/
Автор: Хуттенен Т. Песонен П. Обатнин Г.
Теги: русская литература французская литература история и критика мировой литературы и литературы отдельных стран история россии сборник статей русская культура
ISBN: 978-5-86793-802-4
Год: 2010
Похожие
Текст
НАУЧНАЯ БИБЛИОТЕКА
Сборник статей
В РОССИИ
ЕВРОПА В РОССИИ
Сборник статей
Кафедра славистики Университета Хельсинки
Новое литературное обозрение
2010
УДК 821.161.1.09:821.133.1
ББК 83.3(2Рос=Рус)-021(4)
Е24
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Научное приложение. Вып. LXXXVII
Под редакцией
Пекки Песонена, Геннадия Обатнина и Томи Хуттунена
Е 24 Европа в России: Сборник статей. — М.: Новое литературное обо-
зрение, 2010. — 464 с.
Книга представляет собой сборник научных статей, посвященных
детальному анализу тех явлений русской культуры, истории и поли-
тики, адекватное понимание которых невозможно без учета их запад-
но-европейского контекста. Хронологические рамки книги обнимают
период с XVIII века до наших дней, а работы демонстрируют разно-
образие подходов в современных гуманитарных науках.
УДК 821.161.1.09:821.133.1
ББК 83.3(2Рос=Рус)-021(4)
ISBN 978-5-86793-802-4
© Авторы. 2010
© Художественное оформление. «Новое литературное обозрение», 2010
ОТ РЕДАКТОРОВ
Настоящая книга продолжает серию публикаций матери-
алов совместных конференций Хельсинкского и Тартуского
университетов, которые объединяют ученых этих двух за-
ведений, а также их постоянных и новых друзей и коллег
каждый второй год. Начало этой традиции было положено
в 1987 году, а предлагаемый читателям сборник— уже один-
надцатый в серии «Studia Slavica Helsingiensia et Tartuensia».
Кроме того, после книги «История и повествование» (2006)
это вторая, опубликованная издательством «Новое литератур-
ное обозрение», давним и добрым партнером кафедры сла-
вянских и балтийских языков и литератур Хельсинкского
университета.
В основу книги положены доклады, прочитанные на од-
ноименной конференции в августе 2007 года. Мы должны
предуведомить читателя, что к схожей по названию париж-
ской конференции, состоявшейся в мае того же года, — «Рос-
сия и Европа: различия и сходства» («La Russie et Г Europe:
autres et semblables»), материалы которой вывешены онлайн
(http://institut-est-ouest.ens-lsh.fr/spip. php?rubrique31), наша не
имела никакого отношения. Однако мы очень рады, что
наши коллеги разделяют убеждение в непреходящей акту-
альности этой темы для любого серьезного изучения рус-
ской культуры.
Организация конференции и отчасти издание книги
были поддержаны грантами Финской Академии наук.
Кирилл Осповат (Москва / Лондон)
ГОСУДАРСТВЕННАЯ СЛОВЕСНОСТЬ:
ЛОМОНОСОВ, СУМАРОКОВ
И ЛИТЕРАТУРНАЯ ПОЛИТИКА
И.И. ШУВАЛОВА В КОНЦЕ 1750-х гг.
Среди сочинений Ломоносова сохранилось начало статьи
«О нынешнем состоянии словесных наук в России»:
Коль полезно человеческому обществу в словесных наук[ах]
упражнение, о том свидетельствуют древние и нынешние просве-
щенные народы. Умолчав о толь многих известных примерах,
представим одну Францию, о которой по справедливости сомне-
ваться можно, могуществом ли больше привлекла к своему почи-
танию другие государства или науками, особливо словесными,
очистив и украсив свой язык трудолюбием искусных писателей.
Военную силу ее чувствуют больше соседние народы, употребле-
ние языка <...> по всей Европе простирается и господствует <...>
Посему легко рассудить можно, коль те похвальны, которых раче-
ние о словесных науках служит к украшению слова и к чистоте
языка, особливо своего природного.
(Ломоносов, VII, 581-582)
Несмотря на краткость, этот фрагмент представляет собой важ-
ное свидетельство тех культурных и идеологических горизонтов, на
фоне которых возникало в середине XVIII в. русское литературное
поле. Ломоносов рассматривает «словесные науки», наряду с «во-
енной силой», как элемент государственного могущества и наделя-
ет литературный труд политическим значением. Этот взгляд был
свойствен властной и придворной элите, составлявшей наиболее
влиятельную часть немногочисленной русской читательской пуб-
лики. В начале 1740-х гг. русский посланник в Париже Кантемир
желал способствовать «распространению наук в нашем отечестве,
которому одна только та слава отчасти недостает» (Кантемир 1867,
386). В 1748 г. посланник в Стокгольме Н.И. Панин, получив от
своего непосредственного начальника вице-канцлера Воронцова
оду Ломоносова, писал в ответ: «Есть чем, милостивой государь, в
нынешнее время наше отечество поздравить; знатной того опыт
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 1
оная ода в себе содержит» (АВ VII, 460—461). В этом отзыве, извле-
ченном из служебной переписки, эстетический субстрат неотделим
от политического. Стоящий за словами Панина государственничес-
кий взгляд на культурную продукцию был сформулирован, в част-
ности, в романе Барклая «Аргенида», который Пумпянский име-
нует «полным сводом абсолютистской морали» (Пумпянский 1983,
6). «Аргенида» была переведена на русский язык Тредиаковским по
желанию гр. К. Г. Разумовского, президента Академии наук, и вме-
сте со стихотворениями Ломоносова рассылалась русским предста-
вителям в Европе, в том числе Панину1. У Барклая говорится:
Извольтеж в вашем уме представить, что славнейший художе-
ствами, науками <...> как на одно небо звезды к некоторому Го-
сударю собрались: то какие о дворце оном во всем свете будут речи?
Кто онаго знать не имеет? или, понеже в нем есть уже свой бог, с
трепетом, как божественный храм, не почтит?
(Аргенида 1751, I, 115)
«Художества» и «науки» приносят пользу с точки зрения
политической прагматики, поскольку обеспечивают державный
престиж; так судит и Ломоносов в процитированном наброске.
Среди его источников мог быть, в частности, прославленный в
Европе политический трактат прусского короля Фридриха II
«Анти-Макиавелли» («Anti-Machiavel», 1740), хорошо известный в
России: в конце 1740-х гг. он продавался здесь по меньшей мере
в трех изданиях, а в 1742 г. французский дипломат ссылался на
него в личной беседе с императрицей (см.: Копанев 1986, 133,
148, № 258-259, 441; Сб. ИРИО 100, 425). В фонде Воронцовых
сохранился рукописный перевод трактата, сделанный с немецкого
издания 1742 г. Там говорится (сохраняем орфографию и пунк-
туацию подлинника):
Есть два способа как можно быть государю великим: один за-
воеванием земель, когда распространяет храбрый государь свои
границы силою орудия своего другой добрым государствованием:
когда приводит трудолюбивой государь в своей земле в прира-
щение все художества и науки делающия оную силнее и благо-
нравнее. <...> Государство прославляетца тол ко художествами цве-
тущими под защищением ево <...> Времена Людвиха четвертаго
надесять прославились болше Корнелиями Расинами Малиерами
Буалоем Декартом Брюном и Жирардоном нежели славным пере-
ходом чрез реку Рен <...> Государи почитают человечество когда
1 См.: ПФА РАН. Ф. 1. Оп. 3. Ед. хр. 38. Л. 280; Ед. хр. 39. Л. 222.
8
Кирилл Осповат
дают преимущество и награждают они тех от которых имеет оное
по болшой части честь и когда побуждают они просвященных му-
жей учрежденных к приведению нашего познания в наилутчее
совершенство и к распространению справедливости государства2.
Как показывает приведенный выше отзыв Панина, собствен-
ный литературный успех Ломоносова и признание, завоеванное им
при дворе, стояли в непосредственной связи с идеями о политичес-
кой значимости «художеств и наук». Во второй половине 1750-х гг.,
когда, по всей видимости, задумывалась статья с широковещатель-
ным заглавием «О нынешнем состоянии словесных наук в России»,
Ломоносов входил в окружение фаворита императрицы Ивана
Шувалова. Осведомленный современник записывал, что Шувалов
«особенно покровительствует артистам и писателям. Императорс-
кая Академия Художеств, коей основателем его можно до некото-
рой степени считать, <...> и его переписка с Вольтером по поводу
"Истории Петра Великого" с первого взгляда могут показаться его
самыми серьезными занятиями; однако было бы ошибочно так
думать: он вмешивается во все дела, не нося особых званий и не
занимая особых должностей. <...> Одним словом, он пользуется
всеми преимуществами министра, не будучи им» (Фавье 1887, 392).
Авторы специальных работ о деятельности Шувалова отдают дол-
жное масштабам его государственной рефлексии: он не только ос-
новал Московский университет (1755) и Академию художеств
(1757), но и составил проект «фундаментальных законов» империи,
а также в существенной мере определял внешнюю политику Рос-
сии конца 1750-х гг. (см.: Анисимов 1985; Польской 2000; Наумов
1998, 455; Niviere 2000; см. также: Alexander 1994). А. Нивьер с пол-
ным основанием указывает, что общий политический импульс оп-
ределял дипломатические маневры Шувалова и его «заботу о рас-
пространении в России наук и искусств», поскольку фаворит, «как
истинный ученик Вольтера, был убежден в том, что величие и сла-
ва нации завоевываются отныне на почве Просвещения не мень-
ше, чем на полях сражений» (Niviere 2000, 384). Двойное амплуа
Шувалова, политика и мецената, заставляет рассматривать его по-
кровительство искусствам, своего рода «культурную политику», на
общем фоне политической жизни русского двора.
I
Комментаторы ломоносовского наброска «О нынешнем состо-
янии словесных наук в России» датируют его 1756—1757 гг. на ос-
нове «подчеркнутой похвалы тогдашней Франции, с которой он
2 СПб. ИИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Ед. хр. 807. Л. 161 об. -164 об.
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 9
начинается»: в 1748—1756 гг. дипломатические отношения между
Россией и Францией были разорваны, и в эти годы «[р]усская пе-
риодическая печать <...>, представленная всего двумя официозны-
ми органами, если и заговаривала изредка о Франции, то <...> в
тоне сдержанного недоброжелательства». После того как отно-
шения между двумя державами восстановились, Россия присое-
динилась к Франции и Австрии и в 1757 г. в составе антипрусской
коалиции вступила в Семилетнюю войну (1756—1763). Как спра-
ведливо пишут комментаторы, «вопрос о сближении с Францией
был предметом <...> ожесточенной борьбы в правящих кругах Пе-
тербурга» (Ломоносов, VII, 889). «Французскую партию» возглав-
ляли Шувалов и вице-канцлер (с 1758 г. канцлер) М.Л. Воронцов,
тоже ценитель русской словесности и давний покровитель Ломо-
носова. Выразительно артикулированный Ломоносовым взгляд на
пользу «наук», хотя и обладал расхожестью общего места, непосред-
ственно соотносился с политической рефлексией русского двора
эпохи Семилетней войны и символико-идеологическими имплика-
циями русско-французского союза.
Семилетняя война, в ходе которой русские войска вели боевые
действия на территории Священной Римской империи, заняли
Кенигсберг и — на короткое время — Берлин, в очередной раз во-
зобновила вопрос о политическом статусе России. Ни правящие
круги Европы, ни общественное мнение, о котором позволяет
судить обильная публицистика военных и предвоенных лет, не го-
товы были безоговорочно признать Россию равноправным участ-
ником европейских дел. Россия вступила в войну на правах «по-
мощной стороны» при Австрии (ПСЗ, 791). Однако вес России в
антипрусской коалиции быстро нарастал благодаря успехам рус-
ских войск, политические цели русского правительства менялись,
и петербургский двор навязывал союзникам иной взгляд на Россию
и ее роль в Европе (о политических аспектах русского участия в
Семилетней войне см. важнейшую работу: Miiller 1980). Антипрус-
ская коалиция, отстаивавшая старый баланс сил в Германии (см.,
напр.: Externbrink 2006, 341—342), описывалась как союз главен-
ствующих европейских держав, ответственных за всеобщий мир.
В июне 1756 г. австрийский посол в Петербурге граф Эстергази в
беседе с французским представителем рассуждал «о славе, которую
заслужат царствующие дома» Франции и Австрии («de la gloire qu'il
en resultera aux deux augustes maisons de Bourbon et d'Autriche») в
результате этого союза, и о «благоденствии, которое благодаря это-
му снизойдет на весь человеческий род и в особенности на хрис-
тианский мир» («du bien qui en reviendra a tout le genre humain et
particulierement a la chretiente» — цит. по: Niviere 2000, 357). Россию,
союзницу двух держав, в Петербурге видели равноправной участ-
10 Кирилл Осповат
ницей этой европейской гегемонии. В августе 1759 г. французский
посол в Петербурге Лопиталь, действуя вопреки собственным уко-
ренившимся мнениям («Dissimulons notre fa^on de penser sur la
Russie» — Recueil 1890, 89), вынужден был уверять Елизавету в «же-
лании короля все сильнее стягивать нити взаимных обязательств»
(«du desir du Roi de serrer de plus en plus les noeuds de nos engagements
avec elle») и в том, «что две столь великие державы в союзе верном
и неизменном в конце концов одержат победу и даруют Европе
мир» («que deux aussi grandes puissances, constamment et fidelement
unies, seroient enfin victorieuses et donneroient la paix а Г Europe» —
Recueil 1890, 93). В 1760 г. коллега Лопиталя Бретейль доносил, что
Шувалов гарантией «тишины совершенной и почти вечной» («un
calme parfait et presque eternel») в Европе видит «возвышение двух
императриц» («l'elevation des deux imperatrices»), русской и австрий-
ской (цит. по: Niviere 2000, 385). Создававшиеся в окружении
Шувалова публицистические тексты транслировали претензии
России на соучастие в системе общеевропейского порядка. Как
указал еще С.Н. Чернов, в одах Ломоносова участие России в Се-
милетней войне объяснялось соображениями «общего покоя», т.е.
«общими интересами Европы» (Чернов 1935, 148—149; об отраже-
нии русской внешнеполитической доктрины эпохи Семилетней
войны в одах Ломоносова см. специальную работу: Schulze Wessel
1996). Один из петербургских французов в сочинении, написанном
в последние годы войны и посвященном фавориту, утверждал, что
Европе следует полагаться только на мужество русских войск,
спасших ее от «полного уничтожения» (цит. по: Ржеуцкий, Сомов
1998,231).
Сохранявшийся в Европе скептический взгляд на внешнепо-
литические претензии России мог подкрепляться тезисом о ее вар-
варстве (см.: Keller 1987, 314-328; Blitz 2000, 181-184). В 1759 г.,
уже во время войны, Лопиталь писал своему двору:
II faut done <...> prendre cette puissance pour ce qu'elle est et ne
la pas comparer a la notre et a la maison d'Autriche. Elle n'est sortie du
chaos asiatique que depuis Pierre Ier qui, etant mort, a laisse le trone mal
affermi et a peine sorti des tenebres de Г ignorance. [He следует <...>
обольщаться относительно этой державы и сравнивать ее с нашей
и с австрийским домом. Она вышла из азиатского хаоса только во
времена Петра I, оставившего после себя трон шаткий и еле осво-
бодившийся от тьмы невежества.]
(Recueil 1890, 91)
Нужно согласиться с точным наблюдением современных ис-
следователей, хоть и выраженным с излишней публицистичностью:
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 11
«Тема европеизации России, варварского или цивилизованного
характера Российской империи, так оживленно обсуждавшаяся в
XVIII в., стала особо актуальной во время Семилетней войны.
Фридрих Великий <...> не желает ничего слышать об "этих варва-
рах". Прусская пропаганда использует перо писателей с целью на-
бросить тень на роль России в войне и вообще на образ России как
государства, идущего по пути Просвещения» (Ржеуцкий, Сомов
1998, 232; об отношениях Фридриха к России в эту эпоху см.:
Kopelew 1987, 281—287; Liechtenhan 1996). Неспособность к наукам
могла фигурировать в числе доказательств политического бессилия
Российской империи. В одном из прусских памфлетов, посвящен-
ных поражению русских войск при Цорндорфе в августе 1758 г.,
содержится следующий призыв:
Gelehrte, fliehet dieses Land,
Die Thiere werden doch nichts lernen,
Vergeblich sucht ihr hier Verstand,
Drum solt ihr euch nur bald entfernen.
[Ученые, бегите этой земли,
Животные ничему не обучатся.
Тщетно вы ищете здесь разума,
Вам следует как можно скорее удалиться.]
(Triumph-Lied, без паг.)
Петербургский двор, внимательно следивший за оценками
России в европейской печати, остро реагировал на такого рода не-
лицеприятные характеристики. В сентябре 1758 г. Лопиталь сооб-
щал в Париж:
Sa Majeste Imperiale et tous les seigneurs russes sont extremement
piques de la relation que le roi de Prusse a fait inserer dans la Gazette de
Berlin <...> le terme de barbarie surtout les a choques et offenses <...>
[Ее императорское величество и все русские вельможи задеты за
живое реляцией, которую король прусский велел напечатать в бер-
линской «Газете» <...> слово «варварство» в особенности покоро-
било и оскорбило их <...>]
(Recueil 1890, 85)
Приговоры европейского общественного мнения были важной
точкой отсчета для русской правящей элиты; так, в 1761 г. Шува-
лов взывал к Воронцову по иному поводу: «сделайте что можете
<...>, дабы свет еще видел, что мы не так как они описывают» (АВ
VI, 298). По точному замечанию А. Нивьера, потребность «оконча-
тельно интегрировать Россию в Европу» была одним из важнейших
12
Кирилл Осповат
импульсов, направлявших государственную деятельность Шувало-
ва (Niviere 2000, 384). Поощрение «наук», в том числе искусства и
словесности, было укоренено в общеевропейском политическом
мышлении и рассчитано на политический резонанс. В конце 1760 г.
Шувалов нашел возможность переслать через Бретейля письмо
Гельвецию с похвалами его прославленной книге «Об уме»; в кон-
це этого письма говорилось: «Я признал бы себя счастливым, ког-
да бы мое уважение к вашим познаниям предупредило вас в пользу
народа, к несчастью, прослывшего у многих варварским» (ЛН 1937,
271; сопроводительное письмо Бретейля см.: Helvetius 1984, 297).
Оказывая покровительство «наукам», фаворит опровергал пред-
ставление о варварстве России и легитимировал ее претензии на
высокий престиж в европейском политическом поле. В сумароков-
ском прологе «Новые лавры», исполнявшемся на русском придвор-
ном театре в честь победы при Кунерсдорфе 1 августа 1759 г., про-
возглашалось: «тут / Словесныя науки днесь цветут» (Сумароков,
IV, 185). На цитированный выше немецкий памфлет в тот же год
последовало возражение, в котором русский двор описывался в
соответствии с каноническими предписаниями «Аргениды»:
1st es Ihnen nicht bekandt, da6 der jetztlebenden RuBischen
KaiBerin Majestat, die groBten und vornehmsten Gelehrten in alien
Wissenschaften an Ihren Hof haben? [Неужели Вам неизвестно, что
ее величество здравствующая императрица Российская имеет при
своем дворе величайших и отличнейших ученых во всех науках?]3
(Schreiben, 5)
Политические обертоны культурной политики Шувалова были
изъяснены в особом издании. В 1760 г. состоявший при французс-
ком посольстве в Петербурге аббат Фор произнес и выпустил в свет
восхвалявшую фаворита «Речь о постепенном развитии изящных
искусств в России» («Discours sur le progres des beaux arts en Russie»;
см.: Берков 1936, 254—262; уточненную атрибуцию см.: Сомов
2002, 216—217). П.Н. Берков, первым обследовавший «Речь...»,
отмечал, что «при внимательном чтении явно проступает полити-
ческая задача, проводившаяся посольским аббатом» и что главная
3 В этом же ряду стоит, без сомнения, известная статья Штелина, вышед-
шая в 1759 г. в авторитетном немецком журнале Готшеда (Stahlin 1759; см. о
ней: Гуковский 1958, 408—409). Штелин восхвалял «процветание изящных
наук и искусств» под покровительством Елизаветы. Из писем Миллера к Гот-
шеду следует, что появлявшиеся в журнале Готшеда сообщения о Московском
университете были рассчитаны на одобрение русского двора («hohen Ortes»),
соотносились с политической конъюнктурой в Петербурге («hiesige Politic») и
согласовывались лично с Шуваловым (см.: Lehmann 1966, 101 — 102, 112—113).
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 13
тема этого сочинения — «единение наших государей». В частности,
у Фора говорится:
<...> loin d'Elizabeth & de Therese, loin du Monarque, qui leur
ressemble, ce qui peut nuire aux progres des Beaux Arts. <...> L'union
des notres [princes] presage les plus beaux jours a l'Univers rassure. Oui,
la vertu, qui s'unit, fixe 1'esperance par un bohneur toujours nouveau.
Quel est ce bonheur? C'est 1'accord d'une industrie reciproque, la
circulation des Arts & du travail, le cercle du savoir, qui s'etend, & la
sphere des pensees, qui s'augmente. [<...> прочь от Елизаветы и Те-
резии, прочь от подобного им монарха все то, что может воспре-
пятствовать успехам изящных искусств. <...> Союз наших <монар-
хов> предвещает прекраснейшие дни обнадеженному свету. Да,
добродетель, соединяясь, неизменно привлекает надежду вечно об-
новляющимся счастьем. В чем же это счастье? В согласии взаим-
ного усердия, в круговращении искусств и труда, в расширяющей-
ся области знаний и распространяющейся сфере мыслей.]
(Faure 1760, 17-18)
Фор сплетает гегемонистскую риторику антипрусской коали-
ции с апологией «изящных искусств», в которых он видит знак
символического равенства России с сильнейшими державами Ев-
ропы; еще петровский дипломат А.А. Матвеев в своем описании
Франции счел нужным отметить, что там «художества больши
прочих всех государств европских цветут и всех свободных наук ве-
дения основательное повсегда умножается» (Матвеев 1972, 50). Дуг-
лас, первый после многолетнего перерыва официально признан-
ный представитель Франции в Петербурге, в 1756 г. получил из
министерства следующее наставление: «La cour de Petersbourg ne
doit point croire qu'on ait pense en France que Ton ne pouvoit ni
connoitre, ni recompenser les talents en Russie» ([Петербургский двор
не должен думать, будто во Франции считают, что в России не уме-
ют ни признавать, ни вознаграждать таланты] — Recueil 1890, 22;
поводом для этого замечания стали затянувшиеся переговоры о
переезде в Россию художника Токе). Пути к сближению России с
Францией подыскивались в культурной сфере. Подчиненный Дуг-
ласа и Лопиталя шевалье д'Эон, предвосхищая сочинение Фора, в
1756 г. задумывал опубликовать в одном из важнейших французс-
ких журналов, «L'Annee litteraire», статью об успехах наук и искусств
в России вместе с описанием Петербурга, «чтобы угодить ее импе-
раторскому величеству» (см.: Ёоп 2006, 21). В 1760 г. племянник
фаворита А.П. Шувалов действительно напечатал в этом журнале
«Письмо молодого русского вельможи», посвященное русской сло-
весности (см.: Берков 1935, 351—366; Берков 1936, 262—265); в ре-
14
Кирилл Осповат
дакторской преамбуле к нему говорилось: «Громадное простран-
ство, разделяющее оба государства, существует как будто только
для того, чтобы сблизить гений, остроумие и самое сердце обоих
народов» (Берков 1935, 357).
Тезис о «сердечной близости» обоих народов имел непо-
средственное политическое значение в контексте русско-француз-
ских отношений. Русская императрица и ее придворные аффекти-
ровали союзническую дружбу с Францией; в 1759 г. Лопиталь
сообщал:
Sa Majeste Imperiale, M. le chancelier et toute la cour m'ont fait
connoitre combien ils s'interessoient a la gloire du Roi, combien son
alliance avec Г Empire russe leur etoit precieuse et agreable. Nos com-
plimens reciproques finirent toujours par ces expressions: «Tout bon
Russe doit etre bon Francois, comme tout bon Francois doit etre bon
Russe <...>» [Ее императорское величество, господин канцлер и
весь двор выказывали мне, сколь они привержены к славе короля
и сколь его союз с Российской империей им ценен и приятен.
Наши взаимные угождения неизменно заканчивались словами:
«Любой добрый русский должен быть добрым французом, а любой
добрый француз должен быть добрым русским <...>»]
(Recueil 1890, 94)
Уравнивая русских с французами, Елизавета утверждала высо-
кий внешнеполитический статус своей державы при помощи рас-
хожих формул французской культурной экспансии. Десятилетием
раньше Вольтер писал в «Анекдотах о царе Петре Великом» («Anec-
dotes sur le czar Pierre le Grand», 1748), что французский «est devenu
depuis la langue de Petersbourg sous l'imperatrice Elisabeth, a mesure que
ce pays s'est civilise» ([стал с тех пор языком Петербурга императри-
цы Елизаветы, по мере того как эта страна цивилизовалась] —
Voltaire 46, 55). «Анекдоты о царе Петре Великом», по всей види-
мости, задумывались на фоне иллюзорного русско-французского
сближения 1745—1746 гг. (см. о нем: Лиштенан 2000, 56—59, 65—
67), в ходе которого Вольтер, историограф Франции и в ту пору
клиент министра иностранных дел д'Аржансона, составлял текст
собственноручного письма Людовика XV к Елизавете, поднес ей по
дипломатическим каналам собственные сочинения и добился при
поддержке Воронцова избрания в петербургскую Академию наук
(см.: Шмурло 1929, 35-39; Князев 1948; Mervaud 1996, 104-105;
Voltaire 46, 21—23). Предложенный Вольтером взгляд на елизаве-
тинскую Россию был, как видно, укоренен в практической поли-
тике; в 1760 г. французский дипломат не впервые констатировал,
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 15
что Елизавете «нравятся наш театр, наши моды и наши песни» и
что русский двор заимствовал «изящные и утонченные приемы» у
французского (Фавье 2003, 196, 200). В то же время суждения Воль-
тера о России соотносились с более общей франкоцентричной
моделью новой европейской истории. В знаменитом «Вступлении»
(1739) к «Веку Людовика XIV» («Le Steele de Louis XIV», 1751) Воль-
тер писал:
<...> depuis les dernieres annees du cardinal de Richelieu jusqu'a
celles qui ont suivi la mort de Louis XIV, il s'est fait dans nos arts, dans
nos esprits, dans nos moeurs, comme dans notre gouvernement, une
revolution generate qui doit servir de marque eternelle a la veritable gloire
de notre patrie. Cette heureuse influence ne s'est pas meme arretee en
France; <...> elle a porte le gout en Allemagne, les sciences en Moscovie;
<...> Г Europe a du sa politesse a la cour de Louis XIV. [<...> между
последними годами кардинала Ришелье и первыми годами после
смерти Людовика XIV в наших искусствах, в наших умах, в наших
нравах, а также в нашем правлении произошел всеобщий перево-
рот, который должен послужить вечным памятником истинной
славе нашего отечества. Его благодетельное воздействие не огра-
ничилось одной Францией <...> оно принесло вкус в Германию,
науки в Россию <...> Европа была обязана своей учтивостью дво-
ру Людовика XIV]
(Voltaire 2005, 123)
Картина цивилизующего французского влияния, позволявшая
опровергнуть ходячие представления о русском варварстве, легла
в основу политической аргументации «французской партии», во-
сторжествовавшей в Петербурге в конце 1750-х гг.4 В 1756 г. сто-
ронник этой партии И.И. Бецкой уверял Екатерину, «что было бы
желательно, чтоб восстановилось согласие» между Россией и
Францией, «так как, сказал он, искусства и науки нам нужнее,
чем всякое другое <...> французы, убедившись в том, что им по-
кровительствуют, поселились бы здесь и содействовали бы про-
цветанию искусств и наук» (Переписка 1909, 6). Напомним, что
4 В 1757 г. Шувалов заказал Вольтеру историю Петра Великого («Histoire
de 1'empire de Russie sous Pierre le Grand», 1759—1763; см.: Voltaire 46—47). По
всей видимости, будущую работу он представлял себе по образцу «Века Лю-
довика XIV». В соответствии с этими ожиданиями Вольтер в первом томе сво-
его труда восхвалял монарха, «qui a ouvert a son pays la carriere de tous les arts»
([который открыл для своей страны пути всех искусств] — Voltaire 46, 399). Фор
прямо ссылался на Вольтера («premier genie de nos jours» — Faure 1760, 7) и
использовал эту историософскую схему.
16
Кирилл Осповат
апологию французской культурной экспансии содержит и ломо-
носовский набросок «О нынешнем состоянии словесных наук в
России»; по словам Ломоносова, Франция «привлекла к своему
почитанию другие государства <...> науками, особливо словесны-
ми, очистив и украсив свой язык трудолюбием искусных писате-
лей», и французский язык «по всей Европе простирается и гос-
подствует». Сходным образом распространение французского
языка описывает Вольтер в речи по поводу вступления во Фран-
цузскую академию (1746), кстати превознося царствование Елиза-
веты Петровны:
<...> c'est le plus grand de vos premiers academiciens, c'est Corneille
seul qui commence a faire respecter notre langue des etrangers, preci-
sement dans le temps que le cardinal de Richelieu commen^ait a faire
respecter la couronne. L'un et l'autre porterent notre gloire dans
l'Europe. <...> C'est alors que les autres peuples <...> ont adopte votre
langue <...> Vos ouvrages, messieurs, ont penetre jusqu'a cette capitale
de l'empire le plus recule de l'Europe et de l'Asie, et le plus vaste de
l'univers; dans cette ville qui n'etait, il у a quarante ans, qu'un desert
habite par des betes sauvages: on у represente vos pieces dramatiques; et
le me me gout naturel qui fait recevoir, dans la ville de Pierre le Grand,
et de sa digne fille, la musique des Italiens, у fait aimer votre eloquence.
[<...> Корнель, величайший из первых членов Академии, в оди-
ночку начал приучать иноземцев уважать наш язык, точно в то
время, когда кардинал Ришелье внушал им уважение к нашей ко-
роне. Вдвоем они распространили нашу славу в Европе. <...>
Именно тогда прочие народы <...> заимствовали ваш язык <...>
Ваши творения, господа, проникли даже в столицу самой отдален-
ной империи Европы и Азии, самой пространной империи в мире;
в городе, где сорок лет назад была только пустыня, населенная
дикими зверями, представляют ваши драматические сочинения, и
природный вкус, благодаря которому в столице Петра Великого и
его достойной дщери играют итальянскую музыку, наслаждается
вашим красноречием.]
(Voltaire 30A, 28-30)
II
Поощряя литераторов, Шувалов намеревался привести в дей-
ствие определенную модель существования словесности, вписывав-
шую ее в символический облик русской монархии. В «Речи...» Фора
и в «Письме молодого русского вельможи» отражались действи-
тельные контуры литературных практик, осуществлявшихся в Пе-
тербурге под покровительством Шувалова. Обе публикации исхо-
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 17
дили из неформального литературного кружка, известного под не-
точным названием «шуваловского салона». Среди его участников
были молодые аристократы А.П. Шувалов и А.С. Строганов; Фор
обращается к тем, кого «les heureux hazards de la naissance a de la
fortune appeleront un jour, ainsi que la force du genie, a ces Places
eminentes, ou Ton balance & fixe la destinde des Empires» ([счастли-
вые случайности рождения и богатства, а также достоинства ума
призовут когда-нибудь на те высокие места, где взвешиваются и
решаются судьбы империй] — Faure 1760, 18). В то же время, как
указывает Берков, «членами салона <...> были еще маркиз де Ло-
питаль, французский посол в Петербурге, И.И. Шувалов, вероят-
но, канцлер граф М.И. Воронцов» (Берков 1936, 256). В преамбу-
ле к французской статье А.П. Шувалова сообщалось:
<...> двое молодых русских вельмож <...> [А. Шувалов и Строга-
нов] возвратились недавно в свое отечество, объездив почти все
европейские дворы и привезя с собой одни лишь только доброде-
тели иноземцев, а также любовь к наукам и искусствам, которы-
ми они сами с успехом занимаются. Ученые люди справедливо
видят в них своих русских меценатов. Недавно они организовали
маленькое литературное общество <...> Общество это состоит толь-
ко из русских и французов. Громадное пространство, разделяющее
оба государства, существует как будто только для того, чтобы сбли-
зить гений, остроумие и самое сердце обоих народов.
(Берков 1935, 357)
Как видно, в устройстве русско-французского «литературного
общества» политическая идея сближения России и Франции увя-
зывалась (в духе цитированных рассуждений Бецкого) с поощре-
нием отечественной словесности. В то же время не следует преуве-
личивать организационную состоятельность «салона»: единичные
достоверно засвидетельствованные «собрания в узком кругу этого
литературного общества» («petites assemblees de la Societe litte-
raire» — Берков 1935, 362) происходили, по всей видимости, вслед-
ствие спорадической потребности Шувалова и его придворного
окружения публично зафиксировать свои культурные и политичес-
кие ориентиры. Фактически «литературное общество» было раство-
рено в шуваловской придворной партии, клиентеле фаворита, ко-
торый, по словам Штелина, имел обыкновение приглашать «к себе
на обед <...> многих ученых, и в том числе Ломоносова и Сумаро-
кова» (Куник 1865, 403).
Этим литераторам принадлежала важная роль в неформальной
«культурной политике» Шувалова. И в «Речи...» Фора, и в статье
18 Кирилл Осповат
А.П. Шувалова их имена символизировали литературные успехи
России; совместное упоминание Ломоносова и Сумарокова стало
своего рода формулой, как видно из позднейшей реплики Панина:
«как они двое переведутся, так Божией милостью не видать еще,
кто б нам вместо их служить могли» (Порошин 1844, 116). Работы
Фора и А.П. Шувалова увидели свет в 1760 г., а в январе 1761 г.
И.И. Шувалов на одном из своих приемов предпринял попытку
прилюдно примирить двух поэтов; мы знаем об этом из письма
Ломоносова Шувалову: «Вдруг слышу: помирись с Сумароковым!
<...> Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, пока-
зал я вам послушание, только вас уверяю, что в последний раз»
(Ломоносов, X, 545—546). Эта попытка, вызвавшая отпор Ломоно-
сова, вписывается в общую картину взаимоотношений фаворита с
обоими литераторами, которую со слов Шувалова очерчивает
И. Тимковский:
В ранних годах славы Шувалова, при императрице Елисавете
<...> лучшее место занимает Ломоносов. <...> Того же времени
соперником Ломоносова был Сумароков. От споров и критики о
языке они доходили до преимуществ с одной стороны лирическо-
го и эпического, с другой драматического рода, а собственно каж-
дый своего, и такие распри опирались иногда на приносимые кни-
ги с текстами. Первое, в языке, произвело его задачу обоим,
перевод оды Жан-Батиста Руссо на счастие; по второму Ломоно-
сов решился написать две трагедии. В спорах же чем более Сума-
роков злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем
были трезвы, то оканчивали ссору бранью, так что он высылал или
обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих
жалобах, говорил он, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожи-
дая, заведу речь об нем. <...> Но иногда мне удавалось примирять
их, и тогда оба были очень приятны.
(Билярский 1865, 038-039)
Традиционная точка зрения, согласно которой Шувалов сво-
дил двух соперников «потехи ради» (Анисимов 1985, 100; Анисимов
1987, 79), несколько упрощает дело. Покровительство Шувалова —
в частности, приглашения на его обеды во дворце — обеспечивало
Ломоносову и Сумарокову относительно высокий социальный
престиж и причастность к пространству двора. Законами этого
пространства определялись требования, предъявлявшиеся клиен-
там фаворита: их поведение должно было соответствовать «обыча-
ям высшего общества» (Миних 1997, 313), которыми гордился
русский двор и профранцузское аристократическое окружение
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 19
Шувалова. Кодекс придворной учтивости предписывал мирное об-
суждение разногласий. Так, в книге «Истинная политика знатных
и благородных особ», в 1730—1740-х гг. дважды изданной по-рус-
ски в переводе Тредиаковского, содержалось предписание «Уда-
ляться от споров»:
Причина всех споров долженствует быть познание правды
<...> Но споримая правда, или бывает не весьма нужна, или про-
тивна склонностям тех, с какими людьми кто разговаривает <...>
Буде сия правда есть не весьма нужна; то начто толь спороваться?
Для какия пользы в толикой жар приходить, чтоб ея вложить в их
разум? Не лучше ли иметь к ним разумное снисходительство, не-
жели не угодну быть оным чрез сопротивление, которое никакия
не может учинить пользы? <...> тихость и учтивство, весьма к тому
нужны, спор и жар в распре может все испорить <...> Надобно <...>
утверждать без пристрастия и с умеренностию Правду противнаго
своего мнения. Так то чинят знающие жить в свете, и таким то спо-
собом ученые споры бывают полезны и приятны.
(Истинная политика 1745, 103—105)
Этот же идеал светского общения транслировался в журнале
«Le Cameleon litteraire», в 1755 г. издававшемся в Петербурге сек-
ретарем Шувалова бароном Чуди. Среди прочего там было поме-
щено полу шуточное стихотворение «Устав веселых философов»
(«Statut des philosophes en belle humeur»):
Dans la dispute point d'aigreur,
Dans les manieres point d'humeur, <...>
Ces defauts a l'exces portes <...>
Detruisent la societe.
Ne disputer que pour s'instruire,
Savoir a propos se dedire <...>
[В спорах без колкости,
В обращении без гневливости, <...>
Эти недостатки, если их не умерять,
Разрушают общество.
Спорить, чтобы просветиться,
А не чтобы опровергать друг друга <...>]
(CL, № 47, 1087)
Шувалов апеллировал к нормам и языку «учтивства», расска-
зывая Тимковскому, что, когда «удавалось примирять» двух поэтов,
«оба были очень приятны». Соотнесение литературных распрей с
20
Кирилл Осповат
правилами светского обхождения принципиально для анализа
политики Шувалова-мецената. Как показывает М. Бьяджоли, на-
чиная по меньшей мере с эпохи Возрождения «ученые споры» вхо-
дили в репертуар европейских аристократических увеселений.
Практика неформальных диспутов, иногда приуроченных к засто-
лью, как это могло происходить у Шувалова, приобщала избран-
ных интеллектуалов к культуре «придворного общества» и создава-
ла специфическую форму социального бытования учености: в этих
диспутах ученая коммуникация управлялась законами светской
вежливости (см.: Biagioli 1994, 164—169). Сходным образом Шува-
лов инсценировал столкновения двух поэтов, навязывая им риту-
ал «полезного и приятного» спора. Личное и литературное проти-
востояние Ломоносова и Сумарокова фаворит стремился — с
переменным успехом — перевести в сферу благопристойного обще-
ния, которую он рассматривал как подобающее пространство для
плодотворного поощрения и бытования отечественной словесно-
сти. О культурной идеологии, стоявшей за отношениями Шувало-
ва к обоим литераторам, позволяет судить письмо, которое, по
предположению Е.С. Кулябко, фаворит адресовал Ломоносову:
Удивлясь в разных сочинениях и переводах ваших NN богат-
ству и красоте российского языка, простирающегося от часу луч-
шими успехами еще без предписанных правил и утвержденных
общим согласием, давно желал я видеть, чтоб оные согласным ра-
чением искусных людей ускорены и утверждены были. Наконец,
усердие больше мне молчать не позволило и принудило Вас про-
сить, дабы для пользы и славы отечества в сем похвальном деле
обще потрудиться соизволили и чтобы по сердечной моей любви
и охоте к российскому слову был рассуждением Вашим сопричас-
тен, не столько вспоможением в труде Вашем, сколько прилежным
вниманием и искренним доброжелательством. Благодарствуя за
Вашу ко мне склонность, что не отреклись для произведения сего
дела ко мне собраться, я уповаю, что Вы сами почитаете всегда
лучше в приватном дружеском разговоре рассуждать и соглашать-
ся в том, чего ни краткость времени, ниже строгость законов тре-
бует, но что только служит к украшению человеческого разума и
к приятной удобности слова. Ваше известное искусство и соглас-
ное радение, так же и мое доброжелательное усердие принесет до-
вольную пользу, ежели в сем нашем предприятии удовольствие
любителей российского языка всегда пред очами иметь будем.
(Кулябко 1966,99-100)
Атрибуцию Кулябко можно, кажется, уточнить. Приведенное
письмо обращено не к одному, а по меньшей мере к двум адреса-
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 21
там, которые должны «обще потрудиться» и показать «согласное
радение». Соблазнительно предположить, что перед нами своего
рода циркуляр, предназначавшийся обоим поэтам; именно их со-
чинения, как мы видели, символизировали «богатство и красоту
российского языка». В любом случае, формулировки этого письма
в высшей степени показательны: правила «российского языка»
должны быть установлены «в приватном дружеском разговоре»
«согласным рачением искусных людей». С этой моделью литера-
турного общения соотносится и позднейшее воспоминание Сума-
рокова: «О Ломоносов, Ломоносов! <...> мы прежде наших участ-
ных ссор и распрей всегда согласны были: и когда мы друг от друга
советы принимали, ругаяся несмысленным писателям <...> и
переводу Аргениды» (Сумароков, X, 25). «Полезные и приятные»
споры, которые Ломоносов и Сумароков должны были вести о
«языке» в присутствии Шувалова, мыслились им как род нефор-
мального сотрудничества ради общего «предприятия». «Le Сатё-
leon litteraire» в статье «О пользе романов» («De Futilite des romans»)
специально обосновывал плодотворность литературных споров:
Les contradictions sont infiniment necessaries pour eclairer l'esprit
a procurer des decouvertes. <...> L'on est seul lorsque Ton n'a pour
compagnie que des gens qui sont toujours de notre avis.
Quelle est cette urbanite
A consentir toujours prete? <...>
De grace contredis mois;
Parlons, disputons ensemble <...>
Disputons done.
[Споры крайне необходимы для просвещения ума и достиже-
ния открытий.<...> Мы одиноки в обществе тех, кто всегда с нами
согласен. Что это за учтивость, / Всегда готовая согласиться? <...>
/ Будь любезен, поспорь со мной, / Давай говорить и спорить вме-
сте <...> Так будем же спорить.]
(CL, № 9, 187-188)
Следствием этой программы было состязание Ломоносова и
Сумарокова в переводе прославленной оды Ж.-Б. Руссо «К сча-
стью» («A la Fortune»). Оба переложения увидели свет в 1760 г. в пер-
вой книжке журнала «Полезное увеселение», выходившего по жела-
нию Шувалова при основанном им Московском университете5.
5 «Полезное увеселение» редактировал асессор университета М.М. Херас-
ков, и поэтому оно обычно рассматривается как журнал «херасковского круж-
22
Кирилл Осповат
Новейшая исследовательница утверждает, что предыстория этой
публикации «остается нам неизвестной» (Алексеева 2005, 221—222).
Однако, как следует из цитированного выше свидетельства Тимков-
ского, состязание было осуществлено по заданию Шувалова. Этот
факт не остался в тайне: полтора десятилетия спустя И.Д. Пря-
нишников, вновь «[п]ереводя сию оду», вспоминал, «коль великие
мужи ревнованием поощренные и некоторым муз покровителем
ободренные, всю истощили красоту российского языка» (Пряниш-
ников 1774, 2—3). Можно заключить, что культурный смысл двой-
ной публикации не укрылся от читающей публики: поощрение двух
«великих мужей» ради «красоты российского языка» составляло
суть «предприятия» Шувалова. Его программой диктовался и прин-
цип «ревнования» (emulation). ГА. Гуковский в специальной работе
отмечает: «Состязание 1760 г. было верно понято читателями. Са-
мый конструктивный принцип его был эстетически действен: оба
перевода воспринимались вместе как одно произведение, вполне
целостное; смысл и назначение каждого из них образовались лишь
в соотнесенности с другим» (Гуковский 2001, 255). Очерченный
Тимковским и Прянишниковым контекст этой публикации застав-
ляет видеть в ней акт особым образом организованного (и, возмож-
но, отчасти принудительного) сотрудничества. Именно так истол-
ковывается состязательный принцип в предисловии к «Трем одам
парафрастическим псалма 143» (1744) Ломоносова, Сумарокова и
Тредиаковского, частично переизданном в 1752 г. в составе «Сочи-
нений и переводов» последнего:
ка» (см. авторитетнейшую работу: Берков 1952, 129). Хотя Херасков, по всей
видимости, пользовался определенной свободой при формировании редакци-
онного портфеля, его редакторскую политику стоит оценивать на общем фоне
определявшейся Шуваловым издательской программы университета. Как сле-
дует из университетской документации, «Полезное увеселение» стало выходить
в 1760 г. после более чем двухлетних настояний Шувалова (первое сохранив-
шееся упоминание о будущем журнале датируется июнем 1757 г.; см.: Пенчко
1960, 58, 308). Решение университета объяснялось тем, что «его превосходи-
тельству желательно, чтоб в университете начали печататься периодические
листы» (Там же, 113). В конце 1761 г. университетская конференция конста-
тировала, что издание журнала по плану Шувалова «представляет большие
затруднения», но соглашалась помогать Хераскову с выпуском, если фаворит
«сочтет это нужным» (Там же, 225). Сочинения, отбиравшиеся для публика-
ции в журнале, судя по всему, проходили «опробацию» Шувалова. Он предпо-
лагал самолично подыскивать для «периодических листков» труды «здешних»,
т.е. петербургских, авторов (см.: Там же, 58, 62, 72); вероятно, именно Шува-
лов направил туда переводы из Руссо. Журнал закончил свое существование
сразу после июньского переворота 1762 г., ознаменовавшего полное устране-
ние Шувалова от власти.
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 23
Чувствительная токмо разность их [переводчиков] жара и
изображений, а удивительное согласие разума здесь предлагается,
и от сего заключается, что все добрые стихотворцы коль ни разно
в особливости остроту своих мыслей и силу различают, однако в
обществе в один пункт сходятся и чрез то от должного себе цент-
ра не относятся.
(Тредиаковский 1963, 424).
Состязание было аналогом «учтивых» литературных споров;
аббат Фор, осуждая в письме к Сумарокову безудержное авторское
самолюбие Ломоносова, ссылался на правила «благопристойнос-
ти и соревнования» («les procedes de de[ce]nce et <...> le concours de
Temulation» - Берков 1936, 261; РГАДА. Ф. 199. Портфель 409.
№ 3. Л. 1 об.). «Le Cameleon litteraire», приучавший — бесспорно,
с одобрения Шувалова — русскую публику к европейским культур-
ным нормам, в одном из первых номеров объяснял пользу сорев-
нований для развития словесности:
Rien n'est si avantagueux pour la litterature que ces luttes d'esprit
& de talens, surtout quand les atlettes sont a peu pres de force egale.
L'imagination de l'homme est presque infinie & peut varier de mille
fasons sur un meme sujet. Aussi trente auteurs tous fameux <...> peuvent
traiter parfaitement une meme matiere chacun dans leur genre quoique
par differentes methodes. [Нет ничего полезнее для словесности, чем
эти состязания умов и дарований, особенно если атлеты прибли-
зительно равны по силе. Воображение человеческое почти безгра-
нично и может тысячекратно разнообразить одну и ту же тему.
Посему тридцать прославленных авторов <...> вполне смогли бы
обработать одну и ту же материю, каждый в своем роде и особен-
ным способом.]
(CL, № 2, 38-39)
Переложения двух поэтов были напечатаны под общим пояс-
няющим заглавием: «Ода господина Русо <...> переведенная
г. Сумароковым и г. Ломоносовым. Любители и знающие словес-
ныя науки могут сами, по разному сих обеих пиитов свойству,
каждаго перевод узнать» (Ломоносов, VIII, 661). Двойная публи-
кация репрезентировала, однако, не только подобающие формы
литературного диалога, но и культивировавшийся в окружении
фаворита взгляд на русскую словесность. В изложении А.П. Шу-
валова и Фора противоположные «свойства» двух поэтов образо-
вывали своего рода бинарный каркас для общего очерка молодой
литературы:
24
Кирилл Осповат
Ломоносов — гений творческий <...> Избранный им жанр
наиболее трудный, требующий поэта совершенного и дарование
разностороннее; это — лирика. Нужны были все его таланты, что-
бы в этом отличиться. Почти всегда равен он Руссо, и его с пол-
ным правом можно назвать соперником последнего. <...> Мысли
свои он выражает с захватывающей читателей порывистостью; его
пламенное воображение представляет ему объекты, воспроизводи-
мые им с той же быстротой; живопись его велика, величественна,
поражающа, иногда гигантского характера; поэзия его благородна,
блестяща, возвышенна, но часто жестка и надута. <...> Что каса-
ется Сумарокова, то он отличился в совершенно ином роде, имен-
но, драматическом. <...> все сюжеты его нежны; любовь рассмат-
ривает он с несравненной тонкостью; он выражает это чувство во
всей его утонченности; чувство он рисует с такой правдивостью,
что поневоле удивляешься, и такими красками, которые кажутся
взятыми из самой природы.
(Берков 1935, 358-361)
Ici dans un Eleve d'Uranie ils [les Beaux Arts] ont le Poete, le
Philosophe & l'Orateur de Dieux. Son ame male, audacieuse, ainsi que
le pinceau de Raphael, a peine a descendre jusqu'a la naivete de
l'amour, jusqu'aux crayons de la volupte, des graces & de l'innocence.
Les Beaux Arts ont encore l'elegant ecrivain d'Athalie dans l'Auteur
ingenieux, qui le premier fit parler votre langue a Melpomene. Monime
en pleurs nous attendrit, a Cinna nous etonne. Aux charmes du
Tragique le plus tendre, qui embellissent votre scene, se joignent
souvent la force a l'elevation de Corneille. [Здесь в питомце Урании
они <изящные искусства> имеют поэта, философа и божествен-
ного оратора. Его мужественная душа, отважная, подобно кисти
Рафаэля, с трудом снисходит к наивной любви, к изображению
наслаждений и невинных прелестей. Изящные искусства имеют
еще изящного творца Гофолии в остроумном писателе, который
первым заговорил на вашем языке с Мельпоменой. Монима в
слезах трогает нас, а Цинна восхищает. С нежнейшим очаровани-
ем трагического, украшающим вашу сцену, часто соединяется
сила и возвышенность Корнеля].
(Faure 1760, 20-21; ср. Берков 1936, 256)
В первоначальном варианте приведенный фрагмент Фора за-
канчивался следующей фразой:
Quand un tel parallele designe deux genies-createurs, existans
parmi-vous, repetons-le, Messieurs, les beaux Arts ont toutes leurs
richesses. [Если это сравнение описывает двух гениев-творцов,
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 25
обитающих среди вас, повторим же, господа: изящные искусства
располагают всеми своими богатствами.]6
Соперничество двух «гениев-творцов», вместе охватывающих
противоположные полюса литературной сферы, служило эмблемой
литературного изобилия. Приведенные отзывы, кроме прочего,
демонстрируют примиряющий взгляд на споры Ломоносова и Су-
марокова о «преимуществах с одной стороны лирического и эпи-
ческого, с другой драматического рода»7. Конкуренция двух взаи-
моисключающих эстетических позиций истолковывалась как
плодотворное соседство различных жанров. В августе 1755 г. в
единственном тогда русском журнале «Ежемесячные сочинения»
увидело свет программное стихотворение Сумарокова, где литера-
турный процесс описывался в этом ключе:
Пусть славит тот дела Героев Русских стран
И громкою трубой подвигнет Океан <...>
Тот звонкой Лирою края небес пронзит,
От севера на юг в минуту прелетит <...>
В Героях кроючи стихов своих творца,
Пусть тот Трагедией вселяется в сердца:
Принудит, чувствовать чужия нам напасти,
И к добродетели направит наши страсти.
Тот пусть о той любви, в которой он горит,
Прекрасным и простым нам складом говорит <...>
(Сумароков, I, 328; ср. Сумароков 1957, 130, 530)
Сумароков, по всей видимости, опирался на стихотворение
известной поэтессы госпожи дю Бокаж о пользе литературных со-
стязаний, перепечатанное несколькими месяцами ранее в «Le
Cameleon litteraire»:
6 РГАДА. Ф. 199. Портфель 4. Ед. хр. 4. Л. 8.
7 Как показал еще Берков, и Фор, и А.П. Шувалов внятно артикулируют
свои литературные предпочтения: первый встает на сторону Сумарокова, а
второй — Ломоносова. Эти оттенки не отменяют общей значимости «прими-
ряющей» модели описания русской словесности; в то же время она расходи-
лась с действительной картиной эстетических разногласий Ломоносова и Су-
марокова. Хорошо известно, что приведенная выше фраза Фора вызвала
скандал: Ломоносов счел, что Фор «ставит тех в параллель, которые в парал-
леле стоять не могут» (Ломоносов, X, 538), и, ворвавшись в типографию, раз-
бил набор готовившейся к печати «Речи...»; в конце концов она увидела свет
без спорного фрагмента (см.: Берков 1936, 259—262). В свою очередь Сумаро-
ков протестовал против «всегдашних о г. Ломоносове и о себе рассуждений»,
построенных на оппозиции «громкого» и «нежного» (Сумароков, IX, 219).
26
Кирилл Осповат
Dans de savans combats, disputons la victoire <...>
Cherchez-vous les Lauriers, dont Melpomene en pleurs
Ceint le front des mortels, qui peignent ses douleurs?
Du Sophocle Francois, prenant 1'essor sublime,
Par l'eclat des vertus faites palir le crime.
Malherbe, de Pindare imitant les accords,
Vous apprend sur sa Lyre a regler vos transports <...>
[Будем же в ученых схватках оспаривать друг у друга победу <...>
Ищете ли вы тех лавров, которыми плачущая Мельпомена
Увенчивает смертных, рисующих ее печали?
Следуя в высоком полете французскому Софоклу,
Блеском добродетелей заставьте бледнеть преступление.
Малерб, подражая песням Пиндара,
Учит вас управлять своим восторгом <...>]
(CL, № 16, 350-351)
Стихотворение госпожи дю Бокаж, выигравшее в 1746 г. кон-
курс сочинений при Академии Руана (см.: CL, № 16, 347—348;
Wilson 1991, 141), представляло собой апологию этого конкурса и
академического принципа как такового. Организационная форма
академии фиксировала ритуал учтивых «ученых споров» (о вели-
косветском происхождении Французской академии см.: Stenzel
1996). Вольтер в цитированной выше речи при вступлении во
Французскую академию напоминал, что «она образовалась на
лоне дружбы» («c'est dans le sein de l'amitie qu'elle prit naissance»)
и что ее законами были «благопристойность, согласие, чисто-
сердечие и здравая критика, столь далекая от злословия» («La
bienseance, l'union, la candeur, la saine critique si opposee a la sati-
re» — Voltaire 30A, 32).
Деятельность полуфантомного русско-французского литера-
турного общества, существовавшего в окружении Шувалова, мог-
ла стать прелюдией к учреждению русской литературной академии
(по этому образцу описывалась, например, предыстория высочай-
шего возобновления берлинского ученого общества в 1744 г. —
Histoire 1746, 8). Пристрастиями фаворита, безусловно, диктова-
лось основание в 1757 г. при Московском университете недолговеч-
ного литературного общества, о котором сообщает СП. Шевырев;
хотя инициатива создания этого общества приписывается дирек-
тору университета И.И. Мелиссино, заседания начались в день
рождения Шувалова, когда «Рейхель читал краткую речь о благо-
деяниях куратора университету» (Шевырев 1998, 52)8. В 1760 г.
8 Коллега Рейхеля по университету, Кельнер, сообщал Готшеду в 1758 г.,
что обязательные еженедельные собрания профессоров «изображают ученое
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 27
Сумароков (вряд ли без ведома Шувалова9) выпустил в свет «Сон»,
содержавший челобитную «Мельпомены и всех с нею Российских
муз» к «Российской Палладе», т.е. императрице Елизавете:
Призваны мы на Российской Парнасе Отцем твоим, великим
Юпитером, ради просвещения сынов Российских, и от того вре-
мени просвещаем мы Россиян по крайней нашей возможности
<...> О заведении ученаго в Словесных науках собрания, в кото-
ром бы старалися искусныя писатели о чистоте российского язы-
ка, и возрощении Российского красноречия, иноплеменники <...>
никогда и не думывали, хотя такие собрания необходимо нужны;
ибо без того Науки ни в котором государстве совершеннаго про-
цветания не имели, и иметь не могут <...>
(Сумароков, IX, 284-286)
Будущее «в словесных науках собрание» увязывается здесь с
опытом Академии наук, учрежденной по проекту Петра I («вели-
кого Юпитера») в 1725 г. Сам Сумароков желал быть «членом здеш-
ней Академии» (Письма 1980, 87; см.: Живов 2002, 615—617). Ви-
димо, с намерениями Шувалова соотносится черновая записка
Ломоносова о реформе Академии наук (1758—1759); среди проче-
го она предполагала возобновление Российского собрания (см.:
Ломоносов, X, 71), созданного в 1735 г. для «исправления и при-
ведения в совершенство природного языка» (цит. по: Ломоносов,
VII, 782)10.
III
Итак, во французских публикациях Фора и А.П. Шувалова ус-
пехи русской словесности иллюстрировались именами двух поэтов,
«украшающих <...> родину» (Берков 1935, 357), — Ломоносова и
Сумарокова. В 1760 г. Херасков опубликовал в «Полезном увеселе-
нии» стихотворное «Письмо», рекомендовавшее молодым стихот-
ворцам сочинять
общество или Академию» («eine gelehrte Gesellschaft oder Akademie vorstellte» —
Lehmann 1966, 114).
9 Сумароков испрашивал одобрение Шувалова по меньшей мере на те
публикации, которые касались интересов фаворита; к такому заключению
приводит письмо Сумарокова к Шувалову от 7 ноября 1758 г. В этом же пись-
ме Сумароков жаловался, что «в Университете словесных наук собрания уста-
новить вам еще не благоволилось» (Письма 1980, 84).
10 Только о естественно-научной академии могла идти речь в письме Гель-
веция, который в ответном письме 1761 г. советовал Шувалову «[установить
более тесную связь русских ученых с миром писателей остальной Европы и
возбудить между ними соревнование <...> по примеру Людовика XIV», изби-
рая иностранцев членами русского ученого «общества» (ЛН 1937, 270).
28
Кирилл Осповат
Как Сумароков пел и так, как Ломоносов,
Великие творцы, отечеству хвала,
И праведную честь им слава воздала.
(Херасков 1961, 102-103)
Увязывая репутацию двух русских «творцов» со славой отече-
ства, Херасков придавал литературному комплименту политичес-
кие обертоны. Ими было наделено и переводческое состязание
Ломоносова и Сумарокова, на деле воплотившее выстраивавшую-
ся Шуваловым культурную идеологию. Переложения прославлен-
ной французской оды вышли из-под пера двух литераторов, чьи-
ми именами подкреплялись политические амбиции Петербурга, и
подтверждали причастность России к европейской словесности и
к общеевропейскому политическому языку. А.П. Шувалов сообщал
французским читателям, что Ломоносов «почти всегда равен <...>
Руссо, и его с полным правом можно назвать соперником после-
днего». В июне 1760 г. находившийся в Париже племянник канц-
лера А. Р. Воронцов писал Штелину:
Г-н Павлов передал мне, милостивый государь, по моем при-
бытии сюда письмо, которое вы соблаговолили мне написать, вме-
сте с одой г. Ломоносова, за которую я вам весьма признателен.
<...> Если здесь когда-либо сомневались в хорошем состоянии пе-
тербургских муз, то вот, может быть, случай, благодаря которому
наша литература станет известна за границей.
(Цит. по: Прийма 1958, 178)
Последней одой Ломоносова, которую Штелин мог пересылать
Воронцову, была — не считая перевода из Руссо — «Ода... на пре-
славныя... победы, одержанныя над королем прусским нынешняго
1759 года». С обстоятельствами Семилетней войны соотносился и
двойной перевод оды «К счастью». Поэзия Ж.-Б. Руссо послужила
материалом для прославившегося по всей Европе литературного
жеста Фридриха II, подчеркивавшего политическую значимость
концепта национальной литературы. В 1757 г. в оккупированном
Лейпциге Фридрих призвал к себе авторитетнейшего немецкого
критика и писателя Готшеда, беседовал с ним о «науках» и пору-
чил ему перевести строфу из любовной оды Руссо в подтверждение
достоинств немецкого языка, якобы еще недостаточно обработан-
ного. Кроме того, Фридрих адресовал Готшеду лестное послание,
заканчивавшееся стихами:
Ajoute par les Chants, que ta Muse prepare,
Au Lauriers des Vainqueurs, dont le Germain se pare,
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 29
Les plus beaux Lauriers d'Apollon.
[Пусть песни, которые составит твоя муза,
Присоединят к лаврам завоевателей, которыми украшается германец,
Прекраснейшие лавры Аполлона.]
Этот эпизод, свидетельствовавший о необычайном для короно-
ванной особы уважении к словесности и литераторам, был расти-
ражирован в европейской печати (см.: Friedrich 1985, 23—40; Rieck
1966). Сам Готшед сообщал о нем в письмах к немецким ученым
Петербурга и Москвы; профессор Московского университета Рей-
хель трижды перевел стихи Фридриха на немецкий язык (см.:
Lehmann 1966, 100, 112, 131 — 135). В своем журнале Готшед при-
зывал немецких сочинителей состязаться в переводах той же оды
Руссо и по случаю упоминал одно немецкое переложение оды «К
счастью» (см.: Gottsched 1758, 38—43).
Состязание Ломоносова и Сумарокова в переводе оды «К сча-
стью», осуществленное по желанию Шувалова, могло задумываться
в ответ Фридриху и в любом случае имело свойство политико-пат-
риотического жеста. Как указывают комментаторы Ломоносова,
«[в]ыбор именно данной оды Жана-Батиста Руссо объяснялся,
должно быть, тем, что эта ода, бичевавшая удачливых завоевателей,
которые добывают себе славу ценой жестокого кровопролития,
приобретала актуальность в период Семилетней войны, когда ви-
новник ее, прусский король Фридрих II, заливая кровью централь-
ную Европу и разоряя свои и чужие земли, создавал себе таким
способом громкую репутацию непобедимого полководца» (Ломо-
носов, VIII, 1099). Действительно, Фридрих, в своих интересах рас-
шатывавший сложное равновесие сил в Европе, дважды начинал
войну с вторжения в чужие земли: в Силезию в 1740 г. и в Саксо-
нию в 1756 г. Его противники имели повод объявить его наруши-
телем всеобщего мира; в манифесте, извещавшем о вступлении
России в Семилетнюю войну, осуждался «[к] войне и к неправед-
ным завоеваниям жаждущий <...> нрав» прусского короля, кото-
рому «к начатию войны и похищению чужих земель довольно <...>
единаго хотения» (ПСЗ, 787; см.: Schulze Wessel 1996, 51; Extembrink
2006, 179—182). Шувалов в начале войны писал, что «король Прус-
ской, приобретением себе Силезии, умножением своей армии, а
особливо по неспокойному, вероломному и предприимчивому сво-
ему ндраву, возбудил <...> своих соседей» (Шувалов 1867, 67—68).
В сходной фразеологии выдержана ода Руссо (цитируем перевод
Ломоносова):
Почтить ли токи те кровавы,
Что в Риме Сулла проливал?
Достойноль в Александре славы,
Что в Аттиле всяк злом признал?
За добродетель и геройство
Хвалить ли зверско неспокойство
И власть окровавленных рук? <...>
Издревле что об вас известно,
О хищники чюжих держав?
Желанье в мире всем не вместно,
Попрание венчанных глав,
Огня и трупов полны стены,
И вы — в пару кровавой пены,
Народ, пожранный от меча <...>
(Ломоносов, VIII, 662-663)
Топику и фразеологию переложения оды Руссо предвосхища-
ют уже ломоносовские строки 1757 г. о нападении прусского коро-
ля на Саксонию:
Царям навергнуть тщится узы
Желание чужих держав.
(Ломоносов, VIII, 635)
Антимилитаристская риторика, на которой строится ода Рус-
со, была востребована в европейской публицистике Семилетней
войны. В 1756 г. Воронцов пересылал русскому представителю в
Париже переведенное Ломоносовым язвительное послание Воль-
тера к Фридриху о военных событиях:
Европа вся полна твоих перунов стоном <....>
Необузданнаго гиганта зрю в тебе,
Что хочет отворить путь пламенем себе,
Что грабит городы и пустошит державы,
Священный топчет суд народов и царей,
Ничтожит силу прав, грубит натуре всей.
(Ломоносов, VIII, 616-617, 1057-1058)
Одному из антипрусских памфлетов 1757 г. «о происшествиях
нынешней войны» были в качестве эпиграфа предпосланы стихи
Вольтера 1741 г. о вторжении Фридриха в Силезию:
Vers les champs hiperboreens
J'ay vu des rois dans la retraitte
Государственная словесность: Ломоносову Сумароков... 31
Qui se croyoient des Antonins;
J'ay vu s'enfuir leurs bons desseins
Aux premiers sons de la trompette.
lis ne sont plus rien que des rois,
lis vont par de sanglants exploits
Prendre ou ravager des provinces.
L'ambition les a soumis.
[В гиперборейских землях
Я зрел королей на покое,
Которые считали себя Антонинами.
Я зрел, как их благие намерения
Бежали при первых звуках трубы.
Теперь они только короли:
Совершая кровавые подвиги,
Они захватывают или грабят области.
Честолюбие поработило их.]
(Voltaire 91, 445, D2444; ТКС 1757, 912)
В оде Руссо обличение «зверска неспокойства» отправляется от
идеализированного образа монархии, воплощенного в фигурах
римских императоров Августа и Тита (Ломоносов, отступая от тра-
диции, именует его «Веспазианом»):
Одне ли приключенья злые
Дают достоинство Царям?
Их славе, бедствами обильной,
Без брани хищной и насильной
Не можно разве устоять?
Не можно божеству земному
Без ударяющаго грому
Своим величеством блистать? <...>
Кого же нам почтить Героем,
Великим собственной хвалой?
Царя, что правдой и покоем
Себя, народ содержит свой;
Последуя Веспазиану,
Едину радость несказанну
Имеет в щастии людей,
Отец отечества без лести,
И ставит выше всякой чести
Числом своих щедроты дней. <...>
32
Кирилл Осповат
Напрасно Рима повелитель,
Октавий, света победитель,
Навел в его пределы страх;
Он Августом бы не нарекся,
Когда бы в кротость не облекся
И страха не скончал в сердцах.
(Ломоносов, VIII, 663—665)
В том же 1760 г., когда увидели свет русские переводы оды «К
счастью», Фор использовал ее мотивы для апологии союзников по
антипрусской коалиции:
Rome, moins agitee, semble excuser les premieres actions d'Octave,
en faveur du terns, ou il fut interesser les Beaux Arts a sa gloire. Que ne
feront-ils pas pour nos souverains constamment vertueux, a toujours plus
jaloux de regner sur les cceurs? Par la violence on soumet des Provinces;
l'amour seul donne des sujets. <...> Si les Beaux Arts annoncent cet arret
a la bravoure inquiete, aux temerites dangereuses des Heros; s'il attestent
que la sagesse a la moderation, soutenues par la valeur, font seules les
grands Princes, les Nations desabusees distingueront les lauriers d'Ale-
xandre d'avec ceux de Titus <...> elles verront chez les descendans des
Massagetes intrepides un Legislateur forcer ses sujets a etre heureux, a
son auguste fille les conduire de l'admiration a la reconnoissance <...>
elles verront enfin Elizabeth regner <...> sur ses peuples, comme l'Astre
beinfaisant du jour regne sur notre monde <...> Oui, que 1'incendiaire
Attila perisse dans l'oubli! nos autels seront toujours pour les bienfaiteurs
du genre humain. [Успокоенный Рим, кажется, извиняет первые
действия Октавия ради тех времен, когда он сделал изящные ис-
кусства соучастниками своей славы. Чего не сделают они ради на-
ших владык, неизменно добродетельных и неизменно ревнующих
властвовать над сердцами? Насилием покоряют области; только
любовь дарует подданных. <...> Если изящные искусства объявля-
ют этот приговор буйной отваге и опасной дерзости героев, если
они свидетельствуют, что единственно мудрость и умеренность при
поддержке доблести производят великих монархов, выведенные из
заблуждения народы отличат лавры Александра от лавров Тита
<...> они узрят, как среди потомков неустрашимых массагетов за-
конодатель принуждает своих подданных быть счастливыми, а его
царственная дщерь ведет их от восхищения к благодарности <...>
они увидят, наконец, Елизавету, правящую <...> своими народа-
ми, как благодетельное дневное светило царствует над миром <...>
Да, пусть сгинет в забвении поджигатель Аттила! наши алтари на-
вечно посвящены благодетелям рода человеческого.]
(Faure 1760, И, 13-14)
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 33
Столкновение Пруссии с ее противниками Фор рассматрива-
ет как борьбу двух типов монархического правления — тех самых,
которые различает Руссо в оде «К счастью» и Фридрих в приводив-
шемся выше отрывке из «Анти-Макиавелли»: «Есть два способа как
можно быть государю великим: один завоеванием земель, когда
распространяет храбрый государь свои границы силою орудия сво-
его другой добрым государствованием: когда приводит трудолюби-
вой государь в своей земле в приращение все художества и науки
делающия оную силнее и благонравнее». У Фора, как и у Фридри-
ха, покровительство искусствам фигурирует в качестве одного из
элементов «доброго государствования»; по словам Фора, благода-
ря искусствам подданные видят «человека в своем монархе» («les
Arts <...> donnent au sujets des hommes dans leurs Princes» — Faure
1760, 6); ср. в сумароковском переводе оды Руссо:
Все геройство увядает,
Остается человек.
(Сумароков, II, 163)
В публицистике Семилетней войны тема покровительства ис-
кусствам инкорпорировалась в пацифистскую риторику, напоми-
навшую об оде Руссо. Процитируем для примера многократно пе-
реиздававшуюся и приписывавшуюся Вольтеру «Оду о нынешней
войне» Шарля Борда («Ode sur la presente guerre», 1760; атрибуцию
см.: Schwarze 1936, 165):
C'est vous, que j'interroge, Idoles de la Terre!
Vainqueurs des Nations, ou plutot leurs Bourreaux!
Tyrans ambitieux, qui d'une injuste Guerre
Allumez les Flambeaux. <...>
N'est-il done plus d'espoir? о vous Rois! soyez Justes.
Et le Monde est heureux!
Voila votre Devoir & voila votre Gloire,
Tout autre n'est qu'un Crime, ecoutes vos Sujets,
Vous ne leur deves point d'Exploits ni de Victoire,
Vous leur devez la Paix. <...>
Deja par les Beaux Arts Г Europe est adoucie,
Les Mceurs pourront un Jour ce que n'ont pu les Loix <...>
О Therese, 6 Louis, о Vertus plus qu'humaines!
Mes voeux sont entendus, a j'en crois votre Coeur,
34
Кирилл Осповат
Eternisez vos Noeuds! Г Europe craint des Chaines,
Donnez lui le Bonheur!
[Вас вопрошаю я, земные кумиры! / Победители народов или,
вернее, их палачи! / Властолюбивые тираны, зажигающие факел /
Несправедливой войны! <...>/ Неужто нет более надежды? цари,
будьте справедливы. / И мир осчастливлен! / Се ваш долг и ваша
слава, / Прочее — лишь преступления, прислушайтесь к своим
подданным, / Вы не должны им подвигов и побед, / Вы должны
им мир<...> / Европа уже укрощена изящными искусствами, /
Нравы сделают некогда то, чего не сумели законы. <...>/ О Тере-
зия, о Людовик, о добродетели, выше человеческих! / Мой глас
услышан, я верю вашему сердцу, / Увековечьте свои узы! Европа
страшится цепей, /Даруйте ей счастье!](Borde 1760, 687, 691—692)
И в оде Борда, и в «Речи...» Фора «добродетели» монархов и
свойства их правления служили весомым аргументом в пользу по-
литической гегемонии антипрусской коалиции. Среди прочего Фор
пишет:
Un Philosophe couronne ecrivit des preceptes de beinfaisance, lors
qu'entoure des trophees de la victoire, il versoit des larmes sur la mort
de la vaincus a sur la succes des vainqueurs. Souverains necessaires au
monde, Elizabeth, Therese a Louis, ressemblez-Vous toujours a Vous-
memes, Vous qui rassemblez a Marc-Aurele! [Венчанный философ за-
писывал уставы благодеяний, оплакивая в окружении победных
трофеев судьбу побежденных и успех победителей. Властители,
необходимые свету, Елизавета, Терезия и Людовик, будьте всегда
подобны сами себе, вы, подобные Марку Аврелию!]
(Faure 1760, 12)
Сравним с похвалами в адрес Марии-Терезии в одном из пуб-
лицистических изданий 1757 г.:
Unser jetziges Jahrhundert ist so gliicklich, in dem verehrung-
swiirdigsten Beyspiele der Kaiserin Konigin Majestat ein lebendiges
Muster aller derjenigen Tugenden zu erleben, durch welche der Kaiser
Antonin, dieser Erhabene kenner aller furstlichen Tugenden, die GroBe
eines Regenten auf das vollkomenste bezeichnet. [Нынешнее столетие
удостоилось счастья испытать на достохвальнейшем примере ее
величества императрицы-королевы живой пример всех тех добро-
детелей, при посредстве которых император Антонин, этот возвы-
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 35
шенный знаток всех царских добродетелей, описывает наисовер-
шеннейшим образом величие властителя.]
(ТКС 1757,914)
Елизавета претендовала на равенство с императрицей Священ-
ной Римской империи и на место в числе добродетельных монар-
хов-гегемонов, «благодетелей рода человеческого»; в одном публи-
цистическом сочинении она фигурировала как «auguste Imperatrice
si digne par ces vertus & par la sagesse de son gouvernement d'etre alliee
avec les maisons d'Autriche & de Bourbon» ([августейшая императри-
ца, достойная по своим добродетелям и по своему мудрому прав-
лению состоять в союзе с домами австрийским и Бурбонов] —
Histoire 1758, 118). Милосердие Елизаветы (подтверждавшееся про-
славившим ее в Европе запретом на смертную казнь) признавали
даже противники, как видно из пропрусской брошюры 1756 г.:
Toute Г Europe connoit les sentimens pacifiques de Г Imperatrice de
Russie. Elle abhorre tellement le sang qu'elle ne fait pas seulement punir
de mort les criminels, qui l'ont merite. [Вся Европа знает миролюбие
русской императрицы. Она так ненавидит кровопролитие, что даже
не велит казнить преступников, которые этого заслуживают.]
(Lettre 1756, XV)
В 1760 г. парижский адвокат Марешаль препровождал Елиза-
вете похвальные стихи вместе с письмом, в котором говорилось:
«Если великие Государи имеют пребывать в памяти у смертных, то
какой Государь заслужил оного больше Вашего Величества. Вы есть
одна в свете монархиня, которая нашла средства к Государствова-
нию без пролития крови». В стихотворной части читаем:
Que ton exemple heureux apprenne a tous nos princes
Que tous doit concourrir au bien de leurs provinces <...>
Quelle gloire pour toi! Des graces le modele
L'est aussi des vertus; et ton ame immortelle
Veut rendre fortune quiconque est ton sujet.
Que la paix de ton cceur soit encore l'objet.
[Пусть на твоем счастливом примере властители усвоят,
Что все должно стремиться к благу их стран <...>
Сколь прославишься ты! Образец прелестей
Есть также образец добродетелей; и твоя бессмертная душа
Желает осчастливить каждого твоего подданного.
Пусть к миру стремится твое сердце.]
(Марешаль 1995, 85-86)
36
Кирилл Осповат
Кенигсбергский профессор Бок в оде 1758 г., обращенной к
русской императрице и переведенной Ломоносовым, использовал
ту же оппозицию, на которой строится ода Руссо:
Ты больше тщишься быть прямым добром вселенной,
Как слыть Монархиней, над всеми вознесенной <...>
(Ломоносов, VIII, 643)
Показательно, что Ломоносов в оде 1757 г., воспевая вступле-
ние России в «прусскую войну», считает нужным очертить общий
облик русской и австрийской монархий:
О Ты, союзна Героиня
И сродна с нашею Богиня!
По Вас поборник Вышний Бог. <...>
Когда в Нем милость представляем,
Ему подобных видим Вас <...>
Правители, судьи, внушите,
Услыши вся словесна плоть,
Народы с трепетом внемлите:
Сие глаголет вам Господь
Святым Своим в Пророках духом <...>
Храните праведны заслуги
И милуйте сирот и вдов,
Сердцам нелживым будьте други
И бедным истинный покров,
Присягу сохраняйте верно,
Приязнь к другам нелицемерно,
Отверзите просящим дверь,
Давайте страждущим отраду,
Трудам законную награду,
Взирайте на Петрову Дщерь.
В сей день для общаго примера
Ее на землю Я послал.
(Ломоносов, VIII, 635-637)
Несколько публицистических сочинений, изданных в годы
войны по воле русского двора, восхваляли милосердие Елизаветы
и достоинства русского государственного строя. Штрубе де Пир-
монт, ученый юрист и сотрудник Коллегии иностранных дел в
Петербурге (см. о нем: Пекарский 1870, 671—689), выпустил в
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 37
1760 г. «Русские письма» («Lettres russiennes»), в которых обосно-
вывал благотворность крепостного права и неограниченной монар-
хии; его книга, естественно, венчалась панегириком Елизавете:
<...> l'Auguste Princesse <...> est regardee par ces peuples <...>
comme une Divinite descendue en terre pour mettre le comble a leur
bonheur: ce qui prouve incontestablement que la Moderation a la
Douceur de nos Monarques l'ont constamment emporte sur la severite
des loix <...> [Августейшая владычица <...> представляется своим
народам <...> богиней, снизошедшей на землю, чтобы довершить
их счастье: сие бесспорно доказывает, что умеренность и мягкость
наших властителей постоянно торжествовали над суровостию за-
конов <...>]
(Strube de Piermont 1978, 269-270)
В 1758 г. в оккупированном русскими войсками прусском Ке-
нигсберге профессор местного университета Якоб Фридрих Вернер
произнес «Речь на высочайшее тезоименитство... о том, что Монар-
шее имя любовию к подданным безсмертие себе приобретает». В
том же году эта речь была в русском переводе напечатана в «Еже-
месячных сочинениях». Вернер прибегает к уже известному нам
контрастному сравнению:
Сколь восхищают нас трели поющаго соловья после ужасного
грому, столь чувствительно бывает милосердие Тита подданному,
когда достоверная история добродетели и пороков, славы и безче-
стия Монарха, представляет ему вид в ужас приводящаго Нерона.
<...> Добродетель! Сие истинное достоинство монарха, возбужда-
ет в подданных любовь и почтение. <...> Сим образом изъявил я
купно и радость повинующихся земель Российскому скипетру.
Обрадованные сердца Российских подданных со все подданней-
шею благодарностию воспоминают матерния благодеяния, щед-
рою Ея Величества рукою во все время достославного Ея правле-
ния оказан ныя.
(Вернер 1758, 293-294)
Император Тит, который и в «Речи...» Вернера, и в оде Руссо
упоминается в качестве образцового монарха, с начала елизаветин-
ского царствования фигурировал в панегирической продукции в
качестве идеального двойника императрицы. В честь ее коронации
в 1742 г. была поставлена опера «Милосердие Титово», затем мно-
гократно повторявшаяся. Сумароков писал в 1761 г.: «Таков был
Тит в Риме, такова Елисавета в России» (Сумароков, II, 243—244),
а в оде 1758 г. «О прусской войне» противопоставлял Фридриха,
38
Кирилл Осповат
«нового Александра», Елизавете, «Российскому Титу» (Сумароков,
II, 22—23). Как можно заключить, русские переводы оды Руссо
суммировали политическую риторику, легитимировавшую в глазах
европейского общественного мнения эпохи Семилетней войны
политические амбиции России и ее монархини.
IV
Вопрос о культурном и политическом статусе русской монар-
хии, заостренный событиями Семилетней войны, имел первосте-
пенное значение для самосознания русской словесности. Государ-
ственность и литература смыкались в понятии языка. В наброске «О
нынешнем состоянии словесных наук в России» Ломоносов при-
водил в пример Францию, которая «привлекла к своему почитанию
другие государства <...> очистив и украсив свой язык трудолюби-
ем искусных писателей». Развертыванию разнообразных коннота-
ций этого понятия посвящена другая работа Ломоносова, относя-
щаяся к числу значительнейших литературных манифестов этого
времени, — «Предисловие о пользе книг церковных в российском
языке» (1758). «Предисловие...» было, по всей видимости, написа-
но по просьбе Шувалова и предваряло выпущенное Московским
университетом «Собрание разных сочинений в стихах и в прозе»
Ломоносова (см.: Ломоносов, VII, 892—893).
Фрагмент «О нынешнем состоянии словесных наук в России»
(отброшенное заглавие: «О чистоте российского штиля») можно
счесть первым приступом к работе над задуманным предисловием:
оба текста обосновывают государственную пользу «словесных
наук», в том числе на примере древних народов, и возводят досто-
инства русского языка к «церковным книгам» (в черновом наброс-
ке: «книгам, в прошлые веки писанным» — VII, 581—582; о пред-
полагавшемся продолжении наброска см.: Гуковский 1962, 72—74).
Последний тезис занимает центральное место в «Предисловии...»,
которое, как точно формулирует X. Кайперт, представляло собой
«не столько трактат по стилистике, сколько похвалу русскому язы-
ку» (Keipert 1991,89):
Сие богатство больше всего приобретено купно с греческим
христианским законом, когда церковные книги переведены с гре-
ческого языка на славенский для славословия божия. <...> Ясно
сие видеть можно вникнувшим в книги церковные на славенском
языке, коль много мы от переводу ветхого и нового завета, поуче-
ний отеческих, духовных песней Дамаскиновых и других творцов
канонов видим в славенском языке греческого изобилия и оттуду
умножаем довольство российского слова, которое и собственным
своим достатком велико и к приятию греческих красот посред-
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 39
ством славенского сродно. <...> Справедливость сего доказывает-
ся сравнением российского языка с другими, ему сродными. По-
ляки, преклонясь издавна в католицкую веру, отправляют службу
по своему обряду на латинском языке, на котором их стихи и мо-
литвы сочинены во времена варварские по большой части от ху-
дых авторов, и потому ни из Греции, ни от Рима не могли снис-
кать подобных преимуществ, каковы в нашем языке от греческого
приобретены. Немецкий язык по то время был убог, прост и бес-
силен, пока в служении употреблялся язык латинский. Но как
немецкий народ стал священные книги читать и службу слушать
на своем языке, тогда богатство его умножилось, и произошли
искусные писатели. Напротив того, в католицких областях, где
только одну латынь, и то варварскую, в служении употребляют,
подобного успеха в чистоте немецкого языка не находим.
(Ломоносов, VII, 587-588)
На основании общей традиции церковной письменности Ло-
моносов постулирует культурное единство православных славян:
Подтверждается вышеупомянутое наше преимущество живу-
щими за Дунаем народами славенского поколения, которые гре-
ческого исповедания держатся, ибо хотя разделены от нас иноп-
леменными языками, однако для употребления славенских книг
церковных говорят языком, россиянам довольно вразумительным
<...> По времени ж рассуждая, видим, что российский язык от вла-
дения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не
столько отменился <...>
(Ломоносов, VII, 590)
В работе, положившей начало политическому истолкованию
«Предисловия...», Р. Пиккио указывает, что ломоносовский куль-
турный «эллинизм» привит к «старинному древу историософских
тезисов, уже обобщенных однажды в формуле "Москва — Третий
Рим"». По заключению исследователя, «основной пафос этого
"Предисловия" — в конфессиональном патриотизме, ось которо-
го — традиционное русскоцентристское видение славянской пра-
вославной эйкумены (более или менее прямой наследницы хрис-
тианской Византийской империи)». Пиккио устанавливает, что в
«Предисловии...» речь идет не столько о «литературной норме рус-
ского языка», сколько о «той функции древнего языка православ-
но-славянской общности (Slavia Orthodoxa), которая может стать
инструментом имперской миссии <...> новой России» (Пиккио
1992, 147—149). Такой взгляд на историческую роль «славенского
языка» (Пиккио именует его «протопанславизмом») имел свою тра-
40
Кирилл Осповат
дицию в русской имперской рефлексии и был, в частности, сфор-
мулирован Татищевым в 41—42-й главах первой части «Истории
Российской», озаглавленных «Язык славенской и разность наре-
чей» и «О умножении и умалении славян и языка»:
<...> наши от 863-го Мефодием и Кириллом переведенные книги
<...> во всех славенских народах греческаго исповедывания упот-
ребляемы, ибо печатанных в России каждогодно немалое число в
Болгарию, Долматию, Славонию и пр. вывозят. <...> Стрыковский
<...> и с ним протчие польские писатели мнят быть в Руси целу
древнему славенскому языку <...> Сие так далеко за истину почесть
можно, что у нас книги церковные, как выше сказано, от 9-го ста
по Христе язык славенской частию сохраняют, а поляки свой язык
<...> много переменили. <...> папежская великая власть и ко-
варный вымысл к содержанию народа в темноте неведения и суе-
верствах употреблением в богослужении единственно латинского
языка, наипаче оной разпространили <...> Даже некоторые благо-
разумные государи, усмотря такую их противобожную власть, оп-
ровергнул и. <...> Из всех славенских областей русские государи
наиболее всех разпространением и умножением языка славенского
славу свою показали <...> На юг великие и славные государства
Болгорское, Сербское и другие, под власть турецкую пришед, весь-
ма умалились и умаляются <...>
(Татищев 1994, 341-344)
Процитированные главы представляют собой, по всей види-
мости, прямой источник «Предисловия...». Составлявшаяся в
1740-х гг. «История Российская» Татищева не была еще напеча-
тана, но ходила в списках в придворном кругу; рукопись первой
и второй частей одно время находилась в собрании Шувалова
(см.: Татищев 1994, 38). В 1749 г. Ломоносов по просьбе Татищева
написал посвящение к первому тому «Истории...» (см.: Ломоно-
сов, VI, 15—16, 545—546). Во второй половине 1750-х гг. он вни-
мательно изучал его для работы над собственной «Древней рос-
сийской историей», заказанной ему Шуваловым и готовившейся
к печати летом—осенью 1758 г., одновременно с «Предислови-
ем...» (см.: Ломоносов, VI, 572—575). Список татищевской «Исто-
рии...» Ломоносов держал у себя с 1757 г.; сохранились его поме-
ты на рукописи начальной части этого труда (см.: Коровин 1961,
238—239; Кулябко, Бешенковский 1975, 136—138)и. Идея право-
11 Нужно отметить, что Ломоносов ради идеологической схемы упрощает
татищевский взгляд на славянский язык: Татищев признает, что «простой на-
род нигде» его «не разумеет» и что русский язык по сравнению со славянским
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 41
славной империи, составлявшая фон для исторических построе-
ний Татищева и Ломоносова, фигурировала в идеологическом
репертуаре и сказывалась в реальной политике елизаветинского
царствования (см.: Liechtenhan 2007, 271—287). В 1742 г. епископ
нижегородский Димитрий Сеченов говорил в проповеди:
Кому неизвестно как было Бог Россию прославил, как было
в ней силу свою удивил. Россия аки некий прекрасный вертоград
истинною верою, твердым благочестием, благими делы, христиан-
ским житием, победами над враги от Бога данными процветала
<...> братии нашей православным христианом под рукою агарян-
скою и еретическою сущим: где было прибежище; в России. <...>
Аще кто от врагов православия поносит руганием пленнаго брата
нашего, оставил вас Бог, где вера ваша свободно славится, где цар-
ство ваше. Абие аки некиим оружием защищается, слыши, или не
веси: в России, православие прославляется. В России, благочести-
вии Царие царствуют.
(Сеченов 1742, 11-12)
В замечании Ломоносова о «живущих за Дунаем народах сла-
венского поколения» Р. Пиккио с полным основанием усматривает
«хорошо развитую международную политическую перспективу»
(Пиккио 1992, 149). Елизавета покровительствовала православным,
«под рукою агарянскою и еретическою сущим», то есть проживав-
шим на турецких и австрийских территориях. В начале 1762 г. рус-
ский представитель в союзной Вене и близкий друг Шувалова
И.Г. Чернышев писал ему, получив известие об улучшении здоро-
вья императрицы:
Помилуй ее Бог, помилуй Бог народ ея, или лутче сказать по-
милуй все християнство <...> Получа оное известие сегодни перед
обеднею, велел благодарной молебен петь, и сказать оною радость
множеству Грекам и Кроатам, которые к оной прихожане; с каким
удовольствием приметили, что их радость и усердное моление по-
чти нашему не уступало.
(Письма 1869, 1799)
Уже встречавшаяся нам формула гегемонии над «всем христи-
анством» разворачивается здесь в сакрализованный образ русской
«переменен» так же, как и польский (Татищев 1994, 341—342). В другое цар-
ствование и в специальном академическом споре сам Ломоносов сформули-
ровал намного менее линейный взгляд на соотношение русского, церковно-
славянского и «древнеславянского» языков (см.: Ломоносов, IX, 412, 415;
Успенский 1997).
42
Кирилл Осповат
монархии, объединяющей в благочестивом порыве все право-
славные народы. Составленная в Петербурге в конце Семилетней
войны дипломатическая записка подчеркивала пристрастие право-
славных подданных Порты к русскому двору, «защитнику всех пра-
вославных в Леванте» («protectrice de tous les grecs du Levant»), осно-
ванное на «единстве веры» («uniformite de religion»)12. Строганов
писал отцу из Италии в 1755 г.: «все греки <...> одногласно гово-
рят, что своею владетелницею почитают нашу всемилостивейшую
государыню» (Строганов 2005, 46). Идея православной империи
подразумевала противостояние с Оттоманской Портой, и, хотя
Елизавета на протяжении всего своего царствования избегала во-
оруженного конфликта, его возможность стала обсуждаться в годы
Семилетней войны (см.: Liechtenhan 2004, 38—40). Россия и Авст-
рия опасались выступления Турции на стороне Англии и Пруссии
(см., напр.: Переписка 1909, 21). Фридрих в одном из памфлетов
военного времени предсказывал, что Россия и Австрия смогут
«одолеть потомков Сулиманов и Магометов» («accabler les descen-
dants des Soliman et des Mahomet» — Friedrich 1850, 87). В те же годы
автор посвященного Шувалову «Апофеоза Петра Великого» (по
всей видимости, сотрудник русского посольства в Вене П.А. Лева-
шов — см.: Степанов 1964, 216) напоминал, как Петр «метал мол-
нии в ужасного дракона, который <...> охватил своим хвостом сто
священных городов, откуда исходили когда-то божественные зако-
ны» («lane.a la foudre contre се dragon terrible qui <...> embrasse de sa
queue cent villes sacrees d'ou emanoient autrefois les loix divines» —
L'Apotheose 1964, 86). Здесь парафразируются строки из ломоносов-
ской оды 1754 г.: «Там вкруг облег Дракон ужасный, / Места свя-
ты, места прекрасны» (VIII, 563; о судьбе этого идеологического
комплекса в екатерининское царствование см.: Зорин 2001, 31—64).
Рассматривая в «турецкой» перспективе русскую внешнюю
политику эпохи Семилетней войны, Ф.Д. Лиштенан приходит к
выводу, что эта война «имела в России важное религиозное из-
мерение» (Liechtenhan 2004, 40). Второстепенный для второй поло-
вины 1750-х гг. «турецкий вопрос» был увязан с определенным
взглядом на политический статус России, сопутствовавшим импе-
раторскому титулу ее монархов. Хорошо известно, что этот титул
символизировал «византийскую» модель власти, объединявшую го-
сударственный авторитет с религиозным (см.: Живов, Успенский
1996; Madariaga 1998, 34—39). Елизавета, последовательно добивав-
шаяся от европейских держав признания своего императорского
статуса, охотно использовала религиозные мотивы во внешнеполи-
тической риторике эпохи Семилетней войны. Она опиралась на
12 РГАДА. Ф. 1261. Оп. 1. Ед. хр. 312. Л. 3.
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 43
тезис союзников о том, что антипрусская коалиция создана на бла-
го «всего християнства», и представляла Семилетнюю войну свое-
го рода крестовым походом. Высочайший манифест о вступлении
в войну призывал подданных возносить «с Нами усердныя к Все-
вышшему молитвы, да Его всемогущая Десница защитит правед-
ное дело» (ПСЗ, 787—788). Императрица объявляла иностранным
представителям, что действия Фридриха не заслуживают «благосло-
вения Господня» (цит. по: Щепкин 1902, 242) и что она намерена
сделать прусского короля хорошим христианином (см.: Recueil
1890, 83). Главнокомандующий Фермор, осведомленный о настро-
ениях при дворе, заказал своему пастору проповедь на слова: «Се
скиния Божия с человеки, и вселится с ними, и тии людие Его бу-
дут, и сам Бог будет с ними, Бог их» (Откр. 21:3; см.: Теге 1864, 279),
тем самым сближая русское войско с божьим воинством. На фоне
такого рода политической риторики можно выявить «патриотичес-
кую установку», которую Кайперт предлагает искать в историко-
лингвистических выкладках «Предисловия...» (Кайперт 1995, 31).
О ней свидетельствует, в частности, письмо Шувалова Вольтеру от
3 августа 1759 г., сопровождавшее французский перевод ломоно-
совского «Слова похвального... Петру Великому» (1755) и варьиро-
вавшее темы «Предисловия...»:
Je vous asseure Monsieur que cet original de mr. le professeur
Lomonosoff, est tres eloquent et tres laconique. <...> II servira au moins
Monsieur a vous donner une idee de notre langue et de sa construction,
vous verres qu'elle n'est point a beaucoup pres si pauvre que nous
l'anonce l'histoire de Brandebourg, qui dit que nous n'avons point des
mots pour exprimer l'honneur et la vertu. Plusieurs livres grecs ancie-
nement traduits en notre langue, tels que St. Jean Chrisostome, St. Gre-
goire etc. suffisent pour dementir cette opinion <...> [Я уверяю Вас,
сударь, что это подлинник профессора Ломоносова очень красно-
речивей и лаконичен. <...> По крайней мере, сударь, Вы получи-
те таким образом представление о нашем языке и его устройстве,
Вы увидите, что он далеко не столь беден, как сообщает нам ис-
тория Бранденбурга, где говорится, будто у нас нет слов для чести
и добродетели. Достаточно упомянуть многие греческие книги, пе-
реведенные в древности на наш язык, такие как Иоанн Златоуст и
Св. Григорий, чтобы опровергнуть это мнение <...>]
(Voltaire 104, 307, D8429)
Вольтер в этот момент работал над заказанной ему Шуваловым
историей Петра Великого, которая, как уже многократно указыва-
лось, «являлась звеном <...> в цепи пропагандистских и контрпро-
пагандистских акций русского двора» эпохи Семилетней войны
44
Кирилл Осповат
(Ржеуцкий, Сомов 1998, 233; см. также: Niviere 2000, 386; Voltaire
46, 118—119). Ломоносовское «Слово...» стояло в общем ряду с
другими материалами, пересылавшимися Вольтеру из Петербурга
(см.: Прийма 1958; Voltaire 46, 116—118). С политическими обсто-
ятельствами и публицистическими дебатами этих лет соотносится
и оспариваемое Шуваловым суждение из «истории Бранденбур-
га» — исторического труда Фридриха II «Memoires pour servir a
l'histoire de la maison de Brandebourg» (1751). Рассказывая о поддер-
жке, оказанной в ходе Северной войны русской армией во главе с
Меншиковым его отцу, королю Фридриху-Вильгельму, августей-
ший историк пишет:
<...> le Roi <...> donna une seigneurie et une bague de grand prix
a Menschikoff, qui aurait peut-etre vendu son maitre, si le Roi avait voulu
l'acheter. <...> Lui et toute cette nation etaient si barbares, qu'il ne se
trouvait dans cette langue aucune expression qui signifiat l'honneur et la
bonne foi. [<...> король <...> пожаловал поместье и дорогой пер-
стень Меншикову, который, вероятно, продал бы ему своего гос-
подина, если бы король захотел. <...> Он был таким же варваром,
как и весь этот народ, не имевший в своем языке понятий чести и
верности.]
(Friedrich 1846, 150)
Последняя фраза (согласно указанию М. Мерво, появившая-
ся в печати только в 1757 г., — см.: Voltaire 46, 117) представляла
собой общее место, кочевавшее по отчетам путешественников,
дипломатическим донесениям и философским работам. В то же
время суждение Фридриха о Меншикове могло сопоставляться с
конкретными происшествиями Семилетней войны — в 1757 г. ко-
мандующий русскими войсками Апраксин был отозван в Петербург
по подозрению в государственной измене и умер под следствием,
в 1759 г. такие же обвинения выдвигались в адрес его преемника
Фермора. Неудивительно, что выпад короля отзывался в риторике
его подданных; в одном из прусских памфлетов 1758 г. говорится
о русских войсках:
Waren es Feinde, die einen Begrifvon der wahren Ehre hatten? <...>
Nothwendig muBet ihr die Tugend, die Religion und das GewiBen nicht
einmal dem Namen nach kennen. <...> Niemals muBet ihr einen Gott
geglaubet; oder an ein kunftiges Gericht gedacht haben; weil eure Thaten
fur Menschen viel zu unmenschlich, fur Tugendhafte viel zu schandlich,
fur GroBmiithige viel zu rachgierig, fur Verehrer einer Gottheit viel zu
gottlos, fur Christen aber viel zu blutig sind. [Имели ли эти враги по-
нятие об истинной чести? <...> Несомненно, добродетель, вера и
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 45
совесть неизвестны вам даже по именам <...> Никогда не верова-
ли вы в бога и не боялись грядущего суда, ибо деяния ваши для
людей слишком бесчеловечны, для добродетельных слишком мер-
зостны, для великодушных слишком мстительны, для почитателей
божества слишком безбожны, а для христиан слишком кровавы.]
(Wegener 1758, 12-13)
Приуроченные к конкретным эпизодам войны обвинения рус-
ских войск в жестокости основывались на старинных укоренив-
шихся представлениях о «русских варварах». Берлинский пропо-
ведник посвятил особое рассуждение безбожию России:
Wo liegt die Quelle dieser Wuth? — In nichts anders als in dem
leeren Raum der rechten und lebendigen ErkanntniB Gottes. <...> Eben
aus diesem Grunde ist der Hottentot ein Hottentot, der Cannibale ein
Cannibale! <...> Man weiB, daB uberhaupt im RuBischen Reich, das
Licht reiner ErkanntniB, noch mit vieler dicker FinsterniB umnebelt sei.
Unter dem gemeinen Volke herrschet die groBeste Unwissenheit, und es
mag bey den meisten Vornehmen wohl noch nicht besser sein. [В чем
источник этого неистовства? — Ни в чем другом, как в отсутствии
истинного и живого познания господа. <...> Именно это делает
готтентота готтентотом, каннибала каннибалом! <...> Известно, что
вообще в русском государстве свет чистого познания затуманен
еще глубокой тьмой. Среди простого народа господствует величай-
шее невежество, и среди большинства высоких особ дело вряд ли
обстоит намного лучше.]
(Ortmann 1759, 296)
На этом фоне следует рассматривать отзыв о Ломоносове и
«нашем языке» в письме Шувалова Вольтеру. Опровергая ходячий
образ «безбожной» России, Шувалов приводит разработанную
Ломоносовым «церковную» генеалогию русской словесности как
атрибут христианской империи. Он следует несколько архаичной
логике «культурного патриотизма» XVII в., предполагавшей пря-
мую и обоюдную связь между государственностью и языком, сре-
доточием национальной культуры (см., напр.: Huber 1984, 248—
253). Этот взгляд, определивший идеологию «Предисловия...», был
сформулирован, в частности, в работах Лейбница «Необязательные
размышления касательно использования и усовершенствования
немецкого языка» («Unvorgreifliche Gedanken, betreffend die Ausu-
bung und Verbesserung der deutschen Sprache», 1697) и «Воззвание к
немцам, дабы лучше упражнять свой разум и язык» («Ermahnung an
die Teutsche, ihren Verstand und Sprache beBer zu uben...», 1682—1683;
о немецких истоках лингвистической рефлексии «Предисловия...»
46
Кирилл Осповат
см.: Keipert 1991, 86—89; Кайперт 1995, 32—34). Первая из этих
работ Лейбница была опубликована в 1717 г. и в 1732 г. перепеча-
тана Готшедом в хорошо известном Ломоносову журнале «Beitrage
zur critischen Historie der deutschen Sprache» (см.: Leibniz 1983, 79,
123). В обеих статьях успехи немецкого языка увязываются с поли-
тическим и религиозным престижем Священной Римской импе-
рии. В «Воззвании...» читаем:
Die Mayestat unsers Kaysers und der teutschen Nation hoheit wird
von alien Volkern annoch erkennet <...> Er ist das weltliche Haupt der
Christenheit, und der allgemeinen Kirche Vorsteher. <...> Gott werde
einen Weg zu unser Wohlfart finden, und dieses Reich, so der Chris-
tenheit Hauptfeste ist, gnadiglich erhalten <...> Ich kan auch nicht
glauben, daB miiglich sey die Heilige Schrifft in einiger Sprache zierlicher
zu dolmetschen, als wir sie in Teutsch haben. So offt ich die Offen-
bahrung auch in Teutsch lese, werde ich gleichsam entzucket und finde
nicht nur in den gottlichen Gedancken ein hohen prophetischen Geist,
sondern auch in den Worthen selbst eine recht heroische und, wenn ich
so sagen darff, Virgilianische Majestat. <...> bey denen Volckern, deren
Gluck und Hofnung bliihet, die Liebe des Vaterlandes, die Ehre der
Nation, die Belohnung der Tugend, ein gleichsam erlaiichteter Verstand
und dahehr flieBende Sprachrichtigkeit sogar bis auf den gemeinen Man
herabgestiegen, und fast durchgehendts sich sptiren lasse. [Величие на-
шего императора и высокое достоинство немецкой нации призна-
ется еще всеми народами <...> Он светский глава христианства и
предстоятель всеобщей церкви. <...> Господь сумеет найти путь к
нашему благополучию и милостиво оборонит эту империю, глав-
ную твердыню христианства. <...> Я не верю, чтобы возможно
было священное писание на какой-либо язык перевести велико-
лепнее, чем оно переведено на немецкий. Когда ни читаю я Откро-
вение по-немецки, я словно воспаряю и нахожу не только в боже-
ственных мыслях высокий пророческий дух, но и в самых словах
истинно героическое и, если позволительно так выразиться, вер-
гилианское величие. <...> у тех народов, где процветает счастье и
надежда, любовь к отечеству, честь нации, вознаграждение добро-
детели, просвещенный разум и проистекающая отсюда правиль-
ность языка нисходят даже к простолюдинам и являются почти
повсеместно.]
