5 ВОЕННАЯ
: РИТОРИКА
j СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

ВОЕННАЯ
РИТОРИКА
СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
Сан кт-Петербург
АЛЕТЕЙЯ
2011

[АЛЕТЕЙЯ]
9997*
ИСТОРИЧЕСКАЯ
КНИГА

УДК 355:808.5"04/14"
ББК 68
3 433
Рецензенты:
В. В. Химик, доктор филологических наук, профессор
(Санкт-Петербургский государственный университет);
О. Ю. Пленков, доктор исторических наук, профессор
(Российский государственный педагогический университет)
Зверев С. Э.
3433 Военная риторика Средневековья. - СПб.: Алетейя,
2011. - 208 с.
ISBN 978-5-91419-583-7
Предлагаемое издание представляет собой продолжение исследования,
предпринятого автором в монографии «Военная риторика Древнего
мира». Военная риторика рассматривается в работе как составная часть
военного искусства; как важнейшая частная риторика, регулирующая
правила организации эффективной речевой коммуникации
военнослужащих, направленной на обеспечение решения задач военной службы.
Книга адресована широкому кругу читателей.
УДК 355:808.5 "04/14"
ББК 68
ISBN 978-5-91419-583-7
im im ιιιιιιιιιιιι °c э- звеРев> 2°n
9 И7 8 5 9 ι 4 "ι 9 5 8 3 7 И © Издательство «Алетейя» (СПб.), 2011

«Какой достославный труд для его
честолюбия писателя: научить мужеству, передать
чувство героизма! ...не забудем, что красноречие
во время сражений творило героев; не забудем,
что и во время мира оно может уроками своими
приготовить новых питомцев победе. Военное
красноречие древнее всех родов красноречия;
так чем же оправдать то забвение, в котором оно
оставалось до сего времени?»
Я.В. Толмачев
Предисловие
Состояние отечественного военного искусства на современном
этапе, характеризуется, на наш взгляд, переоценкой роли материального
фактора в военной службе вообще и в вопросах ведения вооруженной
борьбы в особенности. Старый как мир философский спор о
первичности духа и материи в документах военного управления, имеет
тенденцию к окончательному разрешению в пользу материи. Впрочем, армия в
этом вопросе послушно следует курсом, проложенным государством.
Недостатки целенаправленного государственно-патриотического и
воинского воспитания армии и народа власти пытаются компенсировать
широкой рекламой «духовности». При этом российское государство
повторяет ошибку, которая и привела, собственно, к гибели русской
государственности в 1917 году: духовность — для народа, чтобы легче
было управлять им, в то время как для правящего (читай: имущего)
слоя — вполне достаточно «менеджмента», прививающего навыки
эффективного управления массами. То, что распространение духовности
в России всегда шло сверху вниз, начинаясь со структур
государственного управления, предпочитают не замечать. К тому же, понятие
духовной культуры сегодня трактуют, как правило, расширительно, включая
в него практически все явления культуры и искусства, в то время как
духовность всегда предполагала прежде всего религиозность, или по
меньшей мере богоискательство.
Конечно, духовность в современном ее понимании очень недорого
стоит государству, но и ценность ее в глазах наиболее деятельной
части народа, которая, собственно, создает и поддерживает государство,

6
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
также весьма невелика. Остается заметить, что подобный
«имитационный» подход к вопросам распространения духовности смертельно
опасен, ибо у власти он порождает иллюзию укорененности определенных
духовных ценностей в народе, а народ продолжает развращаться,
отрицая, ввиду отсутствия благого примера со стороны власти, теперь уже
саму необходимость и пользу духовности.
Полезно вспомнить, что лозунги «профессионализации»
государственного управления, под которыми шла реформа власти в 90-е годы
прошлого века, барское стремление отстранить «кухарок» от
управления государством привели к теперешней коррупции, которая приняла
такие формы и масштабы, что по признанию несколько растерявшейся
исполнительной власти, вполне способна погубить как оную, так и само
государство. Бюрократия обрела по выражению Л. А. Тихомирова
«самостоятельное тело, имеющее свои собственные интересы», причем тело
абсолютно бездуховное, беспринципное и агрессивно-паразитическое.
Бюрократизация военного управления недопустима вдвойне.
История не раз показывала к чему приводят попытки подмены живого
влияния духовной личности главнокомандующего бесплодным
теоретизированием «гофкригсрата» военной администрации. Генерал и офицер не
имеют права быть «эффективными менеджерами», ибо плоды их
бездуховного администрирования искупаются кровью и наносят
глубочайший моральный ущерб войскам и народу. Именно поэтому в процессе
профессионализации армии должно учитываться огромное значение
духовно-нравственного компонента для военного дела. Это означает,
что каждый генерал и офицер обязан быть не просто руководителем, не
просто передаточным звеном бюрократизированной военной машины,
но лидером и вождем для своих подчиненных.
Обратим внимание на исторический период, когда категории
религиозности и нравственности рассматривались в качестве
основополагающих при рассмотрении вопросов именно государственного
управления — Средневековье. Вся политическая элита
средневекового общества была проникнута идеей служения Богу и содействия Его
замыслу в устроении Царства Божия на земле. Причем в этом
духовном, по сути, служении власть первой шла на тяжелейшие кровавые
жертвы, исполняя свой долг перед народом. Так, например, в
трагически сложившемся для французов сражении при Азенкуре (1415 г.)
погибли семь принцев крови, коннетабль и великий адмирал Франции,
великий гофмейстер, главный смотритель вод и лесов, архиепископ

Предисловие
7
Санский, почти все королевские байли севера Франции. Если судить
по месту этих людей в средневековой властной иерархии, можно
сказать, пользуясь замечательным сравнением О. Соколова, что «все эти
потери представляли собой примерно то же, как если бы в 1996 г. в
трагическом штурме Грозного пали не только молодые солдаты и
офицеры, а вместе с ними в первых горящих танках погибли бы несколько
министров, десятки губернаторов, сотни депутатов, а прочих
чиновников высшего ранга — без счета...» [92, С. 50]. История развития
народов в Средние века убедительно свидетельствует о том, что умаление
духовности неминуемо сказывалось на состоянии жизнеспособности
государства, важнейшим показателем которой всегда выступала
обороноспособность. Состояние духовной жизни как в зеркале
отражалось на военной риторике любого народа на определенном этапе его
исторического развития.
Современность ставит перед человеческим обществом очень
непростые вопросы. В настоящее время во всех странах «победившей
демократии» остро ощущается дефицит таких «идеальных ценностей»
как служение некоей высшей идее (Богу), ценность которой лежит за
пределами плоско понимаемых «общечеловеческих» ценностей. В
погоне за утверждением демократических ценностей мы, кажется, напрочь
забыли о том, что по классификации Аристотеля демократией
именуется общество, речевая деятельность которого нацелена на достижение
собственной выгоды. При этом уверенно игнорируются другие,
кажущиеся исторически изжитыми, формы общественного устройства:
аристократия и монархия, которые (опять же по Аристотелю) нацелены на
общественное благо.
«Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно
тоскует...», — можно подумать, что сказано это было Ф.И. Тютчевым про
наше время. Именно поэтому сегодня человечество демонстрирует
достаточно абсурдное с материалистической точки зрения на прогресс
как на процесс умножения и совершенствования материальной
культуры, тенденцию к возвращению таких «диких» и архаичных форм
устроения жизни как теократические и национальные государства. Изучение
на примере военной риторики истории и духовной культуры
Средневековья способно пролить свет на современные социально-политические
процессы, проходящие в том числе и в нашей стране.
Монография состоит из четырех глав. Первая глава посвящена
изучению военной риторики Византийской империи, чья культура

8
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
оказывала значительное влияние на все стороны жизни
средневекового мира. Во второй главе анализируются особенности военной
риторики их основных противников на протяжении столетий: персов и
арабов-мусульман. Третья глава содержит сведения по истории
развития военной риторики западных народов. Военная риторика
русского Средневековья, возникшая и развивавшаяся, как и вся
культура России, в условиях тесного контакта с западным и восточным
типом культур, рассматривается в четвертой главе.
В приложениях помещен впервые публикующийся на русском
языке (в переводе с древнегреческого А.Б. Шарниной) византийский
трактат по военной риторике, получивший в научной литературе название
«Rhetorica militaris», а также образцы военных речей средневековых
военных и государственных деятелей. Речь византийского
императора Константина VII Багрянородного в русском переводе публикуется
впервые.
Автор выражает глубокую признательность кандидату
исторических наук доценту А.Б. Шарниной, Е.М. Сидорчук и М.В. Барсовой за
помощь в работе над монографией.

Введение
Без преувеличения можно сказать, что провозглашение
императором Константином Великим христианства государственной религией
Римской империи (313 г.) стало центральным событием Средних веков,
обусловившим весь ход человеческой истории. Включение христиан в
правовое поле империи открывало дорогу к военной и государственной
службе множеству людей, для которых внутренний закон был надежным
основанием исполнения закона внешнего, предписывающего воину
проявлять мужество, решимость и самопожертвование, а государственному
деятелю стремиться к утверждению нравственности и справедливости.
Как это ни парадоксально, но повышенное внимание людей к своей
духовной жизни, столь характерное для Средневековья, знаменовало
вступление человечества в череду войн, в которых противостояние
народов приобрело невиданную доселе непримиримость и беспощадность.
Сбылись слова Спасителя, сказавшего: «Не думайте, что Я пришел
принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10, 34);
только теперь разделение коснулось уже не внутренней, сокровенной
жизни человеческого духа, но и мощно проявилось в движениях
народов. Особенно бурно этот процесс стал развиваться, начиная с VI века
с рождением в бедных оазисах Аравийского полуострова религии, чей
пророк и апостол пообещал вечное блаженство своим приверженцам,
павшим в сражениях во имя веры.
В отличие от первой монотеистической религии иудаизма,
заключенной в тесных национальных границах, христианство и ислам
отличались открытостью огромному количеству уверовавших, не требуя от
них исполнения в первом случае до известной степени унизительной
для мужчин обрядности, а во втором — отличаясь замечательной
простотой внешних форм выражения. Стремительное распространение
молодых религий не могло вскоре не вызвать их столкновения, под знаком
которого и происходило развитие человеческой цивилизации на
протяжении всей истории Средних веков.
Религиозное рвение, заставлявшее первых христиан окроплять
кровью арену Колизея, теперь обильно питало проявление жертвенности
на полях сражений. На этой крови воздвиглась и просуществовала едва
ли не больше, чем Римская великая христианская империя,
ощущавшая себя не только правопреемницей, но и наследницей воинской
славы языческого Рима.

10
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
На почве военных столкновений, вовлекших в свою орбиту сотни
тысяч людей, процвела угасавшая в период заката античности военная
риторика, которая, благодаря новым религиозно-нравственным
основаниям, обогатилась новым, религиозным пафосом и обрела второе
дыхание.
Военная риторика Средневековья вобрала в себя не только
мужественное красноречие полководцев, но и возвышенное духовное слово
пастыря, которое надолго стало непременным средством формирования
высокого боевого настроя войск. Религия, входя в плоть и кровь доселе
диких, воинственных народов, преобразовывала и укрощала их
естественную агрессивность, придавая вооруженной борьбе осмысленность
и целеустремленность, питая высочайшие взлеты человеческого духа.
Средневековье стало, можно сказать, «золотым веком» военной
риторики. Именно в это время было четко определено место военной
риторики, которое она занимала в теории военного искусства, и законность
этого места никому не приходило в голову оспаривать. Именно в это
время и сами принципы военной риторики подверглись теоретической
разработке, что впоследствии привело к появлению замечательных
образцов военного красноречия, активно использовавшегося в
многовековой боевой практике походов и сражений.
В наше время, когда в результате исчезновения глобального
противостояния социально-политических систем социальный пафос,
обеспечивавший это противостояние, сделался неактуальным, на первый план
в военной риторике опять выходят религиозный и национальный па-
фосы вооруженной борьбы. Необходимость учета их влияния и умелого
использования делает как никогда востребованным изучение военной
риторики Средневековья — времени, когда эти пафосы борьбы
проявлялись с особой силой.

ГЛАВА 1.
ВОЕННАЯ РИТОРИКА ВИЗАНТИИ
1.1. Религиозно-нравственные основания
византийской военной риторики
«Общества различаются в зависимости от того, как в них законом
и обычаем организована речь» [86, С. 10]. Если строго следовать
этому принципу, то в Византии — величайшей абсолютной монархии с
ее доведенным до совершенства пышным придворным этикетом
восточного типа (чего стоит столь возмущавшее Прокопия Кесарийско-
го целование императорских сандалий), это право должно было быть
предоставлено преимущественно одному человеку — императору.
Тем не менее, исторические сочинения византийских авторов
изобилуют таким количеством речей не только высших полководцев, но и
средних военачальников и даже простых воинов, что создается
ощущение некоей воинской «соборности». Широкое распространение
военной риторики, признание ее ценности в военном деле впервые
находит отражение в многочисленных византийских трактатах по
военному искусству, считавших полезным существование в войсковом
штате отдельных должностных лиц и даже целых служб, обязанности
которых преимущественно состояли в обеспечивающей боевые
действия речевой деятельности. Один из трактатов «Rhetorica militaris»
(прил.1) был даже целиком посвящен изъяснению правил военного
красноречия.
В «Стратегиконе» Псевдо-Маврикия в главе XVIII второй книги
находим упоминание о должностях глашатаев, которые «до сражения
держат речь, готовят воинов (выделено нами. — авт.) и напоминают
о том, что может случиться». Глава III первой книги, посвященная
перечислению воинских должностей в коннице, содержит наименование
должности кантатора, который «держит перед битвой речь к воинам».
В указанном трактате признается важным, что бы военачальник «был
бы точен и внятен при разъяснении самых труднейших упражнений»,
что можно трактовать как впервые сформулированные требования к
речи в процессе воинского обучения.
Не оказывается в забвении и значение речи в процессе
воинского воспитания. Командирам рекомендуется разъяснять смысл своих

12
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
требований подчиненным («пусть чаще рассматривает то, что
можно, и что считает полезным; пусть разъясняет насколько может»)
[59, предисл., С. 14] и не увлекаться «голым» администрированием,
не торопиться наказывать, но делать это только после тщательного
разбора дела. Командир для пользы дела «таким образом — для одних
может ограничиться внушениями и выговорами, а других и
наказать» [там же].
Наконец, подчеркивается важность постоянного общения с
подчиненными воинами; рекомендуется «вступать с ними в разговоры,
употребляя при этом ласковые слова, просторечия и прочее, что
подходит к их понятиям; без этого нельзя уверенно управлять
войском (выделено нами — авт.) [59, кн.8,1].
Эта многоголосица в предельно иерахизированном монархическом
государстве может быть объяснена, только если принять во внимание
господствовавшую в византийском обществе религию и порождаемую
ей идеологию. Государственной религией Византии со времен
Константина Великого (306-337) было, как известно, христианство.
Христианское учение стало для раннефеодального общества не только
религиозной системой, но и философским учением, оказавшим определяющее
влияние на формирование средневекового мировоззрения, которое, как
отмечал еще Ф. Энгельс, «было по преимуществу теологическим» [60,
С. 495].
В христианской мировоззренческой парадигме особое значение
занимала проблема взаимоотношений личности и государственной
власти. Разрешение этой проблемы с точки зрения христианского
богословия придавало власти византийского императора неведомое и
недостижимое для античности основание. С преображением тварного
человека античности в богоподобную личность в христианстве авторитет
государственной власти вознесся на недосягаемую высоту, которая не
была по неосновательному и пристрастному утверждению Э. Гиббона
основана исключительно на «искусстве угнетать». Если прежде власть
божественного Августа распространялась на его подданного только до
момента физической смерти одного из них, то с момента обретения
христианством статуса государственной религии жизнь подданного стала
рассматриваться как прелюдия к переходу к вечности в рамках
служения, во-первых, небесному царю — Христу, а во-вторых, его
помазаннику, царю земному — императору-василевсу. Из этого следовали, с
одной стороны, бесконечное возрастание авторитета земной власти, а с

Глава 1. Военная риторика Византии
13
другой — бесконечная духовная свобода «маленького человека», ничем
по своей природе не отличавшегося от носителя высшего в государстве
титула. «Маленький человек был почти без остатка включен в
абсолютистскую государственную систему, он обязывался к послушанию не
за страх, а за совесть, и притом от имени религии; он искренне
преклонялся перед магическим ореолом власти, и все же вера сохраняла
ему сознание, что он покорен власти не ради нее самой, не только из
страха перед казнью или преклонения перед силой, но ради своего бога,
который будет судить эту власть наравне с ним самим», — писал С.С.
Аверинцев [2, С. 26].
Дуализм, порождаемый такими взаимоотношениями «маленького
человека» и всесильной государственной власти самым
непосредственным образом сказывался на характере речевой деятельности в
византийском государстве, церкви, обществе и армии. В этой связи
целесообразно подробнее остановиться на рассмотрении вопроса об
отношении христианской церкви к войне и военной службе, которое во многом
определяло области пафоса и логоса византийской и средневековой
военной риторики в целом.
Анализ раннехристианской патристики, проведенный O.P.
Бородиным, показывает, что взгляды, высказывавшиеся «отцами церкви» по
этому вопросу, были далеко не однозначными и находились в сильной
зависимости от положения самой церкви в государственном организме.
Во времена господства в Риме язычества, когда христианство
находилось на положении в той или иной степени гонимой религии, отношение
учителей церкви к службе в римской армии колебалось от
«легалистского» пацифизма Тертуллиана до «прагматического» его направления
уОригена[10, С. 125].
Если первый считал, что служба в армии и участие в войне
неприемлемы для христианина по соображениям невозможности участия в
официальных языческих праздниках, ауспициях и жертвоприношениях, не
говоря уже об участии в смертном грехе убийства, принципиально
отрицая не только службу в армии, но и саму войну; то второй, признавая
неизбежность войн в непросвещенном светом Евангелия человечестве,
полагал, что участие в ней христиан несовместимо с высотой их
призвания — борьбы с миродержителем Зла. «Хотя мы, христиане, не
выступаем в поход с императором, — писал Ориген, — мы сражаемся за него,
образуем собственное войско, войско благочестия через наши молитвы
к Богу» [10, С. 126]. Таким образом, Ориген, не отрицая необходимость

14
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
вооруженной защиты отечества, сводил участие христиан в этом деле
к духовной защите воинов, основываясь на словах ап. Павла: «Наша
брань не против плоти и крови, но против начальств, против властей,
против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы
поднебесных» [Еф. 6: 12]. Эта точка зрения не исчезла вполне с победой
христианства, но, как мы увидим далее, трансформировалась в последующих
концепциях «духовной брани» и вполне конкретных речевых формах ее
выражения.
Изменение статуса христианской церкви при Константине
Великом привело к возникновению союза ее с государством, которое
выступало теперь как защитник верующих, способствуя, к тому же, в
пределах своих границ распространению истинной веры среди
подданных. Начиная с трудов Амвросия Медиоланского, проводится идея
о двух типах служения: монашеском или, если шире, — духовном и
воинском, при несомненном примате первого из них. Наиболее полно
новое отношение церкви к войне выразил блаженный Августин,
который прямо заявил, что участие христианина к войне законно при
соблюдении некоторых условий или правил: война должна
преследовать справедливые цели (установление правосудия и пресечение
беззакония); она должна вестись под предводительством законных
государей, и воины, участвующие в ней, должны руководствоваться идеей
любви к ближнему, не допуская жестокости, грабежей и насилия.
Учение блаженного Августина фактически заложило основы
концепции «справедливой» войны и впоследствии послужило богословским
обоснованием концепции войны «священной», получившей столь
широкое распространение в Средневековье. Если принятие концепции
«христианского пацифизма» подарило миру сонм воинов-мучеников за
веру, начиная с отдельных личностей, таких как, например, св. влкмч.
Георгий (IV в.) и мч. Марина (III в.), вплоть до целых подразделений
римской армии, подобно 40 мученикам севастийским (IV в.), то
утвердившаяся концепция «справедливой войны» позволила
византийскому государству держаться более 600 лет в войнах с многочисленными
врагами. Причем в опровержение тезиса Э. Гиббона о неспособности
Византии в самодеятельному и самодостаточному развитию, эти
войны были, с возникновением ислама, в основном, религиозным
и, о бескомпромиссности и ожесточенности которых можно судить на
примере Тридцатилетней войны, в результате которой хозяйственная
жизнь большей части Европы была доведена до состояния коллапса.

Глава 1. Военная риторика Византии
15
По замечанию Г.Г. Литаврина, Византия почти постоянно находилась
в состоянии войны; на столетие порой можно было насчитать всего 20-
25 лет, когда империя не вела бы тяжелой войны [57, С. 120]. Можно
поэтому только удивляться стойкости и величию духа безымянных
защитников великой империи, которые, воодушевляемые идеей жертвы
«за други своя», смогли на протяжении веков сдерживать агрессию
исламизированного Востока. Из этой же концепции возникли и
первые воинские кодексы и законы войны, хотя бы и в незначительной
степени, но пытавшиеся устанавливать границы «оправданной»
жестокости по отношению к военнопленным и населению противника,
со времен язычества считавшихся всего лишь законным призом
победившего войска.
Принятие христианским сознанием концепции «справедливой
войны» во многом облегчалось языковыми факторами, отмеченными С.С.
Аверинцевым: «Древнее латинское слово sacramentum в раннехристи-
анскиом обиходе примененное к церковным таинствам, по своему
исходному смыслу означает солдатскую присягу (sacramentum militae —
уже у Цицерона). Ранние христиане называли язычников тем же
словечком pagani, каким римские солдаты называли штатских и «шпаков»
— людей, не знающих долга воинской верности перед лицом смерти»
[1,С. 83].
Аверинцев отмечает и соответствие понятий «веры» и «верности» в
древнееврейском, древнегреческом и латинском языках. «Выраженная
в сакральном слове «тайна» есть в христианской системе идей не
столько эзотерическое достояние немногих, сколько военная (выделено
нами. — авт.) тайна, сберегаемая от врагов «Ού μη γάρ τοίζ έχθροίζ Σου
τό μυστήρου εϊπω» (ибо я не поведаю врагам Твоим тайну), — обещает
верующий («верный») в одном византийском песнопении.
Место мистериально-гностической оппозиции
посвященные/непосвященные заступает совсем иная оппозиция соратники/противники;
в число последних включены «враги зримые и незримые» — люди и
бесы. Для онтологического нейтралитета не остается места...
Настоящее состояние бытия — священная война, «меч и разделение», во всем
«видимом и невидимом» космосе, и человек участвует в этой войне как
«верный» или «неверный» воин (тема milinia Christ). «Боязливых же и
неверных... участь в озере, горящем огнем и серою: это смерть вторая»
(Апокалипсис, XII, 1, 3)... Языческие религии Средиземноморья могли
грозить участью отверженного «нечестивцам», «презрителям богов», то

16
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
есть нарушителям культовых норм, но не «боязливым» и «неверным»,
не предателям в священной космической войне, и это постольку,
поскольку они не принимали достаточно всерьез представления о войне
бога, которую ведет человек — дружинник бога, обязанный ему не
только почтением, но прежде всего воинской верностью» [1, С. 89].
В этой связи характерно удержавшееся в православной
литургической традиции разделение церковной службы на литургию оглашенных
и литургию верных. Последняя, представляющая собой «обрамление»
таинства пресуществления хлеба и вина в мистические тело и кровь
Христовы, сопровождается удалением от участия в богослужении
оглашенных, т.е. людей, еще не принявших Крещения. «При своем
возникновении, — указывается далее, — христианство было крайне далеко от
того, чтобы быть феодальной идеологией; но религией личной верности
и «дружинной», «воинской» службы Богу оно было всегда. Эта его
сторона была очень живо воспринята в период становления феодализма» [там
же]. «Яко да царя всех подъимем ангельскими невидимо дориносима чин-
ми», — поется на литургии верных в православном чине богослужения.
Подобно военачальнику, провозглашаемому императором, которого
воины поднимали на щите, поддерживая
копьями, христиане провозглашали за
богослужением Христа небесным
Царем, поддерживаемого копьями
ангельского воинства, предводитель которого
архангел Михаил считался
сокрушителем и ниспровергателем сатаны —
творения, восставшего на своего Творца.
Христианство, насквозь
проникнутое идеей верности Богу, породило
впоследствии феодальную этику
вассальной верности сюзерену. Верность
законному государю, напомним,
являлась, по блаженному Августину, одним
из условий «справедливой» войны.
Предательство господина всегда
ассоциировалось в сознании человека
средневековья с самым страшным иу-
Рис. 1. Св. Феодор Тирон. диным грехом, не смываемым никаким
Византийская икона. XII в. пп^аиирм

Глава 1. Военная риторика Византии
17
«Все византийцы в итоге были верующими (pistoi), — читаем в
замечательной монографии Андре Гийу «Византийская
цивилизация», — и вера у них проявлялась в любые мгновения жизни» [20, С.
377]. Перемены в мировоззрении византийцев лучше всего
отражает, например, отношение историка VII в. Феофилакта Симокатты к
воцарению императора Фоки (602-610). Провозглашенный
императором в результате военного мятежа Фока называется Симокаттой
не иначе как узурпатором, калидонским тираном, распутным
кентавром [100, кн.8, X, 5]. Его предшественник и повелитель Маврикий
(582-602), напротив, видится историку в ореоле мученической
святости. Избиение узурпатором царской семьи Маврикия, по мнению
Симокатты, стало проклятием не только Фоки, но и войска,
«любезного сердцу тирана», возведшего на престол Фоку. Историк
мстительно указывает, что успехи в возобновленной новым императором
Ираклием (610-641) войне с персами наступили не ранее, чем когда
в боях это «возлюбленное деспотом и безбожное войско полностью
погибло» [100, кн.8, XII, 11]. Какое разительное отличие
представляет это возмущение верующего человека по сравнению с отношением
современников к приходу к власти очередного принцепса,
поставленного армией или преторианской гвардией в императорском Риме
периода его упадка!
Высокое значение законности прихода к власти императора как
помазанника Божьего, возможно, объясняется и другими соображениями,
впоследствии нашедшими отражение в русской церковной пословице:
«Народ согрешит — царь умолит, царь согрешит — народ не умолит».
Авторитет церкви, безусловно возросшая активность гражданского
общества, основанная на христианских началах ответственности
личности, народной и государственной соборности, привели в Византии к
значительному снижению роли армии в вопросах престолонаследия по
сравнению с поздней эпохой Римской империи.
Средоточием «теологического» византийского мировоззрения,
донесенного до нас в трудах историков и речах изображаемых ими
персонажей, были стабильно прослеживающаяся на протяжении столетий
ценность идей миролюбия и справедливости. Война и проявляемая на
войне доблесть уже не воспеваются как источники величия
человеческого духа (как, например, у Гомера), но признаются бедствиями,
открывающими дорогу разрушительным страстям, губительно
действующим надушу, препятствующим ее спасению.

18
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
«Я и сам бы не сказал и не поверил бы никому, утверждающему, что
высшее благо, изгоняющее всякое зло, радуется сражениям и войнам.
Души людей добровольно впадают в корыстолюбие и несправедливость
и наполняют все войнами и смятением, и отсюда происходят многие
бедствия и гибель народов и порождаются бесчисленные другие несчастья»,
— писал византийский историк VI в. Агафий Миринейский [3, С. 11].
В исследовании О.Э. Захаровой, посвященном литературным
достоинствам «Истории» Феофилакта Симокатты, указывается, что в
характеристиках изображаемых им персонажей можно выделить
своеобразную «анкету» из 7-ми обязательных качеств, которыми должен
обладать властитель: миролюбие, скромность, мудрость, щедрость,
справедливость, человеколюбие и благочестие. «Степень
заполненности таких «анкет» у всех державных героев «Истории» разная, но
два момента фиксируются в их авторских характеристиках регулярно:
отношение к войне и миру и характер воцарения, что свидетельствует
о том особом значении, которое придавал Симоката указанным
свойствам, и доказывает, что миролюбие он действительно считал
основной чертой идеала» [32, С. 9]. Причем «о миролюбии Феофилакт и
его герои говорят почти в два раза чаще, чем о скромности,
занимающей второе место в авторском каталоге, и в семь раз чаще, чем о
благочестии, стоящем на последнем месте этого каталога» [32, С. 7].
Последнее место благочестия не должно, конечно, восприниматься как
самое малозначащее в этом списке качеств. Просто следует учитывать,
что Симокатта ведет речь о государственных деятелях, личное
спасение которых, зависящее от их личного же благочестия, по важности,
если можно так выразиться, не идет ни в какое сравнение с важностью
спасения их многочисленных подданных, которому монархи должны
были способствовать, прежде всего, собственным примером высоких
нравственных достоинств.
Другая, столь же часто встречающаяся в византийских источниках
идея справедливости имеет весьма мало общего со взглядами на этот
предмет античных философов. Это не моральная справедливость
Платона, полагавшего, что справедливо то, что способствует
всестороннему раскрытию человеком данных ему от природы способностей, это
не естественная справедливость Аристотеля, устанавливающая некое
статус-кво в человеческом обществе, это и не рациональная
справедливость стоиков, почитавших справедливым то, что способен охватить
рациональный ум человека.

Глава 1. Военная риторика Византии
19
Ближе всего, на наш взгляд, к византийской трактовке
справедливости стоит беспристрастное следование истине в человеческих
поступках и понятие «праведности» как соответствие поведения требованиям
религиозной морали и нравственности [98]. Основываясь на известных
словах «Я есмь путь и истина, и жизнь...» [Ин.14: 6], легко определить
христианское понятие справедливости как путь беспрекословного
следования божественным заповедям, утверждения евангельской истины
в земной жизни. Несправедливость одновременно означает и удаление
от Бога, вне которого «ничто не начало быть, что начало быть» и без
которого «не можете творити ничесоже». Отсюда повышенная
чувствительность византийского мировоззрения к справедливому и
несправедливому, особенно в таких важнейших сферах человеческого бытия как
государственное управление и военная служба, от которых зависит
жизнь и благополучие огромного количества людей.
«Несправедливость и пренебрежение к Богу всегда пагубны и
должны быть избегаемы, особенно же во время войн и сражений. Ибо
защищать отечество и отечественные учреждения, противиться
стремлениям их разрушить, всеми силами отражать врагов — справедливо и
высоко благородно. А те, кто ради наживы и безрассудной ненависти, без
всякой разумной причины нападают на соплеменников, обижают тех,
от которых они сами не получали никакой обиды, то поистине безумны
и преступны, не знают правды и не боятся мщения божества. Поэтому
их ожидает великое возмездие. Предприятия их кончаются полными,
непоправимыми катастрофами, если даже некоторое время кажутся
преуспевающими», — читаем у Агафия Миринейского [3, кн.2, 7].
Этот византийский автор вообще в своем сочинении много места
отводит рассуждениям о справедливости целей войны, анализируя войны
античности, начиная с периода Греко-персидских войн V до н.э.
Причины поражения персидских царей Дария и Ксеркса ему видятся в
несправедливости их целей, так как, обладая огромными пространствами
Азии, они, тем не менее, пытались поработить еще и Европу.
Поражения афинских стратегов Никия и Демосфена в печально знаменитой
сицилийской экспедиции объясняются попытками посягнуть на чужие
территории, в то время как неприятели стояли у порога их
собственного города. Причины поражения современных ему византийцев при Оно-
гурисе (554 г.) Агафий видит в беззаконном и предательском убийстве
царя союзных лазов Губаза, ложно обвиненным в измене ромейскими
полководцами Мартином и Рустиком [3, кн.З, 8].

20
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Осуждается историком и проявление излишней жестокости. Так,
во время штурма укрепления Тцахар мятежного племени мисимиян в
ходе операции в Лазике ромейские воины в ожесточении боя перебили
много женщин и детей осажденных, подбрасывая их и ловя на копья. В
последующей затем вылазке мисимиян из крепости много римлян было
убито; «этот проступок не прошел безнаказанно», — замечает Агафий
[3,кн.4, 19].
Все военные писатели античности отмечали труднопредсказуемость
результатов воинской деятельности, ее сильную зависимость от воли
случая. Начиная с Гомера, все они придавали огромное значение
умению полководца улучить благоприятный момент для принятия решения
на сражение или совершение того или иного маневра. Во времена
язычества практически все военачальники ревностно следовали
установленным правилам гаданий по внутренностям жертвенных животных,
чтобы своевременно определить, на чью сторону склоняются
переменчивые боги. Тит Ливии, например, строго осуждал римского консула
Гая Фламиния, который «преисполнен был дерзостью и сенат, и законы,
и сами боги были ему нипочем» [97, кн. XXII, 3, 4]. Историк ставил
консулу в вину, что перед неудачной для римлян битвой при Тразименском
озере (217 до н. э.) Фламиний пренебрег результатом многочисленных
неблагоприятных знамений.
Неотвязно преследующие войско неудачи могли приписать
«зависти» богов; ее же опасались и в случае затянувшейся чреды блестящих
успехов. Достаточно вспомнить аргументацию афинского стратега Ни-
кия в сицилийской экспедиции увещавшего своих воинов, что «если
походом своим мы возбудили зависть в каком-либо божестве, то за это
понесли уже достаточную кару. Нам также теперь следует надеяться на
милость божества, потому что теперь мы достойны не столько зависти,
сколько жалости» [102, 7, 76].
Всеблагому Богу в христианстве такие «человеческие, слишком
человеческие» черты как зависть и переменчивость приписать было
нельзя, но христианская теология с другой стороны указывала, что ничто
скверное к Богу приблизиться не может. Отсюда следовал вывод о том,
что человек, ведущий греховную жизнь, сам удаляет от себя Божью
благодать и силу, лишается божественного покрова и заступления. Без
помощи Божией человек становится игрушкой собственных страстей,
добровольно предавая себя в руки противника Бога — диавола,
конечная цель которого, — погибель человечества. Этот экскурс в теологию

Глава 1. Военная риторика Византии
21
нам необходим для того, чтобы понять, почему византийские военные
трактаты, как и все византийское мировоззрение и военное искусство,
такое внимание уделяют, в современных терминах, вопросам морально-
психологического обеспечения военной службы.
«Итак мы советуем (полководцу) главнокомандующему прежде
всего быть благочестивым и справедливым (выделено нами. — авт.),
чтобы через это снискать себе благоволение Божие. Без него
невозможно счастливо выполнить задуманного предприятия, хотя бы оно
казалось легко выполнимым, нельзя побить неприятеля, хотя бы он был
слабее нас, так как все делается по воле Божественного Провидения,
которое руководит даже животными», — читаем в первых строках
важнейшего произведения полиоркетики рубежа VI—VII вв. «Стратегико-
на» Псевдо-Маврикия [59, С. 13].
Изменение нравов Византии по сравнению с языческим Римом
заметно хотя бы на примере полководца Нарзеса (VI в.). Когда осаждаемые
им жители Лукки отказались сдаться, Нарзес не стал, как ему
советовали окружающие избивать заложников, «и не позволил себе поддаться
гневу настолько, чтобы жестоко умертвить за преступления других тех,
кто сам не совершил никакого преступления» [3, С. 25]. Вместо этого
он предложил заложникам привязать к шее деревянные дощечки и
пригрозил жителям города, что, если они не сдадутся, их согражданам
немедленно отрубят головы. После повторного отказа осажденных сдаться
Нарзес приказал своим воинам «рубить головы» заложникам. Оружие,
встречая на своем пути дощечки, не причиняло заложникам вреда; те
же мгновенно, как и было условлено, падали и делали вид, что
содрогаются в предсмертных конвульсиях. Нарзес же обратился к лукканцам
и сказал, что если они все же одумаются, то их родные «воскреснут».
После согласия жителей города сдаться заложники «воскресли» и
Нарзес отпустил их по домам, даже когда жители города вероломно
передумали сдаваться. Заложники «восхваляли гуманность (выделено нами
— авт.), с которой были приняты. Везде они рассказывали насколько
он кроток и как величие свое умеряет справедливостью. Эти речи в
короткий срок должны были сделать больше, чем оружие...» [3, С. 27]. Эти
речи и возымели в конце концов свое действие. Заложники, отпущенные
Нарзесом, побудили граждан не проявлять особого рвения в боях, и
город после трех месяцев осады открыл свои ворота византийцам.
В этой же мировоззренческой парадигме решался вопрос о
нравственных качествах простых воинов. В «Воинском законе», датированном

22
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
временем царствования императора Маврикия, указывается, что «стра-
тиот, склонный к прелюбодеянию, лишается военной службы, и (его
имущество) конфискуется» [120, С. 250]. Положение абсолютно новое
и совершенно немыслимое для военного дела периода античности;
достаточно вспомнить Юлия Цезаря и его весьма сомнительную
репутацию в вопросах, касающихся целомудрия. Цезаря злые языки называли
за глаза мужем всех римских женщин и женой всех мужчин. В этой
связи представляет интерес замечание неизвестного автора трактата
XI в., называемого в литературе «трактатом Кекавмена», о том, что в
ряду четырех добродетелей военачальника: духовного мужества,
рассудительности, целомудрия и справедливости только два последних «не
имеют приложения ко злому» [12, С. 158], т.е. представляют
добродетель, так сказать, в чистом виде, а значит имеют наибольшую ценность
перед Богом.
Тот же Нарзес, узнав о совершенном одним из его воинов
преступлении, не счел возможным вступать в битву с франками при Волтур-
не (Касулине) (554 г.), «считая неблагочестивым вступать в сражение,
прежде чем преступление не будет наказано и искуплено» [3, кн.2, 7].
Военачальника не остановило ни то, что провинившийся был не
последним в воинской иерархии его союзников-герулов, ни то, что он был
варваром и его провинность (убийство собственного слуги) вообще не
считалась в его племени преступлением. Убийца был наказан смертью
перед строем всего войска. Нарзес без колебания предпочел лишиться
перед битвой помощи единственных и очень сильных союзников,
возмущенных его решением, чем идти в битву с людьми, запятнавшими
себя преступлением и лишиться, таким образом, Божьего заступления
и помощи.
Аналогично поступил и знаменитый Велизарий. Когда во время
похода на вандалов два гунна-федерата из его войска в состоянии
крайнего опьянения совершили убийство своего соплеменника, они были
по приговору византийского военачальника немедленно посажены на
кол. В ответ на упреки родственников казненных, что по их законам за
это преступление полагается другое наказание, Велизарий произнес
речь, очень хорошо показывающую всю важность соблюдения в глазах
византийцев справедливости на войне как выражения божественного и
воинского закона.
«Если бы моя речь была обращена к тем, кто в первый раз идет
на войну, долго мне пришлось бы говорить, сколько пользы помощи

Глава 1. Военная риторика Византии
23
оказывает справедливость в одержании победы над врагом. Только
те, кому не известны превратности судьбы в подобной борьбе, могут
думать, что весь исход войны зависит от силы их рук. Вы же, которые
не раз одерживали победы над врагами, нисколько не уступавшими
вам в силе и обладавшими огромной храбростью, вы, которые часто
подвергались испытаниям в столкновениях с противниками, вы,
думаю, хорошо знаете, что люди только сражаются, а судьбу сражений
решает Бог, дающий силу тому или другому сопернику. Итак, при
таком положении дел хорошее состояние тела, умение пользоваться
оружием и всякие другие меры предосторожности на войне надо
считать значительно менее важными, чем справедливость и выполнение
своего долга перед Богом... Первым же доказательством
справедливости является наказание убивших несправедливо... И если какой-либо
варвар считает, что он заслуживает прощения за то, что он в пьяном
виде убил ближнего, то тем, что он пытается оправдать свою вину,
он, конечно, еще более усиливает необходимость признать его
виновность... Вот вам пример, и вы можете видеть, каков результат таких
поступков. Нельзя беззаконно давать волю рукам, похищать чужое
имущество: я не буду смотреть на это снисходительно и не буду
считать своим товарищем по боевой жизни того из вас, кто, будь он
страшен врагу, не может действовать против своего соперника чистыми
руками. Одна храбрость без справедливости победить не может
(выделено нами — авт.)» [81, кн.2. XII, 11-21].
Перед нами своего рода Credo военачальника, выступающего в поход
и желающего сразу «расставить точки над i» в отношениях с
подчиненными. Речь эта была рассчитана, как можно судить по тексту, не столько на
гуннов, которые составляли в войске Велизария хоть и ценную по боевым
качествам, но весьма незначительную по численности часть, сколько на
римских воинов, также под шумок выражавших недовольство жесткими
мерами поддержания дисциплины и рассчитывавших поживиться в
заморском завоевательном походе за счет имущества местных жителей. В
речи Велизария сквозит очень хорошо осознаваемая полководцем мысль
о том, что грабеж, нарушение воинских законов и законов
нравственности ведет к неминуемому разложению, падению боеспособности и
гибели войска. Любопытно и то, что очевидно впервые в военном
законодательстве совершение проступка в состоянии алкогольного
опьянения признается отягчающим вину обстоятельством. О том, что речь и
сопутствующая ей столь суровая демонстрация решимости поддерживать

24
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
дисциплину достигла цели, говорит свидетельство Прокопия о том, что
устрашенное наказанием войско решило «дальше жить благопристойно».
Заметим, что это решение во многом и обеспечило успех труднейшего
десантного предприятия: привлеченное на сторону византийцев местное
ливийское население фактически отложилось от вандалов и не оказало
им помощи в борьбе.
* * *
Итак, говоря о военной риторике Византии, мы можем сразу же
отметить значительное изменение свойств этоса по сравнению с
периодом античности, что не могло не сказаться и на содержании пафоса
военных речей. Употребляя здесь и далее по тексту термин «военная
речь», мы будем понимать под ним средство военных речевых
коммуникаций, служащих обеспечению решения задач военной службы.
Термин military oration в английском языке, в англоязычной
литературе широко употребляется с тем же значением [117, С. 283]. В
отечественной военной риторике этот термин был введен Я.В. Толмачевым,
предложившим такую трактовку: «Военные речи говорятся в разных
обстоятельствах, но большей частью они произносятся перед началом
войны, перед сражением, во время сражения и по окончании его»
[99,ч.2, С. 98].
В отличие от военной риторики периода античности, когда
содержание военных речей всегда в большей или меньшей степени зависело от
требований и ожиданий этоса (особенно на закате языческого Рима),
новая византийская военная риторика, встав на незыблемое
религиозно-нравственное основание, приобрела значительно
большую свободу в выражении пафоса, востребованного
намерениями оратора-военачальника.
Пафос военных речей теперь освящался не только и не столько
примерами подвигов предков, к которым в условиях достаточно
пестрого национального состава армии апеллировать было затруднительно
(трудности с которыми столкнулась еще римская военная риторика
имперского периода), но авторитетом заповедей единого Бога. К тому
же искупительный подвиг Христа, освободившего человечество от
проклятия богоотступничества, освобождал и христианское
воинство от страха смерти на новых основаниях: приносящий наивысшую
жертву «за други своя» мог твердо рассчитывать на переход к
лучшей жизни в блаженной вечности. Император Никифор II Фока даже

Глава 1. Военная риторика Византии
25
пытался организовать церковное почитание памяти павших в
сражениях воинов наряду с мучениками за веру.
Изменение пафоса военных речей не могло не сказаться на их
содержании. Поскольку апелляция к воинской гордости и корпоративной
воинской чести стала неприемлемой в свете постулатов христианского
вероучения, их место постепенно занимает воззвание к мужеству
воинов, пробуждение в них чувства долга как защитников народа и
христианской церкви. Жертвенный пафос военных речей стал все отчетливее
прослеживаться с возрастанием ожесточенности противостояния
религиозных систем в войнах с мусульманским Востоком.
Заботой о соблюдении нравственного закона проникнуты все
содержание основополагающих византийских трактатов по военному
искусству: «Стратегикона» Псевдо-Маврикия, «Стратегики» императора
Никифора II Фоки и «Тактики» императора Льва VI Философа.
Монастырская проповедь спасительности для души христианского смирения
нашла свое отражение в армии как ожидание победы прежде от помощи
Божьей и только после нее от приложения собственных сил,
превосходства воинского искусства, оружия и укреплений [59, кн. 8, 1].
Отсюда берет начало тщательная регламентация богослужебного
окормления воинской деятельности, которая, наряду с сугубо военными
вопросами организации боя и всестороннего обеспечения боевых действий,
находит широкое освещение в трудах византийских военных теоретиков.
Значение религии для византийцев и их современников становится
особенно ясным из примера обсуждения лазами вопроса о том, кого
предпочесть в выборе союзников: византийцев или персов, приведенного в
«Истории» Агафия Миринейского. Несмотря на то, что от руки римлян
погиб их царь Губаз, один из старейшин лазов Фартаз главным
аргументом против союза с персами считает различие в вере: «никогда не может
быть прочного товарищества между теми, которые придерживаются
разных религиозных верований» [3, кн.З, 12]. На решение колхов о союзе с
византийцами более всего, по Агафию, повлиял именно этот довод.
За тысячелетие существования Византийской империи ей пришлось
встретиться на полях сражений с множеством народов. И все же
наивысшего напряжения военная опасность достигла с появлением на
исторической сцене религиозной системы ислама, столкновение с которым
сразу же показало, что христианской империи противостоит враг, не
признающий компромиссов, лояльность которого нельзя купить
денежными подарками или добиться искусной дипломатией.

26 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
До этого «варварским народам, возникавшим в прежние времена на
границах империи, в конечном счете был уготован весьма ограниченный
выбор: либо фигурировать в победной реляции византийского
триумфатора, либо пополнить реестр богоугодных дел византийского
миссионера. Не меняли дела ни временные военные успехи этих народов, ни
даже их попытки построить собственные государственно-политические
структуры: византийцы были непоколебимо убеждены в случайности
первых и в нелигитимности, а потому иллюзорности вторых» [51, С. 77].
Даже готские и франкские короли владевшие, фактически,
территорией Западной Римской империи, не дерзали возлагать на себя
императорский титул, скромно довольствуясь собственным. Золотые монеты
варварских королевств несли на себе изображение византийского
императора (!), ибо «как утверждает Прокопий Кесарийский, деньги с
изображением варварских королей не принимали бы в торговых сделках
сами варвары» [108, С. 99].
С появлением арабов-мусульман ситуация во всем средневековом
мире изменилась кардинально. Противостояние христианства и ислама
вышло за рамки чисто военного противоборства. От византийцев
потребовались определенные мировоззренческие сдвиги, чтобы адекватно
оценить масштаб новой опасности и соответствующим образом
отреагировать на нее. Эти парадигмальные изменения нашли отражение и
в византийской военной риторике, историю развития которой поэтому
будет целесообразным разделить на два этапа: доарабский период и
период активного противодействия мусульманской военной угрозе.
1.2. Военная риторика Византии
доарабского периода
Говоря о византийской военной риторике доарабского периода, мы
будем основываться прежде всего на изучении образцов риторической
прозы блестящей эпохи правления императора Юстиниана I Великого
(527-565), столь богатой на военные события и несомненные успехи
византийского оружия. При Юстиниане была предпринята последняя
попытка восстановить власть одного императора над всей территорией
бывшей Римской империи.
Немаловажно и то, что о бурных событиях VI века мы можем узнать из
трудов крупнейших историков указанного периода: уже упоминавшихся

Глава 1. Военная риторика Византии
27
Прокопия Кесарийского и Агафия Миринейского. Ценность подробных
свидетельств Прокопия, которого Э. Гиббон даже упрекает в
«многоречивости» за большое количество речей персонажей, приведенных в его
историях войн с варварами, заключается в его личном участии в
описываемых им событиях и близости к главному действующему лицу его
книг — византийскому полководцу Велизарию. Прокопий был
советником и личным секретарем Велизария и находился в свите
военачальника во время его походов. Дельбрюк ставит Прокопия по достоверности
свидетельств даже выше «отца истории» Геродота, описывавшего Греко-
персидские войны только на основании свидетельств их участников,
«народной молвы» и за отсутствие «риторики», понимаемой как стремление
к украшательству событий. Правда Дельбрюк тоже кидает Прокопию на
наш взгляд не вполне справедливый упрек в том, что он не заставляет
«события говорить их собственным языком», понимая под этим, очевидно,
приведение точных цифр, объективных трактовок и фактов [25, С. 355].
Но какие «точные» данные может привести даже очевидец того или
иного военного события? Как он может судить, скажем, о численности
неприятельского войска или о количестве потерь, не говоря уже о замысле
вражеского полководца и механизме принятия им решения? Предъявлять
такие требования — значит требовать от историка невозможного. Речи
полководцев, их советников, наконец, реплики простых воинов — как раз
и являются самыми надежными свидетельствами, говорящими о
событиях их «собственным языком», оставляющие читателю еще и благородную
свободу их трактовки по собственному пониманию.
Среди полководцев Юстиниана выделяются фигуры Велизария (ок.
504 -565) и Нарзеса (478-573), первого из которых Гиббон называет
даже «Сципионом Нового Рима» по аналогии с римским полководцем
Сципионом Африканским, сумевшим закончить тяжелейшие
Пунические войны взятием и разрушением Карфагена (146 г. до н.э.).
Величайшим военным предприятием Велизария, за которое он был награжден
впервые за много лет существования Восточной Римской империи
триумфом, стала десантная экспедиция против располагавшегося в
Северной Африке королевства вандалов, также закончившаяся взятием их
столицы Карфагена (533 г.).
Кардинально, однако, различались по боевым качествам войска,
которые оба Сципиона выводили на поля сражений. Если в войске Сципиона
Африканского преобладала тяжелая легионная пехота, состоявшая из
римских граждан, набиравшихся на военную службу постановлением

28
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
римского сената, то византийскую армию VI в. Дельбрюк остроумно
называет войском кондотьеров, и это сравнение вполне уместно. Вследствие
не прекращавшегося с I в. процесса падения престижа военной службы
среди коренного римского населения ко времени правления Юстиниана
византийские императоры вынуждены были комплектовать войско
исключительно на основе добровольного найма [62, С. 105].
Теперь в случае военной необходимости император вручал
определенную сумму денег военачальнику и поручал ему провести набор
солдат. Причем варвары, которые обычно составляли наиболее
боеспособную часть войска (подобно упоминавшимся в п. 1.1 герулам и
гуннам) вовсе не спешили наниматься на службу на постоянной основе, а
предпочитали находиться под знаменами империи в качестве
самостоятельных контингентов, т.н. «федератов». Ядро войска составляло некое
подобие личной армии полководца в лице «буккелариев», постоянно
содержавшихся им на собственные средства, лично преданных и поэтому
наиболее надежных в боевом отношении. Изменившиеся исторические
условия привели к перераспределению в византийском войске
удельного веса родов войск, изменению способов осуществления
стратегических целей войны и тактики ведения боя по сравнению с армией
Римской империи.
Еще Вегеций отмечал на рубеже IV-V вв. причины сокращения в
римском войске числа легионной пехоты тем, что в ней «более трудная
военная служба, более тяжелое оружие, больше обязанностей, более
строгая дисциплина» [62, С. 106]. Вполне естественно желание
наемника, во-первых, максимально облегчить себе жизнь, во-вторых, с
возможно большей гарантией сохранить ее в бою и, в-третьих, возможно
больше «заработать» на войне. Все это вместе взятое привело к
преобладанию в войнах, которые вела Византия, стратегии измора,
возрастанию в ее войске роли кавалерии, ставшей «под конец... единственным
решающим бой родом войск» [62, С. 107], поголовному вооружению
всех родов войск метательным оружием (луками) и, как следствие,
преобладанию на полях сражений «стрелкового боя», по выражению Н.П.
Михневича.
Учитывая перечисленные условия, все же нельзя сказать, подобно
Н.П. Михневичу, что «перед нами развертывается истинно жалкая
картина» [62, С. 106], говоря о военном искусстве Византии. Как и любая
армия византийское наемное войско с неизбежностью обладало
слабыми сторонами, самой опасной из которых была чрезвычайно низкая дис-

Глава 1. Военная риторика Византии
29
циплина. Сам Велизарий, обращаясь к
своим воинам перед битвой с персами при Даре
(530 г.), говорил, что они, превосходя врагов
храбростью и телесной силой, уступают им
«только в том, что не так, как они, послушны
своим военачальникам» [81, кн.1, XIV, 21].
После взятия лагеря вандалов Велизарий
всю ночь пребывал в страхе перед
возможным контрударом противника, поскольку
победителей оказалось невозможно
никакими силами удержать от грабежа: «Они не
испытывали ни страха перед врагами, ни стыда ι
перед Велисарием; ими не владело никакое
*> Рис.2. Юстиниан I
другое чувство, кроме жажды добычи: оно
перебороло все, так что на остальное они не
обращали никакого внимания», — свидетельствует Прокопий [81, кн.
2, IV, 5].
Однако нельзя забывать, что с относительно небольшими силами (для
разгрома королевства вандалов Велизарию потребовалось, например, не
более 15 000 человек) византийские полководцы ухитрялись достигать
весьма значительных стратегических целей и, если войско было уверено
в своем полководце, то добиваться и прекрасных тактических успехов.
Оттого же, что наемники предпочитали вести «стрелковый» бой и
избегали рукопашной, которая почти всегда заканчивается резней и
значительными потерями, конечно, нельзя судить о состоянии военного искусства
в целом. К тому же убийство всегда остается убийством и нельзя
полностью сбрасывать со счетов мысль о том, что чуткому религиозному
сознанию византийцев просто претила мысль об излишнем кровопролитии.
В ряде случаев, как например, при осаде византийского войска в Риме
готами во время похода Велизария в Италию «стрелковый» бой давал
прекрасные результаты и даже фактически решал исход сражения. К тому
же, у византийцев как позднее у монголов, которых никто не решается
обвинять в низком уровне развития военного искусства, бой
метательным оружием почти всегда служил подготовкой решающего удара
тяжелой кавалерии катафрактов.
Византийское войско VI в. было войском профессионалов, которое
в умелых руках становилось грозным оружием. Индивидуальная
подготовка воинов была достаточно высокой. На страницах истории Прокопия

30
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Кесарийского мы находим описание многочисленных побед
византийских воинов в традиционных перед началом сражения единоборствах
с врагами, подчас решавших исход противостояния. Так упоминается о
подвиге некоего Андрея, учителя гимнастики, добровольно
вызвавшегося сражаться с персидскими поединщиками перед сражением при Даре
и убившего по очереди обоих противников. Естественно, такие эпизоды
сильно воодушевляли войска; Прокопий замечает, что при каждой
победе Андрея римское войско поднимало «необыкновенный крик», а
после «римляне с победными песнями вошли в крепость» [81, кн.1, XIV,
21]. Управление профессиональным войском как раз и требовало от
византийских полководцев исключительного умения. Не случайно такое
обилие трактатов по военному искусству, которые послужили основой
для военных документов позднейших эпох, мы находим именно в
Византии. Достаточно сказать, что «Стратегикон» Псевдо-Маврикия
послужил основой «Тактики» Льва VI, на которой во многом основывались
сочинения Никколо Макиавелли и даже «Артикул воинский» Петра I.
Боеспособность наемного войска прочно зависела от непоколебимой
уверенности воинов в компетентности, воинском таланте, удачливости,
наконец, их «нанимателя»-полководца. Для того, чтобы рассчитывать на
успех в сражении, полководец должен был уметь убедить собственных
воинов и архонтов в возможности, достижимости, а лучше и
неизбежности этой победы.
Именно так перед первым донесенным до нас Прокопием сражением
Велизария с персами при Даре (530 г.) в Месопотамии византийский
полководец прежде всего убеждает войска в возможности победы,
несмотря на явное численное превосходство противника.
«Что персы отнюдь не непобедимы, что они не бессмертны, в этом вы
уже убедились на основании только что случившегося сражения.
Никто не станет возражать, что вы, превосходя их храбростью и телесной
силой, уступаете им только в том, что не так, как они, послушны своим
военачальникам. Но исправиться в этом никому из вас не составит
труда. Никакими стараниями невозможно отвратить препятствия судьбы,
но рассудок легко может стать врачевателем зла, причина которого —
сам человек. Итак, если вы пожелаете слушать и исполнять приказания,
то вы скоро одержите победу в войне. Враг идет на нас, полагаясь не на
что иное, как на наш беспорядок (отсутствие дисциплины. — авт.); но,
обманувшись в своем ожидании, он теперь так же, как и в предыдущем
сражении, отступит. И самой многочисленностью, которой вас пугает

