Они тоже
не окликнули. 3
И ему было хорошо, что его забыли. Очень хоте-
лось спать. Что-то прелестное, знакомое снилось, а
это звенели колокольцы на шее лошади водовоза.
Снилась Ницца, набережная Люнель, дом над морем,
где он родился. Там, в Ницце, служанки шли от рыб-
ной гавани с плетеными корзинами, полными живой
трепещущей макрели. А навстречу к утренней мес-
се — нарядные дамы. Их белые кружевные зонтики в
голубом воздухе, как медузы в морской лазури. И пес-
ня, знакомая с детства, раздавалась под звон коло-
кольцев:
Катит матрос свой груз
На волну седую.
Катит матрос свой груз
На сырой песок.
А потом он услышал над собой голоса.
Он открыл глаза и догадался, что говорят армян-
ский священник, судя по черной шелковой рясе и вол-
нам ассирийской бороды, и какая-то женщина. Свя-
щенник показывал на него и, верно, уговаривал не
оставлять больного.
— Ты кто? — по-турецки спросила женщина.
Он понял.
— Гарибальди,— ответил тихо.
— Имя-то? Как зовут? — по-итальянски спросила
она.
— Джузеппе.
— Итальянец!
И она молча медленно повела его в дом своих хо-
зяев. Так он попал в семью эмигрантов.
Синьора Луиза Совего, тоже родом из Ниццы,
приняла его как сына. Впрочем, так отнеслась бы она
к любому итальянцу. Она провела несколько бессон-
ных ночей у его изголовья. Приятель синьоры доктор
4 дон Диего не гнушался опытом своих стамбульских
коллег. Матроса вылечили с помощью турецких сна-
добий. И скоро Пеппино сел к общему столу. Он сму-
щался, когда рассказывали, что в бреду он был весел
и гладил ворсистое одеяло, как гладят домашних
псов.
За столом бывало оживленно. Пили «мастику».
Ненадолго забегали соотечественники. Пеппино при-
слушивался к закипавшим спорам, похожим на сви-
репую перебранку и объяснение в любви.
Семья Совего снимала целый этаж в доме богато-
го менялы. В гостиной стены заставлены маленькими
креслицами, как их называли турки — «сетирами».
На ковре, устилавшем тахту, шелковые подушки.
На бюро в темном углу — старинные пузатые часы.
Стрелки остановлены в день прибытия Совего в Стам-
бул и по зароку оживут лишь в час желанного отбы-
тия. Все перемелется — мука будет. Как многие эми-
гранты, с тех пор как в мире существует изгнание,
Совего предполагали задержаться здесь не дольше
весны и поэтому не затрудняли себя заботами о квар-
тире. Это их забавляло: пусть все будет турецкое.
В квартиру семьи Совего сходились, как в провин-
циальный европейский клуб. Дамы перебирали ни-
чтожные события своего узенького мирка и не меша-
ли мужчинам вести бесконечный коммерческий дис-
пут. О контрабандном табаке, конфискованном в Ску-
тари, о ценных бумагах, «идущих на повышение», о
накладных, с которыми почему-то надо быть начеку.
Политические новости узнавали с большим опоз-
данием, читая «Деба» и «Тан», привозимые француз-
скими моряками.
Пеппино в свои двадцать лет еще не встречал эми-
грантов. Всегда в плаваниях, он не часто задумывал-
ся о терроре, о казнях, об ужасе тех лет Италии. Ему
шел девятый год, когда конгресс, собравшийся в Вене, 5
воздвиг на полуострове восемь тронов, считая пап-
ский, и все беглые короли, герцоги, принцессы снова
заняли свои места на обломках наполеоновской импе-
рии. Ему было тринадцать, когда в Неаполе подня-
лось восстание и по всей Италии гремело имя офице-
ра из Калабрии — Пепе. А потом пули засвистели по
улицам многих городов. В море взрывались какие-то
парусники. Но все быстро кончилось. И наступила
зловещая пора. Плавая на отцовском суденышке, он
не понимал, что это все еще отголоски той бури, вол-
новавшей всю Европу и начавшейся до его рождения,
когда где-то на севере, в далеком Париже, народ
штурмовал Бастилию.
Время шло. Матрос уже выздоравливал, когда ме-
жду Портой и «белым медведем» — Турцией и Рос-
сией — началась война. Цены на базарах вздулись,
янычарская конница дефилировала мимо белой Ах-
медиэ с ее куполами и садов Сераля. Выздоравливаю-
щему матросу нечего было и думать о возвращении
домой. Скудные сбережения истощились, и, если бы
не заботы мадам Совего, он едва ли бы мог просуще-
ствовать. Он был благодарен, но все же не хотел
больше пользоваться ее добротой. Доктор Диего при-
строил его гувернером к детям вдовы Тимони из лом-
бардской столицы. В Стамбуле он вполне годился на
эту роль: он знал кроме лигурийского родного диалек-
та литературный итальянский язык. И даже француз-
ский, как всякий житель Ниццы. А в детстве были у
него домашние учителя. Природный такт заменял
матросу знание правил хорошего тона.
После чинного, на английский манер, обеда, он
удалялся бродить со своими питомцами. Их было
трое — целая лесенка: Франческо, Вирджинио и Эн-
рико. Как многие ломбардцы, они были симпатичны
6 и общительны, открытые, пылкие, в характерах ниче-
го мелочного. Старший любил к тому же пофантази-
ровать и забавлял склонностью к обобщениям.
— Вы, пьемонтцы, как вода,— говорил Франческо
своему наставнику.— Вода тихо течет, ио иногда сно-
сит мосты. А мы, ломбардцы,— огонь! Легко вспыхи-
ваем и сжигаем все на пути.
— Если быть точным, я не пьемонтец и не лигу-
риец, я ниццардо,— возражал наставник.
Франческо был в свои тринадцать лет наблюдате-
лен, как художник. Он все подмечал, особенно биб-
лейский колорит города — из-за древних линяло-ро-
зовых стен, окружавших сады богачей, свисали по-ве-
сеннему сочные ветви платанов, в небесную синеву
вонзались копья высоких минаретов.
В кофейнях турки стучали костяшками, играли в
нарды. И вдруг все стихало — наступал час дневной
молитвы. Город становился пуст, скучно по нему сло-
няться. Они уходили на причалы, чтобы почувство-
вать себя в Италии. Тут тоже на пристанях, как в
Ницце и Генуе, горы тюков шелка-сырца, бочки олив-
кового масла и, как войска на параде, шеренги пуза-
тых зеленых бутылей с винами Астии и Вогеры. А в
волнах за шлюпочным флотом пляска дельфинов.
Они придумывали игру: что тут, у стамбульских
пристаней, похоже на Италию? Трепет парусов? Звон
корабельных склянок? Пронзительные крики черно-
ногих чаек, слетавшихся к кучам отбросов? Запах
смолы? Да, и стаи резвящихся дельфинов. Джузеппе
рассказывал, как он оседлал дельфина и промчал-
ся на нем чуть ли нс из конца в конец гавани Олим-
пио.
Но было и что-то чуждое, пугающее новизной, осо-
бенно когда пришел из Ливерпуля уродливый, густо
дымящий толстой трубой «пироскаф». Отвратитель-
ный серный запах примешался к запаху свежего уло- 7
ва с фелюг. Они поглядели и ушли с причала, почти
подавленные грозным зрелищем. Наступал новый
век — железа и пара.
— И это прогресс? — разочарованно спросил
Франческо.
О прогрессе часто говорили и в гостиной мадам
Совего. О паровозах, о шоссейных дорогах, о газовых
фонарях, которые, говорят, уже испытывались зим-
ними вечерами в городах Ломбардии.
— Я тоже столкнулся однажды с прогрессом,—
вставил как-то словечко Джузеппе.
И, не вдаваясь в некоторые обстоятельства, не
идущие к делу, рассказал, как миловидная ткачиха в
Марселе привела его в свой опустевший вечером цех
и он увидел диковинные прядильные машины.
—- Вы, конечно, были влюблены? — спросила одна
из дам.
— Не совсем, но...
— И это был час свидания?
— Ну что вы, синьора...
— И она была красавица?
В сущности, Джузеппе был по-щенячьи молод,
настоящий Пеппино, со своим светлым пушком на
губе. Он был красив й строен, хотя и среднего роста,
с волной золотисто-каштановых волос на плечах и го-
лубыми очень честными глазами. Парень хоть куда.
Скучающие на чужбине итальянки относились к нему
благосклонно. В стамбульском безлюдье его душев-
ная и физическая свежесть казалась им по меньшей
мере привлекательной. Многие из дам были бы не
прочь сделать его своим чичисбеем. И как ни стран-
но, простосердечный и не очень образованный малый
был на виду в тесной компании, развлекая всех ред-
кими, но неожиданными шутками, а более всего уме-
8 нием слушать. Он не был болтлив, но его слова запо-
минались. Не был он и задорен, но без застенчиво-
сти — это черта пьемонтцев, какими их создал тво-
рец вселенной.
Подруга Луизы Совего, красивая, сильно напуд-
ренная синьора, решительно приняла молодого чело-
века под свое покровительство. Отставшая от моды
века в провинциальном затишье, кокетка разговари-
вала с ним в духе восемнадцатого столетия и в то же
время требовала, чтобы он страдал и угасал подобно
Вертеру. Он поеживался от этих игривых атак.
Красивая синьора старалась воспламенить своего
чичисбея, заглядывая в его будущее, и видела его сча-
стливым в соответствии со своим представлением о
счастье.
— Наша любезная отчизна во всех своих коро-
левствах,— щебетала она,— украсила грудь* многих
итальянцев разнообразными орденами. Чем же вы не
кавалер какого-нибудь боевого ордена? — И она при-
касалась бледно-розовой надушенной рукой к его ма-
тросской куртке, нащупывая на ней место, где дол-
жен красоваться орден.
Пеппино забавно набычивался.
— Я уверена, что вы очень храбры,— бесцеремон-
но продолжала она.— Вам только недостает набожно-
сти, чтобы заслужить награду и носить при ордене
шпагу и эполеты, а по праздникам драпироваться в
пунцовый плащ, подбитый белым атласом. В этом
наряде вы будете привлекать взоры всех молодых
особ. Конечно, придется поститься по пятницам и
субботам...
Она смеялась, увлеченная смущением моряка.
— ...и еще вам придется, как ни печально, отка-
заться от права второго брака.
— Я и в первый раз еще не собираюсь,— отзы-
вался Гарибальди. 9
Иное дело — вечера в доме Совего. Тут можно на-
браться ума-разума. Шумные политические дебаты
собирали людей всех мастей — загадочных карбона-
риев, тайных агентов греческой гетерии, поклонни-
ков британской конституции, врагов тирании неапо-
литанского короля.
Умы эмигрантов в те годы еще волновал разгром
революции в Неаполе, заблуждения карбонариев, ве-
роломство пьемонтского принца Карла Альберта, пре-
давшего своих друзей-либералов.
Из какого-то угла доносился громкий возглас:
— Нет, вы только подумайте, что он говорит, этот
ваш закадычный друг Бертрандо! «Не бог властву-
ет с помощью свободы». Каково? Он хочет всех по-
кропить святой водой! Хочет сказать, что общест-
ву необходимо повиновение, и тут церковь куда бо-
лее надежная опора правительства, чем даже поли-
ция!
Не слушая и не вникая, синьор Совего гнул свое:
— Ребенок догадался бы, что нельзя доверять ти-
ранам! А что сделал, возглавив восстание в Пьемонте,
генерал Санта-Роза? Ввел в заблуждение народ, буд-
то либеральные стремления Карла Альберта были па-
рализованы Австрией. И все восстание пошло под де-
визом «Вернуть свободу действий королю!» Вернули.
И потеряли головы на плахе.
— Карл Альберт не тиран,— возражал доктор
Диего.— Он, если угодно, итальянский Гамлет. Жизнь
гораздо сложнее, чем вам кажется, милый Совего. Он
провел молодость на службе у Мюрата, в его офицер-
ской среде преклонялись перед идеями французской
революции. Полный разброд в слабой голове! А надо
было делать выбор между обязанностями наследника
престола и политическими симпатиями гражданина.
10 Толстенький Совего даже подскочил.
— Выбор? У этого Гамлета не дрогнула рука под-
писать семьдесят три смертных приговора. Семьдесят
три!
— Обычная история,— подтвердил Диего.—
А приговор ломбардским революционерам подписал
Меттерних. В мирное время австрияк проливает
кровь итальянцев.
В комнате наступила тишина.
— Пойдемте, Джузеппе, послушаем ночную му-
зыку Стамбула,— сказал, помолчав, доктор.
Гарибальди понимал, что умный человек оборвал
разговор, потому что вышел из роли иронического со-
беседника.
Как все усложнилось! Теперь простодушный ма-
трос начал подумывать о многом, что раньше и в го-
лову не приходило. Кем он был до сих пор? Славным
малым, смелым в мгновенных решениях, ну пусть
патриотом. А кто из итальянцев не патриот? Ну пусть
ненавистником попов. Но все это, не то. Теперь сов-
сем не то. Теперь надо думать...
— Вы говорите — обычная история,— не удер-
жался он и продолжил на улице ту же тему,— но как
же быть? Где выход?
Диего ответил не сразу.
— В жизни вообще нет выхода. Все кончается ту-
пиком. Смертью.
— Но ведь есть же .люди! Говорят, что пьемонт-
ские либералы добиваются конституции.
— Ох уж эти пьемонтские либералы, они меньше
вас понимают, что нужно стране. Вы хоть с моряками
ходили по свету, ночевали с рыбаками у костров. Во-
зили на кораблях умных адвокатов, кое-кто из них от
злости поумнел на чужбине. А ваши пьемонтские ли-
бералы... Чего они добились? Спросите у них — ска-
жут: соль подешевела. Верно! Вот и все их достиже- 11
ния. В школе они изучали латыйь и помнят Тита Ли-
вия. Они кое-как могут возбудить революцию, но не
могут переварить ее последствйя...
Ночной разговор на опустевших улицах не изба-
вил от душевного смятения. Что ему делать? К чему
приложить силы? Понять бы все это. Он верил, что
где-то есть такая книга или такие люди, которые вла-
деют ключом от истины. Только бы найти — и жизнь
озарится целью.
Он выходил на Босфор к руинам генуэзских ба-
шен и видел с высокого берега парусники, уходившие
в Сирию и в Египет, в Смирну и на Кипр. И размыш-
лял, вспоминал тех, о ком говорил доктор — рыбаков,
моряков, умных адвокатов, всех, с кем скитался по
свету. Ведь это и есть народ? Неужели народ не зна-
ет, что ему нужно делать?
Народ ничего не знает. Разве знали, что делать,
те, чьи речи слышал он в детстве,— отец и его сосе-
ди? Он вспоминал отца. Сын морехода, внук судо-
строителя, Доменико Гарибальди был владельцем и
капитаном торговой шхуны и большую часть дней
своих провел в плавании. Возвращаясь домой, он лю-
бил рассказывать детям о морских сражениях, о са-
мых свирепых в мире левантинских пиратах с кривы-
ми ятаганами за поясом, о безумных шквалах, когда
море становится белым-белым, как кипящее молоко,
и как будто поглощает взбесившиеся белесые тучи.
Отец казался героем и внушал восхищение. На самом
деле не так уж часто он глядел в глаза смерти, чаще
приходилось просто испытывать разочарование при
расчетах с оборотистыми, жуликоватыми купцами.
Он был упрям и простодушен. Превратности судь-
бы не скоро научили его осторожности и благоразу-
мию. Он доверял людям и прожил жизнь, не достиг-
12 нув ни достатка, ни уверенности в будущем своих де-
тей. Шли годы, и в шкиперской бородке его уже клу-
билась седина, п местные рыбаки не стеснялись его
называть padrone Domenico — папаша Доменико.
Дальние плавания «за Сциллу и Харибду» сменились
скромным каботажем из Ниццы в Геную, в Ливорно,
в Реджо. И рассказывал отец уже не о пиратах ми-
нувшего века, а о том, как подорожали товары и та-
келаж. В запущенный сад приходили приятели-со-
седи — аптекарь и бакалейщик. Начинались беско-
нечные сетования, Пеппипо не любил их унылые раз-
говоры. Отец поносил герцога Моденского, который
установил па реке По в своих владениях такие тамо-
женные барьеры, что негоцианты считали более вы-
годным отправлять грузы на волах. Бакалейщик, весь
глянцевый и налитой, как полный бурдюк, проклинал
тедесков — австрийцев, обобравших итальянцев до
нитки. А тощий аптекарь, размахивая руками, ходил
по аллее взад и вперед и во всем винил Венский кон-
гресс. Впрочем, он ругал всех подряд: народ — за то,
что он темный и покорный, попов — за жадность и
плутни, образованный класс — за то, что только бол-
тает о реформах. Но после . каждой тирады воскли-
цал: «О, если бы у нас был парламент!» Костлявые
руки вздымались к небу, как бы призывая его на по-
мощь.
Так проходили вечера, наводившие тоску и дрему.
Пеппино помнил, как за низкой каменной оградой
дома известного либеральными речами адвоката топ-
тались двое — подозрительная вахта. Знал ли об этом
адвокат? Гулко раздавался топот сапог солдат, кон-
воировавших беднягу в изодранной рубахе.
— Привычная картина — мирный город на осад-
ном положении,— говорил бакалейщик.
— А если привычная, так о чем толковать...— за-
ключал отец. 13
И еще обрывки каких-то горьких фраз, сказанных
шепотом, иногда робких намеков или даже красноре-
чивые междометия теперь, после уроков политики в
эмигрантском салоне, всплывали, будто услышанные
вчера.
— А Генуя? Куда ушла ее былая торговля?
В английские руки!
— В аптеке касторового масла не выдашь без ав-
стрийского рецепта.
— На рынке разговорился крестьянин из Павии.
Народ рычит — послушать: лев! И мог бы в два
прыжка вцепиться в горло феодалам. Так ведь тем-
нота же! На целую общину ни одного грамотея.
Улица рано пустела, и только двое у ворот адво-
ката, придерживая от ветра каскетки, несли свою яв-
но-тайную службу.
— Не боятся дождя,— умозаключал один из собе-
седников.
Моряк вспоминал теперь, как жаловался отец:
— Мы-то доживем свой век. Что ожидает детей?
Хочу сыновей уберечь от моря. Старший, Анжело,
уже мечтает пойти по коммерческой части и отпра-
виться в Нью-Йорк.
Мать появлялась в сумерках с подносом — на нем
дедовский графин с золотисто-коричневым ромом,
рюмки на низких витых ножках.
Как-то отец спросил:
— Хотела бы, Роза, чтобы Беппе сделался свя-
щенником?
— А почему не нотариусом? — подхватил бака-
лейщик.
Мать, подумав, ответила:
— Мне все равно, кем он будет...— И добавила:
Лишь бы остался итальянцем.
14 Беппе тогда не понял: а кто же он?
Когда исполнилось тринадцать лет, упросил отца
взять его в море.
Беззаботно жилось па «Констанце», па которой он
впервые бороздил Средиземное море! Ее крепкие
борта, стройный рангоут и на носу высокогрудый торс
богини. Лихо гребли лигурийцы из Сан-Ремо. Вместе
с ними он пел их песни. О, если бы они пели не о
страданиях любви, а об Италии, о ее страданиях! Но
разве им сказал кто-нибудь, что у них есть родина
дальше Ривьеры, выше Апуанских Альп, есть — Ита-
лия.
Однако не век же предаваться праздности и раз-
мышлениям. В первые же дни, как началось замире-
ние турок с русскими и открылось мореходство, он по-
шел наниматься на корабль.
Мальчики проводили его и на прощание спели ту
песню, которой он сам их научил:
Катит матрос свой груз
На волну седую...
И снова — пшеничные пристани на черноморских
берегах России. Снова Эгейский архипелаг, Сицилия.
И ливийский ветер три йня подряд штормит, и надо
искать укрытия в любой бухте, отстаиваться на яко-
рях.
Но книги читать все-таки удается. В каюте капи-
тана Казабоны, с которым он целый год ходил на
бригантине «Ностра Синьора делла Грацие», можно
было, подтянувшись над диваном, снимать с полки
книгу за книгой. Старинные, в отсыревших перепле-
тах, они давно плавали по морям и дождались нако-
нец своего настоящего ценителя. Тут были француз-
ские издания, оставшиеся от прежнего владельца,— 15
Библия с гравюрами, «Робинзон Крузо», фривольные
зарисовки парижской жизни Ретифа де ла Бретонпа,
но также и тома энциклопедистов. Попадались здесь
и итальянские книги — аббат Парини, граф Витторио
Альфьери. Когда-то во времена Бонапарта будили они
сердца итальянцев. Под свист ветра, нередко с огар-
ком в фонаре перечитал Джузеппе почти всего Руссо.
У великих книг свойства зерна: они всходят в каж-
дом новом посеве. Гарибальди читал и читал. Это ни-
чего, что так случайно доходили до него мысли мечта-
телей прошлого века.
У великих книг свойства зерна...
Теперь на любом корабле, куда его бросала судь-
ба, он встречал и нужных людей и находил книги. Он
затвердил бессмертный сонет Альфьери о будущем
Италии: «Настанет день, и мертвая страна воскрес-
нет, и что она еще жива,— с мечом в руках покажет
чужеземцам...»
Вольный воздух моря растворял запах плесени по-
желтевших страниц.
Люди что-то знают. Книги говорят.
Бывалые люди рассказывали о Лондоне. «Там
парламент, где каждый может сказать правду, если
хочет. Не худо бы тебе там побывать. И в Греции —
стране свободы, усыновившей Байрона. Не хочешь
ли, малый, сойти на скалистый берег Эллады?» Ему
переводили страничку-другую «Таймса», и даже эта
респектабельная английская газета показалась ему
глашатаем человеческих прав.
А что он сам мог рассказать? Разве что о том, как
в детстве украдкой от жандармов писал на стенах
надписи, хулящие чужеземцев,— «Порка Мадонна...»
А дальше сказать и язык не поворачивается. Об ав-
стрийцах было что рассказать: их ненавидели в Пьег
16 монте.
Иное дело — французы. Они, конечно, тоже были
оккупантами, но в другие времена. Беппе тогда еще
на свете не было, и потому он, конечно, не мог пом-
нить вступления в Пьемонт войск Бонапарта, «ма-
ленького капрала». Его простреленные знамена несли
Европе обещание свободы, равенства, братства. Это
тебе не австрийцы! Его кодексы, уставы прижали к
погтю аристократов, его реформы благословляли люди
среднего класса.
Седоусый француз-капитан смеялся над проста-
ком и советовал заучивать песни Беранже. Англий-
скому Джузеппе не был обучен, но в Ницце все го-
ворят по-французски. И Беранже ему нравился. Хотя
все-таки аббат Парипи... ну разве можно кого-нибудь
из французов сравнить с аббатом Парини? И капи-
тан, с интересом прислушавшись к речам матроса,
рассказывал ему всем известный случай с этим вели-
ким гуманистом. «Не слышал? А итальянцу надо бы
знать...» Когда однажды в театре в ответ на тираду
героя трагедии кто-то из зрителей крикнул: «Да
здравствует республика и смерть аристократам!» Па-
рини вскочил и перекричал его: «Да здравствует рес-
публика и смерть... никому!» Может быть, это лишь
политический анекдот, по Парини стал ему еще по-
нятнее и ближе.
Это были поиски пути. Ощупью, в темноте. Джу-
зеппе и сам толком не знал, чего искать, только ве-
рил, что рано или поздно наткнется.
Однажды — это было в 1833 году — зашли в Та-
ганрог взять груз пшеницы. В этом городишке на
краю огромной непонятной России обыватели все еще
вспоминали о загадочной кончине в их захолустье са-
мого царя — Александра I, победителя Наполеона.
В прибрежной траттории — а по-здешнему кабаке —
матросам с иноземных судов рассказывали о том, как П
2 Н. Атаров, М. Дальцева
внезапно в «бозе почил» император, как поспешно в
свинцовом гробу было увезено его тело в Санкт-Пе-
тербург. Сиделец, которого грузчики звали «государь
наш батюшка Сидор Карпович», великан с рыжей бо-
родой в кумачовой рубашке, выпущенной из-под жи-
лета, поднес Гарибальди чарку водки, соленый огурец
и жбан кваса. За соседним столиком пировали греки.
Русский офицер, склонившись над столом, что-то бы-
стро писал на листках из тетради. Мухи тучей обле-
пили на стойке блюдо с непонятным русским кушань-
ем — холодцом. Джузеппе хотелось пить, он больши-
ми глотками отхлебывал кислый пенистый квас.
Сидор Карпович тронул его за плечо и показал в
угол.
— Карбонары...— и отошел.
Там в углу звучала родная лигурийская речь.
Джузеппе прислушался. Говорил невысокий крепыш,
стриженый, в полосатой фуфайке, короткие рукава
растягивала груда бицепсов. Подвижное лицо меня-
лось каждую минуту.
— ...Спросите у француза, откуда он родом? От-
ветит — из Франции. Англичанина спросите — ска-
жет: из Англии. Почему же мы раздроблены, как стек-
лышки в церковном витраже? Лигурийцы, савойцы,
тосканцы. Что мешает объединиться? Мешают коро-
ли! Каждый хочет быть первым в своей деревне. Каж-
дый враг своему соседу. Знаете сказку про деда и
внука? Старик дал мальчику хворостину — переломи!
Внук сломал. Дал ему две. Тоже сломал. Тогда свя-
зал веник. А теперь попробуй! Ничего не вышло у
мальчика. Вот этим бы веником по заду всем тира-
нам. Мы за республику и объединение! Мы больше не
будем лигурийцами, тосканцами, неаполитанцами,
не будем пьемонцами, венецианцами, сицилийцами.
18 Мы будем итальянцами!
Гарибальди, как подошел с чаркой водки к этому
столу, так и замер. Еще никому не удавалось так ясно
выразить прораставшую в нем мысль.
Через час они уже сидели за столиком вдвоем с
этим витией. Его звали Джованни Баттиста Кунео,
барка его уходила с рассветом. «Но мы еще встретим-
ся»,— говорил Кунео. Из всей компании он предпо-
чел Гарибальди и готов был говорить с ним до полу-
ночи, раз он размышляет над жизнью всерьез.
Карбонарий?.. Нет, он не карбонарий. Карбонар-
ство — это вчерашний день борьбы... У карбонариев
никакой политической программы, одна магия да ми-
стицизм. В Неаполе в глубоком подвале верховная
ложа и на черной стене распятие — «Христос был
первой жертвой тиранов...» Похоже на монашеский
орден. Нет, это все позади.
Гарибальди смотрел недоверчиво.
— Почему же Сидор Карпыч-батюшка показал
на вас и сказал: «карбонары»? Кто же вы?
Кунео оглянулся по сторонам, потом пристально
посмотрел на Джузеппе. Довериться? Или осте-
речься?
— Мы — «Молодая Италия». Мы тоже тайное об-
щество. Тайное для врагов, но ясное и чистое, как
хрусталь, для тех, кто в наших рядах. Мы отказались
от слепого повиновения разным великим магистрам.
Мы преданы своей партии, но не как карбонарии, не
под гнетом круговой поруки, а по личному убежде-
нию. Без народных масс революция не может побе-
дить, значит, нужна подготовка народных масс, по-
тому что люди по горькому опыту научились смот-
реть на революцию как на плоды Мертвого моря.
— Ты заучил чужие слова.
— Нет, не чужие. Мы верим в то, что говорим.
И наше действие не расходится с нашей верой. 19
— Говоришь, как апостол.
— Да, как апостол религии будущего.
— Но кто же ваш Христос?
И снова, прежде чем ответить, Кунео долго смот-
рел в глаза Гарибальди.
— Есть такой человек,— наконец сказал он и
встал, чтобы идти.— Этот человек — Мадзини. Джу-
зеппе Мадзини. Это гений Италии. Но его не так про-
сто найти.
— Хочу его видеть...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
1. Мадзини
В больших южных городах,
даже самых богатых и тщеславных, среди дворцов и
особняков всегда попадаются унылые кварталы де-
шевых доходных домов, дворы-колодцы, куда не про-
никает солнечный луч, где и в мансардах так же тем-
но, как в подвалах, в лестничных перебранках чудит-
ся предсмертный крик, тишина кажется зловещим
предвестником преступления. И над всем царит зло-
воние нищеты — запах гнилой капусты, сапожного
вара, дворовых нужников.
В такой марсельской трущобе жил Джузеппе Мад-
зини.
Во дворе его почти не видели. Никто не знал его
домашнюю жизнь, да и была ли она у него? Болел
ли он? Пил ли в одиночку? Он никогда не будил
поздним приходом привратника, спроси того — он
только покачал бы головой: кормит голубей да еще в
грозу окна не затворяет. Молнии не боится. Не было
у этого человека приятелей или во всяком случае не
приходили к нему гурьбой. Иной раз он проскользнет
за свечами в лавку, любезно поклонится у ворот ко-
му попало и не ждет ответных поклонов. Дворовые 21
сплетницы пренебрежительно отзывались: верно, сбе-
жал от семьи, скрывается; иные говорили: просто чу-
дак с сигарой в зубах.
Между тем этот человек, отказывая себе во всем,
даже в пище, бывал порой очень богат: дукаты, фло-
рины, цехины, лиры стекались к нему со всей Ита-
лии. Но эти деньги предназначались для организации
восстания. Он держал в руках нити многих заговоров.
Горячие приверженцы называли его истолкователем
закона бога на земле. Он и сам не сомневался в этом
своем предназначении. Недовольная молодежь стано-
вилась его подпольной армией. Юных энтузиастов по-
коряла неотвратимая устремленность, фантастиче-
ское упорство его. За ним были готовы идти на
смерть.
Когда Гарибальди вошел в грязный двор, он не
верил, что сейчас увидит Мадзини: явно не туда по-
пал. В Италии скрывали его местожительство, и
только на марсельском почтамте, в конверте «до вост-
ребования», он прочитал в лаконичной записке без
подписи пароль и адрес.
После встречи в Таганроге все, что он слышал о
«Молодой Италии», все кричало ему, что где-то рядом
есть люди, которые отдались борьбе за свободную
Италию. А он все еще был непричастен, все — кругом
да около. Тот, кого он должен сейчас увидеть, пред-
ставлялся ему человеком душевной и физической
мощи. Он и хотел его видеть и робел. И когда ему на-
звали Марсель как место явки, он уже думал, что
проще было бы получить пропуск в революцию и не
столь торжественно. Но в Марселе капитан отпустил
его до вечера на берег. Значит, сама судьба. «Зуб бо-
лит? — спросил капитан.— А ты его выдерни! Толь-
22 ко чтоб не лечить! На закате уйдем».
По щербатым ступеням он поднялся, постучал и
замер на пороге. В комнате горела свеча, хотя на ули-
це сиял ослепительный полдень. Впрочем, оно и не
удивительно: свет проникал сквозь верхнюю фрамугу
и ложился полоской лишь на кровать, прикрытую
клетчатым пледом.
— Можно видеть Мадзипи? Я от человека, ставя-
щего пиявки.
Стройная фигура юноши заслоняла сидящего за
столом.
— Посторонитесь, сударь.
Молодой человек отступил, и тогда Гарибальди
увидел лицо, как бы повисшее над столом. Белое, ко-
стлявое, обросшее апостольской бородой. «Голова
Иоанна Крестителя на блюде Саломеи»,— подумал
Джузеппе. Не сразу он смог различить всю фигуру
Мадзини в черном, наглухо застегнутом сюртуке с
черным шарфом на шее. И странно, лицо его в пер-
вую минуту показалось угрюмым и недоступным, а
теперь было просто грустным, как у безнадежно
больного, знающего о своем близком конце. Подума-
лось — он болен и ему не до разговоров, может, глаза
болят?
— Я от человека, ставящего пиявки,— нереши-
тельно повторил он пароль.— Он должен был вас пре-
дупредить. Меня зовут Гарибальди. Из Ниццы.
Мадзини отпустил жестом юношу.
— Идити, мой друг. Необходимое будет получе-
но сегодня вечером. С этим вас ждут в понедель-
ник. И помните, промедление нежелательно.
Молодой человек поклонился и вышел.
— Вы пришли ко мне? Зачем? — Мадзини поло-
жил руки на стол, приготовясь слушать.
— Чтобы действовать! 23
— Ответ бойца. И вас отпустили с корабля? Ко
мне?
—- Нет, я просто сказал, что у меня зуб заболел.—
Гарибальди дотронулся до щеки и покраснел, сразу
догадался, как глупо это прозвучало.
— У вас болит зуб,— горестно констатировал
Мадзини. Губы его вдруг высокомерно покриви-
лись.— В Марселе должны быть хорошие дантисты.
Но во имя чего действовать?
— Прежде всего — Италия. А там видно будет.
— Вы хотите действовать и с этим пришли? От-
лично. Как всякий честный итальянец, вы жаждете
изгнать австрийцев. Вы готовы сражаться. Если ну-
жно — умереть. Но все-таки во имя какой цели? Что
даст вашим детям в будущем ваша борьба, ваши
жертвы?
Это, конечно, экзамен, но свои вопросы он обру-
шил каскадом, перевел дыхание и продолжал:
— Мы должны быть уверены, что наши усилия не
будут использованы для удовлетворения тщеславия
одних имущих классов, одних праздных. Всю Европу
обуревает жажда равенства, как во времена Басти-
лии — жажда свободы...— Он оборвал себя на полу-
слове и буднично осведомился: — Вас хорошо знает
кто-нибудь из членов «Молодой Италии»?
— Я сказал вам — меня прислал человек, кото-
рый ставит пиявки.
Так велел ему сказать пославший его Кови, сейчас
ему хотелось назвать и таганрогского Кунео, но по-
чему-то он промолчал. Вокруг Мадзини царила такая
атмосфера тайны, как туман при входе в гавань, каж-
дое произнесенное вслух имя таило опасность не-
вольного предательства, замирало на губах. К тому
же не хотелось показать себя простаком, выбалтыва-
24 ющим все, что ему известно.
Мадзини опять круто повернул разговор:
— Вы когда-нибудь бывали в Риме?
— О, мальчишкой. Я тогда плавал с отцом, и од-
нажды мы пришли в Чивитту-Веккью. Он отпустил
меня, но всего на три дня. Разве это считается?
— Конечно. Вы не были в Риме Цезарей, в Риме
Марка Аврелия, но были во все еще средневековом,
нынешнем папском Риме. А в третьем Риме, в Риме
завтрашнем, в Риме простых людей вы бывали? Хотя
бы в мечтах? — И снова в ответ на молчание буднич-
ный вопрос: — Умеете стрелять?
— Разумеется.
— В австрийцев? И вы пишете что-нибудь?
— Письма к маме,— он смущенно улыбнулся.
— Вот вы не пишете. Вы только умеете стрелять.
И однажды вы убьете. Или вас убьют. Это, в сущно-
сти, одно и то же... А верите ли вы в бессмертие?
— Не знаю. Не думал еще...— Он вдруг почувст-
вовал злость на эти непонятные расспросы. Захоте-
лось, хоть по-мальчишески, показать зубы, и он спро-
сил: — А этот молодой человек умеет стрелять? Он
никого не убьет и останется жив? Куда он сейчас по-
шел?
— Вам не полагается спрашивать об этом,— спо-
койно возразил собеседник.— Впрочем, отвечу. Веро-
ятно, он пошел на смерть... Вы верите в бога?
— Неужели вы вместе с папой? — Гарибальди
даже отодвинулся от стола, ему почудилась неулови-
мая насмешка над его наивностью.
Но Мадзини был, видимо, далек от издевки. Он
заговорил в простом тоне, а в то же время несколько
книжно, не опускаясь до уровня понимания матроса.
— Я не верю ни в одну из существующих рели-
гий. Папство — это только форма, только подобие ис-
тинной религии. Материализм тоже религия. Каза- 25
лось бы, материализм — французский, немецкий —
противостоит христианству, но он в такой же мере,
как церковь, разрушает нравственную основу челове-
ческого духа.
Теперь Гарибальди ничего не понимал, но, не же-
лая уступить, попробовал отвести доводы человека,
одновременно и подчинявшего себе, и возбуждавшего
внутреннее сопротивление.
— Недавно взяли мы на борт пассажиров-эми-
грантов, оказались — сенсимонисты. Они правильно
думают. Я многое понял. Я понял, что социализм...
— Материализм — сухое дерево,— Мадзини гру-
стно покачал головой.— Социализм сулит людям
только материальные выгоды. И я прежде был увле-
чен учением Сен-Симона, но понял — он тоже апо-
стол религии интересов. Это не для меня!.. Разве вы
не видите, что завершается эра индивидуальной ци-
вилизации и движение века открывает путь к эре ас-
социаций, содружества? Социалисты пренебрегают
этическим воспитанием. Взывая к духу, в конечном
счете сводят к желудку.
Гарибальди вспомнил ночь в Эгейском море, когда
вез изгнанников-французов. Он подошел к Эмилю
Барро. Как это было недавно и помнилось — до каж-
дого белого гребешка на каждой черной волне. Во-
круг не темнота, а, как заметил тогда Барро, лишь
отсутствие дня. Он напомнил ему эту строку Шато-
бриана. Звездный шатер над мачтами. Плеск за кор
мой. Тихий разговор. Говорили о гуманности, о люб-
ви к человеку, ближнему, дальнему. В каюте он по-
том не мог уснуть до рассвета.
Мадзини говорил:
— Самое святое, что дал человеку закон прогрес-
са,— это стремление к личной свободе. Но человека
26 нужно воспитывать. Когда я упоминаю бога, я имею
в виду лишь нравственный долг, который заключен
в законе прогресса.
Он вышел из-за стола и стал ходить по комнате.
И, глядя на легкие движения его почти бесплотного
тела, Гарибальди понял, что этот апостол нравствен-
ного долга, в сущности, еще совсем молодой человек,
почти его ровесник. И именно в эту минуту странное
чувство гордости не только за Мадзини, но и за себя
охватило его, как будто они уже стали соратниками.
— Бог создал людей равными,— продолжал Мад-
зини,— вот потому-то Италия и должна быть респуб-
ликанской, народной. Вот потому-то я и говорю —
бог и народ! Людей можно поднять на революцию
лишь во имя их прав и свободы, а не ради интересов
какой-либо династии, какого угодно класса. Италия
должна быть объединенной, потому что она нуждает-
ся в силе. А сила в единстве... Вы были карбонарием?
— Не пришлось.
Он снова смутился, не уверенный в том, что это
не было еще одним свидетельством его невежества
или равнодушия.
— Тем лучше. Значит, не потеряли времени да-
ром. Я — терял. «Молодая Италия» не отказывается
от устремлений карбонарства, но сняла грим с его
лица. Карбонарии мстили тем, кто слабел духом.
Смертным приговором, казнью мстили! Мы отвергаем
месть... У нас ясность, демонстративная гласность
во всем, что касается идей. Священное дело мы
скрепляем не кровью, а убеждением. Вы согласны с
этим?
Гарибальди вздрогнул. Каждый раз, когда Мадзи-
ни увлекался мыслью, казалось, что он незримо вдох-
новляет толпу на площади, и то, что он на самом деле
не забывает о собеседнике, проявляет интерес к его
мнению, вызывало смущение. Думалось — не в этом 27
ли секрет его обаяния? И, преодолевая замешательст-
во, он ответил:
— Месть бесплодна.
Мадзини удовлетворенно кивнул.
— Мы отказались от иерархии. Слепое повинове-
ние недостойно борца, а наша цель — освободить Ита-
лию от иноземцев, тиранов и папства ради свободы
каждого. На нашем знамени свобода, равенство,
братство — и независимость! Наша клятва — «Сейчас
и всегда», эмблема — кипарисовая ветвь. Каждый
вносит в кассу общества не менее пятидесяти санти-
мов... Но главное, чем мы победим,— это воспитание,
а затем — восстание, восстание, восстание! Револю-
ции никогда не бывают напрасными. Вот, кажется,
все, что я должен был вам сказать. Вы согласны?
Еще бы! Джузеппе испытывал то душевное спо-
койствие и решимость, какие обретаются в минуты
ясного сознания цели и полной веры в себя. Смуща-
ло лишь одно — Мадзини говорил, а он слушал. Но
разве он, Джузеппе, не должен был отчитаться в сво-
их мыслях и сомнениях? И он спросил:
— А вы ничего не хотите услышать?
— Я уже слышал. И видел.
Гарибальди показалось, что по лицу его неулови-
мо пробежала та же высокомерная улыбка.
Сговорились встретиться через два часа, чтобы Га-
рибальди успел дать присягу перед марсельскими
членами «Молодой Италии» и получить задание.
Он вышел на набережную. Апрельское солнце па-
лило, как в июне. Торговка в мокром клеенчатом фар-
туке продавала пятнистую, как леопард, рыбу, сова-
ла ее в лица прохожих. Алжирец в бурнусе навязы-
вал покупателям ожерелья из ракушек. Кудрявый
мальчик в васильковом жилете катил обруч, убегая
от няньки. Невозмутимый англичанин в цилиндре вы-
саживал из шлюпки полупьяную лоретку, она разма-
хивала большой лангустой и хохотала, закинув голо-
ву, не в силах остановиться... На холме золотилась ко-
локольня собора святой Марии. Бригантина «Святая
Женевьева» красиво разворачивалась, выходя мимо
острова Ив в открытое море. Сияние весеннего дня,
беспечность земного существования были в лад сол-
нечному настроению Гарибальди. И, не отдавая себе
отчета, он испытывал чувство облегчения, оттого что
оставил душный сумрак мансарды, но в то же время
щемящую жалость к Мадзини. Он догадывался, что
этот человек не умеет радоваться жизни: в памяти
остался будничный жест, с каким Мадзини послал
юношу на гибель.
И через два часа, еще нащупывая языком крово-
точившую ямку в десне, он повторял в тесном круж-
ке членов «Молодой Италии» вслед за Мадзини сло-
ва присяги:
— Призываю на свою голову гнев божий, презре-
ние людей и бесчестье клятвопреступника, если я на-
рушу полностью или частично мою присягу...
— Теперь и всегда,— диктовал Мадзини.
— Теперь и всегда,— повторял Гарибальди.
2. Поднять волну!
Свеча оплывала.
Мадзини уронил перо на рукопись, откинулся на
спинку стула, протер кулаками усталые глаза. Един-
ственная оставшаяся от детства привычка. А было лп
оно, детство? Он всего на два года старше этого ма-
троса, этого Пеппино, но тот, верно, навсегда оста-
нется Пеппино, а он давно и навсегда Джузеппе. Ше-
стнадцатилетним мальчиком он проснулся перед
рассветом, припоминая сон, в котором без конца 29
длился фантастический роман из истории, где смеша-
лись века и герои — Буонарроти состязался с Грак-
хами, Сильвио Пеллико спорил с Макиавелли. Он ре-
шил в ту ночь, что будет писателем. А потом было
апрельское воскресенье, когда он степенно гулял с
матерью в Генуе по Страда Нуова и увидел толпу
оборванцев, без конвоя бредущих к порту. Восстание
двадцать первого года подавлено. Лишенные крова,
они направлялись в изгнание в Испанию. Отчаяние
на лицах, отрепья на плечах. Один из них протянул
развернутый платок, мать бросила в него несколько
монет.
Двенадцать лет прошло, каждый день, пренебре-
гая запретами конспирации, он пишет письма люби-
мой матери. И вот уже идет тысяча восемьсот три-
дцать третий.
А может, детство все-таки затянулось, покуда он,
великий избранник, магистр, не покинул карбонари-
ев? Понадобились годы, чтобы понять цену всей бута-
фории карбонарства, за которую расплачивались го-
ловами. Ради чего? Чтобы дать свободу действий
Карлу Альберту? Вернуть на неаполитанский пре-
стол Бурбонов? Никакой основополагающей мысли,
никакой положительной программы! А понадобились
годы, чтобы это понять. Видно, возмужание длится
долго, как в природе. Истинное возмужание — это
просветление разума, обнаружение цели. Сегодня
объединенная Италия, а там... там федеральная, рес-
публиканская Европа. Но об этом пока никому.
В дверь заглянули. Верзила с опущенными книзу
усами, по виду портовый грузчик, решительно шаг-
нул к столу и уселся против Мадзини.
— Я от Спини. Завтра будут доставлены шестьсот
ружей, две тысячи патронов. Кто примет груз?
30 - Нет, раньше, где предполагают разгружать?
Какое лицо у этого человека — толстогубое, с по-
катым лбом и выдающейся челюстью. Неподвижное,
как у идола. И шрам на подбородке.
— В десяти лье в сторону Тулоца есть бухта.
Шхуна «Пелопоннес». Капитан дает на разгрузку не
больше часа. Кто будет разгружать?
— Передайте Спини, чтобы он сам зашел ко мне
сегодня. В любой час.
Мадзини встал, давая понять, что разговор закон-
чен. Грузчик не собирался уходить, сидел, закинув
ногу за догу.
— И это все? — спросил он.
— Разумеется. Я не хочу вас задерживать.
Грузчик поднялся, взял со стола скомканный бе-
рет и лениво пошел к выходу.
Когда дверь за ним захлопнулась, Мадзини испы-
тал некоторое облегчение. Развязная настойчивость
этого посетителя настораживала. Для чего он хотел
узнать имена людей и час разгрузки? Трудно разга-
дать, под какой личиной врывается к тебе в дом по-
лицейский агент. И где он заработал этот шрам на
подбородке? Спьяну в портовом кабачке или на ка-
торжных галерах? И кем он там был — гребцом или
надсмотрщиком? Но кем бы он ни был, он ничего не
должен знать.
Мадзини снова взялся за перо. Статья предназна-
чалась для миланской газеты и в этот раз была по-
священа полемике с писателями. Ему хотелось пре-
одолеть влияние на умы итальянцев ядовитого скеп-
тицизма Уго Фосколо и безнадежной мрачности Лео-
парди. Он ненавидел поэзию бессильно опущенных
рук. Как это сказал Фосколо: «Итальянцы постоянно
составляют заговоры, которые превращают их в ра-
бов»? А может, и есть в этом доля грустной правды?
Трудно было сосредоточиться. Он хотел бороться 31
и с безволием, и с безнадежностью — этими подлин-
ными плодами рабства. Но может ли политик тягать-
ся с поэтом? Мысль возвращалась к неприятному по-
сещению. Конспиратору не страшны ни лишения, ни
риск расплаты за свою отвагу, но как отделаться от
чувства брезгливости к самому себе, когда позволя-
ешь, чтобы к чистому делу прикасались чужие гряз-
ные руки? И все-таки без них не обойтись! Энтузиа-
стов много, но как они наивны и беспомощны, вроде
этого утреннего моряка. Принарядился, сойдя на бе-
рег: не хватает плаща, чтобы выглядеть персонажем
из Байрона. Восторженная молодежь сильна только
бесценным талантом: не жалеть собственной жизни.
Но все-таки этот подонок со шрамом на подбородке
доставит в бухту ружья и патроны, а матрос из Ниц-
цы с открытым лицом и честным взглядом тоже по-
служит делу, распространяя на флоте идеи «Моло-
дой Италии». Все послужат делу! Матросу дали де-
нег. И щедро! Он поморщился: не умею считать, не-
навижу бухгалтеров. И кто-то, смеясь, возразил: все
революции в Италии начинаются с восстания против
счетоводов...
В комнату вбежала косматая девчушка с тарелкой
спагетти.
— Сударь, мама говорит, что вы с утра ничего не
ели. Это правда?
— Должно быть, правда. Я не помню.
— Тогда ешьте скорее, а потом сделайте мне бу-
мажный кораблик. Я уже налила в таз воду.
— Какой кораблик — белый или красный? — де-
ловито спросил Мадзини.
— И красный, и белый.
— Тогда уж надо и зеленый.
Он быстро смастерил три лодочки из цветной бу-
32 маги, втащил из-за двери таз и уселся с девочкой на
кровать. Красный, белый и зеленый. Флаг будущей
единой Италии тихо покачивался на воде.
— Давайте поднимем волну,— сказала девочка.
Красный, белый и зеленый закачались на волне и
снова застыли.
— Штиль! — сказала девочка.
Дочь рыбака, она в пять лет понимала, каким бы-
вает море.
— Не люблю затишья,— ответил Мадзини.— Да-
вай еще раз поднимем волну.
3. В Провансе умеют
веселиться
Он лежал на боку, поджав ноги: не умещался па
короткой постели. В чулан проникал из лавки густой
путаный запах корицы, гвоздики, кофе — весь пря-
ный букет колониальных товаров. В каморке не было
окна. От духоты раскалывалась голова, но надо было
ждать ночи.
Прошло меньше года с того дня, как Гарибальди
принял присягу и стал членом «Молодой Италии»,
подпольная кличка — Борель.
В декабре 1833 года он пришел матросом на воен-
ный фрегат «Эвридика», чтобы исподволь готовить
экипаж к бунту. Корабли по замыслу Мадзини долж-
ны были поддержать экспедиционный корпус по-
встанцев, когда он из Швейцарии, через горы Савойи
вторгнется в Геную. Гарибальди был наслышан, что
военное руководство экспедицией возложено на гене-
рала Раморино, который недавно сражался в Польше
на стороне повстанцев и не раз доказал свою храб-
рость. Где же он теперь, отважный этот генерал?
По непонятным причинам выступление отклады-
валось несколько раз. В феврале Гарибальди пере- S3
3 Н. Ата ров, М. Дальцева
шел в королевский экипаж фрегата «Де Женей», сто-
явший в бухте Генуи. Четвертого февраля, перевалив
через Альпы, повстанцы должны были овладеть Ге-
нуей и встретиться с моряками на площади Сар-
цана.
Мадзини говорил об осмотрительности, и Гари-
бальди, чтобы не поднять раньше времени мятежные
экипажи, отпросился на берег и в предутренней мгле
поплыл в шлюпке один. Но когда уже при свете дня
он вышел на площадь Сарцана, она была пуста. Ее
пересекали со странной поспешностью редкие прохо-
жие. В переулке за ратушей он встретил знакомого
генуэзца, и тот, пугливо оглядываясь, сказал ему, что
в городе облавы и аресты и обо всем можно прочитать
в газетах: Савойская экспедиция провалилась, гене-
рал Раморино распустил своих добровольцев на все
четыре стороны.
Немного погодя он купил у мальчишки «Газетта
ди Дженова», но не успел ее развернуть; увидел: сол-
даты из-за угла повзводно выходили на площадь.
А он, в черном фраке и белых штанах, как полагается
по форме моряку Сардинского военного флота, даже
без увольнительной! Он нырнул в знакомую лавчон-
ку, сказал хозяйке, что должен переждать непогоду,
и она, поняв с полуслова, спрятала его в чулане, за-
крыла лавку на замок и убежала.
Он так и не понял, что произошло. Хотелось ни-
чему не верить. Может, перепуганный человечишка
преувеличил? Но откуда он мог услышать о генерале
Раморино? Нелепая городская сплетня? Как прочи-
тать газету?
Темнота. Сколько можно терпеть? Хозяйка обеща-
ла прийти вечером. Надо ждать, думать и вспоминать.
Думать и вспоминать в то время, когда он весь на-
тянут, как тетива, готов к бою. Скорчившись, лежать
в фруктовой лавчонке, спасая шкуру. А ведь в детст-
ве его называли героем...
...Был пасмурный день, какие редко бывают в
Ницце. Был час, когда у берега канала, внизу на мо-
стках, где всегда слышна перебранка прачек, видне-
лась лишь одна наклоненная фигура в подоткнутой
юбке. Мальчишка плелся рядом с падре Джакконе.
Он и сейчас помнил, как поповские тупорылые туф-
ли с блестящими пряжками мяли нежную зеленую
траву. Джакконе запретил ему идти на охоту с двою-
родным братом. И все вокруг было так уныло, как
бывает только в детстве, в часы несбывшихся надежд.
Отцовский ягдташ без толку болтался через плечо. Он
отстал от учителя, остановился и следил за тем, как
зигзагами летали две бирюзовые стрекозы. Вдруг ка-
кой-то клокочущий всплеск! Он посмотрел: на мост-
ках никого, а на воде широкие круги. Показалась и
исчезла рука с красными скрюченными пальцами...
Он плавал как рыба, не помнил времени, когда не
умел плавать. Нырнул, поймал женщину за волосы и
услышал голос Джакконе:
— Помогите! Пресвятая дева! Тонут!
Его подташнивало: нахлебался. Старуха-прачка
отплевывалась и сморкалась в мокрую юбку. Джакко-
не, багровый от бешенства, визжал:
— В новом костюме! Что я скажу твоей матери?
— Скажете, что было жарко и я искупался.
— Он еще издевается!.. Когда пойдешь к первой
исповеди, не забудь сказать, что дерзил учителю. Учи-
телю и священнику! И помни, что исповедь не только
признание, но и покаяние.
— Не сердитесь, падре,— бормотала прачка.— Он
спас мне жизнь.
Расчувствовалась, поцеловала священнику руку,
а тот брезгливо вытер ее о сутану. 35
Дома мать растирала его винным уксусом. При-
сев на край кровати, ждала, пока он уснет. Он закрыл
глаза, мать прижала губы к его щеке и вышла. Из со-
седней комнаты доносилеГсь отрывистые фразы отца,
что-то бессвязное выкрикивал аптекарь:
— Таким обелиски ставят! Это же героическая
натура!
Он даже не понял тогда, что это про него. Хорошо
было лежать в полутьме. Дневной свет пробивался в
ставнях — они покачивались, и казалось, тень от вы-
сокого подсвечника тоже покачивалась на полу.
Только слушал. Невнятный голос Джакконе за
стеной спорил с аптекарем. Кажется, он оправды-
вался...
Теперь ему хотелось понять ненавидел ли он тогда
Джакконе? В этом чувстве не было ни гнева, ни ярости,
кровь не застилала глаза, рука не тянулась к булыж-
нику на мостовой. Но это была скучная ненависть уз-
ника к вечному стражу, неотступная, как зубная боль.
Что лучше невежества может защитить от пагуб-
ного влияния крамольных мыслей? И Джакконе гор-
дился своим невежеством. Воспитание он понимал
как насилие. Мальчик любит море,— значит, таскать
в собор, пусть привыкает к церковному ритуалу. Ре-
бенок живой, ему не сидится на месте — засадить за
катехизис.
А как было с кузнечиком? Он поймал в саду куз-
нечика. Залюбовался — изумрудный камзол, острые
коленки выше головы — долго щекотал его травинкой
и нечаянно оторвал ножку. Прыгун превратился в ка-
леку! Как жалко! Он убежал к себе в комнату, за-
крылся на ключ и уткнулся в подушку. Джакконе по-
стучался и изрек незабываемую сентенцию:
— У насекомых нет души. Скорбь о насекомом не
36 может быть угодна господу.
К чему все это вспоминается? К черту попа! Най-
ти бы огарок какой, посветить, прочитать газету. Он
пошарил вокруг. Тряпки на гвозде, в углу распятие.
Терпеть и ждать.
Он и в детстве умел терпеть и дожидаться. Как
сильно хотелось за черту горизонта! В обгон, в пого-
ню, напропалую! Но пыльный дилижанс на почтовой
станции не так манил к себе, как парусник, уходив-
ший в сторону оранжево-розового заката. В Гибрал-
тар, в Атлантику! Чужие страны. Все было неясно и
смутно тогда в желании увидеть новые города, испы-
тать себя, свое упорство. Всего один день понадобил-
ся, чтобы уговорить товарищей отправиться на шлюп-
ке в Геную. Зато не спал почти трое суток, готовясь
к бегству. Всякая экспедиция требует жертв. G лод-
кой-то было проще всего: лодки были в каждом дворе.
На рассвете они оттолкнулись от берега.
С чем сравнить ощущение полной свободы, бес-
крайнего простора моря и неба? Быть Колумбом, Ва-
ско да Гамой? Или еще лучше — тунисским корса-
ром? В трюмах золото и жемчуга, на палубе яркие
попугаи, длиннохвостые обезьяны. Весла застывают
па весу, голоса умолкают на полуслове.
Попробовали сложить гимн освобождения, но ни-
чего путного не сочинили и запели старинную неапо-
литанскую:
Посмотри, как плещет море,
Как волнуется оно,
Но, увы, одно лишь горе
Нам с тобою суждено.
Будто напророчили! Под вечер, едва они увидели
огоньки Монако, их настигла фелюга. Отец ее выслал.
И тут не обошлось без подлого Джакконе! Выследил!
Сообразил, что недаром исчез барометр с отцовского 37
стола... Когда привели домой, отец сидел к саду.
В руке потухшая трубка. Брови сдвинуты. Губы сжа-
ты. Барометр показывал бурю.
Не дожидаясь отцовского допроса, он сказал:
— Я все равно буду моряком.
Брови отца сдвинулись еще теснее. Он постучал
чубуком о спинку скамьи и сказал:
— Идет!
Обнял за плечи и...
Кажется, звякнула железка. Засов? Пришла хо-
зяйка?
Он вскочил на ноги, стукнулся головой. Что это?
Полка? На полке подсвечник! И даже спички!
На первой же странице газеты прочитал:
«Правительство его величества давно уже знало о
подготовке революционерами восстания в Савойе.
Это восстание было организовано изгнанниками-
итальянцами при содействии польских эмигрантов,
живущих в Бернском кантоне. Было известно, что в
кантонах Во и Женевском есть склад с несколькими
тысячами ружей... В условленный день поляки уже
находились на швейцарском берегу Женевского
озера. Однако их товарищи, узнав об энергичных ме-
роприятиях савойского губернатора, не только отка-
зались сами выехать, но и не дали полякам оружия...
Тогда поляки двинулись в Нион и причалили к же-
невскому берегу в двух милях от границы Савойи
(возле Бельрив). Первого февраля эта шайка, состоя-
щая из 300 человек, была разоружена и арестована».
Он отшвырнул газету. Теперь уже нельзя было
сомневаться в том, что все рухнуло. Скорей уйти из
этой ловушки!..
Но еще много времени прошло, свеча догорела,
и снова наступил мрак — не то день, не то ночь, когда
38 в голову лезли бредовые мысли и казалось, что ти-
шипа в одиночестве — это репетиция будущих казе-
матов Шпильберга. Пожалуй, слишком уютно.
Его разбудила хозяйка, она стояла со свечой в
руке, прислонясь к притолоке, и с откровенным ин-
тересом разглядывала матроса. Она была не очень мо-
лода и не слишком красива, но привлекательна. Румя-
ные щеки, синеватая тень усиков под вздернутым
носом, легкая усмешка, высоко поднятая со свечой
смуглая рука с ямочками па локте. Настоящее зимнее
яблоко.
— Тебе здесь понравилось? — спросила она.—
А уже, морячок, стемнело. Переодевайся же и уходи
с глаз долой...
Он смотрел па эту цветущую плоть, на живое
лицо, бесцеремонную улыбку и чувствовал, как к
нему возвращаются силы и уверенность.
— Ты советуешь мне торопиться? — наконец
спросил он, приподнимаясь с постели.
— Бог помогает тому, кто сам о себе заботится,—
сказала и не двинулась с места.
Когда он вышел на площадь, была ночь. Что, если
вернуться в Ниццу, к родителям? Во всяком случае,
покинуть пределы города? В любую минуту захватит
патруль. Он знал Геную — от старинных палаццо до
окраинных хибар. Минуя улицы, через ограды, сады,
калитки, огороды устремился к загородному тракту.
Все, что было потом, прошло как во сне, как в го-
рячке. Многодневное пешее путешествие, появление
блудного сына в отчем доме, слезы матери и ее моль-
ба явиться с повинной, негодование отца, тайные хло-
поты товарищей, переправлявших его через границу...
Он в три броска переплыл Вар, отряхнулся, махнул
рукой друзьям, оставшимся на пьемонтском берегу,
снял привязанную к голове одежду и, едва успев на-
тянуть ее, оказался в руках французских жандармов. 39
Страха не было — это же не австрийцы! Фран-
цузы должны понять его с полуслова,— бежал от ко-
ролевской тирании. Он, смеясь, объяснил солдатам
причину бегства. В том же веселом тоне ему отве-
тили, что обязаны его держать под стражей впредь
до получения приказа. Откуда? Из Парижа! Отвезли
сначала в Грасс, потом в Драгиньян и заперли на
ночь в таможенной казарме.
Окна нижнего этажа выходили в сад. Ночь тем-
ная. Стража сонная. Прыгать так прыгать! И через
полчаса он был в горах. Он не знал земли, по которой
ступал, но, опытный моряк, знал вечное небо — ве-
ликую бессмертную книгу, по какой привык с дет-
ства читать курс корабля. И безошибочно пошел в
сторону Марселя.
Каменистая дорога. Холмы, покрытые, как боро-
давками, пучками дикого цикория. Поутру печальный
звон колоколов в церквушках. Полная неизвестность
впереди. Он нисколько не был угнетен. Почему-то
был уверен, что в Марселе найдет Мадзини, и шел
бодрым шагом, обходя деревни.
Спустя сутки, изнемогая от голода, он все-таки
решился зайти в деревенский кабачок. День был суб-
ботний, но столы еще пустовали. Молодой хозяин с
женой только что собрались поужинать, предложили
разделить с ними трапезу.
За окном догорал спокойный розовый закат. В ма-
леньком зальце было светло. В камине жарко потре-
скивали сосновые ветки. На стенах фаянсовые та-
релки играли оранжевыми бликами. Перед огнем по-
лосатый кот вылизывал свои лапки в белых чулочках.
Хозяева радушно угощали гостя уткой с яблоками и
молодым игристым вином.
— Как хорошо! — У вас удивительно уютно,—
40 сказал Джузеппе.— Надо бы завести канарейку. Ма-
ленькую желтенькую птичку в клетке. Она умеет
петь.
Трактирщица улыбнулась:
— В замке графини де Варенн, нашей помещицы,
есть попугай в золоченой клетке. Он не поет, зато
умеет говорить. Представляете? Говорящая птица!
Мне показывала домоправительница. Такой зеленый
с желтыми глазами, уставится и кричит: «Из Арля в
Экс, в Экс!..» И кажется, будто: «Тэк-с, тэк-с...»
Гарибальди расхохотался, он уже немного опья-
нел, и все казалось ему милым и забавным.
,— Канарейку я видел в русском городе Таганро-
ге,— сказал он.— Удивительный город, этот Таган-
рог. Простой, даже грязный, но все-таки удиви-
тельный.
— У вас прекрасный аппетит и прекрасное на-
строение, сударь,— сказал трактирщик.— Вас, на-
верно, можно поздравить с удачей?
— Еще бы не быть аппетиту! Ведь я не ел целые
сутки. А что касается удачи, тут вы совершенно
правы. Я избежал каторги в Италии и, может быть,
тюрьмы во Франции.
И с тем же упрямым простодушием он снова рас-
сказал хозяевам о всех своих злоключениях.
Наступило молчание. Трактирщик помрачнел. Его
жена торопливо вышла из комнаты.
— По долгу совести я должен вас передать поли-
ции,— пробормотал наконец трактирщик.
Ничто не могло вывести Гарибальди из блажен-
ного состояния. Он похлопал трактирщика по плечу:
— А как же иначе! Конечно, арестовать! Но у нас
еще есть время. Я ведь не кончил ужин. Может, зай-
мемся этим после десерта?
Но потом ему пришла в голову трезвая мысль, что
трактирщик сомневается, сможет ли он расплатиться. 41
— Ужин па редкость хорош,— сказал он очень
серьезно.— Плачу двойную цену,— и позвенел в
кармане монетами.— А там посмотрим.
— Посмотрим, посмотрим, поглядим...— повторил
трактирщик.
Том временем кабачок по-субботнему наполнялся.
Парии в праздничных жилетах, в белых чулках,
в шляпах с высокими тульями, украшенных цветами,
уж<е хватившие сидра дома, усаживались целыми
компаниями за столы. То там, то тут нестройным хо-
ром запевали песни.
Ничего лучшего не мог бы придумать Джузеппе,
если бы заранее искал место, чтобы отпраздновать
день своего освобождения. Лица крестьян — старые
и молодые, уродливые и красивые — казались ему
удивительно приятными, располагающими к себе,
даже как будто и давно знакомыми. Какое-то теплое
чувство овладело им, он раскачивался, отстукивал
такт йогой, подпевал. Одно мешало: милые фран-
цузы пели на редкость плохо. Вразброд и фальшиво.
Нельзя ли как-нибудь наладить нестройный хор? Он
выбрал минуту затишья, поднял руку.
— Теперь моя очередь! — сказал он и запел:
Вино веселит все сердца!
По бочке, ребята,
На брата!
Пусть злоба исчезнет с лица,
Пусть веселы все, все румяны,—
Все пьяны!..
Нам от женщин милых
(Бог благословил их)
Уж не будет хилых
И больных ребят.
Сыновья и дочки,
Чуть открыв глазочки,
Уж увидят бочки
И бутылок ряд.
Успех у слушателей превзошел все его ожидания.
Застольную песенку Беранже многие знали, но то,
что знал ее и молодой итальянец, да еще пел с та-
ким артистизмом, показалось просто чудом. Его уго-
щали вином, целовали, наконец, тесно обнявшись,
спели куплет:
Нам чужда забота
Мнимого почета.
Каждый оттого-то
Непритворно рад!
Всем в пиру быть равным —
Томным или славным.
Зрей над своенравным
Лавром, виноград!
Теперь уже братался весь кабачок. И какой-то ста-
рец, кажется цирюльник, оттащив к своему столу
матроса, допытывался:
— А эту ты помнишь — «Сколько раз мы с ней
ломали нашу старую кровать»? Давай вместе!
С особым удовольствием матрос спел и эту песню.
Потом пели хором: «Прощай вино в начале мая,
а в октябре прощай любовь». Потом начались пляски,
и грубый стук сабо мешался с мелодичной дробью
кастаньет проезжего испанца.
На рассвете всей деревней провожали счастливого
человека до большого тракта.
Спустя несколько месяцев в Марселе он купил ме-
стную газету и прочитал приговор генуэзского воен-
ного суда:
«Военный дивизионный совет в своем заседании
в Генуе, по приказу его превосходительства госпо-
дина губернатора, рассмотрел дело государственного
военного фиска против Гарибальди Джузеппе Мария,
сына Доменико, 26 лет, морского капитана торгового 43
флота и матроса третьего класса королевской служ-
бы; Каорси, 30 лет, и Маскарелли Витторе, 24 лет,
и установил, что Гарибальди, Маскарелли и Каорси
были организаторами заговора в нашем городе в ян-
варе и феврале этого года и стремились вызвать в ко-
ролевских войсках восстание для свержения прави-
тельства его величества.
Выслушав это сообщение и призвав на помощь
господа бога, суд приговорил: Гарибальди, Маскарел-
ли и Каорси — к наказанию позорной смертью и к
публичному отмщению как врагов отечества и госу-
дарства и бандитов первой категории.
Генуя, 3 июня 1834 года — Брэа, секретарь.
Рассмотрено и одобрено. Губернатор, дивизион-
ный начальник, маркиз Паулуччи».
4. Званый ужин
у губернатора
Савойская экспедиция была разгромлена.
Сотни эмигрантов, взявшихся за оружие,— италь-
янцев, поляков, французов, венгров — расплатились
за неудачу годами тюрьмы и новых изгнаний. Дикие
репрессии обрушились на города Пьемонта, вселяя
даже в тех, кто" не участвовал в заговоре, страх, рас-
терянность или апатию. Пытки в застенках и воен-
ные суды вызвали ропот населения. Жестокие време-
на метили людей — одних тоской разочарования, дру-
гих ремеслом предательства.
Впрочем, с виду жизнь текла как обычно. Ранней
весной с моря ночью приходил сирокко — южный ве-
тер, сухой и жаркий, несущий дыхание африканских
песков. Ему предшествовали легкие перистые облака,
а на закате солнце озаряло ледяные вершины Альп
44 густым пурпуром. Моряки, огибавшие берега Генуэз-
ского залива вдоль ровной стены приморского хреб-
та, где Альпы сливаются с Апеннинами, слышали от-
даленный колокольный благовест в селениях. По-
утру на рынок Генуи съезжались пригородные кре-
стьяне на ушастых осликах с бутылями оливкового
масла или кругами овечьего сыра. В закоулках сол-
нечной набережной сбывалась контрабанда, особенно
входившие в моду индийские шали и кашмирская
шерсть.
С виду жизнь текла как обычно. И юный граф
Камилло Бензо Кавур, собираясь на званый вечер в
дом губернатора Генуи маркиза Паулуччи, мог бес-
печно предаваться заботам о своей внешности.
Зеркало висело на двух колоннах красного дерева.
Колонны покоились на мужском туалете в стиле пер-
вой империи, рассчитанном на огромный рост напо-
леоновских мамелюков.
Граф Камилло Бензо Кавур стоял перед зеркалом
и расчесывал узенькие, как стрелки, бакенбарды.
В зеркале отражалось бледное лицо с приплюснутым
горбатым носом, с торжествующе приподнятыми
уголками тонких губ, светлыми глазами, остужае-
мыми блеском квадратных очков без оправы. Зеркало
отражало лицо юноши сдержанного, иронического,
замкнутого, почти непроницаемого, не могущего
скрыть только одного: лицо это явно нравилось его
обладателю.
Граф Кавур был мал ростом, ему пришлось от-
ступить, чтобы убедиться, что надо немного подо-
брать живот и поправить пояс на лейтенантском мун-
дире. Несмотря на юные годы, граф был склонен к
полноте. Улыбка скользнула по его губам. На мгнове-
ние фигура, которая доставляла столько огорчений,
показалась ему стройной и пропорциональной. Он
взял со стола перчатки. 45
Вечер в семье Паулуччи сам по себе мало при-
влекал Кавура, но повод — приезд из Неаполя Эмма-
нуеле, племянника губернатора, радовал. В Турин-
ской военной академии Эммануеле был единственным
воспитанником, с которым он дружил. Один лишь
Эммануеле понял его, когда Кавура отчислили из па-
жей принца Карла Альберта, ныне короля Пьемонта,
то ли потому, что принц не хотел видеть около себя
«мальчишку, разыгрывающего роль якобинца», то ли
за «нерасторопность и грубую независимость». Уче-
ники академии, прежде ему завидовавшие, стали зло-
радствовать. А Эммануеле сказал: «Представляю, ка-
ково тебе было при дворе! Принц так похож на пау-
ка». Камилло был благодарен ему за сочувствие. Но
если уж пошло дело на сравнения, Карл Альберт
больше похож на хамелеона. Сколько раз в жизни
он менял окраску! Да что там жизни — в течение
дня! То он пытался, еще будучи принцем, опереться
на либеральные круги, обещая благодетельные ре-
формы, которые последуют, как только он займет
престол, то пресмыкался перед своим дядей — коро-
лем Карлом Феликсом и даже дал ему торжественное
обещание «охранять органическую форму монархии».
Занятый галантными похождениями, в то же время
носил власяницу, соблюдал все посты. Паук? Нет,
паук — прямодушное, безобидное существо по срав-
нению с этой тварью, дрожащей и к тому же вредной,
опасной тварью! Мысленно граф никогда не стеснял-
ся в выражениях. Впрочем, он тут же рассудил, что
не стоит расстраиваться из-за пороков монарха. Доб-
ро бы он еще стремился к придворной или политиче-
ской карьере, а ныне пути их расходятся далеко. Он
стал инженером — самый разумный выбор в стране,
46 где нет парламента. Сколько лет болтают о постройке
железной дороги в Пьемонте, есть надежда, что от
слов перейдут к делу. Стать во главе его — деньги!
А деньги — та же власть.
И все же, распалив себя этими размышлениями,
оп вошел в гостиную губернатора в несколько воз-
бужденном состоянии.
Он думал, что вечер будет узко семейным, но в
доме было полно гостей, и общество собралось до-
вольно смешанное. Долговязые, длинноносые дочери
губернатора, заводя к потолку прекрасные черные
глаза, кокетничали с офицерами из местного гарни-
зона. Секретарь губернской канцелярии явился со
своей нарумяненной женой, по-видимому посчитав-
шей семейный вечер за торжественный прием и во-
ткнувшей в прическу розовые страусовые перья. Два
стареньких аббата состязались в красноречии перед
губернаторшей. Выводок дочерей отставного адми-
рала порхал в гостиной, готовый воспарить на своих
преувеличенно пышных рукавах, как на воздушных
шарах.
В гостиной было шумно, но невесело. Кавур лишь
недавно появился в Генуе, он привык к некоторой
чопорности столичного туринского общества, и его
коробила генуэзская вульгарность. Когда он подошел
к кузинам Эммануеле, все вокруг замолчали, возник-
ло странное замешательство, и младшая, чтобы за-
полнить паузу, быстро спросила:
— Может быть, вы успеете поехать с нами в
среду на пикник?
Старшая метнула на нее быстрый взгляд и прило-
жила палец к губам.
— Я подумаю,— не слишком вежливо ответил
Кавур.
Он решал в эту минуту вопрос — что хуже: про-
винциальная развязность или провинциальное же- 47
манство? Почему она говорит «может, вы успеете»
вместо того, чтобы просто сказать: «Не хотите ли»?
Эммануеле, покинув адмиральскую дочку, увлек
Кавура в дальнюю лоджию, выходившую в тени-
стый сад.
— Ну как? — спросил он.— Доволен, что уехал из
Турина? Я даже не знаю, что ты тут делаешь.
— Наблюдаю за постройкой портовых укреп-
лений.
— В нашем возрасте это большой пост. Я вижу,
ты далеко пойдешь. Как двигается дело?
— Работы идут полным ходом. Можно подумать,
что мы готовимся к войне.
— Было бы неплохо. Например, с австрийцами.
— Говорят, это тайная цель Карла Альберта...
Такая тайная, что он сам себе боится в ней при-
знаться.
— Пауки плетут сети, оставаясь в тени.
— Э, милый, ты ему льстишь. Думаешь, он спосо-
бен на твердые решения? Да если он на что-нибудь
решится, тут же протянет ноги от страха. Что нового
в Неаполе?
— Все зажато. Еще хуже, чем у нас. Сейчас все
втихомолку рассказывают анекдот, случившийся в
опере. Цензура запретила произносить со сцены
слово «свобода». Чем заменить? Пусть будет «честь».
И вот фрондер Ронкони, любитель буффонных выхо-
док, с особым удовольствием спел: «Он сделался сол-
датом — потерял свою честь». Генерал Манчини по-
считал это публичным оскорблением королевской
армии, направил в министерство меморандум. Но кто
будет отвечать? Певец или цензор? Это пока неизве-
стно.
Кавур отломил веточку олеандра, вдохнул его
48 горьковатый запах, криво улыбнулся.
— Всюду одинаково. А у нас недавно вышел ка-
техизис в новом издании с эпиграфом: «Бойтесь, что-
бы вас не обманули философы». А в прошлое вос-
кресенье , в церкви Санта Мария де Кариньяно я
своими ушами слышал проповедь: «Целомудрие рав-
няет человека с ангелами». Испугался, как бы не воз-
нестись на небо и, не заходя домой, помчался к те-
тушке Кончетте, в ее уютный домик под красным фо-
нарем. Помнишь, в одном из портовых закоулков?..
Как поживает кузина Эмилия?
— Странные у тебя ассоциации! Кузина Эмилия
выходит замуж за испанца. Я остался ни при чем.
Утешаюсь тем, что она на два года старше меня.
— Так и надо. Утешаться — удел мудрых.
В лоджию заглянул губернатор, суетливый крас-
нолицый старик с постоянно растрепанными седыми
волосами.
— Виновник торжества уединился для дружеских
конфиденций! А дамы скучают. Дамы хотят знать,
как развлекаются в Неаполе... Здравствуйте, Камил-
ло. Ну, пошли, пошли, Эммануеле!
Небрежность губернатора несколько удивила Ка-
вура. До сих пор в этом доме его считали столичной
штучкой и очень ценили. Но он не придал значения
этой нелюбезности. Всем известно, что губернатор —
хитрый и взбалмошный старик. Несколько больше
его насторожила тишина, воцарившаяся в гостиной
при их появлении. Похоже было, что разговор только
что шел о них. Но о ком же и говорить, как не о сто-
личных молодых людях.
Встреча с Эммануеле оживила Кавура. Он был в
ударе и ознаменовал вечер, к ужасу губернатора,
целым каскадом бестактностей.
Вначале он долго дразнил аббата Джакомо, уве-
ряя, что его друг падре Франческо, исполняющий 49
4 Н. Атаров, М. Дальцева
обязанности цензора в Генуе, слишком либерален и
ходят слухи, что скоро его заменят каким-нибудь по-
лицейским чином. Так, по рассказам Эммануеле, уже
сделали в Неаполе, там главный цензор — начальник
полиции Делькаретто. Старичок выслушал его со
скорбно соболезнующим видом и только под конец
с ядовитым смирением заметил, что смеется тот, кто
смеется последним.
Когда Кавур проходил мимо жены губернского
секретаря, она, желая обратить на себя внимание,
коснулась его плеча веером. Муж одернул ее и про-
шипел:
— В нашем скромном положении мы не можем
позволять себе фамильярничать...
Тонкий слух Кавура не уловил — с кем именно, но
в душе он поблагодарил плешивого ревнивца, изба-
вившего его от притязаний перезрелой дамы.
Потом ему захотелось эпатировать офицеров и,
подойдя к ним, он бурно выразил свое негодование:
в Мессине уволили директора обсерватории — за что
же? За его либеральные взгляды! Губернатор тре-
пеща слушал эти тирады, но не вмешивался. Раз-
говор все-таки шел о далекой Сицилии.
Но когда появился капитан Эльсенберг, австриец,
находившийся на военной службе в Генуе, терпение
его истощилось. Эльсенберг был настолько любезен,
что преподнес редчайший презент — фарфоровую та-
релку с портретом балерины Фанни Эльслер, сделан-
ную всего в трех экземплярах. Снисходя к невинно-
сти присутствующих девиц, мужчины на ухо переда-
вали друг другу:
— Это фаворитка Меттерниха. Любовница. По-
следнее увлечение...
Кавур повертел в руках тарелку. На ней была
50 изображена довольно дюжая брюнетка с покатыми
плечами и крылышками за спинои, окаймленная гир-
ляндами из розочек на черно-желтом фоне.
— Предпочитаю Тальони,— сказал Кавур.— Эта
особа слишком terre-a-terre. В грубом прусском вкусе.
— Вы ошибаетесь, Камилло,— задыхаясь от него-
дования, сказал губернатор.— Франция давно пере-
стала быть законодательницей мод и вкуса. Франция
наш вчерашний день. Сотрясаясь от политических пе-
редряг, она не способна создавать истинную красоту
и истинное искусство. Вена — вот Петроний нашего
времени!
И он очаровательно улыбнулся благосклонно вни-
мавшему Эльсенбергу.
Кавур развел руками.
— Не смею спорить,— скромно заметил он.—
Только при чем тут Франция? Ведь Тальони-то
итальянка!
Эммануеле долго смеялся, слушая это салонное
пикирование.
Несколько минут спустя губернатор отвел Кавура
в ту же лоджию, где он недавно сидел с Эммануеле.
— Я не хотел вам портить вечер, Камилло, но
фактам надо смело смотреть в глаза. Получено пред-
писание из Турина направить вас в форт Бар наблю-
дать за работами в каменоломнях.
Кавур побледнел и, ища опоры, схватился за спин-
ку кресла.
— В форт Бар? Не понимаю.
— Что ж тут непонятного? В форт Бар. В каме-
ноломни,— вразумительно повторил Паулуччи.
— Но что мне там делать? Ведь здесь я руковожу.
— Ну и что же? Вас же не чернорабочим посы-
лают.— И с нескрываемым злорадством губернатор
пустился в пространные объяснения: — Среди ваших
подчиненных будут бывшие каторжники, там вы най- 51
дете много образованных людей, почти единомышлен-
ников...
— Так это же ссылка!
— Понимайте как хотите. По-моему, это новое на-
значение.
Жгучий стыд охватил Кавура. Только теперь он
догадался, что гости губернатора уже знали все. Их
недомолвки, замешательство, намеки... В то время,
как он так глупо фанфаронил.
— Конечно, ссылка,— как бы убеждая себя, по-
вторил Кавур.— Но в чем же преступление? За что?
— За болтовню.
— Какую? Разве я разглашал государственные
тайпы?
— За болтовню, подобную сегодняшней.
— Бросьте! Кто не болтает? Если в Италии мол-
чать — задохнешься.
Он машинально ронял эти привычные фразы, хотя
больше всего ему хотелось рычать от отчаяния. Кру-
шение всех радужных надежд, злорадство туринских
товарищей, бешенство отца. Лицо его выражало та-
кую растерянность, что губернатор смягчился.
— Вы молоды,— сказал он.— Все еще не раз пе-
ременится.
В сущности, губернатор еще до встречи с маль-
чишкой получил удовлетворение за все его выходки.
Но для него это мимолетное удовольствие, а карьера
молодого человека сломана, и, может быть, надолго.
Помолчав, он обнял Кавура за плечи и сказал:
— Хотите знать правду? Помните, что вы ска-
зали, когда вас отчислили из пажей принца Карла
Альберта?
— Ничего сейчас не помню.
— Вы тогда сказали, что очень довольны, что сбро-
52 сили ливрею.
— И что же? Сказал. Одному приятелю. Сто лет
назад.
— Верно. Сто лет назад до принца Карла Аль-
берта дошли ваши слова, а сегодня король Карл Аль-
берт вам их припомнил.
5. Будет так!
Через два месяца он вернулся в Турин.
Отчий дом, как всегда, встретил холодом. Мать
рассеянно поцеловала его в лоб, будто он возвратился
с прогулки, а не из каменоломен форта Бар, и стала
жаловаться на легкомыслие брата Густаво.
— Мальчик в жару лихорадки отправился на
охоту. А жена даже не попыталась его удержать! По-
ехала к подруге смотреть парижские шляпки. И это
молодожены!
— Мальчику, кажется, двадцать пять лет. В такие
годы можно разобрать, здоров ты или болен,— отве-
тил Камилло.
— Только не с его пылкой натурой! Он не умеет
щадить себя. Но ни ты, ни она никогда этого не пой-
мете.
Мать обожала старшего сына и все недостатки Гу-
ставо старалась превратить в добродетели для вящего
посрамления Камилло. И к невестке она ревновала
Густаво, как брошенная любовница.
Он прошел через анфиладу пустых комнат с го-
лыми стенами, чуть подгримированными гипсовой
лепниной, заставленных четырехугольными креслами
с изображениями сфинксов на спинках, консолями с
безглазыми бюстами греческих богинь. Он ненавидел
этот стиль, долженствовавший, обозначать величие
наполеоновской империи, но обозначавший для него
только стужу отчего дома. 53
В кабинете отца четверо старцев играли в беллот.
Камилло вздохнул с облегчением. При посторонних
отец не станет говорить, с каким трудом ему удалось
добиться у короля разрешения на отставку свободо-
мыслящего сына и его возвращения в Турин. По
крайней мере хоть на сегодняшний вечер он избав-
лен от потока нудных наставлений и попреков.
Как и следовало ожидать, отец окликнул его очень
добродушно. Этот аристократ придерживался кресть-
янского правила не выносить сора из избы.
— А, лейтенант в отставке! Как поживает мар-
киз Паулуччи?
Интерес к самочувствию губернатора следовало
понимать так, что двух месяцев ссылки в форт Бар
не существовало и он приехал из Генуи. Тщетная
предосторожность! Разве что-нибудь могло быть тай-
ной для туринских старичков?
Это предположение немедленно подтвердилось.
Аббат Базилио, друг и духовник Микеле Кавура, не-
долго колебался между дружескими чувствами и лю-
бопытством. Правда, начал он издалека:
— Говорят, что синьор Эммануеле вернулся из
Неаполя?
— Да, он все еще гостит у маркиза,— ответил
Кавур.
— Он доволен пребыванием в Сицилии? Благо-
словенный край! Во всей Италии не найдешь такого
единодушия между правителем и народом.
Приглашение сразиться? Что ж, он готов принять
вызов.
— Вероятно, вы правы. По данным полиции,
в объединенном королевстве после вступления на пре-
стол Фердинанда II насчитывалось только восемьсот
тысяч карбонариев.
64 — Карбонарии не народ. Карбонарии — адвокаты.
— Вы считаете, что в Сицилии больше адвокатов,,
чем священников?
Старый генерал Казими, коитрпартнер аббата по
карточной игре, расхохотался. У него старые нелады
с иезуитом.
— С молодыми лучше не спорить, падре,— сказал
он,— они лучше нас знают жизнь. Образования боль-
ше и языки острее.
Падре Базилио покраснел и бросил карты на стол.
Его еще пытаются высмеять? Он вспылил, но не на-
столько, чтобы проиграть партию. Карты упали ру-
башками вверх.
— Если бы священников было меньше, чем адво-
катов,— сказал он, обращаясь к Камилло,— страна
давно бы погрязла в братоубийственных схватках,
как погрязла забывшая бога Франция. Милостью все-
вышнего и заботами христолюбивого воинства наш
народ предан богу и своим государям.
Камилло улыбнулся:
— Вы, как всегда, правы, падре Базилио. У вас
много единомышленников. Даже среди иностранцев.
Недавно я читал во французской газете заметки од-
ного путешественника. Он пишет, что в Калабрии и
Абруццах происходят непрерывные грабежи, но часть
награбленного разбойники неизменно жертвуют па
украшение церквей. Автор находит, что это очень
удобный способ снискивать милость божью, привле-
кая небо в сообщники преступлений.
На этот раз аббат не только побагровел — он за-
дохнулся. С трудом сдерживая смех, генерал Казими
подал ему стакан воды.
— Вы не знаете народа, Камилло,— прошипел
Базилио, отпив глоток.— В форте Бар работают быв-
шие каторжники, карбонарии. Подонки общества.
— Как приятно видеть такую юношескую непри- S3
миримость у слуги господа, призывающего милосер-
дие божие к грешникам,— отозвался Камилло.
Казими от удовольствия как-то даже дернулся в
кресле. Только слабость дряхлых ног не позволила
ему подпрыгнуть, но Микеле Кавур бросил полный
бешенства взгляд на сына и ласково сказал:
— Ты устал с дороги, Камилло. Поди к себе. От-
дохни.
Носком туфли он отбивал нервную дробь под сто-
лом. Камилло с детства знал, что это предвестье
грозы. Он молча поклонился и вышел.
За окном стемнело. Лакей, обгоняя Камилло, мет-
нулся в его комнату и зажег канделябры. Кавур по-
дошел к секретеру. «Вертер» во французском пере-
воде лежал раскрытый на той же странице, на какой
он оставил полгода назад. В комнате полы навощены,
но в нее никто не заглядывает, кроме слуг. Вазы для
цветов пусты. Мать никого не предупредила о при-
езде.
Тоска одиночества охватила его. Он привык к оди-
ночеству с детства, привык даже не замечать его.
Но сейчас после полугодового отсутствия, после кру-
шения карьеры ему страстно хотелось участия, близо-
сти родного человека.
Не раздеваясь, он бросился на кровать, зарылся
лицом в подушки.
В чем он провинился перед всеми? Его никто не
любил. Мать обожала Густаво и ненавидела младшего
сына даже за то, что он хорошо учился. Отец, наобо-
рот, испытывал некоторое уважение к способностям
сына, но свирепел от свободомыслия Камилло, пре-
небрежения к авторитетам. Школьные товарищи не
прощали ему богатства, добытого отцовскими спеку-
ляциями, а может быть, и взятками, да и обскуран-
66 тизма отца и близости старика ко двору. Сам он
никогда не умел и не хотел делать первых шагов к
сближению. Эта независимость расценивалась как
гордость и бездушие. Женщины? Но он навсегда за-
помнил, как его гувернер француз аббат Фрезе ска-
зал Базилио:
— Боюсь, что со своей мещанской фигурой он
никогда не будет иметь успеха ни при дворе, ни у дам.
И был, конечно, прав. И потом с женщинами не-
пременно надо самому сделать первый шаг. И услы-
шать в ответ насмешку.
— Камилло! — послышался за дверью плачущий
голос матери.
Она вошла слегка растрепанная, с покрасневшими
глазами, терзая в руках кружевной платок.
— Камилло, ты не мог бы поехать в горы? — по-
вторила она.— Густаво до сих пор не вернулся.
— Пошли кучера.
— Но он его не найдет.
— А я тем более.
— У тебя нет сердца.
И она громко хлопнула дверью.
Ну что ж, нет так нет. И не будет. Можете радо-
ваться — не будет.
Он вскочил на ноги, встал перед трюмо. Вот он
весь тут, со всей своей мещанской фигурой, со своим
пузом, короткими ногами, с уродливо приплюснутым
носом! Любуйтесь на него! Не хотите? А придется.
Он прощается с юностью и клянется самому себе —
больше ни одного нерасчетливого слова, ни одного не-
обдуманного поступка, ни одного сердечного порыва.
Оп дает себе слово, не ища опоры, завоевать власть.
Такую власть, что женщины будут ловить его взгляд,
родители — гордиться и заискивать, все газеты — пи-
сать о его уме и талантах. Будет так.
Он сел на постель и стал методически раздеваться. 57
Глава вторая
1, Я арендую Америку
Он шел враскачку, по-матрос-
ски, с тем независимым видом, с каким давно при-
вык углубляться в незнакомые улицы незнакомых
городов, сойдя с корабля в незнакомом порту — то в
Смирне, то в Палермо, то в Одессе. А сейчас — за
океаном, в Рио-де-Жанейро. Ему было все равно куда
идти: ведь он не собирался навеки обручиться с этой
красавицей Америкой, разве что арендовать ее на
время, зафрахтовать на один рейс и — дальше...
Он шел по прибрежному бульвару, где в три ряда
кокосовые пальмы бросали тень на раскаленную мо-
стовую. И между стволами оставленный позади океан,
штилевая вода залива, вся подожженная солнцем.
И синее небо. И белые хибары пристанских служб.
Все время не оставляла мысль, явившаяся еще на
рассвете, на палубе бригантины: «Мне двадцать во-
семь лет. Еще только двадцать восемь... Я молод. Мне
двадцать восемь...»
В пронзительной пестроте толпа пегров, метисов,
кадисских моряков несла и уносила красивых, очень
красивых женщин. В плавании он отвыкал от жен-
ских лиц, и в первый час на берегу они всегда ослеп-
ляли его — как их тут много и какие красивые! Смуг-
лая индианка с распущенными длинными волосами,
кажется, откровенно улыбнулась ему. А фрукты на
лотках — тропические плоды, они как алые рты, как
черные глаза, как... Черт возьми, ну и город! Ослепи-
тельно белые стены под ослепительно синим небом,
и эскадрон кавалерии гарцует по улице под звуки
58 валторны. Тоже империя! Пожалуй, Австрия в под-
метки не годится! Людской поток проносил грязных
пеонов в запотевших соломенных шляпах и кукольно-
важных генералов в золоте позументов. И тотчас
улица странно опустела. Гнали стадо быков. Нет, не
стадо — полчище! Джузеппе прижалея к дранке
осыпавшейся колонны обветшалого особняка. Поду-
мать только, и у этого Нового Света есть своя ста-
рина!
А мне двадцать восемь. Я молод... Бразильцы не
казались ему чуждыми и враждебными, как думалось
недавно на бригантине, когда капитан Борегар в час
ночной вахты стращал его коварством индианок и
ревностью португальцев. Но было такое чувство,
будто он в толпе статистов на оперной сцене. Он ли
не нагляделся в плаваниях на черные галабии егип-
тянок, на казацкие мерлушки в Таганроге, на чадры
и фески в Стамбуле. Но в этой толпе была какая-то
аффектированность, свойственная вообще испанцам
и португальцам даже там, на родине, а здесь под-
черкнутая с особым вызовом. В салунах с открытыми
верандами, картинно облокотись на стойки, мужчи-
ны поглядывали друг на друга, как будто искали по-
вод для дуэлей. И кончики жестких закрученных
усов стояли как проволочные. Может, их смазывают
клеем? И эти широкополые боливары, полосатые
пончо, шерстяные накидки с дыркой посередине, на-
детые через голову, так что угол свешивается на
грудь... Надо бы скорее найти обыкновенного италь-
янца. Тут должно быть много итальянцев, только по-
искать...
Через полчаса он уже сидел с Луиджи Россет-
ти — как тесен мир! В эмигрантском салуне, на от-
крытой веранде, вытянувшейся вдоль всего дома, слы-
шалась только итальянская речь. Выходцы из Бо-
лоньи, Вероны, Палермо, заброшенные на чужбину 69
кровавым террором, бессемейные, с тремя — пятью
крузейро в кошельке. Луиджи Россетти бывал когда-
то в Ницце и даже знал чуть ли не всех соседей Гари-
бальди. Теперь он приглашал его, как брата, в свой
бразильский дом, он познакомит соотечественника со
здешними соседями, хотя это немножко далековато,
па окраине, в одной из трущоб, которые кольцом
опоясали город по холмам. Он восемь лет кочует по
Южной Америке, поневоле меняя свою профессию
журналиста на долю незадачливого коммерсанта
и снова возвращаясь в какую-нибудь провинциаль-
ную газетенку.
Самое удивительное, похожее даже на чудо, было
то; что Россетти знал того самого крепыша, который
когда-то в таганрогском трактире рассказал Гари-
бальди о «Молодой Италии». Россетти недавно видел
Кунео в какой-нибудь тысяче миль от Рио-де-Жаней-
ро — в Монтевидео.
Никто не обращал на них никакого внимания, но
если бы и взглянули, увидели бы близко склоненные
головы, услышали жаркие речи. Перед ними на ско-
вородках — бобы, приправленные жареным луком и
перцем. Новые друзья пили сладкий самогон из риса
и патоки. Можно было бы заказать и родное спагет-
ти, но в пылу гостеприимства Луиджи хотел угостить
брата только местными блюдами. Пусть понимает,
черт возьми, куда его занесло.
В потрепанной матросской робе Гарибальди не-
множко не подходил в сотрапезники очкастому жур-
налисту в белой рубахе, белых парусиновых брюках,
подпоясанному черным лакированным поясом. Но он
не чувствовал смущения — душа его веселилась,
глаза глядели молодо: «Мне двадцать восемь, все
можно начать сначала». Под ногами у них, за баля-
60 сипами перил, тянулись коновязи, и Гарибальди ог-
лядывал крупы коней, все богатство оттенков желто-
коричневой гаммы — золотистые, рыжие, красно-гне-
дые, караковые.
Он рассмеялся:
— И люди тут под стать лошадям — все корич-
невые!
— Их тут полным-полно: всех мастей! Кабокло —
это если белый переночевал с индианкой. Кабра —
помесь мулата и негритянки. Кафузы цвета позднего
вечера — от любви негритянок с индейцами. И маме-
люки. А вообще все они — пардо. Для белого чело-
века это их общее прозвище. Коричневые.
— Но тут, я вижу, полно и итальянцев,— Гари-
бальди посмотрел вдоль столиков, и вдруг давняя
тоска по Лазурному берегу, по Ницце сжала горло.
Тоска по бедной его матери. Сейчас впору было бы
хлебнуть стаканчик траппы или джину — междуна-
родного пойла. Но он вовремя вспомнил, что в кар-
мане не звенит. Усмехнулся.
— Итальянцев тут целый легион,— сказал Рос-
сетти.
И со всем пылом, на какой способны только поли-
тические эмигранты, они заговорили о своих соотече-
ственниках — обо всех изгнанниках Италии, сражав-
шихся теперь на чужих полях за чужое счастье.
— А где Франческо Анцани? Помнишь такого?
— Где-то тут, на юге. Воюет!
— Он уже сражался — в Греции, в Испании,
в Португалии. Не хватит ли?
— Но ведь и здесь война. А ему только бы стре-
лять.
— Война? Какая война! Ты там был?
— А как ты думаешь?
— Беккариа осуждал войны,— сказал Гари-
бальди. 61
Россетти улыбнулся грустной улыбкой — когда-то
и он ночами зачитывался книгами Чезаре Беккариа,
со всем пылом молодости разделяя его философское
осуждение жестокостей казней, войн и всяческих
зверств человеческих.
— Нет, брат, мы еще вернемся на родину! — вос-
кликнул Луиджи.— Я не был там девять лет, но я
еще пошлю свою пулю куда следует.
— Ты каким был карбонарием, таким и остался.
— Я постоянно пишу в оппозиционных газетах,
их тут немало — «Компас» в Пернамбуку, «Эхо да
либертад» в Байе. А здесь, в Рио,— «Экзальтадо».
— Как понимать это название?
— Так и понимай: «Восторженные». Так назы-
вают себя крайние левые. Левее нету. Левее только
черные рабы, бегущие в леса, там они сбиваются в
военные лагеря и никого к себе не пускают.
— А ты пробовал?
Россетти улыбнулся:
— Я предпочитаю вольнолюбивых гаушо — гор-
цев-пастухов Риу-Гранди.
Он рассказывал беспорядочно, восторженно, на-
стоящий «экзальтадо», и не хотел расставаться с Га-
рибальди, терять случайно донесшееся дыхание ро-
дины. Он заказал скоблянку из солонины и, будто до-
гадавшись, о чем подумал Джузеппе, попросил джи-
ну. И те, кто видел их за маленьким столиком, могли
бы подумать, что братья вспоминают вчерашнюю пи-
рушку с красотками в портовой харчевне, а они гово-
рили о позоре Савойской экспедиции, о холерных ба-
раках Марселя, где Джузеппе поработал санитаром
в черном балахоне с капюшоном и с курильницей в
руке, и о том, что такое настоящее мужество и в чем
теперь стойкость эмигранта, как сохранить себя в
62 чужом краю, не прождаться в серых буднях, не стать
просто вульгарным лавочником, без мыслей, без воли,
без надежды.
— Ты слышал когда-нибудь о риуграндийцах? Не
учили тебя в детстве географии! А они есть! Весь юг
Бразилии горит в огне восстания. Там, на юге, гор-
дый, маленький народ борется за свою независимость.
Пример для Италии! Поднялись «фаррапос» — голо-
дранцы, нищие. Каждый день империя шлет туда
войска. Но это не полки, не эскадроны, это толпы
убийц.
— Да, я заметил, тут много генералов,— сказал
Джузеппе.— А ты был там?
— Я и сейчас там. Это, конечно, между нами.
Я там редактирую газету «Республиканец». Мы-то хо-
рошо знаем, чего хотим: долой империю, долой про-
клятых пиренейцев, да здравствует федерация штатов
Бразилии! И мы победим. Позади, за океаном, ве-
ликие традиции Конвента. Франция Дантона и Ро-
беспьера, на севере, на этом же материке, свободные
от английского владычества Соединенные Штаты...
Мы не безродные!
Он на минуту умолк, и сразу поникла его голова,
как будто взятая с этрусского образца — неподвижное
узкое лицо с белым шрамом на подбородке, таким же
толстым, как нос, и губы, и веки глаз. Но странно:
как только Россетти очнулся, тотчас возвратились на
свои места и ум в глазах, и доброта в широкой улыб-
ке, и даже нежность в прозрачных мочках ушей.
— А шрам где заработал, бедняга? — спросил Га-
рибальди.
— О, это пустяки, нечаянно... Это «ночь бу-
тылок».
— Не слышал. Расскажи.
— Это было пять лет назад, тринадцатого марта
1831 года, давно уже, и забыто. Шрам остался. После 63
июльской революции тридцатого года во Франции
здесь начались выступления против проклятых аб-
солютистов — всех этих господ чиновников. Ночью
стали громить в португальском квартале особняки и
лавки. Ну а чем сражаться с подоспевшей конницей?
Теми же винными бутылками, их, конечно, предвари-
тельно распили. И давай!
— На чьей же ты был стороне, если тебя не саб-
лей, а бутылкой?
— Судьба журналиста! Я метался в толпе — меня
с кем-то спутали. Это ничего — расписка в получении.
Гарибальди угадывал в напускной бодрости Рос-
сетти, этого профессионального революционера, отте-
нок безнадежности. После второй бутылки Луиджи
напоминал ему подвыпившего доктора Диего далеких
стамбульских вечеров. Есть особая эмигрантская
тоска. В ней ностальгия смешана со страхом перед
грядущими и еще более печальными переменами,
с томительным ожиданием начала настоящей жизни
и тягостным предчувствием, что никогда она не на-
ступит.
— Говоришь о риуграндийцах. А вспоминаешь?
О чем? — спросил Гарибальди и положил руку на
плечо Луиджи.
Россетти взорвался, будто только и ждал такого
вопроса.
— Да, думаю об Италии! Девять лет неотвязно —
о ней одной, будь она проклята, трижды любимая!
Думаю — пусть не хватает мужества у наших изму-
ченных батраков Тосканы и Романьи! Они годятся
лишь в скелеты для анатомических театров. Откуда
набраться им ненависти к поработителям? Где взять
им гнев и оружие? Но есть же моряки в Ливорно!
Есть просвещенные студенты Пизы и Сиены! Не-
64 ужели мы не найдем волонтеров свободы среди всех
рудокопов Сицилии. Ведь есть же «синьора Форту-
на», она помогает тем, кто смеет бороться.
Это была речь настоящего итальянца. Гарибальди
слушал ее, сжимая плечи скрещенными на груди ру-
ками, невольно заражаясь верой в светлое будущее.
И в то же время пытался решить, что больше его вол-
нует в словах Луиджи: надежда на торжество народ-
ного восстания или он просто печально упоен род-
ными звуками: Сиена, Романья, Ливорно...
А Луиджи, схватив за горло бутыль и наполняя
через край бокалы, продолжал витийствовать. К нему
уже прислушивались из-за других столиков, и италь-
янец бармен невозмутимо пошел закрывать дверь,
в которую могли бы войти с улицы жандармы — о пих
не следует забывать ни в таганрогском трактире, ни
здесь, в столице Бразильской империи.
— Нет, мы приведем Италию к счастью! Но при
одном условии: если революция и технический про-
гресс будут рука об руку, вот так! — И он сжал руку
Джузеппе своей худой волосатой рукой.— Разве, это
плохо, если вдоль Апеннин пройдут железные дороги,
если телеграфные провода свяжут Пьемонт с Калаб-
рией, если в диких Абруццах бедный издольщик по-
везет свою беременную жену не к безграмотной пови-
вальной бабке, а в благоустроенную больницу? Ну а
колесные дороги! Могут ли быть в Европе дороги
хуже, чем через Апеннины! Всюду разбой — и это в
просвещенном девятнадцатом веке! Наглый разбой —
такой, что вблизи неаполитанской границы пришлось
вырубать лес по обеим сторонам, и девять тысяч сол-
дат охраняли тракт, когда должен был проехать с ви-
зитом в Неаполь прусский король! Девять тысяч! Це-
лая армия, чтобы высокому гостю избежать нападе-
ния и не попасть в плен! И это не в девственных
джунглях Амазонки. Это в Европе! 65
б Н. Атаров, М. Дальцева
— Похоже, что ты пишешь передовицу для «Эк-
зальтадо»,— улыбнулся Гарибальди.
Никогда потом он пе видел Россетти таким воз-
бужденным. О, итальянская патетика слов и жестов!
Видно, такова сила волнения от встречи на чужбине
с земляком и единоверцем.
— Ну что же, я арендую твою Америку! — Смеясь,
Гарибальди прихлопнул ладонью по столу.— Я по
тебе вижу, брат, что она хорошо сохраняет сердца
людей. Только... одолжи мне па разживу два-три кру-
зейро.
Луиджи сбегал к бармену и, возвратясь, небрежно
зазвенел серебром по мрамору.
Выпили хорошо.
Синее небо в глазах Гарибальди стало еще бездон-
нее, кокосовые пальмы качнули своими веерами, кони
заржали. В ушах зашумели валторны. Гарибальди
рассмеялся:
— Где бы переночевать сегодня?
— Неужели ты думаешь, что я тебя оставлю?
Я поведу тебя к себе домой. Там на холмах живут
хорошие люди! Нищие хорошие люди! Прачки! Есть
у них и мужья — возчики, водовозы, а больше — пья-
ницы и бродяги. Женщины сами себя защищают в
беде. Ты их увидишь. Они хорошие, нищие,-— Луид-
жи захмелел и стал повторяться, а улыбка станови-
лась еще печальнее, светлее.— Ты их полюбишь,
старик!
— А как же я отблагодарю за ночлег?
— Есть о чем говорить! Детишкам купишь леден-
цы, пряники с имбирем. Они будут рады.
Был вечер, когда друзья прошли сырой лощинкой,
гатью, настланной на сваях, и поднялись на гору, по-
росшую колючим редколесьем. Кварталы роскоши и
66 городского шума, бухта в огнях, в торжественном
сверкании остались далеко позади, по это был всо
еще Рио-де-Жанейро, вернее, его рабочий пригород.
В своей заплечной сумке. Джузеппе принес кульки
со сладостями из имбиря и раздавал детям. Женщины
дружелюбно хлопали тяжелыми руками по его пле-
чам. Им нравился итальянец.
— Как это по-португальски называется? — спра-
шивал он женщин, прежде чем сунуть в грязные ла-
дошки кульки со сладостями.
— Досе де женжебре,— смеясь, поясняли женщи-
ны.— А ты сам как называешься по-итальянски?
— Джузеппе. Пеппино. Беппе...— Он уже пони-
мал женщин.
Это знакомая ему нищета: вдоль веранды с чер-
ными дырами дверей в длинном ряду бельевых кор-
зинок лежала детвора. Самые маленькие, сосунки.
Луиджи сказал:
— Будущие солдаты империи.
И Гарибальди понял шутку, хотя тот сказал по-
португальски, для того чтобы поняли женщины.
И, глядя на выстроенную шеренгу плетенок, все прач-
ки рассмеялись. Но как-то невесело. Одна из них,
слегка кокетничая, постелила матросу циновку среди
двора. Луиджи ушел в свою дверь, и скоро там за-
жглась свеча,— он и впрямь собирался писать всю
ночь статью для «Экзальтадо». А Джузеппе тоже дол-
го не спал, оглядывая бархатное черное небо и город
внизу с потухающими огнями, бухту с военным двух-
мачтовым бригом, медленно отплывающим в океан.
А в корзинах то и дело раздавался писк будущих сол-
дат империи.
— Эй, камарада! — услышал он окрик загуляв-
шего здешнего жителя.
И он обрадовался знакомому слову. И долго почти
молитвенно шептал: 67
— Я камарада. Мне двадцать восемь. Все впе-
реди. Я тебя арендую, Америка.
2. Порывы ветра
Не так-то все просто.
У эмигрантского одиночества свое лицо — плоское
лицо цвета старой медной монеты. Гарибальди при-
шло это в голову, когда он увидел одного метиса с
чуть раскосыми глазами, сонно сидевшего на пороге
своей хижины, обращенной фасадом к океану. Он по-
том много раз видел этого кабокло, проводящего во
сне половину суток,— лениво качался у берега его
причальный плот для мойки скота, и сверкало остро
отточенное лезвие топора на голых бревнах, и свер-
кала сережка в мочке смуглого уха. Гарибальди поду-
мал: вот оно, лицо одиночества!
Тоска была заразительна, как холера в Марселе.
Но, пожалуй, пострашнее. Когда стало невмоготу бол-
таться без дела, Россетти помог устроиться на старом,
изъеденном жучком «купце». Нисколько не полег-
чало. Скучные колониальные рейсы, хоть и в экзоти-
ческие края — в Каракас и Макао. Ящики с вином,
мешки с кофейными зернами, корзины с бананами.
Разгрузка — погрузка, погрузка — разгрузка — «Эй,
шевелись!» В трюмах укладка грузов. Это называет-
ся — штивка. На палубах полиспасты вращают свои
шкивы, трутся тросы. Груз с причала хватают стро-
пы — бочечный строп, парусиновый для ценных това-
ров, счетверенный цепной с гаками... Пеньковые, же-
лезные тали плывут в воздухе, их провожают рука-
ми — эват-тали, нок-тали, сей-тали, бегун-тали —
«Эй, шевелись!»
Он отдал невольную дань портовым кабакам Аме-
65 рики и Азии. По вечерам рвали душу гитарные пере-
боры, унылые негритянские песнопения. В углу за
дощатым столиком он писал письма. Писал в Монте-
видео — там его, может быть, помнит брат Кунео.
В Рио-де-Жанейро — там о нем думает Россетти.
В Ниццу, в дом над морем,— там стареющая мать с
живыми, блестящими от слез глазами — такой ее ви-
дел в последний раз. А лицо цвета медной стертой мо-
неты,— вот оно, за его же столиком, неподвижное,
как маска. Тоска — с той неискоренимой рыбной
вонью, какая обдает тебя, когда присядешь рядом с
кабокло. Сунув в карман листки писем, Джузеппе
уходил на пристань или запирался в каюте. По но-
чам он писал плохие стихи.
Кто знает, сколько бы это длилось, если бы снова
не помог Россетти. Когда-то в итальянском салуне
он угрожал «послать свою пулю куда следует».
В Рио он устроил ему секретное свидание в крепости
Санта-Крус. Его подпольные друзья добыли для Га-
рибальди пропуск в тюрьму. Рискованная затея, но
Гарибальди повеселел. Тюремные сторожа, гремя
связками ключей, привели его к железной двери.
В мрачной камере за столом работал Дзамбеккари.
Это был известный итальянский революционер,
сын знаменитого в Болонье воздухоплавателя. Ока-
завшись, как многие, в изгнании, он стал личным
секретарем президента южной республики Риу-Гран-
ди-ду-Сул. Теперь они оба оказались в крепости —
революционный вождь пятидесятилетний Бенто да
Сильва Гонсалвис и его азартный помощник. Они
продолжали руководить отрядами «фаррапос» и не
переставали искать тайных связей со своей молодой
республикой.
— Ах, вот вы какой! Нам придется, синьор, бесе-
довать стоя,— сказал Дзамбеккари и поднялся из-
за стола, заваленного бумагами.
69
Моряк знал, что неутомимый болонец не теряет
времени и переводит с французского на португаль-
ский очерки по политической экономии Сисмонди,
а заодно крамольные статьи «Молодой Италии». Рос-
сетти потом распространял их по редакциям неле-
гальных газет.
Оглядевшись в тусклом свете оконца, Гарибальди
заметил, что в камере нет второй табуретки. Беседа
стоя показалась ему вполне уместной для такой не-
обычной встречи.
Дзамбеккари заговорил быстро и весело:
— Глубоко сожалею, брат, что лишен возможно-
сти представить вас выдающемуся политическому
деятелю Америки и одному из лучших кавалеристов
на земле — благородному вождю свободолюбивого на-
рода. Зал приемов полковника, увы, плохо освещен,
еще хуже, чем моя камера, и находится за третьим
коленом коридора, в закутке с вонючей парашей.
Гарибальди отвечал в том же тоне:
— Не знаю, чему был бы обязан такой высокой
чести.
— Вы-то не знаете, а я знаю,— прервал его Дзам-
беккари, вытаскивая из кармана арестантского ха-
лата трубочку и огниво.— Можно на «ты»? Я наслы-
шан о тебе не только от твоего друга. Передай ему
благодарность за это знакомство с моряком торгового
флота,— он улыбнулся, склонясь над трубочкой.—
Мне говорил о тебе и Кунео, когда мы встречались в
Монтевидео. Он даже читал мне твои письма, те
строки, в которых ты просишь передать Джузеппе
Мадзини, чтобы тебе дали поручение и тогда ты нач-
нешь. С чего же ты начнешь? А не хочешь ли — мы
посадим тебя на парусное суденышко, вооруженное
пушечками. И ты поднимешь на фок-мачте черный
70 флаг с черепом и скрещенными костями...
Гарибальди рассмеялся,— так быстро, небрежной
скороговоркой, делал свое безумное предложение аре-
стант.
— Я никогда не был морским разбойником.
— Ты не понял. Я предлагаю тебе быть не пира-
том, а корсаром. А это огромнейшая разница! Пираты
грабят без разбора купеческие караваны и бедные
селения рыбаков. Они одинаково жгут корабли бога-
чей и хижины под тростниковой крышей. А мы пред-
лагаем тебе от имени парода корсарскую работу па
службе революции. Предлагаем даже и смерть кор-
сарскую — не угодно ли? Если храбр, синьор! Мы да-
дим тебе каперскую грамоту, свидетельство на право
вести морскую войну с Бразильской империей... Впро-
чем, знаешь ли ты, что такое американская ти-
рания?
И, усадив Гарибальди рядом с собой на тюрем-
ную койку, Дзамбеккари рассказал моряку о слож-
нейшем переплете истории, которая началась не вче-
ра. Он говорил легко и быстро, как будто кто-то ли-
стал перед ним страницы невидимой книги — о борь-
бе за независимость Латинской Америки против
многовекового португальского и испанского влады-
чества. Об этом ничего не знают толком в Европе —
кто вел борьбу, против кого? В Бразилии ее вели ко-
ренные жители — против надменной португальской
хунты, королевских чиновников, духовенства, гене-
ралов, кадисских купцов. Они заслужили смертель-
ную ненависть всех классов, и, восставая, креолы,
хотя бы временно, объединялись: от богатейших по-
мещиков до черных рабов и индейцев, истребляемых
хуже собак.
— Хуже собак!..— сжимая кулаки, повторял аре-
стант, и слезы катились из его глаз.
Он даже замолк на минуту. 71
— В Европе,— продолжал он,— не знают добле-
стных вождей этой многолетней борьбы, мучеников
революции. На севере — в Новой Гранаде, Венесуэле;
на юге — в бассейне Ла-Платы, у негров-копьеметате-
лей штата Сан-Паулу в их неприступных лесных «ки-
ломбо», в индейской, вооруженной стрелами «каба-
паде».
— Как похоже,— сказал Гарибальди.
— На что? — не понял Дзамбеккари.
— Да на нас же, на Италию — от Венеции до Си-
цилии.
— Да, ужасающая раздробленность, разобщен-
ность! Там еще пылает битва, а здесь уже отвоева-
лись и никто не тронется с места... В провинции Риу-
Гранди сейчас поднялись тысячи пастухов-гаушо —
простых неграмотных горцев. Восстали крестьяне-
агрегадос, им осточертело жить впроголодь, кормить
вшей и поставлять сыновей в долголетнюю солдат-
чину. И знаешь, кто их вооружает? Скотоводы-поме-
щики! Они желают своего — свободно торговать го-
вяжьим салом и ягнячьими шкурками. С кем выгод-
нее — с Ливерпулем и Нантом, Амстердамом и Ан-
вером, а не с ненавистным Кадисом. Там нравы
патриархальные — и люди, и скот принадлежат од-
ному человеку: каудильо. И если он, к счастью, либе-
рал — тогда долой тирана императора и его свору
«пиренейцев», да здравствует республика!
Дзамбеккари впервые запнулся, одолевая какое-
то внутреннее препятствие.
— А тот, кто сидит где-то рядом с тобой, в за-
кутке с вонючей парашей, кто он?
Бросив умный взгляд на Гарибальди, Дзамбеккари
тихо ответил:
— К сожалению, крупнейший скотовод. Владелец
72 богатейших угодий и необозримого стада. Монополист
мясного засола. Почему же мы с ним — сенсимони-
сты, мадзинисты, борцы «Молодой Италии»? Как ни
странно, потому что мы наследники французской ре-
волюции, исчадия якобинской холеры. Почему ваш
друг Россетти, сидя на индейской циновке, издает в
Порту-Алегри газету «Республиканец», а я, болон-
ский карбонарий, считаю за счастье помогать несмет-
ному богачу? Потому что бедные вне закона, а наш
главнокомандующий возглавляет целую армию обо-
рванцев. Восстание носит стихийный характер, тыся-
чи владельцев фургонов бесплатно их отдают войскам,
а крестьяне снабжают конницу фуражом. И батраки,
вышедшие из своих гациенд, обожают своего кау-
дильо. Скажу тебе, брат, Гонсалвис — честный и му-
жественный республиканец, он объявил свободными
всех негров, которые берутся за оружие, он высоко
чтит «Декларацию прав человека», он прочитал Ада-
ма Смита, Бентама, Сисмонди, и я не умею с ним
спорить...
Наконец он задохнулся, но, овладев собой, с улыб-
кой закончил:
— Всюду можно сражаться. А ты ждешь поруче-
ний из-за океана. Где он сейчас, благородный Мад-
зини,— в Швейцарии или в Лондоне?
Час свидания был выбран разумно. Подкуплен-
ная стража не спеша обедала, хорошо отдыхала после
обеда, беседа продолжалась до наступления сумерек.
Гарибальди пытался собраться с мыслями, понять то,
над чем еще не задумывался,— оказывается, есть ко-
ренная разница между пиратством и корсарством.
Его и ужасали и восхищали романтически-жестокие
тирады Дзамбеккари... «Ты увлечешь за собой рыца-
рей абордажного топора! Мы щедро снабдим тебя
абордажными крючьями!» Обнаруживая отличное
знание местных условий войны, Дзамбеккари гово- 73
рил, что у берегов океана, и в необозримой аргентин-
ской пампе, и в бразильских кампосах главное ору-
жие революции — лошадь и лодка.
— Ло1падь и лодка! — несколько раз повторил
Дзамбеккари.— Ты читал поэму лорда Байрона «Кор-
сар»?— внезапно спросил он.
— Я прочитаю...— невнятно пробормотал Джу-
зеппе.
— Давай простимся. Я должен еще успеть закон-
чить дневной урок перевода — три страницы,— Дзам-
беккари почти выталкивал Гарибальди за дверь.
Но тут, придержав его за плечо, он еще успел рас-
сказать ему о флибустьерской республике «Либерта-
лии», стране свободы на севере Мадагаскара. В сем-
надцатом столетии ее основали итальянский священ-
ник Караччоли и дворянин из Прованса Миссон.
— И ты знаешь, что утверждал Караччоли? — де-
монстративно громко кричал пылкий итальянец.—
Он утверждал, что господь бог, создав человечество —
и добрых узников, и жестоких тюремщиков,— не стал
больше вмешиваться в людскую жизнь. И значит, все
неправедные законы, которые мы тебе предлагаем
топить в океане, созданы уже людьми, а не богом!
Запомни: отнюдь не богом!
Освеженный, счастливый вышел Гарибальди из
ворот тюрьмы Санта-Крус. Точно пьяный, спускался
он с крепостного холма в город. Он был готов, как три
года назад в Марселе, к новой борьбе.
На берегу, у порога хижины, спал прибрежный
житель, упершись затылком в столб веранды. Гари-
бальди рассмеялся: «Да благословит твой сон Том-
мазо Кампанелла!»
3. Рыцари абордажного
топора
Есть такая рыба — гаропе. Ее вылавливают се-
тями в ночном океане. Она сверкает серебряной че-
шуей на палубах десятков гаропер — двухмачтовых
рыбацких шхун. В утренние часы прилива рыбаки
вываливают ее у базарных площадей под сорочью
трескотню торговок, под скрип шлюпок, трущихся
борт о борт, под голошение прожорливых чаек.
Теперь и у Джузеппе была своя гаропера.
В утренние часы прилива па прибрежных базарах
Рио и в гаванях сливаются крики и запахи. Оптовые
купцы и толпы служащих стекаются из города. Гаро-
пера со всем своим парусным вооружением стояла
на капитальном ремонте в стороне от этого бесконеч-
ного роения, подальше от любопытных ушей и глаз,
у каменной стенки. Брезентовый тент, пропитанный
дегтем, укрывал на ней ватагу матросов, и трудно
было бы жандармам подсчитать, не слишком ли их
много для этой шхуны, перешедшей по скромной цене
во владение новому хозяину. Джузеппе мало чем вы-
делялся в своей команде, разве что сапогами без ла-
ток, подобием мокасин, да любопытством, с каким он
оглядывал идущие к берегу корабли. Настоящая ар-
мада врывалась в гавань в эти часы. Шли небольшие
челны-монтарии, шли галеоты с навесом, по-деревен-
ски пахучие гамбарры для перевозки скота, палья-
боты с треугольными парусами и жангады — парус-
ные плоты. Близко проплывал баркас, у него на носу
резная, из дуба, голова быка, там кричат, что-то спра-
шивают, а Гарибальди еще не сразу понимает по-пор-
тугальски.