(Leibniz 1846,4, 16, 18,22-23)
Как и Лейбниц, Ломоносов в «Предисловии...» соотносит судь-
бу «природного языка» со «славой всего народа», уточняя, что речь
идет о «великих делах Петрова и Елисаветина веку» (Ломоносов,
VII, 591—592). В «Необязательных размышлениях...» Лейбниц
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 47
прославляет «великие ниспосланные господом победы» («groBe von
Gott verliehene Siege» — Leibniz 1983, 6) немцев, в том числе побе-
ды над турками, как символический аналог их культурных сверше-
ний. Сходная аналогия лежала в подтексте шуваловского письма к
Вольтеру; в 1761 г. чуткий к настроениям корреспондента Вольтер
намеревался адресовать ему такой комплимент: «у вас уже давно
существуют там научные учреждения и великолепные театры, а
наряду с этим воины ваши снискивают себе славу на берегах Оде-
ра и Эльбы» (ЛН 1937, 28). Как и у Лейбница, в письме Шувалова
успехи языка выступают свидетельствами «добродетели» и «чести
нации»13. И у Ломоносова, и у Лейбница причастность «природного
языка» к священной традиции, воплощенная в библейских перево-
дах, подкрепляет сакральный статус национальной империи; сход-
ным образом Тредиаковский в посвященном М.Л. Воронцову
«Слове о богатом, различном, искусном и несхотственном витий-
стве» (1745) утверждал, что Елизавета «не хочет другаго языка, кро-
ме того, которым <...> Богу благочестивейшая молится, Закон хри-
стианнейшая защищает, Веру православнейшая исповедует <...>
Славу своея Империи достойнешая расширяет» (Тредиаковский
1849, 581). Лейбниц, усматривавший «героическое и вергилианское
величие» в языке немецкой Библии, и Ломоносов, заявлявший о
преемственности «славенской» книжности по отношению к «древ-
ним Гомерам, Пиндарам» (Ломоносов, VII, 587), равно усваивали
язык священных текстов политической апологетике «в неокласси-
ческом и имперском духе» (Пиккио 1992, 147).
Имперская идея служит в «Предисловии...» (как и в работах
Лейбница) фоном для осмысления новейшего литературного опы-
та. Объясняя место церковной традиции в русской культуре сере-
дины XVIII в., В.М. Живов констатирует возникновение «культур-
ного синтеза абсолютизма», «единой государственной культуры»,
подчиняющей себе «и светскую и духовную сферу». Одним из след-
ствий этого синтеза была реабилитация «церковного языка» в свет-
ской сфере (Живов 1996, 368—369). Ломоносовское «Предисло-
вие...» манифестирует этот процесс, имевший решающее значение
для культурного статуса новой словесности. Ю.М. Лотман предла-
гал считать, что светская литература в послепетровской России за-
няла «место, которое было освобождено церковной письменностью
и — шире — религиозной культурой» (Лотман 2000, 91). Контуры
13 Также и Штрубе де Пирмонт в названном выше политическом тракта-
те, с одной стороны, доказывал наличие в русском языке слова «честь» (Tschest),
а с другой — хвалил «г-на Ломоносова, прославившегося здесь своими стихот-
ворениями» («Mr. Lomonosoff, qui s'est fait admirer ici par ces poesies» — Strube
de Piermont 1978, 151, 248).
48
Кирилл Осповат
этого замещения очерчивал и сам Ломоносов, предписывая «упот-
ребление сродного нам коренного славенского языка купно с рос-
сийским» на том основании, что «[п]о важности освященного ме-
ста церкви божией и для древности чувствуем в себе к славенскому
языку некоторое особливое почитание, чем великолепные сочини-
тель мысли сугубо возвысит» (Ломоносов, VII, 591). За стилисти-
ческими рекомендациями Ломоносова стоит определенный взгляд
на современную литературную практику, подразумевающий ее пре-
емственность по отношению к церковной традиции. Этот взгляд
культивировался в придворных кругах елизаветинского времени и
был, в частности, сформулирован в работах Тредиаковского 1740—
1750-х гг. В статье «Об окончании прилагательных...» (1755) Тре-
диаковский, предвосхищая лексико-стилистические рекомендации
«Предисловия...» и его культурно-патриотическую патетику, пря-
мо соотносит отечественную словесность («красные сочинения»,
belles lettres) со «славенской» письменностью:
<...> у нас <...> красное сочинение есть <...> изряднейшее упот-
ребление <...> подобное больше книжному Славенскому <...> сие
всеобщим у нас правилом названо быть может, что «кто ближе
подходит писанием гражданским к Славенскому языку, или, кто
больше славенских обыкновенных и всех ведомых слов употреб-
ляет, тот у нас и не подло пишет, и есть лучший писец». Не дру-
жеский разговор (la conversation) у нас правилом писания; но
книжный церьковный язык (la tribune), который равно в духовном
обществе есть живущим, как и беседный в гражданстве. Великое
наше счастие в сем, пред многими Европейскими народами!
(Тредиаковский 1865, 109)
В специальной работе о лингвистических воззрениях Тредиа-
ковского Б.А. Успенский отрицает связь славянизирующей про-
граммы с культурной идеологией «высшего (аристократического)
общества» (Успенский 1985, 189—191). Между тем эта связь под-
черкивается в «Разговоре... об ортографии» (1748), где идеальный
собеседник автора, прогуливающегося «блиско Катерин-Гофа»,
признается, что «он почитай всегда, по должности своей, при дво-
ре и с придворными; а когда ему есть время, то он больше дома
пребывает, и сидит над книгами. Впрочем, кроме церькви, ни на
каких публичных местах, как то на плошчади, на рынках <...> ни-
когда от роду не бывал» (Тредиаковский 1849, 213; курсив наш).
Литературная программа, воплощенная в этой собирательной фи-
гуре, подкрепляется социальным авторитетом вполне реальных
«знаменитейшего воспитания» и «благородныя крови особ» (Тре-
диаковский 1849, без паг.), которым посвящена книга Тредиаков-
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 49
ского, — нескольких вельмож, оплативших в складчину издание
«Разговора об ортографии»14. В их число входил Н.И. Панин;
МЛ. Воронцов сообщал ему свою «великодушную рефлексию» о
«Разговоре...» (АВ VII, 459—460). В 1760 г. Панин, назначенный
воспитателем вел. кн. Павла Петровича, в особой инструкции
писал:
Что касается о добром научении собственнаго нашего языка
хотяб Россия еще и не имела Ломоносовых и Сумароковых, тоб,
при обучении закона, чтение и одной древняго писания псалтири,
уже отчасти оное исполнило.
(Панин 1882,318)
Понятие «собственного нашего языка» Панин равно распрос-
траняет на Псалтырь и на сочинения «Ломоносовых и Сумароко-
вых». Точно так же Татищев в использованной Ломоносовым гла-
ве «Язык славенской и разность наречей» прочерчивает генеалогию
русской словесности от «Мефодием и Кириллом переведенных
книг», в числе которых названы «псалтирь, евангелие и октоих», до
«преизрядных книг» новейшего времени — «особливо же господина
профессора Ломоносова изданная Реторика и другие, яко же Тре-
диаковского и господина Сумарокова стихотворные, хвалы достой-
ны» (Татищев 1994, 341—342). В этой перспективе следует рассмат-
ривать и литературный жест Татищева, который, оказывая в 1749 г.
свое благоволение Ломоносову, советовал ему перелагать псалмы
и посылал Октоих (см.: Ломоносов, X, 462; Кулябко, Бешенковс-
кий 1975, 135—136). Примечательно, что, как установил Кайперт,
лингвистические выкладки «Предисловия...» опирались на церков-
ные издания послепетровских десятилетий, в том числе на Елиза-
ветинскую Библию (см.: Кайперт 1995).
Хрестоматийными жанрово-стилистическими рекомендация-
ми «Предисловия...» намечались практические измерения той кон-
цепции отечественной литературы, которая была востребована при
14 Эта программа, предполагавшая сближение придворного и церковного
языков, отзывается в сообщении иностранного автора: «Die ruBische Sprache ist
<...> eine Tochter der slavonischen Sprache, oder vielmehr die slavonische selbst; als
worinn alle ihre alten, sonderlich theologischen, Bucher geschrieben und gedruckt
sind, welche auch noch izt bey dem Gottesdienste, bey Hofe und unter den Gelehrten
gebraucht wird, und die daher die heilige, die gelehrte und die Hofsprache genannt
werden konnte». ([Русский язык происходит от славянского или, скорее, он и
есть славянский, потому что на нем написаны и напечатаны все их старые,
особенно богословские, книги, и он до сих пор употребляется в богослужении,
при дворе и между учеными, так что его можно назвать священным, ученым
и придворным языком] — Reichard 1752, 642).
50
Кирилл Осповат
русском дворе и еще с 1740-х гг. соотносилась с литературной дея-
тельностью самого Ломоносова. Согласно формулировкам «Пре-
дисловия...» преемственность новой словесности по отношению к
«церковным книгам» осуществлялась в первую очередь в «высоком
штиле», которым «преимуществует российский язык перед многи-
ми нынешними европейскими, пользуясь языком славенским из
книг церковных», и которым «составляться должны героические
поэмы, оды, прозаичные речи о важных материях» (Ломоносов,
VII, 589). Именно в этих жанрах происходила основная литератур-
ная работа Ломоносова, отчасти зафиксированная в «Собрании
разных сочинений в стихах и в прозе». Не стоит забывать, что «Со-
брание...» открывалось разделом духовных од, включавшим пере-
ложения псалмов и «Оду, выбранную из Иова».
V
«Собрание разных сочинений в стихах и в прозе» Ломоносова
печаталось в числе первых изданий Московского университета под
личным надзором Шувалова (документы по истории этого издания
см.: Пенчко 1960). По предположению Е.С. Кулябко, «Предисло-
вие...» соотносилось с литературной программой Московского уни-
верситета и его недолговечного литературного общества (см.: Ку-
лябко 1966, 104). Действительно, оно заканчивалось апологией
университета и его куратора:
Великая Москва, ободренная пением нового Парнаса, весе-
лится своим сим украшением и показывает оное всем городам рос-
сийским как вечный залог усердия к отечеству своего основателя,
на которого бодрое попечение и усердное предстательство твердую
надежду полагают российские музы о высочайшем покровитель-
стве.
(Ломоносов, VII, 592)
Как подсказывает логика этого отрывка, ведущая от московс-
кого «Парнаса» к общим упованиям «российских муз», «Предисло-
вие...» входило в серию университетских публикаций, отражавших
не ограничивавшуюся Москвой культурную политику Шувалова.
Заключительная часть «Предисловия...» сплавляла традиционные
и авторитетные доводы в пользу поощрения словесности с государ-
ственной риторикой елизаветинского царствования. Принятый
Шуваловым и Ломоносовым взгляд подразумевал прямую зависи-
мость между успехами словесности и государственным покрови-
тельством (см.: Анисимов 1987, 75). Им обоим должен был импо-
нировать тезис Татищева, открывающий главу «О умножении и
умалении славян и языка»: «Всем сие есть известно, что народы и
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 51
языки мудростию и тсчанием высочайших правительств умножа-
ются и разпространяются» (Татищев 1994, 343). В «Предисловии...»
Ломоносов также приписывает расцвет отечественной словеснос-
ти заслугам монархов:
Подобное счастье оказалось нашему отечеству от просвещения
Петрова и действительно настало и основалось щедротою вел и кия
его дщери. Ею ободренные в России словесные науки не дадут
никогда притти в упадок российскому слову.
(Ломоносов, VII, 592)
Это рассуждение, на первый взгляд конвенционально-бес-
содержательное, соотносится с елизаветинской политической ри-
торикой. Вопреки предшествующим историческим выкладкам,
«просвещение» России здесь относится к недавнему времени. Дву-
составная схема цивилизационного процесса, начатого Петром I и
завершенного Елизаветой, использовалась в апологиях ее цар-
ствования; процитируем еще раз «Анекдоты о Петре Великом»
Вольтера:
<Pierre> ne sut jamais le francos, qui est devenu depuis la langue
de Petersbourg sous l'imperatrice Elisabeth, a mesure que ce pays s'est
civilise. <...> A present on a dans Petersbourg des comediens franc,ais et
des operas italiens. La magnificence et le gout meme ont en tout succede
a la barbaric [<Петр> не выучил французского, который стал с тех
пор языком Петербурга императрицы Елизаветы, по мере того как
эта страна цивилизовалась. <...> Теперь в Петербурге есть фран-
цузские комедианты и итальянская опера. Великолепие и вкус во
всем вытеснили варварство.]
(Voltaire 46, 55, 68-69)
Как мы видели, идеология «французской партии» рассматри-
вала изящные искусства как знак общего прогресса, уравнивающе-
го Россию с прочими европейскими державами; в приведенных
строках «Предисловия...» поощрение «словесных наук» также
выступает атрибутом «просвещения». В сходных государствен ни-
ческо-прогрессистских категориях новейшая русская словесность
рассматривалась в статье Домашнева «О стихотворстве», опублико-
ванной в «Полезном увеселении» весной 1762 г.:
<...> как трудами <...> Петра Великаго, ум Россиян зделался от-
верст для всех наук: то нежность вкуса стала быть чувствуема, как
скоро зачали чисто мыслить. Хорошее стихотворство будучи все-
гда современно просвещенному рассуждению и тонкости вкуса,
52
Кирилл Осповат
столь скоро просияло в России, сколь скоро сии дарования здела-
лись нам обыкновенны. <...> В щастливое для наук владение бес-
смертной славы достойныя Императрицы Елисаветы Первой, Сти-
хотворство пришло в цветущее состояние в России. То, что видели
Афины, в самое благополучное время своей вольности; что видел
Рим при Августе; что видела Италия при Льве X; что видела Фран-
ция при Людовике XIV увидела Россия во времена великия Ели-
саветы. Стихотворство тогда процветало купно с прочими нау-
ками <...>
(Домашнев 1762, 235-237)
Перечисленные Домашневым имена августейших меценатов
соответствуют четырем главным эпохам расцвета искусств, кото-
рые выделяла так называемая «теория великих эпох», распростра-
ненная в историофафии того времени. В частности, Вольтер во
«Вступлении» к «Веку Людовика XIV» воспроизводил эту исто-
рическую схему и, как мы помним, вписывал в нее недавнее «про-
свещение» России. Вслед за Вольтером «теорию великих эпох», ко-
торая могла доказывать решающее значение государственного
покровительства для успехов «наук», применил к России Домаш-
нев, а до него — Сумароков в зачине цитированного выше метали-
тературного послания 1755 г.:
Желай, чтоб на брегах сих, Музы обитали,
Которых вод струи, Петром преславны стали.
Октавий Тибр вознес и Сейну Лудовик.
Увидим, может быть, мы Нимф Пермесских лик
В достоинстве, в каком они в их были леты,
На Невских берегах во дни Елисаветы.
(Сумароков, I, 328)
Легенда о «веке Людовика XIV» служила эталоном содружества
государства и словесности. Матвеев сообщал: «при его державе сего
Людовика 14-го, короля французскаго <...> изъяснение сладостное
языка французскаго и того изрядства наречие все совершенно ис-
правлено и украшено» (Матвеев 1972, 218). В апреле 1760 г. Херас-
ков напечатал в «Полезном увеселении» «Оду к Музам, подражен-
ную г. Расину» (с. 131 — 133):
Когда уже весь свет оставил муз в забвенье,
И храм их опустел <...>
Назначила судьба Монархине родиться,
Чтоб свет дивился Ей,
Государственная словесность: Ломоносову Сумароков... 53
Чтоб Музам под Ея покровом веселиться
Среди спокойных дней <...>
На Невские брега свой Музы путь направьте,
Богиня там живет <...>
Но должны истины венцом от вас венчаться,
И кровь и дух Петров. <...>
Под сению Ея пресветлаго покрова,
Ступайте ликовать;
Не прикоснется там к вам ненависть сурова
Ваш голос прерывать <...>
В основу этого стихотворения легла ода Ж. Расина «La Renom-
тёе aux Muses» (1663), посвященная Людовику XIV; в то же время
оно перекликается с политической риторикой Фора:
La regne de la vertu & Ies progres de la raison, le vol de Г esprit
humain a l'essor des talens, tout nous ramene a nos Princes. Cessons de
craindre pour les Beaux Arts cette langueur, qui les decourage, qui les
eteint: Elizabeth, Therese a Louis veillent sur eux a sur le bonheur de
leurs Etats. [Царство добродетели и успехи разума, полет ума и рас-
цвет талантов, все притягивает нас к нашим владыкам. Перестанем
же бояться, что безразличие обескуражит и истребит изящные ис-
кусства: Елизавета, Терезия и Людовик блюдут их и благоденствие
своих владений.]
(Faure 1760, 8)
Современный публицистический и историографический язык
служил фоном для антикизирующей «помпезной риторики» (Пик-
кио 1992, 146) заключительных абзацев «Предисловия...». Как и в
стихотворении Хераскова, в «Предисловии...» задачей словеснос-
ти именуется прославление монархии. Ломоносов пишет:
Сие краткое напоминание довольно к движению ревности в
тех, которые к прославлению отечества природным языком усерд-
ствуют, ведая, что с падением оного без искусных в нем писателей
немало затмится слава всего народа. Где древний язык ишпанский,
галский, британский и другие с делами оных народов? Не упоми-
наю о тех, которые в прочих частях света у безграмотных жителей
во многие веки чрез преселения и войны разрушились. Бывали и
там герои, бывали отменные дела в обществах, бывали чудные в
натуре явления, но все в глубоком неведении погрузились. Гора-
ций говорит:
Герои были до Атрида,
Но древность скрыла их от нас,
Что дел их не оставил вида
Бессмертный стихотворцев глас.
Счастливы греки и римляне перед всеми древними европейс-
кими народами, ибо хотя их владения разрушились и языки из об-
щенародного употребления вышли, однако из самых развалин,
сквозь дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен громкий го-
лос писателей, проповедующих дела своих героев, которых любле-
нием и покровительством ободрены были превозносить их купно
с отечеством. <...>
(Ломоносов, VII, 591-592)
Различие между судьбами «галского» и греческого языков, о
котором говорит Ломоносов, трактуется в «Аргениде». Действие
романа происходит в условной древности; галльский воин, пред-
варяя обращенное к грекам повествование о своем царе, вос-
клицает:
<...> вы <...> имеете услышать дело достойное вашея Греческия
охоты. Ибо многия у нас мужественных людей действия, которыя
ничем не отстали от дел тех народов, кои сами себя историями
прославляют.
(Аргенида 1751, 11,404)
Использованная здесь топическая конструкция регулярно при-
менялась для государственнической легитимации «наук». В 1747 г.
Елизавета даровала Академии наук устав; по этому поводу давался
фейерверк, и в «Изъяснении...» к нему провозглашалось:
К дальнейшему распространению оных [наук] не доставало
токмо того, чтоб определить им пристойное по великости Импе-
рии содержание; но великая наша Матерь Отечества не оставила
о том ни попечения, ни потребнаго на то иждивения не пожале-
ла; и для того все верные подданные воображают себе наперед до-
стойнейшее прославление Ея имени в вечные роды: ибо великия
дела без помощи наук и художеств от забвения сохранены и бес-
смертными учинены быть не могут. Дела отдаленных от наук на-
родов с их веком умирают <...>
(Старикова 2005, 451)
Независимо от русских источников к такой же аргументации
прибегал в 1761 г. Гельвеций, прославлявший в ответном письме к
Шувалову избранную им роль мецената:
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 55
Вспомните, что сами наименования бесконечного множества
могущественнейших народов погребены под развалинами их сто-
лиц, а благодаря вам, наименование «русский» уцелеет, быть мо-
жет, и тогда, когда самая держава ваша будет разрушена временем.
Если бы греки были только победителями в войнах с Азией, их имя
было бы уже забыто: той данью восторга, которую мы с благодар-
ностью им платим, они обязаны тем памятникам, которые ими
воздвигнуты науке и искусству. Мы и посейчас наслаждаемся тем,
что создано благородными талантами Рима, в воздаяние Мецена-
ту и Августу за оказанное ими покровительство. Бессмертными
творениями Горация и Вергилия мы обязаны именно этому покро-
вительству. Вы пойдете по их стопам, поощряя ученых вашей ро-
дины.
(ЛН 1937, 269-270)
Ср. в «Предисловии...»:
Станут читать самые отдаленные веки великие дела Петрова
и Елисаветина веку и, равно как мы, чувствовать сердечные дви-
жения. Как не быть ныне Виргилиям и Горациям? Царствует
Августа Елисавета; имеем знатных и Меценату подобных предста-
телей, чрез которых ходатайство ея отеческий град снабден новы-
ми приращениями наук и художеств.
(Ломоносов, VII, 592)
В этом же письме Гельвеций советовал Шувалову, как об-
устроить ученое общество. Государственная апроприация языка
как атрибута политического, в том числе внешнеполитического,
могущества входила в число важнейших культурных задач Фран-
цузской академии и других королевских академий Европы (см.:
Kruger 1996, 369-371; Stenzel 1996, 428-429). Показательно, что
обе лингвистические работы Лейбница стояли в прямой связи с его
проектами немецкой академии. Вышедший при Московском уни-
верситете в 1759 г. в русском переводе педагогический труд Локка
«О воспитании детей» содержал похвалы Французской академии,
созданной для поощрения «тех, кои стараются о совершении своего
языка» и способствовавшей тому, что французы «далеко распро-
странили <...> язык свой» (Локк 1759, II, 206—207). «Предисло-
вие...», манифест шуваловской культурной политики, сосредоточи-
вало лейтмотивы академической идеологии. К ее общим местам
принадлежала и процитированная Ломоносовым строфа Горация
(см.: Leigh 2001, 39). В частности, она парафразировалась в речи
маркиза д'Аржанса «О пользе академий и ученых обществ» («Sur
l'Utilite des Academies et des Societes Litteraires», 1743), изъяснявшей
56
Кирилл Осповат
государственнический подтекст предпринятого Фридрихом II об-
новления берлинской академии:
Les Heros, les Conquerans, les Princes justes & eclaires sentent,
mieux que les autres Hommes, les services essentiels qu'ils peuvent
recevoir des Gens de Lettres. S'il n'y avoit point eu d'Historiens, on
ignoreroit peut-etre aujourdhuy qu'Alexandre eut existe. Combien de
Heros n'y a-t-il pas eu avant Achille a Ulisse, dont les noms sont dans
un eternel oubly, pour n'avoir pas eu un Homere, qui ait eternise leurs
Actions? Aussi voyons-nous que tous les Princes veritablement grands,
ont aime, protege, a meme tres souvent cultive les Sciences. [Герои, за-
воеватели, владыки справедливые и просвещенные лучше прочих
понимают важность услуг, которые им могут оказать литераторы.
Если бы не было историков, быть может, ныне не знали бы о су-
ществовании Александра. Сколько было до Ахилла и Улисса геро-
ев, чьи имена канули в вечном забвении, ибо не было у них Гоме-
ра, увековечившего их свершения? Посему видим, что все истинно
великие владетели любили науки, покровительствовали им и час-
то даже самолично занимались ими.]
(Argens 1744, 95-96)
Опыт Пруссии и ее короля не был безразличен русской элите,
несмотря даже на войну и подчеркнутую неприязнь императрицы
к Фридриху. Елизавета позволяла себе не терпеть разговоров «ни
о Прусском короле, ни о Вольтере, <...> ни о французских манерах,
ни о науках» (Екатерина 1989, 549), однако эта прихоть, увязывав-
шая имя Фридриха с «науками», подчеркивала «от противного» его
пропагандистский успех. На фоне действительных политических
достижений Пруссии и речь д'Аржанса, и трактат «Анти-Макиавел-
ли», на который Штрубе де Пирмонт сочувственно ссылался даже
в годы войны (см.: Strube de Piermont 1978, 96), убедительно дока-
зывали важность «наук» для символического статуса державы в
рамках европейской системы. Как мы постарались показать, эта
политическая перспектива была принципиальна и для культурной
политики Шувалова с его единомышленниками, и для литератур-
ной практики середины XVIII в.
Источники и литература
АВ VI — Архив князя Воронцова. М., 1873. Кн. VI.
АВ VII —Архив князя Воронцова. М., 1875. Кн. VII.
Алексеева 2005 — Алексеева Н.Ю. Русская ода. Развитие оди-
ческой формы в XVII—XVIII веках. СПб.,
2005.
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 57
Анисимов 1985
Анисимов 1987
Аргенида 1751
Берков 1935
Берков 1936
Берков 1952
Билярский 1865
Вернер 1758
Гуковский 1958
Гуковский 1962
Гуковский 2001
Домашнев 1762
Екатерина 1989
Живов 1996
Живов 2002
— Анисимов Е.В. И. И. Шувалов — деятель
российского Просвещения // Вопросы исто-
рии. 1985. № 7.
— Анисимов Е.В. М.В. Ломоносов и
И.И. Шувалов // Вопросы истории есте-
ствознания и техники. 1987. № 1.
— Барклай И. Аргенида. Повесть героичес-
кая... СПб., 1751. Т. I—II.
— Берков П.Н. Неиспользованные мате-
риалы для истории русской литературы
XVIII века // XVIII век: Сб. статей и матери-
алов. М.; Л., 1935.
— Берков П.Н. Ломоносов и литературная
полемика его времени. 1750—1765. М.; Л.,
1936.
— Берков П.Н. История русской журналис-
тики XVIII в. М.; Л., 1952.
— Материалы для биографии Ломоносова /
Собраны экстраординарным академиком
Билярским. СПб., 1865.
— Вернер Я.Ф. Речь на высочайшее тезоиме-
нитство... о том, что Монаршее имя лю-
бовию к подданным безсмертие себе приоб-
ретает // Ежемесячные сочинения. 1758.
Октябрь.
— Гуковский ГА. Русская литература в не-
мецком журнале XVIII века // XVIII век:
Сб. 3. М.;Л., 1958.
— Гуковский ГА. Ломоносов-критик //Лите-
ратурное творчество М.В. Ломоносова: Ис-
следования и материалы. М.; Л., 1962.
— Гуковский ГА. К вопросу о русском клас-
сицизме (Состязания и переводы) // Гуков-
ский Г.А. Ранние работы по истории рус-
ской поэзии XVIII в. М., 2001.
— [Домашнее С.Г] Продолжение о стихот-
ворстве // Полезное увеселение. 1762. Июнь.
— Екатерина Вторая. Записки... М., 1989.
— Живов В.М. Язык и культура в России
XVIII в. М., 1996.
— Живое В.М. Первые русские литературные
биографии как социальное явление: Треди-
аковский, Ломоносов, Сумароков // Жи-
вов В.М. Разыскания в области истории и
предыстории русской культуры. М., 2002.
58
Кирилл Осповат
Живов, Успенский 1996
Зорин 2001
Истинная политика 1745
Кайперт 1995
Кантемир 1867
Князев 1948
Копанев 1986
Коровин 1961
Кулябко 1966
Кулябко,
Бешенковский 1975
Куник 1865
Лиштенан 2000
ЛН 1937
Локк 1759
Ломоносов I—XI
— Живов В.М., Успенский Б. А. Царь и Бог
(Семиотические аспекты сакрализации мо-
нарха в России) // Успенский Б.А. Избран-
ные труды. М., 1996. Т. 1.
— Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла... Лите-
ратура и государственная идеология в Рос-
сии в последней трети XVIII — первой тре-
ти XIX в. М., 2001.
— Истинная политика знатных и благород-
ных особ... СПб., 1745.
— Кайперт X. Церковные книги в «Предис-
ловии о пользе книг церковных в россий-
ском языке» М.В. Ломоносова // Русистика
сегодня. 1995. № 4.
— Кантемир А.Д. Сочинения, письма и из-
бранные переводы... СПб., 1867. [Т.] I.
— Князев Г.А. Вольтер — почетный член Ака-
демии наук в Петербурге // Вольтер: Статьи
и материалы. М.; Л., 1948.
— Копанев Н.А. Распространение француз-
ской книги в Москве в середине XVIII в. //
Французская книга в России в XVIII в.:
Очерки истории. Л., 1986.
— Коровин Г.М. Библиотека Ломоносова. М.;
Л., 1961.
— Кулябко Е.С. Неизвестное письмо
И.И. Шувалова к М.В. Ломоносову //
XVIII век: Сб. 7. М.; Л., 1966.
— Кулябко Е.С, Бешенковский Е.Б. Судьба
библиотеки и архива Ломоносова. Л., 1975.
— Сборник материалов для истории Импе-
раторской Академии наук в XVIII в. / Изд.
А.А. Куник. СПб., 1865. Ч. II.
— Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу:
Императрица Елизавета Петровна и война за
Австрийское наследство. 1740—1750. М.,
2000.
— Литературное наследство. М., 1937.
[Т.] 29-30.
— Локк. О воспитании детей. М., 1759. Ч. I—
II.
— Ломоносов М.В. Поли. собр. соч. М.; Л.,
1950-1983. Т. I—XI.
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 59
Лотман 2000
Лотман, Успенский 2000
Марешаль 1995
Матвеев 1972
Миних 1997
Наумов 1998
Панин 1882
Пекарский 1870
Пенчко 1960
Переписка 1909
Пиккио 1992
Письма 1869
Письма 1980
Польской 2000
— Лотман Ю.М. Очерки по истории русской
культуры XVIII — начала XIX в. // Из исто-
рии русской культуры. М., 2000. Т. IV.
— Лотман Ю.М., Успенский Б.А. К семиоти-
ческой типологии русской культуры XVIII в.
// Из истории русской культуры. М., 2000.
Т. IV
— Стихотворение и письмо парижского ад-
воката Марешаля, адресованные императри-
це Елизавете Петровне / Публ. П.П. Черка-
сова// Россия и Франция. XVIII—XX вв. М.,
1995.
— Русский дипломат во Франции. (Записки
Андрея Матвеева). Л., 1972.
— Миних Б.-Х. Очерк управления Российс-
кой империи // Перевороты и войны. М.,
1997.
— Наумов В. Мемуары русских государствен-
ных и военных деятелей послепетровского
времени // Империя после Петра. М., 1998.
— Панин И. И. Всеподданнейшее предъявле-
ние слабого понятия и мнения о воспита-
нии... Павла Петровича // Русская старина.
1882. № И.
— Пекарский П. История императорской
Академии наук. СПб., 1870. Т. I.
— Документы и материалы по истории Мос-
ковского университета второй половины
XVIII в. / Подгот. к печати Н.А. Пенчко. М.,
1960. Т. I.
— Переписка вел. кн. Екатерины Алексеев-
ны и английского посла сэра Чарльза Уил-
льямса. 1756-1757. М., 1909.
— Пиккио Р. «Предисловие о пользе книг
церковных» М. В. Ломоносова как мани-
фест русского конфессионального патрио-
тизма // Сборник статей к 70-летию проф.
Ю.М. Лотмана. Тарту, 1992.
— Письма к И.И. Шувалову // Русский ар-
хив. 1869.
— Письма русских писателей XVIII в. Л.,
1980.
— Польской СВ. Политические проекты
И.И. Шувалова конца 1750— начала
Порошин 1844
Прийма 1958
Прянишников 1774
псз
Пумпянский 1983
ПФА РАН
РГАДА
Ржеуцкий, Сомов 1998
Сб. ИРИО 100
Сеченов 1742
Сомов 2002
СПб. ИИ РАН
Старикова 2005
Степанов 1964
Строганов 2005
1760-х гг. // Философский век. 13. СПб.,
2000.
— Порошин С.А. Записки, служащие к исто-
рии... великого князя Павла Петровича...
СПб., 1844.
— Прийма Ф.Я. Ломоносов и «История Рос-
сийской империи при Петре Великом»
Вольтера // XVIII век: Сб. 3. М.; Л., 1958.
— [Прянишников И.Д.] Переводы из творе-
ний Жан Батиста Руссо и г. Томаса. СПб.,
1774.
— Полное собрание законов Российской
империи с 1649 г. [СПб.,] 1830. Т. XIV: 1754—
1757.
— Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая
школа разума // XVIII век: Сб. 14. Л., 1983.
— Санкт-Петербургский филиал архива
РАН.
— Российский государственный архив древ-
них актов.
— Ржеуцкий B.C., Сомов В.А. Шевалье Дезес-
сар, московский гувернер и писатель (из
французских контактов И.И. Шувалова) //
Философский век. 8. СПб., 1998.
— Сборник Императорского русского исто-
рического общества. СПб., 1896. Т. 100.
— Димитрий Сеченов. Слово в день благове-
щения пресвятыя богородицы... пропове-
данное... 1742 года марта 25 дня. СПб., 1742.
— Сомов В.А. Круг чтения петербургского
общества в начале 1760-х годов (из истории
библиотеки графа А.С. Строганова) //
XVIII век: Сб. 22. СПб., 2002.
— Архив Санкт-Петербургского института
истории РАН.
— Театральная жизнь России в эпоху Елиза-
веты Петровны. Документальная хроника.
1741-1750 / Сост. Л.М. Старикова. М., 2005.
Вып. 2. Ч. 2.
— Степанов В. О пражской находке проф.
В. Черного // Русская литература. 1964. № 2.
— Из семейной хроники рода Строгановых.
Письма А.С. Строганова отцу из-за границы.
1752—1756 гг. // Российский архив. М., 2005.
[Т. XIV.]
Государственная словесность: Ломоносову Сумароков... 61
Сумароков 1-Х
Сумароков 1957
Татищев 1994
Теге 1864
Тредиаковский 1849
Тредиаковский 1865
Тредиаковский 1963
Успенский 1985
Успенский 1997
Фавье 1887
Фавье 2003
Херасков 1961
Чернов 1935
Шевырев 1998
Ш мурло 1929
Шувалов 1867
Щепкин 1902
— Сумароков А. П. Поли. собр. всех сочине-
ний. М., 1787. Ч. 1-Х.
— Сумароков А.П. Избранные произведения.
Л., 1957.
— Татищев В.Н. Собр. соч. М., 1994. Т. I.
— К истории Семилетней войны. Записки
пастора Теге // Русский архив. 1864.
— Тредиаковский В.К. Сочинения. СПб.,
1849. Т. III.
— В. Т. [Тредиаковский В.К.] Об окончании
прилагательных имен целых... и о двух неко-
торых разностях, до правописания надлежа-
щих // Пекарский П. Дополнительные изве-
стия для биографии Ломоносова. СПб., 1865.
[Записки имп. АН. Т. VIII. Приложение 7].
— Тредиаковский В.К. Избранные произведе-
ния. М.; Л., 1963.
— Успенский Б.А. Из истории русского лите-
ратурного языка XVIII — начала XIX в. Язы-
ковая программа Карамзина и ее историче-
ские корни. М., 1985.
— Успенский Б.А. М.В. Ломоносов о соотно-
шении церковнославянского, древнерусско-
го и «древнеславянского» языков // Успен-
ский Б.А. Избранные труды. М., 1997. Т. 3.
— Записки Фавье // Исторический вестник.
1887. Август.
— Фавье Ж.-Л. Русский двор в 1761 г. // Ека-
терина: Путь к власти. М., 2003.
— Херасков М.М. Избранные произведения.
М.;Л., 1961.
— Чернов С.Н. М.В. Ломоносов в одах 1762 г.
//XVIII век: Сб. статей и материалов. М.; Л.,
1935.
— Шевырев СП. История Императорского
Московского университета... 1755—1855. М.,
1998
— Шмурло Е. Вольтер и его книга о Петре
Великом. Прага, 1929.
— Бумаги И.И. Шувалова // Русский архив.
1867.
— Щепкин Е. Русско-австрийский союз во
время Семилетней войны. 1746—1758. СПб.,
1902.
62
Кирилл Осповат
Alexander 1994
L'Apotheose 1964
Argens 1744
Biagioli 1994
Blitz 2000
Borde 1760
CL
Eon 2006
Externbrink 2006
Faure 1760
Friedrich 1846
Friedrich 1850
Friedrich 1985
Gottsched 1758
Helvetius 1984
Histoire 1746
Histoire 1758
— Alexander J. T. Ivan Shuvalov and Russian
Court Politics, 1749—63 // Literature, Lives and
Legality in Catherine's Russia. Nottingham,
1994.
— L'Apotheose de Pierre le Grand. Prague,
1964.
— Argens J.-B. Lettres philosophiques et cri-
tiques. La Haye, 1744.
— Biagioli M. Galileo, Courtier: The Practice of
Science in the Culture of Absolutism. Chicago;
London, 1994.
— Blitz H.-M. Aus Liebe zum Vaterland: Die
deutsche Nation im 18. Jahrhundert. Hamburg,
2000.
— [Borde Ch.] Ode sur la presente guerre // Das
Neueste aus der anmuthigen Gelehrsamkeit.
1760. September.
— Le Cameleon litteraire. 1755.
— En Russie au temps d'Elizabeth: Memoire sur
la Russie en 1759 par le chevalier d'Eon / Ed.
par F.D. Liechtenhan. P., 2006.
— Externbrink S. Friedrich der GroBe, Maria
Theresia und das Alte Reich: Deutschlandbild
und Diplomatic Frankreichs im Siebenjahrigen
Krieg. Berlin, 2006.
— [Faure]. Discours sur le progres des beaux arts
en Russie. SPb., 1760.
— Frederic le Grand. CEuvres... Berlin, 1846. T. I.
— Frederic le Grand. CEuvres...Berlin, 1850.
T.XV
— Friedrich II, Konig von PreuGen, und die
deutsche Literatur des 18. Jahrhunderts: Texte
und Dokumente. Stuttgart, 1985.
— Ubersetzung einer zartlichen Ode aus des
Rousseau II. B. // Das Neueste aus der anmuth-
igen Gelehrsamkeit. 1758. Januar.
— Helvetius. Correspondance generale... Toron-
to; Buffalo; L., 1984. Vol. II.
— Histoire de l'Academie Royale des Sciences et
des Belles-Lettres de Berlin. 1745. Berlin, 1746.
— Histoire de la campagne de 1757 par les ar-
mees combinees de la France & de l'Empire...
Francfort, 1758.
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 63
Huber 1984
Keipert 1991
K&ller 1987
Kopelew 1987
Kriiger 1996
Lehmann 1966
Leibniz 1846
Leibniz 1983
Leigh 2001
Lettre 1756
Liechtenhan 1996
— Huber W. Kulturpatriotismus und Sprachbe-
wusstsein: Studien zur deutschen Philologie des
17. Jahrhunderts. Frankfurt/M., 1984.
— Keipert H. M.V. Lomonosovs «Predislovie о
pol'ze knig cerkovnych v rossijskom jazyke»
(1757/58) als Entwurf eines linguistischen Mod-
ells fur das Schrifttum RuBlands im 18. Jahrhun-
dert // Studia z filologii polskiej i sfowiariskiej.
28. Warszawa, 1991.
— Kdller M. Geschichte in Reimen: RuBland in
Zeitgedichten und Kriegsliedern // Russen und
RuBland aus deutscher Sicht. Munchen, 1987.
Reihe A. Bd. 2. 18. Jahrhundert: Aufklarung.
— Kopelew L. «UnsernaturlichsterVerbiindeter»:
Friedrich der GroBe iiber RuBland // Russen
und RuBland aus deutscher Sicht. Munchen,
1987. Reihe A. Bd. 2. 18. Jahrhundert: Auf-
klarung.
— Kriiger R. Der honnete-homme als Akade-
miker. Nicolas Farets Projetde VAcademie (1634)
und seine Voraussetzungen // Europaische Sozi-
etatsbewegung und demokratische Tradition. Die
europaischen Akademien der Friihen Neuzeit
zwischen Friihrenaissance und Spataufklarung.
Tubingen, 1996. Bd. I.
— Lehmann U. Der Gottschedkreis und Russ-
land. Berlin, 1966.
— Leibniz. Ermahnung an die Teutsche, ihren
Verstand und Sprache befier zu iiben... Hanover,
1846.
— Leibniz. Unvorgreifliche Gedanken, betref-
fend die Ausiibung und Verbesserung der deut-
schen Sprache. Zwei Aufsatze. Stuttgart, 1983.
— Leigh J. Crossing the Frontiers: Voltaire's Dis-
cours de reception a VAcademie frangaise // Das
achtzehnte Jahrhundert. 2001. Heft 1.
— Lettre d'un voyageur actuellement a Dantz-
ig... sur la guerre qui vient de s'allumer dans
1'Empire. [S. 1.], 1756.
— Liechtenhan F.D. Les espaces franco-russes de
Frederic II pendant la guerre de succesion
d'Autriche. Essai d'histoire diplomatique //
Philologiques. IV. Transferts culturels triangu-
laires France-Allemagne-Russie. P., 1996.
64
Кирилл Осповат
Liechtenhan 2004
Liechtenhan 2007
Madariaga 1998
Mervaud 1996
Muller 1980
Niviere 2000
Ortmann 1759
Recueil 1890
Reichard 1752
Rieck 1966
Schreiben
Schulze Wessel 1996
— Liechtenhan F.D. La politique etrangere russe
sous Elisabeth Petrovna // L'influence franchise
en Russie au XVIlie siecle. Paris, 2004.
— Liechtenhan F.D. Elisabeth Ire de Russie. [Pa-
ris,] 2007.
— Madariaga I. Tsar into Emperor: the Title of
Peter the Great // Madariaga, I. Politics and
Culture in Eighteenth-Century Russia. London;
New York, 1998.
— Mervaud M. Les Anecdotes sur le czar Pierre
le Grand de Voltaire: genese, sources, forme lit-
teraire // Studies on Voltaire and the Eighteenth
Century. Oxford, 1996. Vol. 341.
— Muller M. RuBland und der Siebenjahrige
Krieg. Beitrag zu einer Kontroverse // Jahrbuch-
er fur Geschichte Osteuropas. Wiesbaden, 1980.
Bd. 28.
— Niviere A. L'afTaire Tschudi. Un episode me-
connu dans les relations diplomatiques entre le
France et la Russie au milieu du XVI He siecle
(texte et documents inedits) // Slovo. 2000.
№ 24-25.
— Ortmann A.D. Patriotische Briefe zur Vermah-
nung und zum Troste bey dem jetzigen Kriege.
Berlin; Potsdam, 1759.
— Recueil des instructions donnees aux ambas-
sadeurs et ministres de France depuis les traites
de Westphalie jusqu'a la revolution franchise:
Russie. Paris, 1890. T. II. 1749-1789.
— Reichard E.C. Die heutige Historie oder der
gegenwartige Staat von RuBland. Altona; Leip-
zig, 1752.
— Rieck W. Gottsched und Friedrich II // Wis-
senschaftliche Zeitschrift der Padagogischen
Hochschule Potsdam. 1966. Heft 2 (Gesell.-
Sprachw. Reihe).
— Schreiben an dem Verfasser der neuen Erk-
larung des Triumph-Liedes des Propheten Eze-
chielis bei Gelegenheit der russischen Niederlage
bei Zorndorf. Frankfurt; Leipzig, 1758.
— Schulze Wessel M. Lomonosov und Preussen
im Siebenjahrigen Krieg. Literatur im Licht von
Strukturgeschichte // Jahrbuch fur die Ge-
schichte Mittel— und Ostdeutschlands. Mun-
chen, 1996. Bd. 44.
Государственная словесность: Ломоносов, Сумароков... 65
Schwarze 1936
Stahlin 1759
Stenzel 1996
Strube de Piermont 1978
TKC 1757
Triumph-Lied
Voltaire 30A
Voltaire 46—47
Voltaire 91
Voltaire 104
Voltaire 2005
Wegener 1758
Wilson 1991
— Schwarze K. Der Siebenjahrige Krieg in der
zeitgenossischen deutschen Literatur. Berlin,
1936.
— [Stahlin J.] Auszug eines Schreibens aus Pe-
tersburg, von dem dasigen Flore der schonen
Wissenschaften und freyen Kunste // Das
Neueste aus der anmuthigen Gelehrsamkeit.
1759. Marz.
— Stenzel H. «Premier champ litteraire» und
absolutistische Literaturpolitik. Die Anfange der
Academie franchise, der Modernismusstreit und
die Querelle de Cid // Europaische Sozietatsbe-
wegung und demokratische Tradition. Die eu-
ropaischen Akademien der Friihen Neuzeit
zwischen Friihrenaissance und Spataufklarung.
Tubingen, 1996. Bd. I.
— Strube de Piermont F.-H. Lettres russiennes /
Presente par C. Rosso. Pisa, 1978.
— Teutsche Kriegs-Canzley auf das Jahr 1757.
Frankfurt; Leipzig, [s. d.] Bd. 2.
— Des Propheten Ezechiels Triumph-Lied... bey
Gelegenheit der russischen Niederlage bey
Zorndorf... Frankfurt; Leipzig, 1758.
— Voltaire. Discours de M. de Voltaire a sa re-
ception a l'academie franchise... //Voltaire. The
Complete Works... Oxford, 2003. Vol. 30A.
— Voltaire. Anecdotes sur le czar Pierre le
Grand. Histoire de l'empire de Russie sous
Pierre le Grand / Ed. par M. Mervaud et al. //
Voltaire. The Complete Works... Oxford, 1999.
Vol. 46-47.
— Voltaire. Correspondence and Related Docu-
ments. Oct. 1739 — April 1741 // Voltaire. The
Complete Works... Geneve, 1970. Vol. 91.
— Voltaire. Correspondence and Related Docu-
ments. 20 March — Nov. 1759 // Voltaire. The
Complete Works... Oxfordshire, 1971. Vol. 104.
— Voltaire. Le Siecle de Louis XIV / Ed. par
J. Hellegouarc'h et Sylvain Menant. [S. 1.], 2005.
— Wegener C.F. Dankpredigt iiber den herrli-
chen Sieg... bey Zorndorf gegen die Russen.
Berlin, 1758.
— Wilson K. An Encyclopedia of Continental
Women Writers. New York; London, 1991.
Андрей Зорин (Оксфорд)
СОБЛАЗНЕНИЕ A LA ROUSSEAU
13 декабря 1801 г. Андрей Иванович Тургенев, незадолго до
этого приехавший в Петербург из Москвы, начал переписывать в
свой дневник записки и письма, которые он получил от Екатери-
ны Михайловны Соковниной, с которой к тому времени его свя-
зывали отношения, еще не вполне ясные ему самому, но уже успев-
шие зайти довольно далеко1.
В своей первой недатированной записке Екатерина Михайлов-
на сообщала Андрею Ивановичу, что посылает ему деньги за зака-
занную им для семьи Соковниных театральную ложу. Эта записоч-
ка выглядит еще достаточно невинно, хотя по крайней мере одно
совместное посещение театра сыграло в истории романа двух мо-
лодых людей заметную роль. Вторая и третья записки были, как
указывает в дневнике Тургенев, получены им «за неделю до отъез-
да из Москвы, т.е. 5 ноября»2. Их содержание и тон уже выходят за
рамки существовавшего тогда этикета. Екатерина Михайловна на-
значает Андрею Ивановичу день его прощального визита к Соков-
ниным и сообщает ему, что будет в этот день дома, поскольку «вся-
кой соблюдает во всем свою выгоду; а моя состоит в том, чтобы
провести с вами время» (В-3. С. 101). Но следующая записка, пе-
реданная, по словам Тургенева, «за день до отъезда, при возвраще-
нии Руссо», носит уже совершенно скандальный характер:
1 Эти отношения уже несколько раз становились предметом исследования.
Наиболее подробное изложение и анализ см.: Истрин В.М. Младший тургенев-
ский кружок и Александр Иванович Тургенев // Архив братьев Тургеневых.
СПб., 1911. Вып. 2. С. 104—113; Гордин Я.А. Любовные ереси. СПб.: Пушкин-
ский фонд, 2002. С. 30—43. Оба исследователя точно отмечают литературный
характер этого романа и его связь с западноевропейской сентиментальной
культурой, однако допускают в своем изложении существенные неточности,
во многом, на наш взгляд, связанные с излишне «суммарным» подходом к
материалу, не позволяющим детально интерпретировать переживания и по-
ступки героев и в том числе роль, которую играет в этих переживаниях круг
их чтения.
2 Из дневника Андрея Ивановича Тургенева / Публикация и комментарии
М.Н. Виролайнен // Восток-Запад. Исследования. Переводы. Публикации. М.:
Наука, 1989. В дальнейшем цитаты по этому источнику — в тексте статьи с
аббревиатурой В-3.
Соблазнение a la Rousseau
67
Я еще раз вам сказываю прости, тяжело вздохнувши. Вот все
то, что я могу. Приехать же к вам сегодня право мне нельзя. Про-
сти... (В-3. С. 101).
Понятно, что адресованное незамужней барышне приглашение
посетить молодого человека полностью выходило за рамки обще-
принятых представлений о морали и приличии и давало все осно-
вания как минимум заподозрить приглашающего в намерениях
посягнуть на девичью честь. Более того, сам Тургенев, как кажет-
ся, вовсе не стремился скрыть подобные намерения.
Записка Екатерины Михайловны была, как он указывает, пе-
редана ему «при возвращении Руссо» — возможно, она даже была
прямо вложена в книгу для конспирации и/или для большей эмо-
циональной выразительности. Нет сомнения, что сочинением Рус-
со, которое Андрей Иванович одалживал девушке, могла быть толь-
ко «Новая Элоиза», роман, где «падение» молодой девушки из
благородного семейства было интерпретировано как высшее про-
явление героизма и самопожертвования, свидетельствующее о силе
и искренности ее чувства. Получается, что Тургенев дал Екатери-
не Соковниной почитать «Новую Элоизу» и сделал ей свое риско-
ванное предложение примерно в одно время; невозможно исклю-
чить, что и сама записка с приглашением была доставлена адресату
тем же способом, которым он получил ответ, — между страница-
ми романа.
Тем самым Екатерина Михайловна оказывалась вынуждена
одновременно возвращать ему книгу и отвечать ему, показывая
таким образом, готова ли она последовать примеру героини рома-
на и поставить свою любовь выше предрассудков света. Причем
принимать свое решение она должна была накануне отъезда Тур-
генева из Москвы в Петербург, откуда он должен был отправиться
на дипломатическую службу в одно из российских посольств, так
что их разлука обещала стать длительной.
В рамках существовавших норм приличия единственно мысли-
мой реакцией со стороны девушки на подобного рода домогатель-
ства мог стать только полный разрыв отношений. Однако Екате-
рина Соковнина не только не оскорбилась, но и, по-видимому,
чувствовала себя виноватой в предрассудках, не позволивших ей
откликнуться на призыв своего воздыхателя. Фраза «Приехать же
к вам сегодня право мне нельзя» звучит скорее как извиняющаяся
ссылка на внешние обстоятельства, не позволяющие ей последо-
вать голосу сердца, и к тому же дает возможность предположить,
что в другой день она бы, возможно, смогла поступить иначе.
Мы уже никогда не узнаем, в каких именно выражениях Ан-
дрей Иванович приглашал Екатерину Михайловну к нему прийти,
68
Андрей Зорин
однако в одной из его тетрадей сохранился набросок его прощаль-
ного письма к ней, по-видимому сделанный сразу после того, как
он получил процитированную выше записку:
Очень сожалею, что не мог вам засвидетельствовать в после-
дний раз лично своего почтения. Смею ли просить вас, чтобы вы
дали мне место в вашей памяти и иногда, хоть изредка, вспомина-
ли, что за несколько сот, за несколько тысяч верст есть человек,
который знает всю цену вашу, который рад бы пожертвовать вам
своим щастием для вашего щастия, который всегда до последнего
часа будет чтить вашу память и носить в сердце своем вашу ред-
кую, а может быть, и единственную душу; питая к вам чистейшие
чувствования, он всегда будет щастлив тем, что узнал вас <здесь
вычеркнуто: Ах! для чего не узнали и вы его!> и что пользовался ва-
шим обхождением. Не смею говорить более, вы почтете ето дер-
зостью, неприличностию, но я забыл на ету минуту все предрас-
судки света, не мог удержаться, чтобы не показать вам того, что я
ношу в своем сердце. Сердитесь, браните меня, я доволен и щаст-
лив, если вы прочли ето. —
Вы не можете обратить ето го в смех, я слишком хорошо знаю
вашу душу, вы не изъясните етова ни в какую дурную сторону,
потому что чувства мои чисты и дай Бог, чтобы все были располо-
жены к вам, как я, вы были бы щастливы! Но я нещастен. Если
делаю через ето Вам неприятное, в таком случае простите меня и
забудьте все. Но я не мог не сказать вам того, что так сильно чув-
ствует мое сердце и еще раз от всей души прошу у вас прощения.
Как слабо выражено здесь то, что я так сильно чувствовал. Но
примите ето благосклонно в знак моего нелестного усердия, моей
искренности3.
Разумеется, здесь нет и следа каких-либо нескромных пополз-
новений. Напротив того, Тургенев заверяет Екатерину Михайлов-
ну, что мечтал только «засвидетельствовать в последний раз лично
свое почтение» и что чувства его «чисты». Складывается впечатле-
ние, что он воспринял полученный им ответ не без известного об-
легчения. Его письмо представляет собой как бы окончательное
прощание, он не сулит Екатерине Михайловне грядущих встреч, а
лишь обещает ей «до последнего часа» «чтить память» об их свида-
ниях, «носить в сердце» ее душу и быть счастливым от того, что ему
довелось ее «узнать». И все же, выступая в роли отвергнутого воз-
3 РО ИРЛИ. Ф. 309 (Тургенев). Ед. хр. 276. Л. 16—17. Последний абзац на
Л. 9. Дальнейшие ссылки на рукописи этого фонда даются в тексте статьи с
указанием номера единицы хранения и листов.
Соблазнение a la Rousseau
69
дыхателя, он не может не написать, что сам он «нещастен», но го-
тов «пожертвовать своим щастьем» ради «щастия» возлюбленной.
Тургеневу нравилась эта эффектная формула, и он часто прибегал
к ней, каждый раз вкладывая в нее разное значение. В этом кон-
тексте оно должно было читаться как изъявление готовности отка-
заться от притязаний на ее чувства с тем, чтобы она могла свобод-
но располагать своей судьбой.
Такой исход дела не мог удовлетворить Екатерину Михайлов-
ну. «В тот же день ввечеру» (В-3. С. 102), как указывает Тургенев в
дневнике, она передала ему через свою младшую сестру Анну Ми-
хайловну еще одно письмо, где уже она прямо просит у Андрея
Ивановича прощения за то, что не сможет прийти к нему, сетует,
что не до конца еще освободилась от «предрассудков», пытается
объяснить ему причины своего отказа и заверяет его, что ее сердце
принадлежит ему безраздельно и навеки:
Я не для того к вам пишу, чтобы возродить в вас больше ро-
манических идей. Нет! Я им не верю. Я не способна оные внушить.
Некоторая часть вашего письма была наполнена их духом. Но ос-
тальное меня чувствительно тронуло. Вы хотите жертвовать своим
счастием для моего! Я этого недостойна. Ваше воображение пред-
ставляет меня вам в гораздо лучшем виде, нежели я есть. Конеч-
но, я имею доброе сердце, но не совсем справедливое. Я не совсем
без предрассудков... тем для меня хуже.
Наслаждение было взаимно. Я не менее имела удовольствия
быть с вами. Следовательно и я вам обязана благодарностию. Меч-
тать о прошедшем всегда усладительно, и вы не ошибаетесь, что я
иногда буду вас вспоминать. Естьли кто-нибудь и захочет вас вы-
вести из сего мнения, то не верьте. Но поверьте тому, что и я ни-
кому еще того не говорила, что вам сказала. Пусть разорвутся мои
связи с человечеством, естьли я в вас ошибаюсь. Мне не надобно
будет их хорошее мнение обо мне, естьли я перестану когда-нибудь
иметь его о вас.
Adieux. Que le ciel vous comble de ses bienfaits. Tous loin que je
serai de vous, mon coeur ne vous sera moins attache. Encore une fois
pardonnez que je ne viendrai pas chez vous. C'est n'est pas un caprice,
ni manque de bonne volonte d'etre avec vous: Je pourrois bien vous parler
encore d'avantage, et vous entendre me dire beaucoup plus avec plaisir.
Mais le premier je ne fais pas crainte de manquer a quelque-chose; et
pour l'autre je ne veux pas vous obliger a le faire. Mais venir chez vous,
il m'est de toute impossibilite* (В-3. С 101 — 102).
* Прощайте. Да будет на вас благодать небесная. Как бы далеко я ни была
от вас, привязанность моего сердца от этого не ослабеет. Еще раз простите, что
70
Андрей Зорин
Все эти события происходили 11 ноября 1801 г. На следующий
день Тургенев, простившись с родными и друзьями, выехал из
Москвы в Петербург.
Екатерина Михайловна была средней из трех сестер Соковни-
ных, и по иронии судьбы роман у Андрея Ивановича завязался
именно с ней, хотя его воображение было занято прежде всего ее
старшей и младшей сестрами. Старшую, Варвару Михайловну, он,
по-видимому, никогда в жизни не видел, но был всецело захвачен
драматическими перипетиями ее судьбы.
Варвара Соковнина ушла из дому в сентябре 1800 г. и вскоре
стала послушницей в монастыре. В ее ближайшем окружении было
принято считать, что причиной такого в высшей степени необыч-
ного для дворянской барышни решения послужила смерть ее отца,
тоску по которому она оказалась не в состоянии перенести. Анд-
рей Иванович был глубоко потрясен таким проявлением чувстви-
тельности. Он написал об этом эпизоде Жуковскому и Мерзляко-
ву, неоднократно возвращался к нему в своем дневнике и принял
решение посвятить Варваре Михайловне свой перевод «Страданий
юного Вертера», над которым работал в ту пору, а также «Элегию»,
ставшую его главным поэтическим произведением и одним из двух
оригинальных поэтических сочинений, которые ему удалось опуб-
ликовать за свою недолгую жизнь.
Особый интерес Андрея Тургенева к семье Соковниных был
связан и с тем, что его брат, Александр Иванович, был некоторое
время тайно помолвлен с младшей из трех сестер, Анной Михай-
ловной. Двойной отсвет романтической влюбленности собственно-
го младшего брата и страдальческой судьбы старшей сестры Анны
Михайловны делал ее особенно привлекательной для юного энту-
зиаста.
28 января 1801 г., через четыре месяца после побега Варвары
Михайловны, Андрей Тургенев видел Анну Соковнину и, по-види-
мому, слышал ее пение на любительском концерте в Университет-
ском благородном пансионе и нашел в ней, «особливо в голосе»
(Ед. хр. 272. Л. 2), сходство со знаменитой актрисой и певицей
Елизаветой Сандуновой, составлявшей на протяжении нескольких
лет предмет его пылких воздыханий4. 1 февраля он, возможно,
я не приду к вам. Это не каприз и не желание избежать встречи с вами. Я мог-
ла бы еще многое вам сказать и с удовольствием выслушала бы то, что бы вы
мне еще сказали. Но первого я избегаю, потому что боюсь кое что нарушить,
второго же потому, что не хочу вынуждать вас сделать то же. А прийти к вам —
это для меня совершенно невозможно (фр.).
4 См. об этом подробней: Зорин А. Прогулка верхом в Москве в августе
1799 г. (Из истории эмоциональной культуры) // НЛО. 2004. № 65 (1). С. 175—
181.
Соблазнение a la Rousseau
71
впервые обедал в семье Соковниных и оставил в дневнике подроб-
ную запись своих впечатлений об этом визите:
Was ist der Mensch, dergepriesene Halbgott! Und wenn er in Freude
sich aufschwingt, oder in Leiden versinkt, wird er nucht in beiden aber da
aufgefasten, aber da zu dem stumpfen, kalten Bewufitseyn wieder zuriick-
gebracht, da er sich in der Fulle des Unendlich zu verlieren stehete*.
Это сказал Гете, опытнейший знаток сердца человеческого!
Вчера обедал у Соковниных! Как ложны были представления мои
об етом семействе. Я воображал какое-то почти райское согласие,
взаимную нежнейшую связь, и пр., но сыновья, кажется, не тако-
вы; Мать правда, что нещастна; но я боюсь произнести приговор
об ней, потому что ни в чем не уверен, однако ж, больше склонен
к хорошему. Одне только дочери отменно любезны. И видно А<н-
на> М<ихайловна> со всею резвостью и наивностью имеет какую-
нибудь твердость. Я не хочу иметь с вами секретов — сказала она
мне довольно важно. Ах! Естьли бы когда-нибудь мог я сжать ее в
своих объятьях! Характер у ней, если не ошибаюсь, редкой. Пра-
во, думаю, несколько лет прожил бы с ней одной в деревне. Кате-
р<ина> Михайлов<на> очень любезна. — Она просила у брата сти-
хов моих на Варв<ару> Мих<айловну>. Бог знает, почему она об
них узнала! — Но я с А<нной> М<ихайловной> в странном поло-
жении. Надобно прохладить, успокоить, отделить себя от нее;
совершенно перестать думать, и ничего из етого не составлять.
И теперь, право, не понимаю что; любви нет, может быть, одно са-
молюбие. Теперь не знаю красавицы, на которую бы променял ее.
Как она мила! (Ед. хр. 272. Л. 2 об. — 3 об.).
Понятно, что Анна Михайловна, кокетничавшая с ним за обе-
дом, была столь же недоступна для Андрея Ивановича, что и ее
старшая сестра, ставшая к тому времени послушницей в монасты-
ре. Однако в средней сестре, заинтересовавшейся его поэтическим
творчеством, он нашел родственную душу, готовую разделить с ним
его переживания5.
* Чего стоит человек, этот хваленый полубог! <...> И когда он окрылен
восторгом или погружен в скорбь, что-то останавливает его и возвращает к
трезвому, холодному сознанию именно в тот миг, когда он мечтал раствориться
в бесконечности (нем.) (цитата из «Страданий юного Вертера», часть 2, пись-
мо от 6 декабря).
5 Невозможно согласиться с интерпретацией Я.А. Гордина, согласно ко-
торой Тургенев «некоторое время колебался», какой из сестер «отдать предпоч-
тение», и «в конце концов остановил свой выбор на Катерине» (Гордин Я.А.
Любовные ереси. С. 31). Соответственно и его дальнейшее понимание приро-
ды проблем, возникающих в отношениях Андрея Ивановича и Екатерины Ми-
хайловны, оказывается во многом неточным.
72
Андрей Зорин
1 апреля 1801 г. Тургенев записал в своем дневнике полушуточ-
ный мадригал Анне Михайловне Соковниной, который, впрочем,
вполне можно было прочитать как завуалированное признание в
потаенном и безнадежном чувстве, и сопроводил его отнюдь не
шуточной припиской:
В пятницу на св<ятой> нед<еле> <29 марта — А.3.> Александр
показывал им недоконченную Елегию. Несколько времени спус-
тя я встретился с ними у мебельных лавок; и что говорил там, для
того сюда не вписываю, что никогда етова не забуду. О рассудок!
О сердце! О человек!!! О философия! О хладнокровие! О Я!!!
(Ед. хр. 272. Л. 4 об.).
Тургенев завершил свою «Элегию» только через год — в мае
1802 г.6, поэтому неизвестно, с каким именно текстом познакоми-
лись сестры Соковнины, однако можно с уверенностью утверждать,
что эмоциональное содержание стихотворения оставалось неиз-
менным на всем протяжении работы над ним. Еще 18 сентября
1800 г. в первом отклике на уход из дому Варвары Соковниной он
писал, что главным ее занятием теперь станет воспоминание о без-
возвратно ушедшем времени, и оно будет способно принести ей
больше наслаждения, чем любые удовольствия действительной
жизни.
Один увядший цветок больше займет ее сердце, нежели меня
все мои радости. В одном увядшем цветке больше для нее блажен-
ства (Ед. хр. 271. Л. 72-72 об.).
Этот самый цветок, превратившийся в лист, попал и в оконча-
тельный текст «Элегии»: «Тебе ли радости в мирском шуму найти?
Один увядший лист несчастному милее, Чем все блестящие весен-
ние цветы». Поэтизация ностальгии, доходящая до своего логиче-
ского предела, в котором воспоминание о радости эмоционально
глубже и значимей самой радости, составляет суть воплотившегося
в «Элегии» жизнеощущения, идеальным воплощением которого
стала для Тургенева фигура Варвары Соковниной. Именно об этом
он говорил и с ее сестрой 10 мая 1801 г. в ходе их беседы, отразив-
шейся на страницах его дневника и резко повернувшей его судьбу:
Так! Есть на земле щастье! и много можно согласиться вытер-
петь, чтоб насладиться некоторыми минутами в жизни. Тихое и
6 См. анализ этого стихотворения в кн.: Ваиуро В.Э. Лирика пушкинской
поры. СПб.: Наука, 1994. С. 20-47.
Соблазнение a la Rousseau
73
любезное щастие! удобряющее душу человека! Кто осмелился
назвать тебя мечтою? Какой нещастно-рожденной во все продол-
жение жизни своей чувствовал, что ты химера, сон? Сон! А разве
приятной сон не доставляет наслаждения человеку? А разве на-
слаждение не есть щастие? Но тем ужаснее пробуждение! — ска-
жет мне угрюмой философ, которой всю мудрость свою устремит
на то, чтобы выискивать причины роптать на судьбу, на провиде-
ние. Нет! оно не ужасно! Согласишься ли ты, угрюмой человек,
скажи откровенно, прожив щастливо несколько дней, совсем по-
терять воспоминание о твоем блаженстве. Нет! Ни за что на свете,
отвечаешь ты. Это бы лишило меня последнего утешения. Смот-
ри же, как ты противоречишь сам себе. Стало быть, и в лишении
щастия есть щастие. Есть некоторое наслаждение, которого не
имел бы ты, будучи щастливым.
Так! тогда бы только почел я себя нещастным, когда бы заг-
ладились в уме и сердце моем совершенно детские мои лета, вос-
поминание которых удобно во всех ужаснейших нещастьях жиз-
ни моей услаждать мою горесть, раззтравляя ее сладостнейшим
образом. — Я это испытал!
Надежда и воспоминание! Благословляю Вас! Воспоминание
питай сердце мое всегда сладчайшими чувствами! Живописуй пе-
редо мной те щастливые места, куда и теперь в часы горестного
уныния стремится уединенная мысль моя! Я ни за какие радости
не променяю тебя! Надежда никогда не оставит меня; я слишком
хорошо узнал, сколь непостоянно в мире щастие и радости, как
стремительно они сменяют друг друга. Но и надежда может погиб-
нуть, в мертвой пустыне, когда последний луч ее навсегда погас-
нет для меня во мраке, когда собственное сердце мое умрет для
радости и тогда, и тогда воспоминание меня не покинет! Я буду
жить в прошедшем, буду проливать слезы о прошедшем, буду с
новою силою оживлять его в моей памяти!
Но естьли есть истинное щастье в жизни, то неужели же мо-
гут не быть и истинные бедствия! Так, они есть, я молод, но узнал
ето опытом. Есть минуты, в которые не желаешь принимать даже
утешений надежды, в которые целый мир представляется мрачною,
мертвою степью. Но ето-то самое и служит ясным доказательством
тому, что есть такие же радости, в которые мир кажется для нас
раем, в которые, как говорил один поэт, мы рады бы прижать к
груди своей и всякую маленькую былинку и всякую отдаленную
звезду, в которые рады бы одним взором влить чувство блаженства
в сердца всех земнородных братии, в которые рады бы каплями
крови заплатить за все огорчения, которые в минуты скуки оказа-
ли мы другому.
74
Андрей Зорин
Так! Ети минуты провел я с вами! Кроткая радость, как баль-
зам разлилась в душе моей. Я смотрел на вас, говорил с вами, был
с вами вместе и радовался. Я видел ету редкую, прекрасную душу,
ето сердце, которое некогда сделает блаженство того, кому оно с
первым вздохом любви посвятится навеки. Я узнал вас, знаю вас,
и рад пожертвовать вам моим щастием! Простота сердца, соединен-
ная с тонкостию разума, откровенность, чистосердечие и тонкая
стыдливость обхождения, которое вы одни употребить умеете, ко-
торому мужчина после всех трудов, стараний и усилий может толь-
ко удивляться, и редко может понимать во всей его силе.
Вас узнаешь с первого взору, что вы! узнаешь и не обманешь-
ся; и всегда всякий раз, бывая с вами вместе, будешь находить но-
вые оттенки, новые стороны, новые красоты и теряться в прелес-
тях души вашей. Никогда не забуду я того, что ты говорила мне о
летах нашего детства, о привязанности нашей к месту нашего рож-
дения. Доброта души сияла в глазах, в лице твоем. Я был щастлив,
что мог понимать тебя и чувствовать вместе с тобою (Ед. хр. 272.
Л. 5-7 об.).
Трудно сказать, служила ли эта дневниковая запись наброс-
ком письма к Екатерине Михайловне — в этом случае резкий пе-
реход на «ты» в последнем абзаце не мог не выглядеть вызываю-
ще, — или, что все-таки более вероятно, Тургенев обращал свои
философские излияния к мысленному образу своей собеседницы.
Как бы то ни было, очевидно, что в ходе состоявшегося разговора
Андрей Иванович определил роль, которую должна была занять
Екатерина Михайловна в его душе и в его жизни. Если Варвара
Соковнина была для него недостижимым и совершенным образ-
цом чувствительности, а Анна — предметом безнадежных возды-
ханий, то Екатерина должна была стать для него родной душой,
человеком, способным понять его самые возвышенные мысли и
устремления.
Девятнадцатилетний Тургенев в эту пору ощущал себя челове-
ком, уже имеющим за плечами опыт житейских бурь и нравствен-
ной отверженности. Полутора годами ранее он, как он сам выра-
жался, «удалился от пути целомудрия», приобрел опыт платной
любви и пережил ее последствия — не слишком тяжелое венеричес-
кое заболевание, которое ему приходилось тщательно скрывать от
близких и прежде всего от отца, видного деятеля русского масон-
ства Ивана Петровича Тургенева. Для юноши, воспитанного в ма-
сонском кругу, это была трансгрессия неслыханного масштаба, и
в дневнике Андрей Иванович неоднократно сравнивал себя с геро-
ем шиллеровских «Разбойников», Карлом Моором, благородным
Соблазнение a la Rousseau
75
молодым человеком, вступившим на путь порока и преступления,
но сохранившим идеальные устремления7.
Тургенев ощущал свой проступок как грехопадение, за кото-
рым неминуемо следует изгнание из рая, но утраченная полнота
бытия оставалась доступна для него в воспоминаниях о собствен-
ном детстве, времени первоначальной чистоты и невинности. Из
этого утраченного рая и должна была явиться к нему любовь, ко-
торая могла возродить его к жизни. Амалия, в объятиях которой
находит свое недолгое блаженство Карл Моор, связана с его детс-
кими воспоминаниями8. Приведенная запись появляется в турге-
невском дневнике в окружении цитат из «Страданий юного Верте-
ра» Гете, переводом которого он активно занимался в эти месяцы
и который он первоначально собирался посвятить Варваре Соков-
ниной. Во фрагменте перевода, который приведен на этой же стра-
нице дневника (письмо от 9 мая из II части), речь идет о чувствах,
овладевших Вертером, когда он посетил края, где провел свое дет-
ство. Напомним, что именно в окружении детей Вертер впервые
увидел Шарлотту. Самая страстная любовь и для Шиллера, и для
Гете была неотделима от первозданной чистоты и непосредствен-
ности, воплощенных в детстве. Тургенев глубоко усвоил эти пред-
ставления — именно переходя к детским воспоминаниям, он и
начинает обращаться к Екатерине Михайловне на «ты».
Однако при всей «доброте души» и способности глубоко чув-
ствовать, присущих Екатерине Соковниной, она не могла занять в
сердце Тургенева места своей младшей сестры. Дело в том, что она
говорила с Тургеневым «о летах нашего детства, о привязанности
нашей к месту нашего рождения» как подобная ему, как человек,
для которого эта эпоха жизни осталась позади и сменилась эпохой
горького опыта. Между тем вернуть к жизни пылкого энтузиаста
шиллеровского типа, которым видел или хотел видеть себя Андрей
Иванович, могла только девушка, хотя и наделенная силой харак-
тера, но еще принадлежащая к миру детства и несущая его в себе,
подобно Анне Михайловне, которая, по мнению Тургенева, «со
всею резвостью и наивностью имеет какую-нибудь твердость».
7 См.: Зорин Л. Поход в бордель в Москве в январе 1800 года (Шиллер,
гонорея и первородный грех в эмоциональном мире русского дворянина) //
НЛО. 2008. № 92 (4). С. 142-157.
8 Поэт из тургеневской записи, который говорит о минутах, когда чело-
век готов прижать к груди и маленькую былинку, и отдаленную звезду, —
Шиллер. Эта цитата из его раннего философского эссе «Любовь» несколько раз
повторяется в различных тургеневских набросках (см.: РО ИРЛИ. Ф. 309.
Ед. хр. 271. Л. 52 об; РО ГПБ. Ф. 286. Оп. 2. Ед. хр. 320. Л. 2-2 об.). См. об этом:
Зорин Л. У истоков русского германофильства // Новые безделки. Сборник ста-
тей к 60-летию В.Э. Вацуро. М.: НЛО. 1996. С. 13—18.
76
Андрей Зорин
Характерно, что уже в этой записи Тургенев говорит о своем
желании «пожертвовать» Екатерине Михайловне своим счастьем,
но, по-видимому, Тургенев вкладывает в эти слова смысл прямо
противоположный тому, который они имели в прощальном пись-
ме. Складывается впечатление, что Тургенев таким неловким спо-
собом выражает здесь готовность отказаться от надежд на большую
любовь и жениться на средней из сестер Соковниных, чтобы изба-
вить ее то ли от тягот жизни в семье, то ли от нежеланного брака,
который навязывали ей родственники. Уже позднее Екатерина
Михайловна писала Тургеневу в Петербург:
Никакая сила не принудит меня изменить вам. Конечно, я за-
вишу от других. Но я всякой день чувствую в себе более силы про-
тивустоять им, естьли они захотят меня определить на что-нибудь
другое. К тому же они сами теперь испытали, что те, кто им кажут-
ся по свету заслуживать их выбор, они-то менее всего и достойны
(В-3. С. 112).
Можно предположить, что обстановка в семье Соковниных
действительно была довольно тяжелой. Как писал биограф Варва-
ры Михайловны Соковниной, в распоряжении которого были ее
недошедшие до нас бумаги, после побега ей доставили письмо
«двух младших сестер», которое «исполнено было скорби неизъяс-
нимой; но при всем том они умоляли ее не возвращаться более в
родительский дом, а идти неослабно по избранной ею стезе»9.
Скорее всего, решительный шаг, предпринятый старшей сестрой,
действительно вызвал восхищение у чувствительно настроенных
барышень, но в то же время, вероятно, они имели основания пред-
полагать, что Варвару Михайловну не ждет дома ничего хорошего.
Надо сказать, что союз, основанный не на романтической стра-
сти, а на глубоком взаимопонимании и дружеском участии, был
легитимирован в сентиментальной культуре «Новой Элоизой». На
этих основаниях строилась семья Юлии и Вольмара, подобным же
образом Юлия, умирая, надеялась устроить судьбы своего бывше-
го возлюбленного Сен-Пре, с которым так и не довелось соеди-
ниться ей самой, и своей интимной подруги Клары д'Орб. Много
позже своего рода сценарий Сен-Пре, Юлии и Вольмара был с теми
или иными вариациями воспроизведен самым близким другом
Андрея Ивановича Василием Андреевичем Жуковским и его
возлюбленной — Машей Протасовой, которая, отчаявшись сое-
9 Черты из жизни Введенского монастыря игуменьи Серафимы, заимство-
ванные из ее автобиографии и других достоверных источников. М.: Тип.
Авг. Семена, 1861. С. 21—22.
Соблазнение a la Rousseau
11
диниться с любимым человеком, вышла замуж, во многом чтобы
избавиться от невыносимой ситуации в семье, за благородного док-
тора Мойера, полностью, разумеется, посвященного в душевную
историю своей невесты.
В то же время Вертер, для которого соединение с Шарлоттой
оказалось невозможным, предпочел смерть поиску немыслимой
для него замены. Таким образом, в распоряжении пылкого энту-
зиаста оказывались разные модели поведения, но в любом случае
любовь, после которой было позволительно искать утешение в на-
слаждениях нежной дружбы, должна была быть страстной и взаим-
ной, а ее крушение — катастрофическим и вызванным неодолимы-
ми обстоятельствами. Именно такими были отношения Юлии и
Сен-Пре.
Через два года, 30 мая 1803 г., за месяц с небольшим до своей
внезапной смерти, Андрей Тургенев записал в дневнике свою ре-
акцию на чтение Мабли, считавшего любовь «вредной слабостью»:
Тогда только свобода от любви может иметь свою цену, когда
она приобретена трудными сражениями с етой страстью; а не когда
сердце ограждено от нее холодностью и природным спокойстви-
ем. Страдания, от чего бы ни происходили, выделывают душу и
служат ей вместо очистительного горнила. Любовь заставляет стра-
дать и мучиться, придает самым мукам какое-то чувство, которое
проливает в душу отраду и свет, часто возвышает ее и следственно
противна тем нещастиям, от которых душа приходит в недвижи-
мость и —
Есть ли только могу я говорить о существе и действиях сей бо-
жественной страсти! Прости мне, Мабли: что в етом я не могу быть
покорным учеником твоим! Но был Руссо! (Ед. хр. 272. Л. 55 об.).
Ни меланхолическое поклонение Андрея Ивановича Варваре
Михайловне, ни его неясная влюбленность в Анну Михайловну
не соответствовали этим критериям. Опыт его «трудных сражений
со страстью» был еще явно недостаточен. Впрочем, его готовность
«жертвовать своим счастьем» ради Екатерины Михайловны мало
к чему его обязывала. Записанная в личном дневнике, она впол-
не могла остаться неизвестной девушке, а главное, Тургенев мог
чувствовать себя освобожденным от необходимости предприни-
мать какие-то практические шаги поскольку по российскому за-
конодательству того времени браки между свойственниками при-
равнивались к родственным и были категорически запрещены.
Таким образом, Андрею Ивановичу пришлось бы заодно пожер-
твовать и счастьем своего младшего брата и младшей сестры сво-
ей конфидентки. Возможно, именно по этой причине он и позво-
78
Андрей Зорин
лил этим отношениям зайти дальше, чем допускала предусмотри-
тельность.
С другой стороны, перспектива, в которой могла воспринимать
эту коллизию Екатерина Соковнина, была радикально иной. Сю-
жет, в котором родственники или опекуны пытаются навязать не-
любимого жениха девушке, влюбленной в благородного героя, со-
ставляет основу множества романов и пьес.
В соответствии с литературным и театральным канонами пара
влюбленных должна преодолевать препятствия, опираясь на свои
чувства, добродетель и упорство, хотя порою обстоятельства ока-
зываются для них неблагоприятны, и их любовь завершается тра-
гическим исходом. По-видимому, в разговоре, состоявшемся
10 мая 1801 г., Екатерина Михайловна ограничилась неясными на-
меками на трудности своего положения в семье и рассуждениями
о привязанности к местам своего детства. Через три недели, 2 июня,
она позволила себе зайти гораздо дальше:
Я слушал ее со стесненным сердцем. Ненастной вечер умно-
жил мою задумчивость. Ах! Я принимаю в них участие! Я уныл
вместе с нею. Теперь почувствовал, как бы мило иметь свою ком-
нату, свою квартиру. Сидеть одному в ненастье после всего, что
слышал, размышлять об етом, задумываться.
Боже мой! Что ето! Что совершенней, что блаженней, что свя-
тее любви! И самая эта любовь больше, больше, нежели что-ни-
будь, делает нещастными! Но для чего бы и жить без любви в сем
мире. У тебя в сердце пламя, и судьба налагает на тебя холодную
руку, и люди гонят тебя и ты ни в каком углу земли не найдешь
спокойствия сердцу. Земля не хочет носить тебя. Живи с одним
сердцем своим бедный Страдалец. О, какая радость для твоей уны-
лой души, какая неожиданная радость найти сердце, которое мо-
жет не только понимать тебя, но и чувствовать вместе с тобою.
Ничто не разлучит их. Чем стесненнее участь их, чем больше да-
вит их рок, тем они прижимаются теснее друг к другу!
Жертва любви и злобы, или лучше етова мрачного фатализма,
которой и добрых, впрочем, людей сделал твоими гонителями, где
же место твоего успокоения.
Зачем я не знал тебя! Зачем могу издали только следовать за
тобою! Святая дружба! Здесь ты изливаешь свое благословение.
Здесь ты возносишь сердце слабой девушки выше всех геройских
подвигов! ты горишь в ее сердце (Ед. хр. 276. Л. 23 об. — 24, 41 об.).
Многие элементы этой записи, сделанной Тургеневым в днев-
нике по горячим следам, поддаются лишь предположительному
истолкованию. Невозможно полностью исключить того, что Ека-
Соблазнение a la Rousseau
79
терина Михайловна рассказала ему о каких-то неясных обстоятель-
ствах, связанных с судьбой своей старшей сестры, и о том, что ее
побег из дому был на самом деле связан с несчастной любовью.
Тень Варвары Михайловны незримо витает над всем этим разгово-
ром, недаром Тургенев завершает свою запись цитатой из послания
«Элоизы Абеляру» английского поэта Александра Поупа, в которой
говорится о пылкой красавице, томящейся в мрачной обители10.
И все же такое прочтение выглядит маловероятным — почти навер-
няка, говоря о «неожиданной радости», выпавшей на долю стра-
дальца, о понимающих друг друга сердцах, которые под гнетом рока
«прижимаются теснее друг к другу», Тургенев имел в виду свою
внезапно возникшую дружбу с Екатериной Михайловной.
Тем не менее трудно сказать, насколько она дала понять Анд-
рею Ивановичу, что «пламя» в ее сердце вызвано чувством к нему.
Если он правильно уловил смысл ее признания, то тогда, вероят-
ней всего, «святая дружба», о которой идет речь, обозначает само-
отверженную готовность Екатерины Соковниной отказаться от
своей любви ради младшей сестры. Но также вполне вероятно, что
Тургенев вынес из разговора только то, что девушка несчастна в
любви, и называл «святой дружбой» свою внезапно возникшую
душевную близость с Екатериной Михайловной, связавшую двух
гонимых небом и людьми страдальцев. Соответственно по-разно-
му можно толковать и жалобу автора дневника на то, что он преж-
де «не знал» свою собеседницу — то ли он сетует здесь, что брат
преградил ему путь своим романом с Анной Михайловной, то ли
на то, что он сам не успел завязать отношения с Екатериной Ми-
хайловной до того, как ее сердце оказалось отдано другому.
Как бы то ни было, разговор этот произвел на Тургенева потря-
сающее впечатление. Через четыре дня, 6 июня, он беседовал на эти
темы со своим бывшим соучеником по Благородному пансиону
Михаилом Дмитриевичем Костогоровым, который хорошо знал
семью Соковниных, и занес в дневник свои впечатления:
Для чего я не умею останавливаться в своих мечтаниях. Сегод-
ни целое утро сидел у меня Костогоров. Много говорили о них. Я
люблю сердечно Катерину Михайловну. Можно ли смотреть на
них без некоторой сердечной горести. За пять лет Кат<ерина> Ми-
х<айловна> была весела, резва и беспечна, как А<нна> М<ихай-
ловна>. Теперь она задумчивее,-важнее, через несколько лет все
увянет, померкнет в удалении от мира. А<нна> М<ихайловна> те-
перь как милой доброй младенец, но в нежности сердца ее таится
10 Подробней об этом см.: Zorin Andrei. The Perception of Emotional Coldness
in Andrei Turgenev's Diary // Slavic Review. 2009. Vol. 68. No. 2. Summer.
80
Андрей Зорин
семя будущих ее горестей. Я предчувствую, что она не вечно сохра-
нит ету веселость, ету беспечность и резвость. Теперь роза ее эмб-
лема, скоро может быть будет унылой кипарис. — Как больно
смотреть на них с сим воображением. <...>
Ах, для чего нет у меня своей комнаты, ето время я бы всегда
был дома, один и если бы не сочинял, то бы мечтал о прошедшем,
о Катерине Михайл<овне>! (Ед. хр. 272. Л. 9 об. — 10 об.).
Точная дата рождения Екатерины Михайловны неизвестна, но
приблизительно ее можно установить. Ее старшая сестра Варвара
родилась 4 октября 1779 г., младшая Анна — в 1784-м11. Тем самым
Екатерина Михайловна могла быть годом-двумя старше или млад-
ше родившегося 1 декабря 1781 г. Андрея Ивановича, и ко време-
ни этой беседы ей должно было быть от восемнадцати до двадцати
лет. Впрочем, в ту эпоху молодые люди и барышни, которые био-
логически были ровесниками, резко отличались по «социальному
возрасту». Уже позже в одном из писем в Петербург Екатерина
Михайловна вспоминала, что опасалась, что, когда Андрей Ивано-
вич через два-три года вернется из-за границы, «je ne lui conviendrai
pas absolument — car je serai deja une demoiselle faite, et lui il ne serai
toujours qu'un gargon»* (B-3. C. 116). Тем не менее размышления
Тургенева несомненно носили всецело литературный характер, он
был убежден, что «любит сердечно Екатерину Михайловну», но
заранее готовился «мечтать о прошедшем», явно не собираясь ни-
чего предпринимать для того, чтобы не дать ей «увянуть, померк-
нуть в отдалении от мира». Он по-прежнему представлял себе свои
грядущие отношения с Екатериной Михайловной как тихий союз
родственных душ.
У нас нет достаточно полных данных, чтобы судить о том, когда
и при каких обстоятельствах отношения эти вышли далеко за пред-
начертанные им рамки. Вместе с тем их динамику можно попы-
таться отчасти воссоздать по косвенным свидетельствам. В начале
января 1802 г. в последнем дошедшем до нас письме Андрею Ива-
новичу Екатерина Михайловна излагала свою версию истории их
романа. Из письма, написанного Тургеневым Жуковскому, она
узнала, что, по его мнению, в Анне Михайловне было «гораздо
более простоты души», и пыталась убедить адресата в пылкости
своих чувств и искренности своего поведения:
11 См.: Жавел> С<оковнин>. Краса своего возраста и пола // Приятное и
полезное препровождение времени. 1797. Ч. 14. С. 386; Виролайнен М.Н. Ком-
ментарий. Из дневника Андрея Ивановича Тургенева. В-3. С. 130.
* я ему совсем не буду подходить — потому что я уже буду зрелой деви-
цей, а он еще будет только мальчиком (фр.).
Соблазнение a la Rousseau
81
Ах, друг мой, бывали такие минуты, что я совсем забывалась.
Но к счастию ты их не примечал. Я тебе теперь по целому вечеру
приведу на память. Помнишь ли ты, когда мы были вместе в теат-
ре, представляли «Abufar». Театр так опасен для таких чувств. Ложи
все так темны, зрители все тогда были заняты пиесой. И я была
свободна. Ах, друг мой, ты тогда того не чувствовал, что я ощуща-
ла, особливо, когда мы вышли из ложи, и я тебя взяла за руку. Ты
не чувствовал, как я ее прижимала к сердцу. Как эта теснота мне
была (В-3. С. 115).
Согласно репертуарной сводке Т.М. Ельницкой, первое пред-
ставление трагедии Ж.-Ф. Дюси «Абюфар, или Арабская семья» в
Москве состоялось 21 ноября 1801 г.12 Однако, как следует из при-
веденной цитаты, эта информация не может соответствовать дей-
ствительности, поскольку 12 ноября Андрей Тургенев уже выехал
из Москвы. Очевидно, премьерный спектакль был сыгран несколь-
ко ранее и не отразился в справочнике, но точно датировать его нет
возможности. Не приходится сомневаться, что, вопреки предполо-
жению Екатерины Михайловны, Андрей Иванович не мог не об-
ратить внимания на неслыханную вольность, которую она себе
позволила. Не исключено, что именно этот эпизод и подтолкнул
его к дальнейшим рискованным шагам.
В дневниках Тургенева есть запись о визите к Соковниным
26 сентября 1801 г., который оказался неудачным: появление неко-
его Муратова испортило ему настроение (Ед. хр. 276. Л. 42,47 об. —
48). Однако 2 ноября он изливал на страницах дневника совершен-
но иные переживания:
До какой фамильярности я дошел с ними. Как я люблю Анну
Мих<айловну>. Самой братской любовью! Как она мила, какой
ум, какое сердце! (Ед. хр. 272. Л. 13 об.).
Андрею Ивановичу действительно имело смысл убеждать себя,
что его чувство к младшей Соковниной носит «самый братский»
характер. Буквально накануне, 1 ноября, он набросал на том же
листе черновик признания в нежных чувствах, в котором писал:
Какими сладостными чувствами я вам обязан! я с вами добрее;
я чувствую с вами в себе сердце! Тот день, в который я могу усла-
дить чем-нибудь вашу участь, будет счастливейшим днем в моей
жизни (Ед. хр. 272. Л. 13 об.).
12 Ельницкая Т.М. Репертуарная сводка. Репертуар драматических трупп
Петербурга и Москвы 1801 — 1825 // История русского драматического театра.
М.: Искусство, 1977. Т. 2. С. 451.
82
Андрей Зорин
Трудно с уверенностью утверждать, к какой именно из сестер
должно было быть обращено это послание. С одной стороны, по-
желание «усладить чем-нибудь» «участь» адресата напоминает ри-
торику его обращений к Екатерине Михайловне, с другой — через
месяц в первой записи, сделанной в Петербурге, Тургенев писал об
Анне Михайловне почти в тех же выражениях:
...думал об Анне Мих<айловне> и воображал, что и она целой день
нынче будет обо мне думать. Встал и написал к ней письмо. Как я
люблю ее! Мысль о ней делает меня счастливым и добрым (В-3.
С. 100).
Вполне вероятно, что письмо, фрагмент которого отложился в
дневнике, было адресовано обеим сестрам, а этикетное обращение
второго лица множественного числа позволяло поддерживать дву-
смысленность, давая возможность каждой из них читать его как
адресованное лично к ней. Ситуация, в которой оказался молодой
энтузиаст, становилась все более сомнительной — он все сильней
влюблялся в одну из Соковниных, продолжая в то же время втяги-
ваться в романические отношения с другой. Впрочем, любимые
книги давали ему известную возможность найти оправдание свое-
му поведению и объяснить его прежде всего себе самому.
Как уже говорилось выше, как раз в эти месяцы Тургенев на-
пряженно работает над переводом «Страданий юного Вертера» и
заполняет дневник короткими отрывками из перевода. 8 августа он
записал, что велел переплести новый экземпляр романа Гете «по-
полам с белой бумагой», так как «в новом Вертере своем буду по-
верять мои чувства с его и отмечать для себя, что я чувствовал так
же, как он» (Ед. хр. 272. Л. 12 об. — 13). Это была уже вторая по-
пытка Тургенева перевести эту книгу, первую он пытался осуще-
ствить ранее вместе с Жуковским и Мерзляковым13. В первом пись-
ме к другу Вильгельму, которое переводил Тургенев, Вертер, в
частности, пишет:
Как я рад, что от всех уехал, мой друг! Что такое человеческое
сердце? Разставшись с тобой, которого столько люблю, с которым
был неразлучен, я радовался. Ты спросишь меня, что прочие свя-
зи как будто нарочно были выдуманы судьбою, чтобы мучить мое
сердце? Бедная Леонора! И со всем тем я невинен. Моя ли ето
вина, что между тем, как я занимался гордыми прелестями сест-
ры ее, сильная страсть зараждалась в ее сердце? Однако ж — совер-
шенно ли я невинен? Не питал ли я сам ее чувствований? Не сам
13 См.: Жирмунский В.М. Гете в русской литературе. Л., 1982. С. 60—64.
Соблазнение a la Rousseau
83
ли я вселил откровенность простой, нежной души? Полно, не хочу
больше обвинять себя14.
Таким образом, у Андрея Ивановича был отчетливый преце-
дент — персонаж, по чувствам которого он стремился «поверять»
собственные, также сумел вызвать «сильную страсть» «простой
нежной души», в то время как его сердце было занято другой. При
этом Вертер отчасти признавал свою вину в случившемся. Интерес-
но, что Тургенев выпускает содержащееся в этом письме призна-
ние Вертера, что они с друзьями «частенько смеялись» над «искрен-
ними выражениями чувств» девушки, «хотя ничего смешного в них
не было»15. Очевидно, ему казалось, что такая реакция слишком
сильно компрометирует его любимого героя, с которым он стре-
мился себя полностью отождествить. Однако и сама Леонора, и ее
сестра со своими «гордыми прелестями» занимали Вертера лишь
постольку, поскольку его сердце на самом деле оставалось свобод-
ным — после того, как он встречает Шарлотту, легкие увлечения и
невинное кокетство с простодушными барышнями оказываются
для него невозможными. Первое письмо в романе Гете как бы под-
водит итог раннего этапа в жизни героя.
Таким образом, пылкий энтузиаст мог, подобно Вертеру, в
ожидании подлинной великой любви позволить себе легкомыслен-
ные ухаживания и даже отчасти невольное заманивание довер-
чивых барышень. Мог он также, подобно Сен-Пре, от великой
любви склонять свою возлюбленную к падению, но чего ему реши-
тельно не было позволено — это выступать в проклятой и Руссо, и
Гете, и Шиллером роли расчетливого соблазнителя.
Между тем мечущийся между двумя одинаково привлекатель-
ными для него моделями, Тургенев оказывался опасно близок
именно к неприемлемому для него амплуа. При этом чем дальше
заходили его отношения с Екатериной Михайловной, тем выше
должен был он поднимать ставки — иначе ему пришлось бы при-
знаться и девушке и, хуже того, самому себе, что все его прошлое
поведение было холодным обманом. Такое признание было для
Тургенева нестерпимым. «Помнишь, как ты серживался, когда я
уверяла тебя, что ты холодного расположения» (В-3. С. 116),—
напоминала ему впоследствии Екатерина Михайловна. В этой пер-
спективе сделанный им отчаянный шаг может выглядеть как рис-
кованная попытка вырваться из пугавшей его логики развития
отношений. Бог знает, какие ресурсы чувства он рассчитывал об-
наружить в себе в случае крайне маловероятного, хотя бы по чис-
14 РО РНБ. Ф. 286 (Жуковский). Оп. 2. Ед. хр. 319. Л. 1.
15 Гете И.-В. Страдания юного Вертера. Фауст. М.: Эксмо, 2008. С. 21 (пер.
Н. Касаткиной).
84
Андрей Зорин
то практическим соображениям, успеха, который действительно
уподобил бы его Сен-Пре. Между тем при почти гарантированном
отказе он получал возможность как бы подвести черту под целым
этапом этого романа и перевести его в область приятно ностальги-
ческих и ни к чему не обязывающих воспоминаний.
Ситуация, в которой находился Андрей Иванович, напомина-
ла коллизию, описанную в первом письме «Страданий юного Вер-
тера», еще в одном немаловажном отношении. «Питая чувствова-
ния» «бедной Леоноры» и наблюдая за тем, как «сильная страсть
зарождается в ее сердце», Вертер знал, что вскоре надолго, если не
навеки, покинет родные места. Точно так же Андрей Тургенев го-
товился к отъезду из Москвы в Петербург, откуда он должен был
проследовать к одной из русских миссий за границей.
Тургенев служил при московском архиве Коллегии иностран-
ных дел и готовился к дипломатической службе. Планы загра-
ничной поездки обсуждаются в его дневнике с осени 1799 г., но
только через два года, в октябре 1801 г., они, наконец, обретают
практический характер. «Ну брат! Кажется судьба на меня улыбну-
лась, — пишет он Жуковскому. <...> — Никому, никому не говори
об этом. — Все сомнительно. Соковн<ины>, может быть, думают,
что я остаюсь. Молчание»16.
Невозможно представить себе, чтобы Тургенев рассчитывал
скрыть известие о своем предстоящем отъезде от Анны Михайлов-
ны и Екатерины Михайловны. Скорее, он опасался обеспокоить их
еще не окончательно подтвердившимися слухами и предпочитал,
чтобы подобную новость они узнали от него самого. В любом слу-
чае неизбежная разлука наложила свой отпечаток на его поведение
и, возможно, побудила его позволить своим отношениям с Екате-
риной Михайловной зайти дальше, чем он мог бы позволить себе
при иных обстоятельствах.
Приведенная цитата из Гете была важна для Тургенева еще в
одном отношении — она задавала важную для него эмоциональную
матрицу парадоксальной радости при расставании с близкими
людьми. Вертер радовался, расставшись с Вильгельмом, которого
он «столько любил». В своего рода инверсированном виде матри-
ца эта воспроизведена в первом письме «Писем русского путеше-
ственника» Карамзина — сочинения, которое Тургенев знал столь
же хорошо. Там повествователь, много лет мечтавший о путеше-
ствии, отправившись в путь, тоскует об оставленных друзьях17.
16 Ваиуро В.Э., Виролайнен М.И. Письма Андрея Тургенева к Жуковско-
му // Жуковский и русская культура. Л.: Наука, 1987. С. 377. В дальнейшем ци-
таты по этому источнику — в тексте статьи с аббревиатурой ЖиРК.
17 См.: Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1984.
С. 5-6.
Соблазнение a la Rousseau
85
Андрей Иванович впервые покидал отцовский дом. Годом поз-
же, 12 ноября 1802 г., уже в Вене он вспоминает в своем дневнике
чувства, которые испытывал, когда началась его самостоятельная
жизнь:
Едва было не забыл, что сегодни ровно год, как я выехал из
Москвы. Теперь об ету пору я, кажется, спал на станции. Какие
чувства имел я в завтрашний день прошлого года! Раскладывал
свою книжку, перечитывал свои записочки, не привык, но радо-
вался своей свободой, думал со слезами о батюшке, радовался сле-
зам, которые пролил со своими друзьями. <...> И когда я после ос-
тался один и сел в кибитку, исполненный сладких чувств и все,
все... (Ед. хр. 1239. Л. 33).
Обретенная свобода поначалу оправдывала его лучшие ожида-
ния. 30 ноября, в день своего ангела и накануне своего двадцати-
летия, Тургенев сделал в дневнике первую запись, отразившую его
петербургские впечатления:
Я начал этот день очень счастливо. Проснулся, думаю, часу в
пятом или начале шестого; думал об Анне Мих<айловне> и вооб-
ражал, что и она нынче целой день будет обо мне думать. Встал и
написал к ней письмо. Как я люблю ее! Мысль о ней делает меня
счастливым и добрым. <...> Нынче незабвенное утро. Вспомнил о
брате, о Жуковском, о их любви ко мне. А Анна Мих<айловна>!
Счастливое утро, которым обязан я моей теперешней свободе и
которого, может быть, не имел бы в другом месте (В-3. С. 100).
Эта запись следует в дневнике Тургенева непосредственно за
последней московской от 2 ноября, где он писал о «самой братс-
кой любви», которую он испытывает к Анне Михайловне. Он как
бы продолжил свои записи с того же времени, на котором прервал
их. Месяц, вместивший в себя драматический поворот его романа
с Екатериной Михайловной и первый отъезд из родительского
дома, не изменил его чувств, но придал им столь важный для Анд-
рея Ивановича оттенок сладкой ностальгии.
Примечательно, что в приведенной записи воспоминания об
Анне Соковниной перемежаются воспоминаниями о чтении Шил-
лера: статьи «О великом переселении народов, о крестовых похо-
дах и о средних веках», драмы «Коварство и любовь», оды «К ра-
дости». Для Тургенева переживание любви неотделимо от сильных
литературных впечатлений. Еще отчетливей эта связь прослежива-
ется в записи от 20 декабря:
86
Андрей Зорин
Благословляю Судьбу мою. Свобода, беспечность и независи-
мость! Лейте бальзам ваш в мое сердце. Ничего не делаю и не тер-
плю скуки. Мне не должно никогда забывать декабря* 1801 года.
И любовь тут же: читаю «Элоизу».
Таким образом, любовь, сопутствующая Тургеневу в Петербур-
ге, оказывается воплощена для него не столько в жизненном опы-
те или в волнующих воспоминаниях о «сестрах-прелестницах», как
называл Соковниных его друг Андрей Кайсаров (Ед. хр. 50. Л. 39
об. и др.), сколько в романе Руссо. Впрочем, само перечитывание
этого романа должно было вызывать у него сильнейшие ассоциа-
ции с обеими девушками — очень вероятно, что он взял с собой в
дорогу тот же экземпляр книги, который они вернули ему за день
до его отъезда. Бурная переписка с обеими сестрами и Жуковским,
развернувшаяся после его отъезда, отчетливо строится по моделям,
отработанным героями Руссо.
Секретная переписка между Юлией и Сен-Пре после вынуж-
денного отъезда последнего из Кларанса частично велась через
подругу Юлии Клару, которая не только выполняла функции по-
средника и передатчика секретной корреспонденции, но и знако-
милась с ней в полном объеме, включая письма, передававшиеся
напрямую, и сама переписывалась с обоими влюбленными, прини-
мая самое непосредственное участие в развитии их отношений.
Столь же активную роль играл в этом процессе и друг Сен-Пре
Эдуард Бомстон. С замужеством Клары в этот эпистолярный четы-
рехугольник включается на правах пятого участника и ее муж г-н
д'Орб, а с замужеством Юлии — Вольмар. Таким образом, участ-
ники переписки составляют своего рода эмоциональное сообще-
ство, полностью прозрачное для его членов, делящихся друг с дру-
гом тончайшими движениями души и стремящихся к тому, чтобы
чувствовать в унисон.
Андрей Иванович писал из Петербурга нежные письма и Анне
Михайловне, и Екатерине Михайловне, которые делились ими, как
и своей ответной корреспонденцией, друг с другом. Своим пове-
ренным в этой переписке Андрей Иванович выбрал Жуковского.
Жуковский не только обеспечивал канал связи между Тургеневым
и Екатериной Соковниной, передавая и пересылая письма (моло-
дым людям было бы слишком рискованно осуществлять перепис-
ку напрямую), — ему было доверено вести с Екатериной Михайлов-
ной беседы об отсутствующем возлюбленном и давать Тургеневу
письменный отчет об этих беседах, а также показывать Екатерине
Михайловне письма Андрея Ивановича к нему самому, в которых
говорилось о чувствах возлюбленных. Дошедшие до нас фрагмен-
ты переписки дают достаточно отчетливое представление о ее ха-
рактере:
Соблазнение a la Rousseau
87
Вы очень осторожны в Вашем последнем ко мне письме. Я Вас
за то и хвалю. Но письмо Ваше Жуков<скому> мне открывает
Ваши настоящие ко мне чувства, ваше сердце. И это хорошо.