Глава 1. Военная риторика Византии
31
враг; вы должны пренебречь; ибо вся их пехота — не что иное, как толпа
несчастных крестьян, которые идут за войском только для того, чтобы
подкапывать стены, снимать доспехи с убитых и прислуживать воинам в
других случаях. Поэтому у них нет никакого оружия, которым они могли
бы причинить вред неприятелю; а свои огромные щиты они выставляют
только для того, чтобы самим обороняться от неприятельских стрел и
копий. Итак, проявив мужество в этом сражении, вы не только победите
персов, но накажете их за дерзость, чтобы они уже никогда больше не
пошли войной на римскую землю» [там же].
Эта немногословная речь на первый взгляд совершенно чужда
риторических «идей» (в терминологии византийского ритора Михаила
Пселла) [61, С. 158]. Мы можем, основываясь на приведенной в
указанном труде классификации речей, отнести ее к речи «точной», которая
«имеет мысли упорядоченные, свое рассуждение она ведет от начала и
предначертывает его дальнейший ход и результат. Метод точной речи
состоит в том, чтобы располагать вещи естественно» [там же]. В связи с
указанным методом находится и отсутствие средств выразительности,
которые только отвлекали бы внимание слушателей от содержания
речи. Периоды короткие и легко воспринимаемые. На риторическую
разработку речи указывает, пожалуй, только трижды употребленная
фигура пролепсиса, выражающаяся в упоминании будущих событий
как заранее ожидаемых. В данном случае при помощи этой фигуры
ненавязчиво, спокойно проводится мысль, что византийцы обязательно
победят, если будут соблюдать в сражении воинскую дисциплину,
внимательно слушать и точно исполнять приказания начальников.
Главный тезис речи повторен дважды в середине речи, и он же
завершает собой эту короткую речь. Ключевое слово «победа» в
различных словоформах встречается в тексте трижды. Аргументация речи
выстроена в первую очередь на примере упоминавшихся выше побед
в поединках с персами воина Андрея и отражения в «стрелковом» бою
натиска персов в ходе первого дня сражения. Почти половина речи
посвящена рассуждению о мнимой многочисленности и слабой
профессиональной подготовке персидских войск, основанному на антитезе, что
вражеская «пехота — толпа несчастных крестьян». В тоне вселяющего
уверенность спокойного превосходства выдержан и заключительный
призыв «наказать врага за дерзость».
Из описания событий можно сделать вывод, что речь,
произнесенная Велизарием, была как нельзя более уместна, поскольку правильно

32
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
учитывала состояние духа византийских воинов, которые до того
долгое время не побеждали персов в открытых сражениях; Прокопий даже
упоминает о ромеях, «страшно боявшихся мидийского войска» [81,
КН.1, XXI, 20]. Сражение при Даре, протекавшее достаточно
напряженно (не забудем численного превосходства персов), продемонстрировало
как тактическое искусство византийского полководца и его архонтов,
проявлявших в бою как, например, герул Фара, гунны Суника и Эган
недюжинную частную инициативу, так и эффективность военной
риторики ромеев, позволившей сформировать благоприятное морально-
психологическое состояние войска накануне битвы.
Сражение при Даре было первым серьезным боевым опытом Велиза-
рия, который к тому времени был еще достаточно молодым человеком;
Прокопий пишет, что у него только показывалась первая борода. Только,
пожалуй, этим обстоятельством можно объяснить неудачу его
«увещания», обращенного к солдатам перед битвой при Евфрате (531 г.). После
долгого преследования отступавшего персидского войска, озлобленные
и уставшие от неукоснительно соблюдаемого даже в походе Великого
поста, византийские воины, к тому же преисполненные уверенности в
себе после ряда удачных боев и явно стремившиеся к казавшейся им
легкой военной добыче, фактически потребовали от военачальника дать
персам сражение. Пытаясь переломить гибельное настроение войск,
Велизарий произнес классическую убеждающую речь, которая, тем не
менее, завершилась полным провалом.
«Куда вы стремитесь, римляне, ради чего хотите вы подвергнуться
совершенно ненужной опасности? Обычно люди только ту победу считают
подлинной, когда они не испытывают никакого вреда от неприятеля. В
данном случае победу даровали нам судьба и страх, наведенный нами
на неприятельское войско. А разве не лучше пользоваться настоящим
счастьем, чем искать его, когда оно миновало? Воодушевленные
огромными надеждами, персы предприняли поход против римлян, теперь они
бегут, обманутые во всех своих ожиданиях. Если мы заставим их против
их воли отказаться от своего решения отступать и вынудим вступить с
нами в бой, то, одержав победу над ними, мы не получим никакой
выгоды: к чему обращать в бегство бегущего? Если же потерпим неудачу,
тогда уже точно мы лишимся настоящей победы, которую не враги
похитят у нас, а мы сами отдадим. Тем самым мы в дальнейшем
предоставим им свободу вступать на землю нашего василевса, оставшуюся без
всякой защиты. Нельзя забывать и того, что Бог помогает людям в тех

Глава 1. Военная риторика Византии
33
опасностях, которым им по необходимости приходится подвергаться, а
не в тех, на которые они пошли добровольно. Кроме того, помните, что
тем, кому некуда отступать, против воли приходится становиться
храбрецами. У нас же, напротив, серьезные препятствия к битве. Многие
из наших воинов идут пешими, мы все истощены постом, не говоря уже
о том, что часть войска еще не подошла» [81, кн.2, XVIII, 17-23].
Главная причина неудачи этой речи в том, что она представляет
собой то ли отвлеченное философское рассуждение, то ли попытку в
мягкой форме уговорить солдат, обращенную к их разуму, что в
условиях нивелировки личности в толпе делать абсолютно бессмысленно.
«Воины всегда в возбужденном состоянии, даже если и не предстоит
бой. Потому это служит поводом к бунту», — совершенно справедливо
замечает Псевдо-Маврикий [59, кн. 8, 2]. Бунт чуть было и не
вспыхнул после такой речи; Прокопий пишет, что «пораженный их
бесстыдной дерзостью, Велисарий, изменив свои речи, стал делать вид, что он
сам побуждает идти против врагов» [81, кн.2, XVIII, 25]. Эта минутная
растерянность перед бурной реакцией воинов, называвших его
«трусом и губителем их решительности» безнадежно испортила все дело.
Сражение стало неизбежным, и только личное мужество Велизария,
приказавшего своим буккелариям спешиться и встать с ним вместе в
пехотный строй фаланги, позволило прикрыть бегущее войско и
сдержать натиск персов, которые номинально могли считаться
победителями в этой битве.
Этот пример неудачи речевого воздействия может многому научить
военного оратора. Во-первых, пафос оратора в речи совершенно не
выражен; главный тезис размыт и неясен, периоды длинны. В речи нет ни
одного утвердительного предложения, которыми бы настойчиво
проводилась мысль полководца. Во-вторых, Велизарий, очевидно не желая
ронять боевой дух войск, употребил в речи слово «победа» 4 раза, что
сделало его по частоте употребления ключевым. Таким образом,
нарушение принципа органического единства элементов замысла речи
(темы, главного тезиса и ключевого слова) налицо. Речь полководца
фактически опровергает сама себя: один маленький аргумент, о том,
что не хватает конницы и физических сил для битвы тонет в четырех
упоминаниях о победе, которая, как уже наполовину свершившийся
факт остается в сознании слушателей, подстрекая их упорствовать в
своем желании боя. В-третьих, три риторических вопроса,
содержащиеся в речи, создают атмосферу диалога, призывают к размышлению,

34
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
на которое люди, находящиеся в возбужденном состоянии, фактически
не владеющие собой, почти никогда не способны. Нет ни повторов, ни
градаций, позволяющих нагнетать суггестивное воздействие речи. Не
спасает и аргумент к высшему авторитету — к Богу, поскольку люди,
охваченные каким-либо страстным желанием, не обращают внимания
на такие доводы, скорее они их еще более раздражают и могут
спровоцировать на неадекватные поступки.
«Не обличай злых, чтобы не
возненавидели тебя, обличай мудрого, и он возлюбит
тебя», — говорит по этому поводу мудрец
Соломон [Притч. Сол., 9, 8].
Этот печальный пример многому
научил прежде всего самого Велизария. В
дальнейшем мы уже не увидим столь
явных ошибок в риторической разработке
его речей. Кроме того, уже
приводившаяся нами в п. 1.1. речь показывает, какое
значение он стал придавать мерам по
обеспечению воинской дисциплины,
отчетливо поняв после битвы при Евфрате,
что никакое «увещание» не будет иметь
успеха в буйной толпе, склонной к
своевольству, мятежу и насилию.
Именно поэтому первой его мерой после высадки в Африке во время
экспедиции против вандалов (533 г.) стало суровое телесное наказание
воинов, решивших пограбить поля и сады местных жителей-ливийцев.
С тем, чтобы наказание получило должную огласку и сыграло свою
воспитательную роль, Велизарий счел необходимым собрать войско и
произвести соответствующую «разъяснительную работу».
«... Я высадил вас на эту землю, полагаясь только на то, что ливийцы,
бывшие прежде римлянами, не чувствуют преданности к вандалам и с
тяжелым чувством выносят их гнет, и поэтому я думал, что у нас не будет
недостатка ни в чем необходимом... Теперь, однако, недостаток
выдержки у вас все изменил, ибо вы примирили ливийцев с вандалами и на самих
себя уже навлекли неприязнь, которую они питали к вандалам... Теперь
же у вас будет война и с вандалами, и с ливийцами, скажу даже, и с
самим Богом, которого уже никто, совершивший беззаконие, не сможет
призывать на помощь. Перестаньте же бросаться на чужое, оттолкните
^ ι
/Dl
Рис.3. Велизарий.

Глава 1. Военная риторика Византии
35
от себя исполненные опасности мысли о наживе. Как раз сейчас
наступило время, когда сдержанность может спасти, а распущенность приведет
к смерти. Если вы будете заботиться об этом, то и Бог будет милостив к
вам, и народ Ливии будет к вам расположен, и племя вандалов окажется
доступным вашим нападениям» [81, кн. 3, XVI, 2].
Какое отличие от речи, произнесенной перед сражением при
Евфрате! Важность установления твердой дисциплины, от которой в далеком
заморском походе без преувеличения зависел успех дела, заставила
оратора найти нужные слова и аргументы, сообщила его речи силу и
решительность. Речь имела успех во многом потому, что наказание, т.е.
водворение порядка и дисциплины предшествовало вразумлению.
Суровые упреки и явное сгущение красок в представлении последствий, в
общем-то, не очень значительного нарушения дисциплины преследуют
цель с одной стороны мобилизации внимания слушателей, а с другой —
косвенно подчеркивают возрастание роли полководца в сложившейся
трудной ситуации из-за проступков воинов, что естественно, повышает
значимость его слов. Точно так же и Юлий Цезарь во время экспедиции
против помпеянцев в той же Африке намеренно «для ободрения
солдат не отрицал и не преуменьшал вражеских сил, а напротив,
преувеличивал их собственными выдумками» [88, С. 39]. Следствием такого
«ободрения» было, естественно, возлагание устрашенными солдатами
надежды своего спасения на одного только божественного Юлия,
беспрекословное повиновение и предельная мобилизация сил людей,
оказавшихся перед лицом неминуемой смерти. Солдаты Велизария в этом
смысле оказывались в еще «худшем» положении, ибо религиозность
византийцев открывала перед полководцем свободу выставить
нарушителей дисциплины чуть ли не врагами Божьими.
На создание нужного оратору настроения работает и применение
в речи многочисленных риторических фигур (повторы, многосоюзие,
градация) и тропов. Не забыт и катарсис: обещание помощи Божьей в
случае соблюдения в дальнейшем порядка и дисциплины.
Значение подобных речей для успешного завершения похода было
огромно. По свидетельству Прокопия «римских воинов, не
привыкших даже в количестве пятисот человек без шума входить в
покоренный город, причем взятый неожиданно, этот военачальник держал в
таком порядке, что жители не испытали от них ни оскорблений, ни
угроз»; во взятом городе, пережившем смену власти, ни одно
общественное учреждение не оказалось закрытым. [81, кн.З, XXI, 9]. И это

36
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
стало самым главным отличием Нового Сципиона от Сципиона
Африканского, при котором Карфаген был разрушен до основания.
Твердая дисциплина и порядок в войске фактически сорвали план
по организации партизанской войны вождя вандалов Гелимера,
установившего плату за голову византийского воина в расчете на жадность
местного ливийского населения. Но, поскольку отставших от войска,
мародеров и грабителей (которые в первую очередь становятся
жертвами партизан) практически не было, вандалы довольствовались только
головами слуг и рабов, считая, что истребляют византийское войско.
Итак, войско, как прекрасно настроенный инструмент, оставалось
пустить в дело. Перед первым боевым столкновением с вандалами при
Дециме (533 г.) Велизарий обращается к своим солдатам опять же
вполне в духе Юлия Цезаря.
«Соратники, наступает момент решительного боя, я чувствую, что
враги идут на нас; ... вся надежда на наше спасение заключена в силе
наших рук. Нет здесь для нас ни дружественного города, ни крепости,
положившись на которую мы могли бы чувствовать уверенность в
собственной безопасности. Однако если мы проявим храбрость,... мы в
войне победим врагов; если же окажемся малодушными, то нам ничего
не остается, как позорно погибнуть побежденными. У нас много
преимуществ, которые дадут нам одержать победу: справедливость дела, с
которой мы идем на наших неприятелей (ибо мы пришли сюда, чтобы
вернуть себе то, что нам принадлежит, а также ненависть вандалов к
своему тирану. Помощь Божья всегда бывает с теми, кто выступает за
правое дело... Кроме того, все это время мы воевали с персами и
скифами; вандалы же с того времени, как завладели Ливией, не видели ни
одного врага, если не говорить о нагих маврусиях (полудикое племя,
воевавшее с вандалами. — авт). А кто же не знает, что во всяком деле
упражнение ведет к опытности, а бездеятельность к неумению?
Укрепление, из которого нам придется продолжать военные действия,
сделано у нас прекрасно. Мы сможем оставить здесь оружие и все
остальное, чего нам не унести, и идти дальше, а если мы вернемся сюда, мы
не испытаем недостатка в необходимом. Я молю, чтобы каждый из вас,
помня о своей личной доблести и об оставленных дома близких, шел бы
на врага с чувством презрения к нему» [81, кн. 3, XIX, 2].
Наследие великого римлянина в речи ощущается с первого
слова, обращенного к воинам, названными «соратниками», ставшего в
этом походе обычным для Велизария. Так же другие византийские

Глава 1. Военная риторика Византии
37
полководцы и даже впоследствии мятежные вожди воспроизводили
его манеру, обращаясь к войскам: «Воины, соратники Велизария!...»
[81, кн. 4, XI, 23].
Эта очень динамичная речь, тему которой можно было бы обозначить
как достаточно традиционную в таких случаях «Победа или смерть»,
показывает, какое значение Велизарий придавал первому успеху,
который зачастую становится определяющим для успешного продолжения
и завершения войны. Сам он впоследствии говорил, что память о
понесенных несчастиях заставляет людей быть трусливыми; воспоминание
же отнимает надежду на то, что дело улучшится: «Злая судьба тотчас
порабощает мысли того, кто подпал под ее власть» [81, кн.4, I, 18]. И
действительно, для византийцев, находящихся на чужой территории,
настолько отдаленной от метрополии, что весть об их поражении шла
бы до императора около года, нужна была только победа. В противном
случае возникала опасность не только нарастания враждебности
ливийцев, с таким трудом склоненных к доброжелательному
нейтралитету, но и опасность развала самого не только разноплеменного, но и
разноверного византийского войска (в составе армии были не только
православные, но и последователи арианской ереси, вынужденные
сражаться против единоверцев-ариан вандалов).
Поэтому свою речь Велизарий начинает с честного, но короткого,
без акцентирования, могущего устрашить воинов и вселить в них
уныние, указания на опасности, окружающие войско. Главный тезис речи,
построенный на фигуре пролепсиса в сочетании с антитезой, четко
формулирует требование проявить храбрость для достижения победы.
Используется несложная нисходящая аргументация, состоящая всего
из трех аргументов, оптимального, на наш взгляд, количества,
способствующего надежному запоминанию их слушателями и не
оказывающего взаимоуничтожающего действия самим своим обилием.
Самый сильный аргумент, приведенный в свою пользу, — аргумент
к справедливости дела, обещающий помощь Божью. Византийцы
всегда воспринимали даже безнадежно утраченные им территории бывшей
Римской империи как свои собственные; отсюда и уверенность в том,
что они отвоевывают свою землю. С другой стороны вандальский вождь
Гелимер воспринимался ими как узурпатор, сначала заточивший, а
потом и убивший законного короля вандалов Ильдериха, дружески
относившегося к Византии и Юстиниану (восстановление на троне
Ильдериха было формальным поводом к войне).

38
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Второй аргумент, направленный против боевых качеств
противника, подкреплен риторическим вопросом, построенным на антитезе.
Наконец, весьма успокоительным намеком звучит указание на
надежность тыла — укрепленного лагеря, в котором всегда можно укрыться в
случае осложнения обстановки.
Венчает речь фактически повторение главного тезиса в призыве
проявить воинскую доблесть. Несколько непонятно, почему в этой речи,
как и в более поздней, произнесенной перед штурмом лагеря вандалов,
полководец призывает воинов идти на врага «с чувством презрения к
нему». Объективно взывать к проявлению презрения к врагу опасно,
т.к. это может породить в слушателях излишнюю самоуверенность и как
следствие выразиться в недооценке противника. Тем не менее, именно
чувство презрения к противнику стремится пробудить Велизарий
почти в каждой из своих речей, обращенных к войскам перед битвой.
Остается предположить, что чувство презрения к варварам, которое
вообще можно считать отличительной чертой византийского менталитета,
было своеобразной оборотной стороной медали чувства уверенности в
себе, в собственном воинском искусстве (которым византийцы очень
гордились) и доблести, способности победить врага.
Об этом свидетельствует обращение другого византийского
полководца Нарзеса к своим войскам, обескураженным поражением, которое
потерпел от франков их передовой отряд, возглавляемый стратигом
Фулкарисом, — очень решительным и храбрым, но безрассудным
германцем из племени герулов.
«Я вижу, что вы, мужи, более огорчены, чем требует этого случай,
и это происходит только по тому одному, что вы сверх меры хвалились
привычкой побеждать и думали, что вы никогда не можете потерпеть
неудачу. А если, отбросив это, разберете случившееся само по себе, то
оно покажется не таким ужасным и важным, как вы почему-то считаете.
Если стратиг Фулкарис, к тому же варвар (выделено нами. — авт.),
безрассудно пренебрегая всяким порядком, бросился против такого
множества врагов, то он и получил по справедливости
соответствующее своему безрассудству. Но вам, о мужи, не подобает ни так падать
духом в настоящем, ни откладывать ранее решенное» [3, кн.1, 16].
Как бы то ни было, речь Велизария перед битвой при Дециме была
очень хорошей, изобилующей средствами усиления выразительности,
преимущественно вдохновляющей речью, во многом способствовавшей
победному исходу сражения.

Глава 1. Военная риторика Византии
39
Победоносный ход заморской кампании против вандалов,
дисциплинированность и высокие боевые качества войск держались почти
исключительно на личном авторитете Велизария, во многом обусловленного
воздействием на воинов его речей. Все недостатки наемной армии,
отмечавшиеся выше, немедленно проявились с особой силой после
отозвания Велизария в метрополию и привели к моральному разложению части
римских войск, вылившемуся в военный бунт, возглавленный неким бук-
келарием Стоцей. Причинами восстания, наряду с чисто материальными,
выражавшимися в желании воинов владеть землей на территории
бывшего королевства вандалов, стали, пожалуй, впервые в истории причины
религиозного характера: запрещение богослужения по арианскому
обряду, которого придерживалось около 1000 римских воинов. Срочно
прибывший в Африку для локализации и подавления восстания Велизарий
вынужден был столкнуться с теми солдатами, которых еще совсем
недавно он возглавлял в битвах. Его речь перед оставшимися верными
императору войсками может служить хорошей иллюстрацией прежде всего
живого нравственного чувства полководца, за что, как мы позже увидим,
он был настолько любим войсками, что подобно впоследствии Суворову
и Наполеону один мог считаться вполне осязаемой силой, неизмеримо
повышающей боеспособность возглавляемых им войск. Любопытно, что
сам A.B. Суворов, по воспоминаниям его историографа Е.Б. Фукса «сим
именем (т.е. Велизария. — авт.) называл он иногда себя».
«Соратники!... Ныне идем мы на такое сражение, после которого даже
в случае победы будем не в состоянии удержаться от слез: ибо воевать
нам приходится против родных нам людей, вскормленных вместе с нами.
В этом несчастии мы имеем одно утешение: не мы являемся
зачинщиками, но мы идем на этот риск, защищаясь.... То, что наши противники суть
враги и варвары и их можно даже назвать более крепкими словами,
свидетельствует не только ограбленная их руками Ливия, не только
недостойно убитые ими жители ее, но и большое количество римских воинов,
которых эти бешеные дерзнули убить, возведя на них только одно
обвинение, что они были преданы своему государству. Мы и идем теперь на
них, чтобы отомстить за убитых, справедливо возненавидев тех, которые
издавна были нашими ближайшими друзьями... То, что мы идем войной
против безбожников и врагов, вам уже достаточно ясно; а то, что они
заслуживают презрения с нашей стороны, я вам сейчас докажу. Толпа
людей, соединенных не чувством закона, но собравшихся для
беззакония, менее всего способна проявить высокие качества; доблесть никак не

40
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
может быть у закононарушителя, она всегда чуждается нечестивых. Они
и порядка сохранить не смогут и не будут слушать приказаний Стоцы.
Ибо недавно захваченная власть, не имевшая еще возможности
проявить смелой уверенности, неизбежно презирается подданными... Она не
способна управлять подданными из-за страха, поскольку, охваченная
им, она лишена возможности говорить свободно и смело. Враги,
лишенные доблести и порядка, — легкая добыча для победы над ними.
Поэтому, как я сказал, мы должны с полным презрением идти на врагов.
Сила бойцов всегда измеряется не числом сражающихся, но
порядком и храбростью (выделено нами. — авт.)» [81, кн. 4, XV, 16].
Ни разу в истории римских гражданских войн мы не найдем такого
сожаления о вставших на погибельный путь бывших соратниках, чтобы
их оплакивали их противники и будущие победители. После
практически бескровной победы над мятежниками, в отличие, скажем, от
результатов победы Юлия Цезаря при Tance (46 г. до н.э.), сопровождавшейся
массовой резней побежденных помпеянцев, Велизарий запретил своим
воинам преследовать восставших с целью их полного уничтожения.
Велизарий решает в речи, в сущности, сложнейшую
психологическую задачу перестройки за несколько минут сознания
слушателей, у которых в противоположном лагере наверняка были
сослуживцы и товарищи по прошлым боям. Для этого он прибегает к самому
сильному аргументу: мятежники первыми разрушили узы войскового
товарищества, встав на путь убийства римских воинов, а потому
подлежат наказанию как преступники и враги. Этот топ «предатель
заслуживает наказания» обильно украшен риторическими средствами,
что несомненно усиливает его звучание. С тем, чтобы развеять
опасения своих воинов относительно высоких боевых качеств мятежников
(все же перед ними те же недавние победители вандалов) Велизарий,
опираясь на нравственный закон, доказывает, что никакого мужества
и воинской доблести у них нет, поскольку они утрачены вместе с
помощью Божией, всегда чурающейся беззаконников. Обращает на себя
внимание и то как связывается способность власти осуществлять свои
функции с действенной речью: неспособность к речи
равносильна неспособности к управлению. Интересно, что ободряя верных
императору воинов, Велизарий упоминает об отсутствии у
противника качеств, которые он так долго и старательно воспитывал у своих:
доблести и порядка. Эти понятия вполне могут считаться ключевыми
словами речи.

Глава 1. Военная риторика Византии
41
Вождь мятежников Стоца также произнес перед своими войсками,
кстати, намного превосходившими численно войска Велизария, очень
хорошую, риторически разработанную речь, в которой призывал их
бороться за свою свободу и обеспеченную жизнь, не возвращаться под
иго императора, если и пасть, то со славой, проявив мужество. Однако
характерно то, что он не дерзнул призывать в речи имени Бога и
вообще указывать на справедливость целей своей борьбы. Итог сражения
был закономерен: мятежники разбежались после первого же натиска
Велизария, что с очевидностью показывает возросшую значимость
религиозно-нравственного компонента военной риторики
рассматриваемого периода для обеспечения высокого боевого настроя войск.
В систему военных речевых коммуникаций Велизария органично
вписываются речи, произносившиеся им на военных советах,
атмосфера которых лучше всего передает то состояние воинской соборности и
благотворной свободы высказывания мнений, о которых мы говорили
ранее. Отправленный императором после победы над вандалами против
чрезвычайно воинственного персидского шаха Хосрова I в 541 году Ве-
лизарий первым делом счел необходимым провести как сказали бы
сейчас служебное совещание с подчиненными ему военачальниками.
Принципы, заявленные в речи византийского полководца на военном совете,
на наш взгляд и поныне остаются основополагающими для организации
эффективного делового взаимодействия руководящего состава.
«Я знаю, что все вы, соратники, испытаны во многих войнах, и
собрал я вас сюда не для того, чтобы, напомнив об этом или сказав слова
поощрения, устремить ваш дух против врагов (думаю, что вы не
нуждаетесь в словах, побуждающих к отваге), но чтобы, посоветовавшись
между собой, мы скорее бы решили, что, по нашему мнению, лучше
и выгоднее для дел василевса. Война обычно идет успешно, в первую
очередь, благодаря рассудительности. Необходимо, чтобы те, кто
держит совет, были в своем суждении совершенно свободны от
страха и почтительности. Ибо страх, поражая тех, кого он охватил,
не дает возможности разуму выбрать лучшее решение, почтительность
же, скрывая то, что показалось лучшим, ведет к высказыванию
противоположного мнения. Поэтому, если вам кажется, что великий
царь или я уже приняли решение относительно настоящих дел,
то пусть ничто подобное не приходит вам на ум. Ибо он, находясь
далеко от происходящих событий, не в состоянии согласовать дела с
обстоятельствами. Поэтому нет ничего страшного, если, пойдя против его

42
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
решения, мы сделаем то, что окажется полезным его делу. Я же лишь
человек, и, прибыв сюда из западных стран после долгого отсутствия,
могу не заметить чего-нибудь важного. Так что следует вам, не
опасаясь ничуть моего мнения, прямо сказать то, что принесло бы
пользу и нам самим, и василевсу... Поэтому будет справедливо, я
думаю, чтобы, собравшись для этого, каждый сказал бы, ничего не
утаивая, что ему кажется лучшим и выгодным (выделено нами. — авт.)» [81,
кн. 2, XVI, 6].
Напомним, что Велизарий прибыл к войскам, многократно до него
разбитым персами. Он видел солдат, «бывших по большей части голыми
и невооруженными и приходивших в ужас при одном имени персов» [81,
кн. 2, XVI, 2]. Тем не менее с первой фразы полководцем декларируется
уверенность в войсках и командирах, что освобождает сознание
слушателей, во-первых, от страха перед «новой метлой», которая, как
известно, по-новому метет, а во-вторых, от сковывающей почтительности
перед непобедимым полководцем, только что удостоившимся небывалых
почестей (триумфа) от императора. Необыкновенной внутренней
свободы исполнены слова о том, что император не может достоверно судить о
состоянии дел из-за удаленности от театра военных действий и что это
— право и обязанность присутствующих. Эти слова лучше всего
показывают, что, даже простираясь телом перед императорскими сандалиями,
византийские полководцы, как истинные христиане, оставались духовно
глубоко свободными людьми, способными к проявлению только в этом
случае доступных человеку качеств — ответственности и инициативы.
О проникнутости полководца христианском сознанием говорит и часто
употребляемая им форма обращения к архонтам —
«мужи-военачальники» (что явно перекликается с наиболее употребляемой формой из
«Деяний апостолов» — «мужи-братия»), показывающая, что воинская
служба воспринималась им как одно из поприщ служения Богу.
Чтобы авторитет главнокомандующего не оказывал давления на
мнения Велизарий предлагал высказываться сначала подчиненным. Такая
«толерантность» вызывала в VI в. законное изумление «великодушию
нашего военачальника, который, превосходя всех разумом, имея
наибольшую опытность и обладая к тому же всей полнотой власти,
предложил нам на рассмотрение этот вопрос и предлагает каждому из нас
высказать свое мнение» [81, кн. 3, XV, 2]. Уважение, с которым более
младший по возрасту главнокомандующий (Велизарий приступил к
завоеваниям в Африке 29 лет от роду), предлагал высказаться подчиненным,

Глава 1. Военная риторика Византии
43
воспитывало в них уверенность в себе и самоуважение. Сам Велизарий
взывал перед решающим сражением с вандалами: «Прежде всего я
хотел бы, чтобы вами овладело чувство уважения к себе — этот результат
совершенных подвигов» [81, кн. 3, XV, 2]. Это чувство, заметим, легко
перерастает в военном человеке в чувство воинской чести и долга.
Византийский полководец в отличие от Александра Македонского
и Юлия Цезаря (см. «Военная риторика Древнего мира») не ставил
целью на военных советах эмоционально «заразить» своих командиров,
сделать их проводниками боевого настроя самого полководца в массах
воинов. Это тоже весьма характерная черта нового, христианского
сознания византийских полководцев, отнюдь не стремящихся к
обожествлению собственной личности подчиненными, чем неизбежно
заканчивали упомянутые здесь величайшие полководцы античности.
Гордость признается христианством первым из смертных грехов; именно
поэтому Велизарий на станицах истории Прокопия Кесарийского
предстает столь подчеркнуто лояльным верховной власти: после покорения
королевства вандалов он немедленно прибывает в Константинополь
по первому приказу императора, решительно отказывается после
разгрома готов от короны готского короля, всегда выступая только верным
подданным василевса.
Вместе с тем человек в христианском богословии признавался не
только творением, но и соработником Творца (1 Кор., 3, 9). В полном
соответствии со словами ап. Павла Велизарий, как мы видим, на
военных советах пытается сделать своих архонтов «соработниками» своего
замысла проведения сражения. Его речи служат прежде всего
воспитанию командиров как ответственных руководителей с тем, чтобы в
трудный момент смочь опереться на них как на самостоятельно и творчески
мыслящих личностей.
Высочайшая ответственность самого Велизария видна, например,
из его письма двоюродному брату самого василевса Юсту, который
докладывал Велизарию как главнокомандующему, о «маневре» уклонения,
предпринятом им ввиду вторжения войск шаха Хосрова, который на
самом деле был продиктован банальной трусостью: «...Если теперь этот
варвар, уйдя отсюда, решится напасть на какую-нибудь другую,
подвластную василевсу Юстиниану область, причем дивно цветущую, но не
имеющую никакой военной охраны, то знайте, что в таком случае лучше
всего доблестно погибнуть в бою, чем уцелеть без боя. Ибо это
справедливо бы было назвать не спасением, а предательством» [81, кн. 2, XX,

44
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
26]. На такую нелицеприятность в обращении к родственнику
императора мог быть способен только человек, вполне осознающий лежащую на
нем ответственность за огромной важности порученное дело.
Естественно, что при таких дарованиях Велизарий пользовался
огромной любовью и уважением солдат, что существенно облегчало
ему достижение целей речевого воздействия на войска. В начале
кампании против готов в конной стычке при Тибре противники изо всех сил
стремились уничтожить исключительно главнокомандующего
римскими войсками, понимая, что с его гибелью погибнет и все дело римлян.
«В такой опасный момент особенно ярко проявилась любовь к нему его
копьеносцев и щитоносцев: все, окружив его, проявили такую доблесть,
какой, думаю, до этого дня не проявлялось ни к какому иному
человеку», — свидетельствует о проявлении этой жертвенной любви Проко-
пий[43, кн. 1, 18].
Основное содержание византийской военной риторики доарабско-
го периода было направлено на реализацию концепции «справедливой
войны» в терминах блаженного Августина. Обращение к категории
справедливости, как непременного залога помощи Божьей в воинских
трудах чаще всего определяет пафос речей византийских
военачальников. Основные усилия византийских полководцев, как мы видим,
прилагались к воспитанию речами в войсках дисциплинированности,
привычки к твердому порядку, мужества и воинской доблести как главных
добродетелей военного человека, рассматриваемых с позиции
признания военной службы особой формой служения Богу и богоустановлен-
ной государственной власти.
В речах полководцев мы не найдем стремления к разжиганию
особой ненависти к противнику, поскольку с принятием христианского
учения все люди, включая варваров и язычников, признавались детьми
Божьими, родственниками, так сказать, в «ветхом Адаме».
Напротив, зачастую речи были направлены к обузданию
солдатского ожесточения, склонению их к проявлению милосердия к
побежденным и мирному населению. Показательно в этом смысле «увещание» к
жителям осажденного Неаполя (534 г.), которое предпринял
Велизарий даже после того, как узнал надежный способ проникнуть в город
и взять его штурмом. «То, что испытали раньше взятые города, это, я
как в зеркале вижу, придется испытать и Неаполю. И я скорблю и за
город, и за вас самих. Против него мною сделаны такие приготовления,
что он не может быть не взят. Я вовсе не радовался бы, если бы такая

Глава 1. Военная риторика Византии
45
судьба постигла древний город, искони имевший жителями христиан и
римлян, особенно когда я являюсь главным начальником римлян: ведь
у меня в лагере много варваров, потерявших убитыми у этих стен своих
братьев и родственников; если бы они взяли город с боем, я не был бы
в состоянии сдержать их гнев. Поэтому, пока в вашей власти выбрать и
сделать то, что будет для вас лучше, примите более благоразумное
решение и постарайтесь избежать несчастия. Если же оно вас постигнет,
как этого надо ожидать, то по всей справедливости обвиняйте не вашу
судьбу, но собственную волю» [43, кн. 1, 9].
О том, что слова эти не были продиктованы обычным желанием
минимизации собственных потерь говорит то, что Велизарий
(неслыханное для античности дело) прекратил резню в захваченном городе.
Любопытно, что свое решение полководец мотивировал совсем как
проповедник с церковной кафедры: «Не делайте этим людям зла и не
давайте своему гневу полной свободы. Ведь позорно оказаться победителями
своих врагов и явно быть слабее своего гнева» [там же].
* * *
Огромная важность морально-психологической подготовки войск
хорошо осознавалась в Византии. Неоспоримость факта, хорошо
известного любому воевавшему человеку, что никакое войско не
является однородным в отношении боевой ценности составляющих ее контин-
гентов, учитывалась еще в VII веке. Феофилакт Симокатта, например,
приводит интереснейшее свидетельство о состоянии византийского
войска во время кампании против аваров: «Численность
боеспособного войска составляла шесть тысяч; остальные четыре из-за трусости
и душевной негодности были небоеспособны (выделено нами. —
авт.)» [100, кн. 1, X, 9]. Другими словами почти 40% войска нуждались
в предварительной морально-психологической подготовке. Эту задачу
эффективно решала византийская военная риторика.
Военные речи рассматриваемого периода представляли собой в
большинстве случаев классические совещательные речи, основанные на
убеждении слушателей в справедливости точки зрения оратора. Причем
великолепное владение убеждающим словом демонстрировали не
только византийские полководцы (прил. 2), но и простые воины (прил.З).
В редких случаях в речах, произносимых перед сражением,
преобладало вдохновляющее речевое воздействие. Тем не менее,
византийские военные трактаты очень высоко ставили вдохновляющее действие

46
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
воинской речи: «Красноречивый полководец часто может воодушевить
в бою даже и робких и ослабить влияние неудачи», — читаем у Псевдо-
Маврикия. [59, кн. 8, 2]. Значение боевого духа воинов высоко ставил и
Велизарий. Выступая перед войсками, предназначавшимися к вылазке
из осажденного готами Рима, он говорил: «Я знаю, что всегда по
большей части в решительный момент на войне жребий решается волей
сражающихся, и дело получает счастливое направление по большей части
благодаря их воодушевлению» [43, кн. 1, 28].
Помимо речей полководцев определенное место в системе морально-
психологического обеспечения войск Византийской империи, очевидно,
занимали индивидуальные и коллективные молитвы. В «Стратегиконе»
Псевдо-Маврикия, как главном военном трактате рассматриваемого
периода, этому вопросу посвящена почти целая XVII глава 2-й книги,
в которой рекомендуется накануне дня сражения служить молебны в
лагере, а перед выходом из него на поле боя священникам, императору
и всем начальствующим воинским чинам возглашать «Господи,
помилуй», по полкам же отвечать троекратно «С нами Бог!».
Однако эти молитвы еще не рассматривались как некий
непременный атрибут, залог благополучного исхода сражения; скорее это был
просто элемент обычной богослужебной практики в полевых, так
сказать, условиях. «Стратегикон», например, даже признает
нецелесообразным употребление крика «С нами Бог!» перед самым столкновением
с противником в атаке, поскольку по соображению автора (надо сказать
весьма умозрительному и довольно странно аргументированному) это
может привести к нарушению порядка в строю. В труде Прокопия,
обычно щедрого на использовании в своем сочинении всевозможных речей
персонажей, встречается лишь раз упоминание о том, что Велизарий,
после того как произнес речь перед войсками в сражении при Дециме,
помолился. Таким образом концепция «справедливой войны» не
получила еще достаточно серьезного «религиозного обеспечения». Молитва в
VI веке не употреблялась и не разрабатывалась как жанр военной речи,
служащий морально-психологической мобилизации всего войска.
Любопытно, что новое религиозное сознание не выдавило у
византийцев до конца отмечавшееся нами ранее такое типично воинское
суеверие, как вера в судьбу, столь характерное для периода античности.
Нарзес перед сражением с франками при Равенне, пытаясь
нейтрализовать негативное впечатление от поражения стратига Фулкариса,
использует довод, который вполне было бы логично услышать, скажем,

Глава 1. Военная риторика Византии
47
от афинского полководца Никия перед сражением при Сиракузах. «...
Мы же только потому считаем себя побежденными, что не всегда
побеждаем,... хотя нам больше подобает радоваться случившемуся. Ибо
этим устранена чрезмерная благосклонность судьбы, и мы избегаем
чрезмерной зависти, которой подвержены, и поэтому нам подобает
вступать в сражение с бодростью и уверенностью, что мы снова начнем
побеждать» [3, кн. 1, 16].
Несмотря на преобладание христианских нравственных ценностей,
военная риторика византийцев во многом унаследовала римскую
прагматичность, полагавшую, что для достижения цели все средства
хороши. Так, во время похода против вандалов ромеями использовались
пропагандистские материалы, призванные внести раскол в ряды вандалов
и не допустить их выступления единым фронтом под знаменем своего
короля. С этой целью Велизарий передал одному из пленных
вандальских вождей письмо, написанное императором Юстинианом с
объяснением целей войны, которая достаточно традиционно для подрывного
материала такого рода трактовалась как война, ведущаяся не против
народа, но против правительства, которое пришло к власти
нелегитимно и правит жестоко и несправедливо. «У нас нет намерения воевать с
вандалами,... но мы хотим свергнуть вашего тирана, который,... заковал
вашего царя в оковы и держит в тюрьме; который одних из ненавидимых
им родственников сразу же убил, у других же отнял зрение и держит
под стражей... Итак, соединитесь с нами и освободитесь от негодной
тирании для того, чтобы вы могли наслаждаться миром и свободой. В
том, что это будет предоставлено вам, мы клянемся именем Бога» [81,
кн. 2, XVI, 13]. Перед нами типичный образец пропаганды разложения
всеобщего действия в терминах XX в. [33, С. 45]
Ромеи не затруднялись соображениями морали и в вопросах
распространения дезинформации, для большей убедительности начиная
проделывать это на собственных войсках. При осаде персами города
Фазиса римский военачальник Мартин поднял дух своих изнемогавших от
усталости и потерь воинов, сообщив им, что на подходе свежее римское
войско, позаботившись, чтобы об этом стало известно и противнику [3,
кн.З, 23]. Мало того что воины Мартина «почувствовали себя
гораздо более сильными», противник вынужден был разделить свои силы и
ослабить давление на осажденных. Дезинформация пришлась как
нельзя более кстати, и Агафий Миринейский указывает, что воины
«сражались с ожесточением и воодушевлением», желая показать, что им нет

48
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
нужды в помощи свежих войск и рассчитывая после поражения персов
в одиночку поживиться военной добычей.
Итак, несмотря на возросшее разнообразие жанровых форм,
содержание византийских военных речей доарабского периода, лишь
незначительно разнится с содержанием речей выдающихся полководцев
античности. Следуя примерам консулов республиканского Рима, в речах
которых преобладали мотивы нравственности и патриотизма, «Страте-
гикон» рекомендует византийским стратигам: «Прежде всего надо
напоминать о прошлых славных подвигах» [59, кн. 7, 5].
Кроме того, в значительной степени предпочтение отдавалось
материальным и правовым стимулам: «В то же время надо объявить в
каждой тагме через ее начальников, что Верховный Вождь желает
награждать воинов, обещать награды тем, которые окажут услуги государству,
и прочесть писанные законоположения присяги» [там же]. С целью
возбудить в воинах желание награды и рвение в бою Нарзес, например,
перед сражением с готами приказывал носить перед войсками,
вступающими в бой, дорогие доспехи, венцы, богато украшенное оружие,
предназначавшееся отличившимся мужеством воинам.
Значение религиозного компонента, хоть и претерпевшего
кардинальное изменение, использовалось в речах исключительно для
достижения частных, так сказать «утилитарных» целей: придания
дополнительного веса мнению или требованиям полководца
1.3· Византийская военная риторика периода
борьбы с мусульманской военной угрозой
По словам Ж. Дагрона, приведенным в работе В.В. Кучмы,
«появление на исторической сцене ислама сделало неактуальным все то, что
до этого было сказано о войне и армии» [51, С. 76]. Действительно,
слишком велик был контраст между жителем бедных аравийских
пустынь, взявшимся за меч ради торжества своей веры, пророк и апостол
которой сулил павшим во имя Бога вечную жизнь и усладу на небесах,
где самому последнему из правоверных будут служить 72 гурии, девы,
одаренные ослепительной красотой, и византийским наемным
профессионалом, вовсе не торопившимся попасть в христианский рай.
«Меч, — говорил Магомет, — есть ключ к небесам и к аду;
капля крови, пролитая за дело божье, и одна ночь, проведенная на поле

Глава 1. Военная риторика Византии
49
сражения, принесут больше пользы, чем два месяца, проведенные в
посте и в молитве; всякому, кто падет на поле сражения, грехи будут
прощены; в день последнего суда его раны будут блестеть ярким
румянцем и будут издавать благовоние, как мускус, а утраченные члены
будут заменены крыльями ангелов и херувимов» [111, 4.V, С.315].
Превосходство воинского духа адептов новой религии проявлялось
в самом кажущемся безрассудстве ведения ими войны относительно
малыми отрядами, вдобавок подчас по расходящимся направлениям,
как будто смерть являлась предметом их надежд и желаний.
Поражения византийской армии при Аджнадейне (633 г.) и на Ярмуке (636 г.)
в столкновениях с таким «фанатизованным» (по В.Г. Васильевскому)
врагом привели к полной деморализации профессионального войска.
При осаде Александрии, например, именно войско провозгласило,
несмотря на патриотическое воодушевление жителей, что бороться
против арабов невозможно.
В том, что имперская армия комплектовалась в это время на основе
найма, косвенно убеждают приводимые арабскими историками
описания византийского войска, блиставшего пышностью одежд и
вооружения. Отличительным признаком военного профессионала всегда
служило желание выделиться из толпы либо особой отделкой и качеством
оружия, либо роскошью одежд, и византийские воины в этом не были
исключением. Характер боев также подтверждает мысль о наемном
принципе комплектования армии: при Ярмуке византийцы потерпели
поражение только после того как расстреляли весь запас стрел.
Привыкшая к «стрелковому» бою армия профессионалов не выдержала
навязанной ей мусульманами ожесточенной резни в рукопашной схватке.
В результате первых войн с арабами империя потеряла сначала
Сирию, затем Египет и, наконец, северное побережье Африки с
Карфагеном. Справедливости ради следует признать, что ошеломлявшие
современников победы арабов над персами и византийцами в первой
половине VII в., во многом могут быть объяснены взаимным истощением их
основных противников в предшествующие годы.
Грозным знаком того, что характер войн, которые вели византийцы,
начиная с VII в. претерпевал существенные изменения, послужил факт
массового отпадения от империи сирийцев и египтян, исповедовавших
монофизитскую ересь. Об этом же свидетельствовал и фактический союз
с арабами иудеев, крайне раздраженных указом императора Ираклия
(610-641) о насильственном их крещении, что существенно облегчило

50
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
арабам задачу завоевания провинций. Пафос, под знаком которого
велись войны, приобретал, таким образом, ярко выраженную религиозную
окраску.
Вдобавок первые столкновения показали, что войны с арабами, во-
первых, уже не были чередой сезонных грабительских набегов, как,
например, походы персов, а имели целью планомерное завоевание и
освоение захваченной территории. Во-вторых, войны переставали
вестись исключительно государями и их армиями; исход сражений теперь
затрагивал все стороны жизни населения. Не ограничиваясь
традиционным ограблением и резней, которые носили, можно сказать
«разовый», преходящий характер, победители теперь посягали на религию
как основу национальной и культурной идентичности потерпевших
поражение народов. Это вскоре придало военному противоборству
крайне ожесточенный характер.
Правда, на первых порах арабские завоеватели еще проявляли
широкую веротерпимость. Достаточно сказать, что в завоеванных
провинциях все чиновники-христиане сохраняли свои посты; взыскание
податей шло по византийским кадастрам и делопроизводство велось
на греческом языке [8, С. 356]. Но уже к концу VII в. после кровавых
междоусобиц в борьбе за власть между ближайшими сподвижниками
Мухаммеда процесс экономической эксплуатации завоеванных
территорий усилился. Притеснения мусульманами христиан нашли
отражение в сирийской христианской литературе того времени. В ряде
произведений, стилистически повторявших Апокалипсис, авторы возлагали
надежду на избавление от поработителей-иноверцев на византийского
императора: «Тогда выйдет с Запада царь греков, а сын его — с юга,
после чего сыны Исмаила обратятся в бегство» [8, С. 359].
Все эти обстоятельства, плюс приближение границ империи к
территориям с коренным греческим населением, диктовали необходимость
перехода к армии нового типа. Империя больше не могла доверять
защиту своей безопасности федератам, ненадежность которых в
бескомпромиссной войне на уничтожение ясно показала измена 12 000
христианизированных арабов при Ярмуке и 20 000 славян в сражении при
Севастополе (683 г.). «Положение империи было весьма тяжко, —
замечал по этому поводу Ю.А. Кулаковский. — Халифат, по существу
теократической идеи, лежавшей в его основе, не знал для себя ни
территориальных границ, ни различия национальностей. Эта основная черта
новой державы и подъем воинственных инстинктов арабского племени

Глава 1. Военная риторика Византии
51
создавал для империи перспективу непрерывной борьбы за
существование» [48, т.З, С. 176-177].
Выход был найден в переходе на новый, фемный принцип
комплектования армии, когда глава административно-территориальной единицы
— фемы — являлся одновременно и стратигом, командующим
войсками, набираемыми из коренного свободного земледельческого
населения. Административное деление территории империи на фемы и
переход на комплектование византийского войска военнообязанным
населением (стратиотами) выражает, скорее всего, насущную потребность,
вызванную необходимостью ведения практически тотальной войны, в
связи с угрозой исламской экспансии. О том, что это преобразование
произошло после первого печального знакомства империи с арабами,
сопровождавшегося утратой Сирии и Египта, говорит тот факт, что в
«Стратегиконе» Псевдо-Маврикия, датируемом концом VI в., нет
никакого упоминания о фемном делении войска. Единственный случай
употребления слова θέμα встречается для общего обозначения боевой
единицы войска, составляющее в строю одно целое. «Современник
Маврикия, Евагрий, не знает слова θέμα, равно как и писатель первой
половины VII в., Феофилакт Симокатта, в изложении которого
описание военных событий играет первенствующую роль. Вполне обычным, и
притом в смысле термина, становится это слово в языке писателя,
литературная деятельность которого принадлежит к началу IX в., Феофана»
[48, т.З, С. 335]. Косвенным подтверждением этой мысли является
упоминание Ю.А Кулаковским того факта, что уже при императоре
Ираклии началось образование фем прежде всего как административных
единиц на наиболее угрожаемых направлениях, и что первой фемой,
название которой донесло предание, была фема армениаков,
граничащая с Персией. Тем не менее источники не дают прямого ответа на
вопрос сопровождалось ли образование первых фем во время правления
Ираклия сообщением им военных функций. Если это и имело место, то
окончательное завершение военно-административного деления
империи и переход к новому принципу комплектования совершился, на наш
взгляд, позднее, к концу VII в. Реформа была вызвана необходимостью
иметь крупные национальные войсковые формирования для борьбы с
арабской агрессией.
Переход на новый принцип комплектования армии и чрезвычайно
«своевременное» изобретение «греческого огня» позволили Византии
продержаться первый, самый опасный период арабского нашествия. Боевые

52
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
действия на протяжении VII—IX вв. велись с переменным успехом.
«Халифату не удалось продвинуть свои границы западнее Тавра. Это можно
объяснить военно-организационным превосходством Византии и большей
жизнестойкостью государственного организма...», — отмечает О.Г.
Большаков [8, С. 361-362]. Также у Дюпюи читаем: «Арабские халифы были
наконец вынуждены признать, что византийцы обладают
жизнестойкостью (если не агрессивностью) вполне сравнимой с их собственной» [28,
кн.1,С448].
Потребовалось еще около четверти века почти непрерывных войн,
чтобы изменение характера вооруженной борьбы нашло отражение в
сознании государственных деятелей (которое у византийцев
отличалось крайним консерватизмом) и в византийских военных трактатах.
Впервые попытка осмыслить ситуацию и склонить чашу весов в
затянувшемся противостоянии христианства и ислама в свою пользу была
предпринята византийским императором Львом VI (870 — 912).
Видимо, благодаря тому, что Лев Философ лично не предводительствовал
войсками в военных операциях, он смог «подняться над схваткой» и
наметить средства, которые позволили византийской армии достичь при
его преемниках значительных успехов.
В целом «Тактика» Льва во многом повторяла «Стратегикон» VI в.;
существенно большее внимание уделялось только вопросам морально-
психологического обеспечения боя, которые предполагалось решать на
основе усиления идеологического (религиозного) компонента. С этого
времени религия «выступает в византийской армии как военная
идеология, цементирующая все войско» [68, С. 105].
Если в инструкции командующему у Псевдо-Маврикия говорится,
что в день битвы полководцу «не следует давать себе много работы,
чтобы вследствие большого беспокойства и усталости не упустить более
важного», то Лев советует командующему обеспечить, прежде всего,
чтобы вся его армия была духовно чиста (καθαρον) и самому возносить
горячие молитвы всю ночь. Обязанностью стратига, кроме прочих,
стало духовное попечение о воинах, чтобы перед сражением «каждый
человек очищался (или освящался, αγιασθηναι) у священников, чтобы
все верили всецело, на словах и на деле, что они имеют божественную
помощь», и это помогало бы воинам идти в бой в приподнятом
настроении. В развитие идеи о двух типах служения Богу (воинском и
духовном) теперь признавалось, что «все, кто борется за Христа Господа
нашего и за свои семьи, друзей, страну и за весь христианский народ без

Глава 1. Военная риторика Византии
53
труда преодолевают бедствия от жажды и нехватки продовольствия, а
также холода или жары... и своими страданиями они приуготовляют
(μισθον) себе награду от Бога в Царствии Его» [Tactica, XVIII, 19]. В
соответствии с этим целью борьбы воинов-христиан провозглашалась
не только военная победа над противником, вознаграждаемая как и
прежде императором, но и духовная победа, имеющая несоизмеримо более
важной для христианина наградой спасение собственной души. «Если,
имея Бога помощником и союзником, надлежащим образом
вооруженные и организованные, мы мужественно идем в бой против них
(агарян. — авт), то мы боремся за наше духовное спасение (υπέρ της ψυχικής
ημών σωτήριας... αγωνιζημενοι) так же, как за самого Бога, за наши семьи
и других наших христианских братьев; возлагая надежду без колебания
на Бога, мы не потерпим поражения, но напротив добьемся
совершенного триумфа против них» [Tactica, XVIII, 133].
Строгое следование канонам православной веры стало
восприниматься непременным условием достижения военных побед. Сами
военные успехи императоров теперь говорили не сколько об их
удачливости, сколько о благочестии: война, которая теперь велась не столько
с военным противником, сколько с «врагами Божьими», стала
восприниматься как заслуга и обязанность власти. С осуждением говоря об
императоре Феофиле (829-842), отошедшем от православия в
вопросе иконопочитания, Продолжатель Феофана говорит, например, что
«он ни разу не поставил достохвального царского трофея в честь
победы, не отомстил за понесенное поражение, хотя в течение жизни вел
с врагами восемнадцать войн, столько же раз сходился с ними в бою и
вступал в жестокую битву» [79, С. 60]. Победа же над сектой павлики-
ан и их вождем Хрисохиром, взятие Тефрики в 872 г. относятся
летописцем к заслугам благочестивого императора Василия I (866-886);
причем, врагов «повлекла к гибели горячая царская молитва» [79, С.
116].
На рубеже IX-X вв. византийцы осознали, что речевое воздействие
более эффективно, если исходит от представителя одной со
слушателем референтной группы. Об этом говорит подробная разработка Львом
VI обязанностей кантаторов, о которых у Псевдо-Маврикия упомянуто
вскользь. Во-первых, четко заявляется, что кантаторы существуют
специально для подготовки войск к битве. Во-вторых, в кантаторы
рекомендуется отбирать солдат и архонтов, отличающихся красноречием и
искусных в обращении к воинам. Особо подчеркивается, что совместно

54
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
перенесенные тяготы и лишения воинской службы располагают
слушателей быть более восприимчивыми к словам оратора.
«Кантаторы говорят несколько слов для ободрения их (воинов. —
авт.), когда армия готовится к битве: во-первых, они напоминают им о
награде за веру от Бога, об императорских благодеяниях за предыдущие
успехи; что сражаются они ради Бога и Его благоволения, и за весь
народ; кроме того, за своих собратьев-единоверцев и возможно за своих
жен и детей и свое Отечество; что память о тех, кто заслужил награду
в войнах за свободу собратьев остается в вечности; что эта борьба
против врагов Господа, и что они имеют своим союзником Бога, который
имеет силу определять ее исход, тогда как враги, неверующие в Него,
имеют Его противником, и рассуждения в подобном духе (кантаторов)
повышают нравственность. Этот вид речи, убеждающей в правоте дела,
может поднять дух сильнее, чем это сделает обещание каких бы то ни
было денег» [Tactica, XII, 71].
Перед нами фактически список тем, рекомендованных для
проведения информационно-пропагандистской работы армейским агитаторам
X века. Обращает на себя внимание твердая уверенность царственного
автора трактата в преобладающем значении для стратиотов моральных
стимулов над материальными. И основание для такого суждения о
характере этоса у него были.
За века арабо-византийского противостояния взаимная
вражда проникла глубоко в сознание обоих народов, линией водораздела
которых стала религия. Иллюстрацией ожесточения христианско-
мусульманской борьбы могут служить слова Феодора Кратера, взятого
в плен при захвате Амория (838 г.), в ответ на предложение принять
ислам в обмен на жизнь и свободу (после семилетнего заключения в
темнице). Мусульманский военачальник пытался поколебать
решимость воина рассуждением о том, что он, воюя и убивая людей,
«замарал грязью и нечистотами руки» и лишился надежды на вечную жизнь.
«Потому-то и пролью без колебаний свою кровь, чтобы искупление и
очищение грехов принесло мне Его царствие», — отвечал Феодор,
мужественно, оспаривая со своими 42-мя обреченными товарищами право
первому принять смерть [79, С. 62].
К этому же периоду относится и расцвет народной эпической поэзии
о подвигах воинов-акритов Армуриса и Дигениса, порубежниках,
бывших во многом сродни русским казакам и былинным богатырям. Поэма
«Армурис» написана живым народным языком; обилие грубоватого

Глава 1. Военная риторика Византии
55
юмора и инвектив в адрес иноверцев очень хорошо передает агрессивное
неприятие византийским простонародьем и арабов, и религии ислама.
На вороном своем коне подъехал к сарацину —
Как хватит кулаком его, так на сторону челюсть:
«Ответь-ка вздорный сарацин, а где же ваше войско?»
(А сарацин ему в ответ, сквозь выбитые зубы:)
«Помилуй бог, у храбрецов давно ль такой обычай —
Сначала в зубы кулаком, а там вести расспросы?»
[71,С. 110]
Византийский воин в поэме предстает безжалостным мстителем за
страдания своего народа, не случайно Армурис идет в набег, чтобы
вызволить из басурманского плена отца. В этом сюжетном ходе без
сомнения отражена судьба многих греков, ставших жертвой разбойничьих
арабских завоеваний.
Покуда мать, родная мать, вся в черное одета,
Врагов я бить и кровь их пить всегда везде я буду.
А там и в Сирию приду, за городские стены,
И вражеские улицы заполню головами,
И вражескою Сирию залью поганой кровью.
[71, С. ИЗ]
Текст поэмы «Дигенис акрит» явно носит следы литературной
обработки представителем образованного класса византийского общества.
Это заметно, прежде всего, по относительно более мягкому отношению
к противнику, за которым признаются определенные рыцарские
достоинства; Дигенис даже становится зятем благородного арабского эмира.
Образ прекрасного юноши Дигениса лишен той грубоватой
всепобеждающей силы, что свойственна Армурису; в поэме превозносится его
«храбрость разумная», то есть воинское искусство, добрый нрав и
воистину христианское смирение перед отечественными властителями. На
послание императора, услышавшего о его подвигах, с приглашением
прибыть ко двору Дигенис отвечает:
Слугою я ничтожнейшим твоей останусь власти, -
Пусть и не будет доли мне в твоих благодеяньях.
Какому же из дел моих дивишься ты, владыка?
Ведь робок и смиренен я, и нет во мне отваги.
Но все возможно совершить по милости господней...
[71, С. 123]