Со своей разноплеменной командой, какую он за
два месяца навербовал тут же, на базаре, у него про- 75
стые отношения, переводчика не требуется. В конце
концов, важен ему не язык, а что за душой, за
жизнью бедолаги. Есть тут и прибрежный человек —
таких называют барранкейро,— он пришел и сказал:
«Я умею конопатить и смолить». И потом долго и не-
доверчиво расспрашивал капитана — куда пойдут,
зачем... Остался. Есть и простой рыбак — жаггадейро.
Совсем нищий человек. Он всю жизнь ходил на плоту
под парусом далеко в верховья реки. Этот ни о чем не
спрашивал. Остался. Есть на борту и вовсе сухопут-
ный житель — сартанежо. На берег океана он пришел
в компании таких же, как он, голодранцев из глуши
засушливых районов — сартанов. Сказал: «Нас разо-
рили имперские поборы, и мы забыли о нашем ста-
ринном благословенном землепашестве». Гарибальди
вспомнил голытьбу, какую встречал в болотистых
трясинах, что по правому берегу По, и сказал: «Я тебе
верю, оставайся». Есть еще и отчаянный человек, он
почти черен, этот кафуз, рожденный от любви негра
и индианки. Он легко признался капитану, что убил
жестокого надсмотрщика на кофейной плантации.
И этот подходит — душа-то у него не черна. Одного
не принял Джузеппе. Случайный человек, слуга из
грязного игорного дома на Ямайке. «Пойди, дорогой,
вот тебе пять рейсов,— сказал ему Гарибальди,—
купи себе черепаху, свари суп. И будь здоров».
Каждый день, в утренний час прилива, Джузеппе
обходил базарную площадь. Рыба, фасоль, крабы,
куры, черепахи. И листовой табак. И глиняные кув-
шины. С гавани доносятся сирены, свистки, а здесь,
в рядах, грузчики под тюками кричат: «Посторо-
нись!» Торговцы расхваливают свою муку, нищие сла-
вят бога. Глядя на толпы нищих и уродов, Джузеппе
вспоминал, как в Ницце мать водила его в богадель-
76 ню — тут бы ей хватило работы.
Опытным глазом Джузеппе выхватывал из толпы,
кого отвести на свою гароперу. Ему подходят для
предстоящего дела простодушные или совсем отчаяв-
шиеся люди — беглые рабы, безработные моряки, де-
зертиры и прежде всего такие, как он, эмигранты,
кому родина грозит бедой. На борту его гароперы уже
несколько итальянцев, ему нравится Луиджи Кар-
нилья — рослый и сильный генуэзец. Он малограмо-
тен, но смышлен и находчив. Глаза умные, взгляд
верный. И еще — он ненавидит попов, а это кое-чего
стоит.
— Монастыри штурмовать не придется,— преду-
предил Джузеппе.— С монахами воевать не будем.
Сохраним свой пыл для Италии.
А может, придется? Меня на десятерых хва-
тит,— подморгнул Карнилья и густо захохотал, по-
хоже — колокол прогудел.
Юный, стройный Фиорентино с утра до позднего
вечера ищет себе работу. Джузеппе назначил Фио-
рентино комендором, хотя пушки у них еще нет, ее
погрузят ночью со скалистого берега. Когда приходит
из городских кварталов Россетти, он издали машет
юноше рукой:
— Салют, комендор!
И Фиорентино веселится, слыша в чужеземном
порту итальянскую речь. И все об этом на гаропере
знают и окликают комендора по-итальянски.
Россетти приходит тайно, хотя тоже зачислен в
экипаж гароперы. Он ученый человек, его знают в го-
роде, поэтому он может навлечь подозрения. Но, сту-
пив на палубу, он жадно хватается за штурвальное
колесо, за его кипарисовые резные, отполированные
до блеска рукоятки, называемые «шпагами», и
Джузеппе видит, как ему не терпится идти в океан
под косыми парусами, начинать эту сумасшедшую 77
битву гароперы один па один с императорским
флотом.
Иногда Россетти приводит с собой одного угрю-
мого парня. Зто политический изгнанник Италии ещо
с двадцать первого года. Но какие все разные вчераш-
ние революционеры. Унылый человек уже много лет
провел в бездеятельном ожидании «лучших времен»
и пока что обзавелся часовой мастерской. Он никуда
не двинулся из Рио — жизнь в столице показалась
сносной, он не забыл те дни, когда таскал прачкам
уголь для утюгов.
Он колеблется.
— Я все-таки часовщик. Почему я должен сра-
жаться за чужое дело?
— Но это не чужое дело! Это поле сражения,—
вразумляет его Джузеппе.— Нам, итальянцам, надо
учиться воевать. В бездействии отвага ржавеет, как
кинжал в сыром подвале. Я буду, я обязан готовить
себя для возвращения. А ты?
— Я буду ждать.
— Только не прождаться бы.
— Скрипучее дерево дольше живет.
— Ну, скрипи-поскрипывай, часовщик. Скрипи.
На шхуне дружно готовились к отплытию. При-
брежный человек, барранкейро, обучал команду смо-
лить и конопатить, вел такелажные работы. Ливорн-
ский матрос, собрав всех мыть бачки на камбузе, за-
нимался вязкой узлов. Джузеппе обучал командным
словам и — втихомолку — морскому бою: как дейст-
вовать абордажными крючьями па длинных тиках,
как рубить канаты топорами.
— Аврал!
Шли на абордаж борт о борт с предполагаемым
противником, врукопашную. Это было больше по-
хоже на игру — надо же и порезвиться в час досуга.
Люди собрались разные. Хороши и надежны были
итальянцы — двое Мальтези, Джованни Ламберти,
однофамилец — Маурицио Гарибальди. Остальные
еще могли и повернуть. И когда Россетти принес од-
нажды лист бумаги с текстом клятвы, не все были го-
товы. Один поставил свой крестик, но прежде сам пе-
рекрестился и робко спросил Джузеппе:
— А не продаем ли мы душу дьяволу?
Гарибальди вытащил из потайного кармана капер-
ское, с печатями, свидетельство из Риу-Гранди и
сказал:
— Вот паше право сражаться со всеми обидчи-
ками угнетенных. Люди мы или овцы?
И он стал рассказывать все, что знал о борьбе за
свободу, о былых карбонариях, о нынешней «Моло-
дой Италии», о ее вдохновителе Джузеппе Мадзини.
Он с жаром говорил о том, что Италия скоро даст
всему миру новое евангелие бедняков.
— И тогда нашу непотопляемую гароперу мы, как
реликвию, доставим в освобожденный Рим. Вот будет
всенародное ликование! Давайте, в самом деле, назо-
вем нашу боевую посудину «Непотопляемой»!
— А не лучше назвать ее... «Мадзини»? — вставил
слово корабельный плотник.
И тут произошло то, чего не ждали ни Россетти,
ни Гарибальди. Всем пришлось по вкусу это назва-
ние: каким-то необъяснимым чутьем в нем угадали
отблеск революции. Фиорентино запел, и итальянцы
подхватили любимый народный гимн. Молодой певец
плакал и кричал:
— Эй, братья! Приглашаю вас ко мне на остров
Маддалену! Там еще лучше споем под окнами моего
родного дома.
Между тем дважды поднимались на борт порто-
вые жандармы. Время поторапливало, дело шло к вы-
79
ходу в океан. Из осторожности Джузеппе запретил до
времени появляться Россетти. На берегу околачивал-
ся какой-то сомнительный тип — может быть, нача-
лась слежка?
После полудня базарная площадь становилась без-
людной, к вечеру, в так называемый «тыквенный
час», толпа опять выходила на берег — поглазеть на
развешанные рыбацкие снасти, на купающуюся дет-
вору, на стайки рыб, золотящиеся в голубой воде у
черных бортов суденышек. Гарибальди смотрел и ди-
вился,— как быстро заполняется народом берег.
Но не это зрелище его привлекало — красивая де-
вушка, лежа на циновке, плела кружева и задорно по-
глядывала на капитана. Они обменялись любезными
улыбками, поговорили. Фелицидат не была особой,
которой платят за любовь, и он польстил ей, галантно
обратившись: «Падрона! Госпожа!» Она пела ему
чувствительную народную песню, пока ее пение не
прервал звонкий горн кавалерийского эскадрона.
Джузеппе легко догадался, что есть некий драгун на
свете, который... Девушка молча прищурилась и рас-
смеялась.
Джузеппе ушел на шхуну и вскоре увидел, как в
самом деле подошел к красавице этот драгун и увел
ее, засунув под мышку свернутую циновку.
Печальные дела. Ну что ж, он политический из-
гнанник, а может быть, его даже и вообще нет на
свете, если верить марсельскому листку. Но он молод,
молод и иногда испытывает тревогу во всем могучем
теле, глядя на гибкие станы смуглых креолок. По ве-
черам, в многолюдный «тыквенный час», он пребы-
вает в странном возбуждении, как бы опившийся са-
тирионом римский воин из когорт Юлия Цезаря. Нет,
он не из породы ханжеватых проповедников, прези-
80 равших блага земные и воспевавших воздержание.
А в следующую ночь шхуна отчалила от стенки.
Со скалистого берега к ней спустили на стропах две
пушки. Нельзя больше задерживаться ни на час. Рос-
сетти прыгал по камням вслед за пушкой. Он развер-
нул над головой государственный флаг республики
Риу-Гранди.
— Братья! Впервые поднимается у южных бере-
гов знамя свободы. Республиканское знамя,— сказал
Гарибальди.
— Хотите, я вам скажу? — со всей пылкостью
воскликнул Россетти. — Это знамя сшила, собрав лос-
куты у соседок, моя хозяйка. Прачка. Хорошая ни-
щая женщина.
— Я сойду на минутку. Пить хочется,— сказал
один малозаметный член экипажа.
— А ты чего опасаешься? — спросил Гарибальди
другого, тоже уходящего.
— Я очень подвержен качке.
— Какой именно? Бортовой или килевой? — за-
рычал Гарибальди.
— Пожалуй, бортовой. Отпусти нас, капитан.
И еще один признался, что он с детских лет боит-
ся, что его.унесет за облака морской смерч.
Все молча проводили глазами и его, пока он ка-
рабкался по белым обломкам скалы.
— Нас теперь осталось двенадцать,— сказал Га-
рибальди.— Это же хорошо, если двенадцать! В еван-
гелии написано о том, как уходил в ночь Иуда. Он
был тринадцатый.
Подняв флаг на мачте, гаропера «Мадзини» поки-
нула бухту Рио, имея на борту две пушки и муш-
кеты.
6
Н. Атаров, М. Дальцева
4. Тревожный мотив
с трелыо
— Больно?
— Ерунда, надо терпеть. Зарастет, как на собаке.
— А ты не терпи. Почему не стонешь? Будет
легче. Ведь больно же?
— Спасибо... Дай поцелую твою руку, мама.
— Да я не мама, капитан. Я Луиджи Карнилья.
Я постонал бы за тебя, да тебе не поможет.
— А, это ты, Луиджи?.. Спасибо.
— Ты не стесняйся, капитан. Приподыми голову,
я сменю бинт. И не будет больно.
— Прости, Луиджи, я что-то перепутал. Мать
тоже спрашивала: «Больно, больно?» А потом подует
на ушиб, приложит тряпочку с винным уксусом, ска-
жет: «Все прошло!»
— Это не ушиб, капитан. Это пуля.
— Я помню... А почему твой винный уксус пах-
нет кофеем?
— Потому что изо всех люков тянет кофеем, ка-
питан. Вся обшивка, каждый гвоздь пропах кофеем.
Ты забыл, капитан, ведь мы не на гаропере. Ее уже
нет. Мы на «Луизе», в трюмах у нас полным-полно
кофея... Я отойду к штурвалу. Ты спи.
Джузеппе не спал. Он лежал на животе голый до
пояса. Он обнимал руками удобный пробковый
матрац, а небо он чувствовал волосатой спиной и за-
росшим затылком — чернильное беспросветное небо
наваливалось, мешало дышать. Нет, конечно, мешала
рана, пуля, засевшая в шее, ниже левого уха. Чего
ты сейчас боишься? — думал он. Я ничего не боюсь,
отвечал он себе. Я боюсь оглохнуть, навсегда оглох-
нуть. Ты вслушайся в голоса матросов, проверь. Ну,
S2 слышишь?
Сквозь бред, сквозь боль, сквозь какой-то тре-
вожный мотив он вслушивался в голоса сидевших
поодаль.
— ...Они держали меня в тюрьме два года. Без
суда. У моденских судей одни отмычки: «Пока не об-
наружится правда...» Ох, сволочи. И ведь пи одной
улики. И это моя родная Модена!
— Тю, твоя Модена! Избить до потери сознания,
затоптать сапогами со шпорами — на это они масте-
ра, все эти ваши холуи Франциска Моденского.
— Зато оберегают глаза подданных. В прошлом
году указом короля запретили спички с фосфорными
головками. Может искорка в глаз попасть.
И хриплый смех. Джузеппе скосил глаза — там
кто-то жег спички и хохоча тушил синие огоньки.
Чьи это голоса? Итальянцы, конечно. Но чьи го-
лоса? Кажется, рыжий Леонардо... Ох, как пахнут
сейчас олеандры в Ницце. Только бы доплыть до
Санта-Фе. Хотя бы до Санта-Фе. Ну какие они мо-
ряки? Никто ничего не знает, он с ними не проходил
мореходкой астрономии. А почему до Санта-Фе? Кто
это решил? Сам? Когда очнулся после боя, ребята
положили карту перед глазами. Ничего не видел.
Прочел самые крупные буквы — Санта-Фе. Санта-Фе
на Паране. А что их там ожидает? Теперь-то ясно —
никто не признает флаг республики Риу-Гранди...
Ладно, Беппе, там разберемся. Ты философ, а не
корсар. Ты объявил войну неравенству, несправед-
ливости. Вот сейчас ты слышишь отлично,— думал
он, вслушиваясь в голоса.
— ...индейцы такие же люди, как и мы с тобой.
— Те же, да не те.
— Это почему?
— Правду в глаза не скажут. Все исподтишка.
Ненавидят белых. 83
— Любить-то нас за что?
— Я его, что ли, притеснял? Я у одного ночевал,
в дому. Ну, не нравится тебе ночлежник, ты и скажи
прямо: иди под навес или еще куда. А он — нет, он
молчит. Он попугаю перепоручил. Он его выучил го-
ворить, да не по-индейски, а по-португальски. «Кор-
ра! Корра!» —так и горланит над ухом. Я детвору
расспросил. Это значит: «Беги! Удирай!» Попросту —
катись со двора. У этого народа все с подходцем.
Какая чушь! Кто это говорит? Трудно веки под-
нять, пудовые веки. Кажется, Обжора рассказывает?
Наверно, умял половину бычьего окорока... Нас всюду
хорошо встречали. Удивительное гостеприимство.
Народ на стороне революции, это ясно. По всем при-
брежным селам принимали, как братьев. В одной
эстансии... где же это было? Попробовать вспомнить
по порядку... Да, гаропера «Мадзини». Как жаль, что
она уже на дне океана. Под утро вызвездило, ветер
развевал знамя свободы. Дал подержать штурвал
Россетти. «Ты счастлив?» — спросил его. Держали
курс на юг, на Марикский остров. Тогда нас было две-
надцать. На рассвете против острова Илья-Гранди
увидели коммерческий бриг, он шел под бразильским
флагом. Удача сопровождает веру. Конечно, никто
там не ожидал, что можно напороться на корсаров
в нескольких милях от столицы. Сдались без единого
выстрела. Было немножко не по себе, когда подня-
лись на борт «Луизы». Матросы, как овцы, сбились
на юте, пассажиры — за их спинами. Капитан, седая
обезьяна, прыгал, старался не глядеть на пистолет,
с готовностью отвечал, откуда идут, сколько кофею в
трюмах и кто владелец корабля. Оказалось, владе-
лец — австриец из Триеста. Врт это радость: австриец,
да еще под бразильским флагом! Крикнул тогда
84 итальянцам на гаропере: «Братья, он австриец!»
И какой-то трепещущий пассажир приблизился и
униженно попросил принять выкуп. В его руках была
обтянутая кожей шкатулка. Поднял крышку — в гла-
зах помутилось. Три огромных сверкающих брил-
лианта. «Не лишайте жизни,— лепетал он,— тут все
мое состояние, только сохраните жизнь...»
— Ох, как больно... Хочешь, я скажу тебе это
по-фрапцузски, Карнилья? — Gela me fait male. Я не
оглохну, Луиджи?
Я сказал португальцу: «Вы думаете, что попались
пиратам? Возьмите вашу мелочь. Нам нужен только
корабль». Как он сейчас покачивается подо мной —
прекрасный голет «Луиза»! Да вовсе и не «Луиза».
Перекрестили ее. Теперь это «Фаррапилла» —
по-португальски «Нищая». Гордое имя! «Нищая».
Сразу пришло в голову, когда из трюма вывели нег-
ров-невольников. В первый раз в жизни увидел чело-
века в оковах... «Кто хочет с нами?» О, как они
загомонили! И на глазах у всех, кто был на палубе,
с них сняли цепи. Этот Обжора-сицилиец посмел
обшарить каюты, я сбил его с ног... Что было потом?
Как веселился, издевался, передразнивал меня
Россетти. «Давно у меня не было таких веселых ми-
нут! Ты был великолепен: «Вы, кажется, прини-
маете нас за пиратов?» А этот рыжий бандюга Лео-
нардо скалит зубы и поигрывает ножом. От одной его
зверской улыбки душа в пятки уйдет. «Мы не ме-
лочны...» А Обжора уже тащит из каюты чей-то рас-
терзанный узел... Как я завидую людям, лишенным
чувства юмора!»
Пассажиров и команду высадили к северу от мь?са
Итанекейройя, посадили в шлюпку и побросали им
все их корзины, баулы, матросское барахло, спустили
на талях мешки с припасами и бочку с водой. На
борт «Фаррапиллы» перенесли свое оружие. Что было 85
потом? Самая горькая минута — собственными ру-
ками потопили гароперу. Где было взять второго
лоцмана, чтобы вести еще один корабль? Нас было
всего двенадцать. И еще пять рабов, пожелавших
идти с нами. Шли па юг без приключений. Чем
дальше от экватора, тем больше прохлады, там уже
осень. Дул юго-западный ветер, холодный и влаж-
ный, с сильными дождями. В устье Ла-Платы удобная
гавань Мальдонадо, и мы спешили туда. Фиорентино
запевал неаполитанские песни, а он учил бразильцев
итальянским словам.
— Больно. Вот сейчас, пожалуй, больно, брат
Луиджи.
— Давай перебинтую. Очень больно, капитан?
— Да нет, это я так... Ты знаешь, что я сказал
Обжоре, когда мы пришли в Мальдонадо? Я дал ему
денег: «Открой лавку и торгуй...» А он обиделся и всю
горсть серебра бросил за борт. Заплакал.
— А чего же вы сами сейчас плачете, капитан?
— Я вспомнил Фиорентино. Как вы его зашили
в парусину и бросили в океан.
— Ну, ну, капитан...
— Ведь он был мальчик, по совести говоря.
Помнишь, как пел: «Вернись в Сорренто, я жду тебя».
Моя мать любила эту песню, мурлыкала, пока
я в низенькой комнате засыпал. А потом пели ее
сами, когда убежали в детстве в Геную. Зачем убе-
жали? А ни за чем, просто ради удовольствия.
— Вы вспоминайте, капитан. Вспоминайте! Я за-
метил, когда вы говорите или вслух вспоминаете, вам
становится легче. Вспомните, какие были мальчишки.
— Там был... да, Чезаре Пароди. И второй —
Рафаэле Деидери. Других не помню... Ах, как быстро
темнеет... Отец, видишь, курит трубку в саду. Сер-
56 дится. Но это совсем не страшно. Нет, не страшно!
Страшно, что Фиорентино бросили в море, акулам
па ужин. Не дай бог такое погребение. Луиджи, ты
когда-нибудь слышал поэму Уго Фосколо «Гроб-
ницы»?
— Приподнимитесь на руках, капитан. Я раз-
бинтую шею.
т- Я наизусть помню — «Могильный камень, ты
отмечаешь мой прах от всех костей, рассеянный
Смертью по земле».
— До смерти еще далеко, капитап.
— Но если когда-нибудь случится, дай слово,
Луиджи, что выроешь для меня могилу, поставишь
камень.
— Клянусь, капитап.
— Там есть и такие строчки: «Могилы героев
вдохновят к возвышенным делам героические души...»
Правда, великолепно?
От примочки немного легче. Жаль, что кофе отби-
вает запах винного уксуса. Может, удастся уснуть?..
Опять ночь, свет от фонаря — прямо в глаза. Мешает
видеть. И опять какой-то тревожный мотив с трелью...
Что это Луиджи склонился над бортом? Голову — па
руки, а плечи вздрагивают. Плачет? Такой богатырь
плачет? А ведь как размахивал своим тесаком. Дрался
на славу!
— Луиджи, мне полегчало, старипа! Ты молодец.
5. Быстрая птица
с красным пером
Порой он забывал, что лежит уже шестой день па
мостике купеческого брига «Луиза», казалось, что все
еще на гаропере следит за поплавком на картушко
маленького компаса. Гаропера полна улова, пахнет
нет, не кофеем — рыбой! И все мерещатся смрадные 87
норы, где ютится городская голытьба, батрацкие
семьи, утоляющие голод каштанами. Как велико-
душны и щедры все голодные люди мира! И все чу-
дится — он играет с детьми в мяч, и церковный
служка в белой сутане, криво улыбаясь, проходит
сторонкой. Один раз ночью он проснулся. Отчетливо
услышал: «Таган-рог...» Ему показалось, что корабль
покинут, ни души, и просто дрейфует. Он даже при-
поднялся, чтобы встать, и упал. Вернулось сознание.
И тогда, очнувшись, он возвратил себе волю к жизни и
веру, что с ним ничего не случится. Вот только не
повезло в Мальдонадо.
О, Мальдонадо — удобная гавань, там стояли
французские китобои, с ними весело провели не-
сколько дней. Он дал своим попировать по-корсарски.
Россетти уехал в Монтевидео — утрясти там все про-
довольственные дела. На восьмой день над «Фарра-
пиллой» стали собираться легкие тучки. Его вызвал
наместник губернатора и дружески предупредил, что
получен приказ задержать корабль, арестовать капи-
тана. «Почему вы такие наглые, ребята? Что это
за выходка? Что за название для шхуны — «Фарра-
пилла»? Джузеппе рассмеялся ему в лицо. Вчера на-
род весь день теснился у причала, и местные маляры
подвесили люльку, замазали старое название и круп-
но начертали на борту: «Фаррапилла». Это название
и флаг республики на грот-мачте привели в восторг
толпу на берегу. С утра звучали свирель и гармони-
ка: с гор пришли лесорубы, всегда веселые, готовые
петь и плясать. В самом большом доме на пристани
разобрали внутренние перегородки, и все помещение
наполнилось людьми. Его увлекла толпа. Все тут
были «паулисты», уроженцы восставшего штата Сан-
Паулу. К порогу подкатила шестерка лошадей, впря-
88 женных в крытый фургон,— это пеоны с женами и
детьми. И еще раз всколыхнулась толпа: пришел еще
один итальянец. Он шел два дня со стороны водопада
Игуасу, пробирался с конем в поводу по скалистым
каньонам, казалось, весь с головы до ног был обрыз-
ган могучим дыханием водопада. Он искал капитана
и, когда приблизился к Гарибальди, схватил его руку,
прижал к губам. Он гордился тем, что происходил от
итальянских монахов-капуцинов с фермы Барбадинь-
ос, которые заложили здесь первую кофейную план-
тацию, за несколько десятилетий изменили лицо ве-
ликой пустынной страны. «Мы восстали против тира-
нии,— говорил он, и толпа его слушала затаив дыха-
ние.— Мы республиканцы, и не уступим ни пяди
тирану. Но вы зачем тут с нами? Почему пришли нам
на помощь? Вы, из далекой Италии. Объясните нам!»
От этих слов сердце стеснилось. Он что-то весело от-
вечал, запомнились обрывки собственных слов: «...мы
пришли, чтобы не мерзли ваши босые дети, когда
дует, как сегодня, холодный и влажный ветер...
И чтобы женщины, вот эти жены пеонов, могли сме-
нить свои рваные пончо...»
Надо было уходить из Мальдонадо. Он не доверял
благожелательности наместника. Еще в толпе, среди
танцующих лесорубов, он успел передать верному че-
ловеку записку для Россетти, что будут ждать его у
мыса Хесус-Мария. Он отдал Луиджи приказ подго-
товить оружие. Все сделали быстро, он не успел даже
проверить работу команды, а между тем из трюма
оружие необдуманно перетащили в отсек, рядом с
компасом. Да, жизнь людей часто зависит не от их
мужества или отваги, а от непредвиденного случая.
Ночью поднялась буря, ветер доходил до шкваль-
ного. Он оставался с рулевым до полуночи, волны за-
хлестывали голет, угрюмые черные скалы мерещи-
лись с правого борта. Нет, они не мерещились — бе- 89
per все приближался. Он крикнул рулевому: «Левее
на кварту! Еще на кварту!» Что за чертовщина —
или врет компас? «Земля!» — закричал вахтенный на
носу. Какая там земля! Несколько секунд —и они
оказались в кипящих бурунах среди рифов. Он тогда
взобрался на самый верх грот-мачты, чтобы коман-
довать маневром и отвести от голета уничтожающий
Удар.
И только на следующий день, когда в назначен-
ном месте стоянки были брошены два якоря, он по-
нял, почему отказал компас — всю ночь его стрелка
отклонялась металлом оружия, сложенного слишком
близко.
Что было потом? Впопыхах, уходя из Мальдонадо,
ничем не запаслись. Голодные матросы глядели сви-
репо. Не было шлюпки, чтобы промыслить чего-ни-
будь на берегу: в ней отпустили пленных с «Луизы».
Вдали, в трех-четырех милях, виднелся дом и служ-
бы. Нечего долго размышлять — спустили на воду
обеденный стол, придали ему плавучесть с помощью
двух пустых бочек, и два Гарибальди — Джузеппе и
Маурицио — отправились в путь.
Сейчас не вспомнить, как вдвоем одолели буруны,
запомнился только Маурицио — он отважный и, как
все храбрецы, шутит в самые опасные минуты. Кри-
чал: «Эй, Гарибальди! Это ты?» И он откликался:
«Эй, Гарибальди! Это я!» И оттого, что оба были Га-
рибальди, казалось, что просто плывет один чело-
век — хороший товарищ самому себе и не выдаст в
беде. И когда он остался на берегу связывать располз-
шиеся бочки, он долго махал руками крест-накрест
над головой: «Все-таки левый берег — уже чужая
страна, будь осторожен».
90 Остальное помнилось ярко — он шел один, шел
настоящей пампой, в густом ковре низко стелющей-
ся травы. Дул непрерывный сильный ветер... Как его
здесь называют? Да, «минуано», и этот ветер освобо-
ждал еще зеленую траву от утреннего инея. И тут он
увидел быстро бегущую в траве птицу с красным пе-
ром... С тех пор она все время перед глазами — вот и
сейчас, ее не спугнешь, бежит по палубе, и все вре-
мя красное перо — справа налево, справа налево. Она
бежит и кудахчет... Это, наверно, проклятая боль ку-
дахчет в затылке. Но он не позовет Луиджи, пусть от-
дыхает. Луиджи — величайший добряк, им владеет
любовь к ближнему... Ты матери скажи, брат Луид-
жи, пусть опа, как бывало, постоит на коленях перед
ликом девы Марии и помолится за меня, хотя я мало
верю в силу молитвы. А птица-то уже не бежит перед
глазами, боль утихает...
В открытый дом он вошел с веселым лицом, с
шуткой, даже с веткой оливы, он сорвал ее с дерева,
росшего у ворот. Его встретила негритянка-корми-
лица с необъятными грудями и широченным задом.
А за ней на пороге появилась красивая женщина.
Он думал, что напугает ее — сказал, что он корсар.
Она бесстрашно рассмеялась и пригласила войти.
Скука одиночества в этой пустыне страшнее корса-
ров. Если он с мирной просьбой, то не страшно, что
просьба — величиной с быка. Она прикажет людям,
они приготовят свежего мяса на всю команду. Пусть
только муж вернется из дальней эстансии. А впро-
чем, верно, муж был ни при чем, а при чем скука.
Всем домом правила кормилица-«муками» с обшир-
ным задом и жирной улыбкой. Она сразу угостила
путника классическим матэ — горьким парагвай-
ским чаем, изготовленным из листьев вечнозеленого
дерева, а вскоре принесла на блюде, с запахом дыма,
жаркое. И пока он восстанавливал свои силы, моло-
97
дая хозяйка, развлекая гостя, читала ему, да пе что-
нибудь, а Данте и Петрарку. Ему казалось святотат-
ством есть при этом, и он часто отодвигал вилку и
нож и сидел, не спуская взгляда с женщины. Черные
волосы, гладко зачесанные на круглой головке, блеск
золотого медальона на длинной смуглой шее, крот-
кий доверчивый взор, белое кружево шали на пле-
чах. Она из Монтевидео, из богатой культурной
семьи, случайно встретила и полюбила степного га-
циендера — владельца изрядного куска девственного
леса и многих десятков акров плохо раскорчеванного
поля. Он к тому же и богатый торговец, откармливает
скот и продает его в месяц сафры.
Сгущались сумерки. Женщина рассказывала ему,
как она довольна судьбой, ни за что не променяет
нынешнего уединения на жизнь в столице. Ему, еще
помнившему «Поля и Виргинию», влюбленному в
Руссо, рассказ этот казался поэтичным, он только не
нашел, как выразить свою мысль.
— Сказка пампы,— сказал, почувствовал нелов-
кость, покраснел.
Нет, он давно не испытывал такой чувственной
благодарности к женщине, и только за то, что она су-
ществует на свете. Как далек он был сейчас от низ-
менных советов иезуитов, утверждающих, что луч-
ший способ избавиться от искушения — уступить
ему.
Негритянка зажгла канделябр, и хозяйка села за
клавесин. Что-то похожее на бурю бушевало под ее
тонкими пальцами. Что-то сильное, страстное, как
страдание и гнев.
— Что это? — спросил он, когда отзвучали по-
следние героические аккорды.
— О, давно сочинил один человек.
92 — Человек? Сомнительно. Кто он?
— Людвиг Бетховен из Вены.
— Немец? Это невероятно!
— Да, немец. Человек. Чему вы удивились?
— Тому, что может сделать человек... Какая
страсть.
— Угадали. Эту сонату так и называют: «Страст-
ная» — «Аппассионата». Понравилось?
— Как сама жизнь.
В тот вечер вынужденного бездействия в ожида-
нии свежей бычатины для команды он ощутил почти
исступленный восторг перед жизнью. Как она по-
этична даже в минуты отчаяния, в самые неожидан-
ные минуты. Даже в тот полдень, когда он на улице
развернул газету и прочитал свой смертный при-
говор. И когда там же, в Марселе, в холерном бараке
читал «Графа Карманьолу» Алессандро Манцони и в
барачном мраке, в зловонье курящихся серой жа-
ровен испытал такой прилив любви к свободе, к
жизни...
Поздно вечером явился хозяин, мрачный и нелю
безный человек. Но он тотчас, по одному слову жены,
приказал заколоть быка. Чувствовалось, что так же,
как «муками» повелевает своей госпожой, та повеле:
вает угрюмым помещиком. Запомнился просторный
навес, где у огня очага пили матэ усталые, изможден-
ные люди и вели бессонные разговоры. О чем? О но-
востях в степи, о чьих-то подвигах и чьих-то невзго-
дах? Наверно, рассказывались сказки и старые ле-
генды. И шла по кругу, из одних темных рук в дру-
гие морщинистые руки, чаша — куйя с крепким
напитком. А на рассвете разделанную на куски тушу
понесли к берегу. Хозяева простились на пороге, «му-
ками» проводила до ворот. В толпе батраков-агре-
гадо он не узнал бы помещика, владевшего латифун-
дией и полновластного распорядителя рук и душ этих 93
нищих, почти невольников. В толпе, несущей раз-
рубленного на части быка, шел человек, который наз-
начал работы сотням этих «фаррапос» и устанавли-
вал для них весь распорядок жизни — время сна и
отдыха, банные дни, назначал свадьбы, сгонял с зем-
ли непокорных.
Быстрая птица с красным пером пробежала в
низко стелющейся траве, уже по ночному времени
забеленной инеем. В толпе он не мог различить хму-
рого хозяина эстансии, разве что из кармана кожа-
ного пояса выглядывали круглые часы на золотой
цепочке. Но когда на рассвете нагрузили до отказа
мясом самодельный плот и десятки рук оттолкнули
его от берега, он отчетливо понял, что эти люди сов-
сем не камарады, не товарищи тому, кто стоял в сто-
роне подбоченясь — белый среди метисов и индейцев.
И особенно запомнился черноусый, крепко сложен-
ный, прочно стоящий на ногах работник в широких
штанах и длинной рубахе, с жгутом лассо в обеих
руках. Он следил издали умными глазами за хозяи-
ном, готовый исполнить любое его поручение — ото-
гнать мулов с вьюками на дальний рынок побережья
за пять дней пути, войти слугой в дом и зажечь все
огни па стенах или уйти на поля выпаса скота до са-
мого рождества. И при всем том готовый вонзить
мясницкий тесак в горло хозяину.
Матросы жадно насытились, спали, и «Фаррапил-
ла» весь день провела в виду мыса Хесус-Мария,
тщетно ожидая вестей из Монтевидео. Закат был зло-
вещий, багровый. Когда со стороны Монтевидео по-
казались два судна, он принял их за дружественные,
но все-таки приказал сняться с якорей— подозри-
тельно, что нет условных знаков — красных вым-
пелов на мачтах. Только двое стояли на палубе пе-
94 реднего корабля. Нет, трое их было, трое... Но когда
он оказался совсем рядом, голос из рупора потребо-
вал именем правителя Восточной провинции, чтобы
сдавались. Палуба вдруг наполнилась вооруженны-
ми людьми... «Поднять паруса!»... Мушкеты и сабли!
Залпы! Ответные залпы! Оттуда уже карабкались на
фальшборт. Увидев это, Фиорентино оставил штур-
вал и с саблей наголо повел людей в контратаку.
Счет пошел на мгновения. Одни теснили нападавших
к борту и сбрасывали их в воду, другие бросились по
команде травить брасы с левой стороны, но никто не
подбежал травить справа. Нужно было ободрить ра-
стерявшихся ребят, и он воскликнул: «Прекрасно!»
Это он помнит хорошо. «Прекрасно!» — воскликнул
он, испытывая внезапный и все нарастающий жар
духовной мощи, подчинившей себе его волю. Он под-
бежал к брошенному рулевому колесу и...
Уже восьмой день они плыли вверх по реке Пара-
не. Кое-кто убежал с корабля: Обжора — потому что
провиант был на исходе, двое других — просто из
страха; каждая коряга, плывшая по воде, казалась
им правительственным бригом, который послан, что-
бы схватить их и повесить на рее. И не было врача, а
сам он, капитан корабля, лежал на животе, голый по
пояс, в смертельном бреду... Птица быстро бежала в
низко стелющейся траве, покрытой инеем, он знал,
что это сверкает красным пером в затылке боль его
раны. И не было врача, чтобы задушить эту птицу.
И только Луиджи Карнилья опекал его как сына. Он
из простолюдинов, которые во все века работают за
всех, из той массы безымянных тружеников, из кото-
рых тем не менее вышли Линнеи и Франклины. Не-
грамотный человек, каких в Италии по милости фео-
далов и попов семнадцать миллионов, он вел корабль
с искусством и сметливостью опытного мореплава-
теля.
Парана жила своей жизнью, как будто не было
войны. Изредка он видел, скосив глаза, трелевщиков
леса на берегу. Упряжкой из четырех быков они от-
таскивали волоком стволы и складывали их в штабе-
ля. На лодках плыли странствующие купцы-«регета-
ны», их мелочная торговля даже в трудные времена
междоусобицы обеспечивала всем необходимым жен-
щин прибрежных деревень. Иногда с высокого холма
им махали красными флагами «поссейро» — те кре-
стьяне, что, не ожидая разрешения и не заплатив ни
гроша за аренду, захватывали пустующую землю бе-
глого помещика, чтобы снять хотя бы один урожай.
А эти, корсары, пали духом после одного неудачного
сражения! Надо их учить воевать. Дело долгое. Надо,
чтобы перестали бояться, чтобы не убегали при пер-
вом выстреле. Они боятся, что я умру... Идиоты...
Я даже не оглохну. Вот они болтают, болтают, а я
ведь все слышу...
— Тогда с вечера началось. Старуха нагадала...
— ...какая старуха?
— ...в Мальдонадо. Та, что торговала бататами на
набережной.
— Помню, помню. Долго она бормотала, у нее
еще колода сальная такая. Небось, еще из Лиссабона
привезла.
— Вот и напророчила.
— Я в ворожбу не верю.
— Тю, он не верит! А ты видел, как птицы змею
завораживают?
— Голова с ушами! Это змея птицу заворажи-
вает!
— Вы все так думаете, а я видел. Я иду в дождь
96 по этой проклятой пампе. И видно, сам святой Хри-
стофор, покровитель плавающих и путешествующих,
удержал меня. Я остановился, а передо мной в траве
зеленый клубок, из него голова сердечком, и глазки-
гвоздики смотрят. Я тоже смотрю. Вдруг птица на-
бежала, глядит в глаза змеи и не шевельнется. Я то-
же подумал: завораживает ее гадина, каюк ей... А опа
взмахнула крыльями и, чем бы вверх, еще ниже при-
села. Не стал я ждать, выстрелил в змеиную голо-
ву. А птица — по траве и в кусты! Смотрю — гнездо,
в нем птенцы еще голенькие. Выходит, это она смерть
на себя привораживала.
«А птица-то моя»,— думал он. «Это феникс, он
сжигает себя и снова рождается из пепла. Чего они
боятся, что я умру? Я не умру...» Скрипели уключи-
ны за бортом. Это, верно, странствующие купцы. Их
всегда встречает Луиджи Карнилья. Любит погово-
рить добрый гигант. Вот и сейчас, слышно, спраши-
вают его с лодки:
— А вы чьи будете? Уругвайские, риуграндий-
ские? Чьи вы?
— А мы гарибальдийцы,— слышится голос Лу-
иджи.
Ого, какое словцо придумал! Нет, не умру.
6. Ночная мистерия
шаркеады
В затерянном на краю света селении его пронесли
па носилках по улице, круто взбегавшей в гору, зава-
ленной валунами и похожей на русло высохшей реки.
Пассажиры шхуны «Пинтореска» и сам ее капитан,
взявший на буксир разбитый корсарский корабль,
толпой сопровождали носилки. Бежали мальчишки.
Священник со ступеней часовни осенил несчастного
крестным знамением. Карнилья возглавлял шествие. 97
7 Н. Атаров, М. Дальцева
— Не беспокойтесь, капитан,— говорил молодой
врач.— Наш Гуалегуай очень далек от войны. Вы,
кажется, сенсимонист? Какая нелегкая занесла вас
па край света?
Его внесли в широко распахнутые ворота дома не-
коего Хасинто Андреуса. Любезный дон Хасинто сам
напросился быть ассистентом врача, и проклятая
пуля была неотложно извлечена и даже показана тол-
пе любопытных обывателей, теснившихся под окна-
ми. Такой овации никогда не знал древний Гуалегу-
ай. К вечеру раненого корсара посетил губернатор
провинции дон Паскуале Эчагуэ. Он был отменно лю-
безен, поблагодарил хозяина дома за оказанное чу-
жеземцу гостеприимство и только незаметным дви-
жением холеной руки выслал из комнаты всю ко-
манду. Последним вышел Луиджи Карнилья, он пла-
кал.
Наутро врач, которого звали дон Рамон дель
Арка, нашел своего пациента веселым и бодрым, ок-
руженным заботами всей семьи дона Хасинто.
— Губернатор, уезжая, оставил вас на мое попе-
чение,— сказал молодой аргентинец, поднося к губам
предложенный ему бокал.— Для проформы дон Па-
скуале попросил вас находиться под домашним аре-
стом. Он вам сочувствует, кажется, он тоже убежден-
ный сенсимонист.
Так началась странная жизнь Гарибальди в Гуа-
легуае. Шхуна была конфискована, ее команда нако-
нец накормлена по дворам и отпущена — кто куда за-
хотел. Прощание с капитаном закончилось шумной
попойкой, в которой приняли участие и дон Рамон в
строгом сюртуке, и дон Хасинто в глазетовом жилете.
Две недели спустя странствующий купец привез
капитану запечатанный пакет из Монтевидео. Круп-
ними круглыми буквами Луиджи Карнилья опове-
щал о своем прибытии в столицу Уругвая. Брат Рос-
сетти намеками, по всем правилам конспирации, со-
ветовал переждать в захолустье провинции Энтре-
Риос опасное время поисков и возможной расправы.
Боевой рейд «Фаррапиллы» не остался незамеченным
американскими газетами.
Снова ждать и таиться? А рапа зажила, он выбро-
сил лекарства за окно, был совершенно здоров, даже
окреп, и ему было не скучно в семье дона Хасинто.
Удивительные люди — каким вниманием окружили
они иноземца! Ему было бы совсем не скучно, если
б не тоска по делу. Он подружился с молодым вра-
чом и вместе с ним часто уходил в зимнюю пампу,
далеко за город, не замечая времени в спорах. О чем
они спорили? Они были ровесники и оба люди чест-
ные, люди долга. Молодой эскулап добровольно от-
правил себя в изгнание, в глухой дальний угол стра-
ны. Здесь врачебная практика доставляла ему самые
диковинные образцы телесного страдания, и он впра-
ве был считать, что профессия медика достойна вся-
ческого уважения. Гарибальди, разумеется, не под-
вергал сомнению достоинство трудного поприща, из-
бранного доном Рамоном. Тут не было спора... Но
итальянец был бессилен внушить новому другу ува-
жение к своей собственной судьбе. В чем смысл вой-
ны и кровопролития, спрашивал врач, в чем доблесть
и честь этих хождений на абордаж в чужих водах?
— Чего ты ищешь, Хосе? Вот этого? — И врач вы-
нимал из кармана бархатного жилета пулю, которую
сам же извлек из раны итальянца.
— Я плохо учился, друг мой,— отвечал Гарибаль-
ди, пряча улыбку в густо отросшей бороде,— мое
корсарство — это расплата за шалости детства. Отец
очень боялся, что меня соблазнит море. Он угадал,
черт возьми. 99
Дон Рамон понимал так, что Гарибальди, уклоня-
ясь от прямого ответа, про себя все же досадует — в
их споре пет равенства аргументов. При этом врач
был убежден в бескорыстии корсара, и не только к
материальным благам жизни, но и к военной славе,
к благам власти. Таких людей, как Хосе, немного в
мире. Так какая же нелегкая песет его навстречу вер-
ной гибели, на кой черт ему эта бессмысленная вой-
на? Ведь всякая война — бойня! Люди всаживают
друг другу в шеи и в зады куски свипца, пропахшего
селитрой, а он— будьте любезны! — должен извле-
кать их с помощью пинцета.
И разгорячась, молодой врач <иногда покидал кор-
сара на полпути и убегал в свою жалкую больницу.
А все же без этих споров было скучно и тому и
другому.
Во дворах белье на веревках. Рыбой пахнет.
Слышна ленивая перебранка женщин. Редко-редко
прогремит на камнях фура в упряжке волов. Вдали,
на склоне холма, потюкивают топоры —- там батраки
собирают сок каучуковых деревьев. В полдень по
улице проходит обученный грамоте индеец. Он гром-
ко и нараспев читает полицейские сообщения и указы
губернатора. Тогда все открывают окна и слушают.
А через полчаса — новое событие: по улице перегоня-
ют скот в тень лесных островков. Под вечер горбун-
метис со своим пегим мулом привозит воду на дву-
колке. Так проходит еще один день. Гуалегуай — дно
мира.
Когда же придет желанный час избавления? Ми-
лейший губернатор доп Паскуале Эчагуэ ждет распо-
ряжений из Буэнос-Айреса от самого Росаса, но ти-
ран не спешит.
— Куда ж вам спешить? — уговаривает дон Ха-
100 синто.— Жизнь тут дешева, а вы каждый день полу-
чаете от губернатора изрядную сумму. Экю! — Он
складывает толстые пальцы в щепотку, смеясь и щу-
рясь.
И в самом деле, жить можно, теперь у Хосе своя
«бомба» — так называются деревянные трубки, через
которые тут посасывают крепкий чай — матэ. Пей
свое матэ, изгнанник! Но вечером, когда становится
невмоготу от гостеприимства, Гарибальди уходит в
тенистый сад позади дома и, сидя па мшистом кам-
не, уносится мыслями к недостижимой родине.
И странно,— может быть, от глухой тоски в дале-
ком захолустье — ему чаще представляется не тихий
городок па Лазурном берегу, а шумная жизнь италь-
янских столиц, которую он знает лишь понаслышке.
Там, наверно, все то же — кардиналы и епископы
служат мессы в Миланском соборе, достроенном уже
после изгнания Наполеона, и либеральный земельный
магнат Беттино Риказоли устраивает сельскохозяйст-
венные выставки (не для того ли, чтобы произносить
речи с прозрачными антиавстрийскими намеками?).
Дамы дразнят чиновников из Вены обдуманно язви-
тельными туалетами, в которых изобретательно со-
четают три цвета национального флага. Но черт бы
их взял, этих великосветских шаркунов и бездельниц
с их кукишами в кармане! Во всех королевствах хва-
тает и других синьор и синьорин — матерей, дочерей,
вдов казненных,— они убирают цветами могилы и
молятся о тех, конине воскресить. В королевском
театре Сан-Карло в Неаполе, верно, так же соперни-
чают в славе Россини и Донницетти, в ложах про-
славленная на всю Европу роскошь аристократов.
А в портовых трущобах, на приступках стертых по-
рогов кафе и публичных домов те же сорок тысяч
неаполитанских бродяг — лаццарони, суеверных, оту-
певших от праздности, распутства, ожесточенных 101
нищетой, они готовы по первому слову короля и нау-
щению полиции грабить купцов и ремесленников,
разносить в щепу их лавки и мастерские, насиловать
их жен и дочерей... Деньги, деньги! Сольдо, байоко,
скудо, цехины, цвапциги. Лиры, лиры, флорины...
Проклятая страна — любимая родина. Деньги и
страх, страх и тщеславие, ханжество, бесстыдство и
подкуп — все, на чем держится власть Бурбонов,
власть наместника Христа на земле, власть инозем-
цев. Ненавистная и обожаемая родина! Там пьяный
подонок, тайный агент полиции, за два франка соби-
рает всякое вранье в кафе и на улице. И, начитав-
шись доносов, герцог Модены Франциск, мрачней-
ший садист, сладчайший ханжа, произносит перед
алтарем в дворцовой часовне облетевшую мир сен-
тенцию: «У благочестивого монарха первым минист-
ром должен быть палач». Обожаемая, ненавистная,
покинутая, недостижимая родина!
Распалясь в этих мыслях, он всей ладонью огла-
живал щетину на худых щеках и давал себе клятву
отпустить бороду по грудь и нести обет безбрачия, но
только сражаться, сражаться, пока не падет послед-
ний тиран, притеснитель честных нищих людей на
планете.
Дон Рамон был настойчив в своих попытках от-
влечь Гарибальди от избранной им воинственной сте-
зи. Однажды он явился верхом под окно своего но-
вого друга и с конем в поводу. Предложил ночную
прогулку в скотоводческое поместье, там у него много
больных — солильщиков с изъязвленными рассолом
руками.
— Но почему же непременно на ночь глядя? —
удивился Джузеппе.
— То, что я хочу вам показать, нужно видеть на
102 рассвете,— загадочно ответил дон Рамон.
Глухой ночью они прискакали в шаркеаду — так
называлось огромное предприятие в степи, где заби-
вали скот и изготовляли на всю округу вяленую со-
лонину. Дон Рамон знал, в какой час перед рассве-
том следует показать своему другу зрелище, которое
могло бы, по его мнению, отучить его любить кровь
и убийство. В ночной тьме, освещенной длинными
языками зажженных лучин, он провел его по всем
загонам, разделенным каменными стенами, по узко-
му коридору—«брете», куда загоняют быков перед
убоем. Сейчас там было пустынно.
Гарибальди начинал догадываться, в чем должен
состоять урок ночной прогулки, и посмеивался в бо-
роду, слегка подтрунивая над рьяным миролюбцем.
Но то, что предстало его глазам, все-таки потрясло
его и заставило замолчать. Он никогда не видел ниче-
го подобного.
По долгому гудку в сырой предрассветной мгле из
всех бараков и слабо освещенных таверн потянулись
на площадку убоя сотни рабочих. По всем загонам
двигался скот, и каждую минуту десяток-другой бы-
ков и коров выбегал из ворот. Их ожидали молчали-
вые люди — и работающие ножами, и солильщики,
которые орудовали лопатами у бассейнов с рассолом,
и «карраншос» — грузчики, закладывавшие мясо в
особые резервуары... Над каменными стенами выка-
тилось в облаке пара ’мутно-багровое солнце, и это
зрелище сотен еще живых, мычащих животных и со-
тен их молчаливых палачей навсегда запомнилось мо-
лодому воину революции как действительно ужасная
аллегория людского побоища.
Бык от удара обухом падает как подкошенный.
Ему ножом перерезают сонную артерию. Кровь сте-
кает на цемент. Еще удар тесаком — и голова катит-
ся в сторону. Мясники, точно ловкие хирурги, рабо- ЮЗ
тали с невероятной быстротой. В одну минуту туша
освежевывалась и подвешивалась над желобом, куда
стекала кровь и вода. А за длинными столами другие
хмурые люди так же молча отделяют мясо от ко-
стей — издали они напоминают портных, им прика-
зали кроить, они и кроят пончо из кроваво-красной
материи. И еще другие молчаливые люди отделяют
оставшиеся на костях куски мяса — эти в облаках
пара сидели на корточках, перепачканные кровью с
головы до ног, выглядывали из-за уже оголенных ске-
летов, как арестанты из-за решеток.
Подавленные молчанием мясников, так же мол-
чали дон Рамон и Джузеппе. Последний стоял в сво-
ей привычной в минуты душевного волнения позе,
сжимая плечи скрещенными на груди руками. А над
пластами мяса в солильном цехе, над жгутами мяса,
развешанными для подсушки, вставало солнце, рав-
нодушное к людям и быкам, и заодно с утренним
ветерком работало на производстве вяленой соло-
нины.
Возвращались в полдень после осмотра десятков
больных. Дон Рамон был, видимо, доволен силой впе-
чатления, какое вынес Джузеппе из ночного урока.
— Скоро весна,— заметил врач, оглядывая слегка
уже зазеленевший степной простор.
Гарибальди не отозвался ни словом.
— Диктатор Росас известен своей жестокостью,
он поставил в стране семнадцать тысяч виселиц,—
помолчав, предложил другую тему дон Рамон.
Гарибальди молчал. Опустил поводья и ехал, от-
став на полкрупа лошади от своего спутника.
— Сейчас в нашем богоспасаемом захолустье вме-
сто дона Паскуале Эчагуэ остался комендант Лео-
нардо Миллан, грубый, невежественный солдафон.
104 Вы о нем слышали?
— Что вы хотите мне сообщить, дон Рамон? Ска-
жите...— угрюмо пробормотал Джузеппе.
Молодой врач придержал коня и поравнялся с
Джузеппе.
— Маленькую неприятность. Нашлись люди, ко-
торые хотят, чтобы я намекнул вам, что ваш побег
был бы желателен для провинциальной администра-
ции.
Гарибальди склонил голову набок и привычно по-
мял ладонью бороду.
— Редкий случай совпадения желаний пленного
и его доброй охраны,— с усмешкой сказал он.
— Я надеюсь, вы не будете отныне участвовать в
бойнях? — спросил врач.
— Спасибо, дон Рамон. Я понял ваш урок,— за-
думчиво сказал Гарибальди.— Пожалуйста, подарите
мне на прощание пулю, которая у вас в кармане. Нам
еще долго жить, дон Рамон. Мы оба молоды. И я хо-
тел бы видеть вас в своем отряде — да, с санитарной
сумкой на ремне,— когда мы пойдем штурмовать
дворцы.
7. Леденцы с имбирем
План побега был обдуман врачом и доном Хасин-
то. Хозяин дома попросил людей найти конного про-
водника, чтобы добраться до эстансии англичанина,
жившего на другом берегу Параны. Тот взялся по-
мочь беглецу сесть на попутную шхуну и добраться
до Монтевидео.
Дорога была немалая — тридцать миль, да еще с
переправой. Скакали всю ночь, утром — привал.
Молчаливый горец ушел узнать у лесорубов, безо-
пасно ли выбрано место. Гарибальди прилег на опуш-
ке, откуда взгляд хватал на десяток миль. Проголо- J05
дался, но даже думать не мог о вяленой солонине в
сумке. Впрочем, он был бодр и весел; предвкушал
встречу с товарищами. Нежно-зеленое, чуть волную-
щее море пампы располагало к мечтательности. Этот
первозданный простор... То и дело вдали появлялись
страусы и сильными ногами с непостижимой быстро-
той, будто заводными ножницами, простригали степь
и исчезали за горизонтом. А то выскакивал, точно из
люка, огненно-рыжий конь, он еще краснее кажется
в изумрудной траве. Мчится прямо на тебя и вдруг
останавливается, всем видом выражая удивление и
даже снисхождение к неуместной тут фигуре челове-
ка. Подрагивают его губы, от рождения не знающие
узды, отливает атласным блеском лоснящаяся спина,
спутанная золотистая грива бьет по холке, копыта
чисты, как слоновая кость. И Гарибальди глядит и
не наглядится, сознает, что в глубине его души таит-
ся поэтический дар. Да, конечно, если условие быть
поэтом в том, чтобы сочинить «Илиаду» или «Боже-
ственную комедию», то он не поэт. Но если поэтом
может считать себя тот, кто в детстве часами любо-
вался причудливыми стеблями растений в лазурных
глубинах залива, кто бродил без устали по улицам
Вечного города, кто в бреду, сквозь боль пульсирую-
щей раны видел быстро бегущую в траве птицу с
красным пером и верил в реальность этого видения,—
то он поэт. И этот конь, примчавшийся к тебе из
степных далей,— он точно могущественный султан,
спешащий выбрать самую грациозную одалиску.
Но кто-то вдруг выстрелил? Конь метнулся и
ускакал. Еще один выстрел. Пуля цвинькнула рядом
в траве. Он вскочил на ноги. Конный отряд жандар-
мерии приближался к опушке. Бежать? Нет, уже
поздно. Среди всадников, которые спешились на
106 скаку и бежали к нему, он увидел молчаливого про-
водника. Предатель! Он один остался неподвижен,
смотрел издали. Предатель и трус.
Его усадили на лошадь, руки связали за спиной,
ноги — к подпруге и, хлестнув коней, повернули на
Гуалегуай. Мысль о том, что старого дона Хасинто
ждет расплата, вдруг бессильной яростью ослепила
Джузеппе.
Солнце садилось в широком окне префектуры,
когда его втолкнули в комнату, где играл в кости со
своим адъютантом комендант Миллан. Закатные лучи
делали оранжевым его одутловатое лицо. Он отодви-
нул игральные кости движением локтя. «Вот нако-
нец-то,— подумал Гарибальди,— сейчас выйдет нару-
жу изнанка гуалегуаевского гостеприимства».
— Называй сообщников.
— У меня их нет.
— Кто нанимал коней и проводника?
— Лошадь купил. А проводника не было. Скакал
куда глаза глядят.
— Врешь, пиратская морда! Все назовешь! Все,
все назовешь!
— А ты был когда-нибудь маленьким, комен-
дант? — Гарибальди рассмеялся, сам не понимая, как
пришли ему па язык эти легкие слова.— Хочешь, уго-
щу тебя имбирным леденцом? Хочешь пососать... досе
де жепжибре?
Он чувствовал, как все оцепенели от этой дерзо-
сти. Адъютант бросал в мешочек игральные кости.
И Миллан опешил, глаза его выкатились, зрачки по-
белели. Изгорбясь, он подошел к итальянцу и дваж-
ды, крест-накрест, полоснул плетью по лицу.
Гарибальди, крепко сжав челюсти, только выше
поднял голову. Он был слишком измучен долгой
скачкой, когда связанный мотался на лошади, как
тюк с поклажей. Он чувствовал, как по его щекам 107
стекают в бороду струйки крови. «А ведь я бык в
шаркеаде, сейчас меня освежуют, отделят мясо от ко-
стей и повесят под ветерок...» — пришло ему в голову.
Он не слышал, что Миллан сказал стражникам,
но, видимо, что-то приказал, потому что они стали
толкать его прикладами ружей в спину.
В подвале Гарибальди увидел лежащих на цемент-
ном полу знакомых, с кем он виделся в эти полгода.
Поднялась от пола и упала, как отрубленная, седая
голова дона Хасинто. И эта картина снова напомнила
Джузеппе ночную мистерию в шаркеаде. В это время
к его связанным за спиной кистям привязали канат,
перебросили его конец через перекладину под круг-
лым сводом и с силой подтянули: «Ну, эй!..» И он
даже не от боли, а по ужасному хрусту понял, что
руки вышли из плечевых суставов.
— Ну, теперь угощай своими леденцами,— гово-
рил комендант, глядя откуда-то снизу, из-под колен
Гарибальди, ему в лицо.
Точно молния, боль снова пронзила все тело Джу-
зеппе, потому что, напрягшись, он вытянул шею, что-
бы точнее плюнуть в глаза палачу.
Он еще видел сквозь пелену в глазах, как комен-
дант утирался рукавом, слышал, как он приказал:
— Когда заговорит, можете спустить.
И сознание покинуло его. Потом оно вернулось,
потому что тяжесть тела разрывала вывихнутые су-
ставы, и мясо отделялось от костей. И тогда пытка
сосредоточивалась на том, что он хотел пить, просил
пить и даже пил, но вода не утоляла жажду, будто
ее лили на раскаленную сковороду и она мгновенно
испарялась. Потом он снова переставал существо-
вать — его просто не было на свете. Наверно, счастье
и состоит из этих минут полного небытия среди мук и
108 боли.
А когда он еще раз очнулся, в окошках серел рас-
свет, справа от него лежал с неузнаваемым распух-
шим лицом старик Хасинто, слева прижался к нему
и сипел избитый в кровь дон Рамон. Звенели кан-
далы.
— Ты сейчас вроде Спасителя. А мы будто два
разбойника,— прошептал врач, но Гарибальди еле
понял его слова: все зубы у врача были выбиты. А в
углу еще кто-то приподнимался и мычал.
Спустя пять дней, вернувшись в Гуалегуай, раз-
гневанный дон Паскуале Эчагуэ ворвался в подвал
префектуры и расцеловал всех, кто там лежал. Сла-
бонервный священник не решился сойти за ним. Но
какая-то дама вливала всем в запекшиеся губы вино
из бутыли. И санитары по очереди выносили узни-
ков в узкую дверь.
Как полгода назад, Гуалегуай снова ликовал. Но
этого уже не видел иноземец — по приказу дона
Эчагуэ, благодарность к которому Гарибальди сохра-
нил на всю долгую жизнь, его сперва перевели в теп-
лую камеру тюрьмы города Бахады, а спустя два ме-
сяца отпустили на свободу.
Глава третья
1. Лошадь и лодка
Впервые он наслаждался ком-
фортом отдыха — до полудня полеживал в гамаке.
Пассажир на борту бригантины. Плавание вниз по
течению Пдраны стремительно — не успеваешь любо-
ваться природой еще малонаселенной страны, когда
попеременно, то справа, то слева, расстилаются ковро-
вые пейзажи. И капитан Вентура был рыцарски вели- 109
кодушен. Он итальянец, генуэзец и в отношениях с
принятым им на борт соотечественником исключил
низменный расчет. Единственная его слабость — он
был не слишком учтив по вечерам, играя в карты, и
хохотал, кончая «скоппу» при ничтожном выигрыше.
Они подружились. Гарибальди долго потрясал кула-
ками над головой, сойдя с бригантины,— прощался
еще с одним хорошим человеком.
И в Монтевидео он был обласкан, его приняли в
объятия братья-итальянцы, и он жил ожиданием бое-
вых операций, новых опасностей и приключений. Це-
лый месяц провел на конспиративной квартире, и
каждый день к нему спешили люди, он открывал
дверь на условный троекратный стук, но теперь ле-
тели на стол не игральные карты, как в каюте капи-
тана Вентуры, а карты боевых действий в провинции
Риу-Грандп-ду-Сул. Туда! Ни дня промедления!
— Брат, мы еще повоюем,— говорил Гарибальди,
хлопая по плечу Россетти, выпуская всех за полночь
из своей хибары.
— Твоего коня я назвал Корсиканцем,— шептал
Россетти,—я его выхаживаю по утрам вместе со сво-
ей Венецией.
Длительная верховая поездка из Монтевидео в Риу-
Гранди была беспечной, полной забав и озорства. Ко-
нечная цель — горное селение Пиратини, временная
резиденция Бенто Гонсалвиса. Только при входе в
ущелье нахмурилось небо тучами. Горная дорога, за-
ставы, конные патрули горцев, в ночной тьме крики:
«Стой! Кто идет?» Друзья остепенились, но только
из уважения ко всей атмосфере прифронтового быта.
А ожидание счастья осталось.
Понравилась и патриархальная простота приема
президента. Во дворе дома вольно сидели или расха-
110 живали два десятка горцев. Без лишних допросов его
пропустили в кухню, где за низеньким столом ужи-
нал худощавый, как юноша, президент — любимый
вождь восставшего народа.
— Садитесь, капитан, и ешьте. Перед вами вся
африканская кулинария моей черной мамы.
Он дал знак рукой, и пожилая негритянка в тюр-
бане и полосатой шали, с золотыми подвесками в
серьгах стала потчевать гостя, подвигая ему флакон-
чики с перцем и пальмовым маслом и накладывая на
тарелку разнообразную еду — всего по ложке.
— Акараже. Ватапа. Туту,— приговаривала она,
ее крахмальные юбки приятно шуршали под дамас-
скихМ шелком платья, позванивали серебряные побря-
кушки на поясе.
— Нравится моя черная мама? — Президент весе-
лился, глядя на обескураженного гостя.— Это моя
экономка-баияна из Сан-Сальвадора, и я не виноват,
что она так богата. Она служит мне бескорыстно, у
нее вся семья — убежденные республиканцы. Притом
же ревностная католичка. Но взгляните на деревян-
ную фигу у нее на груди. Это фетиш, амулет от дур-
ного глаза. Вы намерены снова лезть в огонь и воду?
— Скорее, пожалуй, в воду.
— Так попросите у нее эту фигу — у нее еще есть.
И смерть убежит от вас.
— Я ее догоню.
Вымыв пальцы в тазике и бросив на руки баияне
полотенце, президент тут же, не теряя минуты, изло-
жил боевую задачу: построить и вооружить два судна
на реке Камакуано, затем отогнать их в лиман Патус
и там начать действовать.
— Вам это знакомо! Надо прервать коммерческое
судоходство империи на Патусе, показать имперцам,
что здесь хозяева — мы, риуграндийцы. Будете крей-
сировать по Патусу, и бог благословит ваши рейды. 117
— Мне говорили, президент, что Патус — озеро.
— Так считают. Но это скорее огромный лиман,
он тянется вдоль океана па сто тридцать пять миль.
И у него выход, правда узкий, в океан, какое же это
озеро? Я с детства породнился с берегами Патуса —
там поместья моих братьев и сестер, они будут рады
принять итальянца с пулей за ухом. Но вы-то их не
жалейте: если война заставит, жгите все наши усадь-
бы. Наши богатства — родина и ее свобода. Так же,
как я, думают все мои родные.
— Я сказал бы вам то же в Ницце, если бы вы
там пришли мне помочь,—сказал Гарибальди, чувст-
вуя, что аудиенция затянулась и пора кончать.
И, пожимая руку сразу полюбившемуся человеку,
добавил: — Хотелось бы, чтобы рядом со мной был
вам известный синьор Россетти.
— Этого пока нельзя: слишком много будет италь-
янцев для моих милых сестер,— Бенто Гонсалвис рас-
смеялся и потом объяснил: — Он нужен здесь, в шта-
бе. Будет редактировать новую республиканскую га-
зету «Народ», а вы ее будете читать, хотя и с неко-
торым опозданием, у донны Анны. Передайте ей мой
привет и обещание победы.
Обнадеживало начало — построили суда «Респуб-
ликанец» и «Риу-Парду». И пока сгоняли их в лиман,
два капитана подружились. Джон Григг был щеголь,
североамериканец, такой же молодой, как Гарибаль-
ди. Вместе они набирали в экипажи негров и мулатов
из вольноотпущенников и беглых; итальянцев, их,
правда, было только семеро. Приходили на пристанях
и также записывались в эскадру на Патус авантюри-
сты, известные по всему побережью Атлантики под
прозвищем «братья с берега». Одного опознали и из-
гнали негры, как настоящего флибустьера, причаст-
т ного к работорговле.
Гарибальди ликовал, рад был весь мир обнять,
когда в первой же боевой операции оказалось, что ре-
бята — молодцы, особенно негры. Они захватили па
Патусе большую шхуну с богатым грузом и сняли с
нее за два-три часа все, что было полезного для по-
полнения их маленького арсенала.
— А теперь жгите ее, братья! —скомандовал Га-
рибальди.
И надо было видеть, как с детским воодушевлени-
ем негры устроили поистине африканский костер.
Шхуна горела без дыма, огненный столб струился
прямо в небо, и такой треск поднялся, что Григг хо-
хотал и приплясывал.
Теперь имперское командование уже не пренебре-
гало суденышками республиканцев. На лиман высла-
ны были военные корабли.
Что ж, таиться от них в тростниках? Или выта-
щить суда на песок и — вверх килем? Этого не дож-
дутся! В несколько дней неутомимый флотоводец за-
арканил на пастбищах семейства Гонсалвисов луч-
ших лошадей.
Удивительно дружно члены семьи президента по
приказу старшего из братьев, седобородого розовоще-
кого патриарха, свезли на шхуны столько седел и кон-
ской амуниции, что ее хватило бы на экипировку це-
лой кавалерийской дивизии.
Это была, пожалуй, самая праздничная пора в
жизни Гарибальди — все легко удавалось, всюду ра-
душные люди. А может быть, это возраст, когда чув-
ствуешь себя поэтом и любовником, если даже не пи-
шешь стихов и спишь в одиночку на глинобитном
полу, завернувшись в пончо?
Теперь на лошадях моряки скакали в пампу и вне-
запно тревожили неприятельские посты. А когда
нужно было пополнять продовольственные запасы, со- ИЗ
8 Н. Атаров, М. Дальцева
бирали на полях, в садах и огородах покинутых эс-
тансий вдоволь спелой кукурузы, орехов, сладкого
картофеля и апельсинов.
И еще — навещали дом донны Анны. Но это уже
на лодках: ее усадьба была в устье речки, вход с ли-
мана обозначала небольшая роща. Издали завидев
высокие пальмы, матросы кричали «ура». Били бара-
баны, трещали трещотки. Иногда, повеселившись в
щедром застолье на веранде, отправлялись в лодоч-
ную прогулку, конечно вместе с донной Анной и тре-
мя юными красавицами, уже с год гостившими у нее
по военному времени. Шли на веслах, радуясь при-
сутствию женщин, соперничая перед ними в ловко-
сти и отваге. Шли через отмели, которых так много
поперек лимана. И когда лодки начинали царапать
песок, Гарибальди командовал по-португальски: «Ал-
лагуа, патос!» — «В воду, мои уточки!» — и сам вме-
сте с товарищами бросался в воду.
— Все мы равны перед богом,— смеясь, любил по-
вторять Гарибальди и был, как всегда, искренен.
Джои Григг, хотя и демократ, постоянно напо-
минал, что начальник должен держать подчиненных
на дистанции. «Неверно это! — возражал Джузеп-
пе.— Ты богат у себя дома и это от богатства так ду-
маешь. Должно быть, скоро пожелаешь, чтобы и лю-
бимая стояла перед тобой нагая, руки по швам!» А он
отроду небогат и никогда не будет искать и по ищет
никаких привилегий, заслуженных хотя бы по стар-
шинству лет и звания, даже гамака и мягкой подуш-
ки. И часто возле банного котла, схватив ради смеха
конскую скребницу вместо мочалки, докрасна нати-
рает спины и зады своим хохочущим солдатам.
Увидев молоденького Лопеса, смущенно разгля-
дывающего себя в осколке зеркальца, он орет, чтобы
114 слышал весь экипаж:
— Ты еще ни разу не брился, молокосос! Сегодня
же после вечерней похлебки придешь ко мне с по-
мазком и бритвой, и я, Джузеппе Гарибальди, ухвачу
в кулак пучок твоих девственных волос и посвящу их
богам, чтоб тебе никогда не попасть на виселицу.
А пока — «корра, корра»! Беги, улепетывай!
Все видят, что он весел, и считают это за сигнал
к солдатскому празднику.
Негры, бежавшие с плантаций, благочестивы по-
чти как Иеремия Смит, ординарец Григга. Они сторо-
нятся в вечерний час разгульного веселья матросов.
Но бразильцы, индейцы и лесные люди португальско-
го происхождения, закинув лохматые головы, чтобы
легче лилось из глиняных бутылей индейское випо —
«шимарон», через полчаса «доходят до пункта». По
виду они и сейчас, под водительством Гарибальди,•ни-
чем не отличаются от шайки Фра-Дьяволо, некогда
обагрявшей кровью окрестности Неаполя. Но Джу-
зеппе иначе думает о них — это отличные ребята, уже
не раз загораживавшие его от смерти, верные това-
рищи— «компадре». Особенно приближен к нему
курносый негр Агуяр, преданный телохранитель с
копьем, которым владеет бесподобно, надежный лик-
тор, как в шутку называет его Гарибальди. У него
реденькие усы и жиденький пушок на сильно выдви-
нутом подбородке, шляпа с пером и шарф. И вечная
сигара во рту, и он не расстается с белым хорьком,
тот и ест, и спит у него под мышкой. Есть в отряде и
еще один великан, земляк из Ниццы — поговарива-
ют, что он фальшивомонетчик и приговорен по всей
жестокости пьемонтских законов к публичному уду-
шению, и даже тело его должно подвергнуться со-
жжению на площади. Кто знает, так ли это? За точ-
ность матросских баек никогда нельзя поручиться.
Но он самый главный заводила в веселые минуты —
115
надевает на голову женскую повязку, на плечи —
мантию и кривляется, возбуждая своими мелька-
ющими между тряпками белыми круглыми коленями
нездоровое воображение одичавших без женского
общества матросов.
Когда он затевает непристойные пляски, Гари-
бальди незаметно встает и уходит в свою хижину.
Один ее угол завален плодами паранги. Окна хижи-
ны под самым потолком, и он подставил к стене хо-
зяйский сундук, чтобы, вскочив на него, как еще не-
давно в тюремной камере, обозревать окрестности.
Серебристый лиман с его зеркальными водами
окаймляет ленивая дуга песчаного берега. Дежур-
ные рыбаки отряда, босые, в белых полотняных ру-
бахах и огромных шляпах, тащат на песок шлюпку
с уловом. Гарибальди невесело улыбается — попро-
бовать бы сейчас ушицу из барвены — любимой рыбы,
приготовленной для семейного стола матерью. Куда
там! Здесь ловится какая-то непонятная рыба с силь-
но выпученными глазами, как будто выловленная из
океанских глубин. Матросы называют ее лупоглаз, и
часто в своей миске Гарибальди находит оба глаза,
подброшенные ему не то шутки ради, не то из ува-
жения к его старшинству.
Итальянцам все кажется диковинным и все дико-
винное — возможным. Склады поместья Гонсалви-
сов полны сухой травы — паранского чая. Табак но-
сят за поясом в виде туго сплетенной веревки, от нее
отрезают кусок, мельчат и ладонями растирают в по-
рошок, а потом закатывают в кукурузный лист. Даже
обыкновенная пиния называется: пиниоро. Из перво-
бытного леса приходит пристроившийся к отряду
индеец Умберто со своей медной, как у лошади,
бляхой на груди и клятвенно уверяет, что держал в
276 руках птицу с точно таким же, как его бляха, медным
клювом и даже медными когтями. Начинается весе-
лая трепотня:
— Что ж не принес?
— Она ударила меня крыльями по глазам, и я ее
упустил. Проклятие! Барбаридада!
— Дурак, это же тукан!
— А кентавра, часом, не повстречал, с женской
грудью и кошачьей головой?
Вот они пляшут, точно дикие, став в круг. В се-
редине кружится и вопит один из его любимцев — от-
важный ливорнский моряк, засеченный до полусмер-
ти в неаполитанской тюрьме. Он бьет в барабан с туго
натянутой кожей, такой же голой, как его гладко вы-
бритая голова. Перед морской атакой, когда шли на
абордаж имперского корабля, он всех подбадривал,
веселил: плевал себе за пазуху, чтобы отвести пулю.
А сейчас обезумел, кружится и вопит так, что, верно,
можно услышать даже и на Бермудских островах.
А если Гарибальди в шутку крикнет в свое окошко:
«К оружию! Боевая тревога!» — то вмиг будет по-
строена шеренга смертников, даже не сознающих
свою готовность к бессмертию. Минута — и уже стал-
кивают судно на глубокую воду. Еще пять минут —
подняты паруса! Они суеверно считают капитана от-
меченным судьбой, непобедимым, будто бы золотая
нить на волосатой руке незримо ведет его от победы
к победе.
Так пусть же они веселятся и пляшут, пока на
горизонте не появилась черная точка, пока по пыль-
ной дороге не прискакал нарочный из штаба. Пусть
щеголяют солдатской божбой. Все триста монастырей
Пьемонта своими колоколами не заглушат перед гос-
подом богохульство итальянцев, затосковавших на
чужбине. И, глядя издали, невидимый солдатами в
своем окошке, слушая осточертевший сверлящий 117
звон цикад, Гарибальди шевелит бровями, подобный
Юпитеру, в его голубых глазах в тысячный раз вста-
ют ряды оливковых деревьев Лигурийского берега, он
вспоминает мать — жива ли, здорова ли... «Я, твой
любящий сын, целующий мысленно край твоего чер-
ного подола, во имя твое, ради чужой свободы снаря-
жаю корсарские корабли, вербую на них матросов,
кормлю и вооружаю их. Слышишь ли ты сейчас меня,
мать? Слышишь ли, отец?..» И, складывая строки бу-
дущего письма, немного рисуясь перед самим собой,
он ощущает себя принадлежащим, подобно Россетти,
к сословию мыслящих, которых полиция на родине
держит под особым надзором. Прекрасная страна!
Там принцип власти — терпеть порок, но истреблять
мысль.
Насладившись размышлениями, Гарибальди вы-
ходит из хижины к своим бродягам, раздвигает круг
пляшущих и орущих и, схватив ливорнского матроса
за руку, держащую барабанную палочку, прерывает
затянувшийся праздник.
— Что ты размахался! Не пора ли на боковую,
братья? Кто знает, может, завтра улов? Есть такая
надежда.
Его слушаются, как дети. И пока уминают чер-
ную фасоль в котелках, он назначает ночной кара-
ул — четыре стражи по четырем сторонам света.
— Будьте бдительны!
Все расходятся к своим травяным матрацам.
Спит отряд Гарибальди на берегу Лос-Патоса. Не-
чего греха таить, дремлют и караульные. Лагерь на-
дежно охраняет здоровенный пес Ганимед, прозван-
ный так, когда огромный кондор закогтил его, но не
удержал и сбросил с порядочной высоты. С тех пор
Ганимед глухо кашляет по ночам, а днем часто ры-
118 чит, глядя в пустое небо над головой.
2. Дрозды в тесте
— Россетти? Россетти! О, небо, глаза мои видят,
или это сон? Ой, отпусти плечо! Дьявол! Мне все еще
больно. Как ты меня нашел, старина?
— Это моя Венеция нашла твоего Корсиканца!
Здравствуй, Пепе, накорми меня, и я поскачу дальше.
— Кто же тебя отпустит? Иди сюда, давай при-
сядем. Бойся меня, сейчас я приду в неистовство от
радости, что ты со мной! Надолго, в самом деле? Мо-
жет быть, навсегда?
— На два часа, не более. Я мчусь в бригаду пол-
ковника Тейксейры, а его не догнать. Президент хо-
чет читать в газете сообщение о захвате Лагуны, хотя
город еще, кажется, и не сдался.
— Странно, будто мы и не расставались. Послу-
шай, я накормлю тебя дроздами, жаренными в те-
сте. У меня парень из Ломбардии — ох как готовит!
Помнишь, дрозды в поленте? Мальчишкой я их ло-
вил сетью. Ничего, что они певчие, они были хороши
и жареные тоже. Нет, расскажи, как воюет прези-
дент?
— Замечательный человек! Очень храбрый и
скромный.
— Но ему не хватает настойчивости в сражении.
Огромный недостаток!
— Ты уже рассуждаешь, как полководец.
— Боюсь, что военное счастье не будет ему со-
путствовать. О чем мы толкуем, Россетти! Рассказы-
вай новости.
— Ты должен читать мою газету.
— «Народ»? Скверная газетенка.
— Я убью тебя.
— Читаю ее раз в две недели, и только через
плечо синьоры Мануэлы. 119
— Надо думать, очаровательное плечико, и, ко-
нечно, оно заслоняет текст. Кто эта Мануэла?
— Она гостит у донны Анны.
— А донна Анпа, черт возьми?
— О, это все надо видеть... Твои дурацкие два
часа! Зачем ты вообще явился? Ой, больно, опять ты
жмешь там, где уже нажимали!
— Прости! Я забываю об этом проклятом Мил-
лане.
— Чепуха! Больно, не больно. Я счастлив!
— Ты уже признавался мне в этом.
— Во-первых, я даже не думал, что так повезет с
людьми! Сейчас ты увидишь Луиджи Карнилью! Да,
да, боцмана с нашей «Фаррапиллы». Человек этот до-
роже золота! И дороже золота черный Агуяр. Потом
француз, гигант, бретонец, его прозвали Жан-вели-
кан. И еще чудный парень, его земляк Франсуа, до-
стойный своей родины, якобинец! Я познакомлю тебя
с моим лучшим другом, капитаном «Республиканца»,
я-то плаваю на «Риу-Парду». Джон Григг — человек
наших мыслей. В общем набралось семьдесят пять
человек. Тридцать белых и сорок пять негров. Донна
Анна, когда мы появляемся у нее в усадьбе, не может
всех усадить: столов не хватает.
— Опять донна Анна... что-то ты часто о ней.
— Опомнись, это сестра президента, к тому же
немолодая, но очень-очень...
— Есть помоложе?
— Да. Мануэла. О, это ангел! Я с ней, признаюсь,
любезничаю совсем по-итальянски, только взглядами.
— А руки?
— Дурак! Для этого есть женщины совсем друго-
го сорта.
— Врешь! Ты и с ними любезничаешь по-италь-
120 яиски.
— Нет, я должен рассказать тебе, почему я сча-
стлив. Эти ребята — боги! Видел бы ты, как кипела
работа! Плотники тесали доски, мулаты ковали же-
лезо. За два месяца — два шлюпа. И все сделано
своими руками, до последнего гвоздя, до последнего
звена якорей! И не такие уж маленькие шлюпы — на
восемнадцать и пятнадцать тонн.
— Гиганты!
— И ты позволяешь себе смеяться! На каждом по
две пушки. На лимане я дал своим молодцам боевое
крещение. Рейдируем. Нас уже побаиваются. Против
двух наших шлюпов — тридцать имперских военных
кораблей, и один из них — пароход! Нам помогает
сама природа — лиман судоходен только ближе к
океану, там вроде бы подводный канал. А поперек
отмели. Они как зубья очень редкого гребня, даже
наши шлюпы застревают, но это не беда. Только по-
явятся имперские флаги, я командую: «Ну, мои уточт
ки, в воду!» Ведь лиман-то по местному зовется Лос-
Патос, понял, голова? «Утиное озеро». «Ну, мои
уточки, пыряйте же!» —крикну, и ребята по пояс в
воде на руках перетаскивают шлюпы на глубину. А к
тому же мы и кавалеристы! Возьми-ка нас! Помнишь*
оружие революции — лошадь и лодка!
— До чего же ты мальчишка, Беппе! Тебе пере-
валило за тридцать, ты объездил полсвета, тебя под-
нимали на дыбу. И вот — игрушечная флотилия, эки-
паж, конечно, весь из прекрасных людей. В мунди-
рах. И ты счастлив.
— Все, что ты говоришь, и правда, и неправда.
То, что у меня сегодня, это не все, что мне нужно.
Но я умею верить и ждать. Я никогда не забываю, что
я патриот Италии, всегда такое чувство, что создан
для большего... Кроме того, я не имею права создать
семью, но ведь женщины не стали менее прекрасны-
121
ми от такого решения, а я не ослеп и не евнух! Очень
трудно делать признания такому насмешнику, как
ты. Идем, уже, верно, готовы и ждут нас жаренные
в тесте дрозды. Донна Мануэла...
— Не могу больше слышать!
— Нет, я не стану рассказывать. Ее надо видеть.
Опа невеста сына президента. Разве я смог бы выдер-
жать соперничество с блестящим юношей. И он там
безотлучно при ней! Я любовался издали, храню в
патронташе ее платочек, камелию, забытую па кла-
викордах. Но знаешь, мне рассказали, что, услышав
о нашей схватке с имперцами, она побледнела, рас-
спрашивая обо мне, убежала из комнаты, узнав, что
меня царапнула еще одна пуля, когда мы пытались
пойти на абордаж. И я действительно счастлив. Ни-
чего не изменится в моей судьбе, а — счастлив. На-
верно, ты прав, когда называешь меня мальчишкой.
Но я просил тебя рассказать новости, газетчик!
— Ты хочешь услышать об Италии? Там — ни-
чего.
— Ав Польше? В Испании? В России? Знаешь
притчу? Бедных рыбаков здесь называют «койсарас».
Их объединяет общий невод. Так вот, когда его за-
брасывают, нужны совместные действия десяти —
двенадцати баркасов. Иначе нельзя. И в каждом бар-
касе люди одной семьи: деды, сыновья и внуки. Им
нужен улов, позарез нужна рыба — дети голодные.
— Зачем ты мне это рассказываешь?
— Напечатай в своей газете! Я видел, как они
забрасывают свой невод. Огромный невод... Вот тут
и заключается притча: ведь нас во всем мире тоже
объединяет невод — поляков, испанцев, итальянцев,
русских. И меня с Джоном — мы с ним об этом од-
нажды хорошо поговорили. Десять баркасов! И в ка-
122 ждом — своя семья. А невод на всех один. И Риу-
Гранди — тоже маленькая дружная семья со своим
маленьким баркасом. А невод большой. Очень боль-
шой невод...
В тот день пес Ганимед рычал, глядя в небо, но
Гарибальди тоже потерял бдительность: что ж, и не
мудрено после встречи с Россетти. Сидел у огня, что-
то вспоминал, чему-то улыбался, пил матэ. Деревен-
ская кухня тем и хороша, что можно под песню Агу*
яра забыться, улететь... Скоро вернутся люди к обе-
ду — и те, кто в ближнем лесу валит деревья к зиме,
и те, кто на берегу учится ставить паруса... Тихо во-
круг... Ну что ты, Ганимед, злишься, ворчишь не-
сносно?
Но кто это скачет? Откуда этот топот? Галоп? Вот
показался один, за ним второй, третий! И выстрелы!
Пули свистят. Ого! Тревога! И никого вокруг!
В три прыжка Гарибальди очутился у входа в
склад. Пика догнавшего всадника порвала его пончо,
он только успел неловко отряхнуться, будто от пче-
лы, и упал на сухую траву, которой было наполовину
заполнено помещение, и на локтях дополз до ружей,
до заряженных ружей, составленных в козлы.
Трудно промахнуться, стреляя в толпу. Он стре-
лял, выхватывая ружья — одно за другим. И Агуяр
ему подавал из козел. А там, снаружи, слышались
устрашающие крики, и вой, и визг. Там спешились,
залегли, решили, что на складе много защитников.
Вдруг Гарибальди увидел за седлом лежащего коня .
знакомое лицо Франциско д’Абреуса, только этот
сумасшедший полковник мог так дерзко осуществить
налет — он, выходец из этих мест, рожденный на бе-
регах Камакуана, беспощадный каратель по прозви-
щу Моринг, что значит куница. Его искаженное зло-
бой лицо увидел Гарибальди. Теперь уже миновала
первая минута внезапности, когда он, как заяц, 123
мчался от костра к двери склада. Только бы продер-
жаться — должны же услышать ребята.
— Ты подавай. Я буду стрелять! — крикнул Агу-
яру.
Он видел, как спешивались конники, как к воро-
там склада бегут, даже не пригибаясь под выстрела-
ми, Бильбао, Лоренцо... А вон и Эдоардо Мутру. И му-
лат Начементе. Браво, Рафаэле!.. Топот шагов по
крыше. Чья-то нога провалилась в стропилах...
Сколько же продолжается пальба? Двадцать ми-
нут или пять часов?
И вдруг... что такое? Головорезы сворачивают
бой? Уводят своих раненых, садятся на коней!.. Вот
оно что — ранен сам полковник! Он уходит, держа на
весу руку, больше не хочет воевать! Наша взяла! По-
том матросы вспоминали, как они запели республи-
канский гимн, как умирал, хватая траву обеими ру-
ками, прибежавший на звуки боя рыбак, маленький,
всегда веселый жених Пепиты, как ногами топтали
горящие фашины, заброшенные внутрь из дыр на
крыше... Двадцать минут или пять часов?
До вечера они хоронили мертвых — пятнадцать
убитых карателей. Трое своих. Пришли женщины,
обмывали раны, стелили мягкие постели.
Жестокость войны была бы непереносима, если бы
маленькие радости не возвращали силы. На третий
день в сумерках Гарибальди всмотрелся из-под ко-
зырька ладони — приближался экипаж, освещенный
факелами свиты. В белых платьях в знак торжест-
ва — о, даже в белых перчатках до локтей! — стояли
в экипаже донна Анна и прелестная Мануэла.
Новая паника началась.
— В сапоги! В сапоги! — кричал Гарибальди.
И все босоногое воинство кинулось к своим сапо-
124 гам и мундирам.
3. Дикая ночная буря
Нет, не учился он в академиях генерального шта-
ба. Не сдавал курса баллистики и фортификации в
Туринском военном училище.
Никаким адмиралам, генералам был он не ров-
ня — из тех португальских, английских, француз-
ских, какие охотно стекались в Новый Свет, чтобы
навешивать себе на грудь блестящие ордена и вое-
вать под бархатными знаменами новоявленных тира-
нов, мясников и плантаторов, служить, как привыкли
в Европе, повинуясь коронованным бездельникам,
считая воинской честью приводить народы силой ору-
жия к повиновению и угрозой виселиц устрашать со-
граждан.
Во всех сражениях, год от году все более ожесто-
ченных, Гарибальди не считал себя адмиралом или
генералом, даже когда его стали так называть в при-
казах по армии.
Он был для своих солдат голубоглазый дядюшка
Пе.
Если же он действительно становился флотовод-
цем, то лишь потому, что у республики Риу-Гранди
флота не было и надо было самому, собрав в укром-
ной бухте энергичных людей с топорами и фуганка-
ми, строить малые суденышки, кое-как вооружать их
пушчонками (для них часто не находилось даже ядер
нужного калибра) и атаковать суда бразильской эс-
кадры. Потерпев поражение, он отстреливался звень-
ями якорных цепей и уходил от преследования два-
дцатипушечных корветов. Но чаще бывало, что не-
куда деться, и взрывы пороховых ящиков на его са-
модельных посудинах сотрясали лесистые берега Ла-
Платы и Параны. За эти годы он не раз сам сжигал
свои флотилии. И все начинал сначала. Во вражеских 125
столицах иронизировали над его флотоводческим та-
лантом: «Это же феникс! Только и делает, что вос-
стает из пепла».
На песчаные отмели, называемые здесь «пунта-
лами», выходили измазанные гарью матросы, искали
в пампе коней и с карабинами за плечами ускользали
в горы. Они умели воевать по формуле «лодка и ло-
шадь». Если надо было, Гарибальди многими днями
тащился впереди конного отряда через поля, залитые
затяжными дождями, лошади брели по брюхо в теп-
лой воде. Недаром президент в шутку называл их
«амфибиями» и педантично объяснял: «Слово древ-
негреческое: двояко живущие».
Казалось: забытый богом уголок планеты. Но
люди всюду люди, борьба за свободу всюду борьба за
свободу. Гарибальди видел, как в многолетней войне
истребляется богатство земли, как войска вырубают
для гатей рощи драгоценного сандалового дерева.
И всюду пламя равно пожирает лачуги бедняков и
усадьбы магнатов. В провинции Сан-Паулу сражение
разразилось в девственном лесу, огромные прямо-
ствольные сосны запылали просто непереносимо для
глаз, они напомнили итальянцу колонны генуэзского
собора, когда в вечерний час сквозь многоцветные
витражи их освещало закатное солнце. Образ моля-
щейся матери посетил его в лесном пожаре. Но то,
что постигал в своих походах Гарибальди, не могли
увидеть и понять воевавшие против него генералы
империи — «пиренейцы». Он-то знал восставших. Он
знал, как отзывчив нищий народ освобождаемых про-
винций. Женщины и дети таскали доски, корзины с
паклей, катили бочки со смолой, когда приходилось
сызнова возрождать флотилию. В департаменте Ла-
жес его плохо вооруженный отряд три дня удержи-
726 вал переправы на реке Каноас. Имперцы десятикрат-
но превышали его силы. И вдруг на двух берегах с
подветренной стороны загорелись леса. Дым прикрыл
позиции республиканцев. Гарибальди понял: это на-
род пришел на выручку.
Так шло время бесконечной войны и терялся счет
дням.
Впрочем, не всегда терялся, были дни, которые
невозможно позабыть в чреде сражений, они остались
ц памяти вечно ноющими рубцами. Не забыть дня ги-
бели Россетти, с которым он как будто родился под
единым созвездием. Луиджи был его названый брат,
родней родного, и надо же, чтобы остался с осажден-
ным гарнизоном в Сеттембрине и должен был высту-
пить последним. Когда спустя три часа после внезап-
ного набега неутомимого карателя Моринга при-
скакал Гарибальди, все было кончено, и даже тело
Луиджи уже навечно засыпали землей. А ведь они
намеревались арендовать ее только на время...
Так все просто. Ему рассказали, как раненый упал
с коня, ему крикнули: «Сдавайся, итальяно!» — а он
ответил ударами сабли. Дорого продал свою жизнь.
А опа так могла пригодиться родине. Джузеппе хо-
тел знать подробности; ему рассказали, что Россетти
всего искололи пиками, а на нем была красная руба-
ха, и потому пурпурные пятна едва проступали на
ней. В первый раз тогда Гарибальди задумался о
красной рубахе как о символе мужества — не случай-
но бойцов поразили на ней слабые кровавые следы.
Он подумал, что хорошо бы вернуться домой в крас-
ной рубашке.
Были и другие страшные дни. В лимане Лос-Па-
тос спустили на воду еще два корабля, и всю удвоен-
ную флотилию главнокомандующий приказал присо-
единить к войскам генерала Канабарро, осаждавшим
город Порто-Алегро. Тогда-то Гарибальди и придумал 127
провести корабли по озеру Трамопдей и через песча-
ный бар, перемычку,— в океан. Местные жители го-
ворили, что таким путем никогда не перетаскивали
волоком морские суда. Уровень воды там достигает
не более четырех футов. Но, значит, в час прилива
можно выйти на морской простор? Восемь сильных
колес, на каждую пару по оси — Гарибальди сам вы-
считал необходимый запас прочности. Затем двести
волов в упряжку! Все было обдумано о’кэй, molto
bene, если бы океан не встретил их десятибалльным
штормом. А ведь на борту тридцать матросов да еще
тяжелая пушка с вращающимся лафетом. И нельзя
переждать ни одного дня — обнаружат немедленно.
О, этот всем ветрам открытый скалистый берег
океана, вдоль которого ходят злобные пенистые буру-
ны! Длинная гряда рифов, а между ними буруны —
рыбаки из местных селений называют их «конями»,—
их шум слышен за многие мили в глубине материка,
его принимают за раскаты грома.
Волны стали окатывать палубы кораблей, почти
потерявших управление. Гарибальди влез на фок-
мачту, чтобы лучше разглядеть проходы между рифа-
ми, как вдруг кривая малахитовая стена, увенчанная
белой гривой, опрокинула судно, матросы посыпа-
лись, как дробины из мешочка, и в одну минуту
слетевшего с мачты Гарибальди отнесло дальше всех.
Он был теперь только пловец, Арион — один на один
с океаном. Тянуть к берегу? Ни за что! Спасать то-
варищей! Он знал: там такие есть горе-моряки, что
топором пойдут ко дну... Он стал вылавливать ящи-
ки, бочки, весла и подгонять их туда, где барахтались
утопающие, он кричал, чтобы хватались, гребли к бе-
регу, еще шуткой подбадривал: «К берегу, мои уточ-
ки!» Мелькнула голова Эдоардо Мутру—«Хватайся
725 ясе, земляк!»—и он подтолкнул к нему крышку
люка. Но зеленый конь с белой гривой вновь разде-
лил их, а когда Гарибальди вынырнул, ослепший, уже
не было никого... На корме корабля держался Луид-
жи Карнилья, ухватившись за руль. Как, и великан
оробел? «Эй, моя уточка, в воду!» Но великан хрипел,
что мешает дурацкая куртка. Гарибальди изловчил-
ся, подплыл, выхватил нож из кармана и полоснул
ее от плеча до плеча? Но стопудовый вал воды накрыл
их обоих, и Луиджи — великая простая душа, Луид-
жи, спасавший его на «Фаррапилле», навечно исчез в
волнах.
Шестнадцати матросов недосчитался тогда Гари-
бальди на берегу, и среди них были лучшие. Шесть
братьев из «Молодой Италии». Не осталось ни од-
ного — ведь он был седьмой.
Окоченевшие люди, не узнавая друг друга, пыта-
лись согреться, обнимались, боролись. И плакали.
Плакал и Гарибальди. Что-то непонятное творилось
с ним, он плакал, разжигая костер — может быть,
еще плывут, увидят, он дотемна не велел никому ухо-
дить, обшаривал каждый камень. Нашли выброшен-
ный прибоем бочонок водки. А потом бежали гуськом,
машинально бежали уже в темноте под пронизываю-
щим ветром, пока крутой уступ скалы не заслонил от
ветра — наступило страшное затишье, еще страшнее
гула шторма. И Джузеппе вдруг понял, что остался
одйн, совсем один, без старых друзей, с кем соединял
себя мыслями, памятью, с кем говорил по-итальянски.
Что было потом?
Потом набрели на хижину. Она стояла на краю
поляны. Прекрасны на рассвете шпалеры апельсин-
ных деревьев. Там жили отец, мать и ребенок. Сразу
цакидали им кучи тряпья, обуви, дали курево. Обо-
9 Н. Атаров. M. Дальцева
129
грели, накормили. Женщина играла на мандолине и
грустно пела вполголоса. Гарибальди разговорился
с хозяином, признался, что близок к отчаянию — ведь
никого своих не осталось. Все в море. Человек пока-
зал рукой на спящих. Гарибальди только улыбнулся:
«Чужих нет, а своих мало...» Человек посмотрел на
малютку в люльке и спросил: «А такой есть у тебя?»
Гарибальди покачал головой. Человек кивнул на
жену, она чуть трогала грустные струны: «А такая
есть у тебя?» Итальянец покачал головой — лету.
И услышал совет: «Не ищи в море, ищи на земле...»
4. Что может человек
Возвращаясь в родной дом из дальнего плавания,
капитан Доменико любил повторять слова великого
Данте: «Чужой хлеб горек». Джузеппе всегда посмеи-
вался над отцовской поговоркой. А теперь сам поста-
рел, что ли? В ночь после кораблекрушения он впер-
вые понял: чужбина! Человек, даже если оп зрелый
муж, осознавший свое предназначение, нуждается
иногда в толчке мысли со стороны — хозяин хижины
открыл ему глаза на какое-то упущение, просчет в
жизни. Как он сам не замечал прежде? А не бродяга
ли он, освободивший себя от потребности в семье, в
любви, в отцовстве, и чем же он отличается тогда от
многих из этих, оставшихся в живых? Разве не бро-
дяги и они, разве не забыли в походах свои семьи —
храбрецы, ловцы минутного успеха, отвоевывающие
свое забвение за счет родии, покинутой и обездолен-
ной? Весь этот народ в ожидании серьезного часа це-
лыми днями бездельничал, играл в кости на кипари-
совых досках. Иногда придумывали совсем незамыс-
ловатые забавы — один в сжатом кулаке за спиной
130 разжимает два или три пальца, другой угадывает,
сколько пальцев разжато (кажется, так развлекались
солдаты легионов Юлия Цезаря),— проигрывали все
до последнего крузейро, до последней пуговицы па
штанах. И даже оружие! Ну, этих он карал беспощад-
но. Но сам-то он, сам? Кто он — белый гребень вол-
ны? Или его только несет на гребне?
К дьяволу! Стоит лишь раз задуматься — и пропа-
дешь. Да, чужой хлеб горек. Но он солдат, он завер-
бован своей справедливой совестью. И разве пе томит
его сильнее любого желания жажда приключений,
особенно когда она сопряжена с опасностью для жиз-
ни? Разве желание опасности не возрастает в нем так,
что войти в зону огня становится для пего наслажде-
нием? Теперь после гибели Луиджи, после корабле-
крушения он лишь желал, если придется погибнуть,
погибая, так сгинуть — утонуть или дотла сгореть,
чтобы враг не смог отомстить ему глумлением над
мертвым за страх, какой он испытывал перед ним
живым.
Гнать, беспощадно гнать от себя все мысли о люб-
ви, о семье. Плохо тебе? Что из того, что плохо. Нас
этим пе удивишь.
Часто было плохо, как полагается любой револю-
ционной армии — не хватало оружия, люди босые и
голодные. Всегда находились ненадежные, взятые из
числа пленных или падкие до мародерства. Случай-
ные люди, способные на любую низость. Многие раз-
бегались при неудачах или в зимнюю непогоду. Ино-
гда отряд редел в два-три дня: наступало время лова
кефали. Значит, до февраля прощай война! «Салют,
дядюшка Пе!» А когда задували юго-восточные вет-
ры, предвещавшие снега и метели, первыми уходили
жители окрестных гор. Уводили ночью не только соб-
ственных лошадей. За ними и другие начинали роп-
тать, выражая желание вернуться домой, в теплые 131
долины приморья. И надо было отступать, прикрывая
главные силы, остатки разбегавшейся армии, быть в
арьергарде на тех дорогах, по которым весной шел в
авангарде от победы к победе.
Искусство побеждать складывалось из малых кру-
пиц боевого опыта. Он учился на собственных ошиб-
ках, порой искупавшихся кровью.
Так с годами научился он находить выгодные по-
зиции, господствующие над местностью, защищенные
зарослями или скалами. Так отучился осведомляться
у случайных встречных о путях, по которым предпо-
лагал вести отряд, и, наоборот, интересовался теми
тропинками, которые совсем в стороне от его марш-
рута. Он понял, что, когда проводишь рекогносциров-
ку, надо делать вид, что атакуешь всеми силами,
чтобы заставить противника обнаружить себя, свою
численность, свои позиции, а затем без потерь ухо-
дить из завязавшегося боя, как было однажды в про-
винции Санта-Катарина. Но иногда, напротив, надо
сократить свой отряд, потому что его масса, то есть
сила, обратно пропорциональна скрытности и скоро-
сти движения — тем качествам, какие создают успех
кавалерии.
В этой многолетней войне он полюбил гаушо —
верхоконных батраков из эстансий, стекавшихся в его
отряд по природному вольнолюбию и не расставав-
шихся с конем. В кожаной шляпе, удерживаемой ре-
мешком под подбородком, в накинутом на плечи пла-
ще-пончо, с ярким платком на шее и широким поя-
сом, па который пристегнуты кинжал и пистолет в
кобуре, в широких брюках, стянутых на лодыжках,
в сапогах со шпорами — такой всадник восхищал Га-
рибальди еще и на мирных сельских базарах, еще и
прежде того, как он мог оценить его в бою под огнем.
732 Гаушо были ему по душе прежде всего поразительной
честностью, рыцарским нравом и еще беззаветной ли-
хостью. Он знал, откуда все берется: он часами любо-
вался в степи их похожей па игру ловлей одичавшего
быка.
Качаясь в седле, Гарибальди слушал, как позади
него поют люди простодушного горского племени.
Они пели грустно. И называют-то их простодушной
кличкой — уру, стало быть, люди, которые поют гру-
стно.
Он и сам теперь любил петь грустно. Мысль о по-
стоянстве любви, которую он прежде гнал от себя,
считал постыдным проявлением слабости, все чаще
посещала его. В утомительных переходах он не мог
думать ни о чем другом и злился на себя: пусть уж
пронзит его любовь, как молния. Без траты времени
на размышления^
Третий год он вел партизанскую жизнь. Запомни-
лось, как горел Порто-Алегро, и бой на переправе
Капудас, город Лагуна — его переименовали в Виллу
Джулиану, потому что освободили в июле. Всегда он
чувствовал себя партизаном: и на борту в море или
на реках, и на бездорожной ничьей земле, где без не-
прерывной линии фронта главные удачи достаются в
поисках и набегах. Он был в своей стихии, когда, про-
никнув в глубокий тыл врага, по целым неделям ко-
чевал там, изнуряя и обессиливая его частыми напа-
дениями.
А пока, в мае 1838 года, он сражался с отчаянной
решимостью и — к этому нельзя привыкнуть! — хоро-
нил мертвых. Он преследовал врага, совершая неве-
роятные фланговые марши, переходя реки в самых
неожиданных местах или галопом настигая усталую
пехоту роялистов на переправах. Он был действи-
тельно счастлив, когда врасплох захватывал против-
ника,— впрочем, случалось, и его захватывали врас- 133
плох — и так атаковал, что ни один человек не мог
уйти или даже поднять тревогу. Он приказывал обме-
няться одеждой с пленными и сам распределял среди
своих по росту, по размеру трофейные сапоги, мунди-
ры, даже исподнее белье и веселился со всеми, как
будто устроили масленичный карнавал. А потом — по
коням! И нападал на бивак вражеского полка. Руби-
ли холодным оружием заносчивых офицеров — «пи-
ренейцев», сажали на коней освобожденных риугран-
дийцев, удваивая таким образом силы своего отря-
да,— так было в деле у Итапуаны.
Кони были резвы, пеоны порой пускали их в карь-
ер, и Гарибальди не больше других уставал в такой
скачке. А под вечер все-таки оказывалось, что пере-
ход короток, потому что в каждой эстансии, встречав-
шейся на пути, гостеприимные люди, радуясь рес-
публиканскому флагу, уводили коней под уздцы по-
ить их парагвайским чаем из ведер. Пеоны шли в
тень веранды, смеясь и увлекая недовольного дя-
дюшку Пе — ведь таков обычай! Мы напьемся матэ,
и кони напьются матэ и понесут нас дальше. Таков
обычай.
И все-таки ни заботы на маршах, ни увлеченность
сражениями не могли прогнать мучительную раз-
двоенность между бытом войны и мыслями-мечтами,
мелькавшими в самые неподходящие минуты. Жен-
щина. Подруга. Может быть, Мануэла? Или та, у кла-
весина, он мысленно называл ее Аппассионатой...
Нет, у нее еще не было лица и походки, но она уже
владела им, влекла сильными и нежными руками к
себе. Он твердой волей противостоял ее незримой
власти, заставляя себя думать о другом. О конях хо-
тя бы...
Позже всех бойцов укладывался он поспать на
траве, положив кулак под голову. Немногие соратни-
ки-офицеры догадывались, что всю тактику завтраш-
пего боя он обдумывал, притворяясь спящим на би-
ваке под звездным небом. И никто не знал, что в эти
часы неведомая, еще несуществующая женщина ме-
шала ему думать. Он отгонял ее. Нельзя ли без ми-
стики? Вернемся к прожитому дню, к самым прозаи-
ческим подробностям. Вспоминался разговор с при-
унывшим всадником, истершим в кровь на неудобном
седле свои ляжки и ягодицы. «Э, брат, тот, кто не ви-
сел на дыбе, тот еще ничего плохого пе испытал в
жизни. Ты когда-нибудь любил, старина?»
С ночлега снимались рано, до звезды. Гарибальди
уходил последпим, чтобы пересчитать всех. Такая
выработалась привычка: самому пересчитывать. Он
всегда знал, сколько людей — то сто пятнадцать, то
семьдесят три (ц один к тому же спятивший), когда,
помнится, уходили по лесной тропе у Пелуффо. Что
ж, на гаропере «Мадзини», когда вышли корсаритьиз
Рио-де-Жанейро, было всего-то двенадцать, и все,
пожалуй, спятившие. Но он понимал, что этот счет
на пальцах немного дает: рассчитывай лишь на са-
мых стойких, на горстку храбрецов, с которыми не
расстаешься, на тех, кто закален в атаках и не
оставит в беде, кто по приказу командира с неколе-
бимым спокойствием допустит противника без выст-
рела на дистанцию сабли или копья. Для трудного
дела ему не надо было искать охотников — тотчас
выходили из строя, нахмурив брови и выпятив грудь.
И ему оставалось только выбрать тех, у кого самые
выносливые кони.
Для себя он искал опасное место, считал нужным
терпеть те же лишения, что и другие, и самые отчаян-
ные свои решения приводил в действие, только лично
убедившись в их исполнимости. И именно поэтому
его боготворили, ему нужно было только сказать: -735
«Пусть сегодня каждый сражается за четверых!» —
и, увлекаемые им, они совершали дела, эхо которых
разносилось по всему свету.
Все эти господа наемники — и генерал Андреа,
прославившийся чудовищными репрессиями, и бого-
боязненный Мелло, и старик Джорджио, и даже до-
стойный уважения Кальдерон,— все эти затянутые
манекены с аксельбантами не догадывались, что ска-
зочная дерзость Гарибальди была самой основой, са-
мой сущностью его осторожности и благоразумия.
«Опоясан мечом!» — говорили о нем священники, и
часто им вторили генералы. А он не знал этого. «Опо-
ясан мечом...» — писали уже и военные обозреватели
европейских газет. Его имя гремело в Италии, но он
не знал и об этом — эхо ничего не возвращало из-за
океана.
5. Над бурей поднятый маяк
На море Гарибальди не разлучался с Джоном Григ-
гом. Вместе строили корабли. «Ты будешь командо-
вать «Республиканцем», а я пойду на «Риу-Парду»».
Вместе вооружались и часами спорили, кому сколько
орудий вкатить на палубу. Вместе разработали ори-
гинальную тактику морского боя с превосходящими
силами противника и в крохотной каютке по вечерам,
собрав своих матросов, разыгрывали примерные сра-
жения. Два банана изображали роялистские корветы,
а зернышки кофе — их собственные «Кассапару»,
«Итапарику», «Риу-Парду» и малютку «Сейвал» с
одним орудием. А после учений и трапезы, прихватив
с собой матросов, отправлялись в шлюпке на ближ-
ний берег танцевать с местными красотками. И йе
было случая, чтобы поссорились, не поделили.
Григг считал себя моряком — и только. О’кэй и
136 «molto bene!». Когда Гарибальди со своими матросй-
ми садился на коней и отправлялся рейдировать,
Григг строил. Он скучал и в ожидании возвращения
кавалеристов с рассвета допоздна достраивал какую-
нибудь шхуну. Строители пальбой и шутихами после
небольшого парада встречали вернувшихся из конно-
го рейда, Гарибальди и Григг уединялись для друже-
ских излияний, на столе появлялись бутыль вина,
запасенная Джоном, и книги, привезенные Джузеппе
из штаб-квартиры главнокомандующего. Не прохо-
дило и часа, как обе головы склонялись над каким-
нибудь «Трактатом о добровольном рабстве», неве-
домо как залетевшим в эти края. «...Откуда взял бы
он столько глаз, чтобы следить за вами,— вслух чи-
тал один из них,— где оп достал бы столько рук, что-
бы наносить вам удары, если бы не брал их у вас же?
Откуда была бы у него власть над вами?»
Джон Григг был пожизненный тираноборец, какие
нередко взрастают в богатых семьях. Он был еще мо-
ложе Джузеппе, и никто не гнал его из родного дома,
он сам устремился из Северной Америки на юг Брази-
лии и отдал свою судьбу борьбе за справедливость.
Родпые слали письма, уговаривали вернуться, угро-
жая, что он лишится огромного наследства.
— Зачем? — говорил он, пожимая плечами.— Мое
богатство не должно мешать мне.
— Должно даже помочь,— подсказывал Джу-
зеппе.
Конечно, ничего не было барского в его строгости
к матросам, и вся демократическая простота натуры
сказывалась в отношениях со своим адъютантом, или,
иначе говоря, слугой — англичанином Смитом, кото-
рый у всех на виду фамильярно копировал его и на-
смешничал над искренним пафосом начальника. Этот
Иеремия — Джереми, Джероламо — был неглупый
малый, даже храбрый, но партизанская война казалась
137
ему сущим бедламом. Его удерживала возле Григга
странная привязанность, а более всего азарт: они шле-
пали картами друг перед другом в любую свободную
минуту. Совсем распухла их колода неаполитанских
карт, где вместо мастей изображены деньги, кубки,
шпаги и дубинки.
То, что стряслось с Джузеппе Гарибальди,— удар
молнии, сразивший его на борту «Итапарики»,—
произошло на глазах Григга и Смита. Корабли гото-
вились идти к берегам Бразилии для нападения с
моря на войска имперцев. Была объявлена дневка —
перерыв в работе экипажей для отдыха и бани. Капи-
таны лениво болтали на палубе «Итапарики». Джу-
зеппе в подзорную трубу машинально оглядывал зна-
комый берег, где среди яблоневых садов виднелась
ферма Делла-Барра. Глухое местечко казалось давно
обжитым и скучным, как для солдат на войне всякое
захолустье, живущее растительной жизнью.
Был штиль. Было неяркое осеннее солнце, скло-
нявшееся к закату. Весь мир присмирел, ожидая на-
ступления ночи.
В саду, сбегавшем прямо к воде, работали девуш-
ки. Подзорная труба задержалась на них — одна раз-
вешивала белье и тянулась к высоко протянутой ве-
ревке, красиво изгибая стан, другие, низко согнув-
шись, так что даже не было видно лиц, а только сол-
нечные блики на смоляных волосах, раскладывали в
корзинах яблоки.
Безмятежность мирных женских занятий всегда
вызывала у Гарибальди чувство умиления и жалости.
Он привык рисковать собой и не ощущал бренности
собственного существования, мысль о смерти не при-
ходила в голову даже в отчаянные минуты. Но, бог
знает почему, чужая безоблачно мирная жизнь каза-
138 лась скоротечной, мотыльковой, подверженной мгно-
I5011K0 возникающим опасностям и даже трагическим
исходам.
— Как жаль,— сказал он вслух.
С берега доносился смех, отрывочные фразы. Кто-
то громко крикнул: «Никогда!» Безнадежное слово
вдруг прозвучало торжествующе, и одна из девушек
выпрямилась и пошла к дому.
И тут что-то толкнуло его. Предчувствие? Кто зна-
ет... Он вскочил, не отрываясь от подзорной трубы и
провожая взглядом удалявшуюся статную фигуру,
крикнул матросу:
— Лодку!
Спрыгнув на берег, он быстрыми шагами напра-
вился по тропинке к дому. Девушки смотрели ему
вслед, но он не видел их. Худой, изможденный чело-
век с восковым лицом и погасшим взглядом пригласил
его войти. Собака подняла уши торчком, но пропусти-
ла его, как старого знакомого. На веранде желто-зе-
леный попугай в клетке, качаясь вниз головой, прово-
дил его изумленным взглядом. Он переступил порог
комнаты и увидел ту самую — легкую, стройную. Ее
большие глаза бесстрашно смотрели на него. Она не
улыбалась, руки не протянулись навстречу, по он
знал, что и она охвачена непонятным ожиданием.
Длилась бесконечная минута — не узнавания, а ско-
рее воспоминания.
— Это ты сказала «никогда»? — проговорил он
хрипло.— Дева, ты будешь моей!
Потом он не мог понять, как снизошли к нему
эти библейские слова, каким чудом свершился без-
ошибочный выбор.
Она молчала, все так же без улыбки смотрела на
него. По тому, как молча она глотала воздух, он дога-
дался, что дыхания ей не хватало. И он обрадовался
этому. 139
— Как тебя зовут? — спросил Гарибальди.
— Рибейра да Сильва.
— Ну, это оставь для священника, когда спросит
перед алтарем. А я как буду тебя звать всю жизнь?
И она безбоязненно, точно завороженная, отве-
тила:
— Меня зовут Анита.
Никто им не мешал.
Быстро темнело. Они слышали, как на палубе
флагманского «Риу-Парду» горнист для всей флоти-
лии играл отбой. Попугай на веранде мешал челове-
ческие слова с нечеловеческим бульканьем. Потом и
он умолк. Анита вышла, чтобы принести вина, налила
полную кружку, он выпил, она еще налила.
Он отставил кружку в сторону.
— Свою бочку я уже выпил до дна.
— Это хорошо.
Гарибальди повернул ее голову и сильно поцело-
вал в губы.
— А это плохо,— сказала она, продышавшись.
Он рассмеялся. Он не узнавал самого себя — это
кто-то другой смеется, отодвигает вино, целует.
— Откуда ты знаешь, что хорошо, что плохо?
— Хорошо то, что хорошо,— сказала Анита и
вдруг обняла его за шею и стала гладить тонкими
пальцами его затылок, то щекотное место за ухом, где
рубец. Она как будто давно знала про этот рубец.
— Ты, верно, приняла меня за шкипера купече-
ского судна?
— Я знаю, кто ты. Я видела тебя в городе, в церк-
ви. В час молебна, когда вы праздновали победу, ты
стоял рядом с генералом Канабарро.
Теперь она совсем не казалась такой серьезной,
сосредоточенной, как в первую минуту. Тогда был
140 шок — шок любви. И вот он отпустил. Гарибальди
чувствовал, что и он только что испытал похожее. Од-
нажды он видел, как в конной атаке солдат с напрочь
отсеченной рукой искал под конем свою шапку. Шап-
ку ему нужно было найти, казалось, важнее руки и
даже жизни. Это был шок.
— Хорошо то, что приятно,— повторила Анита и
уткнулась лицом в его ладони и рассмеялась ему в
ладони так по-детски звонко-весело, что он задохнул-
ся от блаженства слышать такое, знать, что это твое,
уже несомненно навсегда твое.
Они долго сидели в темной комнате. Никто им не
мешал. Окна не закрыли, забыли закрыть. Налетели
жуки и бабочки. Они громкие, эти жуки, огромные,
эти бабочки. И одна, с ладонь величиной, какой он ни-
когда не видел, села на колени Аниты. Крылья напря-
женно торчали, но не шевелились. Молодой месяц
стоял высоко в окне, и можно было рассмотреть даже
траурную тень от крыльев... Анита расставила руки
над бабочкой, точно держала невидимый моток пря-
жи. Рассматривала бабочку с суеверной радостью,
будто опа возвещала удачу всей жизни. Счастье.
Судьбу.
И когда влюбленные умолкли, жуки и бабочки дол-
го не могли уснуть. Шумен был их слепой полет, лег-
ки прикосновения...
Анита была смугла и темноброва, как всякая бра-
зильянка, черные волосы падали на глаза. Но была
она еще смугла и тем сельским румяно-золотистым
загаром, какой, кажется, вбирает в себя лучащийся
жар всех спелых яблок, собранных в корзины, и при-
дает особую красоту здоровья девушкам, работающим
осенью на сборе плодов. Гарибальди оценил оттенок
этого румянца, когда однажды подсмотрел за нишеи
пышных волос маленькие красивые уши — они не
загорели и были хоть и смуглы, а все-таки светлее 141
лица. Это открытие доставило ему радость сладостно-
го занятия: двумя ладонями он захватывал ее краси-
вые волосы на затылке и так поворачивал ее лицо
вправо и влево, чтобы дать ушам загореть.
Она рассказывала о своей жизни, и то лишь о дет-
стве, какой она была маленькой, совсем ребенком, и
верила, что дядя Лоренцо посадил на ночь во флакон-
чик от духов .гром и молнию, чтобы Анита уснула,
не боясь надвинувшейся с океана грозы. И она верила
и просила, чтобы нечаянно кто-то не открыл флакон-
чик.
— И ты знаешь,— торопливо рассказывала она,—
я даже представляла цвет молнии: он был золотой, а
гром клубился, точно облако. И я беспокоилась, что
могут испугаться соседи — они-то ведь не знают!
А мать смеялась: нет, эта молния ручная, как бе-
лочка.
Анита уговорила его не уходить, дезертировать до
утра. Он остался. И за это получил в подарок куйю —
чашу, отделанную серебром, а проще сказать, малень-
кую круглую тыкву, в которой удобно заваривать
матэ, а потом тянуть через деревянную трубочку.
И в шалаше он в первый раз пил матэ из своей куйи,
с которой потом не расставался.
Всю ночь гроза опустошала яблоневый сад.
— Ты не бойся,— сказал Гарибальди,— гром и
молния в эту ночь в моей куйе.
Это была первая ночь их любви, и они провели ее
в шорохе шалаша и журчании ручьев, стекавших под
деревьями к океану. Он навсегда запомнил это
счастье — бережно обнимать красивое тело Аниты,
целовать плечи и мягкие шелковистые волосы. Двумя
нетерпеливыми движениями сильных рук она раски-
142 нула их по плечам прежде, чем обняла его.
А на рассвете гроза ушла в океан. Смутно светало.
И он разглядывал ее подарок. Серебряный чекан ча-
стым рисунком опоясывал маленькую тыкву.
— Чья работа? — спросил Джузеппе.
— Мне подарил отец,— нехотя сказала Анита.—
Мне подарил отец, чтобы я отдала любимому, когда
он придет...— была какая-то смута и горечь в этих
словах, она задумалась тревожно и непонятно, но
сразу стряхнула с себя печальную мысль и весело до-
бавила: — И меня родила мать, чтобы я одарила тебя
любовью. Но ты только погляди, какая сырость — ка-
жется, серебро почернело...
Он все запоминал этой ночью — волосы ее были
черны как смоль, и навсегда осталось в памяти, как
пахнут ее матовые плечи — они пахнут пальмовым
слегка перебродившим соком. Он целовал ее плечи,
пока не затрубил на корабле горнист, а потом ему ка-
залось, что всю ночь он пил тодди, пил и не мог уто-
лить жажды.
Босиком бежала она к дому по скользким тропам
в саду, и он тоже снял сапоги и догонял ее.
— Простудишься! — кричал он ей вслед.— Ноги
твои мокры до колен.
— Господь намочит, господь и высушит! — откли-
калась опа не оборачиваясь.
В доме никого не было. Сапожный верстак — ко-
лодки, дратва, шила — в беспорядке. Все так же,
вверх ногами па жердочке, попугай проводил их изум-
ленными глазами. Теперь Аните вздумалось, что
Джузеппе сам простужен, что у него насморк, и она
принялась его лечить, совсем как его мама: мылом
замазала ему ноздри. Пора бы на корабль, но пусть
его расстреляют — он не мог уйти от Аниты, а она
еще не решалась пойти с ним и подняться па борт
корабля. 143
— Давай пойдем,— уговаривал он,— все равно
пойдешь не сегодня, так завтра. Ведь я не могу рас-
статься с войной, со своими товарищами. И ты бу-
дешь со мной, с ними. Они все на подбор — хорошие,
красивые, храбрые.