Agisses toujours de la sorte. Nous risquerons moins. Avec quel plaisir j'ai
lu vos deux derniers a lui <...> Я об вас буду более знать через Жу-
к<овского>, а вы обо мне узнавайте через его к вам письма. То есть
чувства. Пусть он вам будет говорить настоящее. <...> Но письма,
есть ли и эти по несчастию кто-нибудь откроет, je serai perdue. Au
nom de Dieu, que personne ne lise les miennes. Je ne les permets pas
meme ni a Mr. Жук<овский>, ni a votre frere. Je ne les donne censurer
qu'a Annete. Вот вы боялись, что я к вам писать не буду, а я вот что
пишу. <...> Анюта и брат Ник<олай> Мих<айлович> в их беседе
только нахожу услажденье. Этот очень строг, а та очень снисходи-
тельна, и оба очень полезны. Эта все знает и все прощает. Тот ни-
чего незнавши, все винит. Все остерегает для будущего. Et je suis
deja imprudent* (B-3. С 103-104).
Интересно, что для Екатерины Михайловны чрезмерная откро-
венность, которую она позволяет себе в письмах, служит как бы
оправданием в том, что она не показывает их Жуковскому и Алек-
сандру Тургеневу, но Андрею Ивановичу подобная скрытность
казалась недопустимой. Когда Жуковский переслал ему одно из
писем Екатерины Михайловны, с которым предварительно не по-
знакомился, Андрей Тургенев отослал ему сделанную им копию с
припиской: «вперед, брат распечатывай» (ЖиРК. С. 379), а потом
проверял исполнение этого поручения: «Читаешь ли ты ее запис-
ки? Читай всякую. Это нужно, чтобы и ты знал» (ЖиРК. С. 387).
Разумеется, Екатерина Михайловна была осведомлена об этой обя-
зательной перлюстрации — в одном из более поздних писем Тур-
геневу она позволила себе осторожно пожаловаться ему на этот
режим:
Но друг мой, я забываюсь. На что растравлять воображение.
К тому же ты велел читать Жук<овскому> все мои записочки. Ах,
друг мой! Я ему доверяюсь. Но мои речи только ты один можешь
понимать. Мое сердце бьется, писавши это, верно и твое забьет-
ся, прочитавши. А его что сделает? Рассудит! И найдет отчасти
вздор. Но я тому не противлюсь. Пусть все так будет, как ты хо-
чешь (В-3. С. 115).
* Поступайте так всегда. Мы будем подвергаться меньшему риску. С ка-
ким удовольствием прочла я два ваших последних <письма> к нему <...> я
погибла. Ради Бога, не давайте никому читать моих. Я этого не позволяю даже
г. Жуков<скому> и вашему брату. Я отдаю их на критику только Анетте. <...>
А я уже неблагоразумна (фр.).
88
Андрей Зорин
Из приведенных фрагментов вырисовываются два существен-
ных обстоятельства. Прежде всего Анна Михайловна принимала
живое участие в развитии романа своей сестры со старшим из бра-
тьев Тургеневых. Соответственно, она была готова принести свои
отношения с Александром Ивановичем в жертву ради счастья сес-
тры. Самому Александру Ивановичу такого рода решение давалось
тяжелей, тем более что он знал, что его брат вовсе не так стремит-
ся связать себя семейными узами, как его возлюбленная.
Почти двумя годами позднее, уже после смерти Андрея, он
вспоминал в своем дневнике об этой драматической коллизии:
С<оковнины> связали нас с братом еще больше, мы еще бо-
лее узнали любовь нашу, цену нашего братства, узнали, что мы
можем и умеем сделать друг для друга величайшее пожертвование.
Что других могло разлучить, разсторгнуть навеки друг от друга, то
самое нас теснее связало, приближило18.
Упоминание о взаимном характере принесенных пожертвова-
ний — вовсе не дань трагическим обстоятельствам, в которых сде-
лана эта запись. Александр Иванович должен был знать, что его
брат отказался ради него от собственной любви к Анне Соковни-
ной, а потом и ему самому пришлось пожертвовать своим чувством
к той же Анне Михайловне из-за романа Андрея с Екатериной
Михайловной. Таким образом, количество взаимных пожертвова-
ний в этом небольшом кружке оказалось исключительно высоким,
и составившие его молодые люди оказались вполне достойны пер-
сонажей «Новой Элоизы», тоже постоянно приносивших себя и
свои чувства в жертву друг другу.
Еще одна заслуживающая внимания подробность этой колли-
зии — это какая-то совершенно неслыханная свобода, которой
пользовались в семье барышни Соковнины в общении с молоды-
ми людьми. Взять на себя заботу об их воспитании после смерти
отца должны были братья, но Павел Михайлович, автор чувстви-
тельных произведений19, находился в Лондоне и посылал оттуда
домой «стишки», которые Екатерина Михайловна пересылала Ан-
дрею Ивановичу в Петербург (В-3. С. 104—105), а Сергей Михай-
лович, соученик Жуковского по Благородному пансиону, позднее
сошедший с ума от несчастной любви к Вере Федоровне Вяземс-
18 Письма и дневник Александра Ивановича Тургенева геттингенского
периода (1802—1804) //Архив братьев Тургеневых. СПб., 1911. Вып. 2. С. 235.
19 См.: Соковнин Я. Стихотворения. М., 1819. Собранные здесь стихотво-
рения печатались ранее в журналах «Приятное и полезное препровождение
времени» (1796—1798) и «Иппокрена» (1799—1801).
Соблазнение a la Rousseau
89
кой, был еще слишком юн20. О роли в воспитании сестер Михаила
Михайловича Соковнина нам ничего не известно, во всяком слу-
чае Екатерина Михайловна упоминает лишь о надзоре брата Ни-
колая Михайловича, выражавшемся исключительно в запоздалых
предостережениях. Впрочем, похоже, что и он готов был принять
самое непосредственное участие в горестях сестры. Несколько ме-
сяцев спустя, после отъезда Андрея Тургенева в Вену, его друг Ан-
дрей Кайсаров сообщает ему о московских новостях:
Вообрази, какая неосторожность. Узнав, что ты едешь, или
уехал в Вену, она тотчас вышла и пришла с заплаканными глаза-
ми. Это все еще ничего бы, но при других начала говорить с бра-
том по-немецки о тебе. Он говорит, чтоб она была поосторожнее;
я просил его, чтоб он построже на нее прикрикнул (Ед. хр. 50.
Л. 82 об.).
Кружок молодых энтузиастов, принимавших участие в любви
героев, постепенно разрастался в точном соответствии с моделями,
описанными в «Новой Элоизе». Параллельно росла и интенсив-
ность чувств Екатерины Михайловны или, по крайней мере, сте-
пень ее откровенности в их выражении. Если Андрей Иванович
рассчитывал, что его отъезд из Москвы подведет черту под разви-
тием бурной фазы их отношений и позволит ему перевести их в
ностальгическое русло, то реальность быстро опровергла эти рас-
четы.
Сама логика эпистолярного романа, предложенная Андреем
Ивановичем, подталкивала Екатерину Михайловну ко все большей
пылкости и разжигала ее надежды. Тональность ее посланий меня-
ется буквально от недели к неделе:
21 ноября.
Что скажу вам еще о себе. Воспоминание о прошедшем уте-
шает меня в настоящем, и оно же дает некоторую надежду для бу-
дущего (В-3. С. 102).
5 декабря.
Жук<овский> описал вам мой разговор, мои мысли. Но вы
знаете, как здесь все неверно <...> А мы с вами теперь так далеко
друг от друга, так надолго, я так мало от себя завишу, окружена
сетями разных предрассудков. Какая же после этого надежда. Ко-
нечно, мы можем мечтать, но не основываться на наших мечтах.
Я знаю вам цену, поверьте этому. И знаю также, что я ни с кем бы
20 См.: Остафьевский архив князей Вяземских. СПб.: Шереметев, 1899.
Т. I. С. 444-445.
90
Андрей Зорин
так счастлива быть не могла, как с вами. Но к чему наше знание?
Судьба строит все по-своему (В-3. С. 103).
12 декабря.
Все, что ни писал к Вам В<асилий> А<ндреевич> есть истин-
ное мое чувство, мое расположение. <...> Tout est vrais. Je lui ai dicte
la derniere lettre*. <...> Я чувствую вину свою против света, пред-
рассудков, против того воспитания, которое я получила. Но что
мне свет, когда я буду в нем хоть права, но без вас. Предрассудки —
каждый имеет право себя от них избавить. Воспитание — Ах! Я
падаю на колена перед теми, которые мне его давали, прошу у них
прощения! Но не в преступлении. Меня оправдывает выбор, ко-
торый я сделала, намерение, с которым я делаю связь мою с вами
(В-3. С. 106-107).
18 декабря.
Parlons sans scrupule. Vous ne serez plus temeraire envers moi en
me parlant de votre attachement; je ne serai pas coupable a vos yeux en
vous parlant de mien**. <...> Неужели что-нибудь человеческое смо-
жет уничтожить это соединение? (В-3. С. 110).
26 декабря.
Не может быть, а верно мы будем счастливы. Вы спрашивае-
те, что я думаю о Вашем сомнении. Отбросьте его. Никакая сила
меня не принудит изменить вам. Конечно, я завишу от других, но
я всякой день чувствую в себе более силы противустоять им, есть-
ли они захотят меня определить на что-нибудь другое. <...> Non!
Vous serez mon epoux, mon ami, mon bien suprKme. Autrement je veux
mieux mourir, oui, mourir sans delai. Comme je ne pourrois pas vivre***.
Если бы любить мне вас было бы преступление. Так же и не могу
жить, не любя вас и не имея на это права (В-3. С. 112—113).
В последнее письмо Екатерина Михайловна вложила записку,
которую, по ее словам, Андрей Иванович должен был распечатать
«за границей России», но которую он, разумеется, прочел сразу же
и, подобно всем остальным, переписал в дневник. Интересно, что
в одном из ранних писем Екатерина Михайловна жаловалась ему,
что не способна сказать о многом по-русски. «Мне кажется, что это
не столько открытнее другим языком» (В-3. С. 104), — добавляла
она. Французский язык как бы укладывал ее признания в готовые
* Все это правда. Я продиктовала ему последнее письмо (фр.).
** Поговорим, отбросив в сторону щепетильность. Говорить мне о своей
привязанности больше не будет смелостью с вашей стороны; и когда я буду вам
говорить о своей, я не буду преступна в ваших глазах (фр.).
*** Нет! Вы будете моим супругом, моим другом, моим высшим благом
(фр.).
Соблазнение a la Rousseau
91
и потому обезличенные литературные формы, несколько скрады-
вая шокирующее нарушение приличий, которое она себе позволя-
ла. Действительно, практически в каждом ее письме в кульминаци-
онных местах возникают французские вкрапления.
Сто лет тому назад Александр Веселовский, еще не знакомый
с этими документами, назвал Андрея Тургенева за его мечтатель-
ное германофильство «Ленским avant la lettre»21. По-видимому, не
меньше оснований говорить о письмах Екатерины Соковниной как
о письме Татьяны Онегину avant la lettre. Однако если пушкинская
героиня, как подобало провинциальной барышне, едва ли могла
написать любовное письмо «на языке своем родном», то образован-
ная москвичка Екатерина Соковнина владела куда более изыскан-
ной языковой партитурой.
В письме, которое, по ее намерению, Тургенев должен был
прочесть, находясь уже за границей, нет ни одного французского
слова. Она здесь впервые обращается к Андрею Ивановичу на «ты»,
называет его «мой друг», пишет о «неразрывности» сделанной меж-
ду ними связи и о том, что «уже не почитает преступлением любить»
его, поскольку уже «имеет на то позволение» от Бога. «Ах возвра-
тись меня целовать» (В-3), — призывает она его в последней фра-
зе этого письма.
Мысль о том, что подлинная любовь есть дар неба и потому уже
заключает в себе полученное свыше разрешение на соединение
влюбленных, носит, конечно, всецело руссоистский характер. Ан-
дрей Иванович не напрасно перед разлукой давал сестрам Соков-
ниным читать Руссо — Екатерина Михайловна глубоко усвоила
содержавшиеся в романе эмоциональные матрицы и совершенно
естественно воспроизводила их в собственных реакциях. Сравни-
тельно небольшой корпус ее дошедших до нас писем к Тургеневу
переполнен своего рода «ситуативными цитатами» из «Новой Эло-
изы». Подобно Юлии, она заверяет возлюбленного, что его чувство
к ней послужит оправданием ее проступка, описывает, как ей труд-
но было скрыть свои чувства к нему в присутствии посторонних
людей, и в то же время наставляет его в «осторожности и предпри-
имчивости», необходимых для того, чтобы на время сохранить их
чувство в тайне, и почти в тех же словах, что и Юлия, молит его
сразу признаться ей в охлаждении, если оно когда-нибудь наступит
(В-3. С. 107, ПО, 117). Заслуживает внимания то обстоятельство,
что большая часть параллелей к переживаниям влюбленной ба-
рышни обнаруживается в 32-м, 33-м и 35-м письмах первой части
21 Веселовский Л.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного вооб-
ражения» / Научная редакция А.Е. Махова. М.: Intrada, 1999. С. 77; avant la
lettre — оттиск гравюры, сделанный до подписи (примечание комментатора).
92
Андрей Зорин
романа, написанных Юлией возлюбленному сразу после «паде-
ния» — очевидно, что Екатерина Михайловна осмысляла собствен-
ное, куда менее трансгрессивное поведение примерно в тех же ка-
тегориях.
Андрей Иванович не мог не узнать образцов чувств, выразив-
шихся на страницах писем — как раз в эти недели он постоянно
перечитывал Руссо, сначала «Новую Элоизу», а затем «Эмиля», и
сравнивал себя с героями обоих этих произведений:
«Новая Элоиза» будет моим Code de morale во всем, в любви,
в добродетели, в должностях общественной и частной жизни. Се-
годни считал ее сначала в своем вчерашнем мрачном расположе-
нии, чувствуя еще сильнее свое недостоинство, сравнивая. Но мало
помалу начинал я чувствовать отраду, когда пришло мне учиться
из нее мыслить и чувствовать. <...> Но способна ли душа моя
учиться из нее? Буду стараться затвердить в сердце ее правила (В-
3. С. 107), -
записал он в дневнике 21 декабря, на следующий день после того,
как благословлял свою судьбу за обретенную свободу и с восхище-
нием перечитывал «Новую Элоизу». В конечном счете это чтение
неминуемо ввергало его в «мрачное расположение», поскольку
сравнения с персонажами, вышедшими из-под пера Руссо, он вы-
держать не мог. Наткнувшись в «Эмиле» на упоминание о людях с
«un ame etroite, un cceur tiede», он с ужасом спрашивал себя: «Не
мои ли это свойства?» (В-3. С. 111).
Причины этого недовольства собой совершенно очевидны. Как
показано в знаменитой книге Ж. Старобинского «Ж.-Ж. Руссо.
Прозрачность и препятствие», главным законом, по которому жи-
вет описанный Руссо кружок «belle ames», является их абсолютная
открытость друг для друга. По словам исследователя, «две оча-
ровательные подруги (Юлия и Клара. —А.З.) <...> образуют, так
сказать, сферу абсолютной прозрачности, вокруг которой крис-
таллизуется "общество интимных друзей". <...> Каждый новый
персонаж не без сложностей и заблуждений, которые требуется
преодолеть, включается в эту сферу прозрачности, расширяя
маленькую вселенную открытых душ»22. Именно такой прозрачно-
сти требовал Тургенев от Екатерины Михайловны, побуждая ее по-
казывать все свои записки Жуковскому. К прозрачности же при-
зывала своего адресата и Екатерина Михайловна, когда просила его
точно датировать письма, поскольку в момент получения «уже тех
22 Starobinski J. Jean-Jacques Rousseau. La transparence et l'obstacle. Paris:
Gallimard, 1971. P. 105.
Соблазнение a la Rousseau
93
минут нет, в которые они были написаны» (В-3. С. 105). Письмо,
с ее точки зрения, должно было не только отражать всю душу пи-
шущего без остатка, но и служить идеальным воплощением каж-
дого отдельного мгновения его жизни. Из высказываний Руссо,
наиболее поразивших Андрея Ивановича, он записывает в дневник
слова Юлии о «вседержителе», которому открыты «скрытые пре-
ступления» грешников и «забытые всеми» «добродетели праведни-
ков» (В-3. С. 108).
Между тем его собственное поведение совсем не соответство-
вало этой норме. Чем большее количество близких друзей оказы-
вались посвящены в его отношения с Екатериной Михайловной,
тем глубже ему надо было таить свои истинные чувства.
21 ноября, вскоре после отъезда Тургенева из Москвы, его
близкий друг Андрей Кайсаров рассказал ему о волнующих ново-
стях и, как и положено было в этом кругу, поделился своим мне-
нием о личных обстоятельствах Тургенева:
Жуковский сказывал, что он говорил очень долго с Ка<тери-
ной> Ми<хайловной> о тебе, сказывал, что она спрашивала его,
надеется ли он, чтоб через два года ты не переменился. Я говорил
ему, чтоб он уверил ее, что ты во всю жизнь не переменишься, и
признаюсь тебе (только не осердись) сам тотчас же почувствовал,
что сказал неправду. Где твоя Луиза — твоя Санд<унова> Впрочем,
ты не виноват! И мне думается, что в таком случае позволительно
очень менять хорошее на прекрасное.
Но, брат, не ослепляешься ли ты? Не воображение ли пред-
ставляет тебе это прекрасным? — виноват! виноват! Я вспомнил,
что ты просил Жук<овского>, чтоб он старался не выводить тебя
из заблуждения, и мне не хочется, чтобы ты сердился на меня. Я
их милости не имею чести знать — и потому, может быть, я сам в
заблуждении. Но естьли говорить правду, я бы лучше желал, чтоб
ты больше полюбил Анн. и даже бы же... точки, точки спаситель-
ные! То-то бы брат, славно! Право, мне кажется, что она гораздо
добрее и Александр уверяет, что она гораздо скорее может решить-
ся ехать к Вар<варе> Ми<хайловне>, нежели та, а ведь это, брат,
не шутка! Нутка по рукам! Да честным пирком и за... (Ед. хр. 50.
Л. 41 об.).
Кайсаров, в отличие от Жуковского, не был полностью посвя-
щен в обстоятельства романа Андрея Тургенева и Екатерины Со-
ковниной, но он хорошо знал своего друга и смог проникнуть в его
сокровенные мысли. Конечно, упоминание о былой влюбленнос-
ти Андрея Ивановича в певицу Елизавету Сандунову не могло осо-
бо задеть адресата письма — подобным юношеским увлечениям
94
Андрей Зорин
положено было рассеиваться с приходом великой любви. Куда бо-
лее болезненным для Тургенева должно было быть сравнение двух
сестер, полностью совпадающее с его собственными чувствами и
оценками.
Перечитываю письмы К<атерины> М<ихайловны>. Зачем не
написать здесь того, в чем признаюсь сам себе au fond de coeur*.
А<нна> М<ихайловна>! — Нет! Может быть, в сердце это пройдет,
а здесь это навсегда останется, —
занес он в дневник 25 декабря. Пылкий энтузиаст, стремив-
шийся вслед за своим учителем к полной открытости сердца, он не
мог быть вполне откровенен даже в интимном дневнике. Насколь-
ко мы можем судить по сохранившимся письмам, он не ответил
Кайсарову на его излияния23, и в дальнейшем тот неизменно выс-
казывался о возлюбленной друга только самым восторженным об-
разом.
С Жуковским Тургенев мог поделиться некоторыми своими
сомнениями и беспокойствами, хотя для этого ему приходилось в
нарушение собственных правил посылать ему письма, не предназ-
начавшиеся для глаз Екатерины Михайловны. Тем не менее до
конца откровенным он не мог быть и здесь — он не мог позволить
себе признаться другу, в наибольшей степени отвечавшему его иде-
алу прекрасной души, и собрату по поэзии в том, что он бездумно
вскружил сердце влюбленной в него девушки, сам при этом оста-
ваясь холодным. Поэтому он писал о смятении в собственном серд-
це, «неудаче, которая так возможна», об опасении «сделать ее на-
век несчастной» и даже просил Жуковского и брата Александра
«прохлаждать ее сердце» (ЖиРК. С. 387, 389), но все же уверял их,
что на самом деле любит Екатерину Михайловну: во фразе «Я люб-
лю ее» (ЖиРК. С. 387) слово «люблю» подчеркнуто — риторичес-
кая эмфаза, выдающая и внутреннюю неуверенность, и усилие убе-
дить, в том числе себя самого.
Чрезвычайно любопытен в этой перспективе один пример. В
первый день нового, 1802 года Тургенев записал в дневнике свои
мечты о кругосветном путешествии. Напомним, что в четырехлет-
нее кругосветное путешествие отправился переживший любовное
крушение Сен-Пре после того, как Юлия вышла замуж за Вольма-
ра. С описания его нежданного возвращения, по сути, начинается
четвертая часть «Новой Элоизы».
* в глубине сердца (фр.).
23 См.: Письма Андрея Тургенева к А. Кайсарову / Публ. К. Ямада // Уче-
ные записки Института языков и культур. Университет Хоккайдо (Саппоро).
1989. № 16.
Соблазнение a la Rousseau
95
Роман Андрея Ивановича находился на совсем другой стадии
развития, но и он чувствовал потребность удалиться за океаны от
обуревающих его предчувствий:
Другая мечта <...> была — уехать с Жук<овским> путешество-
вать на море по вселенной, чтоб быть забытым от К<атерины>
М<ихайловны>. Мы бы принялись читать полезное и все, что от-
носится к этому предмету; объездили Европу, и из Лондона, напи-
сав, что я утонул в море, пустились бы в Пенсильванию, а оттуда
по островам Атлантического океана <...> и возвратились бы в
Москву инкогнито.
Иногда представляю себя в семейственной жизни; но эта кар-
тина бледна перед теми — что делать? Может быть, в сущности все
было бы напротив, и, может быть, и будет. <...> Но она страстно
любит меня! А!? Вот опыт, которого я забывать не должен! (В-3.
С. 109).
Через несколько дней Тургенев писал Жуковскому. В его пись-
ме речь идет и о его мучительных отношениях с Екатериной Соков-
ниной, и о воображаемой поездке в дальние страны, но в разных
абзацах и вне всякой логической связи:
Жуковской, знаешь ли, где я был в эти дни? На Атлантических
островах, в Пенсильвании, но с кем — это, верно ты угадал уже. Не
с другим, как с тобой. Вдруг объехав Европу <...> мы отправляем-
ся из Лондона в Бостон, Филадельфию, а оттуда вокруг всего Шара
Великого. <...> и через 4 года возвращаемся смуглые и загорелые
в Лондон, оттуда прямо в Россию и прямо в Москву. <...> Но во-
образи, что нас почитают уже мертвыми, да и плакать об нас пе-
рестали, и вдруг мы являемся на сцену (ЖиРК. С. 389—390).
Планы кругосветного путешествия, которое должно было, как
и плавание по морям Сен-Пре, продолжаться четыре года, упоми-
наются здесь вне всякой связи с драматическими перипетиями
любовной коллизии, из которых Тургенев не видел возможности
выбраться. Соответственно идея вернуться в Москву инкогнито
сменяется идеей эффектного возвращения исчезнувших друзей, а
слухи об их смерти оказываются порождены вовсе не намерением
сознательно ввести близких в заблуждение, но слишком долгим
отсутствием. Отчаянное дезертирство превращается в эффектную
эскападу.
Еще в меньшей степени Тургенев мог быть откровенным в
письмах к самой Екатерине Михайловне. Даже намекнуть ей, что
его чувства к ней были не столь глубоки и сильны, как ей казалось,
96 Андрей Зорин
представлялось для Андрея Ивановича совершенно немыслимым,
потому что тогда все его предшествующее поведение, и прежде все-
го, разумеется, предпринятая им попытка соблазнения, ретроспек-
тивно оказывалось стратегией циничного сластолюбца, готового
погубить девушку ради минутной прихоти. Он мог только беско-
нечно заверять ее в своих чувствах и в то же время упирать на нео-
долимость обстоятельств, препятствующих их соединению, стара-
ясь исподволь внушить Екатерине Михайловне, что она не должна
отказываться от возможности устроить свою жизнь ради призрач-
ных надежд на их грядущий союз. Естественно, такие маневры
только подстегивали чувства девушки, оказавшейся пред выбором,
хорошо знакомым каждой героине сентиментального романа, —
сохранить верность возлюбленному или связать свою судьбу с не-
любимым человеком. При этом готовность молодого человека
отказаться от своего счастья ради спокойствия возлюбленной впол-
не входила в правила игры, но чрезмерная настойчивость, с кото-
рой Андрей Иванович выражал эту свою готовность, вызывала у
нее непонимание и даже легкое раздражение:
Но зачем вы мне говорите о каком-то счастии, эгоизме? Ко-
нечно, вы должны думать, что вы найдете во мне ваше счастие. Но
знайте, que vous n'agirez pas pour vos seuls interets*. Вы и мое соста-
вите (В-3. С. 109—110), —
писала она ему 18 декабря, а через неделю, 26, вновь повторяла:
Но перестаньте думать, чтобы я могла быть счастлива без вас.
Перестаньте говорить, не жертвуйте мне вашим счастьем. Оно ни
от кого не зависит, кроме вас (В-3. С. 112).
Рекомендации «не жертвовать собственным счастьем» она вос-
принимала исключительно как проявление неуверенности Андрея
Ивановича в силе ее любви и потому с каждым письмом выражала
ее с еще большей пылкостью и откровенностью. Каждая попытка
Тургенева развязать спутавший его узел приводила к тому, что он
затягивался все сильней.
На протяжении месяца с небольшим — с 13 декабря по 22 ян-
варя — Тургенев полностью переписал в дневник все письма, кото-
рые он получил от Екатерины Михайловны. Известную пара-
доксальность этих усилий, в то время как ничто не мешало ему
«хранить и перечитывать письма в оригинале», отметила первый
публикатор этого фрагмента дневника М.Н. Виролайнен. По ее
* что вы будете действовать не только в своих интересах (фр.).
Соблазнение a la Rousseau
97
наблюдению, подлинные письма, «включаемые в состав дневника
и соседствующие с рефлексией адресата по поводу этих писем, со-
ставляют единый с дневником документ, получающий благодаря их
включению новый психологический объем» (В-3. С. 130). Следу-
ет, однако, обратить внимание еще на одну, не менее важную ли-
тературную перспективу.
Интенсивная переписка, происходившая между Андреем Ива-
новичем, Екатериной Михайловной, Анной Михайловной, Жуков-
ским, отчасти Кайсаровым и, возможно, Александром Тургеневым
(хотя следов его участия в ней пока обнаружить не удалось), в цен-
тре которой находилась любовь главных героев и в которой подроб-
но описывались их чувства и излагалось содержание происходив-
ших между всеми авторами писем бесед на ту же тему, в целом была
ориентирована на канон эпистолярного романа, представленный
в их читательском сознании «Новой Элоизой». Скопированные в
дневник письма Екатерины Соковниной оказываются насиль-
ственно вырваны из этого контекста и перемещены в другой. Ни
писем к Тургеневу Жуковского, ни Анны Михайловны, вроде бы
сильней волновавшей его воображение, ни собственных писем к
обеим сестрам и друзьям Тургенев в дневник не переписывал.
Между тем женский эпистолярный монолог сам по себе состав-
лял давнюю литературную традицию, восходившую к «Героидам»
Овидия — сборнику посланий мифологических героинь к своим
возлюбленным. В XVII веке этот жанр приобретает огромную
популярность благодаря появлению «Португальских писем»
Г.-Ж. Гийерага (1669) — небольшого романа, состоящего из пяти
писем португальской монахини Марианны к оставившему ее фран-
цузскому офицеру и напечатанного автором как собрание подлин-
ных документов. Мистификация Гийерага имела успех и вызвала
полное доверие читателей и поток подражаний, появлявшихся на
протяжении полутора столетий, среди которых наибольшую из-
вестность получили «Письма перуанки» (1747) Ф. Граффиньи,
«Письма мисс Фанни Батлер» М.Ж. Риккобони (1757) и некоторые
другие24.
Огромную роль в формировании этой традиции сыграл выход
в 1695 г. французского перевода переписки Элоизы и Абеляра,
выполненного Р. де Бюсси Рабютеном. Читательский интерес вы-
24 См.: Jensen K.A. Writing Love. Letters, Women and the Novel in France,
1604—1776. Carbondale and Edwardsville: Southern Illinois University Press, 1995;
DeJean J. Tender Geographies. Women and the Origins of the Novel in France. New
York: Columbia University Press, 1991 и др. О романе М.-Ж. Риккобони см. так-
же: Ванева Л. «Не судите обо мне как о других женщинах...» Мемуары Екате-
рины II и «Письма мисс Фанни Батлер» г-жи Риккобони // НЛО. 2006. 80 (4).
С. 112-122.
98
Андрей Зорин
звали прежде всего письма Элоизы, особенно первое письмо, где
она напоминает бывшему возлюбленному об их былой любви и
своих еще не угасших чувствах. Вполне вероятно, что латинская
версия письма Элоизы была одним из важнейших источников
«Португальских писем», а французский перевод письма Элоизы
был воспринят читателями в русле жанровых ожиданий, созданных
романом Гийерага25.
Переписка Элоизы и Абеляра была переведена практически
на все европейские языки, а первое письмо Элоизы послужило
источником стихотворного послания знаменитого английского
поэта Александра Поупа «Элоиза Абеляру» (1717), которое в свою
очередь вызвало лавину французских стихотворных переводов
и подражаний, самое популярное из которых принадлежало
Ш.-П. Колардо (1758). Поуп и Колардо как бы вернули овидиан-
скую традицию, транспонированную Гийерагом и Бюсси Рабюте-
ном в романную форму, обратно к жанру стихотворной эпис-
толы26.
В обеих своих инкарнациях, как поэтической, так и прозаичес-
кой, эта традиция неизменно основывается на одном и том же
структурном элементе, также восходящем к Овидию, — девушка
или женщина, выступающая в качестве автора этих односторонних
писем, обращается к бросившему ее или охладевшему к ней воз-
любленному или, реже, как у мадам Граффиньи, к возлюбленному,
с которым она навеки и не по своей воле разлучена. Соответствен-
но эмоциональным содержанием писем становится глорификация
самоценного любовного страдания, верности прошлому, в котором
для автора оказываются заключены все радости жизни, доброволь-
ного принесения себя в жертву во имя любви27.
Отправляя свои письма Андрею Ивановичу, Екатерина Соков-
нина в значительной степени ощущала себя новой Элоизой. В то
же время, переписывая письма в дневник и превращая их из части
диалога или даже полилога в монолог, Тургенев превращал и автора
этих писем в, условно говоря, Элоизу «старую», а сам оказывался
в роли не столько пылкого Сен-Пре, с которым он пытался себя
сравнивать, сколько «нового Абеляра», не способного разделить
обращенную к нему страсть. Его дневниковые комментарии к пись-
25 См.: Robertson D.W. Abelard and Heloise. London: Millington, 1974.
26 См.: Jack R.D.S. Pope's Medieval Heroine. Eloisa to Abelard // Alexander
Pope. Essays for the Tercentenary / Ed. by Colin Nicholson. Aberdeeen University
Press, 1988. P. 206—221; Audra E. Les Traductions Franchises du Pope (1717—1725):
etude de bibliographic Paris: Champion, 1931; Jacobson H. Ovid's Heroides.
Princeton, 1974 и др.
27 См.: Les femmes et la tradition litteraire / Red. Mistacco Vicky // Anthologie
de Moyen Age a nos jours: Premiere partie. Yale University Press, 2006. P. 477—478.
Соблазнение a la Rousseau
99
мам Екатерины Михайловны полны самообвинений и обращенных
к себе упреков в холодности.
«О как мало я всего этого достоин! Как жестоко она обманута!
Она несчастна, но и я не счастлив. Она несчастна от того, что лю-
бит, я » (В-3. С. 115), — записал он 22 января, а буквально
через три дня, 25, вновь повторил: «Перечитываю ее письмы и му-
чусь своей холодностью» (В-3. С. 117). Впрочем, делая эти записи,
он уже, вероятно, понимал, что его странный роман с Екатериной
Михайловной приближается к решающему повороту.
По-видимому, в самые первые дни нового года, примерно тогда
же, когда Тургенев предавался в Петербурге мечтаниям о побеге в
Пенсильванию, Жуковский передал Екатерине Михайловне пись-
ма Андрея Ивановича к нему, которые не были предназначены для
ее чтения. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, принял ли он это ре-
шение самостоятельно, чтобы придать больше прозрачности рома-
ну, поверенным в котором оказался по долгу дружбы, или получил
санкцию своего друга, стремившегося таким образом ускорить раз-
вязку. Во всяком случае, никаких заметных изменений в характе-
ре отношений друзей после этого события не произошло.
Как мы уже знаем, Тургенев не писал всего, что он думал и
чувствовал, никому, в том числе Жуковскому, поэтому удар, кото-
рый испытала Екатерина Михайловна, оказался отчасти смягчен.
Но она узнала множество совершенно шокирующих подробностей,
в частности, что Андрей Иванович полагал, что в «Ан<не> Ми-
х<айловне> гораздо более простоты души» и что она сама хочет
«выйти замуж, чтобы получить свободу», а главное, что «связь» с
ней «гораздо более смущает и беспокоит, чем услаждает» ее избран-
ника (В-3. С. 115-116).
Потрясенная Екатерина Михайловна отозвалась на эти внезап-
но ставшие ей известными признания чрезвычайно пространным
письмом, в котором в очередной раз пыталась убедить своего ад-
ресата в том, что она на самом деле, несмотря на проявленную ею
сдержанность, достойна сравнения с героиней Руссо. Она, по сути
дела, вновь оправдывается в том, что не прошла до конца путь,
пройденный Юлией:
Ах, друг мой! Mon air etoit toujours compose avec vous. Я сама
себя боялась, когда бывала с тобою. Я очень тверда, когда воздер-
живаюсь, но естьли хоть мало сделаю себе послабления, то уже я
над собой власти никакой не имею. Я боялась и тебя очень разго-
рячить. Что бы с нами было тогда. Но что с нами и теперь. Ты му-
чаешься, я страдаю. <...> Но я все боялась тебе открыть мою на-
дежду, пока ты был здесь так близок от меня. Nous sommes jeunes,
mon ami. II ne faut pas hasarder trop. Jusqu'a ce que nous serons
100
Андрей Зорин
innocents, nous ne pourrons pas etre tout a fait malheureux. C'est une
verite, dont je suis persuadee* (B-3. C. 115—116).
Интересно, что Екатерина Михайловна сохраняет здесь об-
ращения «ты» и «мой друг», на которые впервые отважилась в пре-
дыдущем, самом нежном и откровенном послании, но возвра-
щается к частичному использованию французского языка,
по-видимому, вновь испытывая потребность в отработанных фор-
мулах для выражения овладевших ею чувств. Кроме того, она пи-
сала, так сказать, по горячим следам, не дочитав до конца всех до-
кументов, переданных ей Жуковским, поэтому в предпоследнем
абзаце письма она еще убеждает Андрея Ивановича, что, даже если
их счастью не суждено состояться, она найдет в себе силы это пе-
режить ради него:
Но друг мой! Не опасайся ничего. Для тебя, естьли это будет
нужно, я все сделаю. Чувствую неизъяснимую бодрость, когда ду-
маю делать что-нибудь для тебя (В-3. С. 117).
Однако ее ждало и последнее из сделанных Тургеневым Жуков-
скому признаний, где он, вероятно, — само письмо до нас не дош-
ло — писал, что его отсутствие может продлиться десять лет. Этот
срок совершенно сокрушил Екатерину Михайловну. В финале
письма она, наконец, оказывается в амплуа, в котором уже неко-
торое время выступает в тургеневском дневнике и начинает ощу-
щать себя героиней, пишущей к оставившему ее любовнику и об-
реченной на жертвенное страдание:
Наконец, читаю и это письмо. Друг мой, приговор подписан.
Я тебе уже ничего не могу сказать. 10 лет; ах! Это вечность! Но друг
мой! Не беспокойся. Я писать не могу. Ты видишь мою руку. Но
терпеть я умею. Смерть вить верно предопределена, и может быть,
я не умру, но друг мой сам реши, могу ли я так долго с тобой тай-
ную связь иметь? Все, что ты решишь, я предпринимаю. Прости,
друг мой. Ни строчки не ожидай ответа на все те письма, которые
получу прежде ответа на это. Ах друг мой! 3-е генваря я это писа-
ла, 4-е отдала, 5-е оно пойдет. Друг мой! Но ты будь спокоен. Я
только вот что скажу. Никто никогда мной владеть не будет. Ни-
какая сила меня к тому не принудит. Я буду жить isolee sur la terre.
J'ai encore une amie qui pense a moi, et puis vous ne terminerez pas votre
* При Вас я всегда казалась чопорной. <...> Мы молоды, мой друг. Не
нужно слишком рисковать. До тех пор, пока мы невинны, мы не можем быть
совершенно несчастны. В этой истине я уверена (фр.).
Соблазнение a la Rousseau
101
attachement. Mais non, je ne sais plus que je dis. Ces instances sont trop
critiques, pour que je pense a la consolation* (B-3. C. 117).
Нет сомнения, что Екатерина Михайловна находилась в глубо-
чайшем отчаянии, но, тем не менее, и здесь можно проследить
эмоциональные матрицы, определяющие ее переживания. Подру-
га, утешающая ее своей заботой (несомненно, речь здесь идет о
младшей сестре), — это Клара из «Новой Элоизы», ободряющая
безутешную Юлию. У брошенной португальской монахини ника-
ких утешений не может быть, и потому, на мгновение вернувшись
к уже неуместным моделям переживания, Екатерина Михайловна
как бы одергивает себя: «Я уже не знаю, что говорю».
Если это письмо действительно было отправлено 5 января, то
оно должно было попасть к адресату 9—10 числа. Во всяком слу-
чае, мучительные колебания Тургенева продолжались до конца
января, достигнув наибольшей интенсивности в последнюю дека-
ду месяца. Так, 22 января он пишет Жуковскому, что «узнал всю
цену души» Екатерины Михайловны, и «узнал навсегда» (ЖиРК.
С. 392), и в этот же день, а потом и 25 января вновь сетует в днев-
нике на свою «холодность». В те же дни он переписывает в днев-
ник четыре последних письма Екатерины Михайловны к нему.
Своего рода кульминацией этого кризиса стала последняя до его
отъезда за границу дневниковая запись от 29 января, которую сто-
ит привести полностью:
Это величайшее пятно в моей жизни. Я не любил ее, не был
влюблен, и говорил ей о нежности и с таким притворством. Она
предавалась мне, забывая себя со всем жаром святой, невинной,
пламенной страсти! Как я отвечал ей на то письмо, где она пишет
о своих мечтах и надеждах! Я писал, что на верху блаженства со-
мнения меня мучат, или тому подобное. На верху блаженства! Чув-
ствовал ли я это, когда все сомнения от меня и во мне, больше
гораздо, нежели от посторонних причин? Что она ко мне почув-
ствует, когда страсть уступит место холодному рассудку, когда она
тогда спокойно будет перечитывать мои письма?
Как смыть это пятно? Пожертвовать ей собой? Несчастной!
Для этого я не довольно чувствую низость своего поступка, не до-
вольно чувствую цену сердца, ко мне привязанного; и цену жить
с нею.
* одна на земле. У меня еще есть подруга, которая думает обо мне, и по-
том вы не прервете свою привязанность. Но нет, я уже не знаю, что говорю.
Эти мгновения слишком критические, чтобы я могла думать об утешении (фр.).
102
Андрей Зорин
Или другое средство; открыться ей в своей indignite*. Этого
сделать не в силах. Пятно это будет не смыто. Мне почти всегда
стоило труда писать к ней. — О что я!
То будет тогда, когда я потеряю и чувство моей холодности, и
чувство моей низости! Когда буду доволен собою? Может быть и
это с летами будет (В-3. С. 118).
Понятно, что если Екатерина Михайловна должна была выс-
тупать в роли брошенной и любящей героини, то на долю Андрея
Ивановича оставалась только роль оставившего ее соблазнителя.
Принять ее было для него моральной и эмоциональной катастро-
фой, но он не видел для себя иного оправдания, кроме еще не умер-
шего в его сердце сознания собственной виновности — цинично-
му распутнику полагалось быть самодовольным и гордиться своими
победами.
Поразительно, что эта исполненная неуверенности и самоби-
чевания запись на самом деле была сделана после того, как Турге-
нев уже по существу принял решение. 1 февраля он сообщал Жу-
ковскому:
К ней не пишу я для того, что хочется прежде увидеться с бра-
том. <...> Я не знаю теперь, что делается с Ан<ной> Мих<айлов-
ной> и братом. Как у них, кончилось или не кончилось? — от него
узнаю. — А ведь уж главное она знает. Сколько для нее радости
читать письмо мое! Кажется оно ясно писано (ЖиРК. С. 398).
Представляется, что соседство в одном абзаце слов «к ней не
пишу» и «сколько для нее радости читать письмо мое» можно
объяснить только одним способом. Андрей Иванович ответил на
отчаянный вопль Екатерины Михайловны «ясно писаным» пись-
мом, в котором вновь и уже самым решительным образом заверял
ее в своей любви, но все же медлил с формальным предложением
руки и сердца, а в промежутке продолжал терзать себя рефлексией
и самообвинениями. Понятно, что, для того чтобы рассчитывать,
что к 1 февраля его письмо уже достигло Москвы и попало в руки
адресату, Тургенев должен был отправить его за несколько дней до
этого, во всяком случае до 29 января, когда он еще писал в днев-
нике, что не готов «пожертвовать собой» ради девушки.
Андрей Иванович ожидал со дня на день прибытия в Петербург
своего младшего брата Александра и Андрея Кайсарова — летом им
предстояло вместе отправиться на учебу в Геттингенский универ-
ситет, и ддя этого нужно было уладить дела в столице. Понятно, что
* недостойности (фр.).
Соблазнение a la Rousseau
103
развязка романа Андрея Ивановича и Екатерины Михайловны дол-
жна была также определить судьбу отношений их младших брата и
сестры. В тот же день вечером (или, возможно, на следующий день,
2 февраля) Андрей Иванович сделал к этому письму приписку:
Братец приехал. Он меньше уважает, но когда прочел после-
днее письмо, то, кажется, больше поверил истине ее страсти. Но
осуждает, что я так скоро решился. Ничего не сказал решительно-
го. Кажется, нельзя было мне иначе поступить (ЖиРК. С. 398).
Александр Иванович привез старшему брату письмо Жуковс-
кого, в котором тот рассказал о впечатлении, которое произвело его
письмо на Екатерину Михайловну. Предположение Андрея Ивано-
вича полностью подтвердилось. Он действительно продолжал му-
читься в то время, как Екатерина Михайловна уже радовалась его
ответу. 3 февраля, благодаря Жуковского за письмо и присланные
стихи, Тургенев писал:
Размышляю о судьбе А<нны> М<ихайловны>. Что-то с ней
будет? Естьли она скрывает то, что может быть чувствует очень
сильно? Мне она очень жалка, очень. Я до глубины сердца ей тро-
гаюсь. Милая, нежная, великодушная А<нна> М<ихайлов>на.
А К<атерины> М<ихайлов>ны судьба, кажется, решена. Меня
больше всего трогают ее слова, которые в письме твоем, что она
рада всем угождать и пр., быв уверена в любви моей. Естьли тро-
гает не так же глубоко, то по крайней мере с какой-то особливой
стороны. Которой из них отдать преимущество? Правда, почти не
знаю. <...>
Я пишу к ней и не переменю своего намерения, что ни будет!
(ЖиРК. С. 398).
Утопия руссоистского кружка полностью прозрачных и откры-
тых друг для друга прекрасных душ полностью провалилась. Еще
в письме от 22 января Тургенев не без раздражения вспомнил о
своих руссоистских восторгах:
Мое состояние очень походит на то, которое описано в «Вер-
тере» в том письме, которое ты переводил. Душа моя пуста, голо-
ва тоже; я в рассеянии и во все то время, как здесь больше ничего
не сделал, как только прочел «Новую Элоизу». <...> Перемена
места, может быть, это поправит? Но чего мне ожидать в Вене?
Того же, чего я убегаю здесь (ЖиРК. С. 393).
Пережитый опыт возвращал его от новой Элоизы к ее истори-
ческому прототипу — его главным литературным делом на долгие
104
Андрей Зорин
месяцы становится так и оставшийся неосуществленным перевод
эпистолы «Элоиза Абеляру» А. Поупа28. Вместе с тем новый харак-
тер его отношений с Екатериной Михайловной, определившийся
после кризиса конца января, не вписывался и в эту матрицу — сле-
дующих писем от нее (а мы знаем, что такие были) он в дневник
не переписывал29. Несостоявшийся энтузиаст связал себя обяза-
тельствами перед женщиной, к которой не чувствовал подлинной
страсти, и все-таки неминуемо считал себя виноватым и перед ней,
и перед братом и его возлюбленной, чей роман оказался расстро-
енным, а в еще большей степени перед собой, поскольку не оправ-
дал собственных ожиданий.
Многие из тех, с кем я живу презирают меня за мой мораль-
ный характер. Я довольно и сам себя презираю, но видеть людей,
которые так обо мне думают лишает меня всякой бодрости. Я хочу
совершенно отделиться от всех, от всех, не иметь ни с кем даже и
малой связи и только сообщаться с тобой (ЖиРК. С. 399), —
написал он Жуковскому 3 февраля. Через два дня, 5 февраля
1803 года, Андрей Иванович выехал к русской дипломатической
миссии в Вену. Ему оставалось чуть менее полутора лет жизни.
28 См.: Zorin Andrei. The Perception of Emotional Coldness in Andrei Turgenev's
Diary. P. 252-258.
29 Утверждение В.М. Истрина о том, что роман Тургенева с Екатериной
Михайловной на этом кончился (см.: Истрин В.М. Младший тургеневский
кружок и Александр Иванович Тургенев. С. 111), не соответствует действитель-
ности — упоминания о продолжающихся отношениях отыскиваются в его пе-
реписке и дневниках вплоть до последних дней его жизни.
Александр Долинин (Мэдисон)
ПУШКИН И ВИКТОР ФОНТАНЬЕ*
У Виктора Фонтанье, второразрядного французского диплома-
та и автора нескольких травелогов, большие заслуги перед русской
литературой. Если верить Пушкину, то именно книге Фонтанье
«Путешествия на Восток» (1834) мы обязаны появлением «Путеше-
ствия в Арзрум во время похода 1829 года» (далее ПВА). Вот что
писал Пушкин в предисловии к своим «путевым запискам»:
Недавно попалась мне в руки книга, напечатанная в Париже
в прошлом 1834 году под названием: Voyages en Orient entrepris par
ordre du Gouvemement Francois. Автор, по-своему описывая поход
1829 года, оканчивает свои рассуждения следующими словами: Un
poete distingue par son imagination a trouve dans tant de hauts faits dont
il a 6te temoin non le sujet d'un poeme, mais celui d'une satyre.
Из поэтов, бывших в турецком походе, знал я только об
А.С. Хомякове и об А. Н. Муравьеве. Оба находились в армии гра-
фа Дибича. Первый написал в то время несколько прекрасных ли-
рических стихотворений, второй обдумывал свое путешествие к
святым местам, произведшее столь сильное впечатление. Но я не
читал никакой сатиры на Арзрумский поход. Никак бы я не мог
подумать, что дело здесь идет обо мне, если бы в той самой книге
не нашел я своего имени между именами генералов отдельного
Кавказского корпуса. Parmi les chefs qui la commandaient (Parmee du
Prince Paskewitch) on distinguait le General Mouravief... le Prince
Georgien Tsitsevaze... le Prince Armenien Beboutof... le Prince Potem-
kine, le General Raiewsky, et enfin — M. Pouchkine... qui avait quitte
la capitale pour chanter les exploits de ses compatriotes. Признаюсь: эти
строки французского путешественника, не смотря на лестные эпи-
теты, были мне гораздо досаднее, нежели брань русских журналов.
Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой при-
чудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта.
Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги, было
бы для меня с одной стороны слишком самолюбиво, а с другой
слишком непристойно. Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это
не мое дело. Может быть, смелый переход через Саган-Лу, движе-
* Я сердечно благодарю А.Л. Осповата, чьи советы и замечания помогли
мне в работе над статьей.
106
Александр Долинин
ние, коим граф Паскевич отрезал Сераскира от Осман-Паши, по-
ражение двух неприятельских корпусов в течение одних суток,
быстрый поход к Арзруму, всё это, увенчанное полным успехом,
может быть, и чрезвычайно достойно посмеяния в глазах военных
людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье, автор
путешествия на Восток): но я устыдился бы писать сатиры на про-
славленного полководца, ласково принявшего меня под сень сво-
его шатра и находившего время посреди своих великих забот ока-
зывать мне лестное внимание. Человек, не имеющий нужды в
покровительстве сильных, дорожит их радушием и гостеприим-
ством, ибо иного от них не может и требовать. Обвинение в небла-
годарности не должно быть оставлено без возражения, как ничтож-
ная критика или литературная брань. Вот почему решился я
напечатать это предисловие и выдать свои путевые записки как всё,
что мною было написано о походе 1829 года (VIII, 443—4441).
Ю.Н. Тынянов, исследовавший «Путешествия на Восток»
Фонтанье, пришел к заключению, что негодование Пушкина было
полностью оправданным. «В этой книге, резко направленной про-
тив восточной политики Николая I с точки зрения французских
колониальных интересов, — писал он, — содержится упоминание
о Пушкине с иронией по адресу "бардов, находящихся в свите";
наконец, в той же главе содержится упоминание и о "сюжете не
поэмы, но сатиры", который нашел на войне выдающийся поэт.
<...> Во всяком случае, обвинение было столь веско, что вынужда-
ло "Предисловие" и опубликование всего (курсив Пушкина), что
им "было написано о походе 1829 года"»2. По предположению Ты-
нянова, говоря о некоей сатире Пушкина, Фонтанье, возмож-
но, имел в виду его поэтические отклики на военные события
1829 года — стихотворения «Из Гафиза», «Делибаш» и «Олегов
щит», которые сам исследователь считал «маленькой сатирической
трилогией»3.
1 Здесь и далее все ссылки на произведения Пушкина даются по академи-
ческому изданию: Пушкин Л.С. Полное собрание сочинений, 1837—1937: В 16 т.
М.; Л., 1937—1959, с указанием тома римской цифрой и страницы — арабской.
2 Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум» // Пушкин: Временник Пуш-
кинской комиссии. М.; Л., 1936. [Вып.] 2. С. 63—64. См. также статью Тыня-
нова «Фонтанье» в «Путеводителе по Пушкину» (М.; Л., 1931. С. 361) и его
комментарии к ПВА: Пушкин Л.С. Полное собрание сочинений в шести томах /
Под ред. М.А. Цявловского. М.; Л.: Academia, 1936. Т. 4. С. 784—787.
3 Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С. 59—61, 64. Тынянов ссы-
лается на работу Н.И. Черняева, который признался, что не видел книгу Фон-
танье, но тем не менее предположил, что последний, говоря о сатире Пушки-
на, намекает на «Олегов щит» (см.: Черняев Н.И. «Олегов щит» // Черняев Н.И.
Пушкин и Виктор Фонтанье
107
Авторитет Тынянова был столь высок, что после него непос-
редственно к книге Фонтанье никто не обращался. Все без исклю-
чения исследователи цитируют не сами «Путешествия на Восток»,
а пушкинские и тыняновские выдержки из них, не сомневаясь в
том, что Фонтанье действительно поставил Пушкина в крайне не-
ловкое положение, назвав его «бардом» в свите Паскевича и в то же
время представив автором сатиры на «прославленного полковод-
ца». «Замечания Фонтанье, — пишет, например, В.Э. Вацуро, —
были оскорбительны там, где автор говорил о намерении Пушки-
на стать чьим-то бардом; в остальном они выглядели для Пушки-
на прямой провокацией, тем более что содержали зерно истины»4.
Примерно так же трактует пушкинскую реакцию и Я. Левкович,
назвавшая выводы Тынянова безусловными. По ее утверждению,
«Пушкин был задет ироническим упоминанием Фонтанье о "бар-
дах, находящихся в свите" Паскевича, и счел необходимым пари-
ровать высказывание Фонтанье, что поэт нашел в Арзрумском по-
ходе "сюжет не поэмы, а сатиры"»5.
При сравнении предисловия к ПВА с соответствующей главой
«Путешествий на Восток» (XVIII: «Русская кампания в Азиатской
Турции») обнаруживается, однако, что пушкинская интерпретация
двух замечаний Фонтанье более проблематична, чем принято счи-
тать. Прежде всего следует заметить, что Пушкин цитирует эти за-
мечания в обратном порядке и искажает их контекст. Фонтанье
упоминает Пушкина, «самого известного из русских поэтов», в
начале рассказа о войне 1828—1829 годов, представляя читателям
армии противников:
Le general en chef prince Paskevitch n'avait pas, s'il faut en croire
la voix publique, de grands talens militaires, mais un admirable sang-
froid, une tenacete a toute epreuve et une rare intrepidite. Son armee
<...> comptait a peine quinze mille homme disponible; parmi les chefs
qui la commandaient on distinguait le general Mouravieff, auteur du
Voyage a Khiva, qui connaissait parfaitement les mahometans dont il avait
Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900. С. 354). Убедитель-
ное опровержение трактовки «Олегова щита» как сатиры см. в работе: Лей-
бов Р., Осповат А. Сюжет и жанр стихотворения Пушкина «Олегов щит» //
Пушкинские чтения в Тарту 4: Пушкинская эпоха. Проблемы рефлексии и
комментария: Материалы международной конференции. Тарту, 2007. С. 71 —
88. Мысль Тынянова о сатирической направленности двух других частей «три-
логии» также представляется спорной.
4 Ваиуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины». Очерки о
книгах и прессе пушкинской поры / Изд. второе, дополненное. М., 1986.
С. 191.
5 Левкович Я.Л. Автобиографическая проза и письма Пушкина. Л., 1988.
108
Александр Долинин
appris toutes les langues; le prince georgien Tsitsevaze [sic!], ancien page
de l'empereur Alexandre, et l'un des officiers les plus instruits et plus
aimable de Гагтёе russe; le prince armenien Beboutoff, puis de grands
seigneurs appartenants aux premieres families de Г Empire: le prince
Potemkin, le generate Raiewsky, et enfin le plus celebre des poetes russes,
M. Pouchkin, qui avait quitte la capitale pour chanter les exploits de ses
compatriots.
Les Turcs n'avaient point de bardes a leur suite; mais ils firent
precher dans toutes les mosquees la guerre contre les infideles, et toutes
les hordes de l'Asie se rassemblerent...6
[Главнокомандующий, князь Паскевич, если верить обще-
ственному мнению, не имел больших военных талантов, но обла-
дал замечательным хладнокровием, непоколебимым упорством и
редкой отвагой. Его армия <...> насчитывала не более пятнадцати
тысяч солдат; среди начальников, командовавших ею, выделялись
генерал Муравьев, автор «Путешествия в Хиву», который прекрас-
но знал магометан и владел всеми их языками; грузинский князь
Чичевадзе [sic!], в прошлом паж императора Александра и один из
наиболее образованных и любезных офицеров русской армии; ар-
мянский князь Бебутов, затем, из аристократов, принадлежащих
к первейшим фамилиям империи: князь Потемкин, генерал Раев-
ский и, наконец, самый известный из русских поэтов, г. Пушкин,
который покинул столицу, чтобы воспеть подвиги своих соотече-
ственников.
У турок в свите бардов не было, но они начали проповедовать
во всех мечетях войну против неверных, и к ним собрались все ази-
атские орды...]
Затем Фонтанье описывает ход военных действий, подчерки-
вая, что победы, за немногочисленными исключениями, дались
русским очень легко, потому что турки не оказали им достойного
сопротивления и даже не сумели воспользоваться просчетами Пас-
кевича. В конце главы автор подводит итоги:
Tel est le resume de la campagne des Russes en Asie: je l'ai fait avec
impartialite apres avoir entendu et les Turcs qui у ont pris part, et les
officiers de Гагтёе moscovite. Ce resume ne resemble guere, je le sais,
6 Fontanier V. Voyages en Orient, entrepris par ordre du Gouvernement Frangais,
de 1830 a 1833. Deuxieme voyage en Anatolie. Paris, 1834. P. 240—241. Книга со-
хранилась в библиотеке Пушкина. См.: Модзалевский Б.Л. Библиотека
А.С. Пушкина (Библиографическое описание) // Пушкин и его современни-
ки: Материалы и исследования. СПб., 1910. Вып. IX/X. С. 233—234. № 920
(далее в ссылках: Библиотека Пушкина).
Пушкин и Виктор Фонтанье
109
aux brillans rapports qui nous sont parvenus il у a quelque annees; mais
ces rapports ont ete, pour les officiers instruits, un texte inepuisable de
moquerie; et un poete distingue par son imagination a trouve dans tant
de hauts faits dont il a ete temoin, non le sujet d'un poeme, mais celui
d'une satire. Un general fort spirituel, fatigue de l'enumeration de prises
que chaque bulletin portait, s'empara un jour de dix boeufs qu'il envoya
au quartier-general, et ecrivit au marechal Paskewitch en avoir pris cinq
cents; ils furent inscrits sur le rapport officiel; mais le marechal ne les
voyant par arriver, demanda ce qu'ils etaient devenus. «Marechal,
repondit le mystificateur, les boeufs que nous prenons dans ce pays sont
tous de meme qualite, si gras qu'ils fondent en chemin». On sait qu'en
Turquie le premier venu qui possede quelque argent loue des hommes
d'armes et porte un signal qui se nomme bairac, la quantite en est
ennombrable dans les armees turques. Le prince Paskewitch donnait a
tout ces bairacs le nom de drapeau; a toute heure du jour et de la nuit il
etait pret a recevoir et a recompenser ceux qui lui en apportaient. Pui il
fit un paquet de ces sales guenilles, et les consacra aux dieux immortels.
On fit a Petersbourg des rejouissances et on chanta un Те Deum a propos
d'une bataille dans laquelle quatre coups de canon et douze coups de fusil
avaient ete tires. On comprend qu'avec une telle disposition d'esprit, on
traduise en combats de geans une campagne pendant laquelle Гагтёе
russe etait si peu inquietee, qu'elle voyageait comme une caravan... Le
plus grande fatigue qu'elle eprouva fut causee par un medicin qui
empechait les soldats de boire avant d'avoir analyse l'eau des fontaines,
parce qu'elle aurait pu etre empoisonnee, et qui leur avait impose une
manoeuvre particuliere pour les garantir de la peste. Pour cela, on les
faisait mettre en ligne, et a un commandement donne, tout se desha-
billaient a la fois; puis, tous a la fois tiraient la langue, et enfin se
frappaient vigoureusement aux aines et sous les aisselles. Le spectacle que
presente une armee qui se livre a ces exercices m'a ete cite comme fort
grotesque. J'ignore si on pourrait en faire l'experience sur nos soldats7.
[Таков мой краткий отчет о русской кампании в Азии: он со-
ставлен беспристрастно, по свидетельствам как ее участников с
турецкой стороны, так и офицеров русской армии. Я знаю, что этот
отчет совсем не похож на блистательные реляции, которые извес-
тны нам вот уже несколько лет; но для осведомленных офицеров
реляции эти составляли неистощимый предмет насмешек; и один
поэт, отличающийся воображением, нашел в столь многих подви-
гах, свидетелем которых он был, не сюжет поэмы, а сюжет сати-
ры. Один весьма остроумный генерал, которому надоели перечис-
ления трофеев в каждой реляции, однажды, захватив десять волов,
7 Fontanier V. Voyages en Orient, entrepris par ordre du Gouvemement Francois,
de 1830 a 1833. P. 251-253.
по
Александр Долинин
отправил их генералу-квартирмейстеру и написал маршалу Паске-
вичу, что захватил пятьсот; эта цифра была включена в официаль-
ный рапорт, но маршал, не дождавшись прибытия стада, спросил,
куда подевались волы. «Маршал, — ответил мистификатор, — все
волы, которых мы захватываем в этой стране, имеют одно качество:
они настолько жирны, что тают по дороге». Известно, что в Тур-
ции первый встречный, у которого заводятся какие-то деньги, на-
нимает вооруженных людей и носит флажок, называемый байрак;
в турецкой армии таковых великое множество. Князь Паскевич
присвоил этим байракам имя боевых знамен; в любое время дня и
ночи он был готов принимать и вознаграждать тех, кто доставлял
ему эти регалии. Затем он собрал сии грязные тряпки в одну кучу
и посвятил их бессмертным богам. В Петербурге устраивали празд-
нества и пели Те Deum по случаю сражения, в котором четыре раза
выстрелили из пушки и дюжину раз из ружей. Понятно, что, на-
ходясь в подобном расположении духа, русские претворили в гран-
диозные битвы кампанию, в ходе которой их армию так мало бес-
покоили, что она передвигалась словно караван... Самое большое
неудобство, которое русским пришлось испытать, доставил им
какой-то лекарь, запретивший солдатам пить воду из источников,
пока он не сделает ее анализ, потому что она может быть отравле-
на, и подвергший их особой процедуре, дабы предохранить от
чумы. Для этого он приказал им выстроиться в линию и по коман-
де раздеться догола; затем все должны были одновременно высу-
нуть язык и с силой хлопать себя между ног и под мышками. Мне
рассказывали, что армия, предававшаяся таким упражнениям,
представляла собой весьма гротескное зрелище. Не знаю, стоит ли
перенимать этот опыт нашим солдатам.]
Пушкин, надо полагать, читал главу о русско-турецкой войне
в Азии с большим вниманием и потому должен был понять, что
замечание Фонтанье о поэте к нему не относится. На это указыва-
ет прежде всего неопределенный артикль перед словом «poete» (то
есть речь не идет о «самом известном из русских поэтов», упомя-
нутом выше), а также ближайший контекст, из которого следует,
что безымянный автор сатиры принадлежал к числу «осведомлен-
ных офицеров», насмехавшихся над официальными реляциями о
военных победах. Едва ли Пушкин принял на свой счет определе-
ние «distingue par son imagination» — ведь оно значит отнюдь не
«выдающийся», как перевел его Тынянов, а всего-навсего «отлича-
ющийся воображением» (иначе — фантазер) и, следовательно, мо-
жет быть адресовано любому стихотворцу. Правда, Пушкин ис-
пользует аргумент «Если не я, то кто же?», утверждая, что ему
неизвестны другие поэты, бывшие в арзрумском походе, но и здесь
Пушкин и Виктор Фонтанье
111
он лукавит. В последних сражениях кампании участвовал А. Бес-
тужев, ненавидевший Паскевича и, по воспоминаниям Я. И. Кос-
тенецкого, мечтавший «пошатнуть пьедестал, на который поставил
его случай»8. Известным грузинским поэтом был князь Александр
Чавчавадзе, упомянутый Фонтанье среди участников войны9. Сам
Пушкин в ПВА называет молодого офицера М.В. Юзефовича, с
которым он познакомился в действующей армии, «поэт Ю.»10, и
таких поэтов-дилетантов, почти (или совсем) не печатавших своих
стихов, служило под началом Паскевича, наверное, немало. Одним
из них, кстати, был брат Пушкина Лев, чьи сочинения, за ис-
ключением нескольких, по слову Вяземского, «стихотворных
нескромностей»11, до нас не дошли, хотя, как вспоминал декабрист
Н.И. Лорер, подружившийся с Л.С. Пушкиным на Кавказе в
1830-е годы, «много написал он хороших стихотворений»12.
Во время русско-турецкой войны Фонтанье жил во Франции,
где в 1829 году вышла его первая книга путешествий по Востоку,
принесшая ему большой успех и назначение консулом в турецкий
портовый город Трапезунд. Туда он прибыл осенью 1830 года и, как
он сам признается, знал об арзрумской кампании только понас-
лышке, из рассказов своих знакомых. В книге Фонтанье есть бег-
лое упоминание о том, что в Трапезунд из Тифлиса с разными по-
ручениями от главноуправляющего Грузией и Закавказским краем
(этот пост в 1830—1834 годах последовательно занимали граф
И.Ф. Паскевич, генерал Н.П. Панкратьев и генерал Г.В. Розен)
время от времени приезжали русские офицеры13. По всей вероят-
ности, именно они и были основными русскими информантами
французского консула.
Среди офицеров, служивших на Кавказе в начале 1830-х годов,
многие относились к Паскевичу весьма враждебно. Об этом вспо-
минает Я.И. Костенецкий, в 1832 году сосланный рядовым на Кав-
каз за участие в оппозиционном студенческом кружке:
8 <Костецкий Я.И.У Л.Л. Бестужев-Марлинскый (Из воспоминаний
Я.И. Костенецкого) // Русская старина. 1900. Т. 104. С. 450.
9 В одном из черновых вариантов предисловия к ПВА Пушкин исправил
неверную транскрипцию фамилии князя у Фонтанье на «Чавчевадзев» (VIII:
2, 1025).
10 См. о нем: Цявловская Т.Г. Поэт Ю. в «Путешествии в Арзрум» // Пуш-
кин. Исследования и материалы. М; Л., 1956. Т. I. С. 351—356.
11 Вяземский П.А. Полное собрание сочинений. СПб., 1883. Т. VIII: Ста-
рая записная книжка. С. 237.
12 Записки декабриста Н.И. Лорера. М., 1931. С. 197.
13 Fontanier V. Voyages en Orient, entrepris par ordre du Gouvemement Francois,
de 1830 a 1833. P. 203.
112
Александр Долинин
Когда я прибыл на Кавказ, меня необыкновенно удивило то
очень невыгодное мнение о князе Паскевиче, какое имели о нем
все знавшие его офицеры, которое было совершенно противопо-
ложно тому, какое составилось в России об этом полководце, по
газетным известиям о его подвигах. Паскевича считали виновни-
ком удаления с Кавказа Ермолова; поэтому все те, которые люби-
ли этого незабвенного военачальника <...> уже не были располо-
жены к Паскевичу. <...> С тем вместе Паскевич не расположил к
себе всех, бывших сосланными на Кавказ, декабристов, на кото-
рых он взглянул не сострадательным, а начальническим оком14.
Еще до Костенецкого в Тифлис прибыл на службу барон
Ф.Ф. Торнау, далеко не оппозиционер. В своих мемуарах он рас-
сказывает, как его вводил в курс кавказских дел артиллерийский
офицер, капитан Пикалов (ум. 1834), прослуживший до этого пять
лет в штабе Кавказского корпуса. Хотя Торнау не упоминает Пас-
кевича по имени, нет никаких сомнений в том, что именно его в
первую очередь «разоблачал» кавказский ветеран:
Наслышавшись петербургских и московских общественных
суждений насчет многих лиц занимавших на Кавказе видное по-
ложение, я привез с собой готовое мнение о их геройстве и высо-
ких умственных достоинствах и, признаться, приходил в сомнение,
когда Пикалов начинал того или другого из их среды разоблачать
перед моими глазами. О Цицианове, Ермолове, Котляревском,
Вельяминове, Сакене, Вольховском и о многих других, даже ме-
нее замечательных людях, он относился с глубоким уважением. И
прочим знаменитостям он отдавал, в чем следовало, полную спра-
ведливость, но говорил о них без восторга и охлаждал мой соб-
ственный жар удивления, раскрывая существенное значение их
подвигов и их истинный характер. На мои возражения он отвечал
обыкновенно рассказом одного или нескольких происшествий,
называя живых свидетелей... Случалось, глубоко разочарованный,
я узнавал в моем герое человека весьма обыкновенных способно-
стей или, еще хуже, открывал на нем личину поддельной гени-
альности, которая нередко успевает поработить общественное
мнение в ущерб государственной и народной пользе. И не удиви-
тельно: хитрость — вместо ума, тупое упрямство — на место твер-
дой воли, сердечная пустота — вместо силы душевной, слишком
часто принимаются за проявление гения, если личность, одарен-
ная этими отрицательными качествами, умеет действовать обая-
14 Бестужев (Марлинский) А.А. (Из воспоминаний Я.И. Костенецкого).
С. 450.
Пушкин и Виктор Фонтанье
113
тельно на самолюбие людей, или поражать их своею самонадеян-
ностью15.
В дружеском кругу «кавказских старожилов» должны были
иметь хождение анекдоты о «подвигах» Паскевича во время русско-
турецкой войны вроде тех, которые передает Фонтанье, в том чис-
ле, наверное, и зарифмованные. Вполне вероятно, что Пушкин
знал о существовании подобных «сатир» или, во всяком случае,
подозревал, что до Фонтанье дошла более или менее правдивая
информация о каких-то реальных стихах. В таком случае он мог
опасаться, что ему припишут «сатиру на прославленного полковод-
ца», если она получит огласку и станет предметом официального
расследования. Тогда его стратагема — сначала переадресовать ту-
манное сообщение Фонтанье самому себе, а затем дезавуировать
его как клевету — имела предупредительный характер. Это угадал
Н.И. Черняев, полагавший, что предисловием к ПВА Пушкин «хо-
тел обеспечить себя от инсинуаций и выходок своих недоброжела-
телей, которые готовы были воспользоваться всяким случаем,
чтобы очернить его в глазах Императора Николая Павловича и вос-
становить против него графа Паскевича и других сановников госу-
дарства»16.
По-видимому, «военной хитростью» явилась и намеренно пре-
увеличенная реакция Пушкина на замечание Фонтанье о том, что
он поехал в армию, «чтобы воспеть подвиги своих соотечественни-
ков». Вопреки мнению Тынянова и других исследователей, в самом
этом замечании не было ничего оскорбительного. Отправляясь на
Кавказ, сам Пушкин говорил А.Я. Булгакову, что хочет «узнать
ужасы войны, послужить волонтером, может и воспеть все это»17.
Так же воспринимали цель его поездки и благожелательно на-
строенные современники. «Пушкин при войске Паскевича — по-
этом», — сообщал М.П. Погодин СП. Шевыреву в письме от 31 ав-
густа 1830 года, добавляя: «Паскевичем у нас восхищаются»18.
Редактор «Тифлисских ведомостей» П.С. Санковский, о разгово-
рах с которым Пушкин упоминает во второй главе ПВА, дважды
помещал в своей газете заметки, где выражал «приятные надежды»
на то, что «любимый поэт наш, свидетель кровавых битв», вскоре
15 [Торнау Ф.Ф.] Воспоминания о Кавказе и Грузии // Русский вестник.
1869. Т. 79. №2. С. 416.
16 Черняев Н.И. «Олегов щит». С. 353—354.
17 Письма А.Я. Булгакова к его брату, из Москвы в Петербург. 1829 год //
Русский архив. 1901. № 11. С. 298 (письмо от 21 марта 1829 г.).
18 Письма М.П. Погодина к СП. Шевыреву// Русский архив. 1882. Кн. III.
№ 5. С. 98, 99.
114
Александр Долинин
одарит читателей новыми стихами «из стана военного»19. По вос-
поминаниям Н.Б. Потокского (к сожалению, очень мало достовер-
ным), Пушкин говорил Санковскому по возвращении из Арзрума
в Тифлис, что «хотел воспеть (?) геройские подвиги наших молод-
цов кавказцев»20.
Другое дело, что в конечном итоге военные впечатления Пуш-
кина отразились лишь в двух стихотворениях о подлинном «ужасе
войны» («Делибаш», «Из Гафиза»), в которых громче всего звучал
призыв «не пленяться бранной славой». Ожидаемых «шинельных
стихов» он так и не написал, что было воспринято противниками
Пушкина как демонстративный отказ от роли певца во стане рус-
ских воинов и навлекло на него открытые нападки Булгарина (в
«Северной пчеле»21) и Надеждина (в «Вестнике Европы»22), а так-
же затаенную обиду Паскевича23. В первом черновом варианте пре-
дисловия к ПВА, как указал Тынянов24, Пушкин отвечал не столько
Фонтанье, сколько своим русским критикам:
В С<еверной> Пчеле неизвестный Аристарх меня побранил не
нашутку, ибо, говорил он, мы ожидали не Ев<гения> Онег<ина>,
<а> поэмы на взятие Арзрума. Почтенный В<естник> Евр<опы>
19 Пушкин в прижизненной критике 1828—1830 / Под общей редакцией
Е.О. Ларионовой. СПб., 2001. С. 191, 418-419.
20 Встречи с Александром Сергеевичем Пушкиным в 1824 и 1829 гг. Вос-
поминания Н.Б. Потокского // Русская старина. 1880. Т. XXVIII. № 7. С. 582.
21 Северная пчела. 1830. № 5. 11 января; 1830. № 35. 22 марта. Пушкин в
прижизненной критике 1828—1830. С. 216, 232.
22 Н.Н. О настоящем злоупотреблении и искажении Романтической Поэ-
зии // Вестник Европы. 1830. Ч. 169. № 2. С. 145—146; N.N. Русские книги //
Вестник Европы. 1830. Ч. 169. № 3. С. 248. Пушкин в прижизненной критике
1828-1830. С. 440-441.
23 О ней мы знаем из письма Паскевича к В.А. Жуковскому от 2 октября
1831 года, с благодарностью за присылку брошюры «На взятие Варшавы. Три
стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина». В частности, Паскевич писал:
«Прошу вас принять нелицемерную мою благодарность за присланные стро-
фы и сообщить таковую же Александру Сергеевичу Пушкину, столь много
обязавшего меня двумя отличными своими сочинениями. Стихи истинно пре-
красные и богаты чувствами народной гордости. Сладкозвучные лиры перво-
степенных поэтов наших долго отказывались бряцать во славу подвигов ору-
жия. Так померкнула заря достопамятных событий Персидской и Турецкой
войн, и голос выспренного вдохновения едва-едва отозвался в Отечестве в честь
тогдашних успехов наших. Упрек сей впрочем не относится до вас, ибо и в ту
эпоху вы обязали меня поэтическим вниманием. Приятно видеть, что насто-
ящие дела храбрых сильнее возбудили огонь истинной поэзии и возвеличены
волшебным талантом певцов, украшающих Россию» (Из бумаг Жуковского //
Русский архив. 1875. Кн. III. № 11. С. 369).
24 Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С. 64.
Пушкин и Виктор Фонтанье
115
также пороптал на Певунов, которые не пропели успехи нашего
оружия.
Всё это было довольно странно; Какое было им дело [думал я
с досадою] до моих путешествий, и неужели непременно был обя-
зан писать именно то, что прикажут [мне] журналисты? (VIII: 2,
1022).
Однако прямая полемика со статьями пятилетней давности
могла показаться запоздалой, и, вероятно, поэтому Пушкин решил
использовать Фонтанье в качестве единственного козла отпущения,
сделав вид, что он возражает на клевету и «обвинение в неблагодар-
ности», а не на «ничтожную критику или литературную брань». Эта
уловка позволила Пушкину решить несколько важных задач. Во-
первых, он дискредитировал патриотические претензии своих
реальных противников, обнаруживая их сходство со взглядами не-
вежественного француза, известного своим русофобством; во-вто-
рых, конструировал контекст, в котором появление ПВА выгляде-
ло бы актуальным и необходимым актом; в-третьих, маскировал
истинную творческую историю ПВА, выдавая (обратим внимание
на использование многозначного глагола «выдать» в последнем
предложении предисловия) только что написанную книгу за аутен-
тичные «путевые записки» 1829 года, не предназначавшиеся для
печати и вынужденно преданные гласности в ответ на измышления
Фонтанье.
Элементы мистификации в предисловии заставляют подозре-
вать, что книга Фонтанье на самом деле явилась не столько пово-
дом для публикации ПВА, как представляет дело Пушкин, сколько
одной из побудительных причин его написания в форме полуфик-
тивных «путевых записок». Скорее всего, Пушкина возмутили
отнюдь не процитированные им пассажи Фонтанье, а то, как «по-
своему» описывает автор арзрумский поход. Намек на это со-
держится в пушкинском кратком изложении основных событий
похода, заканчивающемся ироническим замечанием: «...все это,
увенчанное полным успехом, может быть и чрезвычайно достойно
посмеяния военных людей (каковы, например, г. купеческий кон-
сул Фонтанье, автор путешествия на Восток)...» Пушкин издевается
здесь не над опрометчивыми действиями Паскевича, а над неком-
петентными суждениями Фонтанье, которым имплицитно про-
тивопоставляется оценка военных специалистов, известная со-
временникам. В библиотеке Пушкина сохранился французский
перевод военно-исторического исследования прусского генерала,
барона Георга-Вильгельма фон Валентини «Трактат о войне против
турок», последняя глава которого посвящена кампаниям 1829 го-
116
Александр Долинин
да25. Фон Валентини с похвалой отзывается о нестандартных насту-
пательных операциях армии Паскевича, особо отмечая ее исклю-
чительно высокую маневренность, слаженные действия всех служб
и, главное, правильный выбор целей для стремительных ударов,
позволивших разбить превосходящие силы противника. «Из его
отчета, — писал английский рецензент «Трактата», — нельзя не
заключить, что генералы с обеих сторон продемонстрировали боль-
шее искусство, а солдаты — ббльшую храбрость, что русские пре-
одолели ббльшие трудности, с меньшими средствами и ресурсами,
что сражения были более упорными и что победа на азиатском
фронте далась русским с ббльшими усилиями, чем на европейском.
В самом деле, наш автор позволяет себе выражения восторга, толь-
ко когда речь заходит о Паскевиче»26. В противоположность воен-
ному историку, Фонтанье всячески принижает достижения русской
армии, представляя арзрумский поход легкой прогулкой по чужой
земле. Его насмешки над боевыми победами, вероятно, и спро-
воцировали Пушкина, бывшего свидетелем вполне кровавых
сражений, на замаскированный ответ. Неформальному «отчету»,
основанному, по утверждению автора, на поздних устных свиде-
тельствах участников войны и претендующему на истину в после-
дней инстанции, он противопоставляет столь же неформальные
«записки» очевидца, якобы синхронные событиям, подлинный
«документ», который должен опровергнуть россказни глумливого
«купеческого консула».
Особое внимание Пушкин уделяет тем анекдотам, которые
Фонтанье, очевидно, передает со слов своих русских собеседников.
О том, как воспринимал Пушкин контакты такого рода, мы знаем
из его письма к П.А. Вяземскому от 27 мая 1826 года, где он писал:
Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни
стыда — при англичанах дурачим Василья Львовича; пред Mme de
Stael заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. Русской ба-
25 Traite sur la guerre contre les turcs. Traduit de l'allemand du Lieutenant-
General Prussien Baron de Valentini. Berlin, 1830. P. 351—396 {Библиотека Пуш-
кина. С. 355. № 1471). В каталоге пушкинской библиотеки Б.Л. Модзалевский
указал, что страницы 353—397 в книге разрезаны, но их содержание передал
неверно, как «описание войны в Азиатской Турции и на Кавказской линии в
1828 году». Видимо, из-за этого «Трактат» фон Валентини никогда прежде не
связывали с ПВА. Не учтен он и в новейшем обзоре разноречивых оценок дей-
ствий русской армии во время арзрумской кампании. См.: Bitis A. Russia and
the Eastern Question: Army, Government, and Society 1815—1833. Oxford University
Press, 2006. P. 323.
26 The Foreign Quaterly Review. 1832. Vol. XIII. № 25. P. 177-178.
Пушкин и Виктор Фонтанье
117
рин кричит: Мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы
хохочем и переводим эти барские слова любопытному путеше-
ственнику. Всё это попадает в его журнал и печатается в Европе —
это мерзко. Я конечно презираю отечество мое с головы до ног —
но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство
(XIII, 279-280).
Каждый из рассказанных Фонтанье военных анекдотов полу-
чает в ПВА неявное, но сильное опровержение. Истории о десяти
трофейных волах, которые в официальном донесении преврати-
лись в пятьсот, соответствует эпизод, когда «армяне, живущие в
горах», приходят в русский лагерь, «требуя защиты от турков, ко-
торые три дня назад отогнали их скот»:
Полковник А<нреп>, хорошо не разобрав чего они хотели,
вообразил, что турецкий отряд находился в горах, и с одним эскад-
роном Уланского полка поскакал в сторону, дав знать Р<аевско-
м>у, что 3000 турков находятся в горах. Р<аевский>отправился в
след за ним, дабы подкрепить его в случае опасности. Я почитал
себя прикомандированным к Нижегородскому полку, и с великою
досадою поскакал на освобождение армян. Проехав верст 20, въе-
хали мы в деревню, и увидели несколько отставших уланов, кото-
рые спешась, с обнаженными саблями, преследовали нескольких
кур. Здесь один из поселян растолковал Р<аевскому>, что дело шло
о 3000 волах, три дня назад отогнанных турками, и которых весь-
ма легко будет догнать дни через два. Р<аевский> приказал уланам
прекратить преследование кур, и послал полковнику А<нрепу>
повеление воротиться. Мы поехали обратно, и, выбравшись из гор,
прибыли под Гассан Кале. Но таким образом дали мы 40 верст
крюку, дабы спасти жизнь нескольким армянским курицам, что
вовсе не казалось мне забавным (VIII, 473).
Анекдот Фонтанье, обвиняющий русскую армию одновремен-
но в угоне скота и в приписках, обнаруживает свою недостовер-
ность при сопоставлении с пушкинским рассказом о досадной не-
разберихе, где угонщиками оказываются турки, а защитниками
армян — русские, чьи прегрешения сводятся лишь к охоте на мес-
тных куриц, немедленно пресеченной командиром. Если Фонтанье
с чужих слов насмехается над «подвигами» завоевателей, то Пуш-
кин, как участник событий, не находит в нелепом случае, неизбеж-
ном в военной сумятице, ничего смешного. Подобным же образом
он дает понять, что с его точки зрения бесчестно смеяться над зах-
ватом турецких знамен, ибо на них, как он пишет, турки «отпечат-
118
Александр Долинин
левают» отрубленные у русских кисти рук, «обмакнув в крови»27,
или над медицинским осмотром солдат, потому что в захваченном
Арзруме действительно «открылась чума», о чем Фонтанье умал-
чивает.
Скрытая полемика Пушкина с «Путешествиями на Восток» ка-
салась не только изображения войны, но и более общих вопросов.
В книге Фонтанье, при всех реверансах по адресу правительства
Николая I, столкновение России и Турции представлено как кон-
фликт двух отсталых варварских империй, двух восточных дес-
потий, одинаково враждебных современной европейской цивили-
зации и равнодушных к судьбам христианских меньшинств на
пограничных территориях28. Такая точка зрения, исключающая
Россию из европейского культурного пространства, была для Пуш-
кина категорически неприемлемой. Как отмечал Б.А. Успенский в
связи с ПВА,
позиция Пушкина — европоцентристская: он приезжает на Кав-
каз как представитель европейской цивилизации. Более того: он
ощущает себя представителем великой европейской державы, за-
нимающей ведущее положение в мире. Это ощущение появляет-
ся в России после войны с Наполеоном: Франции нет более на по-
27 Паскевич придавал большое значение захваченным в бою вражеским
знаменам — неизменно упоминал их в победных реляциях и речах, выставлял
в лагере для поднятия боевого духа войск, отсылал к государю (см., например:
Потто В.А. Кавказская война. Ставрополь, 1994. Т. 4: Турецкая война 1828—
1829 гг. С. 326), — но, конечно, никогда не опускался до сбора «грязных тря-
пок». В анекдотах Фонтанье доведено до крайности то несколько скептичес-
кое отношение к установленным Паскевичем военным ритуалам, которое
отразилось в записках одного из участников кампании, генерала Н.Н. Мура-
вьева-Карского, заметившего, что ценность «великого множества» знамен,
отбитых у противника в ходе войны, была на самом деле не столь велика. «Не
надобно себе воображать, — писал он, — чтобы знамена сии были так важны
и редки у турок как у нас; в нерегулярных войсках у них имеются знамена во
всех сотнях, при каждом начальнике. Знамена сии суть ни что иное как сбор-
ные знаки... к сохранению же оных не прилагают обыкновенно особого ста-
рания и в потере не полагают большой важности» (Первое взятие Русскими
войсками города Карса (Июнь 1828 года). Из памятных записок Н.Н. Мура-
вьева-Карского. (Писано в 1831 году) // Русский архив. 1877. Кн. I. С. 339).
Любопытно, что Фонтанье, очевидно, был знаком с Н.Н. Муравьевым, так как
он благодарит его за помощь в предисловии к «Путешествиям на Восток»
1829 года.
28 В предисловии ко второму тому «Путешествий на Восток» 1829 года
Фонтанье писал, что Россия являет собой «смесь азиатского варварства и ев-
ропейского феодализма» (Fontanier V. Voyages en Orient, entrepris par ordre du
Gouvernement Francois, de l'annee 1821 al'ennee 1829. Paris, 1829. [Vol. II:] Turquie
d'Asie. P. VI. Библиотека Пушкина. С. 233. № 919).
Пушкин и Виктор Фонтанье
119
литическом горизонте, Австрия ослаблена, и Европа представле-
на теперь двумя империями, одержавшими победу над Наполео-
ном, которые расширяют сферы своего влияния и свои географи-
ческие границы, — Россией и Англией; обе эти империи ведут
колонизационную политику на Востоке. Эта колонизация имеет
как политический, так и цивилизационный характер: она отвеча-
ет историософской концепции Просвещения, основывающейся на
идее прогресса; согласно этой концепции все народы идут к одной
цели и одни оказываются впереди, другие позади. В рамках этой
концепции колонизация оказывается оправданной — она воспри-
нимается как цивилизационный процесс; национальное или куль-
турное своеобразие оказывается этапом в общечеловеческом дви-
жении29.
По убеждению Пушкина, Россия далеко обогнала отсталую
Османскую империю в этой цивилизационной гонке; более того,
она является носительницей европейского христианского просве-
щения, которое представляет собой высшую ступень мирового
культурного развития30. Именно поэтому идея Фонтанье о сходстве
России и Турции не могла не вызвать у него принципиальное не-
согласие. Когда Фонтанье, назвав имя «самого известного из рус-
ских поэтов», иронически продолжает: «У турок в свите не было
бардов, но они начали проповедовать во всех мечетях войну про-
тив неверных...», оскорбительным для Пушкина были не слова
«бард» и «свита» (в данном контексте вполне нейтральные), но
приравнивание просвещенного русского поэта к мусульманским
проповедникам.
Полемический отклик на это сопоставление обнаруживается в
концовке четвертой главы ПВА, где Пушкин сначала приводит
цветистую тираду турецкого паши о сходстве поэта с дервишем, а
затем изображает своего «брата»-дикаря:
29 Успенский Б.Л. Пушкин и Толстой: тема Кавказа // Успенский Б А. Ис-
торико-филологические очерки. М., 2004. С. 28.
30 О пушкинском осмыслении христианства в историософском ключе см.:
Тоддес Е.А. О незаконченной поэме Пушкина «Тазит» // Пушкинский сбор-
ник. Псков, 1973. С. 67—68. Цитируя замечания Пушкина об историческом
значении христианства в черновом отзыве о втором томе «Истории русского
народа» Н. Полевого, в послесловии к опубликованному в «Современнике»
очерку «Долина Ажитугай» и в письме к Чаадаеву от 19 октября 1836 года,
Е.А. Тоддес показывает, что взгляды Пушкина были близки к суждениям
М.П. Погодина и ряда других современников. Те же пушкинские высказыва-
ния обсуждает и Б.А. Успенский, который вслед за Е.А. Тоддесом приходит к
выводу, что для Пушкина христианство — «это эпоха цивилизованной исто-
рии» {Успенский Б.А. Пушкин и Толстой. С. 34—35).
120
Александр Долинин
...увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с
дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами. Он кричал во все гор-
ло. Мне сказали, что это был брат мой дервиш, пришедший при-
ветствовать победителей. Его насилу отогнали (VIII, 476).
Согласно Пушкину, между ним и бесноватым азиатом нет и не
может быть ничего общего, ибо дервиш находится вне европейс-
кого культурного пространства. Истинным же азиатским «братом»
русского европейца оказывается персидский поэт Фазил-хан, чья
встреча с Пушкиным на Военно-Грузинской дороге описана в пер-
вой главе ПВА:
Я, с помощию переводчика, начал было высокопарное восточ-
ное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-Хан
отвечал на мою неуместную затейливость простою, умной учтиво-
стию порядочного человека! «Он надеялся увидеть меня в Петер-
бурге; он жалел, что знакомство наше будет непродолжительно и
проч.» Со стыдом принужден я был оставить важно-шутливый тон,
и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей
русской насмешливости. Вперед не стану судить о человеке по его
бараньей папахе и по крашеным ногтям (VIII, 452—453).
«Чужой» признается за «порядочного человека»31 и, следова-
тельно, за равного, только если он владеет универсальным языком
европейской просвещенности, на котором виртуозно изъясняется
автор ПВА.
На вызов Фонтанье Пушкин отвечает полуподложными «путе-
выми записками», которые постоянно подчеркивают его (и свою)
31 Тынянов утверждал, что «порядочный человек — здесь дословный пере-
вод, замена английского слова gentleman и французского gentilhomme» (Тыня-
нов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С.68), что неверно. Пушкин использует
один из возможных эквивалентов французского выражения Vhonnete homme в
значении, которое было принято у просветителей. В «Энциклопедическом
словаре» Дени Дидро объясняет: «Vhonnete homme [est] celui qui ne perd de vue
dans acune de ses actions les principle de l'equite naturelle ... Vhonnete homme rend
la justice meme a son ennemi. Vhonnete homme est de tout pays» (Diderot D.
Dictionnaire encyclopedique // Oeuvresde Denis Diderot. Paris, 1818. T. II. lrc partie.
P. 163; букв, пер.: «Порядочный (честный) человек есть тот, кто в любых своих
действиях остается верен принципу естественной справедливости.... Порядоч-
ный (честный) человек воздает должное даже врагу. Порядочный (честный) че-
ловек не имеет национальности»). Иными словами, «порядочный человек» —
это моральная, а не социальная категория; им считается свободный от пред-
рассудков, разумный, справедливый и терпимый человек любой страны и
любого сословия, всегда и во всем соблюдающий всеобщий, данный нам от
природы или Бога нравственный закон.
Пушкин и Виктор Фонтанье
121
«европейскость». В Ларсе вместе с каким-то французским путеше-
ственником он вспоминает «пирования Илиады»; в Тифлисе раду-
ется домам «европейской архитектуры» и посещает немецкую ко-
лонию; в военном лагере наслаждается плодами «европейской
роскоши» — «английским пивом и шампанским, застывшим в сне-
гах таврийских»; среди «азиатского свинства» в Арзруме щеголяет
во фраке; при посещении гарема осознает себя одним из редких
европейцев, кому удалось проникнуть в святая святых Востока; а
при виде зачумленных ощущает свою «европейскую робость»32. Как
давно отметили П.М. Бицилли и В.Л. Комарович, по принципам
отбора материала и стилю ПВА ориентировано на западноевропей-
ский образец — путевые записки Шатобриана33. В повествовании
обращают на себя внимание иноязычные вкрапления, которые
должны свидетельствовать о широкой европейской образованно-
сти автора: Пушкин цитирует по-латыни две оды Горация, а по-
английски — «Погребение сэра Джона Мура» Чарльза Вулфа34 и
«Лалла Рук» Томаса Мура; приводит французские реплики Грибо-
едова и Паскевича; вставляет в концовки русских фраз француз-
ское «de la liberte grande» и итальянское «е sempre bene». Показатель-
32 Нельзя согласиться с концепцией американской исследовательницы
М. Гринлиф, согласно которой Пушкин уехал из России на Кавказ, чтобы ис-
пытать состояние лиминальности (см.: Green leaf М. Pushkin and Romantic
Fashion. Fragment, Elegy, Orient, Irony. Stanford, 1994. P. 141 — 142; Гринлиф M.
«Путешествие в Арзрум»: Поэт у границы // Современное американское пуш-
киноведение. Сборник статей. СПб., 1999. С. 277—278). Как известно, по Вик-
тору Тернеру лиминальность есть переходное состояние в процессе инициа-
ции, подразумевающее полный отказ от прежнего социального статуса и его
символических атрибутов (одежда, пища, жилище и т.п.), тогда как Пушкин с
начала и до конца путешествия сохраняет свою идентичность просвещенного
русского европейца.
33 См.: Бицилли П. «Путешествие в Арзрум» // Белградский пушкинский
сборник. Под ред. Е.В. Анненкова. Белград, 1937. С. 247—264; Комарович В.Л.
К вопросу о жанре «Путешествия в Арзрум» // Пушкин: Временник Пушкин-
ской комиссии. М.; Л., 1937. [Вып.] 3. С. 326—338. В отличие от Бицилли,
Комарович считал, что Пушкин пародирует Шатобриана, хотя приведенные
им примеры этого не подтверждают.
34 Процитированное в первой главе ПВА стихотворение первоначально
печаталось в Англии анонимно, некоторое время приписывалось Байрону и
было включено в то франкфуртское издание сочинений последнего, которое
Мицкевич подарил Пушкину (The Works of Lord Byron Complete in One
Volume. Francfort O.M., 1826. P. 650. Библиотека Пушкина. С. 182. № 697).
Поэтому у нас есть все основания полагать, что Пушкин считал автором сти-
хотворения не Вулфа, а Байрона. Подробнее об этом см. мою заметку «Бай-
роновский след в книге Пушкина "Путешествие в Арзрум во время похода
1829 года"» (Memento vivere: Сб. памяти Л.Н. Ивановой / Сост. и научн. ред.
К.А. Кумлан и Е.Р. Обатнина. СПб., 2009. С.122-131.).
122
Александр Долинин
но, что почти все аллюзии в тексте отсылают не к специфически
русской, а к общеевропейской культурной энциклопедии — к Рем-
брандту и популярному в романтическую эпоху итальянскому ху-
дожнику Сальваторе Роза, к «Ринальдо Ринальдини», роману о
благородном разбойнике немецкого писателя Х.А. Вульпиуса, к
эпизоду из «Приключений Хаджи-Бабы из Исфагана в Англии»
англичанина Джеймса Мориера и т.п.
По точному наблюдению В.А. Кошелева, в ПВА «Пушкин опи-
сывает "азиатское свинство" глазами путешествующего европей-
ца — и на европейцев постоянно ссылается»35. Как кажется, он
стремился к тому, чтобы его «путевые записки» воспринимались в
контексте известных западных путешествий по Кавказу и Закавка-
зью, о чем в первую очередь говорит выбор источников для ПВА.
До сих пор были доподлинно установлены четыре книги, откуда
Пушкин почерпнул не только географические, краеведческие и
этнографические сведения, но и отдельные яркие подробности. Из
них лишь одна — опубликованные анонимно записки Н.А. Нефе-
дьева36 — написана русским путешественником. Остальные три —
это упомянутое в тексте «путешествие графа И. Потоцкого»37, ука-
занная Тыняновым книга французского консула в Тифлисе Жана-
Франсуа Гамба38, и, наконец, богатые интересными деталями пись-
35 Кошелев В.А. Историософская оппозиция «Запад-Восток» в творческом
сознании Пушкина // Пушкин и мир Востока. М., 1999. С. 167.
36 [Нефедьев Н.А.] Записки во время поездки из Астрахани на Кавказ и в
Грузию в 1827 году. Москва, 1829 (Библиотека Пушкина. С. 67. № 252). Источ-
ник был установлен М.О. Гершензоном (см.: Гершензон М.О. «Путешествие в
Арзрум» (1829—1830) // Гершензон М.О. Статьи о Пушкине. М., 1926. С. 50—
59), а имя автора — тбилисским исследователем Вано Шадури (см. его моно-
графии: Друг Пушкина А.А. Шишков и его роман о Грузии. Тбилиси, 1951.
С. 8, 307; Декабристская литература и грузинская общественность. Тбилиси,
1958. С. 441; Пушкин и грузинская общественность. Тбилиси, 1966. С. 105).
37 Comte Jean Potocki. [Т. I] Voyage dans les steps d'Astrakhan et du Caucase.
[T. II] Histoire primitive des peuples qui ont habite anterieutement ces contrees.
Nouveau periple du Pont-Euxin. / Ouvrages publies et accompagnes de notes et de
tables par M. Klaproth, Membre des Societes Asiatiques de Paris, de Londres et de
Bombay. Paris, 1829 (Библиотека Пушкина. С. 314. № 1279). Два заимствова-
ния были отмечены Тыняновым (О «Путешествии в Арзрум». С. 69—70),
который, по-видимому, пользовался экземпляром с неверно вклеенными ти-
тульными листами и потому везде ошибочно ссылается на второй том изда-
ния вместо первого.
38 Voyage dans la Russie meridionale, et particulierement dans les provinces
situees au-dela du Caucase, fait depuis 1820 jusqu'en 1824; par le chevalier Gamba,
consul du Roi a Tiflis. Deuxieme edition. Paris, 1826. См.: Тынянов Ю.Н. О «Путе-
шествии в Арзрум». С. 70—71.
Пушкин и Виктор Фонтанье
123
ма американских миссионеров Эли Смита и Харрисона Дуайта,
недавно введенные в научный обиход Н.Е. Мясоедовой39.
Мы можем назвать имя еще одного западного автора, на кото-
рого Пушкин глухо сослался в уничижительном описании Арзрума:
...никакого вкусу, никакой мысли... Один путешественник пишет,
что изо всех азиатских городов в одном Арзруме нашел он башен-
ные часы, и те были испорчены (VIII, 478).
Этим путешественником был не кто иной, как Виктор Фонта-
нье, который в первой книге «Путешествий на Восток» писал об
Арзруме:
C'est la seule ville de Turquie ou j'aie trouve une horloge; a la verite
elle ne va pas, quelque peine que Ton se donne pour la faire marcher40.
[Это единственный город Турции, где я нашел башенные
часы; правда, они не ходят, сколько бы их ни старались починить.]
39 Missionary Researches in Armenia: including a Journey through Asia Minor,
and into Georgia and Persia, with a visit to the Nestorian and Chaldean Christians of
Oormiah and Salmas. By Eli Smith and H.G.O. Dwight, Missionaries from the
American Board of Missions. To which is prefixed A Memoir on the Geography and
Ancient History of Armenia, by the Author of «The modern Traveller». London, 1834
{Библиотека Пушкина. С. 339. № 1394). См.: Мясоедова Н.Е. «Подвиг честного
человека». СПб., 2004. С. 171 — 174. Смит и Дуайт приехали в Арзрум из Кон-
стантинополя в марте 1830 г., во время вывода русских войск с временно ок-
купированной турецкой территории и массовой депортации армян, и оттуда
отправились в Тифлис тем же маршрутом, который описан в ПВА, но только
в обратном направлении. Во второй, четвертой и пятой главах ПВА обнаружи-
вается более десяти прямых заимствований из книги миссионеров, причем в
работе Мясоедовой отмечена лишь часть из них. Например, пушкинская ссыл-
ка на французского путешественника XVII в. Турнфора явно взята у Смита и
Дуайта. Ср.: «...товаров в нем [Арзруме] продается мало, их здесь не выклады-
вают, что заметил и Турнфор, пишущий, что в Арзруме больной может уме-
реть, за невозможностью достать ложку ревеня, между тем как целые мешки
оного находятся в городе» (VIII, 477). «Little is seen of them [goods] ... as almost
every bale of goods passes unopened, and the articles bought and sold here are of small
value. The same was true in the days of Tournefort ... for he says, a patient might die
for the want of a dose of rhubarb, although there were bales of it in the city»
(Missionary Researches in Armenia. P. 67; букв, пер.: «Их [товаров] на виду мало
... потому что почти каждая партия товара проходит [через Арзрум] нераскры-
той, а предметы, которые здесь продаются и покупаются, большой ценности
не представляют. Так обстояло дело и во времена Турнфора... ибо он говорит,
что больной мог умереть из-за невозможности достать порцию ревеня, хотя в
городе имелись мешки оного»).
40 Fontanier V. Voyages en Orient, entrepris par ordre du Gouvernement Francais,
de 1'annee 1821 a l'annee 1829. [Vol. II:] Turquie d'Asie. P. 56.
124
Александр Долинин
Из трех томов «Путешествий» Фонтанье Пушкин заимствует
только одно мелкое наблюдение и, заменив Турцию на Азию, пре-
вращает его в символ всего азиатского Востока как косного мира,
где остановилось время. В Арзруме, рассказывает Фонтанье, его
много раз просили починить испорченные башенные часы, ибо
турки принимают любого европейца за механика. Когда Пушкин
гулял по Арзруму, турки то и дело подзывали его и показывали ему
язык, ибо они, как он замечает, «принимают всякого франка за
лекаря»41. По отношению к азиатскому варварству «самый извест-
ный из русских поэтов» и французский «купеческий консул» в рав-
ной степени «франки», то есть люди единой европейской цивили-
зации, у которых больше общего, чем различного. Именно это
Пушкин и хотел подчеркнуть в полемике с французским знатоком
Востока и «клеветником России».
41 Некоторые исследователи ошибочно полагают, что франк здесь значит
француз (ср., например, утверждение М. Гринлиф, что Пушкина во время
путешествия «регулярно принимают за француза»: Green leaf M. Pushkin and
Romantic Fashion. P. 141), тогда как еще в комментарии Ю.Н. Тынянова к ПВА
объяснялось, что франками на Ближнем Востоке называли всех европейцев
{Пушкин Л.С. Полное собрание сочинений в шести томах / Под ред. М.А. Цяв-
ловского. Т. 4. С. 792).
Александр Осповат (Москва / Лос-Анджелес)
ИЗ МАТЕРИАЛОВ ДЛЯ КОММЕНТАРИЯ
К «КАПИТАНСКОЙ ДОЧКЕ» (8)1
Первым лицом, с которым протагонист «Капитанской дочки»
(КД) сталкивается за пределами отцовского дома, оказывается рот-
мистр Иван Иванович Зурин, находившийся в Симбирске для
приема рекрутов (глава I). Вызвавшись обучить встреченного им
недоросля игре на бильярде, он апеллирует к житейскому опыту
«нашего брата служивого»:
В походе, например, придешь в местечко — чем прикажешь
заняться? Ведь не всё же бить Жидов. Поневоле пойдешь в трактир
и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!2
В научной литературе (в том числе и в единственном обзоре
еврейской темы у Пушкина3), как и в комментариях к КД, зурин-
ское наставление никогда не обсуждалось, однако его функция в
тексте отнюдь не исчерпывается характеристикой бытового обли-
ка нового персонажа.
Свидание Гринева и Зурина в симбирском трактире происхо-
дит осенью 1772 г.4 — в тот самый момент, когда русская админи-
страция, устанавливая контроль над землями, присоединенными
но условиям первого раздела Польши5, впервые легализовала жи-
тельство евреев в двух новообразованных губерниях (Могилевской
и Псковской). До этого времени евреи не имели права обретаться
1 Предшествующие заметки из этой серии см.: Текст и комментарий: Круг-
лый стол к 75-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М., 2006. С. 247—266;
Russian Literature and the West: A Tribute for David M. Bethea. Part 1. Stanford,
2008. P. 247-251 (=Stanford Slavic Studies. Vol. 35).
2 Пушкин. Поли. собр. соч.: В 16 т. [Л.; М.,] 1948. Т. VIII. С. 283. Далее все
ссылки на это издание даются в скобках после цитаты (римскими цифрами
обозначается том, арабскими — страница).