56
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Из сказанного можно сделать вывод, что ко времени появления
«Тактики» Льва в народе и правящем классе Византийской империи
созрели все предпосылки для трансформации концепции «справедливой
войны» в концепцию войны «священной», которая фактически нашла
окончательное оформление на страницах этого военного трактата.
Упоминания о доблестях пограничных воинов можно найти даже в
исторической литературе. Так Продолжатель Феофана приводит
удивительный пример некоего Андрея, по происхождению скифа
(славянина), который был возведен за проявленную доблесть в борьбе с
сарацинами в сан патрикия и назначен стратигом. В ответ на наглый
вызов эмира Тарса, содержавший оскорбления христианской религии,
Андрей обратился к иконе Богоматери и сказал: «Смотри, мать Слова и
Бога, и ты, предвечный от отца и во времени от матери, как кичится и
злобствует на избранный народ твой сей варвар, спесивец и новый Сен-
нахерим, будь же помощницей и поборницей рабов твоих и да узнают
все народы силу твоей власти». Такое с содроганием сердца и великим
плачем говорил он в мольбе к Богу, а потом во главе ромейского войска
выступил против Тарса» [79, С. 120].
Перед боем Андрей также не забывает вдохновлять свое войско
«многими призывными речами», что свидетельствует о том, что
практика воинских речей была широко распространена в византийском
войске. Вполне возможно, что приведенное здесь моление стратига
совершалось в присутствии войска перед выступлением в поход. В этом
случае можно сказать, что молитва в данный период может
рассматриваться как жанр военной речи. Чрезвычайно характерны
для этого жанра реминисценции к сюжетам и персонажам
ветхозаветной истории, которые получают особенно широкое распространение
во времена религиозных войн. Так, Андрей упоминает о Сеннахериме
(705-682 гг. до н.э.), ассирийском царе, выступающим в речи
синонимом захватчика и угнетателя, который пытался взять Иерусалим при
царе Иезекии (4 Цар. 18).
«Стратегикон» Кекавмена вообще признает полезным для воинов
читать книги исторические и церковные, поскольку, например, «весь
Ветхий Завет — военная книга» [71, С. 159] Причиной такого отношения,
очевидно, следует считать многократное упоминание в Библии о
богоизбранности ветхозаветного Израиля, духовным наследником которого
считало себя христианство. Именно представление о богоизбранности
служило крепкой основой концепции «священной войны» и религиозно-

Глава 1. Военная риторика Византии
57
го пафоса византийской военной риторики рассматриваемого периода.
На этом же основании достаточно традиционный для военной риторики
античности прием уничижения противника (его боевых качеств и целей
войны) превратился в прямом смысле в прием его «демонизации».
В инвективах теперь выражалась открытая ненависть к
противнику, как, например, в речи Константина VII Багрянородного (908-959)
перед войсками, отправлявшимися в поход против правителя Мосула
и Алеппо Али ибн Хамдана (945 — 967) по прозвищу Саиф-ад-Даула
(Меч державы) на протяжении многих лет разорявшего приграничные
византийские фемы (прил.4).
«Поэтому отриньте страх, мои солдаты, отриньте страх,
наполните свои души усердием и покажите врагу, полагающемуся на помощь
Белиара или Мухаммеда, что могут совершить те, кто верит в Христа.
Будьте мстителями и побеждайте не только за христиан, но и за самого
Христа, Кого они со злобой отвергают» [117, С. 294].
Задолго до начала Крестовых походов в речи звучит призыв к
воинам быть мстителями за Христа и оскорбленную религиозную истину,
причем противники выставляются ни много, ни мало последователями
одного из князей Тьмы.
Только возросшим уровнем морально-психологической закалки
войск, мобилизацией народного сознания на отпор иноверцам, благодаря
принятию государством концепции «священной войны», можно
объяснить всплеск военного могущества Византии, который отмечается во
второй половине X в., особенно при императорах Македонской
династии. Правление «македонцев» A.A. Васильев считал самым
блистательным временем политической истории империи.
В этот период идеи, высказанные Львом VI, находят свое
окончательное воплощение в ряде военных трактатов, из которых мы подробнее
остановимся на «Стратегике» императора Никифора II Фоки (963-969)
и анонимном трактате, получившем в исторической литературе
название «De velitatione bellica».
В первом из них в полном соответствии с концепцией «священной
войны» подробнейшим образом расписывается организация в армии
богослужения, которое рассматривается практически как вид
обеспечения боевых действий.
«Следует же командиру люда заранее постановить стратигам,
начальникам и остальной армии, чтобы в лагере, в котором все войско
разместилось, во время славословия и в вечерних и в утренних гимнах

58
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
священники армии совершали после исполнения гимнов усердные
молитвы, а все войско люда восклицало «Господи помилуй!» вплоть до
сотни раз со вниманием и страхом Божиим и со слезами
(выделено нами. — авт.), чтобы никто не отваживался в час молитвы
заниматься каким-то трудом... Кто же будет найден в час произнесения усердной
молитвы занимающимся какими-либо делами и посчитавшим все
побочным, кто не встал и не воздал Богу свою молитву в страхе Божием,
оного с наказанием, остриженными волосами и достойной его
процессией пусть понизят, опуская до незначительного чина.
Когда же неприятели приближаются, следует выдать решение, как
и когда должно вести бой. И когда решение принято, то командир
армии должен созвать и всех стратигов, и начальников, и весь их люд и
поощрить, и определить им очиститься и поститься перед боем три дня,
занимаясь сухоядением и кушая лишь однажды к вечеру. Однако пусть
каждый выбросит из своей души соперничество друг с другом, и
злопамятность, и ссоры. Точно так же и в остальных прегрешениях перед
Богом каждый пусть дает обеты покаяния и чтобы он, позже отступив
от них, не был захвачен этими же пороками, но жить ему в достойном
существовании и покаянии. Когда и это также хорошо исполнено, за
один день до боя следует священникам совершить бескровные
жертвоприношения и, совершив обычную службу, удостоить все войско
участия в божественных и незапятнанных таинствах. И потом так же
смело и мужественно с верой и доверием к Богу отважиться отправиться на
супостатов» [68, С. 38-39].
Можно по-разному относиться к речи-проповеди Константина
Багрянородного, который сам не принимал непосредственного участия в
битвах, но эти наставления принадлежат перу императора-воина в
полном смысле этого слова, с юности жившего среди войск боевой жизнью
походов и сражений. Поразительно придирчивое внимание
полководца к морально-психологическому обеспечению боя, простирающееся
вплоть до установления текстов молитв и порядка их произнесения
войсками перед столкновением с противником.
«Когда неприятели приближаются, всему войску люда пристойна
именно для христиан непреоборимая молитва; каждый из них пусть
говорит: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь»; и
таким образом пусть натиск производят на неприятелей, стройно
медленно идя так называемым шагом... Пусть же дадут им условный сигнал
либо рожком, либо другим музыкальным инструментом, чтобы, перестав

Глава 1. Военная риторика Византии
59
идти, это же сказать им опять, ту же молитву: «Господи Иисусе Христе,
Боже наш, помилуй нас. Аминь» и «Христиан нас приими, удостоивая
постоять нас за веру и за братьев наших и побороться до смерти,
укрепляя и усиливая души, сердца и все тело наше, о Боже, крепкий во бра-
нях и в силе ни с кем не сравнимый, молитвами родившей тя Богородицы
и всех святых. Аминь» [68, С. 30-31].
Этим же высоким «христианским настроением автора и армии», по
выражению В.Г. Васильевского [94, С. 41], были проникнуты и
обращения еще молодого стратига Никифора к возглавляемым им войскам.
После поражения Варды Фоки от
Саифа-ад-Даулы (953 г.) на место
доместика схол был назначении его сын Ни-
кифор (будущий император Никифор
II Фока). Он «сладкими и льстивыми
речами ублажил свое войско и
двинулся на врагов-агарян, и не падало духом
его войско и вело себя на чужбине как
на родной земле», — замечает
летописец [79, С. 190]. Таким образом, еще в
юности Никифор отличался воинским
красноречием, которое в полной мере
проявилось во время десантной
экспедиции (960 г.) византийского войска на
о. Крит, бывший важнейшей арабской
базой, служившей форпостом для
нападений арабов на территорию империи.
Перед походом против Крита многие
члены императорского синклита
колебались, припоминая прежние поражения
от арабов и трудности десантной
экспедиции. Дело решила пламенная речь паракимомена Иосифа,
обращенная к императору Роману II (945-959): «Все мы знаем, государь, какие
беды причинили нам, ромеям, враги Христа. Вспомним убийства,
насилия над девами, разрушение церквей, опустошение прибрежных фем.
Сразимся за христиан и единоплеменников, не побоимся ни долгого
пути, ни морской пучины, ни изменчивости победы, ни немощи молвы.
Наш долг повиноваться твоему боговдохновенному приказу, ибо Бог
внушил тебе эту мысль. Сердце царя в руке Господа, залог тому: твоя
Рис. 4. Никифор II Фока

60
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
боговдохновенная царственность отправляет в поход верного и
честного раба — доместика схол» [79, С. 196].
После успешной высадки на остров, ввиду близившегося сражения с
деблокирующим войском арабов, Никифор обратился к войскам.
«Я думаю, что никто из вас не забудет жестокости и зверства
потомков рабыни, агарян, которым этот остров достался благодаря
злостному попущению судьбы, не забудет и то, как они нападали и
уводили в рабство людей и как гибельно отразилось это на ромеях. Разве не
превратилось в пустыню почти все морское побережье из-за их разбоя?
Не из-за их ли набегов опустела большая часть островов? Вот
почему провидение не позволило этим лжецам, этим ненасытным зверям,
этим праздным обжорам истребить до конца христианский народ. Воля
властителя направила сюда нас, чтобы мы всемерно воздали за
причиненные нам страдания. Доказательством сказанному служит недавняя
[наша] победа. Мы едва успели завершить плавание и выйти на остров,
нас еще мутило от путешествия по морю, а мы уже с помощью
Всемогущего обрекли большинство варваров мечу, остальных же без труда
заперли в городе. Заклинаю вас, соратники, не склоняться к праздности и
неге, пусть недавнее наше несчастье послужит вам примером. Если бы
отправившиеся с Никифором Пастилой для обозрения страны не
пренебрегли моими наставлениями и не предались излишествам и
наслаждениям, они не погибли бы столь ужасно. Нарушив мои предписания,
они понесли и заслуженную кару за свое неразумие. Остерегаясь
бедственной участи товарищей, нам следует быть воздержанными и
бдительными, со всем рвением и усердием разведать и выследить
притаившихся здесь, подобно зверям, варваров, выгнать их из пещер и берлог и
уничтожить. Не станем же тратить время в праздности и пьянстве, но
будем ромеями и докажем в сражениях мужество и благородство
нашего рода!» [54, кн. I, 6].
Первая и главная часть речи посвящена нагнетанию чувства
ненависти к противнику. Явление это до этого совершенно не свойственное
не только христианской, но и античной военной риторике. На
разжигание ненависти работают встречающиеся в тексте многочисленные
инвективы, усиленные применением риторических средств. Во-первых,
согласно ветхозаветной истории, трактующей происхождение арабов
от Измаила (Исмаила), сына Агари, рабыни праотца Авраама,
изгнанной им по требованию законной жены Сарры в пустыню, унижается
достоинство противника как потомков незаконнорожденного. Во-вторых,

Глава 1. Военная риторика Византии
61
неоднократно предпринимаются попытки вообще лишить противников
человеческого облика в глазах слушателей уподоблением их диким
зверям, убийство которых никоим образом не может считаться грехом, но
скорее обязанностью человека. В-третьих, унижаются боевые качества
врагов, отнесенных к категории «праздных обжор», которых, поэтому,
победить будет нетрудно, о чем свидетельствует и легкость высадки
на брег Крита. Не вполне понятное, на первый взгляд, обвинение
противников в лживости может быть объяснено с точки зрения приемов
непрямой коммуникации. В христианской традиции отцом всякой лжи
считается диавол, поэтому в сознании слушателей «лжецы» отзывались
как «дети сатаны», что вполне соответствует упоминавшемуся выше в
речи Константина Багрянородного сравнению Магомета с Велиалом. В
этой части речи сгруппированы почти все риторические средства
усиления выразительности: 2 риторических вопроса, 3 повтора, градация,
что позволяет максимально «поднять градус» эмоционального
воздействия на слушателей. Не забыто и упоминание о помощи Божией,
сопутствующей ромейскому войску.
Вторая часть посвящена более спокойному разбору причин
недавнего досадного поражения стратига Никифора Пастилы, как следствия
проявленных им беспечности и самоуспокоенности. Византийский
полководец не был бы самим собой, если бы не приберег в речи «увещание»
по воинскому искусству, соблюдению дисциплины и порядка.
Заканчивается речь, как и подобает хорошей вдохновляющей речи,
гордым призывом к доблести, мужеству и благородству (намекающим
на родство ромеев с их великими предками). Вполне естественно, как
пишет Лев Диакон, что после речи воины приободрились, рукоплескали
своему начальнику и выразили желание следовать за ним куда угодно.
Следует отдать должное Никифору, что разжигание чувства
ненависти к противнику перед боем не сопровождалось проявлением
бессмысленной жестокости к побежденным. Лев Диакон упоминает, что после
победы стратиг сдерживал ожесточение воинов, «убеждая их не убивать
людей, бросающих оружие, не поступать безжалостно и свирепо с
безоружными и беззащитными. Бесчеловечно, увещевал он, губить и
уничтожать как врагов сдавшихся и покорившихся. Этими словами полководец
с трудом остановил кровожадный порыв своего войска» [54, кн. II, 7].
Воздействие полководца речью на религиозное сознание стратио-
тов особенно усиливается в критические моменты. Когда измученные
лишениями осады, непогодой, недостатком припасов воины Никифора

62
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
возроптали и потребовали немедленного возвращения на родину, то
«мужественный и разумный полководец Никифор сладостными речами
удержал их всех. А сказал он следующее: «Мои братья и соратники,
вспомним о страхе Божьем, сразимся, чтобы отомстить за оскорбления
Бога, доблестно встанем на Крите против воителей нечестия,
вооружимся верой — убийцей страхов. Не забывайте, мы на сирийском острове,
бегство отсюда чревато великой опасностью. Отомстим за осквернение
дев, видя израненными драгоценные тела, воскорбим сердцем. Труды и
опасности не остаются без воздаяния. Выстоим и выдюжим в борьбе с
врагами Христа, и Бог Христос поможет нам, погубит врагов наших и
разорит крепость хулителей Христа». Много другого говорил он в
увещевание воинам, и один из них ответил ему за всех: «Ты отверз наши
сердца, магистр. Твои слова отточили и умножили наши силы и
стремления. Ты окрылил наш дух (выделено нами. — авт.), последуем
твоей воле, умрем вместе с тобой» [79, С. 197].
Упоминание имени Божьего встречается в этой короткой речи 5 (!)
раз (для сравнения, в первой речи Никифора имя Всевышнего
упомянуто всего однажды). Речь, по сути, близка к жанру проповеди, написана
«высоким стилем», оперирующим большим количеством тропов. Вся
речь построена на призывах; широко использует глаголы, передающие
действие (сразимся, выстоим, отомстим), составляющие почти 25%
слов ораторской речи; это очень интересный и действенный прием,
если требуется увлечь, склонить слушателей к какому-либо поступку.
Обращает на себя внимание призыв к мести за насилия над
женщинами, очевидно, монахинями, столь часто в это бурное время
становившимися жертвой сластолюбия сарацин, что всегда пробуждало
самые яростные мужские инстинкты в воинах. На фоне сильных
эмоциональных аргументов под сурдинку проходит один рациональный, об
опасности отступления перед неразгромленным противником.
Подобная «маскировка», как представляется, не оскорбляет воинской чести
слушателей и не подавляет их волю страхом, но задуматься заставляет.
Использована и рекомендация, содержащаяся еще в «Стратегиконе»
Псевдо-Маврикия, говорить с солдатами, употребляя «просторечия и
прочее, что подходит к их понятиям».
Талантливое сочетание аргументов, рассчитанных на все уровни
личности слушателей: рационального и иррационального — от уровня
половой идентификации до религиозного сознания, обеспечивают
вполне прогнозируемый успех речи.

Глава 1. Военная риторика Византии
63
Вместе с тем византийцы понимали, что «солдат сражается гораздо
лучше, когда имеет чувство общей цели, а не только, как выглядит мир
из его окопа» [113, С. 327], поэтому полководцы в речах часто старались
разъяснить подчиненным смысл предстоящих действий. Так брат Ники-
фора Фоки Лев, выступив против все того же неутомимого хамданида
Саифа-ад-Даулы, избрал именно такую форму обращения к войску.
«Соратники! Зная вашу отвагу и воинскую доблесть и опытность,
общий наш господин и государь послал нас под моим верховным
командованием в изнуренную набегами и грабежами Хамвдана, поверженную
на колени Азию. Вот почему я склоняю вас не к тому, чтобы вы храбро
сражались, — я полагаю, что незачем поощрять речами к мужеству
тех, кто с юных лет отличается доблестью и отвагой, — но хочу, чтобы
вы побеждали врага [благоразумием и] рассудительностью... Вы сами
ясно видите многочисленные, несметные ряды врагов, рассыпавшиеся
по близлежащим долинам: о нашем же войске я скажу, что оно
бесстрашно и могуче силой и духом, однако никто не может утверждать,
будто оно велико и фаланги его готовы к сражению. Поэтому нам как
истинным ромеям следует хорошо подумать и посовещаться о том, как
найти выход в затруднительных обстоятельствах, как действовать не
во вред себе, а на пользу. Не будем же, проявляя отчаянную храбрость,
безрассудно устремляться к неизбежной гибели; необузданная отвага
сопряжена обычно с опасностью, а рассудительная медлительность
может привести к спасению тех, кто к ней прибег. Исходя из этого, воины,
я советую вам не подвергать себя опасности, безудержно устремляясь
на варваров, расположившихся на равнине: не лучше ли, устроив
засады в неприступных местах, ожидать приближения врагов, а затем уже
[всей силой] обрушиться на них и храбро сражаться? Так, я думаю, мы
с Божьей помощью победим неприятеля и отберем все награбленное им
у наших соотечественников... Сохраняя юношескую отвагу и
приобретенное в боях благородство, начинайте сражение, когда я подам знак
трубами!» [54, кн. II, 3-4].
Речь очень напоминает приводившееся нами в монографии «Военная
риторика античности» обращение афинского наварха Формиона перед
сражением при Навпакте (429 г. до н. э.). Лев Фока, как и Формион,
адресуется войскам, сильно уступавшим по численности неприятелю, поэтому
главной своей задачей он видит успокоение воинов, естественно,
испытывавших некоторую неуверенность при виде многочисленного
противника. Поэтому речь выдержана в тоне спокойной рассудительности, и, как

64
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
всегда в таких случаях, когда требуется привлечь внимание к
аргументам, не блещет средствами выразительности. Военачальник призывает
воинов к размышлению, в этом случае применение в речи
воздействующих на эмоции риторических средств просто противопоказано.
Использована только риторическая фигура перехода (я склоняю вас не к тому,
чтобы вы храбро сражались), когда оратор, делая вид, что умалчивает
об общеизвестной важности событий или обстоятельств, на самом деле
переходит к восхвалению и возвеличиванию их значения и риторический
вопрос для внесения в речь элемента диалога. Полководец не навязывает
войску свою диспозицию, он предлагает войску согласиться с ней, как с
собственным выбором. Понимание же воинами «своего маневра»
придавало им уверенность в своих силах.
К тому же, исходя из принципов непрямой коммуникации, несмотря
на то, что полководец призывает по смыслу к рассудительности, в речи
ключевым словом (по частоте употребления) является слово «отвага»,
встречающееся вместе со своими синонимами в 3 раза чаще, чем
слово «рассудительность». Именно слово «отвага» содержится в
заключительном призыве, венчающем речь; следовательно, даже по форме
убеждающая совещательная речь способна оказывать в этом случае
вдохновляющее действие, не прибегая к использованию большого
количества стилистических фигур и тропов.
Забота о морально-психологическом обеспечении никоим образом
не затеняла в сознании византийских императоров важности
воинского обучения. «Не образовав и не устроив своего войска, не приучивши
действовать оружием и переносить неприятности воинских подвигов
и бедствий, не отвратив его от неги и лености, от пьянства, роскоши
и других пороков, ты никак не можешь употребить с успехом военное
искусство и опытность в приготовлениях к сражению», — читаем в гл.
XIX трактата «De velitatione bellica». Нельзя все же не отметить, что
даже само дело воинского обучения ставится автором трактата в
прямое соответствие с моральным духом войска. «Войско неверное
(неверующее. — авт.) учить, что железо перегорелое (т.е. ржавое. — авт.)
точить», — совершенно справедливо замечал позднее A.B. Суворов.
В полном соответствии с требованиями военного искусства все
императоры-воины Македонской династии от Василия I до Иоанна Ци-
мисхия все время, предшествующее выступлению в поход, посвящали
обучению войск. О напряженной боевой учебе войск мы находим
прилежные записи у всех летописцев X века. «Он упражнял солдат в воин-

Глава 1. Военная риторика Византии
65
ской науке, непрерывными трудами обучал искусству боя, преподал в
наилучшем виде науку послушания и соблюдения дисциплины и только
после этого двинулся с ними походом против варваров на защиту своих
земляков, сородичей и подданных... Нельзя ни знать без учения, ни
воевать без упражнения и тренировки», — писал, например, о Василии I
Продолжатель Феофана. [79, С. 113]. Обучение войск не прекращалось
даже в походах. Во время операции по захвату Крита Никифор Фока в
перерывах между боями «стал упражнять войско и укреплять
ежедневными учениями военную опытность фаланг» [54, кн. I, 9].
Таким образом, воспитание войск, конечно, нельзя считать
достаточным фактором обеспечения их высокой боеспособности. Но оно
совершенно определенно является фактором необходимым. Об этом
говорит тот факт, что всего через 50 лет после смерти императора
Василия II Болгаробойцы (976-1025) и до воцарения Алексея I Комнина
(1081-1118) Византия, как писал Я.Н. Любарский, «из самой
могущественной державы Средиземноморья превратилась в сравнительно
небольшое по территории и внутренне слабое государство» [4, С. 5].
Феодализация империи, рост крупной собственности и
одновременно уменьшение стратиотских наделов, истощение свободного
крестьянства, служившего основой вооруженных сил, привели к резкому
сокращению социальной базы армии и падению морального духа воинов.
Напрочь были забыты мудрые слова трактата «De velitatione bellica»:
«Воины должны всегда получать полные пайки и определенное
жалованье, а сверх того награды и подарки, чтоб, не имея ни в чем нужды,
они... с душевной радостью и сердечным удовольствием подвергались
опасности за благочестивых наших государей и за все христианское
братство... Сих людей, не щадящих жизни своей за благоверных
государей, за свободу и безопасность христиан, не имеют права бить
презренные сборщики податей, не приносящие государству никакой пользы,
притесняющие и изнуряющие бедных и, проливая кровь их, неправедно
приобретающие себе множество талантов золота» [гл. XIX].
С оскудением сильного, религиозного, мужественного сословия
стратиотов оскудевает и византийская военная риторика. И хотя на
поприще византийской истории еще появляются храбрые воины и
талантливые военачальники, подобные Алексею и Мануилу (1143-1180)
Комнинам, но напрасно мы будем искать в жизнеописании этих
выдающихся государей выдающиеся образцы речей, адресованные
возглавляемым ими войскам. Не найдем мы и строгих предписаний соблюдать

66
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
благочестие и воздержание в воинских трактатах, как не найдем уже и
собственно жанра воинских трактатов. Из речей полководцев исчезает
мощный, оживотворяющий религиозно-нравственный пафос. Пафос
речей, обращенных к наемным солдатам, вновь возвращается к еще
Гомером разработанному героическому пафосу искания личной
воинской чести и профессионализма. Однако он не смог заменить народную
силу духа и готовность к самопожертвованию. Впрочем, и героический
пафос Гомера более не увлекает бездуховное воинство: военачальника
пытавшегося, по свидетельству Анны Комнины, прекратить панику
словами «Илиады» «В схватках сражаясь могучих, стыдитеся друг перед
другом» [Илиада, 5, 529], воины просто не понимали.
Никифор Вриенний приводит в своих «Записках» удивительный
эпизод, когда юный Алексей Комнин, выступив в поход против турок, чуть
ли не в одиночку совершил множество доблестных подвигов, чтобы
ободрить личным примером свое войско. Все воины единодушно славили
его и называли своим спасителем (!) и благодетелем, но с
наступлением вечера стали седлать коней. Обрадованный Алексей думал, что они
готовятся к утренней битве, но старый, опытный его солдат объяснил,
«что происходящее предвещает недоброе: «Едва наступит ночь, тотчас
начнется бегство» [69, С. 176.]. И действительно, утром в лагере
Алексей не нашел ни одного человека. Окруженный турками с немногими
оставшимися верными людьми Алексей так ответил на предложение
воинов спасать жизнь и сдаваться:
«По-моему, совсем не попытаться отразить врагов, а отдаться в
рабство и попасть в руки врагов — значит навлечь на себя обвинение в
трусости и проявить полное неразумие. Я думаю, что так не поступали не
только доблестные ромейские мужи, но и благородные, мудрые жены.
Ведь мы не только перенесем тяжкие муки, но лишим себя
человеческого сострадания и в будущем не удостоимся похвал; кто храбро сражался
и погиб смертью, достойной своего благородного происхождения, тем
сострадают простые люди, мудрецы воздают им хвалу, все их
прославляют. Но кто сам себя отдал в рабство и отдался врагам, те не получают
потом никакого прощения и вызывают к себе презрение. Нам надо
стремиться к одной цели: либо красиво жить, либо красиво умереть, вот о
чем речь...» [69, С. 176].
Печально должно быть было состояние духа византийских воинов, если
их предводитель, пытаясь вдохнуть в них мужество, приводил им в
пример... женщин. Выбор героического пафоса, основанного на призыве быть

Глава 1. Военная риторика Византии
67
достойным благородных предков, следует признать не очень удачным
для воздействия на людей, лишенных сильного нравственного
стержня. В этом случае пафос не затрагивает коренных, насущных интересов
слушателей, исповедовавших принцип «живая собака лучше мертвого
льва». Оставалось взывать к инстинкту самосохранения, для чего,
собственно, никакая риторика была не нужна. Византии теперь
действительно приходилось выбирать: «либо красиво жить, либо красиво
умереть», и она умирала долго и красиво.
Так же постепенно, но неуклонно умалялся боевой дух
византийских императоров и их войск. Умалялось и само греческое благочестие,
теперь уже не искавшее спасения души в воинском служении Христу и
«христианскому братству». В войнах осколка некогда могучего
государства — Никейской империи — византийцы предпочитали использовать
старый римский принцип «разделяй и властвуй», подкупы и пропаганду
в стане противника, всеми силами избегая прямого военного
противоборства. Например, в походе против болгар император Иоанн III Ватац
(1222-1254) именно так взял город Меленик. Трансформация
религиозного чувства, все еще пронизывавшего все мировоззрение византийцев,
лучше всего видна из замечания Иоанна, когда он увидел
приветствующих его воинов меленикского гарнизона, вышедших ему навстречу:
«Какой тяжелый бой привел их на нашу сторону? Сколько надо было
бы фаланг, чтобы одержать верх над таким количеством всадников? Но
дела самые легкие и самые непосильные в руках Всевышнего, а от сюда
ясно, как истинно сказанное апостолом Павлом, [что все зависит] «не
от бегущего и ни от преследующего, но от благорасположения
Божьего». Георгий Акрополит оставил по кончине императора эпитафию, в
которой встречаем поразительное для понимания состояния воинского
духа византийцев того времени признание: «В битвах император бывал
терпелив. Правда, решительных сражений он не любил, опасаясь
переменчивости Ареса, так как принимал в расчет его ненадежность. Он
брал терпением (выделено нами. — авт.), проводя во вражеской
земле весну, пребывая там и летом, оставаясь даже до конца осени, а
иногда и зазимует, но добьется победы, после того как враги устанут от его
настойчивости и усердия императора» [19, 52, С. 97].
Как можно судить из приведенного отрывка византийцы теперь
предпочитали стратегию измора, заключающуюся в долговременной
оккупации территории противника, разорении и дезорганизации его
хозяйственной жизни. Больше всего историка восхищает тот факт, что

68
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
победа была достигнута «без всякой войны, без погибших в сражениях,
без кровопролития и кровавых сеч, но мирно и спокойно».
«Поэтому, — пишет в полном согласии со своим патроном Акро-
полит, — не следует вообще ни хвалить, ни порицать
полководца (выделено нами. — авт). Ибо некоторые, ведущие весьма
превосходно и упорно сражения, умело используя сложившиеся
обстоятельства, мало или ничего не добиваются, а иные даже терпят
поражения. А другие, обласканные судьбой и без подготовки
вступившие в битвы, добиваются великих побед...» [19, 44, С. 84]. В этих
словах читается приговор военному искусству, военной риторике,
частью которого она является, и стране, в которой высказываются
подобные идеи.
* * *
Большая часть византийской истории, начиная с VII в., прошла под
знаком непримиримой борьбы Креста с Полумесяцем.
Арабская военная опасность, угрожавшая самому существованию
Византийской империи, побудила Константинополь к поиску новых
форм организации многочисленных, национально или
конфессионально однородных вооруженных сил. Учитывая, что в многонациональном
государстве, каким являлась Византийская империя, наиболее
воинственными и боеспособными контингентами считались представители
некоренного населения (например, исавры, армяне и т.д.), в качестве
идеологической основы, скрепляющей войско, предпочтение было
отдано религии — христианскому Православию. Очевидный
недостаток ополченческой «поселенной» армии — недостаток
профессионализма — также следовало, по мнению Льва VI, развиваемому им в
военном трактате «Тактика», компенсировать повышением морально-
психологической закалки войск, особенно необходимой в борьбе с
противником, славящимся презрением к смерти. Этой сильной стороне
своих противников император стремился противопоставить идею
«христолюбивого воинства», в исполнении обязанностей военной службы
полагавшего особый путь служения Богу и ближним.
КХв. окончательно сложилась концепция «священной войны»,
которая трактовала военных противников не только как врагов государства,
но и как врагов Божьих, борьба с которыми являлась обязанностью и
добродетелью христианина. Таким образом, в концепции «священной
войны» были устранены противоречия, свойственные взглядам еще

Глава 1. Военная риторика Византии
69
первых христиан, о совместимости службы земному царю с
обязанностью «незримой брани» против сил мирового Зла.
Бескомпромиссность постановки вопроса о смысле религиозных
войн привела к определенной трансформации византийской военной
риторики, для которой, применительно к рассматриваемому периоду
стало характерно следующее:
- создание многоуровневой системы речевого воздействия на
войска, функционирующей на всех ступенях военной организации;
- широкое использование христианской молитвы как жанра
воинской речи;
- эксплуатация идеи богоизбранности и связанное с этим
распространение в речах ветхо- и новозаветных имен, символов, сюжетов и
реминисценций;
- нагнетание в речах ненависти к противнику, вплоть до
использования приема его «демонизации», применение инвектив, основывавшихся
на религиозной и национальной нетерпимости;
- резкое возрастание количества риторических средств
выразительности, направленных на повышение эмоционального воздействия
речей.
Широкая востребованность ораторского искусства в делах
военного и гражданского управления признавалась и получала активную
государственную поддержку. «Знал он, что как деяние, так и созерцание
приближают нас к Богу, причем деяние подобает делам гражданским,
а созерцание — умственным, а потому позаботился, чтобы одно
помогало другому и чтобы дело укрепилось риторическим искусством
(выделено нами. — авт.), а созерцание — философией и природным
познанием сущего», — писал Продолжатель Феофана про Константина
VII Багрянородного, организовавшего своего рода лицей для будущих
государственных деятелей. Одним из главных предметов,
преподававшихся в нем, была риторика. [79, С. 184].
Таким образом, византийский опыт успешного противодействия
агрессии, вооруженной тоталитарной, по сути, идеологией, убеждает
нас в том, что противостоять подобным угрозам может только
массовая народная армия, проникнутая духом национального
единства, борьба которой освящается авторитетом
отечественной религии. Если теперь сказать, что именно такую модель
реализует армия современного государства Израиль, более 50 лет ведущего
успешную борьбу в условиях враждебного арабского окружения, то

70
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
можно считать, что в ее лице мы имеем прекрасный пример,
подтверждающий наши выводы, основанные на анализе событий тысячелетней
давности. Секуляризованные государства в войнах, имеющих
под собой, или выставляемых в качестве таковых религиозные
основания, рано или поздно обречены на неудачу. В этом
убеждает, прежде всего, пример Византии, пожертвовавшей в угоду
«объективным» экономическим процессам сначала своими самыми
надежными защитниками, а затем и национально-религиозной идентичностью.
Несмотря на постоянное нарастание опасности с Востока,
связанной с появлением на исторической сцене турок-сельджуков, а потом
и осман, концепция «священной войны», спасшая империю от
порабощения арабами, не обрела «второго дыхания» в новых условиях. Это
достаточно закономерно привело сначала к сокращению территории
империи до размеров, когда император мог из окна своего
константинопольского дворца наблюдать за действиями своих злейших врагов, а
затем и к исчезновению с политической карты Второго Рима.

Глава 2. ВОЕННАЯ РИТОРИКА НАРОДОВ
ВОСТОКА
2.1. Восточная военная риторика
доисламского периода
При изучении истории военной риторики Востока в первую очередь
возникают трудности, связанные с определением достоверности
относительно немногочисленных речей восточных полководцев,
приводимых в исторических источниках.
Сами источники могут быть классифицированы по признаку
авторства, во-первых, как труды греческих, римских и византийских историков
о войнах с государствами Востока и, во-вторых, как труды собственно
восточных историков. Последние, естественно, предпочтительнее в плане
изучения особенностей восточной военной риторики, однако более или
менее подробное изложение событий истории стран Востока начинает
встречаться только с появлением на исторической сцене государственно-
религиозной системы ислама. О чрезвычайно интересном феномене
военной риторики персидской державы Сасанидов — наиболее опасного
противника Византийской империи времени раннего Средневековья —
мы можем судить только на основании труда Прокопия Кесарийского
«Война с персами», охватывающего период с 527 по 531 гг.
Несмотря на то, что тексты речей персидских полководцев в его
изложении ни по стилю, ни по языковым средствам практически не
отличаются от военных речей, например, Велизария, ценность
свидетельства Прокопия, как очевидца и непосредственного участника
описываемых им событий, несравненно выше, чем, скажем, Квинта Курция
Руфа, которого от времени изображавшегося им похода Александра
Великого в Персию отделяли четыре сотни лет. Поэтому речи Дария,
обращенные к персидским войскам, например, перед сражением при
Гавгамелах следует на наш взгляд целиком приписать авторству
самого Квинта Курция, стремившегося внесением элемента диалога в
повествование, придать живость изображению характеров исторических
персонажей.
И все-таки первая же речь персидского военачальника Пероза,
обращенная к войскам в начале второго дня сражения при Даре, носит, на
наш взгляд, явные следы литературной обработки ее Прокопием.

72
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
«Мне хорошо известно, что не из-за слов военачальников, а от
природной храбрости и желания заслужить взаимное уважение персы
привыкли проявлять смелость в опасных обстоятельствах. Видя же, что
вы недоумеваете, почему римляне, которые раньше обычно выходили
на бой в беспорядке шумною толпою, ныне, выступив в таком порядке,
который совершенно им не свойственен, выдержали натиск персов, я
считаю нужным обратиться к вам со словами внушения, чтобы не
случилось с вами беды из-за того, что у вас неверное представление о деле.
Да не подумайте, что они вдруг стали более храбрыми и опытными!
Наоборот, они теперь еще более трусливы, чем прежде. Они до того боятся
персов, что не отважились построить свои фаланги при отсутствии рва.
И даже тогда они не начали битву, а когда мы не вступили с ними в
сражение, они с великой радостью отступили к своим стенам, считая, что
дела их оказались лучше, чем они могли ожидать. Потому только они
не пришли в замешательство, что не подверглись опасности сражения.
Но как только мы вступим с ними в рукопашный бой, то ужас и
неопытность, охватив их души, непременно доведут их до обычного для них
беспорядка. Таковы наши враги; вы же, персы, подумайте о том, какое
суждение вынесет о вас царь царей; ибо если вы теперь не проявите
достойного персов мужества, то знайте, что вас ожидает бесславное
наказание» [81, КН.1, XIV, 13].
Эта типичная убеждающая речь совершенно не отличается от
приведенного следом в книге текста «увещания» Велизария, обращенного
к ромеям. Нет ни одного намека на восточную пышность слога,
признаваемую характерным отличием восточной риторики самим Прокопием
[81, кн. 1, XI, 17], ни «недуга надменности» — порока, который по его же
свидетельству «по-видимому, свойствен всем персидским сановникам»
[81, КН.1, XI, 33]. Так, скорее всего, мог и должен был говорить перс в
представлении византийца. В пользу этой версии служит и упоминание
о возможном наказании от персидского царя его воинам за недостаток
мужества. Именно страх перед гневом царя по мысли европейских
историков, начиная с Геродота и Диодора, должен был двигать полчищами
«рабов» всесильного персидского владыки. Этот мотив повторяется и в
речи перса Азарета перед сражением при Евфрате (531 г.).
«...Но тот, для кого смерть — необходимость (либо пасть со славою
в бою с врагами, либо подвергнуться позорному наказанию со стороны
своего владыки), тот будет крайне безумен, если вместо позора не
изберет славную участь. В таком положении мы находимся сейчас. Поэтому

Глава 2. Военная риторика народов Востока
73
мы все должны идти на битву, думая не только о своих врагах, но и о
своем государе» [81, кн.1, XVIII, 27].
Представление о том, как именно могли говорить персидские
военачальники, дает письмо шахиншаха Хосрова II (591-628) антиохий-
скому патриарху Григорию. В благодарность за помощь византийцев в
борьбе против узурпаторов престола Персии Варама и Задеспрата шах
пожертвовал, как он и пишет, храму мученика Сергия золотой
напрестольный крест.
«Когда я, Хосров, царь царей, сын Хосрова, по дьявольской
настойчивости и злокозненности проклятого Варама, сына Баргусны, и бывших с
ним всадников должен был уйти в пределы ромеев и когда мерзостный
Задеспрат с целью увлечь с собой всадников округа Нисибис прибыл в
Нисибис от войска Варама, то, чтобы оказать ему сопротивление и
привести его [войска] в беспорядок, мы с своей стороны отправили
всадников вместе с их начальником к Хархасу. Полагаясь на помощь святого
Сергия, высокочтимого и преславного, — так как мы слышали о нем
как об исполнителе всех просьб, — в первый год нашего царствования,
в седьмой день месяца января мы обратились к нему, говоря, что если
наши всадники убьют Задеспрата или возьмут его живым в свои руки,
то мы пошлем золотой крест, украшенный драгоценными камнями, в
храм его — да святится преславное имя его. И в девятый день месяца
февраля нам была прислана голова Задеспрата. Получив исполнение
прошения нашего, чтобы были выполнены обещания с обеих сторон,
мы отправляем в храм высокочтимого Сергия — да святится имя его
— сделанный нами крест вместе с крестом, который был прислан в его
храм Юстинианом, владыкой ромеев, и в то время, когда война
разделяла два наши государства, был оттуда увезен Хосровом, царем царей,
сыном Кавада и моим отцом, и был найден в числе наших сокровищ»
[100, кн. 5, XIII, 4].
Особую ценность тексту придает то обстоятельство, что Феофилакт
Симокатта, — пожалуй, самый «риторический» из всех византийских
историков — в своем труде приводит исключительно письменные
документы, особо оговаривая в каждом случае, что он не изменял в
оригинальном тексте ни слова.
В приведенном примере, правда не относящемся к жанру военной
речи, отчетливо видны все особенности стиля не только персидской, но
и всей восточной риторики. Прежде всего, это обилие эпитетов,
делающих особенно выразительными инвективы в адрес врагов шаха. Далее,

74
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
письмо буквально «дышит» величием, которое, как мы увидим далее,
вообще чрезвычайно свойственно слогу восточных владык. Если даже
относить это качество исключительно к речи первых лиц государства,
то применение ярких «ругательных» эпитетов вполне могло находить
употребление в военных речах персидских полководцев с целью
унижения противника и разжигания чувства ненависти к нему.
Впрочем, особой ненависти к византийцам профессиональные
воины-дружинники персидского царя, скорее всего, не испытывали,
несмотря на различие в вероисповедании. Огнепоклонники-персы
использовали религиозные обряды только для того, чтобы воодушевить
войско перед сражением благоприятными предсказаниями, как это они
сделали, например, в 585 г. перед сражением при Мардисе: «...когда эти
вести (о приближении ромеев. — авт.) все громче и определеннее стали
распространяться среди персидского войска, они заволновали и
обеспокоили неприятелей. Тогда сатрап обратился к служителям волшебства,
требуя от магов по [различным] признакам предугадать будущее... И
вот одержимые демонами предсказывали, что за мидянами останется
победа, что после битвы персы уведут с собою в свою землю ромеев,
и что счастье переменится. И персидское войско от этих
предсказаний воодушевилось и исполнилось задора (выделено нами. —
авт.)» [100, кн. 2 И, 3]. Византийско-персидские войны раннего
Средневековья носили типично «светский» характер; причины, порождающие
их, во многом зависели от экономических интересов знати и военного
сословия и не в последнюю очередь от личности самих государей и их
взаимоотношений с соседями.
2.2. Арабо-мусульманская военная риторика
В истории мусульманской военной риторики ясно прослеживается
три периода: период становления государственно-религиозной
системы ислама и начала арабской военной экспансии в раннем
Средневековье, период образования сначала арабского халифата, а затем и
ряда тюрско-арабо-персидских султанатов и период возникновения
великих мусульманских империй позднего Средневековья. В каждом
из этих периодов военная риторика мусульманских военачальников
находилась в тесной зависимости от характера и форм осуществления
государственной власти, что обуславливало содержание ее пафоса,

Глава 2. Военная риторика народов Востока
75
своеобразия религиозно-нравственного идеала, определявшего логос
военных речей, и национальных особенностей и боевых качеств тех
или иных воинских контингентов, составлявших в разные времена
ядро мусульманских армий — т. е. этоса.
Быть может все своеобразие ислама обусловлено тем, что он, в
отличие от христианства, практически не знал мирной проповеди. С первых
шагов новой религии ее апостол вместе со своими приверженцами
вынуждены были отстаивать свое право на обладание религиозной
истиной при помощи меча; другого пути в противостоянии с суровыми
нравами бедуинских племен просто не было. Поэтому не случайно, что одним
их первых жанров воинской речи мусульманских военачальников была
молитва перед началом или в ходе тяжело складывающегося сражения,
причем молитва публичная, призванная вдохнуть силы в воинов.
Пример обращения к Богу в жарких схватках за утверждение своей
религии подавал неоднократно сам Мухаммед. Как, например, в битве
в Бедерской долине (624 г.) с мекканскими курейшитами: «О, боже, —
воскликнул он при виде спускающихся с гор многочисленных курей-
шитов, — если мои воины погибнут, кто же будет поклоняться тебе на
земле? Смелее, мои дети, смыкайте ваши ряды, пускайте ваши стрелы и
победа будет за нами» [111, т. V, С. 316]. Также и в критический момент
сражения с силами язычников в Гонаинской долине (625 г.) дядя
пророка Аббас оглашал поле битвы звучным описанием божеских воздаяний
воинам истинной веры, а сам пророк молился: «О, братья, —
неоднократно восклицал он со скорбью и негодованием, — я — сын Абдалла-
ха, я — апостол истины! Люди, будьте тверды в вашей вере! Господи,
приди к нам на помощь!» [111, т. V, С. 320].
Схема этой краткой воинской молитвы очень проста, как проста и
безыскусна вся мусульманская военная риторика первого рассматриваемого
нами периода — периода становления ислама. Обращение к Богу с
призывом о помощи тут же сопровождалось кратким воззванием к
окружающим воинам с весьма различными по характеру призывами-лозунгами.
После победы ислама на Аравийском полуострове эта практика,
освященная непререкаемым авторитетом пророка, была перенесена на все теперьуже
завоевательные войны арабов. Серьезные сражения, как например, с
персами при Кадисии (635 г.) всегда сопровождались религиозно-идеологической
подготовкой войск. Так перед упомянутым сражением главнокомандующий
арабскими войсками Саад б. Ваккас послал искусных в красноречии воинов
поднимать дух своих товарищей. Перед каждым отрядом декламировалось

76
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
откровение о тысяче ангелов, сражающихся на стороне пророка, вместе со
стихами, подобными этим: «Побуждай верующих к сражению. Если будет
среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни; а если будет среди
вас сотня, то они обратят в бегство тысячу. Господь поселит ужас в сердца
нечестивых. Берегитесь, чтобы вам не обратить спины в битве; истинно, кто
обратит спину, навлечет на себя гнев Божий. Участью его будет пламень
ада» [Коран, сура 66]. «Божественный призыв сражаться всегда
воспламенял сердца мусульманских воинов; и здесь, как говорят, после таких
декламаций «сердца людей укреплялись, их взоры просветлялись, и они обретали
божественный покой, который наступал вслед за этим» [121, С. 98].
Вступая в бой, главнокомандующий подавал сигнал к его началу,
выкрикивая текбир, или военный клич: «Аллаху акбар!», и воины трижды
повторяли его, при втором и третьем возгласе доставая оружие и готовя
коней. При четвертом возглашении текбира ряды начинали движение
единой массой вперед со словами: «Наша помощь от Господа!» [там же].
На первых порах пафос арабских военных речей был направлен на
утверждение ислама как единственно истинной религии, обильно питая
проявление типично восточного фатализма. «Вперед, — взывал в сражении
с сирийскими арабами при Муте (629 г.) занявший место знаменосца,
лишившегося в бою обеих рук, Абдаллах б. Равахи, — не робей, нам
достанется или победа, или рай!» [111, т. V, С. 322]. Описание мусульманского рая,
упоминавшееся в п.1.3., было весьма своеобразно, но тем не менее очень
привлекательно для пылкого арабского воображения. Насколько эта сила
воображения питала воинское мужество арабов и их презрение к смерти
вскоре узнали греки в ходе развернувшихся сражений в Сирии и Египте.
«В одном из сражений, происходившем под стенами Эмесы, юный
двоюродный брат Халида (Халид б. Аль-Валид — выдающийся арабский
полководец времени завоевания Сирии. — авт.) воскликнул: «Мне кажется, что
я вижу чернооких гурий, которые смотрят на меня; если бы одна из них
появилась на земле, все люди умерли бы от любви к ней. Я вижу в руке одной
из них зеленый шелковый платок и шапочку с драгоценными камнями; она
манит меня к себе и говорит: «Приходи сюда скорее. Ведь я люблю тебя». С
этими словами он устремился на христиан и стал поражать насмерть всех,
кто встречался на его пути; наконец, он обратил на себя внимание
губернатора Гемса и был насмерть проколот копьем» [ 111, т. VI, С. 30].
Эти образцы воинских речей, представляющие собой, так сказать
риторику «снизу», иллюстрируют достаточно распространенную для
мусульманской военной риторики времени первых халифов многоголо-

Глава 2. Военная риторика народов Востока
77
сицу. В сражении при Ярмуке (636 г.), решившем судьбы византийской
Сирии, с речами к войску обращался не только главнокомандующий,
но и предводители отдельных частей и племенных отрядов. «И когда
пробил час, вышли правоверные навстречу врагу при Аль-Ярмуке и Абу
Суфьян (Абу Суфьян б. Харб главнокомандующий арабским войском.
— авт.) напутствовал воинов каждого флага и каждой группы,
приободряя и поучая их (выделено нами. — авт.), говоря:
- О, мусульмане! Вы в стране неверных, отлученные от родных
шатров, далеки от Повелителя Правоверных и подкреплений мусульман.
Клянусь Аллахом напротив вас враг многочисленный и велик гнев его
на вас, ибо ущемили его, жён, да детей его, ибо нанесли ущерб
имуществу да землям его. И не убережёт сегодня вас Аллах от битвы с румами.
И вы не достигнете благожелания Аллаха, кроме как в праведной битве
с врагом и страдая на полях сражений. Крепче сжимайте мечи ваши и
принесите их в жертву Творцу вашему. И да будут они крепостями,
которые станут убежищем вашим и защитят вас» [114, С. 198].
Тема речи достаточно традиционна: это все та же «Победа или
смерть», с соответствующими ей сюжетными ходами: нагнетанием
чувства опасности и призывом, проявив мужество, возложить все надежды
Рис. 5. Арабское войско в походе

78
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
спасения на самих себя. Одновременно и Халид б. Аль-Валид обратился
к мусульманским женщинам, сопровождавшим войско в обозе:
«- О, жены мусульманские, если увидите вы мужчину бегущего к
вам — убейте его! Возьмите колья от шатров и, выйдя к бегущим,
скажите им: «Коли не станете защищаться — вы нам не мужья» [там же].
В пылу битвы, когда под натиском ромеев ряд арабских племен стал
отступать, к своим воинам обращались и племенные вожди,
пользовавшиеся, как представляется, в бедуинской иерархии непререкаемым
авторитетом не только духовных, но и родовых лидеров.
«И пришёл 'Амру б. Аль-Туфайль б. Зу Аль-Hyp и говорит:
- О, аздиты! Не дайте мусульманам обойти вас в подвигах ратных.
— И, сказав, стал рубить наседавших на них румов. И сражался ?Амру
б. Аль-Туфайль храбро, убив девятерых отборных воинов. Затем пал, да
смилостивится над них Аллах!
И крикнул Джунждаб б. 'Амру б. Хуммама, подняв высоко знамя:
- О, аздиты! От позора и греха есть спасение только в битве. И
павший в ней станет шахидом, а тот, кто сегодня бежал — уже побеждён!
— Затем сказал:
- О, аздиты! С яростью гневных слонов
Набросились вы и остановили врагов.
И знамя аздитов надёжно среди храбрецов!»
[114,0.200-201].
В призывахfАмру б. Аль-Туфайля б. Зу Аль-Нура слышны
отголоски еще не изгладившихся под влиянием общей религиозной идеологии
родоплеменных различий. Вождь обращается к воинам племени азд,
которое, судя по всему, не сразу примкнуло к последователям Мухаммеда,
об этом говорит «фрейдовская» оговорка, когда военачальник, апеллируя
к родовой гордости воинов, призывает их не дать мусульманам обойти
их в доблести, хотя к тому времени и они уже приняли ислам. Об этом
говорит и то, что пафос речей племенных вождей обращен почти
исключительно к воинской гордости и чести и не содержит упоминаний имени
Бога, которое в короткой речи Абу Суфьяна, например, встречается
целых 4 раза. Этот любопытный эпизод подтверждает стойкость
стереотипов племенного сознания арабов, которые только ко времени правления
первого Аббасида халифа Абдаллаха б. Мухаммеда б. Али ас-Саффаха
(750-754) по утверждению современных арабских историков стали
заменяться общенациональными, когда слово «араб» стало синонимом
слова «мусульманин» даже в официальных документах.

Глава 2. Военная риторика народов Востока
79
О высоком духовном настрое арабов помимо многократного
призывания в речах имени Бога свидетельствует и факт сложения и
произнесения ими стихотворных речей прямо на поле боя. Арабский язык
вообще располагает очень богатыми возможностями для
стихосложения; герои сочинений арабских историков довольно часто прибегают к
поэтическим строкам, чтобы выразить свои мысли и чувства. В
критический момент сражения при Ярмуке Хаула, дочь Салба б. Малика б.
Аль-Духшима схватила кол от шатра и выйдя к отступающим
мусульманам произнесла:
«- О, от богобоязненной жены бегущий!
Тебя закидали смертоносными стрелами
И скоро ты не увидишь ни пленниц,
Ни заложниц, ни любимых!»
[114, С. 200].
Нельзя не восхищаться стойкостью и верой арабских женщин,
бывших надежным оплотом храбрости мужчин. Ал-Балазури приводит
эпизод, когда перед очередным сражением с греками «жена Хабиба Умм
Абдаллах ибн Йазида из племени халб в тот вечер спросила своего
мужа: «Где ты мне назначишь место встречи?» Хабиб ответил: «В
палатках тирана или в раю». Когда Хабиб дошел до палаток, он нашел ее
уже там» [107, С. 198]. Под палаткой тирана здесь имеется в виду шатер
греческого главнокомандующего; единственным легитимным
правителем арабы считали наместников пророка (халифов), все остальные
власти, естественно, почитались ими незаконными.
В словах Хаулы слышится второй, не менее важный, чем
утверждение истинной веры, мотив борьбы с «неверными», который порождал
впоследствии такое множество эксцессов в захваченных мусульманами
городах и странах; упоминаниями о них наполнены все исторические
сочинения христианских современников арабской экспансии. Горячий
темперамент и пылкое воображение арабов тесно переплетались с их
воинственностью, во многом питая последнюю: «Пока не будешь
сравнивать форму копья со станом возлюбленной, не сможешь обнять
красавицу [твоего] желания. Если проливающую кровь стрелу не будешь
представлять себе в виде кокетливого взгляда возлюбленной, в
зеркальной поверхности меча не отразится лик [твоих] упований. Когда ты
вообразишь себе бунчук [боевого] знамени в виде вьющихся локонов,
тогда кольца кудрей красавицы будут обвивать твою шею. Только тогда
ты заставишь невесту [своих] желаний уединиться, когда приблизишь

80
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
изгиб лука к дуге своих бровей. Иными словами, не испытывая
трудностей, нельзя получить доступ к предметам роскоши, [находящимся] в
сокровищнице, не получая царапин от острых шипов, невозможно
обозреть розовый цветник», — писал среднеазиатский автор XVII в. Ходжа
Самандар Термези [106, 2].
Тем не менее походы мусульман в Сирию при первом халифе Абу
Бекре еще носили выраженное преобладание духовных ценностей.
Приказ халифа Абу Суфьяну, отправлявшемуся на войну, гласил: «Когда вы
войдете в эту землю, не убивайте ни старого, ни малого, ни женщины, не
сводите столпника (христианского подвижника, молящегося не сходя с
места (столпа). — авт.) с его места, не обижайте отшельников, потому
что они предали себя Богу, чтобы работать ему. Не срезайте деревьев, не
повреждайте растений, не растерзывайте скота, ни быков, ни овец.
Всякий город и народ, который примет вас, заключайте с ним договор, будьте
верны в обещаниях им, пусть они живут по своим законам и по
установлениям, бывшим у них до нашего времени. Установите подать, как
границу, которая есть между вами, чтобы они оставались в своей религии и
в своей земле. Те, что не примут вас, ведите с ними войну и обязательно
следуйте всем указаниям и истинным законам, которые даны вам от Бога
через нашего пророка, чтобы вы не прогневили Бога» [74, 106].
В сущности, первоначальные требования мусульманских
завоевателей не шли дальше установления покорившимся народам выплаты
джизьи (подушной подати) и хараджа (поземельного налога). Обычно
ультиматум мусульман, кроме традиционного предложения принять
ислам, требовал: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного. Эта
грамота Ийада ибн Ганама епископу ар-Руха. Если вы мне откроете
ворота города и будете мне платить по одному динару с каждого человека
и два мудда пшеницы, то я даю гарантию неприкосновенности жизни
и имущества вам и тому, кто от вас зависит. Вы обязаны указать
дорогу заблудившимся, исправлять мосты и дороги, дать совет муслимам
(мусульманам. — авт.). Засвидетельствовал Аллах и свидетельство его
достаточно» [107, С. 174]. Естественно, в случае оказания
сопротивления полководцам было трудно удержать воинов от жестокости и
кровопролития, как например, при взятии Дамаска (635 г.), однако и тут
за жителей города вступился богобоязненный Абу Обейдах, благодаря
чему удалось избежать их полного истребления жестоким Халидом.
Военное красноречие мусульман особенно ярко проявлялось в часы
грозной опасности, как, например, во время заморской экспедиции

Глава 2. Военная риторика народов Востока
81
по завоеванию Андалузии в 711 году. Многочисленное христианское
войско короля готов Родерика, его огромного роста рыцари произвели
на арабов достаточно сильное впечатление, поэтому вступление в
битву арабский главнокомандующий Тарик ибн Зейад счел необходимым
предварить, помимо традиционных молитв и восславлений Аллаха,
развернутой речью к своим воинам.
«Куда вы денетесь — враг впереди, море позади? Во имя Аллаха! Нет
для вас иного спасения, чем смелость и крепость. Оцените ситуацию
— здесь вы на острове подобно сиротам, покинутым миром; вскоре вы
встретите могучего противника, окружившего вас со всех сторон будто
бешеными волнами бурного моря, и выславшего против вас бесчисленных
воинов, закованных в сталь, и снабженных всем необходимым оружием.
Что вы можете противопоставить им? У вас нет иного оружия, чем ваши
мечи, нет запасов, кроме тех, что вы вырвали из рук врагов;
следовательно, вы должны напасть на них незамедлительно, иначе ваши нужды
возрастут, ветры победы более не будут дуть в вашу сторону, и страх царящий в
сердцах ваших врагов может смениться великой смелостью. Отбросьте из
сердец всякий страх, верьте в нашу победу, и в то, что варварский король
не сможет устоять перед нашим оружием. Сюда он идет, чтобы сделать
нас хозяевами его городов и замков и доставить в наши руки
неисчислимые сокровища; и если вы воспользуетесь нынешней возможностью, это
может стать способом овладеть ими, кроме того, что спастись от смерти.
Не думайте, что я ставлю перед вами задачу, которой сам боюсь, или что я
пытаюсь скрыть от вас опасности этого похода. Нет, вам предстоит
великое испытание, однако знайте, если вы выдержите его, вы соберете
обильный урожай удовольствий и наслаждений. И не воображайте, что когда
я говорю с вами, я не собираюсь действовать как говорю, ибо мой
интерес в этом предприятии велик, так что пусть мое поведение будет для вас
образцом. Вы должно быть слышали многочисленные рассказы об этом
острове, вы должны знать что греческие девушки прекрасные, как гурии;
их шеи, искрящиеся несчетными жемчугами и драгоценностями, их тела,
одетые в туники из дорогих шелков вышитых золотом, ждут вашего
прибытия, развалившись на мягких диванах во дворцах венценосных владык
и принцев. Вы хорошо знаете, что халиф Абду-ль-Малик Ибну-ль-Валид
избрал вас, подобно другим героям, из храбрецов; вы знаете, что великие
владыки этого острова желают усыновить вас и привязать к себе узами
браков, если вы смело поспешите в бой, и проявите себя как истинные
победители и доблестные воины; вы знаете, что воздаяние Аллаха ожидает

82
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
вас, если вы готовы следовать его заветам и провозглашать его веру на
этом острове; и, наконец, что вся добыча будет ваша и тех мусульман, что
будут с вами. Держите в голове, что всемогущий Аллах изберет, согласно
этому обещанию, самых выдающихся среди вас и наградит их, как в этом
мире, так и в будущем; и знайте также, что я буду первым, кто подаст
пример и осуществит на практике то, что советую вам; ибо это мое
намерение, при встрече двух войск, атаковать христианского тирана Родерика
и поразить его моей собственной рукой, если позволит Аллах. Когда вы
увидите меня мчащегося на него, следуйте за мной; если я убью его,
победа наша; если я буду убит раньше, чем достигну его, не беспокойтесь
обо мне, а сражайтесь так, будто я всё ещё жив и нахожусь среди вас, и
следуйте моему плану; как только они увидят, что их король пал, варвары
несомненно рассеются. Если, однако, я буду убит после того, как сражу
их короля, выберите среди себя человека, одинаково смелого и опытного,
и пусть он руководит вами и ведет вас к успеху. Если вы последуете моим
советам, мы несомненно победим» [115].
Эта речь носит явный след риторической разработки, представляя
собой блестящий и очень характерный образец мусульманской военной
риторики периода становления арабского халифата. По сути, перед нами
усложненная упорядоченная или афониева хрия, в развернутом виде
повторяющая тему приведенной выше речи Абу Суфьяна при Ярмуке.
Главный тезис речи или предложение (здесь и далее в тексте
терминология Я.В. Толмачева [99, ч.1, С. 141]) подан без подготовки, что
называется «в лоб». Так говорят, когда хотят ошеломить слушателей и
сразу же привлечь их внимание к содержанию речи. В соответствии с
этим и аргументация или доказательство причины истинности
главного тезиса выстроена по нисходящему принципу: во-первых, арабы
отрезаны от основных сил и помощи ждать неоткуда, а во-вторых, их запасы
ограничены, а противники сильны и многочисленны.
После доказательства следуют пояснительные части хрии.
Противное заключается в показе возможного усугубления несчастий арабов
в случае их поражения. В подобии повторяется главный тезис речи и
повторно приводится доказательство причины его. Интересно, что
каждый аргумент в пользу необходимости проявить мужество в сражении
сопровождается риторической фигурой пролепсиса: враг силен, но не
устоит перед оружием арабов и будет их добычей; предстоит трудная
битва, но после нее воины соберут богатый урожай удовольствий и
наслаждений.