— Ия буду храбрая? — вкрадчиво спросила она.
— Красивая,— сказал он, взяв ее за плечи.
— И храбрая.
Он чувствовал, как дрожат ее плечи, и, ошибаясь,
отнес это за счет понятного женского страха перед
предстоящей жизнью на корабле, полной опасностей,
угрозы увечий, уродства. И еще сильнее сжал ее в
объятиях.
— Мы оба будем хорошие и храбрые,— сказал
он.— Но это еще не все, если каждый хорош сам по
себе. Бывает так, что каждый хорош сам по себе, а
вместе оба несчастны.
Минуту-другую она молчала, ей никогда не при-
ходило в голову то, что он сказал.
— Я поняла, что ты сказал.— Глаза ее глядели
так же строго, как в первую минуту их встречи.—
Важно, чтобы мое хорошее связалось с твоим так,
чтобы из двух непохожих хороших вышло навсегда
одно хорошее.
И, видя, как его развеселила путаная фраза, она
сама рассмеялась и, как Дездемона, стала уговаривать
своего Отелло рассказать, как они воюют. Он говорил
в шутливом тоне, что приходило на ум, и, глядя на
портрет Бенто Гонсалвиса, висевший на стене, вспом-
нил свою трапезу с ним в кухне и какая у него в
экономках черная мама — негритянка из Байи. Ей по-
казался интересным рассказ о главнокомандующем,
но совсем не потому, что он президент, любимый
вождь народа и военный герой Риу-Гранди.
144 — Он, наверно, далекий потомок одного кастиль-
ского графа,— сказала она,— того Гонсалеса, кото-
рый когда-то, восемьсот лет назад, освободил Ка-
стилью, дал ей независимость. Потому-то и наш Бенто
сейчас развоевался... Только ничего у него не полу-
чится: нет у него ни белого коня, ни кречета, как у
Фернана Гонсалеса. К сожалению, не выйдет у него...
— Думаю, потому что при всей его храбрости ему
не хватает настойчивости,— согласился Джузеппе.—
Я считаю отсутствие настойчивости огромным недо-
статком полководца. Прежде чем ввязываться в сра-
жение, нужно все хорошенько обдумать, но уж, коли
бой начался, следует бороться за победу до конца, до
последних резервов.
— Нет. Просто не хватает ему коня и кречета.
— Откуда ты знаешь?
— Я помню все старинные романсы — испанские,
прованские и наши португальские. У моего дяди Ло-
ренцо есть сборник, он привез его когда-то из Чили.
Хочешь послушать?
И она стала напевать простонародный романс о
графе Гонсалесе, о том, как он приехал в гости к ко-
ролю Леона. Он въехал в королевский двор на белом
арабском коне, держа на руке кречета. И так понра-
вились королю и конь, и кречет, что граф решил по-
дарить ему, но король из гордости хотел заплатить.
Тогда Гонсалес уступил за совсем дешевую цену. По-
велитель обиделся, а граф, смеясь, согласился доба-
вить к договору, что за каждый просроченный день
уплаты цена удваивается. Король, конечно, решил
подольше не расплачиваться, чтобы довести свой долг
до настоящей цены, но граф уехал, а король забыл.
И вот вернулся граф много леу спустя и напомнил о
долге. Но уже всей королевской казны, всех сокровищ
короны, даже всех драгоценностей мира не могло бы
хватить, чтобы рассчитаться. Тогда Фернан Гонсалес 145
10 И. Атароз, М. Дальцева
великодушно скостил королевский долг, а повелитель
Леона даровал Кастилии независимость.
— Неужели ты никогда не слышал этого роман-
са? — Анита была рада взять верх над капитаном и,
видимо тут же припоминая полузабытые строки, даже
без всякого лада и порядка, стала напевать:
...Солнце клонится к закату,
День прошел, сгустились тени.
К башне, где была графиня,
Направляются дуэньи.
Вдруг без всякого перехода от стихов к прозе она
спросила:
— А мог бы ты ради меня лечь в гроб... со змеей
о двух головах?
— Даже о тридцати трех! — расхохотался Гари-
бальди.— Только зачем же в гроб? Не будет ли там
тесно? — Он был в восторге от того, что красавица
бразильянка, его Анита, восемнадцати неполных лет,
напевает ему старинные испанские романсы. Ее ду-
шевное изящество с каждым часом все больше потря-
сало его — откуда это у простой сельской девчонки?
И он догадывался: от незащищенного сердца.
И был еще день и еще ночь на берегу.
Матросы делали свою работу вдвое усерднее,
Григг, провожая друга на берег, шутливо цитировал
из «Трактата о добровольном рабстве»: «...откуда
взял бы он столько глаз... где он достал бы столько
рук...» Смит скорбно смотрел в подзорную трубу.
А в это время то в пустынном доме с желто-зеле-
ным попугаем на веранде, то в шалаше яблоневого
сада, то на крутых тропах, ведущих к высокому хол-
му Барра, Анита, шедшая впереди, вдруг останав-
ливалась, чтобы взглянуть на него, иногда прика-
Мб зывала:
— Протяни руки! У тебя бахрома на рукавах!
А еще капитан военного брига. Республиканский флаг
на мачте! Ты знаешь, как я отлично штопаю, шью?
рот погляди! — Она закружилась, раздувая колоко-
лом свою юбку.-— Это мое шитье!
— Ты сможешь обштопать весь экипаж.
— И обшить!
— И все будут в юбках твоего покроя.
— О, в юбках тоже можно побеждать! Я буду
твоя сольдадера. У нас в Южной Америке есть такие
женщины. Они любят своего солдата, его одного, об-
стирывают его, ухаживают за ним, когда он ранен, а
если судьба — умирают с ним на поле боя.
И был еще один день, последний перед отплыти-
ем. Он приплыл в лодке при шпаге, с распахнутой
грудью и с пончо на руке и взбежал по тропе к дому.
Теперь он видел, как девушки в саду машут ему, при-
ветствуя его как возлюбленного их подруги или
мужа — кто там разберет без священника. Собака бе-
жала за ним по тропе и тихонько рычала. Попугай
равнодушно повернулся спиной и нетерпеливо чесал
коготком в ухе. А того хилого, грустного как не бы-
вало. Может быть, ушел в город, в таверну?
Анита шила детскую распашонку.
— У нас будет мальчик, я так решила,— сказала
она, откусывая нитку.
— Но еще рано думать об этом,— растерянно за-
метил Джузеппе.
— У тебя не хватает настойчивости, как у нашего
президента,— сказала Анита.— Ты храбрый только до
начала боя... А я... Как мы его назовем?
Гарибальди осторожно взял из ее пальцев иглу и
вдруг стал целовать Аниту, смеяться, целовать и ду-
шить ее красивую высокую шею недошитой распа-
шонкой. 14:7
— Как ты захочешь! Я буду искать имя для де-
вочки, а ты для мальчика.
— Перестань, ну перестань! Задушил! Как зовут
твоего отца?
— Не знаю, жив ли он. Его звали Доменико.
— Какое славное имя! У нас будет мальчишка.
Ты слышал, как малыши громко пьют воду? Булька-
ют с каждым глоточком. Булькают, почти стонут.
И ты услышишь, как будет славно булькать наш До-
менико.
— Может быть, дадим другое имя? Я немножко
суеверен, давно нет вестей из Ниццы. Из мужских
имен я больше всего люблю Менотти, потому что, ког-
да был еще юнцом, вся Италия боготворила борца за
свободу Менотти. Правда, красивое имя?
— Но еще лучше Джузеппе,— краснея, сказала
Анита.
— Благодарю. Грацие!
Сжимая на груди ситцевый лоскуток, она прижа-
лась к Джузеппе, к его широким плечам.
— Когда ты говоришь мне на родном языке «гра-
цие», это выражение твоей радости. И я догадываюсь,
какой ты добрый, великодушный, верный, ну, что
еще... Когда ты говоришь «грацие», значит, ты счаст-
лив со мной. Благодарю тебя, итальянец.
Вечером этого дня Анита немножко церемонно
взошла на корабль. Матросы оцепенели, увидев кра-
савицу. Но деликатность приема была выше всякой
похвалы. Иеремия Смит стоял навытяжку, склонив
лысеющую голову. Только Григг на правах брата поз-
волил себе сострить во время торжественного брачно-
го церемониала.
Это первое свадебное, путешествие,— сказал
148 он,— которое будет совершено стоя на якорях.
В Толпе, окружившей молодых, он прочитал по-
английски строфу из Шекспира:
Любовь — над бурей поднятый маяк,
Немеркнущий во мраке и тумане.
Любовь — звезда, которою моряк
Определяет место в океане...
А когда пили пунш в капитанской каюте, Гари-
бальди слышал разглагольствования Иеремии на па-
лубе:
— Любовь, джентльмены, с вашего разрешения,
даже на суше — облако, пар... Она исчезает от любо-
го ветерка. Но в условиях морского боя, джентльме-
ны, она испарится мгновенно. Как капля воды на
раскаленной сковородке. Я должен сказать, что этой
леди будет нелегко у нас. Скажу больше — неперено-
симо. Да, джентльмены, я знал любовь...
Дело у берегов Бразилии оказалось неудачным,
сражение было проиграно, и рассказ об этих днях
должен быть краток, как слово над еще одной свежей
дорогой могилой. Собственно, могилы не было, пото-
му что тело Джона Григга поглотила пучина океана.
Достигнув мыса Сантос, флотилия Гарибальди
наткнулась на имперский корвет, который тщетно
преследовал республиканские суда в течение двух
дней. Три маленькие пушки против двадцати боль-
ших... Попробовали сами взять корвет на абордаж, но
он обратился в бегство. Анита^ всем на удивление,
училась заряжать орудие, стрелять из мушкета, при
сильном ветре влезла на мачту и первая высмотрела
на горизонте две сумаки. Тяжело нагруженные ри-
сом, они пополнили запасы экипажей.
Гарибальди был неспокоен, наблюдая дерзость, с
какой его любимая вступала в новую для нее жизнь.
Но виду не' показывал. 149
Утром при входе в лагуну встретили неприятель-
ский голет с квадратным носом, на нем насчитыва-
лось семь пушек. Просигналив трофейным суденыш-
кам, чтобы они спешили к Имбитуба, Гарибальди на
своем «Риу-Парду» об одном девятидюймовом орудии
приблизился к голету на расстояние ружейного выст-
рела и открыл огонь. Тот ответил энергичной паль-
бой. Сражение закончилось вничью — море было бур-
ным, волны заливали палубу и орудие на ней. Про-
тивник только слегка повредил паруса «Риу-Парду».
Странно было видеть, что опытный капитан этого го-
лета — «Андуриньи» — развернулся круто и ушел за
горизонт.
Посовещавшись, Гарибальди, Григг и третий офи-
цер, бискаец Игнацио Бильбао с маленького «Сейва-
ла», решили стать на якоря в бухте: можно ожидать
нападения всей вражеской эскадры во главе с «Бел-
лой Американой».
— Не пожертвуешь ли, дорогой Игнацио, своим
орудием для общего дела? — спросил Гарибальди, не
глядя на бискайца, чтобы дать ему свободно обдумать
ответ. Но тот был настоящий воин, знающий цену не-
обходимости.
Ночью орудие было снято с «Сейвала», погружено
в шлюпку и на руках втащено на лысую вершинку
мыса, запиравшего бухту со стороны океана. Матросы
Григга быстро «сочинили» укрепленную позицию, об-
несли орудие турами, а отличный артиллерист из эки-
пажа Гарибальди, Мануэль Родригес, принял коман-
дование над орудием.
Анита не пожелала сойти на берег в ожидании
большого боя и даже посмеялась над просьбой Гари-
бальди.
— Разве ты не слышал, Хосе, что в древности у
150 каждого корабля была на носу своя богиня? Считай-
те меня Никой на этот день. А заодно я еще буду
и вашим коком. Й вы никогда не проголодаетесь у
меня.
Но это осталось пустой похвальбой, никто не по-
обедал в тот ужасный день. Ворвавшись в бухту, вра-
жеские корабли, маневрируя парусами, открыли ору-
дийную стрельбу, сосредоточив ее на «Риу-Парду».
фнасти к полудню были перебиты. Уже с десяток
трупов валялось на палубе, кто-то стоял на коленях
не в силах поднять голову. Но метким огнем с мыса
поддерживал суденышки Мануэль Родригес. А когда
кое-кто оробел и убежал в трюм, Анита стала удачно
вторить Мануэлю.
Забыв себя, ругаясь свирепой итальянской божбой,
Гарибальди чуть не силой оторвал ее от орудия, поса-
дил в шлюпку и отправил на берег к генералу Кана-
барро с просьбой о подкреплении. Он заставил Аниту
обещать ему, что она, прислав кого-нибудь с ответом,
останется на берегу.
Она возвратилась.
— Генерал приказал сжигать корабли,— сказала
Анита и упала ему на руки.
Что он мог сделать? Он уложил ее в каюте и по-
бежал к шлюпке. Под огнем вражеских кораблей, с
тремя матросами подгребал по очереди к полузатоп-
ленным судам своей флотилии и почти в одиночку
поджигал их одно за другим. Не было времени не
только похоронить тела товарищей, но даже опустить
их по морскому обычаю в море. Позади горели подож-
женные суда, и Гарибальди знал, что смерть в огне,
может быть, пожирает каких-то раненых, наверняка
забившихся по уголкам в трюмах.
Он увидел на палубе «Кассапары» то, что осталось
от Джона Григга: тело было разрублено как топором,
не было ног, не было и головы.
161
Осыпаемый ядрами, под свист пуль, вонзавшихся
в доски борта, Джузеппе собирал по частям тело дру-
га и бросал, бросал туда, вниз, в малахитовые вол-
ны. Уходя, подобрал высокую фуражку Григга и
вернулся, чтобы и ее закинуть подальше в играющую
волну. Это был тот же шок — шок отчаяния.
Ночью их разместили в хлеву на скотном дворе.
Матросы в отрепьях, босые, засыпающие на ходу, тя-
нулись за Гарибальди, а он шел, обняв Аниту: у нее
не хватило сил идти, и она спала. Двери в хлеву не
было. Гарибальди повалил верхнюю жердь, пересту-
пил через нижнюю, вдвоем они упали на овчину.
Матросы валились вдоль стен на выщербленный пол.
Анита спала в той неловкой позе, как он уложил
ее на овчине. Он не смог ее разбудить даже поцелуем
в лоб, только просунул левую руку ей под голову, а
правую положил на грудь. Она жива — вот что важ-
но, вот в чем счастье этой ночи!
Перед ним вставала картина боя, то самое мгно-
вение, когда на палубу влетело пушечное ядро и за-
вертелось в дыму. Два матроса, спасаясь, упали.
И тотчас рядом с ними—Анита. Одним прыжком он
очутился около нее — погибнуть рядом! Но не успел
наклониться, как она сама рукой откатила дымящее
и вертящееся ядро, и оно взорвалось, подсекая снасти
над головами,— их куски падали рядом.
Дым рассеялся. Они остались живы. Благослове-
ние огнем.
Только тогда Анита, испугавшись движения его
руки и устрашась судороги, исказившей его лицо,
ушла в трюм. Но не прошло и нескольких минут, как
снова появилась на палубе/толкая в Спину матроса,
укрывшегося внизу.
— Трус! Ты трус!— Причалу потрясая караби-
152 ном.
В темноте хлева, пропахшего прелой соломой и
кислой вонью мочи, Гарибальди старался успокоить
себя, вглядываясь в лицо . Аниты. Она спала — беспо-
мощная, по-детски доверчивая, с кротким, как у ма-
донны, выражением лица, будто и не . было всей этой
крови, и свиста, и грохота, и дымных шаров, катя-
щихся по палубе. И криков ярости, и боли. Ну разве
не чудо — угадать в яблоневом саду ту единственную,
которая смогла стать подругой?
Его не отвлекли от этого созерцания ни вспышка
пламени, вдруг озарившая дыру проема, ни через ми-
нуту долетевший гул взрыва. Это взлетели наконец
пороховые запасы в трюмах «Итапарики».
Тлава четвертая
1. Ты можешь, ибо ты должен
А.сфалыовое небо и дождь,
дымящийся жемчужно-серым туманом. Закопченные
красно-кирпичные стены. Черные зонты прохожих...
Непривычный лондонский гравюрный колорит давил
на виски, утомлял глаза, хотя Мадзини, как всегда, не
приглядывался к окружающему и, как всегда, с не-
обычайной чуткостью на него отзывался.
Поздним вечером он спешил домой к столу, чтобы
зажечь свечу и писать опровержение очередной кле-
веты, задевающей честь «Молодой Италии».
—- Стоит ли так торопиться?
Он поднял голову. Его поразило лицо женщины.
Настоящая итальянка — нет, даже не итальянка.
Юдифь! Уверенная в себе, неженская сила в смело
откинутой голове, в больших черных глазах. «753
У вас тоже нет зонта? Мы можем переждать
дождь под навесом трактира. Или зайти погреться.
Переждать лондонский дождь?.. На это потребует-
ся неделя... Вдруг он разглядел обвисшее мокрое
перо на шляпе, бисерную бахрому на клетчатом бур-
нусе. Нет, конечно, не леди. А приглашение зайти в
трактир погреться? Кажется, он сумел угадать ее ре-
месло. Ему не приходилось общаться с жертвами об-
щественного темперамента, но про себя он давно
установил, что обязан к ним относиться рыцарски,
искупая общую мужскую вину.
— Прошу меня простить, синьора. Я действи-
тельно очень тороплюсь,— сказал и тут же мысленно
поправил себя: надо бы назвать — мисс.
— Синьора? — переспросила она.— Вы ошибае-
тесь. Я шлюха.
— Еще раз простите, я не хотел вас обидеть...
— Ханжа! Поп! — донеслось вслед.
Вот так. В течение одного дня успеваешь узнать,
кто ты такой. Ханжа, поп, убийца.
Убийцей назвал его французский префект Жиске
из Авейронского департамента. Он вытащил на свет
оожий и тиснул в мемуарах клевету, опровергнутую
даже подведомственным ему Авейронским судом.
Пять лет назад трое итальянцев, по-видимому
шпионы герцога Моденского, были зарезаны во Фран-
ции, в городке Родезе. Кто были убийцы — последние
ли карбонарии, или тут замешались личные счеты,
установить не удалось. В материалы тайного следст-
вия был подсунут, вероятно не без участия пьемонт-
ской полиции, документ будто бы за подписью Мад-
зини. Его «декрет» предписывал убить итальянцев.
Безграмотный набор слов. Факты не сходились. Даты
не совпадали. Подлог был так очевиден, что суд не
154 только оправдал самого Мадзини, но и снял подозре-
ния с «Молодой Италии». И вот зловонный труп гальг
ванизирован, и теперь найдутся люди, которые под-
хватят и разнесут по всем королевствам эту сенса-
цию. И это будут не отъявленные мракобесы — они
невежественны, тупы и недогадливы. Это сделают
«умеренные», может быть Бальбо, Кавур. Сделают
все те, кто клянутся трехцветным флагом и терпеливо
ждут реформ из рук монархов. Надеются тигров при-
учить питаться незабудками.
Сколько раз ему приписывали бессмысленную и
безнравственную «теорию кинжала»! Что это — не-
осведомленность или демагогия? Пора бы знать, что
«Молодая Италия» отличается от карбонаризма как
раз отрицанием террора как метода политической
борьбы. Положа руку на сердце, он никогда не при-
зывал к убийству врагов. К восстанию, но не к убий-
ству!
У парапета набережной он остановился. Сильно
забилось сердце, и дыхание перехватило. Быстро
шел, разогнался после злачных кварталов Сохо с их
пьяными ватагами и красными фонариками. Желтая
баржа пронзительно заревела на Темзе. Свет от бор-
товых фонарей упал на черную воду. Огромный го-
род, этот промозглый Лондон с его нескончаемыми
набережными. Пока доберешься из конца в конец...
На кеб денег нет. Положим, деньги есть, но они пред-
назначены для конспиративной поездки Орсини в
Ломбардию. Из этого портфеля — ни пенса!
Невольно вспомнилось, как сорок тысяч франков
он в свое время собрал и передал с рук на руки Рома-
рино на покрытие издержек неудачной операции.
И что же? Чем кончилось? Стычкой у Сент-Юлиано
назвали этот поход во французских газетах. Савой-
ской экспедицией — в швейцарских. Так вернее. Та-
кая была стужа в Альпах в январе тридцать четвер- 155
того.., И до си^дор на холоде краснеют пальцы.
Зима наступала в горах, и с каждым днем уменьша-
лась вероятность успеха. А Раморино медлил, пре-
ступно медлил. Кажется, пасовал и трусил. Зачем же
взялся руководить! О нем говорили: был адъютантом
Наполеона, соратником Санта-Розы, сражался в
Польше. На самом деле, как потом оказалось, бретер,
дуэлянт, удаль заменяла ему мужество. Ох уж эти
громкие имена! Их обладатели не любят рисковать,
берегут свою славу. Как опасна иногда демократия.
Польские эмигранты в Швейцарии были все за при-
глашение Раморино, и он впервые нехотя уступил
большинству, согласился. А генерал медлил, обещал
выступить в октябре, когда еще было можно, выбрав
ясные дни, форсировать перевалы. Приходилось то-
ропить генерала, а тот, будто бы сколачивая отряд,
отсиживался сперва в Париже, в ночных игорных
клубах, потом на берегу Женевского озера в Нионе.
Между тем наступало время зимних бурь, сильных
морозов, снежных обвалов. Зимой в ущельях снег
сыплется мельчайшей кристаллической пылью* и ве-
тер заносит ее в горные хижины — в каждую двер-
ную щель, в каждую оконную скважину.
Генерал был вял и томен. Чего можно было ожи-
дать от человека, заранее считавшего себя обречен-
ным на неудачу. Когда ему было предложено занять
какую-то деревушку, он согласился, не взглянув на
карту. Если бы ему предложили занять Ватикан, он
так же кивнул бы, высокомерно и рассеянно.
Но менять что-либо было уже поздно.
Итальянцы рвались в бой, поляки и французы —
тоже. Мадзини облачили в военный мундир. Так луч-
ше! Но Раморино, дожидаясь каких-то подкреплений
из Франции, еще. два дня маневрировал на мирном
156 берегу.
Наконец в последним день января пошли — по об-
леденелым тропинкам, через снежные завалы. А впе-
реди уже неприступные Альпы. Еще не начав пути,
люди выбились из сил. Но шли. И надо было каждо-
му говорить: «Ты можешь, потому что ты должен».
Остановились на ночлег, заняв таможенный пост
на границе. От нетерпения он тогда не мог уснуть,
уже несколько дней его лихорадило. Раморино сидел
у очага, где на огне варился сыр. Дрова дымили. Ве-
тер громыхал камнями на дощатой крыше. В пазах
бревенчатых стен мох заиндевел и пропускал холод.
И было нетрудно представить, как монахи Сен-
Бернарской обители с лопатами и носилками вышли
отыскивать занесенных снегом.
Самым отвратительным, но и самым несомненным
было то, что маленький, некрасивый, с тяжелой че-
люстью, бабник и сквернослов Раморино в эту минуту
в красных отсветах пламени чувствовал себя этаким
Наполеоном, взирающим на пылающую Москву.
В трагической обстановке неизбежного провала экс-
педиции его позерство было непереносимо.
Пришлось спросить в упор:
— Надеюсь, хоть теперь-то мы поторопимся?
Генерал завел глаза к потолку и, помолчав, отве-
тил:
— Я не уверен в успехе.
— Вы не были в нем уверены и четыре месяца
назад, но почему-то молчали.
— Вы умеете читать в сердцах?
— Я умею считаться с фактами. Вы медлили,
придумывая ничтожные отговорки. Вы медлили
из...— хотелось сказать: из трусости, но удержался.—
Поздно об этом говорить! Если мы не сумеем побе-
дить, по крайней мере покажем Италии, как мы уме-
ем умирать! 167
Он тогда не узнавал себя. Он никогда не повышал
голоса, а тут какой-то полубред. Все это сделала
желчная лихорадка — жар, горечь во рту, испарина.
Раморино чувствовал себя хозяином положения.
— Мы всегда найдем время и случай умереть,—
закончил он наставительно,— но я считаю преступ-
лением подвергать опасности цвет итальянского юно-
шества.
В эту минуту раздались странные звуки, похожие
на выстрелы. Нет, на улице действительно шла пере-
стрелка. Да что же это такое?.. Выбора не было, как
схватить карабин и выбежать из дому. Последнее фи-
зическое усилие... Люди, бегавшие и стрелявшие в
пелене метели, казались призраками, земля кружи-
лась под ногами, голову стискивали железные обру-
чи... Очнулся в Женеве, куда его перевезли това-
рищи...
Баржа давно проплыла в устье Темзы, стало со-
всем темно, издалека послышался тяжкий всплеск
воды. Мадзини вздрогнул. А если человек бросился
в воду? В Лондоне самоубийства часты. На минуту
вспомнилось прекрасное лицо проститутки. Вот и та-
кая могла бы. Как беспощадна жизнь! Все менять
надо. Не предаваться мечтам и воспоминаниям — ме-
нять! Ты можешь, потому что ты должен. Как посту-
пить с клеветой? Писать опровержение в какую-ни-
будь лондонскую малотиражную газету? Звук пу-
стой... Привлечь к ответу в парижском суде за диф-
фамацию? Так будет вернее. Дело получит резонанс
в прессе, а в Италии читают французские газеты,
особенно в Пьемонте. Значит, сложить чемодан и
ехать в Париж? Но долго ли он сможет там скры-
ваться?
Дома его ждали,-— какой-то загорелый моряк при-
158 вез толстый пакет. Письмо от Гарибальди! От Гари-
бальди? Бывает же такое совпадение! Не так уж ча-
сто он вспоминал о нем в минувшие годы.
— Я могу идти, сэр?
Моряк, которого Мадзини в первую минуту при-
нял за португальца, говорил на чистейшем англий-
ском языке, да и челюсть у него была самая что ни
на есть британская. Интересно, кто же он —случай-
ный человек или, может, соратник, даже друг Гари-
бальди? И, движимый любопытством, Мадзини спро-
сил:
— Вам приходилось участвовать в сражениях
вместе с Гарибальди?
— С вашего разрешения, не один раз, сэр. Я был
адъютантом полковника Джона Григга. А полковник
Григг и генерал Гарибальди называли друг друга
братьями и служили, если позволено будет так выра-
зиться, в одной армаде.
— Вы были адъютантом?
Во внешности и в манерах моряка, несмотря на
чрезвычайную учтивость, а может и благодаря ей,
была какая-то смесь величественности и плебейства,
свойственная хорошо вышколенным английским слу-
гам.
— Не удивляйтесь, сэр. В английской армии я
числился бы ординарцем, но на Юге меня иногда
величали лейтенантом. Такая неразбериха! Это не
Новый Свет, а, с вашего разрешения, тот свет. Пре-
исподняя. Первозданный хаос. Ад! — И он устремил
испытующий взгляд на Мадзини, проверяя, доста-
точно ли сильное впечатление произвели эти слова.
—• И все-таки что могли бы вы рассказать о похо-
дах Гарибальди, мистер.*, простите* не знаю вашего
имени?
— Имя обыкновенное — Смит. Иеремия Смит, с
вашего разрешения. Джереми, как называла меня 1&9
покойная матушка. Джероламо по-итальянски, А что
до генерала и всей тамошней мясорубки, то это раз-
говор долгий.
— Я готов слушать.
2. Рассказывает Смит
Иеремия Смит поглубже уселся в кресло, закурил
трубку и, заметно польщенный вниманием собесед-
ника, начал свой беспорядочно-обстоятельный рас-
сказ.
— Генерал Гарибальди — выдающийся полково-
дец, сэр. Он мог бы быть главнокомандующим в лю-
бой стране, сэр. Но его войско — настоящий сброд.
Подонки общества. Босяки.
— Это мнение Гарибальди? Или так думал пол-
ковник Григг?
— Избави бог, сэр. Они обо всем думали одина-
ково. Только и слышишь, бывало: «Угнетенные наро-
ды... Избавить от тиранов... Фратерните, эгалите...»
И прочая ахинея. Будто говорят не джентльмены,
сэр, а французские головорезы, которые вскормили
своим бешеным молоком Бонапарта. Сколько от него
нахлебались горя наши деды и отцы, сэр! Мой дед
погиб в эскадре адмирала Нельсона. И теперь помо-
гать республиканцам? Безумство! Но это мое мнение,
сэр. Личное;
— Я вижу, вы всерьез задумывались над социаль-
ными проблемами,— сдерживая улыбку, сказал Мад-
зини.
— Полковник Григг не говорил по-итальянски,
он объяснялся с генералом по-французски. В этой ди-
кой стране у него, по сути, не было собеседника,
кроме меня. Даже не собеседника. Тасуя колоду* он
160 размышлял вслух в моем присутствии; И этим, с ва-
шего разрешения, сильно расширил мой кругозор.
Я видел всю картину этой безумной войны сверху до-
низу. От главнокомандующего, президента Бенто
Гонсалвиса, до последнего чернокожего копьеносца,
какого-нибудь Агуяра, генеральского любимца и те-
лохранителя. Я и сам, сэр, участвовал в сражениях и
подставлял грудь под пули. Молитвами моей матуш-
ки Лавинии Смит я остался жив и невредим. Но еще
более того, я слышал рассказы полковника Григга и
о тех битвах, в которых не участвовал. Все как на
ладони, сэр. Возьмите хотя бы сражение в департа-
менте Лажес, где победу решил Гарибальди. Там
была такая болтанка, с вашего разрешения, полный
ералаш. Сначала жители праздновали победу респуб-
ликанцев, потом, когда нам пришлось отступить, дро-
жали, как осины на ветру. Те из них, кто похитрее —
купцы, так сказать, негоцианты,— те просто перебе-
жали к имперцам. Рыбак рыбака видит издалека, сэр.
Своя рубашка ближе к телу. Позабыли и про фратер-
ните и про эгалите. Ну а когда республиканцы снова
вошли в город и увидели магазины, брошенные на
произвол судьбы и полные товаров, тут уж эти, с ва-
шего позволения, солдаты ринулись и очистили их до
ниточки. За это я не могу их осудить, сэр. Это не гра-
беж, не мародерство, это экспроприация. Ничейное
имущество — достояние победителя. Чего только они
не нахватали! Шелка, вина, кружева, окорока, веера
из страусовых перьев... Но кофейные мельницы, сэр,
или медные ступки в заплечном мешке солдата — это
выше моего понимания. Дикари, сэр, первобытные
люди. Вот когда Гарибальди ожесточился, стрелял по
своим. И все-таки, вы не поверите, он любил их! По-
следователь Иисуса Христа, я полагаю. Он рассуждал
так: «Я враг абсолютизма, проще сказать, тирании и,
стало быть, борюсь со всяческим угнетением. Мне,—
И. Атаров, М. Дальцева
161
говорил он,— приходилось удивляться на людей, ино-
гда иметь к ним сожаление, иногда стрелять в них.
Но как я могу ненавидеть их? Если я видел злобу,
жадность, эгоизм, я приписывал это только несовер-
шенству человеческой природы». Ну, скажу я вам, и
навидался же он этого несовершенства! Другой бы
на его месте просто озверел. Нужно сказать по спра-
ведливости, сэр, все эти республиканские братья, пока
идет сражение, и храбрецы и патриоты. Но чуть не-
приятель отступил, они считают себя свободными и
разбегаются по домам. Свободный солдат, сэр, вы
слышали что-нибудь подобное? Свободный солдат по-
нашему, по-европейски,— дезертир! Воля ваша, сэр,
но человек в здравом уме и твердой памяти никогда
не сможет догадаться о том, что случилось в департа-
менте Лажес. Судите сами. После победоносного
вступления республиканских отрядов в Лажес импер-
цы отступили в соседнюю провинцию Сан-Паулу.
Преследовать невозможно, пока не придет подкрепле-
ние — полк под командованием генерала Постинко.
И можете себе представить, сэр, когда солдаты, сами
освободившие себя от воинской обязанности, разбе-
жались из Лажеса, то по дороге увлекли за собой и
подошедшие войска генерала Постинко. В корпусе
Гарибальди осталось человек семьдесят, ему при-
шлось удалиться из Лажеса в Риу-Грандийскую об-
ласть. Весь успех похода в Лажес, кровь и жизнь сра-
жавшихся людей —все развеялось бесплодно, как
дым от моей трубки. И вы назовете это войной, сэр?
Это кошмарный сон, а не война. Отступление непри-
ятеля, его поспешный отход делается причиной от-
ступления победителя и почти что разгрома его ар-
мии! Разгрома без единого выстрела! Воля ваша, сэр,
но я мог принимать участие в этой забаве, только
162 пока был жив полковник Григг.
•— А как он погиб? — рассеянно спросил Мадзи*
ни, погруженный в свои мысли.
— С вашего разрешения, сэр, его разорвало на
четыре части. Выстрел из пушки, заряженной кар-
течью. Оторвало голову, а туловище — пополам, буд-
то дровосек разрубил полено.
Смит, опустив голову, помолчал.
— Через два дня после его гибели,— продолжал
он, справившись с волнением,— в Малакавию, где мы
стояли, пришло извещение, что полковнику Григгу
надлежит получить в Северной Америке огромную
сумму. Миллионы, сэр. Генерал Гарибальди сказал,
что хотя полковник Джон Григг и не успел получить
свое наследство, но он приобрел наследие здесь. Луч-
шее наследие, какое только может пожелать человек
с верой и убеждениями, наследие мученика, пожерт-
вовавшего жизнью за несчастный, но великодушный
и сильный народ. Красиво сказано, сэр? Слушая, я
прослезился. Но если по совести... С вашего разреше-
ния, я считаю, что живой таракан лучше мертвого
льва. И если бы мне пришлось выбирать...
— Скажите, а как относился Гарибальди к этим
неудачам, вызванным, по вашим словам, недисцип-
линированностью армии? — спросил Мадзини.
Его уже раздражала низменная здравомыслен-
ность Смита, и в то же время он слушал со все боль-
шим интересом, понимая, что ни в какой газетной
корреспонденции, ни в одном письме от Кунео и даже
самого Гарибальди он не найдет таких подробно-
стей, не столкнется с таким, пусть вульгарным, но
трезвым рассказом.
— Как относился Гарибальди? — переспросил
Смит.—- Как наш учитель Иисус Христос. Подставлял
правую щеку. С терпением, мужеством и отвагой на-
чинал все сначала. Я вырос в Англии, сэр, у нас ни 163
одна уважающая себя женщина не согласится рабо-
тать прислугой «за одну» — быть нянькой, кухаркой,
судомойкой, горничной. А Гарибальди, прославлен-
ный воин, о котором пишут в газетах, сам шел на
это. Превратности партизанской войны, сэр, описать
невозможно. Ни один солдат не знает, кто он. Сегодня
моряк, завтра кавалерист, послезавтра пехотинец. На
все руки. В своем роде тоже служанка «за одну».
Возьмем хотя бы лошадей, сэр. С вашего разрешения,
их там, как у нас мух около мусорного ящика. Но ди-
кие, сэр. Необъезженные. А генерал пользовался
каждой передышкой в сражении, чтобы превратить
эту непокорную скотину в образцовую кавалерий-
скую лошадь. Сам объезжал и солдат заставлял. Че-
ловек без претензий, но джентльмен. А самое удиви-
тельное — это его семейная жизнь!
— Он женат? Какое легкомыслие! —вырвалось у
Мадзини.
— Золотые слова, сэр. Но может быть, все-таки
легкомыслие не то слово. Где он нашел себе такую
подругу? Святая Иоанна, сэр. Солдат и Мадонна в од-
ном лице. Он ее увидел, полюбил и увел. И подумай-
те, у них ребенок! Во время переходов на привале
она кормила грудью маленького Менотти, а босоно-
гий, бородатый сброд забавлял малютку. Я всегда
вспоминал поклонение волхвов. Евангельская кар-
тина, сэр. А вместо овец — мустанги. Или еще: пере-
правляемся вброд через бурную горную реку. Впере-
ди полководец и вождь. На шее у него болтается, как
мешок, косынка, а в ней младенец. Отец согревает
его своим дыханием, лошадь спотыкается, еле бредет
по скользким камням. Если этот ребенок выживет; с
вашего разрешения, я буду очень удивлен.
И, склонив голову набок, он снова испытующе по-
164 смотрел на Мадзини, как бы желая проверить, оце-
нил ли он его пророчество. Не поняв, что означает
печально-непроницаемое лицо собеседника, Смит со
вздохом продолжил рассказ:
— А что касается распущенности, сэр, разве
только в этом дело? А начальнички? Этот Бенто
Гонсалвис, президент и главнокомандующий! Чего
только о нем не говорили и полковник Григг, и гене-
рал. Он и средневековый рыцарь, о нем мог бы напи-
сать только Ариосто. (Об этом не берусь судить^ сэр.
Я этого Ариосто в глаза не видал, слыхом о нем не
слыхал.) Он, видите ли, в свои пятьдесят лет на ло-
шадь вскакивает, как юноша, он и питается только
жареным мясом, запивает водой, как последний жи-
тель пампы. А если он несчастлив в сражениях, то
это* как показывает опыт, гораздо более зависит от
случая, чем от гения полководца. Но вот, сэр, я вам
расскажу про последнее Такварийское сражение, и
вы сами сможете судить, где тут гений, а где, с ва-
шего разрешения^ кишка тонка. У нас было пять ты-
сяч кавалеристов и тысяча пехотинцев. Но что за пе-
хота! На этот раз отряды состояли из негров-рабов,
отпущенных республикой на свободу. Яблочко к яб-
лочку, сэр. Все гренадерского роста, грудь колесом,
кожа-—черный атлас, копья длиннее обычных и,
заметьте, сэр, превосходная дисциплина. Тут удив-
ляться не приходится. Терять им было нечего.
И надо вам сказать, сэр, роялисты их боялись, как
диких зверей. Гарибальди обратился к солдатам и
сказал: «Пусть каждый из вас сражается так, как
будто у него четыре сердца, чтобы любить отчизну, и
четыре тела, чтобы, защищать ее!» Красиво сказано,
сэр. Как всегда, красиво. По-итальянски. Не скрою,
что наши сердца^ G вашего разрешения, бились отва-
гой; И даже мне было море но колено. Тут, конечно,
сыграла .свою роль смерть полковника Григга. Я был 165.
привязан к нему, сэр. Любил. И рвался в бой, хотя
знал, что силы противника превосходят наши —че-
тыре тысячи человек пехоты и три тысячи конницы.
Впрочем, мы привыкли к их численному превосход-
ству. Трубач заиграл сигнал, и лес пик ринулся на-
встречу неприятельской пехоте, начавшей переправ-
ляться через реку. Генерал Канабарро, командовав-
ший нашими силами, в самом начале сражения ни с
того ни с сего приказал двум батальонам копьенос-
цев, форсировавшим реку, возвращаться назад.
А ведь мы должны были бы преследовать врага. Так
считал Гарибальди, и таково было мнение всех офи-
церов. Однако мы получили приказ уйти на свой бе-
рег, якобы ввиду численного превосходства враже-
ской пехоты. При этом мы простояли под огнем це-
лые сутки, не имея возможности перебраться через
реку. Бой, жесточайший бой произошел только на
другой день, когда имперцы успели занять более вы-
годную позицию, пользуясь нашим промедлением.
Мы потеряли убитыми более пятисот человек. Дорога
от леса к реке была усеяна трупами наших храбре-
цов. И все же мы оттеснили неприятеля, вынужден-
ного вплавь под нашим огнем переправляться восвоя-
си. Но, с вашего разрешения, сэр, эта дорогостоящая
победа не принесла никаких плодов, потому что рес-
публиканские войска на других участках фронта
тоже отступили. А ларчик просто открывался: в про-
винции Санта-Катерина, куда мы должны были побе-
доносно вступить со своими красавцами неграми, ра-
бов на кофейных плантациях хоть пруд пруди. И ко-
нечно, тамошнее республиканское правительство, со-
стоявшее из рабовладельцев, не радовалось нашему
наступлению. А генерал Канабарро отлично их по-
нимал, договорился с ними. А наш президент... Он,
166 конечно, честный человек, либерал... И не был тру-
сом, сэр, но пугался на полдороге. Полная противо-
положность Гарибальди, который в самых отчаянных
положениях не терял веры в победу. Вот такой бала-
ган, с вашего разрешения, сэр.
Этой глубокомысленной сентенцией он закончил
свой рассказ и оставил Мадзийи, извинившись, что
отнял у него много времени.
Проводив Смита, Мадзини долго не мог приняться
за работу: плоское резонерство ограниченного англи-
чанина вызывало внутреннее сопротивление, а в то
же время помогало понять то, над чем он до сих пор
не слишком задумывался.
Он лег на кровать, набросил на себя плед. За ок-
ном непроглядная тьма, не видно даже фонарей.
Смок, неизменный спутник холодных осенних вече-
ров. В комнате потухший камин, неряшливая куча
исписанных бумаг на столе. В этом одиноком обита-
лище как мало связан он, в сущности кабинетный
человек, с теми, кто на полях, в мастерских, в казар-
мах. Как непохож его образ жизни на жизнь Гари-
бальди, окруженного воюющим народом. Но нет! Их
все-таки роднит одна черта. Способность начинать
все сначала, сгорая, возрождаться из пепла...
Им надо быть вместе. Такого полководца, как Га-
рибальди, ждет Италия.
Глава пятая
1. Рев стада
Отступление, начатое зимой,
было ужасно. Арьергард подвергался непрерывным
нападениям. Горные потоки вспухли от дождей и на 167
переправах уносили людей и оружие. Лошади уцеле-
ли лишь у немногих офицеров. В непроходимых лесах
пришлось бросить пушки, не рубить же просеки там,
где от веку едва намечены лесные тропы — пикады.
Они были так узки, что проводники часто сбивались
и тогда вели напролом.
Гарибальди медленно двигался но каменистым
кручам, окруженный немногими уцелевшими, и с
горькой усмешкой вспоминал гордую сентенцию ге-
нерала Канабарро, сказанную им при взятии Лагуны.
Какие хорошие были тогда времена! Генерал сказал:
«Гидра, которая проглотит империю, выйдет из Ла-
гуны!» Где он теперь, этот Канабарро? Ужасно при-
сутствовать при развале молодой республики и не
иметь возможности изменить катастрофический ход
событий. Всегда под его началом набирали силу рес-
публиканские войска — взвод становился эскадроном,
эскадрон — дивизией. А сейчас, растекаясь по трем
горным перевалам, последний корпус редел на гла-
зах — дивизии превращались в некомплектные поля-
ки, таяли батальоны. А уже дальше — спасайся, кто
может! Уходили в чащобу и дезертировали в одиноч-
ку, как говорится, без всяких увольнительных. Если
из десяти девять поступают не по совести, ни один не
чувствует за собой вины.
Он шел пешком — голодный, затянув потуже ре-
мень. Видел ужасающие сцены. За солдатами следо-
вали женщины и дети. Некоторых малышей подби-
рали конные, но когда и они убивали и поедали своих
лошадей, то детей приходилось оставлять в лесу на
ветках деревьев.
Наступил день, когда Аниту с ребенком и пятью
мальчишками он отправил вперед в сопровождении
раненого солдата на двух уцелевших мулах. Проща-
ясь, еще пытался острить:
Не бойся, Анита, не пропадем. Твои бриллиан-
ты я отправлю...
— Куда, милый?
— В Патагонию, к морским львам.
— Так и будет, милый! Я приеду за ними в зо-
лотом экипаже, с эскортом кавалергардов.
— Да, как английская королева по пути из Винд-
зора в Вестминстер.
Теперь одному идти стало легче. Впрочем, с ним
не расставались двенадцать верных товарищей —
ровно столько же, сколько было, когда он отплывал
на гаропере из Рио-де-Жанейро. После гибели Рос-
сетти он подружился с Франческо Анцани, с тем са-
мым, который всю жизнь воевал за свободу в чужих
странах. Он кашлял в платок и при этом неловко
улыбался. Уже в день первой встречи в каком-то ин-
дейском поселке Гарибальди был озадачен его блед-
ностью, кашлем и одышкой, и лучше он не становил-
ся, только впалые щеки были всегда тщательно вы-
бриты и блестели* точно полированные. Споткнув-
шись на пороге хижины, Франческо тогда схватился
жилистыми руками за притолоку. Улыбка осветила
его грустное лицо — каким-то образом он был осве-
домлен о генуэзском эпизоде в жизни Гарибальди и о
партизанских его делах и считал за честь стать под
его знамя.
— Там, в Италии, верно, уже казнили твое изоб-
ражение,-— сказал Анцани, улыбаясь, и добавил для
ясности: — Ведь: казнили же изображения Лизио и
Амальди, успевших бежать во Францию.
— А ты, Франческо, я слышал, был еще. и карбо-
нарием? — спросил Гарибальди.—Молод* а смотри
как успел.
— Разочаровался я в них. Клятвы в пещерах, ри-
туал для пущего тумана ветка акации в руке и /69
взгляд на череп. Мадзини верно говорил: «Карбона-
рии— это одни старые парики».
— Что же ты думаешь теперь о нашем итальян-
ском деле?
— Нам нельзя, невозможно оставаться страной
рабов,— ответил Анцани и закашлялся.
В приступах кашля он почти рыдал, кашель рвал
ему грудь. Он был серьезно болен и вряд ли мог
рассчитывать принять участие в освобождении ро-
дины.
Удивительно цельный человек. Таким он был с
детства. Как-то его отец ездил в Париж и, возвратясь,
подарил малышу осколочек камня, будто бы от стены
Бастилии, разрушенной восставшим народом. Ка-
жется, уже с тех пор он зажегся мечтой о свободе для
всех, у кого ее отняли. В лесу, у родника, Франческо
извлек из заплечного мешка холщовый футляр и по-
казал Гарибальди свой камушек. Он не расставался
с этим осколком никогда. И с аппетитом погрызая ли-
ству громадного тростника, годную разве что для же-
лудков лошадей и мулов, они стали с воодушевлени-
ем напевать «Марсельезу» и «Са ира». Всех развесе-
лили.
В долину Сима-да-Серру пришли немногие. Там
солнце сразу обогрело людей, там царила невообра-
зимо чудесная погода, как в Лигурии ранней весной,
когда дует сирокко. И, отвернувшись друг от друга,
оба плакали в отчаянии, размазывая соленые слезы
на бороде и губах. Не было армии, зато сияло солнце.
Можно даже загорать.
Смятенная душа стремилась излиться. В эти дни
Гарибальди написал длинное письмо Мадзини в Лон-
дон. Оно не требовало ответа. Так, беспорядочные
строки о капитуляции руководителей, о пораженче-
170 стве генералов, смесь отчаяния и надежды. Он успо-
коился, пока его писал. Письмо было отправлено с
ординарцем покойного Григга. Тот уезжал на родину.
Скрывая за шуткой горе, он объяснял свой отъезд
утратой карточного партнера. Вообще же дело шло к
концу.
Штаб-квартиру разгромленной армии и резиден-
цию президента они нашли в местечке Сан-Габриэле.
За несколько дней и ночей Гарибальди с товарищами
построил хижину для семьи — да, у него была теперь
семья: Анита и маленький, орущий в голос Менотти.
Надо было наконец позаботиться о них, нельзя вечно
жить в палатке и свой обед и ужин возить на крупе
мула. Президент, занятый дипломатическим вопро-
сом ликвидации на сносных условиях своей респуб-
лики, на ходу принял Гарибальди, обнял его и без
лишних слов отправил «за границу», в Монтевидео.
Анита с малюткой уехали раньше. Пусть в ней-
тральной стране дожидаются отца и мужа. Всю силу
ее любви к нему он узнал, когда, потеряв его в бою,
она восемь дней искала его среди трупов в девствен-
ном лесу, блуждала в ночной рубашке, попадала в
руки врага и убегала. Он знал: бесстрашная женщина
в сражениях весело махала рукой пролетающим мимо
нее гранатам, но, если не видела своего Хосе, теряла
голову. И он хотел дать ей наконец мир и отдых.
Анцани согласился временно командовать теми
немногими, кто еще остался после зимнего похода.
Вдруг задержка: вызвал министр финансов и вместо
накопившегося почти за год жалованья предложил
отобрать в брошенных эстансиях стадо быков. За два-
дцать дней Гарибальди, наняв гуртовщиков, ведя с
собой ни много ни мало — девятьсот голов, пустился
в путь. По итальянским понятиям, впору владетель-
ному князю, а по здешним — небольшое стадо, чтобы
только оправдать расходы на дорогу.
171
Все вышли его провожать. Что-то обещали друг
другу, называли явочные квартиры в Монтевидео,
записывали итальянские адреса,— очень грустные
минуты.
И вот он стал гуртовщиком у себя на службе. По-
здешнему — «трупьерро».
Провожая, некоторые считали, что ему будет хо-
рошо. Не так уж хорошо, скорее непривычно. Впер-
вые за четыре года торопиться нет нужды. Ни кон-
ных походов в горах, ни крутых маневров под пару-
сами в огне сражения, ни поиска грибов и лебеды,
чтобы не умереть с голоду. Ничего чрезвычайного —
одним словом, ни пальбы, ни гульбы. Просто путеше-
ствие за стадом.
Но именно этот долгий, пятидесятидневный, путь
в Монтевидео, когда человеку тридцать четыре года и
пора подбивать некоторые итоги, запомнился навсег-
да. Ему было хорошо думать, качаясь в седле, и мно-
гое вспоминал, как бы созерцал прожитую жизнь.
Трудно поверить. Ведь было время, было, когда не-
кий маленький Беппе бегал с бумажным змеем по
улицам Ниццы. Что же должно было случиться в
мире, в нем самом, чтобы бородатый мужик, старина
Пе, с темной шкурой от контузий и ожогов, с болью
в плечах и пояснице шествовал со своим стадом по
дорогам Нового Света? Начал с Сен-Симона, а кон-
чил...
Черно-рыжее стадо текло подобно горной реке, то
низвергаясь со склонов холмов, то будто с усилием
выплескиваясь на новый гребень. Кое-где путь пре-
граждали гигантские стволы, эти нехитрые засады
индейских племен. Еще недавно здесь летели отрав-
ленные стрелы в войска, проходившие пи их владе-
ниям. Лесные люди не разбирались,— чьи войска.
172 все равно непрошеные чужаки, пришельцы. Иногда
попадались и глубокие ямы-ловушки, искусно при-
крытые дерном. Бык проваливался, обдирал бока, ло-
мал ноги, и безмолвный лес оглашался предсмертным
ревом. Погонщики прикалывали еще одну жертву от-
гремевшей войны, снимали шкуру, приторочивали к
седлу. Кровь красила пыль и ржавчиной покрывала
камни дороги. Изредка, если случалось поблизости
жилье и тушу быка удавалось продать, хотя бы за
одно эскудо, Гарибальди считал это удачей.
Он ехал среди мутного потока шерстистых пегих
спин и предавался неторопливым, в лад шагам огнен-
ного жеребца, размышлениям. Странно,— ему вспо-
миналось сейчас не событие, не лицо, не предмет, а
то чувство, какое, точно легкое облако, окружало это
событие, лицо, предмет. Прошлое преображалось в
стихах любимых поэтов — Джузеппе Парини, того
же Альфьери, Пиндемонте, Джованни Верше.
Странно, все странно в этом мире. Разве не стран-
но, что он, бессребреник, оказался владельцем боль-
шого стада? Впрочем, какие в самом деле бывают
большие стада, он видел не раз. Случалось после ка-
валерийского броска и успешной атаки подскакать к
стоящей на вершине холма и уже охваченной пламе-
нем гациенде, окруженной верандами, где огненно
хлопала на ветру и осыпалась полосатая парусина.
Невдалеке виднелись крытые соломой ранчо, такие
же опустевшие и уже занимающиеся быстрым огнем,
как и помещичий дом. И повсюду, до горизонта, бе-
жали вскачь обезумевшие от огня стада быков, коров,
подтелков, отары овец. Волонтеры из местных уверя-
ли, что иногда насчитывается до сорока тысяч голов.
Поверить было нетрудно, проверить — нельзя.
Недоенные коровы мычали трубными голосами,
давно не,стриженные овцы мели. землю шерстью и,
расползаясь по холмам,. превращали окрестности в 173
серое предгрозовое море. В этом зрелище ему чуди-
лось что-то библейское, пожалуй, апокалиптическое —
то ли сотворение мира, то ли его последний день.
В мирное время в таких «саладейро» — хозяйст-
вах, какое он видел в Гуалегуае,— каждое утро посы-
лали на убой сотни животных. И Гарибальди иногда
приходило в голову, что все беды, обрушившиеся на
этот народ, были расплатой за муки тысяч живых су-
ществ.
И сейчас, глядя на кровавую тропу, он думал о
том же. Он понимал, что смерть не более как преоб-
разование материи из одного состояния в другое, но
муки всего живого, которыми сопровождается этот
«переход», каждый раз заставляли его содрогаться —
эти рваные раны, отрубленные от туловища головы,
обгорелое мясо, распухшие животы павших коней —
зачем все это? Если живая природа может мстить, то
месть ее должна быть обращена на всех, кто причи-
няет страдания.
Он то отставал от стада, то в нетерпении обгонял
его даже на половину дневного марша. Тогда ему
лучше думалось. Шесть лет... Борьба как будто ока-
залась бесплодной. Знамена свернуты. Что же было
виной поражения? Невежество крестьян? Незрелость
нации? Разлад хозяев и работников? Или непоследо-
вательность, половинчатость решений руководителей,
все время упускавших победу, как рыбу из рваных
сетей? Какой урок должен он сам извлечь из этой
трагедии? Урок для будущего, если когда-нибудь при-
дется снова. Впрочем, разве можно считать бесплод-
ными испытания сражавшегося народа, короткие ра-
дости его побед, долгую горечь поражений? Револю-
ции не бывают напрасными — так сказал Мадзини.
Все живет веками в памяти людей, значит, и эти годы
прожиты не зря.
Еще он думал о беспощадной краткости человече-
ской жизни. Молодой красавец Россетти. Луиджи
Карнилья. Негр-великан Майкл — ядром ему просто
отрезало голову. Утром хохотал, сверкая зубами, эа
похлебкой говорил гортанным голосом: «Кто умрет
за свободу—считай прожил достаточно!» Джон
Григг... О, этот мартиролог можно продолжать беско-
нечно. И надо, надо продолжать — мертвые живы,
пока о них помнят.
Риу-Негру — широкая и мутная, быстрая река.
Он повернул коня, беспокоясь за судьбу стада у пере-
правы. В желтом облаке пыли он слышал тревожное
мычание, там шла печальная кутерьма, конные гур-
товщики что-то кричали ему с другого берега, он не
слышал — его конь приветливо ржал навстречу ста-
ду, тянулся к воде. Гарибальди похлопал его по шее,
он подружился с ним в пути.
Босая женщина с ребенком на руках прошла к
причалу и улыбнулась ему на ходу. Напомнила Ани-
ту. Потом он увидел ее еще раз в собравшейся толпе.
Похоже, что она тоже искала своего. Гуртовщики —
местные люди. Он один здесь чужой. Но не следовало
так думать о себе, а надо снова, как шесть лет назад,
как три года, как месяц назад, предвидеть, вдохнов-
лять, приказывать.
Бурное течение Риу-Негру пугало быков, ни один
не хотел первым входить в воду. Гарибальди издали
видел, как они убегали в лес с неожиданным провор-
ством, странной рысцой, ломая заросли прибрежного
кустарника. Слышались выстрелы бичей, свирепые
крики гуртовщиков, лай овчарок, ржание коней.
Только под вечер сумели сколотить большой плот
и стали по частям загонять на него стадо. Но на тре-
тьем рейсе плот расползся, и поток на стрежне с ужа-
сающей скоростью понес утопающих животных вниз 175
по течению. Человеческих жертв не было, но когда
удалось переправить все уцелевшее, потери оказа-
лись огромными. Погибла — утонули, разбежались —
почти половина стада.
Повесив на веревках у костра мокрые лохмотья,
Гарибальди с главным гуртовщиком жарили мясо и
пили. Таких он уважал. Поджарый, терпеливый, дву-
жильный «трупьерро» мог на вьюках перевезти из
конца в конец Бразилии свою семью и прокормить
ее бог весть чем. Сильный человек, на таких земля
держится. Он больше хозяина был удручен катастро-
фой, и Гарибальди обнял его и расцеловал в усы.
— Разорение — это у нас фамильное,—говорил
Гарибальди,— мой покойный друг Луиджи Россетти
всегда жаловался: «Нет у тебя, брат, этакой спеку-
лятивной жилки». И верно, отцовский каботаж из
Ниццы в Сицилию и обратно тоже почти всегда при-
носил одни убытки. А теперь оказалось, что я и не
гуртовщик. Что поделаешь, у всякого свое призвание.
За неудачливость тоже надо расплачиваться, как за
наивность и простодушие.
Всю дорогу быки падали от бескормицы, от труд-
ных речных переправ. Простым глазом было видно,
что до места им не дойти.
И в самом деле, в Монтевидео Гарибальди доста-
вил одни шкуры — триста бычьих шкур. И свою соб-
ственную, темную от ожогов.
2. В клетке птицу не держать
В тот день, когда Гарибальди вошел в дом своего
друга Наполеоне Кастеллини, приютившего Аниту с
ребенком, на окраинах Монтевидео шла стрельба.
Говорили, что люди партии федералистов жгут дома
/76 людей партии унитариев.
Снова война. От нее никуда не уйти.
С тех пор как в 1816 году земли, лежащие на бе-
регах Ла-Платы, ушли из-под; власти испанской ко-
роны, ничто здесь не установилось, не утряслось,
жестокие распри не прекращались. Восточная рес-
публика Уругвай пылала в междоусобной войне.
Ворота были заперты еще до темноты, ставни за-
крыты. При свете трех свечей потешный человечек
Кастеллини суетливо уставлял стол местными яства-
ми, рассказывая о бедственном положении в городе
эмигрантов, сбежавшихся со всей провинции. Их
здесь много — итальянцев, французов, йспанцев.
Куда им деваться. Хозяин дома мешал Гарибальди
насладиться встречей с семьей. Джузеппе только
улыбался в бороду, искоса поглядывая на Аниту. Она
нарядилась для встречи в платье гранатового цвета,
на плечах пожелтевшая блондовая косынка^ дегтяр-
ный глянец зачесанных назад волос. Совсем молодая
матрона, проведшая всю жизнь в холе и достатке.
Жена Наполеоне, добрая хозяйка дома, пыталась
унять болтливого мужа — куда там! Итальянцы и
французы, рассуждал Наполеоне, в случае большой
войны, конечно, примкнут к генералу Рибейре, пото-
му что он действительно борется за независимость мо-
лодой нации, но испанцы, разумеется, переметнутся
на сторону генерала Орибе, за ним — сила: вся Ар-
гентина во главе с диктатором свирепым Росасом.
Вот ведь стреляют же! Опять стреляют!
Как многие обыватели, давно и оседло живший в
Монтевидео Наполеоне находился в курсе всех поли-
тических новостей и отлично разбирался в обстоя-
тельствах начинавшейся войны. Что там Рибейра или
Орибе! Они всего лиш^ интриганы и властолюбцы.
Надо копать глубже. Сказочные богатства беззащит-
ной страны — вот в чем корень вопроса! Кому вла-
12 Н. Атаров, М. Дальцева
177
деть? В лесах — вековые кедры, пинии, черный лавр,
в долинах — финиковые рощи, фруктовые сады, а в
горах — золото, серебро, медь, свинцовые руды. Вот
почему стреляют. Вот почему «свой» генерал Орибе
по указке аргентинского диктатора Росаса террори-
зирует народ. Как только его солдаты занимают го-
род, лозунг у них один: «Больше виселиц!»
Так провели свой первый вечер Джузеппе и Ани-
та под аккомпанемент постепенно утихавшей стрель-
бы и все возгоравшихся монологов хозяина.
Маленький Менотти, одетый, как девочка, в розо-
вое платье, терпеливо сидел на высоком стуле, пере-
бирая толстыми ножками в белых чулочках, и вдруг
протянул Наполеоне пустую бумажку из-под конфе-
ты. Всех рассмешил. И снова очередной политический
тост хозяина и его низкий поклон в сторону рыцаря
свободы Джузеппе Гарибальди.
Отец взял Менотти к себе на колени, и малыш
старательно разнимал его пальцы, сжатые нарочно в
кулак. Над сильным кулаком отца трудились паль-
чики-червячки. Разжимали по одному — первый, вто-
рой, третий. Левая отцовская рука обнимала малыша
и, кончив с одной рукой, ему надо было повернуться,
чтобы достать вторую. Она была разжата, и Менотти
так же старательно стал собирать отцовские пальцы
в кулак. И опять его слушалась могучая мужская
рука, собирались в кулак сильные пальцы — один,
другой, пятый.
Только поздно ночью, обессилев в объятиях Ани-
ты, Гарибальди шепотом, чтобы не разбудить спящих,
обсудил с ней дела земные.
— Денег хватит рассчитаться с долгами. Ну а
дальше? Ничего, завтра же я найду работу в городе,
будем жить, как люди... Что ж такого, что я генерал,
178 милая? Я могу торговать итальянским тестом с лотка.
Или руанскими тканями... А потом будет свой дом,
свой сад. Менотти пе будет мокнуть под дождем, как
было там, в Риу-Гранди. Будет совсем неплохо.
— Мне ничего не нужно,— шептала Анита.—
Только чтоб ты был рядом. Я не Жанна д’Арк. Ты
только сбрей бороду и оставайся со мной. И я буду
счастлива...
В первый раз он чувствовал: Анита плачет. Это
слезы радости — успокоил он себя. Сильная натура,
она знает, когда можно себе позволить быть слабой.
Однако дом Наполеоне нужно было покинуть. Kai:
ни радушны земляки, а чужой кров всегда протекает.
Анита снова ждала ребенка. Денег от продажи шкур
едва хватило на долги, па одежду и кое-какую ут-
варь. Два-три месяца в доме царила видимость бла-
гополучия. По вечерам в свете трех свечей па столе
даже поблескивала посеребренная ваза, пламенели
оранжевые апельсины и с запотевшим голубым нале-
том сине-черные кисти винограда.
Проторговавшись с лотком па базаре, генерал на-
шел работу учителя математики в учебном заведении
Паоло Семидеи. А всего-то педагогического опыта у
него было несколько месяцев гувернерства у ломбард-
цев па берегах Босфора. Все возвращается на круги
своя. Сколько лет ему было тогда? Не поздновато ли
сейчас начинать прежнюю жизнь, да еще какую ув-
лекательную: жизнь уругвайского законопослушного
педагога, едва сводящего концы с концами чиновни-
ка на пиве просвещения. Директор пансиона, долго-
носый журавль в черном фраке, с такой напыщенной
строгостью относится к преподаванию наук в своем
заведении, что становится и смешно, и грустно. Черта
ли этим помещичьим сынкам в геометрии и катехи-
зисе, когда со школьной скамьи швырнет их в мясо-
рубку гражданской войны! Учили бы их лучше, как 179
объезжать диких лошадей или строиться в каре перед
атакой. Но нет, догмы, правила, требник! И чтобы,в^е
было, как в феодальном Мадриде полвека назад!
Скука! Был бы один, ни минуты не раздумывал — все
побоку!
В горах Риу-Гранди Гарибальди почти не встре-
чал черных сутан, не слышал гнусаво-благостных го-
лосов отцов церкви, не видел их набожных потуплен-
ных очей. Но здесь снова мозолит глаза католическая
мишура, вплоть до золотой тиары епископа. Он ви-
дел малышей, шествующих за законоучителем пи го-
родскому бульвару. Встречались и старшеклассники
духовной семинарии, от бесконечной муштры за пар-
тами уже сутулые и в очках. Священники в скрипя-
щих тупорылых туфлях шли по двое, с четками в
руках. И как же похожи они на тех, кто запомнился
с детства. И как всесильно их владычество над душа-
ми мирян.
Однажды, идя с Анитой по улице, он подметил,
как жена смиренно опустила свою гордую голову,
встретив какого-то пузатого в сутане. Вскипело про-
тив воли все его раздражение — на скуку жизни, на
самого себя.
— Что, Анита, почувствовала присутствие бога в
душе?
Она взглянула на него, и он устыдился своей рез-
кости.
— Прости, пожалуйста,— сказал он.
— Нет, я не чувствую присутствия бога,— ответи-
ла Анита.— Но, правда, я испытываю потребность в
нем каждый раз, когда думаю, что завтра над тобой
опять будут свистеть пули. И не хочу бороться с
этим чувством.
— Я и сам так чувствую. Помнишь, когда я под-
180 нял малыша из-под копыт коня, а ты лежала рядом.
Наверно, это даже естественно.— Он рассмеялся и ос-
торожно добавил: — Только ты никому не говори об
этом. Никому, кроме меня.
На бульваре ему часто попадался на глаза старый
попик родом из Генуи. Они любезно здоровались,
иногда беседовали на скамейке. Пусть духовное лицо,
но все-таки земляк. Этот человечек любил Италию,
хотя в его представлении там все оставалось, как до
Венского конгресса. Господство французов, венцено-
сные монархи божьей милостью, и над всем — свя-
тейший первосвященник. Неизвестно, каким ветром
занесло попа в Монтевидео, но тут он стал поклонни-
ком свободолюбивого генерала Рибейры. И когда Га-
рибальди, чтобы его подразнить, начинал клеймить
как разбойников всю свору кардиналов и прелатов,
затемняющих умы бедноте, падре Томмазо скрипу-
чим голосом защищался:
— Всякие бывают, сын мой, всякие! Был ведь и
аббат Парини, ваш любимец. В молодые годы галант-
ный поэт, поклонник Анакреона, он ухаживал за
изящными маркизами, а потом стал ненавистником
угнетателей, защитником плебеев, поэтом народа.
Были аббаты даже среди предводителей карбонариев.
Вы же помните знаменитого преподобного отца Ме-
никини. Он возглавил колонну карбонариев, когда
они шли в Неаполе мимо королевского палаццо. А
ведь это шествовала победившая, пусть на время, ре-
волюция!
— А кто. ее предал, эту революцию, падре Том-
мазо? — рычал Гарибальди, собирая толпу ротозеев
вокруг скамейки.— Кто? А я вам скажу! Во-первых,
король! Он следовал за австрийской армией. А во-
вт1орых? Пала со своей проклятой курией. Он же про-
пуст,ид оккупантов через свои вдадеция! Не хитрите,
падре. Все вы тогда опоясались чужим мечом! 181
Мирная болтовня иногда прерывалась артиллерий-
ским налетом с моря: в бухту врывались под пару-
сами аргентинские корабли.
Город давно перешел на осадное положение. В се-
лах формировались конные отряды, и добровольцы в
деревенских постолах въезжали в столицу, сопровож-
даемые духовой музыкой и толпами мальчишек. На
площадях народное ополчение занималось строевы-
ми упражнениями и стрельбой по мишеням. Освобож-
денные из рабства негры с помещичьих плантаций,
как недавно в Риу-Гранди, соединялись в эскадроны
копейщиков. Составив свои длинные копья остроко-
нечными шалашами, они дружно швыряли лопатами
землю — рыли траншеи, возводили редуты. Дымили
оружейные мастерские. На окраины, ближе к бухте,
крестьянские фуры волокли на буксире старинные
пушки. Много лет, со времен испанского владычества,
эти ржавые бронзовые стволы мирно служили тумба-
ми на тротуарах, к ним принюхивались уличные псы.
Но теперь, надраенные до блеска, и эти пушки годи-
лись в дело.
В полдень появлялся на коне со свитой сам гене-
рал Пас. На главной площади Матрис он слезал с
коня и, отдав поводья адъютанту, прогуливался сре-
ди ополченцев, проверяя на ходу их умение держать
в руках мушкет и сыпать порох на полку. Гарибаль-
ди издали с завистью смотрел на генерала.
Город становился по виду в одно и то же время
мирным и военным. Конечно, писарей тут больше,
чем в горах Риу-Гранди. И оркестр играет перед пуб-
ликой по вечерам в ротонде — море зонтиков и мед-
ные трубы. Но уже всюду вздымались холмы свежей
отрытой земли. Жены и дети простолюдинов строи-
ли вдоль старинного вала обвод ложементов, трам-
18% бовали платформы для будущих батарей.
Никто не роптал.
В трактирах полным-полно мужчин, но, когда они,
хмельные, выбегают на улицу, слышатся обрывки на-
чатых еще за столиками разговоров:
— Говорят, генерал Орибе повесил в Бахаде на
фонарных столбах еще двадцать несчастных...
— ...виноватых только в том, что любили родину.
— Хорошо вчера вел бой с Брауном полковник
Коу. Значит, среди американцев есть моряки не хуже
английских!
— А эти наши идиоты из главного штаба хотят
распродать флотилию. Да еще за бесценок.
— Тут, конечно, злой умысел!
— Просто деньги понадобились!
— Разумеется! Для любовницы министра. Кра-
сотка...
Гарибальди прислушивался, следуя за болтунами.
К нему присоединялись знакомые итальянцы, риу-
грандийские однополчане, местные конторщики, он
на ходу пожимал им руки и приглашал послушать.
— Знакомо, правда? И у нас в Италии такое же.
Всюду казнокрадство... И как громко разговаривают.
И какой-нибудь итальянец непременно трогал Га-
рибальди за рукав:
— А не пора ли и нам показать генералу Пасу,
что умеем держать в руках мушкет? Подумай, собе-
ри нас. Ведь много тут итальянцев.
— Значит, снова к оружию?
И сердце замирало в груди от одной этой мысли.
В сущности, он только и умел, что воевать.
Как будто все кончилось по ту сторону реки Па-
раны. А теперь начиналось по эту сторону. От войны
не уйдешь.
Прямо с урока вызвали в военное министерство.
Пришли два карабинера, и он проследовал по улицам
183
как бы под конвоем. Министр Видаль принял сухо и
нелюбезно. Не вышел из-за стола и не подымал глаз,
устремив туманный взор куда-то в глубь полуоткры-
того ящика стола. Он предложил взять на себя коман-
дование корветом «Конституционале». Вероятно, ему
самому не нравилась эта идея президента Рибейры,
он только выполнял поручение демократического
правительства. Видно было, что он только тогда по-
веселеет и поднимет свои тяжелые веки, когда этот
пресловутый риуграндийский корсар струсит, отка-
жется зачем ему восемнадцатипушечный корвет
Восточной республики, зачем каждый день ожидать
конца беспутной жизни, если можно, ничем не рис-
куя, ждать мирного колокольчика, зовущего на пере-
менку? Тем более что жалованья не предвидится:
правительство переживает временные финансовые за-
труднения.
— К черту жалованье! — крикнул Гарибальди.—
Вы не о том... Правда, что вы собираетесь продать
флотилию?
— Нет. Может, быть, потопить. Вы помните не-
давнюю бомбардировку? Надо преградить вражеско-
му флоту вход в бухту. Что вы на это скажете?
Припять корвет «Конституционале» под свое
командование? Значит, и в самом деле снова к ору-
жию! Собрать на палубе осатаневших в безделье зем-
ляков, услышать на юте их могучий солдатский хор,
увидеть в восторженных глазах родную Италию?
А там снова и гром пушек, и туман порохового дыма.
Он еще не знал тогда, какая скотина этот Видаль.
Расчетливый спекулянт. Комиссионер по распродаже
оптом и в розницу народного имущества. Не знал, что,
заглядывая в ящик письменного стола, военный ми-
нистр очень отчетливо видит свою цель: накопить во-
154 рованные деньги и сбежать .в удобный момент за оке-
ан, в Европу. В Париж, на Елисейскиё поля. Гари-
бальди тогда еще этого не знал.
Счастливый и точно пьяный, возвращался Гари-
бальди домой из министерства, как некогда из тюрь-
мы Санта-Крус после свидания с Дзамбеккари. Его
снова зовут в ряды тираноборцев.
Закат погас. Тучи затянули небо. Собирался
дождь. Во дворике, где стояла его хибара, только и
было хорошего, что круглая беседка, увитая багровым
плющом. Издали услышал из раскрытого окна голос
Аниты. Она убаюкивала младшую. Что-то странно
клекотало в припеве, будто пела она на птичьем
языке.
Он подкрался бесшумно и прижался к стене, при-
слушался. Ах, это же «че». Ничего не значащее «че»!
Но произнесенное с разной интонацией, оно может
выразить так много: недоумение, окрик, восторг, уг-
розу. Все, что угодно.
В комнате темно. Анита бережет свечу. Такая
скудость! Она сидит в темноте, скучает. Грусть этой
минуты охватила его самого, он опустил голову.
Низким голосом Анита пела:
Спи, сыночек, спи же — че!
Спи у мамы на плече.
Че!.. Джузеппе, твой отец,
Горный сокол — не скворец.
Через лес, через ручей
Полетит он. Спи же — че!
В клетке птицу не держать,
Спи, малютка, надо спать.
Темной ночью, при свече,
Он вернется снова... Че!
Ну, усни. Ну, спи же, че!
Дверь у нас не на ключе...
Как же она догадалась! Он никогда не говорил
ей, что ждет серьезного предложения, тяготится бёс-
185
смысленностью своего существования. Поняла без
слов и все решила про себя — в клетке птицу не дер-
жать! Чего ей это стоило — пылкой, ревнивой, оди-
нокой, с двумя ребятишками на руках. Нет предела
великодушию любящей женщины.
Моросил мелкий дождь, но он не замечал. Так и
стоял у стены с непокрытой головой, комкая узел
пончо на груди.
3. На аванпостах
Это было шестнадцатого февраля 1843 года, когда
на холмах, господствовавших над Монтевидео, пока-
зались передовые патрули генерала Орибе.
Гарибальди стоял на капитанском мостике и,
спрятав кулаки под мышками, смотрел, как снова
сжигают флот. На этот раз не в неравном бою — без
какой-либо необходимости.
Деревянные корабли горят смолко, огненно вспы-
хивают паруса, и рвутся языки пламени из люков.
— «Трупьерро, трупьерро...» — бессмысленно на-
певал он, развлекая себя.
Черные бабочки пепла летели на него с горящих
кораблей, и он ушел в каюту. Никто не решился к
нему постучаться. В первый раз он был в одиноче-
стве.
Как всегда, в осажденном городе поражали край-
ности — паника трусов, героизм тех, кто стоял на-
смерть. Министр Видаль прихватил казну и скрылся.
Начальник полиции со многими офицерами и чинов-
никами дезертировал в лагерь врага. Штурм ожидал-
ся со дня на день.
С раннего утра на городскую площадь стекались
эмигранты — французы, итальянцы. Они требовали
186 оружия и без команды строились в ряды, чтобы идти
защищать город. В том углу площади, где сосредото-
чивались итальянцы, голоса раздавались особенно
шумно, звучали на всех диалектах. И шутки, и спор,
и смех. Гарибальди не ожидал, что все это будет так
громко. Он повеселел. Ночью разожгли костер, и в
толпе соотечественников, наконец получивших крем-
невые ружья, Гарибальди объявил о создании Италь-
янского легиона.
Наступили трудные дни — формирование взводов,
экипировка, обучение. Новобранцы несли сторожевую
службу на аванпостах. Уже состоялась неудачная вы-
лазка — боевое крещение, когда ряды необстрелян-
ных людей были смяты и обращены в бегство.
В городе посмеялись над итальянской доблестью, и
Гарибальди сказал перед строем: «Я краснею от
стыда...»
Но в следующий раз, в июне, в небольшой экспе-
диции на гору Серро, Гарибальди построил легион
под прикрытием полуразрушенного дома, сказал всего
несколько слов, напомнив о чести Италии, и люди
двинулись в атаку, взяли противника на штыки, и
враг побежал. Трудно передать воодушевление италь-
янцев, когда они возвращались из боя, окружив плот-
ным каре четыре десятка пленных.
Новый министр, смелый и предприимчивый гене-
рал Пачеко, принял доводы Гарибальди, просившего
особо отметить небольшой успех легиона. На следую-
щий день на площади Матрис итальянцы были выст-
роены в две шеренги. И в окружении большой толпы
министр сказал зажигательную речь — поздравлял и
благодарил легион.
— И вот он, наш вчерашний главный герой, храб-
рец, мастер штыковой атаки Джакомо Минуто, по
прозвищу Бруско. Выйди из строя, Бруско! — в нуж-
ную минуту подсказал Гарибальди.
187
Военный министр расцеловал солдата и* обняв его,
прошел с ним перед строем.
С этого дня итальянцы стали гордиться своим ле-
гионом, считать за честь ходить в атаку под его зна-
менем. А Гарибальди постепенно втягивался в роль
представителя новой государственности — республи-
канской, революционной, хотя, к сожалению, и допу-
скающей, чтобы наверх, к власти, лезли такие карье-
ристы, как Видаль или начальник полиции Антунья.
Такие мысли приходили в голову Гарибальди, и он
делился ими с Анитой. Она молчала или гневно выды-
хала из себя: «Че!..» Как всем женщинам на свете, ей
тоже не нравилась мальчишеская игра мужчин
«вверх и вниз», но она была не против военной карь-
еры мужа, лишь бы вместе с возвышением он не уда-
лялся от семейного очага, лишь бы сбрасывал сапоги
у ее постели и не заглядывался на уругвайских кра-
соток, не отзывался на льстивые улыбки. Уже поя-
вился на свет второй ребенок — Розита; ожидался
третий. Она была суеверна, верила колдуньям, га-
далкам, она хотела иметь возле себя домашнего
мужа — и все! Не понимая идеалов Хосе, но разде-
ляя их с ним до конца. Они были священны для нее,
потому что так думал он. Анита только здесь, в Мон-
тевидео, поняла, как она ревнива, и не стыдилась
этого чувства. Хосе вечерами пропадал то на полити-
ческих сходках, то в портовых тавернах, она поджи-
дала его с двумя пистолетами... «Этот для тебя, а этот
для нее!» Он смеялся. Анита даже не знала, кто
это — она.
Гарибальди был поглощен делами легиона — ка-
кие там, к черту, похождения! Он жил легионом.
И когда утром чистили до зеркального блеска стволы
своих кремневых ружей. И во время ковки лошадей.
188 И когда в полдень встречали вереницу женщин с
узелками и бутыдями, приходивших с городских улиц
кормить солдат обедом. Й когда вечером усаживались
на ящиках играть в карты. Он держался партизан-
ских обычаев и сообща сочинял дневные отчеты, при
всех запечатывал конверты сургучной печатью и, от-
правлял с нарочным. Волонтеры тоже верны себе —
любя командира, не стеснялись при нем затевать ссо-
ры, драки. То за картами вскипали мутные страсти,
и кто-то несколько дней отращивал поредевшую ба-
кенбарду. То вспыхивала вражда из-за хорошенькой
маркитанки или из-за племенной лошади. Черноко-
жие копьеносцы устраивали «темную» зажравшемуся
обдирале поставщику и знали, что Гарибальди не вме-
шается, даст им вершить правый и скорый суд.
Подходили спорщики, он их рассуживал. С улыб-
кой отирал лбы, вспотевшие в словесной перепалке, а
про себя думал: хоть бы скорее в сраженье. Знал, что
настоящее братство приходит, когда хоронят павших
в бою. В энтузиазме и сила, и слабость революцион-
ной армии.
Иногда он задумывался: что, если б железный
Мадзини, «великий маэстро», явился бы в роту
Итальянского легиона,— приняли бы его здесь, как
принимала молодежь во всех королевствах Италии?
В этом кипящем котле уругвайской вооруженной
борьбы за независимость эмигранты усвоили слова
уругвайского гимна, военные команды на португаль-
ском языке, им стали дороги бульвары Монтевидео,
просторы Параны, холмы и взгорки земли, где проли-
лась кровь их товарищей. Они встретили бы и Мад-
зини, и даже папу римского так, как внушил бы им
он, как повелел бы он, Гарибальди.
Эта сила его духовной власти порой настолько
смущала его, что он старался юмором, всяческим
снижением собственного образа преодолевать еле- 18.9
пое, как ему казалось, обожание. Ему помогало в этом
давнее отвращение к ритуалу католических праздни-
ков, ко всему, слишком светскому тщеславию сверка-
ющих на солнце красных и фиолетовых поповских
облачений. Он никогда не хотел бы стать не только
легатом ни в одной стране, но и священнослужителем
свободы. Христос, по его убеждению, должен остать-
ся на земле единственным, притом босым, в холщо-
вом хитоне, равным среди людей. А попов вон сколь-
ко развелось. Как клопов за обоями...
На рассвете он уводил отдохнувшую часть легио-
на. На вершине Серро оборонительные работы шли
круглые сутки. Встречались с ночной сменой на пол-
пути возле старого порохового склада. Передавая ло-
паты, обменивались одними и теми же остротами.
И всегда взрывом хохота встречали дежурную шут-
ку, которую однажды придумал Гарибальди. Под-
кравшись к пожилому дону Сальваторе, кто-нибудь
прихлопывал его лысину звонким шлепком:
— Так это ты убил каноника!
Смысл шутки был непонятен уругвайцам, францу-
зам, вся ее соль была в том, что когда в Риме выстре-
лили в карету кардинала Ривароли, то нечаянно уби-
ли сидевшего рядом каноника. Святейший папа на-
значил большую награду тому, кто назовет убийцу,
но его не разыскали и до сих пор. И денежки остались
в папской казне.
— Так это ты убил каноника? — И новый взрыв
хохота.
Два отряда расходились — один с лопатами вверх
на работы, другой — палегке вниз, отоспаться.
...Легион! Бывало и шестьсот, а по большей части
сотня. И того меньше. Но Гарибальди, отставая, ог-
лядывал колонну с чувством душевного успокоения.
190 Все-таки легибп — точное наименование! Как удиви-
тельно спустя столько лет само существование этой
горстки вдали от отчизны! Собрались рыбаки с бере-
гов Байи, лоточники с рынков Буэнос-Айреса, смоло-
куры с гор, моряки. А один даже из тех каторжан,
каких в дни холеры глава неаполитанской полиции
Делькаретто послал в Сицилию хоронить мертвых.
Здесь они готовы писать кровью черновик того, что
надеются начисто написать когда-нибудь в Италии.
Если оглянуться, позади, в сущности, чужой го-
род. Пустые дома на окраине, много одичавших ко-
шек. Улицы, перегороженные баррикадами. Бульва-
ры, над которыми с утра клубятся круглые облачка
расходящегося дыма: бомбят непрерывно. Где-то за
откосом кургана слышится французская речь — там
занимается Французский легион... Монтевидео — чу-
жой, но прекрасный город, Монтевидео — грязный го-
род с холмами изрытой земли и окровавленными но-
силками на перекрестках. Каков завтрашний день
этого города, выдержут ли осаду его защитники? На-
полнят ли собой братские могилы на холмах Серро?
Или победят тирана и станут нацией? Поворот тро-
пинки вдруг торжественно открывает бухту и океан.
Голубая, с переливами, гладь воды. Стайки шлюпок.
Вдали полузатопленные, посаженные на мель кораб-
ли. А вот и вершина горы — на фоне бездонного ут-
реннего неба виднеется силуэт разрушенной со-
лильни.
Тут окапывается Итальянский легион, тут их по-
зиция. И, как всегда, бродит хромой бродяжка. Гари-
бальди знает его историю. Несчастный когда-то рабо-
тал на этой солильне и никак не может взять в ум,
зачем и кому понадобилось ее разорить и сжечь. Он
смело приближается к Гарибальди, подпрыгивая на
одной ноге, протягивает руку. И Джузеппе пожима-
ет руку, всю в коросте и волдырях. «С добрым утром, 191
синьор!» Бродяжка браво откликается: «Да здравст-
вует свобода!» И Гарибальди не может согласиться
с теми легионерами, кто говорит, что у «хозяина
горы» помутился разум.
Когда вражеские корабли начинают обстрел вер-
шины Серро, легионеры заталкивают бродяжку в
траншею, сам он не идет. Работы на время прекращат
ются. Гарибальди ложится в траву. В знойном дне,
когда солнце пригревает щеку и подбородок, так при-
ятно верить, что тебе доступно любое понимание* са-
мые далекие предметы отзываются понятными звука-
ми на потребность твоей души, и ты в громе отдален-
ной канонады, в разрывах близких бомб, в свисте
ядер ясно постигаешь даль будущего, все, что таит
Италия... А тут еще подползет умный мальчуган Ра-
фаэлле, он вздумал писать исторический роман о
Спартаке, о лагере восставших рабов у подножья Ве-
зувия, о том, как на юге Италии они основали госу-
дарство Луканию.
Он всегда что-то выспрашивает, венецианский
школяр, с отцом попавший в Америку. Он не видел
Везувия, не бывал на юге. Не знает, как описать ги-
бель Спартака, ведь известно только, что он был ра-
нен в бедро и продолжал сражаться, став на одно ко-
лено и прикрываясь щитом... Ну, тут Джузеппе что-
то знает, и он рассказывает Рафаэлле, как погиб
Луиджи Россетти. Пусть так погибнет в незапамят-
ные времена и славный Спартак. Рафаэлле тоскует,
что поход Спартака из Рима оставил в стороне его
Венецию.
Гарибальди отсылает его в укрытие — что-то паль-
ба усилилась. Не готовится ли приступ? Оставшись
один, он вслушивается в перебранку и смех легионе-
ров в траншее и заставляет себя подумать: а что, если
192 они вдруг возьмут и разбегутся. Кто — куда. Может
так случиться? Ведь добровольцы. Нет, никогда! Кат
кое-то новое, прозрачное чувство, чему не подыщешь
названия, новое братство возникло в рядах Итальян-
ского легиона. Это чувство нельзя отождествить ни
с воздухом военной казармы, ни с воздухом храма.
И он снова удивляется тому, как сохранилось оно
тут, на редутах и в ложементах осажденного Монте-
видео. И когда идут в атаку, и когда отсиживаются
вот так в траншее, когда дурачатся или хватаются за
ножи.
4. Реквием
Волосатые руки с закатанными по локоть рука-
вами сжимают виски. Глаза прикрыты. Память уста-
лого солдата скачет галопом вдоль всей многолетней
бойни. Сейчас Гарибальди не помнит, когда что было.
Ни одной даты. Даже года смешались — что было
раньше, а что потом. Помнит время суток—ночь,
день, рассвет, вечер.
Лодка каноэ при свете полной луны, на корме сви-
сающий в оловянную воду труп месячной давности,
и надо раздвинуть тесный тростник, чтобы увидеть,
разглядеть...
Спящий с открытым ртом в своей постели пьяный
комендант сельского гарнизона, он просыпается, ког-
да Гарибальди уже приставил к его груди пистолет...
Под жарким солнцем поставленный в каре обоз из
десятков повозок — это семьи местных жителей, бе-
жавших из пылающего села. В тени повозок босые
женщины с нечесаными космами, голодные дети...
Приколотая на столбе, почти неразборчивая на
рассвете, страшная записка полковника Эстебеса:
«Генерал Гарибальди, наша армия потерпела
неудачу...»
13 И. Атаров, М. Дальцева
193
В сумерках расстрел пьяного насильника. Прямо
над измученным телом девочки...
Туман тает над водой, трупы после морского боя,
плавающие в гавани...
Тюфяки сносят в церковь со всего села для ноч-
лега...
Лошади тонут в топком болоте у речки Пантано-
со. Да, это у Пантаносо, потому, что речка оправды-
вает свое испанское название — Топкая...
И как в дождь идут смотреть на редкий трофей —
бронзовую пушку, отлитую еще в средние века во
Флоренции. Каким путем и когда она попала в Аме-
рику? «Смотрите, можно даже прочитать имя масте-
ра — Ченни!..»
И еще сильная бортовая качка, мешавшая вести
прицельный пушечный огонь с малого суденышка...
И опустевший городок Виссилак, где на армей-
ских складах нашли кое-какие материалы, брошен-
ные войсками,— и ни души...
Ночная переправа вплавь. Слишком много всплес-
ков, как будто дети купаются. «Тихо! Буду стре-
лять!..»
Трехдневный поход через болота с рационом —
один сухарь на день... Он выскакивает на холм, и с
холма виден весь лагерь противника, над ним радуга
в полнеба. Группы всадников стекаются со всех сто-
рон...
И самое острое, почти блаженное впечатление ми-
нуты, когда в сомкнутом строю, в полном молчании
шли со штыками наперевес — и враг побежал. Сол-
даты Орибе бежали к реке, весь берег был завален
брошенными второпях сапогами. И он скомандовал
своим: «Патронташи на шею! Вперед!..»
Странно... Память удерживает заросшее щетиной
194 лицо или плеск в воде. И избегает крупных событий.
Тех, что войдут в историю войны. Вероятно, нужны
десятилетия, чтобы оценить масштабы сражения.
Нужно сильно постареть и где-то на покое... Придет
ли это время?
Ио есть «Журнал боевых действий». В нем больше
имен и дат. И кто когда погиб и где могила. Полков-
ник Франческо Анцани день за днем заполняет кал-
лиграфическим почерком приходо-расходную книгу,
которую прихватил с собой из городка Сальто. Когда
его там нашел Гарибальди, он отдыхал от войны,
служил приказчиком в лавке. Иногда Гарибальди за-
глядывает в разлинованные страницы конторской
книги — там в кратких записях история Итальянско-
го легиона.
«Сражение при Трес-Крусесе. Убит полковник
Нейра, он слишком увлекся в атаке и оказался один
в расположении неприятеля. Тогда наши ребята, тес-
ня солдат Орибе, сбросили их с высотки и завладели
телом командира. Слава героям!»
«Топъ у реки Пантаносо. Головная часть легиона
вошла в солильню, не зная, что в ней уже находится
неприятельская колонна. Не отступать же в узком
проходе! Рукопашная схватка — штыки! И зубы, что-
бы кусать. И пальцы, чтобы душить. Земля усеяна
телами. Здесь мы похоронили лигурийца Молинари.
Генерал Пас пожал руку Гарибальди и крикнул ему
в оглохшее ухо: «Сегодня я убедился, что итальян-
цы действительно бесстрашны...»»
«28 марта. День славы нашего легиона. После ноч-
ного перехода двадцать минут отдыха — не дыша! —
на старом пороховом складе. И сразу в штыковую 195
атаку на открытом пространстве. Шли не стреляя.
Отмечено, что враг не выдерживает нашей молчали-
вой готовности к смерти или победе. В этой атаке по-
гиб хороший человек — полковник Диар, Опознано
мертвое тело, генерала Нуньеса, презренного пере-
бежчика. Слава героям! Смерть предателям и пала-
чам народа!»
«Полная победа. Сегодня к нам в плен попала вся
вражеская пехота и много кавалеристов. Трудно дер-
жать под конвоем двести бандитов. Голодные и гото-
вы на все. От, зноя падают без сознания. Пахнет,
гарью. Генерал Гарибальди отпускает пленных. Он
говорит мне: «С пленными надо быть великодуш-
ным». Я спрашиваю: «Это полезно?» Он говорит:
«Не могу ответить. И поступить иначе не могу»».
«Батареи противника расставлены на высоком бег
регу Уругвая. Весьма выгодные позиции. Но мы под
кручей буксируем мимо них корабли. Генерал гово-
рит мне: «Батареи атакуем ночью». Я говорю ему:
«Охота тебе, дай выспаться напоследок. Зачем тебе
это?» Гарибальди смеется: «Ты разве не замечал: в
темноте исчезают различия в оружии и достоинствах
позиций. Клинок сверкнет, а перед ним ретируются
десять карабинов. Мы уничтожим прислугу орудий.
В ночной атаке даже не следует стрелять». И что
же — победа. Полный успех плана. В ночном бою
погиб Валлерга из Лоано — юноша, обладавший от-
вагой, к тому же замечательный математик, можно
сказать, надежда итальянской науки. Честь героям!»
«Погиб офицер Покароба из Генуи — ядром отбр-
196 вало голову...»
«Погиб Джузеппе Борцоне — об останках нельзя
было позаботиться...»
«Над городком Сальто, на холме, где кровь текла
ручьями, где были ранены Маррокети, молодой РаМо-
рйно, где с раздробленным коленом нашли под утро
в овраге нашего Сакки родом из Павии, днем после
сражения была выкопана могила, в нее опустили
тела всех, без различия чина — офицеров и солдат.
Затем останки засыпали землей. Землю носили кор-
зинами. И на холме вырос еще один холм, видный
даже из города. Он увенчан крестом, на котором мы с
Гарибальди вечером прочли: «Итальянский легион,
флот и кавалерия Восточной республики». А с обо-
ротной стороны: «8 февраля 1846 г.»».
Только свои боевые отличия не вносил в журнал
Франческо Анцани. В битве при Сант-Антонио он
не участвовал — его оставили в Сальто. Болезнь обо-
стрилась, замучило кровохарканье. Но когда с поля
боя прибежали спешенные кавалеристы полковника
Боэса и сам полковник, ослабевший духом, встретил
Анцапи, тот стоял, задрав голову, чтобы кровь не за-
лила его рубаху, в руке дымился фитиль, он был го-
тов взорваться вместе с пороховыми складами. Пол-
ковник и его люди кричали: «На поле боя все поте-
ряно! Гарибальди пал! Нам предстоит капитуляция!»
Анцапи молча подошел к полковнику и вымазал сво-
ей кровью его плечо. «Ты трус, дружище! Дай, я тебя
приукрашу...»
Таких, как Анцани, немного. И Гарибальди любил
его, как когда-то Луиджи, как брата.
197
Глава шестая
1. Путь наверх
.Актовый зал Туринского во-
енного училища в апреле 1846 года являл собой зре-
лище необычное. Щеголи в коротких сюртучках, яр-
ких шейных платках лениво обмахивались лоснящи-
мися цилиндрами. Высокие воротнички, подпиравшие
пышные бакенбарды, придавали некоторую, прилич-
ную случаю, оцепенелость юным вертопрахам. И в
этой торжественной малоподвижности прорезались,
подобно негодующим восклицательным знакам, чер-
ные, наглухо застегнутые мундиры университетских
профессоров, поблескивали белые шелковые чулки ис-
копаемых старцев, явившихся во всем блеске допапо-
леоновских мод — короткие штаны, стразовые пугови-
цы на жилетах, лорнеты в черепаховой оправе. Рядом
ежились, подавленные неувядаемым великолепием
аристократов, арендаторы их разоренных имений в
вытащенных из сундуков допотопных камзолах с ко-
роткими рукавами, из которых вылезали мучительно
бездеятельные, не привыкшие к праздности, плебей-
ские, красные руки.
Шло заседание Пьемонтского земледельческого
общества.
Не всех присутствующих интересовали агрономи-
ческие проблемы. Многие понимали, что и это собра-
ние, как всякое собрание в Италии, какие бы отвле-
ченные или технические вопросы ни обсуждались,
сведется к разговору о политике. И, как всякое угне-
тенное тиранией общество, оно жаждало сенсаций —
вольнолюбивых речей или хотя бы острожной фрои-
198 ды. Но тот, кто прошел бы вдоль рядов кресел, уви-
дел бы у всех на коленях развернутые газеты. Турин
занимали в тот день известия, поступившие из-за
океана, из неведомой республики Уругвай,— там гор-
стка храбрецов Итальянского легиона одержала бес-
примерную победу под Сальто-Саит-Антоиио над ар-
гентинской армией Росаса. Газеты сообщали, что сра-
жение шло врукопашную, один на десятерых, что
итальянцы держались весь дещ> без глотка воды, что
почти все офицеры легиона ранены и благодарное
правительство Уругвая всех одаряет участками зем-
ли, но герои битвы от них отказались. И тогда им при-
крепили на левые рукава значки с лавровым венком
и надписью: «Непобедимые сражались 8 февраля
1846 года».
Еще до начала заседания стало известно, что объ-
явлена подписка на почетную шпагу для генерала
Гарибальди и даже король разрешил сбор средств.
А ведь Гарибальди — висельник, избежавший своей
участи бегством во Францию.
Это была настоящая сенсация.
Но и граф Камилло Бензо Кавур, основатель зем-
ледельческого общества и его бессменный председа-
тель, постарался утолить всеобщую жажду сенсаций.
Начав свою речь с пылкой тирады о пользе примене-
ния гуано для плодоовощных культур, он завершил
ее рискованным пассажем, далеко уводящим от благо-
намеренного пролога.
— Экономическое возрождение нации,— говорил
он,— никогда не может быть отделено от ее политиче-
ского возрождения. Там, где нет общественной жизни,
где дрябло национальное чувство, не может быть ни
мощного аграрного хозяйства, ни могучей индустрии.
Нация, которой воспрещено всякое участие в поли-
тической жизни, страна, в которой проявление обще-
ственной активности рассматривается как покушение 19$
на коренные устои государства и немедленно пресе-
кается,— такая нация и такая страна никогда не смо-
гут достичь ни материального благополучия, ни ду-
ховного расцвета. Никогда! Даже если законы будут
справедливы, а администрация отечески заботлива к
нуждам сограждан.
Гром аплодисментов заглушил его последние сло-
ва. Состоялось! Сенсация! И пусть сатанеет в бессиль-
ной ярости министр делла Маргарита, пытающийся
отпугнуть публику от посещения этих собраний, как
уже сделал в Модене герцог Франческо IV и в Риме
папа Григорий XVI.
Слабая улыбка скользнула по лицу графа и уто-
нула в одутловатых щеках. Он сделал предостерега-
ющий жест и объявил перерыв до утра. Успех не дол-
жен быть слишком наглядным. Нужно суметь сни-
скать успех у общества, но избежать опалы монарха.
Короткими ногами граф Камилло Бензо Кавур
быстро просеменил, спускаясь с помоста, и толпа по-
тянулась за ним.
В опустевшем зале гасили свечи, гулко раздавался
надтреснутый голос престарелого помещика, задер-
жавшегося по немощи в креслах и вопрошавшего
своего управляющего:
— Но он ничего не сказал о хранении гуано! Как
бороться с вонью?
Управляющий только развел руками:
— Боюсь, что об этом надо осведомиться у управ-
ляющего имением Кавура. Граф берет выше.
Глазки старика остро сверкнули; Он посмотрел
на своего собеседника, стараясь угадать, что таится
за ёго словами: сочувствие или бдительность, и, кап-
ризно Оттойырив губу, промямлил:
— Это не наше дело. Распорядитесь подпиской на
200 шпагу висельнику.
Выйдя на улицу, Кавур отпустил кучера и сел в
экипаж графа Бальбо. Их ожидал холостяцкий ужин.
Жена и дочь Бальбо уехали в Париж.
—- Вы имели бешеный успех,— сказал Бальбо,
усаживаясь рядом.— Как истосковались люди по жи-
вому слову.
— Сектаторы1 из лагеря Мадзини считают, что
люди истосковались по делу.
— Иногда я готов согласиться с этими безумцами.
Кавур выразительно поглядел на широкую спину
кучера.
— Даже в Англии некоторые бредовые мысли вы-
сказываются в тесном кругу, без дам. За сигарами.
— Восхищен вашей предусмотрительностью. Но
почему без дам?
— Низшая раса. Я не видел женщины, которая не
поторопилась бы высказать чужие мысли или похва-
стать своей осведомленностью в вопросах государст-
венной важности.
— Значит, в своих путешествиях по Франции и
Англии вы не нашли ни одной Аспазии, способной
оставить при себе ваши мысли?
— А я не искал. Аспазии существуют в вообра-
жении идеалистов. Да что там Аспазии! Даже Шар-
лотты не нашел. Между прочим, я так и не дочитал
Вертера, хотя и пытался лет двенадцать назад.
Бальбо искоса посмотрел на Кавура. Невольно
вспомнилась лафонтеповская басня про лисицу и ви-
ноград. В самом деле, стоит ли ему искать благо-
склонности современных Аспазий и Шарлотт? Ни од-
на не подарит, разве что из откровенной корысти,
даже улыбку этому пышущему самодовольством чело-
веку. И, испытав некоторое удовлетворение от этой
мысли, заговорил совсем о другом.
1 Сектаторы — то же, что и сектанты.;
201
— Знаете, ваша давняя статья в парижском жур-
нале до сих пор волнует умы в нашем провинциаль-
ном Турине. Недавно молодой Лафарина цитировал
мне наизусть целые абзацы. Что-то вроде того, что:
«Каждому свое — философ и экономист в тиши своих
кабинетов опровергнут заблуждения коммунизма, по
их дело окажется бесплодным, если благородные люди
не будут воплощать принципов христианского мило-
сердия и действовать на сердца неимущих в то время,
как наука будет убеждать их разум».
— Вы тоже почти безукоризненно цитируете,—
рассмеялся Кавур,— только я не писал о «христиан-
ском» милосердии. Тут вас подвели собственные кле-
рикальные пристрастия.
Автор «Надежды Италии» Чезаре Бальбо даже
в мыслях не допускал критики догматов католической
церкви и совершенно не скрывал своих клерикальных
пристрастий. И он не посчитал замечание Кавура за
ядовитую стрелу. Промолчал.
Дородный кучер вдруг оживился, подстегнул ло-
шадей, резвым галопом въехал в глубь двора, и лоша-
ди, как вкопанные, остановились перед ступенями
крыльца.
Кавур с легкостью, так часто присущей толстякам,
выпрыгнул из экипажа. В ту же минуту из-за колон-
ны к Бальбо метнулся высокий сутулый старик с не-
покрытой головой и начал с жаром нашептывать ему
что-то на ухо, показывая глазами на Кавура. Граф
отрицательно покачал головой и, отстранив старика,
поднялся вслед за гостем по широким полукруглым
ступеням.
Поведение старика, выскочившего из-за колонны,
не похожего ни на слугу, ни на домочадца, встрево-
жило Кавура. Зачем бы ему прятаться? Что он мог
202 нашептать Бальбо? Неужели речь, произнесенная
полчаса назад, уже достигла ушей тайной полиции и
вызвала недовольство? И может быть, поставлена в
прямую связь с уругвайской новостью. Нет, это неве-
роятно. О, до каких же пределов дошли тупость и про-
извол правительства, если ни в чем не повинный об-
щественный деятель начинает дрожать от каждого
шороха! В Пьемонте в последние годы все громче и
громче раздаются голоса людей, бескорыстно заин-
тересованных в процветании отечества. Инсургенты
дали им презрительную кличку— «умеренные». Уме-
ренные — значит окороченные, подстриженные под
одну гребенку, не выходящие вон из ряда, готовые
идти, но до известного предела, под руководством
монарха. Да, конечно, до предела, когда речь идет об
угрозе нового разгула черни, о произволе озлобленно-
го и невежественного плебса, о революции. Но в то
время как бунтари ожесточают правительство и на-
род бессмысленными заговорами, умеренные добива-
ются реформ в области просвещения и экономики,
д’Адзелио пропагандирует идею «сшить сапог» — свя-
зать королевства Апеннинского полуострова желез-
ной дорогой от Генуи до Ливорно. Бальбо — тот ра-
тует даже за то, чтобы прорыть огромный туннель в
снеговых массивах Альп. А независимость? Джобер-
ти, туринский священник, написал трактат «О духов-
ном и гражданском первенстве итальянцев» куда бо-
лее смелый, чем путаные романтические статьи Мад-
зини о народе-избраннике!
И, успокоив себя этой мысленной полемикой с
мадзинистами, Кавур вошел в гостиную с высоко под-
нятой головой.
В гостиной, слабо освещенной двумя канделябра-
ми, скучал их общий друг Массимо д’Адзелио.
— Почему так темно? — возмутился Бальбо.—
Нечего сказать, хорошо принимают гостей в моем до- 203
ме! Стоит уехать жене, и слуги тотчас забывают о
своих обязанностях.
— Я сам попросил не зажигать свечей,— сказал
д’Адзелио,— в полумраке эти фрески полны такой
прелестной таинственности.
Кавур криво улыбнулся. Вечное позерство! Этот
д’Адзелио, enfant terrible туринского светского об-
щества, ни на минуту не забывает о своей роли. Дав-
ным-давно он скандализировал Турин тем, что вме-
сто военной карьеры, к которой его по традиции го-
товили в родовитой дворянской семье, предпочел
стать художником, писателем, только что не комеди-
антом. И самое удивительное — не просчитался!
Трудно понять, как это случилось. Художник-диле-
тант и не слишком одаренный писатель, он тем не
менее пользуется усцехом не только в Пьемонте, но
и во всей Италии. Картины раскупают, романы чи-
тают во Флоренции, в Парме, в Риме. И все-таки за-
чем же среди друзей изображать из себя витающего
в облаках поэта? Почему не посетить хотя бы сегод-
няшнее собрание земледельческого общества?
От Бальбо не ускользнуло, что Кавур слишком
церемонно поздоровался с д’Адзелио, и, догадываясь
о причинах такой сдержанности, он попытался сразу
сгладить неловкость.
— Как жаль, что ты не был на заседании,— ска-
зал он, обращаясь к д’Адзелио.— Полный триумф
Камилло. Ни один тенор, я думаю даже Ронкони, нр
заслуживал еще таких оваций.
— Я ведь профан в вопросах земледелия,—вял о
отозвался художник.
Д’Адзелио понимал, что успех был , вызван не
специальными агротехническими открытиями, но
ему хртелось подразнить , Кавура, раздражавшего
204 своей бесцеремонностью.
— Не притворяйся, Массимо,— пробормотал Ка-
вур.— Ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь.
Д’Адзелио рассмеялся.
— Зачем же мне притворяться? Все и так знают,
что я простачок, простофиля, до седых волос дворян-
ский недоросль.
— Да, да, художник, романист, артистическая на-
тура»— перебил его Кавур.— Все это можно демонст-
рировать на приемах у его величества, но мы-то зна-
ем, куда ты метишь.
— Завидую твоей проницательности. Куда же я
мечу? Может быть, ты откроешь мпе глаза?
— В премьер-министры.
Кавур сказал эти слова й даже не улыбнулся,
когда Бальбо и д’Адзелио расхохотались.
— Вот это полет воображения! — воскликнул
Бальбо.— А еще говорят, что у Камилло трезвый
практический ум. Давайте все-таки вернемся из ми-
ра фантазии в мир действительности — пойдемте к
столу. Нас давно ждет ужин.
В полутемном зале к Бальбо снова сунулся Высо-
кий сутулый старик, который задержал его в эки-
паже, и стал что-то шептать, показывая на Кавура, и
снова Бальбо отмахнулся от него и, нагнав гостей,
обняв их за плечи, двинулся вместе с ними по беско-
нечной анфиладе пустынных комнат.
Настойчивость старика насторожила Кавура, но
он промолчал. Он любил разгадывать загадки без
посторонней помощи. И все-таки... Прилив самодо-
вольства, вызванный сегодняшним успехом, сменился
тревогой. Что-то знает этот старец, кому-то, кто го-
раздо сильнее всех этих либералов, сегодняшняя
речь не понравилась. Ему стало не по себе, захоте-
лось сбросить с плеча дружескую руку. Бальбо й
д’Адзелио, оба высокого роста, и рука, лежащая на 205
плече д’Адзелио,— естественный товарищеский жест,
в то время как на плечо Кавура хозяин дома опи-
рается со снисходительной фамильярностью стар-
шего.
В Турине их считают друзьями-единомышленни-
ками, ио, если бы кто-нибудь дал себе труд задумать-
ся об этом содружестве, легко убедился бы, как мало
у них общего. Д’Адзелио — шармер, изящный, лени-
вый, одаренный многими способностями и ни одним
талантом, он только из тщеславия способен на неко-
торые усилия. Бальбо — педантичен, консервативен,
и лишь сила ненависти к австрийцам забросила его
в либеральный лагерь. Он единственный из них рав-
нодушен к популярности, но благодаря упорному
стремлению к цели невольно достиг некоторой из-
вестности.
Сам же Кавур, хотя он гораздо моложе и много
ниже ростом, всегда смотрит на обоих сверху вниз.
Он-то давно понял, что во всей Европе наступила
эра буржуазии, что пора двинуть побоку все аристо-
кратические традиции и предрассудки и добиваться
реформ не ради торжества каких-то нравственных
концепций, а чтобы не погрязнуть в провинциаль-
ном болоте на задворках континента, подобно захо-
лустным балканским княжествам. Взгляд этот пока
недоступен его друзьям-единомышленникам, и гово-
рить об этом откровенно еще рапо. Если их троих и
объединяет общая цель — освободить Северную Ита-
лию от гнета Австрийской империи и добиться кон-
ституции,— то пути к этому каждый представляет
по-своему. Как ни печально сознаться в этом, по-
жалуй, его друзья, несмотря на расплывчатость
взглядов, а может, именно благодаря ей, проявили
себя на общественной арене более заметно, чем
206 он сам.
Мысль эта так огорчила Кавура, что ои, пошеве-
лив плечом, освободился от объятий Бальбо. Впро-
чем, тот даже не заметил этого, увлеченный разгово-
ром с Массимо о росписи стен в какой-то венециан-
ской церкви. Они остановились перед мутно-грязной,
как показалось Кавуру, картиной, изображавшей
возвращение блудного сына, и сравнивали ее компо-
зицию с той — старинной, венецианской. А Кавур, за-
сунув руки в карманы, раскачиваясь с носков на
пятки, смотрел на них пренебрежительно-оценива-
ющим взглядом. Ну что, по сути, этот Бальбо? Автор
объемистого, довольно скучного труда «Надежды
Италии». Ну пусть он проникнут патриотическими
идеями, пусть подсказывает итальянцам путь осво-
бождения с помощью Пьемонта и Савойской ди-
настии, пусть книга даже содержит завуалирован-
ный комплимент королю Пьемонта, призыв к нему
и обещание славы освободителя, соблазны тер-
риториальных приобретений. Но робкая мысль Баль-
бо не идет дальше федеративной Италии. Королевст-
во Северной Италии кажется ему несбыточной меч-
той. Правда, даже федерация и конституционные ре-
формы — ничто до тех пор, пока не будет свергнуто
иноземное иго. Тут этот тугодум, пожалуй, достигает
высот настоящего общественного лидера. Да еще
когда обращается к итальянцам, говоря, что пора пе-
рестать быть страной олив и апельсинов й надо
избавиться от национального порока — лени.
— Нет, ты должен согласиться, что Карпаччо
трактует этот сюжет глубже и реалистичнее! — слы-
шался высокий голос д’Адзелио.— Блудный сын сто-
ит на коленях, и мы видим грязь на его подошвах,
дыру на плаще. Ведь характерная деталь больше
раскрывает стиль художника, чем общая компози-
ция. Не правда ли, Камилло?
207
Придет же в голову вести такой никчемный раз-
говор! Откашлявшись, Кавур огрызнулся:
— Но ведь я профан в вопросах искусства.
— О, да ты, оказывается, злопамятный! — уди-
вился д’Адзелио.-— Вот уж не вяжется с твоей доб-
родушной внешностью.
Стрела попала в цель. Кавур не сразу нашелся с
ответом и отпарировал хотя и не к месту, но ядо-
вито:
— Забыл спросить: не собираешься ли ты сочи-
нить оду по случаю победы у Сант-Антонио?
— У меня хватило бы патриотического пыла.
Но я не пишу стихов. Этим уже занялись поэты.
Кавур снисходительно помолчал. В сущности, у
Массимо нет самостоятельных взглядов, он полно-
стью повторяет программу Бальбо. Всей-то и разни-
цы, что Бальбо — католик до мозга костей, а д’Ад-
зелио демонстративно воюет с Римом, хотя это не ме-
шает ему ежегодно проводить там по нескольку ме-
сяцев. Видите ли, атмосфера Турина удушлива для
художника! Что из того, что он тайно отпечатал во
Флоренции имевший успех памфлет «О недавних со-
бытиях в Романье». Всякое разоблачение — сенса-
ция. А тут еще речь шла об очередном неудавшемся
восстании. Издеваться над папским правительством,
обнажая противоречия между декларацией гуманных
принципов и практическими делами,— кому ума не-
достанет? И это вечное заигрывание с бунтовщиками!
Правда, отдавая дань мужеству повстанцев, он ут-
верждает, что никакое воинствующее меньшинство
не имеет права ввергать страну в столь опасные зло-
ключения и низводить общенародную борьбу до уров-
ня провинциальной. Народ перед лицом тиранов
протестовать должен терпеливо, обращаясь, несмот-
208 ря на все страдания, лишь к помощи общественно-
го мнения, не прибегая к оружию. Но ведь и это
прописи.
Стоит ли казнить себя за упущенное время? Ну
а разве он бездействовал все эти годы?
После бесславного возвращения из форта Бар
пытался заняться сельским хозяйством в своих имет
ниях. Но, видит бог, эта уединенная жизнь оказа-
лась не по его темпераменту. Отправился в многолет-
йее путешествие по Англии и Франции и там пе
только акклиматизировался в кругу государствен-
ных деятелей и литераторов, но и основательно изу-
чил экономические науки. Статьи в парижских жур-
налах по социально-экономическим вопросам прив-
лекли к себе внимание. Со всех сторон он слышал,
что в них чувствуется рука пьемонтского деятеля,
откровенно признающегося в том, что он благоговеет
церед «удивительным зданием английской конститу-
ции». И в то же время — благоразумие человека го-
сударственного, предвидящего гибельные последст-
вия ультрадемократических идей. Его англомания не
осталась незамеченной и в Турине, где он заслужил
прозвище «лорда Кавура», что его ничуть не обижа-
ло.
Нет, он не мог упрекнуть себя за леность. Вер-
нувшись на родину, принял участие в деятельности
некоторых филантропических обществ. Но репута-
ция опасного либерала так прочно установилась за
ним, что даже президент комитета по основанию дет-
ских приютов попросил его для блага дела устра-
ниться. Он и это не принял за обиду. Пора юноше-
ской впечатлительности миновала. Воспоминание о
вечере у генуэзского губернатора давно не тревожи-
ло послушное сердце. С волками жить — по-волчьи
выть.. Эту премудрость усвоить нетрудно — смешно и
наивно обижаться на короля. А чтобы свести с ним 209
14 Н. Атаров, М. Дальцева
счеты, для этого надо запастись терпением. Даже в
карточной игре время работает на проигравшего.
Должна же когда-нибудь переломиться талия? Но,
не слишком полагаясь на работу времени, он осно-
вал земледельческое общество, чтобы хотя бы с его
трибуны заявлять о своих взглядах и объединять
вокруг себя единомышленников. Вот и эти двое тоже
годятся в соратники...
— Прости, Камилло, мы заболтались,— сказал
Бальбо,— и забыли, что успех возбуждает аппетит.
Но и в столовой они не сразу сели за стол. Д’Ад-
зелио, мнивший себя знатоком живописи эпохи Воз-
рождения, разглядел на потолке головку амура, при-
надлежавшую, как ему казалось, кисти Перуджино.
Хозяин не мог этого подтвердить, но пустился в про-
странные объяснения по поводу своей родословной.
Кавур нетерпеливо переминался и дергал шеей, как
бы освобождаясь от тесного жабо. Эта сводчатая ком-
ната с расписным потолком, сине-зелеными витража-
ми в высоких венецианских окнах, с тусклой бронзой
канделябров, эти высокие стулья с резными спинка-
ми напоминали ему торжественное благолепие като-
лических соборов. Все это до ужаса несовременно.
Мистика, уединенность, размышления о божьем ве-
личии...
— Ты что-то мрачноват,— заметил Бальбо, ког-
да они наконец сели за стол.
— Стараюсь держаться в соответствии с обста-
новкой. Все кажется, что сейчас мы начнем служить
мессу.
Бальбо и д’Адзелио переглянулись. Бесцеремон-
но выразить свое неудовольствие! Как это в духе не-
уклюжего Кавура. Недаром когда-то принц Карл
Альберт отчислил его из пажей. Ему не хватает не
210 только светского лоска, но и простого такта.
— Не будем поддаваться таким далеким ассоциа-
циям,— сказал д’Адзелио.— Я предлагаю тост за со-
юз единомышленников.
— Хочешь основать новую партию? — спросил
Бальбо.
У Кавура заблестели глаза. Вот она, счастливая
минута, когда наконец можно расшевелить этих бол-
тунов.
— Партия у нас уже есть,— сказал он.— Партия
без устава и членства, партия истинных пьемонт-
цев, партия «альбертистов», стихийно возникшая
после выхода памфлета Массимо, прославившего Са-
войскую династию в противовес полному упадку
Рима.
Давняя ненависть к Карлу Альберту и пренебре-
жительное отношение к этому позеру д’Адзелио ни-
сколько не помешали красноречию Кавура. На вой-
не как па войне.
— Так за что же мы выпьем? — перебил его не-
сколько обиженный Бальбо, считавший свой труд го-
раздо значительнее памфлета д’Адзелио.— За Мас-
симо?
— Или за Савойскую династию? — скромно ук-
лонился д’Адзелио.
— За новый журнал! — провозгласил Кавур.—
Нужна новая трибуна, чтобы воспитывать общество
в духе наших идей.
— Ты думаешь, что нам разрешат журнал, в ко-
тором можно будет пропагандировать хоть какие-пи-
будь идеи? — улыбнулся Бальбо.
— Нужен прежде всего закон о свободе печати.
Состояние умов таково, что было бы самоубийством
для правительства пе выпустить пар из котла, иначе
скоро мы будем погребены под обломками строя,—
возразил Кавур.— А что скажет Массимо? Он же 211
близок ко двору. С некоторых пор король души в нем
не чает и, может быть, делится своими мыслями?
— Кто может поручиться за мысли его величест-
ва? — ответил д’Адзелио.— В интимном кругу он лю-
бит повторять, что живет под угрозой кинжала сек-
таторов и шоколада иезуитов. Но чего больше боит-
ся — кинжала или отравы, верно, и сам не знает.
В дверях появился лакей с огромным блюдом и
водрузил его на стол. Бальбо взглядом дал ему по-
нять, что следует удалиться. Тот попятился, чуть не
сбив в дверях сутулого старика, пытавшегося про-
никнуть в комнату. Дверь бесшумно закрылась.
Непонятная назойливость этого дурно одетого
человека продолжала тревожить графа. Совершенно
очевидно, что именно он, Кавур,— причина его лю-
бопытства. В этом чувствовалась тайная угроза. Воз-
бужденный сегодняшним успехом, он с особенной
остротой испытывал страх и уже раскаивался в том,
что слишком неосторожно говорил, и в то же время
гнал от себя беспокойство. И потому, на этот раз за-
хваченный искренним чувством, продолжал:
— А какой бы мог быть журнал! Иногда, вы не
поверите, мне снятся рубрики, набранные крупно
заголовки: «Италия для итальянцев!», «Мы едины!»,
«Тщета сектаторов!» Под этой рубрикой, между про-
чим, можно давать статистику, одинаково убийствен-
ную как для правительства, так и для мадзинистов.
Статистику неудавшихся восстаний по всем королев-
ствам. Только безумцы, восседающие на тронах, мо-
гут воспрепятствовать выходу такого журнала. И ко-
нечно, они дождутся, что потеряют шляпы на гиль-
отинах наших Маратов и Робеспьеров.
— Ты хочешь придать прогрессивному журналу
оттенок охранительства? Блестящая мысль! — воск-
272 ликнул Бальбо.
— Только охранительный журнал, по сути, и мо-
жет быть прогрессивным. Традиции и реформы. Ре-
формы и традиции. Железные дороги. Фабрики и за-
воды. Банки...
Глядя, как граф размахивает рукой, как бы ди-
рижируя новым порядком, Бальбо испытывал скуку
и уныние. Что он там несет про традиции! Ему
ничто не дорого. Он может быть еще безжалостнее,
Чем самые фанатичные сектаторы. И если за этими
благородными сине-зелеными витражами вырастут
фабричные трубы, а в раскрытые окна донесется
визгливый паровозный гудок, сердце его не дрогнет,
душу не наполнит тоска об уходящем прошлом.
Д’Адзелио очень не любил браться за диплома-
тические миссии при дворе. Предчувствуя, что доби-
ваться разрешения на новый журнал придется имен-
но ему, он осторожно заметил:
— Основополагающие мысли у нас не вызовут
споров, но пути достижения цели каждый представ-
ляет по-своему. И я не уверен, что мы сможем...