3 См.: Kowalczyk W. А.С. Пушкин и евреи (из опыта исследований литера-
турных стереотипов в русской литературе) // Slavia Orientalis. 1998. Т. XLVII.
№ 3. S. 393-403.
4 См.: Долинин А.А. Еще о хронологии «Капитанской дочки» // Пушкин и
другие: Сб. статей к 60-летию С.А. Фомичева. Новгород, 1997. С. 53.
5 Ср. в биографии генерал-аншефа А.И. Бибикова, проштудированной
11ушкиным во время работы над «Историей Пугачевского бунта» и КД: «5 сен-
тября 1772-го объявлено уже в Петербурге о присоединении Белоруссии к
России...» ([Бибиков А.А.] Записки о жизни и службе Александра Ильича Би-
бикова / Сыном его Сенатором Бибиковым. СПб., 1817. С. 246).
126
Александр Осповат
на территории империи: шесть соответствующих указов, изданных
в царствования Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны6, допол-
нял манифест Екатерины II от 4 декабря 1762 г. «О позволении
иностранцам, кроме жидов, выходить и селиться в России»7, и
показательно, что даже предпринятые новой императрицей неко-
торые меры по смягчению кордона (евреи получили разрешение
торговать в Риге и споспешествовать колонизации Новороссии)
носили сугубо секретный характер8. Одним словом, если юный
Гринев хотя бы слышал об игре на бильярде, то сообщение об аль-
тернативном способе проведения досуга вводило совершенно не-
знакомую ему реалию.
Иное дело — Зурин. Судя по тому, что осенью 1772 г. бравому
ротмистру было тридцать пять лет (см. VIII: 282), упомянутый им
поход (т.е. военная кампания) — это т.н. Семилетняя война (1756—
1762), театром которой для русской армии являлась Пруссия. В ря-
ду экзотических впечатлений, полученных в 1758 г. в Кенигсбер-
ге, А.Т. Болотов (ровесник Зурина) описывал следующее:
Паче всего обращали внимание мое на себя польские жиды
<...>. Странное их, черное и по борту испещренное одеяние, смеш-
ные их скуфейки, и весь образ их имел в себе столь много стран-
ного и необыкновенного, что мы не могли довольно на них на-
смотреться9.
6 См. в «Лексиконе Российском...», составленном В.Н. Татищевым в
1740-е гг.: «Жид, или иудей, по-польски июд, но подлинное имя эврей <...>.
Их сначала было в России много, но во время великого князя Владимира II в
1113 году общим определением всех князей выгнаны и закон положен, естьли
впредь явятся, оных убивать. И сие в Великой России доднесь хранится, но в
Малой России во владение польское паки допущены, однако ж указом 1743 г.
все изгнаны и впущать наикрепчайше запрещено» {Татищев В.Н. Избранные
произведения / Под общ. ред. С.Н. Валка. Л., 1979. С. 277). К истории этно-
нима см.: KlierJ.D. Zhid: Biography of a Russian Epithet // Slavonic and East
European Review. 1982. Vol. 60. № 1. P. 1 — 15; «Московское изгнание» евреев
1790 г. / Вступит, статья, коммент. и публикация Д. Фельдмана // Вестник Ев-
рейского университета в Москве. 1996. № 1 (11). С. 191 — 192.
7 Ср. в позднейшем жизнеописании императрицы: «Она позволила всем
приходящим в Россию разных иностранных наций, кроме Жидов, селиться...»
{Колотое П. Деяния Екатерины II, императрицы и самодержицы всероссий-
ской. СПб., 1811. Ч. I. С. 62).
8 Сводку основных данных на этот счет см., напр.: Гессен Ю.И. История
еврейского народа. СПб., 1916. С. 129—130; KlierJ.D. Russia Gathers Her Jews:
The Origins of the «Jewish Question» in Russia, 1772—1825. DeKalb, 1986. P. 34—
37; Миндлин А. Государственные, политические и общественные деятели Рос-
сийской империи в судьбах евреев, 1762—1917: Справочник персоналий. СПб.,
2007. С. 122-128.
9 Записки Андрея Тимофеевича Болотова, 1738—1795 / Изд. 3-е. СПб.,
1875. Т. 1.Стб. 720.
Из материалов для комментария...
127
Бежавший праздного времяпрепровождения, мемуарист заха-
живал в местные трактиры разве для того, чтобы «философическим
оком посмотреть на людей разного состояния, в них находивших-
ся», и изредка сыграть «партию-другую <...> в биллиард», — в то
время как «множайшие» «из сверстников» Болотова предавались
там «мотовству и бесчинию»10. Уместно предположить, таким об-
разом, что реплика Зурина выводит к устным преданиям о дебошах
русских офицеров сначала в Польше (по ходу движения армии), а
затем в Пруссии. Тем самым в подтекст КД вводится тема Семи-
летней войны, в которой участвовал также молодой казак Пуга-
чев"; в главе XIII Зурин снова выступает в поход, но теперь уже
против отрядов самозванца (VIII: 363).
Вместе с тем броскую сентенцию Ведь не всё же бить жидов
можно интерпретировать и по аналогии со словесными фигурами
(провербиальными клише и надписями на лубочных картинках),
исполняющими, как мы знаем, предикционную функцию в тексте
КД12. Напомним фрагмент из стихотворения «Череп» («Послание
Дельвигу», 1828), где дается перечень занятий «присяжного студен-
та» в Риге:
< ...>
В трактирах стал он пенить пиво,
В дыму табачных облаков;
Бродить над берегами моря,
Мечтать об Лотхен, или с горя
Стихи писать, да бить Жидов (III: 69).
Вскоре после знакомства с Зуриным Гринев окажется в Бело-
горской крепости — вблизи от своей Лотхен, но вдали и от тракти-
ров с бильярдом, и от жидов:
Служба меня не отягощала. < ...> По утрам я читал, упражнял-
ся в переводах, а иногда и в сочинении стихов (VIII: 299).
10 Там же. Стб. 962.
11 Об этом факте, известном, в частности, из книги А.А. Бибикова (Указ.
соч. С. 246), Пушкин намеревался упомянуть в биографической справке о са-
мозванце, открывающей вторую главу «Истории Пугачевского бунта» (см. IX:
435).
12 См.: Schmid W. PuSkins Proza in poetischer Lekture: Die Erzahlungen Belkins.
Munchen, 1991. S. 260 passim; Осповат Л.Л. Из комментария к «Капитанской
дочке»: лубочные картинки // Пушкинская конференция в Стэнфорде. 1999:
Материалы и исследования. М., 2001. С. 357—365.
Екатерина Лямина (Москва)
О ФРАНЦУЗСКИХ КОНТЕКСТАХ РАЗГОВОРА
В БЕЛУЮ НОЧЬ
(Из комментариев к прозе Пушкина)
Отрывок, традиционно именуемый «<Гости съезжались на
дачу...>» (далее: ГС), давно привлекает исследователей как ини-
циальное1 в ряду обращений Пушкина к замыслу повести из
светской жизни. Легко объясним пристальный интерес к парал-
лельным местам, которые обнаруживаются в этом довольно про-
странном (215 строк2) тексте и позднейших сочинениях, особен-
1 Новейшая хронологическая канва относит «первый большой набросок»
этой «неоконченной повести в прозе» (т.е. часть <1.>: «Гости съезжались ~
лени и благоприличию») к периоду «1828. Июль, конец...Август, до 19 (?)»;
значительно меньший по объему «прозаический отрывок, являющийся про-
должением повести» (часть <П.>: «Минский лежал еще в постеле ~ обещаясь
быть непременно в театре») — к промежутку «1828. Октябрь, 23...Декабрь, 4»
(Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. М., 1999. Т. 2. С. 404, 429).
Часть <Ш.> (черновой набросок разговора русского и испанца: «Вы так от-
кровенны и снисходительны ~ первый признак дикости <и> безнравственно-
сти») датируется по положению в рабочей тетради интервалом от ноября 1829
до первой половины февраля 1830 г. (см.: Левкович Я.Л. Рабочая тетрадь
Пушкина. ПД. № 841: (История заполнения) // Пушкин: Исследования и ма-
териалы. Л., 1986. Т. XII. С. 270—271); степень ее связанности с двумя пре-
дыдущими по сей день остается дискуссионной. Ю.Г. Оксман в т.н. «красно-
нивском» издании впервые обозначил эти три фрагмента римскими цифрами
и напечатал их в подбор друг за другом — принцип подачи текста, удержан-
ный Академическим изданием, в котором ГС включен, что примечательно, в
раздел «Романы и повести», а не «Отрывки и наброски» (см.: Пушкин А.С.
Поли. собр. соч.: В 6 т. М.; Л., 1930. Т. 4. С. 486—491; Пушкин. Поли. собр.
соч.: В 16 т. [Л.; М.], 1948. Т. VIII. С. 35—42— далее: Пушкин). При этом
часть <Ш.>, с точки зрения ученого, есть «особый художественно-публици-
стический этюд», в котором развернута «эпизодическая деталь брошенного
романа (разговор с испанцем о светских женщинах)» (Оксман Ю.Г. «Гости
съезжались на дачу» // Путеводитель по Пушкину. М.; Л., 1931 (= Пушкин
А.С. Поли. собр. соч.: В 6 т. Т. 6. Кн. 12. — Прил. к журн. «Красная Нива» на
1931 г.). С. 104). Это мнение разделяли готовившие академический том
Н.В. Измайлов и Б.В. Томашевский (Пушкин. Т. VIII. С. 1050), и оно закре-
пилось в пушкиноведении; см., например: Петрунина Н.Н. Проза Пушкина
(пути эволюции). Л., 1987. С. 66. Е.С. Гладкова, напротив, полагала, что бе-
седа в части <Ш.> является непосредственным продолжением той, что была
начата персонажами в части <1.> (Гладкова Е.С. Прозаические наброски
Пушкина из жизни «света» // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии.
М.; Л., 1941. Т. 6. С. 308-311).
2 Подсчитано по: Пушкин. Т. VIII. С. 37—42.
О французских контекстах разговора...
129
но прозаических. Большинство выявленных схождений относит-
ся к двум тесно связанным тематическим пластам: art de vivre и
типажи петербургского высшего света3; размышления о русской
аристократии4.
При всей существенности параллелей как таковых не менее
важна, думается, принципиальная структурная гетерогенность
ГС — резервуара различных тем и (микро)сюжетов, по большей
части занимавших Пушкина на протяжении длительного времени.
Попробуем вычленить эти единицы и посмотреть, как они разош-
лись из ГС по кругу текстов, обладающих сопоставимым тематико-
сюжетным каркасом5:
3 Литература с более или менее лаконичными указаниями на параллели
обширна; см. в первую очередь: Брюсов В.Я. Неоконченные повести из русской
жизни // Пушкин А.С. [Собр. соч.] / Под ред. С.А. Венгерова. СПб., 1910. Т. 4.
С. 264—270; Гладкова. Прозаические наброски Пушкина из жизни «света».
С. 305—322; Петрунина. Проза Пушкина. С. 68—69; Сидяков Л.С. «Евгений
Онегин» и незавершенная проза Пушкина 1828—1830 годов: (Характеры и си-
туации) // Проблемы пушкиноведения: Сб. научных трудов. Л., 1975. С. 32—
39; Его же. «Евгений Онегин» и замысел «светской повести» 30-х годов XIX в.
(К характеристике Онегина в седьмой главе романа) // Замысел, труд, вопло-
щение... М., 1977. С. 118—124; O'Bell L. Pushkin's Egyptian Nights: The Biography
of a Work. Ann Arbor, 1984. P. 41 passim.
4 Эта тема варьируется, как хорошо известно, во многих текстах конца
1820—1830-х гг.: «Романе в письмах», набросках «На углу маленькой площа-
ди...» и «Отрывок» («Несмотря на великие преимущества...»), «Опровержени-
ях на критики», стихотворении «Моя родословная», поэме «Езерский», статье
«<0 дворянстве>» и др. См., например: Ахматова А.А. «Адольф» Бенжамена
Констана в творчестве Пушкина. С. 104—106; Петрунина Н.Н. «Египетские
ночи» и русская повесть 1830-х годов // Пушкин: Исследования и материалы.
Л., 1978. Т. VIII. С. 36.
5 Имеются в виду разновременные, разной степени завершенности и
жанровой размытости обращения Пушкина к «прозе о большом свете»: «На
углу маленькой площади...» (НМП; ноябрь 1829— февраль 1832), «Пиковая
дама» (ПД; 1833), «Египетские ночи» (ЕН; осень 1835?), «Мы проводили ве-
чер на даче...» (МПВ; 1835). Те же единицы встречаются и в других произве-
дениях: скажем, в «Онегине» — la, lb, 1с, I, 3, 4, IVa, 5, Va, Vb; «Арапе Пет-
ра Великого» — lb, I, 3, IIla [свернуто до: «по выходе из монастыря» — Пушкин.
Т. VIII. С. 4], IIlb, IIIc, Vc (отмечено: Гладкова. Прозаические наброски Пуш-
кина из жизни «света». С. 308); «Рославлеве» — 1с, 4, 5; «Романе в пись-
мах» — la, lb, 1с, I, 4, IVa, 5, Va, Vb, Vc). Однако они либо структурно дале-
ки от ГС, как «Онегин» или «Роман в письмах», либо построены вокруг
фигур, занимающих иное место в социально-гендерной классификации (так,
автор сообщает нам некоторые сведения о воспитании своенравных Лизы из
«Романа в письмах», Полины из «Рославлева» и даже Лизы из «Барышни-
крестьянки», но все они — дворянские девушки), либо развернуты в другом
локусе (Париж, деревня, Москва).
130
Екатерина Лямина
Темы/фигуры
1а. Великосветская гостиная
(зала/бальная зала)
lb. общество в ней/
иерархия/гендерные роли
1с. речевые характеристики
и черты индивидуального
тона
2. Русский (homme du
monde6) и иностранец,
уроженец юга Европы
3. Своенравная и страстная
молодая женщина (femme a
la mode)
4. Homme du monde, его
черты
Тексты
ПД, ЕН,
МПВ
ПД, ЕН,
МПВ
ПД, ЕН,
МПВ
ЕН
НМП,
МПВ
НМП,
ЕН, МПВ
Сюжетные фрагменты
I. Светское злословие/иные
формы общего мнения
II. Беседа их:
На. о петербургских ночах,
русских красавицах и тоне
высшего общества столицы
НЬ. о русской аристократии
II 1а. История ее воспитания
IIlb. История ее замуже-
ства/брака
II 1с. История ее чувств
IVa. История его пребыва-
ния в свете
IVb. Его связь с femme a
la mode
Тексты
НМП,
ПД, ЕН,
МПВ
ЕН
НМП,
МПВ
(свернуто
до «вдова
по разво-
ду»: Пуш-
кин.
Т. VIII.
С. 421)
НМП,
МПВ
ЕН
НМП,
потен-
циаль-
но —
МПВ |
6 Пользуемся определениями из набросанного по-французски плана-кон-
спекта «L'homme du monde fait la cour a une femme a la mode...» [Светский че-
ловек ухаживает за модной дамой] (1828; Пушкин. Т. VIII. С. 554, 1075), раз-
витием (неполным) ряда пунктов которого стали части <1.> и <П.> /Си, в
дальнейшем, отрывок «На углу маленькой площади...».
О французских контекстах разговора...
131
5. Зарисовки светских лиц
(в т.ч. эпиграмматически
заостренные)
НМП,
ПД, ЕН,
МПВ
Va. Контуры отношений
между этими лицами
Vb. ~ между ними и homme
du monde
Vc. ~ между ними и femme
a la mode
VI. Любовная переписка
ПД, ЕН,
МПВ
НМП,
ЕН,МПВ
НМП,
ЕН,МПВ
НМП,
ПД
Как видно из таблицы и выкладок в сноске 5, востребованны-
ми, и не единожды, оказались практически все элементы ГС7. «Ва-
кантными» остались лишь разговоры русского и испанца (На и ПЬ),
занимающие соответственно второй абзац части <1.> (который и
будет преимущественно интересовать нас ниже) и часть <Ш.>.
На балконе сидело двое мужчин. Один из них, путешествую-
щий испанец, казалось, живо наслаждался прелестию северной
ночи. С восхищением глядел он на ясное, бледное небо, на велича-
вую Неву, озаренную светом неизъяснимым, и на окрестные дачи,
рисующиеся в прозрачном сумраке. «Как хороша ваша северная
ночь, сказал он наконец, и как не жалеть об ее прелести даже под
небом моего отечества?» — «Один из наших поэтов, отвечал ему
другой, сравнил ее с русской, белобрысой красавицей; признаюсь,
что смуглая, черноглазая италианка или испанка, исполненная
живости и полуденной неги, более пленяет мое воображение.
Впрочем, давнишний спор между la brune et la blonde еще не решен.
Но к стати: знаете ли вы как одна иностранка изъясняла мне стро-
гость и чистоту Петербургских нравов? Она уверяла, что для любов-
ных приключений наши зимние ночи слишком холодны, а летние
слишком светлы». — Испанец улыбнулся. «Итак, благодаря влия-
нию климата, сказал он, Петербург есть обетованная земля красо-
ты, любезности и беспорочности». — «Красота дело вкуса, отвечал
русской, но нечего говорить об нашей любезности. Она не в моде;
никто об ней и не думает. Женщины боятся прослыть кокетками,
мужчины уронить свое достоинство. Все стараются быть ничтож-
ными со вкусом и приличием. Что ж касается до чистоты нравов, то
дабы не употребить во зло доверчивости иностранца, я расскажу
вам » И разговор принял самое сатирическое направление.
7 В задачи данной работы не входит ни исследование трансформаций,
порой значительных, которым перечисленные единицы подвергались при
дальнейшем использовании, ни анализ новых констелляций, частью которых
они оказывались.
132
Екатерина Лямина
Этот диалог тем больше оснований «представить себе русской
интерпретацией беседы, происшедшей на французском языке»8,
что героиня, в одной из следующих сцен появившись на балконе,
«несколько слов по-русски» произносит «с замешательством», одна
из причин которого — вторжение одной речевой стихии в другую.
Французские в этом разговоре, впрочем, не одни звуки. Беглое за-
мечание касательно того, что на приведенный пассаж (как и на
«некоторые детали гл. I "Евгения Онегина" <...> и "Медный всад-
ник"»), возможно, повлияло описание «летней ночи на Неве и от-
крывающегося оттуда вида северной столицы» в экспозиции «Пе-
тербургских вечеров» («Les soirees de Saint-Petersbourg») Жозефа де
Местра9, явно нуждается в развитии.
Действительно, этот фрагмент вобрал, по большей части силь-
но спрессовав, многие черты местровского текста:
1) диалогическую структуру. Немаловажно также, что уде Ме-
стра беседа прерывает собой долгое молчание и созерцание (ср.:
«Один из них <...> живо наслаждался прелестию северной ночи. С
восхищением глядел он <...> на окрестные дачи <...> сказал он на-
конец» и «Sans nous communiquer nos sensations, nous jouissions avec
delices de la beaute du spectacle qui nous entourait, lorsque le chevalier de
B***, rompant brusquement le silence, s'ecria <...>»10). Кроме того, хотя
разговор Кавалера, Графа и Сенатора начинается в плывущей по
Неве лодке, уже после четвертой реплики они сходят на берег и
поднимаются на «небольшую террасу над входом в мой [Графа] дом
<...> Кабинет с книгами выходит прямо на этот своего рода бель-
ведер, который, если угодно, вы можете называть большим балко-
ном» с видом на реку11;
2) ролевые характеристики собеседников — светских людей
(русский/иностранец);
3) выписанные с «нескрываемым лиризмом»12 панорамные
виды вечерней Невы, Петербурга, островов. ГС: «<...> глядел он
на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озаренную светом не-
8 Лежнев А. Проза Пушкина. М., 1937. С. 173.
9 Томашевский Б.В., Вольпергп Л.И. Местр // Пушкин: Исследования и
материалы. Т. XVIII—XIX: Пушкин и мировая литература: Материалы к «Пуш-
кинской энциклопедии». СПб., 2004. С. 201.
10 Maistre J. de. Oeuvres / Ed. etablie par Pierre Glaudes. Paris, 2007. P. 457
(далее — Maistre). «He пытаясь передать друг другу своих чувств, радостно на-
слаждались мы окружавшим нас восхитительным зрелищем — когда кавалер
Б***, внезапно нарушив молчание, воскликнул...» {Местр Ж. де. Санкт-Петер-
бургские вечера. СПб., 1998. С. 8 (пер. А.А. Васильева); далее — Местр).
11 Местр. СИ. Ср.: Maistre. P. 458.
12 «...le preambule des Soirees ой le lyrisme eclate» {Glaudes P. [Introduction aux
Soirees de Saint-Petersbourg] // Maistre. P. 423).
О французских контекстах разговора...
133
изъяснимым, и на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном
сумраке». Ср. в «Петербургских вечерах», где взгляду повествова-
теля постепенно предстают небо, река, здания и наконец загород-
ный дом:
Au mois de juillet 1809, a la fin d'une journee des plus chaudes, je
remontais la Neva dans une chaloupe <...> jusqu'a la maison de cam-
pagne <...> Quoique situee dans l'enceinte de la ville, elle est cependant
assez eloignee du centre pour qu'il soit permis de l'appeler maison de
campagne et meme solitude <...>
II etait a peu pres neuf heures du soir; le soleil se couchait par un
temps superbe. Le faible vent qui nous poussait expira dans la barque que
nous vimes badiner. <...>
Le soleil qui, dans les zones temperees, se precipite a l'occident, et
ne laisse apres lui qu'un crepuscule fugitif, rase ici lentement une terre
dont il semble se detacher a regret. Son disque, environne de vapeurs
rougeatres roule, comme un char enflamme sur les sombres forets qui
couronnent Г horizon, et ses rayons, reflechis par le vitrage des palais,
donnent au spectateur Г idee d'un vaste incendie.
Les grands fleuves ont ordinairement un lit profond et des bords
escarpes qui leur donnent un aspect sauvage: la Neva coule a pleins bords
au sein d'une cite magnifique; ses eaux limpides touchent le gazon des
iles qu'elle embrasse, et dans toute Petendue de la ville elle est contenue
par deux quais de granit, alignes a perte de vue; espece de magnificence
repetee dans les trois grands canaux qui parcourent la capitale <...>
Mille chaloupes se croisent et sillonnent Геаи en tous sens: on voit
de loin les vaisseaux etrangers qui plient leurs voiles et jettent Pancre.
Nous rencontrions de temps en temps d'elegantes chaloupes dont
on avait retire les rames, et qui se laissaient aller doucement au paisible
courant de ces belles eaux. Les rameurs chantaient un air national, tandis
que leurs maitres jouissaient en silence de la beaute du spectacle et du
calme de la nuit. <...>
Une musique russe, resserree entre deux files de rameurs, envoyait
au loin le son de ses bruyants cornets. Cette musique n'appartient qu'a
la Russie, et c'est peut-etre la seule chose particuliere a un peuple qui
ne soit pas ancienne. Une foule d'homme vivants ont connu Pinventeur
<...> Singuliere melodie! embleme eclatant fait pour occuper Pesprit bien
134
Екатерина Лямина
plus que l'oreille. Qu'importe a l'oeuvre que les instruments sachent ce
qu'ils font: vingt ou trente automates agissant ensemble produisent une
pensee etrangere a chacun d'eux <...>
Le soleil etait descendu sous l'horizon; des nuages brillants repan-
daient une clarte douce, un demi-jour dore qu'on ne saurait peindre, et
que je n'ai vu jamais ailleurs. La lumiere et les tenebres semblaient se
meler et comme s'entendre pour former le voile transparent qui couvre
alors ces campagnes13;
13 Maistre. P. 455—457. Перевод: «В июне 1809 года на исходе одного из
самых жарких дней я поднимался в лодке вверх по Неве <...> в загородный
дом <...> Дом этот, хотя и находится в черте города, все же достаточно уда-
лен от центра, чтобы называться сельским и даже уединенным <...> Было уже
почти девять часов вечера, солнце садилось, погода стояла великолепная.
Ветерок, подгонявший нашу лодку, растворился в парусе, который затрепе-
тал у нас перед глазами. <...> Солнце, которое в умеренных поясах устрем-
ляется к западу, оставляя за собой лишь мимолетные сумерки, здесь дви-
жется медленно, касаясь земли, как будто покидает ее с сожалением. Его
окруженный красноватой дымкой диск катится, подобно огненной колесни-
це, над сумрачными лесами, замыкающими горизонт, и лучи его, отражаясь
в окнах дворцов, кажутся зрителю огромным пожаром. Обыкновенно у боль-
ших рек бывают глубокие русла и обрывистые берега, сообщающие им вид
дикий и пустынный. Полноводная же Нева течет посреди великолепного го-
рода, ее прозрачные воды касаются зелени островов, заключенных в ее объя-
тия, и на всем своем протяжении она опоясана двумя гранитными набереж-
ными, протянувшимися вдоль на необозримое пространство. Подобное же
великолепие — ни образца, ни подражания для него не найти — повторяет-
ся в трех больших каналах, пересекающих столицу. Тысячи лодок, двигаясь
наперерез друг другу, бороздят воды реки во всех направлениях; вдалеке вид-
неются иностранные суда — они складывают паруса и бросают якорь. <...>
Порою нам встречались щеголевато разукрашенные шлюпки; весла на них
уже убрали, и они тихо предались безмятежному течению великолепной
реки. Гребцы затянули народный напев, меж тем как их хозяева в молчании
наслаждались красотою окрестных видов и спокойствием ночи. <...> Русские
музыканты, сидевшие между гребцами, устремляли вдаль шумные звуки сво-
их рогов. Подобного рода музыка принадлежит одной лишь России, являясь,
вероятно, единственным творением этой еще молодой нации. До сих пор
живы многие, знавшие ее изобретателя <...> Удивительная мелодия! Яркий
символ, созданный скорее для рассудка, нежели для слуха. И что за дело про-
изведению до того, ведают ли сами инструменты, что творят; двадцать или
тридцать автоматов совместным действием порождают мысль, чуждую каж-
дому из них в отдельности <...> Солнце опустилось за горизонт; сквозь бле-
стящие облака струилось мягкое сияние золотистых сумерек, неподвластное
кисти художника, — нигде не видел я ничего подобного. Казалось, смешались
свет и мрак, они будто сговорились образовать прозрачное покрывало и на-
бросить его на эти поля» (Местр. С. 5—8; курсив автора).
О французских контекстах разговора...
135
4) рефлексию по поводу северной ночи в сопоставлении с
южными (ср.: «как не жалеть об ее прелести даже под небом моего
отечества?» и «Rien n'est plus гаге, mais rien n'est plus enchanteur
qu'une belle nuit d'ete a Saint-Petersbourg, soit que la longueur de l'hiver
et la rarete de ces nuits leur donnent, en les rendant plus desirables, un
charme particulier; soit que reellement, comme je le crois, elles soient plus
douces et plus calmes que dans les plus beaux climats»14).
Кроме того, «дача ***» — скорее всего, дача графа и графини
Лаваль15, у которых де Местр, как и многие члены дипломатичес-
кого корпуса, регулярно бывал в свой петербургский период16, что
бросает на интересующий нас фрагмент еще один отсвет «Петер-
бургских вечеров» и славы их автора в том числе и как мастера свет-
ской беседы.
Пушкин свертывает приведенные абзацы до лаконичных штри-
хов, но вместе с ними в ГС втягиваются стереотипы европейской,
прежде всего французской россики XVIII—XIX вв., многосостав-
ный фон которой был, бесспорно, значим для восприятия тракта-
та де Местра. Картина Невы как архитектурного стержня и вели-
чественной (в том числе за счет гранитных набережных) водной
магистрали новой столицы — обязательный элемент многих сочи-
нений о России, зачастую открывающий их «петербургские стра-
ницы» (само по себе это неудивительно, если принять во внимание
реальные черты ландшафта и травелогические каноны). Весьма
часто Нева описывается в летний вечер или теплую белую ночь с
их подчеркнутой необычностью, не только в черте города, но и в
дачной местности (на островах); упоминаются ширина русла, ско-
рость движения воды, различные суда, световые и колористические
эффекты, нередко — музыкальное сопровождение прогулок по
воде: роговая музыка Нарышкиных, концерты на даче А.С. Стро-
14 Maistre. P. 455. «Нет ничего более редкого, но притом и более чарующе-
го, чем прекрасная летняя ночь в Санкт-Петербурге. Может быть, долгая зима
и самая редкость подобных ночей делают их более желанными и тем сообща-
ют особенную прелесть, а может быть — а я так и полагаю — они и в самом деле
нежнее и безмятежнее, чем в странах с климатом более мягким» {Местр. С. 6).
Отметим косвенное соотнесение ночи с женщиной (через грамматический род
и прилагательное «desirable» [желанный], возможно, метатетически отразивше-
еся в ГС — «жалеть о»).
15 Аргументы см.: Вайнштейн А.Л., Павлова В.П. К истории повести Пуш-
кина «Гости съезжались на дачу...» // Временник Пушкинской комиссии. 1966.
Л., 1969. С. 36-43.
16 См., например, поденные записи американского посланника в Петер-
бурге (John Quincy Adams in Russia. Comprising portions of the diary of John Quincy
Adams from 1809 to 1814. New York; Washington; London, 1970. P. 128-129, 140—
141 passim).
136
Екатерина Лямина
ганова на Каменном острове, любительские оркестры частных лиц
(чем дополнительно оживляется параллель «Северная Венеция» /
Венеция).
Сообразуясь с объемом заметки, приведем лишь несколько
выдержек:
Apres le souper, nous allames nous promener sur le quai, с'est le
rendez-vous general <...> Je me suis retire a une heure et demie par le
plus beau temps du monde. Les nuits sont d'une clarte singuliere\ on lit la
gazette a minuit, et dans un mois cela sera encore plus sensible; mais Ton
paie cher ce petit agrement, et ce n'est pas sans raison, mon ami, que je
t'ai dit que nous etions dans le pays des extremes. Cela est a la lettre au
moral et au physique (Мари-Даниэль де Корберон; впечатления
1776 г.)17.
La belle Neva si claire, si limpide traverse la ville chargee de vaisseaux
et de barques <...> Les quais de la Neva sont en granit <...> D'un cote
de la riviere se trouvent de superbes monumens, celui de l'Academie des
arts, celui de l'Academie de sciences et beaucoup d'autres encore qui se
refletent dans la Neva. On ne peut rien voir de plus beau au clair de lune
que les masses de ces majestueuses edifices <...> Quoique j'ai parle plus
haut du clair de lune ce n'est pas qu'a l'epoque de mon arrivee il me fut
possible d'en jouir; car au mois de juillet on n'a pas a Petersbourg une
heure de nuit, le soleil se couche vers dix heures et demie du soir, la brune
dure jusqu'au crepuscule, qui commence vers minuit et demie, en sorte
qu'on у voit toujours clair <...> [Le comte Stroganoffl possedait <...> pres
de la ville, a Kaminostrof, un charmant cazin a l'italienne <...> l'ete est
superbe en Russie ou souvent au mois de juillet j'ai eu plus chaud qu'en
Italie <...> vers le soir, nous remontames sur la terrasse d'ou nous vimes
tirer, des que la nuit fut venue, un tres beau feu d'artifice que le comte
avait fait preparer. Ce feu, repetedans les eaux de la Neva, etait d'un effet
magique (чуть далее — описание роговой музыки; Луиза-Элизабет
Виже-Лебрен; впечатления 1795 г.)18.
17 Цит. по: Greve CI. de. Le Voyage en Russie. Anthologie des voyageurs francos
aux XVIIIe et XIXe siecle. Paris, 1990. P. 369 (далее — Voyage). Перевод: «После
ужина мы прогуливались по набережной, это всеобщее место встречи. <...> Я
удалился домой в половине второго, погода была великолепнейшая. Ночи
поразительно светлы; в полночь можно читать газету, а через месяц все это
станет еще заметнее; но за эту невеликую прелесть платишь дорого, я не без
основания говорил тебе, мой друг, что мы находимся в стране резких крайно-
стей. Это буквально так, и в моральном и физическом отношениях». Курсив в
цитатах, отмечающий схождения с «Петербургскими вечерами» и /U, наш.
18 Souvenirs de madame Louise-Elisabeth Vigee-Lebrun... T. II. Paris, 1835.
P. 268—269, см. также с. 339. Перевод: «Через город, неся на себе суда и лод-
О французских контекстах разговора... 137
Les edifices sont encore d'une blancheur eblouissante, et la nuit,
quand la lune les eclaire, on croit voir de grands fantomes blancs qui
regardent, immobiles, le cours de la Neva. Je ne sais ce qu'il у a de
particulierement beau dans ce fleuve, mais jamais les flots d'aucune
riviere ne m'ont paru si limpides. <...> Les Russes habitants de Peters-
bourg ont Fair d'un peuple du Midi condamnes a vivre au Nord, et faisant
tous ses efforts pour lutter contre un climat qui n'est pas d'accord avec
sa nature. <...> Les grands seigneurs russes montrent, a leur maniere, les
gouits des habitants du Midi. II faut aller voir les diverses maisons de
campagne qu'ils se sont baties au milieu d'une ile formee par la Neva, dans
/'enceinte meme de Petersbourg» (здесь же — описание набережных,
далее — островов как дачной местности, «острова Строганова»,
роговой музыки Нарышкина; Жермена де Сталь; впечатления ав-
густа—сентября 1812 г.)19.
ки, протекает красавица Нева, такая чистая и светлая <...> Набережные Невы
гранитные <...> На одном берегу реки располагаются великолепные здания —
Академия художеств, Академия наук и многие другие, отражающиеся в водах
Невы. Нет ничего прекраснее при свете луны, чем громады этих величествен-
ных построек <...> Я упомянула о лунном свете, но в те дни, когда я приеха-
ла, им невозможно было любоваться; в июле в Петербурге ночь не длится и
часу, солнце садится в половине одиннадцатого, вечерняя заря длится до су-
мерек, которые начинаются в половине первого, и видно по-прежнему хоро-
шо <...> [Графу Строганову] принадлежал прелестный casino в итальянском
вкусе неподалеку от города, на Каменном острове <...> в России лето велико-
лепно, здесь в июле мне нередко было жарче, чем в Италии <...> ближе к ве-
черу мы снова поднялись на террасу и, когда настала ночь, смотрели с нее на
прекрасный фейерверк, устроенный по приказанию графа. Повторенный во-
дами Невы, этот фейерверк казался волшебством» (пер. Д.В. Соловьева: Вос-
поминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве.
1795—1801. СПб., 2004. С.9—10, 16—18 — страдает неточностями).
19 Voyage. P. 223—224. «Здания здесь еще не утратили ослепительной белиз-
ны; ночью, в свете луны, они напоминают исполинские белые привидения, не-
подвижно глядящиеся в быстрые невские воды. Не знаю, что в Неве особенно
красивого, но никогда еще ни одна река не казалась мне такой чистой. <...>
Русские, обитающие в Петербурге, имеют вид южного народа, который осуж-
ден жить на севере и изо всех сил борется с климатом, не согласным с его при-
родой. <...> На свой лад к жителям Юга близки вкусами и вельможи. Надобно
видеть загородные дома, выстроенные ими на острове посреди Невы, едва ли не
внутри городской черты» {Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании / Пер. с франц.,
статьи и коммент. В.А. Мильчиной. М., 2003. С. 218—219, 222, 226—227). Ср.
еще комбинацию из английских путевых записок, автор которых упоминает, в
частности, о своем знакомстве с Пушкиным: «clear and limpid Neva»; катание по
ней в приобретенном ялике + музыка оркестра, сопровождающего какое-ни-
будь знатное семейство + описание пикников на островах + описание нарыш-
кинской роговой музыки {Alexander J\ The Travels to the 9eat of war in the East
through Russia and Crimea in 1829, London, 1830. P. 37—38, 61—62).
138
Екатерина Лямина
Попутно отметим, что парные друг другу водная ширь и про-
зрачность света в описаниях Петербурга к середине XIX в. уже были
спаяны до неразрывности, которая иногда не нуждалась в правдо-
подобии. Так, в «Путешествии в Россию» Теофиля Готье запечат-
лена игра красок на воде и в осеннем (!) вечернем небе над Финс-
ким заливом при впадении в него Невы (на подъезде к столице):
Une lumiere etincelante mais froide tombait du ciel clair; c'etait un
azur boreal, polaire pour ainsi dire, avec des nuances de lait, d'opale,
d'acier, dont notre ciel ne donne aucune idee; une clarte pure, blanche,
siderale, ne paraissant pas venir du soleil <...> Sous cette voute lactee,
l'immense nappe du golfe se teignait de couleurs indescriptibles <...>
Tantot c'etaient des blancs de nacre comme on en voit sur les valves de
certains coquillages, tantot de gris de perle d'une incroyable finesse <...>
mais tout cela d'un leger, d'un flou, d'un vague, d'un limpide, d'un clair
a n'etre rendu sur aucune palette, ni aucune vocabulaire20.
При концентрировании очерченных стереотипов в простран-
ство ГС попал и важнейший субстрат этих и многих других образцов
россики — фрагменты «Духа законов» (1748), посвященные России.
В текстах де Местра и г-жи де Сталь, знакомых с трактатом напря-
мую и до тонкостей, этот субстрат проступает явственно (хотя де
Местр с философом все время полемизирует, в основном импли-
цитно, а г-жа де Сталь — нет). К тезисам Монтескье восходят при-
сутствующие у обоих замечания о климате и географическом по-
ложении новой столицы, а также (в «Десяти годах в изгнании»)
«обратно пропорциональном» их соотношении с образом жизни
петербуржцев. Напомним, что в «Духе законов» из климатической
теории делается вывод о том, что петровская европеизация ошибоч-
на методологически (нравы и обычаи, формирующиеся под влия-
20 Gautier Th. Oeuvres completes. Voyages. / [...] Notes par Natalia Mazour et
Serge Zenkine. Paris, 2007. T. 5: Voyage en Russie. P. 77—78, 433—434. Перевод:
«Сверкающий, но холодный свет нисходил с ясного неба; это была, так ска-
зать, северная, полярная лазурь молочных, опаловых, стальных оттенков, о
которых наше небо не дает никакого представления; чистая, белая, звездная
прозрачность, идущая словно бы не от солнца <...> Под этим молочным сво-
дом колоссальная ширь залива окрашивалась в непередаваемые цвета <...> Это
были то перламутрово-белые оттенки, словно в створках некоторых раковин,
то жемчужно-серые, немыслимой тонкости <...> и все было исполнено такой
легкости, размытости, расплывчатости, прозрачности, сияния, которые не в
силах передать никакая палитра, никакой словарь» (ср. пер. Н.В. Шапошни-
ковой в изд.: Готье Т. Путешествие в Россию. М., 1988. С. 25). По мнению
Н.Н. Мазур, Готье рисует скорее белые ночи (в октябре темнеет быстро и рано):
их описание является общим местом «французских книг, действие которых
происходит в Петербурге» (сочинений Г.-Т.-Ф. Фабера, Местра, Кюстина,
Дюма). — Gautier Th. Oeuvres completes. P. 433—434.
О французских контекстах разговора...
139
нием природной среды, нельзя изменить силой законов), а ее дости-
жения не могут не быть столь же недолговечны, сколь и неесте-
ственны21. Впрочем, г-жа де Сталь и особенно де Местр далеки от
обрисовки Петербурга в бесстрастной манере умозаключений Мон-
тескье. И одну, и другого захватывает стихия трансформационного
пафоса, грандиозность свершившихся перемен — при их неправдо-
подобной и страшноватой быстроте. Возможно, поэтому самым
верным фоном для описания красот северной столицы: набереж-
ных, памятника Петру, который не то «грозит», не то «защищает»22,
петербургских дач, разбросанных то ли в черте города, то ли за ней,
и роговой музыки, апофеозы автоматизма, — де Местр счел фе-
номен белых ночей с их магией (ср. ночь и «свет луны» у г-жи де
Сталь). Петербург в его книге предельно спиритуализован: это locus
amoenus, «город-сон: место, на котором он стоит, преображенное
гением его основателя, открывает перед созерцающими величай-
шую гармонию. <...> Вместо прозаической реальности их глазам
предстает не просто величественный город, но уголок чистых на-
слаждений, островок почти райского счастья»23.
Этот многослойный контекстный шлейф, переливаясь, сопро-
вождает и беседу испанца с русским в ГС. Их разговор, начатый
восхищенно-идиллической репликой первого, которую собеседник
как будто бы подхватывает при помощи прозрачной отсылки к
идиллии Гнедича24, однако, тут же теряет эту тональность. Снача-
21 Кн. XIX, гл. 14. Развернутый обзор отзывов философа о Петре I и его
стране см.: Тарановский Ф.В. Монтескье о России (Из истории Наказа импе-
ратрицы Екатерины II) // Труды русских ученых за границей: Сб. Академичес-
кой группы в Берлине. Берлин, 1923. Т. I. С. 178—223.
22 Местр. С. 8 («Ton ne sait si cette main de bronze protege ou menace» —
Maistre. P. 457).
23 Glaudes. [Introduction aux Soirees de Saint-Petersbourg]. P. 423.
24 Русский homme du monde в ГС, в отличие от героев «Отрывка» («Несмот-
ря на великие преимущества...») и «Египетских ночей», чертами сочинителя не
наделен. На этом фоне обращает на себя внимание свободно, пусть с оттенком
пренебрежения, упомянутый им пассаж из «Рыбаков» («Та ясность, подобная
прелестям северной девы / Которой глаза голубые и алые щеки / Едва отеняют-
ся русыми локон волнами»), ранее приведенный в примеч. 8 к «Онегину» {Пуш-
кин. Т. VI. С. 191 — 192). Тут стоит напомнить, что из «русской идиллии» Гнедича
Пушкин сделал весьма обширную (27 строк) выписку, содержащую основные, в
том числе колористические, параметры описания летней ночи в россике с пред-
сказуемым включением «чужого» взгляда: «Как взор иноземца на северном небе
пленяет / Сиянье волшебное тени и сладкого света, / Каким никогда не украшено
небо полудня» (курсив наш). Текст Гнедича, вообще, обнаруживает немало любо-
пытных перекличек и с ГС, и с его западноевропейским фоном: диалогическая
структура (разговоры старшего и младшего рыбаков), локус (река, острова, ари-
стократическая (Строгановская) дача), а также контрастные картины Невы,
«шумевшей тысячью весел» вечером и молчаливой в полночь, после того, как
«разъехались гости градские» (ср. в ГС: «Гости съезжались» vs «Гости разъезжа-
140
Екатерина Лямина
ла она спотыкается о слово «белобрысая», затем — о досадливо
констатированное петербуржцем отсутствие в соотечественницах
«живости и полуденной неги» (наблюдения над типом внешности
и темпераментом русских женщин — еще один непременный эле-
мент россики, своим возникновением также во многом обязанный
обобщениям Монтескье) и совершенно разбивается о полную не-
мыслимость любовных приключений ввиду изофункциональных в
данном контексте белых ночей и холода, лета и зимы25. Попытка
европейца вернуть беседу в афористически-комплиментарный тон
через полушутливое поминание климатической теории и «райских»
коннотаций: «Петербург есть обетованная земля красоты, любез-
ности и беспорочности» вызывает серию резких и горьких реплик
русского, в основном представляющих собой отрицательные кон-
струкции: «нечего говорить», «она не в моде», «никто <...> и не
думает», «все стараются быть ничтожными». Ввиду полемики о
связи между фрагментами ГС небезынтересно отметить, что такое
же сцепление мотивов (пустота+мертвенность+холод как доминан-
та национального восприятия Петербурга и всего петербургского
/ «недоброжелательность» и «невнимание» как «черта нашего нра-
ва) в сходном оформлении всплывает в части <Ш.>, принадлежа
здесь уже обоим говорящим: «нигде не чувствовал себя так связан-
ным, так неловким как в проклятом вашем Аристокр<атическом>
кругу», «немые, неподвижные мумии, напоминающие мне Египет-
ские кладбища», «какой-то холод меня пронимает», «меж ими нет
ни одной моральной власти, ни одно имя не натвержено мне Сла-
вою», «наследственной Арист<ократии> у Вас не существует» (ис-
панец); «политика и литература для них не существует», «очарова-
ние древн<остью> благодарность к прошедш<ему> и уважение <к>
лись»). Возвращаясь к «Онегину», заметим, что восьмое примечание сопровож-
дает рассказ о том, как автор и герой, стоя на гранитной набережной Невы, «без-
молвно упивались» «дыханьем ночи благосклонной» {Пушкин. Т. V. С. 24).
25 В записках Казановы, который, вразрез с уже сложившейся традицией,
отзывается о белых ночах пренебрежительно («C'est bean, dit-on, mais cela m'en-
nuyait» — Casanova de Seingalt. Histoire de ma vie... / Ed. presentee et etablie par
Francis Lacassin. Paris, 1993. T. 3. P. 407; «Говорят, красиво, а по мне одна доку-
ка» — Казанова. История моей жизни. М., 1990. С. 569; пер. А.Ф. Строева),
имеется эпизод, фоном которого служит отсутствие ночи, бесконечные дни лета
1765 г. На маневры в окрестностях Петербурга, проводившиеся в присутствии
императрицы, Казанова, взяв с собою крестьянскую красавицу («<...> казалась
мне ожившей статуей Психеи, виденной на вилле Боргезе. <...> Бела как снег,
а черные волосы еще пущий блеск придавали белизне» — Там же. С. 563),
«арендованную» им у родителей на время жизни в северной столице, отправил-
ся в поместительном дормезе («Schlusffhagen» — sic!). Экипаж служил ему пере-
движным кровом, равно удобным для светской жизни («ко мне являлись с ви-
зитами» — С. 580) и для любовных утех. Доказать, что эта или подобная история
служит в ГС «самой сатирической» иллюстрацией петербургской «чистоты нра-
вов», пока не представляется возможным, но к описанному фону она тяготеет.
О французских контекстах разговора...
141
нравственным дост<оинствам> для нас не существует» (русский).
В этой связи, пожалуй, некорректно преувеличивать в собеседни-
ке Минского непосредственность и «свежесть восприятия»26: реф-
лективная составляющая в его созерцании выделена сразу, а во
второй беседе она превращается в жадный интерес, свойственный
скорее «представлявшемуся во всех Евр<опейских> дворах» учено-
му-любителю, который вдруг обнаружил ценного информатора:
«Извините мне мои вопросы <...> но вряд ли мне найти в другой
раз удовлетворительных ответов и я спешу вами пользоваться» (как
сигналы «монтескьеанского» субстрата27 можно понять и сообще-
ние испанца о том, что он «занимается Вашими законами», и его
терминологически точное наблюдение: «между вашим дворян-
ств<ом> существует гражданское равенство — и доступ к оному ни-
чем не ограничен»).
ГС, в чью рамку Пушкин включил все, что на момент работы
над отрывком было, по его мнению, продуктивным для разработ-
ки нового тематического поля, демонстрирует, таким образом, не
только уже констатированную гетерогенность. Как минимум две
входящие в него единицы нагружены смыслами, которые, распо-
лагаясь в очень широком диапазоне, допускали развитие едва ли не
взаимоисключающих интонационных возможностей. Для повести
из светской жизни этот спектр оказался востребованным в неболь-
шой степени28, но при изучении «Медного всадника», видимо, есть
смысл учитывать сконцентрированный до сложной типологемы
взгляд «путешествующего» иностранца, который, встав (или сев) у
«окна в Европу», залюбовался петербургской белой ночью29.
26 Петрунина. Проза Пушкина. С. 66.
27 О методике сбора и обработки «русских» материалов к «Духу законов»
см.: Минуты Р. Образ России в творчестве Монтескье // Европейское Просве-
щение и цивилизация России. М., 2004. С. 31—35.
28 Ср. ироническую ремарку в отрывке «Мы проводили вечер на даче...»:
«Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин ни-
когда не лишнее), в первый раз вмешался в разговор <...>» {Пушкин. Т. VIII.
С. 420). Для сравнения приведем аранжировку рассмотренных мотивов в сце-
не из «Рославлева» Загоскина, где на реплику княгини-галломанки «L'amour
embellit tout» [Любовь все украшает] сидящий у нее в гостиной «французский
путешественник» отвечает: «Жаль только <...> что любовь не греет у вас в Рос-
сии: это было бы очень кстати. Скажите, княгиня, бывает ли у вас когда-ни-
будь тепло? Боже мой! — прибавил он, подвигаясь к камину, — в мае месяце!
Quel pays! [Ну и страна!]» (цит. по: Загоскин М.Н. Рославлев, или Русские в
1812 году. М., 1980. С. 47).
29 О значимом для поэмы фоне «Петербургских вечеров» см.: Нольман М.Л.
Полемическое начало в поэме «Медный всадник» (Пушкин — Жозеф де
Местр — Мицкевич) // Ученые записки Костромского пед. института. 1966.
Вып. 13.
Майя Кёнёнен (Хельсинки)
«ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО» Н.В. ГОГОЛЯ
И ЕВРОПЕЙСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ
ДНЕВНИК
Тематика, композиция, стиль и язык повести Н.В. Гоголя «За-
писки сумасшедшего» занимают внимание литераторов уже с мо-
мента ее первой публикации в 1835 г. Повесть подвергалась разно-
образным интерпретациям, и прототипы для ее тематики и героя
ищутся как в западной и русской литературе, так и в публицисти-
ке гоголевского времени1. Предметом настоящей работы является
скорее рассмотрение жанровой основы, чем выяснение всех тек-
стов, влиявших на автора при создании повести. Литературный
дневник как прозаический поджанр служит точкой отчета в нашем
обсуждении. Будучи наследником аутентичного дневникового
письма и эпистолярного романа с одним корреспондентом, худо-
жественный дневник близок к таким прозаическим жанрам, как
исповедальное письмо, литературная автобиография и мемуары.
Роман Гете «Страдания юного Вертера» (1774) считается прототи-
пом этого поджанра в европейской литературе (Martens 1985, 87—
90). Немногие литературоведы обращали внимание на жанровые
признаки повести Гоголя в контексте европейской или русской
литературы. Мы попытаемся установить связи между повестью
Гоголя и поджанром литературных дневников с помощью некото-
рых характеристик, приписываемых этому поджанру и составляю-
щих так называемую дневниковую норму. Мы сосредоточимся на
моментах нарушения дневниковой нормы в «Записках сумасшед-
шего». Хорошо известно, что Гоголь испытывал интерес к немец-
кому романтизму и, в частности, к творчеству Гете, но тем не ме-
нее возможные параллели между «Записками сумасшедшего» и
«Страданиями юного Вертера» мало изучены2.
1 О влиянии европейской литературы на «Записки сумасшедшего» Гого-
ля см., в частности: Кузнецов 2002, 87—95 и Spieker 1991 passim. О влиянии
русской прессы см.: Золотусский 1987 passim.
2 Влияние романтизма на внимание Гоголя к душевной болезни отража-
ется в самой теме сумасшествия, выбранной им, характерной для русского
романтизма 1820-х и 1830-х гг. Помимо Шиллера и Гофмана Гоголь восхищал-
ся произведениями Гете, переводы которых он читал в журнале «Московский
вестник». См., в частности: Gippius 1971, 15, 19. Вайскопф вкратце останавли-
вается на возможной связи между «Вертером» и «Записками сумасшедшего».
См.: Вайскопф 2002, 376—377.
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
143
Как уже было сказано, форма литературного дневника, исполь-
зованная Гоголем, восходит к западноевропейскому сентимента-
лизму и романтизму. Роман Гете о Вертере считается прототипом
этого жанра также и в России, где первые его переводы вышли в
свет в последние десятилетия XVIII века (Brang 1969, 443)3. Как на
Западе, так и в России «Вертер» послужил образцом для попу-
лярных эпигонов. Под влиянием французских, английских и не-
мецких подражателей в русском «вертеризме» образовалось свое со-
ответствие западному типу меланхолического героя, мученика
несчастной любви. К русскому «вертеризму» причисляются такие
произведения, как, например, «Российский Вертер. Полусправед-
ливая повесть молодого чувствительного человека, несчастным
образом самоизвольно прекратившего свою жизнь» М.В. Сушко-
ва, «Несчастный М—в» А. Клушина и «Отчаянная любовь. Отры-
вок» А. Столыпина4. В тридцатые и сороковые годы XIX века Рос-
сия переживала вторую волну энтузиазма к творчеству Гете, но на
этот раз с более критическим отношением к его творчеству. В этот
период стали появляться первые пародийные разработки как ино-
странных, так и русских подражаний «Вертеру»5, и в этот же пери-
од Гоголь сочинил свои «Записки сумасшедшего».
«Записки сумасшедшего» Гоголя, Вертер и его имитации наде-
ляются простым сюжетом, характерным для литературных дневни-
ков: скромный чиновник влюбляется в дочь своего начальника и,
услыхав о ее браке с мужчиной более высокого положения, сходит
с ума. Наряду с историей самого героя «Вертера» простая сюжет-
ная линия гоголевской повести следует на самом деле за двумя
сюжетами о двух разных сумасшедших персонажах в романе Гете.
Первая история, зафиксированная Вертером, рассказывает о дере-
венском юноше, батраке, влюбляющемся в свою хозяйку. Другая
история в романе, обладающая общими чертами с сюжетом днев-
ника Поприщина, — история о сумасшедшем, бывшем мелком
чиновнике, состоявшем на службе у отца Шарлотты (предмета
любви Вертера), который, подобно самому герою Вертеру, влюб-
ляется в дочь своего начальника6. Несчастная любовь и недоволь-
3 О первых русских переводах романа «Страдания юного Вертера» см.:
Pogodin 1931, 334 и Жирмунский 1981, 35-40, 493-494.
4 О других примерах русского «вертеризма» см.: Eggeling & Schneider 1988
passim, Pogodin 1931, 336, 341 и Neuhauser 1974, 112—114. Об особенностях
русского «вертеризма» см.: Bern 1932 passim и Жирмунский 1981, 49—61.
5 Такими были, в частности, повести неизвестных авторов «Страдания
Санкт-Петербургского Вертера» и «Самоубийство»; см.: Стадников 1999, 244.
6 Вертер цитирует слова матери, описавшей своего безумного сына, в пись-
ме от 30 ноября: «Слава Богу, стал тихим, а то год буйным был: его держали
144
Майя Кёнёнен
ство своим положением в иерархически структурированном обще-
стве волнуют и Вертера, и Поприщина, но их решения проблемы
различны. Поприщин сходит с ума и его отправляют в сумасшед-
ший дом, тогда как Вертер совершает самоубийство.
Литературный дневник как форма и как норма
Образование сюжетности, однако, имеет второстепенную роль
в дневниковом письме, где обычно акцентируется положение
человека, ведущего дневник в определенных временных рамках.
Портрет личности того, кто ведет дневник — представленный ди-
намически или даже статически, — элемент, связывающий фраг-
ментарный сюжет в одно целое. Центральная позиция повествова-
теля-героя объясняется традиционными свойствами дневниковой
формы, относящимися в основном к интимным дневникам. Для
художественного дневника как литературного жанра характерно
повествование от первого лица одного-единственного нарратора,
хронологические записи которого зафиксированы с интервалами.
Нарратив повествователя от первого лица более или менее обращен
внутрь человека, фокусируясь на его собственных размышлениях
и чувствах или на недавних случаях в его собственной жизни. В за-
висимости от фокализации нарратора дневник может служить лишь
фиксацией «только что» случившегося, когда подчеркивается пер-
вичность настоящего момента, или быть «эго-документом», когда
преимущество отдается внутреннему миру личности повествовате-
ля. Как известно, дневниковая форма характеризуется двойной
ролью повествователя, который одновременно представляет собой
субъект и объект нарратива. В отличие от эпистолярного романа,
например от «Вертера», дневник воспринимается как личный до-
кумент. Следовательно, дневник пишется «для себя», он не рассчи-
тан на публичное восприятие или посвящен определенному адре-
сату. Кроме того, художественный дневник отличается от близких
к нему жанров — автобиографии или мемуаров — в том, что он не
ретроспективен, а наоборот, в нем акцентируется время написания,
вызывая ощущение непосредственности и спонтанности создания
текста. Текст как художественного дневника, так и аутентичного,
интимного «журнала» состоит из фрагментарных, как правило,
датированных записей. Наряду с этим в литературном дневнике
связанным в сумасшедшем доме; теперь он никому зла не причиняет — все
толкует про королей да государей. А какой был хороший, скромный человек!
Ом красиво писал, бумаги переписывал и мне помогал кормиться... а теперь
видите, какой стал...» (Гете 1999, 125),
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
145
самому акту повествования уделяется особое внимание с помощью
тематизации процесса писания.
В течение своей литературно-исторической эволюции дневник
как особенная форма письма накапливал ряд специфических куль-
турных ценностей и предположений, направляющих процессы как
чтения, так и написания дневника. Эти предположения составля-
ют так называемую дневниковую норму7, использование которой
уже само по себе содержит условия и культурно определенные кон-
цепции, относящиеся к пишущему субъекту, композиции, стилю и
языку дневника. Таким образом, дневниковая форма как таковая
содержательна. Автору, пишущему в жанре художественного днев-
ника, приходится решать, до какой степени придерживаться днев-
никовой парадигмы и — что не менее важно — как отклоняться от
дневниковой нормы так, чтобы не нарушать культурные ценнос-
ти, заключенные в ней (Hassam 1993, 35). В отличие от аутентич-
ных личных «журналов», в которых выбор материала и использо-
ванных приемов изложения является результатом более или менее
неосознанного процесса, художественный дневник со своим созна-
тельным мимесисом процесса репрезентации обнажает и ее струк-
туру, и ее механику вместе с закодированными в самой форме нор-
мами. Мы сосредоточимся именно на дневнике как форме и норме,
другими словами, на семантических коннотациях, вписанных в
прозаический поджанр художественного дневника, и на роли безу-
мия в процессе балансирования между дневниковой нормой и ее
нарушением в «Записках сумасшедшего» Гоголя. Три аспекта днев-
никовой нормы и их проявление в повести Гоголя далее рассмат-
риваются более подробно: качества пишущего субъекта, письмо и
язык как темы и их отношение к личности пишущего субъекта, а
также соотношение между риторикой безумия и дневниковой
формой.
Пишущий субъект
Условная дневниковая форма основана на определенной кон-
цепции рациональности и уникальности пишущего субъекта. Пред-
полагается, что за письмом существует личность, которая не явля-
ется внутренне противоречивой, но идеально совместима с самой
собой. Как было отмечено, в дневниковом письме преимущество
отдается личной индивидуальности ведущего дневник, его или ее
внутренней или внешней жизни, в зависимости от главной функ-
ции данного дневника. Преимущество личности проявляется в
1 Определение дневниковой нормы см,: Hassaffl 1993, 21—22.
146
Майя Кёнёнен
фокусировании на мыслях и эмоциях нарратора-персонажа. К тому
же предполагается, что дневник представляет собой убежище для
отдельной повествовательной личности с одной-единственной до-
минантной позицией субъекта — позицией повествователя от пер-
вого лица, что напоминает о связи жанра с автобиографическим
письмом (Hassam 1993, 8).
Как относится Поприщин, дневниковый повествователь-герой
«Записок сумасшедшего», к упомянутым нормам относительно
субъекта письма? Так как ведущий дневник обычно является од-
новременно и субъектом письма, и объектом своего описания,
двойная позиция нарратора-персонажа вместе с напряжением меж-
ду повествовательным и испытывающим субъектами представля-
ет исходный пункт для нашего рассмотрения личности Поприщи-
на в гоголевской повести.
Интерес к субъективной саморефлексии внутренних процессов
повествователя-персонажа является характерной чертой романти-
ческого повествования от первого лица а 1а Вертер, что предпола-
гает хоть какую-то глубину характера, которой Поприщину, судя по
всему, недостает. Записки Поприщина не являются доказатель-
ством специфического привилегированного знания о своей соб-
ственной личности. По традиционным условиям жанра самопозна-
ние считается одной из самых важных предпосылок для ведения
интимного «журнала». Вместо того чтобы обратиться к своему
внутреннему сознанию в своих поисках своего «я» — как сделал бы
настоящий романтический герой, — гоголевский герой обращает-
ся к моделям внешнего мира. Опираясь на внешние знаки социаль-
ного статуса, он пытается сконструировать свою самоидентичность
по моделям, предоставляемым теми, кто занимает высшую ступень
в общественной иерархии8. Из-за своего ложного представления о
соответствии социального статуса личному достоинству Поприщин
не способен отличить человека, включая его самого, от чина, им
представляемого. И, следовательно, с ним обходятся не как с дос-
тойным человеком, а как с незначительным чиновником, имею-
щим звание титулярного советника. Его личность определена
социальным положением в сословно-бюрократической системе
окружающего мира. Его идентификация с должностью и социаль-
ным статусом намекает на внешнее и коллективно поддерживаемое
представление о личности, в котором нет места для индивидуализ-
ма. В отличие от стремлений героев романтической литературы к
внутренней свободе, попытки гоголевского героя вырваться из оков
8 История его жизни — пародия на карьерный сюжет, на что намекает и
семантика его фамилии. О «Записках сумасшедшего» в этой связи см.: Holquist
2002, 126-127.
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
147
сословной системы направлены только на то, как бы подняться на
более высокую ступень в социальной иерархии. Кроме того, мета-
форическая роль сумасшествия как выражения абсолютного осво-
бождения от норм обыденного и достижения идеала, свойственная
романтизму, не реализуется в судьбе Поприщина.
Что заставляет Поприщина вести дневник, если он действи-
тельно представляет собой «я без личности», т.е. если ему, как ут-
верждает Холквист (Holquist 2002, 125), не хватает личного взгля-
да на историю своей собственной жизни? Какова функция ведения
дневника, если он не функционирует как инструмент саморефлек-
сии или индивидуализации? Мотивировка для поприщинских
записок не эксплицирована, но кажется, что она связана с соотно-
шением письма и действительности. Одна из особенностей,
приписываемых литературным дневникам, связана со взаимоотно-
шением между актуальным и текстуальным мирами. Этот про-
заический поджанр намекает на существование аутентичной
действительности вне действительности текстуальной, причем су-
ществование первой реальности не зависит от второй. Актуальная
реальность служит референтом для текстуального мира дневника,
который воспринимается как аутентичная запись реальных со-
бытий.
Поприщинский дневник открывается словами: «Сегодняшне-
го дня случилось необыкновенное приключение. Я встал поутру
довольно поздно...» Он продолжает записыванием мелких случаев
своего дня с раннего утра в хронологической последовательности.
Его записки выполняют традиционную функцию дневника как
непосредственного фиксирования подлинных событий. Причем
записки являются доказательством наличия внетекстовой действи-
тельности, то есть города Санкт-Петербурга, существование кото-
рого не зависит от внутренней действительности дневника Попри-
щина. Таким образом, зафиксированные петербургские локусы
необыкновенных случаев «реальны». Поприщина поражает не-
обычность события, свидетелем которого он оказался. Он услышал
разговор двух собачек, способных не только говорить, но и пере-
писываться. Причем одна из пишущих собачек, Меджи — комнат-
ная собачка Софи, предмета любви мелкого чиновника. Ему надо
убедиться в достоверности странного инцидента, описание которо-
го вызывает сомнение у читателя не только относительно его фак-
тичности, но и психического состояния ведущего дневник. Уже в
первой записи читателю открывается сцена, где галлюцинаторный
внутренний мир повествователя проникает во внешнюю петербург-
скую реальность. Читатель способен различить эти два мира, но для
повествователя-героя они оба представляются в одинаковой мере
148
Майя Кёнёнен
реальными, и граница между ними начинает исчезать9. Следова-
тельно, сцены-галлюцинации Поприщина одновременно захваты-
вают и его внутреннюю и внешнюю реальности.
Таким образом, мотивировку для дневника можно найти в его
возмущении странным инцидентом и в страхе, пробуждаемом этим
событием. Другая мотивировка находится, может быть, в письмен-
ном характере дневника. В глазах Поприщина настоящее достоин-
ство и сущность вещи обнаруживаются именно в ее изложении в
письменном виде.
Язык и голос повествующего лица
Поприщин высоко оценивает письменное слово, чем объясня-
ется воздействие газет, романов, писем и других письменных доку-
ментов на его размышления. Центральная роль слова или языка в
конституции человеческой личности — характеристика романти-
ческого мышления — любопытным образом проявляется в попри-
щинском взгляде на письменную речь. По его мнению, способ-
ность писать соответствует социальному положению человека, и
эти два фактора составляют человеческое достоинство. Это озна-
чает, что функция языка больше, чем его употребление в качестве
простого инструмента коммуникации. Следующая цитата раскры-
вает отношение Поприщина к письму и письменному слову:
Октября 3.
Ах ты ж, собачонка! Признаюсь, я очень удивился, услышав
ее говорящею по-человечески. <...> Но признаюсь, я гораздо бо-
лее удивился, когда Меджи сказала: «Я писала к тебе, Фидель <...>
Я еще в жизни не слыхивал, чтобы собака могла писать. Правиль-
но писать может только дворянин. Оно, конечно, некоторые и куп-
чики-конторщики и даже крепостной народ пописывает иногда;
но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни то-
чек, ни слога10 (курсив наш. — М.К.).
Уважение, которое Поприщин оказывает письменному слову,
на самом деле вызвано не содержанием, а скорее источником тек-
9 С психоаналитической точки зрения «реальность» охватывает и вне-
шнюю, и внутреннюю, психическую реальности. Более важно различать пси-
хическую реальность и психическую нереальность, т.е. внутреннюю неправ-
ду, мешающую человеку видеть себя самого таким, как он есть (Byatt & Sodre
2005, 203).
10 Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Художественная литерату-
ра, 1984. Т. III. С. 155. Далее все ссылки на текст повести приводятся по этому
изданию с указанием в скобках страницы.
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
149
ста. В его мире письменные документы сами по себе представля-
ют власть: бюрократическую (официальные документы), полити-
ческую или общественную (журналы, газеты), эстетическую или
этическую (литература), а также социальную в его личной жизни
(письма). Обращает на себя внимание сообщение Поприщина с
миром. Его взаимодействие с окружающим совершается главным
образом через письменные средства массовой информации — че-
рез журналы, литературу, документы и письма. В устной непосред-
ственной коммуникации язык постоянно изменяет ему, результа-
том чего является его бегство в дневник и уединенное чтение
журналов и романов. В связи с этим интересно заметить, что во
время издания «Страданий юного Вертера» интенсивное сосредо-
точение героя на писании толковалось как отказ от устной комму-
никации, т.е. от естественной речи, которая уже в качестве таковой
была воспринята как знак психического расстройства (Martens
1985,91).
Что касается тематизации самого процесса писания, характер-
ной для художественных дневников, Поприщин опять-таки менее
заинтересован в содержании, чем в форме или во внешних деталях
письма. На самом деле его утверждение, что только дворянин спо-
собен писать правильно, касается и его самого. Он принадлежит к
служилому дворянству как раз благодаря своей способности писать,
но — как отмечает Пис (Peace 1981, 125) — под вопрос ставится
именно его способность писать правильно. Начальник отделения
не раз делает Поприщину выговор за те же ошибки, которые он
критикует в собачьей переписке. Он, подобно Меджи, пропускает
дату или номер на документе, он ошибается в правописании, и его
язык колеблется стилистически. Вертер и Поприщин сходны между
собой в неспособности писать правильно, и начальники обоих чи-
новников упрекают их в небрежности11. Следующий комментарий
Поприщина переписки собачек выявляет его интерес как к фор-
мальностям, так и к немецким романтическим романам:
Ноября 13
А ну посмотрим: письмо довольно четкое. Однако же в почер-
ке все есть как будто что-то собачье. Прочитаем: <...> Письмо
11 Посланник упрекает Вертера в небрежности во второй книге романа:
«24 декабря. Посланник сильно досаждает мне: я этого ожидал. Такого педан-
тичного дурака еще не видел мир. <...> У меня работа спорится, и пишу я сра-
зу набело. А он способен возвратить мне бумагу <...> Тут уж я прихожу в бе-
шенство. Ни одного w, ни одного союза он тебе не уступит и ярко ополчается
против инверсий, которые нет-нет да проскользнут у меня» (Гете 1999, 86). За-
пись Поприщина от 3 октября описывает одинаковую сцену (Гоголь 1984, 153).
Об экспрессивности стиля вертеровского письма и о соотношении Вертера и
его письма см., в частности: Porter Abbott 1984, 55—63.
150
Майя Кёнёнен
писано очень правильно. Пунктуация <...> везде на своем месте.
Да эдак просто не напишет и наш начальник отделения, хотя он и
толкует, что где-то учился в университете. Посмотрим далее: «Мне
кажется, что разделять мысли, чувства и впечатления с другим есть
одно из первых благ на свете». Гм! мысль почерпнута из одного
сочинения, переведенного с немецкого. Названия не припомню.
<...> Ай, ай! ничего, ничего. Молчание! <...> Чрезвычайно неров-
ный слог. Тотчас видно, что не человек писал. <...> Гм! и числа не
выставлено (161, 162).
Повествователь-герой Гоголя стремится показать свое бла-
городное происхождение через письменную речь, которая для
него представляет собой социальную позу. Нельзя не заметить,
что в момент отвергания им идентичности мелкого чиновника он
тотчас теряет уважение к своей работе и вообще к письму. «Чис-
ла 1-го. <...> Черт возьми! Что письмо! Письмо вздор! Письма
пишут аптекари...» (169). Несмотря на свои попытки, он не может
следовать нормам письменного языка, отличаясь в этом отно-
шении от Вертера, который — несмотря на свой бурный эмо-
циональный порыв — остается более верен его конвенциям12.
Поприщин в свою очередь в своих записках колеблется стилисти-
чески между языком своих мыслей и языком письменной речи.
Язык Поприщина состоит из разных стилей, подражая манерам
то устной речи, то письменного языка и варьируясь от литера-
турной стилистики сентиментализма до официального жаргона.
Такое колебание между устным и письменным языками является
знаком поприщинского (и гоголевского) стиля, названного, как
хорошо известно, русскими формалистами сказом, т.е. понятием,
которым определяют, в частности, появление псевдоустной или
полуустной речи в письменном документе13. Что может добавить
к портрету сумасшедшего повествователя такое колебание между
письменным языком и устной речью, между пишущим и говоря-
щим субъектами? Этот вопрос рассматривается ниже.
12 Несмотря на то что язык Вертера экспрессивен и оживлен однослож-
ными предложениями, восклицаниями, отступлениями и повторами, он жа-
луется на то, что употребляемый им язык слишком вял для того, чтобы выра-
жать свои чувства: «Все, что я тебе рассказываю, ничуть не преувеличено и не
смягчено, наоборот, по-моему, я ослабил, очень ослабил и огрубил рассказ,
потому что излагал его языком общепринятой морали» (Гете 1999, 109).
13 О понятии сказа и о слиянии рассказчика и героя в речи от лица героя
см.: Эйхенбаум 1962, 171 — 195.
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
151
Удвоение голоса повествователя
Сцена чтения переписки собак в дневнике Поприщина стано-
вится переломным моментом для психического состояния пове-
ствователя и, следовательно, в развитии сюжета. Письма Меджи,
«цитируемые» в дневнике, открывают доступ к двойной экспози-
ции пишущего. Читая собачьи письма, являющиеся на самом деле
продуктами его собственного неуравновешенного ума, Поприщин
проектирует на них взгляд «другого» на свою личность, и, следова-
тельно, он вынужден посмотреть себе в лицо, признавая свою на-
стоящую позицию в отношении к Софи и к обществу в целом. За-
ставляя его заменить позицию пишущего позицией читающего,
переписка Меджи раскрывает в письменной форме ту правду о
ничтожности его роли, которая уже обнаруживалась в устной фор-
ме в словах начальника отделения. Такой же сдвиг от пишущего к
читающему субъекту можно найти и в романе Гете, но в отличие от
гоголевского героя Вертер хорошо осознает свою одержимость
Шарлоттой и может проследить за развитием своего душевного
состояния в дневнике14. Поприщин, наоборот, не принимает прав-
ду, пока он не видит ее в пиьменном документе. Его собственная
галлюцинация показывает ему путь к реальности. Следовательно,
письма Меджи можно истолковать как попытку повествователя к
саморефлексии и самоэкстериоризации без вмешательства само-
цензуры.
«Цитаты» из писем Меджи в записках Поприщина, даже с оче-
видным пародийным оттенком — аллюзии на жанр эпистолярно-
го романа, одного из важных предшественников современного
литературного дневника, оказавшего большое влияние на его фор-
мирование. Опустив письма Фидели, корреспондентки Меджи,
Гоголь следует за моделью, установленной Вертером в своей одно-
сторонней переписке. Многие стилистические признаки и смысло-
вые мотивы в письмах собаки совпадают с признаками поприщин-
ского письма. Меджи употребляет те же самые идиомы, забывает
даты, фиксирует с большой точностью время рассказанного ею
события, как это делал и Поприщин, пока не утратил темпораль-
ную ориентацию во внешней реальности. Обсуждая собачьи пись-
ма, он на самом деле критикует свою собственную способность
писать, и не только формальные недостатки, но и тривиальность
14 Ср. добавление к письму от 8 августа. Вечером: «Сегодня мне попался в
руки мой дневник, который я забросил с некоторых пор, и меня поразило, как
сознательно я, шаг за шагом, шел на это, как ясно все время видел свое состо-
яние и тем не менее поступал не лучше ребенка, и теперь еще ясно вижу все,
но даже не собираюсь образумиться» (Гете 1999, 61).
152
Майя Кёнёнен
содержания. В своей содержательной банальности, особенно в не-
ожиданных отступлениях от темы, письма не отличаются от днев-
никовых записей Поприщина.
Следует добавить к этому, что сцены чтения и комментирова-
ния писем описываются глаголами настоящего времени, тогда как
большинство остальных дневниковых записей — глаголами про-
шедшего. Описание в настоящем времени того, что происходит в
уме повествователя во время акта написания, — момент наиболь-
шей непосредственности, какой можно достичь в дневниковой
форме. События никогда не могут быть зафиксированы в момент
их происхождения без отклонения от миметических норм, прису-
щих жанру дневника. Логически между каждым эпизодом и его
фиксированием всегда существует промежуток (Cohn 1983, 209).
Помимо того что использование настоящего времени подчеркивает
преимущество текущего момента и движения ума в тот же момент,
через употребление глагола настоящего времени передается одно-
временность языка и поступка — характеристика автономного,
внутреннего монолога. Согласно Кон (Cohn 1983, 174—176), из-за
совпадения моментов слова и действия возникает иллюзия презен-
тации развертывающихся мыслей, которая возможна только при
стирании причинной связи между языком автономного монолога
и письменного текста.
Хотя автором переписки является сам Поприщин, он пишет
письма от имени Меджи, употребляя повествование от первого
лица. Комментирование их ведется также от первого лица. Несмот-
ря на банальность содержания, стилистика «я» корреспондента
ближе к письменному языку, чем язык «я» комментатора, воскли-
цательный стиль которого приближается к разговорному жанру.
Реакция Поприщина на волнующее его известие о грядущей свадь-
бе Софи, обнаруженное в переписке, служит примером стилевого
различия между этими двумя нарративами от первого лица:
Ноября 13
«Ma chere Фидель, ты извини меня, что так давно не писала.
Я была в совершенном упоении. Подлинно справедливо сказал
какой-то писатель, что любовь есть вторая жизнь. <...> скоро бу-
дет свадьба: потому что папа хочет непременно видеть Софи или
за генералом, или за камер-юнкером, или за военным полков-
ником...»
Черт возьми! я не могу более читать... Всё или камер-юнкер,
или генерал. <...> Черт побери! Желал бы я сам сделаться генера-
лом: не для того, чтобы получить руку и прочее, нет, хотел бы быть
генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увивать-
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
153
ся и делать все эти разные придворные штуки и экивоки, и потом
сказать им, что я плюю на вас обоих. Черт побери. Досадно! Я
изорвал в клочки письма глупой собачонки (164).
Тем не менее Поприщин прерывает свои собственные реакции,
вызванные чтением переписки, теми же словами («ничего, ничего.
Молчание»), как и в своих дневниковых записках, как будто заглу-
шая свою речь. Сцену чтения и комментирования переписки мож-
но трактовать как внутренний диалог между повествующим и ис-
пытывающим «я», в котором язык текста («я» Меджи) и язык
сознания («я» Поприщина) сменяются. Таким образом, первое
раздвоение личности происходит на уровне нарратива, когда точ-
ки зрения двух ипостасей повествующего «я» на Поприщина как
объект нарратива расходятся. Перспектива Поприщина — пове-
ствователя изнутри, а перспектива повествователя Меджи пред-
ставляет собой взгляд извне на его личность. Функцией и целью
двойной перспективы является самопознание. Через переписку
Поприщину предоставляется возможность посмотреть на себя с
точки зрения «другого», вследствие чего происходит второе раздво-
ение личности, в этот раз на тематическом и сюжетном уровнях.
Его самоотождествление с испанским королем Фердинандом —
отчаянное бегство из оков социальной структуры и от несправед-
ливости, связанной с ней.
Риторика пафоса
Как болезненное самопознание посредством переписки, так и
его идентификация с испанским королем после того, как Попри-
щин читает про «испанские дела» в газете, свидетельствуют о том,
что высокая ценность письменного языка в глазах Поприщина
вызвана престижем, связанным с ним, а не с превосходством вы-
разительной силы письменного языка. В своих записках он часто
прибегает к разговорному жанру, особенно в пассажах автоцитиро-
ванных монологов типа «я сам себе сказал» или «я себя спросил».
В ссылках на собственные прошлые мысли просматривается, со-
гласно Кон (Cohn 1983, 161), характерная для традиционного нар-
ратива от первого лица черта в моменты крайних конфликтов или
высокого пафоса. В таком истолковании язык поприщинского
дневника указывает на постоянный конфликт между повество-
вателем и миром. В моменты отчаяния гоголевский повествова-
тель-герой пользуется высоким пафосом, для выражения которо-
го употребляется прием апострофы — риторического обращения к
154
Майя Кёнёнен
отсутствующему, покойному или абстрактному адресату. В «Запис-
ках сумасшедшего» этот прием появляется прежде всего в заверша-
ющей записи в момент его предельного отчаяния. Заключенный в
сумасшедшем доме (локус), который в уме Поприщина превраща-
ется в сцену испанской инквизиции, он вдруг проявляет носталь-
гию по романтизированному русскому топосу. Процитированный
ниже пассаж можно воспринять как своего рода отсылку к модной
концепции немецкого романтизма Waldeinsamkeit или Dahin! — эс-
капистской ностальгии по давним временам или далеким местам.
Объект ностальгии в этой типично романтической мифеме путеше-
ствия — обычно в Италию в немецком романтизме и на Среди-
земное море, в Крым или на Кавказ в литературе русского роман-
тизма (Boele 1996, 150) — в завершающем вскрике Поприщина
становится русской родиной:
Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как
вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик,
взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы
не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною;
звездочка сверкает вдали: лес несется с темными деревьями и ме-
сяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане;
с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы вид-
неют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед ок-
ном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его
больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди
своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матуш-
ка! пожалей о своем больном дитятке!.. (171 — 172)
Вертерова тоска по дому вызвана в первой книге «Страданий
юного Вертера» в момент, когда Вертер еще не потерял надежду на
общее будущее с Шарлоттой:
Будущее — та же даль! Необъятная туманность простерта пе-
ред нашей душой; ощущения наши теряются в ней, как и взгля-
ды, и ах! как же мы жаждем отдать себя целиком, проникнуться
блаженством единого, великого, прекрасного чувства. <...> Так не-
угомоннейший бродяга под конец стремится назад, в отчизну, в
своей лачуге, на груди жены, в кругу детей, в заботах об их пропи-
тании находит блаженство, которого тщетно искал по всему свету
(Гете 1999, 40-41).
Как показывают процитированные возвышенные пассажи,
мечты как гетевского, так и гоголевского героя оказываются изве-
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
155
стной романтической практикой, с помощью которой авторы стре-
мились к восстановлению первоначального райского состояния.
Как слияние сознания и действительности, разума и представле-
ния, Бога, природы и «я», так и слияние прошлого с будущим яв-
ляются индикаторами романтического стремления к идилличес-
кому состоянию души и мира. После исчезновения перспективы
счастливого будущего усиливающееся отчаяние Вертера проявля-
ется в его последних письмах, адресованных Вильгельму. Письмо,
датированное 30 ноября, содержит апострофическое обращение к
Богу с просьбой, напоминающей воззвание Поприщина:
О Господи! Ты видишь мои слезы! <...> Отец мой, неведомый
мне! Отец, раньше заполнявший всю мою душу и ныне отвратив-
ший от меня свой лик! призови меня к себе! Нарушь молчание.
Молчанием своим ты не остановишь меня. Какой бы человек, ка-
кой отец стал бы гневаться, если бы к нему неожиданно воротил-
ся сын и бросился ему на грудь, восклицая: «Я вернулся. Отец мой!
Не гневайся, что я прервал странствие, которое по воле твоей мне
надлежало претерпеть дольше! Повсюду в мире все едино: страда
и труд, награда и радость. Но что мне в них? Мне хорошо лишь
там, где ты, и пред лицом твоим хочу я страдать и наслаждаться»
(Гете 1999, 127).
И Поприщин, и Вертер отворачиваются от этого мира по-
средством апострофы, обращая свои призывы либо к абстрактной
идеализированной родине, или отечеству, либо к столь же абстра-
гированному отцу (Богу). При использовании апострофы как та-
ковой акцентируется устная речь. Она может быть использована
саркастически, с целью показать искусственность этого приема,
но она может быть истолкована как способ манифестации па-
фоса, рассчитанный апеллировать непосредственно к чувствам
читателя (Preminger et al. 1992, 82). Несмотря на очевидное упо-
требление апострофы для пародирования клише романтической
поэтики в «Записках сумасшедшего», нельзя отказать в эмоцио-
нальной силе повествователю-герою в этой завершающей записи
дневника.
В сентиментальном Weltschmerz Вертера объединяются, с од-
ной стороны, индивидуальная тоска его страстной, несчастной
любви и, с другой — пессимистическое разочарование, вызванное
негибкостью сословной общественной системы с ее приковываю-
щими социальными нормами. Столкновение Вертера с окружаю-
щим миром вызвано в основном недостаточностью этого мира,
которая не позволяет ему реализовать его индивидуальные идеалы
156
Майя Кёнёнен
и потребности15. Оказывается, что Поприщин в свою очередь счи-
тает социальную структуру данностью, на основе которой констру-
ируется его личность. То, что его травмирует — это его собствен-
ное положение незначительного чиновника. Так как ему не удается
преодолеть границы классового общества, он сходит с ума и ищет
для себя новой идентичности вне всяких господствующих границ.
Это, однако, не означает, что его переживания были менее насто-
ящие или мучительные, чем страдания юного Вертера.
Дневник на службе сумасшествия
Фрагментарное представление текста является главным струк-
турным признаком дневника. Дневник состоит из текстовых фраг-
ментов, разделенных промежутками, создающими темпоральную
последовательность акта написания. Периодическое письмо зада-
ет записям временную продолжительность, предоставляя повество-
вателю возможность вскрывать целый спектр своих меняющихся
душевных переживаний. Гете первым воспользовался этой возмож-
ностью в эпистолярном романе «Страдания юного Вертера» (Mar-
tens 1985, 94—95), причем именно развитие повествования во вре-
мени заставляет ведущего дневник переписать свое внутреннее и
внешнее состояние снова каждый раз, когда он берется за перо,
чтобы занести новую запись (Cohn 1983, 227). Последовательный
порядок фрагментов текста обычно соответствует хронологической
датировке. Отсутствие или модификация хронологической по-
следовательности в литературных дневниках является знаком
зримого разрушения дневниковой нормы. Если по аутентичным
реалиям можно определить местонахождение повествователя в про-
странстве, по грифам можно обнаружить его временную позицию.
Даты принадлежат к художественной актуальной действительнос-
ти, значение которой в том, чтобы существовать независимо от
текста. Соответственно предполагается, что даты зафиксированы
«правильно».
15 Ср. письмо Вертера от 8 января 1772 г.: «Что это за люди, у которых все
в жизни основано на этикете и целыми годами все помыслы и стремления
направлены к тому, чтобы подняться на одну ступень выше! Можно подумать,
что у них нет других занятий: наоборот, работы накапливаются вороха, имен-
но потому, что мелкие дрязги задерживают выполнение крупных дел <...>
Глупцы, как они не видят, что место не имеет значения и тот, кто сидит на пер-
вом месте, редко играет первую роль! Разве мало королей, которыми управляет
их министр, мало министров, которыми управляет их секретарь? И кого счи-
тать первым? Того, по-моему, кто насквозь видит других и обладает достаточ-
ной властью или достаточно хитер, чтобы воспользоваться их могуществом или
их страданиями для осуществления своих замыслов» (Гете 1999, 89—90).
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
157
Помимо своей условной композиционной функции датировка
в «Записках сумасшедшего» имеет функцию дополнительную, не
менее важную, чем ее роль в структурной организации всего тек-
ста. Развитие душевной болезни повествователя-героя проявляет-
ся в грифах. Датировка показывает его постепенное отдаление от
фактической реальности. Следуя за датами, читатель отмечает внут-
ренний сдвиг временной ориентации Поприщина. Календарное
(общественное) время преодолевается его личным временем. Через
грифы манифестируется преимущество живого момента в нарра-
тивной структуре гоголевской повести. Одновременно они отража-
ют душевное состояние нарратора, достоверность которого по от-
ношению к его ориентации как в пространстве, так и во времени
становится сомнительной. Психический перелом в темпоральной
ориентации противится не только «реальной» парадигме дневни-
ка, но и главенству голоса ведущего как представителя целостной,
разумной личности. Грифы над записями, однако, даже в искажен-
ном виде показывают попытку сумасшедшего повествователя со-
ответствовать «реалистическим» нормам дневника. Но он теряет
контроль как над своим разумом, так и над своим нарративом, на-
ходясь в ситуации письма в лапах прогрессирующего безумия.
Несмотря на то что Поприщина часто считают патологическим
случаем, одержимым манией величия, и шизофреником, сумасше-
ствие в гоголевской повести не играет роли развязки, как самоубий-
ство Вертера в романе Гете. Наоборот, «Записки сумасшедшего»
имеют открытый финал, хотя автор и дает понять, что возрастаю-
щее несоответствие между внешним миром пишущего и окружаю-
щим миром приводит его со временем к тотальному молчанию.
Открытый финал как таковой — особенность романа-дневника.
В случае Поприщина он почти соответствует молчанию и, в конеч-
ном счете, смерти.
Своеобразный, разрушающий нормы стиль гоголевского по-
вествователя-героя не указывает на соединение безумия и ху-
дожественного творчества, оправданное романтиками. Его речь со
своей ограниченной лексикой, колеблющимся стилем с немоти-
вированными сдвигами от высокого регистра к низкому свиде-
тельствует скорее об отсутствии творческой силы, настоящей
графомании. Тот факт, что письмо Поприщина не соответствует ни
стилистическим, ни формальным правилам, можно интерпретиро-
вать как осознанную нарративную стратегию, выбранную Гоголем
для пародирования более дневника как литературного жанра, чем
только «Вертера» и его эпигонов. Как известно, для ведения днев-
ника не требуется особой одаренности. Этот признак вымышлен-
ного дневника, который относится к дневникам аутентичным, по-
явился в дневниковых романах в XIX веке уже во времена Гоголя,
158
Майя Кёнёнен
когда маньеризм, связанный с дневниковым письмом, подвергал-
ся пародированию.
Поприщинский стиль в своей грубости лишь напоминает днев-
никовую условность. Его язык не является художественно проду-
манным, это касается и развития сюжета. Как уже говорилось,
дневниковая форма склонна к бессюжетности, так как его содер-
жание определяется позицией ведущего дневник в определенных
временных рамках. В повести Гоголя безумие повествователя рабо-
тает как двигатель сюжета, который толкает Поприщина от случай-
ных галлюцинаций к тотальному раздвоению личности и разрыву
с действительностью. И композиция, и структура дневника под-
держивают сюжет: фрагментарность наррации со своими проме-
жутками следует за развитием шизофрении, и датировки свидетель-
ствуют о постепенной замене окружающего мира умственным
кругозором повествователя.
Выводы
Своим выбором формы художественного, вымышленного
дневника для повести «Записки сумасшедшего» Гоголь автомати-
чески определяет свою позицию относительно культурно обуслов-
ленных конвенций, ассоциированных с этим литературным под-
жанром. Несмотря на то что Вертер и Поприщин на первый взгляд
не похожи друг на друга и как герои, и как повествователи, нетруд-
но найти сходство между произведениями Гете и Гоголя не только
на уровне формы, но и на тематическом уровне. Гоголя несомнен-
но пленял сам эпистолярный роман Гете о страстях Вертера и его
эпигоны, но он наверняка хотел также воспользоваться поводом
для экспериментирования и травестии, предоставляемых дневни-
ковой формой.
В своем использовании литературного жанра вымышленных
дневников Гоголь является во многих отношениях пионером. С по-
мощью помешанного повествователя он мог представить патоло-
гический процесс, описанный изнутри, который стал популярным
только в конце XIX века, когда и в литературе появились концеп-
ции «раздвоенной» и «множественной личности». Оказывается, что
в отличие от героев романтической литературы Поприщин пред-
ставляет собой личность без яркого представления о своем «я». Он
переотождествляется со своим публичным «я», в результате чего
лишается существенной, индивидуальной личности, прежней или
теперешней. Это манифестируется тем, что его мысли, чувства и
действия оказываются непосредственной реакцией на события
окружающего мира. Таким образом, Поприщин является субъек-
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
159
том, конституированным прежде всего публичной сферой, как по-
казывает уже его фамилия. Схожим образом его отношение к пись-
му отражает нормы, установленные свыше. При этом психозная
личность Поприщина обладает преимуществом целостного, раци-
онального «я» как прототипа идеального повествователя от перво-
го лица в дневниковом жанре. Следует заметить также, что, в от-
личие от романтических тенденций, Гоголь отказывается от всякой
эстетизации поприщинской болезни. Стилистическая неуравнове-
шенность гоголевского языка предшествует освобождению перво-
личного повествования от конвенций письменной речи, что рас-
пространилось только в первые десятилетия XX века вследствие
развития психологического романа и техники внутреннего мо-
нолога.
«Записки сумасшедшего» Гоголя можно считать пародией как
на «вертеризм», так и на дневниковую форму с ее традиционной
условностью. Дневник со всеми своими особенностями, связан-
ными с этим жанром, служит замечательным объектом для паро-
дирования, но со своим повествованием от первого лица он пре-
доставляет и удобный формат для репрезентации изнутри развития
душевной болезни повествователя-героя.
Литература
Bern 1932 — Bern Л. Der russische Antiwertherismus // Germa-
noslavica. Vierteljahrsschrift fur die Erforschung der
germanisch-slavischen Kulturbeziehungen. Jahrgang II.
1932-1933. Heft 1-4. S. 357-359.
Boele 1996 — Boele O. The North in Russian Romantic Literature.
Studies in Slavic Literature and Poetics. Vol. XXVI / Ed.
J.J. van Baak, R. Grubel, A.G.F. van Hoik, W.G. West-
stejin. Amsterdam: Atlanta, GA, 1996.
Brang 1969 — Brang P. Uber die Tagebuchfiktion in der russischen
Literatur // Typologia literarum: Festschrift fur Max
Wehrli / Hg. von Stefan Sonderegger, Alois M. Haas and
Harald Burger. Zurich: Atlantis, 1969. S. 443-466.
Byatt & Sodre 2005 — A.S. Byatt in conversation with Ignis Sodre. On Writing
Madness // Madness and Creativity in Literature and
Culture / Ed. Corinne Saunders and Jane Macnaughton.
Houndmillsetc: Palgrave Macmillan, 2005. P. 202—221.
Cohn 1983 — Cohn D. Transparent Minds. Narrative Modes for
Presenting Consciousness in Fiction. Princeton, N.J.:
Princeton University Press, 1983.
Eggeling & — Eggeling W. & Schneider M. Der russische Werther.
160
Майя Кёнёнен
Schneider 1988
Gippius 1971
Hassam 1993
Holquist 2002
Martens 1985
Peace 1981
Neuhauser 1974
Pogodin 1931
Porter Abbott 1984
Premingeret al. 1993
Spieker 1991
Вайскопф 2002
Гете 1999
Гоголь 1984
Жирмунский 1981
Золотусский 1987
— Analysen und Materialien zu einem Kapitel deutsch-
russischer Literaturbeziehungen. Specimina Philologiae
Slavicae. Munchen: Verlag Otto Sagner, 1988. Band 80.
— Gippius V. Gogol / Introduction by Donald Fanger.
Providence: Brown University Press, 1971.
— Hassam A. Writing and Reality. A Study of Modern
British Diary Fiction. Contributions to the Study of
World Literature. Westport, Connecticut & London:
Greenwood Press, 1993. No. 47.
— Holquist M. Dialogism. Bakhtin and his World. 2nd
edition. London & New York: Routledge, 2002.
— Martens L. The Diary Novel. Cambridge: Cambridge
University Press, 1985.
— Peace R. The Enigma of Gogol. An Examination of
the Writings of N.V. Gogol and Their Place in the Rus-
sian Literary Tradition. Cambridge Studies in Russian
Literature. Cambridge: Cambridge University Press,
1981.
— Neuhauser R. Towards the Romantic Age. Essays on
Sentimental and Preromantic Literature in Russia. The
Hague: Martinus Nijhoff, 1974.
— Pogodin A. Goethe in RuBland // Germanoslavica.
Jahrgang I. 1931-1932. Heft 1-4. S. 333-347.
— Porter Abbott H. Diary Fiction. Writing as Action.
Ithaca and London: Cornell University Press, 1984.
— Preminger A. et al. The New Princeton Encyclopedia
of Poetry and Poetics. Princeton, N.J.: Princeton Uni-
versity Press, 1993.
— Spieker S. Writing the Underdog. Canine Discourse
in Gogol's Zapiski sumasshedshego and Its Pretexts //
Wiener Slawistischer Almanach. 1991. Band 28. P. 41 —
56.
— Вайскопф М. Сюжет Гоголя. Морфология. Идео-
логия. Контекст. 2-е изд. М.: РГГУ, 2002.
— Гете И.В. Страдания юного Вертера / Под ред.
Р.Ю. Данилевского. Пер. Н. Касаткиной. СПб.:
Наука, 1999. С. 5-176.
— Гоголь Н.В. Записки сумасшедшего // Гоголь Н.В.
Собрание сочинений в семи томах. М.: Художе-
ственная литература, 1984. Т. III. С. 153—172.
— Жирмунский В.М. Гете в русской литературе. Л.:
Наука, 1981.
— Золотусский И. «Записки сумасшедшего» и «Се-
верная пчела» // Золотусский И. Поэзия прозы.
«Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя...
161
Статьи о Гоголе. М.: Советский писатель, 1987.
С. 145-164.
Кузнецов 2002 — Кузнецов Л.Н. Культурологическая аллюзия в «За-
писках сумасшедшего» Гоголя //Н.В. Гоголь: Загад-
ка третьего тысячелетия. Первые Гоголевские чте-
ния. Сборник докладов / Под ред. В.П. Викулова.
М.: Книжный дом «Университет», 2002. С. 82—96.
Стадников 1999 — Стадников Г.В. Гете и его роман «Страдания юно-
го Вертера» // Приложение к Гете И.В. Страдания
юного Вертера. СПб.: Наука, 1999. С. 205—244.
Эйхенбаум 1962 — Эйхенбаум Б. Как сделана Шинель Гоголя // Эй-
хенбаум Б. Сквозь литературу. Сборник статей / Ed.
С.Н. Schooneveld. S-Gravenhage. Mouton & Со, 1962.
С. 171-195.
Татьяна Степанищева (Тарту)
ОППОЗИЦИЯ «РОССИЯ И ЕВРОПА»
У ПОЗДНЕГО ВЯЗЕМСКОГО1
Почти восемьдесят лет назад Л.Я. Гинзбург в статье «Вяземс-
кий-литератор» отметила, что эта ипостась ее героя практически не
изучена: его имя «механически связывает имена Карамзина, Жу-
ковского, Пушкина — в конечном счете сам Вяземский куда-то
"проваливается", и "замечательным писателем" оказывается не
столько он сам, сколько Карамзин или Пушкин» (Гинзбург 1926,
102). С тех пор ситуация, конечно, изменилась, но работы о Вязем-
ском-писателе по-прежнему малочисленны и фрагментарны.
Изучение осложняется не только объемом творческого насле-
дия Вяземского, значительным числом необработанных архивных
материалов, но и особенностями личности автора, которая препят-
ствовала осмыслению его историко-культурной роли. Для Вязем-
ского характерна крайняя разноречивость идей и идеологических
посылок, не только сменявших друг друга (тут понятие «духовной
эволюции» многое позволяет примирить), но и существовавших
почти одновременно. Безразличие автора явно не может служить
объяснением подобных противоречий: Вяземский не был эстетом,
в поэзии ценил прежде всего «нравственное применение», часто
использовал ее как инструмент в полемике, создавал «иллюстрации
в стихах» ко всем идеям, когда-либо близким ему. Тут литератур-
ное творчество Вяземского вполне адекватно отражает разноречи-
вость убеждений и позиции автора в целом.
Именно это объясняет односторонность и фрагментарность
большинства исследований о Вяземском-литераторе. Например, в
работах советского времени князь был описан как вольтерьянец —
с примерами из сочинений и высказываниями, в постсоветских (в
частности, в последней биографии поэта [Бондаренко 2004]) — как
изредка заблуждавшийся искренне верующий, тоже с многочислен-
ными примерами. Здесь противоречие можно объяснить: в зрелые
годы Вяземский пережил духовный кризис и искал утешения в
вере. Так же обстоит дело и с политическими воззрениями Вязем-
ского: прежде ранняя оппозиционность заслоняла его поздний
консерватизм, теперь — наоборот.
Эти противоречия естественны (хотя осложнили изучение
творчества и биографии поэта). Но соседство противоположных по
1 Статья написана в рамках гранта ЭНФ № 7901 «"Идеологическая гео-
графия" западных окраин Российской империи в литературе».
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 163
смыслу суждений в рамках не только одного периода, но и одного
текста все-таки должно было привлечь внимание исследователей.
Попытку целостной интерпретации предпринял Е.А. Тоддес
(1974) в замечательной статье «О мировоззрении П.А. Вяземского
после 1825 года». Он описал социально-политические воззрения
поэта с точностью, которая оказалась недоступна новейшим био-
графам (В. Бондаренко [2004, 677] — статья даже не была учтена,
судя по списку литературы). Тоддес построил свое исследование в
основном на публицистике и эпистолярии Вяземского, хотя при-
влек и некоторые его стихотворения.
По мнению автора статьи, «западничество» («отрицательный
патриотизм») и «русофильство» выступают у Вяземского как «вы-
ражение политической оппозиционности» (Тоддес 1974, 127). В от-
личие от М.И. Гиллельсона (1969), Тоддес (1974, 129) считает та-
кую позицию Вяземского не компромиссной, а созданной «внутри
себя» постоянным «напряжением двух начал», что подтверждает-
ся реакцией современников на высказывания князя — они воспри-
нимались не как уравновешивающие или компромиссные, а как
парадоксальные (ср. реплику А.И. Тургенева: «Впоследствии ты
сам себе противоречишь»). Вяземский постоянно конструировал
«некую равнодействующую между западническим и русофильским
направлениями его мысли» (там же, 130). В 30-е гг. общественно-
политический смысл русофильства и западничества изменился, оба
потеряли свое оппозиционное содержание, а русофильству был
противопоставлен «демократический дух», в Россию «принесенный
извне» (не внутриполитическая, а внешнеполитическая направлен-
ность). Вяземский, чье политическое мировоззрение было основа-
но на константной оппозиции «Россия — Европа», в новых обсто-
ятельствах сближается с официальным направлением («вплоть до
полного, по-видимому, совпадения в стихотворении "Святая
Русь"», — пишет Е.А. Тоддес [1974, 132]). Хотя очевидно, что в
собственных глазах Вяземский не менялся, по-прежнему мыслил
себя отдельно от официальной власти, и это несовпадение внеш-
ней оценки с внутренней осложняло отношения поэта с новым
поколением литераторов, с эпохой в целом. Тут судьба Вяземско-
го сходна с судьбой других «карамзинистов».
На наш взгляд, концепцию Тоддеса можно применить к более
широкому кругу явлений. Во-первых, она может быть распростра-
нена на поэтическое творчество Вяземского, а во-вторых, на более
поздние высказывания князя. Мы хотели бы показать, что эта па-
радоксальность проявлена у позднего Вяземского на уровне тек-
стов, на уровне основных поэтических оппозиций: «Россия — Ев-
ропа», «свое — чужое», «прошлое — настоящее». Материалом для
164
Татьяна Степанищева
доказательства послужит единственный прижизненный сборник
Вяземского «В дороге и дома» (далее в тексте статьи — ВДД).
Сборник вышел в 1862-м, через год после празднования
50-летия литературной деятельности Вяземского, которое вызвало
резкую реакцию в демократической печати. Эпиграммы В. Ку-
рочкина и Д. Минаева в «Искре» сильно задели поэта (и, как ему
казалось, его поколение, его эпоху в целом). Поэтому сборник дол-
жен был стать не просто итогом, а ответом недругам и программ-
ным выступлением от имени самого поэта и его ушедших сорат-
ников2.
О полемической авторской интенции свидетельствует первона-
чальный состав сборника — основную его часть должны были
составить «Заметки», поэтические фельетоны (ср. замечание
К.А. Кумпан: «...вначале оно <издание> носило публицистический
оттенок» [Кумпан 1986, 436]). Потом замысел изменился: число
стихотворений выросло, «Заметки» были перенесены во вторую
часть («Дома»), первую, «В дороге», составили «стихотворения, как
напечатанные прежде, так и неизданные, которые написаны во вре-
мя переездов автора по России и по чужим краям» (ВДД). Таким
образом, мы имеем основания рассматривать сборник «В дороге и
дома» как итоговый и принципиально значимый для автора. В ста-
тье мы будем обращаться преимущественно к первой части.