Глава 2. Военная риторика народов Востока
83
Затем следует пример. На последнем пункте Тарик
останавливается особо и со всей силой красноречия живописует прелести греческих
женщин, как привычных объектов насилия, хорошо знакомых его
воинам, несмотря на то, что сражаются они в Испании. Такое внимание,
уделенное в речи этому своеобразному вопросу, подтверждает ранее
упоминавшийся нами тезис о важности мотива захвата женщин как
«живой добычи» для военных действий арабских войск и пафоса
военных речей их полководцев.
Хотя приоритеты мотивов в речи заявлены вполне традиционно:
сначала борьба за распространение веры, потом уже добыча, риторической
разработке подвергся только второй из них, в то время как о главном
упомянуто вскользь. Это заставляет предположить, что к VIII в.
арабские армии руководствовались уже типично грабительскими целями, во
многом утратив высокий духовный настрой, свойственный их первым
военным кампаниям. Эту мысль подтверждает и то, что в речи
совершенно не использована возможность показать нелегитимность короля
Родерика (который только раз назван тираном), а значит и использовать
аргумент справедливости борьбы за «освобождение» народа Андалузии
от власти готов. В какой-то степени это можно объяснить тем, что по
утверждению аль-Маккари армию Тарика составляли в подавляющем
большинстве берберы. Лишь недавно принявшим мусульманство
африканским разбойникам не было дела до справедливости или
несправедливости войны, их интересовала, прежде всего, возможность пограбить.
Итак, свидетельство, заключающееся в ссылке на авторитет
Аллаха, в речи выражено несравненно слабее, чем пример, что говорит о
направленности речи в основном на чувства и воображение слушателей.
Концовка речи (заключение) в полном соответствии с древним
риторическим идеалом оратора (хорошо мыслить — хорошо говорить —
хорошо исполнять свой долг) посвящен показу места полководца в бою:
как говорится, «впереди, на лихом коне».
Средства выразительности сгруппированы в самых эмоционально
насыщенных частях речи: при описании опасностей, окружающих войско,
и при изображении привлекательности добычи. Широко использованы
различные виды тропов (сравнения, эпитеты, метафоры) и
стилистические фигуры (риторические вопросы, повтор, многосоюзие).
Таким образом, в арабской военной риторике периода образования
и становления халифата происходит постепенный отказ от
жертвенного религиозного пафоса утверждения истинной веры, который в речах

84
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
полководцев начинает все больше заменяться пафосом захвата военной
добычи и обогащения. Религиозный пафос находит выражение в речах,
произносимых теперь преимущественно в моменты смертельной
опасности, наивысшего напряжения сил, как например, во время
последнего для знаменитого арабского полководца ал-Джарраха б. Абдаллаха
боя при Ардабиле в 730/731 г. (112 г. хиджры) во время длительной и
ожесточенной борьбы с хазарами за Азербайджан.
«Он (ал-Джаррах б. Абдаллах. — авт.) воззвал к ним (муслимам):
«Спешите в рай, но не в ад! Спешите по праведному пути, но не во мрак!
Спешите к милосердному [Аллаху], но не к дьяволу! Спешите в райский сад, но не
в геенну огненную!» И гулям продолжал взывать таким образом до тех пор,
пока муслимы не закипели гневом от яростной битвы» [34, С. 47]. Для
доведенных таким образом до состояния религиозного исступления арабских
воинов отходил на второй план даже обычно незыблемый авторитет земной
власти: «Смотрите, вы сражаетесь не ради Масламы (главнокомандующего
арабов. — авт.), — взывал в решающем сражении с хазарами другой
арабский военачальник Сабит ан-Нахрани, — и не ради Эмира верующих (т. е.
самого халифа. — авт.) Хишама! Вы сражаетесь во имя религии Аллаха и
идете на священную войну во имя Аллаха!» [34, С. 51].
Но в других случаях, как например, при осаде хазарской крепости
Хамзин (733 г.) арабский полководец Марван б. Мухаммад б. Марван
(будущий последний халиф из династии Омейядов Марван II (744-
750)) уже предпочитал обращаться к вполне земным мотивам,
вдохновляя своих воинов: «О, воины! Тому, кто проникнет в эту крепость и
захватит ее силой, будет выдана награда в 1000 динаров, тому наградой
будет самая лучшая наложница этой крепости!» [34, С. 54].
Внутреннее перерождение доселе непобедимых арабов, возросшая
привязанность к меркантильным интересам, привели к окончанию
победоносного шествия их войск в знаменитой битве при Пуатье (732 г.).
Мусульманский полководец Абд-ар-Рахман и другие арабские
военачальники, видя, что их воины перед решающей битвой чрезмерно
отягощены добычей, «не осмелились сделать неприятное воинам и приказать
бросить все, кроме оружия и боевых коней» [24, С. 160].
Неспособность переломить настроение войск, воззвать яркой речью к
тому лучшему, что еще безусловно было живо в их душах, воспламенить
прежний религиозный пыл и жертвенный пафос борьбы закономерно
привели Абд-ар-Рахмана к поражению. Достаточно было слуха о том, что
франки вышли в тыл и начали грабить обоз арабов, чтобы воины ислама, бросив

Глава 2. Военная риторика народов Востока
85
фронт, ринулись спасать свое имущество, причем пытавшийся восстановить
порядок неудачливый полководец вероятнее всего был затоптан в свалке.
На этом, собственно, можно было бы закончить главу о
мусульманской военной риторике, ибо, начиная со второй половины VIII в., из
восточных средневековых исторических источников полностью исчезают
речи мусульманских полководцев, обращенные к возглавляемым ими
войскам. Причин этому может быть названо несколько.
Недолгое время расцвета мусульманской военной риторики
практически совпадает со временем богатого славными военными событиями
правления первых четырех халифов и халифов первой династии Омей-
ядов (661-750). При пришедших им на смену Аббасидах (750-1258)
халифат приобрел законченные формы централизованного и, что
особенно важно, теократического государства. Глава государства стал
считаться уже не столько предводителем армии, сколько государственным
деятелем и духовным вождем народа. Особенно это стало заметно во
времена правления шиитской династии Фатимидов (909-1171), когда
халифы соединяли в себе помимо гражданской и военной власти еще и
духовную власть имамов — религиозных учителей. Такое
сосредоточение светской власти и религиозного авторитета в одних руках не могло
не привести к образованию практически тоталитарного (в современных
терминах) государства, в котором ничем не ограниченная власть
усугублялась особенностями восточного менталитета с его преклонением
перед силой, породив деспотию в самых худших ее формах.
В условиях деспотии никакой «многоголосицы» в видах и формах
речи быть, естественно, не могло. Это, фактически, признают сами
мусульманские историки того времени. Место военного красноречия,
мощным голосом военного оратора перекрывавшего исступленным
воззванием к Аллаху шум битвы, заняло красноречие придворное, которое
было озабочено более тем как бы не сболтнуть лишнего или неугодного
пред лицом всесильного владыки.
Закончилась эпоха ораторов-героев ислама, про которых историк говорил,
что «[Он] такой красноречивый оратор, что, как только он извлекал из ножен
повествования меч речи [со словами]: «Подлинно я сын меча»: так все
острословы арабов и аджамов теряли дар речи. [Он] тот красноречивый, который,
когда трогал коня на ристалище красноречия, [сказав]: «Я самый
красноречивый среди арабов», смешивал с грязью честь ловких наездников красноречия.
Когда он извлекал меч красноречия,
Он рассекал голову тому, кто непокорен ему,

86
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Когда гарцевал конь его речи,
Он похищал с ристалища поводья красноречия»
[104].
Место у трона последователей Пророка заняли люди, полагавшие,
что «нет ничего непригляднее в невоенном человеке, чем мужественное
поведение и военная выправка!». Хилал-ас-Саби приводит
поразительный рассказ о сановнике, который при виде вырвавшегося на свободу
льва забился под трон халифа. В ответ на насмешки и упреки
окружающих в трусости, царедворец сказал, что, напротив, в его поступке крылся
тонкий и ловкий расчет, поскольку халиф, увидев его нерешительность
и нерасторопность, станет ему больше доверять, не опасаясь зла от
явного труса [105, С. 86]. Говорить теперь полагалось тихо, а лучше всего
было молчать и слушать, чтобы не раздражать повелителя правоверных;
обладателям сильного голоса приходилось подчас и оправдываться
непривычкой к придворному этикету, чтобы не лишиться головы.
«Дорогой мой, опасайся злобы, которую затаили в сердцах государи,
потому что, гордясь властью, они упрямы в мести и, когда найдут
удобный случай, ни за что не прощают...
Много опасностей таит в себе служба государям,
Поэтому никто не сближается с шахом.
Некоторые мудрецы сравнивают государей с огнем. Хотя некоторые
дела [их] освещают светом милости темные кельи несчастных, но
пламенем расправы они сжигают и гумно старых [верных] слуг, и поэтому
говорят: погружаться на дно большой реки вместе с крокодилом
или сосать яд изо рта змеи с отрезанным хвостом безопаснее,
чем находиться на службе у султанов (выделено нами. — авт.)», —
советовал в своем «Назидании государям» Термези [106, 41-42].
В этих словах слышится опасение сановников из числа покоренных,
принявших ислам и приближенных ко двору персов, которые отнюдь не
забыли как мечи всадников пустыни ходили по их шеям при Кадисии и всеми
силами пытавшихся униженным раболепием избегать повторения их
гнева. Персидская культура, как писал У. Мьюир, оказала большое влияние
на духовное, интеллектуальное и философское развитие мусульманского
государства, но привела к фактическому разложению нравов правящего
слоя арабского общества и замиранию военного красноречия.
Благородная уверенность арабов в собственной силе и обладании
истиной постепенно подменилась религиозным шовинизмом неофитов, нужда-

Глава 2. Военная риторика народов Востока
87
ющихся в самоутверждении насилием, которое оказало плохую услугу
халифату, вызвав к жизни мощную ответную волну христианской агрессии,
выразившуюся в принятии концепции священной войны и христолюбивого
воинства на Востоке, и серии крестовых походов, как реакции Запада.
Распространение пределов халифата привело к включению в состав
войска с одной стороны покоренных народов, как например персов, и
с другой — к привлечению на службу наиболее воинственных и
боеспособных племен, таких как берберы (принявших самое активное
участие, как говорилось выше, в завоевании Испании и, вызывавших,
кстати, самую ожесточенную ненависть византийцев) и тюрки.
Последние стали той преградой, о которую разбились волны
арабского продвижения на восток. Активная исламизация тюрок открыла путь
включению их отрядов в арабское войско; при халифе ал-Му'тасиме
(833-842) они уже принимали участие в боевых действиях в качестве
гвардии. В дальнейшем на территории халифата появлялись и исчезали
с политической сцены тюркские мусульманские династии Тулунидов
(868-905) и Ихшидидов (935-969) в Египте, Газневидов (977-1186)
в Хорасане, Караханидов (992-1211) в Средней Азии с тем, чтобы при
Сельджукидах «выхватить из дряхлеющих рук Аббасидов знамя
мусульманского великодержавия» [7, С. 14].
Арабы чрезвычайно высоко оценивали врожденные боевые качества
тюркских воинов: «Мы можем заметить, что тюрок в своей стране
сражается не во имя религии или тех или иных толкований священного
писания, не во имя своего царя и не за харадж, не во имя племенного
единства или за обладание женщиной, не по причине своей
заносчивости или непримиримой вражды, не защищая родину и свой дом и не
за деньги, а единственно для того, чтобы добыть боевые трофеи
(выделено нами. — авт.). Он предоставлен сам себе и не боится угроз,
если вынужден бежать с поля боя, и не требует никаких посулов, если
сражался храбро... Что ты скажешь о таком человеке, если он окажется
в затруднительном положении или же его охватит ревностный пыл,
ярость, набожность, или проникнется он некоторыми мотивами и
убеждениями, характерными для идейного борца-защитника?» [7, С. 38].
Нетрудно заметить, что такие качества этоса выбивали всякую почву
из-под ног мусульманского военного оратора, буде он и захотел бы
обращаться к своему войску, желая воодушевить его перед битвой.
Видимо, как компенсация за умолкший голос военного красноречия
в халифате получило такое распространение красноречие книжное и

88
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
придворное, по которому, собственно, мы теперь и судим о риторике
народов средневекового Востока. При Аббасидах мусульманская
риторика стала достоянием узкого круга ученых историков, полагавших,
что «нанизывающие жемчуга красноречия, лучшие, красноречивеишие
сочинители единодушны и согласны в следующем. Предметом истории
могут быть драгоценные камни коранических стихов, рассказы из
преданий о пророках» [104, 29]. Находит место риторика и в критике и
эстетической оценке литературных произведений мусульманских авторов,
не выходя, впрочем, за рамки пишущей касты — высокопоставленных
чиновников, занимавшихся литературой [42, С. 199].
Придворное красноречие разрабатывало свой «символ веры»
значительно более детально и убедительно. «Если ты даже красноречив,
показывай это меньше, чем можешь... Будь многознающим, но
малоговорящим, а не малознающим, но многоговорящим, ибо сказано: молчание
— та же безопасность, а многословие — то же неразумие... О сын,
нужно, чтобы люди были красноречивы и умели говорить, а от злых [людей]
слова оберегали. Но ты, сын мой, говори правдивые речи, лжецом не
будь и стань известным правдивостью, чтобы, если в случае
необходимости от тебя услышат ложь, приняли [и поверили] (!). Все,
что говоришь, говори правдиво, но похожей на ложь правды не говори,
ибо ложь, похожая на правду, лучше, чем правда, похожая на ложь, ибо
та ложь приемлема, а та правда — неприемлема. Потому
остерегайся говорить неприемлемую правду... (выделено нами. — авт.) Знай
же, что речь бывает четырех видов: то, что не следует знать и не следует
говорить; то, что следует знать и говорить; то, что надо говорить, но не
знать, и то, что надо знать, но не говорить. Не говорить и не знать надо
слов, приносящих ущерб вере. То, что надо говорить, но не надо знать,
— слова, которые есть в книге господа всевышнего и известиях о
пророке, мир над ним, и в книгах ученых и богословских, ибо толкование
[этих слов] — подражание, а без надлежащего глубокого понимания
[в них] противоречия и трудности, подобно одному виду ниспослания
[откровения] и тому подобное. Потому, если кто-либо привяжется
сердцем к глубокому толкованию их, господь всевышний взыщет с него за
это. То, что нужно и знать и говорить, — слова, с которыми связано
благо веры и мира и которые полезны в обоих мирах. От произнесения и
слушания их польза и говорящему, и слушающему. То, что нужно знать,
но не говорить, подобно тому, когда тебе известен порок какого-либо
вельможи или друга, так что путем ли рассуждения, или по сравнению

Глава 2. Военная риторика народов Востока
89
с мирскими делами тебе покажется, что оно не совместимо с шариатом.
Если скажешь — или добьешься гнева того вельможи, или вреда тому
другу, или будет для тебя опасность смуты и волнения черни. Потому
эти слова нужно знать, но не говорить» [39, 7].
Эта пространная цитата из «Кабус-Намэ» как нельзя лучше дает
понять до какой степени стагнации общественной речи, а значит и
стагнации общественной жизни дошло средневековое мусульманское
общество уже к XI веку. Общества, речевая деятельность которых обращена
исключительно к событиям прошлого, как бы ни оправдывалось это
извлечением полезных уроков и уважением к собственной истории, не
могут адекватно реагировать на динамично меняющуюся обстановку, а
значит не могут рассчитывать на эффективное решение задач, которые
ставит современная им действительность.
Если право на речь в государстве принадлежит одному человеку,
нельзя рассчитывать на то, что этот человек в момент опасности
сможет найти слова, чтобы обратиться не к толпе раболепных слуг,
привыкших повиноваться из страха, поскольку страх перед внешним
врагом превысит страх внушаемым его властью, а к гражданам, способным
сознательно приносить наивысшие жертвы за родину. Нет никакой
гарантии и в том, что, воспитанные на сознательном обезличении
своей роли (как и своей речи!) в государстве эти люди вообще окажутся
готовыми к таким жертвам. Поэтому нет ничего удивительного в том,
что надменные властители блестящего Багдада и государства хорезм-
шахов не смогли ничего противопоставить грозной лавине
монгольского нашествия, когда потребовалось опереться не на наемные тюркские
отряды, а на народное войско, воодушевленное идеями защиты родины.
Но говорить с армией и народом, а не только повелевать ими к началу
XIII в. мусульманские владыки уже не умели.
Их страшные победители вообще не испытывали ни малейшей
потребности в военной риторике, во всем полагаясь на отличную организацию
войска, жестокую воинскую дисциплину, основывавшуюся на законах
чингизовой «Ясы», и всепобеждающее Число. Даже после перехода
большинства завоевателей в мусульманство ситуация не изменилась, ибо
вместе с религией победители восприняли и до тонкостей разработанный
придворный этикет побежденных, в котором, как мы уже говорили, не
было места речевой свободе и речевому творчеству масс.
На сложившееся положение дел в мусульманской военной риторике,
по существу, не повлияли ни крестовые походы, ни Реконкиста; факты

90
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
обращения мусульманских полководцев к военному красноречию были
чрезвычайно эпизодическими. Так, знаменитый Саладин в битве при
Тивериаде, проезжая вдоль рядов своего воинства, взывал: «Завтра
наступит истинное празднество для правоверных, ибо всегда в пятницу
мусульмане воссылают молитву, и Мухаммед внимает обращаемым к нему
обетам» [65, С. 348-349]. Перед нами, собственно, не полноценная речь,
а фактически только боевой призыв.
Не случайно, что редкие военные речи мусульман встречаются
только в исторических сочинениях христианских авторов, повествующих о
событиях этого периода со своей стороны. Так в хронике короля Хайме I
Арагонского, посвященной завоеванию им о. Мальорки (1233 г.),
приводится речь к своим соотечественникам мусульманского эмира Абу Яхья
Хакема, осажденного в единственной оставшейся у него крепости: «Вы
хорошо знаете, что Мирамамолины (испорченное Амир-аль-муменин,
или «Принц истинных верующих», титул, принятый халифом
Кордовы. — авт.) владели этой землей более ста лет; его желанием я стал
вашим повелителем и держал, несмотря на христиан, которые никогда
не смели нападать на нас до настоящего времени. Здесь наши жены,
наши дети и наша родня, и теперь они требуют от нас отдать эту землю,
чтобы мы стали их рабами; а что еще хуже, чем рабство, они станут
искать наших женщин и наших дочерей и смотреть, чтобы они ничего не
уносили. И когда все мы окажемся в их власти, они совершат насилие
над нашими женщинами и дочерьми и станут обходиться с ними в свое
удовольствие. Я, находящийся здесь среди вас, скорее охотно потеряю
свою голову, чем стану терпеть такую жестокость против нашего
закона; я желаю узнать у вас, что вы считаете уместным в таких
обстоятельствах, и хочу, чтобы вы сообщили мне ваше мнение» [122].
Любопытно, что в речи нет и намека на необходимость защиты и
прославления дела пророка. Вся аргументация речи, по существу,
построена на небезосновательном опасении мести со стороны христиан,
которые непременно пожелают в случае победы воздать
мусульманским женщинам за злое отнюдь не добром. О том, насколько такой
вариант развития событий был непредставим для мусульман, говорит
ответ слушателей, что они умрут, но не перенесут столь великого
позора. И все же явственно сказывается отсутствие у оратора обучения
и практики воздействующей речи: напрасно мы станем искать у него
средства усиления выразительности, риторические и стилистические
фигуры и тропы. Некоторые признаки риторической разработки речи

Глава 2. Военная риторика народов Востока
91
заметны только в удачно выстроенной восходящей аргументации,
которую, впрочем, мог продиктовать простой здравый смысл и хорошее
понимание психологии аудитории.
Так и в словах султана Баязида Молниеносного в критический
момент битвы при Никополе (1396 г.) против христианского
крестоносного войска нет места упоминанию имени Божьего: «Если нас победят,
будем и мы, и дети наши на острие меча. Лучше нам сейчас единожды
умереть или, победив, великие блага приобрести» [35, С. 397].
Религиозный пафос и здесь уступает место вполне прагматическим
соображениям, естественно диктуемым инстинктом самосохранения.
Все те же болезни были свойственны мусульманской военной
риторике вплоть до времени позднего Средневековья, когда в крови
рождалась одна из великих мусульманских империй — империя турок-осман.
Эпохальное событие — взятие Константинополя (1492 г.) — было
отмечено военной речью султана-полководца Мехмеда II, обращенной к
янычарам, идущим на решительный приступ стен греческой столицы.
«Янычары, сыновья мои, куда бы ни шел я походом, самые прекрасные
подвиги всегда совершали вы. Взять этот город зависит от вас. Я вас
спрашивал и вы отвечали, что взять этот город возможно, надо только, чтоб я
разрушил вам его стены. Водя вас вокруг города, я спрашивал, достаточны
ли уже разрушения. И насколько вам было нужно, настолько я стены
разрушил. Теперь же, когда пришло время идти на приступ, я говорю вам
следующее. Вы, во всех боях заслужившие себе и прежде и теперь великую
славу, покорите мне это царство. Знайте, много есть земель в Азии и
Европе. Лучшую из них дам я первому поднявшемуся на стену. Я отплачу ему
как следует, я дам ему в награду богатую область, и люди нашего племени
назовут его участь блаженной. Но если я узнаю, что кто-либо вернулся в
палатку, а не сражался на стене, то, даже если бы он скрылся, улетая на
крыльях, бегство не спасет его от мучительной смерти. Идите на этот
самый прекрасный и праведный бой. Будут у вас рабы, за которых вам много
дадут, будут и женщины, и дети, и большие богатства этого города!» [52].
Самое лучшее в этой речи — форма обращения к воинам, создающая
атмосферу семейной близости и способствующая преодолению пропасти,
отделявшей властителя от простого солдата. Все последующее эту
пропасть только углубляет. В речи явственно ощущается безмерная
гордыня и надменность абсолютной, ничем не ограниченной власти, которая
не обеднеет, если снизойдет до удовлетворения мелких нужд подданных
(«будут у вас рабы...»), жизнью которых она без малейшего колебания

92
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
распорядится для достижения своих честолюбивых целей (а цели эти ни
много, ни мало простирались почти на весь мир). И горе подданному, если
он мгновенно и без рассуждения не пожертвует собой для нее. Эта
безмерная гордыня власти полностью заслонила собой даже Бога, в
торжестве веры в которого она когда-то видела свое предназначение. Величием,
мощью и недосягаемостью она еще действовала завораживающе на толпы
своих рабов, ничем, впрочем, не отличающихся от тех, кого она обещала
им в награду за воинские подвиги, но, лишенная одухотворяющего
человеческие стремления к славе начала, была обречена сначала на застой, а
потом и неуклонное умаление, разложение и гибель. «Ведь кто сражается
без непоколебимой веры и твердой убежденности, не надеется на
воздаяние и не боится [адских] мучений, не гарантирован от слабости при нужде
и от того, чтобы следовать своим желаниям в любое время и
ежечасно (выделено нами. — авт.). Да!» [110, С. 114].
Следование верховной власти турецкой империи своим желаниям,
надменная уверенность в своей непогрешимости, соединенные с
разлагающим влиянием сераля, со временем уничтожили всякую
общественную и речевую свободу и надежду на развитие Блистательной Порты,
существование которой все больше поддерживалось конъюнктурой
европейских государств. Вместе с ними исчезло и политическое значение
мусульманского государства в непрерывно развивающемся мире.
* * *
Содержание средневековой восточной военной риторики было
обусловлено, в основном, характером власти, которая представляла
собой в чистом виде деспотию, независимо от исторического периода,
национальных и вероисповедных особенностей государств. Право на
общественно-значимую речь при деспотии, как известно, принадлежит
одному человеку — ее главе, от личных качеств которого во многом
зависит благополучие или упадок государства. Отсутствие речевой
свободы, права и желания высказать свое (значимое для окружающих)
мнение с неизбежностью приводило к слабости восточного военного
красноречия.
Персов и их царя, например, византийцы упрекали в том, что «в
своей хвастливой надменности он высоко задирает нос и произносит
вместо слов уже какие-то нечленораздельные хриплые звуки. Или вы
не знаете этот народ, гордый и легкомысленный, треском
пустозвонных слов заменяющий свою силу? (выделено нами. — авт.)»

Глава 2. Военная риторика народов Востока
93
[100, С. 139]. Характерным признаком восточного красноречия,
следовательно, можно считать излишнее стремление к украшательству
фразы, ненужное внимание к форме, что находится в прямом
соответствии с отсутствием силы слов, т.е. смыслового содержания речи.
Смысл в речах восточных полководцев и не мог появиться в условиях
узурпации права на речь главой государства, с ревнивой реакцией
которого всегда были вынуждены считаться его подданные.
Появление ислама на первых порах ознаменовало начало новой
свободы, свободы в служении единому Богу, пред лицом которого не было
различия между слугой и владыкой, но все признавались одинаково его
рабами. Эта религиозная свобода обеспечила и небывалый всплеск
речевой свободы в среде арабов-завоевателей, строителей
величественного здания халифата.
Однако беда новой религии заключалась в том, что всеобщее
равенство людей перед лицом Аллаха достигалось, в отличие от
христианства, провозгласившего богоподобие человеческой личности, полным
уничижением и нивелировкой последней. Поэтому, с одной стороны,
насаждение истинной веры допускало применение к неразумной
«дрожащей твари» мер принуждения, в том числе и военного характера, а
с другой — налагало на адептов правоверия новые, значительно более
тяжелые оковы духовного гнета.
Пока армии халифата формировались из гордых и свободолюбивых
бедуинских племен Аравии, не очень-то в массе своей озабоченных
соблюдением даже несложной обрядности ислама, этот гнет не бросался
в глаза, скорее он выступал как разумное ограничение диких нравов
детей пустыни. Но с распространением арабского государства,
особенно после завоевания Персиды, когда армию и двор пополнили
носители идей и традиций классической восточной деспотии, мусульманская
религия, воспринятая ими со всей ревностью и ортодоксальностью
неофитов, стала фактором, упрочившим основы старой деспотии и
послужившим основанием возникновения деспотии нового, агрессивно-
тоталитарного типа.
Фактический отказ от пророческого служения власти после
правления первых четырех выборных халифов, образование мусульманских
династий послужили концом религиозной и речевой свободы в
исламском мире. На этом закончилась и мусульманская военная риторика,
ярко расцветшая на полях сражений Бедры и Гонаина, Сирии и
Палестины, Андалузии и Хорасана.

94
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Отсутствие практики и развития в области устной общественной речи
привело к локализации жанров мусульманской словесности в сфере
поэзии, исторической и нравоучительной литературы. Но даже там напрасно
искать ярких личных оценок как в изображении характеров
государственных и военных деятелей, так и при описании исторических событий.
Предельно метафоризированная лексика сочинений мусульманских
авторов, перегруженность текстов цитатами и реминисценциями из
Корана настолько затрудняют восприятие смысла речи, что читателю
бывает достаточно трудно вообразить себе содержание того или иного
события. «Ночью, когда обе стороны, подобно искусному наезднику неба,
оттянули с поля боя поводья, поскольку число воинов противника было
сверх всяких мер, его количеству, Сахибкирану по счастливому
откровению стало ясно, что до тех пор, пока он не отполирует меч храбрости
ясным умом, он не увидит в нем лик победы, и если стрела смелости
вылетит без тщательного обдумывания [положения], то из-за ее свиста
он не услышит весть о победе. Он направил свой благородный ум на
обдумывание тех дел, пока перо [небесной] поддержки не начертало на
скрижалях его лучезарного ума картину благоприятного исхода» [95,
1, 9]. Перед нами всего лишь момент обдумывания полководцем плана
действий на следующий день сражения! Совершенно очевидно, что в
военной речи подобная речевая практика не могла быть использована,
что и привело к исчезновению энергичного, вдохновляющего логоса
ораторских речей восточных полководцев.
Итак, мы наблюдали в истории средневековой восточной военной
риторики последовательное исчезновение пафоса, этоса и изменение
до неудобопригодности логоса военной речи. Все это вместе взятое и
привело к тому, что само это понятие, применительно к военной
истории народов Востока исчезло примерно к началу XVI века.

ГЛАВА 3. ВОЕННАЯ РИТОРИКА ЗАПАДА
Говоря о военной риторике средневекового Запада, мы будем
рассматривать это понятие в рамках общей культурологической
парадигмы феномена западной цивилизации. Запад, в соответствии с этим, не
ограничивается исключительно Западной Европой; богатый материал
для исследования военного красноречия предоставляет история
восточноевропейских государств, оказывавших существенное влияние на
расстановку сил, политические и военные события Средневековья.
Историю западной военной риторики можно условно разделить на
период, предшествовавший Крестовым походам, эпоху Крестовых
походов и период позднего Средневековья, условно соответствующий
времени Столетней войны между Англией и Францией. При исследовании
вопроса развития военной риторики Запада неизбежно приходится
учитывать определенную фрагментарность сведений, порождаемую
преобладанием в средневековой историографии жанров анналов и хроник,
главной задачей которых была фиксация исторических событий и
относительно мало места отводилось изображению характера персонажей.
Главным действующим лицом истории в Средние века
воспринимались народы. Анналисты вообще не ставили перед собой цели
воспитания последующих поколений на примерах героических деяний
предков; только в хрониках еще можно найти характеристики тех или иных
личностей или событий, всегда, впрочем, выдержанных в превосходных
тонах по отношению к соотечественникам. Объясняется это, надо
полагать, сравнительно меньшим кругозором и образованностью
средневековых западных историков, по сравнению с историками
византийскими, которые, как уже говорилось, во всем ощущали себя наследниками
великой римской культуры.
Использование речей для раскрытия образа персонажей в
исторических сочинениях сильно зависело от общей образованности автора
хроники, его знакомства с наследием античных писателей и историков. В этом
случае исследователь западной военной риторики Средневековья
сталкивается с опасностью принять за реально произносимые речи произведения
самих историков. И все же даже в случае явной принадлежности текста
речи перу историка (хотя судить об этом мы можем только на основании
наших современных представлений об историческом правдоподобии или
стилистической чистоте текста) нельзя полностью отказываться от его
подробного и внимательного рассмотрения. Исторические произведения

96 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
читались и изучались поколениями и, вольно или невольно, оказывали
влияние на речевую практику будущих веков, подобно тому, как на
эпических поэмах Гомера строилась, по сути, вся военная риторика периода
античности. К тому же историк, если он был современником описываемых
им событий, выступал носителем идей, пафосов речей, которые были
широко распространены в современном ему обществе, а следовательно, даже
обработанные им речи исторических персонажей являлись своеобразным
«слепком» с реального военного красноречия изображаемой эпохи.
3.1. Западная военная риторика периода
Темных веков и эпохи Каролингов
Несмотря на то, что основоположники исследования военного
красноречия в России Е.Б. Фукс и Я.В. Толмачев полагали, что «в
наступивших по падении Рима ночи варварских времен тщетно ... отыскивать
следы военного или какого-либо красноречия» [103, С. 8], такая
категоричность, на наш взгляд, представляется не вполне оправданной. Вне
зависимости от наличия или отсутствия жертвенных идеалов,
патриотических устремлений, религиозно-идеологических установок,
придающих вооруженной борьбе большую или меньшую осмысленность,
привлекательность и величие, полководец во все времена сталкивался с
необходимостью учитывать морально-психологическое состояние
своих войск и влиять на него с целью достижения победы.
«Надежда и страх, различные перемены настроения и всякие
неожиданные страсти, которые могут появиться у готовящихся к
решительному сражению, поочередно охватывали то одних, то других», — так
говорит, например, Агафий Миринейский о состоянии духа византийцев и
франков перед сражением на р. Касулин (554 г.). Искусство
полководца, таким образом, во все времена заключалось в умении отслеживать
мельчайшие колебания того трудноосязаемого, но вполне реального
фактора победы, называемого духом войска, который французский
исследователь XIX в. г-н Ронья называл «метафизикой войны» с тем,
чтобы воздействовать на него в нужное время каким-либо решением,
словом или личным примером.
Военную риторику западных народов периода т.н. Темных веков
можно с определенной степенью достоверности изучать по
произведениям византийских историков VI в. Прокопия Кесарийского и Агафия

Глава 3. Военная риторика Запада
97
Миринейского, описывавших войны византийцев с вандалами и готами;
союзниками последних выступали и франки. О ценности свидетельства
Прокопия мы уже писали в главе, посвященной византийской военной
риторике. Агафий, который также был современником описываемых им
событий, сам о себе свидетельствовал, что он, высоко ставя
предназначение историка, будет «писать историю не так, как это делается теперь
другими... У них меньше всего заботы об истине и о том, чтобы
описывать события, как они происходили в действительности» [3, С. 14].
Научная щепетильность Агафия заметна прежде всего в том, что он,
не будучи очевидцем описываемых им событий, чрезвычайно
осторожно подходит к использованию речей в своем сочинении. Развернутым
текстом у него даны только речи византийского полководца Нарзеса,
с которыми он мог быть знаком по записи, поскольку Нарзес прожил
очень долгую жизнь и, вполне возможно, мог заниматься на старости
лет мемуаристикой.
Военное красноречие противостоявших византийцам франков
представлено в «Истории» одним небольшим воззванием их вождя Бутили-
на перед упоминавшимся сражением на р. Касулин, который «всему
войску объявил, что в предстоящем сражении будут решаться
немаловажные дела, но «или будем обладать Италией, ради чего и пришли, или
же бесславно умрем. Мы, благородные мужи, должны желать, конечно,
первого, а не второго, так как от нас зависит, если мы окажемся
храбрыми в сражении, получить все, чего желаем». Бутилин не переставал
ободрять массу этими и подобными словами (выделено нами. —
авт.)» [3, кн.2, 5].
Даже из этой короткой речи и последующего описания вооружения
и способов ведения боя франками видно, что перед византийцами
стояло войско «вооруженного народа», т.е. свободных общинников, для
которых война на чужой территории была способом заработать на жизнь
чуть более легким и быстрым способом, нежели возделывание земли
или разведение скота. Социальное и имущественное расслоение еще не
сильно коснулось франков; не случайно вождь, следуя традициям
военной демократии, обращается к простым пехотинцам, составлявшим
основную массу франкского войска, как к «благородным мужам».
Аргументация речи очень проста и зиждется на очевидном факте того, что
в случае поражения пехоте просто невозможно будет скрыться с поля
сражения, особенно на незнакомой местности, поэтому альтернативы
проявления храбрости нет.

98
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Если сравнить с этим воззванием речь вождя вандалов Гелимера
перед сражением (533 г.) с Велизарием, то можно выявить между ними
немало общего, помимо темы — достаточно распространенной еще
со времен Троянской войны (вспомним речи Гектора) — «Победа или
смерть».
«Не за славу теперь, вандалы, идет у нас борьба, и дело не только в
потере власти; если бы мы, добровольно став трусами и отказавшись от
всего этого, могли бы спокойно жить, сидя у себя дома и пользуясь
своим достоянием! Но вы, воистину, сами видите, что наши дела дошли до
такого часа в судьбе своей, что если мы не победим врагов, то, погибая
сами, оставим их владыками наших детей и жен, всей этой страны и всех
богатств, а если кто из нас останется в живых, тому суждено будет стать
рабом и испытывать все последствия этого. Но если мы победим в войне
наших врагов, то, оставшись в живых, будем пользоваться всеми
благами жизни; если же со славой уйдем из жизни, то детям своим и женам
оставим все блага счастливого существования, имени же вандалов дадим
возможность оставаться вечно славным, а за народом сохраним навечно
власть.... Не вспоминайте о прежней, неудачной для нас битве. Мы были
побеждены не потому, что сами были плохи, но понесли поражение из-за
того, что столкнулись с противодействием судьбы. Ее течение, однако,
обычно не движется в одном и том же направлении: она, как правило,
любит каждый день менять свой ход. К тому же мы можем с гордостью
сказать, что мы выше врагов по храбрости и намного превосходим их
числом. Думаю, нас раз в десять больше. Я прибавлю еще то многое и
великое, что теперь особенно должно побудить нас к доблести: славу наших
предков и переданную нам ими власть. От позора недостойных потомков
первая тускнеет, а вторая нас, как не заслуживших ее, твердо решила
покинуть. Я уже молчу о стенаниях этих женщин, о слезах наших детей;
страдая за них, как вы видите, я не могу больше продолжать речь.
Закончу только одним: не будет нам возврата к этим драгоценнейшим для нас
существам, если мы не одолеем врагов...» [81, кн. 2, II, 9-21].
Отсутствие знакомства вождя вандалов с принципами риторической
разработки речи очевидно. Можно даже сказать, что в королевстве вандалов в
VI в. явно не преподавались семь свободных искусств, в состав которых
входила логика, иначе Гелимер никогда бы не допустил в речи вопиющее
нарушение логического закона противоречия. Начиная речь с
утверждения, что вандалы борются не за славу, а за спасение жизни своей и своих
близких, власть над Африкой и благосостояние, в середине речи он особо

Глава 3. Военная риторика Запада
99
аргументирует необходимость проявить храбрость в сражении
упоминанием об обязанности воинов быть достойным славы предков.
Главный тезис речи выглядит парадоксально: полководец как бы
сожалеет о том, что не может, проявив трусость, обеспечить себе
спокойную жизнь. Аргументация речи откровенно беспомощна: первые два
аргумента о грядущих для жен и детей вандалов бедствиях в случае
поражения и ожидающих их власти и славе в случае победы фактически
повторяют друг друга. (Подобный прием очень напоминает известную
фразу из мультфильма «Падал прошлогодний снег»: «Иди и без елочки
не возвращайся. Зато с елочкой возвращайся».) Тезис о большей
храбрости вандалов вообще оставлен без подробной аргументации.
Сильный эмоциональный аргумент о женах и детях брошен без всякой
поддержки средствами выразительности, отчего вызывает эмоциональное
переживание, похоже, только у самого оратора, который, к тому же,
проявляет слабость и сентиментальность, недопустимые для вождя в
решительную минуту.
Ранее уже говорилось об абсолютной недопустимости в речи перед
войсками упоминать об их прошлых поражениях, даже с целью
объяснения причин неудач. Здесь же причина поражения выставлена
откровенно смехотворная для сильных мужчин — противодействие злой судьбы.
Упоминание о значительном численном превосходстве вандалов,
долженствующее вселить в воинов бодрость, — аргумент труса. Концовка
речи выдержана в откровенно минорном тоне, способном расхолодить
даже победоносное войско. После такой речи слушателям, как
говорится, ничего не остается, кроме того, чтобы писать завещания.
Безусловно, многие ошибки в речи Гелимера являются
субъективными и могут быть отнесены на счет слабости духа самого оратора. Но
в речи перед решающим сражением при Тагине (552 г.) с
византийцами вождя готов Тотилы, которого меньше всего можно было, по
свидетельству Прокопия, упрекнуть в малодушии, ошибок можно найти не
меньше.
«Я созвал вас, сотоварищи по оружию, чтобы в последний раз
обратиться к вам со словами увещевания... Действительно, и нас и
императора Юстиниана измучили и истощили все ваши силы те труды, битвы и
несчастья, в которых нам пришлось жить очень долгое время. Мы
устали от этих тяжких условий войны, так что, если мы победим врагов в
сегодняшнем сражении, готам уже не придется больше вновь начинать
войны, но обе стороны будут в достаточной мере иметь в понесенном в

100
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
данном случае поражении вполне приличный предлог для того, чтобы
ничего больше не делать. Потерпев в чем-либо тяжкие удары, люди
никогда не решаются вторично идти на это дело. Если же необходимость
усиленно толкает их на это, то в мыслях своих они протестуют, как бы
«поднимаясь на дыбы», так как души их приведены в ужас памятью о
понесенных несчастьях. Слыша такие слова, воины, проявите всю свою
доблесть и силу; не откладывайте на другое время всю вашу решимость,
с болью в сердце почувствуйте всю необходимость данного момента, не
берегите своего тела для другой опасности... Уничтожив все остальное,
судьба сохранила нам на этот день самую высшую надежду... У кого
надежда, как теперь у нас, висит на волоске, она не позволяет себе
покачнуться ни на малейший момент времени. Если упустить благоприятную
минуту представившегося случая, то, конечно, бессмысленно будет все
последующее старание, как бы исключительно велико оно ни было: по
самой сущности своей не нужна запоздалая доблесть, так как по
миновании необходимости, она, конечно, становится несвоевременной и
бесполезной. Итак, я думаю, вы должны приложить все усилия, чтобы
возможно лучше использовать представляющийся вам бой, а затем
получить возможность пользоваться благами, проистекающими отсюда.
И прежде всего помните, что в настоящее время самое гибельное для
вас — это бегство. Бегут люди, покидающие свой строй не по какой-
либо другой причине, а только для того, чтобы сохранить себе жизнь.
Но если следствием бегства является очевидная смерть, то тот, кто
смело бьется, находится в гораздо большей безопасности, чем
устремившийся в бегство... Так вот, исполненные такими мыслями, со всем
воодушевлением двинемся на врагов в решительный бой» [43, кн. 4, 30].
Речь на тему, которую условно можно передать цитатой «Это есть
наш последний и решительный бой...». «Увещание» Тотилы очень
хорошо показывает, насколько готы устали от затяжного противоборства
со всей мощью Византийской империи. Эту же усталость Тотила по
аналогии переносит и на византийцев, забывая о том, что аналогия сама по
себе самый слабый вид доказательства. Аргументы в пользу этого тезиса
выглядят двусмысленно, потому что поданы в форме отвлеченного
рассуждения и не обращены конкретно к состоянию византийского войска;
это создает впечатление, что те «люди», о которых говорит
предводитель — сами готы, про которых вполне можно было сказать, что «души
их приведены в ужас памятью о понесенных несчастьях».
Упоминание о последней надежде, которая висит на волоске, нагоняет уныние.

Глава 3. Военная риторика Запада
101
Рассуждение об опасности бегства достаточно характерно
свидетельствует о состоянии духа готов, но совершенно недопустимо во
вдохновляющей речи; тем самым полководец как бы априорно признает, что его
армия состоит из трусов, которые готовы в любой момент обратиться в
бегство. А ведь если даже храброму человеку дать понять, что он трус,
трудно будет удержать его от проявления трусости.
Непонятно почему после такой речи Тотила призывает идти в бой,
«со всем воодушевлением». Им не сделано ни одной попытки
действительно воодушевить своих воинов, возвышая свои цели войны,
превознося воинскую доблесть и славу готов. Не сформирована
психологическая установка на несомненную победу, не выдержан бодрый и
решительный тон речи, не использованы средства выразительности.
Общая ошибка в речах Гелимера и Тотилы заключается в том, что
обе они проникнуты пессимизмом, программируя установку на
опасность, а следовательно и возможность неудачи, не способствуют
проявлению лучших боевых и человеческих качеств воинов. Для этой цели
совершенно не использован религиозно-нравственный компонент: в
речах мы не найдем призывания имени Бога, не подчеркивается
нравственное превосходство людей, сражающихся на своей территории, за
свободу родины.
Из анализа речей можно сделать важный вывод о том, что, в отличие
от византийцев, ни вандалы, ни готы, ни франки, как и вообще все
западные народы периода Темных веков не ощущали в достаточной
степени себя народами, объединенными общей историей и культурой,
обращение к ценностям которых позволяло бы придать их борьбе
возвышенные цели, сплотить перед лицом врага и способствовать проявлению
жертвенности и патриотизма. Где нет истории, там нет и никакого,
особенно военного, красноречия, ибо любовь к отечеству
зиждется на осознании национальных ценностей и национальных
отличий — т.е. истории и культуры. Варварские народы Темных
веков не имели еще ни того, ни другого. Народные предания были не
в силах сохранить для народа его историю; римская культура, будучи
предметом завоевания и утилитарного использования, лежала в
развалинах и еще не стала для молодых варварских народов своей.
Пафос речей их военачальников не поднимался выше защиты
завоеванных предками власти, материальных благ, прав и преимуществ. Не
испытывая недостатка в личном мужестве и решительности,
народы «варварских королевств» поэтому не смогли противостоять

102
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
на поле боя даже относительно небольшим силам государства,
воины которого ощущали себя наследниками великого Рима,
шли в бой с твердой уверенностью в справедливости своего дела,
освященного помощью Божией в их воинских трудах. Дух, таким
образом, и здесь в очередной раз одержал победу над плотью.
Общее отставание в развитии Европы от Византии в этот период
отчетливо проявляется в состоянии военного красноречия западных
народов. Мы вполне сознательно избегаем здесь термина «военная
риторика», ибо говорить как о научной риторической разработке военных
речей, так и об особом искусстве их произнесения не приходится. Тем
не менее, сами факты произнесения военных речей в боевой практике
войск того времени не могут подвергаться сомнению. Причем к
военному красноречию прибегали не только вожди и полководцы, но и простые
воины, когда ситуация требовала вдохнуть в войска мужество, внушить
уверенность в победе, поддержать товарищей в трудную минуту.
Так в хронике Видукинда Корвейского при описании ожесточенной
битвы саксов и франков с тюрингами при осаде замка Скитинг (531 г.)
встречаются упоминание о том, что с «обеих сторон раздавались
возгласы людей, ободрявших [друг друга]», а также приводится речь, с
которой обратился к утомленным и подавленным потерями саксам после
дня тяжелого боя простой старый воин, призывая их сделать еще одно
усилие и внезапно напасть на спящих врагов.
«Подняв знамя,... желая тем самым показать действенность
храбрости, благоразумия всех действий и движением тела выражая твердость
своего духа, он сказал: «До сих пор я жил среди благородных саксов,
[и вот] моя жизнь клонится уже к глубокой старости, но я никогда не
видел, чтобы мои саксы бежали, каким же образом меня смогут
принудить теперь действовать так, как меня никогда не учили? Я умею только
бороться, бегства я не признаю и не допускаю. Если судьбе неугодно,
чтобы я жил, то пусть, по крайней мере, мне будет позволено пасть
вместе с соратниками... Пример отцовской доблести для меня —
распростертые вокруг нас тела союзников, которые предпочли смерть
поражению, предпочли мужественно расстаться со своими неутомимыми
душами, но не уступить места врагам. И разве я должен столь долго
увещевать вас, говорить вам о презрении к смерти? [Ведь] мы
направляемся теперь к людям, полным беспечности, мы идем только на убийство, а
не на сражение, ведь ввиду обещанного мира и наших тяжелых потерь
враги ничего не подозревают, сами они также утомлены сегодняшним

Глава 3. Военная риторика Запада
103
сражением и поэтому [ничего] не опасаются, и у них нет охраны и
обычной стражи. Так давайте набросимся на неподготовленных и
погруженных в сон, это потребует мало усилий. Следуйте за мной, как за [своим]
предводителем, ручаюсь своей седой головой, что произойдет так, как я
говорю» [13, КН.1, 11].
Имя воина — Гатагат история сохранила до нашего времени.
Пример его речи показывает, что армии западных народов периода Темных
веков сохраняли черты военных дружин свободных общинников, когда
отношения между вождем и простыми воинами не приобрели ярко
выраженной вассальной зависимости. Власть королей, герцогов, графов
еще не обладала сакральной харизмой; во многом они могли считаться
только военной родовой и племенной аристократией, подчинение
которой было простым долгом сородича. Такое же подчинение могло быть
выказано старшему в роде (симптоматично то, что Гатагата за его
заслуги воины уважительно называли патриархом), если он проявлял
притязания на власть и был способен воодушевить и повести за собой
соплеменников.
По этой же причине и власть не ощущала никакого особенного
призвания к исполнению долга перед народом, которое стало столь
характерным для периода развитого и особенно позднего Средневековья.
Разделение обязанностей еще не вошло в плоть и кровь сословий.
После победы саксов в упомянутом ночном бою, например, выяснилось,
что король тюрингов Ирминфрид (Герменфред, ок. 507-534) с женой,
детьми и небольшой свитой скрылся с поля боя еще ночью —
поступок немыслимый, скажем, для французского короля Иоанна II Доброго,
возглавившего блестящую атаку горстки своих рыцарей в уже заведомо
проигранной им битве при Пуатье. Поэтому из всех возможных пафо-
сов в речи использован фактически один — древнейший героический
пафос личной чести и доблести, все тот же еще гомеровский мотив: «В
схватках могучих сражаясь, стыдитеся друг перед другом».
Этот же мотив преобладает в речи бретонского герцога Вурфран-
да, сошедшегося в кровавой междоусобной борьбе (875 г.) с герцогом
Пастикваном: «Да не сделаю я ныне, благородные соратники, то, чего
никогда прежде не делал, а именно: да не обращусь я спиной к врагам
моим, и да не будет посрамлена слава моего имени! Лучше с честью
умереть, чем с позором сохранить жизнь; да и не следует отчаиваться
в победе. Померимся силами с врагами, испытаем — на чьей стороне
удача; ведь спасение не в численности, но в Боге» [116].