— Конечно, сможем! — перебил Кавур, обраща-
ясь к Бальбо.— Я знаю, дорогой Чезаре, что прицел
всей твоей жизни — изгнать австрийцев, но ты наде-
ешься добиться этого, не объявляя войны. Сидеть у
моря и ждать погоды. Я не согласен. Массимо тоже.
Он в свою очередь думает, что вместо кровопролития
мы должны исподволь воспитывать общество, руко-
водить общественным мнением, неуклонно обращать-
ся к правительству с вполне легальными петициями.
Как будто справедливо. Как будто для этого и создан
будет журнал? Нет, думать так — значит делать
себя слугой событий. Я же считаю, что мы можем,
проявляя некоторую гибкость, формировать сами и
внутреннюю и внешнюю политику. А журнал? Жур-
нал будет ареной наших дискуссий.
213
И он энергично принялся разрезать куропатку.
Крылышко птицы вылетело из-под ножа, вонзи-
лось в замок из макарон, начинённый гусиной печен-
кой. Верхняя башня рухнула.
— Хороший знак,— рассмеялся д’Адзелио.—
Крыло вольнолюбивой птицы разрушает здание аб-
солютной монархии.
Шутка не имела успеха. Не улыбнувшись, граф
с таким же ожесточением продолжал сражаться с
куропаткой. Бальбо уныло протянул:
— Боюсь, что раньше, чем мы откроем дискус-
сию, ее затеют с нами бунтовщики из «Молодой
Италии».
— Так это же прекрасно! — с жаром подхватил
Кавур.— Во-первых, вступив с ними в дискуссию по
вопросам будущего Италии, мы до некоторой степени
заменим официоз. Только это будет не тупой официоз
делла Маргарита или неаполитанского жандарма
Делькаретто, которые умеют лишь грозить висели-
цей, но не в состоянии опровергнуть ни одного аргу-
мента. Во-вторых, я ничуть не боюсь подобного со-
стязания. Сколько поколений сгнило в австрийских
тюрьмах? По крайней мере два. Нынешняя моло-
дежь умнеет. Лучше присоединить голос к благора-
зумным общественным деятелям, чем кормить вшей
в казематах Шпильберга.
Бальбо и д’Адзелио снова переглянулись. Разго-
вор принимал явно неаппетитный характер. Ничего
не замечая, граф продолжал:
— И наконец, что такое эта газетенка «Молодая
Италия»? Она же на ладан дышит. Заграничное из-
дание, многие ли его читают? Даже сам безумный
фанатик Мадзини, кажется, разуверился в ее попу-
лярности.
214 Однако мы пьем без тостов,—- сказал д’Адзе-
лио, утомленный монологами Кавура,— слишком
прозаично, как в портовой траттории. Итак, за новый
журнал? Как же мы его назовем? Что ты предлага-
ешь, Чезаре?
— Я уже давно обдумал,— перебил Кавур.— Он
будет называться «Рисорджименто» — Возрождение!
Возрождение, воскресение, понимайте как хотите...
В эту минуту высокий сутулый старик, восполь-
зовавшись отсутствием слуг за дверями, твердо про-
шагал по столовой и, склонившись над Бальбо, сно-
ва стал ему что-то нашептывать. Граф вышел из
себя.
— Это невыносимо! — прикрикнул он, ударив
кулаком по столу.— Я уже сказал, что не позволю
беспокоить в моем доме...
Он не успел договорить. Старик повернулся и
чуть ли не бегом удалился из столовой.
— Что случилось? — спросил Кавур.— Он под-
слушивает! Или... за мной пришли?
— Да нет,— устало отмахнулся Бальбо.— Это
мой садовник. Он очень далек от политики. Маньяк.
Безобидный помешанный. Просто хотел у тебя по-
просить рассаду брюссельской капусты.
2. Накануне перемен
Пронзительный, тревожный, как набат, звук рога
разбудил Кавура. Он подскочил на кровати и замер.
Тишина. Сквозь щели в ставнях проступает мутный
рассвет. Значит, приснилось? Часы на камине с лег-
кой хрипотцой пробили семь раз. Он протер глаза,
посмотрел на свою босую ногу, с силой упершуюся
в мягкий персидский ковер, и рассмеялся. Прекрас-
ная поза. Как все-таки точно подмечено в куплетах 275
этого раешника Джусти, что Тоскана, просыпаясь от
феодального сна, уже спустила одну ногу с постели,
но еще не стащила с себя ночной колпак. Впрочем, он-
то давно забросил ночной колпак. С тех пор как по-
кинул отчий дом и обзавелся каминами во всех
комнатах. Отвратительная повсеместная привычка
нагородить в своих палаццо множество темных полу-
пустых залов, где найдешь с полдюжины картин ве-
ликих мастеров и ни одного уголка с вольтеровским
креслом у камина... Так это же и снилось! Он шел по
дому Бальбо бесконечно долго и все не мог добрести
до выхода. Он снова был учеником Туринского воен-
ного училища, опаздывал в класс, и вдруг этот тре-
вожный рожок толкнул будто пинком: пора, пора,
пора!
Действительно, давно пора. С тех пор как год на-
зад за ужином у Бальбо он разоткровенничался, а
потом казнил себя за прямодушие, дело не сдвину-
лось с места. Бальбо стареет, совсем уединился, пи-
шет какой-то мемуар и собирается показать его
Карлу Альберту. Массимо бурно сочувствует, при
встречах таинственно улыбается, как заговорщик, и
отбыл в Рим «наслаждаться античным прошлым на-
шего великого отечества», а вернее всего, интриго-
вать в новых ватиканских кругах в пользу Савойско-
го дома. Почетная миссия — носить решетом воду.
За это время Карл Альберт, этот венценосный флю-
гер, трещотка, язык без костей, десятки раз качнул-
ся туда и обратно.
После того как папа Пий IX потряс мир своими
либеральными посулами, чего только король не обе-
щал! «Если Пьемонт потеряет покровительство Ав-
стрии, он приобретет Италию, а тогда Италия будет
способна постоять сама за себя». И тут же через
21а д’Адзелио велел передать римским друзьям, что,
«когда = наступит время, его оружие и его деньги бу-
дут затрачены на Италию». Потом открыто выразил
симпатии Австрии тем, что женил своего сына, гер-
цога Савойского, на дочери эрцгерцога Райиери. Пуб-
лично заявил: «Я думаю, что мы всего лучше
угодим богу, применяя каждое открытие в области
науки и искусства на благо народу. Правительство
должно идти в авангарде прогресса». Но тут же объ-
явил иезуитам, что их никто не будет тревожить,
пока он на троне. Поневоле обратишься к господу
богу и вспомнишь, как это сказано в священном пи-
сании: будьте холодными или горячими, но не стано-
витесь тепленькими. А он тепленький — Карл Аль-
берт, чуть тепленький, как остывающий труп. И если
надеяться только на него — тогда бежать, бежать
сломя голову из Пьемонта...
Он сам не заметил, что начал ходить по комнате.
Ну, теперь все. Уснуть не удастся. Накинул на пле-
чи пунцовый стеганый халат, снова прошёлся. В по-
лутьме, без очков, наткнулся на львиную ножку
кресла, выругался, зажег две свечи на камине.
Взгляд его упал на большой конверт с тремя сургуч-
ными печатями. Так вот же, вот почему приснился
тревожный звук рожка! Полученное вчера ночью с
нарочным письмо из Рима от Эммануеле Паулуччи.
Как мог он спросонья позабыть о нем. Видно, правду
сказал этот придворный эскулап, что у него «печеноч-
ная меланхолия». — мрачное настроение по утрам.
А ведь письмо вселяет надежду.
Он надел очки. Письмо стоит перечитать.
«Мой дорогой друг,— писал Эммануеле,— пишу
тебе в надежде, что и наш, выстроенный по прусско-
му образцу и вышколенный по тем же канонам,
скучнейший, законопослушнейший Турин накрыла
такая же волна ликования, в какой, уже скоро год, 217
купается Рим. Стоит ли повторять, что после 'конк-
лава, усадившего на папский престол кардинала
Мастаи Ферретти, принявшего имя Пия IX, все по-
верили в зарю новой, либеральной эры. Ты это зна-
ешь не хуже меня. Но мало знать — надо вникнуть
во все обстоятельства, сопровождавшие это событие.
Надо было видеть Рим в эти дни. Да и как было не
поверить, когда через месяц после своего избрания
папа амнистировал всех политических заключенных,
правда с условием, что они дадут клятву больше не
заниматься политикой. Как не поверить, когда сам
кардинал Миккара сказал в лицо кардиналу Ламб-
рускини, прогоревшему австрийскому кандидату на
папский престол: «Если выбор будет делать бог, то
изберут Мастаи. Если же в нем примет участие дья-
вол, то выбор падет па вас или на меня». Не знаю,
много ли потрудился бог во время выборов, но, во-
преки оптимистам, уверен, что Мастаи выбрали пе
столько из-за либеральных настроений конклава,
сколько из ненависти к Ламбрускини. Да и амнистия
произвела эффект необычайный. Вообще-то говоря,
амнистии бывали. Но ни одна из них не вызвала
приступа такого повального обожания правителя,
как эта последняя. Как не поверить в либерального
папу, когда турецкий султан присылает ему письма,
а голодающие ирландцы шлют благодарность за по-
мощь. Толпа из семисот амнистированных пришла в
церковь, чтобы принять причастие, и это выглядело
грандиозным символом слияния свободы и религии.
Для нашего невежественного, импульсивного народа
великодушие папы в тысячу раз дороже, чем все по-
сулы и вся философия «Молодой Италии». На ули-
цах ощущение непрерывного карнавала. Мужчины
носят шарфы, а женщины — ленты его цветов, сам
218 Россини сочинил кантату в его честь, наш иовояв-
ленный поп-философ Джоберти пишет, что Пий
примирил людей с религией, доказав, что он друг ци-
вилизации. К папскому дворцу ежедневно направля-
ются факельные процессии, и папа выходит на бал-
коп и благословляет коленопреклоненную толпу. Рай
на земле, и в человецех благоволение!
Если к этому прибавить, что в городе, что ни
день, устраиваются банкеты в честь д’Адзелио, ос-
новываются новые газеты и клубы (кстати сказать,
почти немедленно переходящие в руки республикан-
цев), то, кажется, я описал тебе полную картину
Рима наших дней. Рима глазами туриста-иностран-
ца. Рима, как пишут французские романтики, с вы-
соты птичьего полета.
Но что же спрятано за этим вечным праздником,
за радужными надеждами?
Бешенство Меттерниха! Он открыто заявляет,
что в его системе либеральный папа — сущая невоз-
можность. Он называет Пия IX несчастьем века. Он
пугает папу призраком протестантизма, вечного
спутника всяческих реформ, и угрозой, что развитие
национального самосознания неизбежно приведет к
республике.
Негодование и интриги иезуитов! Государствен-
ный секретарь прежде либеральный кардинал Джиц-
ци уже издал декрет, запрещающий «шумное лико-
вание черни». А чернь не подчиняется! Народ уже
догадывается обо всем, и в толпах, собирающихся
перед балконом Пия, раздаются крики: «Да здравст-
вует папа и долой всех остальных!» «Не пей их шо-
колада, святой отец!»
Зажатый справа и слева, святой отец с жалкой
улыбкой бормочет: «От меня хотят, чтобы я был На-
полеоном, а я бедный сельский священник». Униже-
ние паче гордости. 219
Ах, уж лучше бы ои и в самом деле был бедным
сельским священником. У простонародья больше
здравого смысла и твердости в поступках. По-
моему, каждому, кто в силах противостоять массо-
вому ..наваждению, исступленно лихорадочному обо-
жанию, ясно, что все добродетели Пия слишком мел-
ки для того, чтобы ему запять престол и стать главой
Папского государства. Впрочем, то ли мы еще вида-
ли при его предшественниках!
Время идет, а обещанные реформы существуют
только в проекте. При других обстоятельствах это
привело бы просто к бунту, но народ не так легко
расстается со своими кумирами. В Риме появилась
оригинальная фигура народного вожака — некий до-
морощенный оратор Анджело Брунетти, по прозви-
щу Чичеруваккьо-Цицерончик, выдающий себя за
близкого друга папы. О, эта личность заслуживает
описания, хотя лучше всего ты мог бы его предста-
вить, вспомнив брейгелевские картины, «Деревен-
скую свадьбу», что ли. Глядя на него, вспоминаешь
об отчаянных гезах, о нидерландском обжорстве, пу-
затых пивных кружках, кулачных боях. Представля-
ешь, какой авторитет у простонародья может иметь
такой герой? Вокруг проповедника собираются тол-
пы, готовые идти за ним хоть на эшафот. Но за гру-
бой внешностью скрывается человек прямодушный,
наделенный нравственной силой и воображением.
Поверишь ли, он сочиняет мелодрамы и воспевает в
них античные добродетели и мечту о единении Ита-
лии! Я их не читал, но лорд Минто, посланник Паль-
мерстона в наших краях, имеет смелость сравнивать
этого Чичероваккьо с Горацием! Привести в такое
состояние англичанина для этого нужен если не
талант, то по крайней мере темперамент. Каково же
220 его влияние на толпу,- если ему поддался даже хлад-
покровный сын Альбиона? Суть его агитации очень
проста — защитить папу от происков австрийцев и
иезуитов и добиться всех возможных и невозможных
реформ:,
В последнее время все шире и шире распростра-
няется слух о заговоре против папы. В народе идет
сильное брожение, и государственный секретарь
Джицци был наконец вынужден издать декрет об
организации национальной гвардии. Это решение
вызвало отставку государственного секретаря Джиц-
ци. Идет брожение — брожение, которое, на мой
взгляд, неизбежно выльется в восстание. Боюсь, что
за предводителями дело не станет. Говорят, что этот
рыцарь без страха и упрека, этот корсар новейшей
формации Джузеппе Гарибальди, прославившийся
по всему свету со своим Итальянским легионом, при-
слал из Монтевидео письмо Пию с предложением сво-
их услуг. Если вспомнить, что еще не так давно папе
писал сам Мадзини, то сдается мне, что Пия надо
называть не несчастьем века, как сказал Меттерних,
а парадоксом века.
Боюсь, что очень утомил тебя длинным письмом.
Но хотя ты и делаешь вид, что целиком занят вопро-
сами земледелия, я знаю, что по-настоящему тебя
интересует только политика, как и всякого итальян-
ского патриота.
Твой Эммануеле.
Р. S. А может быть, соберешься в Рим? Вот было
бы интересно!»
Кавур бережно сдожил листки в конверт и запер
письмо в секретер. Черт возьми! Не у одного Карла
Альберта есть друзья в Риме. Пожалуй, д’Адзелио с
его вечной игрой и несносным томным позерством не
смог бы написать монарху такого обстоятельного до- 221
несения. Самодовольная улыбка мелькнула на блед-
ном лице и тут же сменилась глубокой озабоченно-
стью. Радоваться рано. Надо торопиться пригласить
Бальбо и Санта-Розу, наиболее влиятельных и серь-
езных из умеренных, обсудить римские события. Ре-
волюционная зараза не знает границ. Если уж Га-
рибальди, этот преступник, ускользнувший от висе-
лицы, не стесняется предлагать свои услуги папе, то
чего же ждать от прочих мадзинистов, находящихся
рядом, под боком? Все это надо объяснить, втолко-
вать королю. Конституцию! Опередить сектаторов.
Если правительство пойдет на реформы, ни о каком
восстании не может быть речи!
Заспанный лакей в пудреном, криво надетом спро-
сонья парике просунул голову в полуотворенную
дверь:
— Синьор д’Адзелио хочет срочно вас видеть.
— Так он же в Риме!
— Они в карете, с баулами, не заезжая домой,— к
вам.
— Проси!
Кавур только и успел, что провести щеткой по
всклокоченным после сна волосам, как появился
д’Адзелио в дорожном макферлане, с цилиндром в
руках.
— Прости, что спозаранок, но во дворец в этот
час я не могу явиться. А после того, что произошло,
не могу ехать и домой и рассказывать, какие шляп-
ки носят нынче в Риме.
— Что произошло?
— Австрийцы вошли в Феррару.
— Война? — Кавур вытер полотенцем сразу
взмокший лоб.
— Еще нет, но в любую минуту все может на-
222 чаться.
Д’Адзелио сбросил плащ на стул и упал в глубо-
кое кресло. Пламя свечей на камине заколебалось,
уродливо осветив нахмурившегося Кавура. Он подо-
шел к окну, отдернул занавески, распахнул рамы.
Заливистое щебетанье птиц наполнило комнату.
— Как тут спокойно! — вырвалось у д’Адзелио.—
В Риме — столпотворение...
— Испанского? Или коньяк? — спросил Кавур.
Он все еще озабоченно ходил по комнате, будто вы-
искивая какой-то непорядок.
— Траппу деревенскую, если можно. Возвращает
силы.
— Траппа,— сказал Кавур, переставляя бутылку
и бокалы на маленький столик, и пояснил: — Пью,
чтобы сон отогнать. Работаю по ночам. Так что же
случилось? По порядку.
— Все завертелось после ноты Меттерниха о на-
циональной гвардии,— как известно, австрийцы боль-
ше всего боятся вооруженного народа,— начал д’Ад-
зелио, прихлебывая вино мелкими глотками.— Папа
ответил лаконичным отказом. Говорят, что в Вене
Меттерних грозился оккупацией Папской области,
но в Париже зарычали, и он ограничился сначала
якобы невинным передвижением войск к крепости
Феррары, а уже на другой день по городу ходили
австрийские патрули и не успели в Риме глазом
моргнуть, как Феррара была полностью занята вой-
сками.
— Что же папа?
— Намекает на отлучение от церкви.
— А Меттерних упал в обморок от страха? —
Кавур расхохотался.— Какое убожество!
— Нет, Пий еще догадался послать курьера к
Карлу Альберту, узнать, можно ли рассчитывать на
его помощь. 223
— Это умнее. Но можно ли рассчитывать на обе-
щания нашего монарха?
— Видишь ли, он бывает очень польщен, когда
его называют мечом Италии, а насколько мне из-
вестно, в папском послании есть что-то в этом роде.
Возбужденный лестью, он способен на поступок, но
только однажды. Как слабая скаковая лошадь, у ко-
торой есть один бросок на всю дистанцию. Потом он,
конечно, опомнится в тиши дворцовых апартаментов.
Но важно успеть вымогнуть у него...— д’Адзелио не
договорил и откинулся на спинку кресла.— Ох, как
я устал! Мы ехали всю ночь.
Кавур вскочил с места:
— Так если речь идет об одном поступке, вы
должны сейчас же добиваться аудиенции! И опере-
дить папского гонца.
— Зачем? — пожал плечами д’Адзелио.— Он сде-
лает свое дело.
Кавур посмотрел на него с нескрываемым пре-
зрением.
— Вот именно, сделает свое. А вы должны по-
мешать ему и сделать свое дело!
— Не понимаю! — Он только сейчас заметил,
что Кавур говорит с ним на «вы».
— Чего же тут не понимать? Вы должны требо-
вать или вымаливать, вам виднее, как нужно гово-
рить. Ее! Конституцию! Конституцию, пока мы не
захлебнулись в крови, пока бунтари не смешали нас
с грязью и не рассовали по тюрьмам, пока их самих
не вздернули на виселицу и не наступила такая же-
стокая реакция, что, если мы с вами и уцелеем, нам
пикнуть не дадут.
Кавур ходил по спальне большими не по росту
шагами, ероша волосы. Узенькие бакенбарды още-
224 тинились, как у испуганного зверька.
Несколько поддавшись его неистовому напору>
д’Адзелио встал. Но, посмотрев на свои запыленные
клетчатые брюки, капризно сказал:
— Как же я поеду во дворец в таком виде? Вы
же помните, что король отменил бал, когда две
дамы пришли в прическах, приличествующих только
титулованным особам?
— Ну поезжайте домой, меняйте штаны, припо-
мажьтесь, если угодно, насурьмитесь. Что угодно!
Только не теряйте времени.
Д’Адзелио взял цилиндр и направился к дверям,
но на пол дороге остановился и через плечо спросил:
— Собираетесь загребать жар чужими руками?
Кавур понял, что хватил через край.
— Поймите,— вразумительно сказал он,— что
сам я испорчу все дело. Король меня видеть не мо-
жет. Сейчас я пошлю слугу к Бальбо и Санта-Розе.
Обсудим вместе план действий. Нужен неослабева-
ющий нажим.
Тотчас по уходе д’Адзелио Кавур схватился за
перо и начал писать записку к Бальбо: «Дорогой
друг! Обстоятельства требуют, чтобы вы немедля
приехали...» Он остановился, посмотрел на часы.
Стрелки показывали сорок пять десятого. Перо поле-
тело в сторону. Какая досада! В одиннадцать должен
явиться тосканский негоциант, которому он обещался
перепродать ломбардскую пшеницу, купленную за
бесценок в прошлом урожайном году. Дело безотла-
гательное. Среди пьемонтских купцов найдется нема-
ло конкурентов, занимающихся подобными спекуля-
циями. Он скомкал начатую записку, позвонил в
бронзовый колокольчик и крикнул немедленно поя-
вившемуся слуге:
— Одеваться!
16 Н. Атаров, М. Дальцева
3. Труба Тортаролло
Шла осень 1847 года. Из Европы приходили хо-
рошие вести. Рассказывали торговые моряки, они же
привозили и газеты. Революционное брожение рас-
пространялось из страны в страну — через Альпы и
Рейн. Итальянские почитатели Гарибальди слали
письма — о демонстрациях, забастовках, голодных
бунтах. В Генуе толпа на площади сочинила пети-
цию на имя короля. В Турине карабинеры разогна-
ли демонстрантов. В Мессине восстание. Королев-
ский флот обстрелял Реджо-ди-Калабрию.
Множились легенды о либеральном папе. Неуже-
ли этому можно верить — что вчера никому неведо-
мый кардинал Мастаи, заняв престол, стал во главе
либерального движения? Неужели он поставил перед
кардиналами вопросы об амнистии политическим?
Неужели это правда, что кардиналы накидали чер-
ных шаров против проекта амнистии, а первосвя-
щенник рассмеялся: «Сейчас я их сделаю белы-
ми!»— и накрыл урну с черными шарами своей бе-
лой тиарой.
В октябре на дневном привале Гарибальди и Ан-
цани стали писать послание папскому нунцию в
Рио — они просили передать главе католической
церкви, что весь Итальянский легион Уругвая готов
сражаться за дело «его святейшества», чтобы стать
соучастниками его освободительной миссии.
Пот выступил на бледном лбу Анцани — трудная
это была работа: объясняться в любви к папе. Но ес-
ли надо... Они только подчеркнули, что солдаты
легиона придерживаются прежнего образа мыслей,
обрекшего их на изгнание.
Всех взбудоражил юнец Монтальди — собрал на-
226 стоящий митинг, кричал: «Пора на родину!» Он чи-
тал вслух тосканскую газету «Альба». С какого ко-
рабля он ее раздобыл? Й как там свободно пишут!
Какие дела творятся! А мы тут на отшибе!
Стали составлять список добровольцев, кто хочет
домой.
И в самом деле, пора. Пришло письмо от Мадзи-
ни из Лондона, почти циркуляр: «Ждите моего ука-
зания». Все видели, как рассвирепел Гарибальди:
«Я уж сам решу, когда нам плыть в Италию». Этот
человек рвался из любой упряжки. Вскоре начался
сбор средств. Богатые итальянцы, из купцов, зафрах-
товали бригантипу «Сперанцу» и доставили на ее
борт нужные в долгом^пути припасы.
Еще раньше Гарибальди отправил Аниту с деть-
ми. Грустно покидать эту страну, покидать могилы
соратников. Но единомышленники торопили, их на-
бралось уже за шестьдесят.
И уже отчалил в разведку на родину молодой-
красавец Джакомо Медичи. Он приехал в легион с
рекомендательным письмом от Мадзини и сразу по-
любился: умный и мужественный человек. Где он
только не побывал в свои тридцать лет — в Лиссабо-
не, в Испании, воевал с карлистами, за нарушение
воинской дисциплины попал под приговор трибуна-
ла, по сбежал в Англию. Гарибальди не доверял по-
служным спискам, доверял глазам. У Джакомо глаза
были честные. Его провожали в Италию все легионе-
ры. Нетерпение владело ими, они проводили дни и
ночи па пристани.
Однажды Гарибальди увидел в толпе тощую фи-
гуру часовщика. Когда-то в Рио-де-Жанейро их по-
знакомил Россетти, он убеждал его идти к партиза-
нам Юга. Часовщик смущенно сунул Гарибальди
сверточек — детские красные ботиночки, расшитые
золотом. Просил отвезти в Геную — дочери. 227
Гарибальди сдержал улыбку. Дочь-то, верно, уже
замужем! Ну что ж, пригодятся внучке.
Он показал на уходящего часовщика товарищам.
— Изгнанники — это всегда звучит почетно для
итальянского слуха,— сказал он.— Но какие все раз-
ные! Этот несчастный все годы, пока мы воевал#,
провел в ожидании лучших времен. Они наконец на-
ступили. Кажется, можно бы ехать. Так нет. При-
шел проститься. Даже не завидует.
Кто-то спросил:
— Как же он живет?
— Я же сказал — он ждет. Пропустил свою
жизнь. Прождался.
Прямо с пристани Гарибальди отправился в дом,
где жил трубач легиона Тортаролло. Он был рядом
с Гарибальди в сражении при Сант-Антонио: правая
рука повисла как плеть, кровь фонтанами заливала
его трубу, он перехватил ее левой рукой и продол-
жал трубить атаку. Теперь лигуриец умирал в ма-
ленькой лачуге на окраине города. И часто Гарибаль-
ди ходил к нему, носил в корзиночке, оставленной
Анитой, немного фруктов и бутыль вина.
— Ты знаешь, Тортаролло, я видел того часов-
щика. Прождавшегося. Бродит возле «Сперанцы»
слегка под хмельком.
— Возьмете его?
— Пусть ждет. Помнишь^ в Италии это называ-
лось «жить надеждой на шляпу кардинала»,— ска-
зал Гарибальди, разливая вино по стаканам.
— А возьмете с собой Сакки? И Анцани?
Он завидовал отплывавшим и в то же время хо-
тел, чтобы такие, как он, раненые, больные, все были
взяты на «Сперанцу». А сам уже не мог, отказался.
— Я сегодня привезу из больницы Анцани и Ра-
225 морино.
— Это ведь далеко. Кажется, тридцать миль?
— Мы с Анцани проплыли по Уругваю шестьсот
миль.... Двадцать, тридцать тысяч миль нашего пути
в эти годы я не считал. Тортаролло, ну-ка погуди мне,
дорогой.
И Тортаролло достал из-под матраца свою трубу.
Странно зазвучал в тесной комнате сигнал к атаке.
Ночью Гарибальди прискакал к госпиталю, вле-
тел по парадной лестнице особняка помещика, сбе-
жавшего в лагерь Орибе. Тоненькая сестра в белом
фартуке провела его на плоскую кровлю, где под от-
крытым небом стояли рядами койки. И там, на одной
из них, он нашел лейтенанта Раморино.
Это был молодой красавец, раненный в бою под
Сант-Антонио. Он ослабел от сильной потери крови.
Од держал руки поверх одеяла и был похож на маль-
чика, еще не вышедшего из-под надзора матери.
В порыве благодарности лейтенант сжал руку Гари-
бальди. Его хватило только на это рукопожатие, он
упал на подушку.
— Спасибо, капитан! — говорил Гарибальди, сво-
ею властью повышая лейтенанта в чине.— Такие,
как ты, создали славу легиону. И мы еще повоюем в
Италии, мальчик мой.
— Возьмете?
— Я же сказал тебе — повоюем в Италии.
— К сожалению, гадалка думает иначе,— прого-
ворил Ромарино.
— Какая, к дьяволу, гадалка? Ты бредишь? Ты
вроде моей Аниты.
— Нет, генерал. Прославленная в Сальто гадал-
ка наворожила, что я опозорю свое имя убийством
друга.
Может быть, на дуэли? Тогда простительно! —
подсказал Гарибальди. 229
— Может быть. Но этого она не сказала.— Гла-
за его потускнели, он со вздохом добавил: — И еще
она нагадала, что я рано погибну в бою. Но я ду-
маю — если в Италии, то ничего... Мать учила меня
верить гадалкам.
Сестра провела генерала в боковую комнатушку,
где в одиночестве лежал Анцани. Он что-то при све-
че записывал в свой журнал, но, увидев Гарибальди,
сунул тетрадь под подушку и закашлялся, аккурат-
но сплюнул в скляночку. Гарибальди был поражен
его прозрачной худобой — как быстро забирает смер-
тельная болезнь.
— Анцани, ты готов? — спросил Джузеппе, сжи-
мая его влажную руку.
— Нас отпускают?
— Народ благодарит, сожалеет, прощается. Люди
все понимают. А генералы... Ну их к дьяволу. Та же
канитель, что и в Риу-Гранди. Предлагают земли в
награду. Как будто мы ландскнехты... Ты готов,
Анцани?
— Жду сигнала трубы Тортаролло.
— Он сегодня трубил тебе в Монтевидео! Ты не
слышал?
— Я каждый день слышу звук трубы.— Он при-
жался затылком к подушке.— Хорошо умереть на
родине.
4. Всего четыре ноты
К утру шторм стих. В каюте висячая лампа пере-
стала качаться. Гарибальди вышел на палубу. Без-
донная синева, казалось, засасывала, почудилось, что
он теряет ощущение собственного тела в блаженном
однообразии неба и воды. Он сделал усилие, вгля-
230 делся в даль. Знакомая вершина Серры-де-Лас-Ани-
мае все еще смутно виднелась — последний кусочек
незыблемой суши Нового Света.
— Аренда кончилась,— сказал он вслух и уди-
вился давнему воспоминанию.
Нет, уплывшая за горизонт земля теперь не была
чужой. Слишком много друзей похоронено.
С кормы донесся знакомый тенор Кончелли:
Посмотри, как плещет море,
Как волнуется оно,
Но, увы, одно лишь горе
Нам с тобою суждено.
«Запел... Итак, путь начат. Это и есть возвраще-
ние»,— подумал Гарйбальди. Оп подошел к певцу,
потрепал по плечу.
— Не слишком ли громко, Кончелли? На бриган-
тине есть больные.
— Ничего, капитан! Сакки всю ночь мучился со
своим коленом. Теперь храпит так, что и пушками
не разбудить. Песня хороша, капитан.
— Очень хороша. Только вот что: на борту «Опе-
ранды» капитан не я, а Гацелло. Я простой пасса-
жир, вроде тебя.
— Прошу прощения! Это по старой памяти.
Еще раз прошу прощения, генерал.
Гарибальди оценил неназойливый оттенок почти-
тельности. С Кончелли вместе воевали в риугран-
дийском отряде, потом он, как многие, прибился к
легиону. И вот, оказывается, военная выучка не про-
пала, дистанцию соблюдает.
Солнце вставало навстречу бригантине. Океан в
шершавой зыби лоснился, серебрился, как рыбья че-
шуя. Палуба понемногу наполнялась людьми. Гари-
бальди, прищурившись, разглядывал товарищей.
Грех сказать, что сборище это выглядело щеголева-
тым. Залоснившиеся сюртуки моды тридцатых годов, 231
232
обтрепанные брюки, прожженные пончо» Когда со-
бирали деньги на фрахт, те, у кого не было ни гроша,
продали лучшую одежду.
Капитан подошел, откозырял:
— Путь далек, генерал, плыть предстоит больше
двух месяцев, но я хотел бы знать, где нам ошвар-
товаться в Италии?
—- В Тоскане, думаю. Там берега лесистые.
— На пути следования ближайший порт — Ниц-
ца, ваша родина.
— Вы ведь не знаете, капитан, что я в Генуе ви-
сельник? У наших правителей память слабеет, толь-
ко когда они обещают конституцию. Но если речь
идет о петле для старого бунтаря...
— Какой же вы старый?
— Сорок лет, капитан.
Они прислушались к хриплому звуку за дощатой
переборкой каюты. Тот, кто надрывался в кашле, не
мог остановиться. Гарибальди помрачнел.
— Это Франческо,— сказал он.— Пойдемте к
нему.
Они вошли в каюту. Анцани все еще кашлял. Пот
выступил у него на лбу. На костистом лице горели
огромные покрасневшие глаза.
— Агуяр, принеси, брат, горячего молока! —
крикнул Гарибальди, приоткрыв дверь.
— От-ку-да же молоко? На ко...рабле...— зады-
хаясь, спросил Анцани.
— О, мы догадались прихватить козу,— с досто-
инством доложил капитан.
— Но... ведь кормить... надо.
— И сено есть. Ты, главное, не беспокойся,—* го-
ворил Гарибальди, сжимая его горячую жилистую
руку.—Все, что тебе понадобится, будет. Только от-
дыхай.
Морской воздух... сразу полегчало..- Думаешь,
надо поспокойнее? — тихо сказал- Франческо.
— Что за разговор! Мало сказать — не мужской.
Детский какой-то. Месяц-другой в Италии — и тебя
не узнаем. Это же все тамошний климат, болота, ис-
парения.
Анцани улыбнулся:
— И две пули в груди. Не стоит со мной так...
Я же знаю, что даже туринские и миланские эскула-
пы не всесильны.
На палубе раздался взрыв смеха, топот и поощ-
рительные крики. Похоже, что там боролись. И на
секунду шум перекрыл тенористый голос Кончелли.
— Пойду утихомирю,— пробормотал капитан и
вышел.
— Не надо! Пусть веселятся! — крикнул вслед
Анцани,— да и мне лучше, все-таки отвлекаешься.
Гарибальди изнемогал от жалости. Утешать уме-
ют только женщины. Бесконечна их доброта, и она
помогает им улыбаться, когда хочется плакать на-
взрыд. Он не способен.
— Хотел бы знать, где сейчас наш Учитель,—
сказал он.— Хорошо, если в Италии, тогда мы сразу
поймем, с какого края взяться за дело.
-г- Мадзини? Да, ты прав. Я помню, как он гово-
рил: задача политиков — применять нравственный
закон к гражданскому устройству страны. Если бы
ты мог представить, как я часто думаю о его сло-
вах! — Франческо приподнялся на локте, говорил
быстро, чуть задыхаясь.— Наверно, путь к всеобще-
му счастью открылся ему однажды в каком-то мисти-
ческом озарении, тогда-то он и стал стратегом идей-
ной войны.
— Стратегом, по-тврему? Но,- пожалуй, стратегом
без тактики. 233
— В том-то и штука! Сегодня для Италии он, что
Кальвин или, наоборот, Лойола для своего времени.
Сколько противоречий! Непостижимая натура! Ино-
гда казалось, что его любовь к человечеству во сто
крат беспощаднее к людям, чем казематы Шпиль-
берга. Помню, он говорил, что самые человечные
идеи зреют быстрее, если их орошает кровь муче-
ников.
— Не надо слишком буквально понимать его
слова,— ласково возразил Гарибальди.— Фанатик у
нас почти ругательное слово. Со времен Возрожде-
ния синоним беспощадности, бездушия. Но дело-то
в том, что только одержимые достигают цели. Одер-
жимость — величайшая сила. Я сам не раз видел,
как тонут хорошие пловцы, а неумелые дотягивают
до берега. Мадзини бесконечно благороден, делика-
тен, бескорыстен. И одержим.
Анцани слушал его улыбаясь.
— Ты не хочешь понять меня. Смешно засту-
паться передо мною за Учителя. Но, черт возьми, на
то и даны нам болезни, чтобы иметь время поду-
мать,— он задохнулся и, поморщившись, продол-
жал: — Мадзини самый праведный из всех полити-
ков мира. Молодых всегда увлекают крайности от-
рицаний и утверждений, а он без компромиссов все-
гда стремился к одной цели.
— Почему мы говорим о нем в прошлом? Мы же
скоро увидим его...
Франческо вздрогнул всем телом и обернулся:
кто-то стучал в дверь.
— Что с тобой? — встревожился Гарибальди.
— Ничего. Ничего. Кто-то постучал. Это ничего.
Дверь открылась. Агуяр принес горячее молоко,
поставил на откидной столик.
234 — Смотри не обожгись, полковник,— сказал
on.— Жестяная кружка. Севрские сервизы мы оста-
вили в Монтевидео.
Больной нашел в себе силы улыбнуться и стал
пить молоко медленными глотками. Не мог же он
признаться, что его смертельно испугал четырех-
кратный стук — та-та-та-та. Всего четыре ноты.
Этот стук преследовал его с тех пор, как утром он
услышал за стеной игру капитана на клавесине. Он
откинулся, закрыл глаза.
Убедившись, что он уснул, Гарибальди осторож-
но вышел из каюты.
А на палубе — шум, хохот. Толстяк Прокопио де-
лал упражнения с чугунными ядрами, громко отду-
вался, пушистые черные баки трепетали на румяных
щеках, как крылья гигантской бабочки-могильницы
на алых цветах каины. Было забавно наблюдать, как
на его руках шарами вздувались бицепсы. Его фигу-
ра в тельняшке, на расставленных ногах, с полусог-
нутыми руками, симметрично поднятыми над голо-
вой, мучительно напоминала какой-то предмет. Гари-
бальди пе мог вспомнить какой.
— На что он похож? — спросил он Кончелли.
Тот ответил не задумываясь:
— На канделябр.
Вокруг рассмеялись. Конечно, теперь кличка при-
липла навсегда.
На корме под палящим солнцем играли в кости.
Ставка — американский орех с рябоватой твердой
скорлупой. Их целая куча лежала тут же в бумаж-
ном мешке на дощатом полу палубы. А на теневой
стороне криворотый боцман в берете на левом ухе
поучал легионеров над ветхой картой звездного неба.
— Вот слышали вы — говорят «путеводная звез-
да»? Моряки так ее назвали. Эти слова пришли с
моря. В ненастье корабль, как слепой без поводыря, 235
как овца без пастуха, как...— ои не нашел более точ-
ного сравнения.— А ну, называйте мне знаки Зо-
диака!
— Овен!
— Водолей!
— Рак!
— Козий Рог!
— Девка!
— Дурачье! Не Козий Рог, а Козерог. Не Девка,
а Дева! Невинная. Чему вас только в школе учили.
Сдерживая улыбку, Гарибальди прошел дальше
и остановился. Теперь, когда на палубу высыпали
люди, океан уже не завораживал своей бесконечно-
стью, не расслаблял своим покоем. Но как же быстро
легион погрузился в беспечный быт путешествия, пог
забыл о цели. Что это? Спасительный отдых солдата?
Или просто слабость человеческая? И какой же си-
лой духа обладает Мадзини, ни на минуту не отвле-
кающийся от своего жизненного дела. Что-то пу-
таное сейчас плел Анцани. Мадзини, конечно, велик.
Народ его знает. Но знает ли он народ? Если жить
всегда в таком жестоком напряжении, можно поте-
рять ощущение самой жизни, тогда перестанешь по-
нимать и потребности простых людей. Почему-то не
хотелось вспоминать первую встречу в Марселе, ни-
когда о ней он никому не рассказывал.
И снова голос Кончелли отвлек его — какие-то
задорные, наивные слова:
На нас красная рубаха,
Мы вперед идем без страха.
— Да нет же, нет! — перебил его чей-то голос.—
Лучше так, ближе к делу:
Мы в Италию явились,
236 Сапоги не запылились.
— Сочинил!
— А ты попробуй спой!
Гарибальди притаился. Ведь они сочиняют гимн
возвращения! Ему-то казалось, что забыли, зачем и
куда плывут. И его еще упрекают в излишней довер-
чивости! Сама жизнь говорит, что верить надо толь-
ко в хорошее. Если Франческо суждено умереть, это
случится не раньше, чем мы увидим родные берега.
Франческо не спал. Теперь он спал очень мало.
Урывками между приступами кашля. Деревянные
жалюзи побелели от морской соли. Ему казалось, что
грудь его забита морской солью. Он знал, что дли-
тельное плавание будет для него смертельным, и не*
расставался с журналом Итальянского легиона. Что-
то записывал, бормотал, иногда, если позволял прис-
туп удушья, смеялся. Жизнь его в последние годы
прошла в общении с человеком, который многое сде-
лает для Италии. В. это он верил.
В однообразии каютной жизни он подружилсй с
невидимым сверчком. Он все время свиристел Где-то
в обшивке. Американский сверчок — все, что оста-
лось от Америки. Иногда он говорил ему вслух: «Ты
очень, сверчок, живучий... А ну, давай наперегонки,
кто раньше...» Ой побаивался, что сверчок его пере-
живет.
В толстое стекло иллюминатора бьется волна, все
время качается под потолком медная лампа. За сте-
ной капитан часто играл на клавесине. Он день за
днем разучивал какую-то бурную пьесу, волновав-
шую Франческо. Что-то похожее на бурю бушевало
за переборкой — страстное, как страдание и гнев. Он
все время хотел, чтобы Гарибальди, который наве-
щал его несколько раз в день, вошел к нему, когда 237
капитан будет играть. Это не получалось. Спроси его^
зачем ему было нужно, чтобы Гарибальди вместе с
ним послушал, он не ответил бы. Не знал.
Однажды капитан заглянул в каюту:
— Я вам не мешаю, Франческо?
— Что вы, я просто счастлив. Играйте, пожалуй-
ста. Как это называется?
— «Аппассионата» Бетховена. Трудная вещица.
Я дал себе слово выучить до конца рейса.
— Удивительно страстная музыка. Как жизнь.
Как жизнь в борьбе. Там есть кусочек, он повторя-
ется — всего четыре ноты. Как стук в дверь. Страш-
новато, не правда ли?
Капитан улыбнулся:
— Я буду играть это место потише.
— Нет, зачем же. Я все-таки солдат.
Конечно, солдат. Но уже уволенный вчистую...
А за стеной Бетховен все время разговаривал с
собой. На два голоса — женский и мужской. Жен-
ский — это, конечно, лепечущая душа его, Франче-
ско теперь постиг голос что-то лепечущей души.
А второй голос, мужской, не был простым собеседни-
ком. Он говорил только самое важное, существенное.
Не дрожал, не суетился. Что-то утверждал, что нра-
вилось Франческо. Но потом раздавался четырех-
кратный стук. Та-та-та-та. Как напоминание —
дескать, не забывай.
Не забывай.
Но уже порой не хватало сил не забывать. Тогда
приходил Гарибальди, и Франческо диктовал ему
всех, кого помнил — убитых братьев. Джузеппе за-
писывал в журнал и дополнял. Наверно, пропуще-
ны чьи-то имена. Всех разве упомнишь... «Я пропу-
щен»,— сказал Франческо. Гарибальди сжал его ру-
238 ку. И в первый раз они разрешили себе поговорить
без недомолвок. Гарибальди не скрывал мыслей о
близкой беде, и была тяжелая боль, предчувствие
расставания.
Оставшись один, Анцани думал: «Уж больно не-
зависимый характер у нас, у итальянцев... Хорошо,
умно сейчас говорил Гарибальди, главное, мужест-
венно. А я только сейчас начинаю разбираться в
значении нашего дела, в том, какое место займет
Итальянский легион в грядущем освобождении
Италии».
«Верую в грядущее освобождение,— бормотал
он,— верую Гарибальди... Эй, не свиристи, сверчок,
говори со мной: верую... Верую в сверчка. Верую в
добрые предзнаменования. Верую в морскую соль,
побелившую жалюзи. Верую в духоту моей каюты.
Верую в победу нашего оружия и в то, что увижу
Италию. Что может быть в океане важнее сверчка?
Он неутомим. И неужели эта моя молитва тише,
беззвучнее, чем то «верую», что тысячи лет зовет
смиренных к смирению, к послушанию послушных».
5. «Там, вдали!» —
твердит надежда
— ...Все началось с папиросы!
— Не с папиросы — с дыма от папиросы.
— Они пускали людям дым в глаза!
— Женщинам, детям!
— У некоторых, самых наглых кроатов, было по
две папиросы в зубах!
— Говорят, что доход от продажи табака в Лом-
бардии — триста тысяч флоринов!
— Это началось на главной улице Милана, уби-
ли шесть человек.
— В солдат тоже бросали камнями.
239
— А ты как думаешь? Тебе будут дымить в
лицо, а ты...
— Настоящая провокация! Солдаты получили
приказ от фельдмаршала. Радецкий нарочно вызвал
возмущение, чтобы тут же подавить его железом и
кровью.
— Не вышло.,.
Эти отрывистые реплики Анцани слушал в каюте.
Как видно, что-то узнали в захудалом испанском
порту Сан-Пола. Ошвартовались, чтобы пополнить
продовольствие. И вот — сенсация! Но при чем тут
папиросы? Матросские байки? Слышали звон, да не
знают где он? Надо попробовать выйти на палубу.
До сих пор не удавалось. Шум такой, что никого не
дозовешься.
Он сел на койку, оперся о стенку. Ноги, как ват-
ные. Но если держаться... Он сделал два шага и за-
дохнулся. Приступ кашля, как всегда, когда он пы-
тался подняться, сотрясал все тело, и не было сил
стоять. Он рухнул на койку, стал снова прислуши-
ваться.
— Убит начальник арсенала.
— А ты думаешь, в Италии революцию делают
без крови?
— Везет нынче гондольерам!
— Что ты понимаешь в венецианцах? По-твоему,
там только в гондолах катаются?
— Да уж не с сицилийцами равнять. Те как да-
ли под зад Фердинанду, так...
— Да бросьте вы препираться! Он сказал, что
Пьемонт получил конституцию. Сам Карл Альберт...
— Светопреставление!
Не в силах больше терпеть, Анцани постучал в
стенку, но капитан еще не вернулся, никто его не
240 слышал. Вскоре разговор затих, должно быть, все
перешли на другую сторону палубы, и прошло по
крайней мере полчаса, пока наконец не появился Га-
рибальди в сопровождении Гацелло. Анцани еще ни-
когда не видел его таким счастливым. Сияние шло
даже от его золотистой бороды.
— Мы идем прямо в Ниццу,—объявил он без
всяких разъяснений.
— Да скажите же наконец, что происходит в
мире!
— Полыхает! — Гарибальди сделал широкий
жест обеими руками.— Полыхает все,— раздельно
повторил он.
— Подробнее! Откуда эти вести?
— Из газет. Из испанских газет. От начальника
здешнего порта. Любой испанский грузчик знает все,
о чем мы не имели понятия. Началось в Милане. Тер-
пение истощилось. Миланцы устроили табачный
бунт. Попросту — перестали курить, объявили бой-
кот австрийской монополии. Это же не шутка! Та-
бак — серьезная статья дохода в бюджете империи.
Тогда весь гарнизон высыпал на улицу, пуская дым
в лицо миланцам. Те — камнями! Эти — пулями! На-
чалось восстание. В три дня Радецкому удалось усми-
рить миланцев. А потом они снова поднялись. Пять
дней шли в городе бои, и миланцы оттеснили армию.
Что я говорю — оттеснили! Заставили бежать! Они
еле добрались до крепостей.
— Не представляю, как это могло произойти,—
сказал Гацелло.— Пятнадцать тысяч — и безоруж-
ная толпа. Невероятно! Чудеса!
— Спросите у этого партизана,— сказал Анцани,
показывая на Гарибальди,— и он скажет, что чудеса
зависят от фокусника. От его желания их совершить.
— Я так никогда не говорил,— возразил Гари-
бальди.— Мне кажется, миланцам помогло то, что 241
16 Н. Атаров, М. Дальцева
через несколько дней началось в Палермо. Двухне-
дельные баррикадные бои! Отряды крестьян пришли
на помощь. Войска, которые Фердинанд послал на
остров, были бессильны. А как только в Неаполе уз-
нали о восстании в Сицилии, карусель завертелась
и там. Финал — Фердинанд дал конституцию по об-
разцу французской. Великолепно?
Анцани слушал его, ловя каждое слово.
— А что в Пьемонте? — спросил он.— Наши что-
то говорили и про Пьемонт.
— Погодите,— сказал Гацелло, —дойдет оче-
редь и до Пьемонта. Не хотите ли узнать, что во
Франции тоже революция?
— Не может быть! — Анцани расстегнул ворот
рубахи.— Что-то очень жарко стало.
— Что там Париж! — Гарибальди отмахнулся.—
Тут удивляться нечему. Вспыхнули старые страсти.
Чуть больше полувека прошло. А не хочешь ли уз-
нать, что в Вене революция!
— Да это еще не все,— подхватил Гацелло.— Мы
еще не сказали про Венецию. Арестовали адвоката-
республиканца Манина. Удивительнейшего, мудрей-
шего, бескорыстнейшего! Толпа, да что там толпа —
весь город двинулся к тюрьме. Освободили. С триум-
фом повезли по каналам. Потом захватили арсенал,
вооружились... Одним словом, в Венеции республика.
Говорят, что венецианская революция самая бес-
кровная. Обошлись одним трупом. Убили начальни-
ка арсенала.
В дверь просунулась голова кока:
— Капитан, все требуют, чтобы я выкатил на-
верх бочку с вином. Могу ли я... у нас ведь запас на
исходе.
— Даже если он невелик. Можешь катить бочку.
242 Пойдем разберемся, что к чему.
И, не зная, как выразить переполнявшие его
чувства, Гацелло вдруг обнял повара и повлек его за
собой.
Анцани прижал руки к груди, стараясь сдержать
пронзительный свист и хрипы. Помолчав, Гарибаль-
ди сказал:
— Странно. Это ощущение близости какого-то
единения с народом я с особенной остротой почувст-
вовал в самую неожиданную минуту. В Генуе. В дни
Савойской экспедиции. Когда вышел на площадь
Сарцана и увидел солдат и понял, что надо спасать-
ся, иначе — крышка. Я тогда кинулся в первую по-
павшуюся дверь. Но это оказалась знакомая фрукто-
вая лавчонка. Объяснил хозяйке, что должен спря-
таться от тедесков, и она без звука провела меня в
свою каморку и закрыла лавку на замок. Целый день
не торговала. Меня спасала себе в убыток. Хорошая
женщина была. Смуглая, курносая, с черными уси-
ками...
Анцани, прищурившись, посмотрел на него, на-
певая:
Что мне модницы-кокетки,
Повторенье знатных дам?
Я за всех одной лоретки,
Я Жанетты не отдам.
— Совсем не то,— рассмеялся Гарибальди.— Но,
впрочем, можешь думать все, что угодно. Игривое на-
строение лечит не хуже козьего молока. Скажи-ка,
ты согласен, что надо ехать прямо в Ниццу? Ближай-
ший итальянский порт.
— Теперь куда угодно. Хоть к черту на рога.
Лишь бы скорее. И как сказал мой беспутный Бе-
ранже:
Ты счастье видишь ли вон там?
«Там, там, вдали!» — твердит надежда. 243
За ним стремятся по пятам
Король, прелат, мудрец, невежда.
— Так вот и мы с тобой... Только нас наверняка
задержат в карантине.
— К черту карантин!
— Да, мы приедем к шапочному разбору.
Последние два дня тянулись как годы. На рассве-
те третьего, не сговариваясь, все высыпали на палу-
бу. Италия была перед глазами. Молчали в благого-
вении. Еще вчера обманывались, вглядываясь в те
голубовато-сизые потемки, где море сливалось с не-
бом. А сейчас Италия приблизилась, все видно так
подробно: поля, обрызганные маками; плоские чаши
пиний, наклоненные вечными ветрами; акведуки и
арочные мосты; мутно-зеленые речки, вбегающие в
море. Вдали на горизонте вставали белые кучевые
облака, точно снеговые громады Альп.
— На колени, братья...— сказал Гарибальди.
И молча все опустились на колени, положив руки
на борт, будто в храме.
Родина была перед глазами.
Дул легкий морской бриз.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
1. Длинные коридоры
Портовый лоцман, вышедший
в шлюпке навстречу «Сперанце», чтобы привести ее к
причалу, был неразговорчив; от волнения перехватило
горло, ни одного слова, только до ушей улыбка.
И жесты, заменяющие слова. Он отмахивался от де-
нег, не подозревая, что возвращающимся домой после
столь долгой отлучки нечем будет и расплатиться.
Гарибальди больше для видимости рылся в кошельке,
но две ладони, выставленные лоцманом перед его
грудью, говорили: «Не приму! Не оскорбляйте! Счи-
таю за честь!» Лоцман поднимал большой палец и
показывал им куда-то за плечо, что означало: «Вы
только взгляните, что там творится!» На набережной
колыхалась действительно несметная толпа, Ницца
встречала героев Монтевидео флагами, гирляндами
цветов, песнями. Весь город высыпал к причалу.
А после онемевшего в восторге лоцмана — Анита!
Ее вывезли навстречу «Сперанце» далеко в море.
И вся команда ее разукрашенной барки орала что-то
невнятное, но торжественное, кажется, гимн. Мать
с внуками стояла на молу. 245
Пять счастливых дней! Слезы матери и ее семеня-
щий бег на месте — как будто в кухню, как будто
к детям; а все равно на месте: ведь старенькая. Лико-
вание нарядного Менотти, он принимал отца в его
родном доме, как хозяин гостя.
А на улицах — дождь роз. За четырнадцать лет
Ницца нисколько не изменилась. Впрочем, появился
омнибус. В домах друзей горластое застолье. Гари-
бальдийцы все нарасхват, особенно чернокожий
Агуяр, и уже десять раз сообщили Гарибальди, что
по всему Пьемонту, даже в столице, народ собирает
деньги на покупку какой-то бриллиантовой, что ли,
сабли. Шахиншахской, гарун-аль-рашидской. И не
забывали добавить: «Это с высочайшего разрешения».
Устроили банкет в отеле «Иорк». Ждали про-
граммного заявления.
Пьемонт уже воевал с Австрией. Тщеславие взяло
верх над трусливой нерешительностью. И после от-
чаянной душевной борьбы король объявил, что его
войска выступают на помощь Ломбардии и Венеции.
И герб Савойского дома на трехцветном знамени
Италии, и лично Карл Альберт — главнокомандую-
щий. «Меч Италии» — иначе короля не называли.
Позади уже выигранная битва при Санта-Лючии,
но вслед за ее триумфом Карл Альберт почему-то
приказал отступать. Картина знакомая, как не
вспомнить Бенто Гонсалвиса.
Не слишком-то весело выглядел Гарибальди на
банкете —- он знал, что в Генуе, куда отвезли Фран-
ческо Анцани, он умирает. Ждет, чтобы проститься.
Он восседал во главе многолюдного стола, неспо-
койно поглядывал направо и налево. Пестрая тол-
да — сидят вперемежку и настоящие ветераны италь-
янской борьбы, и случайные люди, выскочки новой
2^6 эпохи «потепления», либералы — не из внутреннего
побуждения, а из страха перед народом. Пришли и
слуги короля. Он становился предметом политиче-
ского торга. От него требовали заявлений. А в Генуе,
у ложа Анцани, ждал его Джакомо Медичи, ждали
союзники однолинейного, как нож, Мадзини, они не
примут от него какой-то особой линии, разумно про-
диктованной велением времени и здравым смыслом.
Но можно ли сейчас, когда война в разгаре и народ
стал под ружье, кричать: «Кто не с нами, тот против
нас»? Разве не понятнее будет людям: «Я с теми, кто
против Австрии»?
Он встал с бокалом в руке. От него ждут слова, и
они не ошибутся: он скажет по-солдатски прямо, как
надо.
— Я всегда был республиканцем,— начал он хму-
ро.— Но сейчас я вижу, что ради блага Италии мне
приходится отказаться от единственной формы госу-
дарственного устройства, какое соответствует нуж-
дам отчизны. Вступить в союз с Карлом Альбертом.
Вы хорошо знаете, что никогда я не был поклонни-
ком монархов. Но если ныне король Пьемонта взялся
с оружием защищать национальное дело, я считаю
себя обязанным предложить ему помощь. Свою и
товарищей...
Так говорил. И думал с тревогой: поймут ли его
Мадзини, Медичи?
Нет, не понял даже Анцани. Последние часы
жизни Франческо, когда в Геную приехал Гарибаль-
ди, были омрачены несогласием и спорами. Пожатие
ледяных рук и взгляд укора. Друзья не поняли, как
тяжело это единственное решение и как легко было
бы по воле сердца отвергнуть компромисс и отка-
заться от унижений.
Верховная ставка армии находилась в Ровербелле.
Там принял его король. О, недаром этот человек всю 247
жизнь якшался с иезуитами: давая аудиенцию, он не
позволил прорваться ненависти, какую всегда питал
к якобинцам. Он даже не намекнул, что разговари-
вает с «бандитом первой категории». Но принял Га-
рибальди как просителя, как какого-нибудь интен-
дантского офицера, оказавшегося без должности и к
тому же поиздержавшегося... Разговаривал с ним
почему-то стоя на небольшом коврике, опершись ру-
кой о столик. Бросал вялые реплики. Ни слова, чтобы
осведомиться о торжестве оружия итальянцев в Аме-
рике. Весь королевский прием свелся к презритель-
ной филантропии властителя, не отказавшего в по-
дачке бедному подданному, но удивленного тем, что
его обеспокоили из-за таких пустяков. Ледяная ауди-
енция закончилась предложением ждать указаний
военного министра Риччи.
Выйдя на старинную улочку, Гарибальди даже
улыбнулся. Поведение Карла Альберта так глупо,
что нельзя почувствовать себя униженным. Видел
бы его сейчас покойный Анцани —может быть, запи-
сал бы этот визит как подвиг в журнал войны? Вокруг
королевской резиденции немощеная площадь и ро-
щица были уставлены фурами, коновязями, артилле-
рийскими лафетами, всюду скакали верхом офице-
ры — конечно, непохоже на сельскую ставку в горном
краю президента Гопсалвиса, но все-таки потянуло
войной. Гарибальди приободрился.
Он не подозревал, что еще ждет его в Турине:
по каким скучнейшим коридорам прогонит его двор-
цовая и штабная камарилья. Больше недели тяну-
лась бессмысленная канитель пустых переговоров
в ожидании встречи с военным министром. В юности
любое препятствие, казалось, надо преодолевать
поверх барьеров. Теперь, общаясь с придворными
245 генералами, с любезно-непроницаемыми чиновника-
ми, мастерами поговорить и отвести глаза, он избрал
девизом терпение.
Военный министр, разумеется, давно получил
инструкцию из Ровербеллы, но недостойно тянул,
и это в часы войны! Зависть к популярности нацио-
нального героя, к его украшенной сабле вызывала
мелкую месть низких людей, изощрявшихся в интри-
ге. Даже король был снисходительнее в подобных
обстоятельствах.
Так же как в Монтевидео, в приемной проворо-
вавшегося министра Видаля, здесь все выглядело
неподкупно строго. Раза два из приемной в кабинет
бесшумно прошмыгнул молоденький адъютант в по-
луштатском мундире с сорочьими фалдами. Минут
через двадцать из дверей прошествовал дряхлый се-
доусый генерал при всех орденах и регалиях, его
сапоги сварливо проскрипели по узорчатому паркету.
Гарибальди от нечего делать изучал геральдические
щиты из чистого серебра в простенках между высо-
кими окнами и мысленно примерял в руке тяжесть
скрещенных мечей за щитами. Еще неподкупнее
щитов казалась хрустальная люстра под потол-
ком, и неизвестно, к чему бы тут, отрешенный от
злобы дня, толстый глобус на своей дубовой под-
ставке.
Но всему приходит конец. Адъютант пригласил
войти. Он прошагал по кабинету, расписанному фрес-
ками на античные сюжеты. Низколобый человечек
с лицом, заросшим жгуче-черными бакенбардами,
приподнялся из-за стола. Любезным жестом очень
длинной руки пригласил сесть.
— Я наслышан о громкой встрече в Ницце,— ска-
зал и помолчал.— Представляю, как вас порадовал
и воодушевил энтузиазм земляков.
— Это был один из лучших дней моей жизни. 249
Что может сравниться со счастьем возвращения на
родину!
Риччи приятно осклабился:
— Ностальгия ужасна. Я испытал ее в Лондоне.
Целых шесть месяцев безотлучно при посольстве.
И этот туман, сырость, кровавые ростбифы, непро-
печенные пудинги, кебы с постоянно поднятым вер-
хом. Полгода на чужбине! Казалось, не будет конца.
Вы-то можете меня понять.
— Я не был в Италии четырнадцать лет,— заме-
тил Гарибальди.
Риччи выслушал его ответ, склонив голову
набок, поигрывая песочницей и гусиным пером. Его
длинные пальцы ни минуты не оставались в покое,
и в этом чувствовалась какая-то дамская нервозность.
В то же время с лица его не сходила казенная улыбка.
— В Бразилии по крайней мере солнце. Думаю,
там почти не бывает ненастных дней. В Лондоне меня
познакомили с родственником знаменитого Лавалле-
хи — с генералом Морингом. Вам не приходилось
с ним встречаться?
— Я сражался на стороне Риу-Гранди и Восточ-
ной республики. Мне было бы трудно познакомиться
с роялистом, имперским генералом. Разве только,
если бы удалось захватить его в плен. Но храброго
Моринга я все-таки видел однажды издали. Это было
вблизи озера Трамондей. В жаркой схватке наш
волонтер, кажется негр-вольноотпущенник, выстре-
лом из кремневого ружья раздробил ему руку. Тут-то
и закончился очень невыгодный для нас бой с пре-
восходящими во много раз силами противника.
Он с трудом сдерживал себя: неужели нужно
ждать неделю, чтобы заниматься болтовней?
Руки министра еще быстрее забегали, еще судо-
50 рожнее заиграли вещичками на столе, но улыбка
сползла, лицо приняло плаксиво-участливое выра-
жение.
— Поранили руку Морингу? Какая жалость!
Помню, он прелестно играл на фортепиано. Для свет-
ского человека музыкальный талант — удача. Иногда
избавляет от необходимости вести пустые разговоры.
Гарибальди окинул взглядом комнату: нет ли кла-
викордов? Терпение, терпение. Надо хотя бы до-
ждаться, пока он сам заговорит о деле. И он ответил:
— Вы совершенно правы. Я тоже часто сожалею,
что не учился музыке. Это избавило бы от необходи-
мости поддерживать бессмысленную беседу.
— Все мы рабы обстоятельств,— вздохнул ми-
нистр,— я согласен с вами. Но музыка, я считаю,
также и душа военного строя. Вам приходилось
наблюдать на учениях прусские войска с оркестром
и тамбурмажором. Это завораживает! Кажется, мар-
ширует не шеренга, а один непомерно разросшийся че-
ловек. Французы, конечно, истинные строевики, но...
Какие у него странные уши! Синеватые, как
у обезьяны. И руки длинные. Гарибальди уже не слу-
шал, что он там плетет, пораженный этим сходством.
И вдруг пронзила мгновенная догадка. Ведь не зря
же говорят — «обезьянничает». И Карл Альберт, стоя-
щий на маленьком коврике, декоративно опершись
о столик, обезьянничал. И этот ничтожный человек,
наверно, подражает воображаемому министру буду-
щей великой державы. Он будто бы занят общими
проблемами. Он тоже выше мелочей. Он отнюдь не
собирается затруднять свою высокомудрую голову
практическими вопросами, как поступить с этим адми-
ралом-самоучкой и его пиратской командой. Но он-то,
Гарибальди, не условливался играть с ними в эту
недостойную игру! Кто может заставить его участво-
вать в жалкой комедии?
251
И, дождавшись, когда министр закончит свой
сравнительный анализ строевого шага прусских и
французских солдат, Гарибальди, твердо отметая весь
предыдущий разговор, отрапортовал:
— Его величество послал меня в Турин, чтобы
я получил указания от военного министерства, на
каком участке фронта надлежит находиться мне,
а также прибывшим со мной волонтерам.
Министр провел своей длиннопалой рукой снизу
вверх по лбу и по волосам, как бы приводя в порядок
растрепавшиеся мысли.
— Конечно, конечно...— и снова заиграл пером.—
Ну, что я могу вам посоветовать? Давайте подумаем.
Мне кажется, самое лучшее — отправляйтесь-ка в
Венецию. Там сейчас республика, и есть у нее ма-
ленькая флотилия — несколько барок. Вы больше
сможете быть полезны в Венеции. Поначалу посту-
пите в резерв. Соблазнительно? Вольной птице —
вольный полет!
Гарибальди встал и, глядя сверху вниз на минист-
ра, очень спокойно сказал:
— Вы почти не ошиблись. Есть птицы певчие —
их держат в клетках, и они хорошо поют. Но я не из
их числа. Я ловчая птица — глаза, клюв и когти.
И ваше предложение было бы забавным, если бы
не было оскорбительным.
Поклонился и вышел.
2. Рассказ
миланского нотариуса
Теперь друзья редко видели его веселым. Он
подолгу задумывался, благо времени для размышле-
252 ний хватало.
Мог ли он представить себе, что на берегах
Ла-Платы будет легче, чем на родине? Там, прини-
мая решение, он отвечал только за себя, здесь — за
Италию. Да и кто ему поможет решать? Карл Аль-
берт? Риччи? Невозможно приступить к привычно-
му — к действию.
Захлопнув за собой дверь в приемную с серебря-
ными щитами, он поехал* в бурлящий Милан, где
члены Временного правительства Ломбардии, люди
в большинстве своем порядочные, но несколько рас-
терявшиеся, уполномочили его собрать то, что оста-
лось от армии, привлечь и его волонтеров. Деловое
предложение. Но с кем работать придется? Опять
с военным министром? Он догадывался, что представ-
ляет собой Карло Собреро. И верно, снова проволочки,
колебания, согласования. Он был бессилен: за ним
стоял народ, но против него — кучка военных интри-
ганов.
Четырнадцать лет назад такие же военные чинов-
ники приговорили его к смерти. «Обжалованию не
подлежит» — в этом не было справедливости, но была
логика. Он хотел их свергнуть, они — стереть его
с лица земли. Но ведь теперь он предлагает прави-
тельству свою шпагу и жизнь. Почему же от него
шарахаются, как от зачумленного? Почему отсылают
из Ровербеллы в Турин, из Турина в Венецию?
Бюрократ — это тот, кто ничего не умеет. Ни та-
чать сапоги, ни ухаживать за виноградником, ни
стрелять из карабина. Он способен лишь вершить
волю стоящего выше. Он не думает — он исполняет.
Он бдительный охранитель порядка. Верный пес.
Хозяев опасно менять. Если придут другие, бросят
ли ему кость? Его благополучие зависит от началь-
ника, тот в свою очередь от начальника повыше,
и наверху пирамиды король Пьемонта, который тоже 25с?
боится и Меттерниха, и Луи Бонапарта. И все, вместе
взятые, они боятся народа. Замкнутый круг! Внутри
его не найти применения своим силам, не выйдешь
напрямую к цели.
Легче вдвоем отразить налет конной банды Ме-
ринга, чем воевать с этими. Может, устраниться?
Сложа руки наблюдать, как энтузиазм итальянцев
будет гаснуть, не находя командира. Это преступле-
ние. Но ведь на него толкают лучшие друзья-едино-
мышленники.
Умирая, Анцани убеждал не присоединяться к
королевской армии. Какая ночь — скорбь прощания
и ярость схватки! При свете свечи, задуваемой вет-
ром, Анцани заклинал устраниться от этой чужой,
династической войны. Говорил от имени Мадзини.
Желтый огонек то выхватывал из мрака его костля-
вые скулы, то погружал во мрак. И тогда виден был
лишь слюдяной блеск чахоточных глаз.
Страшно спорить с умирающим. Трудно было по-
верить, что устами умирающего говорил Мадзини.
Но именно такую директиву привез Джакомо Медичи.
Ему тоже нельзя не верить.
Гарибальди сказал тогда, что прекращает схола-
стический спор, что он никогда не руководился дог-
мой. Этот ночной разговор выглядит так же нелепо,
как если бы люди стали спорить, в каком порядке
выносить вещи из горящего дома. Он не узнавал
себя — улыбался язвительно, повторял, что судьба
Италии ему дороже чистенькой тоги республиканца.
И вдруг увидел огромную кисть руки Анцани, бес-
помощно тянувшуюся за кружкой с водой. Кисть
казалась огромной, потому что рука стала тонкой, как
барабанная палочка.
Он больше не спорил тогда. Опомнился. Гладил
254 его руку, отмалчивался.
Он больше не спорил, но поехал в Ровербеллу,
в Турин, в Милан, терпеливо вел нудные переговоры
с Карло Собреро. Реже улыбался, чаще задумывался.
По вечерам его ободрял Скарлатти, хозяин дома,
где он появлялся, только чтобы выспаться. В комнате
постояльца старый нотариус усаживался в низкое
кресло, чопорно прикасался губами к предложенному
бокалу, расправлял жабо из пожелтевших кружев
и начинал вслух вспоминать о недавних событиях.
Теперь их во всем мире называли «пять дней Ми-
лана». Фантастика! Старик до сих пор не мог опом-
ниться. Безоружное население одного итальянского
города заставило уйти пятнадцатитысячную австрий-
скую армию. Дамы в кринолинах плавили свинец во
дворе палаццо Барромео. Студенты и старые плот-
ники додумались делать деревянные пушки, окован-
ные железными обручами, и стреляли из них, возвра-
щая австрийцам их собственные ядра. Ученые-хи-
мики в своих кабинетах изготовляли пироксилин.
Цирюльники и адвокаты, торговцы и врачи, ремеслен-
ники и священники сооружали баррикады, склады-
вали позади них груды камней. Ребятишки надували
воздушные шары и пускали по ветру, прикрепив про-
кламации с призывом к сельским жителям. Окру-
женный валом с бастионами, Милан не мог рассчи-
тывать на вмешательство в городское сражение
окрестных деревень, но крестьянские отряды пока-
зали себя, когда враг покатился из города.
— Знаете ли вы, что такое опьянение борьбой? —
вопрошал Скарлатти, устремляя на постояльца наив-
ный взгляд голубоватых выцветших глаз.
Тот скромно улыбался в бороду.
— Опьянение — это когда море по колено,— нази-
дательно говорил старик.— Ничего не жаль! Вы не
представляете, что летело в спины бегущих солдат. 255
Я не говорю об обломках карет, клавесинов, школь-
ных пюпитров, театральных декораций. Но когда
серебряные блюда и вазы превращаются в метатель-
ные снаряды, это значит, что их обладатель прыгнул
выше головы. Возвысился над исконными собствен-
ническими инстинктами. А благородство неимущих?
За время этой сумятицы — ни одного преступления!
Бедняки возвращали золото, найденное в правитель-
ственных сундуках! А храбрость? У кого оказывалось
оружие, тот уже считал себя непобедимым. Двое сту-
дентов удерживали свою баррикаду двадцать четыре
часа. Сутки! А что тогда считалось оружием? Авст-
рийский батальон вынужден был отступить под градом
пустых винных бутылок... Кто их опустошил? Этого
я не могу вам сказать. Там я не присутствовал.
Старик отхлебнул из бокала и продолжал:
— Но вот чему я был свидетель. Вернусь назад
и замечу, что мы не только оборонялись. Мы захва-
тили ратушу Бролетто, арестовали начальника поли-
ции Торренцани, но здание полиции было для нас
недоступно. Его окружали дома, где засели кроаты.
Тогда из толпы штурмующих вышел калека. Опираясь
на костыль, он пошел прямо к полицейской казарме.
Его голову защищал матрац. Мне сказали, что это
Паскуале Соттокорно, сапожник, недавно выпущен-
ный из острога. Так вот, он шел не торопясь и не
ускоряя шага. И, подойдя к казарме,— да, я забыл
сказать, что в руке у него был еще и горящий фа-
кел,— подойдя к дверям казармы, он, также не торо-
пясь, облил их азотной кислотой и поднес к ним
факел. Потом так же невозмутимо возвратился обрат-
но. Пожар вспыхнул и охватил соседние здания.
Австрийцы сдались. Больше я не видел этого Сотто-
корно. А хотелось бы.
256 — И мне хотелось бы,— отозвался Гарибальди.
Они помолчали.
— Я составил себе представление о неукротимых
и славных миланцах,— сказал Гарибальди.— Но как
вели себя австрийцы? Что делал Радецкий?
— Если судить по моим встречам с австрийцами
в мирные годы, это добродушные люди. Веселые, лю-
бят музыку. Но в военное время люди делаются как
звери. Казалось бы, жестокость и любовь к музыке
несовместимы. А Радецкий? Фельдмаршал забился
в полуразрушенную крепость. Кастель — это единст-
венное неприступное место в городе. Там помещались
казармы. Он не так глуп, наш бывший военный гу-
бернатор Радецкий, он еще до революции начал
укреплять Кастель, но довел работы только до поло-
вины. Он попытался захватить заложников из рево-
люционного правительства — не вышло. Поспешно за-
нял все бастионы, окружающие город. Безбожник и
богохульник, он разместил тирольских стрелков в
пашем знаменитом соборе, и они стреляли из-за мра-
морных выступов в колоколенках. Правда, пленные
говорили, что сам он жил в Кастеле в маленькой ком-
натке, питался одним ризотта, шесть дней не снимал
сапог и не спал как следует ни одного часа. Он пред-
ложил нам перемирие, мы отвергли его. И он отбыл
во главе своих солдат в крестьянской тележке, зава-
ленной сеном. Неплохо? Как вы находите?
Гарибальди находил, что это не только неплохо, но
даже очень хорошо.
3. Несчастный народ!
Несчастный...
В Милане его узнавали на улице. В красной блузе,
подпоясанной ремпем, со шпагой, он шел к военному
министру Ломбардии; последний разговор был назна- 257
17 И. Атаров, М. Дальцева
чен по военному времени минута в минуту, но за
человеком в красной блузе следовали молодые люди,
забегали вперед, чтобы задержать, поговорить. Толпа
молодежи росла, ожидала на перекрестках. Наконец
он не смог дальше идти.
— Гарибальди, веди нас! Дай оружие и веди в
бой! Гарибальди, мы верим тебе!
— Спасибо, друзья, спасибо! Но я опаздываю,
меня ждет королевский министр. Дайте пройти.
И на ступенях дворца, подняв над головой скре-
щенные кулаки, он сказал взволнованно, только голос
был тихий, не на всю площадь — лихорадка обесси-
лила его:
— Мы будем воевать вместе. Италия смотрит на
вас с мольбой!
Не все слышали его слова. Но офицер, вышедший
его встретить, остановился на повороте мраморной
лестницы и сказал:
— Нас, итальянцев, губит экзальтация. Не прав-
да ли? Это хвастливое сборище...
— Это отряд добровольцев, готовый идти на
фронт,— твердо возразил Гарибальди.— Им не хва-
тает двухсот ружей.
И дальше оба шли молча до расписных — золотом
по белому — дверей кабинета.
Странно и занятно: Карло Собреро встретил его
в стеганом халате нараспашку, на широких лацканах
красовались королевские ордена. Гарибальди видел
уже немало министров и генералов, видел не раз и
синьора Карло, но такого халата с орденами еще ни-
когда не видел.
— Я заметил, что, даже направляясь в министер-
ство, вы не расстаетесь со своей красной рубахой.
Военный министр утопал в мягком кресле, и его
протянутая рука была в самом деле похожа па руку
утопающего, но он не был уверен, надо ли ему хва-
таться за спасателя.
— У стен министерства я только что имел счастье
убедиться...
— Знаю, знаю,— брезгливо не дослушал Карло
Собреро.— Знаю, знаю. Это символ революции. Нечто
обагренное кровью.
— Да, эта блуза собирает молодых добровольцев...
— И служит прекрасной мишенью для врага!
Но мы еще не решили, нужны ли вообще доброволь-
ческие отряды.
Наконец наступил час, когда Гарибальди получил
приказ заняться укреплением района Бергамо и фор-
мированием новых частей ломбардской армии. Пред-
стоящая деятельность не очень привлекала его, это
была несвойственная ему организационная работа.
Но все же работа, а не пустые препирательства, ка-
кими он занимался в штабе армии и в ставке вен-
ценосного главнокомандующего.
Там пахло изменой. Трудно объяснить, как рож-
далось это ощущение. Собирая добровольцев в Бер-
гамо, засылая своих людей в высокогорные долины
к горцам, Гарибальди понимал, что даже там, в го-
рах, догадываются — король снюхался с Веной. Ко-
роль не прочь позволить нанести себе поражение,
чтобы австрийцы пришли и восстановили порядок.
Несчастный народ, его снова предавали правители.
Приехав в Милан по делам экипировки, он встре-
тил Мадзини. Это случилось в толпе где-то на окра-
ине. Не подходя ближе, он услышал голос Учителя
и ушам своим не поверил: измученный бессонными
ночами, с воспаленными глазами, несчастный Мад-
зини как будто отговаривал молодых людей, желав-
ших записаться в королевскую армию. Он говорил
слабым голосом, но приподнято и обращаясь как бы 259
не к этим молодым миланцам, а к невидимой тысяч-
ной толпе на площади святого Петра в Риме:
— Народ — это великое единство. Он судья, как
живой закон мира. При чем же тут венценосец Пье-
монта! Когда я говорю, что революция — дело народа,
это не холодное доктринерство, а эманация всех моих
ежечасных размышлений. Это мои сновидения в ноч-
ные часы. В Марселе, в Женеве, в Лондоне. Когда
я вижу наш народ, разрозненный в нужде, придав-
ленный политическим рабством, занятый лишь по-
иском пропитания, подобно животным, то даже тогда
на отупевших лицах я узнаю божью печать. Вот по-
чему я говорю вам — бог и народ! Бог и народ. И мое
сердце начинает биться, как колокол, когда народ
прозревает, объединяясь в единой вере, в единой
мысли о равенстве и справедливости. Он забывает
о гнете нищеты, сознает свои права и обязанности,
как некогда народ Ломбардской лиги, как швейцарцы
времен Телля, как парижане четырнадцатого июля...
Но тогда я ощущаю как позор то, что молодежь
записывается под знамена венценосного труса...
Гарибальди слушал в смятении: значит, Медичи
и Анцани в точности повторяли его мысль? Да что же
это творится! Или он сам слеп и глух? Сам чужд
народному делу? Мадзини отговаривает патриотов
вступать в армию? Мадзини...
Он догнал Учителя, схватил его за руку, увел
в сторону от его свиты. И тут, на каком-то огороде,
были сказаны решающие слова начистоту, которые
Мадзини никогда ему не простил.
— Что вы сейчас проповедовали? Где тут веление
жизни? Я слышал всю вашу речь.
— Да, я видел вас, я обращался и к вам,— гово-
рил Мадзини, и его выработанный книжный тоскан-
260 ский диалект звучал еще более аффектированно, от-
того, что он волновался.— Вы пошли за королем,
а люди идут за вами. Итальянцы вам этогр не простят.
— Слова бессильны,— горячился Гарибальди.—
Я всегда буду с теми, кто действует, а не говорит.
Сегодня действует только пьемонтская армия.
— Вы теряете себя, герой Монтевидео! Только
республика принесет нам и независимость, и обнов-
ление. Кому из коронованных пигмеев можно дове-
рить великое дело объединения? Кто из них не под-
писывал кровью своих подданных позорные договоры
с австрийцами? Кого из них не отделяет от народа
стена предательства? У Карла Альберта был в эти
дни последний шанс оправдать доверие Италии, когда
оп захватил деревушку... эту Санта-Лючию, так, что
ли?.. Но он не воспользовался и этой возможностью,
остановился у ворот Веронской крепости. Впрочем,
для нас оно и лучше...
— Что? Что вы сказали?! — вскричал Гарибальди.
— Я сказал: чем хуже, тем лучше! — отчеканил
Мадзини и, резко повернувшись, пошел прочь.
— Чем хуже, тем лучше...— прошептал Гари-
бальди.
И пока он шел к своим, больше не оглядываясь,
одна мысль стучала в висках: как мог Мадзини дого-
вориться до такого! Сказать про Италию, ждавшую
победы над чужестранцами, чем хуже, тем лучше,—
все равно что пожелать, чтобы было хуже родной
матери.
Августовская грозовая туча с градом пушечно
грохотала над Миланом и его предместьями. Гари-
бальди с непокрытой головой шел под хлеставшим
потоком градин. «Чем хуже, тем лучше»,— повторял
он про себя. Он обожал Мадзини и не мог понять,
как тот за бедствиями страны, ее сынов, ее солдат
не видел их страданий. Ведь всякий раз, теряя в бою 261
не только друга, но просто товарища по оружию, он,
побывавший в сотне огненных перепалок, был близок
к отчаянию. Скажи ему, что сражение будет выиг-
рано, только надо похоронить этих поименно назван-
ных соратников, он подумал бы, трубить ли в атаку,
хотя кто-кто, а он-то знал, что победа покупается
лишь ценой крови, ценой жизней.
В тот день град целыми полосами выбил кукуруз-
ные поля под Миланом. Друзья не узнали Гари-
бальди, когда он возвратился в часть. Большим клет-
чатым платком он вытирал мокрую шевелюру.
И кто-то из легионеров заметил, вглядевшись:
«Седеет наш командир...»
В Монце он получил приказ главного командова-
ния начать операции на правом фланге противника
и тотчас же послал разведчиков узнать диспозицию
австрийцев. Но не успели они вернуться с донесе-
нием, как... гром среди ясного неба! По дорогам уже
шли беженцы из окрестностей Милана. Ломбард-
цы не раз испытали на себе, что такое месть австрий-
цев.
Четвертого августа король сам предложил пере-
мирие, и оно было великодушно принято Радецким.
Народ Милана вновь ощетинился. Осадили дво-
рец. Летели камни. Занимался пожар. По улицам
проходила на запад пьемонтская армия, и никто —
ни солдаты, ни офицеры — не понимали, почему они
отступают. Наутро по взбудораженным кварталам
разнеслась зловещая весть — спасая свою шкуру,
король бежал ночью, как вор.
Перемирие, капитуляция, бегство. На площади
маленького городка солдаты бросали ружья и разбе-
гались. Дни кошмара, охватившего всю Ломбардию,
в самом деле посеребрили виски Гарибальди. Почему
262 мы отступаем? Здесь воняет изменой! Как можно,
чтобы на глазах исчезала, таяла отличная армия?
Еще совсем недавно, проезжая через Минчо, он ви-
дел пьемонтские войска, этих бравых молодцов,
единодушных в своем нетерпении скорее ударить по
врагу.
Надрывающий душу скрип колес, узлы и корзины
на повозках, на тачках, на осликах. Измученные,
заплаканные, грязные дети, женщины с почернев-
шими лицами, облака пыли над этой нескончаемой
процессией.
Он ничего не мог понять. Из бестолковых расска-
зов случайных людей узнал, что Карл Альберт без
решающего сражения подписал капитуляцию, что
армия голодает.
Черные дни отступления снова связали его с
Мадзини. Они шагали рядом в одной колонне к озеру
Комо, на север, поближе к горным проходам Альп,
чтобы сохранить за собой возможность уйти в Швей-
царию. Гарибальди рассчитывал начать в горах пар-
тизанскую войну — а она увлечет за собой всю Ита-
лию. На что же рассчитывал Мадзини?
В солдатской шипели, спрятав голову в поднятый
воротник, Мадзини с карабином на плече шел своей,
как будто обычной легкой походкой, на самом деле ша-
таясь от усталости. Это все понимали. И Гарибальди
жалел его больше, чем другие, но скрывая, боясь
оскорбить жалостью. А Учитель не соглашался даже
сесть в повозку. Когда на одном из привалов соста-
вил прокламацию, то подписался под ней: «Джузеппе
Мадзини, боец легиона Гарибальди».
Тень несогласия легла на их дружбу. День расста-
вания был, как бывает в горных ущельях, слезлив
и мрачен — плакали облака, слезились ручьями ска-
лы. Мадзини снял солдатскую шинель и облачился
снова во все черное — черный шарф укутывал его 263
шею, прятался под черным сюртуком. Еще один
акт горестной трагедии позади. С толпой своих фана-
тических приверженцев он перешел границу. За ним
потянулись и некоторые его действительные или
предполагаемые сторонники из легиона.
— Можно умереть от стыда...— тихо проговорил
Гарибальди, глядя на цепочку безоружных, удаляв-
шихся мимо таможен в солнечные долины Швейца-
рии. Мадзини уходил последним, отстал. И Гари-
бальди долго различал его сутуловатую фигуру.
Теперь с ним осталось не больше тысячи. Восемь-
сот пехотинцев и небольшой отряд конницы. А пре-
следовал их корпус австрийцев в три тысячи штыков.
Утром пятнадцатого августа австрийцы завязали бой,
по были разбиты и бежали, оставив на дороге много
раненых и убитых.
В Варезе, куда гарибальдийцы пришли под вечер,
все население местечка встретило их восторженно.
Красотки обнимали солдат, в садах расставляли сто-
лы — пировать, раненых укладывали на мягкие пе-
рины.
Громким смехом была встречена новость — герцог
Генуэзский приказал Гарибальди «немедленно рас-
пустить свои банды и убраться вон с пьемонтской
территории». А ведь они еще до нее не дошли. И кто
такой герцог Генуэзский? Смешно!
Адъютант Буэно, малый пробивной, гордо влюб-
ленный в своего полководца, нашел ему приличный
дом для ночлега. В селах Ломбардии в таких зажи-
точных домах, какой разыскал Буэно, красят кир-
пичные полы густой масляной краской, чаще в зеле-
ный цвет. Гарибальди присел к столу, он тоже хотел
написать воззвание к итальянцам. Нет, не к жителям
городка Варезе, как они ни приветливы,— ко всем
264 итальянцам!
«Будучи избран в Милане народом и его предста-
вителями вождем людей, поставивших своей единст-
венной целью — независимость Италии, я не могу
примириться с унизительными условиями переми-
рия...» — писал он размашисто и сильно.
А хозяйка так же размашисто и сильно мыла пол
в комнате, шлёпала мокрой тряпкой, лужи текли под
ноги постояльцу. Он невольно вглядывался в гладкий
до блеска зеленый кирпич, и ему было весело от друж-
ной работы его пишущей руки и мокрых крепких рук
хозяйки.
«...Если сардинский король сохранил свою корону
при помощи преступлений и низостей, то я и мои
товарищи не хотим идти на подлость, чтобы сохра-
нить свою жизнь»,— писал он, заполняя страницу
своим крупным почерком. Он республиканец, он ищет
победу, но сегодня не лучше Учителя знает, как ее
добиться.
«...Народ не хочет больше обманов! — писал Гари-
бальди.— Он понял свою величественную мощь, оп
проверил ее па опыте и желает сохранить ее ценою
жизни...»
В открытом окне молодой месяц купался в зер-
кальной глади озера, и было весело в этот отчаянный
час — снова воскресала надежда. Агуяр на крыльце
беззаботно пел свою негритянскую песню.
«...Мы не будем,— писал Гарибальди,— безучаст-
но глядеть на дерзость предателей и разорение, при-
чиняемое чужеземцем. Мы будем драться, как львы,
без передышки, в святой войне за независимость
Италии...»
— Подвиньтесь, синьор, пожалуйста. Я тут помою
и больше не буду вам мешать... Ох и страшен же этот
ваш черномазый!.. Ночью не приснился бы... Спасибо,
синьор. 265
4. Не теряй веры, Италия!
Французский капитан не хотел пустить на борт
своего парохода ливорнского баламута, хватит ему
и тех, кого, на свою беду, принял в Генуе. Но семь-
десят гарибальдийцев стеснились у трапа, кричали:
«Смелее, Петракки! Иди к нам, захватим тебя в Си-
цилию!» А колчерукий Томмазо Риссо, по прозвищу
Огненная натура, отстранил француза, и народный
вожак восставшего Ливорно очутился в медвежьих
объятиях Гарибальди.
— Брат, тебя ждут все члены народного пра-
вительства! На набережной толпа, я еле протис-
нулся!
— Сразу огорчу Ливорно: у нас не хватает ружей.
И мы идем на подмогу не к вам, а в Сицилию.
Петракки хлопал себя сильными кулаками по
ляжкам — высшая форма восторженного протеста.
— На кой вам Сицилия! Оставайтесь с нами, ре-
бята! Зачем вам удаляться так далеко от главной
арены борьбы! У нас по всей Тоскане такое завари-
лось! Флоренция бунтует. Рабочие захватили арсе-
нал, вооружились, освободили из тюрьмы писателя
Франческо Доменико Гуеррацци — он наш вождь.
Он и профессор Джузеппе Монтанелли. Отличные
ребята, свои парни!
Так встретил восставший Ливорно небольшой
отряд Гарибальди, вернувшийся кружным путем из
Швейцарии. Им выдали немного ружей, и, посове-
щавшись, они остались на берегу. Уже в августе на-
чинался их зимний поход. Сначала собрались было
в Венецианскую республику, где, как писали газеты,
«золотой лев уже затоптал черного австрийского ор-
ла». Но туда пе дошли: далеко! Молодые энтузиасты,
266 юноши из хороших семей Италии брели из Флоренции
в Болонью, в Равенну. Почти безоружные, довольные
уже тем, что иногда захватывали старинные муш-
кеты или средневековые пики. Шли, обременяя муни-
ципальные власти необходимостью их прокормить,
разместить. В Апеннинских горах встретили зиму —
снегопад забил дороги в одну ночь, и брели уже по
колено в снегу. Попадая на пути в провинциальный
городок, просили: «Нельзя ли со склада шинельку?
У нас один парень чуть совсем не замерз...»
Отряд то сокращался, когда в горах ударили мо-
розы, то увеличивался, когда в Равенне к ним при-
соединился со своими пятьюдесятью молодцами капи-
тан Баццано. И снова забредали в горы, выполняя
приказ местных чиновников или прослышав, что им
навстречу высланы два отряда швейцарских наемни-
ков с двумя пушками, чтобы закрыть границу и не
допустить раскол и ересь в Папском государстве.
— Не теряй веры, Италия! — говорил, смеясь,
Гарибальди, обучая самоотверженных юнцов обора-
чивать ноги портянками.
Скучали. Скучая, озоровали, смущали солдат-
ским ухажерством сельских красоток или ради смеха
допрашивали перепуганного попика, поставив стол
под зеленой скатертью на паперти костела. Иногда
скука влекла за собой трагедию. Во время кратко-
временной отлучки Гарибальди произошла дуэль —
сперва Огненная натура, Томмазо Риссо, в ссоре уда-
рил хлыстом по лицу красавца Раморино, потом,
также по-итальянски, благородный юноша Раморино
шпагой уложил наповал по всем правилам поединка
чести своего лучшего друга Томмазо Риссо. И ведь
вот что нелепо — эту беду еще гадалка в Сальто га-
дала! Раморино не смог глядеть в глаза Гарибальди,
когда тот вернулся и вызвал его для разговора, не
зная, как наказать любимца. Раморино обезоружил 267
вождя, тихо сказав ему: «Не огорчайтесь, скоро
исполнится и вторая часть предсказания...»
При всем своем оптимизме скучновато чувствовал
себя Гарибальди, когда проходил через опустевшие
селения Тосканы, Модены, Романьи. Тут крестьяне —
не то что в Бергамо — недоверчиво отворачивались от
волонтеров, как будто не желая замечать городских
пришельцев. На часок он заражал толпу у церкви
горячими речами, веселой энергией, неотразимым
обаянием. Но потом народ расходился по домам,
ворота запирались па засовы. И тогда па опустевшей
улице его охватывало недоумение. Он старался
скрыть его от своих ребят. Но от себя-то не скроешь...
Возникал неразрешимый вопрос. Почему француз-
ская революция восемьдесят девятого года могла под-
нять народ па борьбу против всесильного дворянства,
против лицемерной католической церкви? Почему
трон и алтари Франции были бессильны отразить
шквал революции? А мы бредем по Италии мало что
без оружия, но и без смысла. Завязли в паутине
псевдодемократической болтовни.
Его мучила лихорадка, начавшаяся еще в Ровер-
белле. Но хуже озноба и жара угнетала потеря вы-
соты. По всей стране волнами накатывала реакция,
смывая завоевания начавшейся и незавершенной
революции. Позади Ломбардия — она снова под вла-
стью австрийцев. Пусть остатки армии еще сущест-
вовали, но вожди-то оказались не в силах сопротив-
ляться. И народ, с таким героизмом отстаивавший
весной свою свободу, оказался лицом к лицу с тор-
жествующим врагом. А в герцогствах, где еще в
казармах некоторых крепостей пребывали итальян-
ские военные части, крестьяне с полным благоду-
шием, даже с чувством умиротворения относились
268 к возвращению на прежние посты обскурантов-па-
листов. В папских владениях старались не вспоми-
нать о кратковременном либерализме кардинала Мас-
таи, ставшего наместником святого Петра. И Гари-
бальди хотелось бы тоже забыть о своем опрометчи-
вом послании папе из Америки. В Риме безраздельно
властвовал Росси, высокомерный администратор, быв-
ший посол Франции в Папском государстве. В Сици-
лии семидесятилетний адмирал в отставке Руджеро
Сеттимо, участник сицилийской революции 1820 года,
возглавляя временное правительство, пытался поста-
вить себя над всеми партиями и, как всегда бывает
с либералами, делал уступку за уступкой консерва-
торам. И уже Сицилия, этот вечный очаг народного
движения, снова оказалась во власти бурбонских при-
спешников.
Обо всем этом был осведомлен Гарибальди —
слухи с непонятной быстротой обегали страну, да
и провинциальные газетные листки дорисовывали
картину. И все же не чтение газет и не слухи повер-
гали временами в уныние его упрямую натуру.
Самым глубоким разочарованием после возвращения
па родину было безразличие крестьянства. Крестьяне
слишком были привязаны к своему очагу, к земле,
которую возделывали, к своему селению и церкви,
господину и патеру.
В деревню вступали войска, все равно чьи и ка-
кие,— крестьяне подозревали в них только мароде-
ров и распутников. Ужасно было, что, в самом
деле, раньше гарибальдийцев появлялась какая-ни-
будь шайка — грабили, насиловали, убивали... Отряд
Гарибальди входил в деревню. Разгромленный замок,
безлюдные улицы, разбитые бочки, сломанные те-
леги, дымящиеся костры, куски недожаренного мяса
в луже вина, распоротые мешки с мукой, груды битой
посуды, и среди полного разгрома — тоскливо мыча- 269
щий скот. Не раз в Америке Гарибальди видел
такое, но там необъятные просторы чужой природы
придавали всему библейское, что ли, величие. Здесь,
на родине, все это было просто злобным надругатель-
ством. Кто его совершил? Итальянцы? Едва ли.
Австрийцы? Вернее всего, они... Из двери часов-
ни, распахнутой настежь, выползал колченогий ста-
рец, ведомый простоволосой изможденной женщиной.
Они смотрели на волонтеров мутными глазами, ши-
пели:
— Нечестивцы. Дьявольское семя. Разбойники.
— Дурачье! — крикнет кто-нибудь из рядов.—
Мы несем свободу вам, всей нашей родине.
— Какая там родина... Наша родина — наш при-
ход.
Вот и весь сказ.
В другой раз на горной дороге встретили отощав-
шего крестьянина, еще не старого, с огненными гла-
зами, зловещим крючковатым носом. Гарибальди
попросил напиться воды и услышал в ответ:
— Кто ты?
На нем была крестьянская одежда, но, может, это
бродячий монах? И Гарибальди, объятый давним
отвращением к попам и монахам, сразу лишаясь сво-
его дара ладить с людьми, отвечал ему в тон:
— Я дитя человека. Потомок Адама. Борец за
правду.
— За правду, говоришь? Правдой владеет только
дух божий.
— Дух божий? Ты с ним знаком? Встречался?
Вот карабин. Ты его видишь? Хочешь, дам тебе
в руки? Ты его пощупаешь. Хочешь, выстрелю? Ты
его услышишь. А божий дух? Ты его видел когда-
нибудь? Чем он тебе помог? Этот карабин стреляет
в австрийцев.
270
— Сколько гордыни в глупых безбожных головах!
Человек может верить только тому, что окутано
божьей тайной. Я не дотронусь до твоего карабина.
У нас в деревне не нуждаются в оружии. Нас охра-
няет бог,— и глаза еще сильнее пылают адским пла-
менем, сопит крючковатый нос.
Кто же он был? В самом деле монах-побирушка?
Или юродивый? Или младший брат какого-нибудь
барона, бесправный отпрыск владельца замка с жал-
ким титулом кавалера? Кавалер, обнищавший до того,
что его можно принять за простолюдина. Для кре-
стьянина он выражался слишком высокопарно.
Но некогда разбираться. И волонтеры шли дальше,
так и не дождавшись кувшина с водой.
Деревня подавлена игом попов. Гарибальди опять
вспоминал Америку и теперь по-новому смотрел на
свою родину. Сопоставляя языческое невежество
индейцев со здешним невежеством, взлелеянным
отцами-иезуитами, он находил, что здесь хуже. Безна-
дежнее. Полузабытая детская неприязнь к падре
Джакконе вскипала с новой силой. О, эти фанатики-
мракобесы, будь они прокляты во имя Италии! Это
они, иезуиты, выдумали, что все средства хороши для
достижения цели. Это они развращают умы невеже-
ством, плодят нищих, предавая анафеме паровые ма-
шины, железные дороги, фабрики и заводы, они
клевещут на борцов за независимость. Они внушили
крестьянам, что гарибальдийцы стремятся свергнуть
троны, разрушить церкви, разграбить страну, чтобы
прийти к власти, стать хозяевами всей Италии. Будто
им все равно, будет ли Италия едина и воспрянет или
будет раздроблена и умерщвлена.
Кто тут может бороться с этим черным воинством,
с этой тьмой демагогов и клеветников? Какой-нибудь
местный грамотей? 271
Он встречал по пути таких грамотеев. Их по-
падается не более двух на всю округу. В лавке сель-
ского бакалейщика бедный и праздный кавалер,
младший представитель дворянского рода, толкует
с собутыльниками про равенство и свободу, а в после-
обеденный час играет в кегли с крестьянином и,
охваченный неудержимым азартом, забыв о равен-
стве и братстве, требует, чтобы тот ему поддавался.
И так до вечера, пока старший брат, хозяин замка,
пе позовет его заменить недостающего партнера для
партии в трик-трак. Такой кавалер-грамотей прино-
сит из деревни в усадьбу все новости дня — в какой
семье забеременела девица и кто согласен покрыть
грех, по какой цене сбывает лавочник зерно третье-
годняшнего урожая, в чьем доме обедает нынче
падре. И все далекие события мира, какие сообщил
цирюльник,— что происходило во Франции, о паде-
нии правительства Ламартина, о волнениях в Венг-
рии. Как может такое ничтожество просветить кре-
стьянина? Он презирает мужичье презрением нищего,
кичащегося единственным своим достоянием — при-
надлежностью к знатному роду.
Лишь изредка, как скупой подарок судьбы, в де-
ревне находился какой-нибудь добрый малый, охот-
ник выпить, пошутить, немножко приврать, но неспо-
собный на низость. Пороху он не выдумает, но если
воевать — Гарибальди знал: такой пе струсит, не пре-
даст. И он забирал его с собой. В деревне одним
славным парнем становилось меньше.
Деревня не часто радовала такими подарками.
В Кампаньи, в доме, куда Буэно привел Гарибальди
на ночлег, благочестивая дура-хозяйка отказала в
крынке молока. Наверно, испугались черного Агуяра.
Гарибальди даже не рассердился, понял, что она
272 думает о нем: на постой привели кровожадное чудо-
вище, начальника сатанинского воинства, которое
хочет завладеть миром, чтобы мучить человечество
за грехи его.
Она со злостью взбила перину и подушку, под-
ставила к кровати деревянные башмаки и, уходя,
вздохнула:
— В какой только дьявольской кузне куют
таких...
О, любимая, долгожданная родина!
Но, к счастью, настроение менялось, когда гари-
бальдийцы приходили в большие провинциальные
города. Тут они оказывались предметом всеобщих за-
бот и внимания и видели самое дорогое — народную
любовь и признание. И опять Гарибальди заново зна-
комился со своей родиной.
Итальянская провинция... Столетние кленовые и
вязовые аллеи; вдоль улиц дома с тремя окнами на
трехэтажных фасадах; кафе и пиццерии под полоса-
тым тентом, круглые столики на тротуаре, три-четыре
бездельника вокруг давно опустевшей бутылки; с бал-
кона, увитого покрасневшим плющом, на них погля-
дывает пышнокудрая красавица; на площади около
дворца подесты, как летучие мыши, мелькают черные
тоги адвокатов и нотариусов; на перекрестках — рас-
крашенные гипсовые мадонны в цветах, лентах, уве-
шанные золочеными сердечками; каналы с вечным
зловонием гниющей воды; фруктовые лавчонки;
аббаты с потупленными глазами неслышной поход-
кой скользят вдоль стен. А в послеобеденный час,
если солнечная погода,— военный духовой оркестр
и променады дам под зонтиками по кругу.
Итальянская провинция. Там, за этими стенами,
за тройными окнами течет жизнь благонамеренного
обывателя, однообразная до одурения, покоящаяся
273
18 И. Ат аров, M. Дальцева
на двух китах, основах благополучия: на доходе, не-
спешно, но неуклонно растущем год от года, и на
жестком незыблемом семейном бюджете. Только в
праздники можно себе позволить выйти за его рамки.
Жареная индейка — на рождество, пирог — на кре-
щение, на масленую — посещение кочующей оперы,
детям — театр марионеток с вульгарными шутками,
девицам — костюмированный бал. И конечно, скром-
ные подарки в дни ангела маменек, папенек, тету-
шек, дядюшек, кузин, кузенов. И еще многочасовой
обед в годовщину свадьбы родителей.
...Итальянская провинция! Такою виделась она
досужим путешественникам из Англии или России и
такой она запомнилась Гарибальди с детства... Иног-
да сонное однообразие взрывается огнем мнимого
воодушевления, которое, то разгораясь, то затухая,
приводит в конце концов к постыдной праздности и
скуке. Воля вырождается в желания, действия — в
разговоры, разговоры — в болтовню.
Лавочники тянутся к аристократам, участвуют со
своими дурными манерами в городских общественных
забавах и развлечениях, в иллюминациях, юбилеях,
костюмированных шествиях, даже позволяют себе
грошовую благотворительность, собирая средства на
игрушки и сласти для бедных детей соразмерно со
щедростью соседей.
И какие же они все добродетельные мужья и отцы,
эти растущие в маленьких городах Италии граждан-
ские и военные бюрократы!
Мещане всеми силами стремятся к государствен-
ной службе, к казенной должности. Жалкий престиж!
Самый маленький чиновник считает себя выше бога-
того купца. К тому же не надорвешься в трудах, сво-
боден в праздники, голова не слишком напрягается,
274 да и двухмесячный отпуск. Двадцать — тридцать лет
согреваешь под собой кресло в желании отличиться,
ио не зря же! Глядишь, и ленточка в петлице!
О, мелочное тщеславие! И ни град, ни землетрясение
не помешают получить в конце месяца жалованье.
Сто куатрини — серебряный флорин. Девять карли-
но — золотой дукат. В конце жизни — пенсия отстав-
ного чиновника. И на улице встречные первыми сни-
мают перед тобой шляпу.
Эти мещанские семьи ухитряются обладать всеми
предрассудками дворян и всеми недостатками просто-
народья. Что ж удивительного, если главе семьи при-
ходится промышлять политикой, повсюду проникать,
везде поспевать, всем по случаю пользоваться и дер-
жать нос по ветру.
Такой он знал провинциальную Италию еще до
бегства в Америку, такой, неизменно унылой и ко-
рыстолюбивой, казалась она на поверхностный взгляд
и теперь. Но странное дело, видно, таково веяние века,
такова жажда независимости и свободы, что даже из
этой затхлой среды в городах вливались в отряды
Гарибальди молодые силы, приходили люди, полные
пренебрежения к личной выгоде, одержимые беско-
рыстной любовью к общему делу. Как же было не
радоваться? Значит, не одни разбойники и лавочники
составляют итальянский народ, как пишут в париж-
ских газетах.
Как же не торжествовать, когда какой-нибудь
работник, каменотес вдруг являлся к Гарибальди.
Красавец! — мнилось ему. Все люди доброй воли
казались ему красивыми. Да и можно ли не увидеть
красоту в этом здоровенном рабочем! Ведь никто
не учил его любви к угнетенной отчизне, никакие
монахи и попы, ни в какой школе. Он не гонится за
блеском военной формы, даже не хочет расстаться
со своей пыльной курткой и вытертыми на заду до
белизны штанами. Небрежно отодвинув в сторону
предложенную ему красную рубаху, говорит:
— Я и так хорош. Оружие при мне, и ладно.
И Гарибальди знал, что этот будет сражаться как
лев, и чины будет получать прямо на поле боя, и не
унизит своего рабочего имени мародерством. Он не
завидует никому, верит, что каждый хорош на своем
месте, и, когда подеста небрежно протягивает ему
руку, он почтительно снимает шляпу.
Гарибальди долго беседовал с одним таким добро-
вольцем.
— Какая партия тебя привлекает?
Тот молча покачал головой.
— Ни одна? Ни единая? А наша республикан-
ская — тоже?
— А я не знаю, каких начальников хотят мне там
навязать.
— А я? Что-нибудь слышал о Гарибальди?
— Вас-то я знаю, потому и пришел.
— А что будешь делать, когда вытурим авст-
рийцев?
— Ваятелем буду.
Он застеснялся. Помолчал и вдруг выпалил:
— Меня молоток и резец слушаются с детства.
Любят мою руку.
Вечером Гарибальди вспоминал эту беседу, рас-
сказывал о ней офицерам.
— Как бы хотелось, чтобы в свободной Италии,—
говорил он,— этот работник пробил себе дорогу и стал
артистом-ваятелем. С фонарем Диогена я искал бы
таких людей, чтобы доказать, что и в молодом поко-
лении герои и боги еще не покинули нашу песчаст-
ную страну.
В эту зиму бесплодных маршей — из Ливорно в
276 Равенну, из Романьи в Умбрию — он чаще, чем когда-
либо прежде, задумывался, многое видел иначе, мно-
гое переоценил.
Самое горькое — это охлаждение между ним и
Мадзини. Воспоминание о миланском разговоре он
гнал от себя, но не мог прогнать, постоянно ощущая
теперь свою духовную осиротелость. Порой он осуж-
дал себя за самовольство мысли, но и сейчас не мог
думать иначе, чем думал тогда. Многие пылкие юнцы
из его отряда поклонялись Мадзини, как богу, рас-
спрашивали о нем, и Гарибальди не угашал их энту-
зиазма. Но не все, что думал, договаривал. И это
порой ожесточало его. Юноши, привыкшие к его
обычной прямоте и открытости, становились в строй
с неудовлетворенной жаждой понимания происходя-
щего.
Другим разочарованием была встреча с Гуеррац-
ци. Еще в Генуе, а потом в Ливорно его уверили, что
в Тоскане формируется большой боевой корпус и его
не прочь пополнить за счет гарибальдийских волон-
теров. Он охотно направился во Флоренцию, где
отряд был восторженно встречен населением, но всех
обескуражил ледяной прием администрации. Изму-
ченных волонтеров не поставили даже на доволь-
ствие.
Между тем во главе флорентийского революцион-
ного правительства стоял Гуеррацци. Гарибальди пре-
клонялся перед автором «Осады Флоренции». Образ
главного героя кондотьера Франческо Феруччи
навсегда остался для него высоким примером. При
свете сального огарка в зловонной полутьме холер-
ного барака Джузеппе читал пророческие строки:
«Если бы синьория дала мне свободу действия, я по-
ступил бы, как Сципион, быстрыми переходами
достиг бы Рима, захватил папу и кардиналов, уничто-
жил светскую власть папы, освободил Италию от 277
светского и духовного ига, восстановил Капитолий
и пробудил бы к жизни римский народ».
Святая Мария! Да ведь это же еще недавно была
программа Гарибальди и его американских товари-
щей! Почему же автор романов, воспевающих рес-
публиканские идеи и доблести, оказался так равно-
душен к ветеранам борьбы и юношам, готовым на
смерть, с которыми свела его зима сорок восьмого?
Простодушное сердце Гарибальди легко прощало че-
ловеческие слабости, но его неподкупный ум не умел
мириться с коварной сложностью человеческой на-
туры.
Ему говорили, что Гуеррацци — один из самых
сильных и оригинальных людей Флоренции. Поклон-
ник Вольтера и Байрона, в детстве испытавший тя-
желую нужду. Еще не достигнув тридцатилетнего
возраста, он трижды сидел в тюрьме. Смолоду всту-
пил в схватку с обществом. Беда состояла в том, что
он слишком ненавидел зло, чтобы в его сердце оста-
валось место для любви к добру. Он был скопищем
противоречий. Как трибун и писатель, он хотел про-
будить Италию, ио при этом презирал угнетаемых
почти с той же силой, с какой ненавидел угнетателей.
Добивался власти, чтобы держать в своих руках тех,
кто когда-то унижал его, и в то же время хотел иметь
репутацию достойного гражданина, ревнителя зако-
нов. Был патриотом и демократом, но, чтобы удер-
жаться у власти, предавал иногда свои принципы
и легко приспособлялся к требованиям политического
момента. Был полон скепсиса и озлобленности и про-
возглашал робкую программу умеренных: «Если
нельзя устроить дела этого мира, как мы хотим, сде-
лаем, что можем».
Вот и не стал такой человек ссориться с умерен-
27S ными членами флорентийского правительства, спра-
ведливо считавшими гарибальдийцев «факелами сму-
ты и мятежа». А Гарибальди ие стал задерживаться
во Флоренции и двинулся дальше.
В Болонье папское правительство, опасаясь вол-
нений в городе, известном своим свободолюбием, раз-
решило войти туда волонтерам, но только для пере-
говоров с генералом Латуром, начальником швейцар-
ских отрядов.
Разрешило? Гарибальди, вне себя от негодования,
был готов достойно ответить на генеральскую дер-
зость. В этом не оказалось необходимости. Латур вы-
шел на балкон своего палаццо, собираясь ставить
гарибальдийцам какие-то условия, но граждане, сбе-
жавшиеся на площадь, не дали ему и рта раскрыть.
Со всех сторон неслись крики:
— Наши братья будут с нами! Долой Латура!
Гарибальди останется в Болонье, или ты полетишь
кувырком с этого балкона!
И волонтеры привольно расположились в госте-
приимном городе.
Но в Равенне волонтеры питались впроголодь,
питались лишь благодаря радушию хозяев гостиниц
и еще тому, что офицеры отряда отдали свои сбере-
жения в общую кассу.
В небольшом местечке Гарибальди пришел в отряд
в очень веселом настроении.
— Прошу всех, кто дорожит моей честью и репу-
тацией, пожертвовать хотя бы по одному сольдо.
Меня оштрафовали.
Он хохотал. И, не понимая его шутки, заразив-
шись его весельем, смеялись его товарищи.
Потом он объяснил, что ему пригрозили штрафом
за домогательство по части провианта и амуниции:
в известном своде законов была статья, в которой
сказано, что «лица, кои беспричинно докучают госу- 27,9
дарственным чиновникам, подвергаются штрафу:
женщины — 24 сольдо, мужчины — 48».
— А я — мужчина!
Помогай себе, если хочешь, чтобы тебе помог бог.
И «чем хуже, тем лучше»! Он смеялся, видя, как
иезуиты раздавали индульгенции и водружали кресты
на городских площадях по всей Романье.
— Врата рая открыты лишь для тех, кто защи-
щает папу от посягательств, и это повелевают Хри-
стос, дева Мария и святые угодники! — возглашали
пастыри.
— Веруют! — отзывался Гарибальди с неприкры-
тым озорством.
И хохотом отвечал народ на его возглас.
Запрет приближаться к Риму имел силу всего
несколько дней. После убийства Росси путь в древ-
нюю столицу был открыт.
Глава вторая
1. Письмо из Рима
Эммануеле Паулуччи
графу Камилло Бензо Кавуру
99 Дорогой друг! Прости за
задержку, но сведения об интересующем тебя рим-
ском негоцианте мне удалось собрать не сразу, так
как я очень далек от наших коммерческих кругов.
Отвечаю: он фигура вполне благонадежная, за дол-
гие годы торговых операций ни разу не попадавший
280 в трясину банкротства, человек слова. Как говорят
англичане, «фирма вполне солидная». Сбывай ему
свою пшеницу или оливковое масло! (Ты пе удостоил
меня разъяснением, что, собственно, собираешься
продавать.) Сбывай — не ошибешься! Со времен Ту-
ринского военного училища я не перестаю тебе удив-
ляться. Удивляться твоей жизненной цепкости, прак-
тицизму, чутью к веяниям времени. Все это так не-
свойственно нам, отпрыскам старинных дворянских
родов. Сравниваю себя с тобой и краснею. Оскудев-
шая голубая кровь не позволила мне стать даже ши-
рокой натурой. Что я такое па жизненном пиру?
Зритель, созерцатель, проживающий последние до-
ходы с разоренного имения в ожидании дядюшкиного
наследства. Но хватит элегических вздохов. Моя по-
зиция мне нравится. Я ее выбрал добровольно. И че-
стно признаюсь тебе, что наша переписка давно бы
иссякла, если бы я видел в тебе только предприимчи-
вого, обуржуазившегося дворянина. К счастью, наши
интересы совпадают. Я наблюдатель общественной
жизни, ты — ее созидатель, деятель. Перехожу к со-
общениям, которые представляют для нас взаимный
интерес.
Твое последнее письмо, за исключением деловой
просьбы, сплошь состояло из недоумений и вопросов.
И самое большое недоумение по поводу убийства
Пеллегрино Росси. Каким образом в нашем благосло-
венном Риме, издавна привыкшем к виселицам, кин-
жальным ударам в спину, бокалам с отравленным ви-
ном, это убийство с поразительной быстротой и неот-
вратимостью привело к такой широкой демократиче-
ской акции, как созыв Учредительного собрания и
установление республики в Риме? Ты просишь под-
робностей? Я готов, но за полную достоверность пе
ручаюсь. 281
Пеллегрино Росси в свое время был замешан в не-
удавшейся попытке реставрации неаполитанского
трона Мюрата и вынужден бежать в Швейцарию.
Впоследствии, уже в Париже, заняв кафедру в Сор-
бонне, вызвал своими лекциями недовольство демо-
кратов, но зато снискал расположение Гизо и был им
назначен послом в Рим. Ему поручили очень важ-
ную миссию — добиться упразднения во Франции
ордена иезуитов. В Риме он стал другом и советни-
ком Пия. Росси был конституционалистом, но видел
в папстве, бывшем, по его словам, «единственным
великим учреждением, уцелевшим в Италии», неру-
шимую опору для «твердой руки» — только авторитет
папы может спасти страну от анархии и разгула чер-
ни. Он был федералистом и ненавидел Пьемонт, спра-
ведливо подозревая его, не в обиду тебе будь сказано,
в желании подмять-таки под себя всю страну. О, эти
династические мечты туринцев! И ты, здравомысля-
щий скептик и циник, играешь в ту же дуду? Не
верю в твою искренность и потому уважаю. Но к
делу.
Что же погубило Росси? Посмотреть со стороны —
праведник. Он ненавидел австрийцев, но еще боль-
ше — всех этих краснорубашечных бродяг, всю эту
горластую чернь. По моему скромному разумению,
его погубила простейшая вещь — отсутствие такта и
гибкости. Учти, будущий великий деятель! Росси не
скрывал своего презрения к этим прекраснодушным
и пылким демократам. Для него они были ничтожны-
ми крикунами в кулуарах палаты. А в то же время
его ненавидели чиновники, которых он заставлял ра-
ботать, духовенство, которое он обложил налогами.
И наконец, народ. Народ знал, что он чинил препят-
ствия приходу в столицу Гарибальди, выдал сицилий-
282 ских беглецов королю Фердинанду. Народ, как ты
там о нем ни думай, не прощает государственным
деятелям оскорбления его идеалов. За эти строки я
отвечаю.
А теперь о том, что говорят. Говорят, что в день
своей смерти, пятнадцатого ноября, когда Росси дол-
жен был выступить в палате депутатов, он получил
четыре предупреждения. Утром — анонимное письмо.
Его он с презрением отбросил. Другое письмо было
от жены старого товарища. Он ответил на него игри-
во и легкомысленно. В Квиринале один из папских
камерариев в присутствии самого папы выразил свои
опасения. И наконец, при выходе из дворца его оста-
новил священник, сообщивший, что готовится поку-
шение. Тут гордый человек на секунду заколебался
и все же ответил: «Я тороплюсь в палату, и бог мне
поможет».
Когда карета подъехала к Палаццо делла Канче-
лариа, где заседала палата, толпа встретила Росси
оскорбительными выкриками и свистом. Презритель-
ный и равнодушный, он вышел из экипажа с гордо
поднятой головой и направился к входу среди рассту-
пившегося сброда. Кто-то схватил его за шиворот.
Он обернулся, и стилет вонзился ему в горло.
Итальянец пятнадцатого века сказал бы: «Обыч-
ное дело». Наш современник — «Ничего удивитель-
ного». Но удивительно было другое. Перед входом в
здание стояли два батальона национальной гвардии.
Никто из солдат и ни одна душа из толпы не помогла
лакею внести труп в карету. В палате уже шло засе-
дание, когда вбежали со страшным известием. Ничьи
уста не отверзлись, чтобы почтить память погибшего.
Никто не потребовал прервать заседание. Еще гово-
рят, что итальянцам несвойственно единодушие!
Что творилось на улицах! Полиция браталась с
чернью и с нею шла по городу. Кучки народа собра- 283
лись под окнами палаццо Росси и прославляли его
убийцу, так и оставшегося неизвестным. Газетные от-
четы, составленные с поразительным хладнокровием,
отражали чувство облегчения, охватившее город. Ко-
нечно, для этого было достаточно оснований. За не-
сколько дней до гибели Росси было перехвачено и
опубликовано письмо к нему от генерала Цукки, на-
ходившегося в Болонье с войсками. Генерал предла-
гал применить оружие в борьбе с римской чернью и
уничтожить картечью отряд Гарибальди. Росси ус-
пел придвинуть к Риму войска и тем как бы подтвер-
дил свое согласие с Цукки.
В общем трубадур «твердой руки», удаляясь к
праотцам, сделал все, чтобы обеспечить победу демо-
кратов,— такова ирония судьбы.
На другой день после убийства состоялась огром-
ная демонстрация перед Квириналом. Прелестная в
своей нелепой пестроте картина! Князь Корсики чуть
ли не в обнимку с ремесленником Чичеруваккьо, ге-
нералы плечом к плечу с солдатами, парламентские
трибуны под руку с кухарками. И все требуют от
папы признания демократической программы. Накал
толпы таков, что замеченный на улице кардинал
Ламбрускини должен был искать убежища на чьем-
то сеновале.
Пий в слепой ярости отказался принять народ-
ных делегатов и «вести переговоры с бунтовщиками».
Началась полная неразбериха. Охраняющие папский
дворец швейцарцы стали стрелять в толпу, демон-
странты — в швейцарцев. Был убит прелат, высунув-
шийся из окна,— жертва пагубного любопытства.
Пий, дрожа от бешенства и страха перед террором,
заявил, что уступает силе, обещал предложить народ-
ную программу палате и составить новое министер-
284 ство.
А через несколько дней он бежал ночью в Гаэту
под сень неаполитанского монарха. Об этом ты ко-
нечно знаешь. Но едва ли знаешь забавную подроб-
ность. Он бежал в платье простого аббата с помощью
французского посла, жены баварского посла и при
некотором участии ее мужа. И где-то на постоялом
дворе его чуть было не задержали по сходству с его
же изображением на монете. То же самое, если пом-
нишь, произошло с Людовиком XVI, когда он удирал
из Парижа. Но бедняге королю тогда не посчастли-
вилось.
А Рим без папы семимильными шагами прибли-
жался к республике, как к единственной альтернативе
анархии. В городе можно было наблюдать интерес-
ные жанровые картинки. В воздухе летали воззвания
папы — он проклинал Рим. Никто не пугался. Кри-
чали:
— Вот потеха!
— В преисподнюю самого изменника!
Плебс не догадывался, что никто никому не изме-
нил. Пия IX выдумали! Он миф, легенда. Он никогда
не был патриотом и народолюбцем и поэтому не со-
вершил никакой измены.