Открывающее книгу стихотворение «Коляска» (<1826>) вы-
полняет функции авторского предисловия3, определяет облик по-
вествователя и жанрово-тематический состав сборника. Герой
предстает новейшим Чайльд-Гарольдом, который покидает «ве-
2 Здесь следует отметить, что распространенное мнение, будто сборник
целиком был подготовлен к печати М. Лонгиновым, можно считать несосто-
ятельным после работ К.А. Кумпан (1986; 1990). В них К.А. Кумпан сослалась
на ряд архивных документов, доказывающих непосредственное участие Вязем-
ского в подготовке издания (авторизованные копии текстов в наборной руко-
писи, автографы в архиве Лонгинова, переписка поэта и издателя). Доскональ-
ная история формирования ВДД ждет своего часа, для нас достаточно того, что
Вяземский сам определил состав книги. К.А. Кумпан отметила явную тексто-
логическую недостоверность лонгиновского издания: издатель не всегда со-
блюдал авторскую волю, изменял стихи без согласования с автором, иногда
неверно читал рукописи. Отчасти это было обусловлено крайне неровным
участием Вяземского в подготовке книги. Кроме того, такая эдиционная прак-
тика была в традициях того времени, и Вяземский не оспаривал поправок
Лонгинова — см. об этом: Кумпан 1990, 170. Хотя текстология ВДД и недосто-
верна, мы будем цитировать тексты по сборнику, только в случаях разноречий
обращаясь к более авторитетным изданиям.
3 Имело в первой публикации заголовок «Отрывок из путешествия в сти-
хах. Глава 1. Коляска», в ВДД — подзаголовок «Вместо предисловия» — то есть
всегда мыслилось как вступительное/вводное.
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 165
ликолепныи желтый дом» столицы ради «вольного мира воздушной
степи» и «свободного пути свободных птиц». Отъезд необходим
герою, чтобы «войти в самого себя», потому что в нынешнем веке
мы «выжало» из человека я и потому что «жить и мыслить в то же
время» герой не способен (точнее, на родине это невозможно).
Предположение о соотнесенности образа повествователя с бай-
роновским героем нуждается в более тщательном доказательстве,
однако в пользу его говорит то, что для Вяземского фигура Байро-
на была актуальна еще в 50—60-е (примерно к 1864 г. относится
стих. «Байрон (Дорогою)»), не говоря про 20-е гг.4 Заявленная во
вступлении особенность «путешествия в стихах»5 — сатиричность
(«Не миновать уж вам / Моих дорожных эпиграмм! / Сатиры бич
в дороге кстати...») — в высокой степени свойственна байронов-
ской поэме. Также можно отметить, что у Вяземского, как и у Бай-
рона, ирония оказывается одинаково направлена и на «свое», и на
«чужое». Ирония Вяземского направлена на сам текст:
Друзья! боюсь, чтоб бег мой дальный
Не утомил вас, если вы,
Простя мне пыл первоначальный,
Дойдете до конца главы
Полупустой, полуморальной,
Полусмешной, полупечальной,
Которой бедный Йорик ваш
Открыл журнал сентиментальный,
Куда заносит дурь и блажь
Своей отваги повиральной.
Все скажут: с ним двойной подрыв,
И с ним, что далее, то хуже;
Поэт болтливый, он к тому же
Как путешественник болтлив\ <здесь курсив наш. — Т.О
Нет, дайте строк: стихов разбега
Не мог сперва я одолеть,
Но обещаюсь присмиреть.
Теперь до нового ночлега
Простите... (продолженье впредь).
4 Вяземский впервые познакомился с поэзией Байрона в 1819-м, стал его
горячим поклонником и более всего любил как раз «Child-Harold's Pilgrimage»,
пытался переводить отрывки из него, побуждал к переводу Пушкина и Жуков-
ского; в 1827 г. опубликовал в «Московском телеграфе» стих. «Байрон» (1825),
позднее вошедшее в «Деревня. Отрывки».
5 Такой подзаголовок был дан автором стихотворению при первой публи-
кации в «Московском телеграфе» в 1826 г.
166
Татьяна Степанищева
Мы не можем сейчас говорить об авторском порядке стихов в
сборнике, однако начало отдела «Россия» компоновалось, воз-
можно, под влиянием поэмы о Гарольде6. В первой песне герой, по-
кидая родину, отзывается о ней критически и иронически; у Вязем-
ского в «Коляске» — сатира на столичную жизнь, а в первом
стихотворении отдела — «Станция» — сатирическое описание рус-
ских дорог и почтовой службы.
В целом порядок размещения отделов и стихотворений внут-
ри них не соответствует ни известным маршрутам путешествий
Вяземского, ни хронологии написания отдельных текстов. Поэто-
му авторская композиция сборника — при ее тщательном изучении
по сохранившимся документам — заслуживает отдельного внима-
ния. Мы пока можем выдвинуть неуверенную гипотезу, что еще ряд
стихотворений первого отдела — «Нарвский водопад», «Ночь в
Ревеле», «Море» («Как стая гордых лебедей...»), «Ночь» («Купаясь
в синеве эфира...») — также аллюзионно соотнесен с началом «Па-
ломничества Чайльд-Гарольда».
Во-первых, водопад, по словам самого поэта, «человек, взби-
тый внезапною страстью» (письмо Пушкину от 29 августа — 6 сен-
тября 1825 г. [Пушкин 1937, 223]), ср. созданье тайной бури, дикий,
величавый, противоречие природы, ворвавшись в сей предел спокойный,
один свирепствуешь в тиши etc. — все это черты байроновского ге-
роя, каким его восприняли в кругу Вяземского. Во-вторых, не-
сколько стихотворений объединены «морской темой», которая у
Вяземского, как нам случалось говорить, была связана, с одной
стороны, с Байроном, а с другой — с Жуковским. Эпизод отплы-
тия Чайльд-Гарольда произвел на Вяземского большое впечатление
уже при первом знакомстве с поэмой (ср. об элегии «Погасло днев-
ное светило...» из письма А.И. Тургеневу от 27 ноября 1820 г.: «не
я ли наговорил ему эту байронщизну...» [ОА 1901, 107]), а элегия
Жуковского «Море» отозвалась почти во всех «морских» стихотво-
рениях Вяземского7. Хотя герой Вяземского не отплывает, а отправ-
ляется в путешествие в коляске, сама ситуация «путешествия в сти-
хах» представляет параллель к байроновской поэме8.
6 Отдельного исследования заслуживает вопрос о влиянии «Евгения Оне-
гина» на отдельные тексты ВДД (например, «Станция» и «Коляска») и на за-
мысел сборника в целом. Вопрос напрашивается сам собой после указания на
возможное воздействие Байрона (не говоря уже о цитате из вступления к «Оне-
гину» в «Коляске»).
7 Стоит отметить, что сюжет «Нарвского водопада» варьирует сюжет эле-
гии Жуковского: если море «отражает» небо, то водопад — «не зерцало их <не-
бес> лазури», «терзает лоно, где родится, / И поглощается в себе» (не гармо-
ния неба и моря, а противоречие их и отчуждение героя от природы).
8 Можно предполагать, что примечание Вяземского при первой публика-
ции «Коляски» также намекает на авторское примечание к «Паломничеству»:
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 167
Оставим эти соображения пока на уровне гипотезы, хотя они
и имеют прямое отношение к нашей основной теме.
Первая часть книги состоит из шести отделов: «Россия», «Во-
сток», «Швейцария», «Германия», «Италия», «Франция и Англия»;
вторая часть делится на два отдела: «Разные стихотворения» и «За-
метки»9. Очевидно, что в первой части первый отдел — «Россия» —
противопоставлен остальным пяти («свое — чужое»). При этом
соотношение второй оппозиции с первой выглядит достаточно
сложно. Как минимум чуждым Европе будет здесь раздел «Восток»
(единственный из пяти, названный не именем страны; Турция и
Палестина вместе). Он в наименьшей степени быто- и природо-
описателен (за исключением стих. «Палестина»), большинство
стихотворений посвящены встреченным в путешествии знакомцам
Вяземского, а сам Восток скорее литературен (опять же за исклю-
чением усиленно экзотической «Палестины»)
В первом отделе собраны кроме «морских» стихотворения,
посвященные прошлому («Дом И.И. Дмитриева», «Дорожные
думы» — три текста), поэтические зарисовки, в которых смешаны
ностальгия и легкая ирония («климатическая критика», вроде:
«Метель», «Русская луна», «Степь», куплеты «Ухаб», поэтическое
обозрение «Очерки Москвы»). «Россия в дороге» противопостав-
ляется столице, с первой связаны два локуса, традиционно симво-
лизирующие свободу: море и степь. К «высоким» стихиям добав-
ляется «низкая» — ухабистые дороги (стих. «Русские проселки»,
«Ухаб. Обозы» и следующий за ним «Ухаб»). Море и степь метафо-
рически уподоблены:
Степь широко на просторе
Поперек и вдоль лежит,
Словно огненное море
Зноем пышет и палит.
(«Степь», 1849)
Байрон о Гарольде — «я все-таки, несмотря на многочисленные признаки об-
ратного, утверждаю, что это характер вымышленный» (из Дополнения к пре-
дисловию); Вяземский: «Разумеется, что это путешествие вымышленное: уче-
ный не найдет в нем статистических сведений, политики — государственных
обозрений <...> и проч. Не для них оно писано, а для благосклонных охотни-
ков до путешествий за тридевять земель, в тридесятое царство и покоряющихся
правилу: не любо, не слушай, а врать не мешай» (цит. по: Вяземский 1986, 488).
Если учесть значимость для Вяземского именно этой поэмы Байрона, то, при
условии его знакомства с текстом предисловия, аллюзия вполне закономерна.
9 Вторая часть параллельна первой: она также основана на противопостав-
лениях «свое — чужое» и «прошлое — настоящее» с характерной для Вяземс-
кого позитивной оценкой первого члена оппозиции. Однако соотношение их
с оппозицией «Россия — Европа» будет неоднозначным.
168
Татьяна Степанищева
Земное пространство уподоблено здесь водному: «Обозы, на
Руси быть зимним судоходством / Вас Русский Бог обрек...»; в «Уха-
бы. Обозы»: «сей снежный океан... Кибитка-ладия... ныряет». Так
же в стихотворении «Степь» смешаны время и пространство: «Бес-
конечная Россия / Словно вечность на земле!», а жаркая пыль срав-
нивается с вьюгой и метелью. Описание России строится на пара-
доксах и оксюморонах:
Пусто все, однообразно,
Словно замер жизни дух;
Мысль и чувство дремлют праздно,
Голодают взор и слух.
Грустно! Но ты грусти этой
Не порочь и не злословь:
От нее в душе согретой
Свято теплится любовь.
Степи голые, немые,
Все же вам и песнь, и честь!
Все вы — матушка Россия,
Какова она ни есть!
Ср. также в «Русские проселки»:
Кому на казнь даны чувствительные нервы
(Недуг новейших дней), тому совет мой первый:
Проселком на Руси не ездить никогда.
По сравнению с ними меркнут Бородинское сражение, круше-
ние поездов и пожар на пароходе:
... это случаи, несчастье, приключенье!
А здесь — так должно быть, такое заведенье,
Порядок искони нормальный, коренной...
В последнем примере можно усмотреть авторскую иронию, но
в стихотворении «Степь» такой же по сути эпизод дан без иронии.
Ср. также в последнем стихотворении отдела — «Памяти жи-
вописца Орловского»:
Север бледный, Север плоский,
Степь, родные облака —
Все сливалось в отголоски,
Где слышна была тоска,
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 169
Но тоска — струя живая
Из родного тайника,
Полюбовная, святая,
Молодецкая тоска10.
«Очерки Москвы» построены на том же приеме, на парадоксах:
Твердят: ты с Азией Европа,
Славянский и татарский Рим,
И то, что было до потопа,
В тебе еще и ныне зрим
В тебе и древний мир, и новый
Ворвался Манчестер в Царьград,
Паровики дымятся смрадом, —
Рай неги и рабочий ад!
Это мнение приписано некой группе (они), которая, как мож-
но ожидать, будет противопоставлена повествователю. «Допотоп-
ность» Москвы представлена иронически (Москва, «в кичке и ду-
шегрейке», «как будто за сто лет, живет себе на Маросейке и до
Европы дела нет»). Однако далее поэт солидаризуется с мнением
этих они/мы: «Все это так — и тем прекрасней! Разнообразье —
красота». «Допотопность» предстает как верность прошлому, хра-
нение обычая. Корявость физиономии обеспечивает русскую ин-
дивидуальность на фоне приписываемого Европе стремления к
нивелировке:
Здесь личность есть и самобытность,
Кто я, так я, не каждый мы
Нет обстановки хладно-вялой,
Упряжки общей, общих форм
Недостатки, возведенные в достоинства, оказываются консти-
туирующими чертами России в стихах Вяземского:
Величье есть в твоем упадке,
В рубцах твоих истертых лат!
10 Подобное — в стих. «Дорожные думы»: «Мне любо это заточенье <в
кибитке>, / Я жизнью странной в нем живу».
170
Татьяна Степанищева
Есть прелесть в этом беспорядке
Твоих разбросанных палат.
Обычное противопоставление Москвы и Петербурга здесь за-
менено оппозицией «Москва — Европа / Петербург / современная
цивилизация вообще». А финальный катрен:
Здесь повсеместный и всегдашний
Есть русский склад, есть русский дух,
Начать — от Сухаревой башни
И кончить — сплетнями старух —
уравнивает Москву с Россией, представляет старую столицу един-
ственно русским городом в России (заметим, что других городов в
этом отделе, как и во всем сборнике, нет, остальную Россию во-
площают только «стихии» — степь, море, Волга, сама подобная
морю). Таким образом, образуются окказиональные варианты ос-
новных оппозиций: «Россия — Европа», «Россия — Петербург»,
«Россия — современная цивилизация». Они будут организовывать
смысловое пространство всего сборника.
Остановимся еще на первых строках стихотворения {«ты с Ази-
ей Европа, славянский и татарский Рим»). Москва — Рим, Европа,
Азия, Манчестер, Царьград и Париж, с одной стороны, с другой —
Маросейка с душегрейкой. Первое — оболочка, второе составляет
суть и русским духом пахнет. Это можно счесть русофильством у
Вяземского, таковым оно и является. В его изображении Россия
парадоксальна, исполнена разительных недостатков, которые сле-
дует причислить к достоинствам. При этом Москва (= Россия)
Вяземского сходна с Европой — но превращенной.
Наше предположение выглядит странным, но обратимся ко
второму члену оппозиции, к собственно Европе. В «европейских»
отделах первой части сборника почти все стихотворения, за ис-
ключением «пейзажной лирики», почти все поэтические сюжеты
основаны на присвоении Европы Россией или русскими. Причем
начинается эта тема присвоения еще в отделе «Россия» — в стихо-
творении «К Языкову, из Дерпта» (1833):
Я у тебя в гостях, Языков!
Я в княжестве твоих стихов
Я в Дерпте, павшем пред тобою!
Его твой стих завоевал:
Ты рифмоносною рукою
Дерпт за собою записал
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 171
Державина святое знамя
Ты здесь с победой водрузил!
Он твой, сей Дерпт германо-росский!
(Заметим, что Языков на момент создания этого текста нахо-
дился в России, а ко времени формирования сборника был уже
давно в могиле.)
Второй отдел первой части, как мы отмечали, скорее проходит
по разряду «чужого», нежели «Европы». «Восток», следуя за «Рос-
сией», в какой-то степени служит пограничным между этим от-
делом и «европейскими». Восточная экзотика присутствует в сти-
хотворениях отдела довольно ограниченно, и это скорее литератур-
ный Восток (см., напр., стих. «Ночь на Босфоре» — кипарисы,
минареты, каики на воде, «перл восточных дев», нега и т.п.). Боль-
шинство текстов этого отдела имеют адресацию — тем русским,
которых встретил Вяземский на Востоке. И в этих стихотворениях
доминирует мотив «русского завоевания» или «присвоения»; напр.,
два стихотворения к В.П. Титову, тогдашнему русскому посланни-
ку в Константинополе:
В дому твоем для нас Россия.
Здесь все, чем нам она мила:
Креста предания святые
И слава Русского орла,
И языка родного звуки,
Чтоб сердцу сердца весть подать...
(«15 июля 1849. В.П. Титову»)
Все так же сбор родной дружины,
Обычай старины любя,
Радушно на брегу чужбины
По-русски празднует тебя.
(«15 июля 1850. Ему же»);
или посвящены кн. В.А. Столыпиной «В поход!»:
К Балканам гордым вас уносит
Нетерпеливая мечта,
А лозунг ваш, — когда кто спросит:
«Святая Русь и красота!»
Вам только показаться стоит
И враг не побежит назад;
Нет, Турков всех себе присвоит
Один ваш огнестрельный взгляд.
172
Татьяна Степанищева
Вы амазонкою Славянской
Садитесь храбро на коня
И вас княгиней Забалканской
Провозглашает песнь моя.
В.А. Столыпиной, кроме него, адресованы еще три стихотво-
рения в отделе «Восток». Таким образом, в этом отделе на пять сти-
хотворений без адресата («экзотика», преимущественно с морской
темой) приходится шесть (мадригалы и посвящения) с адресацией
соотечественникам, представленным в стихах в том или ином
смысле «покорителями Востока». Поэтический Восток у Вяземско-
го — это «Восток русских».
В «европейских» стихах других отделов мы также можем обна-
ружить доминирующий мотив (часто — и тему) освоения чужого,
«присвоения Европы»:
Не может чуждой Славянину
Быть Чехов славная земля.
... братья мы и предков кровью,
И первобытным языком:
Должны быть братья и любовью,
И просвещеньем, и добром.
Обманут слух чужим наречьем
И с башен, с стен твоих, с церквей —
Родным Кремлем и Москворечьем
Все ластится к душе моей.
(«Прага»)
Великий Петр! Твой каждый след
Для сердца русского есть памятник священный —
И здесь, средь гордых скал, твой образ незабвенный
Встает в лучах любви, и славы, и побед.
(«Памятник Петру I в Карлсбаде»)
А ваш Карлсбад! При вас живая сцена,
Где Петербург, Париж, Афины, Вена,
Берлин и Лондон, все на русский лад
Вам вторили...
(«Русской крылатой дружине»)
У вас по-русски здесь — тепло и хлебосольно
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 173
Хоть вы причислены к Германскому союзу,
Германской чинности вы сбросили обузу
<Чай> По православному, не на манер Немецкий
Но Русью веющий, но сочный, но густой
<В самоваре> льются и кипят всех наших дней преданья,
В нем Русской старины живут воспоминанья...
(«Самовар», с эпиграфом о «дыме отечества» из Державина)
Своею выставкой богата
Неистощимая земля:
Здесь грановитая палата
Нерукотворного Кремля.
(«Горы под снегом»)
Землячки милые, с родимой стороны
Переселенки в край невянущей весны,
В сердечной простоте радушного приема,
На дальней стороне, у вас мы были дома.
(«Прощание с Ниццею»)
Сюжеты приведенных отрывков в общем могут быть сведены
к двум вариантам: герой встречает в Европе Россию в лице русских,
освоивших чужое пространство и превративших его в «свое», рус-
ское, или герой сам осваивает Европу, видя или прозревая в евро-
пейском русское. Ср. также:
Вдруг Русским на меня повеяло дыханьем
С вершин, белеющих под снежною грядой
И грустно помянул я север дальний мой.
(«Дорогою из Ниццы в Канны»)
Нет, скорбью, о мой Рим, сроднился я с тобой!
Сочувствие к тебе и внутренней, и чище:
Родное место есть мне на твоем кладбище
Здесь Рим сказался мне, здесь понял я в слезах
Развалин и гробниц его и плач, и прах.
(«К Риму»)
Когда, пресытившись природой южной,
Родных воспоминаний след ловлю
174
Татьяна Степанищева
И чувствами мне освежиться нужно
И в душу север просится — люблю
Бродить в саду и думой дальной
Иных дорожек хладный грунт топтать
И в осени, красавице печальной,
Черты давно знакомые встречать.
(«Giardino publico»)
Причем экспансию в Европу осуществляют не только русские
люди, но и неодушевленные (при этом одушевляемые поэтом)
предметы — деревья, символизирующие «русскость», береза и ря-
бина:
Нам здесь <в Швейцарии> и ты, береза, словно
От милой матери письмо.
(«Береза»)
Тобой, наш Русский виноград,
Меня потешила чужбина
И я землячке милой рад
И в душу глубоко и мило
Дней прежних запах нанесло.
(«Рябина»)
Заметим, что «Русский виноград» в последнем отрывке подо-
зрительно отзывается давнишним «российским черносливом»,
только теперь это не пародия, а ностальгия. Так же проникает в
Европу и знаменитая русская зима:
Из-за льдистого Урала
Как сюда ты невзначай,
Как, родная, ты попала
В бусурманский <так!> этот край?
Здесь ты, сирая, не дома,
Здесь тебе не по нутру.
(«Масляница на чужой стороне», 1853)
Теперь она побеждает немцев, как когда-то французов:
Не суметь им, немцам этим,
Поздороваться с тобой.
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 175
Если немца взять врасплох,
А особенно зимою,
Немец — воля ваша! — плох.
В сборнике есть ряд стихотворений, посвященных «местам
памяти» (связанным с жизнью или смертью близких Вяземского),
и эти места тоже становятся «своими» (и, как следствие, «русски-
ми» же). Например, «Зонненштейн» — где лечился безумный Ба-
тюшков, «Баден-Баден» и «Баденские воспоминания» — где умер-
ла Наденька Вяземская в 40-м, а в 52-м умер Жуковский, «Леман»
и «На берегу Леманского озера» — где Жуковский переводил «Ши-
льонского узника», «Эперне» — посещение которого стало лишь
поводом для воспоминания о Денисе Давыдове (о самом Эперне
почти ничего в тексте не сказано).
Отказ усвоить «русское» (напр., память о знаменитых русских,
приезжавших в Европу) становится поводом для критических вы-
падов Вяземского, ср. стих. «Фрейберг»:
Но знал ли кто в глуши немецкой школы,
Что в юноше богатый клад сокрыт
Но и теперь его трудов и славы
Здесь отклика пришелец не найдет.
Молва о нем здесь тупо-молчалива;
Попыткам всем, всем розыскам назло,
Его следа нет и в пыли архива:
Глухим забвеньем имя заросло.
Описанная выше идеологическая конструкция реализовалась,
конечно, не только в рамках поэтического сборника 1862 г. При-
ведем примеры из более поздних поэтических опытов Вяземского.
В 1864 г. он написал два стихотворения императрице Марии Алек-
сандровне («Государыне Императрице» и «Ея Императорскому
Величеству»). В первом описана базилика Сан-Марко, которую
посетила императрица: «Вам памятней всего Сан-Марко стены, /
Они всего вам родственней, милей». Базилика построена в визан-
тийском стиле, и неудивительно, что она воспринимается как «свой
храм»:
Здесь Запада с Востоком примиренье,
И нам не чужд сей иноверный храм.
Так как речь идет о религии, то оппозиция «Россия — Европа»
предстает здесь в виде противопоставления восточной и западной
176 Татьяна Степанищева
церквей, Востока и Запада. И Запад, Европа оказываются «свои-
ми», говорящими на «родном языке»:
И на душу родным Кремлем повеет,
И сотворишь по-русски крестный знак.
И так и ждешь, что «Иже Херувимы»
Раздастся песнь на языке родном —
то есть поэтический образ чужого европейского города снова Вя-
земским «нострифицирован».
В том же 1864 г. написано стихотворение «Марии Максимили-
ановне, принцессе Баденской»:
Вас, с хладной полночи красавица младая,
По-русски встретила Венеция и мы:
И теплые сердца, и стужа нам родная,
И снег родной, фата прабабушки зимы.
Сан-Марко с площадью под инеем и снегом
Вам древней красотой напомнил о Москве,
А гондолы, скользя меж льдин поспешным бегом,
Как в санках на рысях катались по Неве.
Меняясь звуками и складом русской речи,
Вы дни минувшие одушевили вновь;
И все в один привет слилось для нашей встречи:
И русская зима, и русская любовь.
Вяземский, видимо, был так впечатлен морозом в Венеции, что
написал и третье стихотворение с тем же сюжетным ходом — Фе-
дору Ивановичу Тютчеву:
Вот и крещенские морозы!
Точь-в-точь на невском берегу:
Метет метелица по Пьяце,
Как на Царицыном лугу.
Еще более показательна история с виллой Бермон (Ницца). На
этой вилле в апреле 1865-го провел последние дни цесаревич Ни-
колай Александрович. В том же году Вяземский напечатал брошю-
ру «Вилла Бермон (Villa Bermont)», где, в частности, было сказано:
Несомненно, горестное впечатление и воспоминание, глубо-
ко в душу запавшие, навсегда оставила нам Ницца. Но не менее
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 177
того, или именно поэтому, навсегда и сроднилась она с нами <кур-
сив в этой цитате наш. — Т.О. Силою событий вторгается и за-
писывается она в нашу народную летопись. Отныне принадлежит
она русской истории <...> больно думать, что сей дом может со вре-
менем попасть Бог знает в какие руки <...> Нет! Место русское,
святое место <...> не может, не должно оставаться чуждым России.
Оно ее собственность, законная, ценою страданий и слез благопри-
обретенная собственность. Почему бы России не купить этого
дома, с принадлежащею ему землею? <...> Благо, что в Ницце уже
есть русская церковь, можно бы на земле, прилегающей к дому, ус-
троить и кладбище для православных <...> мало ли еще какие бо-
гоугодные назначения могут обрусить и освятить это место (Вилла
Бермон, 16—17).
Призыв Вяземского «обрусить» кусок чужой земли оказался
услышан: русское правительство купило виллу, правда, потом она
была разрушена, и часовня построена на ее месте, а не устроена в
комнате, где умер цесаревич.
Итак, в стихах первой части сборника Европа предстает как
объект своеобразной «русификации»: она «завоевывается» или
«осваивается» русскими (на уровне поэтического сюжета) или опи-
сывается через сравнение с Россией (на уровне метафор и мотивов).
То, что не поддается такой «русификации», становится объектом
сатирического изображения («Масляница на чужой стороне»,
«Фрейберг», «Горные вершины», «Немецкая природа»). «Память о
России» становится маркером приемлемой для поэта «Европы» (ср.
забвение в «Современных заметках», 1854: «Отдохнув от непогод, /
забывается Европа: / Ей двенадцатый наш год — / Как преданье до
потопа»).
Однако «истинная Россия», по Вяземскому, также освоила
Европу и «помнит» о ней. «Европеизация» России по Вяземско-
му — усвоение культуры (то есть тоже присвоение чужой памяти).
Миссия европеизации делегирована русским писателям (ср. планы
1823 г. затеять журнал с критическими обзорами и переводами
иностранных книг — чтобы «разливать по России свет Европей-
ский», из письма Жуковскому от 9 января 1823 г. [РА 1900]). На
уровне текста это реализуется в тиражировании классицистских по
своему происхождению сравнений вроде «Щ. — это русский NN»;
примеров множество (из ВДД — первые два):
Батюшков — «песнями и скорбью наш Торквато» («Зоннен-
штейн»);
Дмитриев — «давно минувших лет то Рембрандт, то Свето-
ний»; обладатель «Гогарта игривого карандаша»;
178
Татьяна Степанищева
Dahin, dahin, Жуковский — наш Торквато!
Dahin, dahin, наш Тициан — Брюллов! («Kennst du das
Land?», 1836);
Давыдов — «Анакреон под доломаном», «сродни Парни»;
Н. Полевой — «Чем занимается теперь Гизо российский?» (в
ироническом смысле);
из письма А.И. Тургеневу: после «Славянки» и Элегии «На смерть
к. Виртембергской» Жуковский «может с Шиллером сказать:
И мертвое отзывом стало
Пылающей души моей»
(7 авг. [1819], цит. по: Вяземский 1984, 376);
Жуковский «кисть Рафаэля словами перевел» («Дрезден», 1853);
из письма тому же Жуковскому: «Ты на солнце европейском (ра-
зумеется, буде не прячешься за Китайскую свою стену) должен
очень походить на Байрона, еще не раздраженного жизнью и людь-
ми. Я (буде на солнце Европейском созреют и улучшатся мои сред-
ства) на какого-нибудь В. Constant...» (PA 1900, 182);
из авторского предисловия к собранию сочинений: «Жуковский,
мой благосклонный, но, когда нужно, и строгий судья, сказал, что
могу присвоить себе стих Буало: Et mon vers, bien ou mal, dit toujours
quelque chose. Кажется, можно приблизительно перевести на рус-
ский язык сей стих следующим образом: И стих мой, так иль сяк,
а что-нибудь да скажет.<...> я думаю, что определение Жуковско-
го довольно верно. Оно мне и в похвалу, и в укор» (Вяземский I,
XXXIII);
из письма к А.С. Пушкину: «Я в стихах Франклин на французском
языке: сдается какое-то чужеязычие» (4 августа 1825 г., Ревель);
из письма А.И. Тургеневу и Жуковскому, 29 сентября [1826]:
«Возьмите меня к себе: мне душно здесь! Прежде все как-то были
мы в ожидании чего-то; теперь мы как сироты Жан-Поля» (AT
1921,40).
Как видно, русское «освоение Европы» по Вяземскому доволь-
но специфично — это усвоение литературной традиции и «высокой
культуры» в целом. На этом уровне противопоставление России и
Европы снимается:
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 179
...все сподвижники высокого служенья
Во имя грамоты, добра и просвещенья,
Простые ратники и светлые вожди,
Которые идут с хоругвью впереди, —
Все дети мы одной и доблестной дружины,
Что путь единый нам и лозунг нам единый,
Что можем мы себя одной семьей почесть,
Где братьям и меньшим при старших место есть
Вот истинный союз любви международной,
Всем обязательной и каждому свободной.
(«Берлин. Барону Мальтицу»)
Для «русского европейца» граница между Россией и Европой
становится несущественной; ср. в письме к Жуковскому от 25 но-
ября 1842 г.:
Дюссельдорф сливается прекрасными оттенками с Белевым.
<...> Ты жил для России, живи теперь для себя и это будет жить
для России. Можно быть русским и не приписанным к русской
земле» (Переписка 1980, 39).
Конечно, нельзя уравнивать Вяземского 42-го и Вяземского
начала 60-х. Однако противопоставление двух типов отношения
России к Европе открывает, как нам представляется, и некоторые
оттенки поздней позиции князя:
Мой патриотизм держится школы Петра Великого. Надобно
быть решительно китайцем, или решительно европейцем, оградить
себя наглухо от Европы непроходимою стеною, или растворить
ворота, а заваливать дорогу кирпичиками да указиками — все это
ребячество и ничтожные усилия слабости (там же).
Хотя речь здесь идет о правительственной политике, определяет
свое отношение к Европе именно Вяземский: «указики» — реальная
российская политика, «стена» или «растворенные ворота» — два
оптимальных варианта отношений России с Европой, одинаково
приемлемых для князя, но первый из них после Петра остался в
прошлом. «Китайская стена» позволяла сохранять «русский дух», но
теперь она разрушена, возврата нет, и единственно возможным ва-
риантом отношений России и Европы становится вариант «раство-
ренных ворот». Это, собственно, и есть одно из автоописаний про-
тиворечивой позиции Вяземского (о котором Е.А. Тоддес в статье
не упоминает, хотя оно вполне укладывается в его концепцию).
180
Татьяна Степанищева
Итак, противопоставление Европы и России в системе миро-
воззрения Вяземского является опорным, одним из центральных
для самоопределения, но оно не безусловно. «Святая Русь», Россия
истинная, символизируемая Москвой — ретроспективный идеал,
отдельные проявления которого можно обнаружить и в настоящем.
Однако память о нем, память об истории российской современно-
сти чужда:
Мы совершенно подкидышем как-то отыскались раз под ка-
пустою. Не только дедов, но и отцов своих не знаем. А многие ут-
верждают еще, что любят отечество, и, может быть, любят по-сво-
ему. Да и как и что любить? Истории, преданий своих не знают,
языка не знают, нравов, обычаев также, русского духа и разнюхать
не могут. Для иного отечество его департамент, министерство, для
другого — и это еще благоразумнее — его Саратовская деревня, для
некоторых — военная слава России. Но тут еще нигде нет отече-
ства. А многие еще нас укоряют, что мы не любим отечество, или
не так его любим, потому что иное осуждаем, другому огорчаемся
<...> (из письма к Жуковскому, 4 ноября 1844 г., СПб. [Там
же, 50]).
Мы видим из этой цитаты, что для Вяземского «отечество» —
это прошлое (не министерства, не военная слава, даже не саратов-
ская деревня, а предания, история, «русский дух»). Патриотизм,
таким образом, должен заключаться в сохранении этого прошло-
го, верности идеалам прошлого, а не в участии в современной жиз-
ни. Это допускает (и даже предписывает в определенной мере) для
истинного патриота отъезд за границу, см. в том же письме:
О как я завидую тебе, что ты во Франкфурте. Там ты в своем
уединении, в святыне счастья своего более в России и для России,
нежели был бы здесь. Тютчев справедливо говорит, что за грани-
цею живешь Россиею, только и толков, что о ее величии, о ее бу-
дущем, хотя и ругают ее, но и это ругательство дань удивления за-
висти, страха — а приедешь в Россию et ella disparait completement
de votre horizon (там же).
Это письмо, как нам кажется, поясняет сюжетные особеннос-
ти более поздних «европейских» стихотворений в сборнике Вязем-
ского: «осваивая/завоевывая» Европу, поэт (или его герои) созда-
ют «настоящую Россию». А «Россия настоящего», не способная
сохранить свое прошлое, становится дурной копией Европы — что
тематизировано во многих не рассмотренных нами стихотворени-
Оппозиция «Россия и Европа» у позднего Вяземского 181
ях второй части сборника (более всего — из раздела «Заметки»,
фельетоны в стихах). Таким образом, оппозиция «Россия — Евро-
па» в позднем творчестве Вяземского (в частности, в сборнике «В
дороге и дома») оказывается динамической: элементы оппозиции
взаимно трансформируются, и на высшем уровне их противопос-
тавление вообще снимается. Поэтические «обрусенная Европа» и
«европеизированная Россия» вместе противостоят современным
реальным Европе и России. Заново представляя свою творческую
биографию в сборнике «В дороге и дома», Вяземский стремился
отделить свое поколение и «своих» от нового, «чужого» не только
во времени, но и в пространстве.
Использованная литература
AT 1921
Бондаренко 2004
вдц
Вилла Бермон
Вяземский
Вяземский 1984
Вяземский 1986
Гиллельсон 1969
Гинзбург 1926
Кумпан 1986
Кумпан 1990
ОА 1901
Переписка 1980
— Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. Пг., 1921.
— Бондаренко В. Вяземский. М., 2004.
— Вяземский П.А. В дороге и дома. СПб., 1862.
— Вяземский П.А. Вилла Бермон. СПб., 1865.
— Вяземский П.А. Полное собрание сочинений.
СПб., 1878-1896. Т. I—XII.
— Вяземский П.А. Эстетика и литературная крити-
ка / Сост., подгот. текстов, вступ. ст. и коммент.
Л.В.Дерюгиной. М., 1984.
— Вяземский П.А. Стихотворения / Вступ. ст.
Л.Я. Гинзбург; сост., подгот. текста и примеч.
К.А. Кумпан. Л., 1986.
— Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский: жизнь и творче-
ство. Л., 1969.
— Гинзбург Л. Вяземский-литератор // Русская про-
за. Л., 1926.
— Кумпан К.А. <Примечания> // Вяземский П.А.
Стихотворения / Вступ. ст. Л.Я. Гинзбург; сост.,
подгот. текста и примеч. К.А. Кумпан. Л., 1986.
— Кумпан К.А. История издания поэтического сбор-
ника Вяземского «В дороге и дома» // Русская ли-
тература. 1990. № 1.
— Выдержки из бумаг Остафьевского архива кн. Вя-
земских. СПб., 1901. Вып. II.
— Переписка П.А. Вяземского и В.А. Жуковского
(1842—1852) / Вступ. ст. и подгот. М.И. Гиллельсо-
на // Памятники культуры. Новые открытия. 1979.
Л., 1980.
182
Татьяна Степанищева
Пушкин 1937 — Пушкин Л.С. Полное собрание сочинений: В 17 т.
М.; Л., 1937-1949. Т. XIII.
РА 1900 - Русский архив. 1900. № 1.
Тоддес 1974 — Тоддес Е.Л. О мировоззрении П.А. Вяземского
после 1825 года// Пушкинский сборник. Рига, 1974.
Вып. 2.
Юрий Доманский (Тверь)
СОЛЬВЕЙГ И СНЕГУРОЧКА:
К СИТУАЦИИ «ОДИН НА СЦЕНЕ»
Согласимся, что оснований для сопоставления творчества
А.Н. Островского с творчеством Г. Ибсена вполне достаточно:
оба — драматурги, оба — основоположники своих национальных
театров, наконец, Островский и Ибсен — современники. Более
того, соотнесение именно этих двух фигур способно в той или иной
степени вывести исследователя на проблемы теоретического свой-
ства: «Думается, что сопоставление великих драматургов — норвеж-
ского и русского — представляет теоретико-литературный интерес,
поскольку типологические параллели не только между конкретны-
ми текстами, но и между путями творческой эволюции их авторов
наводят на некоторые размышления о том, что именно поддается
типологическим сопоставлениям»1. Эти и иные основания позво-
ляют при соотнесении драматургического наследия двух писателей
выходить на более частные уровни, что не раз делалось в отече-
ственной науке. Вот, к примеру, важное замечание И.А. Едошиной:
«Стремясь во имя переживаний зрителями сильнейшего катарси-
са подчинить человеческое восприятие сценической иллюзии,
А.Н. Островский оказывается близок Г. Ибсену, в драматургии ко-
торого проблема морального долга и свободы личности вызвала к
жизни новые театральные формы»2. Оговорим, что в приведенной
цитате речь идет о драмах Ибсена и Островского вообще. Но мы
позволим себе локализовать заявленную И.А. Едошиной идею дву-
мя конкретными пьесами: ибсеновским «Пер Гюнтом» и «Снегу-
рочкой» Островского. В обеих пьесах имеет место «проблема мо-
рального долга и свободы личности», в обеих пьесах встречаем
«новые театральные формы».
Относительно «Снегурочки» приведем еще два мнения круп-
ных теоретиков драмы: «В "Снегурочке" важной характеристикой
Берендеева царства является разграничение "культурного" и "при-
родного" пространств. Пестрое узорочье слободки Берендеевки и
1 Журавлева Л.И. Типологические параллели: А.Н. Островский и Г. Ибсен
// А.Н. Островский, А.П. Чехов и литературный процесс XIX—XX вв.: Сбор-
ник статей в память об Александре Ивановиче Ревякине. М., 2003. С. 184.
2 Едошина И.Л. Художественный мир «поздних» пьес А.Н. Островского:
герменевтический аспект (к постановке проблемы) // Щелыковские чтения.
Проблемы эстетики и поэтики творчества А.Н. Островского. Кострома, 2002.
С. 31.
184
Юрий Доманский
царского дворца, изукрашенные резьбой избы, деревянные резные
башни и вышки, точеные балясы переходов сопоставлены с таин-
ственным лесом <...>. Пограничными знаками, разделяющими
"культурный" и "природный" мир, служат сакральные места дей-
ствия, посвященные верховному покровителю здешнего мира —
Яриле: Красная горка, Ярилина гора, поляна в заповедном лесу.
Объединяются они огромным куполом неба, с которого Ярило из-
ливает благословенный свет и тепло на жизнь берендеев»3. Данная
точка зрения соотносится и с пьесой Ибсена: пространство «Пер
Гюнта» организовано если не тождественным, то весьма похожим
образом. Н.И. Ищук-Фадеева, сравнивая «Сон в летнюю ночь»
Шекспира и «Снегурочку», выявляет на основе сходств оригиналь-
ную черту пьесы Островского: «...любовь — природное чувство в
прямом смысле: оно зависит от природы, которая формирует лю-
бящего. Понимание любви Островским вносит серьезный вклад в
концепт загадочной русской души, которая проявляет себя в том
числе, а может быть, в первую очередь, в странной, болезненной,
сильной и противоречивой любви. Парадоксы русской души во
многом связаны с парадоксами климата...»4; «...через тайны люб-
ви русский драматург попытался показать тайны национального
характера русского человека, живущего между морозом и весной и
несущего в себе как холод, так и жар души»5. Весьма похожий вы-
вод может быть сделан и относительно реализации темы любви в
«Пер Гюнте» (с поправкой, конечно, на загадочную норвежскую
душу, тоже, возможно, обусловленную «парадоксами климата»).
Итак, при соотнесении пьесы Ибсена с пьесой Островского мож-
но говорить, например, о близости художественного пространства,
схожести двух драм в реализации темы любви, в показе специфи-
ки национальных характеров...
В репрезентативности сопоставления «Пер Гюнта» и «Снегу-
рочки» убеждают и иные факты. «Пер Гюнт» создан в 1866 (по дру-
гим источникам — 1867) г.; первая постановка состоялась 24 фев-
раля 1876 г. в Кристианийском театре. «Снегурочка» создана
немногим позже написания «Пер Гюнта»: в 1873-м. (Кстати, небе-
зынтересно, что неоконченная сказка «Иван-Царевич» писалась
Островским почти в те же годы, что и ибсеновская пьеса, — в
3 Шалимова Н.Л. Ремарки в драматургии А.Н. Островского (к проблеме
театральности «пьес жизни») // Щелыковские чтения. А.Н. Островский и со-
временная культура. Кострома, 2000. С. 15.
4 Ищук-Фадеева Н.И. «Рассказ любви в прекраснейшей из книг» («Сон в
летнюю ночь» Шекспира и «Снегурочка» Островского) // Щелыковские чте-
ния 2005. А.Н. Островский: личность, мыслитель, драматург, мастер слова.
Кострома, 2006. С. 157-158.
5 Там же. С. 159.
Сольвейг и Снегурочка: к ситуации «один на сцене» 185
1867—1868 гг.) Конечно, Островский не читал «Пер Понта» — пер-
вый перевод на русский язык был сделан только в 1890-е гг. То есть
если говорить о сходствах пьесы Ибсена и «Снегурочки», то надо
учитывать отнюдь не контактный характер этих сходств, а характер
сугубо типологический. Однако сами сходства отсутствием прямого
контакта отнюдь не отменяются. Начнем с того, что оба драматур-
га примерно в одно время обратились к фольклорным источникам.
Фольклорная основа «Снегурочки» не вызывает сомнений. Равно
как не вызывает сомнений и фольклорная основа «Пер Гюнта»: «...в
"Пер Понте" Ибсен широко использует норвежский фольклор: из
норвежских сказок взят рассказ о поездке на олене по Ендинско-
му гребню, образ "женщины в зеленом", рассказ о черте, загнан-
ном в орех и др.»6. А.И. Журавлева обобщает: «Общие черты пьес
Ибсена и Островского — это стихотворная форма, служащая зна-
ком "высокого", и опора на фольклор и национальную мифо-
логию. При этом оба писателя используют "простонародный" ма-
териал для развертывания сложной философской проблемы —
соотношения индивидуально-личного в человеке (его жизнестрои-
тельства на основе свободного выбора) и традиционного (веками
закрепленных нравов и обычаев, обеспечивающих устойчивость
родовой общности людей)»7.
Бросается в глаза и сходство двух пьес в аспекте предпринятых
авторами жанровых экспериментов. Ибсен дает «Пер Понту» под-
заголовок «Драматическая поэма» (Et Dramatisk Dikt). Такой под-
заголовок указывает на синтез всех трех литературных родов в пье-
се. Похожее можем наблюдать и в «Весенней сказке в четырех
действиях с прологом»8 Островского: «"Снегурочка", по Лосеву, —
это совершенный синтез лирики, эпоса и драмы»9. Заметим, что
несколько иную грань в жанровом сходстве двух пьес подметила
А.И. Журавлева: «Понятие философско-символической драмы
привычно связывают с литературным движением конца XIX —
6 Комментарии // Ибсен Г. Собр. соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 2. С. 762.
7 Журавлева А.И. Типологические параллели. С. 188.
8 Ср. высказывание А.И. Журавлевой по поводу подзаголовков двух пьес:
«"Пер Понт" Ибсена (по определению автора, "драматическая поэма") и "Сне-
гурочка" Островского ("весенняя сказка") бесспорно принадлежат к жанру
философско-символической драмы, однако авторские определения жанра воз-
водят пьесы к разным традициям» {Журавлева А.И. Типологические паралле-
ли. С. 187). Это, по мнению А.И. Журавлевой, Байрон у Ибсена и Шекспир
(«Сон в летнюю ночь») у Островского.
9 Зенкин К.В. От «Снегурочки» А.Н. Островского к опере Н.А. Римского-
Корсакова и философии А.Ф. Лосева // Щелыковские чтения 2005. А.Н. Ост-
ровский: личность, мыслитель, драматург, мастер слова. Кострома, 2006. С. 138.
См.: Лосев А.Ф. О музыкальном ощущении любви и природы // Музыка. 1916.
№ 251-252 {Лосев А.Ф. Форма — Стиль — Выражение. М., 1995. С. 603—621).
186
Юрий Доманский
начала XX в. Между тем, пьесы, жанр которых вернее всего было
бы определить именно так, — "Пер Понт" и "Снегурочка" — по-
являются намного раньше»10.
И еще один важный факт: к обеим пьесам великие нацио-
нальные композиторы создали оригинальную музыку. В 1874—
1875 гг. Эдвард Григ написал музыку к ряду сцен «Пер Гюнта»; му-
зыка эта стала знаменитой сюитой. Похожая ситуация сложилась
и со «Снегурочкой»: «С самого начала Островский предполагал, что
его пьеса станет не только драматическим, но и музыкальным про-
изведением. В согласии с желанием Островского дирекция импе-
раторских театров заказала музыку к спектаклю П.И. Чайковско-
му. "Это одно из любимых моих детищ, — писал композитор.
<...>— Пьеса Островского мне нравилась, и я в три недели без
всякого усилия написал музыку" (Чайковский П. Переписка с
Н.Ф. фон Мекк. Т. II. М.; Л., 1935. С. 263)»11. Именно с музыкаль-
ной составляющей связывают историки литературы успех пьес
Ибсена и Островского на театре и даже саму театральную репута-
цию «Пер Гюнта» и «Снегурочки»: «Непонятая большинством со-
временников "Снегурочка" пережила пик литературно-театрально-
го и читательского интереса в эпоху символизма, оставшись затем
навсегда в русской культуре как классический музыкальный спек-
такль. Сходную судьбу имел и "Пер Понт". Лирические эпизоды,
поддержанные музыкой Э. Грига, в исторической перспективе ста-
ли звучать еще сильнее, а Озе и Сольвейг начали олицетворять веч-
ные ценности человеческой жизни»12.
Разумеется, мы назвали не все основания, по которым сопос-
тавление «Пер Гюнта» и «Снегурочки» видится оправданным. Од-
нако, как нам представляется, и сказанного достаточно, чтобы по-
нять: сопоставление двух этих пьес предельно возможно. Важность
же такого сопоставления помимо прочего в том, что оно позволит
сделать выводы и теоретического свойства. Мы локализуем данное
сопоставление только одним элементом драматургического тек-
ста — ситуацией «один на сцене». Чаще всего в драме ситуация
такого рода предполагает экспликацию внутреннего монолога
(сродни ей реплики «в сторону»), то есть, оставаясь в одиночестве,
персонаж говорит то, что думает, тогда как «на людях» не всегда
может быть искренним. Для драматурга ситуация «один на сцене»
является технической возможностью показать, что на душе у его
персонажа. Однако наблюдения показывают, что, например, в
«главных» пьесах Чехова персонаж, оказываясь на сцене в одиноче-
10 Журавлева А.И. Типологические параллели. С. 186.
11 Комментарии // Ибсен Г. Собр. соч. Т. 2. С. 513—514.
12 Журавлева А.И. Типологические параллели. С. 189.
Сольвейг и Снегурочка: к ситуации «один на сцене» 187
стве, часто говорит то же, что и прилюдно, то есть некоторые персо-
нажи чеховской драматургии оказываются либо искренними всегда,
либо неискренними даже наедине с собой. Мы попробуем понять,
какова функция «одиноких» монологов у Ибсена и Островского, на
примере женских персонажей — Сольвейг и Снегурочки.
В «Пер Понте» «одинокий» монолог Сольвейг в четвертом дей-
ствии, больше известный как «Песня Сольвейг», предельно уника-
лен. Достаточно указать, что лишь три персонажа из весьма густо-
населенной ибсеновской пьесы удостаиваются чести оставаться в
одиночестве: это, конечно, сам Пер Гюнт; это его мать Осе с дву-
мя небольшими репликами (в первом действии, когда Осе сидит на
крыше, — между уходом Пер Гюнта и приходом двух старух, и в
третьем действии, когда умирающая Осе ждет прихода сына); и это
Сольвейг. Заметим, что заглавный персонаж почти не покидает
сцены на протяжении всей длинной пьесы, а в одиночестве он на
сцене, по нашим подсчетам, остается двадцать раз. Но уникаль-
ность монолога-песни Сольвейг еще и в том, что это единственный
в пьесе случай, когда пространственный регистр нарочито пере-
ключается прямо на глазах у зрителя: четвертое действие (кстати,
самое длинное в пьесе), Пер Гюнт в Африке — в Марокко, потом
в Египте. В один из эпизодов африканский наряд Пер Гюнт меня-
ет на европейский, произносит длинный «одинокий» монолог,
после которого «уходит»; и вместе с уходом центрального персона-
жа сценическое действие при помощи ремарки оформления сцены
переносится на север Норвегии, чтобы потом снова вернуться вме-
сте с Пер Гюнтом в Египет. Сразу заметим, что в данной сцене
Сольвейг в ремарке обозначения персонажа перед репликой назва-
на не собственным именем, а словом «Kvinnen» (Женщина). Кро-
ме того, уникальность этого монолога еще и в том, что он написан
рифмованными стихами, тогда как почти вся пьеса — стихами
белыми:
(Sommerdag. Hojt oppe mot nord. En hytte i storskogen. Apen dor med
en stor trelus. Rensdyrhom over doren. Enflokk gieter ved husveggen.)
(En middelaldrende kvinne, lys og smukk, sitter og spinner utenfor i
solskinnet.)
KVINNEN (kaster et oje nedover vejen og synger):
Kanskje vil der g£ b&de vinter og v£r,
og neste sommer med, og det hele &r;
men en gang vil du komme, det ved jeg visst;
og jeg skal nok vente, for det lovte jeg sist.
(lokker pa gjetene, spinner og synger igjen.)
Gud styrke dig hvor du i verden g&r!
Gud glede deg hvis du for hans fotskammel st&r!
188
Юрий Доманский
Her skal jeg vente til du kommer igjen;
og venter du hist oppe, vi treffes der, min venn!13
Вот перевод А. и П. Ганзен (обратим внимание на то, что в
переводе предпринят иной способ рифмовки: не смежный, как в
оригинале, а перекрестный; кроме того, в оригинале все клаузулы
мужские, а в переводе мужские чередуются с женскими):
Летний день на севере. Избушка в сосновом бору. Открытая
дверь с большим деревянным засовом. Над дверью оленьи рога.
Возле избушки пасется стадо коз.
На пороге сидит с прялкой женщина средних лет, с свет-
лым, прекрасным лицом.
Женщина
(устремляя взгляд на лесную дорогу, поет)
Пройдут, быть может, и зима с весной,
И лето, и опять весь год сначала, —
Вернешься ты, мы встретимся с тобой,
Я буду ждать тебя, как обещала.
(Манит коз, снова принимается за работу и поет)
И где бы ни жил ты — господь тебя храни;
А умер — в светлый рай войди, ликуя!
И ночи жду тебя я здесь и дни,
А если ты уж там — к тебе приду я!14
Такая своеобразная вставка, в которой выясняется, что все эти
десятилетия Сольвейг в лесной избушке ждет своего Пер Гюнта,
получает развертывание в самом финале пьесы, являясь во многом
ее смысловым итогом для центрального персонажа. Зритель же
оказался в более осведомленном положении, нежели Пер Гюнт:
Пер Гюнт все еще ищет себя, а зритель уже в середине четвертого
действия узнает, что подлинный Пер Гюнт — только в сердце ожи-
дающей его Сольвейг. Сам Пер Гюнт понимает это лишь в пятом,
заключительном действии поэмы: Сольвейг по-прежнему одна, она
еще не видит того, кого ждала всю жизнь, но Пер Гюнт уже на сце-
не и слышит песню Сольвейг:
Сольвейг
(поет в избушке)
Горенку к троице я убрала;
Жду тебя, милый, далекий...
13 Ibsen Henrik. Peer Gynt. Trondheim, 2006. P. 107-108.
14 Ибсен Г. Собр. соч. Т. 2. С. 542—543. Далее цитаты из «Пер Гюнта» да-
ются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
Сольвейг и Снегурочка: к ситуации «один на сцене» 189
Жду, как ждала.
Труден твой путь одинокий —
Не торопись, отдохни.
Ждать тебя, друг мой далекий,
Буду я ночи и дни. (С. 598)
И самый финал, когда Пер Гюнт засыпает на руках Сольвейг
все в той же хижине:
Сольвейг
(тихо поет)
Спи, усни, ненаглядный ты мой,
Буду сон охранять сладкий твой!..
На руках мать носила дитя;
Жизнь для них проходила шутя.
У родимой груди день-деньской
Отдыхало дитя... Бог с тобой!
У меня ты у сердца лежал
Весь свой век. А теперь ты устал, —
Спи, усни, ненаглядный ты мой,
Буду сон охранять сладкий твой!..
Пуговичник
(за хижиной)
До встречи на последнем перекрестке,
А там увидим... Больше не скажу.
Сольвейг
(громче, озаренная солнечным сиянием)
Буду сон охранять сладкий твой,
Спи, усни, ненаглядный ты мой! (С. 636)
Итак, внимательный читатель или зритель понял центральную
мысль пьесы задолго до главного героя — еще в четвертом дей-
ствии. То есть эпизод с песней Сольвейг своей уникальностью не
просто предвосхитил финал в аспекте проблематики: автор заранее
дал знак читателю относительно ключевой мысли всей пьесы, сде-
лав на этом знаке принципиальный акцент — нарочито переклю-
чив пространство, убрав со сцены центрального персонажа, введя
не просто стихотворный текст, а текст рифмованный и, более того,
песенный. Пер Гюнт, как мы помним, после посещения царства
Доврского Деда озаботился одной мыслью — стремлением быть
190
Юрий Доманский
собой, то есть жить так, как следует жить человеку. Вся жизнь про-
шла в поисках себя, а в итоге все, что ни делал Пер Гюнт, было до-
вольством собой — таков, напомним, принцип троллей. Почему так
произошло? Видимо, потому, что Пер Гюнт всегда моделировал
свое поведение по тем или иным схемам, тогда как, чтобы быть
собой, надо не воплощать теории в практику, а просто жить. Жизнь
без теоретизации — это жизнь в любви. В этом итоговая для всей
пьесы концепция автора. Согласимся, что в драме как литератур-
ном роде авторский взгляд воплотить сложнее, чем в эпосе или
лирике. Но эта сложная задача оказалась Ибсеном решена — в
финале и Пер Гюнт, и зритель через встречу старика Пер Гюнта и
Сольвейг поняли «мораль» (если, конечно, это слово здесь допус-
тимо): надо жить по любви, а не по теории. Мысль эта отнюдь не
оригинальна: вспомним «Красное и черное» Стендаля или «Пре-
ступление и наказание» Достоевского. Но важно другое: каким
образом удалось сделать это в тексте драматургическом, да еще в
таком непростом, как «Пер Гюнт». И вот тут автору помог вполне
обыкновенный для драмы прием — введение ситуации «один на
сцене». Через нетривиальное инкорпорирование этого элемента в
текст автор дал свою точку зрения. Фольклорная или, если угодно,
символистская подоплека пьесы позволила в таком инкорпориро-
вании не оглядываться на правдоподобность, а просто переключить
пространственный план прямо по ходу действия. Нарочитое пере-
ключение не могло не оказаться сильным местом, на котором чи-
татель или зритель должен был сфокусировать свое внимание. И
вот тут автор и высказался еще задолго до финала всей пьесы и
задолго до прозрения самого Пер Гюнта. Но высказался не прямо,
даже не устами персонажа (Женщины в данном случае), а через
прием введения ситуации «один на сцене», прием, в котором была
предпринята установка на уникальность. Номинация же «Женщи-
на» перед репликой Сольвейг и в ремарке, предваряющей эту реп-
лику, указывает, как представляется, на универсальность философ-
ского вывода о том, что только любовь составляет подлинную
ценность человеческой жизни. Убедительности этой мысли в пье-
се способствовало буквально все: от фольклорной основы до не-
простой родовой природы и введения музыкальных элементов.
Таким образом, рассмотрение данной ситуации «один на сце-
не» в пьесе Ибсена позволяет увидеть один частный случай нова-
торства норвежского драматурга: возможность путем изящной, но
вполне допустимой театром драматургической техники ввести ав-
торскую позицию и даже авторскую концепцию. И ввести не дек-
ларативно (через резонера или авторскую ремарку), а подспудно,
чтобы читатель или зритель не получил готовый рецепт, а, вдумыва-
Сольвейг и Снегурочка: к ситуации «один на сцене» 191
ясь в пьесу, пришел бы к моральным выводам относительно спа-
сительной силы любви.
Теперь рассмотрим «одинокие» монологи Снегурочки из пье-
сы Островского. Таких монологов в «Снегурочке» три. Уже в чет-
вертом явлении действия первого заглавная героиня остается одна
на сцене:
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Снегурочка —одна.
Снегуроч ка
Как больно здесь, как сердцу тяжко стало!
Тяжелою обидой, словно камнем,
На сердце пал цветок, измятый Лелем
И брошенный. И я как будто тоже
Покинута и брошена, завяла
От слов его насмешливых. К другим
Бежит пастух; они ему милее;
Звучнее смех у них, теплее речи,
Податливей они на поцелуй;
Кладут ему на плечи руки, прямо
В глаза глядят и смело, при народе,
В объятиях у Леля замирают.
Веселье там и радость.
(Прислушивается.)
Чу! смеются.
А я стою и чуть не плачу с горя,
Досадую, что Лель меня оставил.
А как винить его! Где веселее,
Туда его и тянет сердце. Прав
Пригожий Лель. Беги туда, где любят,
Ищи любви, ее ты стоишь. Сердце
Снегурочки, холодное для всех,
И для тебя любовью не забьется.
Но отчего ж обидно мне, досада
Сжимает грудь, томительно-тоскливо
Глядеть на вас, глядеть на вашу радость,
Счастливые подружки пастуха?
Отец-Мороз, обидел ты Снегурку.
Но дело я поправлю: меж безделок,
Красивых бус, дешевых перстеньков
У матери-Весны возьму немного,
Немножечко сердечного тепла,
Чтоб только лишь чуть теплилось сердечко.
192
Юрий Доманский
На улице показываются Maлуша, Радушка, Малыш,
Б рус ил о, Курилка, Лель и другие парни и девушки,
потом К у пава. Парни с поклоном подходят к девушкам^5.
Два других «одиноких» монолога расположены в действии тре-
тьем:
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Снегурочка, потом Мизгирь
Снегурочка
Вот любо-то! Вот на радость! Не в народе,
В густой толпе, из-за чужой спины,
Снегурочка смотреть на праздник будет, —
Вперед пойдет. И царь, и люди скажут:
Такой четы на диво поискать!
(Снимает венок.)
Завял венок; наутро надо новый
Сплести себе из тонких гибких веток;
Вплету туда цветочки-василечки.
(В задумчивости запевает.)
Ах, цветочки-василечки!
Выходит Мизгирь. (С. 84)
Финал седьмого явления и всего третьего действия:
Лель
Снегурочка, подслушивай почаще
Горячие Купавы речи! Время
Узнать тебе, как сердце говорит,
Когда оно любовью загорится.
Учись у ней любить и знай, что Лелю
Не детская любовь нужна. Прощай!
(Убегает с Купавой.)
Снегуроч ка
Обманута, обижена, убита
Снегурочка. О мать, Весна-Красна!
Бегу к тебе и с жалобой и с просьбой:
Любви прошу, хочу любить! Отдай
Снегурочке девичье сердце, мама!
Отдай любовь иль жизнь мою возьми!
(Убегает.) (С. 92-93)
15 Островский Л.Н. Сочинения: В 3 т. М., 1996. Т. 3. С. 36—37. Далее ци-
таты из «Снегурочки» даются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
Сольвейг и Снегурочка: к ситуации «один на сцене» 193
С «одиноким» монологом ибсеновской Сольвейг все три «оди-
ноких» монолога Снегурочки сближает общая тема — любовь. Ко-
нечно, эта тема у двух героинь реализуется по-разному. Сольвейг,
напомним, любит, и любит, что называется, раз и навсегда, любит
на всю жизнь. Сольвейг обрела любовь, и в сохранении этой люб-
ви — смысл жизни ибсеновской героини. Иное дело Снегурочка.
Она еще только жаждет научиться любить. В «одиноком» моноло-
ге первого действия героиня Островского если не страдает, то уж
точно переживает: она не просто осталась одна, причина ее одино-
чества — красавец Лель, убежавший с другими девушками. Наедине
с собой Снегурочка может откровенно определить цель своего су-
ществования: получить «немножечко сердечного тепла», то есть
научиться любить.
Словно по контрасту с одиноким монологом первого действия
монолог Снегурочки в явлении третьем действия третьего начина-
ется на светлой ноте: Снегурочка радуется тому, что перед ней от-
крывается возможность реализовать свою любовь — пойти на
праздник вместе с любимым. Однако и в этом монологе уже замет-
но предвестье грядущей катастрофы во фразе «Завял венок». Ка-
жется, Снегурочка достигла своей цели — научилась любить. Но
принесет ли любовь желанную радость? На этот вопрос отвечает
третий «одинокий» монолог главной героини пьесы Островского.
Ситуация, предваряющая эту реплику Снегурочки, — Лель «убегает
с Купавой». И в одиночестве Снегурочка возвращается к тому, что
было уже в ее первом «одиноком» монологе, — к жалобе и просьбе
к Весне. Снегурочка вновь молит мать дать ей умение любить;
Снегурочка осознает, что жизнь без любви не имеет смысла.
Таким образом, три «одиноких» монолога Снегурочки являют
собой своего рода динамическую систему-триаду, построенную на
принципе «тезис—антитезис—синтез». Только «синтез» оказывает-
ся, как часто бывает, возвращением к «тезису»: в третьем моноло-
ге, как и в первом, перед нами констатация невозможности любить
и желания любить. Однако по сравнению с первым «одиноким»
монологом явно усилился трагизм, а вместе с ним — безвыходность
ситуации. В итоге «одинокие» монологи Снегурочки динамически
развивают одну из центральных проблем всей пьесы Островского —
проблему любви как смысла жизни. То же самое мы видели и в
«одиноком» монологе ибсеновской Сольвейг. Итак, в обеих пьесах
при помощи общего приема — ситуации «один на сцене» воплоти-
лись авторские взгляды на смысл бытия человека. Этот смысл —
любовь. Немаловажно, что и в художественном мире Ибсена, и в
художественном мире Островского носителями этого смысла ока-
зываются женские персонажи, концепции которых в «одиноких»
194
Юрий Доманский
монологах реализуют авторские взгляды на любовь как на наивыс-
шую ценность.
На основании всего изложенного можно сделать и вывод об-
щего свойства: через нетривиальное использование ситуации «один
на сцене» и Ибсен, и Островский показали, что в драматургичес-
ком роде литературы гораздо больше возможностей для эксплика-
ции авторской позиции, чем кажется на первый взгляд. Посему
нельзя не согласиться с выводом, который сделала в свое время
А.И. Журавлева: «...типологическое сопоставление, если речь идет
о конкретных текстах, лучше всего выдерживают произведения с
фольклорно-мифологическим и фантастическим сюжетом»16, к
каковым, конечно, относятся и «Пер Гюнт», и «Снегурочка».
16 Журавлева А.И. Типологические параллели. С. 190.
Ефим Курганов (Париж:)
ЧТО ДОСТОЕВСКИЙ МОГ ЗНАТЬ
О ТАЛМУДЕ В ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
XIX СТОЛЕТИЯ?
1
В книге «Достоевский и Талмуд, или Штрихи к портрету Ива-
на Карамазова»1 я попробовал выяснить, что мог Достоевский про-
честь о Талмуде и из Талмуда во второй половине семидесятых го-
дов XIX столетия — в пору работы над вершинным своим романом
«Братья Карамазовы».
Источники удалось выявить самые разнообразные — от хрес-
томатии «Мировоззрение талмудистов»2 (в трех частях этого сбор-
ника получили отражение в общем-то все основные этические ас-
пекты Талмуда) и полемики вокруг этого издания, развернувшейся
в газете «Голос» в 1876 г., до бесед с Владимиром Соловьевым, ко-
торый, как оказалось, интересовался Талмудом еще при жизни
Достоевского, читал «Мировоззрение талмудистов» и уже в 1879 г.
приступил к изучению трактатов Талмуда на языке оригинала. Судя
по всему, Достоевский с Вл. Соловьевым не раз обсуждал и «Ми-
ровоззрение талмудистов», и яростную газетную полемику вокруг
этой новаторской для своего времени хрестоматии.
Однако на самом деле первые достаточно основательные све-
дения о Талмуде Достоевский смог получить еще целым десятиле-
тием раньше — из статьи, появившейся в самом начале шестиде-
сятых годов (если быть совершенно точным, то произошло это в
1862 г.), и, что самое главное, это была достаточно объективная
информация, ведь обычно о Талмуде принято было сообщать вся-
кого рода небылицы.
Собственно, эта публикация и объясняет во многом то весьма
неожиданное обстоятельство, что Достоевский в семидесятые годы
XIX столетия, в пору работы над «Братьями Карамазовыми», ока-
зался знаком со многими идеями и принципами Талмуда. Интерес
1 Курганов Е. Достоевский и Талмуд, или Штрихи к портрету Ивана Ка-
рамазова. СПб., 2002.
2 Мировоззрение талмудистов. Свод религиозно-нравственных поучений
в выдержках из главнейших книг раввинской письменности. Составлен по
подлинникам СИ. Фином и Х.Л. Каценеленбогеном и переведен под редак-
циею Л.О. Леванды, с примечаниями и двумя библиографическими указате-
лями, составленными Л.О. Гордоном. СПб., 1874. Ч. 1; СПб., 1876. Ч. 2—3.
196
Ефим Курганов
к Талмуду у писателя пробудился отнюдь не со сборника 1874—
1876 гг., а гораздо ранее.
Очень важно, что автор статьи 1862 г. (о нем еще разговор впе-
реди), которая, собственно, и ввела Достоевского в мир Талмуда,
ссылается не на полемическую публицистику с антисемитским
душком, а на фундаментальные тексты, на те первоисточники, без
знакомства с которыми просто невозможно составить более или
менее верное, более или менее основательное представление об
иудаизме и, в частности, об обширной раввинистической лите-
ратуре.
Приведу весьма показательный, как мне кажется, фрагмент из
этой работы, по-настоящему открывшей для русского читателя
реальный, подлинный Талмуд.
В этом фрагменте недобросовестной, непрофессиональной
антиталмудической публицистике противополагаются классичес-
кая апология иудаизма «Кузари», принадлежащая перу поэта и
философа XII века Иегуды Галеви (для человека русской культуры
могло быть небезынтересным, что книга написана в форме беседы
с хазарским князем), талмудическая энциклопедия XVI века «Шул-
хан Арух» («Накрытый стол») Иосефа Каро и философский трак-
тат Саадии Гаона (882—942), знаменитого талмудиста Вавилонии
позднего периода, основоположника раввинистической литерату-
ры и еврейской рационалистической философии:
...А если г. <А.> Александров <публицист газеты И.С. Аксако-
ва «День» и ниспровергатель Талмуда. — Е.К.> желает удостове-
риться, что евреи не язычники и что они такое, то пускай прочтет
хотя бы следующие творения, относящиеся до религии евреев:
«Lehrbuch der Israelitischen Religion», St. Petersburg, 1859 (на немец-
ком языке) или же «Katechismus der Israelitischen Religion», Konigs-
berg, 1849 (на языке еврейском)... Равным образом рекомендуем мы
ему прочесть «Kurze Auseinandersetzung der Gebrauche des israeli-
tischen Cultus nach Schulchan-Aruch», Riga und Leipzig, 1852. По
философии еврейской мы укажем на «Кузри» <«Кузари» Иегуды
Галеви. — Е.К.>, «Религию в связи с философией», соч. рабби Са-
адия Гаона...3
Приведенная сводка данных представляет отборные тексты,
раскрывающие самую суть иудаизма. Указаны первоисточники,
причем указаны в издании, которое было предназначено для рус-
ского культурного читателя ориентации отнюдь не разночинно-
3 Лякуб П. Ответ г. А. Александрову (25 № «Дня»). По поводу его набега
на талмуд // Время. 1862. № 5 (май). С. 75.
Что Достоевский мог знать о Талмуде...
197
радикальной, для читателя, вовсе не озабоченного проблемами
иудаизма. То, что сделал своей статьей Петр Лякуб, было крайне
важно. Для России он оказался первопроходцем.
2
Буквально все, кто писали и пишут о еврейской теме у Досто-
евского4, как правило, по сложившейся традиции начисто игнори-
ровали и до сих пор все еще продолжают игнорировать Талмуд,
выделяя в качестве главного и даже единственного еврейского ори-
ентира Достоевского исключительно Ветхий Завет («книгу челове-
чества», по определению писателя5); см., например, в высшей сте-
пени показательные в этом смысле фрагменты из блистательного
эссе Л.П. Гроссмана «Достоевский и иудаизм»:
Для понимания иудаизма у Достоевского было в руках верное
средство. Библия оставалась одной из его любимейших книг от
детства до самой смерти. Это, конечно, не прошло бесследно для
его мышления... Мысль пророков о необходимой справедливости
в здешнем мире и первый негодующий запрос о человеческом
страдании в книге Иова, великое возмущение всеми нарушения-
ми человеческой правды и тяга к тому полному расцвету жизни,
который воплощен в патриархальных легендах Библии — всем
этим книга Бытия, Экклезиаст и Псалмы близки творчеству Дос-
тоевского <...>
Антисемитизм нашего писателя смягчался несомненной род-
ственностью его типа мышления с библейским духом. Прямоли-
нейный до фанатизма, гневный до анафем, разрушительный и ка-
рающий, грандиозный в своих отчаяниях и надеждах, этот тип
мышления исконно чужд и эллинистическому, и евангельскому
духу. Он ближе всего к той вечно взволнованной стихии, которая
взмывает негодующие стоны пророков, возмущения псалмов, от-
чаяния Экклезиаста и богохульные молитвы Иова6.
Действительно, «родственность» Достоевского «библейскому
духу» несомненна. Но все дело в том, что одним библиоцентризмом
феномен религиозных исканий Достоевского по-настоящему
объяснить невозможно, ведь в системе иудаизма помимо «книги
4 Системный анализ всех основных точек зрения см.: Тороп П. Достоев-
ский: логика еврейского вопроса // Тороп П. Достоевский: история и идеоло-
гия. Тарту, 1997. С. 23—55.
5 «Библия принадлежит всем, атеистам и верующим равно. Это книга че-
ловечества» (Достоевский Ф.М. Записные книжки. М., 2000. С. 101).
6 Гроссман Л.П. Достоевский и иудаизм // Гроссман Л.П. Исповедь одно-
го еврея. М., 2000. С. 185, 188.
198
Ефим Курганов
человечества» был создан еще грандиозный свод знаний из разных
областей и научных концепций — Талмуд.
Как относился к Талмуду Достоевский? И что он мог знать о
Талмуде? И хотел ли что-либо знать о нем?
Кстати, для Достоевского один момент тут мог быть крайне
важен. Уникальный свод Талмуда, хотя, в отличие от Библии, он
и не является сакральным текстом, есть в то же время именно тот
текст, который прежде всего объединял и фактически спасал евреев
в века рассеяния (выполнение зафиксированного в Талмуде заве-
та Моисея: «сделайте ограду для Торы» — Мишна, трактат «Пир-
кей Авот», 1:1).
Вавилонский Талмуд, который давно уже считается гораздо
авторитетней Иерусалимского, изначально создавался в эмигра-
ции — в «метивтах» (еврейских академиях) Вавилонии, со време-
нем приютивших мудрецов из палестинских академий, которые
бежали от репрессий юной христианской церкви в пределах Визан-
тийской империи.
Талмуд есть в целом текст преимущественно эмигрантский,
прежде всего для эмигрантов предназначенный, и главная функция
его заключается в том, чтобы помочь сохранить иудаизм в рассея-
нии, среди чужих.
Так что интерес Достоевского к Талмуду можно понять: он был
вполне конкретен, абсолютно закономерен и даже неизбежен — без
Талмуда понять место и роль евреев в европейской истории про-
сто невозможно.
3
В пятой (майской) книге журнала «Время» за 1862 год братья
Федор и Михаил Достоевские опубликовали статью молодого ев-
рейского журналиста Петра Лякуба7, в прошлом — выпускника
раввинского училища:
Бывши питомцем раввинского училища, а потом несколько
лет сряду учителем еврейского закона в одном из казенных ев-
рейских училищ, я вполне могу сказать, что мне не чужда вся суть
талмуда8.
Статья была посвящена защите Талмуда от нападок на него в
славянофильской прессе. Факт это чрезвычайно интересный и
7 Дата рождения П.М. Лякуба мне неизвестна. Умер он в 1891 г. Начал
журнальную деятельность в 1858 г. работой в «Одесском вестнике». Впослед-
ствии он публиковался главным образом в русско-еврейских изданиях, таких
как «Рассвет», «Сион», «Восход», а также в «Юридической газете». По образо-
ванию он был юристом.
8 Лякуб П. Ответ г. А. Александрову. С. 60—61.
Что Достоевский мог знать о Талмуде...
199
даже по-своему неожиданный. Судите сами. То, что Достоевский
мог способствовать публикации сочинений, пропагандирующих
иудаизм, — это, согласитесь, не очень-то согласуется с репутаци-
ей писателя и с почвеннической позицией его журнала. Между
прочим, в современных исследованиях, посвященных редактор-
ской политике журнала «Время», как правило, выделяется прежде
всего «христианский контекст» публикаций журнала. Вот наиболее
характерные высказывания:
Скрытые и явные обращения к евангельским темам, сюжетам,
заповедям на страницах «Времени» и «Эпохи» убеждают в том, что
христианская тема занимала важное место в размышлениях по-
чвенников о судьбе России и русской культуры <...>
Так же как публицистический дискурс почвенников, концеп-
ция литературы уходит корнями в православную антропологию и,
в еще большей степени, эстетику. Экспликация христианского зна-
чения концепции литературы почвенников опирается в диссерта-
ции на ряд прямых и косвенных апелляций к христианской куль-
Естественно, статья П.М. Лякуба в результате такого подхода
полностью выпадает из сферы научного изучения. Но, строго го-
воря, мимо непосредственной проблематики этой статьи прошли
и исследователи, писавшие о Достоевском и еврейском вопросе.
Так, например, Л.П. Гроссман в цитировавшемся выше эссе
«Достоевский и иудаизм» рассказывает о данном эпизоде, но при
этом в полном соответствии с общей практикой достоеведения
совершенно не акцентирует внимание собственно на теме Тал-
муда и на чисто талмудическом аспекте помещенной в журнале
братьев Достоевских статьи. Ученый целиком сосредоточен на об-
щем отношении писателя к еврейскому вопросу в шестидесятые
годы XIX века, т.е. он игнорирует непосредственную проблемати-
ку статьи:
...В одном из следующих номеров «Дня» появилась статья не-
коего Александрова с данными из Талмуда, которые будто бы дол-
жны были послужить сильным доводом против гражданственнос-
ти евреев. Статья эта начиналась знаменательными словами:
«Единогласно поднявшиеся со всех сторон, печатно и устно, воз-
ражения на статью "Дня" об евреях заставляют обратить на нее
9 Шилова Н.Л. Редакционная концепция литературы в критике и публи-
цистике журналов «Время» и «Эпоха» (1861—1865). Автореферат диссертации
на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Петрозаводск,
2002. С. 15, 19.
200
Ефим Курганов
особое внимание...» Считая вернейшим средством поразить своих
противников обращение к первоисточникам, автор статьи берет-
ся за толкование Талмуда. В ответ на эту богословскую публицис-
тику журнал Достоевского помещает подробное возражение под
заглавием: «Ответ г. Александрову по поводу его набегов на Тал-
муд». Большая статья в печатный лист по пунктам опровергает все
комментарии газетного теолога. Редакция «Времени» поместила и
сопроводительное письмо автора этого возражения, Петра Ляку-
ба, в котором он отмечает благородную позицию, занятую журна-
лом Достоевского в поднявшейся полемике10.
Л.П. Гроссман писал свое эссе в двадцатые годы прошлого сто-
летия. Уже в наши дни в обширной статье «Русская литература»,
помещенной в «Краткой еврейской энциклопедии», сказано:
Антисемитизм газеты «День» (И. Аксакова) был подвергнут
острой критике даже в журнале братьев Достоевских «Время»11.
О Талмуде и о статье Петра Лякуба — вообще ни слова.
Между прочим, статья, помещенная в пятом номере журнала
«Время» за 1862 год, специально посвящена именно Талмуду (и
даже представляет собой его апологию). И Достоевский не только
одобрил, но и прочел статью Петра Лякуба, а ведь это, кажется,
вообще первая статья в защиту Талмуда, которая появилась в рус-
ском толстом журнале.
А были ли потом другие такого рода работы? Кажется, нет, если
не считать опубликованной в 1886 году (то есть более чем через
двадцать лет) в журнале «Русская мысль» статьи Вл. Соловьева
«Талмуд и новейшая полемическая литература о нем в Австрии и
Германии»12.
Статья Петра Лякуба и позднейшая статья Вл. Соловьева — это
фактически единственные объективные публикации о Талмуде,
появившиеся в толстых русских журналах в течение второй поло-
вины XIX столетия.
4
В статье Петра Лякуба представлены чрезвычайно насыщенные
сведения о Талмуде.
Вот те разнообразные аспекты, которые были намечены в ста-
тье: суммирование преданий о появлении Талмуда, реальная хро-
10 Гроссман Л. П. Достоевский и иудаизм. С. 178—179.
11 Краткая литературная энциклопедия. Иерусалим, 1994. Т. 7. С. 501.
12 Соловьев Вл. Талмуд и новейшая полемическая литература о нем в Ав-
стрии и Германии // Русская мысль. 1886. Кн. 8. С. 122—146.
Что Достоевский мог знать о Талмуде...
201
нологическая сетка, фиксация основных имен — кодификатор
«Мишны» Иегуда Ганаси (2 век хр. эры) и завершители Талмуда
Рав Аши и Раввина (5 век хр. эры) — названия главных талмуди-
ческих академий, как палестинских, так и вавилонских, ведь Тал-
муда, как известно, два — иерусалимский и вавилонский, перевод
некоторых основных терминов и понятий. См., например:
Талмуд есть сочинение не одного человека, даже не одного сто-
летия: это умственная жизнь сотни поколений, это завет предков
потомству. Вот как объясняется его происхождение, согласно с ве-
рованиями евреев. Моисей получил на горе Синае только десять
заповедей. Пятикнижие есть продолжение или дальнейшая разра-
ботка десяти заповедей. Пророки суть продолжение Пятикнижия.
Но в библии же говорится, что Бог имел еще тайные совещания с
Моисеем в скинии завета (эгел-меед), где он изъяснял ему полный
смысл закона и применения его ко всем частным случаям. Эти уст-
ные изъяснения писания Моисей передал Иисусу Навину, этот —
старейшинам, эти — пророкам, а эти последние передали их членам
великой синагоги (Kneset Hagedola), которые в свою очередь пере-
дали эти устные толкования знаменитейшим раввинам, что продол-
жалось до любимца римского императора Марка Аврелия, знамени-
того рабби Иегуды <он более известен под именем Иегуды Гана-
си. — Е.К.У — святого, который, видя, что толкования эти не могут
более устно сохраняться во всей чистоте и непогрешительности,
собрал главнейшие из них в один свод — «Мишну», в конце II сто-
летия по рождеству христову. Дальнейшее разрабатывание Мишны,
на основании устного же предания и смысла писания, составляет
«талмуд» (учение), который первоначально преподавался в синаго-
гах и академиях (как и в Иамнии, Бет-Шеориме, Тивериаде, Сифо-
рисе, Цезарее, Нагардее, Пумпедите, Суре и пр.) устно, а потом в
конце V столетия после христианской эры составлен был письмен-
но знаменитым равви Аше и Раввина. Дальнейшее разъяснение
Приведенный фрагмент — это предельно сжато и точно расска-
занная история создания Талмуда, что на русском языке было сде-
лано впервые. Так что этот фрагмент, как и в целом вся статья,
имеет ключевое значение для процесса осмысления в России фе-
номена Талмуда.
5
Статья Петра Лякуба для Достоевского в целом должна была
быть ценна тем, что указывала на целый ряд важнейших ориенти-
Лякуб П. Ответ г. А. Александрову. С. 63.
202
Ефим Курганов
ров, совершенно необходимых для постижения того уникального
культурного явления, каковым является Талмуд.
Исключительно важно еще и то, что в статье есть ссылки на
работы великого еврейского философа и создателя энциклопедии
талмудического права «Мишнэ Тора» (о ней речь впереди) Маймо-
нида — Рабейну Моше бен Маймона (1135—1204)14, — в том чис-
ле на переводы его книг (в частности, на немецкий язык, которым
Достоевский владел), выходившие в Петербурге.
Так, Петр Лякуб упоминает, в частности, «Книгу заповедей» —
этой работой Маймонида открываются практически все издания
«Мишнэ Тора»; собственно говоря, «Книга заповедей» представля-
ет собой введение в энциклопедию талмудического права, в самую
сердцевину талмудической мысли:
В «Minian Hamitzvot» Маймонида, отпечатанного в 1852 г. в
С.-Петербурге с немецким переводом под заглавием: «Anzahl der
Gebote», во втором отделе (Lo taase — Verbote), параграфы 54 и 55
совершенно уничтожают всю силу возведенного им <Александро-
вым. — Е.К.У обвинения15.
Чрезвычайно существенно, что автор статьи, не ограничиваясь
упоминанием введения, не забывает назвать и самый свод «Миш-
нэ Тора» (другое название его — «Яд Гахазака», что значит «Твер-
дая рука»)16, в 14 томах которого изложены все основные идеи и
принципы Талмуда.
Маймонидом специально были опущены дискуссии мудрецов,
отброшенные решения, варианты законов, но зато им было скон-
денсировано и, главное, диалектически выстроено все, что имеет
силу принятого большинством голосов закона. В «Яд Гахазаке»
необозримый и чрезвычайно пестрый материал Талмуда система-
тизирован и распределен последовательно и концептуально, значи-
тельно облегчая путь к глубинам Талмуда.
Петр Лякуб не просто называет этот выдающийся фундамен-
тальный текст Маймонида, но и пересказывает характеристику «Яд
Гахазака», данную Г.Б. Деппингом в «Истории евреев». Книга эта,
изданная впервые в 1843 году, была в свое время популярна; она
была очень подробной, точной и фактологически чрезвычайно
насыщенной. Деппинг был выбран Лякубом далеко не случайно.
14 В еврейской традиции он был известен как Рамбам (это — аббревиатура).
15 Лякуб П. Ответ г. А. Александрову. С. 65. См.: Раби Моше бен Маймон
(Рамбам). Книга заповедей. Иерусалим, 2002. 397 с.
16 Другое название этого свода — «Мишнэ Тора», т.е. повторение закона.
См., например: Тверской И. О книге «Мишнэ Тора» // Учитель поколений
Рамбам. Иерусалим, 2002. С. 136—141. См. также предисловие к изданию: Рам-
бам. Главы из книги Мишнэ Тора. Иерусалим, 1998. С. 7—8.
Что Достоевский мог знать о Талмуде...
203
Все дело в том, что Деппинг не был иудаистом и не был талму-
дистом. Полагаю, что Петру Лякубу прежде всего важно было по-
казать, как еврейского мыслителя оценивает европейский ученый,
к тому же работающий со светскими и отнюдь не еврейскими ис-
точниками.
Г.Б. Деппинг (1784—1853) — французско-немецкий историк,
написавший на основе средневековых христианских источников
историю евреев во Франции, а затем расширивший этот труд и
создавший на его основе историю евреев в Европе17.
В рассматриваемой статье Петр Лякуб обращается к «Истории»
Деппинга, чтобы защитить и Маймонида, и «Твердую руку»
(«Мишнэ Тора»), и самый Талмуд от обвинений в человеконена-
вистничестве, в высокомерном презрении к другим народам (тут
было крайне важно апеллирование как раз к европейскому, а не к
собственно еврейскому ученому):
...Ну мастер г. Александров, не правда ли? Однакоже это пе-
реливанье из пустого в порожнее приковывает к себе наше вни-
манье тем, что автор подтвердил это «Яд Гахазакой» Маймонида.
Сказать, что все это выдумка и ложь, недостаточно: мы лучше при-
ведем доказательство тому, что автор без зазрения совести порочит
этого нашего великого философа, астронома, юриста и врача сул-
тана Саладина. Вот что говорит об этом сочинении Маймонида
знаменитый Деппинг, который оставил по себе весьма замечатель-
ный труд — «Историю евреев»: в «Яд Гахазаке» Маймонид уважа-
ет предания талмудистов, проповедует уважение по отношению к
другим народам и религиям и таким образом знакомит евреев с
надлежащим духом юдаизма. В 14-ти книгах он говорит о ведении,
любви к Богу, о праздниках, об отношении мужчин к женщинам,
о первенцах, о посевах, о жертвах, о возмездии, о приобретении,
о суде, — одним словом представляет евреям кодекс религиозный,
гражданский и уголовный, и руководство к ним (См. Ист. Евр.
Деппинга, эпох. II, гл. I — от X до XIII в.)18.
6
Опубликованная в журнале «Время» статья Петра Лякуба19
впервые давала русскому читателю возможность серьезно и объек-
тивно подойти к изучению Талмуда. Фактически это было про-
17 См.: Depping G. Les juifs dans le moyen age, essai historique sur leur etat civil,
commercial et litteraire (Париж, 1834; немецкий перевод вышел в Штутгарте в
том же году).
18 Лякуб П. Ответ г. А. Александрову. С. 76.
19 Для обсуждения этой статьи в обстоятельной монографии B.C. Нечае-
вой «Журнал М.М. и Ф.М. Достоевских "Время". 1861—1863» (М., 1972, 316 с.)
204
Ефим Курганов
таптывание тропинки в богатейший неизведанный мир, который
по почину братьев Достоевских во второй половине XIX века вдруг
стал открываться для русской культуры.
Но статья, как мне кажется, пригодилась непосредственно и
для самого Федора Достоевского, для его личного творческого
опыта.
Все дело в том, что буквально через несколько лет после появ-
ления статьи писатель актуализировал для себя талмудическую
проблематику, начав работать над романом «Преступление и нака-
зание» (1865-1866).
Есть ли основания для такого утверждения? Роман этот совер-
шенно не принято связывать с идеями и образами Талмуда — до
сих пор не было буквально ни одного прецедента.
Роман «Преступление и наказание» по инерции обычно рас-
сматривают — если речь идет о религиозно-мифологическом аспек-
те—в евангельском ключе и особенно часто в православном кон-
тексте20, как правило, совершенно при этом исключая возможность
других подходов. См., например, весьма показательное наблюдение
Пеэтера Торопа (статья «Достоевский между Гомером и Христом»):
Поэтика «Преступления и наказания» ориентирована на уров-
не архисюжета на разные возможности воскресения, и некоторым
места, увы, не нашлось. В книге В.А. Туниманова «Творчество Достоевского.
1854—1862» в главе «Почвенничество и полемика идей» подробно проанали-
зирована полемика с газетой «День» в журнале «Время», но и тут статья
П.М. Лякуба оказалась полностью обойденной вниманием: Туниманов В.А.
Творчество Достоевского. 1854—1862. Л., 1980. С. 199—204.
20 Назову одну из последних работ на эту тему: Сальвестрони С. Библейс-
кие и святоотческие источники романов Достоевского. СПб., 2001. С. 19—50.
А Диана Томпсон тоже в достаточно недавней статье «Проблемы совести в
"Преступлении и наказании"» пробует доказать последовательное движение от
ветхозаветной к новозаветной этике: «В самом конце романа, когда Расколь-
ников берет в руки Новый завет Сони, который она по его просьбе принесла,
рассказчик напоминает читателю о том, что "эта книга... была та самая, из
которой она читала ему о воскресении Лазаря". И читатель может догадаться,
что это та самая книга, которую Лизавета принесла Соне по ее просьбе. Вели-
кое зло побеждается добром. Сама эта мысль обнаруживает глубокий христи-
анский корень в искусстве Достоевского. Правда, в его поэтическом мире пол-
ная победа станет возможной только тогда, когда Раскольников поймет, что,
убив старуху, он тоже переступил божию правду, а это, в свою очередь, станет
возможным тогда, когда Раскольников откроет Евангелие, когда он откроет
душу Христу» {Томпсон Д.О. Проблемы совести в «Преступлении и наказании»
// Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков. Цитата, реминис-
ценция, мотив, сюжет, жанр. Сборник научных трудов. Петрозаводск, 1998.
Вып. 2. С. 372- 373).
Что Достоевский мог знать о Талмуде...
205
толкованием, например, Раскольникова — Свидригайлова — Сони
Мармеладовой являются Лазарь — Иуда — Магдалина и Христос21.
Этическую проблематику «Преступления и наказания» (а она
ведь, собственно, доминирует в романе) опять-таки принято ос-
мысливать главным образом через евангельские схемы и творения
отцов церкви.
Прочитывание «Преступления и наказания» через евангельские
схемы стало в литературе о Достоевском к настоящему времени
даже неким общим местом. Утвердили такой подход писатели и
философы Серебряного века. Потом он был переброшен в эмиг-
рацию, проник в западное достоеведение, а теперь вернулся назад
в Россию. Механизм явно обветшал, но его продолжают усиленно
эксплуатировать.
Скажем, откроем не очень давнюю статью Е.А. Трофимова
«О логистичности сюжета и образов в романе Ф.М. Достоевского
"Преступление и наказание"» из сборника «Достоевский в конце
XX века» — ключом к роману в этой статье служат ссылки на Свя-
того Исаака Сирина, Преподобного Иоанна Лествичника, Свято-
го Макария Великого, Преподобного Исихия Иерусалимского,
Святого Максима Исповедника и т.д.22 Такой подход вполне допу-
стим, но только его принято интерпретировать как единственно
возможный, а это не так.
Без всякого сомнения, следует комментировать роман через
обильнейшее привлечение евангельских схем и святоотческой ли-
тературы, но беда заключается в том, что наука о Достоевском бук-
вально зациклилась на такого рода истолкованиях.
Между тем, если соотнести роман с основными талмудически-
ми принципами, то, я убежден, в истолковании «Преступления и
наказания» довольно многое прояснится, уточнится и вообще
осветится по-новому.
21 Тороп П. Достоевский между Гомером и Христом // Тороп П. Достоев-
ский: история и идеология. С. 122.
22 Трофимов Е.А. О логистичности сюжета и образов в романе Ф.М. Дос-
тоевского «Преступление и наказание» // Достоевский в конце XX века. М.,
1996. С. 167-188.
Марина Витухновская-Kayппала (Хельсинки)
ФИНЛЯНДСКИЙ ОФИЦЕР
НА РУССКОЙ СЛУЖБЕ:
СПЕЦИФИКА ИДЕНТИЧНОСТИ
ОСКАРА ЭНКЕЛЯ
Российская империя, вобравшая в себя многочисленные наци-
ональные территории, отличалась этнической и культурной пест-
ротой. Хотя имперской власти и удалось административно освоить
все национальные регионы, культурное освоение и «присвоение»
многих из них оставалось неосуществленным. Культурная и мен-
тальная чужеродность многих окраин России явственно ощущалась
и их обитателями, и жителями метрополии. Внутри империи суще-
ствовали свои «запад», «юг» и «восток», свои «Европа» и «Азия».
Великое княжество Финляндское считалось российской «Европой»
и именно так воспринималось большинством населения. «Евро-
пейскость» Финляндии стала особенно ощущаться к концу XIX ве-
ка, когда стремительная модернизация финского общества прибли-
зила его к развитым европейским государствам и отдалила от
метрополии. Осип Мандельштам в своих воспоминаниях назы-
вал финнов «домашними иностранцами»1, а А.И. Куприн писал о
Хельсинки: «Так близко от С.-Петербурга — и вот настоящий ев-
ропейский город»2.
Интеграция финляндцев в русское культурное пространство
началась уже с 1809 г., когда Великое княжество было присоедине-
но к России. Этот процесс шел неровно, ибо степень притягатель-
ности метрополии в разные периоды была различной. В первой
половине XIX века финская бюрократическая элита стремилась к
тесному взаимодействию с русской, и, например, влиятельнейший
сенатор Ларе Габриэль фон Хартман, фактически выполнявший
функции премьер-министра Финляндии, писал: «Счастье моей ро-
дины в том, что она принадлежит России»3. Позже ситуация из-
1 Полная цитата из «Шума времени»: «В Териоках песок, можжевельник,
дощатые мостки, собачьи будки купален, с вырезанными сердцами и зазубри-
нами по числу купаний, и близкий сердцу петербуржца домашний иностранец,
холодный финн, любитель Ивановых огней и медвежьей польки на лужайке
Народного дома, небритый и зеленоглазый, как его называл Блок» {Мандель-
штам О. Собр. соч.: В 4 т. М, 1993. Т. 2. С. 359).
2 Куприн А.И. Немножко Финляндии // Куприн А.И. Собр. соч. М., 1958.
Т. 6. С. 614.
3 Эта фраза фигурирует в названии монографии Кристины Каллейнен,
посвященной фон Хартману: Kalleinen К. «Isanmaani onni on kuulua Venajalle»: —
vapaaherra Lars Gabriel von Haartmanin elama. Helsinki, 2001.
Финляндский офицер на русской службе...
207
менилась, а к концу XIX — началу XX века антагонизм между ок-
раиной и метрополией достиг своего пика. Набиравшие обороты
русификаторские, а точнее — унификаторские практики российс-
кой власти натолкнулись в национализировавшейся Финляндии на
ожесточенное сопротивление. Неслучайно два последних десяти-
летия в истории Великого княжества и поныне называются в фин-
ской историографии «периодом угнетения»: именно так понимали
здесь наступательную политику последнего императора.
Не удивительно, что в конце XIX и начале XX века желающих
переселиться — хоть и на время — в метрополию стало ощутимо
меньше. Тем не менее миграция финнов в Россию продолжалась,
хотя и не была столь интенсивной, как в 70—80-е гг. XIX века4.
Переживавшая бурный промышленный подъем, являвшаяся одним
из наиболее значимых мировых «игроков» империя предлагала
жителям Великого княжества многочисленные возможности для
карьерного и профессионального роста. В Россию стремились мо-
лодые инженеры, специалисты в области нефтяной промышленно-
сти и железнодорожного строительства. В российских городах по-
прежнему функционировали финские ремесленники и купцы, в
русской армии служили финские офицеры. «Домашние иностран-
цы» продолжали осваивать метрополию5.
Пожалуй, наиболее интегрированной в российские элитные
круги была сплоченная группа финляндских офицеров (почти все
они были шведами), служивших в русской армии. Пиком их карь-
еры в России, по общему мнению исследователей, явилась Русско-
турецкая война 1877—1878 гг. и последующее десятилетие.
«Доблестное участие в войне, — отмечает Матти Клинге, — стало
для большинства из них <финляндских офицеров. — М.В.У важ-
ным этапом: трамплином для продолжения военной службы в ар-
мии и в иных сферах жизни».6 По приблизительным подсчетам
4 По наблюдениям Макса Энгмана, пиком миграции из Финляндии в
Россию были 1880-е годы: тогда в метрополии проживало почти 2% всего на-
селения Финляндии (более 40 тысяч человек). К концу века эта цифра несколь-
ко уменьшилась: по переписи 1897 года, число финляндских уроженцев в Рос-
сии едва превышало 35,5 тысячи человек {Энгман М. Финляндцы в Петербурге.
СПб., 2005. С. 65, 68).
5 Финским мигрантам в России посвящено несколько исследований. См.,
например: Palmen E.G. Suomalaiset vieraan maan palveluksessa // Oma maa. Tieto-
kirja Suomen kodeille. II. Porvoo, 1908. S. 327—342; SuneJ. Finlandare I Ryssland:
utflyttningen till Ryssland 1809—1917. En forstudie kring kallmaterial och problematic.
Ebo, 1972; Screen J.E.O. The Entry of Finnish Officers into Russian Military Service
1809—1917. London, 1976; Engman M. Migration from Finland to Russia during the
Nineteenth Century // Scandinavian Journal of History. 1978. № 3; Engman M.
Suureen itaan: suomalaiset Venajallaja Aasiassa. Turku, 2005; Энгман М. Финляндцы
в Петербурге. СПб., 2005; Клинге М. На чужбине и дома. СПб., 2005.
6 Клинге М. На чужбине и дома. С. 41.
208
Марина Витухновская-Kayппала
Дж.Э.О. Скрина, в 1887 г. в русской армии служило более четырех-
сот офицеров — выходцев из Финляндии7. Причем, как неоднок-
ратно отмечалось современниками, эти люди высоко ценились за
их деятельность, пунктуальность, работоспособность и честолюбие.
В воспоминаниях военного врача Йохана Европеуса рассказывает-
ся, как генерал Н.Н. Муравьев специально собрал у себя на обед
офицеров-финляндцев с тем, чтобы отметить их высокие служеб-
ные качества. На обеде он провозгласил тост: «Пью <...> за фин-
ляндцев, с которыми мне пришлось служить. Я нашел в них стро-
гих исполнителей службы, честных и бескорыстных людей»8.
Когда речь идет об офицерах — выходцах из Финляндии, преж-
де всего вспоминают генерала Маннергейма, тридцать лет про-
служившего в русской армии. Однако по стремительности и ус-
пешности своей карьеры Маннергейм уступал многим из своих
соплеменников. Исключительных высот достигли такие воена-
чальники-финляндцы, как военный министр в 1905—1909 гг. Алек-
сандр Редигер, герой Русско-турецкой войны и главнокоман-
дующий 2-й Маньчжурской армией в Русско-японской войне
Оскар-Фердинанд Грипенберг или генерал-полковник, докладчик
по финским делам в военном министерстве Карл Энкель. Финлян-
дец адмирал Роберт Рейнхольд фон Вирен в 1907—1908 гг. коман-
довал Черноморским флотом, а потом стал военным губернатором
Кронштадта, а генерал Карл Фредерик Август Лангхофф занимал
в 1906—1913 гг. пост министра статс-секретаря Финляндии.
Как уже говорилось, в конце XIX — начале XX века отношения
между Россией и Финляндией крайне обострились. Настроения
подавляющей части финского общества носили отчетливо антирус-
ский характер, национальная идентичность финнов основывалась
на отталкивании от «русскости». Национальная мобилизация тре-
бовала сплочения, и поэтому отношение к «переметнувшимся» в
Россию офицерам было более чем прохладным. Этих людей счита-
ли потерянными для родины. Показательна характеристика, дан-
ная сенатором и финноманом Юханнесом Грипенбергом доклад-
чику по финским делам в военном министерстве генералу Карлу
Энкелю. По мнению национально настроенного Грипенберга,
Энкель — один из «того печального сорта "финнов на русской
службе", у которых нет в душе какой-либо родины — по крайней
мере, на нашей земле»9.
7 Screen J.E.O. The Entry of Finnish Officers into Russian Military Service
1809-1917. P. 290.
8 Европеус И.И. Николай Николаевич Муравьев // Русская старина. 1874.
Т. XI. С. 183-184.
9 Энгман М. Финляндцы в Петербурге. С. 376.
Финляндский офицер на русской службе... 209
В свою очередь и для русских финские офицеры не были впол-
не «своими», и это отношение несомненно усугублялось нарастав-
шим недоверием российской верхушки к Великому княжеству.
Весьма красноречиво определение, данное офицерам-финляндцам
в военном журнале «Разведчик» за 1899 год: «...Характеристика
основных черт офицеров-финляндцев, проявляющихся при служ-
бе их в русских войсках, сделана нами не только на основании
фактов, но и на основании природных свойств, присущих финнам
вообще; кто же не знает, насколько народ этот угрюм, настойчив,
упрям и холодно-жесток». Автор приводит пример: недавно в Гель-
сингфорсе два финских офицера без всякой причины ударили жан-
дарма (как будто мало было в русской армии офицеров других
национальностей, пускавших кулаки в ход!). Этот вполне пристра-
стный пассаж отражает нараставшее в обществе напряжение в от-
ношениях между русскими и финнами.
Высшее руководство армии не могло не реагировать на эска-
лацию межнациональной напряженности в империи, неоднократ-
но предпринимались попытки уравновесить национальный состав
армии. Не ставя своей целью углубляться в этот специальный воп-
рос, отошлем читателя к работам на эту тему и, в частности, к вы-
шедшей недавно статье Грегори Витарбо «Национальная полити-
ка и офицерский корпус Российской империи, 1905—1914»10.
Статья Витарбо посвящена попыткам нескольких комиссий, под
руководством последовательно генерала П.А. Фролова, генерала
П.Г. Дукмасова и генерала А.С. Лукомского, составить в 1905—
1913 гг. предложения по процентному регулированию националь-
ного состава офицерского корпуса (до этого в армии действовал ус-
тановленный в 1888 г. лимит для инославных офицеров). Для
нашей темы особенно интересны те характеристики, которые зву-
чали в адрес офицеров финского происхождения в ходе развер-
нувшейся в армии дискуссии11. Оценки финляндцев были диамет-
рально противоположными: если некоторые командиры целиком
10 Vitarbo G. Nationality Policy and the Russian Imperial Officer Corps, 1905—
1917 // Slavic Review. 2007. T. 66. № 4. P. 682—701. О национальной политике
в русской армии см. также: Hagen M. von. The Limits of Reform: The Multiethnic
Imperial Army Confronts Nationalism // Reforming the Tsar's Army: Military
Innovation in Imperial Russia from Peter the Great to the Revolution / Ed. By David
Schimmelpenninck van der Oye and Bruce W. Menning. New York, 2004; BushnellJ.
The Tsarist Officer Corps, 1881 — 1914: Customs, Duties, Inefficiency //American
Historical Review. 1981. T 86. № 4. P. 753-780.
11 В ходе дискуссии обсуждались прежде всего необходимость такой «про-
центной нормы», принципы определения национальности офицеров, а также
характеристики, дававшиеся представителям различных национальных мень-
шинств.
210
Марина Витухновская-Kayппала
поддерживали идею их полного исключения (а также исключения
армян) из рядов офицерства, апеллируя, очевидно, к проявлению
этими народами «нелояльности» в период революции, то другие ха-
рактеризовали уроженцев Великого княжества (вместе с литовца-
ми) как лояльных и продуктивных службистов и настаивали на том,
чтобы оставить их в русской армии12.
Как видим, к началу XX века офицерство финляндского про-
исхождения находилось как бы между двух огней: с одной сторо-
ны, в Финляндии были недовольны их службой в русской армии,
с другой — в России нарастали антифинские настроения. Формаль-
но позиции финских офицеров оставались вполне благополучны-
ми, но каково было их самоощущение в России? Как выстраива-
лась идентичность этих людей, в чем они искали точку опоры?