104 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
В то же время у Видукинда мы находим упоминание о том, что
саксонский герцог и впоследствии первый немецкий король Генрих I (919—
936) внушал опасения королю восточных франков Конраду (911-918),
так как герцог пользовался «поддержкой отряда храбрейших воинов, а
также бесчисленного войска» [75, кн.1, 21]. Из комментария Г.Э. Сан-
чука к п. 21 первой книги «Деяний саксов» [13, С. 211] видно, что
политическая власть в Европе в начале X в. основывалась уже не только
на ополчении свободных общинников (всех мужчин, могущих носить
оружие), но и на отрядах «храбрейших» или «сильнейших» воинов,
которые в текстах хроник особо отделяются от остального
«бесчисленного» войска. Очевидно, именно из их числа и начало формироваться
европейское рыцарство, игравшее впоследствии такую важную роль в
исторических событиях Средневековья.
Первые попытки «осознания себя» политической властью Запада
были предприняты во времена образования империи Карла Великого
(742 -814). Его империя, в соответствии теологическими
концепциями св. Иеронима и блаженного Августина представлялась Карлу
«Градом Божиим», последней из чреды
великих империй древности: ассиро-
вавилонской, мидо-персидской, греко-
македонской и римской, которая была
призвана стоять до окончания времен.
Эсхатологические представления о
миссии светской власти,
переходящей по наследству от римской
империи к государству франков, побудили
Карла впервые в западной традиции
взять на себя бремя зодчего Божьего
града. Идея христианской империи,
освященная тесным союзом с
церковью, придавала верховной власти
невиданное доселе на Западе значение
и авторитет. Но этот авторитет
нуждался, помимо признания богоуста-
новленности императорской власти
римским папой, в подкреплении ее
Рис. 6. Карл Великий установлений в достаточной степени
образованными людьми, которые бы

Глава 3. Военная риторика Запада
105
могли толковать слово Божие народу, вести дипломатическую
переписку, писать историю деяний власти, наконец, ведать вопросами фиска.
В капитулярии (787 г.) Карла Великого о занятиях науками читаем:
«Как монастырские правила содействуют чистоте нравов, так обучение
и учение украшают нашу речь; пусть тот, кто желает угодить Богу
правильной жизнью, не пренебрегает и тем, чтобы угодить Ему правильным
словом... Мы желаем, чтобы вы, как приличествует воинству церкви,
были в одно и то же время и внутри благочестивы, и вне учены, чисты
жизнью и красноречивы...» [38, С. 71].
Эта потребность дала в конце VIII — начале IX вв. толчок развитию
начал европейской образованности, выразившийся в преподавании
при императорском дворе т.н. семи свободных искусств: диалектики,
грамматики, риторики, арифметики, геометрии, астрономии и
музыки. Преподавание риторики по произведениям греческих и римских
авторов самым непосредственным образом сказалось в первую
очередь на содержании речей, приводимых средневековыми историками
в своих сочинениях. Так у Видукинда Корвейского, писавшего свою
хронику в 958-968 гг., простой воин Гатагат употребляет в небольшой
по объему речи 2 риторических вопроса и 2 повтора, что, безусловно,
заставляет предположить, что его речь носит следы риторической
обработки историком.
В то же время высшие слои европейского общества начинают
активно приобщаться к ценностям образования. Сам великий император на
старости лет проявлял живейший интерес к наукам: «Он был
многословен и красноречив и мог яснейшим образом выразить все, что хотел...
Карл много времени уделил изучению риторики, диалектики, а
особенно астрономии... Пытался он писать,... но труд его, начатый слишком
поздно и несвоевременно, имел малый успех» [112, 25, С. 27]. У Рихера
Реймского находим уже подробную характеристику системы обучения
свободным искусствам Герберта Аврилакского (ок. 946-1003),
принятую при дворе архиепископа Адальберона, канцлера короля Оттона I
(936-972), в которую входило изучение трудов Аристотеля, римских
«поэтов Марона, Стация и Теренция, сатириков Ювенала, Персия и
Горация, а также историографа Лукана» [84, кн. 3, 47].
Знакомство европейской политической элиты раннего
Средневековья с речами выдающихся деятелей античности могло привести к
отмечаемым современными исследователями заимствованиям и
реминисценциям из них в военных речах рассматриваемого периода. Поэтому

106
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
вопрос о степени обработки реально произносившихся речей
средневековыми хронистами остается открытым и принципиально
неразрешимым. Безусловно, бросается в глаза определенная «бравада» ряда
историков (как, например, Козьмы Пражского, Галла Анонима) своей
образованностью, что, впрочем, не является достаточным аргументом
против предположения, что подобную браваду мог проявлять и тот или
иной исторический деятель, получивший наставление в «свободных
искусствах».
Таким образом, авторство речи, с которой обратился к вассалам
король германцев и белгов Оттон II (973-983), призывая их выступить в
поход (978 г.) против короля Лотаря Французского (941-986), вполне
могло принадлежать самому Оттону, который «славился
осведомленностью в свободных искусствах, так что в ходе научных диспутов он мог и
искусно задавать вопросы, и правильно разрешать их» [84, кн. 3, 67].
«Не без причины, славные мужи, я пожелал собрать вас. Ваша
доблесть побудила меня просить совета у вас, украшенных природными
дарованиями и взращенных в духе благородства. Я не сомневаюсь, что
получу от вас наилучший совет, ибо я никогда не забуду, сколь отважно
и доблестно вы служили мне до сих пор, ни разу не нарушив верности.
Теперь же, славные мужи, призовите вашу доблесть, чтобы обрести и
честь, и славу, ведь вы блистаете мудростью на совете и на войне
непобедимы. И ныне от вашей доблести зависит, не последует ли за
громкой славой позорное бесчестье. Итак, постарайтесь изо всех сил скрыть
испытанный нами позор под завесой величайшей славы. Вам известно,
что недавно Лотарь обратил нас в постыдное бегство. За это следует
воздать не просто военным походом, но смертью; это следует сделать
ради вашей славы, этого требует время, к этому побуждают и удобные
обстоятельства. Если вы предпочитаете повелевать, а не быть
рабами, пока сильна ваша молодость и дух могуч (из «Заговора Катили-
ны» Саллюстия, выделено нами. — авт.), вы не пренебрежете этим
деянием. Докажите вашей врожденной доблестью, что вам неведом страх
перед незнатными людьми и чернью» [84, кн. 3, 73].
Заметно заимствование из речи знаменитого римского бунтаря Лу-
ция Сергия Катилины перед своими сторонниками, приведенной Саллю-
стием [87, 20, С. 457], но это может быть и логоэпистемой (в терминах
В.Г. Костомарова и Н.Д. Бурвиковой) в устах образованного человека.
Обращает на себя внимание противопоставление «славных мужей»
(рыцарей) незнатным людям и черни, говорящее о растущем расслоении

Глава 3. Военная риторика Запада
107
общества и активно идущих процессах феодализации, образования
сословия профессионального воинства со своим формирующимся
кодексом чести. Слова «слава», «доблесть» встречаются а речи по 5 раз,
что делает их несомненно ключевыми словами речи и одновременно
показывают намечающееся изменение пафоса военных речей. Слава и
доблесть становятся самодовлеющими ценностями для складывающегося
рыцарского сословия; к ним, наряду с долгом вассальной верности все
чаще начинают апеллировать военные ораторы.
Феодализация общественной и экономической жизни Европы в
результате дробления империи привела не только к перераспределению
прежде единой власти, которая стала достоянием многочисленной
политической элиты, но и к устранению от политической жизни широких
слоев населения. Этот процесс нашел отражение в преобладании в
средневековой исторической литературе произведений, написанных в жанре
биографий государственных деятелей, подобных сочинению Эйнхарда
«Жизнь Карла Великого». Этот процесс привел и к сосредоточению
права на речь «в одних руках»; ставшей еще одной привилегией
благородного сословия. Такая ситуация была характерна не только для западного,
но и восточноевропейского военного красноречия вплоть до XI века.
Другим следствием ослабления и последующего распада
Франкской империи при преемниках Карла Великого стало усиление позиции
церкви в жизни средневекового Запада, выразившееся в многократном
возрастании авторитета римского первосвященника. Примерно с конца
IX в. в военных речах как на западе, так и на востоке Европы наряду с
пафосом рыцарской чести и воинской гордости начинает звучать пафос
водительства и покровительства Божия в бранных трудах.
Несколько выспренне и кичливо звучит речь австрийского
маркграфа Леопольда II (1075-1096) перед сражением с чехами в 1082 г., но это
может быть отнесено на счет безусловно пристрастной позиции
автора хроники Козьмы Пражского. Тем не менее, в речи очень характерно
использован мотив сословной рыцарской гордости: «О воины, силу
которых я в достаточной мере испытал во многих счастливых битвах! Не
бойтесь этих скачущих теней. Мне очень жаль, что им открыто поле для
бегства. Я знаю, что они не осмелятся вступить с вами в бой... Я считаю,
что это овцы, пища для волков. Так что же вы стоите, хищные волки,
бесстрашные детеныши львов? Вперед — на это стадо овец, растерзайте
их тела, что стоят, лишенные крови. Ведь им суждено раньше пасть, для
коршунов наших да соколов кормом лишь стать, чем на бранное поле

108
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
попасть. О, преисподняя, сколько жертв мы принесем тебе сегодня!
Отпирай свои подвалы, чтобы принять души чехов. Я знаю: Богу и святым
ненавистны эти люди, лишенные милосердия, что вступили в нашу
страну, чтобы похитить не только наше имущество, но и наших жен и детей.
Да отвратит Бог это. А если кому-нибудь из вас придется умереть, то
ведь смерть за дорогое отечество — самая блаженная из всех смертей»
[45, КН.2, 35].
Король польский Болеслав III Кривоустый (1085-1138) в походе на
поморян под г. Колобжег в 1107 г. так взывает к своим рыцарям,
которых он одних предпочел взять с собой, оставив пехоту на марше:
«Рыцари, — сказал он, — если бы я не знал вашего испытанного
благородства и смелости, я бы не оставил ни в коем случае позади себя
так много воинов и не пришел бы с немногими к приморскому краю.
Теперь же мы не надеемся на помощь наших: позади враги, бежать далеко,
если мы помышляем о бегстве; мы должны с уверенностью полагаться
только на Бога и на наше оружие» [16, 28, С.88]. Опять мы видим
апелляцию к благородству и доблести рыцарского сословия, которое одно
стоит целого войска. Только теперь король полагается не
исключительно на него, но, прежде на помощь Божию и потом уже на оружие.
Значительно более определенно и страстно тема обращения к
помощи Божией выражена в призыве к войскам норманнского герцога
Роберта I Гвискара (ок. 1015-1085) перед штурмом Палермо (1071 /1072
г.) в ходе его борьбы за Сицилию с сарацинами.
«Воины, мужество ваше восстало к решению многих задач, но оно»,
— говорил он, — заслужить может вам как хвалу, так и хулу. Город сей
— Бога враг и, не ведая о почитании Господа, правят им демоны. Сил
своих прежних лишённый, ныне трепещет он (т.е. город — Палермо.
— прим. пер.), ибо надломлен. Если узрит он, что вы продолжаете
действовать храбро, то не осмелиться он продолжать сопротивление. Если
же вы прекратите ваши усилия, завтра, восстановив свои силы, будет
он сопротивляться вам с большею страстью. Так поспешите, пока у вас
есть такая возможность! Город взять трудно, но, Христа милостью,
будет открыт он. Христос делает лёгкой работу тяжёлую. Доверьтесь его
руководству, положим конец сему противостоянью, и все поспешим на
штурм города!» [123, кн.З].
Перед нами скорее проповедь, имеющая немало общего с речами
Константина Багрянородного, нежели военная речь. Несмотря на то,
что хроника написана в оригинале гекзаметром, а перевод выполнен в

Глава 3. Военная риторика Запада
109
прозе, он хорошо передает отношение западного рыцарства к
иноверцам, которые воспринимаются ни много, ни мало — демонами во плоти.
Скорее всего здесь проявилась та крайняя экзальтация, вообще
свойственная западному христианскому сознанию, что заставляла всего
через пару десятков лет собравшихся на Клермонском соборе
единодушно взывать «Так хочет Бог!». Возможно, эта экзальтация в большей
степени была свойственна Вильгельму Апулийскому, автору «Деяний
Роберта Гвискара». Как бы то ни было, хроника дает несомненно
ценное свидетельство о духе эпохи и о том, насколько возрос во время,
непосредственно предшествующее началу Крестовых походов, авторитет
католической церкви и римского папы. В тяжело для Роберта
складывавшемся сражении с византийским императором Алексеем I Комни-
ном при Диррахии (1081 г.), например, «верил он в знамя, что дал ему
папа во имя Петра, князя (prince — в английском переводе — прим.
пер.) пастырей, верил он также в заслуги святого Матфея, коему
церковь он выстроил» [123, кн.З].
Пафос военной речи Роберта в сражении с греками значительно
отличается от пафоса речи при штурме Палермо. Здесь всего лишь
«коротко он им (своим воинам. — авт.) в поддержку сказал пару слов, и
говорил он о том, что спасение их есть в оружии только, если же спины
покажут, грозил он им, греки их всех перебьют как овец. Сказал и о том
он, что пленника жизнь — это то же, что смерть» [там же]. Даже
несмотря на то, что сражение происходило уже после разделения западной
и восточной церквей и взаимного анафематствования их глав, в речи
совершенно отсутствует религиозный пафос: Роберт взывает лишь к
инстинкту самосохранения и воинской чести своих воинов.
Общее усиление религиозного чувства в Европе X-XI вв., помимо
пафоса военных речей заметно из того, что практически все источники
непременно сообщают, что подготовка войск к битвам включала, как
правило, богослужение, обязательную исповедь и причастие.
* * *
Нельзя сказать, что военное красноречие «варварских королевств» и
западных народов эпохи Каролингов подчинялось законам риторики, что
военные речи разрабатывались вождями войска заблаговременно, что
всесторонне планировался требуемый результат речевого воздействия. Речи
в большинстве случаев произносились полководцами стихийно, под
влиянием текущего момента. Но то, что военное красноречие не умолкало в

по
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
период Темных веков — безусловно. Речи, благодаря господствовавшему
в то время в войсковой среде принципу военной демократии, могли
произноситься не только вождями, но и рядовыми дружинниками, ободрявшими
в бою друг друга.
Развитие западной военной риторики стало возможным только с
момента образования централизованного государства Карла Великого,
при котором европейская правящая элита получила доступ к наследию
греческой и римской риторики. Как следствие — в военных речах
рассматриваемого периода преобладал
героический пафос стяжания чести и проявления воинской
доблести. С этого времени красноречие становится уделом и привилегией
высшей духовной и военной аристократии.
Распад империи Каролингов, сопровождавшийся феодализацией
раннесредневекового европейского общества, привел к образованию
воинского рыцарского сословия, проникнутого складывающимися
идеалами личной чести, вассальной верности Богу и сюзерену и, вследствие
повсеместного возрастания роли христианской церкви, религиозного
прозелитизма. Это сословие, испробовав свои силы в почти
трехвековой междоусобной борьбе, ждало только сигнала, указующего
достойную цель, чтобы проявить свою ревность по Боге и воинское умение
против внешнего врага.
3.2. Военная риторика периода Крестовых походов
Эпоха, оказавшая наибольшее влияние на формирование
менталитета западного человека и всю дальнейшую историю Европы, началась, как
известно, речью папы Урбана II на Клермонском соборе (1095 г.),
обратившегося к собравшимся «с приятною сладостью риторики» (прил. 5).
На протяжении всего времени Крестовых походов именно духовное
красноречие служило бессменным двигателем воинских трудов
крестоносцев. Впрочем, считать проповеди епископов и священников перед
войсками духовным красноречием можно только по критерию
принадлежности их авторов к духовным особам. По содержанию эти проповеди
имели мало общего с традиционной церковной проповедью, имевшей
целью духовное просвещение паствы и обращенное, в основном, к
толкованиям сюжетов и текстов Священного писания. Назидательная
функция церковной проповеди часто отсутствовала в риторике духовных лиц

Глава 3. Военная риторика Запада
111
Рис. 7. Римский папа Урбан II
(ок. 1042-1099)
войскового священства, которая
имела значительно больше
общего с жанром вдохновляющей речи
военной риторики. Это и
позволяет нам отнести жанр проповеди в
рассматриваемый период к жанру
военной речи.
Конечно, не один только
религиозный фанатизм двигал
многочисленными толпами
поклонников Креста, хотя Ж. Мишо,
характеризуя с позиции просвещенного
XVIII в. состояние умов
европейцев во время первого Крестового
похода, прибегает к выражению
«религиозное исступление».
Доведенный проповедью Петра Пустынника и Урбана II до высочайшей
степени энтузиазм крестоносцев мог объясняться и тем, что идея
освобождения Гроба Господня была первой в истории идеей, объединившей
такое множество народов, наверно, со времен вавилонского
столпотворения. Сама грандиозность предприятия, придававшего осмысленность
каждодневной борьбе за существование сотен тысяч людей, не могла не
вызывать их воодушевления в безудержном стремлении на Восток.
В чем-то это стремление можно уподобить волне агрессии,
всколыхнувшей десятки бедуинских племен, сплотившихся вокруг
знамени своего пророка в VII в., и заставившей их бросить безумный по
дерзости вызов величайшей мировой империи. Во все времена
высочайшие нравственные принципы, провозглашаемые религиями, реа-
лизовывались через размышление, самоуглубление и самоотречение,
сопровождавшиеся жесточайшей аскезой, и были доступны лишь
немногим, еще при жизни окружаемым ореолом праведности и святости.
В то же время идея посмертного воздаяния, идея Царства Небесного,
ввиду краткости, зыбкости и малой обустроенности человеческого
существования в сотрясаемые постоянными войнами, морами и
неурожаями времена Средневековья обладала высокой
привлекательностью для широких народных масс вне зависимости от исповедуемых
ими религиозных взглядов. В сущности, и успех проповеди
Мухаммеда, и успех, выпадавший на долю Петра Пустынника, св. Бернара

112
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Клервосского, Фулька Нейльского и сотен других, менее известных
подвижников благочестия, питался из одного источника. Множеству
обычных, вполне земных людей они показывали путь, на котором, не
меняя кардинально ничего в себе и не отказываясь, в целом, от
привычного существования, можно было достичь вожделенных плодов
многотрудной духовной жизни.
Подвиги во имя веры покрывали и освящали великое множество
частных интересов владетельных особ и рядовых ратников-крестоносцев.
«Честолюбие может быть не меньше вмешивалось в усердие, с каковым
подвизались за Иисуса Христа. Если вера обещала награды
поборникам своим, то и счастье со своей стороны предлагало им богатства и
царства земные... Однако обманутся, если будут думать, что в то время
вера не была сильнейшей пружиной действий крестоносцев. В обычные
времена люди следуют естественным склонностям и повинуются
только одному голосу собственных выгод, но во времена Крестовых походов
усердие к вере сделалось слепой страстью и голос ее был сильнее
прочих.... Умеренность тогда почиталось малодушием, хладнокровие
изменой, прекословие святотатством... Владыка и раб не имели другого
звания кроме христианина, иной обязанности, кроме вооруженной рукой
защищать веру», — отмечал Ж. Мишо [64, С. 142].
На этом пути духовное красноречие было востребовано по целому
ряду причин.
Во-первых, религия была единственным фактором, делавшим
возможным всякое взаимодействие между людьми, еще вчера ожесточенно
сражавшимися друг с другом за свои феоды и, в силу малого
распространения образования, предававшимся подчас самым диким суевериям.
Так, например, многочисленный отряд немецких крестоносцев,
возглавляемый графом Эмиконом Лейнингенским и священником Фулькмаром,
сопровождали в первом Крестовом походе (1096-1099) «коза и гусь,
которым приписывали нечто божеское. Эти подлые животные, подобно
вождям разделяли уважение и доверие всего скопища с предводителями
их, подававшими пример ужасающего буйства» [64, С. 176].
Воинства крестоносцев, порой весьма пестрые по национальному
составу, просто не имели другого объединяющего пафоса борьбы, кроме
религиозного пафоса борьбы за веру. В этой связи любопытно,
отмечавшееся H.A. Бондарко [9, С. 298], отсутствие в творчестве
миннезингеров периода третьего Крестового похода как общего понятия долга,
так и упоминания о феодальном вассальном долге рыцаря. Важнейшей

Глава 3. Военная риторика Запада
113
составляющей рыцарского долга даже лирической поэзией того
времени рассматривалось прежде всего служение Богу. С другой стороны
сама краткость (по историческим меркам) пребывания крестоносцев в
Святой земле не позволяла считать ее в полной мере своим отечеством,
что исключало использование мощной движущей силы вооруженной
борьбы — патриотического пафоса защиты родины.
Во-вторых, христианская церковь обладала монополией на
непререкаемый духовный авторитет. Феодальная вольница и самый «беспокойный
дух рыцарства» [64, С. 602], как представляется, в принципе не допускал
признания иного авторитета, кроме надмирного авторитета церкви.
Причина относительно ограниченного успеха крестовых походов, никоим
образом не сравнимого с затратами людских и материальных ресурсов,
виделась Мишо именно в рыцарской воинской гордости, питавшей дух
раздора, мгновенно овладевавший предводителями крестоносного
войска, как только ослабевал поневоле объединявший их фактор внешней
угрозы. Каждый барон или рыцарь счел бы для себя оскорблением, если
бы его сеньор, такой же рыцарь, как и он, призывал проявить мужество
в сражении. Напротив, воззвания духовных лиц очень редко содержали
в себе эти призывы, в основном они призывали воинство потрудиться за
Сына Божия и отомстить за его оскорбления и страдания. О
преобладании именно такого варианта пафоса в духовном красноречии периода
Крестовых походов говорят многочисленные факты избиения евреев,
являвшихся в глазах крестоносцев первыми оскорбителями Господа, еще
до начала активной фазы столкновений с сарацинами.
К тому же в распоряжении церкви был мощнейший стимул,
использовавшийся ей повсеместно для привлечения воинов под крестовые
хоругви — отпущение грехов. Этот стимул в то жестокое время,
исполненное самых диких форм насилия [см. 37, С. 23-25], имел, надо
полагать, неотразимую притягательность и активно использовался в
проповедях, обращаемых к участникам походов.
В-третьих, красноречие было еще очень редким талантом среди
воинов Запада, который имел тем большую цену в глазах современников.
Объяснялось это во многом неудовлетворительным состоянием
светской образованности. Гвиберт Ножанский свидетельствовал, что во
времена, предшествующие Крестовым походам, учителей грамматики с
трудом можно было найти даже в городах, да и у тех знания были далеки
от совершенства. [38, С. 111]. Про Амальрика I, шестого короля
Иерусалимского (1162-1173) Вильгельм Тирский, например, с сожалением

114
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
писал, что «дарования и преимущества затемнялись в нем одним
недостатком: он был чрезвычайно молчалив и не довольно учтив в
обращении. Дар приветливого разговора, которым государь, главным
образом, выигрывает сердца своих подданных (выделено нами.
— авт.), был ему совершенно чужд» [38, С. 453]. Зато действительные
риторические дарования вождей всегда особо выделялись историками.
Про одного из виднейших военачальников первого Крестового похода
графа Боэмунда Тарентского, «когда обращал он к кому речь, сказали
бы, что он учился красноречию...» [64, С. 208]. Про грозного короля
Ричарда I Львиное Сердце говорили, что «он упражнялся в словесности и
заслужил место между трубадурами...» [64, С. 529].
Нельзя, конечно, считать, что «светское» военное красноречие в
период Крестовых походов совершенно смолкало. Значение владения
словом для военачальника, как видно из приведенной выше цитаты,
заключалось в умении убедить соратников в обоснованности своих решений
и расположить подчиненных к исполнению их. Именно располагать
к исполнению, а не приказывать или требовать исполнения приказов
вынужден был в условиях феодальной вольницы полководец от своих
рыцарей. Это правило, очевидно, в меньшей степени распространялось
на вассалов, в той или иной степени обязанных подчиняться своему
сеньору, но в многочисленном разноплеменном крестоносном войске
приобретало существенное значение. Не случайно большинство примеров
военного красноречия, которые дают нам источники, относятся к
жанру убеждающих речей, произносившихся на многочисленных военных
советах предводителями христианского воинства.
Так, например, обращался к соратникам Готфрид IV герцог Лотаринг-
ский, убеждая их продолжать тяжелейшую осаду Антиохии (1097 г.),
не дожидаясь подкреплений от западных государей и помощи от
византийцев: «Не надлежит ли воспользоваться распространившимся между
врагами ужасом? Должно ли давать им время собраться и оправиться от
собственного смятения?... Всякое промедление доставляет мусульманам
способов подкреплять войско свое и лишить христиан плода побед их.
Упоминают о прибытии греков, но разве есть надобность в греках для
нападения на врагов уже многократно побежденных? Надо ли ожидать прибытия
новых западных крестоносцев для того, чтобы участвовали они в славе и
завоеваниях христианской рати, не разделив с ней предшествовавших
трудов и опасностей? Что касается суровости, надлежащей устрашить зимней
непогоды, то не значит ли это оскорблять воинов Христовых, полагая их

Глава 3. Военная риторика Запада
115
неспособными переносить стужу и дожди? Не значит ли это сравнивать
их со странствующими птицами, улетающими и скрывающимися в
определенные места при наступлении ненастного времени? Впрочем,
невозможно думать, что осада могла бы затянуться с воинством, преисполненным
рвения и мужества. Крестоносцам следует только вспомнить осаду Никеи,
битву Дорилейскую и множество других подъятых подвигов. Наконец,
какие еще причины побуждают устраняться недостатков и голода? Разве
доселе воинские припасы не доставлялись самой войной? Надлежит
вспомнить, что победа всегда снабжала крестоносцев всем необходимым,
словом, изобилие, безопасность, слава ожидали их в стенах Антиохии, всюду,
впрочем, бедствие, особенно же стыд, величайшее из всех злополучий для
христианских воинов» [64, С. 315].
Вся речь герцога построена на риторических вопросах, искусно
предваряющих изложение аргументов оратора, которые сводятся к трем
утверждениям: медлительность крестоносцев позволяет мусульманам
наращивать силы; войско преисполнено мужества и все необходимое
для продолжения похода находится в стенах Антиохии. Такой сложный
вид обоснования тезиса как восходящая аргументация в сочетании с
контраргументацией доступен человеку, не понаслышке знакомому с
риторическим искусством.
Необходимость координировать боевые действия, не
прибегая при этом к силе и категоричности приказа, являлась
характерной особенностью военных речевых коммуникаций периода
первых Крестовых походов, и вероятно, много способствовала
развитию риторических умений в среде западного рыцарства.
В то же время при обращении к воинам из простолюдинов вожди не
сильно затрудняли себя речевым этикетом и выбором способа
аргументации. Требования зачастую носили категорический характер и были
подкрепляемы недвусмысленными угрозами суда и расправы. Это было в
меньшей степени характерно для периода первых походов, когда ревность
к общему Божьему труду до некоторой степени стирала строгие
сословные границы. «Куда бежите вы, воины Христовы? — взывал, например,
Боэмунд Тарентский в первом Крестовом походе к воинам, обратившимся
в бегство, в упоминавшемся сражении при Дорилее (1097 г.). — Не
видите ли, что кони врагов ваших легче и неминуемо вас настигнут? Следуйте
за мной, я укажу вам путь безопаснее бегства» [64, С. 264].
Однако впоследствии, по мере того как оживотворявший «священные»
войны религиозный дух уступал место честолюбию, зависти, воинской и

116
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
сословной гордости, превращая Крестовые походы в средство достижения
собственных военно-политических целей их организаторов, углублялось
и расслоение в среде воинов Христовых. Если рыцари, как и во времена
первого похода порой закладывали свои собственные замки, чтобы
отправиться в Палестину отвоевывать Гроб Господень, то наименее почетные
рода войск, такие как пехота, комплектовались уже на наемной основе.
Так, германский император Конрад VI, собирая войска для четвертого
Крестового похода (1202-1204), привлекал под свои знамена воинов
обещанием платить им по тридцать унций золота в год. Как следствие — с
наемниками «церемонились» значительно меньше. Ричард Львиное Сердце,
например, в третьем Крестовом походе (1170-1194) при захвате
сарацинского корабля «кричал изо всех сил: «Неужели вы дадите кораблю уйти,
не коснувшись его? О срам! После
стольких побед вы уступаете теперь
трусливо! Нельзя отдыхать в виду
неприятеля, посланного вам судьбою.
Знайте, что вы будете повешены на
крестах или наказаны
унизительною смертью, если дадите уйти
неприятелю!» [38, С. 551]. Также и при
осаде Константинополя (1204 г.) дож
венецианский «Генрих Дандоло, стоя
на одной галере, возбуждал воинов к
бою и угрожал им виселицей
(выделено нами. — авт.), если они не
сойдут на землю» [64, С. 178].
В наиболее общем случае схему
вдохновляющего речевого воздействия
Рис. 8. Хайме I Завоеватель на войска в период Крестовых походов
можно представить следующим
образом. Сражению, особенно решительному, всегда предшествовало обращение
к войскам духовных лиц с проповедью. Для того, чтобы обеспечить
наилучшее восприятие религиозного пафоса речей-проповедей обращению обычно
предшествовали несколько постных дней, когда воинам предписывалось
каяться в грехах, мириться в личными врагами, посещать богослужения,
исповедоваться у священников и епископов и причащаться Христовых тайн.
Так, например, происходила подготовка в сражению при Антиохии (1098
г.): «Наконец христиане решились после трехдневного поста и процессий из

Глава 3. Военная риторика Запада
117
одной церкви в другую исповедаться в грехах и получили разрешение,
приобщившись тела и крови Христовой, и, раздав милостыню, они отслужили
торжественную обедню.... Наши епископы, священники, монахи и клирики,
облачившись в ризы, вышли вместе с нами, неся кресты и молясь, чтобы Бог
спас нас, оградил и избавил от всяких бед. Прочие же стояли на стенах у
ворот, держа кресты и благословляя нас...» [38, С. 289].
Что представлял собой жанр «военной» проповеди дает понять
пример, приведенный в хронике арагонского короля Хайме I (1213—1276),
относящейся, правда, не собственно к Крестовым браням, а к отвоеванию
испанцами у арабов о. Мальорки (1233 г.). Однако ценность этого
свидетельства заключается в том, что оно принадлежит перу
непосредственного участника событий. Хроника короля Хайме превосходно передает дух
«эпохи войн за веру», написана чрезвычайно живым, истинно
«солдатским» языком и отлично дает понять, как говорили люди того времени.
«Когда наступил день, все мы поднялись и прослушали мессу в моей
палатке. И епископ Барселоны произнес следующую проповедь. «Бароны,
сейчас не время для долгой проповеди, случай этого не позволяет.
Предприятие, каким занят король, наш господин, и вы, является трудом
Божьим, не нашим. Вам следует полагаться на то, что кому бы ни пришлось
умереть в этом похвальном труде, тот умрет за нашего Бога и обретет рай
и будущую славу на вечные времена. А тот, кто останется жив,
удостоится чести и хвалы в жизни и добрый конец в смерти. И, бароны, укрепитесь
в Боге; ради нашего повелителя, короля, и нас, и вас, все желайте
уничтожить тех, кто отрицает имя Иисуса Христа. Каждому надлежит и каждый
может верить, что Бог и Его Мать ныне не отступят от нас, но вернее того
дадут нам победу; так что будьте храбры и верьте в то, что мы
преодолеем все, ибо сражение будет в этот день. И утешьтесь и возрадуйтесь,
поскольку мы идем с нашим добрым законным господином, королем, и с
Богом, помогающим нам, Который над ним и над нами» [122, 61-62].
Проповедь безыскусна, текст ее не блещет риторическими
фигурами и тропами; это следует отнести насчет того, что перед нами
фактически пересказ ее настоящим воином доном Хайме, скупом на красивое
словцо. Тем не менее пафос речи хорошо дает понять к чему взывали и
на каких душевных струнах своей паствы играли многочисленные
военные проповедники Средневековья. Основания воинской доблести
проповедь полагает в участии в «деле Божьем», борьбе с его врагами, что
позволяет воинам рассчитывать на помощь Божию в битве и Царство
Небесное в случае смерти на поле боя. Подчеркивается, что сражение

118
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
есть одновременно и служба законному господину — королю, что
напоминает концепцию «справедливой» войны (см. п. 1.2.) и показывает как
высоко ценилась вассальная верность сюзерену.
Справедливость целей борьбы также значила очень много для
западного воинства. Во время четвертого Крестового похода, когда
крестоносцы были отбиты от стен Константинополя, это породило в них смятение и
неуверенность именно в справедливости целей их борьбы против греков-
христиан. Потребовалось неоднократное активное вмешательство
сопровождавших войско священников и епископов, которые «рассудили, что
битва является законной, и что они вправе произвести добрый приступ,
— ведь жители города издревле исповедовали веру, повинуясь римскому
закону, а ныне вышли из повиновения ему и даже говорили, что римская
вера ничего не стоит, и говорили, что все, кто ее исповедуют, — псы; и
епископы сказали, что они поэтому вправе нападать на греков и что это
не только не будет никаким грехом, но, напротив, явится великим
благочестивым деянием» [85, LXXIII]. Очень характерно для средневекового
западного миросозерцания и то, что законность войны против греков
обосновывалась также тем, что «греки — предатели и убийцы и им чужда
верность, ведь они убили своего законного сеньора (императора Исаака
Ангела. — авт.), и они хуже евреев» [85, LXXVII].
Таким образом, задача духовых лиц состояла, в основном, в
подготовке сознания и духа воинов перед сражением. В отдельных случаях
священники проявляли и редкое личное мужество, находясь в гуще схватки,
и жертвовали жизнью, вдохновляя ратников собственным примером. Об
этом свидетельствуют даже арабские писатели того времени.
Полководческое военное красноречие было востребовано
преимущественно в моменты резкого обострения обстановки или в пылу
боя, но и в этом случае речи светских владык мало чем отличались от
проповедей духовных. Их отличала разве что краткость, объективно
обусловленная обстановкой. При известии о поражении части войск
крестоносцев при осаде Антиохии Готфрид Бульонский так,
например, старался поднять дух своих воинов: «Доблестные рыцари, братья
и сподвижники о Христе Иисусе! Если весть, распространяющаяся по
стану, справедлива, что за грехи наши сии кровожадные псы избили
наших храбрых воинов, то для нас остается только два выбора: или
мы должны умереть с ними, как истинные христиане в уповании
получить венец от Христа Спасителя, которому служить пришли мы сюда,
оставя родину; или если угодно Небу служение наше, пойдем отмстить

Глава 3. Военная риторика Запада
119
победоносным оружием сим нечестивцам, которые избиением мужей
храбрых расстроили христианское воинство» [64, С. 339].
Король иерусалимский Балдуин I (1100-1118) при виде многократно
превосходящего его войско сил неприятеля в битве при Рамле (1102 г.)
«представил воинам своим, что они сражаются за славу веры христианской:
«Если падете вы, небеса вам отверсты; если восторжествуете, молва о
победе вашей пронесется во всем христианском мире. Нет для вас спасения
в бегстве — отечество ваше отделено морями; Восток не дает убежища
побежденным» [65, С. 52].
И все же ошибутся те, кто станет рисовать в своем воображении
средневековых воинов, всецело проникнутых религиозным пафосом и
идеалами рыцарской чести, для которых достаточно было простого
воззвания священника или сеньора, чтобы сразу явить образцы героизма и
самопожертвования. Вождение войск и побуждение людей к битве во
все времена было непростым делом, особенно в таких тяжелых климато-
географических условиях, в каких проходили военные предприятия
крестоносцев. Только хроники непосредственных участников войн Жана де
Жуанвиля, Робера де Клари, Жофруа де Виллардуэна, Хайме
Арагонского дают представление о всей исключительной трудности этой задачи.
Даже после подготовки духовными лицами порой бывало
чрезвычайно трудно двинуть войска в бой. Вот как описывает подобную ситуацию
дон Хайме: «Я пошел к пехоте, расположившейся перед рыцарями, и
сказали им: «Хо, мои мужи, сражайтесь во имя нашей Божьей Матери!»
Но даже тогда никто не пошевелился, также как и рыцари, которые
слышали все, как и пехота. Когда я увидел, что люди не двигаются,
большое беспокойство охватило меня, ибо они не повиновались моему
приказу. Я обратился к Божьей Матери и сказал: «Ло, Мать нашего
Господа Бога, я прибыл сюда, чтобы прославить здесь Жертву твоего Сына;
попроси его, чтобы мы не покрыли себя позором, я и те, кто служит мне
во имя твое и твоего дорогого Сына». Вновь я обратился к ним, сказав:
«Мои мужи, поднимайтесь во имя Бога; почему вы медлите?» Я
произнес это трижды, и после того мои люди медленно двинулись вперед.
Когда все пришли в движение, рыцари и тяжеловооруженные всадники
приблизились к бреши в стене, а затем вся армия в один голос стала
восклицать: «Святая Мария! Святая Мария!» Эти слова не прекращали
звучать, и однажды произнесенные, они продолжали повторяться; они
произносили слова все громче, и поднялся крик, и они взывали к ней
раз тридцать и более ( выделено нами. — авт.)».

120
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Приведенный пример лучше всяких рассуждений иллюстрирует тот
неоспоримый факт, что одна только проповедь духовных лиц не может
обеспечить высокий боевой настрой войск, заменить в боевых
условиях вдохновляющее речевое воздействие военачальника. Насколько
бы ни был проникнут высоким религиозным духом человек,
преодолеть естественный страх смерти ему может помочь
только слова и личный пример командира, стоящего с ним в одном
строю, разделяющего с ним грозящую опасность. Это в полной
мере продемонстрировал второй Крестовый поход (1147-1149),
возглавлявшийся французским королем Людовиком VII, настолько
благочестивым, что он не пропускал ни одной мессы даже во время войны,
закончившейся полным провалом. Первый Крестовый поход, по мысли
Ж. Мишо, «имел два отличительных свойства: набожность и геройство.
Второй управляем был одной только набожностью, в которой видно
было в воинах более монастырского смирения, нежели силы священной
ревности» [65, С. 244].
Вместе с тем одни только слова приказа не всегда бывают
способны подвигнуть человека к действию; команда обращается к
сознанию воина, но психические процессы которого могут быть
заторможены или парализованы действием сильнейшего
нервного раздражителя — страха. Мы видим, что приказы самого
короля, подкрепленные ссылкой на священные для каждого испанца имена,
не выполнялись беспрекословно и с первого раза даже его рыцарями —
людьми, получившими специальное воинское воспитание.
Потребовалась публичная молитва, т.е. краткая речь, ненадолго отвлекшая людей
от лицезрения свирепого противника, чтобы они оказались способными
выйти из ступора и, подстегивая самих себя воинским кличем, пойти на
штурм крепости.
Эти кличи, являвшиеся хорошим средством растормозить нервную
систему воинов, поскольку звук собственного голоса есть один из
самых приятных и успокаивающих для человека, в период Крестовых
походов были весьма разнообразны. Помимо прозвучавшего на Клермон-
ском соборе и ставшим своеобразным рефреном всего первого похода
«Так хочет Бог!», в сражении у стен Яффы (1102 г.) «было у христиан
воинственное слово «Христос жив, Христос царствует, Христос
повелевает!» [65, С. 37]; рыцари дона Хайме кричали «Помоги нам, Святая
Мария, Мать нашего Господа!». Звучали и песнопения: например,
войско крестоносцев, выходя из осажденной Антиохии, чтобы сразиться в

Глава 3. Военная риторика Запада
121
армией султана Кербоги, воспевало «воинский псалом «Да воскреснет
Бог и расточатся врази его (Пс. 67. - авт.)...» [64, С. 402]; Фюрстенфель-
дская хроника упоминает о том, что войска баварского герцога
Людовика перед сражением (1313г.) распевали «обычную боевую песнь» [119,
49]. С этой же целью, очевидно, рыцари, бросаясь в атаку, громогласно
выкликали свой девиз, как например, Готье д'Отреш, при Дамиетте в
седьмом Крестовом походе (1248-1254), бросившийся, очертя голову,
на сарацин с криком «Шатийон!», т.е. именем Гоше де Шатийона,
которого был вассалом [31, С. 46].
Одновременно воинские кличи были средством психологического
подавления противника. Дж. Райли-Смит приводит исключительно
образное описание атаки крестоносцев: «Когда они приближались
вплотную к противнику, тогда, ослабляя поводья, они наполнялись великой
силой, подобно львам, терзаемым голодом и томимым жаждой крови.
Затем они вскрикивали и, скрежеща зубами, наполняли воздух
кликами» [145, С. 148].
Дух рыцарства с его безудержным, а порой и безрассудным
стремлением к славе («Таков был характер французских рыцарей, —
свидетельствует Мишо, — что в их глазах всякая благоразумная мера
отнимала у мужества всякий блеск» [66, С. 324]) вызвал в это время
к жизни явление, казалось, навсегда скрывшееся в глубине веков. В
третьем походе при осаде крестоносцами сильнейшей крепости Пто-
лемаиды, длившейся около трех лет, были явлены жанры военной
риторики, свойственные, скорее, эпическим героям античности.
«Христианские и мусульманские воины, подобно героям Гомера вызывали
друг друга на единоборство и обременялись взаимными
ругательствами... Борцы обеих сторон прежде вступления на поприще
приветствовали друг друга речами (выделено нами. — авт.)» [65, С.
480-481].
Эти речи, скорее всего, представляли собой жанр боевого
вызова. Функции этого архаического жанра военной речи весьма
разнообразны. Прежде всего это функция психологического
воздействия на противника путем насмешки, издевательства,
уничижения врага, что попутно, очевидно, служило и ободрению своих.
Самым главным перед единоборством было напугать противника,
подавить его волю к сопротивлению, заставить усомниться в
собственных силах. Так, например, «приветствовали» друг друга герои
Троянской войны.

122
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
После того как, идя друг на друга, сошлись они близко,
Первым ко Главку Тидид обратился могучеголосый:
«Кто ты, храбрец, из людей, на земле порожденных для смерти?
Прежде тебя не встречал я в боях, прославляющих мужа.
Нынче ж, как вижу, далеко ты смелостью всех превосходишь,
Если решаешься выждать мою длиннотенную пику.
Дети одних злополучных встречаются с силой моею!
Если же ты кто-нибудь из богов, низошедший на землю, -
Я никогда не дерзнул бы с богами небесными биться!
Если же смертный ты муж и плодами питаешься пашни, -
Ближе иди, чтобы смерти предела достичь поскорее!»
[Илиада, 6, 121-143]
В то же время обилие восхвалений собственной силы, храбрости и
непобедимости в речах гомеровских героев заставляет предположить
наличие и другой функции жанра боевого вызова — функции
психической саморегуляции воина, вступающего в сражение.
* * *
В религиозном пафосе военной риторики западных народов периода
Крестовых походов отчетливо прослеживается реализация концепции
«священной» войны с врагами веры. Подводя итоги развития военной
риторики этого периода, необходимо заметить, что всплеск его
приходится, пожалуй, на время первого похода, единственного предприятия
крестоносцев, полностью увенчавшегося успехом. Одной из причин
этого успеха, помимо объективных факторов военно-политической
ситуации, может считаться, на наш взгляд, с одной стороны, высокий
накал религиозно-нравственных чувств, воодушевлявших воинов и
большое разнообразие жанровых форм военной риторики и широкое
распространение в войске права на речь — с другой.
Помимо многочисленных лиц духовного звания, всегда
сопровождавших войско, с речами, по свидетельству Вильгельма Тирского,
обращались вожди и просто «люди, более опытные в военном деле,
увещевали других, давали наставления новичкам и старались, напоминая о
победе и бессмертной славе, разжечь сердца своих сподвижников» [38,
С. 456]. Эти «увещевания» как видим, представляли собой не просто
наставления опытных бойцов, касавшиеся того как следует вести себя
в бою чтобы выжить, достаточно обычные для армий любого истори-

Глава 3. Военная риторика Запада
123
ческого периода, но вдохновляющие речи, так сказать, «в миниатюре»,
тем более ценные, что исходили они из уст простых воинов. Значение
для морального духа войска такого способа пропаганды трудно
переоценить, как мы писали об этом в п.1.3., когда речь шла об обязанностях
кантаторов в византийском войске X века.
По мере умаления значимости религиозной идеи отвоевания Святой
земли в умах западного общества неуклонно умалялась и речевая
активность в воинской среде, умалялись и успехи крестоносцев. Удивительно,
что степень достижения целей походов была обратно
пропорциональна профессионализму и численности участвовавших в них
европейских войск. В первом крестовом походе из 100 000 чел.,
принимавших участие в осаде Антиохии до Иерусалима дошло и взяло его не
более 40 000, а в Аскалонской битве сражались и победили всего 26 000
крестоносцев. Причем, если призыв, прозвучавший на Клермонском
соборе, двинул в путь сотни тысяч людей без различия сословий, то после
определенной институционализации крестоносного движения на IV Ла-
теранском соборе (1215 г.) война за веру стала уделом и привилегией
исключительно воинского сословия. «Удивление христианских рыцарей,
когда допущен был в состав священного ополчения простой народ,
достаточно показывает перемену в нравах и мнении крестоносцев... Крестовый
поход, куда принимали людей только известных мужеством и
добронравием своим, перестал, в некотором отношении, быть священной войной и
начал уподобляться обычным войнам, в которых военачальники властны
в выборе ратников», — писал по этому поводу Ж. Мишо [66, С. 574].
Частные успехи, изредка выпадавшие на долю ополчений,
состоявших из лучших воинов Запада с пятого по восьмой походы, никак не мог
сравниться с главным призом и целью всех походов — Иерусалимом,
доставшимся людям, которые перед битвой, как говорит св. Бернар,
«ополчали душу верой и мышцы мечом; они не страшились ни
превосходства, ни лютости варваров, гордились стяжанною во имя Иисуса
Христа победой, почитали себя счастливыми, что могли умереть за него
и веровали, что всякая победа посылается от Бога» [66, С. 98].
После присоединения к крестоносцам венецианского дожа,
ставшего почти что главой четвертого похода, произошло губительное для духа
«священных войн» разделение функций речевой деятельности светской
и духовной власти в войске. Дож Энрике Дандоло потребовал от
папского легата подчинения светской (его) власти, заявив, что «рать
христианская довольно имеет вождей... легаты римского первосвященника

124
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
обязаны только назидать крестоносцев примером и речами
своими» [65, С. 121-122]. В результате голос «светского» военного
красноречия утратил силу, а красноречие духовное — авторитет, все вместе
пойдя по пути приспособления к низменным интересам толпы.
Далеко не случайно, поэтому, что воинство четвертого Крестового похода,
несмотря на все грозные прещения папы Иннокентия III (1198-1216),
предпочло разграбление богатейшего города Востока стяжанию Гроба
Господня в бесплодных пустынях Святой земли.
Возвышенный религиозно-нравственный пафос в крестоносном
войске все больше уступал место пафосу воинской чести и личной славы, а
также вполне земным пафосам приобретения военной добычи, грабежа
и насилия. Перед штурмом Константинополя, например, христианские
вожди, чтобы разжечь рвение воинов обещали первому, водрузившему
знамя на городской стене, 150 марок серебра. Когда же столица
Византии была взята и разграблена «рыцари и бароны в движении сильной
радости (выделено нами. — авт.) воскликнули, что от начала мира
не было столь великой добычи\» [65, С. 348].
В седьмой Крестовый поход (1248-1254) за Людовиком IX Святым
впервые шли воины, уже полностью находившиеся на содержании
короля. Из-за размеров этого содержания при королевском дворе нередки
были, как пишет Жуанвиль, ссоры и наушничества, что, естественно,
не свидетельствовало о высоком боевом духе рыцарей в одном из самых
неудачных походов за всю историю крестоносного движения. Рыцари
Креста в погоне за территориальными приобретениями, не носившими
даже стратегического характера с точки зрения их главной цели — от-
воевания Иерусалима, вмешивались в распри сарацинских султанов, не
гнушаясь выступать на стороне мусульман.
Боевые действия в этом походе, подробно описанные их очевидцем и
участником Жуанвилем, предстают унылой чередой небольших стычек, в
ходе которых были нередки проявления обыкновенной трусости.
Например, в одном из сражений (1254 г.) султана Дамаска, союзником которого
выступали христиане, против султана Египта граф Готье де Бриенн
обратился к французам с призывом атаковать противника, но, с горечью
пишет Жуанвиль, «не оказалось там никого, кто захотел бы его послушать».
Самое поразительное, однако, не это. Перед тем как броситься в атаку
граф Готье подъехал к Роберту, патриарху Иерусалимскому и просил его
об отпущении грехов. Патриарх же, поскольку у него была давняя
распря с графом из-за обладания одной из башен крепости Яффы, отказал

Глава 3. Военная риторика Запада
125
воину-крестоносцу, идущему в бой с неверными. Возмущенный
поведением патриарха другой клирик, епископ г. Рамлы воскликнул: «Сир, не
смущайте вашу совесть тем, что патриарх вам не отпускает грехов; ибо
он не прав, а правы вы; и я дарую вам отпущение во имя Отца и Сына и
Святого Духа. Вперед, на них!» [31, 532, С. 126]. В последовавшей схватке
граф Готье был взят в плен, «ибо все наши люди бежали столь постыдно,
что от отчаянья многие из них потонули в море», — констатирует Жуан-
виль. Было от чего прийти в отчаянье христианским рыцарям, потому что
союзные им воины-мусульмане султана Дамаска сражались, не сходя с
места, столь храбро, что из 2 000 остались в живых только 280 из них.
Этот печальный эпизод как нельзя лучше свидетельствует о состоянии
духа последних крестоносцев. В труде Жуанвиля под названием «Книга
благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля
Людовика» нет недостатка в личных религиозных переживаниях и чувствах, в
описаниях чудес, великодушных и справедливых поступков короля,
впоследствии канонизированного католической церковью, но нет ни одной
военной речи, произнесенной им перед войсками и ни одного текста
проповеди духовных лиц из его окружения, за исключением того краткого
отпущения грехов воинственным клириком, которое мы привели выше.
3.3. Западная военная риторика позднего
Средневековья
Крестовые походы стали временем окончательного оформления
европейского рыцарства как военного сословия со своими идеалами,
сложнейшей системой ритуалов и символов, кодексом чести и даже
культом Прекрасной Дамы. Многочисленные невзгоды и страдания,
переносимые пилигримами во время походов в Святую землю, их
мужество, героизм и верность, воспетые менестрелями, миннезингерами
и труверами по всей Европе, способствовали установлению
незыблемого авторитета рыцарства в глазах простонародья. Это повсеместное
уважение и пиетет перед высоким званием рыцаря как защитника веры
и справедливости, покровителя слабых и угнетенных много
способствовали самоосознанию и воспитанию духа и традиций рыцарства, лучшие
роды которого на протяжении нескольких поколений считали своим
долгом исправно поставлять воинов на поля сражений Палестины,
Сирии и Египта.

126
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Образование особого воинского сословия привело к разделению
вооруженной силы Запада на две неравные во всех отношениях
группы. Первая — рыцарство, — выступавшее ударной силой в сражении,
пользовалось многочисленными привилегиями, что ставило ее
особняком от остального войска. Эти сословные различия простирались
настолько далеко, что, по свидетельству Жуанвиля? сержант, всего лишь
толкнувший рыцаря, приговаривался к отсечению кисти руки [31, 510,
С. 121]. Из этого разделения вытекали несколько важных следствий.
Во-первых, дух сословной гордости и чести обильно питал
проявление воинской доблести. В сражении при Мансуре (1250 г.) в седьмом
Крестовом походе войска графа д'Артуа опередили в преследовании
сарацин тамплиеров, которые приказом короля определены были
составлять авангард крестоносного войска. «Тамплиеры передали графу, что
он наносит им большое оскорбление тем, что будучи обязанным
следовать за ними, скачет впереди, и попросили его пропустить их вперед,
как было решено королем» [31, 218, С. 56]. Обстоятельства боя
складывались таким образом, что граф не смог им ответить. Тогда
тамплиеры решили, что будут опозорены, если позволят другим войскам быть
впереди них и также бросились в погоню, смешав строй и нарушив
диспозицию. Последствия этого решения были самыми трагическими.
Западные воины попали в засаду и понесли тяжелые потери.
Во-вторых, как явствует из приведенного примера, по тем же самым
причинам чрезвычайно затруднялось управление войсками в бою.
В-третьих, у рыцарского сословия формировалось
пренебрежительное отношение ко всем тем, кто не носил золотые шпоры, что вело, с
одной стороны, к переоценке своих сил, а с другой — к недооценке
значения непривилегированных войск, таких как стрелки и пехотинцы.
В-четвертых, как ни парадоксально это звучит, в сражении главным
для рыцаря было не только и не столько победить, сколько сохранить
честь и приумножить славу своего имени. Так, перед сражением при
Креси (1346 г.) английский король Эдуард III (1312-1377) молился
отнюдь не о даровании победы над французами, но о том, чтобы «если
утром ему будет суждено сразиться со своим врагом, то чтобы ему
удалось сделать это с честью» [118, 127].
Все это самым непосредственным образом сказывалось на характере
речевой деятельности военачальников французского войска, бесспорно
считавшегося цветом западноевропейского рыцарства, в годы
центрального военного события периода позднего Средневековья — Столетней

Глава 3. Военная риторика Запада
127
войны (1337-1453) между Англией и Францией. Все ключевые посты
в армии, начиная с главнокомандующего (короля), во французской
армии естественно, занимали представители рыцарства, в полной мере
обладавшие присущими их сословию достоинствами и недостатками.
В сражении при Креси французский король Филипп VI (1328-1350)
бросил в бой после 20-ти километрового марша пеших генуэзских
арбалетчиков без всякой подготовки, несмотря на их просьбы дать им передохнуть,
поскольку они «находятся в не лучшем состоянии, чтобы в этот день
совершать в бою великие дела. Выслушав это, граф Алансонский сказал: «Вот
что происходит, когда нанимают таких негодяев, которые пропадают, когда
в них возникает нужда». Видя генуэзцев отступающими под градом
английских стрел, король Франции вскричал: «Убейте мне этих негодяев, а то они
без всякой причины встали на нашей дороге». Тогда... латники обрушились
на отступавших генуэзцев и убили всех, кого смогли» [118, 128].
Совершенно иную картину мы можем наблюдать в английской армии,
во всех громких сражениях этой войны уступавшей по численности
своим противникам. Видимо, именно это обстоятельство побуждало
английских военачальников изыскивать резервы повышения боеспособности
своих войск в активизации морального фактора, тем более что
значительную часть английской армии составляли «непривилегированные» рода
войск: ставшие знаменитыми с тех пор лучники и валлийская пехота.
Перед первым серьезным столкновением с французами в битве при
Креси Эдуард III не пожалел времени на морально-психологическую
подготовку войска. После традиционной мессы и причастия король,
«неся в руке белый жезл, сел на маленькую лошадку, и с обеих сторон
сопровождаемый обоими маршалами, ... медленным шагом проехал
вдоль всех полков, ободряя и воодушевляя войска, чтобы они
сохранили свою честь и отстояли его право. Он говорил это столь убедительно и
с таким ясным выражением лица, что все те, кто упали духом, были
прямо таки утешены, видя и слыша его. Когда таким образом он объехал
все три полка, было уже около 10 часов» [118, 127].
Как видим, речевым воздействием были охвачено все войско. Оратор
воздействовал на воинов личным примером сохранения спокойствия и
хладнокровия и убеждающей речью, основное содержание пафоса
которой заключалось в призыве сохранить опять-таки воинскую честь. То,
что содержание этого понятия распространялось на все войско, без
различия сословного происхождения, не могло не действовать
воодушевляющее на основную массу ратников. Огромную моральную поддержку,

128
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
считал Дельбрюк, оказывал и сам факт того, что английские рыцари в
этой битве сражались спешенными, в одном ряду с пехотой и
стрелками, подчеркивая тем самым, что они готовы разделить общую судьбу с
воинами-простолюдинами.
История донесла до нас содержание речи Эдуарда, «Черного
Принца» перед сражением при Пуатье (1356 г.).
«Принц Уэльский увидел, что
битва неминуема, и что король Франции
относится и к нему и к его армии с
большим презрением, он так
обратился к своим людям: «Теперь, мои
славные соратники, хотя нас и мало
по сравнению с войском наших
врагов, но давайте из-за этого не падать
духом, так как победа не всегда
сопутствует числу, но бывает там, где
бывает угодно Всемогущему Богу.
Если, благодаря счастливой судьбе,
мы одержим победу, то мы завоюем
величайшую честь и славу во всем
мире, а ежели, напротив, нам
случиться погибнуть, то на это у меня
есть живые отец и любимые братья, а
у вас — родственники и добрые
друзья, которые непременно отомстят за нашу смерть. Посему я прошу вас
постараться и сражаться мужественно. И если это будет угодно Богу и
Святому Георгию, то меня вы сегодня увидите истинным рыцарем». С
такими словами и доводами обращался принц к своим людям, так же
поступали и маршалы с остальными (выделено нами. — авт.), так,
что все они были сильно воодушевлены» [101, 161].
Здесь также преобладает пафос воинской чести. Интересно и очень
важно, что впервые в истории военной риторики (по доступным нам
источникам) в речи использован аргумент, что соотечественники отомстят
врагам в случае поражения и смерти воинов в бою. В этом аргументе
видна примета складывающейся на полях сражений Столетней войны
английской нации, ибо только нация способна ставить перед собой и ре-
ализовывать цели, достижимые на протяжении жизни нескольких
поколений. Мотив мести за гибель соотечественников предполагает, именно
■ ·»«.··. щ шш
Рис. 9. Эдуард Плантагенет
«Чёрный Принц»

Глава 3. Военная риторика Запада
129
наличие преемственности в борьбе, общей цели, объединяющей народ
на пути развития в нацию.
Период Столетней войны Е.В. Калмыкова считает «одним из
важнейших этапов становления английского национального
самосознания» [41, С. 103]. Интересно, что по замечанию А. де Крессе
первые победы сплотили английскую знать и простонародье. Если
до этого официальным языком английского королевства был
французский, то начиная с середины XIV в., «вся Англия переходит на
язык бывших покоренных англосаксов, но значительно
обогащенный французскими словами и терминами» [46, С. 42]. Подобные
процессы протекали, очевидно, в это время и во Франции, народная
героиня которой признавалась: «Никогда я не видела
французской (выделено нами. — авт.) крови без того, чтобы мои волосы не
встали дыбом» [63, С. 65].
Замечательна форма обращения английского наследного принца к
своей армии: «Мои славные соратники...»; как было показано ранее,
наилучшая со времен Юлия Цезаря. Обращает на себя внимание и то,
что речи перед сражением произносились и маршалами и, вполне
возможно, менее крупными военачальниками. Таким образом в
английском войске обеспечивалось столь важная для достижения цели
речевого воздействия «многоголосица», создающая у массы впечатление
истинности проповедуемых ценностей и идей.
В наше время, когда материальному фактору стали придавать
исключительное значение для объяснения причин одержанной победы
или, наоборот, понесенного поражения может показаться странным
замечание о том, что решение сражаться было принято принцем
только после высокомерно отвергнутой французами попытки примирения.
Однако и впоследствии Дева Франции не начинала сражения, не
попытавшись избежать кровопролития, всегда старалась убедить
англичан не идти против воли Божьей, которая как она ее понимала,
заключалась в поддержке справедливого дела французов. Как бы высоко ни
стоял боевой настрой войска, попытки решить дело миром, избежать
греха человекоубийства, как представляется, всегда выступали в
качестве дополнительного фактора моральной правоты, укрепления силы
духа полководца и войска, предпринимавшего такие шаги.
Непреложность закона «Бог гордым противится, смиренным же дает благодать»
(Притч 3, 34; Иак 4, 6; 1Пет 5, 5) проявлялась всегда и везде, в том
числе и на полях сражений.