На улицах играли дудки, слышалось петушье пе-
ние, кто-то нес на палке папское отлучение и над ним
дырявый зонтик.
На площадях жгли кареты кардиналов. Трещали
в огне кузова, лопались стекла дверок, дымились ат-
ласные подушки. И опять кричали:
— Не жгите карету папы! Давайте сохраним ее
в подарок Христу.
Народ был охвачен ожиданием радостных пере-
мен.
А в это же время из-за стен Гаэты папа посылал
проклятия и угрозы всем бунтовщикам. В своей ал- 285
локуции он утверждал, что вынужден был уступить
требованиям, которые преследуют цель «разжечь
смуты, уничтожить основы справедливости, доброде-
тели, честности, религии и ввести, распространить и
насадить повсюду, нанося тем самым огромный
ущерб всему человеческому обществу, ужасающую
социалистическую или даже коммунистическую
систему, в принципе несовместимую с понятием
о праве и противоречащую самому здравому смы-
слу».
Представь себе, что твой покорный слуга тоже
оказался до некоторой степени жертвой разгула,
охватившего Рим. В полночь два солдата вышибли
ворота моей конюшни. Сержант вошел к лошадям и
вывел трех лучших жеребцов. Он сказал, что заби-
рает моих коней во имя истины и справедливости.
И замахнулся на меня палашом. Если ты помнишь,
в Туринском военном училище нам внушали, что
оружие служит защите государства, законы — его
славе. Но я не спорил. Хотя должен сознаться, про
себя считал, что истина — это удел мудрецов, а пра-
во быть свободным не должно принадлежать ко-
нокрадам. Впрочем, я теперь как-то нетвердо пред-
ставляю, что же такое истина и справедливость.
Мои кони были так хороши, что я дал им челове-
ческие имена: Конти, Гвидо и Марио. У рыжего
красавца Марио была чудесная грива и кремовый
атласистый хвост, мерцавший в ночи, как Млечный
Путь.
Печальные воспоминания о сведенных со двора
лошадях лишают меня энергии, но я не могу не рас-
сказать тебе о высокоторжественном дне пятого фев-
раля. Это был день открытия Учредительного собра-
ния. Графоманская обстоятельность в эпистолах, к
286 тому же повествующих о событиях исторических, ка-
жется, единственная добродетель бездельников. Надо
же и нашему брату обладать какими-нибудь добро-
детелями.
В тот день Рим был украшен флагами, и весь го-
род высыпал на улицы. По Корсо не могли проехать
экипажи. Толпа запрудила мостовую. Как говорится,
яблоку некуда было упасть.
Учредительное собрание открыл Армеллини, ста-
рый адвокат, который в своей благостной речи весьма
красноречиво обрисовал всеми ожидаемое воскреше-
ние страны. О, Риссорджименто! Не туринское ли это
изобретение? Не задевает ли твое самолюбие просто-
душное жонглирование терминами, принадлежащи-
ми Пьемонту? Идеи так же легко меняют своих вла-
дельцев, как и лошади. Ладно. Не буду тебя драз-
нить. Желание уязвить увело меня от самой эффект-
ной сцены.
Еще до открытия собрания в зале появилась могу-
чая фигура некоего краснорубашечника. Но это был
всего лишь адъютант полководца. А на его плечах
возвышался еще более эффектный воин — сам леген-
дарный «герой Монтевидео». Оказывается, Гарибаль-
ди страдает ревматизмом, обретенным в джунглях и
болотах Нового Света, и он не мог в тот день пере-
двигаться самостоятельно. Не знаю, видел ли ты его?
Кажется, он не задержался в Пьемонте. Мне тоже не
пришлось его лицезреть, кроме как на портретах.
Но знакомый художник с восторгом описывал его
внешность — это нечто из рыцарских романов. Пред-
ставь себе —открытый смелый взгляд голубых глаз
с фиолетовым отливом, золотистые волосы, усы, боро-
да. Лицо, покрытое красноватым загаром, какой бы-
вает только у блондинов. Он тоже был одет в крас-
ную блузу, на голове — маленькая черная шапочка с
перьями. Собрание встретило его овациями, даже 257
стоя. Я знаю, что говорить с тобой о живописности
все равно что слепому объяснять, что такое радуга.
Но, признаюсь, даже меня, закоренелого скептика,
несколько взволновала эта картина. Называйте его
как хотите — пиратом, кондотьером, диким гвериль-
ясом, предводителем шайки бандитов. Но есть в этом
человеке, в этом рыцаре без страха и упрека какое-
то идеальное выражение итальянского характера.
И конечно же он первый выступил после Армелли-
ни и предложил, по его мнению, единственную под-
ходящую для Рима форму правления — республику.
И без особых дискуссий республика была декре-
тирована сто двадцатью голосами против двадцати
двух.
Кстати сказать, меня это не удивило. Как не уди-
вило и скудоумие Пия. О, эти владыки мира! Ведь
папа сам помог крайним левым добиться такого ре-
зультата. Послал из Гаэты энциклику, в которой обе-
щал отлучить от церкви всех, кто примет участие в
избирательной кампании. Выбил оружие из рук
своих приспешников!
В заключение могу тебе сказать, что в первые
дни после бегства папы Рим казался растерянным и
даже зловещим. Наше итальянское воспитание при-
учило нас к тому, что прежде всего надо думать о
жизни вечной, а потом уже о земной. Однако демо-
краты, враждебные подобным размышлениям, быстро
восстановили порядок. Сейчас народ пребывает в ра-
достном умиротворении по поводу того, что Рим
впервые со времен Цезарей стал республикой. Кста-
ти, почему ты так боишься республики? Как человек,
целиком погруженный в политику, ты-то должен бы
знать, что ничто так не развращает людей, как
власть. Перерождение республики неизбежно. Вспом-
288 ни французскую революцию. Лишь бы не затянулся
этот неотвратимый процесс. Лишь бы дожить. По-
моему, у тебя крепкое здоровье.
Твой Эммануеле.
Р. S. И не забывай строки Фосколо: «Надежда —
это последняя из богинь, покидающих нас».
2. Король плебса
Гарибальди непробудно спал до середины дня.
Стекла дрожали от уличного шума. Взрывались
шутихи. Звонили колокола. Сквозь мощный гул голо-
сов, подобный нарастающему грому, прорезались рез-
кие звуки трубы, пение пастушьих рожков.
Спросонья думалось: что это, карнавал?
По военной привычке сразу открыв глаза, отки-
нув плед, вскочил на ноги. И — чудо: боль отпусти-
ла. Вчера приступ ревматизма так прихватил, что
шагу не мог ступить. Дело до того дошло, что Буэно
внес его на закорках во Дворец Консульты. Этакое
было непристойное, курьезное появление в много-
людном зале Учредительного собрания! А сейчас —
как рукой сняло! Видно, помогло снадобье, какое
расторопный Буэно достал у знахарки. Не то змеи-
ный яд, не то пчелиный.
С осторожностью выздоравливающего он сделал
несколько шагов по комнате. На столе лежал лист
бумаги, исписанный четким писарским почерком.
О вездесущий Буэно, и это успел раздобыть! Он взял
лист и прочитал текст первого декрета Римской рес-
публики. Задыхался немного, как горный путник,
одолевающий в лоб вершину. И гордился. Ведь и он
участвовал в создании документа. 289
19 И. Атаров, М. Дальцева
«1. Папа фактически и юридически устра-
няется от светской власти в Римском государ-
стве.
2. Римский первосвященник получит все не-
обходимые гарантии для независимого отправле-
ния духовной власти.
3. Форма правления Римского государства —
чистая демократия, которая будет носить славное
имя Римской республики.
4. Римская республика вступит с остальной
Италией в те отношения, каких требует общ-
ность нации».
А с улицы крики все громче... Теперь можно ра-
зобрать. Кричат: «Все люди братья!» Как же иначе?
Сегодня на Капитолии обнародован первый декрет
республики, и народ отвечает непрерывной манифе-
стацией.
На улицу! Смешаться с толпой. Почувствовать
Рим в эту минуту. Идти со всеми вместе куда глаза
глядят.
Он стал медленно натягивать сапоги, боясь не-
осторожным движением вызвать боль. Ужасно было
бы оставаться в комнате. Ведь он не видел Рим в
этот приезд. Возили в карете. Заседал. Да и всего-то
в своей жизни он видел Рим три дня. Двадцать лет
назад, когда отец отпустил мальчишку-матроса из
порта Чивитта-Веккьи. Только он навсегда запомнил
ошеломляющее чувство восторга и разочарования.
Капитолийская волчица с круглым каменным телом,
похожим на турецкий валик, набитый ватой, смотре-
ла в упор недоверчивым взглядом. Крошечные Ромул
и Рем прильнули к ее острым сосцам. Он стоял перед
ними, а в ушах звучали названия семи римских хол-
290 мов. Но не грозной медью, как в детстве на уроках
синьора Арены, а мелодичным стуком молоточков му-
зыкальной шкатулки: «...Палатин, Капитолий, Кви-
ринал, Виминал, Эсквилин, Авентин, Целий...»
Вечный город тогда показался грязным, печаль-
ным и величественным. Мутно-желтый Тибр огибал
Капитолий. Кругом запустение... Жаровни с картош-
кой. Вонь камбалы. Сырые стены с осыпавшейся
штукатуркой. Капустный рынок возле античных ко-
лонн, монахи в потертых рясах, нищенки ищут вшей
в волосах ребятишек.
Он был обескуражен, восхищен, оскорблен, оча-
рован.
По беломраморной лестнице он поднялся к ста-
туям Диоскуров. На площади — монумент Марка
Аврелия. Перед ним теснилась кучка крестьян в
козьих шкурах, в сандалиях из сыромятной кожи.
И дальше, дальше... У подножия Палатина долго
простоял перед руинами. Века наполовину прикрыли
колонны землей. Разрушенные аркады, полузарытые
в землю триумфальные арки — какой-то мертвый
лес! Все заросло чахлой травой на откосах, дети игра-
ли, прятались между колоннами, старухи пасли коз...
На уроках синьора Арены он читал, что на этом ме-
сте лилась кровь патрициев и плебеев, здесь же
стояли торговые ряды, где вперемежку с пурпурны-
ми тканями, павлинами, золотыми запястьями тор-
говали спаржей и рабами. «Коровье поле»,— сказал
уличный цирюльник, когда он спросил, не веря гла-
зам, где же тут Форум.
А потом он бродил уже совсем без цели. Дворцы
и развалины, низкорослый кустарник на мраморном
щебне, термы и фонтаны, а под ногами арбузные кор-
ки, яичная скорлупа. У ворот Ватикана стояли в ка-
рауле вооруженные алебардами швейцарские гвар-
дейцы — наемные солдаты папы. В полосатых сипе- 291
желтых костюмах с буфами на рукавах, с буфами па
штанах — живое средневековье.
После швейцарцев ему во всем виделось только
смешное — среди великолепных руин ползли и рас-
ползались молчаливые фигуры в черных сутанах,
похожие на гигантских термитов. Сколько же их?
Он стал считать. По пути до площади Испании на-
считал сто двадцать семь и бросил. Термиты пропол-
зали и исчезали, будто зарывшись в серый песок. Он
смеялся.
И еще помнилось: он постоял у фонтана Треви,
где толпились путешественники. Было что-то звон-
кое, победоносно-веселое в фигуре Нептуна, выплы-
вающего из глубокой ниши в раковине, влекомой
морскими конями. Из-под ног Нептуна через пороги
фонтана вода ниспадала маленькими усмиренными
водопадами. Кто-то подсказал матросу, что надо бро-
сить в голубую воду монетку, чтобы еще раз побы-
вать в Риме. И он бросил.
Что ж, приметы сбываются. Впрочем, ничего уди-
вительного, что всесветный скиталец еще раз по-
бывал в Риме. Надо поторапливаться. Условились
выехать обратно в Риети в девять вечера. Бед-
няга Буэно сейчас мотается по интендантствам, вы-
бивает для рубах кумач и, наверно, подковки для
сапог.
Гарибальди отбросил пончо и шапочку с перья-
ми: на улице будут узнавать, а хочется, как тогда, в
юности, бродить одному по городу. Надел американ-
ский серо-зеленый плащ и с непокрытой головой вы-
шел на Корсо.
Толпа катилась подобно реке и понесла его вме-
сте с собой. Справа и слева вливались новые ручьи,
движение становилось бурным, нетерпеливым. На
древних плитах слышался гул тысяч шагов. Поющие
292
голоса сливались в могучий хор. Давно он не слышал
поющий народ.
Море рук: в воздух бросают береты, платки, кас-
кетки. Кричат: «Да здравствует свободная Италия!»,
«Кардиналов — вон!» И верно, что-то не видно ни од-
ного из семидесяти двух кардиналов в их раззолочен-
ных каретах. Зачем подвергать себя риску? Народ
ненавидит их лютой ненавистью. Про них говорят:
«Эти семьдесят два — пена ада».
Нетрудно заметить какой-то особый порядок в
разгулявшейся стихии. На углах гражданская гвар-
дия. Юноши, почти подростки, с важностью несут
свою почетную службу. Й здоровенные усачи добро-
душными улыбками прикрывают смущение, стес-
няются вынужденного безделья.
Но вот какой-то позеленевший от страха монах
прижат толпой к стене. Кровавые лучи заходящего
солнца не могут скрыть его бледности. Зловещая,
почти библейская картина.
— Что он сделал? — спросил Гарибальди.
— Папскую аллокуцию стал читать,— ответил
гвардеец.— Не первый за сегодняшний день. Я уж
наизусть выучил.— И он гнусаво передразнил: —
«Кто не знает, что Рим теперь стал лесом, населен-
ным зверями рыкающими, захвачен вероотступника-
ми, еретиками, вождями коммунизма и социа-
лизма...»
Гарибальди рассмеялся, и смех его будто отозвал-
ся в звоне колоколов, вдруг обрушившемся на ули-
цу, на поющую толпу. Что-то мощное, весеннее было
в перекличке человечьего гомона и меди малых и
больших колоколов.
— Кажется, сегодня в Риме нет ни одного него-
дяя,— вырвалось у Гарибальди.
И тотчас голос из толпы: 293
— Все подешевело, вот и люди похорошели.
И другой поддержал:
— Это с тех пор, как Пий подобрал полы и всех
нас к дьяволу послал!
Теперь, перебрасываясь словами с прохожими,
Гарибальди уже не искал одиночества. Ему недоста-
вало товарища, недоставало Франческо, Луиджи. Не
дожили. Остался Мадзини. Но он еще не выбрался
из Флоренции. Кажется, у него там с Гуеррацци и
умеренными большие нелады. Его ждут в Риме.
В этот день было бы легко и просто поставить крест
над всем, что было между ними в Милане. Несогла-
сие, недоразумения, нежелание понять друг друга —
все пустое, дым и копоть угрюмой поры отступления.
А вспомнить бы давнее — как в Марселе Мадзини
спросил моряка, мечтает ли он увидеть когда-нибудь
Рим простого народа?
Есть человек в Риме, которого Гарибальди в гла-
за не видел, но в воображении своем как бы сроднил-
ся с ним. Чичеруваккьо! О нем ходят легенды. Нель-
зя даже понять, кто он. Одни называют его лудиль-
щиком, другие — ломовым извозчиком, некоторые —
виноторговцем, чаще — просто ремесленником, а
еще — «римским префектом божьей милостью» или
«идолом римской черни». Говорили, что он приоб-
рел известность после избрания Пия IX, но более до-
стоверным казался слух, что в своей среде он был
давно всем знаком и сам знал всех. Он рассуживал
семейные распри, давал советы беднякам, как извер-
нуться в нужде, одалживал друзьям и соседям по-
следние гроши. Застольный балагур в тратториях.
Трибун на народных сходках. Но настоящая слава,
можно сказать, его политическая карьера началась,
когда раскрыл заговор иезуитов против доброго папы.
294 Вначале понтификата он свято поверил в либераль-
ные устремления Пия, влюбился в него и, зная
всех в городе, не только с легкостью Лекока рас-
крыл заговор, но и помог арестовать всех его участ-
ников.
Либералы величали его королем плебса. Насмеш-
ка? Но в нем действительно была царственная непри-
нужденность. Отправляясь в карете к английскому
послу лорду Минто, питавшему к нему совершенно
бескорыстный интерес, этот ремесленник не стеснял-
ся, коротая длинную дорогу, играть с его кучером в
мору. Он мог опоздать на аудиенцию к самому Пию,
зайдя в кабачок распить с повстречавшимся солдатом
по стаканчику. Когда Чичеруваккьо убедился, что
все посулы либерального папы — пустая болтовня, он
сделался ярым антипапистом, но по-прежнему остал-
ся любимцем римского народа.
Быть в Риме и не повидать Чичеруваккьо? В за-
холустном Риети он будет ощущать это как боль-
шую потерю.
— Где живет Анджело Брунетти? — спросил он
у молодчиков из гражданской гвардии, стоявших
около собора.
— Чичеруваккьо? Да разве в такой день вы за-
станете его дома?
— Днем я видел его на площади Испании,— ска-
зал другой.— Стоял на лестнице и поносил попов.
А теперь — ищи ветра в поле! Может, в какой трат-
тории, а может, и во Дворце Консульты. Учит депу-
татов, как управлять государством. Он на этот счет
простой.
Что ж, нет так нет. И со всей непоследователь-
ностью, свойственной человеку в большой толпе, по-
винуясь не то душевной потребности, не то любопыт-
ству, он заглянул в собор.
Он был пуст и прохладен, как могила величия. 295
Удивительно было, что в этот день всенародного
торжества никакому католику не понадобилось вой-
ти в храм, вознести благодарение господу. Пожалуй,
это самое удивительное в таком стихийно возникшем,
ни в каком календаре не отмеченном празднике.
Он постоял немного, закрыв глаза, отдыхая от пе-
строты и шума улиц. Скрипнула дверь, он очнулся.
Горбатый старичок в длинном сюртуке деловито про-
шел в алтарь. Наверно, органист. Красно-желтые
витражи вдруг вспыхнули ярким светом. Он вышел
па паперть и замер. На улице темнело, по перед ним
открывался сияющий город. Кто заставил римлян,
какая власть приказала зажечь все светильники, фо-
нари, лампы во всех окнах одновременно? Сплошное
сияние — горят хрустальные люстры во дворцах, но
и в подвалах бедняков на подоконниках зажжены
грошовые свечи. Нельзя наглядеться па этот свер-
кающий гранями, как гигантский драгоценный ка-
мень, преобразившийся город. Вот тебе и «Коровье
поле». Ведь самому казалось тогда, что все мечты о
том, что можпо вернуть былую славу Рима, лишь по-
лет воображения, детские фантазии. А ведь сбы-
лось! И то, что сказал Мадзини матросу, сбылось!
Римская республика! Столица простого люда!
Вдали, подобно огромному надгробию, высилось
угрюмое неосвещенное здание посольства Габсбург-
ской империи.
И снова он шел, влекомый толпой, по светлому
городу. Народу, видно, казалось, что мало и этих
огней, отовсюду в толпу прибывали люди с горящими
факелами. Кричали: «Огней! Свету!..» Дымное пла-
мя освещало лица. Февральский, но уже по-весен-
нему теплый ветер развевал плащи и шали, трепал
волосы.
296 На незнакомой маленькой площади вблизи Тиб-
ра он услышал мощный голос, доносившийся откуда-
то сверху:
— Не ждите благословения кардиналов! Кто слу-
жит богу за деньги, тот станет служить дьяволу»
если он даст больше!
Кто-то из толпы крикнул:
— А какой дьявол станет им платить?
— Ты не знаешь имени дьявола? Я назову тебе
имена! Был Меттерних. Теперь король Неаполитан-
ский. Франциск Моденский.
Гарибальди протиснулся поближе, чтобы разгля-
деть говорящего. На балконе дворца, освещенный с
двух сторон факелами, стоял широкоплечий скула-
стый человек в плаще, перекинутом через плечо на-
подобие античной тоги, с багровым лицом, показав-
шимся в первую минуту удивительно знакомым. «Да
где же я его видел?» — старался вспомнить Гарибаль-
ди. Й вдруг осенила догадка. Сотни раз видел! Толь-
ко не его, а мраморных фавнов в дворцовых парках.
Такие же скулы и совсем не римский курносый нос,
но не лукавое выражение лесных богов, а грозный
взгляд разоблачителя и судьи. И не умом, а сердцем
понял: вот тот, кого он искал.
Вокруг волновалась толпа. Щупленький чинов-
ник в форменной шинели кричал:
— Это мы сделаем Италию!
А ему отвечали:
— Она уже сделана!
И опять все перекрывал зычный голос Чичеру-
ваккьо:
— ...почему же Пий не стал во главе крестового
похода всей Йталии, когда австрийцы заняли Фер-
рару?
Гарибальди стал протискиваться ближе, но отку-
да-то появилась компания юнцов с факелами, узна-
297
ла, окружила его. Кто-то крикнул: «Да здравствует
герой Монтевидео!» Кто-то пожимал руку, кто-то
хватал за плечо. До чего же пе вовремя эти изъяв-
ления восторга! В шуме бурных приветствий он уже
пе слышал голоса Чичеруваккьо и, выглядывая из-
за плеч, видел только его руку. Огромную руку куз-
неца или землепашца, пылающую в свете факелов,
указующую перстом вдаль.
Гарибальди только успел сказать: «Мне нужно
встретиться с Чичеруваккьо» — и его уже повлекли,
обочь толпы, к парадному входу в палаццо, и он уже
стоял перед этим силачом с лицом фавна, теперь со-
всем не грозным, а участливым, внимательным.
— Тебе нужно помочь, служивый? — спросил он.
Хохот сопровождавших Гарибальди раздался в от-
вет. Улыбнулся и сам генерал.
— Пока еще не нужно, но, может быть, понадо-
бится,— сказал он.— Я Гарибальди.
Чичеруваккьо просиял. Он кивнул веселым юн-
цам как-то по-бычьи, боднул снизу вверх.
— Этот разговор мы будем вести вдвоем.
И вот Гарибальди уже в глубине сада, на скамье.
Вынутая из-под античного плаща фляга стоит па
мраморном столике. Сквозь черное кружево еще го-
лых ветвей просвечивают огни праздничного Рима.
И багроволицый Чичеруваккьо в расшитом жилете
с жаром предостерегает:
— Враги повсюду. Ты будешь воевать с австрий-
цами в открытом бою, под знаменами свободы. Тру-
бачи заиграют сигнал, кровь обагрит нашу землю,
трупы на дорогах. Ты недосчитаешься друзей...
Страшно. Но это война. Другой она не бывает.— Он
поглядел на Гарибальди, будто ждал возражений, и,
не дождавшись, отхлебнул из фляги и продолжил: —
298 Но самое страшное — то, что здесь, внутри страны!
Те, что рядом с нами. Заговорщиками кишит вся
Римская область. Иезуитский орден отменили, но
иезуитов не уничтожили. Какая ошибка! Врага не
убивают наполовину. Кто это сказал? Макиавелли?
Сволочь был, но великий ум.
Он откинулся на спинку скамьи и пристально по-
смотрел на Гарибальди. Тот слушал с чрезвычайным
вниманием. На мгновение мелькнула мысль — мо-
жет ли этот бдительный ремесленник сыграть роль
Фуше в Римской революции? Нелепость! Совсем дру-
гой человек.
— Стоит ли преувеличивать опасность в день,
когда весь Рим сплотился? — возразил Гарибальди.—
Смотри! — показал рукой на город, светившийся се-
ребристо-молочпым туманом.— Огни зажглись одно-
временно во дворцах и хибарах. Ты прав, враги не
уничтожены, но как они мелки и ничтожны. Авст-
рия — вот главный враг. И всю силу своего влияния
ты должен обратить на то, чтобы призвать римлян к
оружию. К оружию! Вот самое...
— Выпей, друг,— перебил его Чичеруваккьо, про-
тягивая флягу.— Плохо ты знаешь Чичеруваккьо.
Кого уговариваешь? «К оружию, к оружию». Да
когда началась война в Ломбардии, я первый при-
шел в Колизей и записался в волонтеры. Народ но
пустил. Сказали: «Ты нужен в Риме». И я отправит
в Милан сына пятнадцати лет. Мальчика! Не моя
вина, что все кончилось так, как кончилось. Не я
командую королями и папами.
— Я знаю, что ты раскрыл заговор иезуитов,—
сказал Гарибальди.
— Так только говорят: заговор иезуитов. А на
самом деле в заговоре участвовали австрийский по-
сланник, король Неаполитанский, начальник охра-
ны покойного обжоры — Григория XVI и, конечно,
иезуиты. А заправлял кардинал Ламбрускини. Нын-
че в Гаэте его двойник — кардинал Антонелли, пер-
вый советник Пия. Заговорщики хотели заставить
папу отказаться от всех благих начинаний. Даже за-
ставить отречься от престола. Не захочет — убить и
свалить злодеяние на демократов. Я верил Пию. Ду-
мал, что защищаю гордую свободную птицу, а оказа-
лось, что оберегал чучело орла. Труху.
Он с отвращением сплюнул, вытер рот рукавом
и надолго замолчал. Молчал и Гарибальди. Теперь
он начинал понимать, откуда у этого простодушного
ремесленника недоверчивость и настороженность.
— Ужасно, что сделал этот твой бывший друг,
папа. Он отнял у тебя веру в людей,— сказал он, но
Чичеруваккьо не дал ему докончить:
— В людей? Скажи — в попов и вельмож. В эту
накипь, плесень... как ни назови, все будет мало. А с
людьми я был и останусь. Они верят мне, я — им.
С людьми я — вот так,— он сцепил руки и потряс
ими перед грудью и со снисходительной улыбкой до-
бавил: — Не о том говорим. Когда приведешь своих
ребят в Рим? Гаэта не спит. Рано или поздно придет-
ся оборонять наши ворота. И тогда я первым приду
в твой отряд.
Потом они долго и согласно говорили о будущей
Италии. О близком — вот-вот рукой подать — време-
ни,— когда можно будет соединиться с республикан-
ской Венецией, да и Тоскана не подведет. Миланцы
соберутся с силами и ударят с севера.
Пустела фляга Чичеруваккьо, и то ли потому, а
то ли и в самом деле все ярче и ярче разгорались
огни праздничного Рима.
Буэно долго дожидался генерала. Выехали в
Риети за полночь.
300
3. Мольба о человеке
Нужда, как и роскошь, рождает привычки. Во
Дворце Коисульты Мадзини выбрал для своего ца-
бинета отдаленную маленькую темную комнату. С на-
чала марта у ее дверей просители толпились с утра
до вечера. Приходили бездомные бедняки и ожидали
справедливого решения — кому селиться во Дворце
Инквизиции, превращенном республикой в доходный
дом с дешевыми квартирами. Прибегали бывшие сту-
денты, а теперь чиновники, не знавшие, как написать
бумагу, адресованную в иностранное посольство. По-
являлись чины гражданской гвардии, эти недоумева-
ли, как поступить с прелатами, распространявшими
папские воззвания к народу.
У главного подъезда дворца поставили свои сто-
лики два писца — один студент-доброхот, второй —
присяжный стряпчий со шляпой на голове, с зонти-
ком сбоку и бумагами, прижатыми к мостовой кам-
нем. Писали прошения.
В отличие от других европейских стран, Рим ни-
когда не имел бюрократии, противостоящей клери-
кальной власти: само духовенство и было папским
чиновничеством. Не только мелкие чиновники-испол-
нители поражали своей неопытностью, но и позднее
высшая исполнительная власть — триумвират. Ар-
меллини, Мадзини, Саффи оказались мало подготов-
ленными к повседневному управлению государством.
Старый адвокат Армеллини составил общий проект
реформ еще до приезда Мадзини, но вдохновляясь
его идеями. Все было предусмотрено — реформа фи-
нансов, судебные и муниципальные реформы, свобо-
да вероисповеданий, светский контроль над право-
судием и учебными заведениями, национализация
церковных поместий. Проект был умный и всеобъем- 301
лющий. Но с появлением Мадзини энергия Армел-
лини как бы иссякла, он стал вялым и загадочно ме-
ланхоличным. Саффи, признанный лидер демократов,
занявший в триумвирате пост министра внутренних
дел, был, по определению его же друзей, «воплощен-
ная кротость».
Вся колоссальная работа легла на плечи самого
деятельного — Мадзини. Болезненный, усталый от
вечного эмигрантского неустройства, он мысленно
повелевал себе: «Я могу, ибо я должен». И окружав-
шие его наблюдали титаническое борение духа с те-
лом. Привыкший к тиши кабинета, Мадзини не брез-
говал теперь вникать в десятки прошений, жалоб, в
будничные житейские дела, вроде установления пла-
ты за аренду отдельных земельных участков бывших
церковных поместий. (Необходимо, чтобы народ ощу-
тил преимущества республиканского строя!) Блестя-
щий оратор, он успевал выступать в собрании, от-
стаивая каждую запятую текста конституции. А в
это время Австрия передвигала дивизии и теперь
полностью находила поддержку у своих вассалов:
бывших — как Леопольд Тосканский, и нынешних —
как Фердинанд Неаполитанский. В Гаэте враги наро-
да угнездились под крылом беглого папы.
Теперь Мадзини думал иначе, чем в Милане. Го-
сударственная власть, какой он был облечен в Риме,
заставляла его видеть спасение республики в союзе
с монархическим Пьемонтом: это единственное анти-
австрийское королевство все-таки обладает лучшей в
Италии армией. Перемирие кончилось двенадцатого
марта. Снова война! Пьемонтская армия вышла в по-
ход, чтобы вступить в бой с Радецким.
Мадзини призывал депутатов прекратить партий-
ные распри, первая задача — покончить с извечным
302 врагом. Он был красноречив, убеждая депутатов. Он
боролся с преждевременным оптимизмом, с безу-
держным хвастовством партийных лидеров, жела-
нием сосредоточить всеобщее внимание на достиже-
ниях республики. «Честь страны хранят те, кто бо-
рется с ее недостатками, а не те, кто восхваляет ее
достоинства». И снова, бродя по Риму, юноши из на-
циональной гвардии в ночных дозорах воодушев-
ленно повторяли его слова.
Никто не знал, когда он спит. Он урывал от сна
ночные часы, чтобы хоть раз в сутки свободно при-
надлежать своим мыслям. Стояли лунные мартовские
ночи. В неверном бледном свете черные громады не-
освещенных зданий казались воплощением величия
и силы. Он вспоминал, как однажды в Женеве заспо-
рили в эмигрантском «Почтовом кафе». Американец
назвал Рим лавкой антикварного старья. Французу
казалось, что Рим воплощает весь ужас и величие
гробницы. Что они —и тот и другой — могли еще
сказать о Риме? Для них он только скопище камней,
разбросанных в тысячелетиях. А для него не умол-
кали голоса симфонии, составлявшей душу Рима. Он
волей народа держит в руках дирижерскую палочку
и не должен покидать свой пульт ни днем ни ночью.
И этот пульт — темная комнатка с пустыми террако-
товыми стенами, где на одной из них золотится ма-
ленькое распятие — подарок матери. Письма к ней он
по-прежнему писал каждую ночь.
Поздним вечером двадцать пятого марта Мадзини
получил фельдъегерское донесение о том, что пье-
монтская армия наголову сокрушена фельдмаршалом
Радецким в сражении при Новаре. Катастрофа такая,
что Карл Альберт отрекся от престола.
— Кто позаботится о фельдъегере? — вздохнув,
спросил Саффй и добавил: — Думаю, что это начало
конца.
Мадзини не шелохнулся. Три свечи под зеленым
козырьком освещали красное сукно на столе, остав-
ляя в тени лица сидящих. Саффи грустно смотрел на
Мадзини, стараясь угадать, что он думает в минуту
неожиданной катастрофы и неожиданной остановки
непрестанной работы. Что там сейчас, в его религи-
озно-экстатической душе? Саффи был молод, но уже
знал: чем чище и благороднее идея, тем длиннее
срок, на который она укладывается в тот ящик, где
еще с библейских времен покоятся проекты, при-
званные осчастливить человечество.
Мадзини поправил плед на коленях. Весенними
вечерами его часто знобило. Он пристально посмот-
рел на Саффи, тихо и вразумительно сказал:
— Если бы вы заговорили о начале конца в па-
лате, я пригвоздил бы вас к вашему креслу. Но мы
говорим с глазу на глаз. Поймите же, что только вера
рождает победу. Чем дальше цель, тем важнее идти
вперед. Не спеша и не отдыхая.
При всей любви к Мадзини его товарищей по
триумвирату Саффи несколько раздражал его про-
поведнический пафос. И Саффи ответил нарочито
скучающим тоном:
— Хотел бы я знать, кто может сделать Карла
Альберта более решительным, а Хшановского — та-
лантливым...
В Риме давно знали, что главнокомандующий
разгромленной пьемонтской армией Хшановский не
отличался ни доблестью, ни талантом полководца.
Мадзини подошел к Саффи, положил ему руку на
плечо:
— Вы прекрасно понимаете, Аурелио, что речь
идет не об этих ничтожествах. Когда я говорю о вере,
я имею в виду будущее Италии и нашу сегодняшнюю
304 работу.
— К несчастью, успех нашего дела почти цели-
ком зависит от этих ничтожеств. В Гаэте, в папском
дворе, радуются поражению Карла Альберта. У нас
остались одни враги. А где же союзники?
— Пьемонт тоже не был союзником Римской рес-
публики.
— Но так же, как и мы, стремился к независимо-
сти Италии. Я только повторяю ваши речи в палате.
— За нас республиканская Франция! Не думаю,
что в Гаэте сплошная идиллия. Туда ездят на поклон
аристократы, мечтающие в Париже о реставрации
Бурбонов, ио французское правительство отнюдь не
мечтает об усилении Австрии. Старая соперница на
европейском ристалище всегда опасна... Невероят-
но! — вдруг перебил он себя.— Всего четыре дня! —
и повторил по-французски: — Jncroyble!
Он нервно дернулся, будто освобождая шею. Саф-
фи заметил, что воротник ему вовсе не узок, он даже
болтался вокруг бледной шеи с острым кадыком.
В этом было что-то детское и старческое одновремен-
но. Как он похудел за каких-то две недели в Риме!
Узкая рука с вечной сигарой дрожит, пепел падает
па колени. Не надо с ним спорить. И, помолчав, Саф-
фи сказал:
— Не кажется ли вам, Джузеппе, что мы в три-
умвирате три жреца нового храма человечества?
Только... храм-то еще в голове.
— Вчера впервые побывал в Пантеоне,— сказал
Мадзини, и было непонятно, отвечает ли он Саффи
или думает вслух.— Я попросил кучера заехать за
мной рано — до начала работ. Перед Пантеоном ка-
менщик мостил мостовую. И я подумал о каторжной
жизни этого человека, который даже не поднял го-
ловы, не обернулся на меня и мою карету, о его бес-
просветной нищете. Мне захотелось преклонить ко-
20 Н. Атаров, М. Дальцева
305
лени перед ним. К чему мне те великие, которые по-
коятся в Пантеоне? И я вернулся в карету.
«Как он темно говорит, когда дело доходит до че-
ловечества!»— Чтобы переменить разговор, вздох-
нув, Саффи сказал:
— Вы, как всегда, правы. До конца нам еще дале-
ко. И, следуя вашему совету, нс спеша и не отдыхая,
перейдем к текущим делам.
— Что-нибудь требует коллегиального реше-
ния? — спросил Мадзини, чуть улыбаясь.
О, этот Саффи! Когда он пускается в дебри фило-
софии, подумаешь — Робеспьер. А дойдет до дела —
мухи не обидит. Ищет коллегиальных решений и все-
гда находит смягчающие вину обстоятельства.
— Кардинал Ферретти, двоюродный брат Пия,—
заговорил Саффи,— на тайных собраниях призывал
к союзу с Австрией. Он находится в постоянных сно-
шениях с Гаэтой. В дни либеральных реформ он кри-
чал: «Положим мушкет на плечо и покажем Европе,
на что мы способны!» А теперь поворот на сто во-
семьдесят градусов. Опасная фигура.
Нельзя было понять, слушает ли его Мадзини. Оп
уставился в высокое окно, где между разорванных
крутых черных туч пробилась луна. И отозвался не
сразу.
— Что же вы предполагаете делать?
— Я думаю... Я считаю, что его надо выслать за
пределы республики.
— И только? За измену родине?
— Хотя мы с вами иногда спорим, но я привык
руководствоваться в работе вашим правилом: непри-
миримость в принципах и снисходительность к ли-
цам.
— Ну, к этому лицу мы не допустим снисхожде-
306 ния. Что же касается убеждений, я не собираюсь от-
называться от них. К сожалению, находятся люди,
которые считают, что эти принципы ставят наше дело
под угрозу. Вот, посмотрите-ка, что пишет Феличо
Орсини,— и оп протянул Саффи толстый конверт с
надломанной сургучной печатью.
— Л кто этот Орсини?
— Молодой энергичный офицер из старинной
дворянской фамилии. Был приговорен к пожизнен-
ной каторге по делу, странно именовавшемуся «За-
говор против всех правительств Италии». Он выпу-
щен после амнистии. Человек незаурядный, предан-
ный республике. Только...
— Что только?
— Не дорожит своей жизнью. Но кажется мне,
не дорожит и жизнью ближних. В каком-то смысле
тоже опасный человек. Читайте его письмо. Факты не
новые, но ставшие уже предметом общего беспокой-
ства.
Орсини писал о безвластии, царившем в провин-
циях Римской области. Пользуясь бездействием гу-
бернаторов и попустительством уцелевших на местах
папских чиновников, преступные элементы осущест-
вляют настоящую вепдетту, вырезают и грабят целые
семьи. Муниципальные власти смотрят сквозь паль-
цы па кровавые преступления, если только не поощ*-
ряют их. Орсини критиковал правительство и за бес-
порядки в воинских частях: назначения на высшие
должности даются тем, кто сам настаивает на собст-
венном повышении. За каждой строчкой письма чув-
ствовалась тоска по «твердой руке».
— Что же вы написали в ответ? — спросил Саф-
фи, складывая письмо.
— Написал? Я просто вызвал его к себе, поблаго-
дарил и подтвердил, что Рим не будет соучастником
преступлений. Худший вид реакции — организован- 30f
пые убийства под видом защиты завоеваний респуб-
лики. Умеренность должностных лиц вольно или не-
вольно служит интересам реакции. Я сказал ему все
это и послал в Анкону как комиссара с неограничен-
ными полномочиями.
Мартовский ветер ворвался в окно, закружил бу-
магу с донесением из Новары. Мадзини поймал ее и
прихлопнул тяжелой печаткой.
— Вы все-таки объяснили этому, как вы говори-
те, энергичному молодому человеку, что судьбу ви-
новных надо каждый раз решать, обращаясь к право-
судию? — спросил Саффи.— Если судить по его пись-
му, он равнодушен к опасности, но похоже, что будет
и неразборчив в средствах.
— У меня такое же впечатление после свидания
с ним. Но не можем же мы позволить пятнать знамя
республики,— Мадзипи снова закурил сигару и вяло
докончил: — Хватит об этом. Если бы наши беды сво-
дились только к анархии в провинции!
Удивительно выразительны были его руки. Сей-
час они так бессильно упали на сине-зеленый клет-
чатый плед, что, не глядя на лицо, Саффи догадался
о бесконечной его усталости. И это затянувшееся
молчание... Зная Мадзини, Саффи хорошо представ-
лял, как долго в другое время он мог бы рассуждать
о «твердой руке», о нравственном чувстве и жестоком
рационализме.
— Вам когда-нибудь хотелось, Аурелио, стать
бродягой? — вдруг спросил Мадзини.— Нет? А мне
хотелось. Мальчишкой. Лет тринадцати. Пешком
пойти по деревням Сицилии, по полям Ломбардии,
тосканским лесам... Босиком, без цели... Я и стал
бродягой. Только совсем другим. Поневоле. Чужие го-
рода, чужая речь, необжитые каморки... Но и сейчас
208 бывают минуты, когда хочется сбросить с себя ношу.
— Как вы умеете бороться с собой.
— Привычка.— Мадзини махнул рукой.— Все это
насилие. Но ведь есть бродяги божьей милостью! Как
бывают артисты, художники. Гарибальди...
Он сбросил плед на ручку кресла, подошел к окну.
Там была весна, невидимая сейчас римская весна. То-
поль пылил на высокий подоконник. Из сада доно-
сился слабый запах магнолии.
То, что услышал Саффи, показалось ему удиви-
тельным.
— Вы знаете, где бьется сердце республики? Где
проходит, не боюсь сказать, ось истории человечест-
ва? Вы думаете здесь, в этой комнате, в этой норе?
Нет. В штабе Гарибальди. В палатках и кострах Ри-
ети, в какой-нибудь мещанской квартире, где сидит
над картой этот избалованный судьбой счастливец,
заговоренный от пули...
Что с ним? Откуда эта вспышка самоуничижения
и, стыдно подумать, зависти? Счастливец Гарибаль-
ди? Надо суметь придумать такое.
— Вы там были?
— В Риети? Нет еще. Не успел. Недосуг, проси-
тели...— отрывисто пробормотал Мадзини.— Надо
как-нибудь найти время...— Он поиграл костяным
ножом, каким разрезал письма, и вдруг прямо погля-
дел в глаза Саффи:
— Мне трудно бывать в солдатских биваках.—
Краска залила его бледные щеки.—Там ужасно ру-
гаются... Очень грубые люди... Я не могу видеть, как
они... жрут. Их не беспокоит совесть! Не удается
даже представить себе, что их дети уже через не-
большой промежуток времени будут жить в великой
республике. Я знаю, что люди не родятся дурными
или хорошими, что никто ни в чем пе виноват...
Зна?о — и все-таки не могу. 309
— Зачем вы казните себя? — спросил Саффи.
Верно, упрямый и гордый человек никогда не
простит ему этой сегодняшней откровенности.
Мадзини молчал. Он снова сидел в своем кресле,
закутавшись в плед. Мечущееся пламя догоравших
свеч плясало на неподвижном лице, искажая его то
жалобными, то грозными гримасами. Видеть это было
непереносимо. Саффи встал, отодвинул подсвечник
па край стола.
— Хватит! — неожиданно выкрикнул Мадзини.—
Довольно исповедей, текущих дел и болтовни! Хва-
тит самоутешений, видимости государственной дея-
тельности. Война — вот что нас ожидает после капи-
туляции Пьемонта.
— Зачем же так взвинчивать себя,— сказал Саф-
фи.— На нас еще никто не нападает.’
— Вы же не хуже меня представляете, как още-
тинились в Гаэте,—усмехнулся Мадзини.—Какой
подарок им приготовили на полях Новары. Католи-
ческая Испания предлагает собрать всеевропейский
конгресс, чтобы вернуть Пию все его прежние пра-
ва. Австрия и Неаполь поддерживают это предложе-
ние. К тому же Австрия, не скрывая, рассчитывает
на этот союз, чтобы развеять вечную мечту Пьемон-
та — объединить Северную Италию под короной Кар-
ла Альберта. Как мы только что убедились, Вепс
удалось это сделать с помощью самого Пьемонта.
О, эти бездарные правители и полководцы!
Он вскочил с места и крупными шагами заходил
по маленькой комнате.
— Я и начал наш разговор с того, что кругом
враги,— кротко заметил Саффи.
— Но вы же не правы! Есть еще Франция, кото-
рая, как буриданов осел, не знает, какую выбрать
310 охапку сена. С одной стороны, католическая Фран-
ция обязана защищать папу. Как же иначе? Не то
растеряешь голоса избирателей, всю крестьянскую
паству. Но с другой — демократические традиции,
молодая республика... Нет, Франция не может не
быть нашим союзником. Хочет или не хочет, но не
может.— Мадзини подошел, положил обе руки ему
на плечи и сказал с тем неотразимым обаянием, ка-
кому всегда поддавались его собеседники, когда он
возвращался к доброжелательной внимательности.—
Простите меня, Аурелио, я замучил вас своими сооб-
ражениями, излияниями. Но мне редко приходится
бывать среди своих, думать вслух. Я взвесил все об-
стоятельства и считаю, что прежде всего надо пере-
двинуть отряд Гарибальди в Апаныо. Ближе к Риму.
— А почему не в Рим?
— Это может вызвать преждевременную тревогу.
Оп слишком популярен. Конечно, отряд в тысячу че-
ловек не решает вопроса обороны, но об остальном
нужно думать вместе с военным министром. G Авец-
цапной.
Саффи удивленно посмотрел на него:
— И вы считаете, что отряд в тысячу человек вы-
зовет тревогу в столице?
Мадзини задумался.
— Влияние этого человека на Италию,— медлен-
но сказал он,— до странности превосходит значение
его зимнего похода. Его уже считают вождем Италии.
Но почему?
— Вы сегодня противоречите самому себе.— Саф-
фи укоризненно поглядел на него.— Не вы ли только
что сказали, где бьется сердце республики? И теперь
спрашиваете почему? Да потому, что он не только
зовет к оружию. Он сам опоясан мечом.
311
4. Враг у ворот
На рассвете двадцать четвертого апреля низкая
сводчатая дверь маяка на молу Чивитта-Веккья под-
далась под ударами могучих кулаков, заскрипели ее
ржавые петли. Угрюмый смотритель за сорок лет
службы на маяке впервые узрел в толпе алебардщи-
ков и монахов монсеньора епископа во всем его гу-
сто-лиловом, отсвечивающем атласистым блеском об-
лачении.
— Ты католик, сын мой? — спросил епископ, по-
совиному блистая круглыми очками над крючкова-
тым носом.
— Меня крестили в большой купели церкви свя-
той Агнессы.
— Отвечай на вопрос: истинно ли ты верующий?
— Да, гражданин епископ.
— Забыл, как титулуют духовного отца? Лучше
бы вспомнил «Те deum», добрый католик!
— А разве наступил «день гнева»? — Толстая
бровь смотрителя потянулась кверху, глаз под ней
вопросительно-игриво открылся.
— Пропусти меня, я хочу видеть,— сказал епи-
скоп и быстро прошествовал по стертым ступеням
винтовой лестницы, чего только не видевшей за свои
три столетия, но никогда не испытавшей прикосно-
вения мягких подошв епископских туфель.
Апрельское солнце, вставшее из-за холмов, осле-
пительно озарило на верхней площадке маяка шелко-
вую лиловую спилу епископа.
Море сверкало — серебро, расплавленное в тигле.
Весь горизонт испещрили черточки — корабли. Дав-
но в бухту Чивитта-Веккья не входило столько су-
дов — в большинстве паровых, они шли дымящей
872 кильватерной колонной, и на передних можно
было прочитать названия: «Лабрадор», «Панама»,
«Овернь», «Христофор Колумб».
— Подай трубу! — нетерпеливо приказал епи-
скоп.
Из мраморной ниши в стене смотритель вынул
подзорную трубу. На нищем этом маяке, не в пример
его младшему собрату в порту Палермо, все сохраня-
лось с прошлого века, и подзорная труба, черная с
медным ободком, помнила, конечно, еще донаполео-
новские дни.
Сомнений не было — в акваторию порта вступала
французская флотилия, тысячи солдатских киверов,
ружей заполняли палубы восьми пароходов, двух
корветов и двух рассыльных суденышек, одно из ко-
торых — «Альбатрос», отделившись от общего строя,
уже направлялось к причалу.
— Почему не довел до моего сведения, добрый ка-
толик? — гневно спросил епископ.
И снова поднялась щетинкой бровь хозяина ма-
яка. Похоже, он был не такой уж добрый католик.
И гнев епископа не обещал ему шампанского после
жаркого.
— Яс вечера донес губернатору. Этого достаточ-
но. Я полагаю, что па уличных тумбах уже расклее-
ны афиши с призывом всех граждан к оружию. Мой
племянник, работающий фактором в типографии...
— Болтаешь вздор! К нам пришли из братской
католической страны защитники святой церкви, а
я узнаю последним? Рим кишмя кишит тосканцами,
генуэзцами, сицилийцами, калабрийцами и прочей
республиканской мразью. Этих разбойников давно
пора — метлой! Французской метлой или австрий-
ской — все равно грязной метлой! Римский народ, к
счастью, понял, что представляет собой этот сброд.
— Значит, это наши защитники? — жесткая 313
бровь в третий раз полезла на загорелый, в морщи^
нах, лоб.— От кого же, гражданин епископ?
— От безбожной анархии! От таких, как ты, пе-
честивец! Генерал Удипо обещает Риму посредниче-
ство между властями республики и святейшим папой.
— Стало быть, это посланцы папы? Теперь-то я,
старый осел, понимаю, почему в вашей резиденции
на холме гостил месье Гаркур.
Смотритель раздвинул все четыре звена трубы,
осмотрел горизонт бухты, заполненной судами, потом
мощным ударом прихлопнул трубу и прохрипел с
хладнокровной улыбкой:
— Ваши глаза далеко видят, монсеньор. Вы че-
ловек дальнозоркий. А у меня зрение обыкновенное.
И я, как все итальянцы, вижу то, что перед моими
глазами. Это бесстыдно вторгаются па нашу землю
чужестранцы.
Говорили, что Чивитта-Веккья растерялась и при-
ветливо встретила французов. Команда гарнизона
выстроилась на набережной, как на параде. Фран-
цузский оркестр прошел церемониальным маршем.
Говорили, что епископ портового города был зара-
нее оповещен французским посланником Гаркуром,
тайно приплывшим из Гаэты в лодке контрабанди-
стов.
Говорили, что экспедиционный корпус Франции
был поначалу нацелен на поход в Пьемонт для воо-
руженной поддержки его против Австрии и только в
последний момент получил приказ высадиться в Чи-
витта-Веккья и оккупировать республиканский Рим.
Еще в декабре кандидат в президенты Луи Наполеон
судорожно искал в предвыборной суматохе недостаю-
314 щие голоса крестьянства и сельского духовенства и
ради этого надумал реставрировать папское владыче-
ство.
И еще говорили, что солдаты генерала Удино — до
восьми тысяч штыков в сомкнутых колоннах — весе-
ло щдгают по гладкому шоссе, как на воскресной про-
гулке. Все хотят погулять по Риму, а генерал заве-
рил их, что итальянцы не любят и не умеют «драться.
Кто-кто, а генерал зря не скажет — он ведь сын мар-
шала, знаменитого сподвижника императора Напо-
леона Бонапарта.
К обеим сторонам Рима, к Восточным воротам и
к Западным, спешили навстречу два войска, чтобы в
который раз решить судьбу Италии огнем и шты-
ками.
Восемь тысяч штыков — это с Запада, от моря, от
десантных шлюпок, шагала в этот день нарядная ар-
мия — офицеры, в гусарских доломанах, с ментиками
па белых портупеях и с золотыми эфесами на саблях.
В боковых охранениях справа и слева, как полагает-
ся по уставу, кавалерийские эскадроны. Они вытап-
тывали нежные кусты жимолости. Солдаты, кто по-
отважнее, под невидящими взглядами капралов
выбегали из рядов — собирали цветы. Галантность
прежде всего! Хороши эти крестьяночки, они при-
ветливы и потому что набожны и потому что молоды.
Армия идет! Розовые пальчики над чепчиками. Смех
и звонкие голоса. Катится рессорная коляска, в ней
сып маршала с тросточкой на коленях, обтянутых
лосинами. Он вспоминает превосходную итальянскую
кухню, вчерашний затянувшийся обед у епископа.
Какой прием!..
Тысяча штыков, от силы тысяча двести,— это с
Востока. От Абруццких гор шагали солдаты Гари- <3£5
бальди. Он поторапливал свою растянувшуюся ко-
лонну. Пыль столбом стояла над меловой дорогой.
Весна в Кампанье — жарко! В полдень стада зале-
гают. Волонтеры отбивались от оводов и выбегали из
колонны побродить в прохладных рощицах, собирали
в густой траве дикую гвоздику. Наконец-то идут в
Рим, да еще Гарибальди подгоняет их. Впереди с
вымпелом на копье Агуяр.
На белом копе в красной блузе, подпоясанной
ремнем, в белом бразильском пончо, в черной малень-
кой шапочке со страусовым пером — больше похожий
на вождя индейского племени, чем на генерала, Га-
рибальди то и дело вылетал к передовым патрулям.
Подтянутый, сидел в седле молодцевато. Возвра-
щаясь, объезжал колонну, обменивался шутками со
старыми соратниками:
— Наконец-то Мадзини призвал в Рим и пас,
вольнодумцев!
Такая ирония в суждениях о высоких сферах, о
самом Мадзини приводила волонтеров в восхищение.
Пока стояли в захолустном Риэти, из всех государств
Италии лучшие товарищи Гарибальди стекались под
его знамя — явились братья Молина, сподвижник
Мадзини Даверио, пришел Руджеро, наконец, при-
брел Уго Басси — бывший капеллан папской армии,
монах-проповедник ордена барнабитов — как все
расстриги, ненавидевший папство.
И перед каждым придорожным городишком по
нужно было отдавать команду: «Эй, подтянись!» Чер-
ные от загара, нечесаные и косматые, разномундир-
ные, кое-кто в конических шапках, украшенных ди-
ковинными перьями, легионеры сами выравнивали
ряды, отбивали шаг. Шли бравым маршем, хотя, как
говорится, победа-то еще в траве.
376 Горожане бурно приветствовали их, заглядывали
в красное, загрубевшее от загара лицо Гарибальди,
с длинными усами и светлой шелковистой бородой,
только бы увидеть глаза героя, а они синие, даже как
будто с фиолетовым отливом.
А в деревнях на пути крестьяне — те выстраива-
лись лесенкой: впереди малыши, за ними матери,
позади косари с косами. Улыбались выжидательно,
без особого восторга. Идут безбожники. Старухи кре-
стили шамкающие рты: «Это га-ли-бар~дисты...» Что
с того, что свои, итальянцы,— так ведь все больше
савойцы да пьемонтцы. Говорят же вам — безбожни-
ки, святотатцы.
И снова — благоухающие поля, оливковые план-
тации, у колодцев — плакучие ивы. Вдали синеют
Абруццы. Спят стада... И оводы, тучи оводов, матерь
божья Мария...
Гарибальди задумывался о многом. О позоре То-
сканы, куда Леопольд, подпертый дружескими шты-
ками Радецкого, уже вернулся из Гаэты на отцовский
трон. О беспощадной бомбардировке восставшей Ге-
нуи. О совещании европейских дипломатов у беглого
папы. Реакция шествует по Европе и всех объеди-
няет против итальянского якобинства: Испанию, уже
усмиренную Францию, подавленную Австрию, жан-
дармскую Россию... Со злостью припоминал Гари-
бальди принятую Учредительным собранием деклара-
цию, осторожнейшую, любезнейшую — «...не должно
быть классовой борьбы, вражды к богатым, наруше-
ния прав собственности...». Такими ли мыслями жи-
вет от века обездоленный и сегодня неосчастливлен-
ный класс работников? Утром в одном местечке под-
бежал некто с посохом и в войлочной шляпе, с дырой
на плече, кричал:
— Карла Альберта возьми к себе в волонтеры! Он
ведь сам просился в солдаты к сынку своему в ар- 317
мию. Что ж не призовешь? Вы же для всех толстосу-
мов добренькие!
И злой смех в толпе:
— Король-мученик, известное дело. Плюнуть бы
ему в бороду, да слюны жалко!
— Неплохо,— спокойно отозвался Гарибальди и
протянул с коня руку этому, тронутому.— Совсем
ты неплохо выразился. Я сказал бы, даже хорошо.
Согласен!
Пять пастухов на понурых лошадках ожидали у
мельницы. Просились в легион.
— Верховые? Верховые — это неплохо.
Он с партизанской войны в Америке полюбил
конницу, этих всадников-гаушо. Он догадывался, что
на французские корабли контр-адмирал Треуар вряд
ли мог посадить много кавалерии. Сейчас на Рим идет
пехота — легким шагом и неотвратимо.
Не опоздать бы.
В городке на площади подбежали красавицы, про-
тянули прокламацию, взывавшую к оружию. Мест-
ная — и даже пахнет свежей краской.
— Неплохо...— понюхав, сказал Гарибальди.
И вдруг с коня поцеловал всех трех по очереди.
В колонне — овация!
На господском дворе, куда он завернул напиться
воды, барская челядь окружила его восторженно, уз-
навая по портретам. Он подозвал к себе малыша, при-
сел на корточки перед ним:
— А ну-ка ударь! Ну, подерись со мной! Желаю
тебе нарастить крепкие кулаки. Для них еще хватит
работы.
И под ржанье толпы и гогот сбежавшихся легио-
неров крепыш ударял его наотмашь по лицу, вернее,
гладил густую бороду.
318 Вспомнились свои — в Ницце.
И когда выехал со двора, взял в сторону. Трава
высокая, волонтерам его не видно, и он лежал на
спине, глядел в небо сквозь ветви олив. Улыбался,
представляя себе, как заругает он Аниту, даст бог,
при встрече. Чудачка, скверная дурочка, словно в на-
смешку, прислала ему в захолустье пару войлочных
туфель, будто бы от ревматизма. А его тем време-
нем — марш-марш! — прямо на Пьяцца-дель-Пополо,
таков приказ! Лучше прислала бы четыре подковы
для Уругвая — те средневековые, княжеские, с вол-
нистыми краями, истертые три столетия назад и не-
весть зачем ржавеющие на стене у соседа-адвоката в
Ницце... Он видел синеющие вдали холмы Кампаньи,
зубчатую линию древнего акведука и думал, охвачен-
ный минутной грустью, какую не хотел прогонять.
Уругвай отдохнул, надо бы напоить... И кончится ли
когда-нибудь вечная кочевка под американским, под
итальянским небом в поисках главного боя.
Рим встретил резким солнечным днем. Сколько
плещущих ладоней! Сколько взлетало в воздух плат-
ков, и винных фляг, и колпаков, и табачных кисетов!
На улицах, перегороженных баррикадами, фабрич-
ные — в рубахах с открытой грудью, и франтоватые
студенты раскатывали бочки, растаскивали шкафы,
чтобы дать пройти «косматым тиграм Монтевидео».
Мальчишки с засученными выше колен штанами бес-
страшно льнули к конским крупам, просились в сед-
ло. Й ведь босые -—не боятся копыт!
Но не этими минутами восторга, изъявлений дове-
рия и надежды Рим потряс волонтеров. Рим, не в при-
мер притихшим селениям Кампаньи, был по-боевому
взбудоражен, как пчелиное дупло, куда просунулась
медвежья лапа. Фуры гремели по мостовым. Запира- 319
лись лавки. Горнила литейных печей гудели в пред-
местьях — там отливали пушки. Быстрым шагом про-
ходил навстречу, салютуя боевому штандарту легио-
на, взвод народной стражи. Сады Ватикана рябили
полосатыми швейцарскими стрелками. Вдали слы-
шался барабан. Звучали литавры.
Гарибальди обернулся к следовавшему за ним
красавцу Монтальди.
— Такие звуки ласкают слух, как музыка Чима-
розы.
Седой великан вырос у головы коня, гаркнул:
— Французы у ворот!
— У каких ворот, отец? Их много в стенах Рима.
Подскажи! — рассмеялся Монтальди.
Старик не слышал смеха. У него была дивная го-
лова Лаокоона, о которой должны бы грустить ху-
дожники, потому что этот тип времен Ренессанса ужо
исчезал. И он рычал, по давая пройти гарцующему
Уругваю:
— Варвары! Они привыкли в Европе на всех по-
плевывать наполеоновским свинцом! Выкуси! — Оп
показал шиш.— Свинец остался, только Наполеона
нету!
И весь легион отозвался хохотом в гулкой узости
Корсо. И на главной улице толпа встречала бородачей
Монтевидео рукоплесканиями. Ни кардиналов, ни
фланирующих щеголей. На многих наскоро сшитые
красные блузы. Среди улицы встретил военный ми-
нистр с конным конвоем. Крепко облобызались, тряс-
ли друг друга за плечи, не слезая с копей. Гарибаль-
ди скомандовал: «Смирно!» Седого генерала с лицом,
изрытым шрамами, он представил воинам полушут-
ливо, как неисправимого висельника, приговоренного
к казни еще двадцать восемь лет назад, бежавшего
320 сперва в Испанию на борьбу с Дон Карлосом, потом
в Новый Свет и там доблестно служившего мексикан-
ской революции.
— А мне и сегодня Пьемонт не дает амнистии. На
сой раз за Геную,— между прочим, проговорил Авец-
цана и громко всему легиону: — Но мы еще повою-
ем! Да, ребята?.. Благодарю, гарибальдийцы, за вашу
бравость, за образцовый вид, за скорый двухдневный
марш! Вы надежда Рима! Враг у ворот!
И пока легионеры отвечали дружным приветст-
вием, Авеццана доверительно говорил Гарибальди:
— Болтуны надоели. В Учредительном собрании
столько разномыслящих партий, что, кажется, они го-
товы покориться чужеземцам, лишь бы не видеть
торжества своих противников.
Он проскакал с конвоем вдоль всей колонны и
скрылся в толпе, запрудившей улицу.
А через час гарибальдийцы уже стояли биваком
у подножия древнего холма Пинчо, составив ружья в
козлы па античных базальтовых плитах. Плескались
у бочек, которые тотчас выкатило население ближних
кварталов. Часовые вежливо теснили толпу. Ремес-
ленники с закатанными рукавами, стоя вокруг, завт-
ракали — жевали хлеб с луком.
Восторженно глядевшие женщины не забывали,
однако, искать насекомых в детских головенках. Воз-
носили молитвы к небу монахи в сандалиях, в потер-
тых рясках — господни пасынки. Неистово выкрик-
нул что-то заздравное вдруг протиснувшийся муни-
ципальный писец в линялом мундире.
Гарибальдийцы снисходительно посмеялись:
— Ишь разоряется, бедняга. И ведь тощий какой...
— А как же! Чиновники, как и монахи. Толстые
приходят на службу раз в месяц за жалованьем, то-
щие делают всю работу.
— Этот, видать, труженик: тощий!
21 Н. Атаров, М. Дальцева
321
— Поди проверь. Надел красный берет, прокука-
рекал здравицу, вот и готово — якобинец!
Препоручив командование начальнику штаба
Франческо Даверио и наспех из котелка похлебав с
ним обед, принесенный какой-то славной римлянкой,
Гарибальди поскакал в Учредительное собрание. Но
из толпы выбежал молодой человек с копной вьющих-
ся кольцами черных волос, ниспадавших на плечи.
Лицо открытое, счастливое. Сразу вспомнился прош-
логодний Милан — юноша прославился на весь город
в дни боев.
— Чернуски! Дорогой друг! Ты здесь?
— Спасибо, генерал, что вы так быстро! Мне сооб-
щили о вас на баррикадах! Теперь дело в шляпе!
— Остается только прикрыть ею голову... Вон
кудри какие отпустил — растреплет ветерок!
Так в шутку и всерьез они говорили обо всем, что
накопилось за время недолгой разлуки. Черпуски вел
под уздцы Уругвая, шел широким шагом. Он был сча-
стлив жизнью этих дней — Учредительное собрание
поручило ему все баррикады Рима.
— Не соскучишься! Тащим чугунные решетки,
экипажи из всех конюшен, ставим от пожаров бочки
с водой, ломами ковыряем мостовые. Вроде археоло-
гов! Ковырнули где-то всего на локоть, а там — что
бы вы думали? — фараонов обелиск: солнечные часы
с четырьмя фигурами ветров!.. Умора! — Он вдруг
запнулся, вспомнив, что время грозное, враг у ворот,
и стал рассказывать, какие шумные прения идут в
Учредительном — всю ночь не расходились... И утром,
и сейчас! Депутаты раскололись: как встречать фран-
цузов? Друзья они или враги? Если друзья, пусть за-
щищают и от Вены, и от Неаполя, но остаются вне
стен города! А то все это смахивает на австрийцев
322 в Ферраре! Два триумвира выступили с предложе-
нием открыть ворота — ведь это все-таки республи-
канцы!
— Но как спорил с ними Мадзини! Это же бог! —
кричал юноша.— Он говорил бесподобно! Так и Ру-
бини не мог бы спеть!
— Неплохо, совсем неплохо,— повторял Гари-
бальди. Он и сам не знал, как пристало к нему это
словцо. Настроение, что ли, было такое — не то что-
бы радостное, но и пеунылое.—- Неплохо, что римляне
просятся в легионеры. Рим в отличном боевом состоя-
нии...
И он рассказал юному председателю баррикадной
комиссии, что даже из ватиканской стражи некоторые
пришли — готовы сражаться.
— Такой, хоть и закормленный, внушает доверие:
усядется, поставит свой мушкет устарелого боя ме-
жду ног, раскупорит флягу и потягивает. И всем сво-
им видом показывает, что гони его — не уйдет. А дру-
гие все-таки верят, что воевать не придется, что Рим
будет защищен от ядер крестом распятия, щитом свя-
тыни, самим сиянием правды нашей... Это не забавно.
— Ну нет! Вы видели Рим? Он весь в баррикадах!
Дошло наконец и до Рима!
Женщина подбежала и возложила на колено героя
букет алых роз. Он поцеловал ее протянутую руку, а
букет передал юноше. И все трое смеялись.
— Рим помолодел, — продолжал Гарибальди.— Но
помолодели ли депутаты? Не думаю.
— Да там есть всякие! Многие труса празднуют.
— За чем же дело стало? Пусть бегут в Гаэту. Це-
луют туфлю.
Чернуски смущенно через плечо глянул на всад-
ника.
— Они и вашего легиона побаиваются.
— Вот как... 323
— Боятся, по-моему, не спички, а бочки. Ведь
Рим — это бочка с порохом, а вы — горящая спичка...
— Якобинцев боятся?
— А вы считаете себя якобинцем? — блеснув гла-
зами, спросил юноша.
Это было красивое зрелище: черноволосый краса-
вец с алыми розами на плече вел в поводу белого
коня. И многие из толпы, даже пе узнавая Гарибаль-
ди, любовались ими издали, пе мешая беседе конного
с пешим.
— Меня и Робеспьером не испугаешь,— говорил
Гарибальди,— Робеспьер сказал святые слова для
всех времен и народов: «Во всяком свободном госу-
дарстве каждый гражданин становится часовым сво-
боды. Он обязан кричать при малейшем шуме, при
малейшем признаке опасности».
И, будто услышав его слова, студенты закричали
с тротуара:
— Французы у ворот! Они не пройдут! Да здрав-
ствует Гарибальди! Нашему вождю — салют!
Глава третья
1. У «Четырех ветров»
Всю ночь пели соловьи в ро-
щице за крепостной стеной у ворот Портезе. Щелка-
ли, сладостно чавкали, как будто напоследок. И что-
бы не мешать им — так казалось, легионеры работали
осторожно. За лопатой лопату тихо отбрасывали
окопную землю. Не шуршали носилками в кустах, а
обходили сторонкой. И, вкатывая пушки на засыпан-
324 ную мусором площадку редута, колеса обматывали
шинелями. Только изредка слышалось диковинное
словцо, и то из тех, какие вошли в привычку за океа-
ном.
На виа Аврелиа — там, где расходятся у крепост-
ных ворот обе дороги, Старая и Новая, гарибальдий-
цы в засаде томились без курева, отобранного коман-
дирами. На всякий случай. В предрассветный час ста-
ло совсем темно, хоть глаз выколи, и тогда лопнул
и покатился первый предупредительный выстрел. Со-
ловьи сразу — будто их и не было.
— Эй вы! Что вам нужно?
— Мы идем на Рим! — Это по-французски-то.—
Где тут ближе?
— От ворот возьми поворот! Рима вам не ви-
дать! — и еще добавлено словечко, даже не итальян-
ское, индейское или креольское?
— А мы попробуем. Пропускайте! Именем Фран-
цузской республики!
— Именем Римской республики — назад!
— Огонь!
Отпор был также дан частым ружейным огнём, а
больше — площадной бранью. Кто-то ломал кусты в
обход. Кто-то визжал, как недорезанная свинья. Слы-
шался удаляющийся конский топот. И снова тишина.
Французский дозор покинул место стычки.
Ускакали.
А соловьи-то больше не поют.
Какого-то пленного разули, чтобы веселее бежал,
что ли. А может, сапоги кому понадобились. Он сту-
чал зубами и все время оглядывался — боялся, что
пристрелят. Привели к Гарибальди. Собственно, до-
прашивать не о чем, только разве посмотреть в гла-
за. А стоит ли глядеть? Несчастный малый рухнул на
колени, всем видом выразив мольбу о жизни. Гари-
бальди затянул допрос, чтобы все молодые увидели 325
поверженного врага. Выяснилось, что французский
офицер, умчавшийся от выстрелов,— сын самого ге-
нерала Удино. Значит, внук маршала. Он сам напро-
сился в рекогносцировку ради первого ордена. Ах, как
понесла парижского шаркуна его кобылка! Кто-то из
грамотеев тут же, под смех, напомнил, что дедушка
его, маршал, бежал от Москвы так же, видать русские
недаром придумали: Москва — третий Рим. Пленный
еще показал, что передовые дозоры вчера в полдень
без выстрела вошли в Пало, а это рукой подать. Но-
чевали всей армией под Кастель Гвидо — это уж сами
видели: зарево от костров. Не таятся!
Солдата отпустили, чуть светало. Бежал — пятки
сверкали. Оборачиваясь, улыбался. Добрый малый.
Бискаец. Но трусоват.
Между тем тысячи французов, не проспавшись,
шли развернутыми цепями со стороны Кастель Гви-
до. С холма Куаттро Венти, из верхних окон виллы
Корсини было видно в бинокль: шли в виноградни-
ках — иной, балуясь, прыгал через куст; иной, заце-
пившись, дергал полу шинели. Весело шли. Конная
батарея выскочила на правом фланге, стала занимать
позицию. Слышался непонятный сигнал французской
команды — крикливо оглашала валторна еще не про-
снувшиеся поля.
Капитан Монтальди, зябко кутаясь в шинель, на-
брошенную на плечи, едва ли не восторженно глядел
па французскую армию из углового стрельчатого
окна виллы. Наконец-то! Он провел ночь у этого ок-
на вчера Гарибальди в сумерках скрытно передви-
нул половину легиона от крепостной стены вперед, на
господствующие высоты. Здесь окопались. Западные
стены Рима были когда-то возведены па границах
еще средневекового города, позже сады и парки но-
326 вых магнатов оказались значительно выше на холмах.
В темноте взвод перебегал за взводом. Женщин и пла-
чущих детей поспешно уводили с территории обеих
вилл — Корсини и Памфили по «глубокой тропе»,
пролегавшей в виноградниках.
— Поди ж ты, как назвали: «Куаттро Венти»! —
говорил тогда Гарибальди капитану.— «Четыре вет-
ра»! Красиво, правда? В Сальто, помнишь, старались
обосноваться па таком же холме, только не догады-
вались, как его величать.
И теперь, когда взошло солнце, капитан Монталь-
ди с новым чувством оглядывал панораму — тот те-
атр военных действий, о котором он и думать не мог,
когда уговаривал легион в Уругвае кончать с посты-
лой Америкой и плыть на родину. Вдруг вспомнилось,
как тогда ночью в военный госпиталь, где он лежал,
прискакал Гарибальди — обещал ему и Анцани Ита-
лию. Теперь — шпагу вон! И в бой кровавый...
Рим отсюда весь как на ладони — из этого высо-
кого окна, обращенного на северо-запад. Опалоом
облаком сонно млел под встающим багровым солнцем
великий город. Купол собора Петра. Башня Ангела.
Крепостная стена. Старинная, еще античных времен,
дорога, втекающая из густого виноградника в во-
рота...
Гул орудийного залпа все вдруг пробудил — нача-
лось! Дрогнуло! Черная туча воронья поднялась над
дальними черепичными крышами. И в городе удари-
ли в набат. Звонарей не надо было будить. Ого, что
там, наверно, творится! Как у пасхальной заутрени.
Сколько голубей со всех колоколен! И в улицах, дол-
жно быть, переполох — женщины, дети бегут.
Монтальди находил взглядом своих солдат, терпе-
ливо нахохлившихся в саду на деревьях.
Из города прискакали трое — это Гарибальди со
своим адъютантом и сам военный министр. Вот они 327
побежали по лестнице, теперь надо их ждать здесь, у
углового окна.
— Подлец! По какому городу лупит! — говорил
Гарибальди, быстро пожимая руку капитану.— Сколь-
ко пыли поднял со всех чердаков!.. Что, юноша, дож-
дался? Стол накрыт!..
Монтальди видел, что он возбужден, как всегда в
прологе боя. Возбужден й, как обычно, отрезвляет
себя. Пробормотал:
— Ветерок с моря... Проклятый ревматизм,—
правой рукой сильно потер поясницу.
— По такой зиме, как была у тебя, не удивитель-
но,— сказал генерал Авеццана.
Капитан понимал, что оба они за эти три дня по-
дружились — и не как генералы, а из-за общих вос-
поминаний. Хотя один воевал за уругвайскую свобо-
ду, другой — за мексиканскую. Адъютант откуда-тЬ
принес им два огромных бутерброда с кровяной кол-
басой, они жадно ели и говорили — заманчивая мысль
владела Гарибальди, он говорил министру что-то о
растянутости тыловых путей противника. Может
быть, атлантический ветерок навеял ему счастли-
вую идею? Авеццана возражал — кажется, говорил о
численном превосходстве и военной выучке фран-
цузов.
Гарибальди смеялся, все еще растирая поясницу:
— Внезапность иногда имеет преимущество перед
численным превосходством. Ты это знаешь — тоже
ведь партизан. Для перехвата нужна лишь смелость
решения.
Он что-то заприметил в бинокль, молча показал
Авеццане. По взгляду генералов Монтальди уследил
конную фигуру, окружённую свитой, позади фран-
цузской батареи. Это было важное лицо, судя по вы-
328 правке й многим орденам.
— Да это Удино! При всех орденах и звездах, су-
кип сын...— процедил Авеццана, одетый как простой
солдат.
Гарибальди заметил:
— Генерал Французской республики? А по-мо-
ему, это ювелирный магазин с Корсо... И смотри, куда
он их посылает! Сапог!
В самом деле, французские цепи, точно вслепую,
нацеливались на тот безнадежный, хотя и ближай-
ший участок крепостной стены между воротами Сан-
Панкрацио и Портезе, где она была неприступна без
штурмовых лестниц.
— Какой болван! Он, кажется, лезет напролом —
на те ворота, что давно замурованы! А ведь удобная
минута! По коням — марш-марш!
Й оба генерала стремительно сбежали по мрамор-
ной лестнице.
— Бинокль! Отдай мой бинокль! — кричал вслед
адъютанту Монтальди.
Прошел первый час той вылазки батальона уни-
верситетской молодежи, которая, по свидетельству
историков, так блистательно удалась. Студенты и ре-
месленники выбежали из двух открытых ворот и ата-
ковали наперехват французов, которые как раз цосе-
редине между ними пытались ломами проделать бре-
ши в заложенных камнями воротах.
А в это же время на холмах уже шел бой вруко-
пашную. Французы перенесли батарейный огонь на
фасады дворцов, ядра били по закрытым окнам, по
зеленым жалюзи; летели стекла и белая щепа.
Капитан Монтальди в третий раз бросил баталь-
он в контратаку. Шли грудь на грудь, действуя шты-
ком и гранатой. Сбрасывали ошеломленных францу-
зов с травяных лужаек, с гранитных лестниц в алле-
ях. Позади оставались лежащие... Особенно жарко у 329
Лебединого озера,— его рустованная каменная набе-
режная, поросшая мхом, атакующим казалась недо-
стижимо далекой. Чтобы за нее зацепиться, надо было
под дождем пуль бежать прогалинками шагов две-
сти — триста. В густой зелени возвышалась над пру-
дом беседка бельведера, пронизанная навылет солн-
цем и изрешеченная картечью. Там две скамеечки,
встроенные в округлую решетку,— дивное место для
свиданий при луне. Но на одной из них лежал труп
француза, рука свесилась до пола. И на полу его ки-
вер. На другой корчился итальянец — поди подбери
его. В этих страшных видениях боя белоснежные ле-
беди на воде пруда, слегка рябившей от ветерка, пла-
вали и охорашивались, ничего не страшась, будто им
невдомек, что творится вокруг, будто всегда так.
Где же Гарибальди?
Третий час шел бой.
От крепостных стен доносились раскаты боевых
криков атаки то одной, то другой стороны. Монталь-
ди только однажды увидел генерала, его белый конь
промелькнул на открытой полянке в конце парка. Ох,
там слишком метко стреляли французские стрелки,
засевшие за углом фамильной часовенки.
Какой же смелый! Нет, еще и догадливый! С ве-
чера облюбовал эту позицию, которая одна теперь
вклинивалась в занятые французами виноградные
поля. Отсюда все обозримо на много миль, до самой
дальней водяной мельницы. Там дым валит. Кажет-
ся, она уже занялась пламенем. Отсюда и пойдем на-
ступать! Пусть дадут сигнал. А сейчас передышка...
Французы окапывались у подножий холмов. Легионе-
ры застирывали окровавленное белье и надевали на
себя мокрые красные рубахи. Перебегая от одного к
другому, Монтальди спрашивал ребят, не видел ли
кто Гарибальди. Но тот, видимо, был всюду, где ста-
новилось горячо. Буэно видел его полчаса назад, они
даже обменялись шутками.
— ...Козлу говорили: не бодай изгородь, рога за-
стрянут! — крикнул ему Гарибальди, махнув саблей
в сторону стен.
— Ложись! — заорал Буэно, потому что черный
мяч прыгнул под копыта белого копя и закружился,
дымясь.
Но Гарибальди с коня не соскочил, рассказывал
Буэно, только взял чуть в сторону да еще переменил
руку — наверно, правая устала держать саблю. Даже
не прилег на гриву, не пригнулся. И скрылся. Только
его и видели...
На минуту среди деревьев парка объявился Фран-
ческо Даверио — пил воду жадными глотками, хрип-
ло смеялся, рассказывая про неудачу французской
атаки у ворот Кавалледжиери,— они там не устояли
перед огнем редутных орудий и тоже откатились, за-
легли. Франческо передал собственные слова Гари-
бальди: «Удино рвется напрямик к Ватикану, пото-
му что там, по его мнению, тысяча монахов и попов,
и они непременно выйдут навстречу, помогут, как
только он возьмет Ватикан в клещи.— Они ведь то-
же... вооруженные граждане». Он предполагал, что
теперь французы ринутся к воротам Анжелики. Надо
приготовиться ударить им в тыл...
— Пойдем на чердак,— предложил Монтальди, и
пока они шли по широким парадным лестницам, по-
том по узеньким спиральным, загаженным голубями,
капитан, все время оборачиваясь к начальнику шта-
ба, признался ему, что его беспокоит, где генерал.
Какое-то наваждение. Что-то должно случиться.
Зной спадал медленно, а на чердаке было просто
невозможно дышать — рубахи нараспашку. И с за-
вистью глядели два офицера в чердачное оконце на 337
незадачливого французика, который, перебегая по
двум бревнышкам, свалился в воду и долго барахтал-
ся, беспомощный, выползая на берег и держа ружье
над головой.
Рокадная дорога на север, вдоль крепостного коль-
ца, была заброшена. По сырому грунту французские
артиллеристы вытаскивали пушки «на ногтях». Пехо-
тинцы шагали, подбирая левой рукой полы шинелей.
Когда их осыпала картечь, стадный инстинкт застав-
лял французов падать друг за другом в мокрую гли-
ну. Разве на такую войну они пришли? Воскресная
прогулка не задалась. Они завязли. И начиналось на-
стоящее смятение...
Нет, не устала рука Гарибальди держать саблю,
как думал Буэно. Он был ранен в правый бок.
...Близко курился подожженный взрывами вереск.
Какой-то заблудившийся француз выполз на дорогу
и устало поднял руки. Гарибальди махнул ему — иди,
мол, в город! — и охнул.
Он был ранен, ио не нужно, чтобы догадался Буэ-
но, чтобы узнали остальные. Отъехав, он слез с коня.
Зажал саблю между колен и, сорвав с головы шапоч-
ку, закрыл ею рану — так будет легче. А крови почти
нет... никто не увидит. Какая-то девушка в белом под-
бежала. Он дал ей промыть рану из фляги и снова
натянуть рукав. Такая же девушка была когда-то в
госпитале ночью под Монтевидео, но та была мона-
шенка, вся в белом, беглянка из стана Росаса. А эта?..
— Послушница? — спросил он.
— Нет, цветочница.
Смущенно глянула жаркими глазами. Видно, уз-
нала, но постеснялась назвать.
332 — Розы продаешь?
— И снова ошиблись! — Неожиданно рассмея-
лась, ямочки на щеках прелестно обозначились.—
Венки для усопших.
— О-о...— протянул он с притворным уважени-
ем.— Только никому не говорите...
— Что для усопших?
— Нет, что я ранен.
Она по-детски понятливо кивнула головой, проле-
петала:
— Вы заслужили признательность Рима.
С трудом он влез на коня, тронул поводья. Но
прежде забавно, как-то по-петушиному, объехал во-
круг санитарки, будто крылом поднимая пыль, так
что она принуждена была оттолкнуть рукой круп
Уругвая.
— Езжайте в монастырскую больницу,— сказала
девчонка.— К сестрам-кармелиткам! Вам надо отдох-
нуть. Вас покормят...
Он еще раз нежно оглядел храбрую девочку. Не
ощущая рану. Ее будто и не было...
— Покормят?! — Он засмеялся.— Ты права, ка-
жется, пробил час обеда!
Он действительно чувствовал, что наступил тот
момент битвы, когда не может быть неудачи. Он сей-
час пустит конницу и своего храброго Медичи с его
берсальерами; справа двинется свежий Римский леги-
он генерала Бартоломео Галлетти; а там из города
выступят еще не участвовавшие отряды генерала Ар-
чони,— вон ведь они уже выбегают, черная дыра во-
рот сулит им тень и прохладу, но там опасно не толь-
ко стоять, но даже лежать у стен: издали бьют отлич-
ные стрелки-зуавы. И вся эта тысячная сила по Ста-
рой дороге обгонит уходящего врага, проскачет по
всей его затыльной стороне, рубя саблями артилле-
ристов, оставленных без прикрытия, заклепывая ство- 333
лы орудий, разгоняя артиллерийских лошадей и обру-
шиваясь уже далеко за Кастель Гвидо на пехоту, бе-
гущую в беспорядке. Так будет всю ночь. Затем под
утро эскадроны Медичи прорвутся назад сквозь фрон-
товую сторону врага. Одним набегом надолго погасят
боевой дух вторгшейся армии. И тогда за два-три дня
удастся отрезать французов от их главной квартиры
в Чивитта-Веккье, от морской базы на кораблях...
Так будет, потому что так должно быть!.. Он крепко
сжимал под мышкой шапочку... Так будет, потому что
на всю длину от моря до Рима растянуты сейчас ты-
ловые пути французов и маршруты их бегства.
— ...Играть отбой! — кричал чей-то голос в спину
Гарибальди.
Впереди мелькали блузы гарибальдийцев, точно
красные маки в лугах. Это с холмов Корсини и Пам-
фили атаковал Монтальди. На фланге в темно-зеле-
ных длинных рубахах, синих штанах и в белых чал-
мах бежали исступленно кричавшие студенты — они
от зноя обмотали головы полотенцами. В лощине, где
пролегает так называемая «глубокая тропа», они
съезжали с травянистых откосов, не жалея задов и
спин.
— ...Играть отбой! — слышался голос начальника
штаба.
Но Гарибальди не понимал смысла этой команды.
Солнце слепило. Пахло всеми ароматами апрель-
ского разнотравья. Впереди маячило — то клонилось
до земли, то вздымалось над цепями атакующих —
знамя легиона. Гарибальди видел с коня, как убитого
знаменосца покрывал алый стяг, а потом снова взле-
тал, точно язык пламени.
Ядра, визжа и урча, перелетали через бегущих,
картечь рвалась над их головами.
334 Бились лошади.
Гарибальди видел то Бруско Минуто, легко бежав-
шего впереди, точно к морю купаться, то с поднятым
кулаком оскалившегося гримасой Мароккети, то
Франки, то Коччели, то братьев Мазина, вместе дого-
нявших врага будто наперегонки. Все они тут...
— Вперед, мои уточки! — крикнул Гарибальди.
Он пе понимал почему, догоняя, так громко кри-
чит Франческо:
— Играть отбой! Остановить преследование!..
Как он смеет! Так проигрывают выигранный бой!
Это уже бывало! Так мог кричать только Гонсалвис.
Или король Пьемонта после сражения у Санта-Лю-
чии...
Студенты перелезали через изгороди и дальше —
по виноградникам... На правом фланге, спускаясь к
догоравшей мельнице, шли вооруженные граждане
Рима. В их атаке не было того пыла, как у студентов,
такой немыслимой беззаветности, как у легионеров,
но поступь работников — угрюмых кузнецов, карет-
ников, гробовщиков, водовозов — была тяжелее, весо-
мее, упрямее, что ли. Все они почему-то сейчас ка-
зались рослыми. Крепкая кость — рабочее сословие.
Французы уходили по всем ложбинкам. И та же
маленькая часовенка, ее слепая белая стена, ушед-
шая в тень, уже не представляла никакой опасности,
там монашенки в белых платьях ухаживали за ране-
ными, бинтовали, укладывали на носилки.
А уже далеко-далеко, справа и слева от виа Авре-
лиа, по холмам в черно-зеленых виноградниках фран-
цузы — кто пятился со штыком наперевес, не реша-
ясь обратиться в бегство, а кто уже показал хребет и,
бросая ружье, срывая с плеч ранец, спотыкаясь, все
быстрее, быстрее, пригнув голову, бежал, бежал...
И далеко звучала труба горниста — непонятный сиг-
нал французской команды.
335
Споткнулся на всем бегу капитан Монтальди.
Джузеппе видел это. Подумал: споткнулся, и ладно.
Поднимется. Он заметил в эту минуту почто несрав-
ненно более важное: в толпе бегущих генерал Удино
поднял копя на дыбы, швырнул оземь бинокль и по
скакал прочь.
И в ту же минуту Даверио заорал прямо в ухо Га
рибальди:
— Вы что, оглохли? Контужены? Не слышите?
— Я слышал! Как вы смели кричать отбой?
— Потому что приказ! Всего только приказ три-
умвиров. Прекращаю преследование.
— Спятили, что ли?
— Вот принимайте парламентера. Остыньте, гене
рал,
— Сейчас остыну... Монтальди постарел, споты
кается,— невпопад добавил он, как бы отвечая своим
мыслям.
Несколько кавалеристов сопровождали француз
ского врача — в длинном черном рединготе он нелов-
ко сидел верхом на коне.
Штатского француза усадили на барабан, и Га-
рибальди стоя выслушал его медлительную речь.
Француз передал письмо главнокомандующего о не-
желании напрасного пролития крови, о предложении
перемирия. Гарибальди понимал, что Даверио уже
получил из Рима приказ об отбое,— значит, письмо
Удино достигло триумвиров раньше, чем этот парла-
ментер появился на поле сражения. Врач, видно, был
настоящий патриот, в лице — ни кровинки, и ему
было стыдно. Как многие французы бегущей армии,
он понимал ошибку генерала. И Гарибальди, догадав-
шись о его душевной смуте, произнес по-французски:
— Кажется, Наполеон говорил: «Что такое вой-
336 на? Ремесло варваров!»
Никто не должен был знать, что он ранен. Сейчас
это потеряло всякий смысл, но все-таки... Перестрел-
ка затихала. Где-то бил барабан. А все шли и шли ве-
стовые из ближних подразделений, скакали верховые
фельдъегеря с пакетами. Один из них доставил тро-
фейную карту, где были отчетливо обозначены ворота
давно несуществующие, замурованные двадцать лет
назад. Гарибальди положил истертые листы к себе на
колени и удивленно отставил здоровую руку. Значит,
вот оно что? В Париже генералу Удино вручили ста-
рую карту, а внук маршала даже не перепроверил ее
нынешней неудачной разведкой... Гарибальди жестом
отпустил врача ехать с конвоем в Рим, а сам все смот-
рел на карту и удивлялся. Как могло это произойти:
неужели по небрежности штабных топографов? А мо-
жет, парижские республиканцы так умно, нам на по-
мощь, сработали?.. Нет, скорее всего, это небрежность,
недомыслие. В мире полным-полно недомыслия. А на-
ши политики-мудрецы? Тот же Мадзини! Неужели он
поверил мирному предложению французов? Или бо-
ится разгневать Париж?
Еще один вестовой, весь в пыли, совсем немудря-
щий солдатик на усталых кривых ногах, принес па-
кет с донесением и, между прочим, предложил для
смеха игральные карты, подобранные возле трупа.
С чисто французским изяществом дамы в этой колоде
были изображены соответственно мастям. Шатенки,
брюнетки, блондинки с голыми плечами.
— Они хотели Рим в карты разыграть,— подска-
зал Сакки, плюнул и отошел.
Возвращались уже в темноте. Снова заливались
соловьи у крепостных стен. Кучка легионеров, плотно
сбившись, несла что-то тяжелое на плечах.
22 Н. Атаров, М. Дальцева
Что это? — спросил Сакки.
Монтальди. Родом из Генуи.
Сакки спрыгнул с коня и взглянул на Гарибальди
с испугом — тот остался в седле, молчал. Тогда Сакки
понял — наверно, старик уже раньше узнал. Или до-
гадывался? Монтальди был его самый любимый, вро-
де апостола Иоанна у Христа.
Всю дорогу Гарибальди держался в стороне от
скорбного шествия, погруженный в глубокую печаль.
«Как умел он делать свою работу... Там, в Америке.
Здесь сегодня»,— бормотал он в ответ своим мыслям.
Вспомнилось ему: три дня назад он выехал с Авецца-
пой на рекогносцировку в южном направлении, в сто-
рону Неаполя, по Аппиевой дороге. Там полным-пол-
но в беспорядке расставленных древнеримских скле-
пов, статуй, замшелых руин. И там на четвертой миле
он наткнулся на юношу. Он две тысячи лет лежал —
мраморный — в траве, скинув с себя плащ. Его поза
была свободна. От солнечных лучей белый мрамор
набрался тепла. У него по щеке ползла пчела. Мысль
о смерти не могла явиться вблизи этого спящего
юноши.
Тело Монтальди покачивалось в такт шагов несу-
щих. Его положили на снятую с петель парадную
дверь и так несли на плечах — восемь самых близких
товарищей.
Мертвый капитан был накрыт содранным со сте-
ны гобеленом.
Возвращавшиеся с поля боя студенты, усталые,
замызганные, подбежали, молча старались перехва-
тить ношу на свои плечи. Все знали, кого несут. Ле-
гионеры не уступали.
И тогда Гарибальди единственный раз вмешался:
— Потеснитесь, братья. Он был так молод. Пусть
338 же его и несут молодые...
В кучевых облаках преобладали багровые тона —
отблески пожаров, бушевавших в тесных кварталах
Рима. Никто не знал, что будет завтра, но толпа ли-
ковала. В воздухе слышалось шарканье шутих и фей-
ерверков. По улицам проходили пленные французы
в новых мундирах, киверах, в крепких башмаках, а
конвоировали их одетые в тряпье римские ребята. Во
всех кафе французов щедро угощали, а мимо шли мо-
нахини с бинтами и корпией в плетеных корзиноч-
ках, девушки несли цветы из своих садов.
— Куда?
— На могилы у Кавалледжери.
— Куда?
— К Лебединому озеру в парке Корсики.
— Куда?
— А мы и сами не знаем. Подскажите.
Кто-то громко рассказывал о том, как смеющаяся
девушка днем шла по улице с неразорвавшейся бом-
бой на голове, как носят корзины с бельем. И о двух
других женщинах — они с двух сторон подбежали к
вертящейся бомбе, хотели вырвать ее дымящийся фи-
тиль. Но замешкались. И обе взорвались. Никто не
знал их имен.
Одно имя было у всех на устах — Джузеппе Га-
рибальди.
Под золотым циферблатом разбитых картечью ба-
шенных часов называли это имя — Гарибальди.
И возле поврежденного в вековой нише святого
Иосифа.
И на паперти святого Петра.
Нашлось наконец у несчастного народа высокое
знамя— Гарибальди. Никто и никогда больше не смо-
жет заставить его забыть.
Его останавливали на Корсо, гладили холку его
запаленного коня. 339
— Умный конь, умный. Тебя бы в Сенат, как бы-
вало в Древнем Риме.
— Да, в Учредительное собрание.
— Как его зовут, генерал?
— Уругвай,— отвечал Гарибальди.— Есть такая
страна.
Легионеры оставались в полях, копали братские
могилы. Толпы женщин то и дело приходили к ним
из ворот, несли в судках домашние припасы: спагет-
ти, рыбу, сыр, чеснок... Зажигались костры в поле, их
тусклые огни перекликались с иллюминацией в го-
роде.
И, возвратясь от едва засыпанных могил, колено-
преклоненные женщины стояли в храмах у алтарей.
Одни безутешно оплакивали своих, другие — с шепо-
том благодарности и умиления на устах.
Выходил на амвон пастырь и приглашал:
— Пойте «Те deum».
А в маленькой Мадзиниевой комнатке — уже вто-
рые сутки без сна — Гарибальди укорял триумвиров
за непоследовательность, за доверчивость, за легко-
мысленное решение. Как можно было прекратить пре-
следование, отпустить волков из овчарни. Он ни на
грош не верил генералу Удино, все это похоже на по-
вадки уругвайских вояк. Он снова рассказывал свой
план преследования и отсечения — так поступали
русские в партизанских диверсиях Давыдова, Фигне-
ра, Сеславина. Отец генерала Удино мог бы кое-что
удостоверить, ведь испытал когда-то на собственной
шкуре.
Республиканская Франция,— твердил Мадзи-
ни,— не может испытывать к нам злых чувств. Ведь
и мы республика.
— Что-о-о? — тонким от гнева голосом переспра-
340 шивал. Гарибальди.— Нам нужен мир. Земля есть ме-
сто нашей общей работы. Мы ие должны ее поливать
кровью!
К концу резкого разговора Франческо Даверио
привел усталого рядового Перальту родом из Брешии.
Тот рассказал, что дед его был взят русскими парти-
занами в плен под Малоярославцем. Дед был из тех
двадцати семи тысяч итальянцев, которые последова-
ли за Наполеоном в Россию. Из них вернулось, гово-
рил дед, лишь триста тридцать три человека.
Гарибальди заснул на минуту. Качнулся. Открыл
глаза, не зная, почему померещилась ему в полумра-
ке комнаты облитая зноем грубая кладь церковной
степы.
2. Ночь в Веллетри
А на рассвете прогремел барабан в портиках мона-
стырского двора. Старый служака барабанщик, пере-
бежавший из пьемонтской армии, уважал свое ремес-
ло. И горнист, пропевший боевую тревогу, не уступал
ему в рвении и таланте. Усталые, еще хмельные пос-
ле вчерашней кровавой сечи и ночных поминок, выбе-
гали из монастырских келий волонтеры. На бегу про-
тирали ружья и строились кое-как кривыми шеренга-
ми. На левом фланге не хватило места у стены —
там сгрудились кучей.
Кое-кто наполнял водой фляги у колодца и кто-то
шарахнулся в строй из-под коня Гарибальди.
Гарибальди выглядел на своем Уругвае совсем не
парадно. Рука в полинялой красной рубахе на черной
перевязи — так меньше тревожит рапу в боку, узкие,
раструбом книзу, серые панталоны со следами за-
пекшейся крови, худые нечищеные сапоги. Хмурый
взгляд из-под черной шапочки, нахлобученной на гла-
за. Молча объехал строй, вглядываясь в лица, как
будто не находя виновников вчерашне!1 победы. Мол-
та, одним взглядом, приказал толпе у стены занять
строй.
— Есть приказ республики — беглым шагом на
юг! Неаполитанский король вторгся в пределы рим-
ских владений и угрожает Риму. Бурбонцы сражают-
ся неплохо. И они в красивых мундирах... Поэтому
даю пятнадцать минут — побриться и принять герой-
ский вид. Трубачу и барабанщику благодарность!
Не было времени рассказать бойцам, что кольцо
интервенции сжимается туго,— пока Удино зализы-
вает кровь в Кастель Гвидо после своей «успешной
рекогносцировки», австрийский корпус Лихтенштей-
на действует уже в окрестностях Перуджи, а ближе
всех, опаснее — двадцатитысячная армия Неаполи-
танского королевства. Говорят, что еще и испанские
полки высадились им па подмогу в Гаэте. Ночь про-
шла без сна в ставке главнокомандующего. Очень не
расположил к себе Гарибальди этого генерала Россел-
ли, надраенного, источающего ароматы духов и сигар-
ного дыма. Назначили этакого щеголя на нашу голо-
ву! Авеццана откровенно спал не в силах противо-
стоять усталости. Теплая гроза проливала свои пото-
ки, щедро омывая поля битвы. Идти навстречу врагу,
не дожидаться его в предместьях, на вчерашних руи-
нах Вашелло — вот все, чего добивался Гарибальди.
Пять тысяч верных солдат, воодушевленных неверо-
ятным успехом, это чего-нибудь да стоит! Там, на
юге, уже сражается Манара со своими храбрыми бер-
сальерами. Но всего этого не расскажешь перед
строем.
— Должно быть, кто-то не успел отдохнуть? То-
гда — шаг вперед.
Он подождал, но ряды лишь подтянулись и вы-
ровнялись. Он разглядел в третьей шеренге забинто-
342 ванную голову.
— Почему в строю?
— Не хочу в госпиталь, генерал. Имею право вое-
вать! Я заслужил, чтобы с вами не расставаться...
Мои права...
— Права? Права приходят после обязанностей.
А ты обязан, дружок, быть здоровым. Шаг вперед!
Раненый с неохотой вышел, кто-то негромко по-
шутил:
— Так вот кто убил каноника.
И весь легион загрохотал. И смех этот был для
Гарибальди, как горн и барабан в гулкой колоннаде
двора. Он осторожно наехал со спины на идущего
и слегка подтолкнул его хлыстом в сторону госпи-
таля.
Шли ходким шагом по Аппиевой дороге. Кое-где
с холмистых бугров даже сбегали — пятьдесят шагов
бегом, пятьдесят шагом. Крестьянские каруццы и
легкие городские кабриолеты подбирали отстающих.
Так по теплой влажной земле не шли, а бежали На-
встречу новому бою волонтеры без обязательного сро-
ка службы. Обскакав весь бесконечный, растянув-
шийся на марше легион до самого авангарда, где мо-
нументально высился па своем гнедом капитан Мар-
рокети, Гарибальди всей душой ощутил боевой дух
молодежи, ее готовность ни в чем не уступить вете-
ранам. Желают отличиться в первом же бою или ноч-
ной вылазке. Но сам-то он неважно чувствовал себя.
Недоспал, чего-то не додумал. Озноб холодной вол-
ной окатывал, чесался бок под бинтом.
Хотелось спать.
Чтобы не клевать носом, он подозвал капеллана.
Тот подскакал, и поехали рядом по боковой тропинке.
Уго Басси, пришедший в Риэти, был всем легионом
полушутя признан духовником генерала. Это был
скромный, незаносчивый человек. Искренне религи-
озное чувство облегчало ему боевую службу. В опас-
ные минуты он как будто нечаянно оказывался под
пулями и ядрами и хладнокровно давал разумные со-
веты старшим офицерам. Они не стыдились прислу-
шиваться к монаху, уважая его спокойствие и без-
условный военный талант.
Гарибальди подружился с капелланом.
— Вон лежит наш Монтальди. Мой сынок.
И оба они обнажили голову перед статуей лежав-
шего в траве беломраморного юноши, воина Древнего
Рима.
— Я был тут с Авеццаной три дня назад.
Капеллан молча сотворил молитву.
— Почему обошлись без переклички? — спросил
он, когда их кони снова сошлись.— Кое-кто, верно,
застрял в городе. Ветераны все тут, а молодежь пос-
ле кровавой бани...
— Догонят. У нас нет правильных списков,—
объяснил Гарибальди.— Еще в Монтевидео Анцани
заводил переклички. Да толку чуть. Я никого не удер-
живаю в легионе.
Проселочная колея раздвоилась, а когда снова
съехались кони, капеллан сказал:
— Знаете ли вы, что ветераны считают вас заго-
воренным от пуль?
— И от сабель тоже...— буркнул в бороду Гари-
бальди.
— Они говорят,— продолжал капеллан,— что вы
отмечены судьбой, будто невидимая золотая нить па
запястье охраняет вашу жизнь.
— Это еще индейцы придумали. Я не разубеж-
даю. Зависит от случая. Судьба меня избаловала и
природа тоже — здоров как бык. Вот сегодня только
что-то сильно знобит.
344 — Нет свежести после ночной грозы.
Когда копи разъезжались по двум колеям просел-
ка, глаза Гарибальди смыкались дремотой. Одно спа-
сение — продолжать разговор.
— Кажется, я постарел. Меня хвалил Бенто Гоп-
салвис, лучший наездник в мире. Когда однажды я
вскочил на коня, он сказал сестре, донне Анне: «Ка-
кая грация!» Точно об амазонке. И я ужасно сму-
тился. «Легкость»,— добавил он. Но ведь тогда мне
не было тридцати...
Стрелковые цепи бурбонцев показались на даль-
них холмах у Палестрины. Встречный бой всегда от-
личается скоротечностью и приносит успех той сто-
роне, чьи колонны атакуют с ходу, всем напором об-
ретенного па марше движения. Ни минуты не медля,
Гарибальди развернул легион справа и слева от до-
роги, орудия конной батареи вынесли на вершину
холма, откуда простреливалась вся местность, а кон-
ница Мазины ушла в разведку боем.
Ясно было, что на правом фланге, позади Пале-
стрины, где косые лучи заходящего солнца.дробились
на гранях тысяч штыков,— главные силы неаполи-
танского короля. Там искать ключ всей позиции. Там
уже вели стремительное наступление Манара и Даве-
рио — в бинокль было видно, как волонтеры идут в
штыковую атаку без выстрела.
В эту минуту случилось нечто невероятное. От
крайних домов Палестрины вдруг показался отряд не-
приятельской конницы — лавой мчались в узкой ло-
щине, сминая грудью коней и рубя сабельными взма-
хами немногочисленных всадников, оказавшихся на
пути этой бешеной скачки. Гарибальди видел, как мо-
лодые кони его аванпоста понесли прочь необстрелян-
ных всадников.
Какой позор! Назад! Назад...
Куда там — мчатся! Дикий табун, а не конница. 345
Гарибальди выскочил на дорогу в самом узком ме-
сте и стал с конем поперек лавины.
— Стойте! Стойте, трусы!
И его адъютанты вынеслись на дорогу, загородили
путь карьером скачущей коннице — своей и бурбон-
ской. Только мелькнули белые зубы чернокожего
храбреца Агуяра...
— Аа-а-а-а!..
Мгновение спустя бурбопцы налетели с такой си-
лой, что опрокинули вставших на пути и грохнулись
сами. Все склубилось — кони, всадники. Звон сабель.
Хриплые крики. Удары копыт. И ржание, ржание...
Гарибальди, придавленный крупом своего араба, ви-
дел снизу груду ржущих коней, копошащихся тел.
Не мог высвободиться, и, верно, в этом была удача:
его не видели. А он все видел — как легионеры, бе-
жавшие справа и слева из виноградников, штыками
отбрасывали бурбонцев, как рвались к нему самые
юные, совсем мальчишки, три дня стекавшиеся в ле-
гион со всех четырнадцати римских кварталов... Под-
няли, вывели па обочину, кто-то целовал его пере-
пачканные руки.
Гарибальди отряхивался — весь в дорожной пыли.
Щупал руки и ноги, чтобы убедиться, что обошлось
без переломов.
Капеллан выводил к нему с дороги коня. Тот дро-
жал, косил черным глазом на хозяина, как будто сты-
дился.
— И это тоже случай? Таинственный вы чело-
век...— сказал капеллан.
— Подмял меня Уругвай. Выспался на мне, су-
кин сын...— Гарибальди гладил коня по хребту, тре-
пал за ухом.
Чернокожий Агуяр принес оброненную саблю
346 сказал:
— Они уходят в Неаполь. Не уходят — бегут!
После боя был большой привал в Палестрине. Был
двурогий молоденький месяц в синем небе. Были
костры. С покинутых монастырских угодий привели
быков... Жарили над огнем, вращая целые туши па
трактирных вертелах. Женщины приходили из садов,
где они схоронились с детьми и стариками, несли
хлеб, сыр, вино в пузатых бутылях.
Гарибальди приказал перекопать проселки и тро-
пы, ведущие в Палестрину, чтобы уберечь лагерь от
нового налета оголтелой бурбонской конницы. Он обо-
шел деревню — странно, только что стояли здесь ко-
ролевские войска, а на белых стенах домов чьи-то
руки уже начертали углем:
«Смерть королю Бурбону!»
«Да здравствует Италия!»
«Вива Гарибальди!»
Старуха горбунья, ведя за руку внучку, догнала
его и подарила маленький коралловый рог. Он повер-
тел странную безделушку, недоумевая.
— Носи на цепочке для часов...— лепетала жен-
щина.— Ты наш желанный! Мы ждали тебя, Голу-
барда! Храни господь твою маму...
Гарибальди поцеловал морщинистую руку кре-
стьянки, попросил солдат надеть на цепку его часов
амулет. Он слышал от суеверных неаполитанских
рыбаков, что это верное средство от сглаза, «джетта-
тура».
Толпа вокруг него нарастала. Он мрачнел, ему ме-
шали думать.
— Возвращайся с победой! Мы вышьем тебе
знамя шелками.
Привели какого-то жандарма в запыленном плаще
и треуголке. Его захватили на сеновале, он называл
себя карабинером. 3^7
— Отдаю указ по всему королевству: плясать та-
рантеллу! — кричал он.— То ли был пьян, то ли спя-
тил от страха.
А у костра перед волонтерами косматая девица
и в самом деле плясала тарантеллу под бубен.
— Врача ко мне,— приказал Гарибальди.
Его не мучила помятая йога, но при падении от-
крылась рана. Кровоточило. Он дал врачу легиона
Пьетро Ринари себя перебинтовать, сидя на пороге
отведенного для ночлега дома. Очнувшись от забытья,
•поднял голову, когда коляска главнокомандующего и
конный конвой остановились перед ним.
— Много народу шляется по селу, объявите
комендантский час,— распорядился генерал Россел-
ли, выходя из коляски.
Он был молод и франтоват по-воетшому, что на-
зывается, с интересной бледностью в лице. И считал
необходимым, чтобы адъютант поддержал его под
руку.
Вошли в дом. Хозяева угодливо кланялись, скла-
дывая руки на животе. На столе дымилась сковорода.
Но есть пе хотелось. Просто нужно было установить
с главнокомандующим верный тон — республикан-
ский, без особой субординации.
Главнокомандующий расположился, удобно обло-
котись. Нога па ногу.
— Что думаете предпринять?
Гарибальди, стоявший в толпе хозяйских ребяти-
шек, ласковым движением отослал их из комнаты.
Сел, не спрашивая разрешения. Раздражало не то,
что его титуловали полковником, а то, что демонстра-
тивно забыли об элементарной офицерской учтивости.
— Что предпринять? — Он нарочно помедлил.—
Сделать бросок вперед и овладеть Капуей.
348 Росселли усмехнулся:
— Ответ героя... Овладеть первоклассной евро-
пейской крепостью. И потом, если быть логичным,
спустить па башнях Сент-Эльма в Неаполе белые
флаги с .золотыми лилиями?
— Да, да, вы угадали, генерал. И после победы в
деревенской каруцце протрюхать к родному дому.
Генерал неожиданно выхватил ножку курицы со
сковороды и, не церемонясь, совсем не в своем стиле,
стал аппетитно обгладывать ее, слегка размазывая
жир на румяной щеке.
— Если вы помните, Вергилий говорит Данте:
«Оборотись, что делаешь?» — Платком он тщательно
обтер пальцы и рассмеялся.
— Я пе дал вам повода смеяться, генерал,— спо-
койно заметил Гарибальди.
Его все более раздражал барственный баритон
Росселли. Ложная многозначительность интонации в
сочетании с бесцеремонностью была отвратительна.
Самолюбие тут ни при чем, но если он еще раз в том
же топе спросит...
— Так что вы предпримете в завершение сраже-
ния, полковник? — спросил Росселли.
— Буду есть макароны из муки, смолотой на ко-
ролевской мельнице.
Ответ ошарашил Росселли. Минуту молчали.
— Ваши солдаты...
— Я дал им поспать три часа,— Гарибальди
взглянул на часы, потрогал коралловый рог, улыбнул-
ся.—Еще шестьдесят лье — и мы у ворот Капуи.
Преследуют не для того, чтобы дать противнику уйти.
— Но это не отступление, полковник. Это завле-
кающий маневр.
— Могу вас заверить, они бегут.
Темп разговора убыстрялся, они перебивали друг
друга. ' 349
— Ваши юнцы...
— Сейчас под горой на хуторе умирает мой бое-
вой товарищ, мы с ним сражались еще в горах
Сьерры...
— Но римские сорванцы...
— Огонь вчерашнего боя сформировал их. Руко-
пашный бой делает юнца солдатом. Может быть, ар-
тиллерия и громче, и важнее, но атака в штыки всегда
завершает, и она для меня вроде точки над «и».
Я буду преследовать.
Гарибальди резко поднялся, как бы приглашая
поставить точку над «и» в разговоре. Генерал вы-
нужден был тоже встать, желая придать большую
вескость своим указаниям.
— Полковник Гарибальди, я обращаю ваше вни-
мание на разность вооружения, снаряжения, экипи-
ровки...
Они стояли, готовые к схватке, как два петуха в
поединке — один красноперый, бенгальский, другой
пыльный, деревенский...
— Экипировку отбросим для ясности. Я давно
привык сражаться, за неимением, в цивильной фор-
ме, в грубых сапогах,— внятно произнес Гарибаль-
ди.— Я привык и к тому, что моим лучшим офицерам
не присваивают заслуженных чинов и не начисляют
жалованья. Когда год назад мы входили на «Спе-
ранце» в бухту Ниццы, у нас не было даже мелкой
монеты расплатиться с лоцманом. И он мог поду-
мать, как и вы, генерал, что мы — отверженные,
что мы лесные люди с серьгами в ушах. Но он так
не думал.
— Я буду спать в коляске,— прервал его гене-
рал, толкая ногой дверь.— Здесь, должно быть, пол-
ным-полно насекомых, а у меня нет порошка.
350 Оставшись один, Гарибальди снова снял крышку
со сковороды. Курица холодная. И ни есть, пи спать
пе хотелось. Конечно, полным-полно насекомых...
Месяца уже пе было, по углам двора таились ча-
совые, где-то в Палестрине догорал пожар. Все буд-
нично, привычно — тысяча лет войны. За калиткой
народное горе плелось за фурами бредущих домой.
Назначить комендантский час — какая дурь!..
Было душно, но мутный озноб сотрясал его плечи.
Он вернулся в дом, попросил хозяина набросать го-
рячей золы в глиняный кувшин — греть руки. Спа-
саясь от насекомых в сарае, он постелил плащ на гни-
лой соломе, прилег и пе мог заснуть. Над головой
чернели отсыревшие балки. Небо в щелях степы зани-
малось мутным рассветом, и была какая-то ветхоза-
ветность в этой минуте. Он пересыпал щепотку по-
роха из ладони в ладонь. Спать он решительно не мог
в эту ночь. На холме выступала из тьмы башня... За-
чем она тут? Чье она когда-то защищала счастье?
Он думал о простоте веры людской, о матери, о том,
как она пе то жаловалась ему, не то упрекала в Ниц-
це: «Начинать надо, сын мой, с Христа, а пе против
Христа...» Думал и о том, какая жизнь теперь в Юж-
ной Америке, на путях его походов, в огне и крова-
вых лужах, в том домике, где он нашел Аниту,— в
эту ночь ему позарез нужно было осязать в своей
судьбе нечто положительное. Утверждать для себя,
что революция — не только разрушение, отрицание,
по жизнь и любовь.
Мимо двора все время двигались какие-то тени,
слышался собачий лай. Это возвращались крестьяне.
Чиркали спичками — может быть, курили... «Ты го-
рящая спичка...» — вспомнил он слова восторженного
председателя баррикадной комиссии. А где же поро-
ховая бочка, что она медлит взорваться? Сейчас он
находился в самой гуще пробудившегося народа. На 351
высотах Корсипи, в парке Памфили, у крепостных
ворот Рима эти люди увидели в нем вождя. Так ли
это?
Как мчится время, какой поток событий! Сегодня
переступили границу Неаполитанского королевства и
пе заметили этого. Весь опыт, нажитый в Америке,
подсказывал ему сейчас, что надо преследовать врага
сразу после нанесенного ему поражения, как бы си-
лен он пи был. А ои совсем ие силен, во всяком слу-
чае силой духа. Сегодня из кустов вышел бурбопский
вахмистр в белом плаще и уланской шапке и сломал
о колено свою саблю, чтобы, как ои сказал с востор-
гом, «не обагрить ее в крови гарибальдийцев».
Он не знал, сколько спал, может быть, десять ми-
нут? Но сновидение было долгим — хозяйка сшивала
куски какого-то рядна, холстины, что ли, сшивала
какие-то лоскуты. И это длилось и длилось. А потом
вставала перед глазами снежная диадема семи вер-
шин Моптр-Розы. И он спорил сам с собой: откуда
название «Альпы»? Может, от латинского «альби» —
белые? Или по-кельтски «альп» — высокий, скали-
стый?.. Он будто бы стоял на крыше Миланского со-
бора рано утром, когда взору открывается огромный
амфитеатр Альп, блистающих снеговыми верши-
нами...
Когда он вышел из сарая, многие его офицеры
еще спали, завернувшись с головой в плащи, другие
ходили по биваку, маркитант угощал вином из кув-
шина. И генерал заворочался в коляске.
— Полковник, ко мне.
Гарибальди качнул рессорный экипаж, уселся,
уставился на осточертевшую фигуру штабного вояки.
На коленях главнокомандующего лежал синий
бархатный бювар, он был раскрыт, виднелись истти-
санные листки.
— Вы упорно отказываетесь, полковник, сообра-
жаться с правилами войны и уставами регулярного
войска,— сказал генерал.— Я восстановил по памяти
пауку осады крепостей, набросал для вашего сведе-
ния...— В голосе его звучала интонация торжествую-
щего зубрилы, отменно знающего урок.— Осаду кре-
пости следует вести, имея пятикратный перевес сил
над гарнизоном...
— Наполеон при осаде Мантуи имел штыков не
более гарнизона,— возразил Гарибальди.
— Пожалуйста, не мешайте. Я доскажу. «Надле-
жит составить проекты осады с участием начальника
артиллерии, обер-квартирмейстера и инженеров».
Есть у вас инженеры? «Надо отлитографировать план
операции для ежедневных отчетов. Пальбу вести по
диспозиции. Прервать подвоз в крепость продовольст-
вия и боеприпасов и запретить противнику эвакуа-
цию раненых и больных — с целью ускорить истоще-
ние запасов». Хорошо бы иметь для ночного освеще-
ния стен запас светящихся ядер. У вас, я думаю, нет
даже подзорных труб...
Гарибальди задумался и не слушал. Его амери-
канский товарищ умер на хуторе под горой. Он слы-
шал звон лопат, там торопливо рыли братскую мо-
гилу. И лошади в коновязях торопливо жевали сено,
как будто предчувствуя скорый сигнал трубы. Но это
же преступление — приостановить начало победо-
носной кампании в час, когда до самого Террачино
нельзя обнаружить ни одного бурбонца и можно
идти в Неаполь, не встречая сопротивления! Поче-
му не считаются с его боевым опытом? В такие дни,
черт возьми, надо быть якобинцем, заговорить по-
иному!
— ...Я предписываю вам, полковник, оставить
мысль о штурме Капуи и ждать указаний. 353
23 Н. Атаров, М. Дальцева
— Да, да, не теряя ни одной минуты...— подтвер-
дил Гарибальди.
— Чего не теряя? — переспросил главнокоман-
дующий.
— Повинуюсь,— коротко сказал Гарибальди.
В голове его была полная ясность — немедленно,
не теряя ни минуты, надо требовать у правительства
республики дать ему неограниченные военные полно-
мочия.
3. Посошок на дорожку,
синьора!
Заглохший сад. Рокот моря за увитой глициниями
стеной. По заре взахлеб соловьи. На соседней усадьбе
дряхлого адвоката мирно трубит осел. Он трубит и
кончает низкой нотой, точно кто-то перепилил брев-
но и отдыхает.
Ровно в семь утра десять минут многоместный ди-
лижанс проплывает за оградой в сторону Генуи. Зве-
нят колокольца.
Молод сад был в детстве Гарибальди. Теперь его
дети все повторяют сначала — лазят по деревьям, па
дорожках играют в чехарду или выползают из зарос-
лей можжевельника с торжествующим воплем: нашли
ежика. И Терезита в голубом платье бежит, раскрыв
ручонки навстречу бабушке.
Ницца дремлет в садах. В прошлом году королев-
ские войска бомбардировали восставшую Геную,
глухо слышалась канонада, в ночном небе мерцало
зарево пожаров. А теперь воцарилась сонная тишина.
Только из курзала в полдень доносятся звуки ор-
кестра. Чахоточные больные съехались со всей Ев-
ропы. На набережной кружевные зонтики.
Ох, скорее бы без оглядки бежать из этого рай-
354 ского уголка!
Анита Гарибальди шила, купала, учила, не отры-
вая взгляда от калитки. Ждала писем. Муж пе бало-
вал: раза два в месяц приходили конверты с давно
отмененными штемпелями Папского государства. Или
с оказией — приезжали на излечение раненые. Анита,
как безумная, мчалась в дальнюю детскую комнату и
читала. Вслух перечитывала каждое словечко. В по-
следнем письме Гарибальди после обычных ласково-
спокойных фраз сделал странную приписку: «Один
час нашей жизни в Риме стоит жизни целого столе-
тия». Что это значит? А то и значит, что второй ме-
сяц идет сражение, Рим в огне, многих поубивали.
Французы, конечно,вне ушли. И не уйдут. Особенно
теперь. Уже год как в Париже генерал Кавепьяк по-
давил восстание фабричных. Короли и аристократы
повсюду возвращаются в свои дворцы. Даже в бого-
спасаемой Ницце Аниту возмущали самодовольные
рожи богатых иностранцев, разгуливающих по набе-
режной, как будто все кончено с революциями, с бар-
рикадами, красными флагами, с «Марсельезой».
Бежать! Спешить туда, где воюют Хосе, старые
друзья с берегов Ла-Платы. А дети, как их оставить?
Своей мечтой она поделилась с супружеской парой
Дейдери; муж, друг детства Гарибальди, ужаснулся
отчаянному замыслу, жена подумала и сказала: если
понадобится, опи возьмут к себе маленькую Терезиту.
Женщины более мужественны в житейских делах.
Надо поговорить еще с Аугусто, кузеном Хосе, оп по-
дружился с племянниками, по воскресеньям в парус-
ной лодке уходит с ними ловить рыбу.
В курортном городке, где полтора года назад вос-
торженная толпа встречала на молу героя Монтеви-
део, любили и опекали его мать и синьору Аниту.
Так просто пе убежишь. Спросите каждого: это очень
рискованно — женщине, да еще чужеземке, одной
пуститься в путь через всю Италию, наводпеппую
австрийскими, французскими солдатами. Всюду рас-
сказывают о грабежах и убийствах. Анита не разби-
ралась в оттенках итальянского разбоя, но каждый
день слышала о вендетте, о каморре. Где это? Кто
это? Она не боялась нисколько, пе страшнее они ка-
рателей Росаса. Но как уговорить свекровь?