И, что не менее важно: чем продолжала их привлекать служба в рус-
ской армии? Проводя своего рода case study, анализируя выявлен-
ные нами материалы к биографии одного из офицеров-финлянд-
цев, мы попытаемся получить ответы на поставленные вопросы,
определить основы его личностной самоидентификации. Объектом
нашего микроисследования станет человек, достигший одной из
высших позиций как в русской, так впоследствии и в финской ар-
мии, — генерал-лейтенант Оскар Энкель.
Фигура Оскара Пауля Энкеля мало изучена в России и в Фин-
ляндии. Финский швед по рождению, он сделал блестящую карь-
еру в имперской армии. Его отец, уже упоминавшийся нами гене-
рал Карл Энкель, почти тридцать лет служил в России13, а позже
был директором кадетского корпуса во Фридрихсгаме (ныне упот-
ребляется также финское название Хамина), в котором начинали
свою военную карьеру финляндские высшие офицеры (одним из
учеников Фридрихсгамского училища был, например, Карл Ман-
нергейм). Оскар Энкель родился в 1878 г., на два года позже свое-
го брата Карла, впоследствии неоднократно занимавшего пост
министра иностранных дел Финляндии14. Оскар окончил по пер-
вому разряду тот же кадетский корпус, которым командовал его
отец, и с 1897 г. был зачислен в одно из элитных подразделений
12 Vitarbo G. Nationality Policy and the Russian Imperial Officer Corps. P. 695.
13 Местами службы Карла Энкеля были Астраханская губерния, Москва
и Петербург. Он участвовал в подавлении польского восстания (1863) и в Рус-
ско-турецкой войне (1877—1878). С 1881 по 1885 г. являлся докладчиком по
финским делам при военном министре П.С. Ванновском. Биографию Карла
Энкеля см.: http://www.kansallisbiografia.fi/kenraalit/?gid=97
14 Биографию Карла Энкеля-младшего до 1917 г. см.: Forselles-Riska С. af.
Brobyggaren. Carl Enckells liv och verksamhet firam till slutet av 1917. Helsingfors,
2001. Изданы воспоминания Карла Энкеля: Enckell С. Poliittiset muistelmani.
Porvoo, Helsinki, 1956.
Финляндский офицер на русской службе...
211
Российской армии лейб-гвардии Семеновский полк в чине подпо-
ручика15. В 1900 г. Оскар Энкель поступил в Николаевскую Акаде-
мию Генерального штаба, которую закончил отлично. Участвовал
в Русско-японской войне16, после возвращения с войны, последо-
вательно повышаясь в чинах (подполковник, полковник), достиг
должности помощника делопроизводителя 5-го делопроизводства
части 1-го обер-квартирмейстерства Главного управления Гене-
рального штаба (ГУГШ)17. Это означало, что он стал одним из ру-
ководителей военно-разведывательного ведомства (а в 1913—
1914 гг. — его руководителем). С 1914 по 1917 г. Оскар Энкель был
военным агентом России в Италии и с 1915 г. — представителем
русской армии при итальянской штаб-квартире. В 1918 г. Оскар
Карлович стал представителем Добровольческой армии при Глав-
нокомандующем союзными восточными армиями, а весной 1919 г.
он откликнулся на приглашение Маннергейма и вернулся в Фин-
ляндию.
Знакомство с биографией Оскара Энкеля времени его службы
в России, его перепиской, служебными рапортами дает основание
говорить о его безусловной преданности своему делу и присяге. Он
неоднократно декларировал и свою преданность интересам Роди-
ны. В одной из телеграмм в Отдел генерал-квартирмейстера (кото-
рому он подчинялся) Энкель, раздосадованный назначением на его
должность другого лица (см. об этом далее), просит при принятии
решения о его дальнейшей судьбе «иметь в виду, что единственное
[его] горячее желание — приносить до конца войны посильную
пользу Родине»18. Подобные же пассажи встречаем и в других его
посланиях. Нет сомнения, что под Родиной он понимает отнюдь не
Финляндию, а Россию.
Однако что же входило, с точки зрения Энкеля, в понятие «Ро-
дина», чем была для него Россия? Вопрос этот отнюдь не праздный,
ибо поступки нашего героя в послереволюционный период дают
15 РГВИА (Российский государственный военно-исторический архив).
Ф. 409. Оп. 1. ПС. Энкель O.K. Л. 154-309.
16 Воспоминания генерала от инфантерии Флуга // ГАРФ. Ф. 6683. Оп. 1.
Д. 6. Л. 55.
17 Это новое подразделение возникло в результате проведенной в 1905 году
реформы Генерального штаба. К нему перешли оперативно-добывающие фун-
кции разведки. Пятое делопроизводство входило в состав центрального орга-
на разведки и планирования Отдела генерал-квартирмейстера (Огенквар)
ГУГШ. См. об этом: Звонарев К.К. Агентурная разведка. М., 1929. Т. I: Русская
агентурная разведка всех видов до и во время войны 1914—1918 гг. С. 54; или:
Каширин В. Б. Русская военная разведка на Балканах накануне и в годы Пер-
вой мировой войны: 1913—1915 гг. Дисс. ... канд. ист. наук. М., 2006. С. 64.
18 РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 7527. Л. 22 об.
212
Марина Витухновская-Кауппала
основание думать, что его понятие Родины отличалось от чувства
Родины тех из его сослуживцев, которые участвовали в гражданс-
кой войне. Он не был готов сражаться «за Родину» в рядах белых,
не присоединился к воюющей Добровольческой армии, хотя с ее
главнокомандующим Деникиным и многими высшими офицера-
ми был давно и хорошо знаком. Не поддержал Энкель и ни одну
из других воюющих сторон, хотя многие высшие офицеры присо-
единились, например, к красным. Сравнительно скорый отъезд
Оскара Карловича в ставшее независимым Великое княжество по-
зволил его бывшему сослуживцу, генерал-лейтенанту А.А. Самой-
ло иронически заметить в своих мемуарах: «Энкель <...> благопо-
лучно ретировался в свою Финляндию»19.
Нам представляется, что идентичность Энкеля составлялась из
нескольких элементов и была лишена какой-либо национальной
окраски. Как вспоминает его брат Карл, детство их прошло в Пе-
тербурге, где служил отец. Мать принадлежала к обрусевшему
польскому роду Брониковских20. Ближний круг семьи состоял, по
всей видимости, из шведско-немецкого лютеранского окружения,
няни были из балтийских немок. С раннего детства дети усваива-
ли три языка — родной шведский, русский и немецкий21. Потом к
ним прибавились английский и французский, которыми Энкель
владел блестяще. Ближайшим другом отца был прославленный ге-
рой Русско-турецкой войны генерал Оскар-Фердинанд Грипен-
берг, его семья была почти родной для мальчиков Энкелей. Гораз-
до позже, в годы Русско-японской войны служба Оскара проходила
в штабе 2-й Маньжчурской армии, где он был обер-офицером для
поручений при командовавшем армией Грипенберге. Генерал
В.Е. Флуг, рассказавший об этом в своих воспоминаниях, даже
ошибочно называет Грипенберга родным дядей Оскара, столь
близкими были их отношения. Флуг замечает: «когда упрямого
O.K. <Грипенберга. — М.В.У надо было в чем-нибудь убедить, к
нему подсылали Энкеля, которому и удавалось часто внушить сво-
ему дяде нужное по соображениям штаба решение»22.
Итак, с самого детства Энкель принадлежал к особой, можно
сказать, наднациональной элитной среде. Как отмечает Макс Энг-
19 Самойло А.А. Две жизни // http://www.grwar.ru/library/Samoylo2Lifes/
SL_07.html
20 Жена Карла Энкеля-старшего, Наталья Брониковская, была дочерью
коллежского асессора Ивана Викентьевича Брониковского. См.: Slaktbok. Ny
foljd. Ill: 2-3. 1989. S. 246.
21 EnckellC. Poliittiset muistelmani. S. 12.
22 Воспоминания генерала от инфантерии Флуга // ГАРФ. Ф. 6683. Оп. 1.
Д. 8. Л. 55.
Финляндский офицер на русской службе...
213
ман, среди петербургских лютеран установилась своя иерархия: на
верхней ее ступени располагались немцы, ниже — шведы, а в са-
мом низу — финны и эстонцы23. Нет никакого сомнения, что при-
надлежавшие к шведоязычной элите Энкели не имели ничего об-
щего с финской средой Петербурга. Они скорее ощущали себя
плотью от плоти высшего петербургского общества, которое было
много- или, точнее, наднациональным24. Об этом рассказывает в
своих воспоминаниях брат Оскара Карл, служивший с 1896 г. в
элитном Измайловском гвардейском полку. «К офицерскому кру-
гу, который не был гомогенным, — вспоминает Карл Энкель, —
относились многие офицеры балтийского происхождения, поляки,
литовцы, грузины и т.д., и русский национализм не проявлялся ни
в малейшей степени. Иногда случалось, что кто-то из истинно рус-
ских к всеобщему удовольствию начинал подсчитывать, сколь мно-
гочисленно нерусское большинство, сидящее за завтраком. Дру-
жеский дух офицерства был безупречным»25.
Принадлежавший к российской военной элите с детства, Ос-
кар Карлович Энкель приложил усилия к тому, чтобы остаться в
этой среде. Переезд семьи в 1885 г. в Финляндию, во Фридрихсгам,
где отец занял место начальника кадетского училища, рассматри-
вался лишь как необходимая ступенька в военной карьере. Оскар
вернулся в Россию, где после окончания Николаевской Академии
начал служить в Генштабе и примкнул к закрытой корпорации ген-
штабистов внутри русского офицерского корпуса. Как отмечает
современный исследователь, «офицеры Генштаба, представляя
элиту русской армии, были кандидатами на высшие командные и
штабные должности. <...> Генштабисты свысока смотрели на тех,
кто не учился в Николаевской Академии Генерального штаба <...>
Многие офицеры после окончания Академии поддерживали дру-
жеские взаимоотношения и следили за продвижением своих быв-
ших однокашников по службе. <...> бывшим слушателям Академии
по характеру их работы <...> приходилось находиться в постоянном
контакте друг с другом, вращаться как бы в своем, закрытом для
посторонних сообществе»26.
23 Энгман М. Финляндцы в Петербурге. С. 359.
24 Это сложилось исторически: как правило, присоединяя к России тот или
иной народ или этническую группу, власть направляла свои усилия на руси-
фикацию и интеграцию в русское общество их элит. Как результат, и элита
Российской империи в целом, и высшее офицерство были интернациональны.
25 Enckell С. Poliittiset muistelmani. S. 14. Перевод автора.
26 Ганин Л.В. Вожди антибольшевистского движения оренбургского каза-
чества в Николаевской Академии Генерального штаба, 1901 —1914 гг.: опыт
историко-психологического исследования // Русский сборник. Исследования
по истории России XIX—XX вв. М., 2004. Т. I. С. 154.
214 Марина Витухновская-Kayппала
Однако даже внутри этой замкнутой и многонациональной
корпорации, вопреки утверждениям Карла Энкеля о безупречном
дружеском духе офицерства, присутствовало деление на «своих» и
«чужих». Наш герой относился, по мнению части русских геншта-
бистов, именно к этой последней категории; они видели в нем чу-
жака, человека, не связанного с Россией кровными узами, прилеж-
ного служаку, делающего карьеру в чужой стране. Сохранилось
несколько свидетельств об Энкеле в воспоминаниях его бывших
сослуживцев. Например, А.А. Игнатьев, бывший долгое время рус-
ским военным агентом во Франции, а после Октябрьской револю-
ции перешедший к красным, рассказывал об Энкеле и его непос-
редственном начальнике Н.А. Монкевице: «Они держали себя
европейцами, людьми, хорошо знакомыми с заграничными поряд-
ками, и вместо плохой штабной столовой всегда приглашали за-
просто позавтракать в "Отель де Франс" на Большой Морской»27.
«Тонкий был человек Николай Августович <Монкевиц. —
М. В.>, — продолжает вспоминать Игнатьев, — он был со мной все-
гда очаровательно любезен, но прочитать его мысли было тем бо-
лее трудно, что он мог их хорошо скрывать за своей невероятной
косоглазостью. <...> Помощником себе он взял Оскара Карлови-
ча Энкеля (будущего начальника Генерального штаба финской ар-
мии), тоже умевшего скрывать свои мысли. Оба они держались
обособленно от остальных коллег, совершенно не считались с их
мнением и своим обращением со мной ясно давали понять, что они
являются хотя и косвенными, но единственными непосредствен-
ными начальниками военных агентов»28.
Сослуживец Энкеля с 1909 г., А.А. Самойло, вторит Игнатье-
ву: «Я сильно сомневался в лояльности Оскара Карловича, не скры-
вавшего, надо отдать ему справедливость, своих симпатий к Фин-
ляндии и Швеции, языками которых он хорошо владел»29. Однако
особенно интересно свидетельство сослуживца Энкеля по Семе-
новскому полку, впоследствии инженера Павла Шостаковского.
Он пишет: «Среди чиновников и офицеров, занимавших видные
государственные и военные посты, было немало "фрондеров". Так
назывались "недовольные" царем, которые открыто возмущались
близостью Распутина к царской семье. К их числу принадлежал
полковник Оскар Энкель, бывший мой товарищ по Семеновско-
му полку, финн-швед по рождению и воспитанию. По-русски он
говорил, как иностранец, который превосходно усвоил чуждый ему
27 Игнатьев АЛ. Пятьдесят лет в строю. М., 1988. С. 424.
28 Там же. С. 423-424.
29 Самойло А.А. Две жизни // http://www.grwar.ru/library/Samoylo2Lifes/
SL_07.html
Финляндский офицер на русской службе...
215
язык. <...> Энкель <...> был назначен начальником того самого
отделения контрразведки, которому среди других дел была поруче-
на слежка за Распутиным. Я встречался с ним на товарищеских
обедах в полку, где Энкель, не стесняясь, рассказывал скандальней-
шие подробности времяпрепровождения этого шарлатана. Стран-
ное чувство испытывал я, слушая эти рассказы. Мне, кроме всего,
казалось, что звучит в них презрение "культурного" шведа к "ди-
кой" стране, в которой такой проходимец, как Распутин, мог иметь
влияние на монарха»30.
Итак, во всех приведенных свидетельствах мы встречаем схо-
жие, повторяющиеся характеристики: Энкеля, по мнению мемуа-
ристов, отличали демонстративная «европейскость», подчеркнутая
отстраненность от «дикой» страны, в которой ему привелось слу-
жить. Интересно, что эти его качества импонировали высокопос-
тавленным генштабистам: «это не только не убавляло, а наоборот,
увеличивало его престиж в глазах начальства, — отмечает Шоста-
ковский. — Начальником Генерального штаба был тогда бывший
кавалергард Жилинский, — из тех, кто в высшем свете, среди лю-
дей, постоянно беседующих между собой по-английски или фран-
цузски, держался моды говорить по-русски с легким иностранным
акцентом. Энкель был на виду у Жилинского как талантливый ген-
штабист...»31 Таким образом, даже внутри наднациональной элит-
ной корпорации высших российских офицеров выделялась группа
близких Энкелю типов, «русских европейцев». Недаром в годы
службы в Италии в качестве русского военного агента Энкель, по
воспоминаниям очевидцев, чувствовал себя в многонациональном
сообществе, группировавшемся при итальянском Генштабе, как
рыба в воде.
Для Энкеля водораздел между сообществами проходил не по
национальной, а скорее по социальной линии. В этом смысле «ро-
диной» для него являлась не Россия как таковая, а его корпоратив-
ный круг, петербургский высший свет, тогда как другие социокуль-
турные феномены окружавшей столицу «дикой» страны (такие,
например, как «распутинщина», связанная с народным правосла-
вием и хлыстовской традицией) были ему чужды. Впрочем, как
истинный представитель элиты, он с презрением относился к «чер-
ни» любой страны, будь то Россия или Италия. Интересно, что,
характеризуя в своих рапортах проходившие в итальянских городах
народные волнения, по адресу бунтующего народа он использует
именно это слово — «чернь» {a propos: Оскар Карлович виртуозно
владел русским языком и прекрасно разбирался в его смысловых
оттенках).
30 Шостаковский П. Путь к правде. Минск, 1960. С. 65—66.
31 Там же. С. 65.
216 Марина Витухновская-Kayппала
Один из таких рапортов посвящен событиям так называемой
«Красной недели» (7—14 июня 1914 г.), в ходе которой в Италии
проходили забастовки и выступления анархо-синдикалистов, соци-
алистов и республиканцев. Показательно, с какой острой неприяз-
нью характеризует Энкель действия «бунтовщиков»: «наводнившая
улицу чернь во всех городах предалась диким бесчинствам». Напро-
тив, особое сочувствие вызывает у него армия: «Что претерпели
войска за эти дни — не поддается описанию. <...> обезумевшая
чернь, составленная из подонков общества, совершенно безнака-
занно оплевывала войска»32. Перед нами один из немногих рапор-
тов Энкеля, в которых явственно видно его отношение к событи-
ям, прорывается подлинное чувство: ведь на улицах итальянских
городов столкнулась армия, носительница порядка, закона, силь-
ной элитарной власти, всего того, что Энкель ценил и уважал, — и
«обезумевшая» чернь, подонки общества, то есть народ. Оскар
Карлович отказывается видеть какие бы то ни было оправдания
действий «черни».
Приведенные нами свидетельства позволяют выявить основ-
ные черты интеллектуального и душевного облика нашего героя.
Его картину мира, систему координат, в которой он существовал,
можно назвать феодальной, традиционалистской (эти черты вооб-
ще свойственны воинской среде). Об этом красноречиво говорят
такие, например, качества, как принадлежность к узкой корпора-
ции высшего офицерства, верность этой особой группе. Корпора-
тивность — характерное свойство средневекового, феодального
сознания, принадлежность к группе была предметом гордости и
порождала чувство уверенности. Это в точности относится и к
Энкелю. Забегая вперед, отметим: как только под ударами соци-
альных потрясений корпорация начала разваливаться, Энкель по-
терял опору под ногами (см. об этом далее).
Анализ переписки Энкеля с Главным управлением Генераль-
ного штаба (ГУГШ) выявляет еще одно его важное качество: обо-
стренное чувство чести, которое также было свойственно средне-
вековой аристократии, рыцарству и, конечно, в более позднее
время — наследовавшему ему дворянству. Энкель был более всего
озабочен сохранением репутации, о чем свидетельствуют, в частно-
сти, его письма в ГУГШ от июля 1917 г., когда на его место пред-
ставителя русской армии при итальянском Главном штабе было
решено назначить генерала Е.К. Миллера. Ядром всех возражений
Энкеля было именно опасение потери им лица в глазах италья-
нских коллег. Появление Миллера, пишет он, повлечет за собой ав-
томатическое перемещение его, Энкеля, на низшую должность, а
32 РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 3476. Л. 4, 7-8.
Финляндский офицер на русской службе...
217
это значит «не только выдать себе в глазах всей итальянской армии
и иностранных коллег аттестат неспособности, но и опорочить свое
доброе имя, ибо дальнейшее мое пребывание здесь естественно
выставит меня в глазах своих и чужих субъектов ценящим какое
угодно положение за границей выше своего самолюбия»33. Энкель
предлагает отозвать его в Россию на любую должность, ибо тако-
вой исход, по его словам, «хотя и даст повод к нелестным для мое-
го самолюбия толкованиям, но зато не сможет опорочить моего
доброго имени»34.
Знаменательно, что начальник Энкеля Н.М. Потапов не пони-
мал его аргументации и уговаривал остаться, убеждая: «О недове-
рии к Вам и осуждении Вашей службы не может быть и речи, на-
против Ваша работа высоко ценится, признается чрезвычайно
продуктивной и полезной и о каком-либо изменении Вашего слу-
жебного положения не возникало никаких предположений»35.
В другой телеграмме он присовокупляет: и начальник Генштаба
«вполне присоединяется к оценке Вашей деятельности <...> и счи-
тает Ваше пребывание весьма ценным и полезным одновременно
с пребыванием генерала Миллера...»36. Но компромисс был невоз-
можен. Энкель иронически пишет: «Почтительно благодарю за
снисходительную оценку моей службы, признание полезности ко-
торой является для меня высшей наградой. Прошу верить, что
ходатайствовать тем не менее об отозвании в Россию меня побуж-
дает лишь убеждение в невозможности изыскать таковой компро-
мисс, который, несмотря на официальное без оговорок лишение
меня после двух лет ответственного и почтенного положения на-
чальника военной миссии позволил бы мне оставаться здесь без
принесения в ненужную для Родины жертву мою репутацию чест-
ного солдата и гражданина и просто обладающего чувством собствен-
ного достоинства человека <курсив мой. — М.В.>»37.
В этом пассаже Энкель опять апеллирует к понятию Родины.
Попробуем теперь, когда мы определили для себя некоторые важ-
ные качества идентичности нашего героя, вернуться к вопросу о
содержании для него этого понятия.
Мы говорили о традиционалистских чертах самосознания Эн-
келя. У него не было в России «малой родины», он не был, как
Гулливер, привязан к этой земле тысячами нитей, но зато его «Рос-
сией» был светский Петербург и та элитная офицерская корпо-
33 РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 7527. Л. 53 об.
34 Там же.
35 Там же. Л. 48.
36 Там же. Л. 72.
37 Там же. Л. 90.
218
Марина Витухновская-Kayппала
рация, к которой он принадлежал. Для средневекового в своих ис-
токах, корпоративного типа сознания свойственно отсутствие на-
циональной составляющей: эра национализмов, формирование
национальных государств — это явления гораздо более позднего
времени, связанные с модернизационными процессами, ломкой
феодальной системы. Как нам кажется, для Энкеля национальная
составляющая его идентичности была малозначимой. Он достаточ-
но равнодушно относился к процессам национального становления
в Финляндии, ибо национализм приводит к консолидации всех
социальных слоев общества на национальной основе, что миро-
воззрению Энкеля было чуждо (ведь тогда нужно было бы объеди-
няться с той самой «чернью», которая была ему так ненавистна!).
Приоритетными для него были сословно-корпоративный круг, к
которому он принадлежал, и рыцарственные понятия о личной
чести, верности слову и воинскому долгу38. Кстати, с этим после-
дним было связано и его отношение к царю, равно как и отноше-
ние к союзникам (Антанте) и противникам (Германии и Австро-
Венгрии) в предвоенные, военные и послевоенные годы, о чем мы
не можем не сказать несколько слов.
Помимо свидетельства Шостаковского о «фрондерстве» Энке-
ля и его критике «распутинщины», мы нигде не встречали упоми-
наний о его отношении к своему главному «сюзерену» — Нико-
лаю II. Нет сомнения, что скандалы, связанные с Распутиным,
серьезно подмочили репутацию царя в глазах Энкеля — как, впро-
чем, и в глазах многих русских монархистов (не будем забывать, что
убийцами Распутина были именно лица крайне правой и монархи-
ческой ориентации, озабоченные авторитетом монарха). Тем не ме-
нее, как отметил знакомый нам Шостаковский (правда, не по ад-
ресу Энкеля, а о служивших с ним балтийских баронах), он был
«верноподданным русского императора, но не российского го-
сударства»39. Мы бы уточнили: он защищал сюзерена и Родину в
рамках своего понимания и того, и другого. К его отношению к
России и царю не примешивался русский национализм, как у по-
давляющего большинства монархистов. Его отношение было отно-
шением «честного солдата и гражданина», рыцаря, служащего сво-
ему долгу и своей корпорации.
38 В этой работе, в связи с отсутствием соответствующих источников, мы
не будем касаться религиозной составляющей идентичности Энкеля, хотя, как
нам кажется, для очерченного нами типа традиционалистского сознания она
должна быть очень важна. Можно лишь отметить, что в имеющихся в нашем
распоряжении материалах не проглядывают заметные проявления религиоз-
ности. Будем надеяться, что дальнейшие изыскания позволят нам в будущем
обратиться к этой стороне личности нашего героя.
39 Шостаковский П. Путь к правде. С. 47.
Финляндский офицер на русской службе...
219
Неудивительно, что, когда свершился октябрьский переворот,
Энкель занял резко антибольшевистскую позицию. Это в ту пору
отнюдь не было, как часто видится нынешним мифологизаторам
истории, единственно возможным выбором для офицера русской
армии. Напротив: по разным подсчетам, в 1918 г. на стороне крас-
ных воевало от пятисот до шестисот «лиц Генштаба» (по некото-
рым версиям — даже больше)40. Причины перехода генштабистов
на сторону большевиков были разными, но далеко не всегда они
делали это по принуждению. Так, сразу после октябрьского пере-
ворота Генеральный штаб принял решение о сотрудничестве с
большевистским правительством41. Это решение было принято в
штыки основной частью военных агентов, и в их числе Энкелем.
Сохранились его телеграммы в Генштаб, в которых он выражает
резкое неприятие сотрудничества с большевиками. «<...> Мы вновь
заявили, — пишет Энкель 14 декабря 1917 г., имея в виду себя и
генерала Миллера, — что отказываемся сноситься с ГУГШ доколе
нам не будет разъяснено, как может служить интересам России и
союзников учреждение, подчинившееся, по его же словам, обще-
му руководству шайки, определенно работающей совместно с нем-
цами на пользу Германии»42.
Энкеля, как приверженца рыцарственных ценностей: личной
чести, верности слову и воинскому долгу, возмущала прежде всего
совершаемая большевиками измена союзническому долгу. В его
шифрограммах нет ни слова ни о внутренней политике, ни о соци-
альных конфликтах, раскалывающих Россию. Главный раздражи-
тель для него — пронемецкая ориентация большевиков. 16 ноября
1917 г., в одном из самых страстных своих посланий он пишет:
«Перед лицом тех последствий, к которым, по-видимому, может
привести дальнейший захват власти большевиками [я] принял ни-
жеследующее решение:
Останусь на своем посту, доколе большевики не завладели
Ставкой. Этот последний момент, если бы он наступил, определит
40 См.: Каминский В. В. Русские генштабисты в 1917—1920 годах // Вопро-
сы истории. 2002. № 12; Его же. Брат против брата: офицеры-генштабисты в
1917—1920 годах // Вопросы истории. 2003. № 11; Его же. Выпускники Ака-
демии Генерального штаба на службе в Красной армии // Военно-историче-
ский журнал. 2002. № 8. С. 55—56; Ганин Л.В. О роли офицеров Генерального
штаба в гражданской войне // Вопросы истории. 2004. № 6. С. 98—111.
41 Как рассказывает в своих воспоминаниях тогдашний начальник Разве-
дывательного отдела генерал П.Ф. Рябиков, решение принималось на общем
собрании всех служащих ГУГШ (Воспоминания П.Ф. Рябикова; ГАРФ.
Ф. 5793. Оп. 1.Д. 1. Л. 30 об.).
42 Копия шифрованной телеграммы полковника Энкеля от 14/27 декабря
1917 г. (РГВИА. Ф. 15237. Оп. 1. Д. 36. Л. 106).
220 Марина Витухновская-Kayппала
собою по всем признакам фактический КОЛЯ ПС и временный
выход России из войны, т.е. измену общему делу союзников.
В убеждении, что содействовать спасению Родины я с указан-
ного момента буду бессилен, и что пассивное отношение к преступ-
лению большевиков ляжет несмываемым позором на мою личную
честь <курсив мой. — М.В.У, немедленно сложу с себя звание Рус-
ского офицера и возбужу ходатайство о принятии меня в Итальян-
скую армию»43.
Переход Энкеля в Итальянскую армию не состоялся, но все
же он, пробыв зиму и часть весны 1918 г. в Риме (в апреле он, в
частности, вступил в созданный в Италии «Союз возрождения
России в единении с союзниками»), отправился на Балканы и, по
некоторым данным, перешел на службу в армию союзной Сер-
бии44. Именно здесь, на Балканах, в начале осени войска Антан-
ты начали широкомасштабное наступление, результатом которо-
го стал разгром болгарско-германских войск и освобождение
Сербии. В ноябре 1918 г. мы обнаруживаем Энкеля на посту
представителя главнокомандующего Вооруженными силами Юга
России генерала А.И. Деникина при главнокомандующем союз-
ными войсками на Балканах генерале Луи Франше д'Эспере45.
Однако и в этом качестве он пробыл недолго. В телеграмме, от-
правленной из штаба главнокомандующего Добровольческой ар-
мией 16 декабря 1919 г., сообщается: «Полковник Энкель в мае
месяце выехал к себе в Финляндию. От военного управления ни-
какой должности не занимает»46. Переезд Энкеля в Финляндию в
мае 1919 г. связывают с приглашением Маннергейма, занимавше-
го тогда пост регента (в Финляндии еще не решен был вопрос с
формой правления). Причин для такого приглашения могло быть
несколько: с одной стороны, Маннергейм осознавал, сколь невы-
сок профессионализм новорожденной финской армии, и стре-
мился укрепить ее специалистами. С другой — он наверняка хо-
тел приобрести союзника по своему «проантантовскому» курсу,
который был в стране весьма непопулярен. Связи Энкеля в стра-
нах Антанты могли содействовать скорейшему признанию ими
независимости Финляндии.
43 Копия шифрованной телеграммы полковника Энкеля от 14/27 декабря
1917 г. (РГВИА. Ф. 15237. Оп. 1. Д. 36. Л. 132).
44 Эти сведения значатся в послужном списке Энкеля, составленном в годы
его службы в финском Генштабе: Kansallisarkisto, Sornaisten toimipiste (Нацио-
нальный архив, отделение Серняйнен), Ansioluettelo (Послужной список)
№ 30359.
45 См.: РГВА. Ф. 40238. Оп. 1. Д. 29. Л. 1; а также: ГАРФ. Ф. 4644. Оп. 1.
Д.4.Л. 1.
46 РГВА. Ф. 40238. Оп. 1. Д. 44. Л. 317.
Финляндский офицер на русской службе...
221
Итак, российская одиссея Оскара Энкеля завершилась. Как
мы знаем, гражданская война в России продолжалась до 1921 г. (а
на Дальнем Востоке довоевывали и до 1923-го), но наш герой не
принимал в ней участия. Той Родины, образ которой вдохновил
бы его на продолжение борьбы, уже не существовало. Социокуль-
турная корпорация, с которой он себя идентифицировал, развали-
лась. Монархия не существовала, а в 1918 г. не стало и легитим-
ного монарха (правда, о легитимности его к тому времени можно
спорить, но это не имеет отношения к нашему сюжету). Отноше-
ния Добровольческой армии с союзниками были далеки от иде-
альных, большевики заключили мир с Германией. Перекосилась
вся система координат, внутри которой наш герой чувствовал
себя комфортно. И неудивительно, что в этот кризисный момент
своей жизни Энкель нашел опору в своей «малой родине» — в
Финляндии.
Но, как и многие другие высшие офицеры русской армии, Ос-
кар Энкель долго не мог смириться с утратой того мира, который
он считал родным. Занявший в Финляндии один из самых высо-
ких постов (с 1919 по 1924 г. он был начальником Генерального
штаба), получивший скорое повышение в звании (он стал генерал-
лейтенантом), Энкель, очевидно, не один год считал это положе-
ние временным. В составленном в мае 1922 года секретном доне-
сении из Хельсинки польского разведчика47 читаем:
«...шеф Генерального Штаба, генерал Энкель определенно ру-
софил и консерватор, состоящий в очень тесных отношениях с
местными правыми русскими и мечтающий на самом деле о по-
вторной карьере под опекающими крыльями двуглавого орла Ро-
мановых. Он является решительным противником польско-фин-
ского союза и общей интервенции в Россию, особенно потому,
что он стремится к сохранению территориальной целостности
российской империи...»48 Интересно, что в этом отношении Эн-
кель противостоял Маннергейму, который вынашивал планы по-
хода на большевиков. В том же секретном донесении польского
разведчика читаем: «В случае возвращения генерала Маннергейма
к власти не подлежит никакому сомнению, что он способствовал
бы воплощению своей мечты о свержении большевистского пра-
вительства с помощью международного крестового похода. Реали-
зацию этой программы генерал Маннергейм представляет себе
прежде всего в союзе с Польшей и Румынией. [...] Финляндия
взяла бы себе в награду Восточную Карелию до Белого Моря и
47 Автором цитируемого донесения был Я. Ромер, генерал-поручик поль-
ской армии.
48 РГВА. Ф. 308. Оп. 19. Д. 5. Л. 230.
222
Марина Витухновская-Kayппала
Онегу49. Польша обеспечила бы себе детальное выполнение Риж-
ского договора и потребовала бы необходимые ей военные га-
рантии на будущее. Румыния обеспечила бы себе Бессарабию и
возврат золота, союзные государства гарантировали бы себе вся-
ческие возможные промышленные, торговые и т.п. концессии.
Генерал Маннергейм, как монархист, предпочитал бы восстано-
вить в России монархию»50.
Подведем итоги. В конце XIX и начале XX века пропасть меж-
ду империей и одной из ее частей — Великим княжеством Финлян-
дским, «Российской Европой» — углублялась. И Россия, и Фин-
ляндия проходили период модернизации, смены традиционного
общества современным51, но окраина шла по этому пути гораздо
быстрее. Это касалось не только экономики, но и социокультурной
составляющей: на смену сословной иерархии здесь пришел прин-
цип всеобщего равенства перед законом52. Финляндия строила де-
мократическое национальное государство, опираясь на принципы
либерализма и национализма. Сословное структурирование обще-
ства, феодальная система ценностей уходили в прошлое. Между тем
в России этот процесс тормозился правящей династией: монархия
пыталась сохранять сословные различия, законсервировать фео-
дальные ценности традиционного общества. Именно эти (во мно-
гом, правда, к тому времени декларативные) ценности и стали, как
нам кажется, тем магнитом, который притягивал к себе финлянд-
ских офицеров, стимулом к их службе в русской армии.
И Оскар Энкель, и близкие ему по мировоззренческим уста-
новкам финляндские офицеры находили в России то, чего они не
могли в полной мере обрести на родине: принадлежность к высшей
наднациональной элите, существование внутри замкнутой приви-
легированной корпорации, жизнь в рамках традиционалистской
парадигмы. Эти талантливые, работоспособные, честолюбивые
люди искали тот мир, который соответствовал бы их этическим
потребностям, в котором были бы законсервированы дорогие для
них рыцарственные, дворянские, сословные ценности. Такой мир
49 Восточной Карелией в Финляндии называют населенный карелами ре-
гион России, расположенный вдоль границы с Финляндией. Часто к этой чи-
сто карельской территории присовокупляют так же, как и в данном случае,
населенные русскими районы Поморья, Заонежья и Пудожья.
50 РГВА. Ф. 308к. Оп. 19. Д. 5. Л. 230.
51 Об этих процессах см., например: Blum J. The End of the Old Order in
Rural Europe. Princeton, 1978.
52 Например, в 1906 г. сословный сейм был заменен на парламент, изби-
равшийся всеобщим, прямым и тайным голосованием. Более того, право из-
бирать и быть избранными получили женщины. В начале XX века такая пар-
ламентская система была одной из наиболее прогрессивных в мире.
Финляндский офицер на русской службе... 223
был ими обретен — это был военный, светский Петербург, в кото-
ром, как им мнилось, остановилось время, над которым не власт-
ны были модернизационные бури эпохи. Финляндцы, ставшие
«российскими европейцами», не могли предвидеть, сколь непроч-
ной окажется эта традиционалистская модель. Ее обрушение в
1917 г. вынудило их вернуться на малую родину, ставшую незави-
симой. Здесь, в условиях молодого национального государства, они
должны были заново выстраивать свою идентичность и искать свой
образ Родины.
Бен Хеллман (Хельсинки)
Л.Н. ТОЛСТОЙ И ФИНЛЯНДСКИЙ ВОПРОС
1899 г.
Когда весной 1899 г. норвежский журналист и литератор Якоб
Хильдич (1864—1930) отправился в Москву через Гельсингфорс, в
Великом княжестве Финляндском время было напряженное. Рус-
ско-финские отношения, до сих пор вполне мирные, обострились
из-за царского Февральского манифеста (3/15.2.1899). Утверждая
право монарха издавать законы, обязательные к исполнению на
территории Финляндии, без согласования с сеймом и сенатом,
манифест существенно ограничивал конституционную систему
Финляндии. За ним стояло очевидное желание изменить автоном-
ное положение Финляндии и, в конечном счете, слить ее с осталь-
ной империей.
Финны не согласились принять Февральский манифест без
протеста. Результатом сбора подписей против царского декрета
было полмиллиона имен. Делегация, состоящая из пятисот чело-
век, по одному от каждого муниципалитета Финляндии, отправи-
лась в Петербург, чтобы передать царю «Большой адрес финского
народа». Николай И, однако, не принял финнов, отказавшись вы-
слушать просьбу своих подданных отменить злополучный мани-
фест. Одновременно при помощи цензуры ограничивались воз-
можности открыто обсуждать возникший конфликт.
Таково было положение в Финляндии, когда Якоб Хильдич
приехал в Гельсингфорс. Финские коллеги не упустили возможно-
сти информировать его о ситуации. Узнав, что Хильдич едет в
Москву, Аксель Лилле, редактор газеты «Nya Pressen», закрывшей-
ся 24 марта (5 апреля) 1899 г. на два месяца из-за «вредного направ-
ления», просил его посетить Льва Толстого, чтобы передать ему
опасения финнов за будущее. В возникшей ситуации пришлось
искать поддержку у всех друзей Финляндии.
Встреча Хильдича с Толстым состоялась в конце марта (по ста-
рому стилю)1. Норвежец сразу поднял вопрос о трудном положении
1 Точная дата визита Хильдича неизвестна. В своих путевых очерках, он
датирует свое посещение Гельсингфорса и Санкт-Петербурга «апрелем» (пред-
положительно нового стиля), а Москвы — «весной 1899». Когда Толстой ему
рассказал, что у него недавно были два финна, можно предположить, что речь
шла об Арвиде и Ээро Ярнефельтах, посетивших Толстого приблизительно 1 —
2 (13—14) апреля. Но, с другой стороны, братьям Ярнефельтам Толстой рас-
сказал, что у него совсем недавно был норвежец {Jarnefelt A. Matkaltani Venajalla
Л.Н. Толстой и финляндский вопрос 1899 г. 225
Финляндии, но, к своему удивлению, заметил, что его рассказ ни-
какой симпатии у Толстого не встретил. Зря он пытался вызвать
сочувствие русского писателя к финнам. Хильдич передает сокру-
шительную реплику Толстого: «Я действительно никак не могу за-
ставить себя проявить хоть какую-нибудь личную симпатию в этом
финляндском вопросе»2. Толстой пояснил своему посетителю, что
национальные вопросы и проблемы отдельных народов его, как
космополита, не волнуют. Самое важное для всех — быть настоя-
щими христианами, и в свете великой задачи, то есть создания
Царства Божия на земле, все остальное неважно.
Хильдич выслушал Толстого с поникшей головой, краснея от
стыда. В его глазах проповедь писателя была предательством несча-
стных финнов. В Гельсингфорс он вернулся с удручающим сооб-
щением не рассчитывать на поддержку Толстого.
Рассказ Хильдича вызывает сомнение, и на самом деле к его
свидетельству следует относиться с некоторым недоверием. В крат-
кий срок — за несколько недель до визита Хильдича и сразу после
него — у Толстого в Москве побывали три финна, которые тоже
хотели узнать мнение Толстого о финско-русском кризисе и послу-
шать его советы финскому народу. Их рассказы отличаются от от-
чета норвежского писателя, и, кроме того, в нашем распоряжении
есть слова самого Толстого о встрече с Хильдичем.
Первым, кто сообщил Толстому о значении Февральского ма-
нифеста для финнов, был Ялмари Альберг (1872—1904), финский
стипендиат, учившийся в Московском университете с 1896 г. Аль-
берг посетил Толстого 5 (17) марта, через месяц после манифеста
и через несколько дней после безрезультатной поездки финлянд-
ской делегации в Санкт-Петербург.
Альберг пришел получить разрешение на перевод нового рома-
на Толстого «Воскресение», но разговор неизбежно также затраги-
ja Leo Tolstoin luona kevaalla 1899. Helsinki, 1899. S. 71). Так как никто из них
дважды не посещал Толстого и маловероятно, что другой норвежец, кроме
Хильдича, был у Толстого за весьма короткое время, можно допустить, что
Толстой, говоря о двух финнах, имел в виду Ялмари Альберга и какого-то его
товарища, бывших у него 5 (17) марта. Если Хильдич был в Гельсингфорсе и
Санкт-Петербурге в апреле (н.ст.), то в Москве он, очевидно, был приблизи-
тельно 28—31 марта (9—12 апреля) 1899 г.
2 Хьетсо Г. Посещение Л.Н. Толстого норвежским писателем Якобом
Хильдичем в 1899 году// Scando-Slavica. 1998. № 44. S. 53. Очерки Хильдича о
встрече с Л.Н. Толстым («Hos Leo Tolstoj») были опубликованы в «Dagbladet»
(Kristiania) 29 мая (№ 161), 2 июня (№ 166) и 5 июня (№ 169) 1899 г. Главное
их содержание было изложено в шведской газете Финляндии «Wasa nyheter»
(1899. 21 июня. № 141. S. 3 («Hos Leo Tolstoy»)). Хильдич еще 25 лет спустя в
интервью вернулся к встрече с Толстым. См.: H.P.L. <Hans P. Lodrup>. Jacob
Hilditch er 60 // Aftenposten (Oslo). 1924. 19 мая.
226
Бен Хеллман
вал Финляндию. Толстой весьма интересовался событиями и рас-
сказ Альберга прокомментировал таким образом: он противник
всякого патриотизма («пока в мире существует патриотизм, будут
войны»), но отлично видит, что любовь финнов к своей родине не
есть выражение узкого, самодовольного национализма, а лишь го-
товность защищать свои законные привилегии. Толстой сильно
критиковал самую основу манифеста: «Вместо того чтобы унифи-
цировать финские обстоятельства с русскими, надо, по-моему,
поступать наоборот. Зачем ухудшать лучшие, более счастливые ус-
ловия? Это ведь глупо»3. В заключение Толстой выразил свою сим-
патию к финнам и уверенность, что все образованные русские люди
разделяют это чувство с ним.
О своей встрече с Толстым Альберг немедленно рассказал в
письме к своей сестре, известной актрисе Иде Альберг. Она в свою
очередь передала содержание письма в финскую газету. Мнение
Толстого о Финляндии было опубликовано очень быстро — через
пять дней после встречи, под рубрикой «Граф Лев Толстой о фин-
ляндском вопросе»4. Читатели узнали, что Толстой, и не только он,
находится на их стороне в возникшем конфликте, полностью при-
нимая их взгляд на незаконный манифест. Являясь врагом патри-
отизма, он все-таки сделал исключение в возникшей ситуации,
поняв финскую реакцию как выражение общечеловеческих чувств.
Приблизительно через месяц после визита Альберга в Москву
приехал финский писатель Арвид Ярнефельт (1861—1932). Ярне-
фельт был в переписке с Толстым еще с 1895 г., и в Финляндии его
знали как последовательного «толстовца». Он поехал в Россию со
своим братом, художником Ээро Ярнефельтом, который собирал-
ся писать картины в Крыму, но его также попросили (в этом слу-
чае так называемые младофинны) по пути посетить Толстого, что-
бы получить советы, как поступить в критический момент. Уже до
своего отъезда Ярнефельт послал письмо Толстому, датированное
26 марта (7 апреля), где он основательно осведомлял его о конф-
ликте. Ярнефельт хорошо знал взгляды Толстого на патриотизм, и
поэтому ему было важно подчеркнуть, что финны не вдохновля-
лись «тулонско-кронштадтским патриотизмом» (термин взят из
толстовской статьи «Христианство и патриотизм», 1894) с его на-
циональным самодовольством и внешней агрессией. Финский
3 Письмо от Ялмари Альберга (Hugo Hjalmar Aalberg) к своей сестре Иде
Альберг от 17 марта 1899 г. Coll 1.1. Ida Ahlberg. Kasikirjoituskokoelma. Kansallis-
kirjasto (Helsinki).
4 Kreivi Lev Tolstoi Suomen asiasta // Uusi Suometar. 1899. 22 марта. № 77.
S. 2. См. также: Heikkila R. Ida Aalberg. Nayttelija jumalan armosta. Porvoo;
Helsinki, 1998. S. 399 и Heikkila R. Leo Tolstoi tuomitsi Suomen sortamisen //
Helsingin Sanomat. 1999. 30 joulukuu. № 354. S. 9.
Л.Н. Толстой и финляндский вопрос 1899 г. 227
патриотизм объединил все общественные классы на идеалистичес-
кой почве. Основой его была идея народного братства. В критичес-
кой ситуации финны были готовы единодушно стоять за свои пра-
ва, но насчет средств они недоумевали. Что было лучше —
осторожная реальная политика или решительное действие без ог-
лядки на результат?
Толстой тщательно прочел письмо Ярнефельта и, как он ска-
зал при встрече, успел хорошо продумать «своеобразные финские
условия»5. Он повторил свое мнение, что тут не шла речь о тради-
ционном, неприемлемом патриотизме. В Финляндии люди в пер-
вую очередь являлись не финнами, а людьми. Финский народ лишь
хотел сохранить «свет и свободу», и их защита была не только за-
конна, но и являлась долгом. Это было обязанностью, так как борь-
ба касалась не только их самих, а была принципиально важной для
всех граждан России. Ярнефельту Толстой сформулировал свое
понимание ситуации при помощи притчи: «В темном сводчатом
погребе сидит толпа людей; свет они получают только через слухо-
вое окно. Если тот, который сидит поближе всех к окну, замечает,
что кто-то снаружи пытается забить окно досками и таким образом
оставить его в темноте, и если он сейчас станет защищать себя, то
у его самозащиты есть моральное право и почва, так как от нее за-
висит свет или тьма для всех заключенных в сводчатом погребе»6.
В тот день, когда Ярнефельт вместе со своим братом-художни-
ком посетил Толстого7, у графа было много гостей, и только на
вечернем чае они смогли вернуться к финляндскому вопросу.
В этот раз Толстой уже был готов более конкретно советовать при-
тесненному финскому народу. Он одобрительно говорил о трудо-
вых конфликтах и забастовках, возникших не из-за недовольства
оплатой, а из моральных соображений. Толстой опять прибегнул к
притче: «Одного человека приказали тянуть за веревку, и он делает,
5 Jdmefelt. Matkaltani Venajalla. S. 71. Перевод здесь и далее мой. — Б.Х.
6 Ibidem. S. 71—72. Слова Толстого напоминают известное выражение
маркиза де Кюстина о России как о «тюрьме народов».
7 В своей книге «Matkaltani Venajalla» (1899) Ярнефельт ошибочно утвер-
ждает, что его визит к Толстому состоялся 4 (16) апреля, в день его приезда в
Москву. На самом деле братья Ярнефельты приехали в Москву уже 31 марта
(12 апреля). В тот же день Арвид написал письмо Толстому, сообщая ему, что
он из-за слухов о болезни супруги Толстого решил нанести свой визит после
возвращения из Крыма. Но, как видно из книги Ярнефельта и по его письму
Толстому от 22 апреля (4 мая) 1899 г., братья все-таки были приглашены к
Толстому уже до их отъезда в Крым и, возвращаясь из Крыма через полторы
недели, они не успели вторично побывать у Толстого. Слова Толстого Г. Фра-
серу 4(16) апреля, что Ярнефельты были у него на прошлой неделе {[FraserG.J.
Mina besok hos grefve Leo Tolstoy. Stockholm, 1901. S. 7), дают нам возможность
приблизительно датировать визит 1—2 (13—14) апреля.
228
Бен Хеллман
как ему велели, без протестов. Но если он узнает, что веревка ве-
дет к гильотине на другой стороне стены, то он плохой человек,
если он не забастует, и его можно защищать только до сих пор, пока
он не осознал этого»8. На самом деле притча более касалась угне-
тателей, нежели угнетенных, но для Толстого важно было указать
на «пассивное сопротивление» как наилучший способ борьбы.
Толстой обратил внимание на скромную роль религии в кон-
фликте. Уже в разговоре с Хильдичем он говорил о протестантиз-
ме как о религии, которая могла быть очень консервативной, «сла-
бой, тепловатой»9. Ярнефельту он указал на невозможность для
финнов, недостаточно твердых в своей вере, извлечь из протестан-
тизма помощь и средства для борьбы10. По Ярнефельту, Толстой
настолько откровенно призвал к пассивному сопротивлению, что
в финской печати невозможно было воспроизвести все его слова.
Поэтому совет Толстого финнам резюмировался в одной его реп-
лике: «Нет такой области, где отказ повиноваться неправильному
приказанию не был бы кстати, где отказ не был бы именно самым
лучшим и необходимым и не всегда приводил бы к хорошим результа-
там»11. Миру надо было бы предложить новый идеал — «безоруж-
ное геройство»12.
Девять лет спустя, в новой политической ситуации и при боль-
шей свободе слова, Ярнефельту дали возможность открыть, что он
в 1899 г. не смог напечатать из слов Толстого. Не полностью до-
веряя своей памяти, Ярнефельт предположил, что Толстой подчер-
кнул, что при пассивном сопротивлении надо одновременно со-
блюдать две его стороны: «надо отказаться от оружия во всех
ситуациях, независимо от того, насколько сильно угнетение может
быть, и надо отказаться подчиняться несправедливому приказу во
всех ситуациях»13. К разочарованию и Ярнефельта, и Толстого,
финны в дальнейшем отступали именно от этих принципов. Тогда
пассивное сопротивление финского народа имело общечеловечес-
кий характер, но вскоре борьба против царизма приобрела «чисто
национальный, местный, дипломатический характер»14.
Книга Ярнефельта «Matkaltani Venajalla ja Leo Tolstoin luona
kevaalla 1899» («О моей поездке в Россию и о моем визите к Тол-
стому») вышла из печати в мае, лишь через месяц после разговора
*Jarnefelt. Matkaltani Venajalla. S. 102-103.
9 Hilditch J. Hos Leo Tolstoj // Dagbladet. 1899. 2 июня. № 166.
l0Jarnefelt. Matkaltani Venajalla. S. 101-102.
11 Ibidem. S. 103.
12 Ibidem. S. 107.
13 Ibidem.
14 JdrnefeltA. «Valvojan» toimitukselle // Valvoja (Helsinki). 1908. № 2. S. 230.
Л.Н. Толстой и финляндский вопрос 1899 г. 229
с Толстым15. В Финляндии слова Толстого были восприняты с
большим интересом, и его книга быстро разошлась. Толстовская
политика протеста и безоружного сопротивления была в тот исто-
рический момент и политикой финского народа.
Лишь через несколько дней после отъезда Ярнефельта, в вос-
кресенье 4 (16) апреля, у дверей Толстого появился еще один фин-
ский посетитель. На его визитной карточке стояло: «Георг Фрасер
(1849—1937), полковник в отставке». Из-за его хорошего владения
русским языком, многочисленных контактов с русским обществом
и активности в области финско-русских отношений Фрасера так-
же попросили разузнать взгляды Толстого на финляндский вопрос.
С собой он принес в подарок книгу «La Finlande au 19e siecle, decrite
et illustree par une reunion d'ecrivains et d'artistes finlandais» (1900),
французский перевод книги-обзора достижений Финляндии в раз-
ных областях. Русский перевод книги он не смог достать, но фран-
цузский был роскошно переплетен для Толстого16.
И в этот раз разговор начался с выяснения особенного харак-
тера финского патриотизма. Речь шла, как Фрасер пояснил Толсто-
му, о праве личности и народа жить своей жизнью по своему же-
ланию и выбору. Толстой повторил свою притчу о здании со
слуховым окном, которое хотели закрыть снаружи. «У вас окно
было открытым, солнце и воздух могли вливаться, и вы могли ра-
доваться при виде всего, что растет», сказал Толстой17. Теперь, ког-
да «несправедливо, насильственно, жестоко» хотели замуровать
отверстие, совершенно естественно реагировать на угрозу, так как
«недопустимо, неправильно и вообще против всякой справедливо-
сти, желать отнимать у других людей, у целого народа, их право
жить мирно»18. От Толстого Фрасер услышал те слова, которых
напрасно ждал норвежец Хильдич: «Мои симпатии полностью на
вашей стороне»19.
Фрасеру Толстой повторил свой совет протестовать мирным
образом: «Протестуйте, протестуйте, и независимо от того, хотят
вас слушать или нет, все-таки протестуйте. Пусть они отнимут у вас
15 Часть книги Ярнефельта переведена на русский язык: Ярнефелып А. Из
«Дневника о моей поездке по России» / Пер. Э. Карху // Север. 2001. № 3.
С. 51-54.
16 Книга хранится в яснополянской библиотеке (Библиотека Льва Нико-
лаевича Толстого в Ясной Поляне. Библиографическое описание. Тула, 1999.
[Вып.] III: 2. Книги на иностранных языках. С. 62). При следующей встрече
Толстой рассказал Фрасеру, что он с интересом просмотрел великолепный том
{[Fraser G.]. Mina besok hos grefVe Leo Tolstoy. Stockholm, 1901. S. 57).
17 [Fraser G]. Mina besok hos grefVe Leo Tolstoy. S. 6.
18 Ibidem. S. 6-7.
19 Ibidem. S. 7.
230
Бен Хеллман
ваше право — насильственно можно все сделать <...>, но протес-
туйте, несмотря на это, не отдавайте ничего добровольно, пусть они
заставляют вас насильственно, — тогда увидим, что будет!»20 От
народного адреса Толстой был в восторге: именно так надо было
поступать.
У Фрасера была и конкретная просьба. Он отказывался верить,
что Николай II полностью понимал смысл манифеста, подписан-
ного им. Царь на самом деле был окружен «маленькой группой
злонамеренных людей», мешавшей правде достичь ушей царя21.
Фрасер хотел, чтобы Толстой пробился через эту ограду и передал
царю тревогу его финских подданных. Толстой сомневался в пред-
положениях финна, но все-таки обещал постараться передать та-
кое письмо Николаю II. Путь письма к царю пошел бы через Анг-
лию, где его близкий друг и помощник Владимир Чертков жил в
изгнании. Мать Черткова была близка к царскому двору и могла
собственноручно передать письмо самому царю. Вообще, Толсто-
му и Фрасеру было трудно назвать влиятельного человека, готово-
го защищать Финляндию перед государем. Одной из таких редких
персон была, по слухам, вдовствующая императрица Мария Фео-
доровна, то есть датская принцесса Дагмар, но на ее посредниче-
ство все-таки не полагались.
Через три недели, в воскресенье 25 апреля (7 мая) 1899 г., Фра-
сер вернулся в Москву. С собой он привез обещанное письмо, «pro
memoria», для царя с подробным изложением автономного статуса
Финляндии в Российской империи. За это время и Толстой успел
глубже ознакомиться с ситуацией через иностранные газеты и пись-
ма из-за границы. От просьбы Фрасера о прямой, публичной под-
держке Финляндии Толстой, однако, уклонился. Он не верил в свои
возможности повлиять на русскую политику или вообще быть услы-
шанным. До сих пор влиятельные лица не хотели слушать голоса
разума. И, кроме того, положение Финляндии зависело от русской
политики и общественной ситуации в целом. Проблем было мно-
го — социальные недостатки, рабочий вопрос, недовольство сту-
дентов, голод и т.д., и их нельзя было разрешить отдельно. Слова
Толстого могли прозвучать как осторожная отговорка от вмеша-
тельства в финляндский вопрос, но Фрасер в дальнейшем цитирует
смелую реплику русского писателя: «Весь строй должен развалить-
ся. Система самодержавия, применяемая за спиною царя, — само-
довольна, деспотична, дерзка; его время скоро истечет»22. На про-
20 [Fraser G.\. Mina besok hos grefve Leo Tolstoy. S. 9.
21 Ibidem. S. 9.
22 Ibidem. S. 37. Естественным образом возникает подозрение, что фраза
«применяемая за спиною царя» на самом деле является добавлением Г. Фра-
сера, преданного царю.
Л.Н. Толстой и финляндский вопрос 1899 г. 231
щание Толстой сказал, как будто предвидя скорый развал всего по-
литического строя царской России: «Кто знает, может быть скоро
наступит день, когда мы можем встретиться при более веселых,
светлых обстоятельствах. Будем надеяться»23.
В третий раз Фрасер прибыл в Москву 27 февраля (И марта)
1900 г. Обстоятельства никак не были «веселыми, светлыми», но
финн смог рассказать Толстому о массовой поддержке Финляндии
из-за границы. В подарок он привез с собой книги «Atlas de Finlan-
de: publie par la Societe de Geographic de Finlande» (Helsingfors, 1899)
и факсимильное издание «культурного адреса» «Pro Finlandia: les
adresses internationales ar S.M. L'Empereur-Grand-Duc Nicolas»
(Sthlm, 1899)24. В 1899 г. более тысячи известных иностранных на-
учных и культурных деятелей выступили в защиту финского наро-
да, прося царя отменить Февральский манифест. Среди подписав-
ших можно назвать Эмиля Золя, Анатоля Франса, Генрика Ибсена,
Эдварда Грига, Фритьофа Нансена и Георга Брандеса. Иностран-
ная делегация, посетившая летом 1899 г. Петербург для передачи
«Pro Finlandia», не была принята Государем, но их петиция не про-
шла незамеченной. Среди русских никаких подписей не было
собрано. На замечание Фрасера, что в таком случае имя графа Тол-
стого, наверное, стояло бы на первой странице, тот ответил: «Ко-
нечно, и если не на первой, то на какой-нибудь другой странице»25.
По недосмотру финнов была упущена уникальная возможность
получить открытую поддержку Толстого.
Фрасер и Толстой говорили об актуальной англо-бурской
войне, в которой можно было увидеть какие-то параллели с русско-
финляндским конфликтом. Малые нации везде вызывали симпа-
тию, но великие державы все-таки оставались глухи к возмущен-
ным протестам. В конце концов, экономические интересы, а не
идеализм диктовали политику больших империй, заметил Толстой.
Но нашли и различия в возникших ситуациях. По Толстому, фин-
ны были в более счастливом положении, чем буры, так как их уг-
нетатели были русские, а не англичане. Русский народ — добрый,
как Толстой пояснил Фрасеру: «Русский характер христианский, и
он никогда не радуется несчастию другого»26.
Толстой опять порекомендовал финнам общественное непови-
новение, так как «против пассивного сопротивления, которое не
хочет действовать вопреки всему разумному и против велений сове-
23 [Fraser G.]. Mina besok hos grefve Leo Tolstoy. S. 41
24 Книга хранится в яснополянской библиотеке (Библиотека Льва Нико-
лаевича Толстого в Ясной Поляне. Библиографическое описание. Тула, 1999.
[Вып.] Ш:2. Книги на иностранных языках. С. 217).
25 [Fraser G.]. Mina besok hos grefve Leo Tolstoy. S. 47.
26 Ibidem. S. 63.
232
Бен Хеллман
сти, блюстителям порядка труднее бороться. Редко бывают явные
причины для вмешательства, и именно возможность злоупотребле-
ния властью нельзя подавать. Иногда разумно подчиниться до
некоторой степени и в определенных рамках, но открыто протес-
туя, — это мое мнение»27. «Есть только одно эффективное сред-
ство, — объяснил Толстой. Это протест каждого отдельного чело-
века, открытое неодобрение его совестью всех насильственных
актов»28.
Вопрос о пассивном сопротивлении снова актуализировался в
Финляндии в 1900 г. в связи с новым военным законом. В соответ-
ствии с ним финская молодежь должна была служить в русской
армии под русским начальством. Сообщение Фрасера, что отказ от
службы был почти стопроцентным, очень обрадовало Толстого,
хотевшего видеть в нем выражение принципиального пацифизма,
а не следствие финского патриотизма.
В разговоре, по-видимому, не затрагивали «Pro memoria» Фра-
сера к государю. Просил ли Толстой Черткова воспользоваться
своими контактами в царском дворе? В переписке Толстого и Чер-
ткова об этом не говорится.
Фрасер красноречиво простился с Толстым: «Мы твердо наде-
емся, что автор "Воскресения" однажды — и может быть даже ско-
ро — увидит наше воскресение и воскресение всего великого, доб-
рого русского народа к новой, более светлой и великодушной
общественной жизни»29. На эти слова Толстой ответил: «До свида-
ния, до радостного свидания. Будьте уверены, все будет благопо-
лучно. Не падайте духом!»30
Как и Ярнефельт, Фрасер написал книгу о своих встречах с
Толстым — «Mina besok hos grefVe Leo Tolstoi» («Мои посещения
графа Льва Толстого»). Из-за характера разговоров он предпочел
издать книгу анонимно, и не в Финляндии, а в Швеции. Естествен-
но, это решение отрицательно повлияло на возможность финнов
познакомиться со словами Толстого.
Толстой так ничего и не написал по финляндскому вопросу, но
в январе 1902 г. в открытом письме Николаю II он привел полити-
ку по отношению к Финляндии в качестве примера того, что само-
державие изжило себя31. Он продолжал внимательно следить за
развитием событий. Когда финский издатель Венцель Хагельстам
27 [Fraser G.). Mina besok hos grefve Leo Tolstoy. S. 52—53.
28 Ibidem. S. 48-49.
29 Ibidem. S. 64-65.
30 Ibidem. S. 65.
31 Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Письма. М., 1954. Т. 73.
С. 188.
Л.Н. Толстой и финляндский вопрос 1899 г. 233
в 1902 г. побывал в Гаспре в Крыму, Толстой принял его, несмот-
ря на свою тяжелую болезнь. Князь Оболенский объяснил ситуа-
цию финскому посетителю: «Старый граф на самом деле так слаб,
что сможет говорить только несколько минут. Но он сказал, что так
интересуется Вашей родиной, Финляндией, что хочет с вами встре-
титься»32. Из слов самого Толстого о Финляндии Хагельстам мог
передать только общее замечание: «Я очень интересуюсь вашим
несчастным отечеством»33. Все остальное было невозможно опуб-
ликовать в финском издательстве из-за цензуры. Но Толстой, ссы-
лаясь на своего друга Ярнефельта, смог все-таки прокомментиро-
вать новый военный закон: «Писатель Арвид Ярнефельт <...> в
своих сочинениях выражал мысль, что нельзя подчиняться военной
службе, так как это противоречит христианской совести, и эту
мысль я считаю совершенно правильной <...>»34.
Если Толстой проявил некую сдержанность в своей защите
Финляндии, то его единомышленники за рубежом, толстовцы в
изгнании, были более активны, отчасти по просьбе самого Толсто-
го. Письмо Ярнефельта о положении в Финляндии было размно-
жено и передано Павлу Бирюкову, жившему в Швейцарии. В же-
невском журнале Бирюкова «Свободная мысль» («Pensee libre»),
летом 1899 г. была опубликована статья о Финляндии35. Неизвест-
ный автор писал, что он неоднократно ездил в Финляндию. Пере-
ход границы для него всегда означал переход «от беспорядка и ди-
кости к порядку и к значительному культурному превосходству».
Но в феврале 1899 г. «в своей неутомимой жажде властвования рус-
ское правительство протянуло свою руку и на безобидный, крот-
кий, трудолюбивый и свободолюбивый финляндский народ». Как
толстовец-анархист, для которого стремление к всемирному хрис-
тианскому братству — самое главное, автор не мог быть сторонни-
ком никаких правительств и конституций, но при виде грубого
насилия, «насилования сильнейшим слабейшего», он не мог не
выразить свое сочувствие финнам. Его совет им и всем другим на-
родам, находившимся в таком же положении, звучал так: «Не под-
чиняться законам, противным их совести, и не позволять своим
представителям выражать чувства верноподданности и лояльности
перед русским правительством, потому что эта ложь может навлечь
на них еще худшее нравственное насилие». Для финнов удержание
конституционного правления в рамках абсолютной монархии все-
гда было трудной задачей: «Финляндия всегда была как на вулка-
32 Hagelstam W. Osterut. Reseminnen. Helsingfors, 1903. S. 62.
33 Ibidem. S. 63.
34 Ibidem. S. 64.
35 /. Из русской жизни. Финляндия // Свободная мысль. 1899. № 1.
234
Бен Хеллман
не и жила только надеждою на терпимость своих победителей».
Спасение сейчас было не в отстаивании своих государственных
форм, а в освобождении от них, заключал автор.
В последнюю встречу в 1900 г. Толстой сказал Фрасеру, полу-
чившему журнал в Финляндию, что «правда, я не написал эту ста-
тью, но я вдохновил ее, как видно по ее содержанию, которое от-
ражает наш разговор весною»36. В письме к Бирюкову он похвалил
весь номер журнала, ставя за статью «Финляндия» оценку 5+37.
В Англии Владимир Чертков собирал материал о финляндском
вопросе для своего журнала, также названного «Свободная мысль».
Когда он в августе 1899 г. послал статьи Толстому для ознакомле-
ния, тот возмущался опозданием: «Все это должно было явиться
полгода тому назад. Теперь все это старо: назрели новые собы-
тия»38. Опоздание объяснялось нехваткой денег, и Черткову в конце
концов пришлось издать финляндский материал отдельным изда-
нием под названием «Финляндский разгром» (1900). Оно в основ-
ном состояло из переводов или отрывков из чужого материала, но
в своей собственной статье, «По поводу финляндского разгрома»
(датирована 22 мая 1900 г.), Чертков подчеркнул ответственность
всех русских за политику царского режима, в данном случае — за
нарушение обещания и вероломство против финского народа. Все
виноваты: народ со своей «глупой поддержкой» самодержавия,
образованные люди, эгоистично защищавшие свои привилегии, и
интеллигенция, показавшая «постыдное равнодушие»39. По совету
Толстого Чертков, по-видимому, немного смягчил резкий тон ста-
тьи, но при этом сохранились открытые обвинения.
Как видно, о «постыдном равнодушии» в связи с Толстым ни-
как говорить нельзя. Почему норвежец Якоб Хильдич, в таком слу-
чае, смог утверждать подобное в своих статьях о встрече с Толстым,
на первый взгляд даже как будто цитируя слова самого Толстого:
«Я, право, не могу заставить себя оказать какую-нибудь личную
симпатию в финляндском вопросе». Вот некоторые предположе-
ния. В отличие от трех финнов — Альберга, Ярнефельта и Фрасе-
ра, Хильдич с Толстым говорил не на русском языке, а на немец-
ком, и, возможно, хозяин и гость не вполне правильно поняли друг
друга. Также видно, что у Хильдича было предвзятое мнение о Тол-
36 [Fraser G.]. Mina besok hos grefve Leo Tolstoy. S. 46.
37 Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Письма. М.; Л., 1933. Т. 72.
С. 164.
38 Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Письма. М., 1957. Т. 88.
С. 179.
39 Финляндский разгром. Сборник под редакцией В. Черткова. Purleigh,
Maldon, 1900. С. 76.
Л.Н. Толстой и финляндский вопрос 1899 г. 235
стом как о некой опереточной фигуре, далекой от реальной жизни.
Но кроме этого, Хильдич не встретил симпатии у Толстого. Сохра-
нился рассказ самого Толстого об этой встрече в Москве. Через
несколько дней после посещения Хильдича Арвид Ярнефельт ус-
лышал от самого Толстого о неудачном визите. По его мнению,
Хильдич оказался настоящим «тулонским патриотом», типом, не-
навистным и абсолютно чуждым Толстому. Норвежец восторжен-
но рассказал о каком-то торговом договоре, с помощью которого
Норвегия станет богатой и великой. Толстой передал монолог
Хильдича жестами, мимикой и интонациями, и Ярнефельт сумел
ясно представить себе «образ норвежского патриота со своим фла-
говым вопросом и своей национальной гордостью»40. Обобщая,
Толстой сказал о Хильдиче: «Как прискорбно видеть молодого че-
ловека во власти такого заблуждения!»41
Когда Толстой сказал, что все в первую очередь являются людь-
ми, а только потом норвежцами, финнами, русскими и так далее,
Хильдич воспринял это как жалкую отговорку. Для Толстого же это
положение было центральным. Финляндский патриотизм казался
ему своеобразным и приемлемым именно потому, что финны не
защищали только узконациональные интересы, но были вдохнов-
лены высокими общечеловеческими идеалами. Когда они защища-
ли свои права и свою свободу, это было в то же время борьбой про-
тив угнетения вообще. На прощание Толстой сказал Ярнефельту:
«Все в учении Христа, оно разрешает все трудности»42. В глазах
Хильдича такие высказывания были далеки от реальности, но Яр-
нефельт понял, что для Толстого в словах Христа были ясные ука-
зания, как поступать в актуальном конфликте. Пассивное сопро-
тивление, общественное неповиновение, отказ от подчинения и от
беззаконных, безнравственных указов — все это было тесно связа-
но с «непротивлением злу» из Нагорной проповеди, и новости из
Финляндии дали Толстому понять, что сейчас это учение приме-
няется на практике.
Хильдич сидел с поникшей головой, стыдясь того, что он при-
нял за «пустую болтовню» Толстого. Он не получил ожидаемых
ответов и реакций, а проникнуть в мысли Толстого не смог. Поэто-
му он решил, что Толстой безразличен к судьбе Финляндии. Три
финна описывают взволнованного Толстого, который слушает их
рассказы со слезами на глазах. На прощание Толстому вообще
40 Jamefelt. Matkaltani Venajalla. S. 71.
41 Ibidem. S. 71. Выражение «молодой человек» не совсем подходит к Хиль-
дичу, которому тогда было 35 лет, но в глазах престарелого Толстого норвежец
мог выглядеть молодым.
42 Ibidem. S. 103.
236
Бен Хеллман
трудно было найти слова — так сильно положение финнов трога-
ло его. Молча он пожал им руки, пристально глядя в глаза.
В конце концов слова и советы Толстого не остались без вни-
мания и последствий в Финляндии. Пассивное сопротивление
являлось главным средством финнов в их борьбе в течение не-
скольких лет. Программа Февральского манифеста была отчасти
отменена только в результате «Великой забастовки» осенью 1905 г.
Зато Толстой успел разочароваться в финском народе, когда понял,
что отказ от военной службы не был следствием пацифизма. Убий-
ство генерал-губернатора Бобрикова в 1904 г. было также отклоне-
нием от линии «непротивления злу насилием» во всех ситуациях.
При встречах с Ярнефельтом и Фрасером Толстой живо инте-
ресовался земельным вопросом в Финляндии, давая понять, что
борьбу против угрозы автономии нельзя рассматривать отдельно от
социальных вопросов. В конечном счете Толстой был прав и в том,
что финляндский вопрос был тесно связан с другими обществен-
ными проблемами России. Окончательное его решение дал толь-
ко развал царского самодержавия в 1917 г.
Геннадий Обатнын (Хельсинки)
ТРИ ЭПИЗОДА ИЗ ПРЕДЫСТОРИИ
ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ
Прежде чем перейти к делу, бегло обозначим несколько важ-
ных для этой работы концептуальных предпосылок. Одна из них
касается проблемы существования внутренне сходных историче-
ских периодов или, как это называл К. Гинзбург, «морфологии ис-
тории». Насколько научно доказуемы такие суждения, как «все
революции похожи» или «все стагнации однотипны»? Другими сло-
вами, возможно ли переносить социально-политические понятия,
заимствованные из одной эпохи, на другую, и если да, то в преде-
лах какого периода это будет достоверным или, по крайней мере,
плодотворным1. Заранее можно предположить, что границы таких
периодов определяются не внешними датами, но социологичес-
ки — например, рамками существования определенной структуры
общества. Выглядит логичным, что, например, в обществе, остро
переживающем имущественное и образовательное расслоение, на
протяжении всей его истории будут решаться сходные проблемы.
В предисловии к третьему изданию своей классической книги о
народных миллениаристских движениях Э. Хобсбаум, отвечая на
критику ее первого издания, предположил, что ожидание конца
света возникает в обществе в моменты исторического перехода,
транзиции, связанные с базовыми социальными трансформация-
ми. Речь идет о любых попытках перестройки социальной системы,
основанной на родстве — или ее рудиментов. Ожидание и подго-
товка к концу света возникают в социальной ситуации «структур-
ной двойственности» («structural duality»), когда в традиционалис-
тский социум внедряется модернизационная практика (например,
капитализм в аграрную экономику), и в обществе сосуществуют как
бы два сообщества2.
Революция именно в такой понятийной форме принадлежит к
вполне определенной эпохе3, но бунты были всегда. Столь же веч-
1 Ср.Г например, исследование, в котором понятие гражданской вой-
ны успешно переносится на сопротивление национальных окраин в СССР в
30-е гг.: Rieber A.J. Civil Wars in the Soviet Union // Kritika. 2003. Vol. 4. № 1.
P. 129-162.
2 Hobsbawm E.J. Primitive Rebels. Manchester, 1978. P. X.
3 О появлении этого понятия наиболее увлекательно, на наш взгляд, рас-
сказал Р. Дарнтон (см.: Darnton R. The Kiss of Lamourette. Reflections in Cultural
History. New York, 1990. P. 4 и далее).
238
Геннадий Обатнин
ным и поэтому внеисторичным является стремление вести войну,
а до того — готовиться к ней. На этих страницах холодная война
понимается не во всем спектре ассоциаций, связанных с этим не
столь давним политическим термином, а именно как ситуация
ожидания войны «горячей». При этом нас будет интересовать не
собственно материальная подготовка к будущему столкновению, а
культура идей, своего рода атмосфера, в которой жили литература
и публицистика, следовавшие совету para bellum. Преследуя в на-
стоящей работе задачу не закрыть тему, а начать разговор, мы по-
зволили себе оставить некоторые частные вопросы, как, например,
более скрупулезной проверки конкретных находок и даже зна-
комства с некоторыми первоисточниками, пока не до конца ре-
шенными.
«Имя дико»
Если задать вопрос, откуда это выражение, то, наверное, боль-
шинство ответит, что из известного стихотворения В. Соловьева
«Панмонголизм». Между тем это не совсем так: мы помним не сти-
хотворение Соловьева, а поставленную Блоком к своей поэме
«Скифы» в качестве эпиграфа строку из него, и поставленную с
ошибкой: в оригинале у Соловьева не «имя дико», но «слово дико».
Можно сказать, что здесь в свернутом виде заложен сам механизм
образования общественно-политического понятия: слово превра-
щается в имя, а далее — в лозунг. Для Соловьева слово «панмон-
голизм» еще звучало дико, непривычно. В самом деле, этот неоло-
гизм был создан им по модели, которая лежит в основе слова
«панславизм» и, по сути, представляет собой один из каламбуров,
которыми пестрит стиль философа4. Из ближайшего круга текстов
можно упомянуть эпиграфы к каждому из «Трех разговоров»:
audiatur et prima (altera, tertia) pars5. Сам термин «панмонголизм»
4 Продолжением этого словотворчества стали «панисламизм», «пантюр-
кизм» и тому подобные термины, сыгравшие в конечном итоге немалую роль
в российском государственном «ориентализме», если взять это слово в специ-
фическом смысле желания доминировать, приданном ему Э. Саидом. О вос-
приятии религиозных движений среди мусульманских поволжских татар сквозь
призму этого страха см., в частности: Geraci R. Russian Orientalism at an Impasse:
Tsarist Education Policy and the 1910 Conference on Islam // Russia's Orient.
Imperial Borderlands and Peoples, 1700—1917 / Ed. Daniel R. Bower and Edward
J. Lazzerini. Bloomington; Indianapolis, 1997. P. 142—143, 151 — 152.
5 Укажем также на пассаж из 21-го «Воскресного письма», в котором
описано, как слово «ближний» в тесноте купе поезда теряет свое переносное
значение, становясь «несносной реальностью» {Соловьев В. Россия через сто
лет // Соловьев В. Собр. соч. М., 1914. Т. X. С. 71).
Три эпизода из предыстории холодной войны 239
появился у Соловьева в качестве названия упомянутого стихотво-
рения, написанного 1 октября 1894 г. как будто в назидание буду-
щему императору и опубликованного только в 1905 г., в «Вопросах
жизни». Но русский читатель знал его еще до публикации стихо-
творения из предисловия к «Трем разговорам».
Панславизм не был нейтральным термином, за ним числилась
некоторая история страха — страха европейцев перед главным
образом Россией. Уже А. Пыпин в своей книге «Панславизм в
прошлом и настоящем» (1878, 2-е изд. 1913, 3-е — 2002) определен-
но пишет о рецепции панславизма как опасного движения славян
к политическому господству под руководством России с 1830—
1840-х гг.6 Он отмечает, что некоторые труды панславистов своей
агрессивностью давали к этому повод: достаточно вспомнить, что
термин «космополит» родился именно внутри панславистского
дискурса, причем сразу приобрел негативный смысл. В статье
А.Л. Осповата, представляющей собой подробный исторический и
концептуальный комментарий к политическому трактату Тютчева
«Письмо к доктору Густаву Кольбу, редактору "Всеобщей газеты"»,
более известному по названию «Россия и Германия», обрисован
политический климат для возникновения терминов «панславизм»
и «пангерманизм». В середине 1840-х гг. европейское — германс-
кое в том числе — общество жило в ощущении скорой войны с
Россией. Сущность образа панславизма и его связь с пангерманиз-
6 Этот эмфазис сохранялся и в словоупотреблении рубежа XIX—XX веков.
Для П. Перцева, который резко выступал против гегемонии русских в славян-
ском движении, «вся концепция славянофильства, поскольку она отходит от
чисто-формального момента — простой идеи объединения славянства в общий
культурный мир — есть типичная концепция "панруссизма" <...>» {Перцев П.
Панславизм или панруссизм? М., 1913. С. 6). По свидетельству М. Павлови-
ча, Т. фон Бетман-Гольвег (Theobald von Bethmann-Hollweg, 1956—1921), рейхс-
канцлер Германской империи и министр-президент Пруссии в 1909—1917 гг.,
известный своей русофобией, в сенсационной речи о международной полити-
ке, произнесенной в рейхстаге 7 апреля 1913 г., «отстаивая законопроект об
усилении мирного состава германской армии, с особым ударением говорил о
"панславистской" опасности, усилившейся вследствие побед балканских стран
над Турцией» {Павлович М.П. {Mux. Вельтман). Милитаризм, маринизм и война
1914—1918 гг. (Военные бюджеты и военные силы европейских государств на-
кануне войны). М., 1918. С. 56; см. также изложение этого эпизода в: Тарле Е.В.
Европа в эпоху империализма // Тарле Е.В. Сочинения: В 12 т. М., 1958. Т. V.
С. 247—248. В доступных нам источниках этой речи Хольвега пока отыскать
не удалось, сборник «Семь речей государственного канцлера о войне» (Sieben
Kriegsreden des Reichskanzlers. Berlin, 1916) начинается с его выступления 4 ав-
густа 1914 г. Не нашлось подобной оценки и в его сдержанных послевоенных
мемуарах, см.: Bethmann-Hollweg Th. v. Betrachdungen zum Weltkrieg. Berlin, 1919.
T I. Vor dem Kriege.
240
Геннадий Обатнин
мом в европейском общественном сознании начала 1840-х гг. ав-
тор с редкой емкостью формулирует так: «Этот конструкт, ассоци-
ировавший умозрительные соображения о будущей интеграции
славянских наций с племенной тягой к гегемонии и/или тайной
политической доктриной Петербурга, возник в идеологическом
поле "пангерманизма", обслуживая его нужды в качестве опережа-
ющей имитационной модели»7.
«Панмонголизм» наследует этой эмоции. Таким образом, сра-
зу, только лишь из истории самого термина мы сталкиваемся с
тем, что позиция Соловьева учитывает именно европейскую точ-
ку зрения на предмет. В статье «Славянофильство и его вырожде-
ние» философ вообще не использует слова «панславизм», видимо,
относя его именно к европейским культурным продуктам, а воз-
можно, и потому, что начинает изложение с пропагандистских
7 Осповат А.Л. Элементы политической мифологии Тютчева (Коммента-
рий к статье 1844 г.) // Тютчевский сборник II / Ред. тома Л. Киселева, Р. Лей-
бов, А. Юнггрен. Тарту, 1999. С. 233—235, 243. Нет никакого сомнения, что
«пангерманизм», ввиду активной милитаризации Германии на рубеже веков,
был столь же популярным термином, как и «панславизм». Приведем несколь-
ко разрозненных примеров. Провинциальный священник писал о начавшей-
ся Русско-японской войне: «Наше время выдвинуло на сцену мира нового
сильного двигателя истории — панмонголизм. Всякое племя стремится обосо-
биться, заключиться между собой в тесные родственные группы и знать инте-
ресы только своего племени. Так, явился ныне пангерманизм, панэллинизм,
панисламизм и т.д., из которых некоторые, напр<имер>, германцы или нем-
цы особенно успешно достигают своих целей <...>» {Священник Дмитрий
Троицкий. Чем бороться с желтой опасностью? (К вопросу о панмонголизме).
Екатеринбург, 1904. С. 4, 7). В 10-м и 11-м номерах журнала «Русская мысль»
за 1906 г. под названием «Пангерманизм и возможность его осуществления»
был напечатан основательный реферат О. (И?) Рудченко, посвященный кни-
ге французского историка социальных, т.е. рабочих и социалистических дви-
жений и партий во Франции Ж. Вейля (Weil, 1881 — 1914) «Пангерманизм в
Австрии» (1904, указано И. Даниловой). Книга Вейля даже в пересказе хоро-
шо дополняет статью В.К. Волкова «К вопросу о происхождении терминов
"пангерманизм" и "панславизм"» (Славяно-германские культурные связи и
отношения. М., 1969), где опущена судьба идеи пангерманизма в эпоху объе-
динения Германии. В статье В. Хлебникова «Опыт построения одного есте-
ственнонаучного понятия» (1908—1909) вводится наукообразный термин
«метабиоз», по своему смыслу противоположный симбиозу: он описывает от-
ношения между организмами («жизнями»), основанные на противостоянии и
использовании одного другим. Поэт иллюстрировал отношения метабиоза
различными примерами из жизни растений, птиц, животных и народов, и по-
следний был таков: «...в "Верую" воинствующего пангерманизма входят отно-
шения метабиоза между славянским и германским миром» {Хлебников В. Собр.
соч. М., 2005. Т. 6. Кн. 1. С. 20). Наконец, можно указать на статью Р. Ролла-
на «Из двух зол наименьшее: пангерманизм, панславизм?» (см.: Роман Р. В сто-
роне от схватки (Au dessus de la melee). Пер. А. Даманской. Пг, 1919).
Три эпизода из предыстории холодной войны 241
антизападных брошюр Хомякова 1853 г. Показательно, что опре-
деление «панславист» появляется у него при имени Н. Данилев-
ского в статье «Немецкий подлинник и русский список»: «...его
<Страхова> свидетельство о незнакомстве Данилевского с книгой
Рюккерта едва ли в состоянии ослабить то предположение, что
именно из этой книги заимствованы основные мысли нашего
панслависта»8.
Напомним, что первый диалог из «Трех разговоров» пишется
весной 1899 г., во время шестого и последнего путешествия фило-
софа за границу, в Каннах, «под пальмами», где он и происходит —
дата под его первой публикацией 10 (22) мая. Он весь пронизан
аллюзиями на текущие общественные и политические события,
которым были посвящены газетные статьи. Речь Политика, есте-
ственно, постоянно затрагивает европейскую политическую ситу-
ацию, он и сам свою точку зрения характеризует как «обыкновен-
ную, европейскую»9. Например, в одной своей реплике он замечает,
что «...система милитаризма, от которой вот уже тридцать лет ни-
кому вздохнуть нельзя, должна теперь исчезнуть...» (649), а Гене-
рал позже горько бросает: «...хоть я не только военный, а по-ны-
нешнему и "милитарист"...» (660). «Милитаризм» был словом для
обозначения первой европейской «гонки вооружений», если вос-
пользоваться термином из политической жизни позднейшего
времени. Он был важнейшей составляющей так называемого «во-
оруженного мира» (le paix armee), официальной реваншистской
доктрины Франции после поражения в войне 1871 г. с Пруссией10.
В небольшом зачине к первому разговору автор объясняет его
завязку: собеседники, еще до появления автора, обсуждали «какую-
8 Соловьев В. Национальный вопрос в России. СПб., 1891. С. 230.
9 Соловьев В. Сочинения: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 651. Далее все цитаты из
«Трех разговоров» даются по этому изданию с указанием номера страницы.
10 Понятие «вооруженного мира» настолько вошло в обиход, что потребо-
вало внесения его в Энциклопедический словарь Гранат (1922. Т. 39). Автором
статьи о нем был М.Н. Покровский, а позже она под названием «Система во-
оруженного мира» была перепечатана в сборнике «Империалистская война»
(М., 1934. С. 30—38). Франция после поражения в войне 1871 г. была полна ре-
ваншистских настроений, и это было заметно хотя бы по тому, насколько
быстро она полностью выплатила чудовищную контрибуцию в 5 млрд. фран-
ков. Причиной ее поражения, как поясняет Покровский, стало не истощение
ресурсов, как это было при Наполеоне в 1815 г., а неурядицы в стране и без-
надежное стратегическое положение после взятия немцами Парижа. Это со-
здавало впечатление, что поражение было случайностью. Одним из послед-
ствий политики «вооруженного мира», по мнению Покровского, стало дело
Дрейфуса, которое уже обозначило неприятие обществом орудия реваншизма,
армии. Добавим от себя, однако, что, как это часто бывает, само выражение
возникло уже в 1870 г., когда в Париже была издана брошюра «La Paix armee,
la guerre, la paix reelle», подписанная CD.
242
Геннадий Обатнин
то газетную статью или брошюру» против войны, а также весь по-
ход, который, «по следам гр. Толстого, ведется ныне баронессою
Зуттнер и м-ром Стэдом» (644). Отметим, что Толстой здесь постав-
лен в ряд фигур европейского пацифизма. Политик выступает сто-
ронником разоружения, его не интересует цель войны и ее симво-
лическая легитимация, что волнует Генерала, который хотел бы
по-прежнему принадлежать к «христолюбивому воинству», и это не
были бы пустые слова из официального наименования русской
армии. Несколько раз Генерал упоминает о причине своего беспо-
койства: «Спокон веков и до вчерашнего дня всякий военный...»,
«Ну, а теперь дело совсем другого рода: мимо не пройдешь» (646),
«До вчерашнего дня я знал, что я должен поддерживать...» (647),
«...теперешний поход против войны» (649), да и Политик говорит
о «новых требованиях» (646). Вряд ли деятельность европейских
пацифистов могла вызвать такое волнение.
Дело в том, что незадолго до того она получила существенную
поддержку. 12 августа 1898 г. министр иностранных дел М. Мура-
вьев по высочайшему повелению обратился к главам иностранных
государств с предложением созвать конференцию для обсуждения
мер к прекращению непрерывного вооружения11. В ноте среди про-
чих причин указывалось: «С Божьей помощью конференция эта
могла бы стать добрым предзнаменованием для грядущего века»12.
30 декабря 1898 г. специальным циркуляром были установлены
положения для обсуждения на конференции: запрещение вводить
новые виды пороха, пользоваться воздушными шарами для бомбо-
метания, а также подводными и миноносными судами и т.п., было
определено время и место ее проведения — 11 марта 1899 г. в Гаа-
ге, но собралась она только в мае. Упомянутая Соловьевым акти-
вистка пацифистского движения Берта фон Зуттнер писала позже
в своем обзоре работы конференции: «Как новая звезда на небе
культуры, явился манифест Царя и вслед за ним созвание гаагской
конференции из официальных представителей всех государств»13.
На Гаагской конференции председательствовал русский послан-
ник, а ее работа была прекращена англо-бурской войной. Запись
в том же дневнике фон Зуттнер от 17 мая 1899 г. сообщает, что на
11 Публикация ноты была задержана до 28 августа 1898 г., дня открытия
памятника Александру II, см. статью: Mack J. Nicholas II and the Rescript for Peace
of 1898: apostole of peace or shrewd politician? // Russian History. Histoire Russe.
2004. Spring-Summer. Vol. 31. № 1/2. P. 84-86.
12 Текст ноты цит. по: Гессен В.М. О вечном мире. Из Журнала Министер-
ства Юстиции (Апрель 1899). СПб., 1899. С. 38—39.
13 Сутнер Б. фон. Величайшая из всех побед — мир (Из записной книжки
по гаагской конференции). [СПб., 1900]. С. 1, оттиски из № 4—7 «Русского
экономического обозрения».
Три эпизода из предыстории холодной войны 243
конференцию Вильям Стэд приехал из Петербурга после свидания
с Николаем II и поэтому во время своего выступления получил
упрек из зала в поддержке царской политики русификации Фин-
ляндии14. Трудно оценить, насколько идея разоружения была по-
пулярна в среде русской интеллигенции, но заранее ясно, что ее
правительственное происхождение, вне зависимости от содержа-
ния, могло ей только помешать. В.М. Гессен, поэт и правовед, ко-
торый участвовал в работе Гаагской конференции, признавался,
что инициатива русского правительства более впечатления произ-
вела на европейцев, чем на русских.
С этим связан один побочный сюжет. В «Трех разговорах»
Политик сообщает Генералу, что главное — «не покушайтесь на
наш карман больше, чем следует» (650). За мирной инициативой
Николая II стоял экономический расчет — вычисления варшавс-
кого банкира И.С. Блиоха (1836—1902, Б. Ананьич указывает 1901),
подсчитавшего, сколько будет стоить будущая война15. Николай II
ознакомился с пятитомным антивоенным экономическим тракта-
том Блиоха «Будущая война в техническом, политическом и эко-
номическом отношениях» (1898) и добавочным шестым томом
«Общие выводы из сочинения и т.д.» (1898), встречался с автором
и даже послал эту работу военному министру. Позднее сам Блиох
спонсировал сооружение Дворца Мира в Люцерне16. Это, по крат-
кой характеристике Б. Ананьича17, был собственник крупной бан-
кирской конторы, постоянно живший в Варшаве, начавший свою
карьеру мелким железнодорожным подрядчиком, но превратив-
шийся в крупного железнодорожного дельца, владельца Общества
Юго-Западных железных дорог. Исследователь его трудов отмеча-
ет, что свои богатства Блиох заработал на индустриальном подъе-
ме второй половины XIX в.18 В 1877 г. Блиох, к тому моменту уже
коммерции советник, награжденный русскими и австрийскими
орденами, стал членом Ученого комитета Министерства финансов,
учреждения, как замечал В.И. Ковалевский, странного: «в нем было
два члена — Блиох и Скальковский (из коих первый жил в Варша-
14 Сутнер Б. фон. Величайшая из всех побед — мир. С. 7. Английский па-
цифист дипломатично ответил, что не может судить об этой ситуации, по-
скольку его собственная страна угнетает Ирландию.
15 Mack. Nicholas II and the Rescript for Peace of 1898. P. 96—97.
16 См.: Tohmatsu Haruo. Approaching Total War: Ivan Bloch's Disturbing Vision
// The Russo-Japanese War in Global Perspective. World W&r Zero. Ed. by David Wolff
et al. Boston, 2007. Vol. II. P. 182.
17 Банкирские дома в России. 1800—1914 гг. Очерки истории частного
предпринимательства. Л., 1991. С. 12.
18 Tohmatsu Haruo. Approaching Total War. P. 181.
244
Геннадий Обатнин
ве и только наездом бывал в Петербурге) и чуть ли не два ученых
секретаря <...>»19. Конечно, и как член этого Комитета и как же-
лезнодорожный делец он был крайне заинтересован в расчетах
«цены войны». Имя Блиоха в связи с точкой зрения Политика уже
возникало в литературе по «Трем разговорам»: высказывалось мне-
ние, что его спор с Князем отражает не только критику толстовства,
но и неприятие идей Блиоха в недрах Главного штаба, возражав-
шего ему в лице М.И. Драгомирова20. Сам Блиох, как не раз ука-
зывалось, был близок к СЮ. Витте, который твердо стоял за эко-
номическое, а не реальное завоевание Востока21. Интересно, что
если в России труд Блиоха вызвал в лучшем случае противостояние
со стороны военных специалистов, не готовых принять в качестве
аргументов экономические соображения, то на Западе он стал
широко известен: был переведен на французский, немецкий,
польский, а в Америке заслужил критический памфлет. Шестой
том был переведен, кроме перечисленных языков, еще и на англий-
ский и японский, а уже в 1899 г. у автора взяли большое интервью
для «Review of Reviews»22. Впрочем, после Русско-японской войны,
которая опровергла пренебрежительное отношение Блиоха к япон-
ской армии, его имя забылось.
Хотя Блиох не называл себя пацифистом, в своей книге он
доказывает, что современная причина возможной войны — это
«вооруженный мир», а международная политика, основанная на
нем, напрасно называется «реальной» (намек на Realpolitik Бисмар-
ка): «Освободись от бремени постоянной "полной готовности к
войне", Европа процвела в невиданной доселе степени»23. Выход
Блиох видит только в одном — в создании международного трибу-
нала. Это был, конечно, один из проектов «вечного мира», которым
Блиох посвящает несколько страниц своего труда24. Именно этот
19 Воспоминания В.И. Ковалевского / Подг. текста, вступ. ст. и коммен-
тарии Л.Е. Шепелева // Русское прошлое. 1991. № 2. С. 32.
20 В статье А.И. Бродского «Восточный синдром. Философия войны
B.C. Соловьева и столкновение цивилизаций» (Звезда. 2003. № 12; http://maga
zines.russ.ru/zvezda/2003/12/brod.html).
21 Tohmatsu Haruo. Approaching Total War. P. 181.
22 Ibidem. P. 182, 184.
23 Блиох И.С. Общие выводы... СПб., 1898. С. 396.
24 В связи с заметкой Пушкина о вечном мире и его стихотворением «Вой-
на» (первоначальное название «Ожидание войны») в науке накопилась лите-
ратура по истории этой идеи, из которой укажем на обобщающую статью
М.П. Алексеева «Пушкин и проблема "вечного мира"» {Алексеев М.Л. Пушкин:
Сравнительно-исторические исследования. Л., 1984. С. 174—220). Из нее, в
частности, становится очевидным, что мирная инициатива Николая II может
быть вписана в традицию государственного участия России в проектах «веч-
Три эпизода из предыстории холодной войны 245
проект имеет в виду и Соловьев, когда замечает в предисловии к
«Трем разговорам»: «Важно для меня было реальнее определить
предстоящее страшное столкновение двух миров — и тем самым
наглядно пояснить настоятельную необходимость мира и искрен-
ней дружбы между европейскими странами» (642). Однако идею
международного арбитража для разрешения конфликтов (будущая
Лига Наций, ООН) Соловьев сразу же переносит в особую плос-
кость борьбы за христианство: «Если прекращение войны вообще
я считаю невозможным раньше окончательной катастрофы, то в
теснейшем сближении и мирном сотрудничестве всех христианс-
ких народов и государств я вижу не только возможный, но необ-
ходимый и нравственно обязательный путь спасения для христи-
анского мира от поглощения его низшими стихиями» (642). Таким
образом, кроме общего ожидания скорой европейской войны, су-
ществовал еще один контекст, в который хорошо вписывались
страхи Соловьева, — идея «желтой опасности».
Прежде чем перейти к обзору этого круга текстов, отметим, что
у идей Соловьева существовала русская почва, в первую очередь,
имперского либерализма людей из круга СЮ. Витте25. Однако мало
кто оттуда разделял мистические опасения философа. Например,
ного мира». После побед над Наполеоном ни один из них «...не мог обойтись
без того, чтобы в деле его обеспечения России не отводилась бы та или иная,
более или менее решающая роль» (С. 200—201). В частности, есть основания
рассматривать «Священный союз» монархов Европы как проекцию этой идеи.
Об актуальности этого для культуры и политики эпохи модернизма свидетель-
ствует хотя бы книга князя В.В. Тенишева «Вечный мир и международный
третейский суд» (СПб., 1909). Ее автор, Вячеслав Вячеславович (1878—1959),
брянский уездный предводитель, член III Государственной Думы от партии
октябристов, автор работ по правовому положению крестьянства, сын этног-
рафа-основателя Тенишевского училища, не раз ссылается на книгу Блиоха и
мирную инициативу Николая II, излагает основные теории «вечного мира», а
также историю третейских судов начиная с Древней Греции вплоть до конг-
ресса 1849 г. под председательством Виктора Гюго и далее, до второй мирной
конференции 1907 г.
25 Он убедительно обрисован в работах Б. Межуева, в первую очередь в
статьях «Вл. Соловьев и петербургское общество 1890-х годов» (Соловьевский
сборник. Материалы междунар. конф. "В. С. Соловьев и его филос. наследие",
28—30 авг. 2000 г. М., 2001; http://www.archipelag.ru/geopolitics/nasledie/
anthropology/12/) и «Забытый спор: о некоторых возможных источниках "Ски-
фов" Блока» (http://www.archipelag.ru/authors/mezhuev/?library=1919). В этих и
других работах Межуев высказывал мнение, что в Политике из «Трех разгово-
ров» отразились черты кн. Э. Ухтомского. О взглядах Соловьева и о сходных с
ним настроениях в русских правительственных кругах (генерал А. Куропаткин)
см. главу «The Yellow Peril» в работе: Schimmelpenninck van der Oye D. Toward the
Rising Sun. Russian Ideologies of Empire and the Path to War with Japan. Northern
Illinois University Press, 2001.
246
Геннадий Обатнин
князь Э.Э. Ухтомский, протестуя против возможной войны с Япо-
нией, писал: «Никакого панмонголизма, никакой "Азии для азиа-
тов", никакой Японии, действительно способной направить про-
бужденный Восток против Европы, по-моему и нет, и быть не
может», цитируя далее с полным сочувствием «одно из лучших сти-
хотворений» Соловьева, «Ex oriente lux»26. Нет никакого сомнения,
что Ухтомский был в курсе европейских страхов: в одной из своих
книг, посвященной восстанию боксеров, он указывает на собствен-
ные статьи последних двух лет о Востоке как на тексты, предвос-
хищавшие современный интерес к «желтой опасности»27. Кроме
того, соловьевоведами высказывались также соображения о том,
что мысль о китайской угрозе Соловьеву мог подать К. Леонтьев28,
а также убедительные наблюдения о неизменной важности для
философа эсхатологической темы уже с годов его юности29.
Как известно, в Европе широкое распространение выражение
«желтая опасность» получило после одноименной книги француз-
ского экономиста Эдмонда-Амедея Тэри (Thery, 1855—1925) «Le
peril jaune» (1900), выдержавшей несколько переизданий (по ката-
логу Национальной библиотеки Франции в 1901 г. вышло уже
четвертое). Тэри был основателем журнала «l'Economiste europeen»
(1892) и, помимо «Желтой опасности», автором книги «Вооружен-
ный мир» (1903), пока оставшейся нам недоступной. Кроме того,
Тэри был известен как автор обзоров экономического состояния
ряда европейских государств с проблемной экономикой (на-
пример, Греции), а его книга, посвященная России, «Россия в
1914 году: экономический обзор», была переведена на русский го-
раздо позже (Paris: YMCA press, 1986)30. Книга «Желтая опас-
ность» представляет собой, собственно, также экономико-геогра-
26 Кн. Эспер Ухтомский. Перед грозным будущим. К русско-японскому
столкновению. СПб., 1904. С. 6, 8—9.
27 Кн. Эспер Ухтомский. К событиям в Китае. Об отношениях Запада и
России к Востоку. СПб., 1900. С. IV. Следы такой конвертации на язык, по-
нятный европейцу, можно найти в названиях других книг князя. Так, его из-
вестное описание поездки с цесаревичем Николаем в Японию во французском
переводе называлось почти жанровым словосочетанием «Voyage en Orient», a
шеститомное его описание Востока — «На Восток» (т.е. «<Drang> nach Osten»).
28 Хатунцев С. Мотив «китайской угрозы» у К.Н. Леонтьева и «Леонтьеве -
кие мотивы» в «Трех разговорах» Вл.С. Соловьева // Эсхатологический сбор-
ник/ Отв. редакторы Д.А. Андреев, А.И. Неклесса, В.Б. Прозоров. СПб., 2006.
С. 224 - 237.
29 Котрелев И. Эсхатология у Владимира Соловьева (К истории «Трех раз-
говоров») // Там же. С. 238—257.
30 В начале века на русский была переведена книга: Тэри Э. Денежное об-
ращение и эмиссионные банки. Вексельные курсы и учет. Перевел с фр.
Т.Яб въ. М., 1901.
Три эпизода из предыстории холодной войны 247
фический обзор современного Китая и отчасти Японии с необхо-
димыми экскурсами в историю этих стран. Она повествует об
экономическом, политическом, религиозном устройстве Китая, а
глава «Le Christianisme en Chine» представляет собою очерк мис-
сионерской деятельности начиная с Марко Поло. Отдельная гла-
ва, посвященная восстанию боксеров, холодным объективистским
тоном рассказывает о социальной организации Китая и месте сек-
ты «боксеров» среди остальных китайских сект, таких, например,
как «Белая лилия» («Nenufar blanc»), известная с конца XVIII в.
Критически автор относится к японцам, которые квалифици-
руются им как «своего рода англичане Дальнего Востока». Общий
вывод Тэри: Китай не может быть полноценным клиентом Ев-
ропы, но с ним можно торговать, а желтая опасность, якобы
исходящая от Китая и Японии, не имеет военной природы31 —
скоро начнется «concurrence jaune» — «желтая конкуренция»,
31 В вопросе о военной угрозе Тэри спорит с мнением Р. Харта, который,
как он считает, доказывал, что от Китая она может исходить. Robert Hart
(1835—1911) был генеральным английским инспектором китайской морской
таможни в течение 45 лет. Осенью 1900 и весной 1901 гг. он опубликовал в
английских журналах ряд статей, посвященных современному положению
Китая, из которых многие в силу актуальности темы тотчас переводились на
европейские языки и публиковались за океаном. В 1901 г. пять из них, в том
числе статья о восстании боксеров, которое Харт наблюдал как очевидец, были
собраны в книгу «"Другие из земли Синим": статьи о китайском вопросе»
(«These from the Land of Sinim: Essays on the Chinese Question», London), кото-
рую мы пока не смогли достать. Поэтому для ее характеристики воспользуем-
ся собственными словами автора. Первая статья, «Законы Пекина» («The Peking
Legislations»), «...была призвана привлечь внимание к тому факту, что воору-
женный Китай будет значительной силой в какой-то из будущих дней» («...was
to call attention to the fact that China in arms will be a big power at some future day»
(письмо к Д. Кэмпбеллу от 26 ноября 1900 г.). Включая ее в книгу, Харт при-
знавался в письме к нему же от 6 февраля 1901 г., что она «подняла тревогу и
привлекла внимание» («struck the gong and attracted attention») (см.: The I.G. in
Peking. Letters of Robert Hart Chinese Maritime Customs 1868—1907 / Ed. by
J.K. Fairbank, K.F. Bruner and E. MacLeod Matheson. Cambridge; London, 1975.