130
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Когда же после ряда военных катастроф Франция стояла на
пороге утраты независимости, возгордились теперь уже англичане, и
гордость их смирила хрупкая восемнадцатилетняя девушка, всего лишь
заговорившая с уставшими от поражений, изверившимися и
деморализованными французскими войсками голосом, дошедшим до глубин
солдатской души. Примечательно, однако, что событие, спасшее
Францию и без сомнения оказавшее огромное влияние на всю последующую
историю Европы, никак не отражено в теории военного искусства:
например, ни у Дельбрюка, ни у Михневича мы не найдем ни слова о
феномене Жанны д'Арк. Военные теоретики нехотя признают факт
некоего «воодушевления», которое вдруг охватило французские войска,
что в конечном счете и привело к изгнанию англичан с континента, но
упорно отказываются признавать его фактором, определявшим исход
вооруженной борьбы. Это весьма показательно и в отношении военной
риторики как средства, способного вызвать это «воодушевление». Все
что лежит вне материального фактора военной наукой признается
недостойной внимания, изучения и сознательного использования с целью
достижения вполне прогнозируемых результатов.
Как можно заметить, деятельность Жанны была направлена на
возрождение в военных речах религиозного пафоса, использованию
которого она и была обязана успехом. Пафос личной чести и воинской
доблести, который условно можно назвать героическим, в описываемый
период до определенной степени исчерпал себя. Это было связано с тем,
что война шла уже очень долго; слова призывов к чести, что называется
«приелись» и перестали вызывать в душах воинов эмоциональный
отклик. К тому же больших сражений, в которые войска вступали бы под
предводительством своих верховных сюзеренов (присутствие
последних, несомненно, придавало борьбе некоторый блеск и благородство)
не было со времени сражения при Азенкуре (1415 г.). В дело вступила
суровая реальность затяжных боевых действий: отрядам войск,
вверенных командованию капитанов, далеко не все из которых были истинно
благородного происхождения, каждый день надо было каким-то образом
довольствоваться. В разоренной стране сделать это можно было только
за счет местного населения. В результате грабеж и ежедневное насилие
вели к огрублению солдатских нравов и к унижению пафоса войны.
К 1429 году, когда решением Карла VII (1403-1461) Жанне было
предоставлено войско для помощи осажденному Орлеану
продолжительная война привела к тому, что, по выражению М.И. Драгомирова,

Глава 3. Военная риторика Запада
131
«и войска, и начальники озверели и изразбойничались вконец» [26, С.
35]. Грабеж и насилие считались делом настолько законным, что один
из французских капитанов Этьен де Виньоль по прозвищу Ла Гир имел
обыкновение говаривать, что «если бы Бог воплотился в воина, он стал
бы грабителем» [63, С. 60]. Одним из грозных признаков полного
морального разложения французского войска было повальное
сквернословие, поразившее всех: от капитанов до простых солдат. «Богохуль-
ственное сквернословие составляло неминуемую приправу чуть не
каждой фразы, как в нашем великорусском простонародье поминание
родственников по восходящей линии», — так с юмором комментировал
М.И. Драгомиров работу Мишле, посвященную Жанне.
В наше время это позорное явление воспринимается уже
усилиями писателей-юмористов чуть ли не национальным вкладом в
сокровищницу мировой культуры, и это мнение, к сожалению, разделяется
многими высокопоставленными военными. «Для меня странно читать
в уставе приказ «Вперед, в атаку!» Осмелюсь утверждать, что солдаты
слышат этот приказ в подобной формулировке только во время учебных
атак... Брань является основой командования и управления в
совместных войсковых операциях», — утверждал, например, наш современник
генерал-лейтенант А. Лебедь [«За державу обидно» (1995)].
В этой связи полезно вспомнить, что в XV в. Дева-воин сочла
возможным выступить в поход только после того как очистила армию от
этой разлагающей сознание солдата скверны. По свидетельству герцога
Алансонского, «Жанна сильно гневалась, когда слышала, что солдаты
сквернословят, и очень их ругала, и меня также, когда я бранился. При
ней я сдерживал себя» [72, С. 60]. Причем сама, удивлявшая Мишле
легкость, с которой французские солдаты меняли свои привычки:
исповедовались, причащались, изгоняли из лагеря продажных женщин
лучше всего свидетельствует о том, что человек, даже занимающийся
таким тяжелым и кровавым ремеслом как военное, всегда стремится
придать жертвам, которые он приносит сам, или вынуждает приносить
других, характер священного долга, всегда нуждается в пафосе,
возвышающем цели войны над простым убийством.
Счастье французов заключалось в том, что первой это заметила и
возродила в войске религиозный пафос Крестовых походов простая
девушка из Лотарингии, а не их противники, к тому времени слишком
упоенные чередой успехов, чтобы обращать уже внимание на такие
«мелочи» как моральный дух. «Когда Жанна выступила из Блуа, чтобы идти

132 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
в Орлеан, она попросила собрать всех священников вокруг... хоругви, и
священники шли впереди армии. Так все вместе они вышли со стороны
Солони и пели «Veni Creator Spiritus» и многие другие антифоны...», —
свидетельствовал ее духовник о начале первого ее похода, который так
напоминает выступление крестоносцев из осажденной Антиохии [72,
С. 59].
Все последующее только укрепляет это впечатление. По прибытии
в Орлеан на его жителей был наложен девятидневный молитвенный
пост, о даровании французскому воинству победы; сама Жанна
ежедневно присутствовала на мессе, исповедовалась, причастилась и
молилась по свидетельствам очевидцев до трех раз в день. Во вторник 2
мая 1429 г. по городу прошел крестный ход, «и были там Жанна Дева и
другие военачальники, дабы молить Господа Нашего об освобождении
города Орлеана» [72, С. 64].
Перед открытием боевых действий англичанам согласно воинским
обычаям того времени трижды посылался вызов, в общих чертах
воспроизводивший послание английскому королю и герцогу Бедфорду,
впервые отправленный еще 22 марта из Пуатье.
«Иисус Мария. Король Англии и вы, герцог Бедфорд, называющий
себя регентом Королевства Франции... внемлите рассудку,
прислушайтесь к Царю Небесному. Отдайте Деве, посланной сюда Богом, Царем
Небесным, ключи от всех добрых городов, которые вы захватили,
разрушили во Франции. Она послана сюда Богом, чтобы провозгласить
государя королевской крови... И заклинаю вас именем Божьим, всех вас,
лучники, солдаты, знатные люди и другие, кто находится пред городом
Орлеаном: убирайтесь в вашу страну. А если вы этого не сделаете,
ждите известий от Девы, которая скоро придет к вам, к великому для вас
сожалению, и нанесет вам большой ущерб. Король Англии, если вы так не
сделаете, то я, став во главе армии, где бы я ни настигла ваших людей во
Франции, заставлю их уйти, хотят они того или нет; а ежели они не
захотят повиноваться, я всех их прикажу убить. Я послана Богом, Царем
Небесным, и телесно представляю его, чтобы изгнать вас из Франции.
Если же они повинуются, я помилую их. И не принимайте другого
решения, так как Королевство Франция не будет вам принадлежать по воле
Бога, Царя Небесного, сына Святой Девы Марии; но принадлежать оно
будет королю Карлу, истинному наследнику; ибо Бог, Царь Небесный,
хочет этого, и Дева возвестила ему это, и он войдет в город Париж
вместе с достойными людьми. Если же вы не захотите поверить известию,

Глава 3. Военная риторика Запада
133
посылаемому вам Богом и Девой, то, где бы вас ни нашли, мы вас
покараем и учиним такое сражение, какого уже с тысячу лет не было во
Франции, если вы не образумитесь. И будьте твердо уверены, что Царь
Небесный ниспошлет Деве и ее добрым солдатам силу большую, чем
та, которая заключена во всех ваших воинах, и исход сражений
покажет, на чьей стороне, по воле Божьей, правда. Дева обращается к вам,
герцог Бедфорд, и требует, чтобы вы прекратили разрушения. И если
вы ее послушаетесь, вы сможете прийти вместе с ней туда, где
французы совершат прекраснейшее дело, которое когда-либо совершалось для
христианского мира. Дайте ответ, хотите ли вы мира в городе Орлеане;
а если вы так не сделаете, то подумайте о великих бедах, которые вам
придется пережить» [72, С. 50-51].
Жанр ультиматума, в котором
написано это послание, конечно, не являлся
чем-то новым в истории военной
риторики. Этот ультиматум, однако,
обращен не только (что было обычной
практикой) к командующему вражеским
войском, в нем встречается обращение
и к простым воинам английской армии.
Трудно было ожидать от английских
командиров, что они стали бы
знакомить своих солдат с текстом подобного
послания. Это заставляет нас
предположить, что текст ультиматума
использовался как прокламация.
Поскольку в источниках нет
никаких указаний на то, что какие-либо
послания забрасывались французами
во вражеский лагерь, кроме текста по- Рис. 10. Жанна &Арк
следнего короткого предупреждения,
посланного на стреле, после того как англичане задержали одного из
герольдов Жанны, можно допустить, что приведенный текст
зачитывался французским воинам и горожанам как пропагандистская листовка.
Любопытно, что в конце послания, когда Дева призывает англичан
вместе с французами совершить «прекраснейшее дело, которое когда-либо
совершалось для христианского мира», она недвусмысленно дает
понять о возможности организации совместного Крестового похода, что

134
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
лишний раз свидетельствует в пользу проведенных нами параллелей с
концепцией «священной войны», возрожденной Жанной в новых
исторических условиях.
До нас не дошли речи Жанны д'Арк, которые можно было бы отнести
к уже рассмотренным нами жанрам военной риторики. Это не
удивительно: нелепо ожидать яркого военного красноречия от крестьянской
девушки, которая с трудом могла вывести на листе собственное имя.
Но живой, ясный ум, находчивость и остроумие, наконец, глубокая
вера подсказывали ей как следует вести себя в самой гуще боя, какими
словами подбодрить в нужный момент военного человека. Герцог Жан
II Алансонский вспоминал: «Герольды кричат: «На штурм!» — а
Жанна говорит мне: «Вперед, милый герцог, на штурм!» Мне же казалось,
что это преждевременно! Жанна отвечала: «Не бойтесь, час наступает,
когда угодно Богу, и раз Бог желает этого, время потрудиться! Помоги
себе, и Небо тебе поможет! На Бога надейся, а сам не плошай!» И она
добавила: «Милый герцог, неужели ты боишься? Разве ты не знаешь,
что я обещала твоей супруге вернуть тебя в добром здравии, живым и
невредимым?» [72, С. 297]. В этом нехитром «ободрении» удивительно
гармонично смешаны и высокий религиозный пафос, и живая,
образная народная речь, и добрый юмор — все это действительно «освежает»
душу и действует чрезвычайно утешительно. Недаром «милый герцог»
признавался: «Я на нее очень надеялся, и меня восхитили и изумили
слова Жанны».
В то же время высокое религиозное чувство порой диктовало
Жанне плохо согласовавшиеся с военным искусством решения. Когда после
снятия блокады с Орлеана в воскресенье 8 мая 1429 года, англичане
вышли в поле и приготовились к сражению, Жанна запретила
французам, воодушевленным недавними победами и буквально рвавшимся в
бой, идти в атаку «во имя любви и чести Святого Воскресенья». Здесь
Жанна придерживалась старинных рыцарских правил, которые
ограничивали время военных действий, предписывая соблюдать перемирие по
воскресным и праздничным дням, но в условиях крайнего ожесточения
национальной войны, даже ей было трудно убеждать воинов в своей
правоте, и ее решение «французы восприняли очень плохо, но
подчинились воле Девы», — отмечал «Дневник осады Орлеана» [72, С. 77].
В заключение остается упомянуть о герольдах и важной роли,
которую они играли во время войны. Герольды, основной обязанностью
которых было служить глашатаем воли своего сюзерена, выступая в качестве

Глава 3. Военная риторика Запада
135
послов или парламентеров, естественно, должны были не только владеть
придворным этикетом и церемониалом, но и уметь хорошо говорить.
Поэтому, можно предположить, что во время войны они исполняли в
западном войске обязанности в чем-то аналогичные обязанностям кантаторов
у византийцев.
Основываясь на вышеприведенном рассказе герцога Алансонского,
мы видим, что герольды подавали сигнал к началу сражения. Судя по
всему, они также могли участвовать в морально-психологической
подготовке войск к бою. Фюрстенфельдская хроника, вообще очень
подробно освещающая вопросы речевой деятельности по обеспечению боя,
указывает, например, что накануне сражения при Мюльдорфе (1322
г.) герольд римского короля Людовика IV Баварского проходил между
рядами палаток и «как можно громче провозглашал: «Господи! Ты
прислал нам помощь с небес. Да прославится имя Твоё во веки веков!» И
все отвечали: «Аминь!» [118, 79]. Таким образом, понимание важности
многоуровневого речевого воздействия на войска было характерно и
для западной военной риторики.
* * *
С окончанием Крестовых походов закончились и более или менее
протяженные периоды относительного мира и спокойствия, которым
наслаждались западные народы с 1095 по 1270 годы. И тут же, даже
в братоубийственных с христианской точки зрения военных
конфликтах выяснилась настоятельная необходимость использования военной
риторики для подготовки войск к сражениям. Только в отсутствие
высокого религиозного пафоса, освящавшего «войны за веру», военные
речи европейских полководцев поначалу довольствовались пафосом
героическим,
В первый период Столетней войны задачи формирования боевого
настроя войск лучше решались англичанами, постоянно занятыми
борьбой с воинственными соседями — шотландцами, и имевшими,
благодаря этому, ясное понимание полезности военной риторики и хорошую
практику в произнесении военных речей. Так, например, в 1327 г. перед
сражением Эдуарда III с шотландцами Роберта Брюса главные сеньоры
английской армии провели юного короля верхом на лошади вдоль
линий воинов, чтобы воодушевить людей. «При этом король весьма
приветливо просил, чтобы все старались исполнить свой долг и защитить
его честь. Затем он велел объявить, чтобы под страхом смерти никто не

136
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
вставал впереди знамен и не двигался с места до особого
распоряжения» [101, С. 59]. Заметно, что за традиционной просьбой, как
характерной жанровой формой средневековой западной военной риторики,
следует отдание приказа уже в достаточно категорической форме. Это
позволяет говорить о наличии определенной дисциплины в английской
армии в период, непосредственно предшествующий началу Столетней
войны.
Не менее важно было и то, что короли Англии не гнушались
обращаться и к наименее «почетным» родам войск, хорошо, очевидно,
понимая значимость в сражении не только военной элиты — рыцарства, но и
пехоты, и стрелков. Таким образом, можно констатировать, что Англия
к началу Столетней войны имела закаленное, сплоченное войско
практически не разделенное сословными предрассудками, в котором
активная речевая деятельность начальников традиционно использовалась в
целях поддержания высокого боевого духа.
Во французском войске, напротив, сословные границы были столь
прочны, что совершенно исключали возможность какого бы то ни было
речевого воздействия командования на моральный дух войска. Мало
того, этим духом французские военачальники фактически
пренебрегали, что не могло не иметь самых печальных последствий. В сражениях
при Креси и Пуатье мы видим, что французские главнокомандующие
руководят практически только частью армии — рыцарским
ополчением, используя «непривилегированные» рода войск, особенно
иностранных наемников, как «пушечное мясо».
Победы англичан были обусловлены не более прогрессивной
тактикой, как полагают многочисленные теоретики военного искусства, но
качественно иным духом, господствовавшим в английском войске. Если
бы дело было только в тактике, которая сама, на наш взгляд, может
считаться производной, во-первых, от состава, во-вторых, от духа войска,
не было бы необходимости в регулярно предпринимаемых английским
командованием попыток влиять речами на боевой дух своих воинов. То,
что английские полководцы понимали и учитывали достоинства своих
войск, составленной преимущественно из свободных йоменов, и
активно старались компенсировать при помощи военной риторики
объективно присущие им недостатки, и обеспечивало им успех в первом,
победоносном для англичан периоде Столетней войны.
С ростом и углублением противостояния между Англией и
Францией быстро выявилась недостаточность героического пафоса в новых

Глава 3. Военная риторика Запада
137
исторических условиях. Война постепенно выходила за рамки
традиционного европейского конфликта, ведущегося государями и армиями,
составленными из представителей военного сословия. По не успевшей
забыться традиции французы, поставленные на грань национальной
катастрофы, вынуждены были обратиться к мощнейшему религиозному
пафосу, в надежде пресечь разделение политической элиты, спасти
разлагающуюся армию и сплотить население в борьбе с внешним врагом.
Однако война велась все же против христианского государства
и религиозный пафос Жанны д'Арк был религиозным только по форме,
по существу же — пафосом национальным. Религиозный пафос
уходил в прошлое вместе с героикой Крестовых походов; используя его,
Жанна стремилась к тому, чтобы французы в первую очередь поверили
в себя, свои силы, справедливость своей борьбы. В сущности, ее
задача заключалась в том, чтобы дофин почувствовал себя законным
королем Франции, а французы осознали себя французами. Противоречием
между формой и содержанием пафоса Жанны и объясняется, на наш
взгляд, кратковременность миссии Орлеанской девы: в условиях
складывающегося национального государства был востребованы прежде
всего пафосы любви к национальной родине, верности национальной
власти — все, что воплощалось в понятии национальный пафос.
Однако то, что французы стали воспринимать «прекрасную Францию» не
как только как территорию домена короля, но именно как Родину — во
многом заслуга Жанны д'Арк.
О том, что к концу Столетней войны стал преобладать
национальный пафос военной риторики, свидетельствует хотя бы факт
неудачного эпигонства религиозного пафоса Жанны неким пастушком Гийомом,
про которого архиепископ Реймский Реньо де Шартр говорил, «что он
поступает не хуже и не лучше Жанны Девы» [72, 231 ]. После быстрого и
сокрушительного разгрома графом Варвиком его отряда в так
называемой «Битве пастуха» (1431 г.) он был зашит в мешок и брошен в Сену. В
то же время развитие французскими военачальниками национального
пафоса борьбы даже после смерти Жанны привело французов к победе
в войне. Англичане, столкнувшись с мощным подъемом национального
чувства французов, так и не смогли оправиться от удара, нанесенного
им Жанной. Орлеанский бастард Жан де Дюнуа клятвенно утверждал:
«Англичане, которые в прежние времена, и я клянусь в этом, с
двумястами человек могли обратить в бегство восемьсот или тысячу наших, с
этого часа и впредь, даже имея целое войско, оказались неспособными

138 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
противостоять четыремстам или же пятистам французам. Они бежали в
крепости, и у них больше не было мужества выйти оттуда» [47, С. 94].
Этот новый пафос был настолько необычен для феодального
мироощущения, что обескураженные англичане предпочли объявить
девушку из народа, который и являлся истинным носителем национального
пафоса, колдуньей, хотя колдуньи не пугали воинов уже со времен
Крестовых походов. Так, например, две сирийские «волшебницы»,
пытавшиеся своими пассами и заклинаниями наслать на крестоносцев бурю
во время штурма ими Иерусалима, были мгновенно сбиты стрелами и
камнями со стены.
Итак, в содержании военной риторики позднего
Средневековья мы видим постепенную смену героического пафоса военных
речей пафосом религиозными созревание предпосылок, в связи
с постепенным формированием национальных государств
Европы, для перехода к пафосу национальному. Отныне
военачальники, не учитывавшие эти особенности исторического момента, как
например «последний рыцарь на престоле» бургундский герцог Карл
Смелый в его трагической борьбе с национальным союзом швейцарских
кантонов, были обречены на поражение.

Глава 4. ВОЕННАЯ РИТОРИКА РУСИ
И МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА
4.1. Военная риторика Руси
Начиная с возникновения в конце X — начале XI вв. русской
литературы, в ее произведениях мы находим множество свидетельств
распространенной практики обращения военачальников перед сражением к
войскам со словами ободрения. Краткие речи, с которыми князья
обращались к своим дружинам, свидетельствуют не только о высоком
духовном настрое русского воинства, развитом чувстве чести и сословного
долга русских военачальников, но и об их умении немногими словами
передавать мысли сильно и убедительно.
Современному исследователю трудно, а порой и невозможно судить
о точности передачи летописцами текстов русских военных речей. Так,
например, говорить о достоверности текста легендарной речи князя
Святослава, произнесенной им в сражении с византийцами при Доро-
столе, вряд ли допустимо; все же автора «Повести временных лет»
отделяли от изображаемых им событий почти полтораста лет. Его описание
войны настолько далеко лежит от изложения событий Львом
Диаконом, что становится ясно, что перед нами типичный случай эпического
отражения исторической действительности.
Подтверждает эту мысль, в частности, сюжетный ход с обманом в
выплате неустрашимому князю-богатырю дани греками, которые
«лживы и до наших дней» и прямым предательством русского князя
болгарами, якобы сообщившими печенегам о малочисленности дружины при
возвращении Святослава на Русь. Преданный царем (королем,
императором) герой чрезвычайно распространенный эпический образ у
разных народов, начиная с Геракла у греков, и заканчивая Зигфридом в
древнегерманском эпосе о нибелунгах. Обманутый врагами Святослав
у Нестора «прозорливо» предчувствует свою смерть в лучших
традициях героического эпоса: «Как бы не убили какой-нибудь хитростью и
дружину мою и меня» [75, С. 87]. Эпизод с предложением князю в
качестве подарков от византийского царя золота и «паволоков», к которым
князь относится равнодушно, а затем оружия, с восторгом принятым
Святославом, — также непременный атрибут поведения эпического
героя. Вся сцена переговоров Святослава с византийским императором

140
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
так и ложится на былинный распев: «Царь же обрадовался и повелел
писцу записывать все речи Святослава на хартию. И стал посол
говорить все речи, и стал писец записывать» [там же]. Записывал же
писец отнюдь не условия мирного договора, диктуемого победителем, как
следовало бы ожидать, исходя из предшествующего текста летописи,
но обязательство князя, который униженно клянется «иметь мир и
полную любовь... с боговдохновенными ицарями... до конца мира». И
далее: «никогда не буду замышлять на страну вашу, и не буду собирать
на нее воинов...» [там же].
То, что в «Повести» приведен именно оригинальный текст договора
сомневаться не приходится хотя бы потому, что его стилистика резко
отличается от стилистики рассказа летописца о ходе войны; договор
абсолютно точен и недвусмыслен, как и полагается документу.
Например, в тексте договора впервые встречается имя императора Иоанна
Цимисхия (ок. 925-976), с войсками которого русские сражались при
Доростоле. Документ ясно свидетельствует о поражении русских, а не
об их победе, как это трактует автор летописи и как бы ни хотелось нам
в это верить.
Подводя итог рассуждению, приходится констатировать, что
рассказ летописца о войне, очевидно, в той или иной степени вымышлен
с целью либо подсластить горечь поражения соотечественников, либо
придать повествованию занимательность. Подобные эпизоды часто
встречаются в современных «Повести» западноевропейских хрониках,
например, у Козьмы Пражского, которого можно назвать одним из
самых «занимательных» историков Средневековья.
Таким образом, хрестоматийная речь Святослава, может
заинтересовать исследователя военной риторики разве что как характерный
образец использования русскими князьями героического пафоса в
военных речах домонгольского периода. Поэтому, нам кажется, что версия
речи Святослава на военном совете накануне решающего сражения с
византийцами, приведенная Львом Диаконом, заслуживает, с
определенными допущениями, больше доверия.
По версии византийского историка, кстати, современника
Святослава, князь сказал своим воинам: «Погибла слава, которая
шествовала вслед за войском росов, легко побеждавшим соседние народы и без
кровопролития порабощавшим целые страны, если мы теперь позорно
отступим перед ромеями. Итак, проникнемся мужеством, [которое
завещали] нам предки, вспомним о том, что мощь росов до сих пор была

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 141
несокрушимой, и будем ожесточенно сражаться за свою жизнь. Не
пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; [мы должны]
либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив
подвиги, [достойные] доблестных мужей!» [54, IX, 7].
Сравним текст этой речи с содержанием «ободрения» русских
князей Мстислава Удатного и Владимира Псковского, обращенного к
своим воинам перед одной из самых известных битв домонгольского
периода между новгородцами и смолянами с одной стороны и суздальцами с
другой на реке Липице (1216 г.). «Начали Мстислав с Владимиром
воодушевлять новгородцев и смолян, говоря: «Братья, мы вступили в эту
сильную землю: станем же твердо, надеясь на Бога, не озираясь назад:
побежав, не уйдешь. Забудем, братья, дома, жен и детей, а уж коли
умирать — то, кто хочет пеший, кто хочет — на конях» [76, С. 121-122].
За исключением возлагания упования на Бога князьями-
христианами речи весьма схожи между собой прежде всего
бросающейся в глаза «прагматичностью», заключенной в очень простой и
ясной для воинов мысли: отступать некуда, остается победить или
умереть. Причем во второй речи эта мысль выражена еще яснее и
проще, поскольку основана повесть, по мнению Я.С. Лурье, на
источниках, близких к участнику битвы князю Мстиславу Удатному. Такими
же «простыми и ясными словами» (по Н.С. Гумилеву) взывал князь
Мстислав к побеждающим новгородцам и в пылу битвы: «Братья
новгородцы, не обращайтесь к добыче, продолжайте бой; если они
вернутся, то сомнут нас» [76, С. 123].
Тексты этих кратких речей и обращений, на наш взгляд,
заслуживают того, чтобы их считали правдоподобными. Правда в речи Святослава
(явно риторически обработанной Львом Диаконом) преобладает
героический пафос воинской чести, но и он выражен весьма прагматично: в
случае поражения исчезнет страх перед росами, столь облегчавший им
ведение предыдущих кампаний.
В «канонической» речи Святослава из «Повести временных лет»
также используется исключительно героический пафос сохранения
воинской чести как антитезы стыда поражения, и это весьма, на наш
взгляд, маловероятно. Этот пафос целиком, так сказать, «идеальный»,
в нем не слышится аргументов, затрагивающих насущные интересы
воинов. Трудно все же было ожидать от дружинников, отправившихся,
надо полагать, в чужую страну не в последнюю очередь за добычей,
проявления такого единодушия и готовности к самопожертвованию. Это

142
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
еще одно соображение, заставляющее считать речь Святослава
изобретением или обработкой летописца.
О том, как именно мог «укреплять» князь Святослав Игоревич своих
дружинников перед сражением дает понять речь оказавшегося в
аналогичной ситуации франкского вождя Бутилина, приведенная нами в
п.3.1. Напомним, что Бутилин представил своим воинам вполне земной
аргумент в пользу сохранения мужества: «от нас зависит, если мы
окажемся храбрыми в сражении, получить все, чего желаем».
Значительно больше исторического правдоподобия в
приводимой автором «Повести временных лет» речи-призыве Святослава
перед битвой с болгарами при Преславе, закончившейся победой
россов. «В год 971 пришел Святослав в Переяславец, и затворились
болгары в городе. И вышли болгары на битву против Святослава, и была
сеча велика, и стали одолевать болгары. И сказал Святослав воинам:
«Здесь нам и умереть; постоим же мужественно, братья и дружина!»
[75, С. 85]. Здесь пафос речи полностью повторяет пафос речей князей
Мстислава и Владимира. Замечательна в обеих речах форма
обращения, иллюстрирующая близость князей как родоплеменных вождей с
воинами-сородичами, характерную для отношений военной демократии
в русском войске домонгольского периода.
Интересный материал для исследования военной риторики Руси
представляет Галицко-Волынская летопись. Западная Русь из всех
русских земель на первых порах оказалась в наименьшей степени
затронутой монголо-татарским нашествием, что позволяет судить по ее
литературным памятникам о возможных путях развития Руси до монголов.
На примере Галицкого княжества можно прослеживать
становление и проявление особенностей русской военной риторики в
условиях соседства с западными народами, которые зачастую выступали не
только противниками, но и союзниками русских князей. Так, например,
великий князь Даниил Романович Галицкий (1201-1264),
выступавший союзником краковского великого князя Болеслава Стыдливого
(1225-1279) в походе против чехов (1254 г.) вынужден был ободрять
польских воинов, увидевших трупы соотечественников, после
неудачной стычки с передовыми чешскими отрядами. «И великий страх напал
на ляхов. Приехал Даниил и сказал им: «Что вы ужасаетесь? Разве вы
не знаете, что война не бывает без убитых? Разве вы не знаете, что
натолкнулись на мужей и воинов, а не на баб? Если муж убит на войне,
что за диво? Другие дома умирают без славы, а эти со славой умерли!

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 143
Укрепите ваши сердца и поднимите оружие против врагов!» он укрепил
их этими словами и многое другое сказал им» [15, С. 327].
В этой военной речи настоящего русского рыцаря князя Даниила
Романовича, единственного, кстати, из русских князей получившего
королевский венец из рук римского папы Иннокентия IV, заметно
использование фигур риторики: употреблен ряд риторических вопросов в
сочетании с анафорой. Близость западной цивилизации, распространение
образованности в Галицкой Руси позволяет предположить знакомство
политической и военной элиты русского княжества, или, по крайней
мере, его летописцев с семью свободными искусствами.
Мы бы рискнули предположить и умелый учет князем Даниилом
различий русского и западного этоса в этой небольшой речи. В
рассмотренных выше обращениях к русским воинам князя Святослава при
Преславе и речей князей в битве на Липице заметно преобладание
пафоса героической смерти, который впоследствии многократно звучал
на полях сражений на протяжении всей русской истории и
воспроизводился в русской литературе; вспомним хотя бы знаменитое
лермонтовское «Умремте ж под Москвой!». Эту разновидность пафоса очень
редко можно встретить в речах полководцев Запада; нет его и у
Даниила Романовича, который, по словам летописца, «спешил и стремился
воевать... и не было прежде в Русской земле никого, кто бы завоевывал
Чешскую землю...». Речь князя Даниила построена на все том же
классическом героическом пафосе стяжания чести и славы.
В Галицко-Волынском княжестве наблюдались факты
взаимопроникновения особенностей западной и русской военной риторики,
например, князь мазовецкий Кондрат (Конрад) Семовитович (?—1262)
просит и убеждает союзных русских воинов перед штурмом крепости:
«Братья мои милые, русские (выделено нами. — авт.), подвигнитесь
единодушно!» [15, С. 379]. Помимо как уже отмечалось традиционной
для русских военных речей формы обращения к воинам, в этом призыве
слышен отголосок и общего правила средневековой западной военной
риторики, заключавшегося в преобладании просьбы над приказом в
военных речевых коммуникациях.
Другой особенностью русского военного красноречия
домонгольского периода является достаточно рано начавший складываться
национальный пафос. Этому способствовало образование сильного
государства Киевской Руси в X-XI вв. как необходимого условия
формирования национального самосознания народа. Тема любви к Родине, тема

144
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
национального характера проявляется на Руси даже в условиях
раздробленности и княжеских феодальных междоусобиц в ХП-ХШ вв. В
русской литературе эти темы мощно прозвучали в знаменитом «Слове
о полку Игореве», которое само, как убедительно показал И.П. Еремин,
может рассматриваться как «памятник художественного
«торжественного» красноречия Киевской Руси» [29, С. 28].
Мы бы еще добавили и памятник красноречия военного. «Братья и
дружина! — обращается князь Игорь Святославич к воинам, ободряя
их после солнечного затмения. — Лучше убитым быть, чем плененным
быть; так сядем, братья, на борзых коней да посмотрим на синий Дон»
[91, С. 375]. В речи князя слышен типично рыцарский героический
пафос, которым восхищается и автор «Слова». Но он же, выступая
радетелем за всю Русскую землю, устами великого князя Святослава
Киевского восклицает: «Рано вы начали Половецкую землю мечами терзать,
а себе искать славу. Не по чести одолели, не по чести кровь поганых
пролили. Ваши храбрые сердца из твердого булата скованы и в
дерзости закалены. Что же сотворили вы моим серебряным сединам!» [91, С.
381]. Содержание воинского долга видится автору «Слова» в служении
князя-рыцаря всей Русской земле, без чего ни победы, ни жертвы не
приносят чести.
Раннее развитие национального чувства на Руси и соответственно
национального пафоса в военных речах объясняется постоянной,
вековой борьбой русских против кочевых народов Великой Степи,
начавшейся задолго до нашествия монголов. Однако процесс складывания
национального пафоса в русской военной риторике, к сожалению, был
существенно застопорен и отодвинут во времени монголо-татарским
нашествием.
«Монголо-татарское нашествие, перешедшее затем в страшное
иноземное иго, когда, по словам летописца, «и хлеб во уста не идешеть от
страха» принесло жесточайший урон русской культуре... С середины
XIII века основными жанрами русской литературы стали воинские
повести, жития мучеников за веру, проповеди, взывавшие к нравственному
очищению как залогу будущего освобождения», — писал Д.С. Лихачев
[58, С.5]. Этот страх, довлевший над русским народом на протяжении
поколений, вызвал ощущение зыбкости и эфемерности
человеческого существования, что повлекло значительное усиление религиозного
чувства. Глубокая религиозность, видевшая в Боге единственное
основание и причину всего происходящего, а в «Повести о разорении Рязани

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 145
Батыем» фраза «и было все то за грехи наши» повторяется рефреном, на
века заглушила голос национального чувства, которое только и может
проявиться в условиях относительно стабильного развития и веры
народа в собственные силы.
Влияние неизмеримо возросшей религиозности народного сознания
самым непосредственным образом сказалось на содержании русской
военной риторики периода XIII—XIV вв., который можно условно
обозначить периодом борьбы с монголо-татарским игом. Отдельные черты
этого периода наблюдаются и после исторической даты свержения ига,
вплоть до завоевания Иоанном IV Казанского царства.
В этот период в русской военной риторике сложился своеобразный
канон, которому неукоснительно следовали либо все князья при
обращении к войскам, либо летописцы при изложении исторических событий.
Точно определить авторство речей с этого времени не представляется
возможным, поскольку в результате разгрома городов произошло резкое
падение уровня светской образованности, фактическое замирание
светской литературы и сосредоточения «книжной учености» в среде духовных
лиц. В следовании канону при изложении содержания военных речей нет
значительных различий между летописной и житийной литературой.
Подготовка войска к сражению, в соответствии с каноном,
начиналась с молитвы полководца перед войсками, причем молитвы гласной и
публичной. Это совершенно определенно видно из источников. Только
после этой молитвы наступал черед обращения князя к войскам.
Традицию следования этому канону заложил, очевидно, уже рязанский князь
перед первым столкновением с татарами (1237 г.), как изображает это
«Повесть о разорении Рязани Батыем»: «И увидел князь великий Юрий
Ингваревич братию свою, и бояр своих и воевод, храбро и мужественно
скачущих, возвел руки к небу и сказал со слезами: «Изми нас от враг
наших, Боже, и от восстающих нань избави нас, и покрый нас от сонма
лукавнующих, и от множества, творящих беззаконие. Буди путь их тма
и ползок». И сказал братии своей: «О государи мои и братия, если из
рук господних благое приняли, то и злое не потерпим ли?! Лучше нам
смертию славу вечную добыть, нежели во власти поганых быть. Пусть
я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые божьи церкви,
и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингва-
ря Святославича» [77, С. 187].
«Житие Александра Невского» также не обходит вниманием речи
перед обеими знаменитыми битвами полководца, в этом приближаясь к

146
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
жанру воинской повести. Так, отправляясь на Невскую битву со
шведами (1240 г.), Александр, выйдя из соборной церкви Новгорода, «начал
ободрять дружину свою, говоря: «Не в силе Бог, а в правде. Вспомним
Песнетворца, который сказал: «Одни с оружием, другие на конях, мы
же имя Господа Бога нашего призовем: они, поверженные, пали, мы же
устояли и стоим прямо» [30, С. 429].
Песнетворец, упоминаемый в «ободрении», — ветхозаветный
израильский царь Давид, автор псалмов, нашедших широкое употребление
в богослужебной и личной молитвенной практике христианства.
Псалмы, как можно видеть и из молитвы рязанского князя, цитирующего
19-й псалом, служили основой воинских молитв. Это легко объяснимо,
если вспомнить, что значительное количество сюжетов Ветхого Завета
представляют собой военную историю завоевания иудейским народом
земли обетованной. Новый Завет с его проповедью любви даже к
врагам, очевидно, не подходил для освящения чувства ненависти к
противнику и приданию сакрального характера воинскому подвигу. Поэтому
в воинских повестях и житийных рассказах русского Средневековья
встречается такое обилие ветхозаветных имен и сюжетов (как тут не
вспомнить Кекавмена, рекомендовавшего читать Ветхий Завет как
«воинскую книгу», см. п. 1.З.).
В молитве Александра перед Ледовым побоищем (1242 г.) мы
также видим интересное переплетение сюжетов ветхозаветной и русской
истории. «Суди меня, Боже, — воздев руки к небу, воззвал князь, —
рассуди распрю мою с народом неправедным и помоги мне, Господи, как
в древности помог Моисею одолеть Амалика и прадеду нашему
Ярославу окаянного Святополка» [30, С. 433]. Имя киевского князя Свято-
полка Окаянного (ок. 979-1019), погубившего впоследствии
причтенных к лику святых князей Романа и Давида (Бориса и Глеба), было для
русских людей символом предательства и нарушения божественной
правды (значение которой будет подробно рассмотрено далее)
светского правления; оно часто упоминается в аналогичном контексте на
протяжении всего времени русской истории Средних веков. Александра
же после победы на Чудском озере автор «Жития» сравнивает со
знаменитым ветхозаветным полководцем Иисусом Навином, при котором
евреями была завоевана Палестина («Здесь прославил Бог Александра
пред всеми полками как Иисуса Навина у Иерихона» [30, С. 435]).
Речевая деятельность русских полководцев в судьбоносной для
русской истории битве на Куликовом поле (1380 г.), послужившей сюжетом

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 147
нескольких летописных повестей и литературных произведений первой
четверти — середины XV в., также демонстрирует следование
указанному канону на всех этапах подготовки и развития сражения.
Принимая решение перейти Дон, великий князь московский прежде
сотворил молитву: «...Яви, боже, величие свое и ныне; Господи,
перемени печаль мою на радость! Помилуй меня, как помиловал слугу своего
Моисея. В горести душевной возопившего к тебе, и огненному столпу
повелел ты идти перед ним, и морские глубины в сушу превратил, яко
владыка и господь, ты страшное возмущение в тишину обратил», а
после обратился к войскам: «Пришел, братья, время брани нашей и настал
праздник царицы Марии, матери божьей Богородицы и всех небесных
чинов, госпожи всей вселенной, и святого ее Рождества. Если
останемся живы — ради Господа, если умрем за мир сей — ради Господа!» [55,
С.121]. Переправившись, как говорит нам летописная повесть, князь
оградил себя крестом и помолился, говоря: «Помоги мне Господи, Боже
мой, спаси меня милостью своею, виждь яко умножишася врази мои ...и
далее текст псалма.,.» (Пс. 24, 19).
Любопытно, что уже тогда слова Александра Невского «Не в силе
Бог, а в правде» широко цитировались; именно так аргументировали
литовские князья свой совет великому князю Дмитрию перейти Дон и
Рис. H.A. Бубнов. Утро Куликовской битвы.

148
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
дать битву Мамаю. Этот же совет показывает, что речевое воздействие
полководцев на войска рассматривалось в то время на Руси
непременным атрибутом подготовки к сражению: «Тебе же, государю великому
князю, ныне нужно забыть о смерти, смелыми словами речь
говорить, чтобы от тех речей укрепилось войско твое (выделено нами.
— авт.)» [90, С. 163].
Князь так и поступил. После коленопреклоненной молитвы прямо
перед черным знаменем большого полка, на котором было вышито
изображение Спасителя, «сев на коня своего, стал он по полкам ездить с
князьями и воеводами и каждому полку говорил: «Братья мои милые,
сыны русские, все от мала до великого! Уже, братья, ночь наступила,
и день грозный приблизился — в эту ночь бдите и молитесь,
мужайтесь и крепитесь, Господь с нами, сильный в битвах. Здесь оставайтесь,
братья, на местах своих, без смятения. Каждый из вас пусть теперь
изготовится, ибо гости наши уже приближаются,... и утром нам с ними
пить общую чашу, друг другу передаваемую, ее ведь, друзья мои, еще
на Руси мы возжелали. Ныне, братья, уповайте на Бога живого, мир вам
пусть будет с Христом, так как утром не замедлят на нас пойти поганые
сыроядцы» [90, С. 167].
В день сражения князь, «воззрев на небо с мольбою и
преисполнившись скорби, сказал словами псалма: «Братья, Бог нам прибежище и
сила (Пс. 45, 2. - авт.)» [55, С. 123], и так обратился войску, объезжая
полки: «Отцы и братья мои, Господа ради сражайтесь и святых ради
церквей и веры ради христианской, ибо эта смерть нам ныне не смерть,
но жизнь вечная; ни о чем, братья, земном не помышляйте, не отступим
ведь, и тогда венцами победными увенчает нас Христос-бог и спаситель
душ наших» [90, С. 171].
Перед тем как после гибели передового и ертаульного полков битва
вступила в основную фазу великий князь, очевидно, обращаясь уже к
воинам из своего непосредственного окружения, произнес краткое
слово: «Вот уже гости приблизились и передают друг другу круговую чашу,
первые уже испили ее, и возвеселились, и уснули, ибо уже время
пришло, и час настал храбрость свою каждому показать» [90, С. 177]. Был у
русских воинов и клич, с которым войска вступали в бой «С нами Бог!»
— и еще: «Боже христианский, помоги нам!» [там же].
Текст летописной повести и литературный текст «Сказания о
Мамаевом побоище» очень близки, что, как отмечал Я.С. Лурье, говорит о том,
что их авторы, создавая свои произведения, пользовались одними и теми

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 149
же источниками и свидетельствами очевидцев, что придает даже
литературно обработанному тексту историческое правдоподобие. Эта точность
следования историческим обстоятельствам битвы проявляет на первый
взгляд в малозначительных подробностях. Так, автор «Сказания»
всегда подчеркивает, что великий князь, произнося речи, объезжал полки
вдоль линии боевого построения, ибо только в этом случае его речи
могли быть услышаны растянувшимися поперек всего поля войсками.
После эпизода с объездом войск повесть не забывает упомянуть о том,
что князь, готовясь к бою, пересел на своего лучшего коня. Когда воины
бросаются в бой «Сказание» отмечает, что «стегнул каждый воин своего
коня», а согласно мнению М.В. Горелика русское войско на Куликовом
поле состояло исключительно из конницы. Эти и многие другие важные
исторические подробности придают повествованию определенную
достоверность и заставляют всерьез рассматривать многочисленные речи
персонажей «Сказания», как произведения военной риторики русского
Средневековья.
Помимо строгого следования воинскому риторическому канону
стоит отметить, пожалуй, не менее традиционное звучание в военных
речах, произносившихся русскими на поле Куликовом, пафоса
героической смерти в бою.
На этом вопросе стоит остановиться подробнее, поскольку, как
отмечалось, явление это чрезвычайно русское. Чем объясняется
преобладание пафоса героической смерти на протяжении всего времени
борьбы русских с монголами? И почему мы не находим его, например,
ни в «ободрении» князя Даниила Романовича, ни в речах Александра
Невского перед сражениями с западными рыцарями?
С одной стороны можно считать, что сам факт присутствия этого вида
пафоса в речах лучше всего показывает всю необоримую силу
монгольского нашествия, единодушно воспринимаемого современниками как
гнев Божий, противиться которому было не в силах человеческих.
Военная опасность с Запада, как это следует из военных речей Александра
Невского, не связывалась с угрозой неотвратимой гибели. Русские воины
северо-западных княжеств, очевидно, были хорошо знакомы с боевыми
качествами рыцарского войска и, скорее всего, не ставили их очень
высоко. С таким врагом можно было бороться и побеждать; этим и объясняется
преобладание героического пафоса в военных речах князя Александра.
С другой стороны, нельзя забывать, что княжеские дружинники на
Руси и впоследствии поместное дворянство Московского государства

150
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
так и не стали воинским сословием, подобным рыцарскому на Западе.
Рыцарство как таковое оформилось, напомним, в результате
завоевательных Крестовых походов, когда европейские народы жили в
относительной безопасности от внешней агрессии и веками не испытывали
всех ужасов истребительной войны на своей территории. В результате
усилиями трубадуров в западной культуре сложился миф, значительно
идеализирующий войну и характер воинского труда. На Западе даже
сформировалась определенная этика и эстетика войны, выразившаяся
в кодексе рыцарской чести, воинских традициях и ритуалах, наконец,
геральдике и рыцарской литературе, проникнутой духом романтизма и
куртуазности.
Совершенно иную картину мы наблюдаем на Руси. Русское
воинство вынуждено было веками вести борьбу на своей территории,
противостоя многочисленным, сильным и агрессивным соседям, природным,
в силу своего образа жизни, воинам-кочевникам. Нашествие
монголов привело фактически к полному уничтожению профессионального
русского княжеского войска. Но значительно более тяжелым уроном,
чем кровавые потери для русских дружинников был урон моральный,
выразившийся в осознании невозможности выполнить воинский долг
— защитить силой оружия народ от иноземных захватчиков. То, что
определенная деморализация русского профессионального войска и
падение его авторитета в глазах народа имела место, говорит былинный
эпос. Самый могучий богатырь русских былин всегда «человек из
народа», обороняющий власть, когда «русские богатыри со страху
разбежались», т.е. разбежались именно княжеские дружинники, по существу
воинского долга обязанные быть защитниками народа, как в былине
«Илья Муромец и Идолище». Это унизительное сознание
неспособности выполнить свой долг, соединенное с молчаливым осуждением и
скепсисом народа, никак, конечно, не могло способствовать развитию
гордого героического пафоса в княжеском сословии Древней Руси и в
русской вооруженной силе. Оставалось доказывать, что при
невозможности победить воины способны хотя бы умереть с честью, принести ту
жертву «за други своя», которая превыше всяких других человеческих
и воинских достоинств.
Все «внешнее» в свете пафоса героической смерти отходило на
второй план. Русская воинская эмблематика так и не выросла в
геральдику, а произведения жанра воинской повести в литературе оказались
насквозь проникнутым религиозным духом жертвенности, чуждым

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 151
всякой земной суеты. Стоит заметить, что попытки народа выполнить
функции профессионального войска в столкновении с врагом,
полагавшим, что «[величайшее] наслаждение и удовольствие для мужа состоит
в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с
корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин
рыдать и обливаться слезами,... [в том, чтобы] превратить животы его
прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку» [83, 2, 8],
были равным образом обречены.
Нельзя сказать, чтобы рыцарские черты не развивались в русском
военном сообществе домонгольского периода. В сущности, образ
Ярославны из «Слова о полку Игореве» кажется сошедшим со страниц
какого-нибудь рыцарского романа. Это единственный романтический
женский образ древнерусской литературы и эпоса. «Приключения»
храброго князя Игоря воскрешают в памяти подвиги неудержимого и
безрассудного Ричарда Львиное Сердце, кстати, его современника.
Решение вопроса о том, насколько события Крестовых походов оказывали
влияние на древнерусскую литературу XII в., естественно, выходит за
рамки настоящего исследования. Тем не менее, этот вопрос
представляет определенный интерес в рамках изучения особенностей
исторического развития средневековой Руси и характера трансформации пафоса
русских военных речей.
Трудно отрицать в условиях тесных политических и династических
контактов Руси домонгольского периода с Европой знакомство
княжеского сословия, вообще образованных русских людей того времени, с
Крестовыми походами, составлявшими главную канву истории
европейского Средневековья, и самим феноменом рыцарства. Отголоски
этих явлений доносят до нас русские былины и духовные стихи. Самым
любопытным из последних является стих об Анике-воине, имя которого
не случайно стало нарицательным в русской фразеологии.
В первых строках стих представляет нам храброго воина, «славного
своею силою и опустошительными наездами, гордого, жестокого и
самонадеянного» [73, С. 169]. Однако в ряду богатырей, равных ему силой:
библейского Самсона и славянского Святогора, Аника почему-то назван
только воином. Это первая странность, встречающаяся в тексте стиха.
Далее следует достаточно обычный для былин сюжетный ход:
поиск молодцем к чему бы приложить силушку богатырскую. И вот здесь
Аника исключительно оригинален и совершенно не похож на русских
богатырей.

152 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Как задумал Оника он ехать в Ерусалим-град:
А хочет Оника Ерусалим-город взять,
Божьи-ти церкви и под дым спустить,
Святые иконы да копьем выколоть,
Попов-патриархов под мець склонить,
Христианскую веру да облатынити
(выделено нами. — авт.),
Злато-серебро телегами повыкатить...
[6, С.74]
Это вторая странность. Вместе с тем Аника не заезжий удалец из
Великой Степи, чьей целью обычно является убийство князя и
«женитьба» на княгине, как, например, Кудреванищи, который
Хоцет князя Владимира под мець склонить,
А как кнегиню Опраксею за себя хоцет взять.
[6, С.507]
Иногда былины еще определеннее указывают на «непотребство»
степных хищников:
Сидит Издолишше поганое,
На коленях держит матушку Апраксию,
Руками бродит под подолами.
[89, С.354]
Аника-воин отличается от них, как видим, прежде всего
сребролюбием и желанием христианскую веру «облатынити». Из сказанного
следует со всей очевидностью, что в Анике-воине русским народным
сознанием отражен образ западного (латинского) рыцаря-крестоносца.
Попутно заметим, что это допущение позволяет даже датировать
возникновение стиха, которое, по всей видимости, могло произойти не раньше
взятия крестоносцами Константинополя. Именно отсюда возникает это
«смешение» названий городов и целей походов: после разорения и
ограбления христианской православной столицы цель западного воинства в
отношении святынь Гроба Господня и Иерусалима стали
восприниматься на Руси как откровенно грабительская и прозелитическая. Отражен
в стихе и безрезультатный исход Крестовых походов, понимаемый как
наказание за гордыню и самоуверенность.
Поехал Ника-воин в Ерусалим-град:
Победить и церкви ограбить.
Там Господень гроб на воздусях.

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 153
А Господь не допустил, вишь, -
И послал Смерть навстречу...
[27, С. 477]
В схватке со Смертью, которая (редкий случай для русских былин,
предпочитавших обходиться в этих случаях эвфемизмами) названа
своим собственным именем, оказывается тщетной сила, рыцарская
гордость и самонадеянная кичливость Аники-воина. Само описание
Смерти как Чуда на конских ногах, с туловищем звериным и
длинными волосами весьма напоминает дикого всадника. В этого
своеобразного «кентавра» вполне мог трансформироваться образ монгольского
кочевника, большую часть жизни, по свидетельствам современников,
проводившего в седле. В этом сюжетном ходе, надо полагать,
подспудно присутствует скрытая издевка над профессионализмом и сословной
гордостью рыцарства, не сталкивавшегося с настоящей опасностью в
лице монгольского нашествия, борьба с которым выпала на долю
русского народа.
Итак, стих демонстрирует активное неприятие народным сознанием
западной модели воинского сословия (рыцарства). Это скептическое
отношение народа к профессиональному воинскому сословию и
послужило, на наш взгляд, главной причиной того, что русское воинство раз
и навсегда приняло эпитет «христолюбивого», а героический пафос в
военных речах надолго уступил место пафосу героической смерти.
* * *
В развитии военной риторики Руси мы видим очень интересную
последовательную смену героического пафоса национальным, затем, в
период монголо-татарского нашествия сменившимся пафосом
религиозным. Возрождение национального пафоса в военных речах
начинается со времени собирания русских земель вокруг Московского
княжества и проявляется в речи великого князя Дмитрия Ивановича,
обращавшегося к воинам не только традиционно «братья мои милые»,
но и особо выделяя, «сыны русские».
Сложившийся в этот период воинский риторический канон
сочетал обращение полководца к войску с жанром воинской молитвы,
который почти всегда строился на псалмах или сюжетах ветхозаветной
истории.
Обращения к воинам, исполненные религиозного пафоса,
лексики и фразеологии, мало чем отличались от жанра военной проповеди,

154
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
распространенного в западной военной риторике. Русские
военачальники обычно призывали воинов оставить заботы о земном
существовании и «прошлой» жизни, очистить душу, настроить сознание на
перенесение тягот воинской страды. Значительное место занимал и
показ справедливости целей борьбы против врагов, в адрес которых
распространенной практикой было применение инвектив. Эти
инвективы также немало говорят о характере и степени опасности, которые
те или иные противники представляли для русских. Против западных
воинов, воспринимаемых как врагов веры, применялись возвышенно-
религиозные инвективы (народ гордый, Амалик), в то время как
против монголо-татар инвективы по большей части основывались на
национально-бытовом неприятии (поганые сыроядцы, т.е. язычники,
поедающие сырое мясо).
Любопытно, что в русских воинских повестях о нашествии Мамая
последний всегда упоминается с много говорящим эпитетом
«безбожный» Несмотря на то, что Орда с первой четверти XIV в. уже была
мусульманской, русское народное сознание по-прежнему воспринимало
татар, как и во времена Батыя («безбожныя татарове»), язычниками.
Это подтверждает и название русской народной сказки «Про Мамая
безбожного пса смердящего». Таким образом, религиозный пафос
русских военных речей оказывается таковым только по форме, по духу же
он (что сближает его с пафосом речей Жанны д'Арк) значительно
ближе к пафосу национальному. Народное сознание не случайно
приписывало Мамаю замысел завоевания территории Руси: «Я не хочу так
поступить, как Батый, но когда приду на Русь и убью князя их... тут и
осядем, и Русью завладеем...» [90, С. 135].
Однако в речах совершенно не наблюдается мотива разжигания
ненависти к противнику. Дух русских военных речей удивительно
несуетен и возвышенно печален; он чем-то неуловимо напоминает народные
песенные «страдания». Даже готовясь к бескомпромиссной схватке с
татарами-сыроядцами, русский князь, видимо осознавая всю трагичность
готовящегося массового человекоубийства, замечает: «... нам с ними пить
общую чашу, друг другу передаваемую». Образ это восходит, очевидно, к
евангельскому сюжету (Матф. 26: 39; Лука 22: 42; Марк 14: 36) о
молении Христа перед вступлением на крестный путь: «Да минует меня чаша
сия!». Подобное настроение очень характерно для самосознания русского
военного человека Средневековья. Еще в «Слове о полку Игореве» наряду
с инвективами в адрес врагов типа «черный ворон, поганый половчанин»

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 155
встречается и горько-отстраненное «сватов напоили, и сами полегли...».
Не в этой ли преимущественной нацеленности русских военных речей
на подготовку души воина к вечности, а не на мобилизацию всех его
духовных и физических сил на разгром врага заключается одна из причин
такой высокой кровавой цены, которую вынуждена была платить Русь за
свои победы? И не в этом ли еще одна причина преобладания пафоса
героической смерти в речах русских полководцев? Об этом предоставляем
судить читателю.
Чрезвычайно важно то, что в отличие от западной практики
подготовки войск к сражению, в русском войске не наблюдалось
разделения речевых функций духовенства и военного командования. Нигде в
источниках мы не находим упоминания о проповедях духовных лиц,
как не находим указаний и на то, что священнослужители
сопровождали войско в походе. Благословение великого князя московского
Дмитрия Ивановича преподобным Сергием состоялось при
выступлении войска в поход, а иноки Пересвет и Ослябя сражались в общем
строю как простые ратники. Такого не было ни на Западе, ни даже в
Византии. Русские князья, в отличие от западных
полководцев, объединяли в своем лице функции духовных и военных
ораторов. Это придавало вдохновляющему речевому воздействию
непередаваемую действенность, авторитетность и силу. Пример
личного благочестия возгревал нравственное чувство в воинах, а личный
пример полководца, стоявшего в первых рядах сражающихся, питал
боевой дух войска и подкреплял истинность сказанных им слов. Это,
как правило, давало замечательные результаты. Не случайно и
Александр Невский, и Дмитрий Донской были причислены православной
церковью к лику святых.
Высокую эффективность русской военной риторики в деле
религиозно-нравственного воспитания и формирования морально-
боевого духа войск иллюстрирует тот факт, что русские, потеряв в
Куликовской битве 5/6 всего войска [90, С. 187], не только сохранили
боеспособность, но выстояли и одержали победу. Причем даже после
такого изнурительного сражения воины, собираясь к знаменам, «шли
весело, ликуя, песни пели: те пели богородичные, другие —
мученические, иные же — псалмы, — все христианские песни (выделено
нами. — авт.)» [90, С. 185].