Старая женщина, возвращаясь из церкви, сокру-
шалась о судьбе сына. Материнская любовь и гордое
восхищение его славой смешивались с истовой пре-
данностью Христу и деве Марии, преклонением перед
страдающим папой-изгнанником. Она называла его
Сладчайшим отцом по примеру гнусавенького по-
пика приходской церкви и молитвенно складывала
при этом ладошки у губ. Стара она стала. Все пута-
лось в ее голове — что было раньше, что позже, и как
свежую новость рассказывала о том, как первосвя-
щенник, пе предупредив кардиналов, никого из сво-
его двора, явился в скромный приход, взошел на ка-
федру и на итальянском языке — не по-латыни! — от-
служил мессу перед пародом, молился со всеми вме-
сте. А было это в самом начале его понтификата.
К обеду по одному, таясь, входили в калитку по-
читатели Гарибальди. За столом разговоры только
о нем. Какой-то добродушный мадьяр из вечных ски-
тальцев величал его Гражданином мира. И стоя пили
за его победу над врагами Италии. Вислоусый поляк-
эмигрант галантно целовал руку героине пампы и
качал на коленях Терезиту. Преданность друзей вол-
новала Аниту, а иногда становилась нестерпимой.
Она убегала в сад, размышляла вслух. Это ее долг —
быть с ним! Может быть, он ранен. Лежит в траве.
И некому поднять его, унести. Кто же во всей Италии
заменит ее! Точила и женская ревность, в этом даже
356 себе не хотела признаться.
Теперь она не знала, верует ли в бога, как прежде,
или просто ощущает то состояние благоговения перед
толчками повой жизни, к каким привычно прислуши-
валась, положа ладонь на живот. Там кто-то беспо-
койно жил, и этот кто-то удерживал ее от злых, нехо-
роших мыслей о церкви. Но ведь она не слепа, как
свекровь, она знала, что ее Хосе именпо потому
Гражданин мира, что вступил в единоборство со Слад-
чайшим отцом, с его кардиналами, изгнал врагов па-
рода из Рима и сейчас сражается с теми, кто незванпо
пришел из-за моря. Да, Сладчайший отец всесилен —
даже в Бразилии сидит его нунций. Но Гарибальди
сильнее! В глазах парода он был как молот, опускаю-
щийся па раскаленнее железо. Железом стала вся
Италия, он придавал ей желанную форму.
Как же все это объяснить матери?
Жена кузена пришла к свекрови по просьбе Аниты
и рассказала о ее решении. Старенькая была оше-
ломлена, даже на какое-то время лишилась речи.
Анита, стоявшая за дверью, ворвалась в спальню,
села в ногах, схватила за руки и плакала вместе
с пей.
— Мама, поймите! Я не могу больше без него.
И он, наверно, пе может без меня. Только молчит из
гордости. Мужчины все такие. Я сразу полюбила, нам
некогда было раздумывать. Была война. Не до того...
Я нс хотела разлучаться с ним ни па час. Как же
теперь? Там, в Риме, $му будет легче со мной. Я при-
выкла заботиться, охранять. Мама, я привезу ему
куклу Терезиты! Ту, что вы сами сшили из лоскутов!
Непостижимо, но именно эта выдумка, осенившая
в отчаянии Аниту, достигла цели. Наскоро заняли
деньги у друзей, запасли провизию на две недели
пути, в ближайшей деревне Аугусто подрядил повоз-
ку с двумя осликами, чтобы обойтись без дилижан-
357
са — ради тайны отъезда... Мать отслужила молебен.
А все еще тянули время. Но однажды незнакомая де-
вушка принесла для передачи письмо из Генуи от
семьи поэту Гоффредо Мамели. Двадцатилетний поэт
прославился «Военным гимном», а сейчас тоже воюет
в Риме. Друзья встревожились: если прослышали в
Генуе, значит, пет никакой конспирации. Нельзя мед-
лить!
В воскресенье сошлись провожающие. Разнопле-
менное общество: свои из Ниццы, друзья покойного
отца; больной свояк покойного Анцани; два бывших
моряка из Прованса; венгр из повстанческой армии
Кошута; англичанин. Снова пили, скандировали ше-
потом: «Вива! Вива Италия! ВАа Гарибальди!» Ка-
кой-то русский с широкой бородой, бунтарь, бежав-
ший из каторжных рудников, обнял за плечи краси-
вую креолку и заставил ее выпить до дна целый
бокал, непонятно приговаривая по-своему:
— Посошок па дорожку, синьора! Посошок на
дорожку!
Никто не понял, и Анита тоже, но храбро осуши-
ла, до капельки. Девятилетний Мепотти и дядя Аугу-
сто простились уже за чертой города, на высоком
холме в виду моря; там, тоже ради конспирации, в по-
возку подсел спутник, назначенный из отживших
свой век местных карбонариев, знававший Джузеппе
еще юношей.
С куклой на груди ехала A uh та к мужу по незна-
комой стране, глядя на блещущее море и уходящее
в его пучину солпце. Опа не размышляла больше,
удастся ли, просто радовалась, улыбалась. Такую
авантюру Хосе запретил бы — ну и пусть! То, что она
решилась, не спросясь его, и пугало и наполняло тор-
?кеством. Она, конечно, не Жанна д’Арк, но в харак-
358 тере ей никто не откажет. Уже четырнадцати лет,
девчонка, она заставила говорить о себе родное ме-
стечко — вынула изо рта нахала сигару и прожгла
ему щеку за то, что отпустил шутку по поводу ее
пышной груди. А потом отклонила хорошую партию,
отказала майору, а замуж пошла за безденежного са-
пожника. Он был жадный, ханжа и трус и в тот же
вечер покипул дом, когда появился этот фаррагос,
к тому же гринго. Так он выразился и ушел к импер-
цам. Она отвоевала себе счастье быть женой Хосе...
Свежее сено источало блаженный аромат, ослики
стучали копытцами, возница напевал, спутник рас-
писывал опасности, подстерегающие впереди: банди-
ты убивают так, запросто, во имя Марии и всех свя-
тых. Анита смеялась, слушая храброго карбонария.
Ей было не до смеха, но этот седенький болтун с круг-
лым брюшком, в очках и пыльном полуфраке был
йчень потешен — он испепелял папу римского за его
малодушие и предательство.
— Старая баба, вот он кто! Почему не объявил
крестовый поход? Судьба несчастной войны была бы
решена по-другому, если бы он благословил оружие
Пьемонта, а он с потрохами отдал Италию.
Грозный вития со скамеек городско!! набережной,
польщенный высокой миссией, без конца разглаголь-
ствовал, надоедая Аните. Он, например, не верил в
возможность примирения республики с папой, как
главой конституционного государства.
— ...Может ли это быть! В его руках ключи неба
и земли, а он согласится зависеть в парламенте от
большинства голосов! Нонсенс! Нелепость!..
Анита отпустила его домой с первого же ночлега.
В самом деле, опасное было путешествие. Война
разгулялась по всей стране. Апиту не удивишь зре- 3J9
лищем народного разорения и горя, на берегах Ла-
Платы и Уругвая всякого навидалась. Но здесь было
пострашнее прежнего — оттого что это в Европе, что
ли, или от многолюдства, от красоты древних горо-
дов, поверженных в прах. Стены великолепных со-
боров в рябинах от пушечных ядер, монастыри обра-
щены в казармы, орудия глядят из башенных амбра-
зур — чьи они? Карабинеры вдруг хватают осликов
за уздцы и сгоняют в канаву, а другие тут же тащат
обратно. Патрули на заставах, и все пьяные. В город-
ских кафе бесчинствуют офицеры.
Странно, Анита скрывалась под выдуманным име-
нем, но ее никто и не спрашивал — кто, куда, с ка-
кой надобностью. Видно, все привыкли, что идут тол-
пы. И тьма сельской голытьбы с дрекольями, жер-
дями, дрючьями. И на всех дорогах орда отощавших
бродяг — в черных рясах, подпоясанных вервием,—
бенедиктинцы, францисканцы, капуцины. На телеге
повезли штабель трупов, из-под холстины торчали
белые ступни ног — откуда везли, зачем? Под цвету-
щим оливковым деревом розгами секут женщину,
и солдат сидит у нее на голове. Кому-то, кричащему
в голос, вывернули руки и погнали тычками к реке.
Что с ним будут делать?
Только слепой мог бы не видеть всеобщего одича-
ния — непахапых полей, недоеных мычащих коров,
загаженных придорожных часовенок. Говорят, не
хватает ружей идти против тедесков,— Анита ви-
дела миллион ружей, из них палят по курам в дерев-
нях, по цесаркам в вельможных владениях.
Ночью, пересекая глухой тропой зону австрийской
оккупации в Тоскане, она прошла с верным челове-
ком три деревни. Повсюду спали. Если бы она могла
растолкать, позвать под ружье всех спящих в домах,
360 где даже свечи в слепых окнах не горят! Какая безы-
сходная темнота! Ночная и духовная. Даже в индей-
ских лесах или у горцев-гаушо она не встречала та-
кого клубка суеверий: слой коросты на немытой дет-
ской головенке, видите ли, предохраняет от многих
болезней, от простуды хорошо дышать угольной
пылью, от желтухи — бросить три вишенки в миску
супа.
Чем дальше на юг, тем жарче среди болот и паст-
бищ Мареммы жгло солнце и тем горячее были до-
стигавшие слуха Аниты новости. Многие на доро-
гах, как и она, тайно стекались к Риму, и никто не
радовался обрывкам панических разговоров. Не опоз-
дать бы!.. Говорили, что в порту Чивитта-Веккья яб-
локу негде упасть — там еще тридцать тысяч фран-
цузов высадились, чтобы идти на Рим. Это отборные
войска — их зовут «африканцами», потому что они
воевали в Алжире. Говорили, что шесть батарей с утра
до вечера осыпают ядрами крепостные стены Вечного
города. Уже пробиты бреши, и по ночам французские
разведчики свободно проникают на городские улицы.
Но Гарибальди сражается как лев, не раз водил на
штурм холмов Джаниколо своих богатырей. И многих
уже нет.
Медлительность путешествия приводила Аниту в
отчаяние. Она переставала владеть собой. В темном
углу какой-то траттории поставила перед собой про-
кламацию с дагерротипом, грубо изображавшим лицо
Гарибальди, лицо сурового гверильяса, внушающего
страх детям. И глядела, ненасытно глядела. Она не
зпала, какой он теперь, но знала — никуда не денется
ласковое сияние синих глаз. Она любила его всего —
и каштановую светлую бороду, и широкие надежные
плечи, его мягкость, сдержанность и даже красно-
ватый рубец за ухом — еле заметный след первой
раны.
361
За этим ужином с дагерротипом перед глазами за-
метил Аниту неизвестно какой армии офицер в голу-
бом плаще кавалериста. От скуки он, видно, не прочь
был приволокнуться.
— Что я вижу! — сказал он.— Святая мадонна,
теперь опасно влюбляться в такого монстра!
— Не более опасно, чем приставать ко мне.
— Почему же, милая смуглянка?
— Почему? Потому что я возлюбленная Гари-
бальди!
Какая ж она дипломатка — так и выпалила всю
правду. Голубой плащ мгновенно улетучился. Но
больше Анита не заходила в придорожные траттории
и ужинала всухомятку.
Чего только не узнала она о самой себе. Крестья-
не, монахи, солдаты несли всякую чушь — что ее имя
Флорита, что ее отец служил тюремщиком у арген-
тинского диктатора, а Гарибальди томился узником
в замке и что влюбилась в него без памяти и устроила
ему невероятный побег, а потом, сопровождая мужа в
боях, по двадцать часов оставалась на коне. И что сам
Росас домогался ее любви. И что венчались они с Га-
рибальди на горящем корабле.
— А знаете, что на днях они вдвоем спустились
в кратер Везувия? — однажды вмешалась она и гор-
до удалилась, оставив болтунов с разинутыми ртами.
И снова в предместьях Рима слышала, как вчера
утром Гарибальди своим примером увлек роту ремес-
ленников в атаку, и они растрепали, без выстрела,
в клочки свежий батальон французов.
Она не увидела Рима! В городе призналась, кто
она такая, и толпа бушевала вокруг нее, проведя
через весь Рим, потом ее передали солдатам, а те по
ходам сообщения провели к вилле Спада. Там под
382 разрывы гранат за окнами завтракали в перерыве
боя. Ее Хосе был мрачен как черт: только что приго-
ворил к расстрелу офицера за то, что тот струсил
ночью, покинул пост. Но он узнал ее шаги еще за
дверью.
— Анита, ты!
— Что ж ты меня не ругаешь... Мой дорогой! Ты
жив, и я с тобой!
— Эй, братья, накормите моего адъютанта. И черт
бы драл этого скота, верните ему саблю...
4» Consummatum est!
Все было не так, все шло не в ту сторону — к па-
губе, к разгрому, к концу.
Надеялись, что Лондон вмешается, Пальмерстон
протянет руку. Верили, что в Париже, в парламенте,
партия Горы возьмет верх и оборвет позорящее Фран-
цию сражение с мирным народом. Ожидали, что ма-
лярия, придя с болот Мареммы, обессилит армию
Удино. Вели пустопорожние переговоры с прибыв-
шим из Франции инженером Лессепсом, который дол-
жен был искать примирения с Римской республикой,
тогда как Париж отказывался даже признать ее юри-
дическую законность.
Между тем росли цены. Бумажные ассигнации
уже ничего не стоили. В городе день ото дня оскуде-
вали продовольственные склады. Бомбардировка уси-
ливалась — разрывы гранат, и визг, и дым, и стоны.
Французские артиллеристы получили приказ щадить
дворцы и соборы — каменные сокровища Вечного го-
рода. Зато безжалостно превращались в руины дома
за Тибром, где издавна обитала беднота Трастеверин-
ского квартала. По ночам можно было слышать, как
пестеснительно размещаются на удобных позициях
французские батареи, могущественные, осадные, при- 363
бывающие из-за моря. Париж щедро посылал под-
крепления, и все нарастало безнадежное неравенство
сил. Как только Удино овладел высотами, господство-
вавшими над северными фортами, Лессепс был ото-
зван.
Все понимали, а кто не понимал, тот догадывал-
ся— наступают последние дни методично расстре-
ливаемого города. Отчаяние овладевало защитни-
ками, непрерывные и уже бесплодные контратаки
выбивали из строя самых лучших, не щадивших себя.
В первую очередь офицеров — тех, кто поднимал
смертников в штыки с криком «За мной!». Это были
ветераны американских походов, ломбардские стрел-
ки, герои «Пяти дней» прошлогоднего миланского
восстания, римские студенты. Повсюду на бастионах,
на улицах лежали неприбрапные трупы, источая тош-
нотный запах. Раненых уносили в госпитали только
на второй, па третий день.
Опустели церкви. Не было предела презрению к
папе-отступнику и кардиналам, издалека благослов-
лявшим убийства и разрушения.
Пожары никто пе тушил.
Все, все было не так, как надо бы...
И началось это не вчера.
Легионеры, отозванные с полпути из победонос-
ного похода в Бурбопское королевство, вернулись в
Рим, когда французы уже оседлали господствующие
позиции и в парке Памфили, и на холме Четырех
ветров.
— Все копчено,— сказал тогда Гарибальди.
И офицеры услышали по-латыпи повторенный
возглас: «Consummatum est!» — он отдельно произнес
его для капеллана. А может быть, и для того, чтобы
скрыть от всех свое волнение или успокоить себя.
S64 Вот когда это начиналось.
Еще раньше, после смехотворных препирательств
с главнокомандующим о правилах осады крепостей,
Гарибальди отправил в Рим свой ультиматум — в от-
личие от Мадзини, он понимал, что извилистую ли-
нию слабых укреплений длиной в восемнадцать миль
нельзя удержать небольшими, плохо вооруженными
волонтерскими и плохо обученными гражданскими
отрядами против регулярной многотысячной армии
французов. Поджидать врага в определенном месте,
в неукрепленном городе, не подготовленном к оса-
де,— да разве так дождешься успеха! Даже Гонсал-
вис это понимал...
— Гермафродиты! — рычал Гарибальди в тесном
кругу друзей.
Он считал, что для спасения живой силы войск и,
значит, для победы надо, покинув город-ловушку,
уйти в глубь страны, в Апеннины. Так уходил когда-
то с армией и правительством Гонсалвис, погрузив
на повозки архивы, разделив с войсками все тяготы
и опасности партизанской войны. Заокеанский опыт
подсказывал ему это единственное решение. Там —
стратегический простор. Там начать народную войну,
призвать к оружию все население страны. А ранее
всего подумать о широкой земельной реформе. Кого
тогда введут в заблуждение поповские россказни о
папской анафеме и божьем гневе!
Мадзини, напротив, стягивал в Рим все вооружен-
ные силы, отзывал их от бурбонской границы и от
Болоньи. Властный, упрямый, твердый человек, гла-
венствовавший в триумвирате, источник неиссякае-
мой энергии и надежды, он исступленно верил, что
поражение республики невозможно.
Да, невозможно!
Со всей резкостью он осудил «политическое умни-
чанье» Гарибальди, его неуместное вмешательство в 365
стратегические решения. Он говорил, что ретивый
воин стал для него теперь, «как дым в глазах». За
круглым столом триумвирата он не сдержал вспыш-
ки негодования, но, отвечая на ультиматум, несколько
умерил свой темперамент — военный авторитет Гари-
бальди оставался неоспоримым. С кучкой молодежи
он обращал в бегство солдат лучших европейских ар-
мий — австрийцев, неаполитанцев, французов. С этим
трудно было пе считаться.
На уклончивый отказ триумвирата Гарибальди от-
ветил прямо с коня,— так утверждали легионеры.
В его записке, похожей на ультиматум, было всего
три фразы:
«Командование 1-й дивизии.
Римская республика.
Мадзини!
Вы спрашиваете меня, чего я хочу, и я отвечаю:
для блага республики я могу быть полезным только
в двух ролях — или неограниченного диктатора, или
просто солдата.
Выбирайте.
Ваш Дж. Гарибальди».
Но выбирал уже не Мадзини. И не Гарибальди.
Выбирал генерал Удино.
Официально известив Рим об истечении срока пе-
ремирия и вероломно пообещав не нападать раньше
утра четвертого июня, он за две ночи до срока начал
генеральную атаку.
Той ночью утомленные походом легионеры были
подняты па ноги грохотом пушечной канонады. Осад-
ные батареи теперь могли вести убийственный огонь
366 по городу — от тех парапетов и балюстрад, от тех тер-
рас виллы Корсики, где в апреле занимал превосход-
ные позиции батальон Монтальди. Чтобы спасти Рим,
теперь надо было сбросить противника с холма Четы-
рех ветров. Что ж, попробуем.
Это была беззаветная штыковая атака, одна из
немногих в истории войн. Она продолжалась волна-
ми, как прибой, в течение шестнадцати часов всей
ночи и следующего длинного летнего дня. Отряд
стрелков под командованием Мазины и Леджиеро
первым ворвался, одолев парковую ограду, в тенистые
аллеи. Верхом на копе Гарибальди высился в гуще
легионеров. Рядом с ним смертельно ранен в грудь
Мазина. Падая с карабином в руке, он зацепился
шпорой за стремя, и конь долго волочил его по земле.
Волна за волной — атакующие уже бежали по тру-
пам. Тогда Перальто увлек бойцов за Гарибальди, как
за знаменем, и тут же пал мертвым. Тогда Дандоло
в очках и в шляпе, также пораженный осколком, под-
нял над головой саблю: «За мной!» За ним шли на
смерть шестьдесят оставшихся бойцов. В конце ата-
ки, когда французы покидали парк и в беспорядке
сбегали с холма в заросли пылавшего дрока, вокруг
мертвого Дандоло, поднятого над головами това-
рищей, оставалось двадцать пять смертников. Вы-
биты были почти все офицеры отряда Манары. Под
вечер захваченную виллу держал Медичи. Из двор-
цового пруда торчали стволы сброшенных орудий...
Сто восемьдесят убитых, более тысячи раненых —
такова была в рядах римского гарнизона кровавая
жатва сражения третьего июня.
Рим не сдавался еще месяц.
Анита не видела Рима. Она явилась, когда фран-
цузы уже захватили бреши в стенах, и молодежь, ог- 367
рызаясь в кинжальных рукопашных схватках, отошла
на Аврелианову стену. Но еще педелю Медичи со сво-
ими бойцами, потеряв дневную связь с городом, за-
щищал Вашелло, замок «Корабль» — триста камней
и триста трупов. Анита побывала там ночью. Опа
скрывала от заокеанских друзей свою беременность.
В развалинах Вашелло ее рвало совсем не от труп*
пого зловония, об этом никто не должен был знать.
Рим она не видела, только углы каких-то стен, крутые
спуски с лачугами по сторонам, пустые дворы в об*
ломках, зловонные клоаки сочащихся жижей аркад.
Опа не видела Рим — она его защищала. Как-то в
глаза ей бросились тысячи маков на поляне одного
из парков. А спустя час она не нашла к нему дороги.
И была еще ночь, проведенная в роще миндальных
деревьев,— что-то неземное в своей красе. Хосе от-
куда-то принес корзиночку клубники, и, выбирая са-
мые крупные ягоды, она торопливо рассказывала ему
о Ницце, о матери, о детях. Куклу маленькой Тере-
зиты она передала ему только на словах: она поте-
ряла ее где-то в дорожной панике. Он крепко сжимал
ее шею, прихватив копну черных волос, и потом по-
вернул голову — смотри!
Холм Джапиколо, па склоне которого они ле-
жали, извилистым контуром гребня прочертил рас-
светное небо; деревья, стены и крыши в прозрачном
воздухе были обрисованы с необыкновенной отчетли-
востью.
— Я пе видела Рим, как жаль,— сказала Анита.—
У меня за пазухой письмо генуэзской родии Маме ли.
И я даже пе могу доставить его.
— Ему вчера ампутировали ногу. Он умирает от
заражения крови. Его больше не увидят в Генуе,—
сказал Гарибальди.
368 — Мне говорили.
— Я сегодня поеду к Мадзипи и покажу тебе до-
рогу в госпиталь. Обратно ты доскачешь? Не зано-
чуешь где-нибудь в кустах?
Не услышав ответа, он заснул как убитый. А она
шептала над ним молитву и потом осторожно цело-
вала сомкнутыми губами знакомый шрам за ухом.
О, как любила она его душу, открытую всей красоте
и радостям существования, и его изувеченное тело.
Он вздрогнул и открыл глаза. Миндальное дерево,
небо и Анита.
— Я уже старик, Анита.
— Молодой старик.
Она изо всех сил прижалась щекой к его плечу.
А днем, когда па обеденный час французские ар-
тиллеристы отошли от орудий в землянки и наступило
затишье, Гарибальди и Анита проскакали по ожив-
ленному в этот час городу. Сотни женщин стояли
в очередях за хлебом, шли с коромыслами и ведрами
к фонтанам, и не хотелось глядеть в ту сторону, где
солдаты линейных, бывших папских батальонов, тол-
каясь среди женщин, чем-то торговали... События
принимали плохой оборот — падала воинская дисцип-
лина. Здесь, на улицах, еще заметнее, чем на передо-
вых, сказывались упадок духа, равнодушие.
— Вон госпиталь, иди, Анита! — Гарибальди по-
казал плеткой и, круто повернув коня, поскакал
прочь.
В своей келье с высоким окном все так же бодр-
ствовал Джузеппе Мадзини. Не поднял головы — пи-
сал, перечеркивал, опять писал, читал написанное
вполголоса. Гарибальди сбросил со стула забытый
кем-то шарф, присел, огляделся. В темном углу ком-
наты кто-то спал на полу. На столе догорала свеча.
А ведь полдень — что ж с того, что в комнате полу-
мрак, Гарибальди приподнялся, задул свечу. Только 369
24 II. Атаров, М. Дальцева
тогда Мадзини заметил его, без улыбки кивнул, молча
показал на бумаги — дескать, дела неотложные.
— Вы редко бываете у меня. Но я вас не трево-
жу — вы воюете.
— Ия вас пе тревожу. У каждого свои дела.
— Каково настроение в войсках? Наверно, на-
прасно я спрашиваю об этом?
— Нет, почему же... Я отвечу. До Медичи днем
не добраться. Он закопался в камнях. А те, что в го-
роде... ну что делают в дни поражений — конечно,
пьют. Играют в карты и пьют в кустах. Они уже снова
пе итальянцы.
Мадзини не слушал, разговаривал с каким-то оче-
редным просителем, вошедшим запросто, без стука.
Глаза Мадзипи внимательно смотрели на него снизу
вверх. Гарибальди подумал: какой оп доверчивый.
Потому что сам не способен к обману. Похудел. Как
будто углем очерчепа скула и провал глазницы. Ни-
какой злости против пего уже пе было. Хотелось по-
сидеть, отдыхая, глядя па дорогого, стойкого, упря-
мого, невезучего человека.
И, отпустив просителя, Мадзини почувствовал на
себе пристальный взгляд Гарибальди, скучно улыб-
нулся.
— Знаешь, мы в триумвирате тоже свирепо
воюем.
— Знаю. Чтобы добиться согласия между италь-
янцами, нужна хорошая палка.
Ответа не было. Мадзини дремал, только качну-
лась голова.
Повинуясь какой-то неясной ему самому потреб-
ности, Гарибальди прошептал:
— Рим стал моей родиной. А теперь у меня есть
и семья в Риме. Здесь жена моя — Анита.
870 Ответа не было: Мадзини спал.
— А ваша родина — пе Италия. Ваша родина —
небо,— прошептал Гарибальди и вышел, притворив
дверь. Перерыв па обед у французских артиллеристов
кончился, разом заговорили все батареи.
С нарастающей ожесточенностью бомбардировка
продолжалась весь день и всю ночь. Был как раз пре-
стольный праздник в соборе святого Петра, и город-
ское управление позаботилось, несмотря на весь тра-
гизм момента, к вечеру иллюминовать плошками ог-
ромный купол собора, как обычно в такой день, и он
державно озарил темпов небо. В самый глухой час
после полуночи Гарибальди проник в развалины Ва-
шелло, с трудом разыскал в камнях Джакомо Медичи
и приказал, оставив лучших стрелков для маскиров-
ки, всем отойти за ворота Сан-Панкрацио.
— А мы-то здесь обжились. Обидно.
— Ничего, переживешь.
И пока мимо них, залегших в камнях, уходили
цепочкой черные, в кровавом тряпье герои обороны
Вашелло, два побратима войны за свободу шептали
друг другу что-то бессвязное,— только Джакомо в
легионе разговаривал с Гарибальди па «ты».
— ...Но мы не сдадим оружие, уйдем для боя.
— Неужели возьмешь Аниту? Ты думаешь, я не
понял, опа, наверно, уже на шестом месяце?
— Об этом, Джакомо, никому ни слова.
— Я знаю, будь спокоен.
— Не осталось с нами ее друзей. Монтальди, Пе-
ральта, Мазипа, Даверио. Сегодня погиб Манара. Ты
пе знал? Да и откуда вам тут знать... Я простился с
ним. Вчера он советовал мне поберечь людей. Анита
теперь хоронит незнакомых. Я проводил ее в госпи-
таль, а там уже умер поэт.
371
— Умер Гоффредо Мамели?
— Дурочка, надеялась передать ему письмо от
мамы... Ладно, черта ли! Погибнем и мы с тобой.
— Но Италия не погибнет. Видишь, как озареп
собор.
— Бог забыл град господний, но Рим не забыл
бога. Пора и нам уходить: прошли последние...
— Погоди-ка, что я тебе скажу напоследок. Ты
уже бессмертен, Пеппино...
— Хватит.тебе! Уши вянут! Путаешь с недосыпу.
Вот, гляди, крыса бежит. Живучая тварь... Христос
бессмертен, Джакомо! Невидимый, он тысячу лет ос-
вещает людям путь к любви. А я простой рыбак с Ге-
нисаретского озера. «Галубарда».
— Потому ты и бессмертен. Простой рыбак.
И снова, как прежде, Медичи был поражен, найдя
что-то детское в улыбке этого давно не стриженного
бородача, непонимание, кто он такой, непонимание
всей ценности своей единственной жизни.
И, пропустив впереди себя Гарибальди, то и дело
среди обломков стен пригибая рукой его голову и сам
пригибаясь, потому что пули отовсюду летели рико-
шетом, Джакомо уходил с многодневной позиции, уже
обессмертившей и его собственное имя.
«Немногие против очень многих, без надежды
на победу, но имея вождем Гарибальди.., сыновья
Рима и Италии здесь в течение месяца являли
пример будущим поколениям, как не должен счи-
тать врагов тот, кто сражается за свободу и оте-
чество».
Ночью в Капитолии депутаты не расходились.
С минуты на минуту ждали вестей о вступлении
S72 французов в город. Никто не знал, что делать. Одни
произносили речи, другие дремали па скамьях. Не-
сколько раз взбегал по ступенькам Мадзини, обма-
тывая шею якобинским шарфом. Стремительный, как
молния, он был так наэлектризован, что многие
спустя годы утверждали, что видели вокруг его го-
ловы искры.
— Мы поведем бой на улицах, в каждом доме!
Иначе зачем же строились баррикады? Превратим
Рим в новую Сарагоссу! Капитуляции не будет!
На листе бумаги он грубо провел две черты — сде-
лал три столбца для поименного голосования и пока-
зал всем в зале.
— Смотрите и выбирайте! Левый столбец — капи-
туляция. Средний столбец — бой на баррикадах. Пра-
вый — уход из Рима правительства и войска. С нами
бог и народ! Я пускаю лист по скамьям!
Никто не подал голоса за капитуляцию, ни один
из сотен. Но снова вспыхнула дискуссия: уходить ли,
сохраняя возможность борьбы (вспоминали: так в
начале столетия в Москве Кутузов победил Наполео-
на), или сражаться до конца в городе, обрекая его на
полное уничтожение.
В эту минуту посыпались стекла: французы пере-
несли огонь на пощаженные до сих пор центральные
кварталы. Наконец-то все проснулись, хотя никто не
отошел от окон в глубь зала. Подходящий момент
для благородного призыва. На трибуну поднялся Чер-
нуски. Никак не ждали, что даже храбрый миланец,
возведший все баррикады, признает, что дальнейшее
сопротивление бессмысленно. Он сказал:
— Да, сопротивление невозможно! Но наша Ас-
самблея сохраняет всю власть, вверенную ей народом.
Пусть враги делают свое дело, а мы — свое! Мы не уй-
дем и будем продолжать свою работу, даже когда враг
войдет в город. 373
Аплодировали стоя, под треск и завывание гра-
нат на площади. В зале потянуло пороховым дымом.
Кто-то выкрикнул имя Гарибальди — найти его, при-
звать для совета!
А Гарибальди вел берсальеров в атаку у виллы
Спада. И не было у него иного желания, как пасть
в этом бою. Послаппые вытащили его из гущи
схватки.
— В Капитолий, генерал! Немедля в Капитолий!
Галопом по пустым улицам.
Всех поднял па ноги стихийный порыв, когда Га-
рибальди наконец появился в дверях. Ему устроили
ошеломляющую овацию. Он ничего не понимал. Но
кто-то приподнял его руку, все увидели выпачканный
кровью и грязью рукав. Он и сам смутился, стал от-
ряхиваться. Овация долго не затихала.
Ему задали тот же вопрос: можно ли спасти на
баррикадах город? Упоминание о Сарагоссе заставило
его поморщиться, как от боли.
— Мы подвергнем разрушению половину горо-
да,— прохрипел он.— Чтобы сохранить другую...
— На несколько дней?
— Нет. На несколько часов.
Собрание примкнуло к мнению Чернуски. Мад-
зини выбежал и вскоре прислал требование отставки.
Депутаты тотчас приняли декрет, в котором признали
заслуги перед отечеством Мадзини и его товарищей.
Наступал час высоких, хотя уже и наполовину фор-
мальных решений — о торжественном захоронении
всех погибших в боях, о пособиях их семьям, наконец,
была принята конституция, которая в час ее обнаро-
дования превратилась в историческое воспоминание.
В Риме не оставалось больше достойного дела. За
углом Капитолия всадники дожидались Гарибальди.
874 Он вдевал ногу в стремя.
— Генерал, сейчас па наших глазах осколком бом-
бы убит Агуяр.
— Агуяр убит...
Все увидели впервые слезы в голубых глазах Га-
рибальди. Тут же подскакал, судя по клетчатой кас-
кетке и узким брюкам, некий иностранец. От имени
американского посланника он попросил о встрече.
— У меня мало времени. Где и когда?
— Около «Русского отеля» на улице Бабуино, де-
вять.
— Буду ровно в восемь вечера.
В назначенный час Гарибальди уже без свиты,
спешившись, прошел по Корсо.
Вокруг сновала городская толпа, будничная, как
всегда в такой сумеречный час. Быстро прошла до-
родная матрона с плетеной корзинкой, за ней еле по-
спевал ее щуплый муж; Гарибальди услышал обры-
вок непонятной фразы, она сердито бросила ее не обо-
рачиваясь: «...чего я там не видала? Венок тебе на
гроб понадобился?..» И оба исчезли в смутной толпе.
И какие-то мальчишки, гибкие, как тростинки, пробе-
жали с ведерком и удочками. Что они, спятили — ло-
вить рыбешку в Тибре? Они догоняли один другого
и хлестали удочками по спине. Беспечпо смеялись —
им было весело, пе хотелось в дом.
Вдруг ясно привиделось, что точпо так же, только
две тысячи лет назад, проходила здесь злая римлянка
с мужем, бежали наперегонки мальчишки-удильщи-
ки, так же по своим делам спешили бородатые, в сан-
далиях... И как будто продолжая наяву это наважде-
ние, подошел сын Востока — может быть, грек или
финикиец,— сказал:
— Я вас узнал.
— Ошиблись,— пробурчал Гарибальди и отвер-
нулся. 375
Но тот обошел его со спины и снова с властной
назойливостью:
— Вы покидаете Рим. В пути понадобятся деньги.
Я могу ссудить.
Он говорил с ним не как с героем борьбы, а уже
как с завтрашним скитальцем. И Гарибальди вынул
из поясного кармана золотые часы, снял с цепочки
коралловый рог, подарок веллетрипской старухи.
— Деньги понадобятся. Сколько дадите?
— И этот коралловый обломыш? Зачем вы его
сняли?
— Не продается.
— Суеверие? — Торгаш понимающе улыбнулся.
— Дурак ты... по самые уши,— обозлился Гари-
бальди.
И пока тот со снисходительной уступчивостью к
причуде воина отсчитывал пачку ассигнаций, Гари-
бальди с интересом разглядывал этого живописного
жителя древнего города. Тут со стороны отеля подо-
шел американский посланник в сопровождении секре-
таря. От имени президента заокеанской республики
он выразил восхищение отвагой полководца и предло-
жил воспользоваться гостеприимством американского
корвета, стоящего в Чивитта-Веккье, если генерал
со своими товарищами решит тотчас отплыть за
океан, в Соединенные Штаты.
Мелькнула мысль об Аните, о ее спасении. Так
можно спятить — слишком пусто в голове. Как легко
в такие дни можно побывать в Древнем Риме, заодно
продать часы и отплыть в радушную Америку.
— Благодарю вас, сэр! Вы случайно не из Те-
хаса?
— Вам это важно знать? — изумился американец.
— Простите. У меня был друг из Техаса. Его
376 звали Григг. Джон Григг. Он погиб в морском сраже-
нии йа моих глазах. Еще раз благодарю от имени всех
моих соратников. Но я не приму эту высокую честь»
Нас будет слишком много, и мы уйдем все вместе...
— Куда же?
— Думаю, на север. Есть еще земля свободы в
Италии.
— В Венецию?
И, не получив ответа, посланник поклонился.
А потом, уже по-иному любопытствуя, спросил:
— Генерал, вы сейчас продали свои часы?
— Но у меня осталась эта безделушка,— Гари-
бальди подкинул па давно не мытой ладони обломо-
чек коралла.
На следующий день Гарибальди назначил всем
уходящим сбор на площади Святого Петра. Батареи
противника странно безмолвствовали, и тысячная
толпа заполнила площадь. У многих на груди трех-
цветные розетки. За спиной Гарибальди теснился
круг самых близких друзей, образовав как бы штаб
нового ополчения. Не было многих — Манары, Мон-
тальди, Дандоло. Не было Агуяра... Франтоватый,
с синим бантом вместо галстука явился, смеясь в со-
ломенные усы, толстяк Чичеруваккьо с двумя подро-
стками-сыновьями, Уго Басси в монашеской сутане,
с распятием на цепочке поверх красной рубахи подо-
шел и похлопал по кожаному мешочку у пояса,
сказал:
— Здесь моя незаконченная поэма «Победонос-
ный крест». Ничего, закончу в пути.
И еще были тут Мароккетти, Сакки, Ченни, Коч-
чели, Иснарди. Все они догадывались, как трудно
ему начать говорить такому сборищу, подбадривали
его.
377
— Лучано Манара, идя в атаку, командовал тру-
бачу: «Музыку! Музыку!»
— Хочешь прочистить глотку?
— Можно спеть для начала.
— Давай, генерал, не томи!
Ему подвели копя. Он вспомнил конную статую
Марка Аврелия с протянутой к войскам рукой, по
свою руку не захотел протянуть. Сегодня не будет
театра. Он понимал, что нужно сказать нечто боль-
шее, чем «За мной, ребята». Это будет, пожалуй, са-
мая длинная речь в его жизни. Но он действительно
охрип после вчерашней атаки. И что он им пообе-
щает? Что может пообещать?.. Ничего — вот об этом
и надо сказать.
— Я ухожу из Рима...
Так трудно он выговорил это, что в задних рядах
не расслышали. Ропот поднялся на площади — его
слова передавали из уст в уста, а он принял этот шум
за ропот протеста. Он обозлился и помрачнел, повы-
сил голос:
— Всякий, кто хочет продолжать борьбу, может
следовать за мной! Но я могу предложить только го-
лод и жажду, холод и зной! Бой без пороха! Зато
штыковые атаки!..
Он уже не искал слов, речь сама произносилась;
он ничего не обещал — вот ее смысл.
— ...Без патронов и снарядов! Зато форсирован-
ные марши днем и ночью! Земля будет нашей по-
стелью! Платить мне вам печем!
Это нужно было сказать — вот этому с подвязан-
ной щекой, и вот этому, рыжему, и вот этому дьяволу
с косматыми бровями. Чтоб не надеялись. Голос его
окреп и был слышен повсюду. В самом отрицании
всяких надежд он давал понять, что ничего еще не
378 кончено... Какой там, к черту, «Consummatum est»!
— Судьба нам изменила сегодня, но завтра... Бу-
дем сильны духом! И только тот должен последовать
за мной, кто хочет спасения и славы Италии!
Теперь, когда он говорил, бросая слова, как сея-
тель зерна, от него веяло спокойствием и силой. Но
вот он кончил, и сквозь восторженно оравшую толпу
к нему пробилась Анита, и он побледнел, заметно
сник и обнял ее. Друзья отошли в сторону, они оста-
лись вдвоем.
— Рим окружен, мы в кольце,— говорил он,— ты
понимаешь? Ты помнишь, как мы уходили из Сьерры?
Анита все помнила: и па этот раз он хотел, глу-
пый, сберечь ее.
— Но я тогда прошла сквозь кольцо!
— Ты была одна. А сейчас пойдут тысячи. И нам
наперехват — вся австрийская армия. Она ждет пас!
Прости меня, нельзя тебе со мной.
— Нельзя?
— Нельзя, моя Анита.
— Ах, так...
Опа вырвалась из его рук и мгновенно исчезла.
В сумерках колонна в четыре тысячи человек вы-
ступила из Рима через ворота Сан-Джиованни и по
Тибуртипской дороге. Французы не мешали. Рим,
всегда жадный до зрелищ, остался верен себе — ты-
сячи уходили, и другие тысячи вышли, чтобы их про-
водить. Влезали па крыши, вбегали в ряды и цело-
вали руки близким и чужим. Дети на плечах у отцов.
Нарядные дамы стояли в своих колясках и махали
зонтиками. Все искали глазами Гарибальди, а он ехал
нахмуренный и злой. Никаких жестов! Вместо него
Чичеруваккьо, обняв своих сыновей, приветствовал
остающихся, как всегда веселый, сыпал прибаутками.
«Шут гороховый!» — озлобился Гарибальди и по-
скакал прочь от него. Оп увидел Аниту пе сразу, а в 379
самом конце колонны. Он был убежден, что увидит
ее. Но увидел и не сразу узнал: она постриглась и пе-
реоделась в мужскую одежду. В бедном квартале опа
нашла дом, где женщина по ее просьбе, плача и при-
читая, отхватила ножницами ее роскошные волосы,
вынесла из чулана грязные, в известке, штаны и рабо-
чую рубаху мужа. Анита потрепала ее по плечу, рас-
целовала и убежала догонять колонну.
Французы вступали в мертвый город. Генерал
Удино проехал по пустым улицам, мимо дворцов и
монументов, занял здание французского посольства
и тотчас принялся собственноручно писать прокла-
мацию.
Мадзини несколько дней бродил переодетым по
улицам оккупированного города. Его многие узна-
вали. Никто не предал. С помощью друзей ему уда-
лось бежать в Швейцарию.
5. Горсть песка
Стояла нестерпимая жара, какая бывает летом в
Кампании. Горожане не представляли, что такое ид-
ти с колонной по пыльной дороге в июльском пек-
ле— тот самый «форсированный марш», обещанный
им на площади Святого Петра. Вот кто-то уже
упал — тепловой удар? Гарибальди не давал никако-
го послабления, не разрешил даже трехчасовой днев-
ки, отдыха ногам. Догадался, что лучше растерять
сразу слабых, малодушных. И не ошибся — к вечеру
первого дня в хвосте похода на десяток лье растяну-
лись отставшие, понурые, с опаленными лицами, го-
товые лечь на обочине и лежать. А там хоть трава
880 не расти.
Но они пе были дезертирами. Гарибальди сам от-
пускал их и даже приказывал снабдить припасами с
кухни в обратный путь. Отряд пришел в Тиволи ок-
репшим, освободившись от непригодных. Сформиро-
вались батальоны, при них малые повозки, провиант
и фураж, офицеры приняли команду, было розда-
но оружие. На перекличке впервые сосчитались.
Ого! Три тысячи штыков и восемьсот всадников.
Утром взяли шаг, запели песни — пыль столбом на
дороге.
Гарибальди был мрачен. Бессмысленная раздражи-
тельность охватывала его, как только он вспоминал
римские проводы — дам в колясках, демонстратив-
ную экзальтацию прощаний, всю эту горестную
суету, похожую больше на масленичный карнавал.
Вечером, проходя мимо Чичеруваккьо, не оглянулся
на окрик весельчака, тот в сторонке развел собствен-
ный костер и поглощал вместе с сыновьями спагетти
со сковородки.
На следующий день французы прекратили пре-
следование. Два-три кавалерийских налета не в счет.
Но где-то впереди чувствовалось присутствие авст-
рийцев. Завтра можно ожидать встречный бой. Разу-
меется* Вена завидует французам, обосновавшимся
в Риме, и намерена сорвать злость на отступающей
колонне Гарибальди. О близости оккупантов можно
было догадываться и по осторожности населения.
В деревнях с опаской глядели сквозь жалюзи на
окнах. Ведь это снова — в который раз! — город-
ские смутьяны тащились по сельским дорогам.
Неистовые проноведи с амвонов сбивали с толку на-
род. Было одно ясно: этому сброду пришлось худо,
бегут из Рима, голубчики. Там, позади, остался обес-
чещенный град господний, а здесь, во глубине Кам-
пании, верующие люди живут в своих домах, заняты 381
своими делами, всем приходом слушают воскреспую
мессу. Проваливайте с богом. Мы не солдаты.
Под вечер к Гарибальди подошли десять парней,
смущенные, пе сразу решившиеся заговорить. Все
они жители Рима. К преславпому воину явиться с
просьбой отпустить но так-то просто, по, как пи по-
верни, своя рубаха ближе к телу, к тому же она и
не красная, эта рубаха, люди они мирные, хотя и
патриоты. Гарибальди хмуро выслушал вожака —
разбитного малого, цирюльника, в шапке курчавых во-
лос, прельстившего остальных тем, что тут поблизо-
сти есть ему верная протекция. Знакомый помещик.
Примет, как родных, накормит, даст работу. Осме-
лев перед задумавшимся генералом, цирюльник ре-
шился идти на полную откровенность:
— Идеи-то у пас хорошие — куда там! Мадзипи-
стские! А ружья-то кремневые?
Гарибальди приказал офицеру:
— Отпустить... ко всем чертям. Оружие отобрать.
Не желая без спора уступить поле боя, брадобрей
пригвоздил:
— Гусь свинье не товарищ, генерал! Вы, к приме-
ру, носите в кармане сигарочницу из чистого сереб-
ра, а я — пустой кошелек, связанный из овечьей шер-
сти.
— Откуда узнал, что в моем кармане?
— А как же! Раз уж из Бразилии... Мы-то пони-
маем.
Когда же сдохнет эта плетущаяся за ним вопкь
чая сплетня о пиратских сокровищах, награбленных
за океаном! Гарибальди двумя руками выхватил из
группы нахального болтуна и вытолкал в шею. Даже
вспотел от ярости. Но потом пришел в себя, догнал,
объяснил — не торговал он рабами и не привез до-
382 мой бочку с золотом. Только тоску, одну тоску...
И тогда парии передумали уходить, но Гарибальди
все-таки их прогнал. И утром десять осиротевших ру-
жей бросили в обозную повозку.
Поход не оставлял надежды поднять косную го-
лытьбу Кампании на народную войну. Это не горный
район Бергамо и Комо. И не время побед революции.
Запомнился нищий мельничный сторож с обо-
рванной полою, не пожелавший даже разговаривать
с Гарибальди.
— Слишком дорого обходится ваша свобода,— от-
вернувшись, он злобно захлестывал шнуром табач-
ный кисет, будто удавкой стягивал чью-то неповин-
ную шею.
Все плотнее сжималось полукольцо австрийских
войск. Их численное превосходство было несомнен-
но, но сытые захватчики пока что избегали боевых
стычек с ожесточенными волонтерами. Рой, покинув-
ший улей, лучше не трогать. Но каждый вечер в ба-
тальонах недосчитывались: уходили и не возвраща-
лись фуражиры, другие отпрашивались по болезни
или исчезали в поисках подножного пропитания.
Крестьяне жаловались на каждый случай мародер-
ства — зловещая примета, памятная ветеранам по
худшим временам в Уругвае. Офицеры уставали от-
стаивать порядок и честь. Изгнанники проходили по
несчастной, многократно разворованной нашествия-
ми и междоусобицей земле. Они видели поля, два го-
да не паханные, библиотеки в монастырях — раску-
ренные на цигарки, бесценную посуду в старинных
замках — растоптанную под ногами.
Прикорнув в прохладе оврагов, люди днем отсы-
пались, и кровавые уродливые воспоминания тесни-
лись в их беспокойных снах.
По деревням не умолкал трубный голос капелла-
на. Как и положено монаху-расстриге, Уго Басси был 383
непримиримым врагом клерикалов. Ои пе боялся
один оставаться на паперти деревенской церкви, ко-
гда колонна уже уходила.
— Пусть папа пребывает царем молитв и госпо-
дином алтарей,— гремел духовник Гарибальди,— по
пусть не вмешивается в светские дела, не ищет зем-
ной власти.
Озлившись на прихожан, он только туже пере-
поясывался втрое сплетенным шнуром.
Мы заставим преподобных отцов работать! Да-
дим лопаты им в руки! Их надо всех — на осушение
болот! — И в бороде его змеилась угрожающая
улыбка.
Поголовно неграмотная деревня — читают только
врач, кюре и аптекарь. Народовластие ничего хоро-
шего им не сулило, и они готовы были ради соблюде-
ния своих интересов мириться с тиранией вражеской
военной администрации. Уго Басси знал, что эти
людишки, попы и долгополые монастырские тарака-
ны, использовали любой грабеж, чтобы взбудоражить
простой народ, особенно темных женщин.
— Невежество делает людей послушными! Вот
она, страшная беда Италии! — восклицал Уго Басси
в кругу офицеров.
Но что поделаешь! Грабежи, поножовщина, как
сор за ветром, взметались позади многотысячного
похода.
Расстрел пойманных на месте мародеров не пре-
секал безобразий. Гарибальди с каждым днем все яс-
нее сознавал, что он уже, собственно, не управляет
редеющими тысячами, и не тратил лишних слов.
У него были испытанные в боях соратники, немногие
уцелевшие в римском сражении, и, пока они с ним, он
оставался ядром отчаянной борьбы в окончательно
384 сомкнувшемся вражеском окружении. Люди не успе-
вали отдохнуть днем, а ночью он уводил их на новое
место. В этом теперь состоял его главный талант —
в маневре. По всей Кампании был распубликован
приказ фельдмаршала Радецкого не только не ока-
зывать услуг врагам папского престола, но даже и
никаких сношений! «Не можешь поднять на вилы
разбойника — беги от него, прикидывайся глухоне-
мым!» И Гарибальди не находил надежных провод-
ников. Теперь, в дпи поражения, он постигал бесси-
лие революции, совершенной без участия крестьян.
Для них город — все та же господская власть: «Чуть
что — господа бегут в города от французов или авст-
рийцев, мы,, мужичье, расхлебываем эту кашу, а ведь
пе мы ее заварили».
Каким-то чутьем Гарибальди отыскивал смелого
селянина, способного думать не только за себя.
— А на что нам ваша свобода? — сказал один из
них.— В котел не положишь, детей не накормишь...
Хорошо воюешь, Голубарда, а видно, не было у
тебя времени подумать — радц чего проливается
кровь?
Подошли офицеры и стали слушать серьезный
разговор:
— Хорошо бы захватить две-три деревеньки,
сжечь архивы муниципалитета, распределить посе-
мейно деньги из кассы сборщика податей. И всю зем-
лю...— начал Гарибальди.
— ...раздать по хозяевам? — живо подсказал му-
жик.
— А может, лучше в общее пользование, чтобы
вместе обрабатывать, а?
— И еще соль, табачок,— размечтался собесед-
ник.
— Ты забыл про оружие,— оборвал Гарибальди.
И нахмурился, отошел. 355
25 Н. Атаров, М. Дальцева
— Держаться до ночи,— приказывал оп офице-
рам.
И снова, чуть мрак сгущался, петлял заглохши-
ми дорогами, избегая столкновений с крупными отря-
дами австрийцев. И снова недосчитывались людей.
Теперь они бродили по округе целыми шайками. Ме-
сяц походной жизни без городской трехразовой еды
был непосилен для этих конторских писцов, мона-
стырских служек, для швейцаров из столичных оте-
лей, кучеров и прочей челяди римских вельмож. Они
норовили выйти сухими из воды.
В Терни колонна вдруг пополнилась крепкой под-
могой. Три сотни дисциплинированных солдат при-
вел из Тосканы полковник Форбес — англичанин
спортивного закала. Он издали был заметен в своем
высоком белом цилиндре, запачканном кровью. Гари-
бальди принял его по-братски, оп знал, что англича-
нин предан идее итальянского освобождения. Но по-
ка Гарибальди и Форбес обсуждали у костра план
совместных операций, внезапно дезертировали пять-
десят человек. Их стали ловить, топча поля, открыли
беспорядочную стрельбу. И Гарибальди долго стоял
над мертвым телом одного бедняги, чье лицо уже при-
крыли попоной. Потом собирали брошенные в ноле
ружья, грузили их на повозки. А уже — некуда, од-
на обуза! Решили оставить на тайное сохранение кое-
кому из казавшихся надежными деревенских патрио-
тов. Впрочем, без уверенности, что завтра те не сда-
дут австрийцам.
Полковник Форбес откровенно радовался, позабыв
британскую чопорность, когда понял, что гарибаль-
дийцы не просто ушли из Рима, а спешили на по-
мощь Венецианской республике — она восьмой месяц
была осаждена австрийцами и не сдавалась.
386 В следующие дни Гарибальди познакомил англи-
чапина с Анитой. К ее беременности, на беду, при-
соединилась перемежающаяся лихорадка. С синюш-
ным лицом, страдая одышкой, стирая пену с губ, она
то ехала верхом, то, опасаясь свалиться из седла,
шла в колонне и избегала встречаться с мужем. Со-
знавала, как должна удручать его своими физически-
ми страданиями. Покряхтывая, Чичеруваккьо рас-
стилал под кустом где-то прихваченный половик и
укладывал ее со своими ребятами. Все трое подолгу
лежали с открытыми глазами, глядя в знойное небо
над головой. И когда Джузеппе находил их, он с от-
чаянием видел, как горело от жара ее лицо, а озноб
сотрясал тело так, что хотелось стиснуть ее плечи и
не отпускать. Как же была безмерно дорога ему эта
женщина, ее любовь. Полковник Форбес был так вос-
питан, что, поняв сразу всю сложность их отноше-
ний, не задавал вопросов.
А уже наступал настоящий голод. Собирали све-
кольный лист. Какой-то калабриец наворовал на кре-
стьянском дворе картофельных очисток и наподобие
грибной низки развесил их на плечах, сушил на ходу.
Гарибальди догадывался, что римский трибун
принял больную Аниту под свое покровительство.
И совсем не ради угождения командиру. Он все вре-
мя оставался таким же бодрым с вечными поговор-
ками, шутками, позаимствованными из комедий ма-
сок. Как все толстяки в тяжких испытаниях, он бы-
стро худел, его не узнали бы теперь на улицах Ри-
ма — так он отощал. Но в нем жила неукротимая
воля еретика. И только сейчас, к стыду своему, Гари-
бальди начинал понимать настоящую цену этому
человеку. Вдруг подойдя однажды к костру, где, как
обычно, Чичеруваккьо ужинал по-семейному с маль-
чишками и Анитой, Гарибальди пришло на ум: поче-
му же он не уходит?
387
— Не пора ли свернуть на боковую тропинку,
брат Анджело? — осторожно сказал он.— Куда вы
идете?
— А мы в Венецию,— простодушно ответил Чи-
черуваккьо.— Надо помочь президенту Манину, очень
уж красиво он свои локоны на уши начесывает. По-
ка дойдем, ребята мои подрастут — и под ружье!
— Дойдут ли.
— Сами посудите, брат: нисколько они не поху-
дели. Даже силенок набрались. Я горжусь ими.
Утром Анита рассказала, что толстяк потому так
похудел, что, ужиная из одного котелка с сыновьями,
только прикидывается, будто ест, а на самом деле...
— Он и со мной так было вздумал,— усмехнулась
Анита.
Она постаралась не заметить, как выступили
слезы на глазах Гарибальди. Он круто отвернулся,
чтобы ей не было стыдно за это мгновение слабо-
сти.
Мальчики страдали невыносимо. У младшего, че-
тырнадцатилетнего, была до крови сбита и вспухла
ступня. Он отставал, тогда отец возвращался за ним.
— Ну, арьергард, давай поднесу, что ли. Дер-
жись, старина!
И вдруг, припав к голове мальчика, заплакал на-
взрыд. И улыбался, размазывая слезы. Плакал и улы-
бался.
В такие минуты Гарибальди сжимал кулаки, что-
бы не потерять контроль над собой. Пройдя шагов
сто, он останавливался, брал за локоть Чичеруваккьо
и бурлил:
— Уходи. Уводи мальчиков. Спасай!
Но Чичеруваккьо был упрям, он начал собирать
целебные травы по придорожным канавам. Оказа-
388 лось, он знал народные снадобья. А однажды, торже*
ствуя и хохоча, припое па рогатине живую гадюку.
Опа была тут же брошена в котелок и сварена до
полного растворения — остались только нитка позво-
ночника да шкурка. Он поил мальчишку этим зна-
харским бульоном, разбавлял его шутками и подбад-
риваниями. И что же — вылечил! Нога перестала
гноиться.
При всяком удобном случае балагур на ходу со-
бирал кучку зрителей и смешно изображал толстопу-
зого мажордома или важных слуг, восседающих па
задке кардинальской кареты, и как они потом об-
жираются па кухне. Или ханжей монахов, бродяг
черного воинства, как они навещают старух, раздают
лекарства, учат детей молитвам, дарят амулеты, а
если придется пообедать задарма, то отдаривают ре-
цептом салата.
Гарибальди подходил ближе и слушал россказни
всеобщего любимца, тот живописал Аните невидан-
ные ею триумфальные арки Рима, его колонны и мо-
нументы, гробницы и базилики, термы Каракаллы.
Рим в его представлении был беломраморный, а ее,
Аниты,— весь в плесени, почернелый. Запомнила
желтый Тибр, но тоже ей не понравился.
— Что ты могла увидеть, дурочка,— вздыхая, го-
ворил Чичеруваккьо.
— Я видела лачуги и много сору,— смеялась
креолка.
И Гарибальди был благодарен стойкому человеку
за этот смех любимой женщины. Он нисколько не ви-
нил его за то, что свой Рим, как заурядный чичисбей,
тот видел глазами праздных туристов из-за* Альп,
хотя, король плебса, он знал все триста сорок об-
шарпанных церквушек Рима и столько же кабачков
с дешевым вином. Народный трибун, былой друг па-
пы, приятель посланников и князей, весело плелся 389
па шатких ногах и постепенно становился для Гари-
бальди живым олицетворением всего лучшего — пыл-
кого, нежного, высокого — в римском народе. Как
будто с похуданием растворялась вся его шутовская
природа, а то, что оставалось, это и был нераствори-
мый твердый алмаз — героическая душа.
Между тем нависала угроза полного разгрома, по-
зорного плена и массового расстрела на месте. Авст-
рийцы были повсюду. И всюду им помогали шпионы
духовного звания — от епископов до последнего мо-
наха-бродяжки. Они сообщали врагу о любом пере-
движении колонны Гарибальди. Нельзя было и ду-
мать о выходе в Тоскану, где на границе уже изгото-
вились войска. Куда же? Через черные перевалы —
в Романью, к берегам Адриатики!
Так и было решено на офицерском совете.
Днем два конных, посланных в разведку полков-
ником Форбесом, были схвачены крестьянами епис-
копа Кыози. Один из них вырвался и прискакал, он
рассказал о страшном самосуде над его товарищем.
Тот, сброшенный с коня, опрометчиво бросился бе-
жать — только этого и надо было озверелой толпе.
Его догнали полем — с дрекольями, прутами и пика-
ми. Каждый с единственной мыслью — догнать и
сшибить с ног! «Раз за тобой гонятся, значит, так на-
до: зря бы не гнались!»
— Далеко пе уйдешь!
— Своим судом порешим!
— Вяжите его!
Его хлестали по глазам;, кто-то — ногой в живот,
волокли в крови мыть на реку и снова бросали полу-
живого на землю. Кто-то бессмысленно орал: «Тебя-
то нам и надо! Смотри, ребята, не робей!» Кто-то по-
казывал подбежавшим женщинам свои окровавлен-
390 пые руки: «Вот как мы его разделали!» Кто-то уго-
щал детвору сахаром, найденным в кармане развед-
чика, смеялся: «Ешьте, поминайте безбожника!»
А главный подстрекатель, звероподобный монах, сам
не бил, а только приседал, хлопал себя по ляжкам и
все приговаривал, кашлял: «Что ж? Брать, так да-
вайте... А не брать, так не берите».
Гарибальди с ветеранами верхом пустился в по-
гоню и никого не нашел. Четыре конника привезли
на рогоже измолоченное тело. Хороший был человек,
честный воин.
В первый раз взбешенный Гарибальди ответил
террором па террор. Он приказал епископу Кыози
разыскать людей, вершивших самосуд, и передать их
отряду. Последователь Торквемады отказал. И тогда
в виде возмездия Гарибальди согнал монахов из его
монастыря и повел их впереди своей цепи против на-
летавших австрийцев. Епископ Кыози сказал, что в
Италии он всегда найдет, кем пополнить монастырь,
видимо втайне рассчитывая, что погибших монахов
удастся объявить мучениками. Уго Басси умно по-
советовал отпустить монахов.
Бой неожиданно разгорелся к вечеру. Люди из
арьергарда поддались панике, побежали врассыпную.
Гарибальди, привстав па стременах, увидел, как Ани-
та вместе с полковником Форбесом вдвоем пытались
выстрелами остановить бегущих. Помчался к ним га-
лопом. Но его опередили. Из середины колонны ар-
тиллеристы выкатывали па взгорок единственное
орудие — волонтеры везли его с собой с начала от-
ступления. Огнем они задержали атакующих авст-
рийцев и дали своим уйти от преследования. Но все
их покинули, а они не оставили свое маленькое ору-
дие, почти все полегли вокруг.
Ночью с двадцать шестого на двадцать седьмое
июля по неизвестным тропам, без проводников Гари- 391
бальди прошел через Апеннины и спустился с пере-
вала в долины Романьи. Это событие, как чудо, впо-
следствии прославила вся пресса Европы. Гарибаль-
ди вывел вконец измочаленный боем отряд к ней-
тральной территории маленькой республики Сан-Ма-
рино. Гибель оставленных на произвол судьбы ар-
тиллеристов, а может быть, и безумие Аниты, снова
вскочившей на коня, или еще тысяча неизвестных
причин ввергли Гарибальди в отчаяние. Он молча
прикрепил у дверей капуцинского монастыря у входа
в город листок бумаги. Он не хотел, не мог больше
говорить речей. Это был его последний приказ по вой-
скам:
«Сан-Марино, 31 июля 1849 года.
Солдаты! Мы находимся сейчас в стране, которая
согласилась дать нам убежище, и обязаны вести себя
примерно.
Я освобождаю вас от обязанности следовать за
мною дальше. Отправляйтесь обратно на вашу роди-
ну, но помните, что Италия не должна пребывать в
рабстве и позоре и что лучше умереть, чем жить ра-
бами иноземцев».
Суверенитет крохотной республики в недрах
Апеннинского полуострова не был нарушен когда-то
даже Бонапартом. Побежденные или изгнанники не
могли найти более гостеприимного места, чем то, где
честь являлась защитой от предательства. Правитель-
ство Сан-Марино сочувствовало гарибальдийцам.
Солдаты прилегли в тени на площади. Многие жи-
тели шли с маленькими детьми, с узелками и корзи-
нами, чтобы пригласить отведать, чем богаты. А в это
время скакали парламентеры сан-маринского прави-
тельства в штаб-квартиру австрийского генерала
892 Горжковского.
— Посредничество? Какое, к дьяволу, посредни-
чество между бандой гверильясов и войсками авст-
рийского императора! Пеньковые галстуки их ждут!
Спасет только полная капитуляция, сдача оружия и
кассы! И расстрелять каждого, кто осмелится снаб-
жать разбойничью шайку хлебом. Даже водой!
Посланные возвратились без успеха.
Гарибальди был озабочен спасением товарищей.
Но с ним-то как раз и не хотели расстаться лучшие.
А он не был согласен спасать свою жизнь ценой сдел-
ки с врагом. Уго Басси в притворе храма уговаривал
Аниту остаться в любом доме, где женщины по край-
ней мере позаботятся о родах. После вчерашней гон-
ки Анита, прикусывая губы, стонала и только кача-
ла головой — нет, нет... Тогда к ней пришел Гари-
бальди и, став на колено, умолял во имя детей. «Ты
хочешь меня оставить»,— услышал он в ответ.
— Ты ведь не забыл, Хосе, одну ночь... Всего две-
надцать дней после родов... Я скакала верхом с ре-
бенком на седле... Ты хочешь теперь меня оставить...
Пошли просить Чичеруваккьо увести ребят и Ани-
ту, но он не согласился:
— Меня всегда считали за дурака. А теперь и
подавно поглупевшим... Непонятно говорю, да? А по-
нятен смертный час Бруско Минуто? Вы забыли? Ко-
гда он узнал, что французы вошли в Рим, что он сде-
лал? Сорвал бинты на груди и умер. Истек кровью.
Чего же хотите от Чичеруваккьо?
В одиннадцать часов ночи Гарибальди созвал са-
мых близких и сообщил о неприемлемых для него ре-
зультатах переговоров. Еще кое о чем незначащем
поговорили. Ровно в полночь Гарибальди покинул
Сан-Марино. С ним ушло двести человек.
Об остальном Гарибальди никому за долгую
жизнь не рассказывал подробно. В утреннем крова- 393
вом тумане на взморье... При полном месяце в сле-
дующую ночь на двенадцати барках в Адриатике у
мыса Горо... На мягком светлом песке возле Равенны,
где увязали босые ноги Аниты... Он помнил и хоро-
шее — как полицейский узнал их на болоте, но от-
вернулся, как бы не видя, ушел... В Чезенатико кто-
то из самых близких сказал: «Пойду поищу какой-
нибудь дом, где можно найти пару брюк для обмена,
мои вызывают подозрение». На нем были красные
штаны, снятые с трупа француза еще в Риме. И это
почему-то запомнилось. А смену дня и ночи вышибло
из памяти. Когда — днем или ночью — он поил Ани-
ту из фляги пресной водой? Когда видел, как плохо
шевелятся ее помертвевшие губы, а славный Уго
утешает ее: «Бог посылает страдания тому, кого лю-
бит... Твоя боль приближает тебя к богу...»
Они потеряли котомку с лекарствами, когда при-
гребли назад к берегу, уходя от австрийского флота.
Он на руках вынес жену из лодки. В том месте при-
стали всего четыре лодки, и он попросил всех раз-
делиться, порознь искать спасения — все равно како-
го и где. Оп не мог оставить Аниту. Он держал белый
зонт над ее головой. Медленно плелась повозка. По-
том бросили и повозку.
И этот день мог стать последним. А потом — по-
следняя ночь.
Они брели, шатаясь от голода и жажды. Без спа.
Шли от дерева к дереву. Кто-то впереди, остальные
рваной цепочкой за ним. Тогда еще держались вме-
сте. Форбес, Уго, Чичеруваккьо с сынами... Ои это
помнил, потому что, когда Анита снова упала и ои
подхватил ее и понес па ферму, видневшуюся сквозь
пелену тумана, Чичеруваккьо грустно пошутил:
«Тяжелая? Дай понесу...» И тут он всех разогнал.
S94 Нельзя дальше вместе — впереди Равенна. Чичору-
ваккьо сказал: «Прости...» Апита бредила па руках
Хосе, и грустный шутник поцеловал ее в лоб. Обняв
за плечи мальчишек, поплелся в лес.
Теперь остался с ним хромой Леджеро, лейтенант,
также не покинувший его годом раньше после боя
при Мораццопе. Втроем они лежали без сил на гре-
чишном поле вблизи моря. Да, пахло гречихой — это
он тоже помнил... Так они провели некоторое время,
глядя па белые гребешки прибоя. Не знали, что им
делать.
И тут напоследок, когда было уже все равно, ве-
тер судьбы повернул свой галс,— он увидел откуда-то
возвращавшегося Леджеро и с ним человека, которо-
го нельзя было не узнать — это был полковник Бон-
пэ, один из трех братьев, которые были его лучшими
офицерами. Может быть, это был Нино или, пожа-
луй, Раймондо, раненный в Риме. Он, потеряв брать-
ев, вернулся лечиться домой. Здесь, под Равенной, у
него был свой дом. Он услышал вчера орудийную ка-
нонаду в море, пошел искать тех, кто, может быть,
высадился па берегу.
И был другой крестьянский дом, куда на мат-
раце внесли Аниту по узкой лестнице. Тут можно
было ночью и отдохнуть. Хозяин с суровым лицом
уступил свое жилье, прогнал семью и стал ухажи-
вать за незнакомой женщиной, бредившей па его по-
душке. Тут пе было сочувствия революции и ее сол-
датам — простая человечность. Он упорно не хотел
назвать свое имя — может быть, берегся на случай
расправы, думал о семье. Но когда Гарибальди на-
угад окликнул его: «Джузеппе...» — он повернул го-
лову. Тезка!
Итальянец? Крестьянин? И то и другое. Толстые
морщинистые веки. Рыжая клочкастая щетина. Гру-
бые губы...
395
Легкий вздох заставил Гарибальди оглянуться.
Он еще нашел пульс на шее. Секунда. Сердце не би-
лось. Аниты больше не было. Вот когда он лишился
твердости. Пал лбом на руки и зарыдал.
А потом были еще тридцать семь дней, чтобы и
«сейчас и всегда» продолжить жизнь, продолжить
борьбу где угодно: в Тироле, в Сицилии или в дале-
кой Польше. Он ночевал в дупле дуба, прятался под
соломой. Его скрывали, перевозили из дома в дом, за-
жигали сигнальные огни, когда считали, что он ока-
зался в опасности. И многим людям, спасавшим его
для Италии, он оставлял в их домах записки с благо-
дарностью за помощь, за ночлег.
Уго Басси был взят. Сорвали распятье, ножами
соскоблили кожу со лба и ладоней, там, где когда-то
при посвящении в духовный сан коснулся его тела
священный елей. Труп долго валялся в крепостном
РВУ-
Глава четвертая
1. Другие времена
Б урное пламя, охватившее
Италию в сорок девятом году, сникло, и огонь тлел
под грудой пепла, невидимый простому глазу. Блед-
ное, сумрачное, бабье лицо Пия IX проплыло над
Римом и скрылось за стенами Ватикана. Француз-
ские штыки вернули первосвященнику его владения,
и он с ожесточенной поспешностью отнял у народа
396 все вольности, дарованные в первые годы его понти-
фиката. С Ломбардией и Венецией, снова завоеван-
ными Радецким, Австрия расправилась террором.
В Парме Карл III вершил свой суд тоже с помощью
австрийских оккупационных войск. Леопольд Тос-
канский отменил конституцию и заключил с Австрией
союз, ничем не отличающийся от протектората. В Мо-
дене герцог Франциск V чинил расправу без суда и
следствия. В этом разнузданном соревновании тира-
нов пальму первенства заслужил Фердинанд Неапо-
литанский — «король-бомба», прозванный так за бес-
пощадную бомбардировку Мессины. Набожный Глад-
стон назвал режим Неаполя «поношением бога, воз-
веденным в систему». Французское и английское пра-
вительства вынуждены были отозвать своих предста-
вителей после того, как их призывы смягчить режим
оказались тщетными. Больше двадцати тысяч поли-
тических осужденных томились в тюрьмах Неаполя
и на .каторжных работах.
Гарибальди, Мадзини, Манин и сотни других сно-
ва бежали за границу.
В разгуле произвола, отбрасывавшего Италию в
ряд самых отсталых европейских государств, только
правительство Пьемонта проявило некоторую даль-
новидность. Преемник Карла Альберта на пьемонт-
ском престоле молодой Виктор Эммануил сохранил
либеральные учреждения.
По-разному оценивали современники причины
жизненной стойкости Сардинского королевства. По-
клонники официальных версий считали^ что многове-
ковая Савойская династия, окруженная таким же
древним дворянством с его феодальными гербами и
феодальными склепами, хотя и гордилась своим про-
исхождением, но и с молоком матери усвоила, что
истинное благородство — в благородстве души. Пье-
монтский дворянин считал себя рыцарем и, падая под 397
ударами судьбы, не роптал, а улыбался. Пьемонт
знал много войн, разорявших страну, но савойские
государи, подобно своим вассалам, не теряли при-
сутствия духа. Более трезвые историки не слишком
идеализировали Пьемонт. Само географическое поло-
жение этого второго по величине итальянского коро-
левства мало способствовало расцвету рыцарских
свойств. Находясь между Австрией и Францией, оно
неизменно превращалось в поле сражения, и Савой-
ский дом в этих случаях продавал свою вооруженную
помощь тому, кто платил дороже, а затем переходил
на сторону победителя. Не было, кажется, ни одной
войны, после которой Пьемонт не ухитрился бы за-
получить клочок чужой территории. При этом сар-
динские государи сохраняли набожную мину непод-
купных миротворцев. Когда стоит альтернатива —
вести нечестную игру или быть уничтоженным, какой
же политик выберет честность?
Характер парода воспитывает его история. Пье-
монтцы отличались осторожностью, целеустремлен-
ностью и терпеливо переносили патриархально-воеп-
пый абсолютизм Савойского дома. Пьемонтская бю-
рократия была добросовестна и пунктуальна, финан-
сы велись образцово. Но все, что касалось политиче-
ских прав и социального прогресса, находилось в пол-
ном забвении. Личность, собственность и честь зави-
сели от произвола полиции.
Оплотом Пьемонта была армия. На ее содержание
уходило три четверти государственного бюджета.
Правительство, по-видимому, твердо усвоило, что ко-
личество переходит в качество, хотя вся Италия зна-
ла, что пьемонтские генералы свирепы в казармах и
робки и нерешительны в сражениях. Про сардинских
королей говорили, что они фельдфебели и по пеоб-
398 ходимости и по личному влечению.
Духовенство в Пьемонте сравнительно с другими
королевствами находилось в некоторой зависимости
от светских властей — церковная собственность обла-
галась налогами, суды стремились ограничивать ду-
ховную юрисдикцию, епископы назначались королем.
Но католическое иго давило народ так же, как и во
всей Италии: в Турине протестантские часовни раз-
решались только в стенах посольств, смешанные бра-
ки не признавались законными, министры должны
были строго соблюдать посты под угрозой смещения.
Граф Камилло Бензо Кавур постов не соблюдал,
даже войдя в пьемонтское министерство в должности
министра земледелия. В парламенте он стал по пра-
ву лидером партии умеренных. Его звезда всходила
стремительно, и он пе боялся открыто ставить себя
выше закона и тайно выше короля.
Он был в своей загородной вилле, когда услышал
осторожный стук в дверь.
— Что случилось? — спросил он.
— Несчастье с вашим другом. Записка...— глухо
ответил лакей.— Кучер ждет...
Записка была от жены Санта-Розы. Надев очки,
он прочитал:
«Дорогой Камилло! Франческо при смерти. Я не
хочу допустить, чтобы в вечной загробной жизни ду-
ша моего мужа находилась в аду. Но епископ Фари-
нари не желает дать ему отпущение грехов, если он
пе откажется от своей речи в парламенте по поводу
«foro ecclesiastico». Приезжайте и убедите его.
Ведь дело идет о выборе между раем и адом! Наде-
юсь на Вашу добрую волю и божью благодать, кото-
рая еще не покинула Ваше сердце католика.
Не медлите!
Ваша Мария Розалия Санта-Роза».
399
— Кретинка, ханжа,— негромко выругался Ка-
вур.
Ехать, конечно, надо. Но только, чтобы удержать
Санта-Розу от малодушия или припугнуть этого попа
и потребовать от него совершения необходимой цере-
монии.
Открытый английский экипаж чуть заметно пока-
чивался на мягких рессорах, ноябрьское утро было
по-весеннему солнечным и ясным, по сторонам до-
роги до самого горизонта багровели виноградники,
издалека донесся слабый благовест сельской коло-
кольни. Он подумал о Санта-Розе. Обидно умирать в
такую погоду. Впрочем, умирать всегда обидно. Еще
обиднее терять единомышленников. Санта-Роза поль-
зовался влиянием при дворе. Невосполнимая потеря.
Клерикалы опасны именно своим влиянием при дво-
ре, а не присутствием в парламенте. Кто же теперь
им даст отпор? По сути дела, вся эта история с foro
ecclesiastica сама по себе не задевала его дальних
стратегических планов — объединения Северной Ита-
лии под савойской короной. Великое дело — foro
ecclesiastica! Право верховной юрисдикции церкви.
Но всякое усиление церковной власти — барьер на
пути к осуществлению цели. К становлению будуще-
го конституционно-монархического обширного Италь-
янского государства.
Поднялся ветер. Становилось свежо. Он плотнее
закутался в широкий макферлан, надвинул на лоб
цилиндр. Эти багрово-коричневые, как запекшаяся
кровь, ряды виноградников тянулись бесконечно. Со-
бачья жизнь! Ни минуты нельзя принадлежать са-
мому себе.
Граф любил преодолевать препятствия, создавае-
мые его противниками, и терялся, впадал в бессмыс-
400 ленную раздражительность, сталкиваясь с преграда-
ми, неподвластными человеческой воле. Неизбежная,
по-видимому, смерть Санта-Розы казалась возмути-
тельным покушением на его собственную свободу.
— Графу действительно очень плохо? — спросил
он у кучера.— Что говорят врачи?
— Кишки у него опухли. И опух давит на сердце.
Говорят, до вечера не дотянет. А там все в воле
божьей.
В воле божьей... С какой легкостью простонародье
предается воле божьей! Лучший способ свалить от-
ветственность. Быдло. Безмозглое быдло. Впрочем,
где они — мозговитые? Когда Виктору Эммануилу
передали список министров кабинета, он подписал
его и сказал: «Смотрите, как бы вас всех не расшвы-
рял Кавур». О, эти савойские узколобые головы!
Зачем ему расшвыривать этих пешек? Он их будет
расставлять, как потребуется, согласно правилам
игры. Его сделали министром, но министр — это толь-
ко должность. Марка фирмы. Он должен быть окру-
жен кликой — людьми, которым протежирует, при-
вязывает к себе нитями благодарности. Виктор Эм-
мануил его не любит, а все-таки слушается. Знает,
что полезен. Король ведь тоже... в этой клике. Но
говорить об этом рано. Время для крамольных шуток
еще не наступило. Однажды он заплатил за неосто-
рожную фразу слишком дорого. Восемнадцатью года-
ми безвестности и почти бездействия. Восемнадцать
лет с притворной улыбкой он называл себя «темным
гражданином Пьемонта». Восемнадцать лет он вос-
принимал свою опалу как отпуск. Бессрочный? Бы-
вали минуты, когда он задавал себе этот вопрос.
У него хватало мужества не искать ответа.
Как медленно плетется эта перекормленная ко-
была! Хозяин долго болел, застоялась в конюшне?
А впрочем, куда торопиться? Вступать в бой с тупи-
26 Н. Атаров, М. Дальцева
401
цей епископом? Известно, что он говорит своим знат-
ным прихожанкам: «Если Кавур осуществит свою
безбожную программу, папу будут считать не более
чем капелланом Савойского дома».
Напугал! Можно сказать, в дрожь бросило. Но
все-таки приходится с постным видом объяснять
этим закоснелым клерикалам, что при конституцион-
ной монархии моральный авторитет папы будет
очень высок и только при этом условии в стране мо-
жно будет установить прочный порядок. Он даже
придумал расхожую формулу: «Чем меньше папа
обременен земными заботами, тем выше его духов-
ный авторитет». Впрочем, прямая дуэль с епископом
не состоялась. Полемика велась через третьих лиц.
Обидно тратить время и энергию на эту мелочную
перепалку, мышиную возню в придворных залах и
исповедальных будках. Известно же, что дамы на ис-
поведях передают дворцовые сплетни, каясь, что
придворный этикет не позволил им дать должный
отпор богопротивным речам. Финансы, промышлен-
ность, железные дороги — вот чем должны быть за-
биты головы истинных патриотов! Таких — один на
тысячу. Да и то среди негоциантов.
Проселок кончился, копыта зацокали по твердой
мостовой. Экипаж въехал на окраину Турина.
В вестибюле палаццо Санта-Розы зеркала были
затянуты черным крепом. На лестнице мелькнуло
белое платье дочери графа. Монахиня пронесла в
залу тяжелый подсвечник с тремя толстыми свечами.
Мария Розалия, высохшая высокая дама, с черно-
фиолетовыми крашеными волосами, встретила Каву-
ра с плохо скрываемой обидой.
— Вы опоздали. Надо было поторопиться. Уми-
рая, он вспоминал вас. Сказал: «Передайте Камилло,
402 что я остался верен...» Он не смог договорить... Чему
он остался верен? — вдруг закричала она.— Безбож-
ной парламентской болтовне? Он скончался без при-
частия! — Она закрыла платком лицо.
Некоторым усилием воли Кавур сохранил мрач-
но-скорбное выражение лица. Все складывается как
нельзя лучше! Санта-Роза не захотел отказаться от
своего выступления в парламенте, а тупица Фарина-
ри не дал ему причастия. Какой козырь против кле-
рикалов! «Даже убийцам и разбойникам не отказы-
вают в божьем милосердии в час, когда они... Всеми
уважаемый, покрытый славой туринец...» Предстоя-
щая речь в парламенте складывалась мгновенно, от-
рывочно, даже без участия мысли.
Он поднес руку Марии Розалии к холодным гу-
бам.
— Я разделяю вашу скорбь и ваше отчаяние. Всю
дорогу я ни на минуту не переставал молиться... На-
деялся еще застать Франческо... Наши общие мольбы
вознесутся к небу, и, может быть...
Тут он поперхнулся, поправил муаровую ленту на
плече, закончил торжественно:
— Вместе с нами скорбит весь Турин.
2. Перед закатом
В эти глухие пятидесятые годы, когда многим
покинувшим родину после крушения Римской рес-
публики Италия представлялась бесконечным боло-
том, затянутым тиной, для Мадзини она все так же
оставалась вулканом, дымящимся накануне нового
извержения.
Невидимый и вездесущий, он по-прежнему дер-
жал в руках нити всегда преждевременных заговоров
и восстаний, которые по-прежнему терпели неудачу
за неудачей. Кровь и заточение лучших борцов за ре-
волюцию, слепое равнодушие народа к их усилиям —
привычная расплата. Он не страшился ее. Он даже
поражение считал за победу — лишь бы сражаться.
Но мрачность и тревогу вселяло в его неистовую
душу другое: в «Партии действия», сменившей «Мо-
лодую Италию», где еще недавно по одному слову
Мадзини его последователи без раздумия отправля-
лись на виселицу и расстреляние, в этой партии на-
чинался разброд и раскол. Шли поиски новых путей
борьбы. Одних жестокий опыт учил, что в крестьян-
ской стране победа невозможна без участия самих
крестьян и, стало быть, очагом восстаний должен
быть К)г Италии — Сицилия и Калабрия. Другие на-
стаивали на народно-военной диктатуре после победы
революции, но были и такие, кто, следуя традицион-
ным путем Великой французской революции, ут-
верждал, что демократия найдет опору в народных
клубах и им должен принадлежать контроль над вла-
стью. Наконец, многие перешли в лагерь умеренных,
полагая, что только королевский Пьемонт с его регу-
лярной армией в случае поддержки Франции спосо-
бен освободить родину от австрийцев, а республикан-
ский строй можно лишь потом утвердить народным
плебисцитом.
Но, какие бы разногласия ни шли внутри партии,
все группировки сходились в одном — мистико-соци-
альная программа Мадзини — «бог и народ» — умо-
зрительна и даже заумна. В новых условиях она не
может повести за собой.
Мадзини, как и прежде, глубоко уважали, цени-
ли его вклад в борьбу за объединение Италии, восхи-
щались его самоотверженностью и стойкостью, но все
громче и громче раздавался ропот: его самовластье
становится если не опасным, то вредным для дела
404 победы.
И все-таки нити всех заговоров были в его руках.
Те, кого сжигало нетерпение, те, кто презирал бол-
товню и торопился действовать оружием, те не мог-
ли не обращаться .к Мадзини, к его конспиративному
опыту, непостижимой способности добывать деньги
и оружие. Он втайне испытывал горькую усладу,
видя, что даже противники не могут обойтись без его
помощи. И, не щадя себя, он мчался из Лондона в
Женеву, из Женевы в Лугано. И вдруг появлялся в
явочных квартирах Генуи, Флоренции.
В Женеве, где было назначено новое свидание с
Орсини, он оказался в кругу эмигрантов-старожилов.
Для них он оставался всеевропейским апостолом сво-
боды, еще не поблек ореол вокруг его седеющей го-
ловы.
Встреча с Орсини должна была состояться в пять
часов вечера. Гонимый нетерпением, Мадзини с утра
пошел в «Почтовое кафе» — место постоянного сбо-
рища женевских эмигрантов. Орсини там не застал,
но сам был замечен, и уже после полудня в его ком-
нате собрался весь синклит европейских изгнанни-
ков.
Принимая у себя гостей, он помалкивал по старой
привычке гроссмейстера конспирации, не вмешива-
ясь в споры, сидел в углу с вечной сигарой в зубах, с
тем нередким в минуты крайней усталости ощущени-
ем, что все это уже было, было... Та же чистенькая
Женева, как в дни Савойской экспедиции. За окна-
ми те же оцепенелые снежные горы, те же черепич-
ные крышщ горшки с цветами на подоконниках, ки-
сейные занавески — безмятежный, бюргерский уют
полуиемецкого, полуфранцузского городка. Мансар-
да с низким косым потолком, потертый плед на узкой
кровати — вечный спутник в скитаниях, на столе
две свечи под зеленым козырьком да кипа бумаг, ис- 405
писанных твердым острым почерком. И то же оди-
ночество в толпе. Одиночество среди мнимых едино-
мышленников, вчерашних трибунов и нынешних бол-
тунов, обленившихся на чужбине инсургентов, мня-
щих себя теперь теоретиками, философами. Сколько»
их тут собралось, под раскаленной крышей мансар-
ды, бездомных бродяг, изгнанников всей Европы.
Эмигранты из Польши, Германии, Франции, России,
сокрушатели всех тронов и правительств, воинствен-
ные и растерянные, битые и небитые, величины боль-
шие и малые, всех калибров. От Герцена до старень-
кого французского учителя, ляпнувшего какую-то
дерзость Гизо и вот уже десять лет опасающегося
вернуться в Париж.
Герцен, сгоняя со лба спадающие пряди, потря-
хивая поредевшей львиной гривой, уселся у окна.
Он не из этой компании. Натура деятельная и дей-
ствующая. Рядом с ним Саффи, он тоже затаился,
ждет своего часа. А остальные... Предложи им соб-
рать отряд и перейти границу — на полгода затеют
дискуссионный клуб, споры о методах борьбы, реви-
зию основополагающих принципов и помирятся в
«Почтовом кафе» за кружкой пива. Постарели. Вы-
дохлись.
— ...притягательная сила идей вовлечения...—
донесся высокий голос молодого поляка.
Мадзини сломал сигару, со злостью раскрошил ее
в пепельнице. Притягательная сила! Сколько было
говорено когда-то о притягательной силе его идей,
даже — смешно вспомнить — о магнетическом взгля-
де. Два года назад восстание в Милане раздавлено.
И ведь хорошо обдуманное, исподволь подготовлен-
ное. Ждали — примут участие больше тысячи чело-
век, а на улицу вышли пятьдесят. Притягательная
406 сила.
Саффи подошел к нему, тронул за плечо:
— Заметил, как изменился Герцен? Неузнаваем.
За что человеку такая кара? В один год потерять
мать, сына, жену.
— Все мы изменились,— пробормотал Мадзини.
Он посмотрел на Саффи. Кто догадается, что этот
тихий, голубоглазый учитель итальянского языка в
Оксфорде был триумвиром Римской республики?
Всего-то шесть лет прошло. Кажется, только вчера
сидели во Дворце Консульты... Донесение о позорном
поражении при Новаре, исповедальные разговоры, го-
ловокружительное чувство парения, почти полета,
когда город сплотился воедино, баррикады на Кор-
со... Разгром. И не было силы расстаться с Римом:
четверо суток шатался по городу, ночевал в окраин-
ных сараях, в заброшенных кардинальских конюш-
нях...
Сквозь гул разговоров с назойливой берлинской
картавостью прорвался голос немецкого эмигранта:
— ...мы же умеем считать! В тридцать третьем —
восстание Анжело Мелузо в Калабрии. Это раз. Сле-
дом восстание Россероля, Ромена и Анчеллоти и в
том же году восстание Карло Поерио. Это два и три.
Затем в Сицилии, в том году, когда свирепствовала
холера. Это четыре. Восстание Аквилы в сорок...
— Я пе улавливаю руководящей мысли,— кипя-
тится молодой поляк.— У ваших сообщений борода
до колен!
Немец нисколько не смущается.
— Имейте терпение,— продолжает он и с бухгал-
терской педантичностью продолжает переводить на
счет события и людей, о которых больно вспоми-
нать: — Неаполитанский изверг Делькаретто назна-
чил цены за головы ста шестидесяти человек. От два-
дцати до трехсот дукатов за голову. И хотя ни одна 407
голова в Сицилии и в Калабрии не была выдана, это
не помешало ему казнить четырнадцать человек в
Сиракузах, восемь в Катании, семнадцать в Мизель-
мери...
— Знаешь, как называет такую публику Гер-
цен? — шепчет Мадзини.— Хористы революции.
Но Саффи не слушает. Его возмущает спокойный
докторальный тон немца. Для него кровавая борьба
Италии в статистике. Он не понимает, что режет сей-
час по живому.
— Вы хотите разбередить нас цифрами? — нако-
нец прерывает Саффи.— Зачем это вам? Есть кое-что
пострашнее цифр.
— Что именно?
— Подробности.
— Какие же подробности? — любопытствует не-
мец.— Я ведь не был в Италии. Подробности тоже
проливают свет.
Саффи отвечает не сразу. Встает, ходит по комна-
те, останавливается перед немцем, смотрит на него,
как бы оценивая, заслуживает ли он ответа, и вдруг
по-военному сухо отчеканивает:
— В числе семнадцати расстрелянных в Мизаль-
мери был четырнадцатилетний ребенок. Неграмотную
женщину, мать пятерых детей, приговорили к два-
дцати годам за то, что она сказала соседке, что холе-
ра — дело рук начальства. Восемь казненных в Ката-
нии принадлежали к классу людей образованных.
У них были свои политические убеждения. Убежде-
ния. Не поступки. Делькаретто распорядился, чтобы
их расстреливали под музыку духового военного ор-
кестра. А после казни отправился со своей свитой на
бал, устроенный в городской ратуше. Туда в обяза-
тельном порядке должны были явиться местные чи-
408 новники с семьями.
В комнате стало тихо. Слышно только, как тика-
ют шварцвальдские часы с кукушкой да голуби сту-
чат по оконному карнизу оранжевыми лапками.
И, смущенный тишиной и своей длинной речью,
Саффи неуклюже, на цыпочках прошел через всю
комнату и сел рядом с Герценом.
Герцен встрепенулся, искоса поглядел на Мад-
зини. Каково ему было выслушать этот мартиролог?
Вспомнилась чья-то фраза: «Венценосцы губили, а
Мадзини посылал на гибель». Призвание бонмоти-
ста — упрощать, вульгаризировать всю сложность
жизни. И он первый прервал затянувшееся молча-
ние.
— Память не только оставляет рубцы, но и все-
ляет надежды,— сказал он.— Если уж ворошить
прошлое, почему бы не вспомнить, что кровавые со-
бытия создавали героев? Этот Ромео, полудикий ус-
кок из Абруцц, с оливковым до черноты лицом.
Поп — воитель Сиртори! Как лихо он подвязал свою
сутану и стал отстреливаться под градом пуль в Ве-
неции. А трастеверинские плебеи, скромные и несо-
крушимые, как Пианори! Наконец, Гарибальди, цели-
ком взятый из Корнелия Непота, с простотой ребен-
ка, с отвагой льва...
Гарибальди! Меньше всего Мадзини хотел бы
вспоминать о нем. Он невольно нахмурился, потянул-
ся за сигарой, закурил. Вот воспоминание, которое
надо гнать от себя. Гнать, сберегая душевный покой.
А все равно в памяти и молодой моряк в Марселе и
пират, легендарный партизан из рассказа Смита и
генерал Гарибальди в Риме на белом коне, в окро-
вавленном пончо. И тот незримый, бесплотный Гари-
бальди, опубликовавший после восстания в Вальтел-
лине письмо в «Italia del popolo». Письмо, прямо на-
правленное против него. Письмо, призывавшее моло-
409
дых людей не увлекаться ложными доводами обман-
щиков или обманутых людей. Он запомнил наизусть
эти строки, а надо бы забыть. Гнать, гнать от себя...
Скоро придет Орсини, собраться бы с мыслями в
шуме неумолчной болтовни. Представляется редкий
случай — австрийский офицер в Милане, сочувствую-
щий итальянскому делу. У него есть единомышлен-’
ники, но, если он уехал в отпуск в Вену, Орсини ну-
жно перебраться к нему через границу. Чистый пас-
порт придется добывать.
— Надеюсь, что мы еще повидаемся,— старичок
француз склонился перед Мадзини,— я хочу вам по-
казать интереснейший документ — письмо Марии Лу-
изы к племяннику.
Старичку не дали договорить. Гости расходились,
шумно прощаясь с Мадзини. В этот час привозили га-
зеты в «Почтовое кафе», можно обсудить парижские
и лондонские новости.
В опустевшей мансарде только Герцен и Саффи
по-прежнему сидели у окна, толковали о стихах Лео-
парди.
— Леопарди — последнее, что перед смертью чи-
тала Натали,— рассказывал Герцен.
И вдруг все глухое раздражение, какое накопи-
лось у Мадзини от щемящих воспоминаний, бессмыс-
ленной болтовни непрошеных гостей, вылилось в одну
Фразу:
— Ненавижу эту поэзию безнадежности и бес-
сильно опущенных рук!
— Леопарди не годится вам на пропаганду? —
улыбаясь, спросил Герцен.
— Это бесплодное уныние, эти бесконечные жало-
бы отвратительны мне! Мне самому.
— Вы сердитесь, Джузеппе,— сказал Герцен.—
410 Не обижайтесь на меня, но ведь так Фридрих II мог
сердиться на Моцарта: зачем тот не годится ему в
драбанты. Не кажется ли вам, что это возмутительное
стеснение личности — подчинять ее злободневным за-
дачам? Как будто исторический процесс — это бар-
щина, на которую гонят, не спрашивая воли.
— Леопарди — великий поэт,— сказал Саффи и
сомкнул уста, сложив руки на груди. Он не желал
вмешиваться в спор, но всем своим видом показывал,
что не отступится от своих слов.
А Герцен улыбался, смахивая с лысеющего лба
непослушные волосы, и, подойдя к Мадзини, в упор
сказал:
— Я все знаю. У вас зуб на бедного Леопарди за
то, что оп пе участвовал в Римской революции. А ведь
у него была важная извинительная причина. Вы ее
забываете.
— Какая?
— Да та, что он умер в 1837 году.
Мадзини невольно улыбнулся, засмеялся и Саф-
фи, а Герцен совсем простодушно расхохотался.
— Ну вот, слава богу, я подготовил вас для одного
серьезного разговора.
— Разве для серьезного разговора надо прежде
рассмешить?
— Надо, чтобы вы перестали сердиться.
— Я не сержусь.
— Прекрасно. Разговор мой настолько неделика-
тен, что собеседник, слишком взволнованный может
его немедленно оборвать. А между тем мне хотелось
бы, чтобы вы меня выслушали.
— Я готов выслушать все.
— Несколько минут назад, я видел, какая мрач-
ная тень пробежала по вашему лицу. Вы перестали
слушать, погрузились в тяжкие воспоминания — я
упомянул о Гарибальди.
Мадзини отпрянул назад вместе с креслом, но тут
же овладел собой и с улыбкой иронической и снисхо-
дительной сказал:
— Ценю вашу наблюдательность.
— А я вашу выдержку.— Герцен улыбнулся от-
крыто и махнул рукой, как бы удаляя какое-то нич-
тожное препятствие.— Не будем пикироваться. Не
знаю, о чем вы вспоминали в эти минуты, но я-то
вспомнил вашу последнюю встречу с Гарибальди в
Лондоне. Это было на моих глазах. Вы показали ему
какую-то статью, не знаю, свою или чужую, но вы
гордились ею, а он сказал: «Раздувать вражду с Пье-
монтом— опрометчивость и дерзость, доходящая до
преступления».
— У вас блестящая память.— Мадзини закурил
сигару.— И подумать только, что вы час назад прене-
брежительно улыбались, когда этот немец щеголял
своей эрудицией!
— Я не могу относиться серьезно к тем, кто, за-
бившись в щель, наблюдает за историческим процес-
сом и воображает, что творит историю. Но вы-то, вы
и Гарибальди,— действующие лица! Вы действитель-
но создаете историю. Зачем же этот разлад у едино-
мышленников? Вы знаете, что сказал мне Гарибаль-
ди, когда ваш разговор так резко оборвался? Он гово-
рил: как жаль, как бесконечно жаль, что Пеппо так
увлекается и с благородными чистейшими намерения-
ми делает ошибки. Республика, республика... Я всю
жизнь был республиканцем, повторял он, и народ
итальянский знаю лучше Мадзини. Я жил его жиз-
нью. Пеппо владеет умами Италии образованной, но
из нее не составишь войска, чтобы прогнать австрий-
цев и папу. А у народа одно знамя единство и из-
гнание иноземцев. А как этого можно достичь, воз-
буждая против себя единственное сильное королевст-
во в Италии? В тот день, когда Виктор Эммануил по-
верит, что он ближе ко всем этим эрцгерцогам, чем
к нам, объединение Италии задержится еще на пол-
века. Я помню почти дословно, что тогда сказал Гари-
бальди.
Мадзини слушал, не сводя скучающего взгляда
с кончика сигары, следя, как коричневые листья пос-
тепенно превращаются в огненное острие, а затем в
серебристый рыхлый пепел, слушал с упрямым равно-
душием человека, не желающего вникать в доводы
собеседника.
— Вы не сказали мне ничего нового,— ответил он,
помолчав.— Я всегда удивлялся непоследовательно-
сти Гарибальди. Но его письмо в «Italia del popolo»
после провала восстания — это... это нож в спину.
— Но не мог же он оставаться в стороне от борь-
бы! Именно потому, что он считал себя ответствен-
ным за судьбу Италии, он и должен был выступить.
Поймите, я не хочу ни защищать Гарибальди, ни ре-
шать, на чьей стороне истина. Но может наступить
такая минута, когда ваши расхождения окажутся ги-
бельными для Италии.
Мадзини поднялся с кресла, обнял Герцена, стал
ходить с ним по комнате.
— Мне дорого ваше участие, ваша пылкость.
Юношеская пылкость,— говорил он.— Сейчас, когда
многие итальянцы стали так черствы и вялы, вы от-
носитесь к чужому делу, как к своему. Но надеюсь,
что, когда дойдет до решающей схватки, для Гари-
бальди будут важны не наши споры, а одно —- Ита-
лия.
Последнюю фразу он обрубил резко и, бросив Гер-
цена среди комнаты, отошел в свой угол.
В дверь постучали. Нахмуренный, по-разбойничьи
красивый человек с лицом античного героя, окай- 413
ш
мленным буйной, курчавой цыганской бородой, задер-
жался на пороге. Это был долгожданный Орсини.
Увидев, что Мадзини не один, и поздоровавшись, он
спросил со сдержанным раздражением:
— Я как будто прибыл в точно назначенный час?
Саффи заторопился.
— Пойдемте, друг мой,— сказал он Герцену, под-
нимаясь с кресла.— Дискуссионный клуб кончился.
Хозяин приступает к работе.
Они вышли на улицу. Герцен оглянулся. Чистень-
кий домик с мансардой, с палисадником в кустах цве-
тущего шиповника. Внизу в широком окне две ста-
рушки в высоких чепцах пьют кофе. Из соседнего
двора доносится скрип шарманки, наигрывающей
арию из «Трубадура».
Саффи проследил за взглядом Герцена.
— Идиллия?
— И подумать только, что в таком идиллическом
прибежище составляется план очередного кровопро-
лития,— ответил Герцен и со вздохом добавил: — Уп-
рям наш друг, очень упрям.
— Мадзини таков, каков есть. И другим не будет
никогда. И вы напрасно говорили сейчас о Гарибаль-
ди. Гарибальди не вождь...
— А герой,— быстро подхватил Герцен.— Но бы-
вают моменты в истории страны, когда ей больше на-
добны герои, чем вожди. И тем более теоретики.
Они медленно шагали вдоль пустынной тихой ули-
цы. Из калитки важно вышел большой ньюфаунд-
ленд, позвякивая колокольчиком на ошейнике, приб-
лизился к Герцену и понюхал полу сюртука.
— Хороший пес, очень даже хороший пес,— при-
говаривал Герцен, поглаживая собаку по спине, и
вдруг рассмеялся: — А не кажется ли вам, что Мад-
зини самой судьбой, самой природой создан для того,
чтобы стойко переносить неудачи? Счастливый Мад-
зини? Вы можете представить счастливого, преуспе-
вающего Мадзини? В самом этом предположении есть
что-то оскорбительное.
Саффи промолчал.
Они еще не успели дойти до угла, как их нагнал
Орсини.
— Что так быстро? — удивился Саффи.
— А о чем говорить? — Видно было, что Орсини
с трудом сдерживает возмущение.— Я ему сказал, что
готов на любое предприятие. На любое, если есть хоть
малейший шанс на успех. Но если в этой экспедиции
будут участвовать типы, подобные тем, с которыми я
имел дело прошлый раз,— меня нету! А что он мог
ответить? Он знает об этих действующих лицах по-
наслышке. Хватит! Я твердо решил, что буду дейст-
вовать в одиночку. Доброй ночи!
И он быстро повернул за угол.
— Чтобы услышать такую отповедь, Мадзини
приехал из Лондона,— вздохнул Саффи.
— Ему кажется, что все еще продолжаются три-
дцатые годы,— сказал Герцен.— Личность благород-
ная, но не прогрессирующая/
— Итальянцев веками отучали от борьбы,— воз-
разил Саффи.— Нелепо пробуждать мысль, если
вместе с ней не пробуждается воля к действию. А это
он, Мадзини, закалял волю итальянцев в подполье,
на эшафотах, на полях сражений.
— Наверно, вы правы,— согласился Герцен,—
если даже Массимо д’Адзелио сказал, что, прежде
чем будет создана Италия, надо создать итальянцев.
Ш
3. Сомнения и надежды
Секретарь вышел из кабинета и, плотно закрыв за
собой дверь, объявил:
— Прием отменяется. Граф вызван во дворец.
Просители окружили его и после некоторых рас-
спросов и вялых препирательств потянулись из при-
емной. Захватив со стола папку с бумагами, секре-
тарь вышел вслед за ними. В коридоре он столкнулся
с немолодым щеголем в сером цилиндре, палевых
перчатках, с легкомысленной тросточкой под мыш-
кой.
— Маркиз! Какая жалость! Граф только что от-
был. Сделайте милость, подождите. Граф не простит
мне, если я вас отпущу.— Он с чувством пожал про-
тянутую руку и спросил: — Вы давно из Рима?
— Приехал вчера вечером, и первый визит к вам.
Пожалуй, я подожду. Торопиться некуда.
— Я проведу вас в кабинет.
— Не стоит. Слишком душно. Лучше я посижу в
саду.
Садовые скамейки в палисаднике перед зданием
министерства стояли вокруг фонтанчика, где из рога
изобилия, поддерживаемого тремя амурами, лилась в
бассейн вялая струя зеленоватой воды. Кусты лавра
тесным кольцом окружали площадку, от которой тя-
нулись, как стрелы, две дорожки — к воротам и глав-
ному входу. Трое, по-видимому, самых настойчивых
посетителей расположились на скамейках в некото-
ром отдалении друг от друга. Паулуччи тоже присел
в сторонке и с обычным любопытством праздного со-
зерцателя исподтишка разглядывал ожидающих.
Пожилой мужчина в адвокатской мантии, с желч-
ным, в резких морщинах -лицом чертил палкой на пе-
416 ске замысловатые узоры. Простоватый парень в сюр-
туке с буфами и пышном жабо, будто выскочивший
с модной картинки десятилетней давности, сидел на
краю скамьи, скованный, оцепенелый и в то же время
готовый вскочить по первому зову. Паулуччи решил
про себя, что это какой-нибудь провинциальный под-
рядчик, вырядившийся по случаю торжественной
аудиенции. Тощий священник в залоснившейся су-
тане, с застывшей улыбкой на сомкнутых губах, сло-
женных наподобие римской цифры пять, всем своим
видом демонстрировал неиссякаемое терпение. Пол-
ная противоположность адвокату. Тот, почертив на
песке минуты три, отбросил палку и начал расхажи-
вать взад и вперед по дорожке.
— При князе делла Маргерите здесь все выгля-
дело иначе,— сказал он, ни к кому не обращаясь.
— Князь отличался благочестием,— отозвался
священник.
— И тупоумием,— живо подхватил адвокат.— Его
обскурантизм рождал легенды.
Разговор никто не поддержал, и, наскучив ходить
по площадке, адвокат уселся рядом с подрядчиком,
вынул из кармана журнал и стал перелистывать его,
не затрудняясь чтением. Его сосед взглянул на кар-
тинку через плечо и ужаснулся.
На рисунке был изображен министерский каби-
нет — стол, заваленный портфелями, и граф Камил-
ло Бензо Кавур, который, взгромоздив ноги на стол,
писал руками и ногами. Исписанные листы фонтаном
разлетались во все стороны, а на полу под его стулом
и столом спали остальные члены министерского каби-
нета. Лаконичная подпись поясняла: «Я делаю все,
прочие — остальное».
— Спрячьте, спрячьте поскорее,— зашептал под-
рядчик.— Вдруг пройдет секретарь? Если он скажет
графу... 417
27 Н. Атаров, М. Дальцева
— То он останется очень доволен,— спокойно до-
кончил адвокат.— Неужели вы думаете, что «Сви-
сток» осмелился бы поместить карикатуру, неугод-
ную графу? Я не уверен, что он сам не подсказал ре-
дактору эту тему. Он гордится тем, что все делает
сам, а другие ему в подметки не годятся. Во всяком
случае, считает это очень удобным.
Священник еще круче подтянул кверху углы губ,
изобразив на лице крайнюю степень благожелатель-
ности, и, вздохнув, закивал головой, как бы призна-
вая прискорбную справедливость этого утверждения.
— Вы хотите сказать, что он гордится тем, что
окружил себя бездельниками? — наивно вопрошал
подрядчик.
Адвокат поднял брови и с интересом поглядел на
него.
— А вы бывали когда-нибудь в палате? — спро-
сил он, помолчав.
— По совести говоря, не решался. Я ведь приез-
жий. Из Асти.
— Напрасно не посетили. На хоры ходят все,
даже дамы. Если выпадет случай, понаблюдайте за
графом. Вы убедитесь, что я не преувеличиваю. Не
каждый держится в своем доме с такой непринуж-
денностью, я бы сказал — с таким неглижированием
окружающих, с каким граф ведет себя в палате. Оп-
позиции для него не существует. Когда на трибуне
начинают критиковать наши порядки, граф заводит
разговор со своими друзьями, хохочет во все горло,
покидает зал с видом человека, обремененного дела-
ми, которому недосуг прислушиваться к болтовне.
Он пренебрегает всеми поправками. Он знает все
лучше всех.
— А между тем его нравственные убеждения
418 оставляют желать лучшего,— сказал попик.— Помни-
те, еще в пятьдесят втором году, когда этот безбож-
ник д’Адзелио выдвинул проект о гражданском
браке...
— О гражданском браке? — с ужасом переспро-
сил подрядчик.
— Ну да, чтобы по желанию брачующихся муни-
ципалитет мог заменить святую церковь. Чтобы об-
легчить иноверцам вползание в благочестивую като-
лическую семью. Чтобы устои религии подрывались
не только на страницах богопротивных газет, но и
внутри семьи — этой благословенной самим богом
первоосновы государства.
Паулуччи с интересом наблюдал, как рот падре
менял треугольную форму и в конце концов превра-
тился в совершенно прямую линию, а затем и просто
в довольно свирепый оскал. Он был очень доволен,
что граф не торопится возвращаться. Пассивный со-
зерцатель, как он сам себя называл, он во всякой жи-
тейской ситуации чувствовал себя, как в ложе театра.
Его прочно отделяла от происходящего скептическая
уверенность в бесплодности любых усилий. Сейчас
он мысленно сравнивал темперамент этих случайных
собеседников с тем полным равнодушием к политике,
какое воцарилось в Риме после возвращения папы.
Он знал давнюю мечту Кавура — создать Северо-
итальянское королевство под эгидой Савойского до-
ма — и думал сейчас о том, что, пожалуй, в этом слу-
чае римляне через месяц возненавидят пьемонтцев с
их неудержимой политической активностью. Римляне
слишком привыкли к распущенности, безнаказанно-
сти, лености, режиму фаворитизма, чтобы пуститься
вскачь догонять передовые страны Европы. К чему?
Если есть на руках исповедальное свидетельство,
если вы чураетесь либералов и своим бездействием
ежедневно доказываете свое послушание и беспеч- 4А9
ность, папское правительство будет к вам отеческй
снисходительно. А политика — суета сует и всяческая
суета. Увлекшись своими мыслями, он прослушал
продолжение разговора, между тем спор разгорался,
и адвокат уже неистовствовал, охваченный граждан-
ственным негодованием.
— ...вот вам и вся польза от участия Пьемонта в
Крымской войне!—почти кричал он.— Кавур сооб-
щил на мирном конгрессе в Париже о бедственном
положении Италии под австрийским гнетом. Великие
державы приняли сообщение к сведению. Это платони-
ческое сочувствие, разумеется, не сбалансировало
займа в пятьдесят миллионов для ведения войны и
тысяч погибших на поле боя.
А поп гнул свое:
— Его вечная борьба с католической церковью
может обойтись еще дороже. Если...
— Какая там борьба! — перебил адвокат.— Все
это только заигрывание с левой в палате.
— Но мне думалось, что граф держится партии
умеренных,— осторожно заметил подрядчик.
— Может, это она держится за него? Как вы ду-
маете? — вдруг обратился адвокат к Паулуччи.
Паулуччи почувствовал некоторую подозритель-
ность в этом вопросе и, не желая, чтобы его приняли
за соглядатая, ответил дипломатично:
— За метаморфозами графа трудно уследить.
Ими можно только восхищаться.
Ирония не ускользнула от адвоката, и он с готов-
ностью подхватил:
— Вернее — точностью, с какой он определяет,
когда следует менять свои взгляды. Судите сами.
В сорок девятом он бил себя в грудь и грозился запи-
саться в волонтеры, но боевой пыл не помешал ему
420 держаться крайней правой и настаивать на прекра-
щении войны при посредничестве Англии. Его вы-
ступления шли под свистки. Но что для него популяр-
ность! Дешевая побрякушка. Он отделывался дежур-
ной фразой: «Эти свистки оскорбляют не меня, а до-
стоинство палаты. Я их принимаю вместе со всеми
моими товарищами». Однако, когда его забаллотиро-
вали, он научился заискивать у общественного мне-
ния, стал либералом и...
— Он поддерживал закон Сиккарди об отмене
церковного суда,— перебил священник.— От него от-
шатнулись тогда не только слуги церкви, но и такие
достойные светские деятели, как граф Бальбо...
— А зачем ему Бальбо, когда этот, как вы гово-
рите, безбожник д’Адзелио предложил ему два мини-
стерских портфеля — земледелия и финансов. А за-
тем в рекордный срок — в два года — он сделался
первым министром. С резвостью фаворита на скако-
вом дерби. Недаром же его зовут — лорд Кавур.
— Послушать вас,— сказал подрядчик,— так
граф только и заботится что о своей карьере. А ведь
за время его правления в Пьемонте построены фабри-
ки, удвоилось производство шелков. Даже таможен-
ные доходы дали в прошлом году огромные прибыли.
А железные дороги? Проложено восемьсот километ-
ров. Королевство уже теперь получает от них шесть
миллионов!
И он победоносно оглядел всех. Как всякий
итальянец, он упивался разговором о политике и
был немало польщен тем, что способен поддержать
разговор с такими осведомленными собеседниками.
— Вы говорите — шесть миллионов? Да хоть бы
миллиардов! — возразил адвокат.-— Народу-то не
легче. Работники бегут с ткацких фабрик, со строи-
тельства дорог. Заработки те же, а дороговизна рас-
тет. Бегут куда глаза глядят! Хоть на другой конти- 421
нент. GKopo Южная Америка превратится в итальян-
скую провинцию.
— Народ, народ... Народ всегда недоволен,— ска-
зал подрядчик.— Спросите этот народ, чего он хочет,
он ответит — еще одну революцию.
— Все эти восстания, бунты, революций разру-
шают веру,— поддержал его попик.— А кто поймет
без веры, что каждый должен трудиться в поте лица
своего? Давно ли по Италии бродила безбожная орда
гарибальдийцев? Думаете, их речи не заронили дур-
ные зерна в души неразумных?
— Гарибальдийцы? Вы вовремя о них вспомни-
ли! — Адвокат вскочил с места и встал перед священ-
ником, как будто хотел загородить ему дорогу.—- Эти
босые голодные люди дрались как львы на дорогах
Ломбардии, на окраинах Рима. Гарибальди выгнал
бы австрийцев из Италии, если бы ему развязали
руки. Если бы все эти Карлы Альберты, Кавуры...
— Когда разбойникам, подобным Гарибальди,
развязывают руки,— прошипел священник,— дело
кончается бомбой Орсини.
Никто и не заметил, как на дорожке появился Ка-
вур в парадном мундире с лентой через плечо в со-
провождении секретаря.
— Как вам уже сказали, приема не будет,— отры-
висто буркнул секретарь и, обратившись к Паулуччи,
добавил: — Маркиз, прошу в кабинет.
Когда дверь кабинета захлопнулась, Кавур обнял
маркиза.
— Прости, что тебе пришлось дожидаться. Я ведь
не знал...
— О, я ничуть не соскучился. Такой спектакль!
Я столько узнал о тебе от твоих просителей. Да и 119
только о тебе. Каждый так отчетливо выявил свой
422 характер. Мне жаль, что ты не видел их лиц.
— Не видел лиц! — фыркнул Кавур.—- Никогда
не перестану удивляться, как умный, острый человек
может интересоваться всякой чушью. Не видел лиц!
Ворча, он быстро перекладывал панки на столе,
отыскивал что-то в ящиках, протирая стеклышки оч-
ков на шнурке, сморкался. Все это с самым озабочен-
ным видом, не глядя на гостя. И, только отыскав
нужные бумаги, спокойно уселся и спросил:
— Так что ты там услышал обо мне нового?
— Что ты все знаешь лучше всех. С этим я еще,
пожалуй, могу согласиться. Но неужели тебе неин-
тересно знать, что о тебе думают, чего ожидают?
— Знать, чего ожидают? Разве только, чтобы об-
мануть эти ожидания.
Он метнул быстрый взгляд на Паулуччи. Даже пе-
ред самыми близкими не следовало бы до конца рас-
крываться.
— И еще мне жалко, — сказал Паулуччи, — что ты
прервал эту сцену, когда заговорили об Орсини. Инте-
ресно, что о нем говорят в Турине?
Кавур ответил не сразу. Он вышел из-за стола,
походил по комнате, уселся в кресло против Паулуч-
чи и заговорил почти шепотом:
— Если хочешь знать, этот цареубийца — мое
больное место. Я в тупике. Что о нем говорят в Тури-
не? Да то же, что и везде. Вся Италия охвачена ор-
сипоманией. Студенты в Падуе устраивают нелегаль-
ные панихиды. Его портреты продают из-под полы.
Обрывок парижской «Monde» с его дагерротипом сто-
ит полсотни лир. От Турина до Палермо о нем говорят
как о новом Вильгельме Телле. И знаешь, кто вспом-
нил это имя? Жена Массимо д’Адзелио. Все лезет в
политику. Никак не может, забыть, что она дочка
Мандзони, хотя давно уже никакая не дочка, а ба-
бушка шестилетнего внука. Но дело не в этом...
423
Он остановился и испытующе посмотрел на Пау-
луччи.
Тот улыбался. Он прекрасно понимал, что осто-
рожный Кавур колеблется, не решаясь доверить ему
какую-то государственную тайну, и знал, что все-таки
расскажет, потому что на всем белом свете довериться
ему больше некому.
— Начинай, начинай, не робей, ты меня заинтри-
говал.
Кавуру показалось, что фамильярность маркиза
зашла слишком далеко. Надо установить дистанцию,
поразить его своим величием.
— Ты знаешь о моих отношениях с Луи Напо-
леоном. Мы не часто видимся, но каждая встреча —
это какой-то апофеоз взаимопонимания. Без лишних
слов, без дипломатических уловок. И конечно, бомба
этого бандита Орсини — нож в спину Пьемонта. Меж-
ду нами и Францией начались серьезные трения, соз-
далась обидная напряженность, тормозящая наш
союз. Кровь лилась не только в Париже. Это покуше-
ние и мне стоило крови. Император потребовал от
нас высылки террористов, покушавшихся на прави-
тельства иностранных держав. Чего мне стоило про-
вести этот декрет в палате! Иногда я сам себе кажусь
канатоходцем. Балансируешь на веревке под куполом
цирка. Голова кружится.
Паулуччи присвистнул и сочувственно посмотрел
на графа.
— Так этот декрет — распоряжение Луи Бонапар-
та? Ну и наглость! А я-то думал, что в Турине сами
перетрусили. У себя в Париже твой друг побаивается
затыкать глотки. Ты помнишь, что сказал этот адво-
катишка Жюль Фавр, защищавший Орсини? Что в
тридцать первом году отец Феличе Орсини выступал
424 против папской власти в окружении знаменитых со-
общников. В зале суда не было ни одного человека,
который не понял бы, что речь идет о карбонарском
прошлом самого Луи Наполеона и его покойного
брата.
— Ах, да не в этом дело и даже не в декрете,—
отмахнулся Кавур.— Я не стал бы рыдать на твоей
груди, предаваясь воспоминаниям. Беда в том, что я
в тупике. Каково мне было услышать, что император
сам сказал моему неофициальному представителю,
что его армия готова обрушиться на Пьемонт, как на
гнездо убийц. Так вот, после подобных оскорблений
я получаю из Парижа письмо, в котором мне предла-
гается напечатать в нашей «Официальной газете» это
вот сочинение.
Он повернулся к секретеру и вынул из потайного
ящика толстый конверт.
Это было письмо Феличе Орсини, написанное им
в тюрьме и адресованное императору Наполеону III.
«Показание, мною сделанное против меня самого
в том политическом процессе, который вызван был
покушением четырнадцатого января, достаточно для
того, чтобы послать меня на эшафот. Я приму смерть,
не прося о помиловании, потому что, с одной сторо-
ны, я никогда не унижусь перед тем, кто убил нарож-
дающуюся свободу моей несчастной родины, а с дру-
гой — потому что в том положении, в каком я нахо-
жусь, смерть будет для меня благодеянием.
Перед закатом моей судьбы я хочу еще раз попы-
таться прийти на помощь Италии...
Италия требует, чтобы Франция не выступала
против нее, не поддерживала Австрию в борьбе, ко-
торая скоро, может быть, завяжется. Вот это и могли
бы сделать Вы, Ваше величество, если бы этого захо- 425
тели. Таким образом, от Вашей воли зависит благо-
получие или несчастье моего отечества, жизнь или
смерть нации, которой Европа в большой мере обя-
зана своей цивилизацией.
Такова просьба, которую из моей темницы осме-
ливаюсь адресовать Вашему величеству, все же питая
надежду, что мой слабый голос будет услышан. Я за-
клинаю Ваше величество вернуть Италии независи-
мость, которую ее сыны утратили в 1849 году по вине
французов.
Пусть припомнит Ваше величество, что итальян-
цы, в числе которых был и мой отец, с радостью про-
лили свою кровь за Наполеона Великого, они делали
это всюду, куда бы он их ни повел. Пусть Ваше вели-
чество вспомнит, что они были верны ему вплоть до
самого его падения. Пусть Ваше величество подумает
о том, что до тех пор, пока Италия не будет свобод-
ной, спокойствие Европы и Вашего величества будет
весьма призрачным. Пусть Ваше величество не отвер-
гает последней воли патриота, уже стоящего на сту-
пеньках эшафота, пусть освободит мою родину, и
благословение двадцати пяти миллионов граждан бу-
дет следовать за ним и за его потомством.
Феличе Орсини».
Паулуччи бережно сложил листки и втиснул их в
конверт.
— Какая одержимость! — сказал он.— Благород-
ная одержимость! К этому нельзя остаться равнодуш-
ным. Говорят, что бывает эпидемия самоубийств. Но
ведь такое послание должно заражать больше, чем
пример человека, наложившего на себя руки. Мне
кажется, что, если вы напечатаете его, бомбы посып-
ав лютея на Луи Бонапарта как конфетти на карнавале.
Зачем он требует опубликовать подобное завещание
в Турине? Зачем?
Слушая его, Кавур просматривал и подписывал
бумаги. По привычке ему было жалко бесплодно ухо-
дящего времени. Дружеский визит грозил затянуть-
ся, но и расставаться с Эммануеле не хотелось. Когда
еще выпадет случай выговориться перед человеком,
который не употребит во зло твою откровенность?