Vol. 2. P. 1249, 1275). Интересно, что позднее, летом 1904 г., Харт в письме к
тому же корреспонденту, когда одна из его статей, посвященная налогу на зем-
лю, была воспринята в «Тайме» как предостережение о «желтой опасности»,
открещивался от этого наименования: «Что касается "желтой опасности", я ни-
когда ею не пугал мир: все, что я говорил, было то, что будущее увидит силь-
ный Китай — и я все еще верю, что это так и будет — и что будет ли этот силь-
ный Китай дружественен или враждебен, зависит от того обращения, которое
он получал от Западного мира во времена его слабости» («As to "Yellow Peril",
I never threatened the world with it: what I said was that the future would certainly
see a strong China — I still believe it will, and that whether that strong China would
be friendly or hostile would depend on the treatment received from the Western world
during time of weakness — and I am sure the future will show this warning to have
been right». P. 1421). Удовлетворимся пока этим самоописанием.
248
Геннадий Обатнин
и перспективы европейских стран в ней Тэри также пытается
оценить32.
Однако Тэри лишь нашел удачное выражение для страхов, ко-
торые нарастали во Франции уже в течение 1890-х гг. «Китайский
вопрос» составлял общий тревожный фон тогдашней публицисти-
ки33. Например, о реакции Англии, протестовавшей против присут-
ствия китайских войск на ее территории, соловьевские собеседни-
ки могли узнать из газетной подборки новостей о нарастании
напряженности в Китае34. Предисловие к книге Тэри написал
32 Edmond Thery. Le peril jaune. Precede d'une pref. de P. d'Estournelles de
Constant. Paris, 1901. P. 220, 307, 309—312. Отметим, что основу страха перед
конкуренцией с товарами с Востока составляла быстрая европеизация Японии
(«японские обезьяны»). Опасения перед нашествием чужих товаров также
имели европейские истоки, ср., например, нашумевшую книгу Э. Уильямса
«Made in Germany», в которой автор привлекал внимание к повсеместному
проникновению германских промышленных товаров в быт Британии, в то
время как еще два десятка лет назад Германия была сельскохозяйственной
страной (Williams E.E. «Made in Germany». London, 1897. P. 9—12. 5th edition).
Возможно, эхо этого можно расслышать в сравнении немцев с китайцами в
русской публицистике эпохи Первой мировой войны.
33 См., например: Vogue E.-M. La France jaune // Revue des deux mondes.
1895. T. CXXVIII. 1 avril. P. 668—683 (аналитическая рецензия на две книги
участников колонизации). Интересна также серия из трех статей под названием
«Китайская проблема» (опубл. в том же журнале 15 ноября 1898 г., 1 января и
1 марта 1899 г., последняя называлась «La Chine et ses puissance»), принадле-
жавшая перу видного экономиста П. Леруа-Болье (Leroy-Beaulieu, 1843—1916).
Все они вошли в его книгу «Обновление Азии» («La rernovation de l'Asie», 1900,
второе издание 1901). Принадлежащая ему же работа «Великая Сибирская
железная дорога», опубликованная в двух номерах «Revue de deux mondes»
(15 марта и 15 августа 1898 г.), сразу была переведена на русский (Харьков,
1899). Вопрос колонизации в его экономической и исторической составляю-
щих интересовал Леруа-Болье, написавшего книгу «О колонизации у современ-
ных народов» («De la colonisation chez le peuples modernes»,1870, второе изда-
ние 1882). Она представляла собой фундаментальную историю колонизации
начиная с испанских, португальских, голландских, английских, французских,
а также датских и шведских завоеваний в Новом Свете и на Востоке с XVI по
XIX в. Кроме того, здесь также анализировались различные подходы к совре-
менной колониальной политике, была сделана попытка классификации коло-
ний (на коммерческие, сельскохозяйственные и «плантации», существующие
для экспорта продуктов питания, 1882. Р. 575), а также оценки их экономичес-
кой роли в современном государстве и т.п. Добавим, что его брат, А. Леруа-
Болье (1842—1912), также был не только видным историком и эссеистом, но
и специалистом по восточным отношениям, в том числе армянскому и русско-
му вопросам, автором популярной книги «Империя царей и русских», преди-
словия к французскому переводу книги Э. Ухтомского о его путешествии с це-
саревичем в Японию и к упомянутой выше книге Ж. Вейля.
34 Chine. L'actions de puissances // Journal des debats politique et litteraires.
1899. 6 mai. P. 2.
Три эпизода из предыстории холодной войны 249
дипломат, сенатор и будущий лауреат Нобелевской премии мира
(1907) барон П. д'Эстурнель де Констан (1852—1924), автор ряда
исторических и политических работ, опубликованных в централь-
ных французских журналах («Temps», «Revue de Paris», «Revue des
Deux Mondes»). Здесь он сообщал, что предупреждал об опаснос-
ти для Европы уже в 1896 г., когда опубликовал статью «Le Peril
prochain, l'Europe et ses rivaux», а также статьи «Конкуренция и без-
работица» (1897) и «Китайская проблема» (1900). Первую из ука-
занных статей барон начинал с размышлений об усталости Евро-
пы, «результате чрезмерной работы и конкуренции»: «Или наш
Старый Свет кончил свою карьеру, сыграл свою роль? Или не по-
кидает ли нас цивилизация? Не готовится ли она оставить Европу
и основать свое господство на других континентах?» Он сочув-
ственно ссылался на книгу Ч. Пирсона «Национальная жизнь и
характер»35, задаваясь вопросом, каково будет будущее Америки,
когда чернокожие станут самой большой частью ее населения, и
каково будет будущее Европы, когда желтые расы, вооруженные
европейскими достижениями, «выступят в поход против нее. <...>
Я не верю в нашествие Китайцев, но не будем заблуждаться на этот
счет <...>». Вывод де Констана был схож с тем, что делает Тэри:
«...нет, не нашествия желтых людей нам нужно бояться (ибо у нас
есть все, чтобы этому противостоять, интеллект в первую очередь)
<...> а нашествия их товаров, что гораздо хуже, так как нашествие
желтых только подстегнуло бы нашу энергию, в то время как на-
шествие товаров лишает нас мужества <...>»36. Де Констан прини-
мал участие в работе Гаагской мирной конференции, что познако-
мило русскую публику и с его внешним видом, т.к. фотографии ее
участников публиковались в прессе. По свидетельству Б. фон Зут-
тнер, речь барона д'Эстурнеля завершала работу конференции, а
первые ее дневниковые записи по приезде в Гаагу уже содержали
фрагменты ее переписки с бароном37.
Таким образом, в работе первой мирной конференции прини-
мали участие люди разных взглядов, в том числе и противники ра-
зоружения. Среди них известность приобрел профессор и юрист
(автор работ по административному праву) барон Карл фон Штен-
гель (Stengel), участвовавший в конференции в составе германской
35 Имеется в виду австралийский историк Charles Henry Pearson (1830—
1894) и его книга «National life and character» (London; New York, 1893), выдер-
жавшая несколько изданий.
36 Д'Эстурнелль де-Констан П.А. Б. Грядущая опасность. Европа и ее сопер-
ники. Одесса, 1896. С. 3, 5, 27, 48, 55 (Библиотека общественных знаний под
ред. Л.С. Зака. Вып. 8. Пер. А.С.).
37 Сутнер Б. фон. Величайшая из всех побед — мир. С. 89, 6.
250
Геннадий Обатнин
делегации. К созыву конференции он выпустил брошюру «Weltstadt
und Friedensproblem», содержавшую главу «Важность войны для
развития человечества». Здесь доказывалась значимость войны для
технического и психологического развития нации, которая, толь-
ко пройдя этот тест на политическую, физическую и интеллекту-
альную ценность, станет великой — подобно Германии или Италии
с древним миром. Подготовка Германии к войне, суммировал
Штенгель, не закончилась экономическим коллапсом, а наоборот,
беспрецедентной экономической экспансией, показавшей превос-
ходство ее над Францией, где деньги тратятся на роскошь и авто-
мобильную манию38. Изложение взглядов Штенгеля собеседники
«Трех разговоров» могли узнать из газетной статьи, в которой это-
му защитнику войны, оказавшемуся на мирной конференции в
качестве адвоката дьявола, была посвящена большая часть. Здесь
же кратко излагалась история идеи вечного мира, сообщалось о
неприятии инициативы царского правительства социал-демокра-
тами, которые традиционно, вместе с филантропами, феминистка-
ми и экономистами из либерального лагеря, были ее привержен-
цами39.
Если верить дневнику Зуттнер, именно она дала почитать бро-
шюру Штенгеля другому участнику встречи в Гааге, Я.А. Новико-
ву (1850—1912), русскому социологу, писавшему почти исключи-
тельно по-французски. Баронесса замечает, что Новиков ответил
на нее книгой, пока нами не установленной. Но к моменту конфе-
ренции он уже написал свой ответ защитникам войны под назва-
нием «Война и ее мнимые благодеяния» (1899). Здесь он последо-
вательно рассмотрел все аргументы в пользу войны: необходимость
ее для нравственного роста нации, для решения международных
споров, для физического состояния нации, ее экономики и т.д.
Особенно Новиков нападал на французского писателя Вальбера, а
также на Е.-М. де Вогюэ (хорошего знакомого Соловьева)40, Рена-
на и доктора Лебона41. Показательно, что аргументы нравственно-
38 Сама книга осталась пока нам недоступной, поэтому излагаем по клас-
сической книге английского пацифиста: Norman Angell. The Great Illusion: A
Study of the Relevance of Military Power in Nations to their Economic and Social
Advantage. London, 1911. P. 138.
39 Bourdeau J. Messagers de paix // Journal des debats politique et littdraires.
1899. 5 mai. P. 124.
40 Свое неприязненное отношение к религиозно-нравственным и пацифи-
стским настроениям Толстого Вогюэ высказал уже в книге «Русский роман»
(1888), выдержки из которой были переведены и на русский: Граф Л.Н. Тол-
стой. Критические статьи Вогюэ и Геннекена. М., 1892. С. 80—82.
41 Новиков Я.А. Война и ее мнимые благодеяния / Пер. с фр. Я.С. Балаба-
на. Одесса, 1899. С. 3—4, 11,31.
Три эпизода из предыстории холодной войны 251
го порядка (война как подъем духа народа) для Новикова были
наиболее важны — с них он начинает свою полемику, а далее спо-
рит с мнением защитников войны как обновления идущей к гибе-
ли Европы, зараженной «ретроградными идеями» (видимо, имеет-
ся в виду дело Дрейфуса)42.
Кроме того, Новиков, как европейский публицист, отдал дань
и «китайскому вопросу». В феврале 1899 г. он прочел публичную
лекцию, в которой мимоходом замечал, что «в настоящее время на
земном шаре две культуры самые разнохарактерные, самые непри-
миримые, это — китайская и западноевропейская»43. Помимо это-
го, он посвятил отдельную книгу теме «восточного вопроса» под
названием «Борьба Европы с Китаем (будущность белой расы)»
(1901, первое издание называлось «Будущность белой расы», 1900).
Он начинает ее с характерного замечания: «За последние годы по-
явилась целая серия сочинений, в которых будущность белой расы
выставляется в самом черном свете, так как пессимизм в настоя-
щее время в моде»44. Глава с показательным названием «Мнимые
опасности» посвящена деконструкции идей из упомянутой книги
Ч. Пирсона, предостерегавшего против конкуренции товаров и
пессимистично смотревшего на успехи Индии и Японии. Новиков
доказывает англоцентричность этого и стоит за то, чтобы каждая
страна сама перерабатывала свое сырье, что приведет к благоден-
ствию и положит конец «расточительствам, которые нас разоря-
ют»45. В вопросе о «покорении Европы Китаем» (это название гла-
вы) Новиков спорит со статьей академика и историка французской
42 Новиков ЯЛ. Война и ее мнимые благодеяния. 1899. С. 6.
43 Новиков ЯЛ. Борьба национальностей и законы народных слияний (Лек-
ция, читанная 12 февраля 1899 г. в Одесском обществе любителей наук, лите-
ратуры и искусства). Одесса, 1899. С. 24.
44 Новиков Я. Будущность белой расы. Критика современного пессимиз-
ма. Пер. с фр. СПб., 1900. С. 1.
45 Новиков Я. Будущность белой расы. С. 128. Тема расточительства была
одной из важных для Новикова, его книгу «Расточительство современных об-
ществ» («Lesgaspillages des societes modernes», 1894) критиковал Э. Бернштейн
(см. обзор дискуссий на всемирном съезде социологов в кн.: Гальперин СИ.
Современная социология. Екатеринодар, 1903. С. 229). Новиков сам написал
труд против практики протекционизма (1890) и перевел на русский книгу
Сомнера «Протекционализм или теория происхождения богатства от непро-
изводительного труда» (1893). В условиях бурной экономической конкуренции
конца XIX в. страсть к роскоши, «власть денег», если воспользоваться назва-
нием книги А. Леруа-Болье, протекционизм, равно как и таможенные войны,
были злободневными темамим, обозрение которых мы оставляем для отдель-
ной работы.
252
Геннадий Обатнин
литературы Э. Фагэ (1847—1916), чьи научные и научно-популяр-
ные работы были многократно переведены на русский46. Фагэ
предрекал не только завоевание Европы желтой расой, но и тщет-
ность объединения ее в новые Соединенные Штаты Европы, «иде-
ал 1848 года», для защиты от этого47. Нет нужды пересказывать
аргументы Новикова, носившие исторический и экономический
характер, приведем лишь его вывод: «...насильственное покорение
китайцами Европы чистейшая химера <...>»48. Мысль Новикова
интересна для нас тем, что полностью погружена в европейские
идейные споры49. Сочиняя полемический труд против тех, кого
тогда в Европе называли пессимистами, он ни словом не упоминает
ни одной работы Соловьева!
В заключение укажем и на еще один, гораздо более известный
контекст идей о «желтой опасности». Самым яростным ее пропо-
ведником в Европе был германский император Вильгельм II, на-
46 Именно из-за своих работ по истории французской литературы эта по-
лузабытая фигура сейчас интересует исследователей, см., например: Dyrkton J.
The liberal critic as ideologue: Emile Faguet and fin-de-siecle reflections on the
eighteenth century // History of European ideas. 1996. Vol. 22. № 5/6. P. 321—336.
Впрочем, здесь подчеркиваются идейные связи между интерпретацией Фагэ
культуры XVIII и в особенности XVII веков — и тем интеллектуальным тече-
нием, которое получило название «реакционного модернизма» или «антимо-
дернизма» (самые известные имена в XX в. — О. Шпенглер и Э. Юнгер). В свя-
зи с этим нужно упомянуть увлеченный разбор Фагэ воззрений Ж. де Местра
в кн.: Фагэ Э. Политические мыслители и моралисты первой трети XIX в. / Пер.
с фр. под ред. Н.Н. Шамонина. М., 1900. С. 1—41 (о защите де Местром вой-
ны см. на стр. 21—22). Между тем взгляды Фагэ Дирктон характеризует одно-
временно как социальный консерватизм и политический либерализм — с од-
ной стороны, он активно сотрудничал в изданиях либеральной буржуазии
(например, в «Revue des deux mondes» под редакцией своего друга Ф. Брюне-
тьера), а с другой — с 1902 г. стал почти в одиночку издавать журнал с говоря-
щим названием «Revue latine» (Dyrkton J. The liberal critic as ideologue. P. 322).
Как политический мыслитель, моралист и социолог Фагэ стал выступать пре-
имущественно после дела Дрейфуса.
47 Новиков Я. Будущность белой расы. С. 135.
48 Там же. С. 143. Создание европейской федерации было одним из пунк-
тов программы Новикова (Там же. С. 161), настолько, что слово «федералист»
в его устах было синонимом «пацифиста», введенного Э. Арно (Emile Arnaud)
в 1901 г. (см.: Holl К. Paziflsmus // Geschichtliche Grundbegrifte. Stuttgart, 1978.
Vol. 6. S. 767).
49 В его некрологе, написанном Е. де Роберти, подчеркивалось: «В запад-
ной Европе, в особенности, во Франции, в Италии и в Англии имя Новикова
пользуется громкой известностью, книги его печатаются многими изданиями
и на мнения его постоянно делаются ссылки в наиболее серьезных социоло-
гических и экономических работах иностранных ученых. Зато в собственном
отечестве о Новикове даже специалисты имеют очень смутное понятие <...>»
(Вестник Европы. 1912. Кн. 6. Июнь. С. 390).
Три эпизода из предыстории холодной войны 253
рисовавший картину под таким названием. Император Вильгельм
был художественной натурой, а его мать Фредерика была неплохой
художницей-любительницей. Уже в 1886 г. кайзер выставил карти-
ну, где был изображен военный корабль на фоне гор. Если он не
рисовал сам, то делал эскизы, давал указания. Почти все носовые
фигуры немецких кораблей были сделаны по эскизам кайзера.
В 1901 г. в Берлине была открыта Аллея Побед, уставленная памят-
никами всем Гогенцоллернам, причем кайзер выполнил для нее
общий план и «придал импульс», детали же исполняли конкретные
скульпторы. Конечно, он терпеть не мог экспериментального ис-
кусства, даже импрессионистов, его фаворитами были художники
бидермайера К. Бегас и А. фон Ментцель. Свою роль Вильгельм
видел в восстановлении отношений патронажа между монархом
как покровителем и заказчиком — и художником.
Общеизвестно, что в своей «реальной политике» Вильгельм
большую роль отводил России на Востоке. Уже в одном из пер-
вых писем к кузену Николаю — от 24 апреля 1895 г., он писал,
что для России великой задачей будущего является цивилизация
Азиатского материка и защита Европы от вторжения желтой
расы50. Общим историческим фоном для этого письма, как и для
стихотворения Соловьева «Панмонголизм», служила китайско-
японская война 1894—1895 гг. В письме от 10 июля Вильгельм
пишет, что дело России — в защите «креста и старой христианс-
кой европейской культуры против вторжения монголов и буддиз-
ма»51, и если бы Россия занялась этой гигантской задачей, то его
дело — обеспечить ей тыл, воспрепятствовать любому нападению
на Россию из Европы. В письме от 26 сентября Вильгельм расска-
зывает о своей картине, которую он написал вместе с «одним ху-
дожником»: «На картине представлены европейские державы в
виде гениев, которых посланный с неба архангел Михаил призы-
вает объединиться во имя защиты креста, для сопротивления
вторжению буддизма, язычества и варварства. Специально под-
черкивается объединенное сопротивление всех европейских дер-
жав, необходимое также против наших общих внутренних врагов:
анархизма, республиканизма, нигилизма. Я решаюсь послать тебе
одну такую гравюру и прошу ее принять, как знак моей горячей
и искренней дружбы к тебе и к России». Позже он послал Нико-
лаю рисунок, который изображал символические фигуры Герма-
нии и России, стоящие на страже на берегу Желтого моря для
50 Переписка Вильгельма II с Николаем II. С предисловием М.Н. Покров-
ского. М., 1923. С. 8.
51 Там же. С. 9.
254
Геннадий Обатнин
проповеди евангелия, истины и света52. 26 сентября 1895 г. под
ударами японцев и их сторонников пала корейская королева,
главный противник японской политики в Корее, что вызвало воз-
мущение народа и в конце концов победу русской дипломатии.
Как известно, в 1900 г. Соловьев приветствовал подавление
немецкой армией, опять-таки при участии России, колониально-
го конфликта в Китае — восстания «боксеров», которое в статье
«По поводу последних событий» назвал эпилогом исторической
драмы.
«Dies irae»
Рассказ Генерала в первом разговоре о расстреле в упор не-
скольких тысяч башибузуков во время русско-турецкой войны в
ответ на их зверства в армянском селе, по сути, повествует о харак-
терном эпизоде из колониальной войны, подлинность которого
автор подтверждает в предисловии. Второй важный контекст для
«Трех разговоров» — «неправильная» война, которая, как и рост
вооружений, постоянно обсуждалась в европейской и русской пе-
чати тех лет. Общей причиной для этого была колониальная поли-
тика европейских государств, Франции в особенности: за 1890-е гг.
население ее, по подсчетам М. Покровского, выросло на 25 млн.
чел., из которых 9 млн. за 1893—1896 гг. стали ее гражданами.
Гаагская мирная конференция предложила европейским пра-
вительствам ратифицировать Женевскую конвенцию 1868 г., кото-
рая в свою очередь распространяла правила «культурной» войны,
принятые в той же Женеве четырьмя годами ранее, на морские
сражения. Причин было две: технический прогресс (в соответствии
с предложениями русского правительства в Гааге обсуждалась воз-
можность запрещения миноносок и бомбометания с воздушных
52 Переписка Вильгельма 11 с Николаем II. С предисловием М.Н. Покров-
ского. М., 1923. СП, 22. Не можем отказать себе в удовольствии привести опи-
сание той же картины, сделанное М.Н. Покровским перед московской интел-
лигенцией в 1924 г.: «Она изображала кучку явно встревоженных женщин,
символизировавших различные европейские страны. Перед ними дама или
мужчина, что-то вроде архангела, а когда говорят об архангеле, нельзя понять,
какого это пола, но, несомненно, германского типа, в блестящем вооружении
и с огненным мечом в руке, на которого лезет из угла картины какая-то не-
чисть безобразного типа. А под всем этим подпись: "Народы Европы, береги-
те ваши священнейшие сокровища". Этот рисунок принадлежал императору
Вильгельму и был разослан всем его друзьям, а в первую очередь его другу и
кузену Нике, русскому императору» {Покровский М.Н. Империалистская вой-
на. М., 1934. С. 127).
Три эпизода из предыстории холодной войны 255
шаров) и обширный контакт с азиатскими методами ведения боя:
обманными маневрами, заманиванием противника и нарушением
договоров. Плацдармом для рефлексии по поводу «неправильной
войной» в Европе стало весьма популярное в образованной среде
англо-бурское столкновение, после которого стали раздаваться
голоса, требующие легализации партизанских действий, а в Англии
появилось скаутское движение (т.е. движение подготовки малень-
ких англичан к совершенно новому типу войны).
Идея замены регулярной армии народной милицией, распро-
страненная среди социалистов, позже нашла свое воплощение в
практике молодой советской России53. Свой первый труд по теории
войн М. Павлович (Вельтман) посвятил именно англо-бурской
войне. Здесь он задается вопросом, как народец, население кото-
рого приблизительно равно численности европейского провинци-
ального города средней руки, мог сопротивляться тремстам тыся-
чам англичан? Преимущество малокалиберного оружия и успехи в
строительстве фортификаций, конечно, сыграли, по его мнению,
свою роль, но главную причину он видел в использовании англи-
чанами устаревших методов ведения боя, в основном лобовой ата-
ки на укрепления, а причину поражения буров — в недостаточном
участии всего населения Трансвааля в сопротивлении54. В другой
своей работе Павлович в качестве образца для армии приводил
швейцарскую милицию, которую не учат всему тому, что бесполез-
53 Антимилитаристская идея объединяла социалистов и анархистов с раз-
ного толка сектантами (анабаптистами, меннонитами, квакерами, толстовца-
ми и т.д.; фундаментальную историю противостояния сектантов властям в этом
вопросе начиная со Средних веков см.: Brock P. Pacifism in Europe to 1914.
Princeton, 1972. 556 p.). На русский была переведена брошюра французского
депутата-социалиста Э. Вальяна (Vaillant) «Уничтожение постоянной армии и
военных судов» (Ростов-на-Дону, 1906). По его мнению, развитие военной
техники приводит к преимуществу оборонительной войны и соответственно
к появлению сознательного, образованного милиционера, солдата-граждани-
на, поскольку милиция — это «организованная сила демократии» (С. 14—15).
54 Павлович М. Что доказала англо-бурская война? (Регулярная армия и
милиция в современной обстановке). Одесса, 1901. С. 21—22, 34—35, 40.
МЛ. Вельтман (псевд. Волонтер, Мих. Павлович, 1871 — 1927), революционер-
подпольщик, историк-марксист, сотрудник «Искры», политический эмигрант,
один из военных специалистов на Брестских переговорах, был руководителем
Института востоковедения в Ленинграде и Москве, создателем журнала «Но-
вый Восток», а в жизни — одним из самых мирных людей, так что даже Лени-
ну пришлось пошутить, когда он надел военную форму в 1919 г.: вот до чего
довела нас Антанта, «что даже Павловича посадили на коня» (см.: Иоффе Л.
Немного воспоминаний // Памяти М.П. Павловича (Вельтмана): Сб. статей.
М., 1928. С. 8). Работа об англо-бурской войне значится в списке трудов Пав-
ловича первой, о том же вспоминает и В. Гурко-Кряжин (С. 35), и его сын
С. Вельтман (С. 63).
256
Геннадий Обатнин
но на войне — маршировке, выстраиванию шеренги, захождению
плечом и т.п., но зато при поступлении на службу экзаменуют по
истории55.
То, что методы войны надо менять, было ясно как пацифистам,
так и многим из военных. Подполковник Генштаба В. Гурко,
командированный на театр военных действий в Оранжевой Респуб-
лике, оставил подробный отчет о новых методах войны. Посколь-
ку войско буров было ополчением, они не знали походного поряд-
ка, ни авангарда, ни арьергарда, двигаясь группами и стихийно
подбирая себе попутчиков на лошадях с похожим аллюром. Таким
образом, войско было защищено и от внезапного нападения, и от
паники. Тактика буров, принесшая им сначала внушительные по-
беды, состояла в пассивном противостоянии фронтальным атакам
англичан, укрывшись за цепью холмов, т.е. в чисто оборонитель-
ной войне. Офицер как боевая единица здесь был не нужен, и в
среде защитников сложилась поговорка: «В бою каждый сам себе
офицер». Фактически буры объявили партизанский тип ведения
войны — нападение в походе небольшими отрядами, призванны-
ми не столько победить, сколько измотать противника. В заключе-
нии Гурко упоминал мнение, что время постоянных армий прошло
и что они должны быть заменены милицией, но к нему не присое-
динился, хотя и признал, что деятельность солдата не должна быть
механической, но осмысленной56.
Подготовка и последовавшее поражение в русско-японской
войне с новой остротой поставили эти вопросы57. Уступкой ко-
55 Волонтер {Mux. Павлович). Регулярная армия или народная милиция.
Киев: Заря, 1907. С. 12-13, 20.
56 Война Англии с Южно-Африканскими республиками. 1899—1901 гг.
Отчет Генерального Штаба Подполковника Ромейко-Гурко. СПб., 1901.
С. 138-139, 152, 153, 155, 156, 283-284.
57 В статье «Парусное государство» (1908) П. Перцев, оказавшийся во вре-
мя начала войны в Европе, саркастически вспоминал, что в Италии и в Вене
новости с ее театра шли нарасхват, их даже издавали дополнительными листка-
ми, что резко контрастировало со спокойствием скептических соотечественни-
ков, в провинции же вообще было не достать военных телеграмм {Перцев П.
Панславизм или панруссизм? С. 31). Еще более выпукло эти «европейское» и
«русское» отношения выступают в переписке М. Волошина, который на момент
начала войны жил в Париже, и В. Брюсова. На тревожный вопрос Волошина в
письме от 5/18 февраля 1904 г.: «Неужели мы будем так счастливы, что доживем
до момента, когда культурный Восток обновит Европу?» Брюсов отвечал: «...это
вовсе не борьба Азии с Европой, Востока с Западом <...> с московской точки
зрения — войны вовсе нет. Мы ее не ощущаем, как не ощущает левая рука на-
шего тела, если мы уколем большой палец правой ноги» {Брюсов В.Я. Переписка
с М.А. Волошиным / Вступ. ст., публ. и коммент. К.М. Азадовского и А.В. Лав-
рова//Литературное наследство. М., 1994. Т. 98. Кн. 2. С. 306, 310).
Три эпизода из предыстории холодной войны 257
лониальным методам вести войну можно считать, например, вве-
дение цвета хаки для боевой формы русских войск. В письме от
19 мая / 1 июня 1904 г. Николай II сообщал Вильгельму II о сво-
ей поездке-инспекции X и XVIII армейских корпусов: «Люди выг-
лядели молодцами в новых рубашках-хаки, только что введенных
для войны»58. Естественно, что за поражением России последовал
всплеск реформаторских настроений. Тот же Гурко, дослужи-
вшийся к тому времени до генерал-майора, возглавил Военно-ис-
торическую комиссию Генерального штаба по описанию Русско-
японской войны, начавшую свою работу в конце 1906 г.59 Росло и
сопротивление новшествам. Во взятой наугад брошюре полковни-
ка А.Г. Елчанинова читаем: «...целью моего доклада я себе поста-
вил кратко и сжато выяснить всю неосновательность ходячих
мнений о переворотах, произведенных русско-японской войной в
основах ведения современных войны и боя». Показательно, что в
год издания книги, когда гонка вооружений вышла на новый уро-
вень, к «слащавым мечтаниям о вечном мире, о разоружении или
ограничении вооружений» полковник относится с насмешкой.
Процесс наращивания военной мощи, численности войск в том
числе, по его мнению, может служить и своеобразным ответом на
явно знакомые Елчанинову предложения о замене их милицией:
огромные теперешние армии по сути и представляют собой целые
народы60.
Таким образом, панмонголизм Соловьева, как одна из форм
эсхатологизма, помимо внутренних причин философа-мисти-
ка, рождается на пересечении европейской полемики о милита-
ризме и рефлексии по поводу перипетий колониальной политики
1890-х гг., главным образом «неправильной войны». Обсуждение
этих тем в их взаимосвязи находим в предисловии к стихотворно-
му сборнику В. Бушуева «Dies irae. Стихи о войне» (М., 1915).
Книга была арестована 5 мая 1915 г.: она числится в списке зап-
рещенных и предназначенных к уничтожению по постановлению
суда книг в «Книжной летописи» и вышла в свет вторично в со-
кращенном виде, без предисловия и ряда значимых стихотворе-
ний. Поэтому указатель под редакцией А. Тарасенкова и Л. Туль-
чинского дает два ее варианта, в 32 и 54 страницы. Основанием
58 Переписка Вильгельма II с Николаем II. С. 61.
59 Русско-японская война 1904—1905 гг. Работа военно-исторической ко-
миссии по описанию Русско-Японской войны. СПб., 1910. Т. I. С. V.
60 Елчанинов А.Г. Ведение современных войны и боя. СПб., 1909. С. 7, 8,
10. Интересно, что автор, будучи лектором в Николаевской военной академии,
как он сам признается, «не имел высокого счастья личного боевого опыта».
258
Геннадий Обатнин
для ареста послужили фрагменты из предисловия, перечисленные
в «Книжной летописи», а также стихотворение «Народам Европы»
на стр. 35—4061. Судя по шифру, Публичная библиотека в Пе-
тербурге докупила сборник только в 1967 г.62 Все это объясняет,
почему безымянная машинопись в архиве Вяч. Иванова, пред-
ставляющая собой выпущенные по требованию цензуры фраг-
менты книги, называется «Дополнение к сборнику», в то время
как в его библиотеке книга Бушуева числится также и в печатном
виде63.
Как видно уже из ее названия, автор книги был более всего
обеспокоен близким концом света. Природа этого беспокойства
становится понятной уже начиная с «соловьевского» эпиграфа,
поставленного автором к «предварению», открывающему книгу, а
также с посвящения центрального стихотворения «Народам Евро-
пы» философу. В силу того, что ныне этот автор не столь известен,
позволим себе обширные цитаты:
61 Конец мая 1915 г. остался в истории Москвы как время немецких по-
громов (подробнее см.: Кирьяков Ю.И. «Майские беспорядки» в Москве //
Вопросы истории. 1994. № 12. С. 137—148, а также монографию, посвящен-
ную этим событиям: Lohr E. Nationalizing the Russian Empire. The Campaign
against Enemy Aliens during World War I. Cambridge; London, 2003; укажем в до-
бавление к их материалу на обширную запись о тех событиях и связанных с
ними слухах, сделанную в дневнике Л.В. Ивановой; ОР РГБ. Ф. 109. Карт. 45.
Ед. хр. 10. Л. 5 об. — 8). Однако напряжение, вызванное поражениями русской
армии в апреле — начале мая 1915 г., нарастало исподволь. Возможно, это
послужило дополнительным аргументом для запрещения пессимистических
текстов Бушуева.
62 В 1908 г. «хозяин Русского отдела» Публичной библиотеки В.И. Ламбин
жаловался СР. Минцлову, что теперь перестали доставлять конфискованные
книги в библиотеку, попросив собеседника, известного библиофила, направ-
лять к нему продавцов, торгующих запрещенными изданиями (см.: Минцлов С.
Петербургский дневник. 1908 год // На чужой стороне (Берлин—Прага). 1925.
Вып. IX. С. 159).
63 ИРЛИ. Ф. 607. Ед. хр. 334. Л. 25—38. Экземпляр второго, сокращен-
ного издания находится в архиве В.Я. Брюсова с пометой на обложке: «Для
отзыва» (ОР РГБ. Ф. 386. Библиотека. Ед. хр. 80). Никаких следов чтения
его Брюсовым не обнаружено, не была, насколько нам известно, опублико-
вана и рецензия. Некоторые отклики на выход книги все-таки появились.
Например, она упоминается в статье П. Кудрявцева «Идея св. Софии в рус-
ской литературе последних четырех десятилетий» (Христианская мысль.
1916. Октябрь. С. 93, указано В. Полонским). В архиве Иванова отложилось
письмо Бушуева к С. Городецкому от 11 июля 1915 г. с благодарностью за
отзыв в литературном приложении к «Ниве» и сообщением правленной ав-
тором корректуры полного варианта книги (ОР РГБ. Ф. 109. Карт. 14.
Ед. хр. 16. Л. 1 — 1 об.).
Три эпизода из предыстории холодной войны 259
«Предварение.
Audiatur et altera pars!
Предлагаемое внимание читателя настоящее небольшое собра-
ние стихов имеет определенные идейные тенденции, наиболее пол-
но выраженные в стихотворении "К народам Европы". Прочие
стихи, вскользь касаясь отрицательных и положительных сторон
современности и приподымая завесу грядущего дня, развивают ту
же основную мысль. <...>
Мы считаем нужным сообщить, что не являемся противником
войны по существу. <...> Турция в своей религии, составляющей
для нее все, является исконным врагом христианских народов.
Ислам вменяет в обязанность своим членам всячески вредить ино-
верцам, и история показывает нам ужасные следы и последствия
этого кровавого учения. Освобождение плененных и угнетаемых
наших собратьев по вере есть святое дело. Освобождение древних
оскверненных святынь — заветная мечта христианина, угодная
Богу. Полки, идущие на Юг с крестом на груди, могут быть спокой-
ны — с ними Бог. Они совершают подвиг любви, и их имена впи-
шутся в вечные скрижали. <...>
Мы напомним всем находящимся в войне державам, одинако-
во громко заявляющим ныне святость своего выступления, а так-
же и сохранившим нейтралитет, что почти на каждом из них лежат
темные пятна немалых несмываемых грехов недавнего прошлого.
Трансвааль, Оранжевая Республика, Марокко, Конго, Босния и
Герцеговина 64 — эти яркие незабываемые имена тяжелым
камнем давили и давят совесть европейца. Их краткого перечня
достаточно для того, чем жили народы Европы в последние деся-
тилетия. Лихорадочные военные приготовления, усовершенствова-
ние способов истребления не были вызваны одной Германией и ее
чудовищным милитаризмом. Последний есть общее дитя, с любо-
вью выхоженный враждующими нациями. Не зажги пожара гер-
манцы, он был бы зажжен другим народом.
64 В ивановской машинописи пропущенные названия раскрыты: «Манд-
журия, Польша, Финляндия» (ИРЛИ. Ф. 607. Ед. хр. 334. Л. 27), то же самое
сделано и в корректуре, посланной Городецкому (ОР РГБ. Ф. 109. Карт. 14.
Ед. хр. 16. Л. 4 об.). Что касается Финляндии, то имеется в виду февральский
манифест 1899 г. о праве монарха неограниченно издавать законы на ее тер-
ритории, обозначивший новую ступень в политике ее русификации (ср. назва-
ние брошюры геттингенского профессора-юриста, которое можно восприни-
мать как список актуальных для года ее издания тем: Bar L. v. Der Burenkrieg,
die Russificirung Finnlands, die Haager Friedensconferenz <sic!> und die Errichtung
einer internationalen Academie zur Ausgleichung von Streitigkeiten der Staaten.
Hannover, 1900).
260
Геннадий Обатнин
Все европейские нации одинаково виновны в нынешней бес-
славной, позорной и губительной бойне. Своим эгоизмом и своеко-
рыстием они довели до того, что теперь мир в лице своих передовых
вождей как бы вернулся к мрачным временам варварства. <...>
Многие утешаются надеждой, что эта война будет последней,
что за ней наступит "кризис милитаризма" и чуть ли не царство
вечного мира. К сожалению, это высказывают и те, кому вовсе не
подобало бы быть столь близорукими по их причастности к извес-
тным прозорливым учениям65. Действительно, для враждующих
ныне народов наступит продолжительная полоса мира, ибо они
выйдут из войны крайне обессиленными и не скоро залечат тяже-
лые раны. Но причина войны не будет вырвана с корнем, а небы-
валый подъем национализма, который охватит народы, как есте-
ственное следствие современных событий, создаст постоянную
почву для новых столкновений. Кроме того, Германия не будет
окончательно уничтожена, и чувство затаенной горькой обиды
может вылиться со временем в новом мстительном выступлении.
Но главным образом несостоятельность мысли о кризисе милита-
ризма явствует из того, что в числе новых факторов и сил, вызван-
ных к жизни войною, будет очевидное для всех занятие Японией
роли мировой державы, и вскоре центр тяжести всемирной исто-
рии перебросится на Дальний Восток и на побережья Великого
океана. Недалеко уже то время, когда ныне еще смутная идея "пан-
монголизма" станет достоянием образованных кругов Японии и
Китая и заставит встрепенуться европейский мир. В милитаризме
есть непреходящая правда и эта правда откроется нашим потомкам,
когда им с оружием придется отстаивать очаги и храмы от восстав-
шего Зверя»66.
Идея последней войны была и в самом деле довольно распро-
странена. Можно указать на стихотворение М. Моравской «Пос-
ледняя война»:
Быть может, это будет последняя война?
Всю злобу мировую вытравит до дна,
И порешит вражду, и разрешит все узы,
Всю землю примирит, весь мир обезоружит,
Все горе мировое высушит до дна
Последняя, великая, всемирная война!67
65 Прим. автора: «См. напр. Н. Бердяев — О дремлющих силах человека.
Утро России, 1914, XI, 3». В машинописи Пушкинского Дома примечание
вписано чернилами, причем проставлен неверный 1915 год.
66 Бушуев В. Dies irae. Стихи о войне. М., 1915. С. I, II, IV, V, VI.
67 Моравская М. Стихи о войне. Пг., 1914. С. 19.
Три эпизода из предыстории холодной войны 261
А можно вспомнить и одноименное стихотворение В. Брюсо-
ва (20 июля 1914), опубликованное в составе его цикла «Современ-
ность», которым поэт откликнулся на ее начало:
Покрыв столицы и деревни,
Взвились, бушуя, знамена.
По пажитям Европы древней
Идет последняя война68.
Разумеется, эту идею не раз припоминали после окончания
Первой мировой. Свою книгу «Перед угрозой будущих войн» (М.,
1924) М. Павлович начал с инвективы против тех, кто защищал
идею «последней войны», логично усматривая в ней вариацию на
тему «вечного мира»: «В течение всей мировой войны 1914—1918 гг.
буржуазные писаки и социал-патриоты в каждой стране в один го-
лос заявили, что эта война является "последней войной", после
которой наступит вечный мир. Эта война покончит с агрессивными
планами и провокационной политикой вражеской страны и обес-
печит возможность мирного развития родины. В бесчисленных
листовках, газетных статьях и специально написанных для солдат
брошюрах развивалась мысль о том, что победа над врагом даст воз-
можность значительно сократить в будущем численность армии и
флотов, уменьшить в несколько раз тяжесть налогов на военные
цели и посвятить все силы страны задачам мирного строитель-
ства»69. В другой своей книге, «Химическая война и химическая
промышленность» (М., 1925), он цитирует предисловие к «Иллюс-
трированной войне» Г. Уэллса, где известный фантаст говорит о
том, что борьба против Германии есть «война за мир», борьба «про-
тив войны», поскольку это последняя война70.
В эпоху Первой мировой войны идея «вечного мира» была од-
ной из составляющих антигерманской пропаганды: Германия дол-
68 Русская мысль. 1914. Август—сентябрь. С. 241. Стихотворение было
помещено также в альманахе «В эти дни» (М., 1915) и в собственной книге
Брюсова «Избранные стихи» (1915). Кстати, его начало: «Свершилось. Рок
рукой суровой / Приподнял завесу времен...» напоминает ивановские строки
из стихотворения «Зарева» (1904): «Молчание!... Рок нам из мрака зовущую
руку простер...».
69 Павлович М. Перед угрозой будущих войн. М., 1924. С. 3. Заметка Б. Эй-
хенбаума «Проблема "вечного мира"» (Русская мысль. 1914. Август—сентябрь.
С. 116—118. II пагинация) завершается соображением, что после войны «уто-
пическая греза аббата Сен-Пьера» окажется «совершенно реальным нашим
долгом перед всей историей».
70 Павлович М. Химическая война и химическая промышленность. М.,
1925. С. 22.
262
Геннадий Обатнин
жна быть уничтожена полностью, дабы искоренить саму идею вой-
ны, носительницей которой она и является по преимуществу.
Опасность этого интеллектуального выверта была позднее описа-
на в книге Г. Ландау «Сумерки Европы», где автор, склонный к
афористичности своих выводов, замечал: «...пацифизм, выставлен-
ный целью войны, стал союзником Антанты <...> создался паци-
фистический максимализм, как обоснование войны до конца»71.
Выводы Ландау, кажется, несколько далеки от исторической реаль-
ности, но в своей преувеличенности чрезвычайно характерны:
«Именно этот военно-пацифистический максимализм, внедрив
мысль о законности ставить протекающей войне предельные цели,
о возможности их добиться, — послужил подпочвой для максима-
лизма националистического и для максимализма социального (в
большевизме); если можно сразу осуществить вечный мир между
государствами и народами, то почему не осуществить несравнен-
но более доступную задачу "полного" удовлетворения нацио-
нальных стремлений, — и все национальные стремления были раз-
вернуты сразу во всю полноту и во всей своей несовместимости;
почему не сделать опыта осуществить и всю заветную социальную
программу»72.
Справедливости ради скажем, что упомянутая Бушуевым ста-
тья Н. Бердяева посвящена все-таки несколько иной, экзистенци-
алистской тематике. Его аргументация в определенной своей час-
ти напоминает некоторые из доводов защитников войны, таких как
Штенгель, критиковавшиеся Новиковым. Война, по мысли Бердя-
ева, пробуждает в человеке дремлющие гигантские силы, вызыва-
ет наружу как добро, так и зло, но оба героического характера,
скрытые до того покровом «буржуазности»: «Современная буржу-
азная жизнь казалась совсем несовместимой с героическим духом.
И вот героический дух пробудился в самых недрах буржуазной
жизни. Эта радостная весть дошла до нас через все ужасы войны»,
народы, «занятые лишь промышленным преуспеванием», обнару-
жили неведомые способности к героизму и одичанию, которые
всегда требуют катастрофы для своего обнаружения. Это позволя-
ет Бердяеву оптимистично смотреть в послевоенное будущее: этот
порыв не пройдет даром, и после войны наступит время героев «в
карлейлевском смысле слова»73. Но для нас интереснее другое:
исходным пунктом размышлений философа является книга
М.И. Драгомирова «Очерки» (1898). В ограниченном пространстве
71 Ландау Г. Сумерки Европы. Берлин, 1923. С. 47.
72 Там же. С. 48.
73 Бердяев Н. О дремлющих силах человека (О психологии войны) // Утро
России. 1914. № 272. 5 ноября. С. 3.
Три эпизода из предыстории холодной войны 263
газетного «подвала» Бердяев четырежды цитирует Драгомирова, на-
стаивающего на том, что война — дело не только военное, но и ду-
ховное. Это и в самом деле было одним из положений его военной
теории, поклонника суворовских методов воспитания солдат (он
откомментировал «Науку побеждать»). Армия — не автомат, на-
стаивал Драгомиров, и Бердяев, используя распространенную ме-
тафору военной публицистики, добавляет, что именно германская
армия — механизм, и это ее невыгодно отличает перед лицом «оду-
хотворенного» русского войска.
Историк военной мысли Б. Меннинг на особое место поме-
щает генерала М.И. Драгомирова (1830—1905), профессора такти-
ки в Военной Академии. По его характеристике, Драгомиров, глу-
боко травмированный поражением в Крымской войне, стоял за
ведение боя не как на шахматной доске, но как реальное боестол-
кновение, предлагая учить солдат только тому, что им пригодит-
ся на поле битвы. Благодаря сложившимся обстоятельствам через
министра Милютина он смог серьезно повлиять на русскую воен-
ную науку. Именно ему принадлежала идея, что штыковая ата-
ка — решающий момент боя74. Драгомиров написал учебник
тактики, ставший основным учебным пособием для офицеров,
перевел книгу знаменитого военного теоретика генерала Карла
Клаузевица (1780—1831) «Учение о войне» (в 1888 г.), изложение
«буржуазной теории войны периода раннего капитализма», как
писали в предисловии к одному из советских многочисленных
переводов его основного труда «О войне». Клаузевиц интересовал
Драгомирова именно как военный теоретик, который обращает
первоочередное внимание на воспитание солдата, на его «готов-
ность погибнуть с честью»75. Эта мысль появляется уже на седь-
мой странице его собственного труда.
У «соловьевского» спора Бушуева с идеей вечного мира была
и более близкая идейная среда. На задней обложке «Dies irae» по-
мещено объявление о готовящейся книге того же автора «Скитские
лилии. Песни (симфония). Стихи об иноческой скитской жизни.
Посвящается Оптиной Пустыни». Кроме того, здесь же находится
реклама книг «Религиозно-философской библиотеки» «московско-
го Аввы» М.А. Новоселова. В списке ее изданий, составленном
СМ. Половинкиным, имя Бушуева никак не упоминается76. Эта
74 См.: Bruce W. Menning. Bayonets before Bullets. The Imperial Russian Army,
1861 — 1914. Bloomington; Indianapolis, 1992. P. 39.
75 Драгомиров М. Предисловие переводчика // Учение о войне Клаузеви-
ца. Основные положения. Перевел М. Драгомиров. СПб., 1888. С. 2.
76 Переписка священника Павла Александровича Флоренского и Михаи-
ла Александровича Новоселова. Томск, 1998. С. 201—202.
264
Геннадий Обатнин
серия была чрезвычайно популярна, за нее Новоселова в 1912 г.
чествовали публично, а ее создатель, не будучи ни профессиональ-
ным богословом, ни священником, даже стал почетным членом
Духовной академии77. Нет никакого сомнения, что тема войны за-
нимала Новоселова именно в соловьевском ключе: среди изданий
Библиотеки значится компиляция фрагментов из сочинений Со-
ловьева (из «Трех разговоров») и Достоевского под названием
«Оправдание войны» (1915). Соловьев фигурирует и в книге Ново-
селова «Значение свободного слова для личности, общества и цер-
кви (По воззрениям славянофилов и Влад. Соловьева)» (Вышний
Волочек, 1904, 7-й выпуск «Религиозно-философской библиоте-
ки»), где были перепечатаны статьи философа «Как пробудить
наши церковные силы?», а также «Что требуется от русской пар-
тии?». Кроме того, война интересовала и самого Новоселова, опуб-
ликовавшего в 1904 г. книгу «Из разговоров о войне», в которой
автор предлагал смотреть на нее sub specie aeternitatis: «Эта история
корнями своими вросла в мистическую область Вечного. В сущно-
сти, это единственная правильная точка зрения, с которой истори-
ческие события могут быть понимаемы и освещаемы в своих глу-
бочайших основаниях»78.
Прямых свидетельств причастности Бушуева к Кружку ищущих
христианского просвещения («корниловскому», «новоселовскому»,
«самаринскому») пока не обнаружено79. Но еще одним косвенным
свидетельством этой близости можно считать его участие со стиха-
77 Переписка священника Павла Александровича Флоренского и Михаи-
ла Александровича Новоселова. С. 25.
78 Новоселов М. Из разговоров о войне. Вышний Волочек, 1904. С. 8.
79 О Кружке см. подробнее: Полищук Е.С. Михаил Александрович Ново-
селов и его "Письма к друзьям" // Новоселов М.А. Письма к друзьям. М., 1994.
С. XXIII. Из упомянутого письма к Городецкому мы узнаем, что Бушуева зва-
ли Владимир Николаевич и что в 1915 г. жил он в г. Озеры Московской губер-
нии. Этих сведений пока достаточно, чтобы развести нашего Бушуева с
В.И. Бутаковым, писавшим под псевдонимом Бушуев, с которым его отожде-
ствляет каталог Публичной библиотеки. Путаница здесь возникла, видимо, из-
за того, что Вячеслав Иннокентьевич (ок. 1883 —?), эсер, а позже большевик,
был публицистом и редактором, участвуя в ряде тюремных журналов («Кан-
дальный звон»), газете «Жизнь солдата» и т.п. (см.: Деятели революционного
движения в России. Био-библиографический словарь. М., 1933. Т. 5: Социал-
демократы 1880—1904. Вып. 1: А—Б. С. 556). Столь же уверенно в каталоге он
обозначен как автор отдельно изданного под именем В. Бушуева стихотворения
«Песнь объединения» (М., 1915). Издание было снабжено нотами, автором
музыки был обозначен некий Н.А., а издателем — Московский союз Потреби-
тельских обществ (Потребкооперация). Полное оптимизма кооперативное
движение можно считать своего рода эмоциональным антиподом эсхатологии,
и песнь Бушуева лишний раз это подтверждает. Вот ее начало:
Три эпизода из предыстории холодной войны 265
ми на религиозные темы в недолго выходившем журнале «Итоги
жизни»80. Круг сотрудников этого органа состоял из религиозной
интеллигенции Москвы: В.А. Кожевников, М.А. Новоселов,
Г.А. Рачинский, здесь также публиковались С.Н. Булгаков («Смысл
учения св. Григория Нисского об именах» в 12/13 но-мере)
и В.Ф. Эрн («Около нового догмата (письма об имяславии)» в 22/
23-м). Кроме стихов, Вл. Бушуев опубликовал в «Итогах жизни»
статью «Грядущий философский синтез и эпоха Богочеловечества»,
лишнее свидетельство его увлеченности идеями позднего Соловье-
ва: «Неминуемые грандиозные исторические катастрофы, великие
тайны и перевороты, грозное веяние которых уже теперь ощутимо
для вдумчивого наблюдателя, приведут в тесное соприкосновение
Европу и Америку с Азией, древней колыбелью величайших миро-
созерцаний». От этого столкновения Бушуев ждал выработки еди-
ного мирового языка, «нового мирового синтеза мировых знаний»,
Братья товарищи! Сбросим оковы
Жизни постылой, угрюмых забот!
Видите — блеск загорается новый,
Новая жизнь торжествует восход.
Слышите ль громы, победные звуки,
Гимны и клик просветленных вождей:
Дружно сомкните могучие руки,
Встанем навстречу потокам лучей! и т.д.
Между тем для полной уверенности в его принадлежности Бутакову надо
проверить биографию В.И. Бушуева, автора работ по счетоводству для потре-
бительских кооперативов Сибири после революции. Бутаков-Бушуев написал
книгу «II Интернационал» (Харьков, 1925), а также весьма ортодоксальный по
оценкам «Конспект по новейшей истории Запада» (Харьков, 1925), выдержав-
ший 7 переизданий, и ряд мемуаров, где он называет себя то Николаем, то
В. Бутаковым: 1) Военная организация при Екатеринославском комитете
РСДРП в 1907 г. // Летопись революции. 1924. № 1 (6). С. 182—185; 2) Карта-
мышевское дело (Из истории одесской организации РСДРП) //Летопись
революции. 1924. № 4 (9). С. 118—126; 3) Бегство И. Бабушкина из Екатерино-
славской тюрьмы // Побеги из царских тюрем. М; Л., 1927; первая публика-
ция: Летопись революции. 1924. № 1. С. 186—188. Учитывая сказанное, поме-
щение В.Н. Бушуевым своего стихотворения в социалистических газетах нас
не должно смущать, см.: Бушуев В. Мертвые — живым («Не забывайте, что
вдали...») // Земля и воля. 1917. № 48. 21 мая. С. 2; Бушуев В. «Не забывайте,
что вдали...» //Дело трудового народа (Рига). 1917. № 10. 18 июля. С. 2. В пол-
ном варианте сборника «Dies irae» стихотворение помещено на стр. 25—26, а
в сокращенный вариант не вошло, что, видимо, и послужило одной из при-
чин для его републикации.
80 1) На пути в Эммаус («Склонилось солнце, догорая...») // Итоги жиз-
ни. 1914. № 12/13. С. 29; 2) Сказ о невидимом граде («Гусли звонки и певучи...»)
// Итоги жизни. 1914. № 8. С. 6—8. Ни одного из них нет в сборнике 1915 г.
266
Геннадий Обатнин
который, однако, не исключает «новых великих откровений», т.е.
«обещанного человечеству нового славного явления Иисуса»81.
Однако окончание боевых действий не означает конца войны,
как это продемонстрировала история Европы между двумя
войнами.
«Сумерки Европы»
В 1928 г. в пражском журнале «Воля России» были помещены
две поэмы — «Конница» А. Эйснера и «Поэма временных лет»
В. Лебедева. Сопровождала эту публикацию статья М. Слонима
«Россия и Европа (по поводу двух поэм)». Оба текста были посвя-
щены отношениям России и Европы, взятым в диаметрально про-
тивоположном ключе: «Конница» Эйснера хлестко рисовала поход
русской, т.е. революционной и анархистской (упоминался Н. Мах-
но) армии на Европу, а поэма Лебедева прокламировала профамму
ученичества у Европы. Ближайшим образом эти произведения, ко-
нечно, более всего касались самоопределения русской эмиграции:
Эйснер в конце концов и пошел на испанскую войну под знамена-
ми интернациональной бригады Матэ Залки и вернулся в Россию, а
Лебедев, напротив, ассоциировал русских эмифантов с молодыми
дворянами, посылаемыми Пефом Великим на учебу за фаницу (ср.
«мы не в изгнании, мы в послании»). Позицию Эйснера, как более
заметную82, Слоним совершенно справедливо возводит к экспорти-
руемой на штыках «европейской революции», о которой писали и
Маяковский, и Пильняк, далее к «скифству» и Блоку, а через них —
к «грядущим гуннам» Брюсова и к «соловьевскому страху желто-
азиатской опасности», начав с идей славянофилов. Он же тонко за-
метил, что в поэме Эйснера, собственно, говорится не столько об
армии, сколько о русском народе, поглощающем Европу, ибо в ней
упоминается «скрип немазаных телег» и «рев мужицких толп». В
конце он задавался вопросом, «почему победить Запад» «обязатель-
но должно при помощи пожаров, дубин и набегов»83.
81 Вл. Бушуев. Грядущий философский синтез и эпоха Богочеловечества
// Итоги жизни. 1914. № 20/21. 24 июля. С. 3, 5.
82 О популярности поэмы не только в эмигрантской среде свидетельству-
ют и воспоминания Е. Витковского о встрече у Эйснера в 1977 г. в Москве,
начавшейся с чтения гостем всей поэмы наизусть, с одной ошибкой, поправ-
ленной автором. По свидетельству Витковского, поэму наизусть знали по край-
ней мере Межиров (кстати, у Эйснера была поэма «Цирк», 1928), Слуцкий и
Самойлов (Витковский Е. Расстоянье уже измеряется веком...// Эйснер А.
Человек начинается с горя. Стихотворения разных лет. М., 2005. С. 56—57).
83 Слоним М. Россия и Европа (по поводу двух поэм) // Воля России. 1928.
№ 5. С. 45-46.
Три эпизода из предыстории холодной войны 267
В перечислении Слонима отсутствует слово «панмонголизм».
Между тем именно он имеет прямое отношение к вопросам кри-
тика: поэма своей мелодикой вызывает в памяти стихотворение
Соловьева. Разумеется, сам по себе гражданский четырехстопный
ямб не может об этом свидетельствовать (возможно, эффект дос-
тигается ритмико-синтаксическими сближениями), но в тексте
Эйснера помимо тематической близости («Проходят серые колон-
ны, / Алеют звезды шишаков. / И вьются желтые драконы / Ман-
джурских бешеных полков»84) есть и прямые аллюзии на знамени-
тый текст. Например, строфа:
И долго будет Польша в страхе,
И долго будет петь труба, —
Но вот уже в крови и прахе
Лежат немецкие хлеба (281) —
напоминает одновременно и «Умирающего гладиатора» М. Лер-
монтова («Во прахе и крови скользят его колена»), и финал «Пан-
монгол изма»:
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть...
И Третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
Поэма как бы аккумулирует, нанизывает тексты «панмонго-
листской» тематики:
И пусть покой солдатам снится —
Рожок звенит: на бой, на бой!..
И на французские границы
Полки уводит за собой (282).
Это, разумеется, наводит на знаменитую строку «И вечный бой!
Покой нам только снится...» из стихотворения А. Блока «Река рас-
кинулась. Течет, грустит лениво...» (цикл «На поле Куликовом»).
В сборнике В. Бушуева помещено стихотворение, которое на-
зывается «Казаки». Написанное как бы от имени казаков, оно не-
сет на себе следы почти лубочной пропаганды:
Немец — что он? — просто глина,
А австрийцы горсть грибов!..
84 Цит. по: Поэты пражского «Скита». Стихотворные произведения. СПб.,
2005. С. 283. Далее ссылки на это издание даются в тексте.
268
Геннадий Обатнин
От Парижа до Берлина
Знают русских казаков.
Эй, неситесь с дружным гиком,
Что нам пушки, что обоз!
Кто захочет к нашим пикам
Сунуть свой поганый нос?85
И в «Коннице» Эйснера, где описано брутальное поведение
победителей Европы (они Булонский лес рубят на дрова, коней
поят баварским пивом, насилуют полячек, в церквах стоят кони,
а «Перед Венерою Милосской / Застыл загадочный калмык...»,
284), и в «Казаках» Бушуева упоминается звездный момент каза-
чества — завоевание Парижа в 1815 г. (у Эйснера это подано на-
меком, через совет Европе «Не забывай о том походе, / Пускай
минуло много лет, / Еще в какой-нибудь комоде / Хранишь ты
русский эполет...», 284, у Бушуева открыто: «Год двенадцатый до-
ныне / Помнят вражий сыны...»). В воспоминаниях В.И. Гессена
передан рассказ руководителя казачьего хора С. Жарова о после-
военной поездке с концертом в один из немецких городишек,
бургомистр которого на всякий случай закрыл все магазины и
лично попросил регента не мародерничать86. Как здесь не вспом-
нить жалобы французов в 1807 г. на русских «азиатов», непра-
вильно ведущих европейскую войну!
Поймав интонацию, девять четверостиший «Панмонголизма»
можно длить и длить, и так нанизываются тридцать семь четверо-
стиший «Конницы» Эйснера и двадцать пять — «Народам Европы»
Бушуева87. Кроме пафоса, оба поэта развили фантастическую про-
гностическую часть стихотворения философа, посвященную реа-
лиям самого новомонгольского нашествия («О Русь! забудь былую
славу: / Орел двухглавый сокрушен, / И желтым детям на забаву /
Даны клочки твоих знамен»). Бушуев обещает гибель Европе по-
чти с теми же подробностями, что и Эйснер:
Его сосед надменный, хитрый
С залитых солнцем ярких скал88
85 Бушуев В. Dies irae. С. 21, 22.
86 Гессен В. В борьбе за жизнь (Записки эмигранта). Петербург — Берлин —
Париж— Нью-Йорк. Нью-Йорк, 1974. С. 55.
87 Вслед за «Народам Европы» в сборнике следуют еще два близких по
тематике и мелодике стихотворения, воспринимаемые как его продолжение,
одно в шесть и другое в восемь строф.
88 Имеется в виду сосед Китая — Япония.
Три эпизода из предыстории холодной войны 269
О мировой мечтая митре,
Бросает взгляды за Урал.
Он победит — час близок — страны
Америк гордых и в Панам
Войдут его левиафаны
И задымят грозою вам.
Дни века страшного настанут.
С Востока, словно ураган,
Монголов полчища восстанут,
Восстанет новый Тамерлан.
Будущий Тамерлан хорошо, по меркам 1915 года, вооружен:
И, покоривши ваши страны,
В морях и в кручах горных гряд
Зареют их аэропланы,
И дирижабли прошумят89.
Далее начинаются знакомые фантазии. Вот что ждет Берлин:
Пошлет вам Рок ярмо и беды,
Погибнут гордые мечты.
Аллеей гордою Победы,
Берлин, кичиться ль станешь ты?
Монументы Аллеи Побед теперь заменяются другими:
Средь лип столетних в упоеньи
Побед невиданных, как храм,
Воздвигнут статую хваленья
Враги загадочным богам90.
В поэме Эйснера на будущих азиатских пришельцев бла-
госклонно взглянут только раскованные «искушенные парижан-
89 Эта деталь, свидетельствующая о возросшей роли воздушного флота,
повторяется и в другом стихотворении Бушуева, написанном от лица завое-
вателей: «Шумя моторами в эфире, / В поход неслыханный пойдут — / Кто
выше нас в подлунном мире? / Сыны Дракона воззовут» (Бушуев В. Dies irae.
С. 44).
90 Там же. С. 36, 37, 38.
270
Геннадий Обатнин
ки», в которых «Кровь закипает, как вино, / От пулеметов на та-
чанках, / От глаз кудлатого Махно» (283). Сходная роль отводится
Парижу и Бушуевым:
И ты, прославленный судьбою,
Париж, из стен развратных зал
Сбежишься блудною толпою
На их постыдный карнавал.
Подобно «панмонголизму» Соловьева и пророчествам Бушуе-
ва, поэма Эйснера аккумулирует настроения ожидания новой вой-
ны. Она была создана в ситуации, когда ощущение гегемонии ев-
ропейской культуры было поставлено под сомнение ею самой,
признав первенство за молодой советской культурой. Даже Сло-
ним, относясь к «скифству» как к анахронизму, совершенно уве-
рен, что культурный центр находится сейчас не в Европе: на сцену
выступают новые исторические силы — Америки, Азии, Африки и
России, начинается эпоха культурного универсализма91. Он отме-
чает: «...никогда еще Россия, пусть искаженно, но все же так бур-
но, не присутствовала в Европе»92.
Конечно, в 1920-е гг. идея, что Европа теряет гегемонию и сто-
ит перед новой войной, активно продвигалась и в Советской Рос-
сии. Сам Эйснер позже, в автобиографии 1968 г. обрисовал свою
позицию тех лет как «сменовеховскую»93, она же отразилась и в его
рассказе «Роман с Европой». Это в основной своей идее соответ-
ствует истине: левое крыло «сменовеховства» особенно разрабаты-
вало тему гибели Европы94. Но уже в 1918 г. М.П. Павлович с раз-
дражением писал: «И нет никакого сомнения, что, когда окончится
нынешняя "последняя" "освободительная" война, тысячи журна-
листов и в России, и в Германии, и в Австрии, и во Франции, уве-
91 Цикл из четырех стихотворений А. Ладинского «Стихи о Европе» на роль
ее губителей прочит африканцев: «Там-тамы бубнят от гнева, / Вращая белками
глаз, / Шоколадная нежная дева / В джунглях целует нас» (Ант. Ладинский.
Стихи о Европе. Париж, 1937. С. 57). У темы гибели Европы был и еще один
знакомый поворот: недостойность ее жителей-мещан, ср. у Ладинского: «А все-
таки, скажем, соборы, / Иль, как ее, музыка...Бах! <...> Кому это нужно —
паренье / И с готикой смутный роман? / Важнее здесь пищеваренье, / Спо-
койствие, сон и обман. / Европа, когда в час ненастья / Высокая гибель при-
дет, / Тебя все покинут в несчастье, / Спасая душонки средь вод» (Там же.
С. 27).
92 Слоним М. Россия и Европа. С. 48—49, 51, 53, 54.
93 Эйснер А. Человек начинается с горя. С. 63.
94 См. показательный обзор того, как эти идеи, высказывавшиеся вернув-
шимися сменовеховцами, были восприняты в Советской России: Миндлин Э.
Необыкновенные собеседники: Книга воспоминаний. М., 1968. С. 124—126.
Три эпизода из предыстории холодной войны 271
рявших каждый день в течение этой кровавой бойни, что война
1914—1915 гг. есть последняя война, которая навсегда покончит с
милитаризмом, империализмом, захватной политикой и пр. и пр.
и откроет эру вечного мира, станут изо дня в день писать о новой
надвигающейся неизбежной войне, о необходимости новых воору-
жений для отражения новых опасностей»95. Через несколько лет, в
1924 г., ему вторил другой марксистский историк, М. Покровский:
«новое столкновение из-за мировой монополии неизбежно»96.
В том же году вторым изданием вышла книга М. Павловича «Пе-
ред угрозой будущих войн», где он признавался: «ныне для миро-
вой войны больше причин, чем было накануне 1914 г.»97
Однако настроения ожидания скорого конца Европы следует
помещать не только в контекст социалистической мысли. После
войны появилось огромное количество пацифистских обществ.
М. Павлович, перечисляя те из них, которые присутствовали на
конгрессе мира в Гааге в 1923 г. (среди них, кстати, был и Союз
франкмасонов «К восходящему солнцу»98), попутно анализирует
книги «бывшего премьера Франции Кайо и недавнего итальянско-
го премьера Нитти»99. Последняя из них — это работа Франческо
Саверио Нитти (Nitti) «Европа без мира» («L'Europe sans Paix»,
1922, русский перевод: Пг., 1923), на которую Павлович поместил
отдельную рецензию в том же журнале, но двумя номерами ранее.
Кроме этого сочинения Нитти написал также книги «Упадок Ев-
ропы» («La Decadence de Г Europe», 1923), «Трагедия Европы» («La
Tragedie de l'Europe», 1924) и «Мир» («La Paix», 1925). Для него кри-
зис послевоенной Европы состоял в наступлении реакции: угнете-
нии свободы, возвращении клерикализма, национализма (антисе-
95 Павлович М. Милитаризм, маринизм и война 1914—1918 гг. С. 43.
96 Покровский М. Как началась война 1914 года // Долой войну! Статьи
М. Покровского, Танина, А. Вольпе и Манифест Циммервальдской конферен-
ции. Екатеринослав, 1924. С. 7.
97 Павлович М. Перед угрозой будущих войн. С. 4.
98 Тема масонского происхождения концепции «вечного мира» всплыва-
ла в националистической литературе. В романе известной черносотенной де-
ятельницы Е. Шабельской «Тайны Мартиники» описывается церемония за-
кладки нового масонского храма и дается резюме праздничных выступлений:
«Было здесь немало речей, полных напыщенных фраз о "свободной воле",
живущей в человечестве, и о "всемогуществе" великого архитектора "вселен-
ной", о храме добродетели, воздвигаемой в душе человека, и о "братстве всех
народов", объединенных международным масонством, об освобождении наро-
дов от "всех цепей и всякого рабства, хотя бы и умственного, "рабства пред-
рассудков", о золотом веке "вечного мира, когда кровавые сражения и брато-
убийственны войны отойдут в область преданий"» (Рига, 1936. С. 104).
99 Павлович М. Буржуазный пацифизм и конгресс мира в Гааге // Печать
и революция. 1923. № 3. С. 5.
272
Геннадий Обатнин
митизма) и милитаризма, ярче всего воплощенных в большевизме
и фашизме — двух режимах, которые он трактовал как «идентич-
ные феномены»100. Жозеф Кайо в своей книге «Куда идет Франция?
Куда идет Европа?» (1922) подходил к войне с экономических пози-
ций и правильно, по оценке Павловича, описал роль международ-
ных картелей и синдикатов в ее развязывании. Причины будущей
войны, по Кайо, лежат не только в международной конкурентной
борьбе, но и в дисбалансе между возросшими за это время долга-
ми стран-участниц, в силу которого их жители платят разные на-
логи и капиталы не могут свободно передвигаться101. Возникает
протекционизм в ущерб импорту, что ведет к стагнации экономи-
ки. Добавим, что Кайо также говорил об «упадке Европы», призна-
ки чего, помимо экономических показателей, видел в «узости духа,
невежестве, расовой враждебности и жадности». Европа, по его
мнению, катится в пропасть: либо в долгий период потрясений,
судорог, войн и гражданских беспорядков, в которых она погряз-
нет, либо в медленное умирание, в убаюкивающую агонию, подоб-
но новой гигантской Византии, где вместо багрянородных царей
будут владыки трестов102.
По убеждению самого Павловича, Европа на 1923 г. идет к
новой войне из-за нарушения экономического равновесия (тамо-
женные войны), равновесия политического («балканизация Евро-
пы»103), а также из-за обострения национальных движений и роста
милитаризма и маринизма. Вопросы характера будущей войны за-
нимали его и в упоминавшейся книге «Химическая война и хими-
ческая промышленность» (М., 1925), а начало процессов по смене
энергоносителей было проанализировано им в книге «Мировая
борьба за нефть» (М., 1922). Здесь Павлович суммировал, что если
Первая мировая война была обусловлена борьбой за уголь и металл,
то теперь «XX столетие становится веком двигателей внутреннего
сгорания и нефти»104. Это, как говорит Павлович со ссылками на
обширную французскую литературу 1920-х гг., стало одним из от-
крытий Первой мировой войны — хотя Дизель изобрел свой дви-
гатель еще до нее, но даже в своем отечестве, Германии, не был
признан.
В круге этих страхов и ожиданий находится и упомянутая книга
Г. Ландау «Сумерки Европы» (1923). Частично она представляет
100 См.: Nitti F. Bolshevism, Fascism and Democracy / Transl. by Margaret
M. Green. London, 1927. P. 43, 162, passim.
101 Павлович М. Буржуазный пацифизм и конгресс мира в Гааге. С. 8—9.
102 Caillaux J. Ou va la France? Ой va Г Europe? Paris, 1922. P. 182, 209.
103 Павлович М. Буржуазный пацифизм и конгресс мира в Гааге. С. 14.
104 Павлович М. Мировая борьба за нефть. М., 1922. С. 5.
Три эпизода из предыстории холодной войны 273
собой разочарованный анализ всех тех идеологем или «идей вой-
ны», по определению автора, которые были актуальны до и во вре-
мя недавно закончившегося европейского столкновения. Помимо
приведенного выше анализа сути пацифизма Ландау останавлива-
ется на таких базовых правовых идеях, как, например, соблюдение
международных договоров, поруганное с самого начала войны Гер-
манией по праву своей «пышно развернувшейся новой культурно-
социальной мощи»105, или на праве наций на самоопределение, в
основе которого лежит английская идея защиты свободы малых
народов, неверная и невозможная, по мысли Ландау, не только в
силу неизбежного подчинения и адаптации этих народов большим
культурам, но и по причине возросшей быстроты сообщений, когда
объединение по территориальному признаку становится все более
эфемерным106. Острие разочарования Ландау направлено в первую
очередь против «узко-либеральной» точки зрения, но мимоходом
он задевает, конечно, и общие с ней идеи социалистов. Например,
в последнем случае, критикуя право наций на самоопределение и
защищая «первенство общегосударственного начала над началом
местного национального сепаратизма»107, Ландау, конечно, метил
и в тех, кто обещал «суверенно-этническое дробление» единой
России. Неудивительно, что для партийно ангажированного вос-
приятия его идеи представляли собой в лучшем случае шпенглери-
анство, изложенное «в стиле блаженной памяти "Одесских ново-
стей" и "Южного обозрения"», а в худшем — защиту немецкой
империалистической политики. «Скучная, неинтересная, бездар-
ная книга» — был вердикт М. Павловича, убежденного, что все
«закаты» Европы и ее «вырождение» победит грядущая пролетарс-
кая революция108. Или, добавим мы, второе пришествие по Со-
ловьеву.
105 Ландау Г. Сумерки Европы. С. 84.
106 Там же. С. 102-111.
107 Там же. С. 110. Ландау, подобно Соловьеву, не раз защищал идею демо-
кратической «империи», выступая среди прочего против сепаратизма нацио-
нальных меньшинств в составе России. Процесс ее освобождения и расцвета,
на который Ландау надеялся после Февральской революции, по его мнению,
предполагает «свободное развитие и национальное, и областное», в то время
как «государственный сепаратизм» «остается неизбежно реакционным; он вре-
ден для самих национальностей, он вреден для демократии, он вреден для
социального прогресса и культурного творчества». Свою программу Ландау
обозначил как «идею единой России, свободной в своем целом и в своих час-
тях» {Ландау Г. Единая Россия // Вестник Европы. 1917. Апрель—май—июнь.
С. 559, 567, 569). Фрагмент этой статьи вошел в «Сумерки Европы».
108 Павлович М. [Рец.] Ландау Г. «Сумерки Европы» // Печать и револю-
ция. 1923. № 7. С. 163.
* * *
Первые несколько страниц упомянутой статьи В.К. Волкова
«К вопросу о происхождении терминов "пангерманизм" и "пан-
славизм"» (1969) посвящены требуемому в те годы обоснованию
так называемой «актуальности темы», которую автор видит имен-
но в противостоянии «призраку панславизма и его применению к
характеристике возникшего после второй мировой войны социали-
стического лагеря»109. Нам хотелось обратить внимание, что меж-
ду первой (1840-е гг.) и пока последней из холодных войн было по
крайней мере еще несколько исторических эпизодов, морфоло-
гически принадлежащих к этому ряду. Пока государственные ма-
шины готовятся к столкновению, наращивая боевую мощь и мо-
дернизируя экономику и финансовую систему, образованное
общество волнуется об упадке Европы или даже о близком конце
света, выражая свою тревогу либо катастрофически, либо бравур-
но — воспевая «непреходящую правду милитаризма». В стране с
долгой традицией раскола в социуме подобные процессы могут за-
кончиться тупиком, гражданской войной. Подобно тому как анар-
хизм является тенью буржуазного строя, ожидание войны пробуж-
дает к жизни пацифистские проекты и даже стремление понять и
заранее простить потенциального противника. Впрочем, последней
теме мы в этой работе сознательно уделили меньше внимания.
109 Волков В.К. К вопросу о происхождении терминов «пангерманизм» и
«панславизм». С. 25.
Вадим Полонский (Москва)
МИСТЕРИЯ, МИФОЛОГИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ
И «ПАМЯТЬ ЖАНРА» В ЭСТЕТИКЕ
РУССКИХ МОДЕРНИСТОВ
Нет нужды напоминать о том, насколько важную роль в ста-
новлении европейского art nouveau на рубеже XIX—XX веков сыг-
рали эксперименты по поиску новых драматургических (в том чис-
ле и синкретических) форм, рефлексии о генезисе трагедии и
попытки созидания культурных кодов, основанных на тотальной
театрализации семиотического пространства. Опыт отечественно-
го «серебряного века», по законам пресловутой «нераздельной не-
слиянности» России и Запада, в этом смысле примечателен и сво-
ей включенностью в общие тенденции развития европейского
искусства эпохи, и сугубо национальными акцентами — «вселенс-
кой» масштабностью задач, поставленных перед собой ведущими
культуртрегерами русского модерна, и попутным отказом от четко-
сти представлений о конкретных средствах их решения. Эти зако-
номерности с особой яркостью дают о себе знать при обращении
к судьбе в России начала века программной для «нового искусст-
ва» со времен Вагнера формы — мистерии.
Как известно, сам концепт мистерии в традиционной европей-
ской эстетике и теории культуры имеет как минимум два принци-
пиально разных толкования: это и ритуально-культовое действо, и
конкретный средневековый либо фольклорный жанр разыгрывае-
мых сценок из Священной истории площадного, церковно-шко-
лярского типа.
Второе значение термина учитывалось русскими модерниста-
ми (прежде всего, конечно, младосимволистами) и даже полемичес-
ки пускалось в ход, когда им приходилось отводить упреки в мис-
тических темнотах ссылками на жанровый прототип1. Однако в
своей непосредственной литературной и критико-эстетической
деятельности они почти исключительно были ориентированы на
первое его значение. Подобным образом понимаемая мистерия
мыслилась глубинно наиболее родственной театру как таковому,
1 Именно так, в частности, поступил Вяч. Иванов, отвечая на критичес-
кие высказывания Н. Устрялова о мелопее «Человек» (О форме и содержании
религиозной мысли (по поводу последнего доклада Вяч.И. Иванова в Религи-
озно-философском обществе) // Утро России. 1916. № 106. 16 апреля. С. 5;
ответ поэта, статья «О мысли изреченной», — там же) и ссылаясь как на пре-
цедент на средневековые мистерии и духовные оратории — примеры «религи-
озного искусства не для храмов и литургии».
276
Вадим Полонский
воплощением чистой театральности со всеми ее исконными куль-
товыми составляющими, затуманенными в процессе многовеково-
го развития сценического искусства на путях индивидуации, но
взыскующими возрождения.
Как отмечает М. Цимборска-Лебода, «в процессе эволюции
русского символизма драме и театру отводится первое, привилеги-
рованное место в художественной культуре эпохи "театрократии",
как искусству действенному, динамическому (дионисийскому) по
своей природе, выходящему за пределы сферы "безотносительно-
прекрасного", чуждому уединения "искусства для искусства", спо-
собному непосредственно обращаться к адресату с особой мисси-
ей перерождения человека и оставаться активным по отношению
к общим целям культурно-исторического движения»2.
Основной энергией театра в его младосимволистских трак-
товках становится мифологичность как инструмент тотального пе-
ресотворения реальности в квазисакральном действенном акте,
преодолевающем принцип индивидуации и дискретности: «<...> те-
атру-мифу приписывают символисты (Иванов, Чулков, Белый)
роль преображающей силы человеческого духа, способной органи-
зовать жизнь человека, от духовной до политической, и — стано-
вясь движущим началом бытия — ликвидировать основные анти-
номии изживаемой, "посократической" культуры с присущими ей
атрибутами: хаосом, разладом, отчужденностью и разъединением
людей»3.
Нерасчлененность значений в понятии «мистерия» во многом
была обусловлена переносом в эстетике отечественных теургов —
а отчасти и модернистов вообще — метаописательного принципа
экстатико-дионисического преодоления устойчивых пределов, вза-
имообратимости, протеистичности объектов в область жанровой
семантики, где двоились, троились, порой до крайности релятиви-
зировались границы между формами и подформами драматурги-
ческого письма. «Мистерия» в России рубежа XIX—XX веков —
плод дионисических смешений в сфере терминологии. Со всеми
пульсирующими и универсально широкими вариантами своих зна-
чений это понятие зачастую замещало собой систематику конкрет-
ных жанров — при их освоении модернистской эстетикой.
Достаточно характерна, к примеру, аморфность терминологи-
ческих определений новейшей мистерии молодым Б. Эйхенбаумом.
Рассуждая еще в духе теургической эстетики о четкой, рациональ-
но выстроенной и потому легко эксплицируемой структуре кло-
2 Цимборска-Лебода М. Театральные утопии русского символизма // Slavia
[Praha]. 1984. Rocnik 53. № 3/4. С. 358.
3 Там же. С. 358-359.
Мистерия, мифологическая трагедия и «память жанра»... 277
делевских мистерий, он, однако, так и не смог ясно описать грани-
цы этого жанра и в конце концов был вынужден оттолкнуться от
классической трагедии, обозначив отличие между двумя формами
туман но-метафорической характеристикой разных типов разреше-
ния драматургического конфликта: «Средневековая мистерия была
лишь осколком священнодействия, вульгарной литургией. Она
представляла то, что служило таинством в церкви. Новая мистерия,
к которой, по-видимому, направляется современный театр, долж-
на быть развитием трагедии. От трагедии она должна отличаться
тем, что в ней линия человеческой души не только сгибается, но и
замыкается в кольцо. Трагическая кривая стягивается в круг»4.
По логике символических проекций и дионисийской обрати-
мости логических единиц сама мистерия часто субституировалась
концептами-дериватами: «действом» (предисловие «о действии и
действе» Вяч. Иванова к «Прометею»), «литургией» (мистерия «Ли-
тургия Мне» Ф. Сологуба) и т.п. Показательный в этом смысле
пример дает ремизовский жанр «русалий».
А.М. Грачева, раскрывая источники представлений А.М. Реми-
зова об этой фольклорной форме и ее трактовку писателем, логично
подводит к выводу о том, что в его сознании — по крайней мере на
революционном переломе 1917—1919 гг., когда, в частности, в ТЕО
Наркомпроса литератор-модернист занимался репертуаром для
народного театра, — «русалия» как жанр была эквивалентна мис-
терии в трактовке того же Вяч. Иванова5. Но хотелось бы обратить
особое внимание на то, что представления о жанрообразующих
принципах этой формы у Ремизова оказываются достаточно под-
вижными, не вполне четкими, по крайней мере — склонными к
динамике. Так, «русалии» «Алалей и Лейла» и «Ясня» в 1910-е гг.
создавались им как балетные либретто. В сборнике статей «Краше-
ные рыла. Театр и книга» (1922) он концептуально осмысляет жанр
«русалий» как синтетическое мифопоэтическое словесно-музы-
кально-пластическое образование с мистериальной кольцевой
структурой, в которой трагедийная сердцевина окаймляется сим-
фоническим началом и балетным финалом, разрешающим ро-
ковую коллизию6. Однако еще в 1912 г. писатель относил к «ру-
сальным действам» лишенные музыкального формообразования
«Бесовское действо», «Трагедию о Иуде, принце Искариотском» и
«Действо о Георгии Храбром»7. Логично предположить, что сдвиг
4 Эйхенбаум Б. О мистериях Поля Клоделя // Северные записки. 1913. № 9.
С. 121.
5 Грачева A.M. Алексей Ремизов и древнерусская культура. СПб., 2000.
С. 146-147.
6 Ремизов A.M. Крашеные рыла. Театр и книга. Берлин, 1922. С. 83—84.
7 Герасимов Ю.К. Театр Алексея Ремизова // Алексей Ремизов: Исследо-
вания и материалы / Отв. ред. A.M. Грачева. СПб., 1994. С. 185.
278
Вадим Полонский
в сторону литературно-музыкального синкретизма в понимании
жанра «русалий» у Ремизова относился к периоду после 1912 г. и
окончательно оформился к революционному порогу. Характерно,
что в автобиографии 1924 г. названные драматические сочинения
осмысляются им как диалектическая трилогия, в основу которой
«положена песенная <курсив наш. — В.П.У легенда»8. И все же жи-
вой опыт работы в этом жанре уводит писателя от четкой заданно-
сти границ выбранной формы. Как явствует из анализа A.M. Гра-
чевой творческой истории «русалии» «Соломон и Китоврас»9,
ремизовский извод жанра не подразумевал четких представлений
о распределении «эпического» и «драматического» и о роли мисте-
риального начала в мифопоэтическом целом: на разных этапах и в
разных редакциях эти составляющие находились в совершенно
различном соотношении друг с другом.
Возвращаясь к общим вопросам, согласимся с М. Цимбор-
ской-Лебодой в том, что «символистская идея мифических перво-
истоков и ориентация на архаичное сознание нашла свое естест-
венное выражение <...> в присущем художникам устремлении к
"обновлению значений" Первослов (религия, мистерия, литургия,
жертва, оргия, экстаз, действо и пр.) и возвращению им их этимо-
логического смысла (в частности, этому должна была способство-
вать поэтика прописных букв). Сильнее всего отразилась эта тен-
денция в области театрального искусства как в теоретических
манифестах, так и в его художественной практике. Общеэстетиче-
ский императив регенерации памяти, в данном случае памяти жан-
ра, проявил себя здесь в наибольшей степени, призывая театр
вспомнить свое происхождение "из духа музыки", из "литургичес-
кого служения у алтаря страдающего бога", и обратиться к перво-
истокам — к забытому мифу и оставленному культу»10.
Размытость терминологических значений при подобном «об-
щеэстетическом императиве» приводила к тому, что относительно
четкой выявленностью на уровне жанровой идентификации обла-
дала лишь трагедия, да и то в основном в творчестве символистов,
ориентированных на греческую архаику и классику (прежде всего
Вяч. Иванова — в силу его «дионисических» интересов), а то и на
общую сюжетную канву (обработка одного и того же мифа Ф. Со-
логубом в «Даре мудрых пчел», И. Анненским в «Лаодамии» и
В. Брюсовым в «Протесилае умершем»11, импульсом к которой
8 Алексей Михайлович Ремизов (Автобиография) //Литературная Россия.
Сборник современной русской прозы. М., 1924. С. 30.
9 Грачева A.M. Алексей Ремизов и древнерусская культура. С. 144—165.
10 Цимборска-Лебода М. Театральные утопии русского символизма. С. 361.
11 Сопоставительный анализ этих текстов см. в: Силард Л. Античная Ле-
нора в XX веке // Studia Slavica Hungarica. 1982. Т. 18. С. 331-351.
Мистерия, мифологическая трагедия и «память жанра»... 279
послужил к тому же общий критический источник — известная ста-
тья Ф.Ф. Зелинского12). Значительно чаще мифопоэтизация застав-
ляла самых разных художников, от Блока («Король на площади»,
«Песня судьбы», «Роза и Крест») до Гумилева («Гондла»), не наце-
ленных непосредственно на археологизм и обработку освоенных
традиционным театром мифов, двигаться в сторону «лирических
драм» — форм с ущемленной сценичностью и выраженной лирич-
ностью, в которых мифемы и мифологические функции, распреде-
ленные между персонажами и символическими мотивами, берут на
себя роль носителей вертикальной смысловой парадигмы, пересе-
кающейся с горизонтальной синтагматикой действия. С точки зре-
ния мифопоэтической обусловленности жанровой формы лиричес-
кие «неомифологические» драмы близки символистскому циклу
стихов и программной «симфонической» поэме («Воспоминанье»
В. Брюсова).
И все же ясно, что наиболее последовательно и сознательно
пытались сочленить свое осознание драматургических форм с ми-
фологизмом художники, погруженные в осмысление и переработ-
ку античного материала, прежде всего два крупнейших поэта-клас-
сика: Вяч. Иванов и И. Анненский13.
Отсылая к имеющимся работам, более или менее детально со-
поставляющим мифологическую драматургию обоих художников14,
позволим себе остановиться на обзоре некоторых сторон их теоре-
тических воззрений и характеристик поэтами-драматургами друг
12 Зелинский Ф.Ф. Античная Ленора // Вестник Европы. 1906. № 3. С. 167—
193.
13 О литературных отношениях Иванова и Анненского см.: Мусатов В. В.
К истории одного спора (Вячеслав Иванов и Иннокентий Анненский) // Твор-
чество писателя и литературный процесс. Иваново, 1991. С. 26—38; Лавров Л.В.
Вячеслав Иванов — «Другой» в стихотворении И.Ф. Анненского //Лавров АВ.
Русские символисты: Этюды и разыскания. М., 2007. С. 407—414; Kelly С.
Vja6eslav Ivanov as the 'Other': A contribution to the 'Drugomu' debate // Cultura e
memoria: Atti del terzo Simposio Internazionale dedicato a Vja6eslav Ivanov / Ed.
Fausto Malcovati. Florence: La Nuova Italia Editrice, 1988. Vol. 1. P. 151 — 161. О со-
отношении мифопоэтик двух стихотворцев см. также: Ronen О. A Functional
Technique of Myth Transformation in Twentieth Century Russian Lyrical Poetry //
Myth in Literature. Columbus, 1985. P. 110—113.
14 Kelly C. Classical Tragedy, and the «Slavonic Renaissance»: the Plays of
Viacheslav Ivanov and Innokentii Annenskii Compared // Slavic and East European
Journal. 1989. № 33. P. 236—240; Шелогурова Г.Н. Античный миф в русской
драматургии начала века // Из истории русской литературы конца XIX — на-
чала XX века. М., 1988. С. 105—122; Борисова Л.М. На изломах традиции: Дра-
матургия русского символизма и символистская теория жизнетворчества. Сим-
ферополь, 2000. С. 28—39.
280
Вадим Полонский
друга, важных для нашей темы, памятуя о том, что, как справедливо
замечает А. Хансен-Леве, «мифопоэтический космос» русского
модернизма «строится как крайне абстрагированная и синтетичес-
кая система», последовательнее всего проявляющая себя «метами-
фологаческими или философскими спекуляциями в теоретических
жанрах»15.
По логике ивановской концепции, как она была сформулиро-
вана в работах 1900—1910-х гг. («Эллинская религия страдающего
бога», «Новые маски», «Вагнер и Дионисово действо», «Предчув-
ствия и предвестия», «О существе трагедии» и др.), Анненский-
драматург оказался не в состоянии вместить диаду религиозной
жертвенности и богоборческого самоутверждения в их взаимооб-
ратимости в рамках страстного дионисийского прамифа, а потому
остался чужд духу трагедии, засвидетельствовав собой лишь антич-
ные — «еврипидовские» — истоки европейского декаданса, обре-
тя в первом «трагике личности» трогательность, жалостливость,
созерцательность и иллюзионизм самодовлеющего и обреченного
на вечное возвращение к своему страдающему «я» субъекта. В тер-
минологии Иванова 1900—1910-х гг. Анненский — контроверса
«символическому реализму», в своем «символизме соответствий» не
выходящая за грани «субъективного индивидуализма», исповедник
принципа индивидуации в собственном неомифологическом твор-
честве.
В систематике Иванова Анненский оказывается не в состоянии
подняться до катартического — а потому исконно трагического —
разрешения диады и всегда остается в плену неизбывного дуализ-
ма, в том числе и мифопоэтического: «индивидуалист наших дней»,
этот поэт, стремясь «теснее слить миф античный с современной
душой», «не пережил и не понял примирения» лиры и флейты, «ко-
торое ознаменовало собою эру новой, гармонически устроенной и
уравновешенной Эллады», «никогда не снились его мечте побра-
тавшиеся противники — кифаред Дионис и увенчанный плющом
Пэан-Аполлон»16. Трагический пафос в драмах Анненского Иванов
определяет как «"пафос расстояния" между земным, человеческим,
и небесным, божественным, и проистекающий отсюда пафос оби-
ды человека и за человека»17. Приобщившись к трагическому на-
пряжению полюсов диады, Анненский, по сути, отказывается при-
15 Хансен-Леве А. Бахтинские мотивы в мифопоэтике русского символиз-
ма // Telling Forms. 30 essays in honour of Peter Alberg Jensen. Stokholm, 2004.
P. 110-111.
16 Иванов Вяч. О поэзии Иннокентия Анненского // Аполлон. 1910. № 4.
Январь. С. 15—16.
17 Там же. С. 17.
Мистерия, мифологическая трагедия и «память жанра»... 281
нимать возможность ее катартического преодоления и, по словам
автора «Тантала», «умирает на пороге соборности», допевая в зам-
кнутом кругу «я» тоску своего индивидуального сознания. Основа
такого прочтения и запечатления в современном творчестве «ан-
тичного текста» для Иванова — понимание Анненским мифа вне
его исконно религиозного генезиса и мистико-культовой субстан-
ции, как рационального принципа генерализации, «общеценного»
и «общеприменимого», «человеческого, только человеческого»,
«гибкого до возможностей модернизации и вместительного по со-
держанию до новейшего <ассоциативного> символизма», который
тешится «своими самодовлеющими "отражениями" Греции»18.
Что до Анненского, то он не приемлет ивановской концепции
дионисизма как опыта психосоматического экстатического жерт-
венного исступления, размывающего границы индивидуации и
через приобщение к соборному единству «"я" вселенского в его
волении и страдании» ложащегося в основу сотериологического
религиозного феномена как такового. В корне этого неприятия —
принципиальная чуждость Анненского основному ивановскому
методу, вполне проявившемуся в работах 1900—1910-х гг., хотя и
непосредственно заявленному только в книге «Дионис и прадио-
нисийство» (1923), — методу «высшей герменевтики», который со-
стоит в стремлении «обнажить в свидетельствах сознания из-под
оболочки новейших культурных наслоений основное простейшее
и конкретнейшее содержание», «изначальное ядро», «морфологи-
ческий принцип»19, то есть по необходимости редуцировать слож-
ный семиотический феномен до порождающей архетипической
структуры.
Вектор культурологического мышления Анненского и как дра-
матурга, и как исследователя, к примеру — автора курса лекций по
истории античной драмы на Высших женских курсах Н.П. Раева,
направлен в обратную сторону: его художественная и научно-опи-
сательная модель работает по принципу дифференциации, парти-
куляции, дизъюнкции. Он вглядывается в точку распада синкретиз-
ма, единства явления, в становление феномена в истории на пути
от «безответственно» общего к «этически» осмысленному частно-
му. Именно здесь, безусловно, пролегает принципиальный водо-
раздел между эллинистами Ивановым и Анненским.
Анненский-классик предпочитает полемизировать с Ивановым
не напрямую, а через подставные фигуры иных подлежащих крити-
ке «авторитетов», в основном германских. Так, Ницше русский
18 Иванов Вяч. О поэзии Иннокентия Анненского // Аполлон. 1910. № 4.
Январь. С. 18.
19 Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994. С. 259—262.
282
Вадим Полонский
поэт-драматург упрекает в панмифологичности отношения к искус-
ству и нежелании «дать мифу выйти из области поэтической»20.
Ясно, что тем самым автор метит и в коллегу-соотечественника — в
ивановский религиозно-эстетический синкретизм в трактовке
мифа и трагедии, а это для Анненского неприемлемо в принципе:
миф для него есть плод эмансипации слова от синкретического
единства с культом и музыкой. Причем слова уже рефлектирующе-
го, не тоталитарного в своей сакральной обязательности, а лишь
ищущего определить чувство, несущего в себе «трепет постигающей
мысли». Ницшеанскому «духу музыки» и ивановской концепции
спасительной и катартической объективации экстатических жерт-
венных переживаний Анненский противопоставляет взгляд на
трагедию как на феномен развитой рефлективной культуры, осво-
бодившегося от музыки слова, этически, а не религиозно, не психо-
мистериально, мотивированного, вступающего в сложные отно-
шения с государственно-общественными идеологиями своего
времени, носителя проблемной истины, причастного протохристи-
анским концептам сознательной вины и греха. Именно это при-
вносит в трагический миф идеально-обобщенную человечность, по-
зволяющую Анненскому назвать еврипидовского Ипполита «до
некоторой степени и человеком будущего», который «как бы смот-
рит вперед»: «...он ищет нас, это наш брат, наша проекция в про-
шлом, и иногда нам кажется, что Ипполит уже читал Евангелие»21.
Концепт синкретизма Анненский вообще отказывается считать
имманентным трагедии как жанру и, метя в лестные характеристи-
ки «дионисийства» Вагнера у Иванова, противопоставляет Еврипи-
да создателю «Кольца нибелунга». Причем главное в этой антите-
зе даже не то, что вагнеровская мистериальная драма, выросшая на
почве мифа северной лесной культуры, гораздо ближе к архаичной
сказке, чем еврипидовская трагедия, которая впитала все перепле-
тения усложненной духовно-социальной жизни полиса. Главное —
в том, что экстатический синкретизм вагнеровского оркестра, по-
глощающего драматический текст, — конгениален, по Анненско-
му, эпосу, а не трагедии, именно в силу своей экстатичности, син-
тетичности, нерасчлененности и «бессловесности», а значит и
нравственного безразличия: «Самые Leitmotiv'bi, разве они не
являются лишь гениально-выразительными эпическими харак-
теристиками? Сила вагнеровского творчества была не в красоте
человеческого чувства, не в гибкости мысли, не в переливах на-
строений, а в супранатуральной, стихийно-абсолютной музыкаль-
ности»22.
20 Анненский И. История античной драмы. СПб., 2003. С. 28.
21 Там же. С. 43.
22 Там же.
Мистерия, мифологическая трагедия и «память жанра»... 283
Расчленяющая, антисинкретичная и антиэкстатичная логика
водит всеми построениями Анненского при осмыслении жанровой
истории трагедии. Уже в самой первой лекции на Раевских курсах
им как программный задан откровенно антиивановский тезис:
«Для древнего грека, с точки зрения наивного идеализма, было
непонятно объединение комического с трагическим»23. По логике
Анненского, экстатика архаичных форм фракийского культа, при
всех ее фиасах и хоровом начале, прежде чем кристаллизоваться на
аттической почве в трагедию, должна была избавиться от первич-
ного синкретизма, субъектно-объектной нерасчлененности, что с
его точки зрения, в отличие от ницшеанско-ивановской24, до-
стигается не путем вторжения гармонизирующего и объективизи-
рующего внешнего — аполлонического — начала, а посредством
имманентного развития гармонизирующей объективации внутри
собственно дионисийской мифологемы через замещение на атти-
ческой почве фракийского хтоническо-жертвенного атрибута Вак-
ха — крови ее примиряющим и обращающим экстатику в символ
изобилия и преизбытка субститутом — вином.
Подобная антитетичность концептуальных установок Ивано-
ва и Анненского в отношении трагедии предопределила разнонап-
равленность эволюции их собственных драматургических опытов.
Иванов от неоконченной «Ниобеи» и «Тантала» движется к
окончательной редакции «Прометея», где, по словам А.Ф. Лосева,
едва ли не впервые в постэллинскую эпоху восстанавливает «древ-
ний космогонизм античного мифа», проникая в «вопрос о закон-
ности человеческого индивидуализма перед лицом вселенской пол-
ноты», в то время как «в новой и новейшей литературе Прометей
почти всегда оказывался символом только свободы человеческого
духа»25. То есть Иванов приходит к драматургическому выявлению
мистериального ядра трагедии: онтологического отпадения лично-
сти, наказуемого и взыскующего искупления. Творческое оформ-
ление собственно искупительного этапа потребовало выхода за
границы жанра трагедии в синкретику мелопеи «Человек», где она
состоялась лишь как потенциальность, не дерзающая окончатель-
но преодолеть границы искусства.
Анненский же вообще мыслит свою драматургию вне мистери-
альной перспективы, за ритуальными импликациями которой
23 Анненский И. История античной драмы. СПб., 2003. С. 23.
24 О несовпадении Иванова с Ницше в ряде суждений о соотношении «ди-
онисийского» и «аполлонического» в трагедии см.: Тамарченко Н.Д. Пробле-
ма «роман и трагедия» у Вячеслава Иванова и Ницше // Вячеслав Иванов.
Творчество и судьба: К 135-летию со дня рождения. М., 2002. С. 71—76.
25 Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1976.
С. 282-287.
284
Вадим Полонский
неизбежно просматривается дионисический след, и от относитель-
но верной греческим жанровым образцам трагедии «Меланиппа-
философ» (правда, как он сам признавал, с «индивидуализиро-
ванным», совсем «не античным» хором и «отражениями души
современного человека»26) движется к «Фамире-Кифарэду», герой
которого, рефлектирующий гамлетик, делает «антидионисический»
выбор, отказываясь от любви и расточения и сохраняя мучитель-
ную верность аполлоническим грезам о недостижимой гармонии
высших сфер. При этом сама поэтика последней пьесы Анненского
окончательно подтачивает и разрушает жанровый канон классиче-
ской трагедии: перед нами, в сущности, лирическая драма с под-
черкнутой и по-модернистски изысканной колоратурной символи-
кой, аккомпанирующей сюжету. В решении автора дать своей
самой «антидионисийской» пьесе жанровый подзаголовок «вак-
хическая драма», то есть отослать к архаической форме «драмы
сатиров» (в «Фамире-Кифарэде» участвуют сатирический и вакхи-
ческий хоры, а заодно и комические сатиры с «ленточками в воло-
сах») невозможно не усмотреть иронии, и прежде всего по отноше-
нию к мистериальным изводам трагедийного жанра.
Некоторым образом промежуточное положение между Ивано-
вым и Анненским занимает Андрей Белый. Конец 1890-х — нача-
ло 1900-х гг. ознаменованы в его творчестве стремлением заклясть
«обуревающий сознание хаос» в художественном акте материаль-
ного преображения мира. Однако показательно, что попытки на-
писать подобный текст молодому литератору не удаются. И в этом
смысле более чем красноречивы два опубликованных отрывка из
незавершенной мистерии «Антихрист»: «Пришедший»27 и «Пасть
ночи»28. В обоих действие прерывается как раз в момент, чреватый
изменением ситуации, переходом в новое состояние, подготавли-
вающее мистериальное разрешение коллизии: в первом случае — с
появлением лжемессии, во втором — накануне штурма силами
мрака бастиона святости. Как литературный феномен мистерия у
Белого оказывается несостоятельной даже на уровне эмпирическо-
го сюжета.
Драматические попытки преодолеть такое сопротивление ма-
териала заканчиваются ничем, и в результате художник вступает в
резкую полемику с главным «мистагогом» — Вяч. Ивановым — и
26 Анненский И. Меланиппа-философ. Вместо предисловия // Аннен-
ский И. Драматические произведения. М., 2000. С. 48.
27 Северные цветы. Третий альманах книгоиздательства «Скорпион». М.,
1903.
28 Золотое руно. 1906. № 1.
Мистерия, мифологическая трагедия и «память жанра»... 285
пересматривает свое отношение к мистериальным поискам, считая
их изначально обреченным на провал, творчески лживым, духов-
но опасным и тупиковым занятием.
Производя ревизию собственного недавнего прошлого, Белый
признает, что видел в мистериальности возможность художествен-
ного оформления апокалиптики: «Стремление искусства к мисте-
рии могло нас пленять, как явный знак начала конца старой жиз-
ни»29. Основную апорию, дискредитирующую подобные проекты,
при этом он формулирует так: «вопрос о мистерии ярко выдвинут
индивидуалистами <...> между тем мистерия есть форма творчества
соборного»30.
Для Белого, как и для Анненского, искусство живет дифферен-
циацией и оформлением особенного в противовес культу, в сфере
которого и может только пребывать истинная мистерия — но уже
отнюдь не как плод художественного творчества: «Существенная
форма выражения разнообразных религиозных культов, в их наи-
более напряженных фокусах и была мистерией. Богослужебный
смысл ее решительно преобладал над эстетическим. Элементы эс-
тетики служили средствами, а не целью мистерии. Рассматривая
так мистерию, мы не можем не видеть, что она лежит за предела-
ми искусства. Гибелью, вырождением грозят искусству его попыт-
ки перейти за пределы своего развития, как скоро эти попытки
начинают доминировать над эволюцией и дифференциацией эле-
ментов любой формы искусства <...> Очень веско указывают под-
час на то, что принципы религиозного творчества не отличаются по
существу от принципов творчества эстетического. Религиозный
культ тогда — эстетический феномен <...> Грань между этими об-
ластями стирается; тогда может легко нам мистерия явиться фоку-
сом, соединяющим различные формы индивидуального творчества
<...> остается непонятным, как сочетать стремление к дифферен-
циации в пределах любой формы с жаждой отыскать универсаль-
ную форму соборного творчества»31.