156
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
4.2. Военная риторика Московского государства
Процесс становления и развития Московского государства вместе
со временем его наивысшего расцвета и достижения самых
значительных военных успехов справедливо связывается с именем царя и
великого князя Иоанна Васильевича Грозного.
Первый, наиболее славный период его царствования увенчан
величайшим воинским подвигом, превосходящим по трудности и
значимости Куликовскую победу, сравниться с которым могут только
последующие деяния Петра Великого. Взятие русскими Казани потребовало не
только экстраординарных военных усилий, оно потребовало коренной
перестройки сложившегося к тому времени воинского менталитета,
перехода от преимущественно оборонительной стратегии к активной
наступательной политике, осуществляемой на протяжении почти
десятилетия. Потребовалось перестроить сознание воинов, дотоле
ориентированное на оказание пассивного сопротивления агрессору, настроить
его на необходимость активных превентивных действий по полному
подавлению и уничтожению противника. Воспитание войск оказалось
задачей колоссальной сложности; не последнюю роль в ее разрешении
сыграла русская военная риторика.
Говоря о времени, непосредственно предшествующем Казанскому
походу, надо честно признать, что боевой дух русского поместного
войска стоял тогда чрезвычайно низко.
Да и какой боевой дух мог быть у войска, полководцы которого
руководствовались таким наставлением по военному красноречию: «Пусть
будет целью твоей укрепить сердца воинов твоих; и обещай им, что ты
достигнешь победы; и покажи им, что ты имеешь в доказательство этого;
и умножь у них оружие, которое бьет издалека... Следует, чтобы
встал законоучитель твой и произнес речь от твоего имени (а ты бы
стоял здесь же в смирении великом), негодуя со слезами (выделено
нами. — авт.) о неправде раба твоего, и обещая каждому из них милость
свою больше прежней, и каждому обещая помнить доброту его и чистое
сердце его. И обещай им, что сделаешь их вечными слугами своими, и
увеличь им дары свои, и обещай сделать поселянина боярином, а
боярина витязем. И скажи им, что правило и заповедь государственная
гласит, что те, кто покинет государя своего на поле брани — лишены чести
и доверия. Следует, чтобы законник твой рассказывал им пространно
в поучении должном и что нужно поститься, молить Бога со страхом и

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 157
смирением, потому что так избавятся они от скорбей и печалей,
которые их ожидают» [95, С. 580-581].
Это цитата из «Тайная тайных» — русского варианта
средневекового памятника о правилах государственного управления,
пользовавшегося в свое время исключительной популярностью в Европе. Сочинение
это восходит к арабскому оригиналу VIII—IX вв. и представляет собой
собрание житейских наставлений, которые будто бы были преподаны
Аристотелем его ученику Александру Македонскому.
Подобная воинская речевая практика, в принципе, была
применима на Западе. Сословная гордость и агрессивность рыцарства, как было
показано ранее, не оставляла их верховному вождю других способов
речевого воздействия, кроме того, чтобы «весьма приветливо»
просить своих могучих вассалов отстоять «его честь и его право».
Бездумное следование этому правилу на Руси, не обладавшей в полной мере
сформировавшимся воинским сословием, могло привести только к
распущенности и деморализации войска, возглавлявшемуся, к тому же, не
харизматическими военными лидерами, а феодалами-вотчинниками, в
большей степени озабоченными приумножением собственного
благосостояния, чем радением за государственные интересы.
В первой половине XVI в. этот процесс достиг угрожающих
масштабов. Состояние духа русского войска в этот период хорошо
иллюстрирует Большая челобитная Ивана Пересветова царю Иоанну IV
Васильевичу, содержащая записи рассуждений молдавского
господаря Петра IV Рареша (1527-1538, 1541-1546) о характере воинского
служения и обязанностях воинов. В этой связи представляют интерес
философские пассажи Петра (или самого Пересветова) о правде, в
какой-то степени отразившие процесс формирования русского
национального пафоса.
Падение Константинополя (1453 г.) произвело огромное
впечатление на средневековое православное русское сознание и повлекло за
собой определенные мировоззренческие сдвиги, отразившиеся на
незыблемом дотоле религиозном пафосе. Русским людям потребовалось
срочно решать вопрос: как всемогущий Господь попустил впасть в руки
врагов Божиих православной столице с ее святынями и непоколеблен-
ной в своей чистоте верой? Ответ был найден в возникновении и
быстром распространении в сознании народа ставшей впоследствии столь
популярной концепции правды, понимаемой как исполнение воли Бо-
жией в устроении земной жизни. Критерий чистоты веры в снискании

158
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
помощи Божьей в трудах (в том числе и воинских) переставал быть
исключительным и определяющим.
«Не веру любит Бог, правду..., — говорил Петр Рареш русскому
царю устами Ивана Пересветова, — ... А греки читали Евангелие, иные
же слушали, а божьей воли не исполняли.... Так что великое это
знамение от Бога: не любит Господь гордыни и рабства. За это же и
греки погибли: за гордыню и рабство.... А правду любит Господь, правда
сильнее всего. Турецкий царь Магомет великую правду ввел в царстве
своем, хоть иноплеменник, а доставил Богу сердечную радость.
Вот если б к той правде да вера христианская, то бы и ангелы с ними в
общении пребывали (выделено нами. — авт.)» [93, С. 619, 621].
Нельзя сказать, чтобы мысли эти были новы. Богословское
обоснование концепции правды зиждилось, надо полагать, на евангельских
слова «Ищите прежде Царства Божия и правды его» (Мф: 6,33), на
словах апостола «вера без дел мертва есть» (Иак. 1: 21-22) и концепции
блаженного Августина о «Граде Божием». Новым было признание
губительности для успешного распространения правды «рабства». Рабство
здесь надо понимать как состояние бездеятельного духа, духа
покорности судьбе, безразличия к происходящему и нежелание содействовать
Богу в реализации Его воли. А то, что монголо-татарское иго привело к
определенной пассивности русского национального характера,
которому стала свойственно «чрезмерная неповоротливость и бездеятельность
теоретического мышления», признавали впоследствии даже евразийцы
[109, С. 101]. Правда предъявляла высокие требования
государственным людям не только в плане личного исповедания православной веры
и строгого следования ее догматам, но и в плане активной деятельности
по упрочению и распространению воинствующей церкви на земле.
С позиции правды дела в русском государстве выглядели не лучшим
образом. «Сами вельможи русского царя богатеют и в лени пребывают,
— писал Иван Пересветов, — а царство его в скудость приводят.
Потому называются они слугами его, что прибывают на службу к нему в
нарядах, на конях и с людьми, но за веру христианскую некрепко стоят и
без отваги с врагом смертную игру ведут, так что Богу лгут и государю.
Что из того, что их много, раз нет у них верного сердца, а смерти
боятся и умирать не хотят (выделено нами. — авт.). Богачи ничуть
не почитают воинские таланты. Пусть даже богатырь разбогатеет, и тот
обленится. Воина содержать, что сокола кормить: всегда ему сердце
веселить, никакой печали к нему не подпускать» [93, С. 607, 609].

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 159
«Боже, — взывает далее Пересветов, — сохрани и милостив буди
благоверному русскому царю и великому князю Ивану Васильевичу и к
царству его, чтобы...его вельможи... не укротили его воинственный дух,
боясь смерти, чтобы им, богачам, не погибать. ...Издавна не одобряют
того мудрые философы, что иные становятся вельможами при царе не
по своим военным заслугам, не по другим каким дарованиям... А царю
нельзя быть без воинского духа...Воином силен и славен царь
(выделено нами. — авт.)» [93, С. 615, 617 ].
Послание убедительно
показывает, что поместная система при
отсутствии в Московском государстве
подлинно воинского сословия,
воодушевленного героическим пафосом
личной чести, доблести и славы, не
способна была в полной мере
обеспечить надежную оборону страны. Сама
многочисленность поместного войска
выступала фактором ослабления его
духовных сил, порождая мнимую
уверенность в успешности военных
предприятий, которая в
столкновении с суровой реальностью войны
неизбежно терпела крах. Такое войско
особенно нуждалось в длительном
воинском воспитании. Только то, что Рис. 12. Иоанн Грозный
решение этой проблемы было
чревато многочисленными социальными проблемами, растягивало процесс
перехода к комплектованию русского войска «служилыми людьми».
Послания Ивана Пересветова, как о том совершенно определенно
говорит он сам, доходили до царя; вопрос о том насколько Грозный
руководился советами «молдавского воеводы», естественно, остается открытым.
Но это и не столь важно; важно то, что подобные мысли (а Петр Рареш
настоятельно рекомендовал Иоанну завести постоянное войско и
обезопасить свои восточные границы, взяв Казань) имели хождение в период,
предшествующий казанским походам русского царя. Таким образом,
можно считать, что концепция правды послужила
идеологическим основанием возрождения национального пафоса борьбы за
укрепление русского централизованного государства.

160
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Говоря об особенностях русской военной риторики Московского
государства, мы будем обращаться к рассказу об осаде и взятии
Казани, как центрального события русской истории XVI в., содержащемся
в «Казанской истории». Это произведение, созданное в 1564-1565 гг.
очевидцем, находившимся в осажденном городе, несмотря на
отмечавшиеся рядом исследователей неточности, в целом хорошо передает дух
времени и содержит большое количество образцов военной риторики
периода позднего русского Средневековья.
К середине XVI в. противостояние русских с казанскими татарами
длилось около полутора столетий и было исключительно трудным и
упорным. Казанское царство — один из осколков могущественной
Золотой Орды ставилось летописцем в один ряд с ней, поскольку именно
к Казани «перешла слава и великая честь от старой, мудрейшей среди
других орд Большой Орды» [40, С.327].
О том, каким трудным противником для русских были татары,
неоднократно говорит летописец «Казанской истории». Повествуя о
походе сорокатысячного русского войска в 1398 году на казанского царя
Улу-Ахмета (Улу-Мухаммеда), он указывает, что победа осталась за
немногочисленным татарским войском: «И хотя у него было всего три
тысячи людей, из которых только тысяча была вооружена, не дрогнул
он и не побежал от московских воинов... И побил он всех русских ...И
остались на побоище том от сорока тысяч воинов только брат великого
князя и с ним пять воевод с немногими воинами, разбежавшиеся по
дебрям, и по стремнинам, и по чащам лесным. И едва не взяли их живыми,
но Господь избавил их от плена» [40, С.325].
После этого поражения русских, получившего название Белевского
побоища, на следующий год тот же казанский царь осаждал Москву,
но, не взяв ее, опустошил и пожег многие русские города. Сын же его,
Мамотяк (Махмутек, уменьш. от Махмуд. - авт.), «злее и яростнее отца
своего воевал с христианами Русской земли», так что и самого великого
князя Василия II (1415-1462) после поражения последнего в
Суздальской битве (1445 г.) взял в плен и держал до получения огромного
выкупа в течение двух месяцев.
Неоднократно упоминает летописец о страхе, который внушали
русским казанские татары. Когда в 1505 году татары внезапно осадили
Нижний Новгород, от падения он был спасен только тремястами
пленными литовскими (!) стрелками, находившимися в городе в заточении и
пожелавшими участвовать в бою вместо горожан — «пугливых людей»

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 161
по выражению летописца. В то же время московское войско, посланное
великим князем Иваном III (1440 — 1505), не решилось придти на
помощь осажденным. «Московские же воеводы... со стотысячным войском
стояли в это время наготове в Муроме. Но они больше себя берегли, чем
свою землю: в страхе и трепете, безумные, боялись они выйти из города.
...Казанцы же неподалеку от них ходили, насмехаясь над ними, грабили
и губили христиан и огню предавали большие села» [40, С.335].
Посланное же в отместку в 1508 году на казанского царя Махмет-
Амина (Мухаммед-Эмина) московским великим князем Василием III
(1479 — 1533) стотысячное русское войско практически все было
истреблено татарами, воспользовавшимися беспечностью и поголовным
пьянством русских. Печальное это событие изображается летописцем
в ярких и трагических тонах. «На третий день после прихода русской
силы к Казани... выехал царь с двадцатью тысячами всадников и
тридцатью тысячами пеших — злой черемисы... и напал на русские полки, и
пришли полки в смятение. И поскольку русские все были пьяны и
спали и храбрые сердца их без божьей помощи размякли и стали слабее
женских сердец, перебил он их всех... И от ста тысяч русских людей
осталось, разогнанных, только шесть тысяч: одни были мечом
поражены, другие сами в воде потонули, убегая в страхе от варваров» [40,
С.337,339].
Это поражение христиан привело к полной деморализации русского
войска. «Разлился тогда из-за них великий страх по всей нашей Русской
земле, и только воеводы стояли по городам в приграничных землях,
подстерегая приход казанцев, не смея выходить из городов, чтобы нападать
на них» [40, С.347].
Гибель такого количества лучших воинов, а автор «Истории»
указывает, что в битве пали юноши и мужчины во цвете лет, породила
«великий плач на Руси». Отныне русские воеводы не осмеливались не
только ходить походами на Казань, но и выходить за стены городов
отражать набеги казанцев, опасаясь их «хитрости воинской». Если уесть,
что хитростью воинской на Руси издревле именовалось воинское
искусство, придется признать, что в то время татарское войско по боевым
качествам и умению воевать намного превосходило русское поместное
ополчение.
Даже после окончания в 1514 году победоносной для русских
войны с польским короле Сигизмундом I (1467-1548) попытки решить
казанскую проблему не увенчались успехом. Предпринятый в 1524

162
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
году поход на Казань большой русской рати (летописец приводит
цифру в 150 000 воинов) завершился опять-таки неудачно. После
гибели 30-тысячного войска, шедшего водным путем, и потери вместе
с ним всего осадного наряда и съестных припасов воеводы основной
рати отступили «напрасно погубив войско, не с радостью, а в
большой печали. Многие же воины умерли от голода по дороге из Казани.
Другие же, долго проболев на Руси, умерли от желудочной болезни в
своей земле, так что не осталось в живых и половины того войска...»
[40, С. 351].
О том, насколько тяжело было русскому поместному воинству
бороться против опытных в битвах казанских хищников говорят
обстоятельства убийства в ходе относительно удачного для русских похода
1530 г. татарского богатыря Аталыка. Взятый внезапно в результате
ночного нападения татарин был убит невооруженным. Описание его
невольно пробуждает ассоциации с былинными страшилищами вроде
Идолища. «Наезжал он, злой, на сто человек удалых бойцов, и
приводил в смятение все русские полки, и, убив многих, отъезжал; тех же,
кого он догонял и настигал, рассекал мечом своим надвое от головы до
седла, ибо не спасал от меча его ни шлем, ни панцирь... Ростом же и
дородством был он как исполин, глаза у него были налиты кровью, словно
у зверя или людоеда, и такие же большие, как у буйвола. И всякий
человек боялся его. Русский воевода или простой воин против него выехать
с ним драться не смели. От взгляда его нападал на людей страх» [40, С.
355]. Страх перед татарами был настолько велик, что даже после побега
в Крым из осажденного города казанского царя Сафа-Гирея среди
русских воевод не нашлось никого, кто пожелал бы занять пустой город,
брошенный защитниками. Русские удовольствовались данью и
поспешно отступили (!) от Казани.
Летописец честно объясняет причины этих трудностей и
поголовного страха перед татарами. «Ибо изначально владели измаильтяне
военным искусством, которому обучаются они с детства, потому они
и суровы так и бесстрашны, и настойчивы бывают в боях с нами,
смиренными. Праотцами своими Исавом и гордым Измаилом были они
благословлены добывать пропитание себе оружием; мы же ведем род
от кроткого и смиренного праотца нашего Иакова, поэтому и не можем
сильно сопротивляться им и часто смиряемся перед ними, как Иаков
пред Исавом, и побеждаем их оружием крестным, ибо оно приносит нам
победу над вагами нашими» [40, С.365].

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 163
Иоанн IV, начиная свои войны со столь сильным противником,
прежде позаботился, помимо организационных перемен, непрестанной
заботой о войске поднять дух его. Не было забыто и речевое
воздействие. Отправляя воевод Семена Микулинского и Василия
Серебряного в 1545 г. в первый поход в Казанскую землю, царь так напутствовал
войско: «Знаете ли, о сильные мои, какой пламень горит в сердце моем
из-за Казани и не угаснет никогда? Вспомните же все доброе, что
получили от отца моего и от меня, пусть даже от меня и мало еще:
теперь же подошло вам время показать любовь вашу ко мне усердной и
преданной службой против врагов моих, и если хорошо послужите и
печаль мою утешите, то больше прежнего, о друзья, награжу вас
многими дарами. И теперь надеюсь я на первых моих воевод и благородных
юношей» [40, С. 385].
Нетрудно заметить, что военная речь царя словно списана из
«Тайная тайных» и совершенно противоречит стилистике
позднейших посланий Иоанна Грозного. Тем не менее, решая вопрос о
достоверности текста речи, не стоит забывать о том, что царю в это время
было всего 15 лет. Отсутствие собственного опыта государственного
управления, безусловно, могло сказываться на следовании юным
Иоанном «учебным» образцам. Как бы то ни было, этот образец
(классическая просьба) представляет хорошую иллюстрацию практического
использования рекомендаций средневековых трактатов в практике
русского военного красноречия XVI века. Однако даже такая
относительно «скромная» речь оказалась способной вдохновить
полководцев и войска, как о том совершенно определенно пишет автор
«Казанской истории».
Только после удачного похода 1545 г. страх перед татарами
понемногу стал исчезать. Этому способствовала и политика царя, на
протяжении семи лет воспитывавшего дух русского воинства небольшими
удачными походами в казанскую землю, разорявшими татар и
приучавшими русских к пока еще небольшим победам.
Выступление русского войска в знаменитый поход 1552 г.
начиналось вполне традиционно. После совершения молебна и
крестного хода в Кремле царь сотворил коленопреклоненную молитву перед
Владимирской иконой Божьей Матери и получил благословение от
митрополита. В тексте «Истории» этот эпизод сопровождается
любопытным комментарием, в котором слышится приближение Нового
времени: «великий князь принимает святительское благословение,

164
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
как от десницы небесного вседержителя, а вместе с ним — храбрость
и мужество Александра, царя Македонского (выделено нами,
авт.)» [40, С. 459].
В ультиматуме царя казанцам впервые слышится складывающийся
индивидуальный риторический стиль Грозного с характерной для него
неожиданной сменой тональности, переходами от велеречивой
убедительности к резкой язвительности и инвективам. «Пожалей себя, —
говорил он, — казанский царь, устрашись меня. Видя разорение земли
своей и гибель многих своих людей, сдайся мне добровольно... Также и
вы, казанцы,... присягайте нам, как и прежде, без страха, ничего не
опасаясь, и прощу вам все прежние злые дела и тяжелые напасти, которые
терпел от вас отец мой, и сам я после него...
И дам я вам за вашу любовь большую льготу — жить по своей воле,
по вашему обычаю, и законов и веры вашей не лишу вас, и из земли
вашей никуда не разведу вас по моим землям, чего вы боитесь.... Вы же
сами лучше знаете, как вам быть, и если не захотите повиноваться мне,
и служить, и быть под моею властью, под именем моим, тогда оставьте
пустым этот город ваш и землю вашу и со всеми людьми невредимыми
разойдитесь на все четыре стороны, в какую хотите страну, с женами
своими и детьми и со всем вашим имуществом, без боязни и страха, и
не упадет с головы вашей ни один волос от воинов моих.
Говорю вам истинную правду для вашей же пользы, щадя вас и
оберегая, ибо не кровопийца я и не сыроядец, как вы, поганые басурмане, и
не рад я пролитию вашей крови, но за великую неправду вашу пришел
я, посланный Богом, оружием наказать вас. И если не послушаете слов
моих, то с помощью Бога моего возьму город ваш на щит, вас же всех, и
жен ваших, и детей без пощады склоню под меч. И падете вы и будете,
как пыль, попраны нашими ногами...» [40, С. 473, 475].
Сам факт посылки ультиматума говорит о многом. Напомним, что
когда крестоносцы добрались до Иерусалима, то столь велико было
ожесточение обоих сторон, что «ни один посланник от мусульман не
являлся в стане христианском, и крестоносцы даже не удостоили требовать
сдачи города... Между такими врагами бой должен был быть ужасен и
победа беспощадна» [64, С. 509]. Противостояние русских и татар, как
было показано, носило едва ли не более ожесточенный характер, и мы
были бы вправе ожидать, что послание русского царя будет целиком
составлено слов, которые у него, будто бы невольно вырвались только к
концу речи. Неслыханная умеренность требований царя Иоанна может

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 165
говорить только о том, что религиозным пафос войны был только по
форме, по духу же — национальным. В соответствии с этим
умеренность требований могла объясняться и тем, что решение «проблемы»
Казани виделась Иоанну Грозному не в поголовном уничтожении
иноверцев, как это было при захвате Иерусалима крестоносцами, а в
планомерном «освоении» завоеванной территории Казанского царства и
инкультурации казанских татар в национальное русское государство.
Как бы ни относиться к последовавшим вскоре после взятия
Казани царским опалам представителям лучших боярских и дворянских
родов, как бы ни судить о правоте сторон в известной переписке царя
с князем Курбским нельзя не признать, что противодействие царским
замыслам, слабодушие и растерянность проявляли именно
представители высшего русского командования. На протяжении всего
повествования о ходе осады автор «Истории» ни разу не упоминает о ропоте или
неповиновении среди простых воинов. Зато уже после первых сорока
дней сражений под стенами крепости царь вынужден был отстаивать
решение продолжать осаду на военном совете перед военачальниками.
Воеводы царя «сильно затосковали» и подобно римлянам перед
сражением с германцами Ариовиста в Галльском походе Цезаря стали искать
««разумные» основания своего страха как обычно в недостатке
«корма» и заботе о коммуникациях (см. «Военная риторика античности»,
С. 124). Первая военная речь царя, таким образом, была произнесена
перед своими командирами.
«Как же похвалят вас, о великие мои воеводы, все народы,
досаждающие нам! Почему раньше времени стали вы боязливы, еще мало
тягот испытав? И что скажут о нас враги наши? И кто посмеется над
нами, часто приходящими сюда и привозящими такой тяжелый наряд
и всегда великое дело начинающими, но не совершающими его, ничего
доброго сделать не успевающими, только обременяющими себя тяжким
трудом?! Говорите вы мне, словно неразумные: для себя ли одного так
тружусь я и так страдаю, не общей ли ради пользы мирской? И разве не
ваша и не моя это держава — Русская земля?... Или не помните вы слов
своих, когда еще в палате моей, в Москве, советовался с вами, и вы
хорошо сказали мне: «Дерзай и не бойся! И царствовать с тобой и умереть
готовимся!?» и развеселили вы мне тогда сердце, теперь же опечалили.
И знаете вы лучше меня: кто вознаграждается без труда?
Земледелец трудится с печалью и со слезами, зато жнет с веселием и радостью;

166
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
также и купец, оставляет дом, жену и детей, переплывает моря и
доходит до дальних земель, ища богатства; когда же разбогатеет и
возвратится, то все труды от радости забывает, обретая покой с домашними
своими. Помня об этом, потерпим же еще немного, и вы узреете славу
божию. И потому молю вас, господа мои: не требуйте этого от меня
сейчас, да умру с вами на чужой земле, а в Москву с поношением и со
стыдом не возвращусь! Лучше нам всем вместе умереть, и пострадать
плотью за Христа, и прославиться в будущих поколениях или, победив,
великие блага приобрести! Так возьмем сладкую чашу с питием, или
прольем — или одолеем, или будем побеждены!» [40, С. 492].
Перед нами блестяще риторически разработанное произведение. С
точки зрения формы в речи наблюдается причудливое сочетание пафо-
сов: героического, религиозного и национального.
С точки зрения аргументации — в ней использована особо
эффективная восходящая двусторонняя аргументация, цель которой —
убедить подчиненных в несомненной помощи Божьей (религиозный
пафос), пристыдив, пробудить честолюбие (героический пафос) и
напомнить о долге перед Родиной (пафос национальный). Эта, как говорится,
триединая задача была разрешена, благодаря чрезвычайно эффектному
применению в речи средств выразительности, среди которых
преобладают риторические вопросы, позволяющие перевести монолог оратора
в диалог со слушателями во внутренней речи последних. Впервые в
дошедших до нас образцах русской военной риторики в речи использован
пример. Пример этот с одной стороны доходчивый, а с другой — очень
тонко построенный на аллюзиях к евангельским притчам о купце,
ищущем хороших жемчужин, и о земледельце, который призван добывать
хлеб свой «в поте лица», нашедшем клад на поле своем. Эти сюжеты
в Священном Писании призваны были иллюстрировать понятие
Царствия Божия, столь вожделенного в Средневековье; обращение к ним
позволяло исподволь, «манипулятивно» сформировать эмоционально-
волевой настрой слушателей «потерпеть» ради славы Божией и Царства
Его. Эти аллюзии, мало доступные восприятию современного человека,
надо полагать, много говорили религиозному сознанию русских людей
того времени. Использован и традиционный для русской риторики
образ общей чаши, также, как указывалось, основанный на евангельском
сюжете.
Речевое воздействие царя на войска в Казанском походе было
многоуровневым. В условиях недостатка у осаждающих съестных припасов,

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 167
к чему всегда особенно чувствительны простые воины, царь
постоянно заботился о состоянии их духа, ежедневно объезжая расположение
своих войск и «укрепляя их царским своим словом и утешая, одаривая
и удовлетворяя в еде и питье, умоляя их не тужить о предстоящем
великом и трудном деле...» [40, С. 503].
В походе 1552 г.
русское войско сопровождало
многочисленное
священство. Вполне возможно,
что в этом царь
действовал, под влиянием опыта
Крестовых походов, с
которыми его поход имел много
общего. Это было
совершенно новым явлением в
русской военной практике,
полностью себя
оправдавшим, ввиду
необходимости духовной поддержки
ратников в ходе
длительной осады. Перед штурмом
города была отслужена
литургия и сам царь, все его Рис. 13. П. Коровин. Взятие Казани
военачальники и «многие Иваном Грозным.
воины в станах очистились
у отцов своих духовных, причастились Пречистых Христовых тайн и
приготовились чистыми приступить к смертному подвигу» [40, С. 509].
Решающему приступу также предшествовал объезд царем всего
войска и обращение к воинам с речью.
«Братья мои и господа, князья и воеводы, и все большие и малые
русские чада, теперь приспело нам доброе время одержать победу над
противниками нашими за непокорство их и несмирение и за сильную
злобу их и неправду. Поспешите же, устремитесь на них за свои обиды
мне на славу, себе же на великую похвалу, и, собрав все свои силы,
послужите богу и нам, пострадайте за церкви божий и за все православие
наше, и явите мужество свое, чтобы оставить по себе память потомкам
нашим. Ведь те, кто будет убит теперь казанцами, примут на небесах
венцы вместе с мучениками от Христа, Бога нашего, и запишутся имена

168
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
их у нас во вседневные синодики вечные, и поминаемы будут каждый
день в святых соборах церковных митрополитами, и епископами, и
попами, и диаконами на литиях, и на панихидах, и на литургиях. Живые
же, сохраненные Богом и не убитые погаными, здесь от меня получат и
почести, и дары, и похвалу великую». [40, С. 511].
Здесь также заметно использование всех трех видов пафосов.
Изменившаяся расстановка сил сказывается в первом за столетия борьбы
русских с татарами призыве русского полководца к победе. Само это
слово уже должно было действовать чрезвычайно ободряюще на
войска. Половина речи посвящена излишне подробному информированию
о том, как церковь будет поминать убитых в сражении. Это
воспринимается как дань традиционному до того момента пафосу героической
смерти и смотрится, на наш взгляд, анахронизмом. Впрочем, победы
русских над татарами в то время были настолько редки, что в ней,
очевидно, не полностью был уверен и сам оратор.
Ответ воинов говорит о том, что труды царя по воспитанию войска
не прошли даром. Войско единодушно обещало не возвращаться «с
позором домой, ради многих твоих забот и страданий за всех людей своих,
наших ради непрестанных трудов, постоянного хождения на Казань»
[там же]. В обращениях к такому войску полководец мог позволить себе
героический пафос.
Краткие воззвания царя в пылу боя к этому пафосу и обращаются:
«Царь же...словно гепард, наполнился боевой яростью, и, взяв в руки
меч, сел на своего боевого коня, и, скача, кричал воеводам, размахивая
мечом: «Что долго стоите без дела? Приспело время уже потрудиться
немного и обрести вечную славу!» [40, С. 515]. Клики русских воинов,
ободрявших друг друга, кажется, воспроизводят атмосферу битв
крестоносцев: «Дерзайте и не бойтесь, о друзья и братья, и поспешите на
дело божье — сам Христос невидимо помогает нам!» [40, С. 517].
* * *
Нет сомнения в том, что автор «Казанской истории», выражавший
официальную точку зрения на события, несколько приукрашивал
действительность. Это может касаться, в частности, интересующего нас
вопроса об эффективности речевого воздействия царя Иоанна
Васильевича на войска и о вкладе русской военной риторики во взятие Казани.
Князь Андрей Курбский, например, упоминает «что «на штурм нас
пошло много, а под крепостные стены пришло мало, некоторые вернулись,

Глава 4. Военная риторика Руси и Московского государства 169
а многие лежали и притворялись убитыми и ранеными» [5, С. 251].
Безусловно, немало способствовало успехам русских междоусобие, возникшее
в Казани после смерти царя Сафа-Гирея в 1548 году и сведения с царства и
высылки в Москву царицы Сююн-Бике в 1551 году. Вторично
поставленный на казанское царство сторонник русского царя Шигалей (Шах-Али)
немало способствовал ослаблению казанской военно-феодальной
аристократии, умертвив в результате раскрытого заговора до 700 вельмож и до
5 000 прочих мятежников.
Даже всецело сочувствуя царю Ивану Васильевичу и желая
показать подвиг его и заслуги во взятии Казани, не устает летописец
повторять, что успехи русских войск во многом определялись их
подавляющим численным превосходством над осажденными казанцами, «ибо на
одного казанца приходилось сто русских, а на двух двести». Даже если
учесть, что в этом преувеличении скрыта демонстрация силы любимого
государя, служащая его прославлению, значительный численный
перевес русских не вызывает сомнений.
Ничего удивительного в этих соображениях нет. Однако сам князь
Андрей Курбский в своих воспоминаниях о штурме Казани постоянно
говорит о «храбрых мужах», решавших в рукопашной схватке судьбу
города. Эффективность военной риторики Грозного определяется не
тем, что она не была в состоянии сделать трусов храбрыми, а тем, что
она провела храбрых путем победы над сильным и страшным для
русских врагом.
Характерным для военной риторики Московского государства
является очень своеобразное переплетение в речах героического,
религиозного и национального пафосов, отражавшее процессы борьбы с
монголо-татарским игом и становления в результате сильного
централизованного государства.
В целом следует признать, что русская средневековая военная
риторика успешно выполняла задачи формирования и поддержания
морального и боевого духа войск и имела в процессе своего развития
следующие особенности:
1. Домонгольский период развития русской военной риторики
характеризуется преобладанием героического пафоса и следованием
общим с западной военной риторикой тенденциям.
2. Русские военные речи периода борьбы с монголо-татарским игом
следовали риторическому канону, представлявшему сочетание жанра
публичной воинской молитвы с прямым обращением к войскам. В этот

170 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
период полководцы объединяли в своем лице функции военных и
духовных ораторов. Тексты обращений строились, в основном, на именах
и сюжетах ветхозаветной священной истории. В речах русских
полководцев преобладал пафос героической смерти как квинтэссенции
воинского долга в условиях неравной борьбы с сильным и беспощадным
противником
3. Речи периода позднего русского Средневековья, который нами
условно соотнесен со временем становления Московского государства,
показывают знакомство полководцев с принципами и выразительными
средствами классической риторики. Речи Иоанна Грозного в Казанском
походе демонстрируют следование традиционному средневековому
жанру просьбы и представляют собой классические убеждающие речи,
сочетающие весьма тонко разработанную аргументацию с мастерским
использованием средств выразительности.

Заключение
Главной отличительной чертой военной риторики
Средневековья является непрерывное развитие и видоизменение пафоса
ораторских речей, в отличие от античности, когда содержание речей
военных ораторов по большей части было обусловлено учетом
особенностей и ожиданий этоса. Применение новых мощных пафосов в речах
военных ораторов до определенной степени освободило их от
унизительного следования за изменчивыми желаниями и настроениями
массы, дало в руки полководцев могучее оружие формирования морально-
нравственного состояния и боевого духа войск.
Вся военная риторика античности развивалась в русле
единственного героического пафоса, возникшего еще на страницах эпоса
Гомера. Содержание этого пафоса на протяжении столетий ограничивалось
призывами к сохранению воинской чести, проявлению доблести,
внушении мыслей о стыде поражения и величии непреходящей в веках
славы. Героический пафос основывался на патриотическом воспитании
ополчений военнообязанных граждан на примерах воинской доблести
предков, а с переходом к профессиональному войску на воспитании
корпоративной чести наемных солдат, основанной на доминанте
традиционных «мужских» добродетелей: силы, мужества, верности долгу.
Христианство впервые заявило, что человеческое существование не
ограничивается земной жизнью, которая является лишь ступенькой,
ведущей человека в вечность и определяющей содержание этой
вечности. Как следствие — остро встал до того времени относительно
маловажный вопрос о правильности выбора пути, ведущего в блаженн
у ю вечность, т.е. религии. С выходом на историческую сцену другой
мировой монотеистической религии ислама обсуждение этого вопроса
переместилось с кафедры проповедника на поля сражений. Это
обусловило возникновение в военной риторике нового, религиозного пафоса.
Религиозный пафос в чистом, так сказать, виде провозглашал борьбу
за признание истинности веры, ее защиту от посягательств иноверцев,
которые с этого времени начинают рассматриваться как враги Божий,
а также распространение истинной веры и просвещение ею
неверующих или язычников. Стоит отметить, что религиозный пафос, пожалуй,
вполне искренне употреблялся, только когда борьба шла за
утверждение новой религии, как это было, когда на Аравийском полуострове
возникла молодая агрессивная религия ислама, и в ходе противодействия

172 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
прозелитическим устремлениям ее адептов со стороны христианских
народов. Можно сказать, что религиозный пафос определял
величайшие движения народов в Средние века. Однако постепенно
происходило распространение сферы применения религиозного пафоса, и дух его
все более «обмирщался». Под знаком распространения и утверждения
истинной веры решались вполне земные военно-политические задачи.
Во времена позднего Средневековья в Европе и Московском
государстве в военных речах можно наблюдать активное использование
религиозных сюжетов, религиозно-окрашенной лексики и фразеологии
для достижения целей национально-освободительной борьбы. В этот
период, в процессе образования и становления сильных
централизованных национальных государств религиозный пафос постепенно уступает
место пафосу национальному. Становлению национального пафоса
на начальной стадии его развития способствовало постепенное
осознание народами своей национальной исключительности, формирование
национальных характеров, происходившее во многом под влиянием
отечественных религий, которые также в свою очередь все более
начинают отражать национальные черты и интересы даже в вероисповедных
вопросах. Религиозные догматы теперь рассматриваются не как
самодовлеющая ценность, а как один из атрибутов, усиливающих звучание
национального пафоса в военных речах.
Таким образом, в Средневековье сформировались и получили
необходимое развитие практически все виды пафосов военной риторики, за
исключением пафоса социального, который ждал бурных
общественных движений Новой и Новейшей истории.

Приложения
Приложение 1
«RHETORICA MILITARIS»
(перевод с древнегреческого и комментарии А.Б. Шарниной)
XXXIV.
1. Теперь же поговорим и об «энтимемах1»; это — сопоставление
дела и умозаключения, соединяющее вероятность с умозаключением,
как, например, с позиции лица2, заключив: «прекрасно подвергаться
опасности за соплеменников» и добавив пример: «и все остальные из
народов делают это», если мы скажем, «хотя они варвары, мы же и в
жизни, и в речах поступаем как должно», мы говорим энтимему.
2. Как подобным же образом, с позиции дела, приведя и другое
умозаключение, что должно защищаться, и добавив, используя параболу3,
дело, говоря, «когда и многие из бессловесных делают это», если мы
добавляем «хотя они и бессловесные, мы же причастные слову».
3. И самое прибавление или соединение называется энтимемой. А
иногда, когда пропускается умозаключение, тогда бывает соединение
дела с главным положением.
Ведь, после того, как установлено главное положение, что это
справедливо, если мы добавим пример, что и это делают не
только эллины, но и варвары, то энтимема будет содержать их
соединение.
4. Более убедительно из соединений то, которое соединяет, начиная
от менее значительных примеров, затем равноценных, совершенно же
Букв, «мысль», «выдумка», «совет», «внушение», «аргумент», «смысл».
В риторике — энтимема — силлогизм, то, что находится в уме, логическое
доказательство, высказанное не полностью, часть которого подразумевается.
Логическое умозаключение, в котором из 2-х посылок, высказываний, следует новое
высказывание, заключение той же структуры. Аристотель. «Риторика», I, 2.
2 Букв, «от лица» — ср. также в п.2 «от действия» — Аристотель говорит о трех
элементах речи: оратор, предмет и тот, к кому речь обращена (Риторика. Кн. 1, 2 ; 1358 а).
3 Парабола — развернутое уподобление.

174
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
не убедительно соединение, начинающееся с более значительных
примеров, потому что неприятно подражание более сильным.
Говорят, что одно войско превосходит другое или численностью, или
оружием или опытностью, или чем-то другим, в чем в войнах большей
частью отличаются люди.
XXXVI.
1. Итак, о главных положениях, умозаключениях, делах и энтиме-
мах, как они берутся каждое само по себе, сказано раньше, а как они
соединяются друг с другом, будет показано в декламации.
2. «Итак, я могу справедливо предположить, что вы, о, прекрасные
и благородные соратники, знаете как никто другой, что я любил и
согревал вас как отец; так как вы помните, что ночью вы спали, я же
бодрствовал, вы прекращали труды, которые должны были делать в течение
дня, я же трудился. Что же я делал? Заботясь о вашей пользе, я то
обегал вал, то исследовал рвы, и делал все остальное, что необходимо для
безопасности. Зачем? Чтобы какие-нибудь враги не подошли незаметно
ночью к войску.
3. Следовательно, нужно, чтобы и вы, как дети, обратили внимание
на то, что мы говорим, и поняли, что в этом ваше спасение; ведь я верю,
что если и сейчас вы выслушаете речь с должной готовностью и быстро
займетесь делами, все у вас будет хорошо.
4. И придет к нам победа над варварами, и мы извлечем пользу из
многих великих дел, и все будут восхищаться нами.
5. Я пришел, чтобы посоветоваться с вами не о новом каком-то деле,
но о том, для чего нас набирают, и о чем заботится воин, даже если его
никто не принуждает — ведь и вы видите, что враги пришли против вас
справедливо введенные в заблуждение, тем, что мы, отбросив
достоинство мужей, страшимся сражения; я же, уверенный в вашей доблести в
бою, пришел, чтобы убедить вас идти на войну с радостью.
6. Итак, необходимо, чтобы вы, отбросив страх и леность, не ждали
врагов, но с большей дерзостью напали на них и вступили с ними в
бой.
7. Итак, часто, когда мы читали Божественные Евангелия, мы
слышали, что Христос примерно так говорил: «По тому узнаю я, что вы
мои ученики, если возлюбите друг друга4», и в другом месте: «Никто не
4 Иоанн, 13, 35. Синодальный перевод: по тому узнают все, что вы Мои ученики, если
будете иметь любовь между собою.

Приложения
175
может иметь большую любовь, чем та, когда кто-нибудь положит душу
свою за ближнего своего5».
8. Итак, если и мы, причастные учению Бога, возлюбим братьев
наших, положим души свои друг за друга и единоверцев наших, чтобы и
мы стали учениками Христа на деле.
9. Если даже не следует так понимать Божественный Закон, когда и
Христос воспрепятствовал Петру, который обнажил меч, все же должно
употреблять силу ради государственной пользы и необходимости дела.
10. «Законы — благо, более же всего те из них, которые Бог
возвестил, и которым все стараются повиноваться; ибо, что может быть
полезнее людям Закона Бога? Закон почтил Маккавеев, Закон вразумил
детей, и огонь почтил защитников законов Моисея и обратил в пепел,
обежав кругом, противников; Закон смиряет и дикость самих
животных, которые боятся, как я бы сказал, стражей Закона их; знает это
царь халдеев и войско повинующееся приказаниям тиранов.
11. Если же звери боятся благодаря Закону человека, и огонь
вспыхивает и охватывает тех, кто оскорбляет божественное; как же мы,
действуя как стражи Законов Бога, не будем обращать внимание на
оскорбление Бога?
XXXVII.
1. Вы справедливо, о, друзья и братья, забыли мои труды и старания.
Я же ваши никогда не забуду. Я говорю о подчинении, послушании,
готовности (воле).
2. Ведь я помню и не забыл, как когда-то вы показали себя в этой вот
войне, о которой я говорил, вы же вместе со словом брались за дела, —
следует ведь быть в согласии с истиной — и поэтому вы добились тогда
величайших успехов.
3. Итак, поэтому и сейчас я пришел, чтобы побудить вас к нынешней
войне; ведь я знаю, что, если вы меня и теперь послушаетесь, ещё
больше чем прежде прославитесь, действуя против врагов.
4. Итак, необходимо разъяснить и рассказать о решениях. Враги
против нас пришли, но ни для кого не является тайной, что они идут на
наши города и поля.
5. Так что следует понять, какая опасность останавливает наших <со-
племенников>, которые боятся не врагов, а нашего отказа от войны.
5 Иоанн, 15, 13. Канонический перевод: «Нет больше той любви, как если кто положит
душу свою за друзей своих».

176
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
6. Ну, вот, чтобы этот страх мы отбросили, а для всех нас сделали
полезное дело, давайте обратимся к теперешней войне; ведь спасение
нас и соплеменников — справедливо.
7. Ведь ни одно из прекрасных дел не приносит столько добра жизни,
как справедливость, которую поэтому следует всем почитать и
защищать от врагов,
во-первых, потому что они нечестивцы и презирают нашу веру;
во-вторых, потому что они часто дерзали выступать против нашего
отечества, и теперь, если они избегут теперешней войны, то тотчас
снова дерзнут выступить против разоренного <отечества> в подходящий
момент и достигнут успеха;
в-третьих, из-за нашей любви друг к другу, — ведь на нас внезапно
стали наступать те, кого следует побеждать, — когда не каждый охраняет
свое, а все относятся к имуществу соплеменников как к собственному;
в-четвертых, потому что мы много от них претерпели, за что следует
отомстить им, как поступившим несправедливо; ведь так поступают все.
8. Нам подобает охранять справедливое, и потому что мы —
римляне, и потому что мы помним о доблести отцов; ведь и они сами
часто, когда враги совершали набеги на частную землю, не относились
без внимания, с пренебрежением к случившемуся, а выступив в поход,
требовали для врагов гораздо большего наказания.
9. Если же они, требуя для врагов возмездия, достигли великой
славы, хотя прежде смиренно занимались делами, как же мы не взыщем с
врагов ещё больше за то, что они нам сделали, не превзойдя могущество
предков?
XXXVIII.
Тому, кто делает главное умозаключение от отечества, следует
лучше делать, исходя из причины, как, например, сказав, что должно
воевать за отечество, увеличивать блага его, «потому что оно о нас
заботилось, и кормило, и воспитало прекраснейшим образом. И теперь
приносит вместе с остальными прекрасными вещами и то, что
оставлено предками».
XXXIX.
«Великое зло в людях — отнятие чужого имущества, особенно когда
кто-нибудь их господ из свободных делает рабами, или даже саму жизнь
отнимает.

Приложения
177
Поэтому нужно всячески бороться с теми, кто отважится на такое,
если человек не относится бесчувственно к страданиям. Все знают,
сколько бедствий и какие враги причинили нам.
Ведь, они сожгли деревья, и наших овец и волов захватили, и многих
из наших людей убили.
Поэтому я пришел теперь к вам, чтобы посоветоваться о сражении.
Так как необходимо, чтобы все, собравшись в одно место, выступили
против врагов; ведь это полезно нам, но также и всем обиженным, и не
будет, вероятно, обиженный проявлять мужество, если будет
пренебрегать полезным.
Ведь все остальное, как например, законное, справедливое,
прославленное — это то, чем многие пренебрегают; но за полезное держатся
крепко.
Я же, видя, что место, в котором мы подготовим сражение,
помогает побежденным — ведь вокруг мы имеем города, которые примут нас,
если мы будем убегать, — а никого из врагов оно спасти не может,
более бодро отношусь к предстоящему сражению.
7.Так как помощь мест для тех, кто использует их — величайшая.
8. Это знала толпа скифов6 и царь персов7, так как одни, благодаря
месту, одолели более сильных, другой же был побежден более слабыми
и поэтому, преклонив колено, выпрашивал свободу.
9. Если скифы одолели столь великую державу и войско,
воодушевленные только местом, насколько же мы будем лучше врагов наших,
присоединяя столь великое войско и количество вооружения к помощи места.
XL.
Ещё заботы о полезном. О приготовлении оружия.
«Когда же, о, мужи римляне, вражеский мир не имеет обыкновения
пребывать в спокойствии, то и нам необходимо, если мы намереваемся
воевать, прежде всего другого, позаботиться и приобрести оружие
сообразно тому, что вам предписано, так чтобы вы в нужный момент не
оказались лишенными ни одного из них.
6 Очевидно, имеется в виду поход персидского царя Дария в Скифию и его позорное
отступление. Геродот. IV, 120-136. Царь скифов Иданфирс сказал послу Дария: «У нас
ведь нет ни городов, ни обработанной земли. Мы не боимся их разорения и опустошения
и поэтому не вступили в бой с вами немедленно» (Гер. IV, 127).
7 В двух известных случаях поражения персидского царя — от скифов и от
Александра Македонского царь впрямую не преклонял колено и не просил свободы. Он просто
бежал.

178
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
Ведь прекрасно, чтобы заранее приготовив оружие, без
которого невозможно воевать, благодаря этому мы шли в сражение более
охотно.
Ибо, то, чем для землепашца является плуг, для садовника мотыга и
заступ, для моряков весла и якоря, тем для воина являются меч, копье и
щит, и другие вещи такого же рода, одними из которых мы пользуемся
для охраны, другими для защиты от врагов.
Если те, живя иначе, так заботились, чтобы ничего не лишиться из
того, чем каждый может действовать, как же мы пойдем против врагов
без оружия, в то время как воюющие против нас не оставят нам никакой
надежды на жизнь?»
XLI.
Об упражнении в построении войска: что «и полезные дела
благодаря упражнению улучшаются, как, например, искусство живописи,
пластическое, тем более, без сомнения, все то, что относится к войне,
будет улучшаться благодаря упражнению.
Ведь нет ничего из того, что лучшее, в чем бы прежде тщательно не
упражнялись; ибо упражнение — это учитель тех, кто старается, и, по
истине, пожалуй, не будет ошибаться тот, кто прежде в чем-нибудь
старательно упражнялся; поэтому гимнастическим состязаниям
предшествуют упражнения гимнастические, конным — упражнения конные, и
остальным — подобным же образом; странно упражняться для этого, а
никак не заботиться об упражнениях для войны».
Этим же основанием следует пользоваться с уверенностью для
упражнения в боевом порядке, и особенно следует это делать, если
приближается война, например, «многие часто пылая гневом,
выскакивают вперед фаланги; я хвалю их намерение, но не похвалил бы сам
поступок, во-первых, потому что они нарушили строй, которого нет
ничего сильнее, и удалились от союзников, действуя совместно с которыми,
достигли бы большего успеха и обратили бы в бегство войско врагов,
во-вторых, потому что, оказавшись беспомощными, в конце концов,
погибли бы, в-третьих, потому что для остальных они часто являлись
причиной несчастья.
Поэтому выскакивать вперед и бежать впереди фаланги — это
опасно и более враждебно, чем враги; лучше и полезнее, чтобы находясь в
своей паре и шеренгах, делать фалангу неразделенной, более
сплоченной и более сильной».

Приложения
179
XLII.
О храбрости: что «жизнь может быть счастливой благодаря самым
разным вещам, но прежде всего храбрости, благодаря которой не
только наши дела в безопасности, но и врагам мы можем причинять зло».
О перенесении трудов: «я и горячо принимаю тяжелые труды,
подчиняясь дисциплине на войне, и твердо переношу их.
Ведь ужасно легко вступить в бой, легко же уйти из сражения и
стать причиной несчастья для остальных, а не мужественно стоять с
оружием, благородно сражаясь».
XLIII.
О повиновении командирам: «если когда-нибудь для вас, о, любимые
дети и братья, была какая-то польза в повиновении командирам, теперь
ревностно окажите его нам; ведь прекрасно повиноваться начальникам.
Так как то, что они делают, они делают ради подчиненных. Что же
они делают? Бодрствуют, заботятся, несчастья подчиненных делают
своими собственными, и сами, раньше остальных и вместе с
остальными испытывают сердечную боль и ни в чем не отличаются от отцов.
Итак, прекрасно повиноваться их приказаниям, когда и пчелы это
делают; ведь закон у них — не покидать ульев, прежде чем их царь не
встанет во главе роя.
Если у пчел столь великий почет к царю стада, как же вы должны,
выполняя приказы, повиноваться нам, все это обдумывающим и
делающим ради вас?»
XLIV.
Итак, я, даже если никто другой с нами не согласится, сам являюсь
свидетелем и глашатаем того, что вы прекрасно к нам относитесь, о
прекрасное и благородное войско, и, повинуясь нашим приказам, вы
старательно выполняете то, что вам велят.
Но как мы относимся к вам? Хорошо ли обращаемся с вами, или же
побуждаем к застольям и прочей праздности?
Но это не так. Я сам за собой такого не знаю, но и остальным так не
кажется, даже если вы будете молчать. А как же? Очевидно, что, я, то
по-отечески как детям радуюсь, то поправляю, и все ваши <заботы>,
делаю собственными.
И это доказывается тем, что вы испытали; я говорю, конечно, о том,
когда к вечеру мы вступили в войну и напряженно трудились почти что

180
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
ночами, как днем, когда вы показали себя послушными и преданными
нам, считая напряжение наслаждением и идя навстречу смерти, как
навстречу жизни, за что вы особенно почитаетесь и прославляетесь всеми.
Я пришел, намереваясь посоветовать вам и теперь то же, что я вам
тогда советовал. Ибо и теперь враги по видимости нападают на нас, но
в действительности боятся;
И это я утверждаю, потому что я вижу, что они идут более боязливо,
как будто сгоняемые бичом.
Мы, это видя, давайте устремимся на них решительнее под
руководством Бога и будем гнать, добиваясь хорошего исхода; итак, мы
закончим речь, а вы вместе с командиром и с Богом принимайтесь за дело.
Итак, как кажется, было возможно, чтобы нападающих врагов не
только победило имеющееся войско, но и чтобы мы отбросили большую
часть их;
Ибо, не многочисленность <войска> — причина победы, а мужество
и терпеливое перенесение трудов; так думать нам дают основание
многие из остальных народов, но особенно македоняне, которые,
численностью около четырехсот тысяч, покорили Азию8, и афиняне, которые
истощили столь великое войско персов, а затем прогнали, нанеся ему
множество ран9.
Если даже афиняне, число которых было невелико, и которые были
ограничены в своих возможностях узкими полосами земли, осмелились
на такое, насколько более решительно подобает нам подняться на
врагов и быть образцом доблести для остальных, чтобы не только у
современников, но и у людей будущего вызывать восхищение».
XLV.
1. «Снова вокруг меня знаменитое войско великого и могучего царя,
и снова я радуюсь, и надежды меня окрыляют, и я особенно доволен;
ведь то, о чем я говорил прежде, вы совершили против врагов, и это
многие языки и книги потом наверняка прославят, и грядущее время,
пожалуй, не скроет благодаря его величию.
2. Поэтому и теперь я прихожу, чтобы посоветоваться с вами о
нынешней войне; ведь, вот, есть враги, я не знаю, или забывшие прежние
8 Очевидно, имеется в виду поход Александра Македонского на Восток. См.,
например, Арриан. Поход Александра.
9 Греко-персидские войны (500-449 гг. до н.э.). Афиняне фактически без помощи
союзников разбили персов в Марафонской битве в 490 г. до н.э. Геродот. VI, 102-114.

Приложения
181
поражения, или не ожидающие нашего присутствия, или как-то иначе,
когда Бог их ослепил и бросил в наши руки.
3. Снова, впрочем, о благородное и возлюбленное войско, давайте
отразим врагов, бросимся на них, и ради многого другого, но более
всего ради славы, о которой я буду заботиться, говорить и делать и больше
держаться за неё, чем за все остальное.
4. Ведь нет ничего для людей, более требующего труда, чем слава:
ведь всё, что кто-нибудь когда-нибудь делает, он делает ради славы.
5. И что, таким образом, из всего более почетно, чем победа над
варварами, которая достигается трудом, согласием и любовью к соплеменникам?
6. Благодаря ей — дары, благодаря ей — венки, благодаря ей —
награды, почести, триумфы, победные гимны10 и все остальное, что радует
в жизни, и о чем с гордостью рассказывают.
7. Итак, ради этого и афинский муж, а афиняне отличаются
храбростью, однажды захваченный персами, которые пошли походом против
афинян, когда его стали расспрашивать, попросил светильник и, взяв
его левой рукой и положив правую руку на пламя, терпел до тех пор,
пока кости, после того как плоть сгорела, не упали на землю11.
8. Персы же, после того как злобно надругались над телом и избили
плоть, притворившись врагами своим стали перебегать к противникам,
одни, внушая страх врагам, убеждали уйти, другие,<советовали> в
подходящий момент во время осады сжечь город или открыть ворота, или,
убежав к укреплениям помогать своим, как в ночном сражении.
9. Если персы хотя и варвары, ради непостоянной славы и почета
на такое осмеливались, как же мы не только ради временной, но и
бессмертной славы и за себя самих и за соплеменников не пойдем
сражаться против мужа?
10. Ведь поскольку мы отличаемся от них знанием прекрасного, то и
тягот берем на себя больше.
Эпиникии — победные гимны — хоровые песни в честь победителей на состязаниях
в Древней Греции. Особенно знамениты были общегреческие игры: Олимпийские, Пи-
фийские, Немейские и Истмийские. Прославленным мастером эпиникии был поэт Пин-
дар (518-438 гг. до н.э.).
11 Псевдо-Плутарх. Малые сравнительные жизнеописания (приблизительно II в. н.э.).
Он рассказывает, что во время похода Ксеркса на Грецию брат афинского стратега и
политического деятеля Фемистокла Агесилай, проникнув в лагерь персов, пытался убить их
царя Ксеркса, но по ошибке убил охранника царя Мардония. Агесилай своим мужеством
устрашил Ксеркса, когда сжег перед ним свою руку. Этот рассказ не считается
достоверным.

182
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
XLVI.
1. Равным образом, некоторые из присутствующих возражают, что
если мы победим, эта война будет нам выгодна во всех отношениях, но
если же нет, то слишком невыгодна, я же утверждаю совсем не это, а
то, что более верное и самое выгодное для всех.
2. Что же это? А именно, что если мы обратим врагов в бегство,
едва кто-нибудь из них ускользнет из наших рук, если же, наоборот,
враги обратят нас в бегство, примут нас тотчас, я хорошо знаю, на
возвышенных местах, и когда-нибудь нам представится удобный случай
снова одержать победу, а землям и городам избежать ожидаемых
бедствий.
3. Итак, поскольку многое зависит от удобного случая, найдя этот
случай, не будем бояться; ведь нынешний случай только что не кричит,
побуждая нас к войне.
4. Ведь и их союзники стали отделяться от них, и сами они между
собой враждуют, у нас же и согласие и большие расходы <на войну> и
все другое, что полезно для войн.
5. Говорят, что когда спросили македонянина не была ли его удача
случайной, он в свою защиту сказал, что он подстерегает удобный
случай.
6. Если же тот, кто столь возвысился благодаря удобному
случаю и расширил возможности, ещё нуждался в удобном случае для
последующего, как же мы, всякими способами найдя такой случай,
ещё до того, как он наступит, не будем готовиться к войне против
врагов?
7. Или вы не видите, что заранее можно увидеть удобный случай, а
после — нет?
XLVII.
1. Итак, о вступлении, о предварительном назначении и подготовке,
ещё же и о предварительном рассказе, и о прикрытии, насколько
подготовка полезна для предстоящей проблемы, настоящего достаточно.
2. Следует знать, что иногда после главного суждения
непосредственно приводится дело, особенно когда война теснит, например, если
мы кажем, что закон — сражаться за отечество и затем добавим: «ведь

Приложения
183
и Телон, афинянин12 и Зопир перс13, из которых один за отечество,
другой — за своих сотоварищей, подвергались опасности».
3. Нужно знать, что когда после главного положения приводится
дело, пропускаются обстоятельства, как умозаключения, а
устанавливаются в энтимемах, через одну из них или через многие, когда есть
сравнение, например, когда добавляя к закону пример, что и персы
иногда за родину подвергаются опасности, мы добавляем: «хотя они
варвары и забыли саму природу, у нас же самое прекрасное — это закон,
только его один мы изучаем и охраняем».
XLVIII.
Иногда, если случай вынуждает, не только умозаключения, но и
дела и энтимемы мы пропускаем, пользуясь только главными
суждениями, когда и особенно мы можем всем этим пользоваться наиболее
убедительно, как, например, «ведь за домашних сражаться прежде
всего законно, затем — справедливо, и затем прочее».
XLIX.
1. Соответственно у нас пусть будет в заключении слова из прежде
сказанных. Бывает, что мы пользуемся наиболее сильными из прежних
суждений, но не так как прежними, но с некоторым усилением,
например, пользы.
2. Ведь прежде в главном суждении мы просто говорили, что
случится то-то и то-то, в заключении же не так, но представим слушателям
причины того, что случится.
3. Таким образом, ведь скорее их убедим в том, к чему
призываем, например, если скажем: «не допустите, о, мужи римские, чтобы
варвары мечом разрыли гробницы предков, чтобы из-за вашей
беззаботности ваши жены были названы собственностью других мужей, а
дети-наследники слугами врагов, в слезах влекомыми в чужую землю
и нуждающимися в капле воды; чтобы они подбирали крохи, падающие
со стола чужеземцев.
12 Возможно, имеется в виду Телл афинский, о котором рассказывает Геродот (I, 30),
который во время войны афинян с Элевсином, обратил в бегство врагов, но сам пал
доблестной смертью. Автор трактата мог неправильно написать имя.
13 Зопир, сын Мегабиза, во время осады восставшего против персов Вавилона, отрезал
себе нос и уши, безобразно остриг волосы, нанес себе удары бичом и перебежал к
вавилонянам; когда персидское войско царя Дария штурмовало стены города, он открыл ворота
и впустил персов в город. См. Геродот (III, 150-158).