И он продолжил разговор:
— Ты спрашиваешь — зачем? Это вопрос из сфе-
ры психологии. Психология меня не интересует. Но,
снисходя к твоему пристрастию к праздным размыш-
лениям, попытаюсь ответить. Может быть, Луи Бона-
парту хочется показаться перед итальянцами велико-
душным монархом, который не боится обнародовать
волю убийцы, покушавшегося на его жизнь. Может,
просто недомыслие — ему кажется, что враг склонил
перед ним выю. А может быть, уловка — ведь письмо
прямо направлено против Австрии. И тогда это поли-
тика! Политика — единственное, что меня интересу-
ет. Но тут я начинаю терзаться сомнениями. Он драз-
нит Австрию, как тореадор на корриде. А какая у ме-
ня гарантия, что, когда бык разъярится, тореадор не
сбежит с арены? И рога вонзятся в Турин. Может так
быть? Вполне допустимо. Зачем ему это нужно? Зон-
даж! Посмотреть на реакцию Франца Иосифа. Прове-
рить, что скажут в Пруссии. Но я-то не имею права
рисковать. Я медлю. Трусливо медлю. Он настаивает.
Из Тюильри присылают второе письмо Орсини, напи-
санное после приговора. Я не буду тебе его показы-
вать. Говорят, что это фальшивка. Его написал не то
Жюль Фавр, не то начальник парижской полиции.
Сплошное славословие, низкопоклонство. Но поду-
май — какая настойчивость! Император требует пуб-
ликации обоих писем. Не в какой-нибудь оппозицион- 427
ной газетенке, а в правительственной «Официальной
газете»! Заставляет бросить перчатку в лицо Францу
Иосифу. И никаких подтверждений, что сам вступит
в бой.
С лица Паулуччи не сходила туманная, мечтатель-
ная, почти неприличная улыбка. Казалось, он любо-
вался судорожным беспокойством своего обычно са-
модовольного и скрытного друга, но в то же время
испытывал и фарисейское удовольствие оттого, что
сам был лишен поводов для подобных терзаний.
— А тебе никогда не приходило в голову послать
к черту всю эту политику? — сказал Паулуччи.— Ос-
тынуть от этого бюрократического, что ли, пыла? По-
смотреть со стороны на всю эту комедию? Спокойно,
как в театре. Ты никогда не думал о...
— Я думаю о войне с Австрией,— резко перебил
его Кавур.— Если хочешь знать, я даже мечтаю о ней.
Но я не могу допустить вторую Новару. Мы не долж-
ны воевать одни. А этот мой лучший друг, этот
скользкий авантюрист на троне, играет в закрытую.
Ни одного слова напрямую, ни одной гарантии!
Вдруг Паулуччи рассмеялся:
— Мне пришла в голову забавная мысль. Пожа-
луй, ты был бы доволен, если бы предприятие Орсини
удалось?
Кавур безнадежно махнул рукой:
— Всем известно, что каждый последующий хуже
предыдущего. Сейчас хоть какая-то слабая надежда.
В кабинет заглянул секретарь:
— Синьор Нигру с донесением из Парижа.
Молодой человек с мелким миловидным личиком,
с круто завитыми смоляными кудрями вошел в каби-
нет, держа в руках цилиндр. Весь вид его выражал
странную смесь обдуманной щеголеватости и край-
425 него утомления. Кажется, он был разочарован, уви-
дев в кабинете незнакомого человека. Остановился у
дверей, вопросительно посмотрел на Кавура.
Тот понял его без слов.
— Кавалер Нигру — атташе нашего посольства в
Париже,— представил он его Паулуччи и, обратив-
шись к молодому человеку, добавил: — Вы можете
свободно говорить о делах при маркизе Паулуччи.
Есть новости?
— И очень знаменательные,— сказал Нигру.
— Я готов вас слушать.
Молодой человек еще раз покосился на Паулуччи,
но замешательство длилось секунду, и он быстро от-
рапортовал:
— Когда посол доложил императору о декрете по
поводу высылки террористов, тот принял это изве-
стие благосклонно и тут же спросил, как подвигаются
работы по укреплению Казале и Алессандрии.
— Это все? — спросил Кавур.
— Больше он к этому не возвращался. Свидание
было коротким.
— Я вижу, вы прямо с дороги,— сказал Кавур,
показывая на запыленный плащ, переброшенный че-
рез локоть Нигру,— отправляйтесь отдыхать, а вече-
ром приходите ко мне. Не раньше десяти.
Когда молодой человек вышел, Паулуччи спросил:
— Чтобы сказать тебе три слова, этот юноша
сломя голову мчался из Парижа в Турин? Разве нель-
зя было доверить эту новость фельдъегерской почте?
Кавур посмотрел на него поверх очков и глубоко
вздохнул:
— О, простая душа! О, темный ты человек! Когда
ты пишешь мне письма из Рима, я жалею, что тебя
нельзя назначить нашим послом. Но когда ты стал-
киваешься с простым дипломатическим казусом, я
вижу, что имею дело с младенцем. С новорожденным. 429
— Не понял.
— Ну что тут не понимать? Казале и Алессан-
дрия — наши главные аванпосты на пути возможного
вторжения австрийской армии. Если Луи Наполеон
заинтересовался, как идут работы по их укрепле-
нию,— это значит, что он примет участие в войне с
Австрией. Остается только ее начать. Это еще не га-
рантия помощи. Но весьма толстый намек на такую
возможность.
— И когда ты собираешься начать войну?
— А я и не собираюсь. Пусть начинают они. Надо
только расшатывать. Превращать худой мир в добрую
ссору. Вот так.— И он позвонил в бронзовый коло-
кольчик.
— Пошлите редактору «Официальной газеты»,—
сказал он появившемуся секретарю, протягивая пись-
мо Орсини,— и сообщите, что это должно стоять в за-
втрашнем номере. Да не забудьте снять копию.
4. На блесну
Император возбуждал любопытство. Это даже ме-
шало. Не для того же граф Кавур по его приглаше-
нию примчался в Пломбьер, чтобы поддаваться впе-
чатлениям, к делу не идущим. Тайная встреча в ку-
рортном городишке в Вогезах должна была иметь
важные последствия.
Вопреки своей привычке ронять уклончивые фра-
зы, император с первых же минут подтвердил, что
будет сражаться на стороне Пьемонта в предстоящей
войне с Австрией. Разумеется, если таковая не пове-
дет к сокрушению монархических основ Пьемонтско-
го королевства. Излишняя оговорка эта только под-
тверждала серьезность его намерений. Император
430 говорил, глядя в окно, повернувшись спиной к графу.
По-видимому, с трудом превозмогал привычку вы-
ражаться туманно, а может быть, подсознательно на-
деясь, что такая форма беседы поможет в случае нуж-
ды отказаться от своего обещания.
За окном еще цвели каштаны, облетали их белые
свечи — бушевала на ветру малахитовая зелень двор-
цового парка. Согбенный силуэт всесильного монарха
в обвисшем сером сюртуке вдруг напомнил Кавуру
старика Петруччо, приживальщика в поместье отца.
Мгновенное впечатление невольно вернуло ему ощу-
щение свободы. Он почувствовал себя не просителем,
а «одной из высоких договаривающихся сторон».
Вернувшись к овальному столу, на котором была
разложена карта полуострова, Луи Наполеон принял-
ся чертить на ней с помощью костяного ножа новые
политические контуры Италии. За небрежными дви-
жениями Кавур угадывал обдуманную программу.
Пьемонту предлагалась вся долина реки По — Лом-
бардия и изрядный кусок Папского государства. Это
составит королевство Верхней Италии. Остальная
часть Папской области и Тоскана — Среднюю Ита-
лию. Неаполитанское королевство перейдет к динас-
тии Мюратов. Первосвященнику останется только
Рим с окрестностями, зато он будет назван главой
Федерации четырех государств, хотя, конечно, на
деле главенствовать будет Верхняя Италия, самое
развитое королевство на всем полуострове.
Здесь император перешел на игривый тон:
— С чем же я вернусь в Париж после пломбьер-
ского курса лечения? Как, по-вашему? — И, не дожи-
даясь ответа, с расслабленной улыбкой договорил: —
Если мы не будем спорить с давней претензией Фран-
ции на сопредельные территории... Вы догадываетесь,
что речь идет о Ницце и Савойе.
— Ваше величество... такая сделка...
Комиссионные ошеломили Кавура. Правда, Савой-
ский дом при этом оказывался не в убытке: теряя, он
приобретал. Но не в традициях Пьемонта отторгать
хоть одну квадратную милю от своих владений.
Изложив свой план, император отбросил разре-
зальный нож и стал шаркающей походкой ходить по
кабинету. Кавур удрученно безмолвствовал. Луи На-
полеон остановился перед ним и спросил:
— Неплохой подарок? Как вы находите?
Со всей искренностью, на какую был способен,
Кавур ответил:
— Ваше величество, я привык думать, что дарят,
повинуясь движению души, не требуя ничего взамен.
Император поднял тяжелые веки, равнодушно
скользнул глазами по очкам Кавура и, снова глядя
в окно, ответил:
— Называйте это обменом, если угодно.
— На что же Пьемонт меняет Ниццу и Савойю?
— На вооруженную поддержку Франции. На ар-
мию в двести тысяч штыков. На освобождение от Ав-
стрии. Независимость не покупают на распродажах.
— Воля ваша, но этот вопрос я не могу решить,
не зная мнения его величества короля Виктора Эм-
мануила,— желая выиграть время, сказал Кавур.
В кабинет беззвучно вошел престарелый хилый
камергер в коротких штанах и шитом золотом мун-
дире. Белые шелковые чулки на его покривившихся
ногах излучали сияние.
— Ваше величество, императрица хотела бы
знать, сможет ли она увидеться с вами до обеда?
Со странной поспешностью император ответил:
— Сейчас иду! — И, обернувшись к Кавуру, доба-
вил: — Подумайте. У вас будет время. Нет смысла за-
тягивать решение. Все знают, что именно в серьезных
^32 вопросах король всегда единодушен с вами.
Оставшись один, Кавур почувствовал легкое голо-
вокружение и опустился в кресло. Золотистые пчелы,
вытканные на вишневом штофе, обивавшем стены, на
секунду запрыгали в глазах. Отдать Савойю и Ниццу!
И это предлагает человек, который всегда повторял,
что любит Италию, как вторую родину.
— Бадеигэ! — сказал он вслух.
Баденгэ был торговец шелком, под его именем Луи
Бонапарт жил в Италии в годы своих карбонарских
увлечений. Сейчас император торговался, как куп-
чишка. Базарная сделка! Да можно ли ему верить?!
«Император-авантюрист», «демагог на троне», «кар-
манный Наполеон» — других прозвищ он не заслу-
жил даже у себя па родине. Чтобы воскресить истлев-
шую популярность, он хочет одним выстрелом под-
стрелить двух зайцев. Пощекотать тщеславие фран-
цузов, выступив в защиту угнетенной страны, и поль-
стить национальному чувству, отхватив по дешевке,
как на распродаже, Ниццу и Савойю.
От этого потока негодования, расчетов, догадок
у него перехватило дыхание. Он глубоко вздохнул.
Вытер платком вспотевший лоб, выпил воды из тол-
стого хрустального стакана. Подошел к каминному
зеркалу, расчесал узенькие бакенбарды и остался до-
волен собой. Это случалось нечасто, хотя в минуты
душевных волнений он любил оглядывать себя. Не
ради самодовольства — для этого он был слишком
трезв. И не самоуничижения ради — инстинкт само-
сохранения не позволял поддаваться такому чувству.
Нет, он любил глядеть на свое отражение, как бы
внушая себе, что, вопреки своим недостаткам или
благодаря своим достоинствам, во что бы то ни стало
он должен поставить на своем. Сейчас по сравнению
с императором он выглядел даже молодцевато, бодро,
как новенький, блестящий, готовый подпрыгнуть мяч.
28 Н. Атаров, М. Дальцева
433
Что-то было в фигуре Луи Наполеона, во всей внеш-
ности этого еще совсем не старого парвеню на троне,
затертое, заношенное... Есть какое-то общепринятое
слово. Ах, да, истрепанный. Истрепанный монарх! Не-
дурно. Он истрепался, еще не доползя до трона, и до
сих пор не может прийти в себя. И все-таки... И все-
таки, какой бы он ни был, сейчас он партнер. Един-
ственный партнер. И пока надо подчиниться. Что бу-
дет дальше, покажет время. Покажет и подскажет.
Император вернулся заметно оживленный. С гу-
сарской лихостью подкрутил длинный ус, сказал, ука-
зывая па карту:
— За мной, в атаку! Evivva Italia! — И подсел к
Кавуру.
Остаток дня они провели в сердечном согласии,
обдумывая совместную тактику: с чего начать. Глав-
ное затруднение состояло в том, что вмешательство
Франции было возможно лишь в случае, если Италия
первая подвергнется нападению. Проявляя основа-
тельную осведомленность, бывший карбонарий упо-
вал на вечное недовольство и брожение в таких мес-
тах, как Карарра. Повстанцы захотят присоединиться
к Пьемонту, герцог Моденский попросит помощи у
Австрии, а там...
Полный больших надежд и счастливого ожидания,
Кавур вернулся в Турин. Но шли месяцы, желанная
развязка не приближалась. Скорее, отдалялась. Каза-
лось, вся Европа вооружилась против планов, тайно
составленных в Пломбьере.
Англия пе заинтересована в беспорядках на кон-
тиненте, справедливо считая, что войны беременны
революциями. В Германии, боясь усиления Пруссии в
434 случае разгрома австрийцев, полагают, что защиту
берегов Рейна следует вести на берегах По. В самой
Франции партия клерикалов и финансовые круги
тоже не стремятся воевать. Решительность не в числе
добродетелей Луи Бонапарта. Кавур вспоминал ост-
роту одного немецкого публициста, который писал,
что император постоянно доползает до Рубикона и ос-
танавливается. Нужно, чтобы его подтолкнул стоя-
щий за спиной. Кто же в Париже способен на такой
пинок?
В самом Пьемонте левая пресса настойчиво пред-
остерегает от военного союза с Францией. Несмотря
на то что условия Пломбьерского соглашения храни-
лись в глубокой тайне, о них стало известно, и «Italia
del popolo» с удивительной проницательностью разъ-
ясняла, что будущая война должна одновременно
обессилить и Австрию и революцию, что за Ломбар-
дию расплатятся Ниццей и Савойей и что если благо-
даря уступчивости Парижа война не затянется,
Франц Иосиф получит Венецию. Другие газеты не
уставали цитировать змеииомудрого Макиавелли, по-
вторяя, что союзы маленьких государств с большими
неизменно приводят к уступкам с одпой стороны и
диктату с другой.
Хор враждебных голосов, иногда предостерегаю-
щий и всегда укоряющий, возбуждал энергию, упря-
мую уверенность в своей правоте, а надо было бездей-
ствовать и ждать. Невыносимая пытка! И, задыхаясь,
как рыба на песке, лишенный возможности мутить
воду дипломатическими сделками и политическим
барышничеством, Кавур бросался в тайную игру на
бирже, в секретные спекуляции, в показные сельско-
хозяйственные эксперименты. Он уже давно стал од-
ним из крупных импортеров-оптовиков гуано в Евро-
пе. Он нервозно и угрюмо готовил в эти месяцы соб-
ственные тылы. Если уплывет власть всесильного по- 435
литика в своем маленьком отечестве, пусть останется
хотя бы власть денег.
Иногда он сам ловил себя на том, что мог говорить
только о политике, думать только о пей. В этом было
что-то болезненное. Душевная слабость? Пытался пе-
реломить себя, утопить нетерпение в разгуле. Но ни
попойки, пи случайные связи ничего не меняли. Ста-
новилось только скучнее.
Его деятельной, целенаправленной натуре ожида-
ние всегда было мучительно. А теперь, когда па пути
задуманного возникали препятствия, когда враги и
недоброжелатели пророчили ему крах, существование
становилось непереносимым.
К концу 1858 года Кавур почувствовал, что ду-
шевные силы его истощаются. Впрочем, он ничем не
выдавал себя. Окружающие не замечали глубокой де-
прессии.
Счастливая перемена произошла в начале января
1859 года. Кавур уже собирался покинуть свой каби-
нет, переместиться в загородную виллу и собрать на
дружескую пирушку нескольких биржевиков и про-
винциальных помещиков — публику, которую не сле-
дует приглашать в чопорный столичный дом. Он не
торопился. Предстоящая встреча не обещала веселья
или хотя бы рассеяния. И вдруг, будто в награду за
эту задержку, секретарь принес донесение из Пари-
жа: «На новогоднем приеме в Тюильри император
сказал австрийскому послу: «Как жаль, что отноше-
ния между нашими странами не так хороши, как
прежде». Весь дипломатический корпус называет эту
фразу исторической и воспринимает как недвусмыс-
ленную угрозу войны».
Накоиец-то! Кавур ни минуты пе обольщался на-
счет объявления войны! Кто-кто, а он-то хорошо пом-
436 нил условие: «Если па Пьемонт нападет первой какая-
либо иностранная держава...» «Историческая фраза»
Луи Бонапарта только указующий перст Цезаря:
«Добей его!» — найди повод заставить Австрию на-
чать. Ищи!
Мысль работала лихорадочно. Объявить всеобщую
мобилизацию? Но как отчитаться в этом перед парла-
ментом? Можно только договориться с военным ми-
нистром о тайпом приведении войск в состояние бое-
вой готовности. А что это даст? Тайны иногда оста-
ются тайнами даже в Пьемонте. Подготовить бупт
где-нибудь па границе с Австрией? Палка о двух
концах. Что скажут в Европе, если Пьемонт всту-
пится за бунтовщиков?
Давно уже кончилось рабочее время. Министер-
ство опустело. Вошел служитель и зажег на столе
карсельскую масляную лампу. Секретарь, пе смев-
ший удалиться, пока граф не покинет кабинет, загля-
нул в дверь и отпрянул. Граф ходил по комнате зало-
жив руки за спипу — верпый признак, что он недо-
волен.
На этот раз секретарь ошибся. Граф не только не
был недоволен — он ликовал. Нетерпение гоняло его
из угла в угол по просторному кабинету.
Душно стало. Воротник теснил. Он распахнул
окно. На улице дождь. Газовый фонарь освещает мут-
ным светом пятнистый ствол платана и плавает зо-
лотым кружочком в луже на плитах тротуара. Про-
шла женщина, держа на руках окутанного полой пла-
ща ребенка. Блестя мокрым черным лаком, проехала
щегольская карета, запряженная парой серых, в яб-
локах, лошадей. Это карета Джузеппе Ла Фарины. Во
всем Турине только у него такие пестрые лошади рус-
ской породы. Ла Фарина. Ла Фарина! А что, если по-
пробовать? Ла Фарина — Манин — Гарибальди...
Он позвонил в колокольчик. 437
— Садитесь в мою карету,— сказал он, появивше-
муся в дверях секретарю,— и немедленно привезите
ко мне Ла Фарину, где бы он ни был.
Спустя час Ла Фарина сидел перед Кавуром, по-
глаживая растрепавшуюся в спешке курчавую шеве-
люру, следя преданным взглядом влажных коровьих
глаз за каждым движением графа.
Ла Фарина не возбуждал любопытства. Хотя он
был не слишком молод, но принадлежал к тем новым
молодым людям, которые, устав ждать перемен, за-
ранее презирая все крайние увлечения молодости,
вились мошкарой вокруг биржи, банков, акционерных
железнодорожных компаний. Они не чурались поли-
тики, стараясь попрочнее усесться даже между двух
стульев. В политике, как в картах, счастье капризно.
Ла Фарина когда-то якшался с сицилийскими радика-
лами, но после сорок девятого года заметно поправел
и всеми способами пытался пробраться к власти в
Пьемонте. Все это было до скуки понятно, и не это
вызывало осуждение Кавура. Ничтожен масштаб.
Джузеппе Ла Фарина был мелок.
Два года назад он пришел к Кавуру с предложе-
нием создать некое общество, в котором ради объеди-
нения Италии под пьемонтской короной дружно сли-
ли бы свои усилия и умеренные и крайние радикалы.
Таких мыслей держался Манин, бывший диктатор
Венеции, эмигрировавший в Париж. Есть надежда,
что к обществу примкнет и республиканец Гари-
бальди.
Кавур тогда одобрил его идею. Чем больше попу-
лярных политических лидеров присоединится к Са-
войскому дому, тем легче будет осуществить династи-
ческие планы, когда наступит благоприятный момент.
Однако осторожности ради он остался в стороне от
438 этой затеи, получившей название «Национального об-
щества». Он даже предупредил Ла Фарину, чтобы тот
не являлся в министерство и только в случае крайней
надобности приходил к нему домой поздним вечером.
— Если мои единомышленники в парламенте за-
интересуются вашими комбинациями, помните, что я,
как апостол Петр, трижды отрекусь, скажу: «Я ниче-
го не зпаю»,— пригрозил он тогда.
Сейчас эти предосторожности не имели значения.
Кавур был захвачен смутной, но, может быть, гени-
альной идеей. Опа была проста. Надо вызвать Гари-
бальди в Турин и предложить ему снова набирать
волонтеров. Популярность этого кондотьера так вели-
ка, что под его знамена сбежится народ со всей Ита-
лии. Правительство будет делать вид, что пребывает
в полном неведении, а для Австрии это, конечно, не
останется незамеченным. Последуют угрозы, запро-
сы, меморандумы. Вена никогда не отличалась так-
том и деликатностью. Чуть промедлить с ответом, и
австрийцы с барабанным боем переступят границу.
И тогда вся Европа будет аплодировать Луи Бонапар-
ту, выступившему на защиту независимости Пьемон-
та. Конечно, и тут есть риск. Вся эта голытьба, что со-
берется на зов Гарибальди,— пороховая бочка. Смо-
жет ли кондотьер предотвратить взрыв? Захочет ли?
Все это следует выяснить с помощью Ла Фарины,
разумеется не посвящая его в свои планы.
Откровенная искательность Ла Фарины освобож-
дала от всяких церемоний, и Кавур прямо приступил
к делу.
— Вы встречаетесь с Гарибальди? — спросил
он.— Доступен ли генерал для общения?
Ла Фарина меньше всего ожидал такого вопроса и
несколько насторожился. Он принадлежал к числу
тех людей, которые говорят не то, что думают и зна-
ют, а то, что хотят от них услышать. 439
— Встречаться с отшельником па диком, почти
необитаемом острове затруднительно,— уклончиво
ответил он,— но несколько раз за эти годы мы виде-
лись.
— За эти годы? Что же он делает годами на не-
обитаемом острове?
— Снискивает пропитание трудами рук своих.
Обрабатывает клочок земли, охотится на диких ко-
суль...
— Кумир Рима — на косуль? Годами?
Понять бы, чего он хочет! Ла Фарине почудилось
некоторое сочувствие в его интонации, и он более сме-
ло продолжил:
— По-видимому, он считает, что это лучший вы-
ход. Чего он только не перепробовал после римского
разгрома! Спасаясь от репрессий, поехал в Танжер —
не нашел себе применения. Двинулся в Северную
Америку, чтобы купить корабль и снова стать море-
ходом,— не собрал денег па покупку. Пришлось в
Нью-Йорке поступить работником на фабрику к ка-
кому-то эмигранту и заняться изготовлением сальных
свечей. Для кумира Рима занятие похуже огородни-
чества. Ужасно. Не правда ли?
Кавур улыбнулся, не разжимая губ. Он прекрасно
понимал, что Ла Фарина старается угадать его мыс-
ли, попасть в тон. Ему захотелось сбить его с толку:
— Человек, который за пятьдесят с лишним лет
не приобрел пи профессии, ни состояния, должен до-
вольствоваться тем, что подвернется. Это естественно.
— Сочиненная фигура! — с готовностью подхва-
тил Ла Фарина.— О нем ходят легенды. И ведь гип-
ноз охватил всю Европу. В Лондоне известный рус-
ский эмигрант назвал его античным героем. Это, го-
ворит, человек из Корнелия Непота. А какой банкет
440 устроили в Лондоне в его честь все эти диссиденты из
Польши, Венгрии! Правда, это было давно, еще до
того, как он поселился на Капрере. Six transit gloria
mundi \— вздохнул он, посмотрел на Кавура и, ни-
чего не прочтя на его строгом лице, добавил: — Ав
народе его пе забыли. Недавно мой кучер задел кну-
том какого-то старика крестьянина, и тот крикнул:
«Нет на вас Галубарды!»
— Все это может быть интересно,— сказал Ка-
вур,— но я хотел бы знать, каких он сейчас держится
мыслей. По-прежнему в тесной дружбе с Мадзини?
— Сомневаюсь. Разве вы не помните его открытое
письмо в газете? Ои предостерегал молодежь бояться
подстрекателей и обманщиков с их несвоевременными
попытками, губящими дело. По-моему, это стрела
прямо в Мадзини!
— Что ж, это благоразумно.— Кавур вышел из-за
стола, давая понять, что аудиенция окончена, и не-
брежно добавил: —У меня к вам просьба. Поезжайте
к Гарибальди и привезите его ко мне. Конечно, как
к частному лицу. И как можно скорее.
Ночью Кавуру не спалось. Дождь давно перестал.
В доме тихо, и на улице тишина. Только изредка на-
летает ветер и обрушивает на оконные наличники це-
лый водопад капель с кустов лавра. И снова тихо.
Тишина звенит в ушах, и голова болит. Домашний
врач говорил, что бессонница — переутомление мозга.
Запугивает какой-то мозговой лихорадкой. А как при-
кажешь голове не работать? Если бы жить, как этот
Гарибальди, швырять себя по белу свету, повинуясь
минутным импульсам.
Обычно он отметал от себя все пе касавшиеся дел
размышления. Паулуччи часто упрекал его за то, что
он плохо разбирается в людях, иногда неудачно выби-
рает помощников. Он отдавал себе отчет в справед-
1 Так проходит земная слава (лат.). 441
ливости укоров, но не соглашался. Государственный
деятель не должен вникать в мелочи. Он мыслит обоб-
щенно. Не Пьяченца и не Сан-Мартино, а всего лишь
населенные пункты. Не Рейн и не По, а всего лишь
водные артерии. Что изменится оттого, что он будет
знать, что Ла Фарина страстный любитель лошадей и
картежник? Хватит и того, что он беспрекословно
слушается. Марионетками легче управлять. Детали
только портят картину. Да и зачем она, картина? Ну-
жен чертеж.
И все-таки Гарибальди возбуждал любопытство.
Кто он? Искатель приключений? Авантюрист? Но
какой авантюрист станет по доброй воле годами про-
зябать на пустынном островке? Что составляет его
силу? Бескорыстие? Но бескорыстие — миф. Кавур не
верил в существование людей, бескорыстно предан-
ных идее, и, втайне готовя войну, не упускал из виду
возможности поставки для армии жирной говядины
из своего поместья в Лери. Все эти инсургенты — тай-
ные честолюбцы. Им не дано карабкаться наверх в
легальных условиях. Вот и мутят воду, думая в хаосе
событий всплыть на поверхность, добиться власти, а
потом оправдывать себя заботой о народном благе. Но
этот огородник с Капреры сложнее, путанее. Может
быть, потому, что простодушнее?
Серый зимний рассвет пробивался сквозь стекла.
Кавур вскочил с кровати, резким движением задернул
шторы. Спать, спать, спать...
Через несколько дней Ла Фарина доставил к Ка-
вуру Гарибальди и деликатно удалился, не заходя в
кабинет. Граф одобрительно кивнул ему. В чем, в чем,
а в гибкости шейных позвонков ему нельзя отказать.
Гарибальди возбуждал любопытство. Сейчас, спу-
стя десять лет, он казался моложе, чем на портретах
442 времен Римской республики. Манеры благородные,
сдержанные. Нетороплив. Во всем чувствуется какой-
то дикарский аристократизм. С чего бы? Научился у
индейских вождей на Ла-Плате? Но костюм! Все то
же пончо, та же красная рубаха, шапочка с пером.
Это же настоящий карнавал! На улицах за ним будут
ходить толпы, какая уж тут конспирация. Впрочем,
все, может быть, к лучшему. Но, любезно усаживая
гостя поближе к камину в своем кабинете, обставлен-
ном на английский манер кожаными стегаными крес-
лами, с окнами, завешенными шотландскими клетча-
тыми шторами, он не удержался и сказал:
— Здесь вы будете чувствовать себя совсем как в
Лондоне. Здесь и ваш костюм в духе эксцентрических
англичан.
Гарибальди не уловил намека:
— Да, действительно, очень похоже па лондон-
ские квартиры.
Кавур чуть заметно улыбнулся. Стоило быть са-
мым богатым человеком в Пьемонте, чтобы твой дво-
рец заслужил такое сравнение.
Лакей внес вино и бисквиты, поставил на низень-
кий столик перед Гарибальди, разлил по бокалам и
вышел. Кавур уселся напротив гостя и утонул в низ-
ком мягком кресле. Ему приходилось смотреть на
подтянутого Гарибальди снизу вверх. Это было не-
приятно. Он передвинулся на край, поднял бокал и
сказал:
— За новое предприятие! Мне кажется, оно оди-
наково интересно для нас обоих.
Гарибальди только пригубил вино и поставил бо-
кал на стол. Это не осталось незамеченным.
— Я уверен, что вы с открытым сердцем осушите
бокал до дна, когда узнаете суть дела. Ла Фарина
пе мог ничего рассказать вам, потому что сам не по-
священ. 443
— Государственная тайна? — спросил Гарибаль-
ди и так же вяло добавил: — Я никогда не был любо-
пытен.
Выдержка Гарибальди не казалась дипломатиче-
ским приемом и раздосадовала Кавура. Он решил раз-
жечь его любопытство и круто переменил разговор:
— Вы не скучаете на Капрере? После жизни, пол-
ной громких событий, такое уединение, вероятно,
должно казаться однообразным, тишина оглушающей.
— Нисколько. Я люблю копаться в земле. С остро-
ва Маддалена раз в неделю приходит пакетбот, приво-
зит письма и газеты. Да и живу я не один. Вместе со
мной дочь, друзья.
Сочувственно кивая головой, Кавур заметил:
— Счастливый удел — иметь возможность прина-
длежать своим мыслям. Можно только позавидовать.
Вы не собираетесь писать мемуары?
— Пока еще рано,— улыбнулся Гарибальди.—
Даже Наполеон начал их писать только на острове
Святой Елены, когда уже не оставалось надежды ни
на что другое.
Кажется, клюнуло! Оп яспо дает понять, что не
думает устраняться от дел.
— Я рад слышать, что вы считаете Капреру не
последним своим пристанищем,— сказал Кавур.—
Суть моего предложения именно в том и заключается,
чтобы вы дали свое имя, а в дальнейшем и свою шпа-
гу для предстоящей войны с Австрией.
— Я всегда готов бороться с исконным врагом
Италии. Правда, я не очень доверяю вашему версаль-
скому союзнику.
Кавур рассмеялся:
— Луи Бонапарту? Ну, тут вы не слишком ори-
гинальны. На этот счет многие разделяют ваше мне-
ние. Да и как иначе может относиться к Луи Бопа-
парту легендарный защитник Рима? Но могу вас за-
верить: инициатива исходит от императора. Это кое-
чего стоит. И свидетель этому весь дипломатический
корпус Парижа. Обратного хода быть не может.
— Тем лучше.
Кавур вышел из-за стола и начал шагать по ком-
нате. Не зная, как подойти к самому щекотливому
вопросу — о республиканских убеждениях Гарибаль-
ди, он начал очень издалека и спросил совсем не о
том, что его интересовало.
— Я счастлив, что в этом случае наши взгляды
совпадают,— сказал он.— Но мне бы хотелось
знать...— Он на секунду запнулся.— Мне хотелось бы
знать: верите ли вы в возможность победы?
Казалось, Гарибальди только и ждал этого вопро-
са. Куда девалась его вялость!
— Народ, который не становится на колени перед
чужеземцами, непобедим,— торжественно начал он.—
На ваш вопрос отвечает история. После трех проиг-
ранных битв, Древний Рим провел торжественным
маршем свои легионы под носом у Ганнибала. Тот,
кто знает такие примеры, не может стать маловером.
— К сожалению, я не могу поддержать вас сте-
реотипной фразой: «За примерами ходить недале-
ко»,— рассмеялся Кавур.— Далековато! Если гово-
рить начистоту, еще мне хотелось бы знать: не поме-
шают ли ваши убеждения в случае необходимости
сражаться на стороне пьемонтской короны? Должен
вас заверить, что это не самоцель. Рано или поздно
мы с вами будем свидетелями объединения Италии.
Но, может, вы сочтете, что союз с королевским Пье-
монтом повредит вашей репутации республиканца?
Чутьем опытного дипломата Кавур понял, что с
Гарибальди надо говорить напрямик. И говорить о
главном. Другой тонкий вопрос — насколько откры- 445
то будет происходить набор волонтеров — следует ре-
шать потом. Сейчас самое важное завоевать доверие
этого кондотьера. Кажется, он доверчив и наивен, как
ребенок.
Расчет был правильным. Гарибальди ответил с
полной искренностью.
— Я привык подчинять свои принципы главной
жизненной цели. Тут годятся любые союзники. Так
я думал, покидая Монтевидео, так думаю и теперь.
Я согласен с республиканцем Манином. И разве ина.-
че думали Данте, Макиавелли, Петрарка и множество
других великих итальянцев?
Кавур с чувством потряс его руку.
— Нет ничего отраднее, чем видеть, как трезвый
ум берет верх над заблуждениями юности,— ска-
зал он.
Гарибальди улыбнулся грустно и снисходительно.
— Боюсь, что вы поторопились радоваться. Я не
закончил свою мысль. Мне хотелось сказать, что, если
придется еще раз подать свой голос, я проголосую за
республику. Й буду всегда стараться, чтобы боль-
шинство итальянцев разделяли мое мнение. Но, пока
это еще невозможно, я готов принять участие в объ-
единении сил династических с силами национальны-
ми. Повторяю, ради великой цели.
Тактический расчет Кавура оказался точным.
Имя Гарибальди приманивало добровольцев, как
блесна рыбу. Под его знамена шли люди со всех кон-
цов Пьемонтского королевства. Лучших из них за-
числяли в регулярные войска, а в гарибальдийские
волонтеры попадали те, кто еще не достигли восемна-
дцати лет или перевалили за тридцать. Военные при-
446 готовления не остались незамеченными Австрией.
Двадцать третьего апреля 1859 года адъютант
австрийского фельдмаршала привез Кавуру ультима-
тум, требовавший полного разоружения в трехднев-
ный срок. В противном случае Австрия объявляла
войну.
Двадцать девятого апреля война между Австрией
и Пьемонтом началась. А в первых числах мая фран-
цузские войска под командованием Наполеона III
высадились в Генуе, в то время как другой француз-
ский корпус, под командованием маршала Канробе-
ра, переходил через Альпы. Пьемонтскую армию вел
король Виктор Эммануил. Волонтерские отряды Га-
рибальди, получившие название альпийских стрел-
ков, находились на второстепенных участках фрон-
та, в горах Комо и Бергамо.
Третьего мая император Франции заявил, что
«Италия будет свободна от Альп до Адриатического
моря». После победы при Мадженте, при въезде в
Милан, он выпустил прокламацию с призывом к
итальянцам: «Объединяйтесь с одной целью освобож-
дения вашей страны! Воодушевленные святым па-
триотическим порывом, будьте сегодня просто солда-
тами: завтра вы будете свободными гражданами ве-
ликого государства».
Двадцать четвертого июня кровавая битва при
Сольферино, где полегли десятки тысяч воинов с обе-
их сторон, закончилась победой войск союзников.
Пятого июля после победоносного шествия по
Италии, поддержанного народом во всех герцогствах
и Романье, Наполеон III неожиданно для всех обра-
тился к Австрии с предложением о мире. Одиннадца-
того июля было заключено позорное перемирие ме-
жду Францией и Австрией в Виллафранке. Австрия
уступала Франции Ломбардию, которую та переда-
вала Пьемонту. Венеция оставалась за Австрией. 447
Герцоги Тосканский, Моденский и Пармскйй, из-
гнанные народом во время войны, возвращались в
свои владения.
Ницца и Савойя отходили к Франции.
Народ негодовал. Проезжая в экипаже по ули-
цам Турина, Кавур видел в витринах книжных мага-
зинов портреты Орсини, заменившие портреты им-
ператора Франции.
Сбылось предположение Гарибальди, не доверяв-
шего венценосному союзнику Кавура: переговоры
велись без участия Пьемонта. Тактический расчет
Кавура был безошибочным, но стратегия потерпела
крах. Он вышел в отставку, что не помешало ему
через полгода вернуться на свой пост.
Глава пятая
1. Отшельник читает «Таймс»
1 и а этом островке нет следа
человеческого, даже тропинки. Только на берегу за
бухточкой и скалистым мысом живет в бедной хижи-
не одичавшая в одиночестве вдова одного англича-
нина,— наверно, был изрядный чудак, если двадцать
лет стрелял тут диких коз и умер, надорвав сердце
в прыжках с камня на камень. Да еще на вершине
горы в плоскокрышей сакле, построенной век назад
бандитом-корсиканцем, обитает некий косматый ро-
бинзон — синьор Батиста. О том, что он еще жив,
судят по редким охотничьим выстрелам. А зря туда
и не ходят: незачем туда ходить.
На этом островке дикие козы не боятся человека.
448 Зато лошади и ослы, выпущенные на волю пастись в
разнотравье, убегают. Издали косят глазом — оди-
чали.
На этом скалистом островке, потерянном в при-
горшне таких же островов, островков и подводных
скал в проливе между Сардинией и Корсикой, круг-
лый год свирепствуют жестокие ветры, и растут лишь
приземистые сосенки да можжевельник. А высокие
деревья не держатся.
Зато дважды в неделю, если погода позволит, от
гавани Маддалены, куда регулярно заходят пакет-
боты из Генуи и Сан-Стефано, отчаливает парусник.
Его видит с огорода матрос Бассо, вечный спутник
Гарибальди с тех времен, когда капитан принял его
па борт в Кантоне. Приподняв седую голову над гряд-
ками сельдерея, Бассо вглядывается в сторону Мад-
далены и не спеша с мотыгой в руке сходит на кри-
вых ногах по ступеням вдоль стены и чахлых мирто-
вых саженцев к домашнему причалу, помогает
почтарю пришвартоваться, а потом, выкурив с ним
по цигарке, возвращается с пачкой писем и газет, пе-
ретянутых шпагатом. Почта складывается до вечера
на стуле у изголовья кровати. Никто не должен на-
рушать порядок жизни генерала: ни Бассо, ни во-
сторженный болтун, присужденный счастливым жре-
бием к кухонной плите на Капрере, Галеано, люби-
мый солдат генерала, не пожелавший с ним расстать-
ся, ни обожаемая дочь Терезита. Почта пролежит до
вечера.
Гарибальди возвращается из сада или виноград-
ника к обеду. Точно в два часа дня слышен в сенях
стук брошенного заступа. Гарибальди по-солдатски
шумно умывается, переодевается с ног до головы во
все чистое, проходит в свою комнату и несколько ми-
нут сидит у огня. Камин всегда зажжен; под полом
комнаты цистерна для дождевой воды, и потому сы-
29 H. Атаров, М. Даяьцева
449
рость. А у генерала застаревший ревматизм. Он гля-
дит в огонь,— кажется, любимое занятие с давних
времен, еще от костров в уругвайской пампе. О чем
он думает при этом — неизвестно. Он молчалив и гру-
стен, хотя и ласков со всеми. После обеда зайдет и
в молочню, и на птичий двор. За столом посмеивает-
ся в разговорах с не умолкающим ни на минуту Га-
леано, который ухитряется, пока несет блюдо мака-
рон или вазу с калабрийскими сушеными фруктами,
сообщить новости из жизни домашних животных.
Два его любимых осла, состоящие на довольствии
при кухне, носят громкие имена — Святейший отец
и Непорочное зачатие.
Особенно оживлен бывает дом, когда с континен-
та приезжает погостить и поохотиться Менотти. Он
большой шутник и любит дразнить отца, а Терезиту
сажает на колени, хотя она уже почти совсем взрос-
лая.
Есть место в доме, вроде алтаря, где умолкает ве-
селье. В комнате отца на отсыревшей, в темных пят-
пах, стене висит в стеклянной оправе колечко волос
Аниты.
— Как подвигаются твои мемуары? — Менотти
подсаживается к отцу, удобно вытянув длинные
ноги, что означает долгий разговор и веселый розыг-
рыш.— Что Александр Дюма? Не разлюбил ли тебя
твой знаменитый редактор?
Отец притворно хмурится. Сейчас начнутся не-
уместные шутки и далеко идущие сопоставления.
Капрера, разумеется, нисколько не напоминает ост-
ров Святой Елены. Менотти утверждает обратное,
будто бы в Турине и Генуе только и разговору — и в
салопах, и в казармах, даже в палате парламента,—
об этом не случайном сходстве. Необитаемый остров,
450 великий изгнанник, мемуары...
— Но я не изгнанник! Я добровольно поселил-
ся!..-— взрывается Гарибальди.
И не поймешь, то ли он поддерживает веселую
шутку, то ли и в самом деле раздражен и хочет пре-
кратить этот вздор. Когда он покупал свой клочок
земли, он думал о дешевизне участка, о надоевшей в
Генуе грызне внутрипартийных группировок, от ко-
торых только бежать, зажав уши, о желанном уеди-
нении на лоне дикой природы, о планах садоводства
и виноградарства. И он совсем упустил из виду эту
жалкую аналогию с великим полководцем, хотя еще
не так давно на нее впервые намекнул Кавур. Как
глупо! Он уже запретил домашним даже в шутку ве-
личать его генералом, особенно этому упрямому
Бассо, который, кажется, даже ослам и курам буб-
нит: «Я был с генералом. Я воевал с самим Гарибаль-
ди». Но почта напоминает. Парусник доставляет с
Маддалены не только газеты и письма, но и подарки.
Недавно земляки-эмигранты прислали из Австралии
еще одну великолепную саблю. А тот нью-йоркский
друг, свечной заводчик, у которого он был в работ-
никах, напомнил о себе ящичком, запечатанным тол-
стым сургучом, в котором оказались три витых све-
чи — красная, белая и зеленая, и в записке просьба
зажечь их, когда будут петь «Те deum» в Капитолии
освобожденного Рима...
— Ну вас всех! Барбаридада!
И, выругавшись заатлантическим словечком, при-
хватив заступ в сенях, генерал до вечера ковыряется
в саду или ножницами подрезает кустики чахлой
виноградной лозы.
Вечером, перед сном, Гарибальди, как обычно, вы-
пил чашку парного молока и с сигарой во рту уда-
лился к себе. Это был час чтения газет и писем.
Огонь в камине, фонарь в изголовье, теплая постель 451
й на стуле куча писем и газет — итальянских, фран-
цузских и английских. Самая достоверная газета, ко-
нечно, «Таймс», Гарибальди привык к ней еще в
Монтевидео и не смущался значительным опаздыва-
нием новостей. Зато — точность!
На этот раз какая-то путаница заключалась в
узеньких столбиках толстого номера. Гарибальди в
волнении даже встал, чтобы выпить холодной воды
из кувшина. В последний год он часто пил воду жад-
ными глотками и даже собирался съездить по этому
поводу к врачу на Маддалену.
Новость касалась восстания в Сицилии. Телеграф-
ная депеша сообщала, что четвертого апреля, то есть
две недели назад, у монастыря Ганча в Палермо
произошла схватка королевских войск с горожана-
ми. Восстание, подавленное в Палермо, перекинулось
в соседние селения. Положение тревожное, но не
отчаянное. Гарнизон в Монреале в угрожающем по-
ложении. Какой-то борзописец в своем лондонском
комментарии рассказывал о том, что по всему остро-
ву ползут тревожные слухи, их распускают, дабы все-
лить в души беспокойство, подогреть людей, толкнуть
их в объятия крайних элементов. Все говорят об ожи-
даемом на днях большом выступлении, в котором, ут-
верждают, в назначенный день и час примут участие
все коммуны Сицилии, воскрешая пример Сицилий-
ской вечерни. Сигнал должен подать Палермо...
Что это еще за Сицилийская вечерня? Новость не
давала уснуть. «Ничему нельзя верить... Борзопис-
цы»,— повторял Гарибальди. Он еще раз утолил
жажду, задумался, стоя среди комнаты, и стал реши-
тельно одеваться.
— Бассо! Эй, кто там? Стагнетти! Это ты, Галеа-
но? Кто со мной желает в ночную вахту? Я пошел.
452 С приготовленным факелом и острогой, точнее
копьем, он вышел из дому. Утром еще накрапывало,
а сейчас ночь была хороша и на редкость безветрен-
на. Море спокойно. Небо вызвездило. У крыльца кан-
ны с кровавыми раструбами соцветий казались чер-
ными. Не дожидаясь попутчиков, Гарибальди быстро
сошел к берегу. «Не дали спать, черти... Борзопис-
цы...» — бормотал он, выбирая весла из лодки. «Ноч-
ной вахтой» называлась ловля рыбы при свете факе-
ла. На свет факела рыба выходит па поверхность,
и тогда ее бьют копьями,— кто-кто, а генерал не дает
промаха.
Присев на корме лодки и свирепо раздувая нозд-
ри, вдыхая запах водорослей и йода, Гарибальди с
тревогой и недоверием обдумывал новость. Конечно,
тупой бурбопский деспотизм, жесточайшее самодур-
ство! Сколько ни подавляй народ, он всегда сообра-
зит, что вместо дурного правительства надобпо хоро-
шее... Восстание раздавлено, повстанцы ушли в горы.
Тут все недостоверно. И разве греки не уходили в
горы. Разве в Риу-Гранди-ду-Сул не уходили в горы?
Недостоверно. Недостоверно...
Эти слова, произнесенные вслух, уловил и Спек-
ки, сбежавший по ступеням с острогой над головой.
Это был бывший оперный певец, тенор из театра «Ла
Скала», ушедший в волонтеры. Он воевал в сорок
восьмом в Ломбардии вместе с Гарибальди. Теперь
он проводил часть года на Капрере, увлекаясь охо-
той и рыбной ловлей, а больше жил в Приморских
Альпах, где у него под началом волонтерская рота.
— Ты что-то говорил, генерал?
— Послушай, не знаешь ли, что такое «Сици-
лийская вечерня»? — не отвечая, спросил Гари-
бальди.
Спекки рассмеялся: большое удовольствие обнару-
жить эрудицию. 453
— Это много столетий назад... Конечно, легенда...
Будто бы монахи Палермского монастыря ударили в
набат, подняли народ на мятеж. Не хочешь ли попро-
бовать?
— Как правильно говорить: вечерня или вечеря?
— И ради этого ты меня разбудил? Зажигай свой
факел, я буду грести сегодня.
Он греб на середину бухты и помалкивал,— не
пел, как обычно, любимые генералом арии из «Пури-
тан» или «Трубадура». Что-то странное творилось в
душе Гарибальди, ему нельзя было мешать.
— Расчеты хороши, когда они оправдываются...—
бормотал он, не замечая присутствия друга. А через
несколько минут: — Мне уже пятьдесят...
— Пятьдесят два, если быть точным,— так же
будто про себя заметил Спекки.
Зажгли факелы. Плескалась под бортом серебря-
ная чешуя. Гарибальди в плаще стоял с копьем, под-
нятым над головой для броска; багровый свет пылаю-
щего смолистого дерева озарял его сильную фигуру,
опа выглядела мощной, картинной.
Улов был ниже среднего — без настроения нет
удачи.
И на обратном пути Гарибальди молчал или зада-
вал непонятные вопросы.
— Ты бывал в Сицилии?
— Я пел в Палермо, в Мессине...
— Религиозный народ? Много монахов? Попов?
— Считай, в каждой лавчонке на рынке домаш-
ний алтарь. Черноликие мадонны на всех перекре-
стках.
— Недостоверно, недостоверно...— самому себе
бормотал в бороду Гарибальди. И снова задавал во-
прос, погрузясь в глубокое раздумье: — Что делает
454 адвокат... Этот Франческо. Там ли еще Криспи?
И только у причала, подводя нос лодки к колыш-
ку, генерал сказал нечто определенное. Но и тут уди-
вил Спекки.
— Однажды некий южноамериканский каудильо
сказал мне: «Война — единственно истинная жизпь
мужчины». Ты этому веришь, Спекки?
— Ну, как сказать. Но, глядя на тебя, пожалуй,
согласился бы,— неопределенно ответил Спекки, не
зная генеральского ответа.
— Глупый ты, Спекки, как все тенора. Идем-ка
спать,— грустно заметил Гарибальди, добавляя воды
в ведро с уловом.
В следующие три дня все объяспилось. Приехал
в весельной лодке синдик с Маддалены, уединился с
Гарибальди. Все знали: усилен королевский надзор
за островом. Гарибальди выглядел безучастным, даже
скучным. Прибыли с континента вечные подпольщи-
ки Розалино Пило, отважный человек родом из Си-
цилии, и его земляк Джованни Коррао. Пили вино.
Заставили громко петь Спекки в соседней комнате.
Уединившись, читали и обсуждали,— видимо, письмо
Мадзини. Кто их знает... Волновался солдат на кух-
не, объяснял ослу, кротко взиравшему со двора в
кухонное окно:
— Раз сицилианцы сражаются, надо поспешить
к ним на помощь.
Спекки не выдержал:
— Ты-то при чем? Твое дело — филе из козы в
винном соусе.
— Ну нет, брат, я воевал с Гарибальди.
Терезита тоже была взволнована, ожидала при-
езда Менотти. Отца надо беречь, он старый, подагра,
ревматизм. Хватит, повоевал. Ее утешала одна 455
мысль: в последние годы отец, выслушав советы, все
делает наоборот. Или что-нибудь пообещает, а через
два часа меняет намерение и поступает прямо про-
тивоположным образом. Обойдется...
А потом почтарь на паруснике привез отцу депе-
шу от конспиративного центра с острова Мальта. Хо-
рошо зашифрованный друг хорошо зашифрованным
текстом о новых сортах винограда и фисташкового
дерева сообщал:
Все потеряно...
В тот же день Гарибальди собрался и уехал, даже
пе простившись с гостями. Они еще два дня, до слет
дующего парохода в Геную, охотились на коз.
Повезли трофеи.
Глава шестая
1. «Кастель Пульчи.
До востребования»
Итальянцы звали его Лео.
Выкликая перед строем, делали ударение на итальян-
ский лад: «Мечников». Он привык к этому. А был он
Лев Мечников, сын поручика лейб-гвардии уланско-
го полка, правовед, по высочайшему соизволению не
закончивший курса, а спустя недолгое время удален-
ный и с медицинского факультета «за фанаберию и
дерзость». По вечерам посещал натурные классы
Академии художеств, изучал иностранные языки,
например турецкий. Был Лев Ильич к тому же чле-
ном тайного студенческого общества, находился в
опасной переписке с Чернышевским.
В свои двадцать лет где он только не побывал,
456 даже в Палестине с миссией генерала Мансурова, ин-
спектировавшей быт русских паломников. Бродил и
в Венеции с альбомом для рисования. Но сбежал от
австрийских жандармов, пронюхавших, что поме-
щичий сын сколачивает Славянский легион в помощь
Гарибальди.
Во Флоренции записался в волонтеры.
Губернатор Риказоли хитрил и медлил с погруз-
кой на пароходы. Мечников со всем отрядом изны-
вал, ожидая отправки в Сицилию. А там в мае уже
вовсю полыхало восстание. Гарибальди, как в Риме
десять лет назад, одним своим именем поднимал на-
род. Волонтеры пребывали в тревоге: что как альпий-
ские стрелки прошлогодней войны управятся без их
подмоги? Мечников мучился: что как не успеет даже
повидать легендарного героя, как тогда в глаза смот-
реть питерским друзьям, как показаться в редакции
« Современника » ?
Он спать не мог, томился бессонницей. На заре
уходил, не расставаясь с этюдником, за ворота ка-
зармы. Шагал полевой дорогой, обгоняя стада волов,
мерно жующих, тупо глядящих, совсем как в милых
с детских лет лугах отцовского имения в далекой
Харьковщине..
Россию не забывал ни на минуту.
Там, за воротами усадьбы, проселок так же сбегал
в овраг и медленно поднимался на взгорок, где раки-
ты за ветряной мельницей и ржаное поле. Это груст-
ное поле, возделанное крепостными, и вековая тиши-
на над ним чем-то были сродни равнине Тосканы с
серой зеленью олив, в прочем ничем не похожей. Ов-
цы поедали дрок при дороге — непохоже... Попик в
порыжелой выгоревшей сутане на ослике, над головой
черный зонт — непохоже... Но на худом, одни ребра,
мерине босой черноногий мужик, обзываемый горо-
жанами «контандин»,— он немного напоминал та- 457
бупщика Матюшку. А здешние старухи в черных
вдовьих платках и долгополых отрепьях вызывали в
памяти севастопольских печальниц, солдатских мате-
рей. Накипали на губах недавние некрасовские стро-
ки: «Внимая ужасам войны, при каждой новой жерт-
ве боя мне жаль не друга, не жены, мне жаль не са-
мого героя...»
Он возвращался. На казарменном плацу крики
команд, топот, барабан. Замок Пульчи в шести милях
от Флоренции уже не вмещал добровольцев. Сюда
стекались со всей Тосканы, больше, конечно, город-
ские, особливо студенты. Но вчера явились венгры
в узких штанах и в чекменях с брандебурами. Сегод-
ня — пять французских зуавов, белозубых, в алых
фесках, точно мухоморы после грибного дождя. Меч-
ников отписал об этом и в Питер, и в Панасовку, по-
ставил свой адрес: «Замок Пульчи, до востребова-
ния...» Над ним посмеялись — ответа не жди, нет та-
кого адреса.
На правах старожила он завладел подоконни-
ком,— там свежестью веет с полей. Спали втроем: с
ним граф Дориа и белокурый ангелок — мальчик из
отеля. Бок о бок сиятельный Федерико и плебейский
сын Марио. Стены средневекового замка так толсты,
что легко можно разместиться, если ложишься попе-
рек, головами наружу.
Дисциплины в отряде никакой. Часто еще до ут-
реннего горна сползали с высокого ложа и убегали к
ручью, в орешник. Осушали бутыль вина и упражня-
лись в стрельбе по мишеням. Получалось неплохо,
только немного нагревался единственный с детскую
ладонь самодельный пистолетик. Мечтали о совре-
менных энфилдских штуцерах; ими, говорят, воору-
жены в Сицилии генуэзские берсальеры Джакомо
458 Медичи.
Под вечер в том же орешнике разжигали костер и
жарили бобы, лакомились миндалем в жженом саха-
ре. И на все лады обсуждали новости, приходившие
из-за моря на пятые-шестые сутки.
Еще один нудный день позади.
Как все волонтеры, наэлектризованные небыва-
лым наплывом событий, они не терпели фрунтовую
шагистику.
В ночь на шестое мая из Генуи отплывают купе-
ческие пароходики «Пьемонт» и «Ломбардо», на бор-
ту которых счастливцы, им повезло: с ними Гари-
бальди... А нас загоняют в замок Пульчи. Пять дней
и ночей те плывут по Тирренскому морю на виду у
крейсирующего королевского флота и все-таки благо-
получно среди бела дня высаживаются на молу Мар-
салы под жерлами бурбонских фрегатов. Гарибальди
объявлен диктатором Сицилии... А у нас нудная
перекличка и — «Р-разойдись!». Всего лишь через
четыре дня, пятнадцатого мая, гарибальдийская «Ты-
сяча» блистательной атакой опрокидывает отборней-
шие войска Неаполя на крутых виноградных терра-
сах у Калатафими... А мы с ложками — на обед. На-
конец двадцать седьмого мая вступление сына народа
в Палермо.
В этот месяц «Тысяча» была у всех на устах, ее
благословляли, ее броски по трем дорогам Сицилии
воспринимались как чудо. И в самом деле — стоило
Гарибальди появиться, и «Тысяча» выигрывала сра-
жения, еще не вступив в бой.
Нетерпение молодежи, маршировавшей все это
время вдали от Сицилийского фронта, умел смирить
только общий любимец, полковник Джованни Нико-
тера. Непонятно, каким образом это удавалось ма-
ленькому сумасбродному калабрийцу: сам он ни мгно-
вения не стоял на месте, негодование и восторг сме-
459
нялись на его лице, не умевшем ничего утаивать.
Сабля со звоном волочилась по песку. Все знали, что
старый мадзинист, один из уцелевших в безумно-от-
важном восстании Карло Пизакане, был осужден на
пожизненное заключение в крепости — и вот снова
лезет к черту на рога. В нахлобученной на лоб фетро-
вой шляпе, с белой манишкой под черным шарфом,
сегодня он мчался во Флоренцию хватать за горло
проклятых канительщиков, завтра скакал в Ливорно
фрахтовать суда у трусливых купцов. А вечером, не
отдохнув, разучивал с волонтерами новый гимн.
«...сам Гарибальди приказал! — подхватывали сот-
ни молодых глоток прямо с хриплого голоса Никоте-
ры.— Мы клянемся! Мы клянемся! Пробил час Вене-
ции и Рима!»
Войдя в раж, полковник колотил кулаком о кулак,
потом вздымал руку и рассказывал притихшим юно-
шам, как после январской встречи Гарибальди с са-
войским монархом друзья из «Партии действия» за-
казали гимн поэту Меркаптини и в новогоднюю ночь
горланили его. И Гарибальди пел с ними. И как, уз-
пав об этом, пришел в ярость Кавур, кричал: «До-
вольно песен! Мы сыты песнями!..», будто бы пригла-
шал перейти от слов к делу.
— Теперь-то мы видим, как они спешат! Шку-
ры! — ругался Никотера и, разглаживая смоляной ус,
заключал: — Кавур, ребята, государственный ум. Ка-
вур — голова. Еще бы! Так все говорят. И в Англии,
и во Франции. Большой политик. Но Италию он не
знает. Нет, не знает. Ну, а уж всего, что южнее Ма-
реммских болот и Рима, и знать не хочет.
Кто-кто, а Мечников и без подсказки понимал все
лицемерие Кавура, этого «честного человека золотой
середины». Ведь и в России Чернышевский, Добро-
460 любов, Некрасов учили не доверять либералам с их
болтовней. Пуще всякого деспотизма либералы стра-
шатся народной свободы. Вот и сейчас, на переломе
итальянской истории, изворачивается в позорной во-
локите тосканский губернатор Риказоли.
Был дымно-знойный день тридцатого августа.
С утра всех взбодрил барабан. Никотера выехал впе-
ред колонны, а плечистый фурлейт вскарабкался на
одного из мулов последней фуры.
— Адьё, Кастель Пульчи! Аванти! Вива Италия!
Весело шли волонтеры с некрутой горки. По сто-
ронам бежали мальчишки. Женщины махали соло-
менными шляпами.
В задке своей фуры Мечников прикрепил колен-
коровый портрет Гарибальди, с ним он не расставал-
ся даже в России. Подскакал Никотера на гнедом
жеребце, которого успел взмылить. Воззрился:
— Я такого не видел. Это ты из Венеции?
— В Петербурге гравировано. Господином Мон-
стером. Для продажи.
— За такое у вас в каземат?
Конь пляшет. Разговор отрывистый. Левушка на-
рочито медленно:
— Тюремные камеры одинаково воняют, синьор
полковник. У вас в Шпильберге, у нас в Шлиссель-
бурге.
Никотера усмехнулся:
— Да, лавандой.— Откозырял и умчался.
В Синье посадили на поезд. К вечеру были в Ли-
ворно.
Комендант порта предложил тотчас грузиться на
пароходы. Не очень-то был любезен, держа в обшла-
ге инструкцию губернатора.
Мечников подплыл к борту на последней барке,
груженной пороховым запасом. Но трап с парохода
не спустили. 461
— Откуда вас столько нанесло? Баста! Отчали-
вай!
Пришлось ночевать на барке. Мечников не ел с
утра. Старательно пожевал окаменевший сыр, поу-
добнее устроился на опасных мешках и, посоветовав
остальным не курить, завернулся в плащ. Ангелок
Марио успел-таки взобраться на пароход. Федерико не
расставался с Мечниковым, делился кислым вином из
фляги. Все скоро уснули. А им не хотелось. Вполго-
лоса болтали о том о сем.
— Зачем ты здесь? — спросил Федерико.
— Так. Начитался,— нехотя проговорил Мечни-
ков.— Нам, русским, надобно иметь верное понятие
о том, что происходит в Италии... Скажи, почему твой
вельможный дед помог бригаде провиантом, деньга-
ми?
— Да потому, что его сына казнили. Моего отца.
Таких немало и среди аристократов. Мой дед не бо-
ится, что пламя Палермо перекинется на Тоскану.
— Это пламя может перекинуться и на мою Па-
пасовку. У нас тоже все бурлит. И в Польше. Все
пробудилось. Мы — накануне! Никотера не догадал-
ся, что портрет из Питера, а ведь Гарибальди при-
надлежит всему человечеству...
Ночь была без ветра, море заштилело. Темными
массами вырисовывались суда на светлом фоне лет-
него неба. Берег мерцал огоньками.
Обдумывали, к какому строю придет Италия по-
сле победы.
— А что мы гадаем? — сказал Федерико.— Пусть
будет какая угодно форма правления — монархия,
республика или диктатура, лишь бы людям стало хо-
рошо. И лишь бы чужеземный принц не получил
Неаполя.
462 — Какой еще принц?
— Из династии французских Мюратов, внук ко-
роля Неаполитанского. Вот о чем тревожится мой
дед. С него пока довольно, коли Италия будет италь-
янской от Альп до Этны. С туринским интриганом
Кавуром или с сыном народа. Няня говорит: у кого
больше ниток, тот и наткет больше полотна. По край-
ней мере, моя родина не станет спрашивать советов
в Париже.
Мечников молчал. Декабристы на Сенатской пло-
щади — родовитые дворяне, красавцы, голубая кровь,
поэты — вот на кого даже лицом были похожи каз-
ненные братья Бандьера, сыновья адмирала. Их на-
поминает и граф Дориа. А у мальчика из отеля отец
тоже погиб на эшафоте. Террор всех рекрутирует.
Как много в бригаде подросших сыновей казненных.
Но как плохо подготовлен их ум.
— А по мне, так лучше ничего не делать, чем де-
лать вполовину,— с неожиданной угрюмостью отру-
бил Мечников.
Барку все время поворачивало течением, и труд-
но было определить положение относительно берега.
Незаметно они уснули.
2« «Ваш палермский
корреспондент»
На пьяцце Болонья играл оркестр моряков. С об-
горевших развалин африканский ветерок доносил за-
пах гари. Садовники отпиливали в садах ветви, сре-
занные картечью. Мальчишки катали взад и вперед
мраморные головы Геркулеса и Венеры. Прошло два
месяца, а какой праздничный беспорядок, какая раз-
ноплеменная толпа снует на виа Толедо! Это главная
улица Палермо, и на ней с трудом могут разъехаться
два экипажа. ^63
Походная жизнь приучает к неожиданностям.
В первый же час блужданий после высадки Федери-
ко повстречал приятеля — три года назад вместе ос-
матривали дом Рубенса в Антверпене.
— Левушка, сюда! С кем познакомлю!
Он держал в своих объятиях дочерна загорелого
джентльмена в шотландской юбке с блокнотом в руке.
Дальше они пошли уже втроем. Майор Макдональд
заговаривал со всеми: с дежурным штабным адъю-
тантом, с пизанским студентом в офицерском чине, с
экс-бурбонским капралом из числа пленных. Шот-
ландец был журналистом. Как понял Мечников из
беспорядочного разговора, он отказался у себя в
Шотландии от прав первородства в пользу младшего
брата, уехал на край света, в Индию, и прославился
в колониальных войсках храбростью, о чем свиде-
тельствовали ордена и нашивки. По настоянию род-
ных он все-таки решил вернуться домой, но тут, па
его беду, пароход зашел в Алжир, где некий Жерар
собирал экспедицию — охотиться на львов. Майор
рассказывал, смеясь, как он увлекся экзотической
охотой, а оскорбленный отец тем временем лишил
блудного сына наследства, и ему пришлось заняться
корреспонденциями в английские журналы. Тут под-
вернулась Сицилия, эта справедливая война. Он пи-
шет о ней куда попало и считает за честь оповещать
мир о победах Героя.
Витрины магазинов на виа Толедо завлекали ору-
жием и красными блузами любых размеров. Мечни-
ков вошел. Красная блуза у него была, он купил бре-
менский семизарядный револьвер.
Федерико с майором уже играли на бильярде в
маленьком кафе, где над горкой с бутылками гране-
ного стекла был, как всюду, протянут красный стяг
с неровными буквами: «Сицилия, час настал!»
Кривой маркер, которого отсутствие левого глаза
не лишало меткости, наклеивал пыж на конец кия и
обсуждал вслух последнее событие. Вчера на уцелев-
ших стенах города расклеили приказ диктатора. Он
благодарит за отвагу в боях добровольческие кресть-
янские отряды, но призывает бойцов вернуться к
мирному труду на своих полях.
Крестьяне обескуражены, негодуют, но маркер
одобрял приказ.
— Разве ж это воины? Вьючный скот! Они даже
не знали, кто явился к ним с моря — враги или
друзья. К нам на остров сотни лет чужеземцы явля-
лись с моря — греки и римляне, арабы, норманны, ис-
панцы... Теперь дикари сообразили, кто сейчас побе-
жал на материк: полицейские из кордегардий, город-
ские стражники, старосты, прочие крысы изо всех
канцелярий; а там потянулись и закрытые экипажи
высших королевских чиновников и монсиньоров, по-
том и владельцы замков со своими ливрейными лаке-
ями и стражей. Вот оно что! Тогда дикари вышли из
своих пещер на большие дороги. Ну и пошли жечь!
Сицилия рождает одних головорезов. К тому же заж-
дались... Вы видели извержение Этны? Тот же выброс
из жерла вулкана! Раскаленная лава изливалась из
любой расселины. Жгли поместья и замки. Зато бур-
бонские каратели жгли их деревни.— Маркер хлад-
нокровно прицелился кием, положил шара.— Теперь,
конечно, их приберут к рукам. Знаменитый адвокат
Франческо Криспи — он хоть и помог Гарибальди, а
все-таки он наш, сицилиец, он-то найдет управу на
эту босоту. Порядочным людям не по пути со сворой
бешеных псов...
— Что вы говорите! — прошептал Мечников.
— А то и говорю, что слышите. Это ж дикари!
Поглядели бы на их райские обители. Семейная кро- 465
30 Н. Атаров, М. Дальцева
вать с блохастыми подушками и люлька над ней на
цепи, в углу ослы и козы, хозяин ест чеснок в оливко-
вом масле, а вокруг тысячи мух. Окон нет и не было
никогда. Дневной свет только через дверь. Умора! А
графский трельяж четырнадцатого века испанской
работы — он в дверь не лезет. Значит, рубить его на
три части...
— Что вы чушь городите! — крикнул Мечников с
рыданием в горле.— Федерико, кончай. Вон отсюда!
Его догнали в конце улицы. Он повторял:
— Низость! Низкий негодяй! Холуй!
Макдональд усадил волонтеров в свою коляску,
предложил Левушке флягу. Она пошла по кругу. Все
трое рассмеялись.
— Разумеется, негодяй,— согласился майор и до-
бавил: — А ведь не все врет. Если хотите, я обрисую
картину, и она удивит вас драматизмом и сложностью -
обстановки...
Коляска покатилась по апельсинным, лимонным
садам и оливковым рощам за городские ворота. Они
ехали по южной дороге, ведущей в горы. Позади,
внизу, остался город, в бухте пароход, на который
приказано вернуться к вечернему рапорту. И темная
равнина моря.
Майор Макдональд, потягивая из фляги, говорил
с удовольствием, какое всегда доставляет журналисту
пересказ подробностей из блокнотов. Друзья заслу-
шались, и только изредка Мечников прерывал рас-
сказ энергичными репликами. Он был угрюм, его
цуша не мирилась с суровой правдой.
— Я видел Гарибальди рано утром после высад-
ки в Марсале,— рассказывал журналист.— В ту пер-
вую ночь волонтеры реквизировали одеяла в капу-
цинском монастыре. Гарибальди сидел, завернувшись
^66 в одеяло, с чашкой кофе в руке. Он, между прочим,
сказал мне, что может отказаться от чего угодно, но
всегда сам позаботится о сахаре и кофе. При мне
явился к нему Франческо Крисни. Через полчаса он
вошел в сформированное правительство, как входят
с улицы в комнату. Гарибальди без возражений при-
нял полномочия диктатора. Он только заметил, что
Кавур не преминет этот факт сопоставить с диктату-
рой Росаса в Южной Америке. «Ну и пусть,— ска-
зал он.— Здесь, в Сицилии, я не позволю, чтобы, как
во времена Росаса, нож стал орудием правосудия».
Потом был смотр. А уже стекались с гор повстанцы.
Гарибальди сказал: «Мы начинаем. Пусть нас не-
много. Крестьянство поддержит пас, отбросив плуги».
В тот день Макдональд на правах английского
корреспондента был в маленьком домике в предмо-
стье Марсалы на совещании с сицилийскими вождя-
ми. Гарибальди говорил, что революции надо делать
при дневном свете. «Надо отнять землю у князей
церкви и у земных князей».
— Ну, видите! — воскликнул Мечников.— Что я
вам говорил! Бессмысленно пробуждать надежды, од-
новременно не пробудив волю.
— Погодите же. Я вчера вернулся из Милаццо.
Там блестящая победа, и Гарибальди уже на подсту-
пах Мессины. Но в глубине острова дело приняло не-
шуточный оборот. Спрашивается: побеждает ли толь-
ко смелая тактика гениального партизана? Я отвечу
вам: за правым плечом и за левым у него крестьян-
ская революция. Пыль и пламя восстаний впереди во-
лонтерских цепей. С бурбонским троном, конечно, все
кончено, он пошел на растопку костра. Сейчас реша-
ются узловые вопросы, за что веками боролась сици-
лийская чернь: возвращение земель, уничтожение
арендной платы... Нет сомнения в том, кто следую-
щей весной выйдет здесь в поле вслед за сохой, но 467
никто не знает, кто по весне будет владеть этими по-
лями. Бьюсь об заклад, об этом думает по ночам Га-
рибальди... Поглядите!
На меловой дороге, почти сбегая с горы, показа-
лась большая ватага хмурых людей в черных руба-
хах, вооруженных чем попало, точно средневековые
разбойники. Коляска остановилась. Подходили к коз-
лам и спрашивали кучера:
— Кто тут Галубарда?
Федерико прижался к руке майора,— видно, стру-
сил. Тот встал и поднял руку.
Толпа нарастала, задние напирали. Брели пеш-
ком, тряслись на осликах, вели в поводу коней. На-
стоящее паломничество, как к святому. Бросилась в
глаза мотыга, привязанная к седлу.
«Господи, они не знают декрета»,— подумал
Мечников.
Они действительно искали вербовочный пункт.
Макдональд был па высоте момента: он держал в
руке извлеченное из-за кожаного сиденья коляски,
вероятно заранее припасенное на всякий случай се-
ребряное распятие с пальмовой ветвыо, в другой руке
болтал пустой флягой и что-то глупое, бессмыслен-
ное, но бодрое говорил подступавшим к коляске.
И эти темные люди почему-то понимали то, чего
пе понимал Левушка, и складно, хотя и на малодо-
ступном своем диалекте предупреждали Галубарду:
— Тут еще бурбонцы шастают. Берегись! Ну,
впрочем, рыбаку дождь не помеха...
— Дави их беспощадно! Не жалей! Кто мед про-
дает, тот и пальцы облизывает...
Многие подступались с вопросами:
— Вы все заладили одно — свобода слова, свобода
печати. А на черта нам ваша свобода печати, когда
468 мы и читать не умеем...
— А нас, плебеев, возьмете в национальную гвар-
дию?
Какой-то горец-пастух, улучив минуту, вскочил
на подножку и, вытянув перед мнимым Галубардой
правую руку, мизинцем левой руки касался снизу ее
ладони. Левушка догадался: знак дружбы! За этим
жестом — столетия!
Потом они, так же как набежали, стали быстро
удаляться по белой дороге в сторону моря. Шли, тес-
но прижавшись плечами. Мечников глядел им вслед,
и ему показалось — в солнечном мареве шли они бо-
сые, в терновых венцах. О, как хотел бы он сейчас
перенести этот мираж в Россию.
Дурашливо хихикая, Макдональд плюхнулся на
сиденье коляски, болтая флягой над головой.
— Вот материалец для «Таймса»! Я напишу: «Не-
доверчивые к любым знаменам, безучастные к чужим
идеям, сицилийские крестьяне шли с топорами, сер-
пами и поясами...»
— Ис мотыгой, привязанной к седлу,— добавил
Мечников.
— А что бы вы написали в свой Санкт-Петербург
о крестьянской революции в Сицилии?
Ища ответа, Мечников оглядел белые горы, бе-
лую дорогу, белые лачуги незнакомой земли. Неуже-
ли разбредутся, не сольется сила рыцарской «Тыся-
чи» и яростного крестьянского мятежа. Неужели не
сольется? Что-то фатальное в этом. Фатальное. Фа-
тальное...
Коляска катилась. Все трое умолкли.
Вдруг вспомнилось Левушке, что где-то близко, в
Италии, Сигизмунд Сераковский, русский офицер,
польский патриот. Вот бы увидеть его, порасспро-
сить, как он, умный человек, ответил бы на вопрос
Макдональда?.. 469
3. «Что не спится, генерал?»
Теперь Гарибальди часто стучал кулаком.
Поговаривали, не сменить ли под ним норовистую
кобылу: уже капризам белой Марсалы приписывали
причину вспышек гнева диктатора. И верно, он уста-
вал в седле.
Но не там искали — он терял самообладание не в
боях. В сражении под Милаццо испуганная кобыла
встала на дыбы и дико ржала, но когда бурбопский
офицер занес над головой Гарибальди свой палаш,
Гарибальди хладнокровно полоснул саблей и зарубил
ротмистра, а потом обтер клинок углом пончо и поче-
сал челку Марсалы, успокоил ее. Он озлоблялся не на
маршах и не в боях, а в своих резиденциях, так стали
называть места его ночлегов. Вдруг багровел и опу-
скал на стол тяжкий кулак.
И ярость эта была непонятна.
На фронтах дела шли превосходно. Похоже па
чудо, как волонтеры неустрашимо атаковали гроз-
ные позиции противника при Калатафими и Палермо.
В прибрежных крепостях сдавались многочисленные
гарнизоны. Ночью зажигались огни на окрестных
высотах — это был ожидаемый сигнал, жители про-
буждались, понимая, что явился Гарибальди, и в
один миг вооружались, как могли. Начиналось сра-
жение, вскоре волонтеры врывались в цитадели, и
стволы орудий поворачивались на восток.
Вся Сицилия пылала восстанием: из глубины ост-
рова, изо всех его уголков выступали крестьянские
отряды, иногда возглавляемые местными князьями и
баронами. Ни друзья Гарибальди из Генуэзского ко-
митета помощи Сицилии, ни сам Гарибальди не ожи-
дали такого: повстанческие отряды сливались с ко-
470 лонпами «Тысячи» повсюду—в Партинико, в Мон-
телепри, в Борджетто. Гарибальди был как магнит,
собирающий железо: и феодальные мечи и мушкеты,
и мужицкие вилы и топоры.
В северных гаванях острова выгружались добро-
вольцы — волна за волной. Из городов Северной Ита-
лии Джакомо Медичи на трех пароходах доставил две
тысячи бойцов. Со всей Европы стекалась революци-
онная молодежь. Дивизия Тюрра пополнилась анг-
лийским батальоном, ротой немцев, эскадроном вен-
герских гусаров. На фронтах дела шли превосходно.
Что же лишало Гарибальди душевного равнове-
сия?
Сказать коротко — отчаяние раздвоенности.
Не для того он направился в Сицилию, чтобы по-
дарить ее Савойскому дому. Ради освобождения Ита-
лии он не поберег своей личной свободы и принял
горький удел — повиноваться монархическому Пье-
монту. На время он подчинился главной задаче и
принимал решения, сообразуясь только с тем, что со-
ответствовало его пониманию дел. Но как изменился
масштаб этих дел и этих решений! В былых военных
кампаниях он мог обозреть любое поле боя — стоило
лишь подняться на удобную высотку. Теперь он уже
не мог все видеть в бинокль: громадный остров стал
полем боя. Войска, разделенные горами. Флот. Коро-
левские дворцы Неаполя и Турина. Парламенты
Лондона и Парижа. Теперь, когда он от имени коро-
ля объявил себя временным диктатором освобождае-
мых территорий, ему надлежало оставаться сильным
пе только в сражениях, но и в сдерживании бунтар-
ских страстей крестьянской вольницы. Земельная ре-
форма вызывала негодование аристократической Ита-
лии, и надо было остерегаться нанести ущерб объеди-
нительному движению. Он оказался в центре бурного
столкновения враждебных интересов.
471
Все в нем волновалось. Он седеть стал. Росло день
ото дня недовольство собой. Ход событий не давал от-
вета.
Интриговали все: и сицилийские сторонники все-
народного референдума, который мог бы привести к
абсолютной независимости острова, и проповедники
немедленной аннексии, то есть присоединения Сици-
лии к Пьемонтскому королевству. В две-три недели
происходили ошеломляющие перемены взглядов: фе-
одалы веками боролись за свой островной суверени-
тет, а тут вдруг объявляли себя адептами присоеди-
нения к Турину. И тогда он стучал кулаком и кое-
кого выгонял за дверь. Ведь он-то не имел иной мыс-
ли, кроме как разбить войска Бурбонов, стоявшие на
пути в Неаполь, и далее идти «вверх по сапогу» — в
Рим, к полному и демократическому объединению
всей Италии. Ради этого он хотел стоять в стороне,
отгораживался от всех политических махинаций, ин-
стинктивно чувствуя, что то, что считают его слабо-
стью,— политическая наивность и прямота — состав-
ляет ого силу. А удавалось ли?
В сущности, кем он был в глазах народа? Свой
ч е л о в е к. Он мог усесться на корме с волонтером за
плохонькие шахматы, где едва отличишь белые дере-
вяшки от черных, и по-мальчишески кричать своим
пешкам: «Аванти!» Он умел рассмешить бойцов, ког-
да они в садах Барчеллоны, не попяв, откуда стреля-
ют, поддались панике. Он остановился, прислушался
к карканью ворон: «Ишь какая дикция! По-фран-
цузски лопочут!»
И за эту простоту и доступность — и, конечно, за
удачливость — ему платили безоглядной любовью.
Он давно заметил, что за ним незаметно следят. Так
было десять лет назад под Веллетри, когда его подмя-
472 ла упавшая лошадь и к нему сбежались со всех сто-
роп. Так и теперь — под Милаццо,— когда молодые,
безусые мальчишки окружили его, чтобы заслонить,
никто не дорожил собственной жизнью. Почему?
Каждый в отдельности не понимал, почему рвется
па выручку, но все, вместе взятые, они понимали: ои
под надежной охраной парода. Он заранее знал о всех
передвижениях противника, потому что повсюду
женщины, даже дети следили за проклятыми бурбон-
цами, и Гарибальди мгновенно получал те сведения,
какие и за большие деньги не мог раздобыть враг.
Да, так было.
Но когда он вышел ночью один из дворца Прето-
рио па безлюдную площадь и старый солдат, охра-
нявший баррикады, спросил его: «Что пе спится, ге-
нерал? О чем задумался?» — он смутился и, подтя-
гивая сапоги, не смог ответить. Не знал ответа. Мол-
ниеносно принимавший решения в атаках, он от хо-
рошего человека отошел молча со стесненной грудью.
Там, за морем, в далеком Турине, плел свои гениаль-
ные интриги всесильный Кавур, а здесь, в ночном
безмолвии освобожденного города, он, как пленник
собственных решений, признавался себе, что ради на-
циональной победы служит династическим интере-
сам, хочет воспользоваться королем, чтобы потом из-
бавить людей от пего, да и от всех королей мира. Но
разве не так же Кавур хочет воспользоваться им, рес-
публиканцем? Цель оправдывает средства? Сегод-
ня — может быть. Но его мучило, что это безнравст-
венно, что это ложь.
Тринадцатого июня он написал прокламацию к
сицилийским крестьянам.
Четырнадцатого июня издал декрет.
Не с этого ли началось? Диктатор распускал по
домам добровольческие повстанческие отряды. Он
торжественно благодарил «пиччотти» за их боевую 473
помощь. В два приема десятки тысяч бунтующих
крестьян выслушали призыв вернуться к мирному
труду на полях и были возвращены в родные селе-
ния. Сперва — в возрасте от тридцати до сорока лет,
а через четыре дня — и остальные. Конечно, поля не
могут оставаться неубранными. Но он-то прекрасно
знал, кому при этом уступает,— тем, кто за спи-
ной Кавура больше чужеземцев страшится плебей-
ской революции. Он понимал, что в войне с Неаполем
крестьян рано или поздно сменят регулярные войска
Пьемонта. Но это уже будет конец. Там генералы,
офицеры — те же сынки аристократов, предки кото-
рых когда-то украли пашню у пахаря и теперь не
захотят потесниться. И он должен заставить мол-
чать свое чувство: ведь без Пьемонта ничего не
удастся!
Неужели снова упустить победу?
На заседании временного правительства в Палер-
мо встал человек мужественный и честный — рабо-
чий-конопатчик, вожак портового района Джованни
Коррао. Заговорил:
— Крестьяне не понимают, что такое лозунг
единства. Им нужно избавиться от Бурбонов, ио
лишь для того, чтобы по жребию делить поля. А вы,
кажется, собираетесь предложить им свергнуть одну
монархию, чтобы заменить ее другой? Крестьяне
спрашивают: к чему же тогда итальянское знамя?
зачем же было начинать?
В немногих словах он высказал главное — говорил
просто, на сицилийском диалекте, безо всякого италь-
янского витийства, без либеральных фиоритур и не-
умеренной жестикуляции. И Гарибальди воспринял
его короткое выступление как свое собственное. Он
сам так думал. Но когда он осторожно обвел взглядом
474 своих офицеров, он не заметил в их глазах признаков
восторга. Выходя с ним из зала, его друг, с которым,
вроде бы, в походах пуд соли съел, пробурчал:
— Разделить землю без капитала? Все равно что
дать бутыль без вина. Нет. Пеппино! Передай землю
тем, у кого есть деньги...
Деньги.
Но ведь не было страны, где нищета была бы ужас-
нее! В Сицилии он спал и в лачугах и во дворцах —
где ночь застанет после боя. Его глаза видели жуткую
нищету, а рядом виллы магнатов. Всей душой, хотя и
с замкнутым ртом, он оправдывал ярость повстанцев,
сжигавших поместья своих вековечных господ: за
этим бунтом вставали столетия жизни под бременем
обид и насилия.
И, не находя ответа, он рвался из зала совещаний
в огонь боя. Он уставал. На тыловых дорогах предпо-
читал коляску. Короткие часы душевного покоя. Уж
не состарился ли он? «Нет, я молод, еще молод! Ка-
ких-нибудь пятьдесят три...» Под удары копыт по
кремнистому ложу дороги он дремал и даже похрапы-
вал, покачиваясь в лад рессорам, утомленный зноем,
по мгновенно пробуждался, когда адъютант ему по-
казывал:
— Вот здесь, генерал, надо бы дневку.
На высокой горе тесное скопище каменных до-
мов трипадцатого-четырпадцатого столетий. Еще
один городок с плоскими кровлями, цитаделью и со-
бором. Купол горит на ослепительной синеве неба.
Вокруг сады и виноградные плантации. Кажется, все
мертво, собаки не брешут... Но шумная жизнь тотчас
закипала под сумрачными сводами средневековых
дворцов, опа выплескивалась и на площадь. Гари-
бальди предлагал вынести столы.
Как много того, что надо сделать при дневном
свете. 475
Все жители, от старых до малых, собирались во-
круг него. По совету толпы, диктатор тут же карал
взяточников, воров, смещал и назначал чинов мест-
ной власти. Из окрестных усадеб спешили аристокра-
ты, торопясь на встречу с дарителем новых привиле-
гий, а может — ужасной казни. Им вежливо предла-
гали смешаться с простолюдинами, а когда они под-
нимали робкий голос протеста, Гарибальди сухо го-
ворил: «Примем во внимание». Что бы это значило?
Он просто им не доверял: «Протяни им мизинец...»
Сопровождаемый всеми, он отправлялся в бога-
дельню и выискивал стариков из числа нищих, но ра-
дикально мысливших.
— Вы нам нужны. Идите помогать нам.
В один и тот же час во всем городке собирали ору-
жие и вылавливали беспризорных мальчишек, сирот,
чтобы помыть их, накормить и вечером уложить
спать в только что открытом приюте.
Он обедал в харчевне, разъясняя крестьянским
вожакам смысл своих декретов — о снятии налога на
соль, на помол зерна, об учреждении школ, об изгна-
нии иезуитов. И хотя в городке иезуитов не находи-
лось, кое-кто из стариков лез целовать руку.
Гарибальди мягко отнимал ее:
— Ты забыл, отец: целование рук отменено дек-
ретом...
Ночью в брошенном барском доме досаждали на-
секомые.
А па следующий день он настигал одну из диви-
зий, ведущую бой, и, хромая, карабкался по камням,
задыхаясь, кричал:
— Аванти! Авапти!
Ободрял раненых.
На захваченных позициях его догоняли из Палер-
476 мо фельдъегеря временного правительства. Однажды
он получил таким образом и распечатал, еще даже не
умывшись, пакет с пышной сургучной печатью. Это
было послание его величества короля Пьемонта Вик-
тора Эммануила. Гарибальди пробежал его глазами,
нахмурился, захотелось сразу прочитать товарищам,
по он издавна уважал усталость бойцов — пусть сна-
чала поедят.
В круглой комнате — будуаре бежавшей хозяйки
замка, где по стенам висели портреты под гербами и
медальонные миниатюры бабушек в пудреных пари-
ках,— рассаживались за общим столом офицеры в
красных блузах — начальник штаба Сиртори; кадро-
вый военный Энрико Козенц, больше похожий па
врача со своими тоненькими железными очками и
узкой бородкой; и солдат Абба, взявший на себя обя-
занность историографа экспедиции; и моложавый Ме-
дичи; и раненый Биксио с рукой на перевязи. Раньше
были братья, теперь, гляди, бригадные и дивизионные
генералы. Они обрели самостоятельность. И не все
ему нравилось в их взглядах и поведении, в особен-
ности отношение к крестьянам. Но и они не всегда
его понимали. Его намерения были кристально чисты,
идеи — смутны. Все чувствовали у него отсутствие от-
четливой политической программы. Но сейчас, после
боя, им не до того: за круглым столом собрались го-
лодные и насыщались плотно, по-солдатски. Руки ге-
нералов быстро работали, накручивали на вилки
витки спагетти, подпирали краюхами хлеба деревян-
ные ложки с фасолью; оливковое масло стекало по
бородам.
Вино из бутылки разливал гарибальдийский мо-
нах отец Гавацци: он дотягивался длинными руками
и до глиняных кружек и до венецианских бокалов.
Горластый, речистый, огненная борода упрятана ак-
куратности ради под рясу и еще засунута для верно-
477
сти под красную блузу. А на голове каскетка: к чему
щеголять тонзурой?
— За тобой, Пеппо, иду хоть в преисподнюю, по-
тому что ты за целостную Италию, как за святую
троицу! — провозглашал монах.— Ты за единство!
Символ и ипостась! А этот туринский граф, богопро-
тивный пузан, хлопочет о каком-то конфедеративном
устройстве государства. Союз ему нужен, да только
узок наш апеннинский сапожок для такого союза!
Мозоли с ним наживем!
Гарибальди любил послушать за столом его тосты,
похожие на проповеди.
— Что такое его кон-феде-рация? Пусть, кто уже
выпил, объяснит! А это вот что: смесь короля Пье-
монта с римским папой, к ним подмешаем герцога
тосканского с неаполитанским щенком Франческино
Бамберино да еще в придачу императора австрий-
ского, он будет представлять Венецию! Вот так рвот-
ное пойло, нечего сказать! — Гавацци осушил одним
духом свою кружку.— Не надо нам такого союза!
В давние времена отцеубийц зашивали в мешок с пе-
тухом, собакой, обезьяной и змеей!
Генералы хохотали. Гарибальди молча чокнулся
с монахом, в широкий рукав рясы пролилось вино,
монах не заметил, хохотал громче всех. Гарибальди
встал.
— Я прочитаю вам письмецо из Турина.— Он от-
ставил кружку и даже не заметил наступившей сразу
почтительной тишины.
В том, как он, надев очки, по-простецки запустил
руку за пазуху и, вынимая, примял королевский рес-
крипт, чувствовалась царственная небрежность пле-
бея. Гарибальди читал невыразительно, как какой-ни-
будь черновик, скрадывая этим высокий слог по-
478 слания.
— «Генерал,— бормотал он.— Вы знаете, что я не
одобрял вашей экспедиции и оставался абсолютно
чуждым ей... В случае, если неаполитанский король
согласится на полную эвакуацию своих войск из Си-
цилии... и если сицилийцам будет дана свобода из-
брать такое правительство, какое им желательно,—
мне кажется наиболее разумным отказаться от даль-
нейших враждебных действий в отношении Неаполи-
танского королевства. Если вы другого мнения, то я
оставляю за собой свободу действий и воздержи-
ваюсь от каких бы то ни было замечаний по поводу
ваших планов».
— Хорош гусь его величество!..— прервал чтение
монах.— Остров-то уже очищен! Ишь чего не при-
метил...
— Намекает на плебисцит: пусть, дескать, сици-
лийцы сами определяют свою судьбу,— сказал Сирто-
ри.— Для этого и прислали к нам Ла Фарину. С пом-
пой, на военном фрегате. Для этого он и газетку ос-
новал в Палермо под недвусмысленным названием:
« П рисоед ипепие ».
— Но стиль-то, стиль благостный: «чтобы поло-
жить конец войне итальянцев против итальянцев...»
Знает, кому пишет,— заметил историограф.
— Слушайте. Дальше следуют лесть и компли-
менты.— Гарибальди снова приблизил бумагу к гла-
зам: — «Генерал! Последуйте моему совету, и Вы
увидите, что он полезен для Италии, перед которой
Вы умножите свои заслуги, показав Европе, что, так
же как Вы умеете побеждать, Вы умеете хорошо рас-
порядиться победой...» — Он снял очки и вниматель-
но оглядел офицеров.— Тут уже и для вас намек, ге-
нералы: «Хорошо ли распорядитесь своей победой?»
— Сочинял Кавур,— бросил Биксио и поправил
руку на перевязи.— Без Европы не обошелся.
479
— Европе, значит, покажем, как мы распоряди-
лись победой, а перед неаполитанским крестьянином
будем краснеть? — Гарибальди сложил королевское
послание вчетверо, небрежно сунул за пазуху.— Кем
только не пришлось мне побывать в жизни, даже гур-
товщиком. Но предателем не бывал! Отказаться прий-
ти на выручку неаполитанцам означает ничего не
дать голодным. Не оставить даже глаз, чтобы пла-
кать.
Все молчали, глядели в сторону — здесь была бо-
левая точка всех раздумий этих дней. Вот оно — пье-
монтское давление! Под незримым влиянием спеку-
лятивного ума Кавура находились уже не только лже-
патриоты из лафариновской газетенки, но и честные
головы близких соратников.
— Вот так,— неопределенно сказал Джакомо Ме-
дичи и тончайше улыбнулся.
В сущности, ничего особенного не произошло.
Но молчание, нарушаемое лишь чавканьем завершав-
шего свою трапезу отца Гавацци, оскорбило Гари-
бальди. Они же, черт возьми, не наемники савойского
монарха!
И он обратился к своему любимцу — к Биксио:
— Что же ты молчишь, брат? Что скажешь? Гене-
ральских аксельбантов захотелось?
— Тюрр идет по внутренним горам. Ему вид-
нее...— уклонился от ответа Биксио. Он встал, от-
толкнув за собой кресло.
Все знали, что Гарибальди питает особую неж-
ность к этому смелому человеку, несмотря па его же-
стокость. Враги считали его даже садистом, но он ста-
новился мокрым цыпленком, если Гарибальди с ним
заговаривал чуть строже обычного. И сейчас была
такая минута.
480 — Что видит Тюрр?
— Тюрр видит, что в горах крестьяне не желают
перемен. Они больше доверяют старому синьору и
приходскому священнику...
— Молчи, Биксио, не твоего ума дело! — крикнул
Гарибальди.
Биксио замолчал, и все молчали. Поддержал Га-
рибальди только отец Гавацци.
— Врешь, Биксио! Вздор говорит твой Тюрр! Ще-
потка соли на хлеб дороже мужику всех соленых слез
мадонны!
И вдруг тяжелый кулак Гарибальди опустился на
стол. Зазвенела посуда. Офицеры, как по команде,
повернули головы. Началось!
— Забыл Лагуну?.. Как мы там карали несчаст-
ных по приказу генерала-помещика! Завоеватель! Что
же ты с крестьянами, как с заклятыми врагами?
— Генерал...
— Не генерал я! Мы были братья, а не генералы.
Забыл, что ты человек!
— Вы же знаете, что английский консул проте-
стовал против бесчинств повстанцев, учиненных в
имении покойного адмирала Нельсона. Надо уважать
дружбу с англичанами.
— Молчи, Биксио! Знаю, что я сам приказал ус-
тановить порядок. Но ты превысил все меры. Кого ты
расстрелял в Бронте? Честного вожака крестьян-
ского отряда, участника революции сорок восьмого
года!
— Плохо, когда свобода слишком уж свободна,—
пробормотал Биксио, зачем-то распутывая бинт дро-
жащей рукой.
— Уйди...— прошептал Гарибальди. И одними
губами добавил: — Или я убью тебя...
Биксио вышел, пе закрыв за собой дверь. И вслед
за ним, будто догоняя его, быстро вышел Гарибальди. 481
31 Н. Атаров, М. Дальцева
Ночью, сидя в отпряженной коляске, Гарибальди
не спал, он писал ответ королю — писал и черкал
написанное:
«Сир! Мне грустно, что я не могу исполнить Ва-
шей просьбы, если бы и желал этого. Нынешнее по-
ложение Италии не позволяет мпе колебаться — на-
род призывает меня, и я обещал ему незамедлитель-
ную поддержку. Я не исполнил бы своего долга и
повредил бы итальянскому делу. Италия потребова-
ла бы у меня отчета в моей пассивности, если бы я
не внял ее голосу...»
Кучер закладывал охапки овса в торбы коням.
Биксио стоял у ствола старого платана, баюкая свою
больную руку и вслушиваясь в скрип рессор коля-
ски Гарибальди. Солдат Абба мелькал в темноте по-
одаль, дожидаясь, когда Гарибальди позовет его под-
править слог.
Внизу рокотало Тирренское море.
4. Вести корабль необходимо
Никогда Кавур не писал так много писем. Никог-
да еще не был так чужд удовольствий, развлечений,
любовных утех.
Поле зрения сужено. Взгляд устремлен в одну
точку. Карта Сицилии висит в его домашнем кабине-
те, затянутая зеленой тафтовой шторкой. Страх сде-
лал его прозорливым. Он опережал события, и карта
эта была повешена, когда «Пьемонт» и «Ломбардо» в
ожидании часа отбытия еще стояли в генуэзском
порту.
Он теперь часто менял решения. Противоречивые
соображения лишали его сна. Среди ночи он садил-
482 ся за стол, хватал перо и застывал перед чистым ли-
стом бумаги, не зная, на что еще решиться. События-
ми надо руководить. «Navigare noccsse est!» — вести
корабль необходимо, как говорили древние. Никто в
Пьемонте не сумеет этого сделать, кроме него. Бур-
бонский флот, конечно, потопит в море гарибальдий-
цев. Но можно ли предвидеть, когда благосклонная
фортуна изменит этому отчаянному кондотьеру!
Вначале он действительно не верил и не хотел ве-
рить успехам экспедиции Гарибальди. Фантастиче-
ская затея! Его робкая мечта не шла дальше созда-
ния конфедерации Северной Италии под эгидой Пье-
монта. Пусть Сицилия остается у Бурбонов. Они не
мешают его планам. А Гарибальди — это республи-
ка, Мадзини, разгул и торжество черни. Все то, что
он ненавидел всю жизнь и всем сердцем. Надобно
только по видимости содействовать экспедиции «Ты-
сячи», но мешать ей любыми средствами.
По всей стране вполне легально шел сбор пожерт-
вований в фонд «миллиона ружей». В арсенале Ми-
лана уже находилось пятнадцать тысяч хороших ру-
жей и боеприпасы. Генуэзскому комитету надо было
срочно доставить их в Геную. Но по негласному рас-
поряжению Кавура волонтерских посланцев у ворот
арсенала встретили карабинеры: «Приказано не от-
давать пи одного ствола!»
Однако нельзя же открыто конфликтовать с де-
мократами! Слишком велика популярность Гари-
бальди. И, увы, слишком шатко собственное его, Ка-
вура, положение после Виллафранкского договора.
Народ не забыл потерю Савойи и Ниццы. Граф тоже
помнил об этом. Компромисс был найден не без наг-
лости. Ла Фарина выдал гарибальдийцам тысячу ру-
жей с негодными затворами, из тех, что носили за
плечами деревенские полицейские. Тысячу ружей!
И в придачу... восемь тысяч лир.
483
Кавур писал письма: Нигру в Париж, адмиралу
Персано на борт фрегата, д’Адзелио в Рим, Ла Фари-
не в соседний переулок с нарочным. Иногда ему ка-
залось, что он дирижирует оркестром, в котором му-
зыканты размещены кто на галерке, кто в партере, а
кто и вовсе за пределами зрительного зала, в гарде-
робной. Он ставил в тупик своих адресатов уклончи-
выми указаниями. Адмирал Персано писал в ответ
па его туманное послание:
«Мне трудно представить, что правительство не
было информировано об экспедиции. Я говорил
себе — если правительство не сочло нужным остано-
вить Гарибальди в Генуе, то почему же оно хочет за-
держать его в портах Сардинии? Местный губерна-
тор, советам которого мне приказано следовать, тре-
бует, чтобы я остановил экспедицию, где бы ее
ни встретил, и с этой целью направляет меня на
Маддалену. Там, по его разумению, Гарибальди дол-
жен появиться. Но ходят слухи, что таким пунктом
может быть и Кальяри. Мне думается, что ни на
Маддалене, ни в Кальяри экспедиция не остановится
именно потому, что об этом ходят слухи.
Спрашиваю Вас: если он где-нибудь промелькнет
или я встречусь с ним, должен ли я решительно дей-
ствовать с целью задержать его, как мне предписа-
но? Соблаговолите, Ваше превосходительство, отве-
тить телеграфом — Мальта, если Вы считаете, что
нет, и Кальяри, если считаете, что да».
Немного погодя адмирал получил лаконичный и
еще более неясный ответ. Целую ночь он провел в
484 размышлениях, пытаясь понять, что от него хотят.
И когда на рассвете в его каюту постучал капитан
флагманского фрегата, осведомляясь, каков приказ,
Персано скомкал ладонью усталое лицо и сказал:
— Вы помните, что ответил одноглазый Нельсон
в битве при Копенгагене?
— Не помню, адмирал.
— Ну, как же! Ему был дан сигнал об отступле-
нии, и офицеры обратили его внимание на этот сиг-
нал. Он приставил монокль к слепому глазу и ска-
зал: «Не вижу». Битва продолжалась, и Нельсон ее
выиграл.
— Понял вас,— ответил офицер.
И корабли Гарибальди беспрепятственно прошли
мимо фрегатов Сардинского флота.
В то же время граф не забывал, что Луи Наполе-
он мечтает вернуть на шаткий неаполитанский трон
династию Мюратов. Короны дожидался внук наполе-
оновского маршала принц Люсьен. Экспедиция Гари-
бальди вызывала большую тревогу в Париже.
Не меньше, впрочем, волновалась и Австрия. Прихо-
дилось успокаивать и временного союзника и извеч-
ного врага. И одновременно с письмами, направлен-
ными в эскадру, в официальной газете Турина было
опубликовано правительственное коммюнике, в кото-
ром сообщалось, что инсургенты отплыли из Генуи,
«несмотря на бдительность местных властей», и сле-
довало утешительное заявление о том, что «коро-
левский флот получил приказ преследовать паро-
ходы»,
«Пьемонт» и «Ломбардо» ушли из Генуи шестого
мая. Одиннадцатого «Тысяча» высадилась в Марса-
ле. Тринадцатого был взят Салем. Пятнадцатого —
победоносное сражение у Калатафими. Двадцать
седьмого — вступление в Палермо. Мог ли оставать-
ся Кавур в стороне от такого триумфа? 485
Теперь ему самому казалось, что он был пе про-
тив экспедиции. Почему бы Пьемонту не пожать пло-
ды побед? Он торопился заглянуть вперед, через со-
бытия, как всадник заглядывает через голову коня
па дорогу: за предстоящим он видел свою тень и ста-
рался измерить ее длину. Нет, он был не против за-
воеваний Гарибальди, пока что он не слишком мешал
ему завоевывать. Для себя он оставлял только одну
скромную задачу — вовремя избавиться от завоева-
теля.
Это будет нелегко. И среди прочих трудностей
предстоит нудная возня с Виктором Эммануилом:
скучно тратить силы на то, чтобы разрушить его де-
монстративный альянс с Гарибальди. Апологет Са-
войского дома глубоко презирал представителей
этой династии. Карл Альберт свел па пет лучшие го-
ды его жизни. О нем не вспоминать! Но Виктор Эм-
мануил, либеральничающий великовозрастный недо-
росль па троне, трусливый, как нашкодивший маль-
чишка, несмотря на грозные усы пиками, жуир и
бабник, этот курносый фат с мешками под глазами,
позволял себе иногда выходить из послушания. Год
назад, когда король вернулся в столицу Пьемонта и
пребывал в глубокой меланхолии, заключив, не спро-
сись Кавура, Виллафранкское перемирие, весь Турин
говорил, что он не боится ни Франции, ни Австрии,
ни общественного мнения, а только одного Кавура.
И не зря! Когда произошла встреча, Кавур, глядя в
глаза королю, страшным шепотом, потому что поте-
рял голос от негодования, произнес только два слова:
«Вы — дерьмо!»
Самое забавное, что потом король жаловался свое-
му адъютанту: «Кавур совершенно не считается с
этикетом. Он разговаривал со мной почти фамиль-
486 ярпо».
Может быть, впервые в жизни Кавур, тонкий и
беспринципный политик, не знал, чего ему желать,
хотя ясно сознавал, чего следует бояться.
Желать победы Гарибальди? Но удастся ли зав-
ладеть ее плодами? Желать поражения? Но это зна-
чит пренебречь возможностью присоединить к Пье-
монту Сицилию — огромный кусок территории, пре-
красный внутренний рынок для промышленности Се-
верной Италии. При всей осторожности, он был
слишком игрок. И он писал д’Адзелио: «Единствен-
ное средство, чтобы не дать Гарибальди заслонить
нас с тобой,— это состязаться с ним в смелости и не
оставлять за ним монополию на идею объединения,
которая в данный момент производит на народные
массы неотразимое впечатление».
На рассвете, не одеваясь, накинув на плечи пун-
цовый халат, он проходил в сад. Слуги спали. Семья
еще в марте переехала в загородную виллу. Свежий
воздух, как ключевая вода, ополаскивал лицо. На
мраморных скамейках блестела роса. Цвели магно-
лии. Он неторопливо дошел до конца сада. За невы-
сокой оградой во дворе пропел петух. Из конюшни
лошадь ответила ржаньем. Оливы прошелестели ли-
стьями на ветру и смолкли. Наступила гулкая ти-
шина.
Безмятежное равнодушие природы всегда оже-
сточало графа. Он подобрал полы халата и быстрыми
шагами направился в дом. Бесцельная прогулка!
Надо действовать.
Кавур не сразу писал свои письма. Он диктовал
их себе в тиши кабинета. Прежде чем записать сло-
ва на бумаге, он беззвучно шептал их, укладывал в
уме в необходимые фигуры. И если одна возникшая
в уме запятая попадала не на свое место, он зачерки-
вал мысленно целый абзац. Ему тут же хотелось как 487
бы изорвать все письмо. Он упирался локтями в руч-
ки кресла, усаживался поплотнее и начинал снова с
красной строки. Нетронутый лист веленевой бумаги
с водяными графскими гербами иногда оставался чи-
стым час-другой. Тем временем послание было гото-
во. Так пишутся стихи. О, его письма не отличались
красотами слога, неожиданными метафорами и мет-
кими сравнениями. Они были взвешены и точны,
когда ему хотелось этого, и скользки и туманны,
когда ему надо было скрыть свою мысль.
Иногда он как бы подстегивал свои решения пись-
мами. Иногда оправдывал ошибки и неудачи, выда-
вая их за политику дальнего прицела. Он написал
своему доверенному лицу в Париже Нигре, еще не-
давно бывшему только что не мальчиком на посыл-
ках, доверительное, хотя и облеченное в официаль-
ную форму, письмо.
«Коль скоро министерство и Гарибальди не могут
измениться, необходимо приложить усилия к тому,
чтобы предотвратить фатальные последствия антаго-
низма между основными силами страны, что, к сожа-
лению, не в нашей власти. Следует помешать Гари-
бальди завоевать Неаполь и попытаться завершить
аннексию Сицилии как можно быстрее. Если Гари-
бальди захватит все Неаполитанское королевство, у
пас не будет больше возможности помешать ему
скомпрометировать нас перед Францией и Европой,
мы не сумеем больше ему противостоять. Из этого
следует, что самое важное для нас и, я бы сказал,
для императора Франции заключается в том, чтобы
роковое падение Бурбонов не явилось делом рук Га-
рибальди. Аннексия Сицилии — это способ нейтра-
488 лизовать Гарибальди или, по крайней мере, умень-
шить его влияние, с тем чтобы оно не носило столь
опасного характера».
За строгим слогом скрывалось желание оправдать
свою торопливость в совершенных просчетах. А суть
дела заключалась в том, что Ла Фарина был послан
в Палермо в качестве главы временного правительст-
ва, он должен был сменить Франческо Криспи. По-
пулярность Криспи в глазах Кавура казалась опас-
ной, потому что этот сицилиец был ярый приверже-
нец идеи независимости. Какая уж тут аннексия.
Можно ожидать лишь провозглашения Сицилийской
республики. А Ла Фарина перестарался — прибыл
в Палермскую бухту на военном корабле, осененном
хотя и трехцветным флагом, но с пьемонтским гер-
бом. Для ясности. Кавуру запомнилось, как в част-
ной беседе высказался по этому поводу русский кон-
сул в Турине. Смеясь, привел русскую пословицу:
«Заставь дурака богу молиться — он лоб расшибет».
Предприятие лопнуло. Диктатор не впустил Ла Фа-
рину в правительство.
Теперь приходится выдавать свое поражение за
предусмотрительность и делать вид, что он не имеет
никакого отношения к интригам дурака.
От всех этих соображений раскалывается голова.
Лечь в постель и не думать.
Он вернулся в спальню, укрылся одеялом, чтобы
не слышать шороха листвы, доносившегося сквозь жа-
люзи. Не думать не удавалось. И, как часто бывает,
в смутную минуту между сном и бодрствованием
прорезалась ясная мысль: взрывать надо и снаружи
и изнутри. Пусть Ла Фарина, которому диктатор раз-
решил газетенку под двусмысленным названием «Ан-
нексия», подготавливает сицилийцев к мысли о при- 489
соединении. Это, как говорится, для широких масс.
Но в то же время надо сеять разброд среди ближай-
ших соратников Гарибальди. Когда кончится война,
им снова бродить по свету, искать очаги мятежей?
Но они уже пе юноши. Так пусть же вольются в кад-
ровую армию короля — пообещать им, не скупясь, те
же чины, что угодно, хоть министерские портфели...
Этот честолюбивый венгр Тюрр, кажется, проявляет
признаки усталости и готов...
5. Предчувствие
Утром пятого сентября, пройдя по анфиладе
дворцовых зал и бесцеремонно распахнув двери лич-
ного кабинета короля Неаполя и Сицилии, его дядя
граф Сиракузский в резкой форме предложил коро-
лю отречься от престола. Франциск II был растерян,
бледен. Как говорили придворные, «не имел вида».
С тех пор как в трех сражениях у города Реджо ко-
ролевские войска потерпели поражение, путь в сто-
лицу был открыт для Гарибальди. Пьемонтский ад-
мирал Персано явился со своей эскадрой в Неаполи-
танский залив и стал на якорях, впрочем, ничем еще
не обнаруживая своих намерений.
Одним словом, все шло к концу.
— Уйти в Гаэту?.. Просить помощи Вены?.. Или
Франции?.. Дай же дельный совет и не пугай ме-
ня! — прокричал несчастный молодой человек, рас-
хлебывавший преступления отцовского деспотизма,
наследие которого ему досталось с короной.
— Я не могу сказать больше того, что сказал,—
ответил августейший дядя.
Похоже было на придворную забастовку: король
490 искал в своей свите генерала, который согласился бы
стать военным министром, а все уклонялись. Под ве-
чер он вызвал к себе первого министра Либорио
Романо. Его искали в городе, но выяснилось, что
трус отправился ночевать в любезно предоставлен-
ную ему каюту пьемонтского корвета, стоявшего па
рейде.
— Невероятно! — Лицо короля вдруг сморщи-
лось, оп вынул носовой платок.
Ему доложили, что в казармах началось броже-
ние, солдаты бросают ружья и разбредаются по де-
ревням. С решимостью отчаяния король принял на
себя командование, приказал удалить армию из Неа-
поля, ставшего очагом революции. И сам под утро
покинул дворец. Надо было поторапливаться: в го-
род вступала революционная армия. Волонтеры вы-
саживались из шлюпок по всему побережью залива
или с утра въезжали в город, развалясь в коруццах,
в извозчичьих пролетках, в экипажах, предоставлен-
ных населением. В предместьях люди целовали их,
угощали, пели и плясали тарантеллу. Неаполь ни-
сколько не чувствовал себя завоеванным.
На следующий день прибыл Гарибальди. Бурбон-
ский гарнизон еще не весь ушел из цитадели и ка-
зарм.
Беспорядочный и грязный Неаполь, по-калабрий-
ски бешено-восторжепный, по-неаполитански впечат-
лительный и ленивый, встретил его не белыми фла-
гами капитуляции, а бельем, сохнувшим на верев-
ках, протянутых поперек узких улиц. Лишь три или
четыре адъютанта сопровождали Гарибальди, когда
он вместе с другими пассажирами вышел из вагона
Салернской железной дороги и отправился в пои-
сках экипажа на вокзальную площадь.
Неаполитанцы ринулись к нему со всей южной
экзальтированностью. В эту минуту ему не были 4$*
опасны ни револьверы, ни кинжалы. Десятки фиак-
ров с галдящими «веттуринами» на козлах двину-
лись навстречу. Босоногая орава уличных мальчи-
шек бежала вслед за открытым экипажем. Неизвест-
ны*! бурбонский офицер с закрученными усиками
остановил фиакр па углу и отрапортовал о сдаче го-
рода и бегстве короля. Площадь взбурлила. Гари-
бальди чуть улыбнулся и тронул пальцем плечо воз-
ницы — поехали дальше. Но тут хмельной штафир-
ка в трехцветном жилете вскочил на подножку и
возложил на шею Гарибальди лавровый венок. Тог-
да триумфатор вышел из экипажа и зашагал рядом с
ним, осаждаемый бесноватой толпой. Женщины про-
тягивали своих младенцев, как бы отдавая ему самое
дорогое.
Туман распадался клочьями под лучами утренне-
го солнца, и все увидели, как с башни Сант-Эльма,
веками господствовавшей над городом, стал опу-
скаться белый флаг с бурбоискими лилиями. Новый
восторг...
Его повели к королевскому дворцу, но Гарибаль-
ди в сплошном реве ликования молча отказался. Он
пе хотел в королевский — пусть королевский оста-
нется королям. Тогда повернули ко дворцу Форестье-
ри. Те, кто был поближе к Гарибальди, схватились за
руки, чтобы в давке оградить его. Теперь он стал ви-
ден всем выбегавшим из боковых улочек или подво-
ротен. Издали бросалась в глаза его вылинявшая
красная рубаха, заправленная в узкие серые панта-
лоны с раструбами книзу. Седые кудри. Черная
шляпа надвинута на хмурые брови. Худые нечище-
ные сапоги широко шагают по брусчатке мостовой,
взбегают по коврам на мраморной лестнице...
Войдя во дворец, он тотчас же вышел на балкон
и, подняв руку, долго не мог усмирить энтузиазм
толпы под окнами. Он благодарил без заранее заго-
товленных слов за оказанный ему прием, благодарил
не от себя, а от имени Италии.
— Мы хотим, чтобы существовала Италия, и
Италия будет создана!
Маленькая изумрудная ящерица вдруг отвлекла
его внимание — она юркнула на карнизе балкона и
замерла у ног диктатора.
Под перезвон колоколов какой-то церквушки ты-
сячи неаполитанцев упивались зрелищем, которому
предстояло остаться в преданиях,— они видели само-
го Гарибальди! А он не мог отвести взгляда от пест-
ренькой твари, распластавшейся на мраморе. Прямо
перед носком его сапога — ящерица! Удивительная,
доверчивая. Она смотрела на него и не боялась. Он
шевельнул ногой — нисколько не испугалась. И
странная мысль, что она жила здесь, незаметно и
самостоятельно, не зная его великих целей, пока он
пересекал Мессинский пролив и двигался с боями по
континенту, помогла ему по-новому увидеть запру-
женную людьми площадь, и черепичные крыши Неа-
поля, и фиолетовый в отдалении, дымящийся Везу-
вий. Никто не заметил. Но никому нельзя было и
признаться в этом смешном рандеву.
Видно, он очень устал: ящерица напомнила ему
о Капрере.
Дворец Форестьери между тем наполнился голо-
сами. Адъютантам надо было очистить комнаты, нас-
пех обставить рабочий кабинет. Наконец раздобыли
самое необходимое для первых декретов — бумагу,
перья. На том же столе, за которым предстояло сей-
час сформировать правительство, вдруг появилась
неизвестно откуда кастрюля с рагу в блестках ко-
ричневого соуса. Заперлись на ключ и подкрепились
с пути. 493
Адмирал Персано с флотскими офицерами был
первый, кого запросто принял диктатор в Неаполе.
После дружеских приветствий Гарибальди заткнул
за воротник салфетку и предоставил свою запущен-
ную бороду молоденькому лейтенанту, его парикма-
херскому искусству, пока адмирал под диктовку наб-
расывал строки декрета.
— «Диктатор постановляет: все военные и торго-
вые суда, принадлежащие государству обеих Сици-
лий, все арсеналы...»
— И морские материалы,— вставил словечко
опытный моряк.
— Да, «и морские материалы присоединяются к
эскадре короля Виктора Эммануила,— эскадре, нахо-
дящейся под начальством адмирала Персано. Неа-
поль. 7 сентября, 1860 г. Джузеппе Гарибальди».
— Может быть, полный титул? — спросил Пер-
сано.
— Я его сам не знаю.— Гарибальди поставил
свой крупный росчерк.
Адмирал был доволен свиданием. Ему никак не
хотелось бы обидеть или огорчить уважаемого им че-
ловека, полководца, к тому же моряка, а ничего не
поделаешь...
— Сейчас по приказанию посланника...— начал
адмирал, обмахиваясь листком декрета с еще просы-
хающими чернилами,— два полка пьемонтских кара-
бинеров высаживаются на пристани.
Гарибальди озадаченно глядел на адмирала. Он
не нуждался в этой помощи. Персано спешил объяс-
нить:
— Генерал, необходимо поставить под охрану
сокровища неаполитанской короны. Несметные
богатства могут быть в одну ночь растасканы по кар-
494 манам...
— Гарибальдийцев?
— О нет, генерал. Лаццарони! В Неаполе сорок
тысяч босяков. Было бы непростительной наивно-
стью...
К черту лаццарони!
Гарибальди сорвал с груди салфетку, поднялся с
омраченным лицом. Он так и знал: Кавур не теряет
пи минуты.
- Я не просил Турин. И это наглый произвол.
Демонстрация силы...
Он сожалел о минуте доверия моряка к моряку,
обо всей этой неловкой мизансцене с салфеткой под
бородой. Вошел Тюрр, и вся горечь обманутого про-
стака излилась на недавнего друга. Диктатору уже
сообщили, что Тюрр предпочел поселиться, вероят-
но для удобства сношений с Кавуром, в одном доме с
продиктатором Палавиччино, этим едва замаскиро-
ванным кавурианцем.
— На тебе еще красная рубаха, Тюрр?
— Такая же, как на вас, генерал...
— Ну нет! Твоя сшита у лучшего портного Ту-
рина...
Он больше ничего не сказал, он не хотел быть бо-
лее откровенным. Сколько неотложных дел его ожи-
дало сегодня: разместить в освобожденных казармах
галопировавший под окнами эскадрон «красных дья-
волов», отправить английский конный отряд генера-
ла Данина на формирование полка горцев Везувия —
те горят желанием сражаться с бурбонцами. За две-
рью стояли лидеры конституционной партии Неапо-
ля — Сиккони, Шалоя. Он вышел к ним. А вот и тот
самый бывший первый министр Либорио Романо.
О его ночевках на пьемонтском корвете успел рас-
сказать адмирал. Глядя на храбреца, Гарибальди
молча рассмеялся. 495
— В помощь вашему временному правительству
мы создадим диктаторский совет,— сказал Гарибаль-
ди.— Будем работать дружно.
Он пошел к выходу. Политические деятели руко-
плескали ему вслед и одновременно расспрашива-
ли — они явились за директивами. Он на мгновение
задержался.
— То, о чем мечтали, сбывается! Реформы! Ши-
рокие демократические реформы. Но сейчас не вре-
мя для рукоплесканий. Волонтеры пойдут дальше,
на север. Сделаем Рим столицей Италии — вот наша
задача! Вырвем Рим из рук папы, как вырвали Неа-
поль из рук Бурбонов...
— И тогда сам господь бог будет вам рукопле-
скать! — догнал его голос Либорио Романо.
Штаб Сиртори разместился напротив церкви Сан-
та-Агата. На большом дворе были выстроены по ран-
жиру сотни пленных бурбонцев. Гарибальди, обходя
их ряды, был участлив и внимателен. Адъютанты
составляли списки желающих воевать на стороне
народа. Легкораненых тут же собирали в колонну.
Сиртори предложил конфисковать под военный гос-
питаль опустевший Дворец иезуитов.
— Хорошая мысль.
— Надо закрыть все монастыри, их земли раз-
бить на участки, раздать крестьянам...
Странно знакомый голос.
Гарибальди обернулся. Говорил старый человек,
даже дряхлый на вид, но добродушный, в черном
фраке, с трехцветным шарфом через плечо. Он бес-
церемонно посмеивался, отвечая прищуренным
взглядом на взгляд Гарибальди. Это был ученый ар-
тиллерист Дзамбеккари — тот самый, кого когда-то
молодой моряк навестил в крепостной тюрьме Санта-
496 Крус, с кем потом встретился в дни обороны Рима.
Они обнялись и, крепко держа друг друга за пле-
чи, пошли к коляске. Вот человек, с которым можно
быть откровенным. Но сегодня и с ним не хотелось.
Он предоставил старому другу болтать что попало,
и, пока они катили вдоль дубовых рощ и вечнозеле-
ных кустарников общественного сада Виллы Реале,
неугомонный болонец многое сообщил. Говорят, рас-
сказывал он, пьемонтские регулярные полки готовы
перейти границы папских владений с севера, их тто-
ведет генерал Фанти; говорят, что Франциск II хо-
чет бежать из Гаэты в Триест и отдать свой флот в
распоряжение Австрии.
— Ну, опоздал мальчик,— заметил Гарибальди.