184
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
4. Ведь мы с трудом в это поверим, потому что не враги могут, а
потому что мы добровольно отдаем им: ведь если вы захотите войны, никто
из них, ни великий, ни ничтожный, не сможет противостоять никому
из нас».
5. Полезно также в заключении и повторно сказать о воинских
успехах: «ведь я хочу, чтобы вы не забывали недавние успехи, поэтому ещё
и теперь я открыто хвалю вас за все».
L.
1. Прекрасно в заключении и мнение войска узнать, и если они сами
примут решение о войне, похвалить их за намерение, если же не сразу,
чтобы стратег упрекнул за отказ от войны и стал побуждать к войне с
отвагой, например, стратег, спросив: «Что же? Или поддержим войну, или
будем пренебрегать сражением?», если воины будут хранить молчание,
сам добавит: «Да не будет так ни в коем случае! Ибо, это — хуже, чем
отклонить войну против нас; но поднимемся и устремимся на врагов!»
2. А ещё не следует делать это окончательное побуждение к войне в
длинной речи.
3. Ведь нужно, чтобы такое побуждение, относящееся к борьбе, было
энергичным, воинственным и полным надежд, имело части более
короткие, так, чтобы слушающие от самой формы слов и мыслей ободрились;
например, «давайте встанем, возьмем в руки оружие, устремимся
против врагов, вступим в бой с противниками, исправим первую новость
(т.е. новость о поражении. — авт.), чтобы мы с радостью вернулись,
сияя, украшенные венками, неся в руках награды за труды; я думаю,
что об этом заботится и Бог, содействуя <нам>, и под руководством
которого мы воюем, и с которым мы одолеем врагов».
LI.
Следует, чтобы стратег, выступая перед народом, пользовался
остальными образами в подходящий момент, воздерживался от
грубости и горячности, если только не будет иметь какой-нибудь славы,
говоря перед слушателями как муж умелый в военных делах и искусный в
том, чтобы советовать полезное и все говорящий и делающий ради
спасения слушающих, как и Одиссей ругал ахейцев ахеянками, что
является горячностью, не потому что проклинал, но побуждая их к мужеству.
LH.

Приложения
185
1. Все, умеющие говорить перед народом которые пользуются
справедливо суровыми и энергичными словами, заботятся, чтобы вообще не
называть их поименно. Например, «итак, я, о, дети и братья, так к вам
отношусь, что не хочу слышать, что вы совершили то, чего и Бог не
желает, и что не полезно совершающим это.
2. Когда я у слышал от многих, говоривших, что есть у нас
желающие чужого и не заботящиеся о спасении своих соплеменников, чтобы
Бог внезапно невыносимую опасность свыше не навлек на нас, я
пришел к присутствующему собранию, желая убедить и сказать то, что и
законы советуют, которым мы все подчиняемся, и которым необходимо
повиноваться даже тем, кто не хочет.
3. И пусть никто из вас не говорит, что «ничего из такого я не знаю
о самом себе»; ведь действительно и большинство из вас к такому не
причастны.
4. Но должно, чтобы мы всячески изобличали виновных, изменяя
имена, и склонили речью к перемене, прежде доказательства
испытанием, а вы же чтобы пристыдили более разумных, если вы до нас не
облагоразумили таких».
5. А во второй речи, что мы говорим не просто как знающие, но как
услышавшие от других, например, « Я хочу, чтобы вы знали, о
прекрасные и благородные соратники, что многие говорят о вас.
6. Говорят же, что всякий мастер заботится о том, что служит ему,
например, земледелец — о плуге, ярме, упряжке, и быке и о делах,
которые связаны с земледелием, садовод — о мотыге, о облагораживании
растений и очищении деревьев, строитель кораблей — о мачте, весле,
якоре и руле, а, ведь и женщины заботятся о веретене, прялке и шерсти,
а воин же ни о чем из своего не заботится — ни об оружии, ни о конях,
ни о тренировках, ни о чем другом, благодаря чему воин приобретает
почет и трудами получает венок.
7. Что же они делают? Спят в домах, играют, рассказывают басни,
хвастаются, стоя лагерем, не разыскивают врагов, не поднимаются
против них и остальных пламенно не побуждают, но смотрят и выискивают
тем или иным способом, когда каждый из них мог бы убежать
незаметно для врагов.
8. Я же и не думал о вас такого, и не ни говорил; ведь как бы вы могли
такое даже подумать, не то, что пожелать делать, ведь убегая, мы не
только врагов увлекаем за нами, но и, если мы не хотим противостоять,

186
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
направляем их на жен, детей, и на поля, ради которых наши враги и
нападают на нашу землю.
9. Ведь насколько мы будем уклоняться от врагов, настолько они
будут действовать смелее и стремительнее преследовать нас, вплоть до
того, что захватят и сами дома».
LUI.
1. Вступление таких речей пусть имеет основание (тему), так чтобы
слушающие не сильно огорчались, например, «многие отвращаются от
увещеваний, ненавидят изобличающих, не зная, что ничто более, чем
все остальное, не восхваляет труд и полезно для жизни, чем это,
поскольку и родители с детьми так поступают: хвалят, изобличают, иногда
и бьют, не потому что ненавидят, не как враги, но из любви к детям.
2. Итак, как отец относится к детям, так стратег относится к войску,
радуясь хорошим из них, исправляя плохих, вздыхая, обливаясь
слезами, ведь все, что он делает, он делает ради них, чтобы они, ошибаясь,
обратились на истинный путь, с честью служили бы и стали лучше себя
самих и более прославленными, чем все остальные.
LIV.
1. Побуждают воинов к войне и воодушевляют их не только речи,
призывающие к войне, но и победные, убеждающие и гневные.
2. Победная речь — о том, что блестяще сразившись с врагами, мы
прославим победу; убеждающая речь — что если мы будем сражаться по
силам, мы будем побеждены врагами; гневная речь — что из-за нашей
беззаботности и отсутствия военной дисциплины враги одолеют нас.
LV.
1. Следует, произнося победную речь, сначала возблагодарить Бога,
который обеспечил победу, затем царя за прекраснейшее руководство,
и в-третьих — воинов за их дисциплину и труды.
2. Бога, например: «мужи братья и соратники, возблагодарим,
прежде всего, достойно Бога, который дал нам много других благ, но
прежде всего силу против врагов и победные венки».
3. Царя, например: «возблагодарим достойно и царя, и за все
остальное и, особенно, за прекрасное руководство нами».

Приложения
187
4. Воинов, если стратег скажет им, например: «благодарю и вас за
усердие, рвение, мужество, стойкость, так как вы сражались не хуже
героев, и, видя это, Бог даровал нам эту победу».
5. Следует после такого благодарения похвалить всех сообща, затем
поименно особо отличившихся, и снова общую похвалу воздать воинам,
и, наконец, указать, что настоящая победа является доказательством
будущих подвигов.
LVI.
1. Убеждая же побежденных, сначала скажем, что не из-за
малодушия они побеждены врагами, но или из-за множества врагов, или из-за
случайности судьбы, или из-за местности, например: «может
показаться врагам, о, воины, что они победили или из-за вашей трусости или
из-за их храбрости, я же сознаю и убежден, что не из-за вашей трусости
и не из-за их храбрости, а потому что их или было гораздо больше, чем
вас, или из-за места, которое они заранее захватили;
2. В третьих, скажем, что они, хотя Бог на них рассердился за какое-
то прегрешение в жизни, но если они его искупят, снова Бог будет
сражаться вместе с ними.
3. Наш же царь, переложив вину за поражение с воинов на стратега,
и нечто более неожиданное нашел.
4. Наконец, необходимо сказать, что хотя и мы претерпели то, что
претерпели, потом война принесет нам пользу, так как враги, презирая
нас, будут вести себя более беззаботно на войне, мы же, став более
осторожными, будем сражаться более энергично с ними.
5. Основное изложение сопровождается тем, что мы сможем
привести из истории, приводят те примеры, в которых те, кто сначала
победили и поэтому относились презрительно (к врагу), во втором сражении
были побеждены, а те, кто сначала были побеждены и поэтому стали
более осторожными, во втором сражении победили.
6. Как, например, Арбак мидийский14 и Кир персидский15, первый, в
конце концов, покорил ассирийцев, второй — мидийцев.
14 По сообщениям некоторых источников мидийский наместник Арбак составил
заговор против мифического царя Ассирии Сарданапала. (Юстин. I, 3, 1).
15 Кир II Великий — персидский царь, (годы царствования 559-530 гг. до н.э.) в 553
г. до н.э. поднял восстание против мидийского царя Астиага, в зависимости от которого
находились персидские племена.

188
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
LVII.
1. Гневная речь произносится отчасти из-за предстоящего дела,
когда с нею соединены речи ободряющая и призывающая к мужеству.
2. Ведь нужно не только стыдить потерпевших поражение из-за
нерадивости, но и ободрять убеждающей речью и, наконец, побуждать
к войне призывающей речью, например: «итак, я не знаю, в каком
состоянии вы, воины, ради чего плохо или совсем не сражались, кто-то,
пожалуй, справедливо сказал, видя, что вы отдали победу врагу, — я
же болею душой и страдаю телом, думая о том, что мы вернемся домой
с таким бесчестьем, что увидим своих, жен, детей, друзей, соседей, что
скажут завидующие нам.
3. Хорошо знаю, что будут говорить один другому, насмехаясь над
нами: «где речи воинов, надменность, пляски? Где свидетельства
стратега и похвалы воинов и пустые надежды на воинов?»
4. Это ранит мое сердце, и меч уныния разрывает внутренности, это
вынуждает предпочесть смерть жизни.
5. Ведь если бы вы не имели возможности выйти навстречу врагам,
мы бы страдали только потому, что не искали смерти.
6. Теперь же, почему мы пострадали? Когда вы могли одолеть врагов,
вы показали им спину. И поэтому у меня текут горькие слезы, орошают
грудь и смывают то, что вызывало мое расположение к вам.
7. Посмотрите, до какого уныния вы нас довели, какие слова вы
вынудили нас говорить; что этого тяжелее, что горестнее слов, которыми
и я и вы были опечалены?
8. Итак, какое утешение в этом, какое лечение сердца, чтобы я
сказал, что оно изгоняет болезнь?
9. Не очевидно ли? Если только мы не взлетим над врагами как
птицы, или как олени не убежим на горы?
10. Ибо, что страшного или невозможного для мужей с оружием в
том, чтобы видеть мужей уничтожающих, когда мы часто видим и
женщин, которые занимаются делом мужчин, случилось ли теперь что-то
противоположное?»
LVIII.
1. Пример убеждающей речи из-за того, что медлят с исправлением
вины, ибо, где имеет место поношение, исчезает исправление вины:
2. «Итак, есть, есть, о, мужи, если бы мы захотели, возможность
загладить нынешнюю трусость сражениями, и обратить позор на врагов.

Приложения
189
Ведь часто многие после того как победили, в конце концов терпели
поражение. И часто потерпевшие поражение одерживали победу над
победителями» [125, 4.2, С. 3-18].
Приложение 2
ВОЕННАЯ РЕЧЬ РОМЕЙСКОГО СТРАТИГА ЮСТИНИАНА
(перед сражением с персами в 576 г.)
Нынешний день для вас, ромеи, будет началом многих благ, если вы
поверите моим словам. Верьте мне, вооружите ваши души, прежде чем
вы вооружите ваши тела; пусть сердца ваши раньше вступят в бой, чем
ваши руки. Пожелайте подвергаться опасности один перед другим, и вы
спасены.
Мужи-философы (я скорее называю вас философами, чем воинами: у
вас ведь одних постоянное занятие — смерть), покажите варварам вашу
бессмертную отвагу. Будьте неустрашимыми душой. Думайте, что вы
поражаете, а не вас поражают, что чужое, а не ваше тело принимает удары
врагов. Пусть свидетелями вашей доблести будут павшие враги. Пусть и
умершие будут рассказывать о ваших победах. Воины! Товарищи в трудах
и радостях военных успехов, битва — лучшее доказательство и доблести
и негодности: она судит о смелости души, она или уличит трусость,
свойственную женщинам, или прославит сегодня ваше мужество, украсив
вас венками и блестящими триумфами. Да не постигнет дух ваш любви к
своему телу, чтобы вы не показали варварам спину. Сегодняшняя
сладкая смерть, о которой всегда мы думаем, является каким-то сном, сном
более длинным, чем обычно, но очень коротким по отношению ко дню
будущей жизни. Стыдитесь, воины, спасения своей жизни ценою
бесславия — это, действительно, бессмертная смерть и могила бесславия,
которая никогда не скроет получившего в удел себе такой позор.
Пусть не смущает вас, героев, персидский царь, который старается
собрать вокруг себя совсем не воинственные толпы. В своей
хвастливой надменности он высоко задирает нос и произносит вместо слов уже
какие-то нечленораздельные хриплые звуки. Или вы не знаете этот
народ, гордый и легкомысленный, треском пустозвонных слов
заменяющий свою силу? Забудьте о прежних неудачах, воскресите
воспоминание о славных деяниях союзных войск. Забудьте о прежних бедствиях,

190
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
которые породила опрометчивость стратига и на горе восприняло
непослушание подчиненных. Для героев-бойцов нет ничего страшного.
Меч — защита для них, а раны от стрел воспламеняют у них желание
подвергнуться еще большим опасностям.
Храните невидимыми для врагов ваши спины; не показывайте им
ваш тыл, как святыни непосвященным. Я знаю, что источниками
триумфов являются раны; бегство ведет к рабству, а не к спасению; трусость,
свойственная чьей-либо душе, не может обещать ему спасения. Вместо
панцирей пусть служат вам ваши тела, вместо щитов — ваша жизнь.
Сражайтесь всем телом, пусть никакая его часть не отказывается
принимать участие в опасностях. Крепко сплотив оружие, укрепите строй,
соединив своих коней, оградите ими фаланги, ровно держась в своих
рядах, словно плотные камни какого-либо здания, защитите себя ими.
Пусть копья из ваших рук не бросаются напрасно, посылайте стрелы
ваши без промаха.
Не бессмертна природа персов, счастье мидийцев не неизменно,
руки варваров не без устали, рук и ног у них не больше, чем у нас, не
две души имеют они, и тела их не из адаманта. Тайне смерти
подвержены также и персы. В этом война соблюдает справедливость: она не
посылает бессмертных против смертных людей.
Вновь и вновь добиваясь мира, ромеи приобрели себе в союзники
и справедливость, мидийцы оружие справедливости направили против
себя, пренебрегают мирной жизнью и как истинного бога почитают
любовь к войне. Не на лжи основана вера наша, не подложных богов
избрали мы своими вождями. Нет у нас бога, которого бьют плетками; не
выбираем мы себе для поклонения коня. Мы не поклоняемся богу,
обращающемуся во прах, сегодня сгорающему и не появляющемуся вновь.
Дым и дрова не создают богоучения, самое исчезновение их материи
изобличает ложность подобного учения. Процветает варвар, веселясь и
радуясь; но счастье, поднявшись на алтари, где ему нанесены обиды, не
может долго на них оставаться. Несправедливость часто получает силу,
но в конце концов приходит к своей гибели.
Идите в бой, не забывая о достоинстве вашего звания, чтобы не
опорочить вместе с делами и своего имени. Не предадим своих щитов,
наших союзников, но обнимем их как возлюбленных подруг и будем
биться за них, как за родных наших спутников. Будьте в бою похожи
на спартанцев, пусть каждый из вас будет Кинегиром, если бы даже он
и не входил на корабль. Нет ничего более свойственного женщине, чем

Приложения
191
желание бежать, нет ничего более ужасного, чем быть взятым в плен.
Поэтому надо или умереть, или внушить себе надежды на победу.
Посмотрите на новый набор войска, сделанный кесарем и
присланный вам на помощь: из всего, что включено в этот набор, ничего не
выкинешь — это войско без малейшего изъяна; в этом честь и слава
императора. И я, ваш оратор, первый приступлю к бою, своей решимостью
приобрету поддержку всех вас; мне будет стыдно, если я позволю себе
не испытать вашей опасности.
Желание сказать больше увлекает меня, но само дело предшествует
рассуждениям о нем; жар души умеет противиться самим законам
природы. Ныне ангелы записывают вас в свое воинство и имена умерших
заносят в свои списки, не равную цену им предоставляя, но
многократно превосходящую величиной дара. Пусть любители удовольствий не
потрясают копьем; пусть никто, любящий роскошь, не принимает
участия в таинствах боя; пусть никто из гордящихся богатствами не будет
участвовать в сражении. Поле боя ждет любителей опасностей. Так
давайте положим конец речам нашим и действиями претворим эти
рассуждения в дело сражения [100, кн. 3, XII].
Приложение 3
РЕЧЬ РОМЕЙСКОГО ВОИНА
(перед сражением с аварами)
Воины-ромеи, если только делами своими вы не опозорите своего
имени! Храбрые воины, если только в своих телах вы носите еще
мужественные души! Хоть наш хилиарх, гремя высокими словами и внес
сумятицу, однако дела действительней слов и не допускают такого
пустозвонства; своими словесными уловками он не запугает нас, как
детей.
Я лично прежде всего охотно спросил бы его: во имя самой
правды, перед кем ты так разглагольствуешь, хилиарх? Уж не хочешь ли ты
обманывать деревенских жителей, у которых вместо мечей — лопата,
вместо панциря — кожаная накидка, вместо коня гордого, с высокою
гривою — быки пахотные, слуги крестьян, знающие только свое дело?
Почему ты счел это собрание за сборище женщин и, признав за нами

192
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
другой пол, оскорбил нашу природу? В своей речи ты смеешь позорить
других, а сам так бесстыдно ведешь себя по отношению к нашему
собранию. Или ты думал, что не на глазах у мужчин ты произносишь свои
отвратительные речи? Или ты не понимаешь, что присутствуешь на
собрании римского народа, гордящегося своей решительностью, сильного
своим оружием, испытавшего не раз опасности и предусмотрительно
умеющего позаботиться о том, что будет ему полезно? Почему это у
тебя малые несчастья так затмили силу великих подвигов? Хоть бы
постыдился ты врагов, которые ведь не пали духом при понесенных
несчастьях. Тот, кто еще недавно, уподобившись болотной лягушке, бежал
на остров под ненадежную защиту вод, теперь мужественно двигает
войска против нас, подбодряет тех, кто получил раны и убеждает их
к этим ранам получить от врагов еще большие в качестве лекарства,
дающего успокоение от великих страданий. Видимо, он позабыл
понесенные раньше несчастья. И неизбежно не будет иметь удачи тот, кто
надеется, что сможет забыть свои неудачи.
Каким образом ромеи дошли до такого могущества и
незначительное обладание одним городом обратили в столь великую империю? Я
по крайней мере думаю — потому, что были они сильны духом,
горели сильным желанием, были смелыми и охотно подвергались
опасностям. И за подлинную смерть считали они — умереть бесславно. Если
бы дух их был приблизительно такой, как у нашего хилиарха, они не
овладели бы Европой, не подчинили бы себе Ливии, не посылали бы
сборщиков податей в Азию, не приобрели бы Нила — слугу, возящего в
летнее время богатство Египта по городам римским и своими баржами
обращающего море в сушу. И что за странное ты сделал заключение! Не
придут к нам, говоришь ты, больше вспомогательные войска? А кто же
дал тебе право быть провозвестником таких предсказаний? Или, быть
может, от какой-нибудь пифии ты получил пророчество о нашей
трусости? Трусость, сверх всего прочего, любит прибегать к такому
самовосхвалению: он будто бы пророк, самостоятельно обучившийся этому
искусству, он всегда готов отложить дело, сам внезапно на это решаясь.
Я в изумлении, если варвары уже несутся к «Длинным стенам», а
император не бодрствует в то время, когда по городу катятся волны такого
шума и смятения.
Есть, воины, один непобедимый помощник — это смелость и величие
духа: он делает возможным то, что всем кажется невозможным, и тому,
что для простой толпы кажется страшным, отдается он с наибольшей

Приложения
193
храбростью. Пусть же сегодня каждый из нас идет в сражение,
охваченный энтузиазмом, наложим на наши подвиги печать великой славы;
я по крайней мере не хочу унижать наших деяний и не буду называть
храбрость дерзостью, а жажду подвигов — глупым легкомыслием. Вот
что говорю я, старик, сам не раз бывавший в опасностях. Если кто-либо
другой держится того же мнения, пусть действует так же; если же он
против, то пусть разрешит мне согревать этим мнением свою душу;
ведь прекрасное не у всех встречает одинаково благосклонный прием и
правильное не у всех вызывает одинаковое внимание. Ведь доблесть —
вещь высокая, трудная и не всякому доступная или в силу его низости,
или ввиду отсутствия у него стремления к лучшему [100, кн. 1, XIV].
Приложение 4
ВОЕННАЯ РЕЧЬ ИМПЕРАТОРА КОНСТАНТИНА VII
БАГРЯНОРОДНОГО
(перед войсками, отправляющимися сражаться
против Саифа-ад-Даулы)
Узнав о ваших выдающихся подвигах, мои солдаты, я не могу
найти подходящих слов для похвалы. Многочисленные донесения моих
верных слуг поведали мне о ваших великих победах: я получил точное
представление, сколь отважно и мужественно, сколь яростно и
неистово вы сражались с врагом. Вы одержали победу с такой легкостью,
как будто это была не война, не страшная битва, а детская игра; как
будто вы сражались со слабыми женщинами, а не с поразительно
сильным и неуязвимым врагом, чья конница мчится быстрее ветра, чье
вооружение не имеет себе равных. Но так как этот враг не имеет самого
главного преимущества — веры в Христа, все остальные преимущества
не сыграли никакой роли. И так говорит Господь: «и будут повержены
трупы людей, как навоз на поле и как снопы позади жнеца, и некому
будет собрать их» (Иеремия, 9, 22). Благодаря твердой вере вы
смогли одержать столь выдающиеся победы над врагом, что слава об этом
достигла каждого уголка Земли. Все говорят о ваших подвигах и все
желают послушать о них.
Еще я хочу, мои солдаты, мой «избранный народ» (Исход, 19, 5), чтобы
вы, моя сила и неукротимая мощь, вдохновленные этой верой, сражались

194 Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
еще яростнее, чем раньше. Я уверен, что так и будет, ибо такова природа
вещей. Человек, который вступил в бой с врагом и победил, никогда не
будет прежним: преодолев свои страхи, он с еще большей храбростью
идет на новую битву, так как он знает своего врага. И враг, познавший
всю храбрость моих солдат, не посмеет вернуться назад, он уступит,
опасаясь снова потерпеть поражение. То, что вселяет в вас мужество,
вселяет страх в наших врагов. Поэтому отриньте страх, мои солдаты, отриньте
страх, наполните свои души усердием и покажите врагу, полагающемуся
на помощь Белиара или Мухаммеда, что могут совершить те, кто верит
в Христа. Будьте мстителями и побеждайте не только за христиан, но и
за самого Христа, Кого они со злобой отвергают. Что далее? Разве вы не
знаете, что трудящийся получает награду от того во имя кого он
трудится, и Христос не простретли руки и впредь тем, кто препоясался против
его врагов? Он наш союзник, единственный Кто «крепок и силен в
брани» (Пс: 23, 8), Чей «изострен сверкающий меч», Чьи «стрелы упьются
кровью» (Второзаконие, 32, 41,42) восстающих на Него; Тот, Кто
«разоряет советы» (Пс: 32, 10) и «превратил твердую крепость в развалины»
(Исайя, 25, 2); кто заставляет «глаза гордых поникнуть» (Исайя, 5, 15);
Кто «научаяй руце мои на брань и положил еси лук медян мышца моя»
(Пс: 17, 35), Тот, Кто «дал ми еси защищение спасения Своего» (Пс: 17,
36). Так возложим все наши надежды на Него, вместо доспехов возьмем
в руки Его крест, вооруженные которым вы недавно сделали
ожесточенных воинов Хамданида жертвами ваших мечей, как ранее и египтян
обрекли гибели в волнах.
Мы слышали, что это были те люди, на которых нечистый Хамданид,
надеялся, вся его сила и мощь. Вы, которые так легко направлялись
сюда такими храбрецами, как вы вернетесь негодными для войны,
пребывая в совершенном ужасе и страхе? Сбылись над вами слова святого
Исайи: «Тогда каждый, как преследуемая серна и как покинутые овцы,
обратится к народу своему, и каждый побежит в свою землю» (Исайя,
13,14).
Поистине, у Хамданида нет никакой силы. Не верьте ему: он
испуган, он обманывает вас. Не имея за собой надежной силы, он
смертельно боится поражения; и отчаянно пытаясь избежать этого, он старается
вселить в ваши сердца страх с помощью разных ухищрений. Так один
раз он заявил, что помощь уже спешит к нему и союзники стекаются
со всех сторон. Другой раз он сказал, что для поддержки ему послали
огромную сумму денег. Он распространяет слухи, чтобы напугать вас.

Приложения
195
Только смертельно напуганный и неуверенный в себе человек будет так
поступать. Если бы он верил в себя, он не прибегал бы к столь низкой
лжи и обману. Вы когда-нибудь видели, чтобы лев, царь зверей,
уверенный в своем врожденном превосходстве, прибегал к уловкам? Презирая
всякие хитрости, он открыто нападает на врага. Лис же и подобные ему
твари, не обладая силой, напротив, ищут спасения в подлой хитрости,
которая помогает им ловко охотиться и ловко избегать смерти. Если бы
можно было заглянуть в сердце Хамданида, вы бы увидели, сколько там
гнездится трусости и страхов. И когда он с опаской выслушивает
сообщения о вашей мощи и ваших атаках, он понимает, что с ним станет
и к чему все идет, даже если он попытается выстроить глубокую и
надежную оборону. Мои солдаты, пусть вас не волнуют его действия, этот
глупый театр. С верой в Христа поднимайтесь против врага. Вы знаете,
сколь благородно сражаться во имя Господа. Слава тем воинам,
которые посвятили себя этой борьбе. Это дороже всякого богатства, это
самая высокая честь!
Одно великое желание сжигает мою душу, я мечтаю о том дне,
когда я бы предпочел надеть доспехи и шлем, взять копье в правую руку
и услышать сигнал боевой трубы, призывающей нас на битву, нежели
надеть корону и мантию, вооружиться скипетром и услышать
церемониальные приветствия. Последнее даруется Господом по причинам,
ведомым только Ему одному, и тому человеку, который не всегда этого
достоин. Тогда как первое — только для тех, кто доблестен, кто ценит
истинную славу превыше удовольствия. Я не случайно посылаю своих
наместников в эти места, я хочу, чтобы они были моими глазами.
Сейчас я обращаюсь к ним и привожу их к присяге.
Поклянитесь именем Господа, нашей особой и жизнью, которая
ничто по сравнению с нашей любовью, а точнее сказать, по сравнению с
добродетелью и истиной, что вы будете информировать наше
Величество обо всех событиях, со всем мужеством и желанием. Лучше
всего если вы будете вести записи, чтобы, когда вы приедете обратно, вы
могли рассказать нам, а мы могли бы посмотреть и подумать, кого и за
что похвалить и наградить. Стратеги, командующие малыми фемами
будут переведены на более крупные, а стратеги больших фем получат
подарки и другие награды, в то время как командиры тагм и других
подразделений, сражавшиеся мужественно, будут вознаграждены
соответственно их подвигам; некоторые станут турмархами, другие клей-
сорархами или топотиритами. Не только военачальники, но и простые

196
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
солдаты, выказавшие доблесть, будут вознаграждены. Вы, мои
наместники, будете моими глазами, и мы будем полагаться на информацию,
полученную от вас. А когда мы будем присутствовать лично и иметь
возможность оценить доблесть каждого воина, мы будем вручать
награды каждому участнику сражения» [117, С. 117-120].
Приложение 5.
РЕЧЬ ПАПЫ УРБАНА II НА КЛЕРМОНСКОМ СОБОРЕ
«Народ франков, народ загорный (transmontana gens), народ, как то
явствует из ваших многочисленных деяний, возлюбленный и избранный
Богом, а по положению своих земель, и по вере католической, и по
чествованию святой церкви, отличенный от всех в мире наций! К вам
обращается моя речь, к вам несутся слова моих убеждений. Я хочу вам
поведать, что привело меня стать пред вами. От пределов Иерусалима
и из города Константинополя в нам пришла важная грамота, и прежде
часто доходило до нашего слуха, что народ персидского царства, народ
проклятый, чужеземный, далекий от Бога, отродье, сердце и ум которого
не верит в Господа, напал на земли тех христиан, опустошил их мечем,
грабежом и огнем, а жителей отвел к себе в плен или умертвил поносной
смертью, церкви же божий или срыл до основания или обратил на свое
богослужение. Они ниспровергли алтари, осквернив их своею нечистотой,
силою обрезали христиан, и мерзость обрезания раскидали по алтарям
или побросали в сосуды крещения. Кого хотели позорно умертвить,
прокалывали в середине насквозь, урезывали, привязывали к рукам палку,
и водя так бичевали, пока несчастные, выпустив из себя внутренности,
не падали на землю. Других же, привязав к дереву, умерщвляли
стрелами; иных раздевали и, наклонив шею, поражали мечем, чтоб испытать,
можно ли убить с одного удара. Что сказать о невыразимом безчестии,
которому подвергались женщины? Но об этом хуже говорить, нежели
молчать. Империя греков до того обрезана ими и подчинена их власти,
что завоеванное нельзя обойти в два месяца. Кому же может
предстоять труд отмстить за то и исхитить из их рук награбленное, как не вам,
которых Бог одарил пред всеми народами и славою оружия, и великим
духом, и телесною силою и доблестью к покорению сопротивляющихся
вам? Вас побуждают и призывают к подвигам предков величие и слава

Приложения
197
короля Карла Великого, сына его, Лудовика (т.е Благочестивого) и
других ваших властителей: они разрушили царство турок и на их счет
распространили пределы святой церкви. В особенности же вас должна
вызывать святая гробница Спасителя и Господа нашего, которою владеют
ныне нечестивые народы, а святые места обезчещены ими и замараны
их нечистью. О, храбрейшие воины, потомство непобедимых предков, не
унизьте себя и вспомните о доблести своих отцов. Если вас удерживает
нежная привязанность к детям, родителям и женам, то подумайте о том,
что сказал Господь в Евангелии: «Кто любит отца, или мать больше меня,
недостоин меня. Всякий, кто оставит дом или отца, или мать, или жену,
или детей, или землю во имя мое, тому воздастся сторицею и жизнь
вечную наследует». Да не увлекает вас какое-нибудь стяжание, или забота
о домашних делах, потому что земля, которую вы населяете, сдавлена
отвсюду морем и горными хребтами, и вследствие того она сделалась
тесною при вашей многочисленности; богатствами она необильна, и
едва дает хлеб своим обработывателям. Отсюда происходит то, что вы
друг друга кусаете и пожираете, ведете войны и наносите смертельные
раны. Теперь же может прекратиться ваша ненависть, смолкнет вражда,
стихнут войны, и задремлет междоусобие. Предпримите путь ко Гробу
святому; исторгните ту землю у нечестивого народа и подчините ее себе.
Земля та была дана Богом во владение сынам Израиля, и по
выражению Писания, «течет медом и млеком». Иерусалим — плодоноснейший
перл земли, второй рай утех. Спаситель рода человеческого прославил
его своим присутствием, украсил своею жизнью, освятил страданиями,
смертью искупил и погребением превознес. И этот царственный город,
расположенный в центре земли, держится теперь в неволе у своих
врагов и пресмыкается пред народом, неведущим Бога. Он просит и ждет
освобождения, и непрестанно молит вас о помощи. А всякая помощь
исходит от вас, потому что, как я уже сказал, Бог пред всеми народами вас
одних одарил славою оружия. Пуститесь же в этот путь, во отпущение
грехов своих, с уверенностью наследовать незапятнанную славу
царствия небесного!...
Сегодня, любезные братья, на вас оправдалось то, что сказал
Господь в Евангелии; «Где двое или трое соберутся во имя мое, там и Я
посреди их». Если бы Господь Бог не был присущ вашим помыслам, то
вы не могли бы все возгласить в одно слово. Хотя у вас безчисленное
множество голосов, но источник голоса был один. Потому говорю вам:
слово, которое Господь произнес вашими устами, было напечатлено в

198
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
вашей груди, и да будет на войне это слово вашим военным возгласом,
ибо оно произнесено Богом. Когда вступите в бой с врагом,
поднимайте один крик: «Так хочет Бог, так хочет Бог!» Но мы не убеждаем и не
уговариваем старцев, больных и не способных к оружию предпринять
этот путь; и женщины не должны отправляться без мужей, братьев или
каких-нибудь законных свидетелей. Они составят больше препятствия,
чем помощи, и будут тяжестью, а не пользой. Богатые пусть помогут
бедным и поведут с собою на войну, снарядив их на свой счет.
Священники и духовные всех орденов не могут идти без разрешения епископа,
ибо их странствование не принесет пользы, если они не будут иметь на
то позволения. Даже и мирянам не следует идти в пилигримство без
благословения священника. Тот же, кто вознамерится предпринять
странствование, даст обет Богу, и себя принесет ему в живую и
святую жертву, должен носить на челе или на груди изображение креста
господня. Тот же, кто намерен вступить в лагерь обетования, пусть
возложит его между плеч. Всем этим они исполнят заповедь господню, как
она предписана в Евангелии: «Кто не несет крест свой и не пойдет за
мною, недостоин меня» [38, С. 246].

Краткий словарь терминов
Аргумент — положение, приводимое в защиту тезиса.
Градация — наиболее часто применяемая риторическая фигура,
представляющая собой расположение слов, чаще всего синонимов,
в котором каждое последующее выразительнее, эмоциональнее, чем
предыдущее.
Ключевое слово — опорное понятие в речи.
Логос — словесные средства, использованные создателем речи в
данной речи для реализации замысла речи.
Пафос — намерение, замысел создателя речи, имеющего целью
развития перед получателем определенную и интересующую его тему.
Повтор — риторическая фигура, повторяющееся слово или группа
слов в начале или конце каждого предложения..
Риторический вопрос — риторическая фигура, представляющая
собой вопрос, ответ на который заранее известен, или вопрос, на
который даёт ответ сам спросивший.
Тезис — утверждение какого-либо положения в словесной форме.
Тема — предмет (суть) какого-либо рассуждения или изложения.
Топ — положение (аргумент), которое признается истинным или
правильным и на основе которого конкретное обоснование
представляется истинным и доказательным.
Троп — слова и выражения, используемые в переносном смысле,
когда признак одного предмета переносится на другой, с целью
достижения художественной выразительности в речи.
Фольклор — вид коллективной словесной деятельности, которая
осуществляется преимущественно в устной форме.
Эпос — героическое повествование о прошлом, содержащее
целостную картину народной жизни.
Этос — условия, которые получатель речи предлагает ее
создателю.

Список литературы
1. Аверинцев С. Другой Рим: Избранные статьи. СПб.: 2005. — 366 с.
2. Аверинцев С.С. Византийская риторика // Поэтика ранневизантийской
литературы. — СПб.: 2004. — С. 302-385.
3. Агафий Миринейский О царствовании Юстиниана. — М.: 1996. — 256 с.
4. Алексиада / Пер. с греч. Я.Н. Любарского. — СПб.: Алетейя, 1996. — 703 с.
5. Андрей Курбский. История о великом князе Московском // Памятники
литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века. — М.: 1986. — С. 218-400.
6. Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым. В
3-х томах. Том III / Под ред. A.A. Горелова. СПб.: Тропа Троянова, 2003. — 704 с.
7. Асадов Ф.М. Арабские источники о тюрках в раннее средневековье. Баку: Элм,
1993. —204 с.
8. Большаков О.Г. Византия и Халифат в VII-X вв. // Византия между Западом и
Востоком. Опыт исторической характеристики. СПб.: «Алетейя», 1999. — С. 354-380.
9. Бондарко H.A. Проблема долга в лирике миннезингера Фридриха фон Хаузена //
Средние века. Вып.60. — М.: Наука, 1997. — С. 288-298.
10. Бородин O.P. Отношение к войне и миру в христианстве эпохи ранней
патристики (формирование христианского пацифизма) // Византийские очерки. Труды
российских ученых к XIX международному конгрессу византинистов. — М.: 1996. — С.
116-130.
11. Васильев A.A. История Византийской империи (время до Крестовых походов).
— СПб.: Алетейя, 1998. — 490 с.
12. Васильевский В. Советы и рассказы византийского боярина XI века. — СПб,
1881.—169 с.
13. Видукинд Корвейский. Деяния саксов: вступ. ст., пер с латин. и комм. Г.Э. Сан-
чука. М. «Наука», 1975. — 272 с.
14. Византийские очерки. Труды российских ученых к XIX международному
конгрессу византинистов. — М., 1996. — 272 с.
15. Галицко-Волынская летопись. // Памятники литературы Древней Руси: XIII век.
М.: Худож. лит., 1981. — С. 236-426.
16. Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских: предисл.,
пер., и примеч. Л.М. Поповой. — М., Изд-во АН СССР, 1961.
17. Гарро Альбер. Людовик Святой и его королевство / Пер. с франц. Г. .Цыбулько.
— СПб.: Евразия, 2002. — 256 с.
18. Гевонд, Вардапет. История халифов Вардапета Гевонда, писателя VIII века. Пер
с армян. — СПб., 1862.

Список литературы
201
19. Георгий Акрополит История / Пер., вступ. ст., комм, и прил. П.И. Жаворонкова.
— СПб.: Алетейя, 2005. — 415 с.
20. Гийу А. Византийская цивилизация / Пер с франц. Д. Лоевского. —
Екатеринбург: 2005. — 552 с.
21. Горелов Н.С. Восток в европейской средневековой традиции: формирование
представлений и стереотипов: Автореф. дисс. на соискание ученой степени доктора
ист. наук, ОЛСАА БАН, СПб., 2006. — 46 с.
22. Горелов Н.С. Царствие Небесное: Легенды крестоносцев XII -XIV вв. — СПб.,
2006. — 448 с.
23. Две византийские хроники X века. М.: Изд-во восточной литературы, 1959. — 261 с.
24. Девиосс Жан, Руа Жан-Анри. Битва при Пуатье. Bataille de Poitieis (octobre 733)
/ Пер. с φρ. A.B. Саниной. — СПб.: 2003. — 288 с.
25. Дельбрюк Ганс. Всеобщая история военного искусства / Ганс Дельбрюк; [пер. с.
нем. В.А. Авдиева, А.К Рачинского]. — М.: Эксмо, 2008. — 864 с.
26. Драгомиров М.И. Жанна д'Арк. — С. Петербург, 1898.
27. Духовные песни Обонежья: (По материалам экспедиций 1926-1932 гг.) / Публ.
Л.И. Петровой // Из истории русской фольклористики. СПб., 1998. Вып 4-5.
28. Дюпюы Р. Эрнест, Дюпюы Тревор Н. Всемирная история войн. — М.-СПб.,
1997.
29. Еремин И.П. К вопросу о жанровой природе «Слова о полку Игореве». // Труды
отдела древнерусской литературы. —Изд-во АН СССР, XII, 1956. — С. 28-34.
30. Житие Александра Невского // Памятники литературы Древней Руси: XIII век.
М.: 1981. —С. 426-440.
31. Жуанвиль Ж. де, Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого
короля Людовика. / Пер. со старофранц. Цыбулько Г.Ф. — СПб.: 2007. — 400 с.
32. Захарова О.Э. Литературное своеобразие «Истории» Феофилакта Симокатты:
Автореф. дисс. на соискание ученой степени канд. филологических наук, МГУ — М.,
1989. —25 с.
33. Зверев С.Э., Поярков A.B. Способы противодействия информационно-
психологическому воздействию противника в подразделении. // Актуальные
проблемы физической и специальной подготовки силовых структур, № 1(5). — СПб.: ВИФК,
2010. —С. 45-52.
34. Ибн А'сам ал-Куфи, Абу Мухаммад Ахмад. Книга завоеваний [Текст]: извлеч. по
истории Азербайджана 7-9 вв. / А. М. Ибн А'сам ал-Куфи. — Баку: Элм, 1981. — 84 с.
35. Из Хронографа 1512 года // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV-
первая половина XVI века. — М.: Худ.лит., 1984. — С. 376-476.
36. Ирмияева Т.Ю. История мусульманского мира. От Халифата до Блистательной
Порты. — Урал ЛТД, 2000. — 352 с.

202
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
37. История Крестовых походов / Пер с англ. Е. Дорман. — М.: 1998. — 495 с.
38. История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых, М.
Стасюлевича. Том III. СПб 1865.
39. Кабус-Намэ / Кабус-Намэ. — М: Изд-во АН СССР, 1953. — 276 с.
40. Казанская история // Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века.
— М.: 1985. —С. 300-569.
41. Калмыкова Е.В, Столетняя война и формирование английского национального
самосознания // Средние века. Вып.62. — М.: Наука, 2001. — С. 103-119.
42. Каскель В. «Китаб ал-бади'» и ее место в арабской поэтике и риторике //
Арабская средневековая культура и литература. М.: 1978. — С. 199-203.
43. Кесарийский П. Война с готами. О постройках. — М.: Арктос. 1996.
44. Киракос Гандзакеци. История Армении. Пер. с древнеармян., предисл. и комм.
Л. А. Ханларян. — М., Наука, 1976.
45. Козьма Пражский. Чешская хроника: вступ. статья, пер. и комм. Г.Э. Санчука.
— М., Изд-во АН СССР, 1962.
46. Крессе А. де Столетняя война. // Империя истории, 2000, №2. — С. 41-45.
47. Крук фон Потурцин М.Й. Жанна д'Арк: /Пер. с нем./ — М.:, 1994. — 318 с.
48. Кулаковскый Ю.А. История Византии: В 3-х т., СПб.: Алетейя, 1996.
49. Кучма В.В. «Тактика Льва» как исторический источник // Военная организация
византийской империи. Научное издание. — СПб.: Алетейя, 2001. — С. 259-278.
50. Кучма В.В. Античные традиции в развитии политической мысли ранней
Византии (по данным трактатов IV—VII вв.): Автореф. дисс. на соискание ученой степени
докт. историч. наук. — М.: Ин-т всеобщей истории АН СССР, 1981. — 36 с.
51. Кучма В.В. Религиозный аспект византийской военной доктрины // Военная
организация византийской империи. Научное издание. — СПб.: Алетейя, 2001. — С.
69-85.
52. Лаоник Халкокондил. История. Пер. с греч. Е.Б. Веселаго // Византийский
временник, т. 3, М., 1953.
53. Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой / пер. с фр. В.Матузовой. — М: Ладомир,
2001. —800 с.
54. Лев Диакон. История / пер. М.М. Копыленко. М. Наука, 1968. — 239 с.
55. Летописная повесть о Куликовской битве // Памятники литературы Древней
Руси. XIV- середина XV века. — М.: Худ.лит., 1981. — С. 112-132.
56. Летопись византийца Феофана от Диоклетиана до царей Михаила и сына его
Феофилакта / в переводе с греческого В.И. Оболенского и Ф.А. Терновского. —
Москва, 1884. —370 с.
57. Литаврин Г.Г. Как жили византийцы. — СПб.: Алетейя, 2006. — 256 с.

Список литературы
203
58. Литература трагического века России. // Памятники литературы Древней Руси:
XIII век. М.: Худож. лит., 1981. — С. 5-28.
59. Маврикий. Тактика и стратегия. Первоисточник сочинений о военном искусстве
императора Льва Философа и Н. Маккиавелли. С.-Петербург, 1903. — 241 с.
60. Маркс К, Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд., т. 21.
61. Михаил Шелл. Обзор риторических идей. // Античность и Византия: Сб. ст. —
М., 1975. —С.158-160.
62. Михневич Н.П. История военного искусства. — М.: 2008. — 448 с.
63. Мишле Ж. Жанна д'Арк. — Петербург. Изд. «Всемирная литература», 1920.
64. Мишо Г. История крестовых походов. Часть I. Санкт- Петербург, 1822.
65. Мишо Г. История крестовых походов. Часть II. Санкт-Петербург, 1823.
66. Мишо Г. История крестовых походов. Часть III. Санкт-Петербург, 1835.
67. Напутствие воину христианину / Сост. Ф.Н. Козырев. — СПб.: Артос, 1996.
68. Никифор II Фока Стратегика / пер. со среднегреч. и комм. А.К Нефедкина. —
СПб.: Алетейя, 2005. — 288 с.
69. Никифор Вриенний. Исторические записки. // Памятники византийской
литературы 9-14 вв., 4.2. — М.:Наука., 1969 — 462 с.
70. Норвич Д. История Византии / Джон Норвич; пер. с англ. Н.М. Забиловского.
— М.: 2010. — 542 с.
71. Памятники византийской литературы IX-XIV вв./ под ред. Л.А. Фрейберг. — М,:
«Наука», 1969. —463 с.
72. Перну Ж, Клэн М.-В. Жанна д'Арк: Пер. с франц. / Предисл. Н.И. Басовской. —
М.: 1992. —560 с.
73. Петрова Л.И. Стих об Анике-воине. Материалы к исследованию. // Русский
фольклор. Том XXXIII. — СПб.: Наука, 2008. — С. 168-180.
74. Пигулевская Н.В.Анонимная сирийская хроника 1234 года // Византия и Иран на
рубеже VI и VII веков. М.- Л., Изд-во АН СССР, 1946.
75. Повесть временных лет. // Памятники литературы Древней Руси. Начало
русской литературы. XI — начало XII века. М., 1978. — С. 23-279.
76. Повесть о битве на Липице. // Памятники литературы Древней Руси: XIII век.
М.: 1981. —С. 114-128.
77. Повесть о разорении Рязани Батыем. // Памятники литературы Древней Руси:
XIII век. М.: 1981. — С. 184-200.
78. Попова Т.В. Византийский народный и книжный эпос // Византйская
литература. — М.: Наука, 1974. — С. 77-122.
79. Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей. / под ред. М.М.
Любарского. — СПб.: 1992. — 348 с.
80. Прокопий Кесарийский. Тайная история. — М.: 1991. — 96 с.

204
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
81. Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. — М.: 1993.
82. Райе Тамара Т. Византия. Быт, религия, культура / пер. с англ. О.О. Дмитриевой.
— М.: 2006. — 255 с.
83. Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Том 1. Книга 2. М.-Л., изд-во АН СССР, 1952.
84. Рихер Реймский. История. — М.: 1997. — 336 с.
85. Робер де Клари. Завоевание Константинополя. М., Наука, 1986.
86. Рождественский Ю.В. Теория риторики. — М.: 2006. — 512 с.
87. Саллюстий Г.К. Сочинения / Пер. и комм. В.О. Горенштейна. // Записки Юлия
цезаря. Гай Саллюстий Крисп.. — М.: 1999. — 750 с.
88. Сеетоний Г. Т. Жизнь двенадцати цезарей. Пер. с лат. М.Л. Гаспарова / Предисл.
и прим. М.Л. Гаспарова. — М.: Правда, 1988. — 512 с.
89. Свод русского фольклора. В 25-ти томах. Былины Печоры. Том 1. СПб.: 2001.
— 772 с.
90. Сказание о Мамаевом побоище // Памятники литературы Древней Руси. XIV-
середина XV века. — М.:1981. — С. 132-190.
91. Слово о полку Игореве. // Памятники литературы Древней Руси: XII век. М.:
1980. —С. 373-389.
92. Соколов О. Рыцарство, как элита средневекового общества. // Империя истории,
2000, №2. — С.46-52.
93. Сочинения Ивана Семеновича Пересветова. Большая челобитная. Памятники
литературы Древней Руси. Конец XV- первая половина XVI века. — М.: Худ. лит.,
1984. —С. 607-621.
94. Стратегика императора Никифора, изд. Ю.А. Кулаковский // Учен. зап. отд. ист.
фил. Имп. АН, 1908. т.8, № 9. — 58 с.
95. Тайная тайных. // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV- первая
половина XVI века. — М.: Худ. лит., 1984. — С. 534-592.
96. Та'рих-и Рашиди / Мирза Мухаммад Хайдар; Введение, пер. с перс. А. Урунбае-
ва и др.; прим и указ. Р. П. Джалиловой и П.М. Епифановой. — Ташкент: Фан, 1996.
— 727 с.
97. Тит Ливии. История Рима от основания Города. В 3-х т. — М., 2002.
98. Толковый словарь русского языка: В 4 т./ Под ред. Д. Н. Ушакова. — М.: 1935—
1940.
99. Толмачев Я.В. Военное красноречие, основанное на общих началах
словесности, с присовокуплением примеров в разных родах оного. — С-Петербург, 1825.
100. Феофилакт Симокатта. История. — М.: Изд-во АН СССР, 1957. — 222 с.
101. ФруассарЖан. Хроники. 1325-1340/Пер., сост., прим., указат. М.В. Аникиева.
— СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2008. — 655 с.
102. Фукидид. История. — СПб.: Наука, 1999. — 590 с.

Список литературы
205
103. Фукс Е.Б. О военном красноречии. — С-Петербург, 1825.
104. Хафиз-и Таныш Бухари. Шараф-нама-йи шахи (Книга шахской славы): Пер. с
перс, введ., примеч. и указ. М. А. Салахетдиновой. — М., Наука, 1983.
105. Хилая ас-Саби. Установления и обычаи двора халифов (русум дар ал-хилафа):
пер. с араб., предисл. и примеч. И.Б. Михайловой. — М.: Наука, 1983. — 140 с.
106. Ходжа Самандар Термези. Дастур ал-мулук (Назидание государям). Пер. с
перс, предисл., примеч. и указ. М. А. Салахетдиновой. — М., «Наука», 1971.
107. Хрестоматия по истории халифата. Сост. и пер. Л. И. Надирадзе. М., Изд.
Моск. ун-та, 1968.
108. Чекалова A.A. Византия между державой Сасанидов и варварскими
королевствами Запада в IV — первой половине VII в. // Византия между Западом и Востоком.
Опыт исторической характеристики. СПб.: «Алетейя», 1999. — С. 81-105.
109. Шатшов А. Пересвет и Челубей — братья навек // Родина, 1997, №№ 3—4. —
С. 99-104.
ПО. Шихаб ад-Дин Мухаммад, ибн Ахмад ан-Насави. Сират ас-султан Джалал ад-
Дин Манкбурны: Жизнеописание султана Джалал Ад-Дина Манкбурны: пер. с арабск.,
коммент., примеч. З.М. Буниятов. — М.: Наука, 1996. — 798 с.
111. Эдуард Гиббон. История упадка и разрушения Римской империи. — СПб.:
1999.
112. Эйнхард. Жизнь Карла Великого / Пер. с лат. М.С. Петровой. // Историки эпохи
Каролингов. — М.: 2000. — 287 с.
113. Энциклопедия военной мысли: все о искусстве добиваться победы в
высказываниях выдающихся военачальников и классиков военной теории / под ред. П. Тоураса:
(пер. с англ. К. Савельева). — М.: 2002. — 735 с.
114. Aboo Ismafail Mohammad Bin Abd Allah, Al-Azdi, Al-Bacri, who flourished
about the middle of the second century of the Mohammadan Era. Edited, with a few
notes, by William Nassau Lees. Reprint of the edition Calcutta 1853-1854. X, 43, 58,
259 pp. (Bibliotheca Indica, 16)
115. Ahmed Ibn Mohammed al-Makkari. The history of Mohammedan dynasties in
Spain. London. 1840-1843.
116. Annalista Saxo. MGH, SS. VI. Hannover. 1844. Электронное издание
текста в собрании: Fortsetzung der Quellensammlung zur mittelalterlichen Geschichte
(Continuatio).
117. Eric McGeer Two military orations of Constantine VII // Byzantine authors:
literary activities and preoccupations. — Brill, 2003.
118. Froissait, J., Chronicles of England, France, Spain and the adjoining countries:
from the latter part of the reign of Edward II to the coronation of Henry IV, Translated

206
Зверев С.Э. Военная риторика Средневековья
from the French, with variations and additions, from many celebrated MSS by
Thomas Johnes, Esq. New York: Leavitt & Allen, 1857.
119. Geschichte Ludwigs des Bayern. Bd I. // Bayerische Chroniken des 14.
Jahrhunderts. Stuttgart. Phaidon. 1987.
120.NOMOS STRATIWTIKOS (К вопросу о связи трех памятников
византийского военного права) // Кучма В.В. Военная организация Византийской империи.
— СПб.: Алетейя, 2001. — С.243-258.
121. The Caliiphate: its rise, decline and fall (from original sources) by sir William
Muir, k.c.s.i., Edinburgh. 1924.
122. The Chronicle of James I, King of Aragon, Surnamed the Conqueror. Cambridge,
London,1883.
123. The Deeds of Robert Guiscard, by William of Apulia, http://www.leeds.ac.uk/
history/weblearning/MedievalHistoryTextCentre/medievalTexts.htm
124. Riley-Smith, Jonatan Simon Christofer, 1938 — The first crusade and the idea of
crusaiding. University of Pennsylvania press, Philadelfia, 1986.
1. Rhetorica Militaris (Δημηγορίαι προτρεπτικού προς άνδρείαν εκ διαφόρων
αφορμών λαμβανουσαι τας υποθέσεις) in Index Lectionum in Literarum Universitate
Turicensi... habendarum (Zurich 1855-1856), H. Köchly (ed.).

Оглавление
Предисловие 5
Введение 9
ГЛАВА 1. ВОЕННАЯ РИТОРИКА ВИЗАНТИИ 11
1.1. Религиозно-нравственные основания
византийской военной риторики 11
1.2. Военная риторика Византии доарабского периода 26
1.3. Византийская военная риторика периода борьбы
с мусульманской военной угрозой 48
Глава 2. ВОЕННАЯ РИТОРИКА НАРОДОВ ВОСТОКА 71
2.1. Восточная военная риторика доисламского периода ..71
2.2. Арабо-мусульманская военная риторика 74
ГЛАВА 3. ВОЕННАЯ РИТОРИКА ЗАПАДА 95
3.1. Западная военная риторика периода Темных веков
и эпохи Каролингов 96
3.2. Военная риторика периода Крестовых походов 110
3.3. Западная военная риторика позднего
Средневековья 125
Глава 4. ВОЕННАЯ РИТОРИКА РУСИ
И МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА 139
4.1. Военная риторика Руси 139
4.2. Военная риторика Московского государства 156
Заключение 171
Приложения 173
Приложение 1. «RHETORICA MILITARIS» 173
Приложение 2. ВОЕННАЯ РЕЧЬ РОМЕЙСКОГО
СТРАТИГА ЮСТИНИАНА 189
Приложение 3. РЕЧЬ РОМЕЙСКОГО ВОИНА 191
Приложение 4. ВОЕННАЯ РЕЧЬ ИМПЕРАТОРА
КОНСТАНТИНА VII БАГРЯНОРОДНОГО 193
Приложение 5. РЕЧЬ ПАПЫ УРБАНА II
НА КЛЕРМОНСКОМ СОБОРЕ 196
Краткий словарь терминов 199
Список литературы 200

С. Э. Зверев
Военная риторика Средневековья
Главный редактор издательства И. А. Савкин
Дизайн обложки И. Н. Граве
Оригинал-макет О. В. Петрицкий
Корректор И. Е. Иванцова
ИД № 04372 от 26.03.2001 г.
Издательство «Алетейя»,
192171, Санкт-Петербург, ул. Бабушкина, д. 53.
Тел./факс: (812) 560-89-47
E-mail: office@aletheia.spb.ru (отдел реализации),
aletheia@peterstar.ru (редакция)
www.aletheia.spb.ru
Фирменные магазины «Историческая книга»:
Москва, м. «Китай-город», Старосадский пер., 9. Тел. (495) 921-48-95
Санкт-Петербург, м. «Чернышевская», ул. Чайковского, 55.
Тел. (812) 327-26-37
Книги издательства «Алетейя» в Москве
можно приобрести в следующих магазинах:
«Библио-Глобус», ул. Мясницкая, 6. www.biblio-globus.ru
Дом книги «Москва», ул. Тверская, 8. Тел. (495) 629-64-83 Магазин
«Русское зарубежье», ул. Нижняя Радищевская, 2.
Тел. (495) 915-27-97
Магазин «Гилея», Тверской б-р., д. 9. Тел. (495) 925-81-66
Магазин «Фаланстер», Малый Гнездниковский пер., 12/27.
Тел. (495) 749-57-21, 629-88-21
Магазин издательства «Совпадение».
Тел. (495) 915-31-00, 915-32-84
Подписано в печать 04.07.2011. Формат 60x88 Vie
Усл. печ. л. 12,7. Печать офсетная. Тираж 1000 экз.
Заказ №