— Говорят, мальчик увел с собой за реку Воль-
турно пятьдесят тысяч самых отборных солдат; го-
ворят...— Дзамбеккари на секунду запнулся.— Гово-
рят, Кавур замышляет передать командование над
волонтерской армией из рук твоих, Гарибальди, в ру-
ки Медичи или Козенца...
— Или Тюрра,— поправил Гарибальди.
Неаполь гулял. Казалось, в общественном саду
сегодня сошлись все влюбленные. Но в аристократи-
ческом предместье, по пути в Геркуланум, целый
квартал безмолвствовал — заколоченные окна. Бога-
тые семьи уехали вслед за королем. У кованых чу-
гунных ворот старинных особняков шушукались и
враждебно косились на проезжавшего Гарибальди
дворецкие, писаря, секретари, садовники, вся бар-
ская дворня, оставшаяся нынче без прокормления.
Гарибальди слушал Дзамбеккари и вспоминал встре-
чи с ним — то в горной столице Гонсалвиса, то на
холмах Джаниколо... А пинии со своими круглыми
чашами, черными на ясном вечереющем небе, бежа-
ли мимо, мимо. И навстречу бежали по аллее мимо,
мимо мулы, украшенные алыми помпонами. И отче- 497
32 Н. Атаров, М. Дальцева
го-то было грустно, непривычно грустно в этот
праздничный день. Хотелось молчать. Или петь пе-
чальную песню уру. Но Гарибальди сбросил с себя
эту дурь.
— Говорят, Мадзини стремится в Неаполь,— ска-
зал Дзамбеккари.
Гарибальди промолчал. Спустя минуту заметил:
— Я приму его как брат брата.
Коляска докатилась почти до крепостного рва.
Адъютант предложил повернуть — дальше, пожалуй,
опасно, еще не все ушли бурбонцы...
— Давай повернем,— согласился Гарибальди.—
Я что-то устал с дороги. Хочу домой.
— Где же твой дом теперь, Пеппино? — спросил
Дзамбеккари.
Гарибальди рассмеялся:
— Дворец Форестьери.
За темными окнами дворца Форестьери стреляли
шутихи, и было видно, как перекликаются с городом
фейерверки дальних кораблей на рейде. За окнами
на площади люди болтали, смеялись и ели у лотков
дымящееся варево. Кто-то играл на гитаре.
Гарибальди отошел от окна, сел на кровать в не-
решительности.
В этот час во всех кафе освобожденного города
солдаты и офицеры за тесными столами пили прямо
из бутылок и стучали ложечками по блюдцам, требуя
новых порций мороженого. Калабрийцы в высоких
шляпах, увешанных шнурками и лентами, пили
коньяк. Французы горланили вокруг чаши с пылаю-
щим пуншем. Пожилой зуав орал в одиночку за сво-
им столиком, уставясь в потолок.
В этот час в маленьком народном театре Сан-Кар-
лино уже изображали Гарибальди: он въезжал в Неа-
498 ноль, как некогда Христос в Иерусалим — верхом
ца осляти. И гарибальдийцы ломились без билетов в
двери театра.
В этот час на многолюдной площади, взгромоз-
дясь на памятник какому-то Бурбону, коренастый
монах с курчавой черной бородой, богохульствуя,
проповедовал толпе свободу, и сабля приподнимала
угол его пыльной сутаны:
— Итак, падите же во прах перед грозной десни-
цей карающего вас — святой отец неумолим! Он не
простит вам того, что вы отворили ворота Неаполя
вашему избавителю. Во гпеве своем святой отец за-
будет, что тот, кто открыл ворота Неаполя, мог, по-
добно Самсону, и приподнять их на рамена свои, ес-
ли б увидел их запертыми... Взгляните на меня, и вы
увидите, что ни отлучение святого отца, ни гнев бо-
жий нимало не повредили моему здоровью, даже ап-
петит мой не пострадал, и я заел его грозную буллу
отличным блюдом спагетти и запил бутылкой кап-
рийского, которое вовсе не показалось мне кислым...
Лев Мечников с нечаянно вновь обретенным дру-
гом Марио тянулся на цыпочках за спинами хохотав-
ших зевак, любуясь монахом.
В этот час король Неаполя одиноко ужинал в Га-
этском замке, и ему казалось, что мало свечей на
стенах и это уже изгнание.
Безоружные бурбонские солдаты брели по доро-
гам, искали ночлег в придорожных избах, пили воду
из колодцев.
И где-то в своей норке маленькая ящерица..
Не сгинула же она. Гарибальди не мог ее забыть, она
появилась как предвестница новой жизни. Весь день
он работал на Италию, все делал для нее, что нуж-
но,— управлял, устраивал, приказывал, готов был
снова вскочить в седло — на Рим, на Рим, на Вене-
цию! И это ясно. Но тайно для всех он не забывал о 499
ней, и за хвостом мелькнувшей ящерки мысль его
уходила далеко, туда, где на Капрере заросшая тра-
вой дорожка вела от причала к белому домику на
холме... Разве не так же поступил Сан-Мартин, ког-
да в сентябре 1822 года созвал Перуанский конгресс
и в ту же ночь, передав ему власть над освобожден-
ной страной, покинул ее, чтобы па чужбине, во Фран-
ции, умереть спустя двадцать восемь лет?
Только сейчас, в великом томлении духа бродя
по кабинету, он заметил на углу стола блюдо со сла-
достями. Там цукаты, миндальное печенье, африка-
нелли, взбитые сливки с орехами. Кто-то позаботился
о нем. Конечно, женщины. Он был растроган, уви-
дев на дне блюда серебряный пиастр. Неаполитан-
ская беднота благодарила его как могла.
Король Пьемонта, этот усатый солдат, пусть хоть
с лиловыми подглазьями от пьянства и разврата,
поддержит его движение на Рим. Пусть даже в ка-
кую-то минуту, когда утопим французов в море, ко-
роль спохватится. Гарибальди готов ко всему, берет
на себя всю ответственность. Надо действовать и
будь что будет...
Это была его последняя мысль перед тем, как он
с трудом стащил с ног сапоги и уснул, не донеся го-
ловы до подушки.
А ночью у всех подъездов дворца Форестьери, ря-
дом с волонтерами, стали на караул для охраны са-
войского генерала Гарибальди пьемонтские караби-
неры, рослые парни в плащах и треуголках.
6. «Убирайся, Гарибальди!»
Форсированным маршем вступала в бывшее Неа-
политанское королевство Итальянская армия, так
500 назывались теперь войска Севера: пьемонтские бер-
сальеры, наспех пополненные контингентами То-
сканы, Модены и Пармы. Ровными колоннами вхо-
дили в деревни бравые, плечистые, отлично выучен-
ные. Ружье к ружью! Барабаны били под разверну-
тыми знаменами.
Образцовая дисциплина. После бивака в лесу
капралы отряжают замыкающих, и они, широко
расставив ноги и балагуря, заливают угольки кост-
ров. Отныне запрещены любые пожары. Установлен
порядок. Погашена неаполитанская смута и безуря-
дица. На стене часовни отпечатанная в Турине
афишка:
«Всякого контадина, пойманного с оружием, рас-
стреливаю на месте.
Генерал Чиалъдиниъ.
На свежеструганых столбах — две-три виселицы.
Контадины со своими женами и детьми, крестясь,
расходятся по домам.
Нет, пе расстреливают — вешают!
И па аванпостах у стен осажденной Капуи регу-
лярные батальоны Виктора Эммануила сменяют га-
рибальдийцев. Напрасно диктатор добивается приз-
нания его победоносной Южной армии частью на-
циональных вооруженных сил объединенной Ита-
лии. Ему отказывают, но в самой вежливой форме.
Он видит, как пожинают плоды завоеваний, а самих
завоевателей прогоняют прочь. Крыши переполнен-
ных вагонов в поездах, уходящих с фронта в Неа-
поль, пестрят красными рубахами.
Капуя капитулировала. В город вступают пье-
монтские берсальеры. Еще громче бьют барабаны
под развернутыми знаменами. А волонтеры... Их пу-
скают в хвосте парада; вразброд, не в ногу шагают 501
обтрепанные, пропыленные, мрачные ветераны Па-
лермо, Мессины, Реджо.
Гарибальди по-прежнему владеет магической си-
лой обаяния, он все еще диктатор двух Сицилии.
За его коляской бегут толпы: «Вива! Вива Гарибаль-
ди!» У алтарей богомольные матроны творят молит-
вы святому Януарию, покровителю Неаполя: «Сох-
рани его с нами, продли ему жизнь...» Каждое его
даже нечаянное тихое слово для народа — это слова
самой Италии, это жест революции.
Но поезда, курсирующие между Капуей и Неапо-
лем, вдруг останавливаются. И не по его приказу.
Кто же отменил поезда? Пьемонтские карабинеры
занимают караулы у всех дворцов, причалов, крепо-
стных ворот. И уже некий пигмей, бывший диктатор
Эмилий Фарини, осмеливается публично заявить, что
ни разу не пожимал руку Гарибальди.
Шаткое время. Чаши весов застыли в равнове-
сии. Вдруг разносится слух, что волонтеры получат
за все про все денежную награду — шестимесячное
жалованье. Значит, их сравняли с презренными
алебардщиками Ватикана! Волонтеры ропщут на
улицах Неаполя. Их во всем поддерживают лацца-
рони.
Гарибальди не может нажимом пальца склонить
чашу весов в пользу народного дела и демократии.
Но он колеблется, меняет решения, и каждый из со-
ветчиков — и правый и левый — уходит от него с
уверенностью, что диктатор поддержал его мнение.
Но уже завтра он стучит кулаком, багровеет и ниче-
го не может. В Анконе король Виктор Эммануил си-
дит и выжидает, каково же будет последнее слово
Гарибальди. И даже Кавур в Турине переживает дни
нерешительности. Что, если... Есть сведения, что
502 Мадзини в Неаполе.
Как некий водевиль, доигрывается последний
акт кровавой драмы. Наступает время интендан-
тов — они разъезжают по Неаполю в роскошных ка-
ретах, одни в офицерских мундирах, другие в крас-
ных рубахах. «Пьемонтские дворянчики», как назы-
вает их Гарибальди, эти пьемонтизаторы пошли в го-
ру: ловкие люди, дельцы, спекулянты безвременья
захватывают должности, закупают земли.
В час приема протискивается в кабинет диктато-
ра наглый и глупый банкир. Он вчера из Милана.
За небольшую сумму просит осчастливить его вме-
сте с потомством баронским титулом и гербом. Гари-
бальди энергично, под руку, выпроваживает его на
лестницу. Но в тот же день еще одна аудиенция: из
Катании приехал и торчит в приемной матерый по-
мещик-овцевод. С ременной плетью на волосатом за-
пястье, он похож на южноамериканского рабовла-
дельца. У него тысячи овец. Он просит выслать к
нему вооруженную охрану — «молодцов в красных
рубахах». Он настаивает на том, что усмирять его
бунтующих пастухов должны непременно красные
рубахи. Так будет надежнее. В глуши его латифун-
дии скрывается бежавшая из Неаполя вся семья:
перепуганная насмерть матрона и шесть девочек
деликатного возраста.
Гарибальди глядит, слушает — и пе понимает.
— У вашей супруги бессонница? Я вас правиль-
но понял? Вы хотите, чтобы я командировал волон-
теров? Живых вам?.. Или мертвых?..
Но помещик не шутит, нерушимость частной соб-
ственности он подтверждает евангельскими справ-
ками: «... не пожелай ни вола его, ни осла его...» Он
становится даже агрессивен, лицо искажается зло-
бой, когда он проклинает жестокий бунт черни:
— Не видите кровь, какую льете на землю! 568
— Что сделали пастухи? — спрашивает дикта-
тор.
— Зарезали дюжину овец!
— А вас не тронули? И девочек деликатного воз-
раста?..
— Нет, не тронули. Но ваша религия свободы —
дьявольская ересь! Вы тот же Мадзини, только ря-
женый! Апостол зла! — Мохнатые гусеницы жирных
пальцев шевелятся иа груди.
— Проваливай, стервячий старик! — в гневе
сжимает кулаки Гарибальди.— Ты и меня не прочь
нанять в каратели? Беги, феодал! А не то я заставлю
тебя прочитать справа налево два евангелия! От
Матфея и Луки...
Адъютанты выводят помещика.
Да, не так все это просто. Третий день идет всеоб-
щая подача голосов под пристальным контролем пье-
монтских войск. Виктор Эммануил провозглашается
королем Италии. И овцевод приехал отдать свой го-
лос — за себя и за пастухов. Он выборщик, его не
прогонишь. Он долго злобствует за дверью:
— Убирайся, Гарибальди! Убирайся, Гарибаль-
ди!..
Под вечер Гарибальди в коляске, запряженной
маленькими лошадками, едет разогнать тоску к хо-
рошему другу. На каменистом утесе в вилле над мо-
рем живет Александр Дюма. Он примчался из Мар-
селя на собственной яхте и выпускает газету крайне-
го направления. Он сумасброд, вечно рисуется и по-
зирует, но искренне увлекается своей ролью. И он
предан Гарибальди. Когда Гарибальди с бурей в ду-
ше навещает его, ребячливый и шумный писатель
каким-то непонятным образом разгоняет тучи.
Триумфальные арки расставлены вдоль всей То-
504 ледской улицы. Неаполь живет от праздника к празд-
пику — сейчас все ждут короля. Неаполитанцы с
добродушной насмешливостью направляются к изби-
рательным урнам. Гипсовые статуи Победы пламене-
ют на закате. Гарибальди видит, как бездомные лац-
царони вползают на ночь в холщовые пьедесталы,
раскрашенные под мрамор.
— Вот слушайте, что я тут накропал! — Голос
Дюма молод и свеж.
В саду на столике, за которым в тени олив рабо-
тает писатель, появляется бутыль с любимым деше-
вым чентерби, и Дюма, довольный неожиданным ви-
зитом Гарибальди, пересказывает ему будущий
фельетон о ловких пьемоитизаторах. Играя словами,
он как бы полощет рот: купить — продать — набить
карман — нажиться — разбогатеть... Никогда не по-
дозревал, сколько слов вокруг дуката. Вот еще: про-
фит — доход — дивиденд! «Доход укладывает в по-
стель сделку» — неплохо? Ха-ха. Или так: «С расче-
том они сочетают отвагу»,— выпаливает он наконец
готовую фразу.
Она ему нравится, он быстро записывает ее на
клочке бумаги и в то же время искоса поглядывает
на любимого героя. Он уже выпросил у него право на
запись всех его мемуаров, но сейчас ему хочется ра-
стормошить этого человека. Видно, что тот не в духе:
голова опущена на грудь, густые брови нахмурены.
— Скоты. Вот еще слово,— произносит Гарибаль-
ди.
И он коротко рассказывает о визите стервячьего
старика и о его Нагорной проповеди.
— Но это же готовый фельетон! Мой — ни к чер-
ту! Спасибо, Пепе! Я напишу сегодня ночью. Выпь-
ем же!
И за глотком чентерби следует каскад рассужде-
ний о том, что почти двадцать столетий слова еванге- 505
лия, хотя уже и окаменев, сформулировали все мо-
ральные pro u contra в поисках спасения человечест-
ва. Пятьдесят поколений приходили и ушли, пе най-
дя покоя и отдыха. И какое нагромождение соборов
и казематов, дворцов, монастырей и пастушеских ла-
чуг возникло из одной Нагорной проповеди! К еван-
гелию обращали взоры жестокие инквизиторы и свя-
тые еретики, рабовладельцы и плебеи... Но муки
Христа в Гефсиманском саду не могли освятить все
проказы блудливого ума, всегда искавшего одну дог-
му, чтобы укрыться за ней, поставить ее на потеху
разврата и чревоугодия...
— Мадзини хочет встретиться. Банди сказал:
Мадзини ждет конфиденциальной встречи,— неожи-
данно прерывает разговорившегося писателя его со-
беседник.— Приму, конечно, хотя... Знаешь, Сандро,
сейчас меня спасает одно недовольство собой... Этот
темный ханжа из Катании придумал не так уж глу-
по: «Убирайся, Гарибальди!»
— Что ты говоришь, Пепе!
— Я должен был стать во главе крестьянского
движения. Либо уйти.
Джузеппе Банди, близкий друг Мадзини и Гари-
бальди, бывший их связным по поручению Генуэз-
ского комитета, свел их уже следующим утром. Он
верил в успех этой встречи, потому что слышал, как
Гарибальди, узнав о приезде Мадзини, сказал: «Я
приму его, как брат брата».
Над Неаполем сеялся мелкий дождь, порывами
переходивший в теплый ливень. Мадзини приоткрыл
дверь кабинета диктатора, просунув вперед мокрый
зонтик. Он вошел, как заговорщик, ио был грустный,
тихий. Сказал, что в Неаполе он просто так: посмот-
реть захотелось. Плохо одет, худой и бледный.
506 Они расцеловались.
— Садись... Зонтик в угол... Ты уже проголосо-
вал?
Скиталец с мрачным, мучительным лицом не дал
даже минуты для шутки. Он заговорил так, будто
хозяин кабинета и двух Сицилий может прогнать его
за недосугом и что-то важное останется недосказан-
ным.
— Я пришел напомнить тебе, Гарибальди, что ты
ведешь турнир великодушия и благородства с подле-
цами. Не думаешь ли ты, что усач будет считаться с
великим вкладом демократических сил и даст Ита-
лии демократические гарантии?
— Давай будем вести спор на почве фактов,—
сказал Гарибальди нахмурившись. Заранее обеску-
раживала грустная мысль: «Меня и так мучит со-
весть. Зачем мне этот приехавший издалека собе-
седник?»
— Факты! — воскликнул Мадзини.— Прагмати-
ки всегда ссылаются на факты! Или даже сочиняют
их. Неоспоримый факт, что Кавур воспользовался
твоим обаянием, а ты не сумел использовать свою
огромную популярность и примирился с гнусной
действительностью фактов. Ты страстный человек,
герой народных легенд, но ты слабый политик, нич-
тожный политик...— Он хлестал словами, как би-
чом.— А ты мог бы...
— Что я мог больше того, что сделал?
— Провозгласить республику!
Гарибальди встал и молча раскрыл мокрый зон-
тик, распялил в углу на острых спицах, чтобы дать
просохнуть. Он это сделал машинально, не думая.
Когда он взглянул на Мадзини, перед ним у окна
стоял, повернувшись сутулой спиной, человек, на-
чавший работать темной ночью, еще до рассвета. Три
десятилетия... Он и сейчас был центром всей актив- 507
ной помощи освободительной войне. Вдруг Гарибаль-
ди вспомнил, как в Альпах, на границе с Швейцари-
ей, перед тем как уйти в новое изгнание, этот чело-
век снял шляпу с пером, оперся ногой на камень и
так стоял, прощаясь с Италией.
— Ты развалил «Партию действия»,— безжа-
лостно произнес он своему былому духовному вож-
дю.— Вечно смешиваешь осуществимые цели с уто-
пическими. Живешь в прошлом...
— Ив будущем,— не обернувшись, отпарировал
Мадзини.
— Пойми, у нас нет регулярной армии. Нет ру-
жей...
— Кинжал добывает ружья,— точно пароль,
властно откликнулся Мадзини.
— Ты хочешь бесцельного пролития крови. Мало
тебе братьев Бандьера, Пизакане, Орсини! Всех свя-
тых мучеников Италии...
— Идеи быстрее созревают, если кровь мучени-
ков питает их...
За окнами нарастал шум толпы. Валила демонст-
рация с трехцветными флагами в честь избранного
короля Италии... Кричали ликующими голосами...
Мадзини смотрел из-за закрытых жалюзи на море
дождевых зонтов.
— Смерть Мадзини! — слышались хмельные го-
лоса.— Да здравствует его величество Виктор Эмма-
нуил! Смерть Мадзини! Смерть! Смерть!
Да, за окнами городская чернь, купленная даро-
вым вином, требовала смерти Мадзини. Он покачал
головой. Он достал сигару, лихорадочно повертел ее,
показал Гарибальди — на ней стояла фабричная
марка: «Кавур».
— Ты слышишь: они кричат «Да здравствует
508 единство Италии и смерть — мне». Смерть тому, кто
первый провозгласил тридцать лет назад то, что они
выкрикивают. Они пьяны дикой радостью и ликова-
нием. Значит, мы хорошо поработали на этой земле.
Я не вижу их лиц под зонтами, но я знаю — эти ли-
ца, кричащие, озверелые, несут на себе отпечаток
перста божьего!
Он был красноречив, как буря голосов за окном.
Но вдруг ослабел. Может, оттого, что увидел распах-
нутый ворот и непричесанные седые кудри Гари-
бальди? Ласково сказал:
— В море уже холодно. Смотри не простудись на
палубе.
Банди, подстерегавший за дверью, с горечью от-
метил, что Мадзини вышел от Гарибальди меньше
похожим на брата, чем когда входил.
7. Солнце садится за горизонт
Ему самому предстояло в надлежащих при коро-
левском дворе выражениях составить это письмо,
труднейшее в его жизни. Никто тут не мог ему по-
мочь — ни солдат-летописец Абба, ни маг цветистого
слога Александр Дюма.
Король медленно поспешал на пути в Неаполь.
Гарцевала свита. Множество генералов в летах,
пожилых сенаторов, иные напомаженные, завитые.
Кажется, им надо изображать довольство: райская
страна, ничего не скажешь, эти вновь обретенные
южные провинции. Держитесь же в стременах, кава-
леры! Когда смотришь в затылок особы короля, то
хорошо прорисовываются на фоне горного ландшаф-
та кончики всемирно прославленных, гигантских
усов триумфатора. Но, может быть, король, приняв-
ший командование над отдельным корпусом, и в са-
мом деле почувствовал себя триумфатором? Кому 509
пе ослепит глаза иллюминация, на которую муници-
палитеты не пожалели ни денег, ни старания!
Король принимал королевство.
«Сир! — писал Гарибальди.— Когда я вступил на
сицилийскую землю и принял на себя диктаторство,
я сделал это во имя Вас и для Вас, к которому обра-
щены все надежды нации. Ныне я следую желанию
моего сердца...»
Под покровом условных красивостей он высказал
здесь дорогую правду: он всегда управлял события-
ми не для того, чтобы присвоить власть над людьми,
ему враждебна мысль о самозванстве. И это правда!
А принужденная ложь, что ж, она так же блестит,
как нарядный узорчатый чепрак под задом короля...
«...Передавая Вам в руки власть, которая полно-
стью принадлежит Вам теперь, когда народ этих
провинций торжественно высказался за единую Ита-
лию и за Ваш трон, трон Ваших законных наследни-
ков, я передаю Вам власть над десятью миллионами
итальянцев...»
Трудно сочинять дарственную на два королевст-
ва! Но самая дорогая цель — единство Италии —
снова высказана под слоем лжи. Ох, трудное пись-
мо! Всеподданно наставлять короля, как обращаться
с полученным даром, что делать с десятью миллио-
нами жителей. И как по-человечески великодушно
отблагодарить героев.
«...Соблаговолите, сир, дозволить мне высказать
одну просьбу...» Это об устройстве судьбы соратни-
ков. «Умоляю Вас взять под свое высокое покрови-
тельство...» Это об уцелевших сподвижниках. «При-
мите, сир, заверения в искреннем уважении к Ваше-
му величеству и преданности Вам...» Кажется, пи-
сано по всей форме.
510 Теперь можно на встречу.
Две кавалькады съехались утром двадцать треть-
его октября 1860 года у Кай-Риено, недалеко от го-
родка Теано. В лесу громко раздавались королевские
фанфары. Кони ржали, пытаясь смешаться, расцело-
ваться, уложить свои головы на шеи встречных ко-
ней. Но всадники не смешались. Они предоставили
королю и диктатору протянуть друг другу руки, а
сами сохранили строгую дистанцию — парламенте-
ры двух враждебных станов.
Гарибальдийцы без всякого почтения разгляды-
вали короля Италии. Его иа редкость прозаическое
лицо с шишковатым носом, с натугой царственное
и с превеликим усилием величественное — вдруг оза-
рилось детской улыбкой. Король, кажется, симпати-
зировал Гарибальди, охотно променял бы на пего
вечно чванящегося Кавура,если бы...
Если бы с искусно скрываемым презрением не
вглядывались в экстравагантную фигуру Гарибальди
свитские генералы. Все внушало им презрение к это-
му счастливому авантюристу — и плебейское здо-
ровье его загорелого лица, и венгерская фетровая
шляпа, когда он, сияв ее для поклона, открыл неле-
по повязанный на седых кудрях белый платок, кон-
цы которого были упрятаны по-бабьи под воротник,
и тщеславное, как им представилось, заокеанское
пончо, взятое шнурком на груди, и в особенности
шерстяная красная блуза, вылинявшая под дождем
и солнцем. Проходимец! Не захотел ради высокой
встречи переодеться, переобуться. Прав был Фари-
ни — не подавать ему руки!
— Поклон первому королю Италии,— просто ска-
зал Гарибальди.
Виктор Эммануил по-детски ухмыльнулся, отчего
торчком приподнялись пики усов, и сказал так же
коротко:
511
— Благодарю. Поклон его лучшему другу.
Последовало рукопожатие. В свите перегляну-
лись. Говорят, этот сумасброд декретом отменил в
Сицилии целование рук. Отныне провонявшая чесно-
ком лапа мужика может так же запросто пожимать
руку сюзерена.
Тронули поводья. Поскакали рядом, Гарибаль-
ди — по левую руку короля. Голубые шинели свиты
и красные блузы эскорта диктатора в хорошем гало-
пе наконец смешались. Это был единственный корот-
кий отрезок пути, когда поселяне, выходившие тол-
пами на обочины, увидели в пестроте скачущих не-
кое подобие единения. Кони соединили всадников.
Сблизив в скачке свое колено с коленом короля,
Гарибальди попросил у его величества разрешения
участвовать в заключительном штурме Гаэты.
Виктор Эммануил возразил сухо:
— Гарибальдийцы устали. Им надо отдохнуть.
Теперь должны действовать пьемонтцы.— Это была,
видимо, заранее и даже не им обдуманная фраза.
Лицо Гарибальди стало мрачным, теперь он дер-
жался позади па полкорпуса коня. Вскоре к нему
подскакал Абба и сказал, что в королевской свите
есть недовольные: неприлично, мол, обедать с коро-
лем в красной блузе. Гарибальди оставил эти слова
без ответа.
При въезде в Теано, уже в виду приготовленной
для обеда резиденции, Виктор Эммануил спросил ге-
нерала, не желает ли он быть к столу.
— Спасибо. Я уже сыт.
Они разъехались.
— Моя рубаха слепит им глаза,— смеясь, сказал
Гарибальди.
Все-таки очень хотелось есть: он обманул коро-
572 ля. Теперь попросил об этом товарищей. Около ко-
шошни английского полка они увидели фуражного
капрала. Малый оказался не промах. Через несколь-
ко минут он притащил два круга сыра, хлеб и фляги
с вином — завтрак на всю компанию!
Гарибальди сидел в полутьме конюшни на сене.
Кое-кто примостился рядом. Другие стояли полу-
кругом.
— Ныне отпущаеши! — шутливо сказал Гари-
бальди, приподняв кружку с вином.
А в душе была буря. Встреча не удалась. Оп пе
был в обиде на короля. Понимал: его величеству пе
могло понравиться, что неаполитанцы на дороге
встречали его, как гостя Гарибальди. Но устранение
волонтеров от штурма Гаэты — это, разумеется,
новая пощечина Кавура. А король что ж, оп у нас
честный,— послать бы ему сейчас к столу бутыль
марсалы... Гарибальди встал, потянулся.
— Дальше поеду в коляске. Скачите, братья, без
меня... Привыкайте...
Никак не ожидал Левушка Мечников, что именно
в этот исторический день он повстречает наконец
своего героя.
Он уже и надежду потерял поговорить по душам
с тем, кого издалека обожала вся Россия. Такой раз-
говор ему был бескорыстно необходим — хотя о нем
не напишешь корреспонденции даже в эзоповском
стиле, чтобы царская цензура пропустила, чтобы
только умные поняли и переглядывались, читая вслух
и перечитывая.
Он повзрослел, как-то заматерел в аванпостных
перестрелках у Санта-Марии, в ночных дозорах, на
фортификационных работах против Капуи. Новые
друзья —- венгерские гусары и офицеры в штаб-квар- 513
33 Н. Атаров, М. Дальцева
тире генерала Мильбица — приохотили его бражни-
чать, ценить вольницу фронтового быта, он даже втя-
нулся в праздную жизнь. И только однажды вблизи
видел Гарибальди: он прошел впереди группы офице-
ров к начатым работам, влез на парапет, посмотрел во
все стороны и молча пошел дальше. Мобилизованные
горожане кидали шапки вверх и восторженно крича-
ли «вива!». Гарибальди, казалось, не слышал. Позже,
рассказывая товарищам, Мечников не мог без смеха
вспоминать, как откуда ни возьмись вырвался вперед
староста горожан-строителей и побежал вприпрыж-
ку, застегивая на бегу сюртук. Он перегнал дикта-
тора, рухнул на одно колено и, поймав его руку, по-
целовал в экстазе, какой умЙлил бы, может быть,
даже кардинала в кафедральном соборе.
— Я целую десницу, принесшую славный лавр
свободы в мое отечество! — оповещал он всю округу
под аплодисменты рабочих, рискуя накликать пару-
другую бурбонских гранат на открытую позицию.
Мечников видел, как Гарибальди отдернул лобы-
заемую руку и удалился на другой холм.
Только и всего.
Тяжелое ранение на реке Вольтурно надолго уло-
жило Мечникова в госпиталь, и много дней до него
доходили только слухи. Он знал, что Гарибальди
трудно в Неаполе, политические интриги кавуриан-
цев до крайности обострили его душевную смуту.
И часто Левушка вслух повторял своим госпиталь-
ным товарищам без перевода на итальянский язык:
«У нас в России, говорят: «Тяжела ты, шапка Моно-
маха...»».
А в тот день Мечников поехал по делам отставки
в Санта-Марию, где в опустевшей штаб-квартире ге-
нерала Мильбица должен был он выполнить кое-
514 какие формальности. Поезда по-прежнему не ходили.
В седле он еще сидеть пе мог. Пришлось напять ко-
ляску. Нелепый возница нахлестывал клячу, безза-
ботно прислушиваясь к подозрительному визгу коле-
са. Вдруг коляска накренилась набок, Мечников
ткнулся лбом о козлы. Ось лопнула!
Ох эта русская езда! Вспомнились «Мертвые ду-
ши» и Селифан. И пока ленивый веттурин, достав
из-под сиденья молоток и клещи, что-то заколачивал
и пел песенки, Мечникову ничего не оставалось, как
развалиться по-гусарски на покривившейся таратай-
ке и жмуриться, вспоминая родных и знакомых, их
милые непозабытые лица. Россию он не забывал ни-
когда.
Не сразу понял: цри-то колеса стояли рядом, чье-
то бородатое лицо выглядывало из экипажа, чья-то
рука касалась его плеча.
— Инцидент? — насмешливо спросил чей-то го-
лос.
Тут нельзя было ошибиться. Это Гарибальди
участливо спрашивал Мечникова. При этом невзна-
чай, как встречный проезжий на дороге. Дрему как
рукой сняло, он выпрыгнул из коляски и с сияющим
лицом вытянулся во фрупт.
— Вы, я вижу, волонтер? Э, да еще после ране-
ния? — спрашивал Гарибальди.— Садитесь, подвезу.
Сильной рукой он втянул в свою коляску молодо-
го человека, замешкавшегося от волнения и потеряв-
шего дар речи. Левушка плюхнулся на сиденье ря-
дом с Гарибальди, не сводя с него глаз. Да, кажется,
и с открытым ртом.
Великий человек показался юноше гигантом, ког-
да встал и тронул за плечо солдата на козлах:
— Слезай-ка, помоги поправить. И догоняй пас
в Аресе... Я ехал и думал: где же собеседник? где
лицо человеческое? А оно вот, в моей коляске. 315
— А я еще во Флоренции, в Кастель Пульчи меч-
тал увидеть вас, синьор Гарибальди! В бригаде Ни-
котеры... Боялся ужасно, что не успею.
С благоговением следил он за каждым движением
Гарибальди, а тот, ревматически тяжеловато утвер-
див ногу на переднем колесе, вскарабкался на опу-
стевшие козлы, взял плеть и поводья, перебирая их
в умелых руках. Не веря своему счастью, Левушка
пожирал глазами человека, о котором вся мыслящая
Россия сейчас жаждала услышать хоть слово правды
среди тысяч невероятных слухов и россказней.
Гарибальди, широко расставив руки, по-ямщицки
приподнял вожжи. Курбастенькие лошадки побежа-
ли, потряхивая густыми гривкаци.
— Вы из Венеции? — не оборачиваясь, спросил
Гарибальди.
—- Вы не ошиблись, я жил в Венеции. Но я даже
не итальянец.
— Так вы поляк?
— Да, я славянин. Я русский.
— Я где-то видел вас. Не припомню.
— Может быть, в штабе генерала Мильбица?
А я-то видел вас несколько раз. Только все издали.
— Великая страна ваша Россия. Она еще не про-
будилась... Вам что-нибудь напоминает здесь Рос-
сию?
— Ваши лошадки. Они маленькие, лохматенькие,
похожи на наших вятских, северной породы.
Левушка чувствовал, что он поглупел, как быва-
ет при встрече с великим человеком: говорил, чтобы
только не молчать. Желая поддержать разговор, он
еще сказал:
— Ав госпитале один раз заспорили: что у вас
борода, просто так или для портрета?
5/6 Господи, до чего же глупо!
Гарибальди рассмеялся — какой он все-таки маль-
чик, этот волонтер Никотеры.
— Раньше не было времени стричься. В Риу-
Гранди. А сейчас, наверно, для портрета.
— В гриве льва жужжит мошкара,— сентенци-
озно произнес Левушка и даже покраснел от нелов-
кости.
— Вы читали Герцепа? — спросил Гарибальди.—
Он мой сердечный друг, я полюбил его, как брата.
Это навсегда. От него я узнал кое-что о России...
Потом они долго ехали молча. Пахло гарью. От-
куда-то тянуло лесным пожаром. А может быть, го-
рела чья-то усадьба.
— Вы еще не знайте нашего Чернышевского,—
помолчав, сказал Мечников. Не раздумывая, оп со-
гласился бы вместо себя усадить в этой коляске Ни-
колая Гаврилыча. И пусть поговорили бы по душам...
Он спросил:
— А это правда, что Кавур отменяет в Сицилии
многие ваши декреты?
— К сожалению, он не отменит ни одной моей
ошибки.
Мечников раздумывал: сказать ли все, что набо-
лело, или лучше промолчать? Нет, правду, только
правду...
— Вы перевернули вверх дном Неаполитанское
королевство, а главное... Чернышевский сказал бы
вам: есть лишь один декрет, который никакой Кавур
не отменит,— это тот декрет, который рано или позд-
’ но мужик вырубит своим собственным топором...
«Виктор Эммануил и Италия»,— сказали вы.
А наши произнесли бы другой девиз: «Земля и
воля»...
Гарибальди ничего не возразил, как будто не
слышал. Полдень в ноябре на юге бывает горяч при 57?
голубом небе, если без ветра. Лошади взмокли и пах-
ли потом, хотя Гарибальди не понукал их и вожжи
обвисли вдоль оглоблей.
Гарибальди дремал, и сквозь дрему припоминалось
ему, как в аргентинской степи он по примеру горцев-
пастухов втыкал в землю пику и шалашиком натя-
гивал на нее свое пончо — получалось довольно снос-
ное укрытие от солнца. Что-то забылось, а что-то хо-
рошо помнилось. Только бы всего не растерять для
будущего, не растерять...
А Мечников тоже о чем-то задумался. О чем же?
Да о том, чью сторону принял бы Гарибальди в Рос-
сии? Поляков? Кавказских горцев? Крестьян в по-
местьях отца на Полтавщине? И почему-то предста-
вилась ему яркая и шумная Сорочинская ярмарка:
паневы, волы, меды, скрипки, и Гарибальди идет по
рядам, а за ним хлопцы в шароварах «шире Черного
моря»...
Что-то странное меж тем зачернелось впереди
при дороге. Крестьяне толпились вокруг каменного
столба с иконкой в венчике из цветов. Зачем они
сгрудились? И что там у столба?
Гарибальди придержал лошадок. Левушка под-
нялся и в расступившейся толпе, обнажившей голо-
вы, увидел два тела, полуприкрытые рогожами. Под
этим полдневным праздничным небом скорченные
тела, вскинутые руки, оскал белых зубов и что-то
твердое в открытых глазах... Сколько он видел уби-
тых, особенно на берегах Вольтурно, сколько лиц...
Но эти два трупа у столба... Толстые морщинистые
веки. Грубые губы. Шелковистые бороды. Как люби-
ли их, верно, жены и дети. А, должно быть, пошли
из дому, не оглядываясь, будто в лес щепочек набрать
на растопку... Все это в одну секунду пронеслось в
518 его голове, пока он слышал чей-то спокойный голос:
— Да нет, Галубарда, это наши крестьяне. Под-
жигатели... Их расстреляли пьемонтцы...
Гарибальди молчал. Он только побледнел со лба.
А от шеи хлынула краска стыда и гнева и затопила
щеки до самых глаз. Он тронул поводья и хлестнул
лошадей. Они понесли, и все шибче, шибче, в галоп!
А Гарибальди встал на ноги, с ревом хлестал их по
бокам, по ушам, в отчаянии мотал головой. И было
непонятно, поет ли, плачет ли озверелый с горя ям-
щик...
Много лет спустя Лев Ильич наткнулся в «Былом
и думах» Герцена на главу «Горные вершины», где
потрясли его по сходству с воспоминанием две фра-
зы: «...король отпустил его, как отпускают довезше-
го ямщика, и, сконфуженный, что ему ничего нель-
зя дать на водку, перещеголял Австрию колоссаль-
ной неблагодарностью; а Гарибальди и не рассердил-
ся; он, улыбаясь, с пятьюдесятью скуди в кармане вы-
шел из дворцов стран, покоренных им, предоставляя
дворовым считывать его расходы и рассуждать о том,
что он испортил шкуру медведя. Пускай себе тешат-
ся,— половина великого дела сделана...»
Эпилог
.О ясный октябрьский день
1867 года, как обычно ровно в полдень, почтовый ка-
терок с острова Маддалена отправился на Капреру.
Старенький почтальон в фуражке с зеленым околы-
шем вез на этот раз не только свою потрескавшуюся
от долгого употребления клеенчатую сумку с письма-
ми и газетами, но и пассажира — рослого, широко-
плечего мужчину с массивным подбородком, седыми
баками на кирпичных щеках, в сером цилиндре, клет-
чатых брюках — словом, по всем приметам англича-
нина. Грузно опершись обеими руками на толстую
палку с серебряным набалдашником, он сидел на па-
лубе неподвижно, как идол, скользя неодобритель-
ным взглядом по скалистым берегам.
И то сказать, любоваться особенно было нечем.
Издали Капрера могла показаться гигантским поли-
пом, вырвавшимся на свет божий из морских глубин.
Пустынным, безлюдным, равно непригодным для жиз-
ни человека и для обитания зверей. Приземистые сос-
ны, заросли можжевельника в расселинах скал да
пучки буйных трав между гранитными глыбами. Ни
520 жилья, ни дороги, ни пашни, ни виноградника.
Зато в проливе оживление: вокруг острова патру-
лируют катера, небольшие военные суда и даже тор-
говые пароходы.
— Что тут делает эта флотилия? — спросил англи-
чанин, слегка коверкая итальянские слова.
— Эти суда зафрахтованы правительством, чтобы
охранять остров,— ответил почтальон и сердито доба-
вил: — Шли бы в каюту. Заметят — не оберешься
хлопот.
Вскоре катерок пришвартовался к острову среди
нагромождения огромных валунов, и приехавшие под-
нялись по еле заметной крутой тропинке к врезанной
в каменную стену деревянной калитке. Войдя в нее,
они очутились в садике, засаженном низкорослыми
миртовыми и апельсиновыми деревьями. В глубине —
небольшой двухэтажный дом. Кругом ни души, но из
трубы валили курчавые клубы дыма,— значит, дом
не пустой. Понурый ослик, стоявший около окна,
встретил их трубным ревом. Окно распахнулось, вы-
сунулась голова в поварском колпаке, и веселый го-
лос принялся усовещивать осла:
— Пио Ноно! Старый осел! Побойся бога! Того и
гляди барабанные перепонки лопнут.
— Это Галлеано,— объяснил почтальон своему
спутнику.— Бывший волонтер «Тысячи», а теперь по-
вар и эконом в усадьбе. Неплохой человек, но зако-
ренелый безбожник. Назвать осла именем папы! —
И он с отвращением сплюнул.
Галлеано вышел в сад, чтобы принять из рук поч-
тальона сумку, но раздумал и сказал:
— Отнеси в столовую. Спекки ждет не дождется
газет. Потом зайдешь на кухню. Примем по стакан-
чику.— И шепотом спросил: — Откуда этот важный
англичанин? Как тебе удалось его провезти? 521
Почтальон только махнул рукой и, не отвечая,
удалился, а англичанин, до той поры стоявший как
истукан, с размаху хлопнул повара по плечу и рявк-
нул:
— Так вот кто убил каноника!
— Джереми! Джероламо! Адъютант Смит! — Гал-
леано облапил было англичанина, но тут же отсту-
пил: — Каким ты барином стал! Страшно дотронуть-
ся. Я тебя только по голосу узнал.
— Пути господни неисповедимы,— отозвался
Смит.— Бабушка покойного мистера Григга прислала
мне некоторую сумму в награду за беспорочную служ-
бу при внуке. Могу сказать — порядочную сумму.
И теперь у меня собственное дело — оружейный ма-
газин в Ливерпуле.
— Фу-ты ну-ты! Такого синьора я не могу прини-
мать у себя на кухне. Сядем на лавочку и рассказы-
вай, как тебя сюда занесло.
Со стороны эта пара, расположившаяся под лег-
кой тенью оливкового деревца,— повар в белом кол-
паке и господин в цилиндре — чем-то напоминала
газетную карикатуру. Не хватало только юмористиче-
ской подписи.
Смит объяснял с меланхолической важностью:
— Я приехал к генералу Гарибальди, чтобы от
своего имени и, не побоюсь сказать, от имени своих
соотечественников принести извинения прославлен-
ному герою. В стране истинных джентльменов,
может быть, единственный раз за всю историю на-
ции с ним поступили вопреки своим правилам и
обычаям.
— Думаешь, единственный? — ухмыльнулся Гал-
леано.
Смит сделал величественный жест рукой, отметая
522 это неуместное сомнение.
— Я не встретился с генералом три года назад,
когда он был в Англии. Тогда он снова собирал сред-
ства в фонд «Миллиона ружей», чтобы отправиться
завоевывать Рим. Он был верен себе, как был верен
себе на Ла-Плате, в Монтевидео, в Риме...
— Кому ты рассказываешь? — перебил Галлеано.
— Я повторяю слова сэра Мадзини. Я посетил
его второй раз и второй раз убедился, что имею дело
с джентльменом. Он рассказал мне, что англичане
буквально носили его на руках. Все города хотели ви-
деть его своим гостем. Но им завладели наши лорды
и пэры. Возили из замка в замок, с приема на прием,
не давая передохнуть. А когда поняли, что слава его
не перестает волновать наш народ, испугались. Хотел
бы я знать чего именно. К нему прислали врача короле-
вы, знаменитого Фергюсона. Ловко придумали? Этот
эскулап засвидетельствовал, что переезды из города
в город и многолюдные собрания будут дурно дейст-
вовать на здоровье генерала. На другой день собст-
венной персоной к нему явился Гладстон и сообщил
заключение врача. Генерал понял с полуслова, что
его присутствие нежелательно, и только спросил:
«Я должен уехать сегодня?» — «Ну, зачем же так
торопиться? — ответил Гладстон.— Можно и завтра».
Представляете? Я сгорал от стыда, когда слушал это.
Они закармливали его черепашьими супами и не дали
пи пенса на вооружение! Впрочем, дела коммерческие
всегда были слабой стороной деятельности генерала.
Он помолчал, задумчиво почесал переносицу на-
балдашником и, указав палкой на дом, спросил:
— И это логово нашего льва?
Галлеано только развел руками. Англичанин
вздохнул:
— Сик тебе транзит глория мунди...
— Кому, кому сик? — переспросил Галлеано. 523
— Земной славе,—сердито буркнул Смит.—Од-
нако я хотел бы увидеть генерала. Не скрою, у меня
деловое предложение.
— Егб сейчас нет дома. Пошел с пастухом искать
пропавшего ягненка.
— Искать пропавшего ягненка? Силы небесные!
И у вас больше некому этим заняться?
— Тебе все чудятся бои в провинции Лажес? Все
это позади, дорогой. И Рим позади, и Сицилия...— Он
досадливо вздохнул.— А разве почтальон не сказал
тебе, что генерал под домашним арестом? Вот и на-
ходит себе занятия. Идем-ка лучше в столовую. От-
ведаешь пиццу под бутылочку белого сардинского.
Проходя через гостиную, Смит обратил внимание
на портреты гарибальдийских волонтеров. Почти все
они снимались, браво подбоченившись одной рукой,
опираясь другой на саблю.
— О, да тут немало моих знакомых,— сказал он.—
Мундиры вместо красных рубах? Давно ли?
— До них теперь рукой не достанешь,— сказал
Галлеано.— Генералы пьемонтской армии. Офицер-
ские звания получали на поле боя, генеральские — в
дворцовых лакейских.
Пышнотелая коротконогая женщина с младенцем,
завернутым в грязноватые пеленки, выскочила из
двери, с любопытством оглядела Смита и скрылась.
— А это что за леди? — спросил англичанин.
— Взяли кормилицей для сына Терезиты. Тере-
зита уехала, ну, а леди Франческа задержалась. Ге-
нерал на этот счет простой.
В столовой, светлой просторной комнате, Спекки
разбирал сваленные на подоконник газеты. Галлеано
представил гостя:
— Иеремия Смит. Можно сказать, наш соратник
524 и сподвижник. Еще времен Риу-Гранди.
И он отступил, давая возможность Спекки полю-
боваться монументальной фигурой англичанина.
— Служили в интендантстве? — невольно вырва-
лось у Спекки.
Галлеано укоризненно посмотрел на него и поспе-
шил удалиться.
— К сожалению, пе имел такой возможности,
сэр,— чопорно возразил Смит.— Подставлял грудь
пулям на суше и на воде.
Подосадовав на свою неловкость, Спекки со всем
актерским пылом принялся ее заглаживать.
— Генерал будет счастлив увидеть вас. К нам
ведь сейчас совсем не пускают гостей. Может, это
даже и к лучшему. Любопытство туристов утомляет
генерала. Но ваш приезд — это совсем другое. Для
него Южная Америка — поэзия молодости. И каждый
соратник...
— С вашего разрешения я хотел бы узнать, за
что арестован генерал? — перебил его Смит.— Если
не ошибаюсь, арест — наказание за преступление. Не
могу себе представить, чтобы генерал нарушил зако-
ны человечности.
Спекки улыбнулся!
— У вас слишком христианское представление
о законах. Законы, охраняющие государство, далеко
не всегда охраняют человечность. Чаще наоборот.
Политика — это...
— Помойная яма,— подхватил Смит.— Можете
мне поверить. Приходилось наблюдать не один
раз.
— Пожалуй, вы правы. Но если говорить о Джу-
зеппе Гарибальди, он пострадал из-за своей неотступ-
ной благородной идеи — Рим должен быть столицей
объединенной Италии. Его надо освободить от ига
папства. В начале сентября он выступил на конгрес- 525
се мира в Женеве. Прочитал свои тезисы, напугавшие
делегатов до столбняка. Чего он только не наговорил:
и что папство объявляется низложенным, и что
только раб может воевать с тираном и это единст-
венный случай, когда война разрешается. И тому по-
добное. Но главное — в этой поездке он подготовил
очередной поход па Рим. Группы волонтеров уже
тайно двигались к Риму со всех сторон. А когда он
сам выехал, чтобы возглавить добровольцев, его аре-
стовали. В Алессапдрийскую крепость, где он сидел,
приезжал морской министр Пашетто. Уговаривал,
чтобы он отказался от революционной деятельности,
а под окнами цитадели собрались солдаты местного
гарнизона и скандировали: «На Рим! На Рим!» Сами
понимаете, генерал отказался давать какие-либо обе-
щания. И вот результат.
Спекки передохнул немного, подошел к буфету,
налил в стакан воды и стал пить медленными глот-
ками. Видно было, что рассказ взволновал его. Англи-
чанин слушал опустив голову и не поднял ее, когда
Спекки замолчал.
— Теперь нас окружает целая флотилия,— ска-
зал Спекки, вернувшись к столу.— А я иногда ду-
маю: может, и к лучшему? Здоровье Джузеппе
требует спокойной, размеренной жизни. Шестьдесят
лет...
— Если позволено будет так выразиться, шесть-
десят лет не баран начихал,— откликнулся Смит,—
по для него это не возраст. Он еще покажет себя.
Я привез ему скромный подарок. Винчестер. Если
понравится, можно совершить выгодную сделку. От-
даю партию ружей за бесценок. Из уважения к гене-
ралу. Не понадобится — перепродаст. С вашего раз-
решения, с большой выгодой. Что вы на это скажете,
526 сэр?
Спекки замахал руками:
— Ради всего святого, не заговаривайте об ору-
жии! Мне кажется, что после последней попытки он
совершенно успокоился, предался сельским заняти-
ям. Не тревожьте его воображения.
В столовой появился расторопный Галлеано, по-
ставил поднос на буфет, расстелил скатерть, брякнул
па стол горку тарелок, разложил салфетки. Сле-
дом за ним вошла коротконогая женщина с ребен-
ком на руках и, переваливаясь как утка, продефили-
ровала вдоль стола.
— Можно бы обойтись и без салфеток,— проце-
дила она сквозь зубы.
— А как быть с носовыми платками? — живо от-
кликнулся Галлеано.— Может, тоже прикажете смор-
каться в руку?
— Белье изнашивается от частой стирки,— не
смущаясь, ответила она и выплыла из комнаты.
От Смита не ускользнуло, что Спекки и Галлеано
заговорщически переглянулись, но он не успел задать
вопроса. Галлеано торжественно объявил:
— Генерал вернулся. С трофеем. Нашли ягненоч-
ка. Вытащили несмышленыша из расселины.
Гарибальди вошел веселый, с красным обветрен-
ным лицом, смахивая со лба еще не просохшие после
умывания волосы. Смита удивило, как он мало изме-
нился. Только на переносице появилось пенсне на
черном шнурочке в легкой железной оправе, да и хо-
дил он теперь по комнате, опираясь на светлую узло-
ватую палку. Быстрыми шагами подошел к Смиту,
размашисто обнял.
— Мне уже сказали, что вы здесь. Рад. Это же
встреча с молодостью! Но как вам удалось пробиться
сквозь заслоны? Сесть на почтовый катер в Маддале-
не в эти месяцы, кажется, еще никому не удавалось. 527
До крайности польщенный его радушием, Смит
скромно потупился.
— У меня есть волшебный ключ, с вашего разре-
шения. Отпирает все двери.— И он подбросил на ла-
дони увесистый кожаный кошелек.
Обедали вчетвером, вместе с Галлеано. Веселый
разговор не смолкал. Хохотали, как школьники, вспо-
миная, как, закинув голову к небу, подвывал пес Га-
нимед в тщетной надежде приманить коварного ястре-
ба, как лихо вскакивал на коня президент Гонсалвис,
как долго хранилась в бумажнике Гарибальди каме-
лия донны Мануэлы, покуда не высохла и не превра-
тилась в порошок. Спекки, который не мог принимать
участия в этой дружеской беседе, с умилением смот-
рел на Гарибальди. Давно он не видел его таким весе-
лым. Наконец и ему удалось вставить словечко. Он
поднял бокал и даже встал для торжественности.
— Каждый возраст имеет свои достоинства,— на-
чал он.— Однако нет времени лучше детства и ста-
рости.— Почему? Да потому, что и в те и в эти годы
человек избавлен от груза забот и ответственности. Но
старость богаче детства: у нее еще есть сокровища
воспоминаний. Так выпьем же за старость и...
—- Безответственность,— закончил Галлеано.
— Кто же избавил стариков от ответственно-
сти? — спросил Гарибальди.
— Время,— не задумываясь ответил Спекки.
— Я никогда в жизни не подчинялся никакому
хозяину,— шутливо-грозно нахмурился Гарибальди.—
И ты хочешь, чтобы я покорился самому беспощад-
ному? Чтобы я покорился времени? Нет, мы выпьем
за молодость, которая не кончается.
— Генерал прав,— поддержал Смит.— Преподоб-
ный Уэлш, наш приходский священник, всегда гово-
52S рит, что души человеческие обновляются на небесах.
— Н-пу, положим, я совсем не то имел в виду,—
пробормотал Гарибальди.
— Позволено будет сказать, генерал, на словах
вы всегда были безбожником, ио на деле — истинный
христианин,— бубнил захмелевший Смит.— Скажу
больше: не помню случая, чтобы вы нарушили хоть
одну евангельскую заповедь.
— Не убий, например,— подсказал Гарибальди.
— На войне — не считается. Но вы сбили меня,
генерал. Я хотел сказать... Хотел предложить тост за
эту мирную и достойную трудовую жизнь на уединен-
ном острове, далекую от корысти и земной тщеты. За
завершение ратных подвигов. За покой! Вы согласны
со мной, джентльмены?
Чувства умиления, гордости, восторга распирали
подвыпившего англичанина. Он ожидал встретить бо-
лее сухое отношение к себе, более роскошную и хо-
лодную обстановку, а самого Гарибальди занятым ка-
кой-то непостижимой деятельностью в высоких сфе-
рах. Он изнемогал от прилива благодарности, испы-
тывал неудержимую потребность расплатиться за эту
дружескую встречу, совершить великодушный посту-
пок. Покосившись на Спекки, он шепнул Гарибальди:
— Я хотел бы поговорить с вами наедине.
Тот молча кивнул и после десерта, дружески об-
няв Смита, увлек его в свою комнату.
Вид этого аскетического кабинета — с узкой сол-
датской койкой, кипой газет на табуретке, красной
рубахой на веревке, протянутой через всю комнату,—
совершенно растопил сердце англичанина.
— Так могут жить только праведники,— патети-
чески прошептал он.
— Вы хотели уединиться, чтобы сообщить мне
это? — улыбнулся Гарибальди.
Смит возвел очи к потолку: 529
34 Я* Атаров, М. Дальцева
— Видит бог, сэр, я мог бы назвать вас праведни-
ком не только в дружеском кругу, но и в самом Вати-
кане. Но, с вашего разрешения, дело совсем не в этом.
Я привез вам скромный подарок — винчестер. У меня
было намерение предложить вам партию таких ружей
за полцены. Пусть лежат. Не пригодятся — продадите
с большой прибылью. Так, с вашего разрешения, я
думал, когда ехал сюда. Но ваш прием, сэр, ваша сер-
дечность устыдили меня. И я предлагаю вам ружья
за... четверть цены!
Смит вытер вспотевший лоб огромным клетчатым
платком и обратил сияющий взор на Гарибальди.
— Я тронут вашим великодушием,— пряча улыб-
ку в усы, сказал Гарибальди,— но не могу принять
это предложение. С походами все кончено. Я стар, да
и времена переменились. Ваши ружья будут ржаветь
в сыром подвале, а коммерческие операции не мой
удел. Виноградники, возня с розами, которые никак
не хотят расти в моем саду, охота, по вечерам музы-
ка: Спекки прекрасно поет и играет на фортепиано.
По ночам воспоминания...
Слушая, Смит деловито осматривал комнату.
Вдруг взгляд его остановился на сапогах, залеплен-
ных глиной, стоявших около кровати.
— Идея! — закричал он.— Подарите мне один са-
пог. Я выставлю его в витрине магазина среди ру-
жей и пистолетов с надписью: «Сапог Гарибальди».
И пусть тогда попрыгают мои конкуренты!
Гарибальди расхохотался.
— Мне очень жаль, но, к счастью, у меня пока
еще две ноги и, к сожалению, одна пара сапог. Если
хотите, я подарю вам свою рубаху.
И он сорвал с веревки красную рубашку.
Заглянул Галлеано и объявил, что почтальон за-
530 кончил объезд островов и приехал за Смитом.
Англичанин отбыл, и в доме наступила полная ти-
шина. Покой послеобеденных часов никем не нару-
шался, это понимал даже длинноухий Пио Ноно и
безмолвствовал до утра.
Гарибальди сбросил куртку и домашние туфли,
прилег на кровать, приподнявшись на локте, потянул-
ся к табуретке за газетой. Плечо заныло: старый арт-
рит и вечное напоминание о гаулегайском застенке.
Газета соскользнула на пол. Что-то быстро мелька-
ло — смутное, не то бессвязица сна, не то какие-то
воспоминания.
...Блеял ягненок и тыкался мягкими губами в ла-
донь... Маленький Менотти в розовом платьице раз-
жимал его сильный кулак, палец за пальцем... Тол-
стые монахи вели подпоясанного веревкой Уго Басси,
босого по каменистой дороге, на лбу его и на руках,
где соскоблили кожу, сочилась кровь. А на обочине
дороги Смит в цилиндре складывал штабелями ру-
жья — вдоль-поперек, вдоль-поперек... Умирающий
Кавур отталкивал причастие и спрашивал священни-
ка, почему пали цены на гуано. И солдаты в Алес-
сандрийской цитадели мерно и глухо кричали под ок-
ном: «На Рим! На Рим!»
Он вскочил с кровати. Как мог он заснуть в этот
день! В открытое окно доносились звуки фортепиа-
но — настойчивый, неотвратимый, как сама неизбеж-
ность, четырехкратный удар. Спекки играл «Аппас-
сионату».
Почти стемнело. Он зажег свечу, снял с полки то-
мик Фосколо, вынул сложенное вчетверо письмо, пе-
речитал, посмотрел на часы. Без четверти шесть. Все
в порядке. Как хорошо, что тревожные звуки «Аппас-
сионаты» разбудили его.
Оп накинул плащ, взял палку и, крадучись, вышел
из дома. 531
Оглянулся. В окнах еще нет света. Галлеано спит.
Спят и Франческа с ребенком. Окна гостиной выходят
на другую сторону сада. Спекки ничего не услышит.
Гравий зашуршал под ногами. Он замер. И, как на-
рочно, раздался пронзительный детский плач. Скорее,
скорее к калитке. И, опираясь на суковатую палку,
он быстро зашагал под гору.
Внизу, у самого берега, под сенью мастикового
дерева пряталась маленькая лодка. Он подтянул ее
палкой, шагнул через борт, оттолкнулся веслом от
берега.
Приближалось самое опасное время. Из-за горы
Теджалоне часа через два должна была выйти полная
луна. За время между закатом солнца и восходом
луны он обязан добраться проливом Монета до Мад-
далены. Он лег на дно лодки и греб одним веслом.
Этому он научился еще у индейцев, плававших на
своих каноэ быстро, легко и бесшумно.
Вдалеке виднелись фонари военного катера. Со
стороны Маддалены послышалась песня. Зычный го-
лос крикнул: «Кто плывет?» Не ответили. Только
песня все громче и громче звучала над проливом. Ка-
тер быстро приближался к огням торговой барки. Раз-
дались выстрелы. Удача! Ловят кого-то другого. Он
еще быстрее заработал веслом, но вдруг рука его ос-
лабела. Так это же Маурицио! Слуга, уехавший с
утра на Маддалену, повидаться с родителями. Конеч-
но, это он горланит песню, забыв обо всем на свете.
Хорошо, если эти олухи с патрульного корабля стре-
ляли в воздух. Как помочь Маурицио? Издалека
слышны голоса, какая-то яростная перебранка, и — о,
счастье! — все перекрывает голос Маурицио — с мат-
росской виртуозностью поносит охранников.
Он нажал на весло и двинулся вперед. Все скла-
S32 дывается как нельзя лучше. В этот вечер и ветерок
помогает. Борт беккачины даже в тихую погоду под-
нимается над водой не больше чем на ладонь, а при
ветре волны и вовсе скрывают ее края. Пути осталось
на полчаса, а там, по ту сторону Маддалены, его ждут
на берегу майор Бассо и капитан Кунео. Они отведут
в дом англичанки миссис Коллинз. Короткая ночев-
ка и — снова в путь. В гавани Сан-Паоло для него
приготовил судно муж Терезиты Канцио. И — на Рим!
В зашифрованном письме, хранившемся в томике
Фосколо, план всей военной операции атаки Рима,
разработанный до мелочи.
Вдруг резануло: почему приснился Кавур? к доб-
ру ли? Ведь он умер шесть лет назад...
Кусочек луны, подобный апельсинной дольке, вы-
сунулся над гребнем Теджалоне. Ветерок доносил
горький и вольный запах полыни. Давно стихли голо-
са морского патруля. Гарибальди лежал боком на дне
лодки свободный и счастливый, не чувствуя, как ноет
плечо, не опасаясь погони. Счастье покоя. Покоя? Что
они там болтали сегодня за столом, эти огрузневшие
старики: о благословенной старости, о величии покоя?
Жизнь только до тех пор жизнь, пока она деяние. Это-
го никогда не поймет расчетливый англичанин. И бес-
печный Спекки тоже не поймет. Но как он играл се-
годня «Аппассионату»! Этот грозный четырехкратный
удар... Каждый слышит его по-своему. Анцани каза-
лось — смерть пришла. Но это не так. Сегодня мело-
дия выстукивала: «На Рим! На Рим!..» Кажется, это
в Риме Мадзини говорил: «Ты до гробовой доски так
и останешься Пеппино!»
Вдруг ясно вспомнился отъезд из Неаполя
в 1860 году. Это было под вечер девятого ноября. Ни-
кого в городе не оповестили. С группой немногих про-
вожавших волонтеров они вышли на мол — он, Ме-
нотти и еще пятеро, не пожелавших расстаться. «Ва- 533
шиигтон» на рейде был готов принять их к отплытию.
Смешно, конечно,— весь их багаж состоял из мешоч-
ка посадочной картошки, кулечков с семенами фасо-
ли, сельдерея, артишоков. Менотти нес связку суше-
ной трески.
Единственный из пьемонтской клики, явился ад-
мирал Персано. Моряк не мог не проводить моряка.
— А это кто? — спросил адмирал.
Гарибальди вгляделся:
— Русский. Этот юноша осуждает меня.
— Оно и видно,— усмехнулся адмирал.— Стоит
поодаль и плачет.
Гарибальди помахал рукой недавнему спутнику,
и тот ответил.
Солнце садилось за горизонт. Море было тихое. Но
трамонтана предвещала волну.
— Я прошу вас извинить моих пьемонтских дру-
зей,— говорил адмирал.— Они просили передать вам
привет. Им недосуг.
Помнится, он нашелся с ответом:
— Я пришел сюда сделать Италию. А не делать
карьеру.
Оранжевый шар луны повис над Теджалоне.
Беглец вздохнул всей грудью и начал грести с но-
вой силой.
Послесловие
Джузеппе Гарибальди — один из са-
мых популярных национальных героев Италии. Его деятель-
ность является ярчайшей страницей в истории борьбы
итальянского народа за объединение страны и освобождение
ее от иностранных угнетателей. Народные массы Италии и
многих других стран справедливо видели в Гарибальди бла-
городного защитника свободы, национальной независимости
и социальной справедливости.
Гарибальди известен как бесстрашный партизанский
вождь, как талантливый революционный полководец, уча-
ствовавший во многих битвах за свободу народов Европы и
Южной Америки. Каждый народ, независимость которого
была попрана, обращал свои взоры к Гарибальди. Его при-
хода ждали борцы за свободу на Украине и в Венгрии, в
Ирландии и Польше... Его звали к себе деятели Парижской
Коммуны. «В течение целого полустолетия Гарибальди на-
полнял громом своего имени два полушария. Все, что было
в старом поколении свободолюбивого и благородного, с тре-
петом и замиранием сердца следило за подвигами этого по-
лусказочного героя»,— писал о Гарибальди известный рус-
ский писатель-демократ С. М. Степняк-Кравчинский.
Каковы причины такой огромной притягательной силы
Гарибальди? Что же собой представляла Италия, когда Га-
рибальди начал свои легендарные сражения, восхитившие
весь мир? В течение нескольких столетий конца средневе-
ковья и начала нового времени на территории Италии поч-
ти беспрерывно бушевали захватнические войны ипостран-
535
ных государств. Отдельные области Италии множество раз
завоевывались иноземными феодальными деспотами. Италия
превращалась в огромное поле боя, на котором феодальные
правители дрались за добычу, и, когда для захвата итальян-
ских земель им недостаточно было собственных сил, они
прибегали к помощи наемных банд.
А. И. Герцен, который с глубоким сочувствием относил-
ся к борьбе итальянского народа за свободу и независи-
мость, в своих знаменитых «Письмах из Франции и Италии»
с горечью писал: «Италия — это страна, потерявшая три
века тому назад свое политическое существование, унижен-
ная всевозможными унижениями, завоеванная, разделенная
иноплеменниками, полтора века разоряемая и, наконец, сов-
сем сошедшая с арены народов как деятельная мощь, влияю-
щая сила,— страна, воспитанная иезуитами, отставшая, обой-
денная...»
Девятнадцатый век в Италии, как и во всей Западной
Европе, до 1871 года,— это, как отмечал В. И. Ленин, «эпоха
краха феодализма и абсолютизма, эпоха сложения буржу-
азно-демократического общества и государства, когда нацио-
нальные движения впервые становятся массовыми, втягива-
ют так или иначе все классы населения в политику...». Это
был период буржуазных волнений, восстаний, революций и
освободительных войн.
Вполне понятно, что народные массы выдвигали и под-
держивали в этот период тех вождей, которые в наибольшей
мере проявляли мужество и стойкость, героизм и самопо-
жертвование в борьбе с абсолютистско-феодальными поряд-
ками, с засильем итальянских и иноземных властителей.
Одним из таких несгибаемых революционеров был Гарибаль-
ди. Сын народа, тесно связанный с ним на протяжении всей
своей жизни, Гарибальди воспринял свободолюбивые тра-
диции и патриотические чувства своих соотечественников.
В результате господства феодального строя и многолет-
него иностранного владычества на Апеннинском полуостро-
ве Италия долгие годы оставалась раздробленной.
Решением Венского конгресса в 1815 году опа была раз-
делена на восемь государств. На Севере из Ломбардии и
бывшей Венецианской республики образовалась Ломбардо-
Венецианская область, попавшая под господство Австрии;
рядом — Сардинское королевство (Пьемонт), которое вклю-
чало собственно Пьемонт и остров Сардиния; в Центральной
Италии были расположены герцогства Парма, Модена, Тос-
536 кана и Лукка, а также Папское государство; на юге полу-
острова приютилось Королевство обеих Сицилий, включав-
шее Неаполитанское королевство и остров Сицилию.
Герцогства находились под влиянием Австрийской им-
перии и управлялись ее ставленниками. В Королевстве обе-
их Сицилий господствовала испанская ветвь французской
династии Бурбонов и лишь в Сардинском королевстве пра-
вила «чисто итальянская» Савойская династия. В период
деятельности Гарибальди ее представляли Карл Альберт и
Виктор Эммануил II.
Наступил один из наиболее мрачных периодов реакции в
истории Италии. Полицейский произвол и жестокий террор
свирепствовали как на севере, так и на юге страны. Один из
главных вдохновителей европейской реакции, австрийский
премьер князь Меттерних, открыто издевался над националь-
ными чувствами свободолюбивого народа, заявляя, что «Ита-
лия не государство, а географическое понятие».
Гарибальди страстно любил Италию, ее народ, ее приро-
ду, а особенно изумительные окрестности родной Ниццы —
далекие горы, яркую зелень цветущих холмов, сверкающую
синеву моря... Уже в детские и отроческие годы Гарибальди
знал о существовании тайных революционных обществ, был
свидетелем вызванных ими волнений. То было движение кар-
бонариев. Уже тогда подросток с героическим характером
стремился связаться с борцами за освобождение родины.
Гарибальди был мягким, чутким и отзывчивым челове-
ком. Он понимал народ, его чувства и стремления и всегда
был с народом. На его политические взгляды сильное влия-
ние оказал страстный патриот и революционер Мадзини, вы-
двигавший подробно разработанную социально-политическую
программу. В качестве идеала общественного устройства в го-
сударстве будущего Мадзини выдвигал теорию объединения
труда с капиталом и равномерного распределения продуктов
труда. Как отмечал В. И. Ленин, идеология мадзинизма, как
и прудонизма, относится к непролетарскому, домарксистско-
му социализму.
Гарибальди хотелось скорее ринуться в бой за родину. Он
с радостью принял предложение Мадзини участвовать в Са-
войской экспедиции, подготовка к которой началась вскоре
после его встречи с основателем «Молодой Италии». Это пер-
вое политическое выступление Гарибальди кончилось весьма
печально: оно привело к смертному приговору. И вот —пер-
вый побег. Первый, но не последний...
В жизни Гарибальди начался период длительного изгна-
ния — с 1834 до 1848 года. Но это не было для него периодом
337
бездеятельного ожидания «лучших времен». Это было время
самоотверженной борьбы за свободу угнетенных народов Юж-
ной Америки, борьбы, выковавшей его революционную отвагу
и обучившей партизанскому искусству.
Двенадцать лет Гарибальди прожил в Южной Америке.
Восемь из них он почти беспрерывно сражался — вначале во
главе партизанских отрядов за независимость Риу-Грандской
республики, затем во главе Итальянского легиона, боровше-
гося за независимость Уругвайской республики.
В середине 40-х годов в Италии начался новый подъем
национально-освободительного движения. Движение охватило
широчайшие общественные слои Италии — от либерального
дворянства до революционных городских низов. Развитие ка-
питалистических отношений вызвало активизацию политиче-
ской борьбы со стороны буржуазии и обуржуазившегося дво-
рянства, которые теперь больше, чем когда-либо, чувствовали,
что феодальные порядки и раздробленность страны мешают
ее дальнейшему экономическому росту.
К этому времени ненависть итальянцев к чужеземному
владычеству достигает наивысшей степени. Как отмечал
Ф. Энгельс, в течение 30-летнего владычества Австрия про-
водила в Италии терроризм осадного положения. Ее много-
численные шпионы и полицейские, разбросанные по всей
стране, жестоко расправлялись с итальянскими патриотами.
Погибали сотни лучших сынов итальянского народа. Но кро-
вавый террор не мог остановить борьбу за свободу и незави-
симость Италии. Наоборот, он способствовал превращению
Италии в огнедышащий революционный вулкан.
К моменту отплытия Гарибальди из Уругвая, 15 апреля
1848 года, Италия, как и вся Европа, была охвачена вихрем
революции. Точных сведений о положении в Италии Гари-
бальди не имел, но ставил перед собой вполне четкие задачи:
«содействовать восстанию там, где оно было в разгаре, и рас-
пространять его в тех местах, в которых его еще не было».
Свою революционную страсть, полководческий талант Га-
рибальди особо проявил во время обороны Римской респуб-
лики, правительство которой возглавлял Мадзини.
Римскую республику — и сторонники ее и враги — рас-
сматривали как центр распространения республиканского
правления по всей Италии. Поэтому для защиты республикп
в Рим стекались демократы со всех концов страны, а для ее
подавления объединились все реакционные силы. Республика
в Риме была провозглашена, когда европейская революция
переживала уже период упадка. Во Франции установилась
жестокая диктатура генерала Кавеньяка, подавившего июнь-
ское восстание парижских рабочих; реакция поднимала голо-
ву в Германии и Австрии. В декабре 1848 года Луи Наполеон,
будущий император Франции, боясь распространения рево-
люционного движения из Италии во Францию, решил орга-
низовать интервенцию против итальянской революции.
25 апреля 1849 года французская военная эскадра под
командованием генерала Удипо высадилась в приморском го-
роде Чивитта-Веккья и подошла к стенам Рима.
Целый месяц длились кровопролитные бои, во время ко-
торых Гарибальди и его сподвижники десятки раз бросались
в атаку, проявляя храбрость и героизм.
Отряды Гарибальди и другие подразделения республики
не могли сломить первоклассно вооруженного противника,
намного превосходившего их численностью. Осажденный го-
род не мог больше сопротивляться.
2 июля Учредительное собрание решило прекратить обо-
рону, обнародовав при этом конституцию Римской республи-
ки, окончательно разработанную во время осады. Армия
Удино вступила в Рим под французскими и папскими знаме-
нами, и последние депутаты, оставшиеся в Капитолии, были
разогнаны силой оружия.
Но Гарибальди не хотел сдаваться. Он решил пробраться
сквозь неприятельский строй, чтобы попытаться еще раз из-
менить судьбу родины. С отрядом в четыре тысячи человек
Гарибальди двинулся на помощь Венецианской республике,
в продолжение восьми месяцев упорно сопротивлявшейся
австрийцам. Теперь, когда революция была подавлена почти
по всей Италии, чтобы добраться до Венеции, нужно было
пройти всю Центральную Италию, занятую австрийцами. Га-
рибальди и его волонтеры были измучены и почти безоруж-
ны, их преследовала французская армия. В течение месяца
Гарибальди десятки раз вырывался из железного кольца трех
армий, приводя неприятеля в изумление ловкостью своего
маневра и отвагой.
Однако отряд Гарибальди постепенно уменьшался и не
мог уже устоять против преследовавших его войск. Достигнув
республики Сан-Марино, Гарибальди распустил отряд.
Начавшаяся в конце апреля 1859 года война с Австрией
вызвала всеобщий патриотический подъем в Италии, так как
народ связывал с ней надежду на освобождение страны от
иностранного гнета и ее объединение. Гарибальди получил
командование корпусом альпийских стрелков из трех тысяч
человек, состоявшим из одних добровольцев — таких же храб-
63#
рых и бесстрашных, как и их предводитель. После несколь-
ких блестящих победоносных сражений с австрийцами Гари-
бальди вступил в ближайший город Ломбардии — Варезе. По-
том были победы при Комо, Бергамо, Паладзоло, Брешии и
другие. Гарибальди занимал город за городом, австрийцы
панически отступали. К началу июня отряды альпийских
стрелков очистили от неприятеля большую часть Ломбардии.
Это был первый триумфальный марш Гарибальди в период
революции 1859—1860 годов. Вести о победах Гарибальди раз-
неслись далеко по всей стране.
Одержанные им победы, вовлечение в борьбу широких
народных масс пугали премьер-министра Кавура и Виктора
Эммануила II, приводили в ужас Наполеона III. Поэтому Га-
рибальди часто не давали оружия, посылали на наиболее
опасные позиции, а иногда — на верную гибель.
Успешная борьба против австрийцев на фронтах дала но-
вый толчок развитию революционного движения. Народные
волнения вспыхнули в Тоскане, Парме, Модене, в Папском
государстве. Национально-освободительное движение прини-
мало широкий размах и могло привести к созданию единой и
независимой Италии. Это уже не входило в планы Наполе-
она III. Поэтому он, решив, что после одержанных побед
сможет добиться от австрийского императора нужных ему
уступок, поспешил за спиной своего союзника закончить вой-
ну. Наступило Виллафранкское перемирие.
Это позорное перемирие, закрепившее раздробленность
Италии и дополнившее австрийский гнет французским дикта-
том, вызвало в стране взрыв возмущения. В течение лета
1859 года массовые выступления с каждым днем все расши-
рялись, накал революционной энергии усиливался. Особенно
сильным было негодование широких масс в Центральной Ита-
лии. В результате народных восстаний в герцогствах Тоска-
на, Модена, Парма и в Романье в сентябре 1859 г. были обра-
зованы временные правительства, и ассамблеи этих террито-
рий приняли постановление об их присоединении к Сардин-
скому королевству.
К Гарибальди вновь стали стекаться добровольцы со
всей страны, и массы требовали поставить его во главе всех
вооруженных сил Центральной Италии. Но трусливые либе-
ралы разрешили ему командовать только одной дивизией, а
добровольцев отправляли обратно домой. Всеми этими интри-
гами руководили из Пьемонта.
За Центральной Италией восстал и Юг. В конце 1859 года
о40 Сицилия вновь поднимается против гнета испанских Бурбо-
нов. 4 апреля 1860 года под руководством вождя сицилий-
ских республиканцев Розалино Пило началось восстание в
Палермо. Оно было подавлено через несколько дней самым
свирепым образом, и повстанцы ушли в горы. Но выступле-
ние бедноты Палермо послужило сигналом для нового подъ-
ема национально-освободительной борьбы за пределами Па-
лермо. К концу апреля восстание охватило всю Сицилию.
Республиканская партия Мадзини решила взять руковод-
ство движением в Сицилии в свои руки. Для оказания помо-
щи повстанцам в Генуе был организован так называемый
«Сицилийский комитет». Он начал готовить экспедицию в
Сицилию с расчетом захватить остров, а оттуда с помощью
восставших предпринять поход на материк и овладеть всем
Неаполитанским королевством. В качестве руководителя это-
го похода был приглашен Гарибальди. Когда друзья Гари-
бальди впервые обратились к нему с этим предложением, он
ответил: «Но Наполеон, но Кавур?» Он помнил уроки прошед-
шего года. Он знал, что Кавур действует заодно с Наполео-
ном III и что именно эти две фигуры будут препятствовать
полному освобождению Италии.
После некоторого колебания Гарибальди согласился при-
нять руководство экспедицией, решив сломить любые прегра-
ды. Так был задуман знаменитый поход гарибальдийской
«Тысячи» краснорубашечников, сыгравший крупнейшую роль
в объединении Италии.
5 мая Гарибальди обратился с прокламацией «К италь-
янцам»:
«Итальянцы! Сицилийцы сражаются с врагами Италии
за Италию. Долг каждого итальянца помочь им словом, день-
гами, оружием и больше всего — собственной рукой...
Предоставленные самим себе, отважные сыны Сицилии
сражаются с наемниками не только Бурбона, но и Австрии,
и римского Первосвященника... Пусть же Марке, Умбрия, Са-
бина, Рим и Неаполь восстанут, чтобы раздробить силы вра-
гов наших...
Храбрый везде найдет оружие... Не слушайте трусов...
Отряд смельчаков из бывших моих товарищей в прежних
боях за родину идет со мной на помощь. Италия их знает: это
те, кто становится в строй, как только появляется опас-
ность,— хорошие, великодушные товарищи, посвятившие
жизнь свою родине, отдающие ей до последней капли кровь
свою, не ожидая других вознаграждений, кроме чистой со-
вести...
К оружию же!..»
541
Экспедиция проводилась под лозунгом «Италия и Виктор
Эммануил». Гарибальди оказался более дальновидным, чем
многие другие руководители демократических сил. Проводя
поход «Тысячи» под лозунгом «Италия и Виктор Эммануил»,
он тем самым придал официальный характер экспедиции.
Как бы Кавур ни отмежевывался от экспедиции, поспешно
заявляя всем дипломатам о своей непричастности к ней, как
бы он ни бранил Гарибальди в письмах к своим друзьям —
этот лозунг, пусть временно, связал ему руки. Этим лозунгом
Гарибальди сплачивал вокруг знамени объединения Италии
все национальные силы. Как и многие другие республиканцы,
он считал, что Пьемонт в то время являлся основной военной
силой Италии, без которой невозможно вести освободитель-
ную войну. Выдвигая этот лозунг, Гарибальди полагал, что
Виктор Эммануил со своим войском присоединится к начатой
борьбе за освобождение Южной Италии и Папской области
и тем самым вопрос об объединении страны будет решен.
«С гордостью могу сказать,— писал Гарибальди по поводу
этого лозунга,— что я был и являюсь республиканцем... и,
когда представилась возможность объединить полуостров —
потребность первая и главная — при помощи комбинации
«Виктор Эммануил и Италия», я к ней полностью присоеди-
нился».
На рассвете 6 мая пароходы «Пьемонт» и «Ломбардия»,
перевозившие экспедицию «Тысячи», отплыли. 11 мая «Ты-
сяча» вступила в город Марсалу, на западном берегу Сици-
лии.
Калатафими, Палермо, Милаццо, Реджо, Вольтурно —
каждая из этих битв зажигала энтузиазмом итальянских па-
триотов, изумляла современников. Подробно изучая поход
Гарибальди из Марсалы в Палермо, Энгельс отметил, что это
«один из наиболее удивительных военных подвигов нашего
столетия, и он был бы почти необъясним, если бы престиж
революционного генерала не предшествовал его триумфаль-
ному маршу».
Интересно привести характеристику личности Гарибаль-
ди, данную одним из его сподвижников — Эмилем Дандоло:
«Если не угрожает никакая опасность, Гарибальди отды-
хает в своей палатке; если, напротив, вблизи находится не-
приятель, то он не сходит с лошади, отдает приказания и
осматривает аванпосты; он только сбрасывает с себя стран-
ный свой мундир, одевается крестьянином и сам лично пу-
542 скается в самые опасные рекогносцировки; большую часть
времени он, сидя на каком-нибудь возвышенном месте, гос-
подствующем над окрестностями, проводит в осматривании
горизонта с помощью зрительной трубки... По патриархаль-
ной простоте, которая так велика, что может считаться вы-
мышленной, Гарибальди более похож на начальника какого-
нибудь индейского племени, нежели на генерала; но когда
наступает или обнаруживается опасность, тогда он истинно
удивителен по своему мужеству и по верности взгляда; не-
достаток стратегических познаний генерала по правилам
военного искусства заменяется в нем чрезвычайной деятель-
ностью».
На острове Сицилия возникла новая власть в форме рево-
люционно-демократической диктатуры, и Гарибальди принял
звание диктатора Сицилии. Сам он следующим образом опре-
делил свое отношение к диктатуре: «Пошли разговоры о дик-
татуре. Я принял ее без возражений, ибо в известных случаях
и при затруднительных обстоятельствах, в которых могут на-
ходиться народы, всегда считал ее якорем спасения». Он по-
нимал необходимость диктатуры хотя бы на время, нужное
для окончательного подавления контрреволюции и закрепле-
ния революционных завоеваний.
На освобожденном острове Гарибальди провел некоторые
социально-экономические преобразования — он освободил де-
сятки тысяч политических заключенных, томившихся в тюрь-
мах Палермо и других городов; принялся за организацию
школ и приютов для беспризорных детей. Гарибальди поза-
ботился также о семьях, пострадавших от военных действий.
Чтобы предоставить средства существования нуждающимся,
он организовал общественные работы, издал декрет об отмене
налога на помол.
Легендарная эпопея славной «Тысячи» в революции 1859—
I860 годов подходила к концу. 9 сентября гарибальдийская
армия вступила в Неаполь, тем самым власть династии Бур-
бонов была уничтожена навсегда. Целую неделю после вступ-
ления Гарибальди в Неаполь длились народные торжества.
В освобожденном королевстве было образовано революци-
онно-демократическое правительство, и Гарибальди был про-
возглашен диктатором обеих Сицилий. Во время пребывания
в Неаполе Гарибальди провел в жизнь много важных преоб-
разований. И здесь он прежде всего освободил из тюрем всех
политических заключенных. Затем издал декрет о запреще-
нии иезуитских корпораций — очагов контрреволюции. При-
надлежавшие Бурбонам земли были национализированы. Был
издан декрет о раздаче государственных земель крестьянам.
Имущие классы Южной Италии, видевшие в гарибаль-
дийском движении угрозу своим интересам, не дремали. По-
мещики, крупные буржуа обращались к Виктору Эммануилу
с петициями о присоединении Южной Италии к Пьемонту.
Кавур наводнял Неаполь своими агентами, также агитировав-
шими за присоединение к Пьемонту.
Виктор Эммануил двинулся с 20-тысячной армией в Пап-
ское государство, а вскоре вступил в Неаполитанское коро-
левство. Он опубликовал воззвание «К народам Южной Ита-
лии», в котором призывал к примирению с монархией и объ-
явил «конец эры революции».
В этой обстановке Гарибальди решил назначить плебис-
цит по вопросу о присоединении к Пьемонту. Плебисцит был
проведен 21 октября, когда пьемонтская армия во главе с
Виктором Эммануилом уже приближалась к столице. Он
кончился победой сторонников присоединения Юга Италии к
Сардинскому королевству.
6 ноября 1860 года в Неаполь прибыл Виктор Эммануил.
Гарибальди сложил с себя диктаторскую власть и объявил
о передаче власти в освобожденной им Южной Италии коро-
лю Виктору Эммануилу. Вскоре декреты, изданные Гарибаль-
ди, были отменены, а его армия распущена.
В результате войны и революции 1859—1860 годов объ-
единение Италии было в основном завершено. Решающую
роль в объединении страны сыграл не Кавур, не Виктор Эм-
мануил, которых буржуазные историки называют «освободи-
телями Италии», а борьба народных масс, наиболее выдаю-
щимися представителями которой были Гарибальди и Мадзи-
ни. Давая итоговую оценку роли Гарибальди и народных
масс в революции 1859—1860 годов, Энгельс писал: «...в лице
Гарибальди Италия имела героя античного склада, способно-
го творить и действительно творившего чудеса. С тысячей
волонтеров он опрокинул все Неаполитанское королевство,
фактически объединил Италию, разорвал искусную сеть бона-
партовой политики. Италия была свободна и по существу
объединена,— но не происками Луи Наполеона, а революцией».
Была создана не демократическая Италия, не та Италия,
борьбе за которую Гарибальди посвятил свою славную жизнь.
Было образовано конституционно-монархическое государство,
закрепившее блок крупной буржуазии с обуржуазившимися
помещиками.
В 1861 году королем Италии стал Виктор Эммануил II.
Но вне пределов Итальянского королевства все еще находи-
лись Папское государство и Венеция. Завершение объедине-
ния Италии могло быть достигнуто лишь в результате ликви-
дации светской власти папы и освобождения Венеции из-под
австрийского господства.
И Гарибальди снова бросается в бой. В 1862 году он пред-
принимает поход под лозунгом «Рим или смерть!». Виктор
Эммануил II, который воспользовался плодами побед народ-
ного героя и узурпировал у него почти полкоролевства, объ-
явил народного героя «мятежником» и направил против него
свою армию. Поход Гарибальди закончился безрезультатно.
У горы Аспромойте Гарибальди был ранен. Это была самая
тяжелая из всех десяти ран, полученных Гарибальди за всю
его жизнь.
Но в 1866 году он снова сражается в рядах итальянской
армии в войне против Австрии, в результате которой Вене-
ция была присоединена к Италии.
Последнюю попытку освободить Рим Гарибальди пред-
принимает в 1867 году. На этот раз его отряд был разбит объ-
единенными силами французских и папских войск (в битве
при Ментане), а «король-освободитель» поспешно арестовал
народного героя.
Однако Рим уже не мог долго оставаться отделенным от
Италии. Летом 1870 года в нем произошли волнения, грозив-
шие перерасти в открытую революцию. Один из сподвижни-
ков Гарибальди — Биксио — сформировал отряд доброволь-
цев и направился в Папское государство. Вывод французских
войск из Рима в связи с началом франко-прусской войны
облегчил продвижение повстанческого отряда гарибальдий-
цев. После крушения наполеоновской империи (2 сентября
1870 года) и Виктор Эммануил решился послать свою армию
в Рим, стремясь опередить гарибальдийцев. 20 сентября
добровольцы и королевские войска вступили в Рим; светская
власть папы была свергнута, территория Папского государ-
ства присоединена к Итальянскому королевству. В 1871 году
Рим был провозглашен столицей Италии. Этим завершилось
создание итальянского национального государства.
После объединения Италии Гарибальди не прерывал свои
широкие связи с демократами и революционерами многих
стран, в том числе и России. В этот период перед прогрессив-
ным человечеством встают новые важные проблемы.
Ь 70-е годы с особой силой начинают проявляться реакцион-
ные тенденции капитализма: активизируется колониальная
экспансия, усиливается милитаризм, применяются жестокие
35 Н. Атаров, М. Дальцева
репрессии против молодого, не окрепнувшего еще рабочего
движения. Буржуазия европейских стран была перепугана
Парижской коммуной, которую французской реакции при
помощи германских интервентов удалось утопить в крови.
Перед прогрессивными деятелями встала задача объединить
демократическую общественность для борьбы с реакционны-
ми силами. И вот Гарибальди снова вступает в бой. Но теперь
он ведет уже не военные битвы, а политические.
Несмотря на свои многочисленные военные походы, Га-
рибальди не любил военного ремесла, глубоко ненавидел
военную бюрократию, умел разбираться в том, что такое
справедливые и несправедливые войны. Воин, проведший
почти всю свою сознательную жизнь на полях сражений, он
всеми силами своей души ненавидел войны из-за горя и
страданий, которые они причиняют народам. Великий пар-
тизанский вождь мечтал о времени, когда народы будут жить
в мире и братстве. В 1867 году он участвовал в работе Меж-
дународного конгресса мира, проходившего в Женеве, где вы-
ступил с тезисами против войны и реакции.
Гарибальди любил повторять: «Я не люблю войну, это сле-
зы угнетенных заставили меня взяться за оружие». На пред-
ложение Виктора Эммануила стать генералом регулярной
армии после объединения Италии Гарибальди ответил отка-
зом. «Я питаю отвращение к солдатчине,— писал он в своих
воспоминаниях.— Правда, я должен был несколько раз вы-
ступать в роли солдата потому, что родился в рабской стране,
но я всегда делал это с внутренним отвращением...» Герцен
приводит слова Гарибальди: «Я видел мой отчий дом, напол-
ненный разбойниками, и схватился за оружие, чтобы их вы-
гнать».
Интересно отметить борьбу Гарибальди против гонки воо-
ружения. С гневом он указывал, что государства Европы
«растрачивают миллиарды на машины для разрушения, вме-
сто того чтобы использовать их на развитие промышленности
и уменьшение людской нужды». В одном из обращений к
итальянским рабочим Гарибальди говорил, что гонка воору-
жения «ведет к всеобщей бойне». Гарибальди горячо поддер-
живал борьбу I Интернационала за разоружение и ликвида-
цию постоянных войск. С гневом писал он о милитаристских
устремлениях капитализма: «Ветры еще не очистили воздуха,
отравленного зловонием трупов, а уж начинают подумывать
о реванше. Люди страдают от всевозможных бед, голода, на-
воднений, болезней. Но разве это важно? Все вооружаются до
зубов, все становятся солдатами!»
Революционный полководец хорошо понимал великое
значение единства рабочего класса для борьбы с силами ре-
акции, и он неустанно выступал с призывами к объединению
трудящихся в национальном и международном масштабе. Да-
вая высокую оценку деятельности Интернационала, Гари-
бальди указывал, что трудящиеся должны сплотиться для
того, чтобы «противопоставить фронт нашим противникам и
победить их».
Когда в Германии был принят Исключительный закон
против социалистов, Гарибальди выступил в защиту герман-
ской социал-демократии, указав, что ее программа отвечает
Й его убеждениям и что «осуществление ее необходимо для
улучшения материальных и моральных условий народов».
Старый борец за независимость и свободу малых и сла-
бых наций, Гарибальди резко осуждал колониализм и вы-
ступал против национального угнетения народов Африки,
которое особенно усилилось с начала 80-х годов. И сейчас
еще нельзя читать без волнения его гневные строки, написан-
ные весной 1882 года в связи с вторжением французских
войск в Тунис. Когда Гарибальди прочитал в газетах сообще-
ние о бесчинствах французских колонизаторов в Тунисе, он
был глубоко возмущен и выразил свой гнев в письме к редак-
тору французской прогрессивной газеты Леону Таксилю:
«Итак, кончено! Ваша республика больше никого не об-
манет. Любовь и почтение, которое мы к ней чувствовали,
Сменились презрением. Ваша тунисская война — позорна...
Ваши знаменитые генералы, которые позволили пруссакам
Впихнуть себя в вагоны для скота и возить по Германии
После того, как покинули и отдали врагу полмиллиона своих
храбрых солдат \— сейчас эти генералы хвастливо проявляют
свою «доблесть» в отношении слабого тунисского народа, ко-
торый ничем им не обязан и ничем их не оскорбил. Читали
ли Вы их телеграммы, торжественно возвещающие: «Главно-
командующий генерал такой-то завоевал, генерал такой-то
совершил блестящую облаву — разрушил три деревни, срубил
1000 финиковых деревьев, похитил 200 быков, зарезал 1000
овец, реквизировал 2000 кур» и т. д. Недоставало еще, чтобы
они имели бесстыдство поместить эти телеграммы в прекрас-
ную историю Франции, откуда пришлось бы выметать их
грязной кухонной метлой».
До конца жизни Гарибальди пользовался огромной лю-
1 Имеется в виду сдача в плен французской армии во главе с
императором Наполеоном III после битвы при Седане в сентябре
1870 года.
5^
бовью и авторитетом в народных массах. Тесная связь с на-
родом, любовь к нему и понимание его нужд помогли Гари-
бальди в последние годы жизни понять историческую роль
рабочего класса, первые самостоятельные политические орга-
низации которого начали оформляться в Италии во второй
половине 60-х годов. В 70~е годы различные рабочие организа-
ции Италии избирают Гарибальди своим почетным членом.
К Гарибальди приезжают рабочие делегации не только из го-
родов Италии, но и других европейских стран. Он ведет боль-
шую переписку с рабочими. Несмотря на свой преклонный
возраст и болезнь, он разъезжает по Италии, выступает на
митингах, выпускает прокламации и воззвания, отстаиваю-
щие республиканские идеи.
Последние годы жизни Гарибальди провел в тихом уеди-
нении на острове Капрера. Он писал воспоминания, пытаясь
запечатлеть в художественной форме все пережитое им. Обду-
мывая события прошлого, он понял, что после объединения
Италия стала буржуазной монархией, власть в которой при-
надлежит блоку торгово-промышленной буржуазии и поме-
щиков. Та цель, которой он посвятил всю свою жизнь, не
была достигнута: свободной и демократической Италии не су-
ществовало. С большим гневом Гарибальди выступал против
тяжелого положения народа, против стремления итальянской
буржуазии к колониальным захватам, против коррупции и
подкупа депутатов итальянского парламента. Он призывал
народ продолжать борьбу за демократию.
Гарибальди был одним из немногих, кто в свое время по-
нял и оценил великое значение героической Парижской ком-
муны. Он горячо сочувствовал Парижской коммуне и поддер-
живал ее. Еще до провозглашения Коммуны руководящие
деятели Национальной гвардии обратились к Гарибальди с
просьбой возглавить революционные силы Парижа, и, не до-
жидаясь от него ответа, третье общее собрание делегатов ба-
тальонов 15 марта заочно избрало Гарибальди главнокоман-
дующим Национальной гвардией. Когда мадзинисты после
падения Парижской коммуны осуждали ее решительные дей-
ствия, Гарибальди написал Петрони, редактору мадзиниев-
ской газеты «Рома дель пополо», резкое письмо: «Кто дал Вам
право бросать грязью в павших?.. Вы предаете Париж ана-
феме, но за что? За то, что он разрушил домик Тьера? За то,
что опрокинул Вандомскую колонну?» Гарибальди решитель-
но стал на защиту Парижской коммуны и ее героев, которые,
по выражению Маркса, «штурмовали небо», он сумел оценить
подвиги масс, несмотря на их поражения.
548
Гарибальди понял также значение I Интернационала как
международной организации рабочего класса, хотя он не
вполне ясно представлял себе его цели. Он написал письма
многим политическим деятелям, конгрессам мадзинистов,
стремясь склонить их на сторону Интернационала?* Свой
взгляд на Интернационал Гарибальди высказал одной фра-
зой: «Интернационал — солнце будущего». Эти слова он не-
однократно повторял. Он видел в Интернационале организа-
цию, способную добиться освобождения трудящихся.
2 июня 1882 года телеграф разнес по всему миру печаль-
ную весть — умер Гарибальди. Вся Италия облеклась в траур:
итальянский народ потерял лучшего из своих сынов. На ост-
ров Капрера со всей Италии съехались представители демо-
кратии и различных рабочих организаций. Приехали делега-
ции и из-за границы. В день похорон во многих городах
Италии состоялись демонстрации, в которых участвовали де-
сятки тысяч человек. Рабочие шли с красными знамёнами,
портретами Гарибальди и пели «Гарибальдийский гимн».
Итальянский народ любил и любит Гарибальди потому,
что он был выразителем желаний и чаяний широких масс
народа и беззаветно боролся за их осуществление. Об автори-
тете Гарибальди, о его неразрывной связи с народом очень
ярко и взволнованно сказал в одном из своих выступлений
выдающийся французский писатель Виктор Гюго: «Кто такой
Гарибальди? Человек, не более,— но человек во всем великом
значении этого слова. Человек, борющийся за свободу; чело-
век, воплощающий в себе все человечество. «Vir»,— сказал бы
его соотечественник Вергилий. Есть у него армия? Нет. Все-
го лишь кучка добровольцев. Военное снаряжение? Почти
никакого. Порох? Несколько бочонков. Пушки? Те, которые
он отбил у неприятеля. Так в чем же его сила? Почему он
побеждает? Что ему помогает? Душа народа. Он мчится, не-
сется вихрем, его продвижение — огненный полет, горсточка
его соратников приводит в оцепенение целые полки, его убо-
гое оружие обладает чудодейственной силой, пули его кара-
бинов сильнее пушечных ядер врага; с нем — Революция».
Демократические убеждения Гарибальди, его ничем не
запятнанная героическая борьба за дело народа приближали
его к пролетариату. Гарибальди был свидетелем борьбы
между социальными классами, но думал, что при «разумной»
организации государства ее можно изжить еще в классовом
обществе. На общественные воззрения Гарибальди оказали
влияние идеи утопического социализма; избавление общества
от зол он представлял путем имущественного уравнения всех 549
граждан. Причем осуществить это уравнение должно будет
«честное я разумное правительство будущей республики».
Однако ясной социальной программы у Гарибальди не было.
Но, несмотря на все свои колебания, революционный демо-
крат в Гарибальди всегда брал верх.
Маркс и Энгельс поддерживали связи с Гарибальди, по-
сылали ему на Капреру свои издания. Они подвергали кри-
тике его политические ошибки, но давали высокую оценку
его деятельности. В письме к своему другу Теодору Куно
Энгельс писал, что выступление Гарибальди в защиту прин-
ципов Интернационала «представляет для нас громадную
ценность». Известно, что у Маркса на квартире бывал сын
Гарибальди, которому Маркс передавал материалы для отца.
В 1871 году, как бы подводя итоги деятельности Гарибальди,
Энгельс писал, что в «моменты всех больших кризисов» он
проявлял «правильный инстинкт».
Велики заслуги Гарибальди перед итальянским народом
и народами многих стран мира. Национально-освободительное
движение, возглавляемое Гарибальди, оказало огромное влия-
ние на освободительное движение во многих странах в период
революции 1848 года и в 60-х годах XIX века. Образ великого
героя итальянского народа оказывает большое влияние на
освободительное движение и в нашу эпоху. Выдающийся дея-
тель болгарского и международного рабочего движения Геор-
гий Димитров отмечал вдохновляющее значение героического
образа Гарибальди для борьбы народных масс против войны
и фашизма. Когда лучшие представители рабочего класса и
демократии Италии сражались в Испании в 1936—1939 годах
на стороне республиканцев против фашистских мятежников,
они присвоили своей бригаде имя Гарибальди; когда Италь-
янская коммунистическая партия и шедшие за ней прогрес-
сивные силы в годы второй мировой войны организовали дви-
жение Сопротивления против немецких захватчиков и их
итальянских фашистских пособников и создали первые пар-
тизанские отряды, этим отрядам присвоено было имя Гари-
бальди.
Весьма интересной была литературная деятельность Га-
рибальди, и необыкновенной была судьба его мемуаров. Ли-
тературные произведения народного героя — яркие, образные,
искренние; они написаны с огромным пафосом и проникнуты
высокой революционной романтикой. Произведения Гарибаль-
5-50 ди — исторические романы и автобиографическая поэма, вое-
поминания и воззвания, личные письма и военные приказы —
отличаются лаконизмом, написаны в народном стиле.
Правда, слог народного героя вызывал нарекания, а
иногда и резкую критику, особенно со стороны эстетствую-
щих буржуазных литературоведов. Однако итальянский поэт
Джозуэ Кардуччи и многие другие писатели-демократы вы-
соко отозвались о литературных произведениях партизанско-
го вождя, и он вошел в итальянскую литературу как извест-
ный писатель. Гарибальди написал три романа: «Клелиа, или
Правительство священников» (1870); «Доброволец Кантони»
(1870); «Тысяча» (1874). Первый из иностранных переводов
романа — «Клелиа...» — был издан в России через несколько
месяцев после его опубликования в Италии — свидетельство
того, что в нашей стране проявлялся большой интерес но
только к политической деятельности Гарибальди, но и к его
литературному творчеству.
Примечательно объяснение Гарибальди причин, побудив-
ших его писать романы. В предисловии к «Клелии...» он гово-
рит: «Не имея возможности сделать что-либо другое, я решил
приняться за перо, чтобы напомнить Италии о многих из ее
доблестных сынах, которые оставили свою жизнь на полях
сражения для нее... чтобы побеседовать с итальянской моло-
дежью о делах, ею свершенных, и о священном долге, кото-
рый она должна исполнять в будущем, подчеркивая, с созна-
нием истины, подлость и предательство правителей и священ-
ников».
Все литературные произведения великого патриота Ита-
лии глубоко реалистичны; с темпераментом убежденного бой-
ца он отстаивал в них свои идеалы. Он писал о том, что ви-
дел, прочувствовал, пережил. И, конечно, его произведения
оказали и оказывают огромное влияние на воспитание моло-
дежи.
Партизанский вождь был человеком высокой культуры.
Он прекрасно знал всемирную историю, литературу и искус-
ство. Немецкая писательница Эльпис Мелена, близкий друг
Гарибальди, много раз посещавшая его на Капрере, писала:
«Трудно поверить, что генерал, проведший всю жизнь на по-
лях сражений, обладает почти неисчерпаемым богатством
знаний по всем отраслям естественной истории. Не могу
представить себе что-либо более интересного, чем его сообще-
ния об этом». «Гарибальди,— писал Маркс,— с огненной ду-
шой соединяет частицу того тонкого итальянского гения,
какой можно обнаружить в Дайте...»
551
Русская прогрессивная интеллигенция всегда была связа-
на с демократическим крылом итальянского национально-ос-
вободительного движения. Связь передовых людей России с
итальянскими республиканцами особенно усилилась в период
борьбы за объединение Италии. Русских революционных де-
мократов роднила с итальянскими революционерами периода
Рисорджименто общность идей. И те и другие боролись про-
тив деспотической власти монархии, за создание демократи-
ческой республики.
Гарибальди очень рано познакомился с социальными и
политическими условиями в России — во время неоднократ-
ных плаваний в Россию в годы своей матросской жизни. Зна-
ние русской действительности, русских людей способствовало
тому, что Гарибальди быстро сходился с русскими револю-
ционерами. Первым, кто сблизился и подружился с Гари-
бальди и другими деятелями освободительного движения в
Италии, и был А. И. Герцен. Они встретились в феврале
1854 года, когда Гарибальди прибыл в Лондон из Америки.
Эти разные по характеру люди почувствовали такую глубо-
кую взаимную симпатию, что уже через несколько дней
после первого знакомства Гарибальди в письме к Герцену на-
зывал себя его другом «на всю жизнь».
Большой интерес к национально-освободительному дви-
жению в Италии проявляли Н. Г. Чернышевский и
Н. А. Добролюбов. Почти в каждом номере журнала «Совре-
менник» появлялись яркие статьи Чернышевского, уделяв-
шие особое внимание походам Гарибальди. Добролюбов по-
святил итальянским событиям ряд специальных статей,
содержавших глубокий анализ освободительного движения в
Италии. Чернышевский и Добролюбов восхищались мужест-
вом и отвагой гарибальдийцев. «Дивная энергия, высказанная
волонтерами Гарибальди, была выражением народных сил
Италии»,— писал Чернышевский по поводу походов Гари-
бальди в 1859 году. Наши великие революционные демократы
сумели разобраться в расстановке политических сил в Ита-
лии; в своих статьях они показывали гарибальдийское движе-
ние как движение народное, а противостоявшее ему движе-
ние либералов — как стремящееся обуздать народ. Обсуждая
вопрос о революции в Италии, популяризируя партизанские
методы ведения войны, применяемые волонтерами Гарибаль-
ди, Чернышевский и Добролюбов имели в виду также и поло-
жение русского народа и перспективы революции в России.
Мы не знаем имен всех русских, участвовавших в отря-
552 дах Гарибальди. Этого установить почти невозможно. Но со-
вершенно достоверно, что среди гарибальдийцев были даже
двое русских детей — сыновья «разжалованного» предводи-
теля дворянства Саратовской губернии И. И. Бернова.
Некоторые сведения об участии представителей молодо*
жи России в отряде Гарибальди в 1859 году мы находим в
произведениях русских писателей. В. Г. Короленко в «Слепом
музыканте» с большой теплотой рисует фигуру «забияки из
Волыни» — «дяди Максима», который в молодости «рассер-
дился па австрийцев», уехал в Италию и там «примкнул к
такому же забияке и еретику — Гарибальди».
Участие представителей передовой молодежи России в га-
рибальдийском движении объяснялось умонастроением ши-
роких слоев русской интеллигенции того времени. Об этом
писал также известный путешественник и журналист
Н. В. Берг, бывший корреспондентом «Русского вестника», с
театра военных действий во время ломбардской кампании
Гарибальди в 1859 году. В одной из своих корреспонденций
Берг писал, что в отряде Гарибальди была русская женщина,
«чистая москвитянка», фамилию которой он не сообщил.
В отряде Гарибальди Берг пробыл до конца военных дей-
ствий.
Перед отъездом на родину Берг зашел к Гарибальди по-
прощаться. Заговорили о России, о ее настоящем и будущем...
Гарибальди вспомнил свое посещение Одессы и Таганрога,
назвал Россию «лучшим кусочком вселенной», «дивной стра-
ной», а русский народ — «одной из лучших наций в мире».
На прощание Гарибальди произнес «пламенную речь о
русском мужике, которому и не снится, что об нем так много
думают в Европе», и заметил, что народ России наделен «са-
мыми необыкновенными способностями» и «имеет все залоги
для великого будущего».
Свою последнюю корреспонденцию из Италии Берг за-
канчивает словами восхищения народным героем: «...какая
любовь, надежда и доверенность к одному человеку! Именем
его наполнены все ущелья, палаццо и все норы, где только
живет и движется хоть одна простая душа».
С восхищением писали о Гарибальди и о русских гари-
бальдийцах писатель М. Е. Салтыков-Щедрин и публицист
Н. В. Шелгунов. М. Е. Салтыков-Щедрин, настаивая на необ-
ходимости воспитывать молодежь в патриотическом духе, в
одном из своих политических обзоров в «Современнике» не
без гордости писал: «Служили же многие из наших ком-
патриотов в качестве солдат у Гарибальди». Н. В. Шелгунов,
известный публицист и общественный деятель, также вспо-
553
минает, что в «армии Гарибальди было немало русских — но
только мужчин, но и женщин».
Н. А. Добролюбову посчастливилось быть в Италии во
время похода «Тысячи» Гарибальди. Он написал несколько
статей для «Современника» о происходивших событиях.
О том, как ратные подвиги народного героя действовали на
умонастроение Добролюбова, показывают следующие строки
его письма к Некрасову: «...вот человек, не уступивший пош-
лости, а сохранивший свято свою идею... Очевидно, этот че-
ловек должен чувствовать, что он не загубил свою жизнь,
и должен быть счастливее нас с вами...»
Н. Г. Чернышевский в политических обозрениях для
«Современника» уделял много внимания военной тактике Га-
рибальди, внимательно следя за продвижением волонтеров,
начиная с ломбардской кампании 1859 года.
С большой теплотой и гордостью Чернышевский отзывал-
ся о гарибальдийской «Тысяче»: «...эти тысяча человек —
люди, закаленные в битвах, отборнейшие солдаты, каких
только можно найти... Ни один из них не отступит шага, ни
один не сдастся в плен, каждый будет сражаться до послед-
него дыхания и дорого продаст свою жизнь».
Интересный факт о популярности Гарибальди среди рус-
ского народа приводит Герцен в письме к Гарибальди от
21 ноября 1863 года, ссылаясь при этом на сборник «Материа-
лы к истории освобождения крестьян». Один извозчик в Пе-
тербурге, услышав о предстоящем освобождении крестьян,
усомнился в этом и сказал своему седоку: «Разве уж когда
приедет господин Гарибардов». Герцен указывает, что на
Украине и в Польше народ ждал Гарибальди.
Об аналогичном суждении простых людей о Гарибальди
рассказывает в своих воспоминаниях известный русский ре-
волюционер П. А. Кропоткин: ««Если Гарибалка не приедет,
ничего не будет»,— говорил как-то в Петербурге один кре-
стьянин моему товарищу, который толковал ему, что скоро
«дадут волю». И так думали многие...»
Одним из выдающихся русских гарибальдийцев являлся
Л. И. Мечников, будущий известный ученый-географ и обще-
ственный деятель. Когда наш соотечественник был представ-
лен Гарибальди, последний отдал приказ о зачислении его в
штаб. В битве на Вольтурно 1 октября 1860 года Мечников
был тяжело ранен. Участие Мечникова в революционном дви-
жении Италии пе ограничилось чисто военной деятельно-
стью. Он занимался революционной пропагандой в городах
554 Италии, был организатором кружка молодежи, мечтавшей
приобрести земельный участок для устройства трудовой ком-
муны. Восторженный гарибальдиец, Л. Мечников с радостью
отмечал симпатии крестьян к гарибальдийскому движению и
огорчался тем, что Гарибальди не успел ничего сделать для
улучшения их быта.
Лучшие умы России того времени сочувственно отнес-
лись к гарибальдийскому движению и к подвигам народного
героя Италии. Вот свидетельство великого ученого Д. И. Мен-
делеева, который осенью 1860 года побывал в Италии. Есте-
ственно, его потянуло на Юг — на арену главных событий.
Здесь он впервые увидел Гарибальди. Менделеев написал во-
сторженное письмо о победоносном движении гарибальдий-
цев и Гарибальди. «Где... был когда-нибудь такой человек, как
Гарибальди? Он все сделал для Италии, он колотил австрий-
цев, он освободил Сицилию, куда вступил с 1000 человеками
всего, его приближение заставило бежать Бурбона из Неапо-
ля, куда Гарибальди вступил уже с 60 000 сподвижников. Он
всех и каждого очаровывает, заставляет бросить личные цели
для общих, его красноречие просто, как и он сам,— моряк,
генерал не по чину, а по природе, правитель, оратор. И этот
человек, кому молятся простолюдины, как богу, кого уважает
и знает весь мир, на кого надеется Италия,— он не берет ни
почестей, ни денег, ходит в своей красной куртке и ездит на
карацелке. Где примеры этого вы найдете в мире? Счастлива
страна, которая может назвать, может производить таких
людей, как Гарибальди. Невозможно удержаться, чтобы не
говорить о Гарибальди, видевши, что сделал он...»
Характерен следующий факт, показывающий отношение
русского общества к Гарибальди. Когда встал вопрос о по-
ездке Н. И. Пирогова к Гарибальди для его лечения, то ока-
залось, что у Пирогова для этого недоставало денег. Тогда его
ученики устроили подписку, по которой собрали тысячу
франков для поездки хирурга. Н. И. Пирогов, вылечивший
народного героя Италии, снискал горячую признательность
прогрессивной молодежи России. Один из его учеников писал
по этому поводу: «Все русские были в восторге от Пирогова,
ибо к этому примешивалось кое-что политическое».
В письмах к Пирогову, обнаруженных нами в советских
архивах, Гарибальди выразил глубокую благодарность вели-
кому хирургу.
Среди передовых людей России, которые выражали свое
восхищение подвигами Гарибальди, были писатели Л. Н. Тол-
стой, Н. С. Лесков, Д. И. Писарев, И. С. Тургенев, ученые
К. А. Тимирязев, В. О. Ковалевский, И. М. Сеченов и другие. 55Ь
Ореолом славы среди русской интеллигенции 60-х годов
окружена была известная писательница, редактор детских
журналов А. Н. Толиверова-Якоби. Находясь в Риме во время
последнего похода Гарибальди в Италии в 1867 году, она при-
няла активное участие в борьбе гарибальдийцев. А. Н. Толи-
верова с глубоким волнением следила за каждым сражением
и регулярно вела дневник событий. Она собирала для ране-
ных продовольствие, одежду и деньги, а затем стала сестрой
милосердия, хотя ей с трудом удалось получить разрешение
военного министра.
После неудачного сражения при Ментане был арестован
адъютант Гарибальди Луиджи Кастелаццо. Он содержался в
самой страшной тюрьме Рима. Гарибальди разработал план
его побега и подыскивал наиболее подходящего человека, ко-
торый мог бы проникнуть в тюрьму для передачи Кастелаццо
записки. Зная храбрость А. Н. Толиверовой, Гарибальди ре-
шил поручить это опасное дело ей. Через своего друга, изве-
стную немецкую писательницу Шварц, Гарибальди передал
Толиверовой письмо и записку к Кастелаццо с планом его
побега, которые она сумела ему передать.
В июле 1872 года Толиверова лично познакомилась с Га-
рибальди и прогостила у него целую неделю на Капрере. Она
привезла Гарибальди в подарок из России две красные ру-
башки. На Капрере Гарибальди подарил ей фотографию со
своим автографом. Толиверова в течение всей жизни хранила
реликвии, привезенные из Италии. В квартире у нее на сте-
нах висели портреты Гарибальди и красная рубашка, залитая
кровью, подаренная раненым гарибальдийцем. В 1872 году
Гарибальди написал Толиверовой теплое письмо, полное сим-
патии к русскому народу: «...через Вас я шлю сердечный и
искренний привет Вашему храброму народу, который будет
играть столь большую роль в грядущих судьбах мира. 'Всегда
Ваш Дж. Гарибальди».
В свою очередь Гарибальди очень интересовался револю-
ционной борьбой в России и польским освободительным дви-
жением. Через Герцена и других своих русских друзей он
получал подробную информацию о положении дел в Польше
и России и живо откликался на нее. В 1864 году, во время
пребывания Гарибальди в Лондоне, Герцен устроил банкет в
честь народного героя у себя на квартире. На банкете при-
сутствовало много русских и итальянских революционеров.
Произнося тост в честь «великого русского революционера
Герцена», Гарибальди заявил, что он поднимает бокал «за
556 юную Россию, которая страдает и борется, за новую Россию,
которая, раз одолев Россию царскую, будет, очевидно, в своем
развитии иметь огромное значение в судьбах мира!»
Глубокие симпатии к Гарибальди в нашей стране прояв-
лялись не только во время его славной деятельности, но со-
хранились надолго и после его смерти. В 1907 году в связи
со 100-летием со дня рождения Гарибальди некоторые видные
русские ученые и общественные деятели написали статьи для
юбилейного итальянского сборника, изданного Римским уни-
верситетом. Среди них был и А. М. Горький. В своей статье
великий писатель рассказывает, что в первый раз он услы-
шал имя Гарибальди на пароходе, когда ему было 13 лет.
Простой крестьянин с большим пафосом говорил о геройских
подвигах Гарибальди в борьбе за народное дело. Затаив ды-
хание, пассажиры слушали вдохновенный рассказ. Горький
пишет, что этот рассказ человека из народа ему запомнился
больше, чем все прочитанные им позже книги о Гарибальди.
Образ народного героя Италии воодушевлял многих изве-
стных деятелей нашей Родины и после Октябрьской револю-
ции. Подвигами Гарибальди восхищались герои гражданской
войны. Об этом свидетельствуют Д. А. Фурманов в своей кни-
ге «Чапаев» и Н. А. Островский в романе «Как закалялась
сталь». Фурманов рассказывает, что наравне с книгами о Ра-
зине и Пугачеве Чапаев увлекался брошюрами о Гарибальди,
Павел Корчагин восхищался Гарибальди, говоря: «Эх, если бы
он теперь был, я к нему пристал бы».
К. Т. Свердлова в воспоминаниях о Якове Михайловиче
Свердлове рассказывает, что выдающийся организатор Совет-
ского государства восхищался «мужеством и беззаветной
храбростью Гарибальди».
В годы гражданской войны некоторые части Красной Ар-
мии назывались гарибальдийскими. Высоко почитал память
Гарибальди выдающийся советский полководец М. В. Фрунзе.
При формировании Южной группы Восточного фронта егс
приказом имя Гарибальди было присвоено кавалерийскому
дивизиону.
И в наши дни народы Советского Союза произносят имя
Гарибальди с любовью. Ибо это имя является не только сим-
волом самоотверженной борьбы за свободу, но и символом
дружбы между народами Италии и России.
Кандидат исторических наук
В. Е. Невлер
Оглавление
£5S
Пролог 3
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
1. Мадзини 21
2. Поднять волну! 29
3. В Провансе умеют веселиться 33
4. Званый ужин у губернатора 44
5. Будет так 53
Глава вторая
1. Я арендую Америку 58
2. Порывы ветра 68
3. Рыцари абордажного топора 75
4. Тревожный мотив с трелью 82
5. Быстрая птица в красным
пером 87
6. Ночная мистерия шаркеады 97
7. Леденцы с имбирем 105
Глава третья
1. Лошадь и лодка 109
2. Дрозды в тесте 119
3. Дикая ночная буря 125
4. Что может человек 130
5. Над бурей поднятый маяк 136
Глава четвертая
1. Ты можешь ибо ты должен 153
2. Рассказывает Смит 160
Глава пятая
1. Рев стада 167
2. В клетке птицу не держать 176
3. На аванпостах 186
4. Реквием 193
Глава шестая
1. Путь наверх 198
2. Накануне перемен 215
3. Труба Тортаролло 226
4. Всего четыре ноты 230
5. «Там, вдали!» — твердит на-
дежда 239
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
1. Длинные коридоры 245
2. Рассказ миланского нотариуса 252
3. Несчастный народ! Несчаст-
ный... 257
4. Не теряй веры, Италия! 266
Глава вторая
1. Письмо из Рима 280
2. Король плебса 289
3. Мольба о человеке 301
4. Враг у ворот 312
Глава третья
1. У «Четырех ветров» 324
2. Ночь в Веллетри 341
3. Посошок на дорожку, синьора! 354
4. Consummatum est! 363
5. Горсть песка 380
Глава четвертая
1. Другие времена 396
2. Перед закатом 403
3. Сомнения и надежды 416
4. На блесну 430
Глава пятая
1. Отшельник читает «Таймс» 448 559
Глава шестая
1. «Кастель Пульчи. До востре-
бования» 456
2. «Ваш палермский корреспон-
дент» 463
3. «Что не спится, генерал?» 470
4. Вести корабль необходимо 482
5. Предчувствие 49б
6. «Убирайся, Гарибальди!» 50(1
7. Солнце садится за горизонт 509
Эпилог 520
Послесловие 535
Атаров Николай Сергеевич и Дальцева Магда-
лина Зиновьевна.
А92 Опоясан мечом. Повесть о Джузеппе Гари-
бальди. М., Политиздат, 1976.
560 с. с ил. (Пламенные революционеры).
Р2+9(М)32
Заведующий редакцией В. Г. Новохатко
Редактор Г. Е. Щербакова
Младший редактор Н. Б. Чунакова
Художник Г. Ш. Басыров
Художественный редактор В. И. Терещенко
Технический редактор Н. Е. Трояновская
Сдано в набор 10 июля 1975 г. Подписано в печать 11 декабря
1975 г. Формат 70х1081/зг. Бумага типографская № 1. Условн. печ.
л. 25,11. Учетно-изд. л. 24,25. Тираж 300 000 (1—100 000) экз.
А11311. Заказ № 4723. Цена 1 р. 05 к.
Политиздат. 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл., 7.
Ордена Ленина типография «Красный пролетарий».
Москва, Краснопролетарская, 16.
Scan Kreyder -10.11.2015
STERLITAMAK