Наконец, вагнерианские концепции мистерии как жанра, спо-
собного явить Gesamtkunstwerk, оказываются, по Белому, обречен-
ными на художественную ущербность и неорганичность в силу тех
же законов дифференциации в искусстве, сопротивляющемся су-
губо формальному синтетизму: «<...> мистерию рассматривают
просто как синтез форм искусства. Падает окончательно при таком
взгляде ее религиозный смысл. Она для нас тогда только соедине-
29 Бугаев Б. На Перевале. III. Искусство и мистерия // «Весы». 1906. № 9.
С. 46.
30 Там же. С. 45.
31 Там же. С. 45-46.
286
Вадим Полонский
ние форм. Но органическое соединение, не будучи способным
включить пленяющее нас разнообразие подробностей, не есть пол-
ное соединение форм, полное же соединение необходимо механич-
но. Здесь мы имеем дело с эклектизмом в его опаснейшей для ис-
кусства форме. Стремление искусства к мистерии в таком случае
несомненный и верный признак упадка отдельных творческих
форм»32.
Словом, уже в 1906 г. Белый констатировал логическую невоз-
можность полного воплощения мистерии, этого «импортированно-
го» из Германии «товара», как жанровой мифопоэтической формы
в пределах собственно драмы. И в перспективе исторической ди-
намики русской литературы оказался прав.
32 Бугаев Б. На Перевале. III. Искусство и мистерия // Весы. 1906. № 9.
С. 46-47.
Павел Дмитриев (Санкт-Петербург)
ЖУРНАЛ «АПОЛЛОН» (1909-1918)
КАК ЕВРОПЕЙСКИЙ ПРОЕКТ:
К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ
Пятьдесят лет назад в своей статье «Забытый бог» (вошед-
шей впоследствии в его книгу «Диптих») замечательный литерату-
ровед Николай Ульянов, характеризуя место журнала «Аполлон» в
ряду других периодических изданий, уподобляет его европейскому
фраку в окружении смазных сапог1. Конечно, это преувеличение.
И «Мир искусства», и «Весы» (выходившие ранее «Аполлона»), и
«Старые годы» (издававшиеся с ним в одно время) в той или иной
мере выделялись на фоне действительно несколько серого фона,
общего для русской журналистики конца XIX века. Однако Нико-
лай Ульянов захотел почему-то подчеркнуть своим определением
именно какую-то «особость» «Аполлона» в ряду других изданий.
Для того чтобы характеризовать это своеобразие «Аполлона» во
всех его деталях и проявлениях, возможно, следовало бы написать
целую книгу, иллюстрируя ее многочисленными примерами (со-
держательными, издательскими, художественными и т.д.), но здесь
нам хотелось бы отметить самое главное. Можно, конечно, долго
спорить о том, чтб является подлинно европейским в культуре Рос-
сии. Но, во-первых, это слишком увело бы в сторону от заявлен-
ной темы, а во-вторых, уже само название журнала, выбравшего
себе имя эллинского бога света — покровителя искусств (а не Бе-
леса или Ярилы, к примеру), что-нибудь да значит. Поэтому пред-
лагаемую статью следует рассматривать скорее как конспект, пере-
числение основных тем, тенденций, существенных для журнала
«Аполлон» во весь период его существования.
1. Известно, что эстетическая платформа «Аполлона» остава-
лась в целом верной себе в провозглашенных основах на протяже-
нии всей своей почти что девятилетней истории2. Но несмотря на
это, позволительно говорить о некоторой динамике эстетических
установок в основных темах и идеях, заявленных в начале. И хотя
на поверхностный взгляд «Аполлон» представлял собой своего рода
1 Ульянов Н. Диптих. Нью-Йорк, 1967. С. 82.
2 Корецкая И. В. «Аполлон» // Русская литература и журналистика начала
XX века. — [Вып. 2]: Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М.,
1984. С. 212—256; позднейшая редакция: Корецкая И.В. «Аполлон» // Корец-
кая И. Над страницами русской поэзии и прозы начала века. М.: Радикс, 1995.
С. 324-375.
288
Павел Дмитриев
эстетический монолит, при более пристальном рассмотрении он
оказывается настоящим полем для многочисленных эстетических
сражений3. Петербургский «Аполлон» задумывается как некоторое
противопоставление другому успешному в целом издательскому
проекту — московским «Весам», печатному органу русских симво-
листов4. Здесь не у места углубляться в особенности эстетической
платформы «Весов», потому ограничимся утверждением, что имен-
но «Весы» без оговорок можно было бы назвать «чисто европейс-
ким» проектом в России, потому как задачей «Весов» было как раз
ознакомление русской публики с образцами западно-европейско-
го модернизма и перенесение его на русскую почву. В этом смыс-
ле задачи «Аполлона» были сложнее. Журнал не мог быть копией
«Весов» и не мог быть идеологически враждебен ему, он должен
был стать другим. Редактор «Аполлона» С.К. Маковский был, как
известно, художественный критик и поэт. Занимаясь организаци-
ей журнала, он планировал прежде всего эти два направления —
литературное и художественное. Но в таком плане нет еще ничего
необычного или особенно характерного. Отметим только, что прак-
тически с самого начала была задана некоторая полезная для жур-
нала структурная жесткость, а статьи, посвященные изящным ис-
кусствам, носили ярко выраженный искусствоведческий характер.
Напротив, своим литературным отделом «Аполлон» первое
время напоминал еще русские журналы старого типа. Уже к концу
первого года обнаруживается неудобство постоянного содержания
литературного отдела (названного в журнале «Литературным аль-
манахом»). Предпринимаются попытки «отпочковывания» Альма-
наха, перевода его в ежегодный (а не ежемесячный) «формат», но
после единичной попытки они прекращаются5. Думается, дело тут
не столько в трудностях организационного и финансового порядка,
сколько в новых тенденциях, к которым уже начала обращаться
западная журналистика, т.е. издание журналов (искусствоведческих
3 Об одном из эпизодов эстетической борьбы на страницах «Аполлона» см.
нашу работу: Андрей Левинсон в журнале «Аполлон» (1911 — 1915) // На рубе-
же двух столетий: Сб. в честь 60-летия Александра Васильевича Лаврова. М.:
Новое литературное обозрение, 2009. С. 224—240.
40 «Весах» см.: Лавров Л.В., Максимов Д. Е. «Весы» // Русская литература
и журналистика начала XX века. [Вып. 2]: Буржуазно-либеральные и модерни-
стские издания. М., 1984. С. 65—136; Лзадовский К.М., Максимов Д.Е. Брюсов
и «Весы»: (К истории вопроса) //Литературное наследство. М., 1976. Т. 85.
С. 257-324.
5 Об этом нами недавно был сделан доклад («Журнал "Аполлон" (1909—
1917): Вехи культурного строительства») на Международной научной конфе-
ренции «Альманахи Серебряного века», проходившей в Москве в Доме Юр-
гиса Балтрушайтиса 30—31 мая 2007 г.
Журнал «Аполлон» (1909—1918) как европейский проект... 289
и литературоведческих) с более четко выраженной профессиональ-
ной ориентацией.
В своей содержательной статье, помещенной в сборнике к сто-
летию академика М.П. Алексеева и посвященной ранней истории
«Аполлона», К.М. Азадовский и А.В. Лавров делают несколько
общих наблюдений над эстетикой и художественной идеологией
«Аполлона» и приходят к выводу, что «иностранному материалу
отводилась в "Аполлоне" не просто важная, но заглавная роль. Об
этом позволяет судить, в частности, то обстоятельство, что уже на
первоначальном этапе формирования журнала решено было под-
готовить специальные тематические номера, посвященные какой-
либо европейской национальной культуре. (Заметим попутно, что
в ареал «иностранных» государств включались и Финляндия, и
Польша. Несмотря на то что они входили в состав Российской
империи, их художественные достижения рассматривались отдель-
но. — П.Д.) Однако реализованным в полной мере оказался лишь
один проект — французский: 6-й (мартовский) номер "Аполлона"
за 1910 г.»6 В этой, как сказано, ценной публикации, повествующей
о неосуществленном «немецком» выпуске «Аполлона», содержат-
ся многие фактические важные данные, приводятся не опублико-
ванные ранее документы. Однако нам хотелось бы оспорить как раз
главную мысль, процитированную выше. Нам кажется, что, по-
скольку материал как-то не «подвёрстывался» под конкретный
номер, и именно потому, что идея о какой-либо узконациональной
культуре, взятой слишком обособленно по отношению к запад-
ноевропейской цивилизации, почти сразу обнаружила свою несо-
стоятельность, мысль о подобного рода «национально-темати-
ческих» выпусках была оставлена. И, разумеется, не нехваткой
информации это было вызвано (к слову сказать, французские ма-
териалы даже не все поместились в № 6 за 1910 г., и часть их пере-
шла в следующие номера). Несмотря на свою ориентацию на
современное европейское искусство (на раннем этапе своего раз-
вития), «Аполлон» оглядывался и в другую сторону и сделал пер-
вые, хотя робкие, но убедительные попытки в освещении опреде-
ленных сторон в восточных искусствах, но главным для него
оставалось все же русское искусство.
Внешние формы, ясная постановка задач, отсутствие узкого
«направленства» — характерной черты русских изданий конца
XIX века — всё это роднит «Аполлон» с европейскими изданиями
6 Азадовский К.М., Лавров А.В. К истории издания «Аполлона»: Неосуще-
ствленный «немецкий» выпуск // Россия, Запад, Восток: Встречные течения:
К 100-летию со дня рождения академика М.П. Алексеева. СПб.: Наука, 1996.
С. 109.
290
Павел Дмитриев
и одновременно делает его аутсайдером среди других русских жур-
налов (именно в этом смысле характеристика Н. Ульянова, с кото-
рой начинается эта заметка, вполне понятна). Но вместе с тем внут-
ри этого, скажем так, культурно-информационного насыщения
проглядывает очень важная тенденция — поиск национального
идеала (в преддверии разразившейся мировой войны). Не умозри-
тельного, придуманного для осуществления политических и каких-
либо конъюнктурных целей, а подлинного культурно-историческо-
го идеала, долженствующего стать путеводной звездой для русского
искусства. Для сравнения вернемся к «Весам». Характеристика,
выдвинутая К.М. Азадовским и А.В. Лавровым (о доминировании
иностранного материала над русским), может быть, как сказано,
применена безо всякой натяжки именно к этому изданию. Гово-
рить же о поисках национального идеала в «Весах» как-то не при-
ходится. Несмотря на то что национальный идеал — вещь доволь-
но утопическая (как то показывает история), поиски его могут
оказаться весьма плодотворными, и история «Аполлона» это до-
казывает.
2. «Аполлон» — по своему типу и первоначальной структуре
символистское издание, а по направлению, идеологии — издание
новой, «постсимволистской» эпохи. Символистское издание стре-
мится объять поистине необъятное — самое жизнь, хотя и огра-
ничивает формально свой диапазон проблемами, связанными с
искусством. Получается это за счет присутствия на страницах сим-
волистских изданий философии и, специально, религиозной фило-
софии. Потому что символизм — философская и мировоззренчес-
кая идеология, в основе своей имеющая постулат о религиозном (с
помощью искусства) преображении жизни. К таким изданиям
(условно говоря, «искусствоведческого направления») с известны-
ми оговорками об их несхожести причисляем «Мир искусства»,
«Весы», «Перевал» и «Золотое руно».
Издания постсимволистского периода можно характеризовать
как аналитические, т.е. расчленяющие, исследующие не все искус-
ство в целом или в обязательной связи друг с другом, но различные
искусства сами по себе. (В общем смысле можно сказать, что сим-
волизм синтетичен, постсимволизм аполитичен7.) И «Аполлон» —
первое на этом пути по времени своего возникновения и уни-
кальное по продолжительности издания и содержанию явление.
Журнал хотел охватить все выдающиеся явления и тенденции со-
временного искусства. Аналитическая тенденция связана уже с
7 Ср. замечательно точное определение эпох, данное художником и искус-
ствоведом Борисом Аронсоном (Аронсон Б. Современная еврейская графика.
Берлин: Петрополис, 1924. С. 15—16).
Журнал «Аполлон» (1909—1918) как европейский проект... 291
изданием нового типа по разным видам искусств, которые возник-
ли только потом, а в рассматриваемую эпоху это не было ха-
рактерным для русской журналистики. В каком-то смысле, хотя
«Аполлон» наследует более всего «Миру искусства» и «Весам», тен-
денция к точному знанию и историзму идет от журнала «Старые
годы», выходившего с 1907 г. Таким образом, «Аполлон» — первое
издание «научного типа», посвященное вопросам современного
искусства (сохраняющее притом форму «изящного издания»). На-
следников у него не оказалось, хотя идеи аналитичности воплоти-
лись отчасти в таких изданиях, как «Русский библиофил» (1911 —
1916) и «Музыкальный современник» (1915—1917), гораздо более
однородных по своему содержанию. Между прочим, регулярный
выпуск Хроники журнала «Музыкальный современник», скорее
всего, инспирирован опытом Русской художественной летописи
«Аполлона».
Если же говорить о западных моделях журнала для нового из-
дания, то редактор «Аполлона» Сергей Маковский основывался на
таких европейских образцах, как немецкие «Die Kunst» и «Der
Cicerone», французские «Gazette de Beaux-Arts» и «La revue de Part
ancient et moderne», английские «The Studio» и «The Burlington
Magazine», однако пытался преодолеть свойственную этим издани-
ям некоторую одноплановость (все они посвящены изобразитель-
ному искусству) и, конечно, стремился к более широкому обзору
всех сфер искусства8.
3. Что же ставит «Аполлон» в один ряд с новейшими западны-
ми модернистскими искусствоведческими изданиями? Прежде все-
го развернутые и разнообразные хроникальные разделы. «Аполлон»
как журнал «современного искусства» стремился постоянно быть,
с одной стороны, в курсе всех западных новинок, а с другой — на-
против, «отражений» России, русского искусства на Западе. Так
возникли уже с начала 1910 г. постоянные рубрики: Rossica (с № 5,
февраль) и «Художественные вести с Запада» (№ 11), которые на-
полнялись разными корреспонденциями, чаще всего заметками
П.Д. Эттингера, выполнявшего схожую работу и для иностранных
журналов, таких как английский «The Studio», немецкие «Die
Kunst» и «Der Cicerone», французский «Repertoire d'Art et d'Ar-
cheologie» и других. Отметим и тот факт, что центральный отдел
журнала — «Русская художественная летопись» с 1914 г. превраща-
ется в «Художественную летопись» (без определения «русская») —
для большего охвата художественных событий.
8 «Аполлон» отчасти сам указал на свои западноевропейские образцы, см.
обзор в февральском выпуске журнала за 1910 год {Лукомский Г. Иностранные
художественные журналы // Аполлон. 1910. № 5. Отд. 2. С. 21—26).
292
Павел Дмитриев
Анализ структурных изменений в журнале может привести к
некоторым очень интересным выводам и сам по себе, без привле-
чения каких-либо дополнительных сведений. Но, конечно, еще
интереснее картина становится, когда удается с помощью архивных
материалов заглянуть в творческую кухню.
Позволим себе большую цитату из письма барона Н.Н. Вран-
геля, ставшего с начала 1911 г. соредактором Маковского. Письмо
датировано 8 сентября 1910 г. и написано на бланке Общества за-
щиты и сохранения в России памятников искусства и старины,
секретарем которого был Врангель (все обращения на Ты с пропис-
ной буквы, как это было принято между друзьями-коллегами).
Милый Сергей Константинович,
Пишу Тебе ыа деловом бланке, так как хочу сказать тебе мно-
гое, чего не допускает формат моей обыкновенной писчей бума-
ги9 <...> Об «Аполлоне» я думал много и вполне согласен с Тобой,
что надо радикально переменить весь его тип, как в смысле вне-
шности, так и содержания. Для популярного журнала (каковым он
и должен стать) — я считаю идеальным «Les Arts» <имеется в виду,
очевидно, «Le journal des beaux-arts». — П.Д.>, т.е. большие, мно-
гочисленные «репродукции» и легкий, почти «легкомысленный»
текст. Повторяю, что очень желательно бы выпускать хронику от-
дельно — два раза в месяц, придав ей почти газетный стиль. Я ду-
маю, что этим можно привлечь огромное количество читателей
(хронику можно продавать и в розницу, а также принимать подпис-
ку только на нее). Этим путем журнал будет иметь возможность
внимательно и не спеша составлять свои книжки (иногда 2 №№
вместе и проч.).
Легко будет подбирать материал и делать хронику живой и ув-
лекательной, а журнал — книгой с хорошими иллюстрациями. Я
думаю, что настало время, когда нужен именно такой журнал.
Теперь о содержании. Нелепо и смешно делить подобно «Ста-
рым годам» искусство на «новое» и «старое». Ведь никто из нас не
сумеет объяснить, что это значит. Давая самые последние явления
французского искусства, надо оставить место и прежнему време-
ни, которым, кстати сказать, никто не занимается!!! Ведь не забудь,
что «Старые Годы» (невероятный вздор!!) не признают Греции,
Египта, Японии!!! Я уверен, что Ты, например, мог бы дать очень
интересную (популярную непременно) статью о греческих вазах, ну
хотя бы в связи с танцами Дункан. Ведь если мы любим это, то не
9 Речь идет о сложенных вдвое листках серовато-голубоватой бумаги в
16-ю долю листа, обычной для употребления Врангелем в эти годы.
Журнал «Аполлон» (1909—1918) как европейский проект... 293
потому, что им тысяча лет, а потому, что это moderne для нашего
понимания. Вообще хотелось бы, чтобы Твой журнал был читаем,
как хороший французский или немецкий — я думаю, что немно-
го желания, и все выйдет. Не то жаль смотреть, что Твоя энергия
и талант пропадают и никто (ни правые, ни левые) не чтят «Апол-
лона»10.
Возвращаясь к началу письма, можно только посетовать на то,
что бланки Общества защиты и сохранения в России памятников
искусства и старины были столь мало поместительны, да и почерк
у барона был довольно размашистым, и мы так и не узнали всех
предложений этого активного сподвижника Маковского. И все же
письмо и так довольно «густо» с содержательной стороны. Видно,
что Врангель предлагает что-то радикальное; отметим, что переме-
ны (даже внешнего порядка) с начала 1911 г. действительно были
налицо.
Очень важный, пожалуй, даже главный пункт письма — различ-
ное понимание искусства (на примере со «Старыми годами»). Здесь
в особенности примечателен тот факт, что современники и потом-
ки как раз к Врангелю приклеили ярлык «пассеиста»11, в то время
как он был целиком обращен мыслями к настоящему и даже буду-
щему искусства. Здесь его позиция как нельзя полнее совпадала с
поисками «Аполлона». Напомним, что Врангель участвовал в жур-
нале как автор с первого же номера (вышедшего 24 октября
1909 г.)12, а процитированное письмо датируется 8 сентября 1910 г.,
когда в печати был уже 10-й номер. С 1911 г. «Аполлон» редактиру-
ется не только Маковским, но и Врангелем, — быть может, именно
это письмо послужило для Маковского дополнительным аргумен-
том в пользу того, чтобы пригласить Врангеля в соредакторы. Во
всяком случае, это единственное известное нам документальное
свидетельство, из которого ясны предложения Врангеля, причем,
что немаловажно, его идеи имели и некоторый коммерческий ас-
пект. Посмотрим теперь, какие его предложения воплотились.
Пожелание относительно улучшения «полиграфической базы» (вы-
ражаясь современным казенным языком) было выполнено следую-
10 РЫБ. Ф. 124. № 1006. Л. 1 об.—2 об. Вошло недавно с некоторыми не-
точностями в публикацию: Золотинкина И. Николай Врангель, барон и искус-
ствовед // Наше наследие. 2004. № 69. С. 59.
11 См. недавнюю работу, обнаруживающую истоки этой темы: Обатнин Г.
Из истории общественных настроений: Пассеисты // Новый мир искусства.
2004. №3(38). С. 9-15.
12 См.: Анненский И.Ф. Письма к С.К. Маковскому / Публикация А.В. Лав-
рова и Р.Д. Тименчика // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома
на 1976 год. Л.: Наука, 1978. С. 228.
294
Павел Дмитриев
щим образом — печатание журнала было перенесено из типографии
«Якорь» (Казачий пер., 11), считавшейся одной из лучших, в типог-
рафию «Сириус» (Рыночная, 10) — родовое гнездо самых лучших
изданий русского модернизма, с которой «Аполлон» уже не расста-
вался до последнего номера (т.е. до лета 1918 г.). Таким образом, с
начала 1911 года Маковский стал несколько более «разгружен» от
обеих своих обязанностей (единоличного издателя и редактора).
Кроме того, что пришел Врангель в качестве соредактора, финан-
совую сторону дела разделил с Маковским московский меценат
М.К. Ушков13 (остававшийся бессменным соиздателем Маковского
до самого закрытия журнала). Формат журнала стал менее квадрат-
ным, в лучшую сторону изменились пропорции листа и полосы на-
бора, была использована новая обложка (работы М.В. Добужинско-
го), сохранявшаяся также до конца существования журнала, более
того, своей «универсальностью» удовлетворявшая требованиям ко
всем изданиям, выпускавшимся «Аполлоном» в 1910—1913 гг. Вто-
рое, к чему призывал Врангель, — вынесение хроники за пределы
журнала — также было выполнено: «Русская художественная лето-
пись» два года выходила отдельно по два выпуска в месяц, при этом
(для иностранного материала хроникального характера) в журнале
сохранялся раздел Хроника. Спустя некоторое время, когда Вран-
гель уже ушел из журнала, в 1913 г. (после включения «Летописи» в
журнал) русская и иностранная хроника сосуществуют параллельно
и только в 1914 г. сливаются в один раздел, незадолго до того момен-
та, когда по трагической иронии судьбы начинается Первая миро-
вая война. Третье, на что сетует Врангель (по отношению к журна-
лу «Старые годы»), — отсутствие интереса к искусству Востока и
Древней Греции — также было до некоторой степени восполнено
«Аполлоном». Еще в конце 1910 г. был напечатан отчет А. Трубни-
кова о выставке мусульманского искусства14. В 1911 г. появляется
статья Максимилиана Волошина «Клодель в Китае»15, в 1914 г. —
статья Вс. Дмитриева о китайской живописи16, в 1915-м — статья
Н. Лунина о японской гравюре17, ас 1913 г. появляются материалы
об античном искусстве18.
13 О семье Ушковых, в частности отце соиздателя «Аполлона», см.: Бурыш-
кин П.А. Москва купеческая. М.: Столица, 1990. С. 195—196. [Репр. воспр. нью-
йоркского издания 1954 г.].
14 S.T. Мусульманская выставка в Мюнхене //Аполлон. 1910. №11. Отд. 2.
С. 12.
15 Аполлон. 1911. № 7. С. 43-62.
16 Дмитриев Всеволод. Китайская реальность // Аполлон. 1914. № 5.
С. 21-25.
17 Лунин Н. Японская гравюра // Аполлон. 1915. № 6—7. С. 1—35.
18 Вальдгауер О. Античная скульптура в Императорском Эрмитаже (№ 3.
С. 5—16); Вальдгауер О. Античные расписные вазы в Императорском Эрмита-
Журнал «Аполлон» (1909—1918) как европейский проект... 295
Единственное предложение Врангеля, которое не нашло, оче-
видно, полного понимания у Маковского, это кардинальное «об-
легчение» языка и стиля журнала, с помощью которых можно было
(по несколько утопическому замыслу Врангеля) получить массовый
приток подписчиков. Такой печатный орган все же появился не-
которое время спустя (на рубеже 1913 и 1914 гг.), но в несколько
«сниженном» виде. Назывался он «Столица и усадьба», и это был
настоящий «журнал красивой жизни» (как значилось в его подза-
головке)19. Идея же Врангеля была в другом — дать популярный (в
лучшем смысле слова) и богато иллюстрированный искусствовед-
ческий журнал. Правда, Врангель несколько переоценивал культур-
ные запросы широкой публики в России. Кроме того, «Аполлон»
и не смог бы стать таким, так как не был посвящен исключитель-
но изящным искусствам, а стремился охватить все выдающиеся яв-
ления в других искусствах (театре, музыке, литературе), и, как по-
казывает его история, не только в современных.
4. И тут мы подходим к чрезвычайно важной теме. Одновре-
менно с отражением лучших достижений в западном искусстве
«Аполлон» во вторую половину своего существования помещает на
своих страницах все больше материалов исторического характера20.
Если учитывать это обстоятельство, то вполне понятно, почему
журнал не смог эволюционировать в сторону «популярности».
Первая мировая война, как известно, обострила чувство «на-
ционального». Но еще до 1914 г. «Аполлон» предпринимает два
важных начинания. К таким мы относим пристальное внимание к
истокам русского искусства и переход с 1913 г. на новую, более
последовательную в написании иностранных слов орфографию.
Здесь следует упомянуть имя выдающегося филолога XIX века ака-
демика Я.К. Грота (1812—1893). Именно его рекомендациями к
упорядочению русского правописания и воспользовалась редакция
«Аполлона», когда приняла решение об использовании «своей»
орфографии. В сущности, сводилась она к трем главным пунктам:
последовательному отказу от сдвоенных согласных в словах латин-
же (1914. № 9. С. 5—24); Слонимская Ю. Зарождение античной пантомимы (Там
же. С. 25—60); Зелинский Ф.Ф. Сфинкс (1916. № 2. С. 1—7); Вальдгауер О. Ле-
киф из Тамани: Историческая справка (Там же. С. 8—10).
19 См. новейший указатель: Столица и усадьба: Хронологическая роспись
содержания. 1913—1917 / Сост. Ф.М. Лурье. СПб.: Коло, 2008.
20 См., напр., в журнальном рекламном объявлении: «По примеру минув-
ших лет, в журнале, посвященном исключительно Искусству, помещаются
статьи по вопросам живописи, зодчества, скульптуры, поэзии, литературы,
театра, музыки, танца, особенно же — статьи, освещающие современное
творчество в связи с художественным наследием прошлого» (1916. № 6—7).
Курсив мой.
296
Павел Дмитриев
ского происхождения (уже произошедшему в других славянских
языках — польском, чешском, украинском, белорусском); полно-
му запрету на употребление немецкого суффикса «-ир-» (как чуж-
дого и не формообразующего элемента в русской речи); наконец,
желательному отказу от «э оборотного» внутри и на конце слов.
Применялись эти правила не всегда вполне последовательно, но
важно отметить, что подобная «новая» орфография не являлась
изначальной аполлоновской идеей. И потому нельзя вполне согла-
ситься с мнением Б. В. Томашевского, написавшего в своей книге
«Писатель и книга» об орфографии «Аполлона» как о данности21 —
ведь его собственные работы были опубликованы только в 1915 и
1916 гг., когда орфографические нормы журнала уже установились.
Осмелимся высказать предположение, что Томашевского задела
столь непривычная форма в его аполлоновской статье, как «класи-
фиковать» («нельзя класификовать поэтовъ...»)22; может быть,
это — одна из причин его раздражения против редакции журнала,
во всяком случае, именно этот случай он приводит в своей работе
в качестве одного из примеров.
Специальный интерес к древнерусской живописи был «обо-
стрен» Выставкой древнерусского искусства 1913 г.23, а продолже-
нием имел выпуск трех сборников «Русская икона», задуманных
(как нам кажется) тоже как своего рода спутники «Аполлона» (как
и «Русская художественная летопись»). Кроме того, интерес к ис-
токам всего русского, конечно, усугубила война. Впрочем, само
усиление национальных тенденций в такой период совершенно
понятно, вопрос в другом — каким образом это отражается на жиз-
ни того или иного издания. «Аполлон» откликнулся на военные
события не только подборками «военных» стихов, но и попытался
осмыслить место искусства в новом мире. Напомним, что про-
исходило это на фоне известной полемики 1915 г. между бар.
Н.Н. Врангелем и А.Н. Бенуа — должны ли молчать музы, когда го-
ворят пушки24. «Аполлон» отозвался на военные события не толь-
21 Томашевский Б. Писатель и книга: Очерк текстологии. [Л.:] Прибой,
1928. С. 36,41.
22 Томашевский Б.В. Французские поэты XVIII века: (По поводу антоло-
гии, составленной И.М. Брюсовой) // Аполлон. 1915. № 6/7 (август—сентябрь).
С. 84.
23 Подробно об этом см.: Шевеленко И. «Открытие» древнерусской иконо-
писи в эстетической рефлексии 1910-х годов // Studia Russica Helsengiensia et
Tartuensia X: «Век нынешний и век минувший»: культурная рефлексия прошед-
шей эпохи: В 2 ч. Тарту: Tartu Ulikooli Kirjastus, 2006. Ч. 2. С. 259—281.
24 Наиболее обстоятельно, хотя и несколько односторонне, эта история
изложена в дневнике бар. Врангеля, см.: Врангель Н.Н., барон. Дни скорби:
Дневник 1914—1915 гг. / Публ., сост., коммент. А.А. Мурашева. СПб.: Нева,
Летний сад, 2001. С. 61-66.
Журнал «Аполлон» (1909—1918) как европейский проект... 297
ко подборками «военных» стихов, но открытием в разделе «Худо-
жественная летопись» постоянной рубрики «Искусство и война».
Рубрика «Выставки и художественные дела», формировавшаяся с
начала 1913 г.25, пропадает на один номер (№ 6—7 за 1914 г.) и с № 8
существует в форме «Искусство и война. Выставки и художествен-
ные дела», отмечая тем самым важность для журнала свершающих-
ся исторических событий26; а позже, с № 2—3 за 1917 г.27, приоб-
ретает форму «Революция и искусство», которая сохраняется
вплоть до закрытия журнала фактически этой самой революцией.
Если говорить о патриотизме, то всегда значим вопрос — в какой
форме искусствоведческий журнал может его проявлять? Нам пред-
ставляется, что это может выражаться прежде всего в определенном
подборе материала. Здесь проходят (иногда фоном, латентно, но
все же проходят) такие темы, как образ России, понятие «нацио-
нального» для разных видов искусств, некоторые материалы окра-
шены «географической» тематикой: западнорусские области, где
идут бои, южные и западные славяне и т.п. И в этом ясно ощуща-
ется определенная гражданская позиция, гораздо более внятная и
приемлемая, нежели в патриотической периодике и беллетристи-
ке, с избытком выходившей в военные годы.
К таким материалам в той или иной мере можно отнести, к
примеру, работу об архитектуре Георгия Лукомского «Старинное
зодчество Галиции»28, кончающуюся примечательной фразой: «По-
больше терпимости, беспристрастия и любви ко всякой красивой
старине, хранящей традиции и историю разных народов и веков»29.
Или две работы о живописи: Всеволода Дмитриева о К.С. Петро-
ве-Водкине30 и Я.А. Тугендхольда о М. Шагале31. Сюда же отнесем
статьи Ф. Китцнера «Национализм и музыка»32, Б.В. Томашевского
«О стихе "Западных славян"»33, опубликованные, как и вышепере-
численные, в основном разделе журнала. Если прибавить к этому
перечню работ еще и заметки из второго раздела (хроникальной
«Летописи»), повествующие о «вандализмах» войны и революции
(Реймский собор34, Новгород35, Московский Кремль и Патриаршая
25 И получившая свою окончательную форму к № 5 за 1913 г.
26 Отсутствует только в № 9—10 за 1916 г.
27 За исключением № 4—5.
28 Аполлон. 1915. № 1/2. С. 4-13 и № 2. С. 24-49.
29 Аполлон. № 2. С. 49.
30 Дмитриев Всеволод. «Купание красного коня» // Аполлон. 1915. № 3.
С. 13-20.
31 Тугендхолъд Я. Марк Шагал // Аполлон. 1916. № 2. С. 11—20.
32 Аполлон. 1916. № 2. С. 21-25.
33 Там же. С. 26-35.
34 Geffroy G. Реймский Собор // Аполлон. 1915. № 4/5. С. 40-50.
35 Анисимов А. Уничтожение древнего Новгорода // Аполлон. 1916. № 6.
С. 21-25.
298
Павел Дмитриев
ризница36), то картина становится многомерной и весьма вырази-
тельной.
Следует отметить общий вклад сотрудников «Аполлона» в
осмысление темы «искусство и война» и вне журнала. Так, в мар-
товском номере журнала «Новая жизнь» за 1915 г. статью под та-
ким названием поместил критик «Аполлона» Зигфрид Ашкинази.
Я.А. Тугендхольд выпускает в начале 1916 г. целую книгу, посвя-
щенную отражению войны в искусстве, где в заключение подводит
к мысли о том, что «сами объективные условия военного дела из-
менились настолько, что война не может более служить источни-
ком художнического "упоения" и заставляет замолкнуть музу жи-
вописи, как раньше заставила она замолкнуть музу ваяния»37. Давая
отзыв на ее выход в свет, другой (уже бывший) сотрудник «Апол-
лона» Андрей Левинсон пишет: «Сопоставляя <...> факты по этни-
ческим и историческим признакам, автор характеризует разре-
шение "батальной темы" в Египте, Ассирии, Греции и Риме, в
Средние века и в эпоху Возрождения, в дни старого режима и на-
полеоновской эпопеи и доходит до наших дней, когда "материа-
лизация военной техники убивает душу войны" и постепенно
упраздняется та самая проблема, различным решениям которой и
посвящен обзор Я. Тугендхольда»38.
Итак, после первых потрясений (война как данность, затем
революция) по-новому начинает звучать тема современного рус-
ского искусства в связи с наследием прошлого (и отечественным,
и мировым). Таким образом, и сам пресловутый «исторический»
крен аполлоновских материалов объясняется не в последнюю оче-
редь и этой «патриотической» направленностью, и тогда под этим
углом зрения могут быть рассмотрены и другие материалы, напри-
мер серия очерков Н.Н. Долгова о русском театре начала XIX века39.
Не делая никаких окончательных выводов, нам хотелось на
приведенных примерах характеризовать ту сложную и многоплано-
вую эстетическую картину, которую представлял собой на протя-
жении своей почти девятилетней истории журнал «Аполлон» — в
равной мере журнал русской и европейской культуры.
36 Эфрос А. Письмо из Москвы // Аполлон. 1917. № 8/10. С. 102—115.
37 Тугендхольд Я. Проблема войны в мировом искусстве. М.: Изд. Т-во И.Д.
Сытина, 1916. С. 160.
38 Речь. 1916. № 86. 28 марта. С. 3-4.
39 Долгов Н. Каратыгин и Мочалов: Основные мотивы их творчества //
Аполлон. 1914. № 1/2. С. 92—107; Долгов Н. Сценический стиль тридцатых
годов // Аполлон. № 8. С. 66—73; Долгов Н. К.А. Варламов // Аполлон. 1915.
№ 8/9. С. 47; Долгов Н.М. С. Щепкин //Аполлон. 1916. № 9/10. С. 51-73.
Валерий Гречко (Токио)
СКАНДИНАВСКИЙ СЛЕД:
БРОДЕР ХРИСТИАНСЕН,
ДОМИНАНТА И ФОРМИРОВАНИЕ
КОНЦЕПЦИИ РУССКОГО ФОРМАЛИЗМА
Тот факт, что в формировании концепции русского формализ-
ма значительную роль сыграла западноевропейская научная мысль,
является общепризнанным. Достаточно просмотреть индекс любо-
го основательного исследования теории формализма, чтобы обна-
ружить там сразу несколько дюжин имен, на которые формалисты
прямо или косвенно опираются в своих построениях. Несколько
резкую оценку этого факта дала в свое время уже Розалия Шор, в
трактовке которой русские формалисты выглядят не более чем не-
совершенными эпигонами своих западноевропейских мэтров1.
Однако обилие источников, на которые опирались формалис-
ты, имеет и другую сторону. Наряду с известным эклектизмом та-
кой подход предполагает и дистанцию, отстраненность от каждо-
го из этих источников в отдельности. Несомненно, что свою роль
в такой непредвзятости сыграла и молодость большинства форма-
листов, отсутствие у них устоявшихся связей с какой-либо опреде-
ленной научной школой. В этой связи интересно отметить, что
практически никто из формалистов не был на учебе за границей.
Начавшаяся война и революция сделали невозможным обычный
ход научной карьеры, почти обязательно предполагавший учебу в
немецких университетах. Таким образом, западноевропейские вли-
яния не были подкреплены личным опытом и остались для форма-
листов лишь книжными теориями, что сдерживало их слишком
глубокую идентификацию с каким-либо определенным направле-
нием и позволяло сохранять критическую дистанцию. Единствен-
ное исключение здесь, Жирмунский, проведший несколько лет в
Германии, лишь подтверждает это положение: не случайно одну из
причин своих расхождений с Жирмунским формалисты видели в
его излишней привязанности «гейсту немцев»2. Нужно согласить-
ся с Медведевым, указывающим, как он выразился, на «несколь-
1 Шор P.O. «Формальный метод» на Западе // Ars Poetica / Под ред.
М.А. Петровского. М., 1927. С. 127-143.
2 См., например, письмо Тынянова Шкловскому, написанное весной
1928 г. (опубликовано в: Согласие. 1995. № 30. С. 193).
300
Валерий Гречко
ко доморощенный характер нашего формализма»3. Действительно,
теория формализма в прямом смысле слова доморощенная, со все-
ми недостатками, но — и со всеми преимуществами, из этого вы-
текающими.
В данной статье мы рассмотрим лишь один из источников,
оказавших важное влияние на формирование концепции русско-
го формализма, на примере которого можно достаточно наглядно
проследить механизм и динамику развития западных заимствова-
ний в русской культуре. Речь пойдет о книге Бродера Христиансена
«Философия искусства»4. Для исследователей русского формализ-
ма имя Бродера Христиансена хорошо знакомо. К нему восходят
такие вошедшие в обиход формалистов понятия, как дифференци-
альное качество, эстетический объект, доминанта. В работах фор-
малистов неоднократно встречаются цитаты и прямые ссылки на
книгу Христиансена5.
Бродер Христиансен родился в 1869 г. в небольшом городке
Кликсбюлль (Klixbtill) в Северной Фризии, на границе между Гер-
манией и Данией. Эта часть Северной Фризии лишь за несколько
лет до рождения Христиансена отошла к Германии в результате
датско-прусской войны 1864 г., и таким образом Христиансен стал
немецким философом6. Получив образование во Фрайбурге, Хри-
стиансен в 1902 г. защищает там докторскую диссертацию о теории
познания Декарта7. Будучи учеником Риккерта, Христиансен яв-
лялся представителем, хотя и не вполне ортодоксальным, так на-
зываемой баденской (фрайбургской) школы неокантианства.
Эта краткая информация — практически все, что можно най-
ти о Христиансене. Его имя отсутствует в немецких словарях по
философии и эстетике, а 30-томная энциклопедия Brockhaus уде-
ляет ему лишь пять строк (характерная деталь: в списке его важней-
ших работ книга «Философия искусства» даже не упоминается)8.
Поиски в Интернете также дают весьма специфический результат:
3 Медведев П.И. Формальный метод в литературоведении. М., 1993. С. 47.
4 Christiansen В. Philosophic der Kunst. Hanau, 1909.
5 Влияние «Философии искусства» можно отметить и за пределами фор-
малистского круга: на работу Христиансена ссылаются (а иногда и не ссыла-
ются — см.: Matejka L. Deconstructing Bakhtin // Fiction Updated / Ed. C. Mihai-
lescu. Toronto, 1996. P. 257—266) Флоренский, Выготский, Бахтин, позитивные
замечания о ней можно найти у Бердяева и т.д.
6 В философских работах Христиансена иногда проскальзывают носталь-
гические отсылки к его фризской родине (см. Christiansen В. Philosophic der
Kunst. S. 240).
7 Christiansen В. Das Urteil bei Descartes. Ein Beitrag zur Vorgeschichte der
Erkenntnistheorie. Hanau, 1902.
8 Brockhaus- Enzyklopadie: 30 Bde. 21. vollig neu bearbeitete Auflage. Leipzig;
Mannheim 2006. Bd. 5. S. 669.
Скандинавский след: Бродер Христиансен, доминанта... 301
это или ссылки на букинистические магазины, где можно купить
его книги, или же это страницы, связанные с русским формализ-
мом. Таким образом, можно сделать вывод, что для людей, не свя-
занных с исследованием русской культуры 1910—1920-х гг., имя
Христиансена остается практически неизвестным, и лишь воспри-
ятие русскими формалистами спасло его от забвения9.
Здесь мы остановимся подробнее на судьбе лишь одного по-
нятия из книги Христиансена, которое в русской традиции пре-
терпело, пожалуй, наиболее интересное развитие. Я имею в виду
понятие «доминанта». В применении к эстетике оно впервые встре-
чается в «Философии искусства» Христиансена (1909 г.). Русский
перевод не заставил себя долго ждать — он вышел в Петербурге в
1911 г.10 Под доминантой Христиансен понимает какой-либо фак-
тор (или группу факторов) эстетического объекта, который «вы-
двигается на первый план и начинает играть ведущую роль. Другие
факторы сопровождают доминанту, усиливают ее в созвучии, вы-
деляют через контраст или обыгрывают вариациями». Христиансен
сравнивает доминанту с костями живого организма, которые под-
держивают все тело11.
9 Интересно отметить, что сам Христиансен был, очевидно, незнаком с
теорией формализма и оставался в неведении относительно того, какое влия-
ние оказала его книга на литературную теорию в России. По крайней мере, в
его последующих работах какие-либо упоминания о формализме отсутствуют.
Несмотря на то что уже в 1925 г. в немецком журнале была опубликована ста-
тья Жирмунского о русском формализме, в которой он прямо ссылается на
Христиансена {Eirmunskij V. Formprobleme in der russischen Literaturwissenschaft
// Zeitschrift fur slavische Philologie. 1925. № 1. S. 117—152), связь эта остава-
лась незамеченной на Западе по крайней мере до публикации книги Виктора
Эрлиха (Erlich V. Russian Formalism. The Hague, 1955).
10Христиансен Б. Философия искусства/ Пер. Г.П. Федотова. СПб., 1911.
Заметим, что к тому времени имя Христиансена было уже знакомо русскому
читателю. В 1907 г. вышел перевод его работы «Психология и теория позна-
ния» (Андрей Белый откликнулся на нее положительной рецензией в «Весах»
1908, № 4. С. 54—56). Эта переводческая активность лишний раз свидетель-
ствует о том внимании, которое отводилось немецкой философской традиции
в России и, шире, в Восточной Европе: польский перевод «Философии искус-
ства» последовал в 1914 г. (Filozofja sztuki, Warszawa), перевод на идиш — в
1919 г. (Kunst: di filosofye fun kunst, N-Y). Переводов на какой-либо западно-
европейский язык нет до сих пор.
1' Christiansen В. Philosophie der Kunst. S. 241 —242. Надо отметить, что упот-
ребление субстантивного образования «die Dominante» (доминанта) является
довольно редким как для немецкого, так и для русского языка (в отличие от
прилагательных «dominant», «доминантный», которые часто употребляются в
значении «главный, господствующий»). В качестве укоренившегося термина
оно употребляется лишь в музыкальной теории, обозначая одну из функций
тональной музыки. Возможно, что в выборе термина «доминанта» для Хрис-
302
Валерий Гречко
Нужно отметить, что в книге Христиансена понятие «доминан-
та» вовсе не является центральным. Оно появляется в главе о по-
нимании и критике искусства (Kunstverstandnis und Kunstkritik), в
частности в связи с проблемой понимания и оценки нового в ис-
кусстве, и употребляется лишь эпизодически. В более поздней
большой работе Христиансена, посвященной вопросам эстети-
ки, — книге «Die Kunst» — понятие доминанты не используется
вовсе. Тем более интересно проследить, как этот, по сути дела,
маргинальный концепт превращается, по выражению Якобсона, в
одно из «наиболее определяющих, разработанных и продуктивных
понятий теории русского формализма»12.
Справедливости ради стоит отметить, что формалисты обрати-
ли внимание на книгу Христиансена не сразу. Связующим звеном
здесь, по-видимому, послужила фигура, которая лишь в последнее
время находит должную оценку в истории русской (и не только рус-
ской) культуры, — Василий Сеземан, и это еще один скандинавс-
кий след в этой истории. Выходец из финско-немецкой семьи, он в
1909 г. закончил Петербургский университет, где изучал филосо-
фию, в частности, у Л осского, и продолжил образование в Марбурге
и Берлине. Вернувшись в Россию, Сеземан с 1915 г. являлся приват-
доцентом Петербургского университета, а после революции препо-
давал в университетах Каунаса и Вильнюса13. Во время работы в
Петербургском университете он был в дружеских отношениях с
Жирмунским (который также работал там в то время приват-доцен-
том), а впоследствии и с Эйхенбаумом. Сеземан придавал большое
значение книге Христиансена. Как свидетельствует Жирмунский,
«из современных книг по эстетике он чаще всего ссылался на "Фи-
лософию искусства" Бродера Христиансена, незадолго до этого
переведенную на русский язык, в особенности на его учение о "до-
минанте" и о роли "дифференциальных ощущений" в развитии
искусства»14. Не без влияния Сеземана происходит и знакомство с
тиансена какую-то роль сыграла аналогия с теорией музыки. В пользу этого го-
ворит, в частности, то, что в другой своей работе по эстетике {Christiansen В. Die
Kunst. Buchenbach, 1930) он использует еще одно музыкальное понятие — ка-
денция, которое в классической музыке непосредственно связано с доминантой
(типичная каденция —движение от доминанты к тонике). На динамический
аспект, связывающий понятие доминанты у формалистов с теорией музыки,
обращается внимание в статье: Gaifman Н. Dominant = Tonic + Dominant // The
Prague School and Its Legacy / Ed. Y. Tobin. Amsterdam, 1988. P. 177—183.
12 Якобсон P.O. Доминанта // Хрестоматия по теоретическому литературо-
ведению / Сост. И.А. Чернов. Тарту, 1976. С. 56.
13 Более подробные биографические сведения о Василии Сеземане мож-
но найти, например, в недавно вышедшей книге: Botz-Bornstein Т. Vasily
Sesemann: Experience, Formalism, and the Question of Being. Amsterdam, 2006.
14 См. предисловие Жирмунского к книге: Sezemanas V. Estetika. Vilnius,
1970. С. 3-6.
Скандинавский след: Бродер Христиансен, доминанта... 303
книгой Христиансена Бориса Эйхенбаума. Осенью 1916 г. после-
дний принимает участие в семинаре Сеземана по эстетике. Готовясь
к занятиям (Эйхенбаум в то время планировал сдавать экзамен на
степень магистра), он пишет в письме Жирмунскому: «Прочитал
книгу Христиансена "Философия искусства". Хорошая работа —
она мне много дала и многое подтвердила»15.
Однако должно было пройти еще несколько лет, прежде чем
формалисты начинают развивать в своих работах содержащиеся в
книге Христиансена идеи. В этот период, очевидно, они не раз ста-
новились предметом обсуждения в кругу формалистов16. В 1919 г.
Шкловский впервые цитирует Христиансена в связи с понятием
«дифференциальные ощущения» в своей статье «Связь приемов
сюжетосложения с общими приемами стиля»17. Понятие же «доми-
нанта» появляется в работах формалистов лишь в 1921 г., причем
сразу у нескольких авторов: в работе Жирмунского «Поэзия Алек-
сандра Блока» (1921), у Виноградова в статье «Стиль петербургской
поэмы "Двойник"» (датирована июлем 1921 г.) и в книге Эйхенба-
ума «Мелодика русского лирического стиха» (закончена также
летом 1921 г.)18. Едва возникнув, это понятие сразу же входит в фор-
малистский обиход, так что в 1922 г. Тынянов характеризует доми-
нанту как «уже привившееся в русской научной литературе на-
звание»19.
Если у Жирмунского и Виноградова этот термин упомянут
лишь вскользь и его понимание не выходит за рамки концепции
Христиансена, то у Эйхенбаума ему отводится более важное мес-
то20. Хотя в работе Эйхенбаума этот термин сопровождается прямой
15 Письмо Эйхенбаума Жирмунскому от 9 июля 1916 г. опубликовано в:
Переписка Б.М. Эйхенбаума и В.М. Жирмунского // Тыняновский сборник:
Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 256—269.
16 См., например, запись в дневнике Эйхенбаума за 20 августа 1918г.: «Се-
годня узнал, что приехал Витя Жирмунский. Сейчас же пошел к нему и сей-
час же начались у нас нескончаемые литературные разговоры <...> я посове-
товал ему посмотреть у Христиансена о "дифференциальных качествах"»
(ЦГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 245).
17 Шкловский В. Б. Связь приемов сюжетосложения с общими приемами
стиля // Поэтика: Сборники по теории поэтического языка. Пг., 1919. Вып. 3.
С. 115-150.
18 Жирмунский В.М. Поэзия Александра Блока // Об Александре Блоке.
Пб., 1921. С. 67—165; Виноградов В.В. Стиль петербургской поэмы «Двойник».
(Опыт лингвистического анализа) // Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы
/ Под ред. А.С. Долинина. Пб., 1922. С. 211—254; Эйхенбаум Б.М. Мелодика
русского лирического стиха. Пб., 1922.
19 Тынянов Ю.Н. Ода как ораторский жанр // Тынянов Ю.Н. Поэтика.
История литературы. Кино. М., 1977. С. 227.
20 В ретроспективном обзоре развития формального метода Эйхенбаум,
говоря о своей вышеназванной книге, специально это подчеркивает: «Мне
304
Валерий Гречко
ссылкой на Христиансена, его содержание подвергается существен-
ной модификации. Принимая саму идею о наличии в художествен-
ном произведении ведущего и подчиненных факторов, Эйхенбаум
переосмысливает отношения между ними. Если у Христиансена
речь шла о том, что подчиненные факторы находятся в согласии с
доминантой, оттеняют ее за счет контраста или обыгрывают как
вариации, то Эйхенбаум подчеркивает динамический аспект, вы-
двигая на первый план борьбу между отдельными факторами худо-
жественного произведения. Он пишет: «Художественное произве-
дение всегда — результат сложной борьбы различных формирую-
щих элементов <...>. Элементы эти не просто сосуществуют и не
просто "соответствуют" друг другу. В зависимости от общего харак-
тера стиля тот или другой элемент имеет значение организующей
доминанты, господствуя над остальными и подчиняя их себе»21.
Введение понятия доминанты, причем именно в такой динами-
зированной версии, было продиктовано внутренней логикой раз-
вития формализма. Как раз в начале 1920-х гг. происходит переход
от статической модели раннего формализма, в которой произве-
дение искусства понималось как набор приемов, имеющих фикси-
рованное значение, к представлению о внутренней динамике худо-
жественного произведения, осознанию его как сложной системы
функциональных зависимостей. На ранней стадии развития фор-
мализма, стадии «суммы приемов», акцент лежал скорее в таксо-
номической плоскости выделения этих приемов, в то время как во-
прос об их соотношении был не столь актуален22. Когда же про-
изведение искусства начинает рассматриваться как целостная
структура, возникает вопрос об иерархии и динамике ее элементов.
Конфликтность, идея деформации, заложенная в раннем форма-
лизме, сочетаясь с концепцией Христиансена, дает новое понима-
ние доминанты.
Эта тенденция получает еще более полное развитие у Тыняно-
ва. В написанной в 1922 г. работе «Ода как ораторский жанр» он
ясно формулирует функциональный и трансформирующий харак-
тер доминанты: «Произведение представляется системой соотне-
сенных между собою факторов. Соотнесенность каждого фактора
с другими есть его функция по отношению ко всей системе. Совер-
шенно ясно, что каждая литературная система образуется не мир-
было особенно важно выдвинуть понятие доминанты, организующей тот или
иной поэтический стиль» {Эйхенбаум Б.М. Теория «формального метода» //
Эйхенбаум Б.М. Литература: теория, критика, полемика. Л., 1927. С. 136).
21 Эйхенбаум Б. Мелодика русского лирического стиха. С. 9.
22 Ср. известную формулу Шкловского: «Содержание (душа сюда же) ли-
тературного произведения равно сумме его стилистических приемов» {Шклов-
ский В.Б. Розанов. Пг., 1921. С. 8).
Скандинавский след: Бродер Христиансен, доминанта... 305
ным взаимодействием всех факторов, но главенством, выдвинуто-
стью одного (или группы), функционально подчиняющего и окра-
шивающего остальные. Такой фактор носит уже привившееся в
русской научной литературе название доминанты»23.
В той же статье Тынянов расширяет понятие доминанты за счет
диахронического аспекта, применяя это понятие для объяснения
литературной эволюции. Отмечая, что «доминантой оказывается в
данной эпохе то, что раньше было фактором подчиненным»24,
Тынянов показывает, как перемещение доминант приводит к из-
менению и переоценке принятой системы художественных пред-
почтений. Эта диахроническая линия окажется очень важной в
дальнейшей работе Тынянова и других формалистов, для которых
доминанта станет своего рода универсальным фактором эволюции
стилей, жанров и эстетических ценностей25.
Принцип доминанты является центральным и в книге Тыня-
нова «Проблема стихотворного языка» (1924), где он использует его
для решения такого фундаментального вопроса, как дифференци-
ация поэзии и прозы26. Любопытно, что в своей книге Тынянов,
широко используя концепт доминанты, отказывается от самого
этого термина. Слово «доминанта» в книге не встречается ни разу,
оно заменено на синонимичные ему выражения «конструктивный
фактор» и «конструктивный принцип»27. Очевидно, что, вводя
новые термины, Тынянов хотел ясно дистанцироваться от «прими-
рительного» понимания доминанты, принятого в работе Христиан-
сена, и акцентировать внимание на ее «агрессивной» стороне. Дей-
ствительно, характерным для данной работы является особый
акцент на деформирующем воздействии «конструктивного факто-
23 Тынянов Ю.Н. Ода как ораторский жанр. С. 227.
24 Там же.
25 У Тынянова эта линия получила дальнейшее развитие, в частности в его
статье «О литературной эволюции» (1927). Справедливости ради нужно отме-
тить, что диахроническая компонента в понятии доминанты присутствует уже
у Христиансена, который вводит его именно в связи с проблемой понимания
«нового» в искусстве. На этот аспект указывает Жирмунский уже в своей ра-
боте 1922 г. {Жирмунский В.М. Валерий Брюсов и наследие Пушкина // Жир-
мунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 386).
26 Согласно Тынянову, водораздел между этими двумя видами словесно-
го творчества зависит от выбора ведущего «конструктивного принципа»: если
для поэзии таким принципом является ритм, то для прозы это будет «семан-
тическое назначение речи» (Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. Л.,
1924. С. 42-43).
27 О правомерности рассмотрения этих терминов как синонимов см., на-
пример: Hansen-Love Л. Доминанта // Russian Literature. 1986. Vol. XIX. No. 1.
С. 22; GrtibelR. Dominanz// Reallexikon der deutschen Literaturwissenschaft. Bd. 1.
Berlin, 1997. S. 389.
306
Валерий Гречко
pa», в котором отчетливо видна попытка соединить концепцию
остранения раннего Шкловского с новым пониманием художе-
ственного произведения как динамической системы: «Динамика
формы — есть непрерывное нарушение автоматизма, непрерывное
выдвигание конструктивного фактора и деформация факторов
подчиненных»28.
Эволюция понятия доминанты находит свое логическое завер-
шение у Романа Якобсона. В своей небольшой статье под лаконич-
ным названием «Доминанта» (которая основана на тексте его док-
лада 1935 г.) он достаточно неожиданно поставил это понятие чуть
ли не в центр всей формалистской теории, охарактеризовав доми-
нанту как одно из «наиболее центральных, разработанных и про-
дуктивных понятий теории русского формализма»29. Неожиданным
такое заявление является потому, что ни до этой статьи, ни после
Якобсон к этому понятию практически не обращался. Правда, уже
в своем пражском докладе 1934 г. «Что такое поэзия?» Якобсон
фактически использует это понятие, но не употребляет сам термин.
Говоря о поэтичности, или поэтической функции, Якобсон харак-
теризует ее как «составную часть более сложной структуры, но
часть, которая изменяет прочие элементы и определяет свойства
целого» и приводит несколько экстравагантное сравнение поэ-
тической функции с маслом, которое решительно изменяет вкус
сардин30.
Статья Якобсона «Доминанта» представляет собой наиболее
развернутую характеристику и наиболее широкое толкование это-
го понятия во всей литературе русского формализма. Якобсон рас-
сматривает произведение искусства как «систему ценностей», до-
минанта же понимается им как «главенствующая ценность», как
«фокусирующий компонент художественного произведения: она
управляет, определяет и трансформирует остальные компонен-
ты»31. Доминанте отводится сразу несколько ролей. Во-первых, что
касается внутренней структуры художественного произведения,
она служит главным объединяющим моментом, обеспечивающим
его восприятие как единого целого: «Доминанта обеспечивает ин-
тегрированность структуры»32. С другой стороны, что касается от-
ношения художественного произведения с внеположенными ему
рядами, доминанта служит дискриминативным моментом, задаю-
28 Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. С. 27.
29 Якобсон P.O. Доминанта. С. 56.
30 Jakobson R. Co je poezie? // W.-D. Stempel (Hrsg.). Texte der russischen
Formalisten. Bd. II. Munchen, 1972. S. 412.
31 Якобсон P.O. Доминанта. С. 56.
32 Там же.
Скандинавский след: Бродер Христиансен, доминанта... 307
щим отделенность данной художественной системы от других. В от-
сутствие этой доминирующей составляющей данная художест-
венная система утрачивает свое существование и начинает рас-
сматриваться как нечто другое: «Доминанта специфицирует худо-
жественное произведение <...>, действует как принудительная и
неотъемлемая составляющая»33. Наконец, что касается внутренней
динамики художественного произведения, доминанта взаимодей-
ствует с другими элементами художественной системы, «оказыва-
ет прямое влияние на них» и подвергает трансформирующему воз-
действию.
Таким образом, в работе Якобсона представлены как те функ-
ции, которые первоначально отводились доминанте в работе Хри-
стиансена (доминанта как интегрирующий фактор), так и представ-
ленные в последующем развитии этого понятия у Эйхенбаума и
Тынянова (акцентирующих динамический, деформирующий ас-
пект). По сравнению с последними у Якобсона дана более сбалан-
сированная позиция, в которой хотя и отмечается воздействие до-
минанты на подчиненные элементы, но этот аспект не выдвигается
столь резко на первый план34. Роль доминанты в художественной
структуре трактуется Якобсоном широко и обобщенно, она стано-
вится по-настоящему мультифункциональным образованием.
Широта функций, которые отводятся доминанте в художе-
ственной структуре, соответствует и широте явлений, по отноше-
нию к которым Якобсон применяет это понятие. По существу,
используя один общий термин, Якобсон говорит сразу о несколь-
ких пониманиях доминанты. Во-первых, под доминантой понима-
ется один из компонентов художественного произведения, стиля
отдельного автора или определенного художественного направле-
ния. В применении к поэзии в роли такого ведущего компонента
может выступать рифма, силлабическая схема, интонация и т.д. Это
наиболее обычное понимание доминанты, которое было введено
Христиансеном и впоследствии использовалось формалистами в
основном для стилистической характеристики творчества отдель-
ных авторов.
Другое понимание доминанты можно назвать специфически
якобсоновским. Речь идет о попытке Якобсона применить этот
термин к своей полифункциональной модели речевой коммуни-
кации и выделить эстетическую функцию как доминанту поэти-
33 Якобсон P.O. Доминанта. С. 56.
34 Показательно, что, характеризуя взаимоотношения между доминантой
и подчиненными элементами системы, Якобсон предпочитает не использовать
такие конфликтные выражения, как «борьба» или «деформация», говоря о
«влиянии» и «трансформации».
308
Валерий Гречко
ческого модуса общения. Согласно Якобсону, отличительная
особенность «поэтического произведения» по сравнению с други-
ми «словесными сообщениями» заключается в перегруппировке
иерархии языковых функций. Если в непоэтических формах ком-
муникации доминирующими могут являться, например, референ-
циальная или эмотивная функции, то в «поэтическом произведе-
нии» в роли доминанты выступает поэтическая (или эстетическая)
функция, другие же функции занимают подчиненное положение35.
Наконец, в работе Якобсона находит свое место и диахроничес-
кое понимание доминанты, развитое ранее в работах Тынянова.
В этом смысле доминанта понимается как «акме эстетических кри-
териев эпохи», как изменяющаяся с течением времени эстетическая
норма36. Эволюция эстетических норм и художественных систем
объясняется Якобсоном во многом аналогично перераспределению
функций вербальной коммуникации — как изменение значимости
элементов системы. Он пишет: «В эволюции поэтических форм
существенным является не столько исчезновение одних и появле-
ние других элементов, сколько сдвиг во взаимоотношениях между
различными компонентами системы, другими словами, вопрос о
сдвиге доминанты. В пределах одного комплекса поэтических норм
в целом или, особенно, в последовательности таких норм, суще-
ственных для данного поэтического жанра, элементы, бывшие пер-
воначально вторичными, становятся существенными и первичны-
ми. С другой стороны, элементы, первоначально составлявшие
доминанту, становятся вспомогательными и необязательными.
<...> Поэтическая эволюция является сдвигом в этой иерархии»37.
Таким образом, развитие литературы осуществляется за счет струк-
турного резерва, т.е. элементов литературной системы, которые
латентно в ней присутствуют, но до определенного момента не иг-
рают активной роли.
Однако принцип «перемещения доминанты» применяется
Якобсоном не только для объяснения литературной эволюции. Его
35 Якобсон P.O. Доминанта. С. 59. Здесь мы оставляем в стороне сложней-
ший вопрос об определении сущности поэзии, который занимал Якобсона на
протяжении всей его жизни. Отметим лишь, что определение поэтического
произведения как вербального сообщения, в котором ведущую роль играет
поэтическая функция, отдает явной тавтологичностью. Не очень проясняет
дело и более позднее определение Якобсона, согласно которому поэтическое
произведение рассматривается как высказывание, в котором преобладает «на-
правленность на сообщение как таковое» {Якобсон P.O. Лингвистика и поэти-
ка // Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 202), так как оно не вклю-
чает в себя возможность объективно определить, какая направленность
(функция) преобладает.
36 Якобсон P.O. Доминанта. С. 57.
37 Там же. С. 60.
Скандинавский след: Бродер Христиансен, доминанта... 309
значение гораздо шире. Тот же принцип может использоваться и
для выяснения изменяющихся отношений между различными
видами искусства, «искусством и другими тесно связанными сфе-
рами культуры», «литературой и другими видами словесных сооб-
щений» и т.д.38 По сути дела, он становится универсальным прин-
ципом, пригодным для анализа любой художественной системы
как в диахроническом, так и в синхроническом аспекте. Таким
образом, скорее скромный, локальный принцип Христиансена,
пройдя последовательную эволюцию в трудах формалистов и раз-
виваясь параллельно развитию самого формализма, вырастает в
работе Якобсона до своего рода «master-key», универсального прин-
ципа структуралистского анализа.
Несмотря на центральное значение, которое отвел Якобсон
принципу доминанты в своей работе, он все же ограничил его при-
менение анализом художественных систем. Однако в принципе
любая система может быть представлена как динамическая взаимо-
зависимость главного, объединяющего и подчиненных элемен-
тов — естественно, при условии холистического подхода, рассмат-
ривающего сложную систему как единое целое. Такое широкое
понимание принципа доминанты не содержит никаких принципи-
альных ограничений, чтобы распространить его и для объяснения
систем нехудожественных. Поэтому логично, что такой шаг был
сделан, и как раз в той области знания, которая, как и эстетика,
также имеет дело с рассмотрением сложных целостных систем — в
физиологии. Говоря о концепции доминанты, нельзя не упомянуть
имя Алексея Ухтомского. Известный более как один из ведущих —
наряду с Павловым — физиологов 20—30-х гг. прошлого века, Ух-
томский был универсальным ученым и мыслителем, истинное зна-
чение которого начинает выясняться лишь в последнее время бла-
годаря публикации архивных материалов39. После окончания
Московской духовной академии и некоторого опыта жизни в мо-
настыре Ухтомский поступает на естественное отделение Петер-
бургского университета, где изучает физиологию, движимый стрем-
лением, как он выражается, «оправдать молитву из начал науки»40
и «искать реальные знания о тех органах, какими движется чело-
веческая душа, в том числе и органа религии»41.
В начале 1920-х гг. Ухтомский, основываясь на многолетних
исследованиях в области физиологии, выдвигает свою концепцию
38 Якобсон P.O. Доминанта. С. 61—62.
39 См., например: Ухтомский Л.Л. Интуиция совести: письма, записные
книжки, заметки на полях. СПб., 1996; Ухтомский Л.Л. Доминанта души: из
гуманитарного наследия. Рыбинск, 2000.
40 Ухтомский Л.Л. Интуиция совести. С. 332.
41 Там же. С. 490.
310
Валерий Гречко
доминанты42. Под доминантой он понимает очаг стойкого возбуж-
дения в головном мозге, который подавляет и преобразует все про-
чие поступающие сигналы и определяет поведение живого организ-
ма. Хотя «закон доминанты» был сформулирован вначале как чисто
физиологический принцип работы нервной системы, Ухтомский
быстро распространяет его на область психологии и даже этики,
объявляя «закон доминанты» основой всей духовной жизни. Уви-
денная из этой перспективы, эстетическая доминанта оказывает-
ся всего лишь частным случаем проявления общего принципа,
пронизывающего всю жизнедеятельность человека: «В высших
областях жизни доминанта выражается в том, что все побуждения
и произведения мысли и творчества оказываются проникнуты од-
ною скрытою тенденциею, проникающею во все детали; в этой
тенденции — ключ к пониманию деталей и к овладению ими»43.
Таким образом, мы видим, что динамику развития концепта
доминанты в России можно охарактеризовать как постоянное рас-
ширение его объема и спектра описываемых с его помощью явле-
ний. Если в первоначальной версии Христиансена доминанта не
выходила за рамки отдельного эстетического объекта, то в 1920-е гг.
формалисты включают в концепт доминанты динамический и ди-
ахронический аспекты, распространяя его на литературную эволю-
цию. Продолжая эту линию, Якобсон делает доминанту универ-
сальным эстетическим принципом, применимым к описанию
любой художественной системы как в синхронии, так и в диахро-
нии. Наконец, доминанта в понимании Ухтомского охватывает уже
вообще практически все аспекты жизнедеятельности, начиная от
дефекации кошки (пример, которым Ухтомский любил иллюстри-
ровать предложенную им концепцию44) до высших проявлений ду-
ховной жизни человека.
Подобная генерализация имеет свои позитивные стороны, и
концепт доминанты в его последующем развитии обладает, без
сомнения, большей «объяснительной силой», чем тот же концепт
у Христиансена. Однако широкие генерализации неизбежно пред-
полагают переход от конкретного анализа к умозрительным пост-
роениям: становится все труднее применять этот концепт для
анализа отдельных явлений, появляются терминологические неяс-
ности. Несмотря на призывы к «научному позитивизму»45, в кон-
цепции доминанты формалистов все же явно заметна склонность
42 Ухтомский А.А. Доминанта как рабочий принцип нервных центров //
Русский физиологический журнал. 1923. № 6. Вып. 1—3. С. 31—45.
43 Ухтомский А.А. Доминанта. Статьи разных лет. СПб., 2002. С. 424.
44 Ухтомский А.А. Доминанта // Большая советская энциклопедия. 1 -е изд.
Т. 23. М., 1931. С 135-140.
45 Эйхенбаум Б.М. Теория «формального метода». С 120.
Скандинавский след: Бродер Христиансен, доминанта... 311
к несколько спекулятивному подходу (в котором, кстати, нередко
упрекают и русскую науку в целом46). Критические голоса раздава-
лись уже в 1920-е гг. Так, Жирмунский указывал, что «опасность
теории доминанты — в том, что за доминанту обычно признаются
те явления, которые случайно доминируют в сознании исследова-
теля»47, а Ярхо видел единственную возможность определения до-
минанты в статистических расчетах48.
По-видимому, чрезмерное расширение концепта доминанты
явилось одной из причин, по которой он, пережив период бурного
развития в 1920—1930-е гг., к настоящему времени практически
вышел из употребления. Как сетует современный исследователь,
«приходится констатировать, что понятие доминанты в современ-
ных филологических исследованиях наполняется самыми различ-
ными значениями. <...> Возникающая при этом неоднозначность
понятия крайне усложняет его терминологическое употребление в
теоретических и практических исследованиях»49. Таким образом,
достоинства концепта доминанты, сделавшие возможным его рас-
ширительное толкование и приложение ко все большему спектру
явлений, в конце концов обратились в его же недостатки.
А что касается доминанты Христиансена, то он оказался прав.
Исследования в области нейропсихологии подтверждают его интуи-
тивные предположения. По современным представлениям, моду-
лярный характер нашего восприятия и ограниченные возможности
внимания являются причиной того, что достижение оптимального
художественного эффекта оказывается зависимым от одного доми-
нирующего момента, имеющего максимальное воздействие на ка-
кой-либо определенный участок перцептуальной системы50.
46 Так, например, Joravsky в своем фундаментальном труде выделяет
«preferences for theory over experiment and mind over behavior» в качестве харак-
терных черт русской науки {Joravsky D. Russian Psychology. A Critical History.
Oxford, 1989. P. XV).
47 Жирмунский В.М. Вокруг «поэтики» ОПОЯЗА // B.M. Жирмунский.
Вопросы теории литературы. Л., 1928. С. 356.
48 См. его характерное замечание по поводу выделения доминанты:
«Я предлагаю ввести эту работу в строгие рамки для того, чтобы выяснить ка-
кие-то реальные, а не фиктивные отношения. <...> Выводить ее [доминанту]
путем произвольной экзегезы — бесплодное занятие» {Ярхо Б.И. Нахождение
доминанты в тексте // Хрестоматия по теоретическому литературоведению.
Сост. И.А. Чернов. Тарту, 1976. С. 64).
49 Жиркова Е.А. Актуализация семантики текстовых структур, имеющих
доминантное значение для адекватной интерпретации художественного текста.
Автореф. докт. дисс. Краснодар, 2006. С. 14.
50 См., например: Ramachandran V., Hirstein W. The Science of Art: A Neuro-
logical Theory of Aesthetic Experience // Journal of Consciousness Studies. 1999.
Vol. 6 (6—7). P. 15—51; Zeki S. Inner Vision: An Exploration of Art and the Brain.
Oxford, 1999.
Эдуард Вайсбанд (Иерусалим)
«TRANSLATIO STUDII», ОРФЕЙ
И ПОЭЗИЯ РЕВОЛЮЦИИ
В кризисные исторические периоды культура актуализирует
компенсаторные стимулы к уравновешиванию пошатнувшегося
миропорядка, например, мыслительное орудие, именуемое «trans-
lation В европейской истории необходимость в категории перено-
са возводится к проникновению в эллинистический мир ветхоза-
ветного историзма1. Но уже у древних греков были распространены
мифы о переносе их религии и искусств с Востока. В диалоге Лу-
киана Философия рассказывает, что сначала она посетила брахма-
нов, Эфиопию, Египет, Вавилон, «оттуда далее, в Скифию, после —
во Фракию, где со мной вели беседы Евмолп и Орфей, которых я
и отправила к эллинам моими предтечами <...> Тотчас вслед за
ними отправилась и я сама»2. По-видимому, идея переноса имма-
нентна человеческому сознанию как одна из форм осмысления
действительности, навязывания ей причинно-следственных зако-
номерностей.
В России три основные модификации мифа о переносе («trans-
late studii», «translatio imperii», «translatio nominis») были особенно
задействованы в петровский и послепетровский период3. Ориенти-
руясь на высокие образцы античной и европейской поэзии, русские
поэты-классицисты пытались по-своему подхватить заявленную
Петром I идею о России как последней стоянке Муз. В «Новый
краткий способ к сложению Российских стихов с определениями
до сего надлежащих званий» В. Тредиаковский включил «Эписто-
лу от Российския поэзии к Апполину», в которой «должно <...>
разуметь желание сердечное, которое я имею, чтоб и в России раз-
велась наука стихотворная, чрез которую многие народы пришли
в высокую славу»4. В «Эпистоле» Тредиаковский широко пользу-
ется «переносом имени»:
Что же сладкий тот Орфей, Пиндар тот избранный,
В благородном роде сем Кенигом что званный?
1 См.: Буланин Д.М. Translatio studii: Путь к русским Афинам // Пути и
миражи русской культуры. СПб.: Северо-Запад, 1994. С. 91—92.
2 Лукиан Самосатский. Сочинения: В 2 т. / Под общ. ред. А.И. Зайцева.
СПб.: Алетейя, 2001. Т. 2. С. 261.
3 См.: Буланин Д.М. Translatio studii: Путь к русским Афинам. С. 113—114.
4 Тредиаковский В.К. Избранные произведения. М.; Л.: Советский писа-
тель, 1963. С. 390.
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 313
В нем сестра моя всегда пела героично,
Амфионской петь бы так было с ним прилично5.
«Миф о странствующем едином Разуме»6, который насаждает
Тредиаковский в русской поэзии, пустит в ней корни, примером
чего может служить девятая строфа оды М. Ломоносова «На день
восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны 1748 го-
да»7, описание путешествия Поэзии в одноименном стихотворении
Н. Карамзина8 и «Урания» Ф.И. Тютчева.
В России начала XX века идея миграции искусств явилась в
новых одеждах, получив теперь название третьего или славянско-
го Возрождения. Развивали эту идею прежде всего Ф. Зелинский,
И. Анненский и Вяч. Иванов. В своем некрологе И. Анненскому
Ф. Зелинский писал, что в совместных беседах они «не раз рисо-
вали себе картину грядущего "славянского возрождения", как тре-
тьего в ряду великих ренессансов после романского — XIV-го и
5 Тредиаковский В.К. Избранные произведения. М.; Л.: Советский писа-
тель, 1963. С. 392. Сопоставление цивилизаторских деяний Орфея и Амфиона
(Анфиона) восходит прежде всего к «Науке поэзии» Горация:
Некогда древний Орфей, жрец богов, провозвестник их воли,
Диких людей отучил от убийств и от гнусной их пищи.
Вот отчего говорят, что и львов укротил он и тигров.
Фивские стены воздвиг Амфион: оттого нам преданье
Повествует о нем, что он лирными звуками камни
Двигал с их места, куда ни хотел, сладкогласием лиры {Гораций. Собра-
ние сочинений. СПб.: Биографический Институт, 1993. С. 352).
6 Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сбор-
ник 14. Л.: Наука, 1983. С. 35.
7 См.:
Тогда божественны науки
Чрез горы, реки и моря
В Россию простирали руки,
К сему монарху говоря:
«Мы с крайним тщанием готовы
Подать в российском роде новы
Чистейшего ума плоды».
Монарх к себе их призывает,
Уже Россия ожидает
Полезны видеть их труды {Ломоносов М.В. Избранные
произведения. М.: Советский писатель, 1965. С. 123).
8 В «Поэзии» Орфей также персонифицировал ее цивилизаторские
функции:
Орфей, фракийский муж, которого вся древность
Едва не богом чтит, Поэзией смягчил
Сердца лесных людей, воздвигнул богу храмы
И диких научил всесильному служить {Карамзин Н.М. Полное
собрание стихотворений. М.; Л.: Советский писатель, 1966. С. 60).
314
Эдуард Вайсбанд
германского — XVII 1-го веков»9. Эта установка на новую рецепцию
античности существовала в форме предвестия, и в этой форме ей
суждено было остаться. Революцией был обозначен стремительный
отрыв России от европейского наследия. Тем не менее эта катаст-
рофа парадоксальным образом способствовала актуализации мифа
о переносе в новом качестве. Открытие невиданного в своем вар-
варстве советского материка стимулировало желание перенести на
него антично-европейскую культуру.
Думаю, что именно в перспективе модифицированной идеи
третьего Возрождения многие поэты и культурные деятели вос-
принимали свою работу в Наркомпросе и Пролеткульте. Из про-
возвестников они становились наследниками духовного расцвета,
призванные насадить его ростки на новой почве. И кажется неслу-
чайной перекличка между декларацией Ф. Зелинского в статье
«Славянское возрождение» 1915 г.: «Культура новой Европы —
результат своего рода прививки: прививки благородного черенка
античности к кельтскому, германскому, славянскому дичку»10 — и
ретроспективным поэтическим отчетом В. Ходасевича десятилети-
ем позже о своей поэтической и культурно-просветительской дея-
тельности в послереволюционном Петербурге-Петрограде: «При-
вил-таки классическую розу / К советскому дичку»11.
Наиболее полно идею переноса европейской культуры выразил
в своем поэтическом и критическом творчестве О. Мандельштам12.
Экстраполяция идеи переноса на советский материк программно
звучит в его статье «Девятнадцатый век» (1922), где говорится об
историческом, а не календарном XX веке: «В отношении к этому
новому веку, огромному и жестоковыиному, мы являемся колони-
заторами. Европеизировать и гуманизировать двадцатое столетие,
согреть его телеологическим теплом — вот задача потерпевших
9 Зелинский Ф. Иннокентий Федорович Анненский как филолог-клас-
сик // Аполлон. 1910 г. № 4. С. 8.
10 В тылу. Альманах. Пг., 1915. С. 82.
11 Ходасевич В. Стихотворения. СПб.: Академический проект, 2001. С. 121.
12 В этом отношении интересно привести устное высказывание о мандель-
штамовских «Стихах о неизвестном солдате» (1937), принадлежащее И. Брод-
скому, для которого была также в высшей степени значима идея переноса куль-
тур: «И тут мы должны вспомнить: "треугольным летит журавлем" — немед-
ленно вспоминается стихотворение 1917 года "Бессонница, Гомер, тугие
паруса...", да? — "Как журавлиный клин в чужие рубежи..." <...> И я думаю,
что Мандельштам был ко всему этому в высшей степени подготовлен, то есть
это стихотворение о миграции культур прежде всего» {Павлов М. Бродский в
Лондоне, июль 1991 // Сохрани мою речь. Вып. 3. Часть 2. М.: РГГУ, 2000.
С. 19).
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 3 15
крушение выходцев девятнадцатого века, волею судеб заброшен-
ных на новый исторический материк»13.
В творчестве Мандельштама и других поэтов эта европеизатор-
ская программа часто находила свое воплощение в образности
мифа об Орфее. Для русских младосим вол истов Орфей призван
был примирить в себе центральную для европейского модернизма
аполлоно-дионисийскую дихотомию. Эта дихотомия по-своему
отразилась также в варианте идеи третьего Возрождения, предло-
женном Вяч. Ивановым. Фракийское происхождение Диониса он
связывал со славяно-балканским миром, и идея возрождения ви-
делась им прежде всего как реализация дионисийской природы
славянства. Сквозь эту мифопоэтическую призму воспринималась
и русская революция. В письме к A.M. Петровой от 9 декабря
1917 г. М. Волошин объяснял хрупкость государственного устрой-
ства России по сценарию Вяч. Иванова14: «Весь дионисизм из Сла-
вии — здесь его закваска, и Греция его приняла отсюда. В антич-
ной Греции та же невозможность создать крепкий государственный
строй, т<ак> к<ак> он ежеминутно разбивается напором внутрен-
ней лавы»15. В послереволюционных условиях свою роль поэты-
постсимволисты неоклассической ориентации видели в попытке
примирения русской революционной действительности, восприня-
той как проявление русского дионисийства, с европейским апол-
лоническим наследием. Мифологическое воплощение этой гармо-
низирующей роли они находили в образе Орфея-цивилизатора16 —
варианте сюжета о странствующем едином Разуме.
В свою очередь восприятию мифа об Орфее как метонимии судь-
бы антично-западной культуры в России способствовала фонетичес-
кая перекличка слов «Орфей» и «Эвридика» со словом «Европа».
Как известно, одной из причин, по которой Ф. де Соссюр при-
остановил свое изучение анаграмм, было его сомнение в сознатель-
ности применения этого метода поэтами17. Вопрос этот был снят в
11 Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. М.: Арт-бизнес-
центр, 1993-1997. Т. 2. С. 271.
14 Современники сознавали «ивановский» генезис историософии Волоши-
на; см.: МирскийД. О современном состоянии русской поэзии // Критика рус-
ского зарубежья. М., 2002. Т. 1. С. 402.
15 Письма М.А. Волошина к A.M. Петровой. 1911 — 1922 гг. / Публикация,
подготовка текста и примечания В.П. Купченко// Максимилиан Волошин. Из
литературного наследия. II. СПб.: Алетейя, 1999. С. 181.
16 Впитавшего в себя черты младосимволистского Орфея-теурга и акмеи-
стического Адама-именователя; см.: Гаспаров М.Л. Orpheus Faber. Труд и по-
стоянство в поэзии О. Мандельштама// Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М.:
Языки русской культуры, 1995. С. 229.
17 См.: Иванов Вяч. Вс. Об анаграммах Ф. де Соссюра // Ф. де Соссюр.
Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. С. 635—637.
316
Эдуард Вайсбанд
поэзии модернизма, когда методологическая рефлексия стала не-
отделимой от собственно поэтической практики. Анаграмматиче-
ские построения получили отклик прежде всего у поэтов, которые
стремились реконструировать в своей поэзии архаические структу-
ры поэтической речи. Принцип анаграммы как рассеивания «табу-
ированного» имени бога корреспондировал с реконструкцией Вяч.
Иванова общеиндоевропейского мифа о страдающем и воскреса-
ющем божестве, одним из воплощений которого был Орфей. Но
если у младосимволистов Орфей был предметом теоретизации и
важной мифологемой в их поэзии, то постсимволисты интериори-
зировали миф об Орфее на тематическом и структурном уровне в
ткань своей поэзии18. Наиболее репрезентативным в этой текстуа-
лизации символистской мифопоэтики было творчество Мандель-
штама, который экстраполировал орфико-дионисийский миф о
страдающем божестве на страдающее и искупительное слово,
Логос19.
Совмещая европеизаторскую программу с образностью орфи-
ческого мифа, Мандельштам создает синтетический миф о траги-
ческом бытовании антично-западной культуры в России. Высшим
порождением европейской культуры в России было творчество и
личность А. Пушкина. В стихотворении Мандельштама «В Петер-
бурге мы сойдемся снова» пушкинское творчество через орфичес-
кий образ «черного солнца»20 символизировало закатившийся свет
антично-европейской культуры.
Это восприятие Пушкина как высшего проявления Европы в
России сквозь призму орфического мифа по-своему перекликалось
с тем фактом, что именно в творчестве Пушкина мог быть найден
прецедент для анаграмматического соединения Орфея и Европы.
Имеется в виду место из «Путешествия Онегина», где идет речь
о пребывании Пушкина в Одессе и посещении оперных представ-
лений:
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в Оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень — Орфей21.
18 См.: Ronen О. A Functional Technique of Myth Transformation in Twentieth-
Century Russian Lyrical Poetry // Myth in Literature. Columbus: Slavic Publishers,
1985. P. 117.
19 См.: Ронен О. Осип Мандельштам // Мандельштам О. Собрание произ-
ведений: Стихотворения. М.: Республика, 1992. С. 519.
20 См.: Terras V. The Black Sun: Orphic Imagery in the Poetry of Osip Man-
delstam // Slavic and East European Journal. 2001. Vol. 45. No. 1. P. 45—60.
21 Пушкин. Л.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Издатель-
ство Академии наук СССР, 1956-1958. Т. V. С. 207.
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 317
Представители поколения, воспитанного на рациональном
подходе к звуковой субстанции поэтического слова, обратили вни-
мание на фонетическую игру в строке «Европы баловень — Ор-
фей». Ю. Олеша в книге «Ни дня без строчки» пишет об этом так:
При одном счастливом прочтении строчек
Там упоительный Россини,
Европы баловень, Орфей!
я заметил, что слово «Орфей» есть в довольно сильной степени
обратное чтение слова «Европы». В самом деле, «евро», прочитан-
ное с конца, даст «орве», а ведь это почти «орфе»!
Таким образом, в строчку, начинающуюся со слова «Европы»
и кончающуюся словом «Орфей», как бы вставлено зеркало!22
По-видимому, одесские поэты были наиболее чувствительны
к пушкинскому описанию их города. В воспоминаниях А. Шпир-
та об Э. Бафицком также зафиксировался его профессиональный
интерес к означенной строке Пушкина:
А с каким наслаждением он читал нам для примера удивитель-
ный пушкинский стих:
Европы баловень — Орфей...
Нам всегда ласкали слух эти звуки, но мы не догадывались, в
чем их прелесть. Оказывается: если читать слово «Орфей» справа
налево, получится очень похожее <так!> на слово «Европа»23.
Однако подобные вчитывания принципа зеркальности не огра-
ничивались только заявлениями одесских поэтов. В приведенных
воспоминаниях отразилось общее для постсимволистских поэтов
стремление счастливо обнаруживать прецеденты построения поэти-
ческого текста на основе приемов, ставших для них осознанными24.
22 Олеша Ю. Книга прощания. М.: Вагриус, 1999. С. 361.
23 Шпирт А. В университете у Багрицкого // Эдуард Багрицкий. Воспоми-
нания современников. М.: Советский писатель, 1973. С. 388—389.
24 И. Сельвинский находил «зеркальное» построение уже в самом назва-
нии «Евгения Онегина»: «Я начал свои наблюденья с заглавия. Пушкин / Эти
программные звуки строил на гаммах, / Чутко слушая в них привередливым
ухом / Странный отзвук центрального нерва поэмы. / Так 'Евгений Онегин'
(ген — нбг) / Полуперевбртень, в чьих притушенных звуках / Уже дана хандра
и ленивое барство, / Французский прононс приличной московской речи / И
318
Эдуард Вайсбанд
У самого Мандельштама тематическое и анаграмматическое
соединение неназванного («табуированного») Орфея и названной
Эвридики с «Европой» в контексте «translatio studii» находим в ста-
тье «О природе слова» (1920—1922)25:
Гумилев назвал Анненского великим европейским поэтом. Мне
кажется, когда европейцы его узнают, смиренно воспитав свои по-
коления на изучении русского языка, подобно тому, как прежние
воспитывались на древних языках и классической поэзии, они ис-
пугаются дерзости этого царственного хищника, похитившего у
них голубку Эвридику для русских снегов, сорвавшего классичес-
кую шаль с плеч Федры и возложившего с нежностью, как подо-
бает русскому поэту, звериную шкуру на все еще зябнущего Ови-
дия26.
Много лет спустя в стихотворении А. Ахматовой, посвященном
памяти Мандельштама, соположение мифа об Орфее и мифа о
Европе будет метонимически имплицировать адресата посвяще-
ния27: «Это кружатся Эвридики / Бык Европу везет по волнам».
Насколько можно судить, образ Орфея как метадескриптивный
образ поэзии часто влияет на близлежащий текст, индуцируя в нем
проявления поэтической функции языка. Так, например, было
отмечено, что упоминание А. Белым Орфея в статьях и воспоми-
наниях выделено и подчеркнуто метром28. В других случаях присут-
ствие или отсылка к имени Орфея отражались в активизации анаг-
рамматических построений.
В приведенном отрывке из Мандельштама приписывание рус-
ской поэзии классического статуса соотносится с метаморфозой,
произошедшей с идеей третьего Возрождения в 1920-е гг., о кото-
рой писали Н.И. Николаев и Н.В. Брагинская. Осознав утопич-
круговорот самогб сюжета романа» (Сельвинский И. Записки поэта. Повесть. М.;
Л.: Государственное издательство, 1928. С. 11). О «палиндромном построении
сюжета» романа затем будет писать Ю.М. Лотман; см.: Лотман Ю.М. Избран-
ные статьи в трех томах. Таллинн: Александра, 1992. Т. I. С. 23.
25 Судя по воспоминаниям М.И. Лопатто, тема нового Возрождения за-
трагивалась им в разговорах с Мандельштамом; см.: Эджертон В. Ю.Г. Окс-
ман, М.И. Лопатто, Н.М. Бахтин и вопрос о книгоиздательстве «Омфалос» (Пе-
реписка и встреча с М.И. Лопатто) // Пятые тыняновские чтения. Рига, 1990.
С. 228.
26 Мандельштам О. Собр. соч. Т. 1. С. 226. Выделено мной. — Э.В.
27 См.: Хазан В. А. Ахматова «Я над ними склонюсь, как над чашей...»
Попытка комментария // Wiener Slawistischer Almanach. 1993. Bd. 31. С. 147.
28 Юрьева 3. Миф об Орфее в творчестве Андрея Белого, Александра Бло-
ка и Вячеслава Иванова // American Contributions to the Eighth International
Congress of Slavists. Columbus. 1978. Vol. 2. С 783.
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 3 19
ность этой идеи в плане настоящего и будущего, ревностный «воз-
рожденец» Л. Пумпянский увидел ее осуществление в прошлом
России — в петровском и петербургском периодах русской истории
и литературы вплоть до самих провозвестников этой идеи Ф. Зе-
линского, И. Анненского и Вяч. Иванова. Это позволило приме-
нить к русской неклассической литературе методы исследования,
разработанные на материале античной литературы, — несмотря на
то что «сами глашатаи идеи Третьего Возрождения, и Ф.Ф. Зелин-
ский, и Вяч. Иванов, и И.А. Анненский, казалось бы, со знанием
дела, ибо были филологами-классиками, неоднократно высказы-
вали отрицательные суждения по поводу классического характера
новой русской литературы»29. То, что затем у Пумпянского будет
характеризоваться как вынужденное консервирование идеи в про-
шлом, «vaticinatio ex eventu»30, у Мандельштама имеет позитивное
«телеологическое» звучание. Воспринятая из Европы идея мигра-
ции искусств возвращается европейцам обогащенной новой клас-
сикой — русской поэзией31.
Другим коррелятом идеи переноса, закрепившимся в сознании
современников за Мандельштамом, была его попытка сопряжения
классицизма и революции, выразившаяся в формуле, заканчивав-
шей его статью «Слово и культура» (1921): «Классическая поэзия —
поэзия революции»32. В какой-то степени эта попытка свести ка-
тегории, лежащие в различных культурно-идеологических полях,
при помощи общего знаменателя — поэзии — сходна с мифопоэ-
тической ролью Орфея, персонализирующего медиаторную функ-
цию мифа.
Возможно, в основе формулы Мандельштама лежало обсужде-
ние двойственной природы «классической поэзии» в статье И. Ан-
ненского «Леконт де Лиль и его "Эриннии"» (1909):
29 Николаев Н.И. Энциклопедия гипотез // Пумпянский Л.В. Классическая
традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской
культуры, 2000. С. 18. См. также: Николаев Н.И. Судьба идеи Третьего Возрож-
дения // Mouseion: Профессору Александру Иосифовичу Зайцеву ко дню семи-
десятилетия: Сб. ст. / Отв. ред. B.C. Дуров. СПб., 1997. С. 345—347; Брагин-
ская Н. Славянское возрождение античности // Русская теория 1920—1930-х гг.:
Материалы Десятых лотмановских чтений. М., 2004. С. 65—67.
30 Брагинская Н. Славянское возрождение античности. С. 65.
31 О том же Мандельштам говорил в своей лекции «Акмеизм или класси-
цизм? (Внутренний эллинизм в русской литературе. В. Розанов, И. Анненский,
А. Блок, лжесимволисты, акмеисты, имажинисты. Выход из акмеизма и клас-
сицизма)», прочитанной 7 марта 1922 г. в Киевской философской академии.
В газетном отчете, например, писалось: «Лектор утверждает за русской поэзи-
ей для будущего значение, подобное древнеклассической для прошлого» (Ман-
дельштам О. Собр. соч. Т. 1.С. 291).
32 Там же. С. 216.
320
Эдуард Вайсбанд
С начала девятнадцатого века слово «классицизм» было во
Франции боевым лозунгом, сначала у Давида в живописи против
стиля Буше и Ванлоо, а позже у поэтов старой школы против за-
бирающих силу романтиков и их неокатолицизма. В выражении
классическая поэзия и до сих пор чувствуется таким образом глубо-
кое раздвоение33.
Ср.: «Революция в искусстве неизбежно приводит к классициз-
му. Не потому, что Давид снял жатву Робеспьера, а потому что так
хочет земля»34.
Далее Анненский находил свое объяснение тому, что «класси-
цизм» нес боевую семантику:
У римлян было слово classicum, т.е. призыв военной трубы,
слово по своему происхождению едва ли даже близкое с объяснен-
ным выше classicus. Но, право, мне кажется иногда, что какие-то
неуследимые нити связывают это боевое слово с французским
classique35.
Боевой дух классицизма Мандельштам затем перенесет на
творчество самого Анненского36, а «призыв военной трубы» прозву-
чит в «Слове и культуре» «серебряной трубой Катулла», которая
«мучит и тревожит сильнее, чем любая футуристическая загадка»37.
33 Анненский Ин. Леконт де Лиль и его «Эриннии» // Ежегодник Импера-
торских театров. 1909. Вып. 5. С. 63. Опечатка «Буске» вместо «Буше» исправ-
лена по изданию: Анненский Ин. Книги отражений. М.: Наука, 1979. С. 409.
34 Мандельштам О. Собр. соч. Т. 1. С. 213.
35 Анненский Ин. Леконт де Лиль и его «Эриннии». С. 64.
36 См. в «О природе слова»: «Анненский — представитель эллинизма ге-
роического, филологии воинственной» (Мандельштам О. Собр. соч. Т. 1.
С. 225). Далее Мандельштам в этой статье цитирует строчки из «Вечера» Вер-
дена в переводе Анненского: «За темный жребий я на Небо не в обиде: / И наг
и немощен был некогда Овидий» (там же). В своей статье французский ори-
гинал этих строк (О Jesus, Vous m'avez justement obscurci / Et n'etant point Ovide,
au moins je suis ceci) Анненский приводил, утверждая за Верденом право на-
зываться «культурным наследником Рима» (Анненский Ин. Леконт де Лиль и его
«Эриннии». С. 63).
37 Мандельштам О. Собр. соч. Т. 1. С. 213. Выявленная соотнесенность
образа «серебряной трубы Катулла» с творчеством Анненского дополняет его
«блоковский» подтекст — Г.А. Левинтон писал о связи этого образа с блоков-
ской «Равенной»: «лишь медь торжественной латыни / Поет на плитах как
труба» (см.: Левинтон Г.А. «На каменных отрогах Пиэрии» Мандельштама:
Материалы к анализу // Russian Literature. 1977. Vol. V. № 3. P. 229). Д.М. Се-
гал рассматривал этот образ в широком контексте противостояния Мандель-
штама и Блока в их споре о гуманизме (см.: Сегал Д.М. Осип Мандельштам.
История и поэтика. Berkeley; Jerusalem: Berkeley Slavic Specialties, 1998. С. 592—
593).
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 321
Формула Мандельштама отвечала на узурпацию левыми деяте-
лями искусства права говорить от имени революции. Но парадок-
сальное соединение в ней поэтических и социологических импли-
каций позволяло критикам трактовать ее исходя из собственных
литературно-критических задач. В книге «Анна Ахматова» Б. Эй-
хенбаум, полемизируя со статьей В. Жирмунского «Преодолевшие
символизм», писал, что «считать акмеизм началом нового поэти-
ческого направления, новой школой, преодолевающей сим-
волизм, неправильно. Акмеисты — не боевая группа <...> Акмеи-
сты расширяют <...> область традиций — Мандельштам укрепляет
классическую линию и объявляет: "Классическая поэзия — поэзия
революции"»38.
Д. Святополк-Мирский в статье «О современном состоянии
русской поэзии», написанной в июне 1922 г., но напечатанной
впервые только в 1978 г., исходил из активно-преобразовательных,
а не охранительных предпосылок формулы Мандельштама, про-
ецируя противопоставление Жирмунского классической и роман-
тической поэтик на исторический опыт России:
Мандельштам сказал: «Классицизм — поэзия Революции».
И если под Революцией понимают то, что начал Петр Великий, в
этом есть доля истины. Классицизм — поэзия активная, поэзия
Воли и Разума, искусство телеологическое, в противоположность
пассивному детерминистскому искусству, Романтизму. Именно от-
сутствие Воли и Разума сделало нашу «бескровную» бездарной.
И присутствием их, если суждено нам победить, мы победим. Ман-
дельштам только наиболее подчеркнутый представитель этой ново-
классической поэзии, она уже одушевляет и Ахматову, и Радлову,
и вообще всех Петербуржцев39.
В 1922 г. К. Мочульский писал о «Слове и культуре», что эта
«великолепная статья» — «не логическое следование суждений, а
лирико-философская импровизация»40. Два года спустя Мочульс-
кий пытался оградить дорогое ему понятие классической поэзии от
привязывания его к социально-политической конкретике:
Мандельштаму принадлежит афоризм: «Классическая поэ-
зия — поэзия революции». В нем парадоксально только обобще-
38 Эйхенбаум Б. Анна Ахматова. Опыт анализа. Пг., 1923. С. 24—25.
39 Святополк-Мирский Д. О современном состоянии русской поэзии //
Новый журнал. 1978. № 131. С. 109.
40 Мочульский К. Новый Петроградский цех поэтов // Последние новости.
1922. 2 декабря; цит. по: Мочульский К.В. Кризис воображения. Статьи. Эссе.
Портреты / Составление, предисловие и примечания СР. Федякина. Томск:
Водолей, 1999. С. 199.
322
Эдуард Вайсбанд
ние; быть может, у нас лишь случайно революция совпала с клас-
сической поэзией. Поэтический переворот подготовлялся давно,
еще в недрах символизма (вспомним статьи Мережковского и Ро-
занова о Пушкине в девяностых годах), возвращение к Пушкину
провозгласили не акмеисты: разве Брюсов, знаток-издатель и ком-
ментатор Пушкина, не экспериментировал над словарем и стихо-
сложением автора «Медного всадника»?41
Молодой рапповец Н. Берковский писал о той же несовмести-
мости эстетического и социального планов в формуле Мандельш-
тама уже с противоположных Мочульскому общественно-культур-
ных позиций:
<...> вопреки поэту Мандельштаму, классицизм — не искусство
революции, классицизм — не стиль страны, где все в «лесах», пла-
нах и начатках, где у границ стерегут враги. Рабочий класс в «пути»,
в борьбе, и искусство класса на стоянке, класса праздничного и
сытого, ему не поучительно. Рабочий класс отвергает все «расцве-
ты», ему ближе опыты другого класса, но такого, который «вою-
ет», делает новую культуру, быт, но не любуется омертвело на со-
бранный посев42.
В то же время формула Мандельштама была подхвачена поэта-
ми, которые пытались в собственном творчестве параллельно или
вослед Мандельштаму воплотить идею миграции искусств по отно-
шению к «новому историческому материку».
В рецензии на альманах «Дракон», в котором впервые была
напечатана статья «Слово и культура», Г. Шенгели, процитировав
отрывок из напечатанного там же стихотворения «Черепаха»
(«На каменных отрогах Пиэрии»), продолжал: «Классически-яс-
ные строки эти говорят о неумирающей преемственности красо-
ты, о строгой созвенности исторического процесса и служат бле-
стящей иллюстрацией к статье Мандельштама "О классицизме",
в которой удачно доказывает он, что, как метод восприятия явле-
41 Мочульский К. Возрождение Пушкина // Звено. 1924. 16 июня. № 72;
цит. по: Мочульский К.В. Кризис воображения. С. 33. Ср. также: «Из статьи
Мандельштама (Дракон): "<...> классическая поэзия — поэзия революции".
<...> не нежданно, не вдруг разгорается звезда классической поэзии — приход
ее, свет, давно предчувствовали лучшие наши поэты в тяжких сумерках без-
временья» (Ю.О. <Офросимов Ю>. Рец.: Ю. Верховской. Солнце в заточении
// Новая русская книга. 1922. № 5. С. 7).
42 Берковский Н. Стилевые проблемы пролетарской литературы // На ли-
тературном посту. 1927. № 22—23. С. 54—55.
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 323
ний и запечатления их в слове, "классицизм есть поэзия рево-
люции"»43.
В стихотворении 1918 г. «Поэтам» Шенгели давал свой вари-
ант интеграции антично-западного наследия в революционную
Россию в контексте распространенных в это время ассоциаций
текущих событий с крушением античной цивилизации под натис-
ком варваров и наступлением «нового средневековья». Приведу
последние строфы этого стихотворения по публикации 1919г.:
Друзья, мы — римляне. Мы истекаем кровью.
Владетели богатств, не оберегши их,
к неумолимому идем средневековью
в дыханьях осени и тусклостях ночных.
Но будем римляне! Коль миром обветшалым
навстречу брошены раз'явшейся земле, —
мы трубадурами по грубым феодалам
пойдем, Орфеев знак нажегши на челе.
Пусть ночь надвинулась. Пусть мчится вихрь пожара, —
К моим пророческим прислушайтесь словам:
Друзья, мы — римляне! И я приход Ронсара
в движении веков предвозвещаю вам44.
В этом риторическом экскурсе на тему миграции искусств «Ор-
феев знак на челе» эмблематизировал попытку Г. Шенгели соеди-
нить эзотерическую струю в русском символизме с новой револю-
ционной тематикой. Ключ к «Орфееву знаку на челе» находится в
значимой для поколения Шенгели книге Э. Шюре «Великие По-
священные», где об Орфее говорится, что он шествует «с звездою
на челе, среди Светил и Богов»45. Эту орфическую звезду Шенгели
43 Шенгели Г. Дракон. Альманах стихов // Новый мир (Харьков). 1921.
14 октября; цит. по: Тименчик Р. «Записные книжки» Анны Ахматовой. Из
«Именного указателя». I // Эткиндовские чтения II—III. СПб., 2006. С. 269. Ду-
мается, что Шенгели писал свою рецензию, не имея перед глазами самого аль-
манаха, поэтому он назвал статью «Слово и культура» — «О классицизме» и пе-
редает своими словами формулу Мандельштама. Как заметил Р.Д. Тименчик,
в своей рецензии Шенгели также по ошибке дает оценку отсутствующим в
альманахе стихам Ахматовой (см.: Там же. С. 270).
44 Пути творчества. 1919. № 4. С. 12.
45 Шюре Э. Великие Посвященные. Очерк эзотеризма религий. Калуга,
1914. С. 175.
324
Эдуард Вайсбанд
инкорпорирует в злободневный на тот момент контекст. Именно
в год создания стихотворения приказом от 28 июля 1918 г. была
введена кокарда с красной звездой для ношения на головных убо-
рах военнослужащих Красной армии46. Однако попытка придать
Орфею-цивилизатору красноармейские черты не спасла это сти-
хотворение Г. Шенгели от разносной критики комиссара от лите-
ратуры С. Родова47.
В числе других рекрутировал манделыитамовскую формулу
А. Эфрос для платформы организуемой им группы неоклассиков
«Лирический круг». В сообщении о создании группы Эфрос после
перечня ее участников писал: «в нее же войдут Анна Ахматова и
О. Мандельштам, по уклону своему примыкающие к общей линии
"Лирического круга"»48. В 1922 г. выходит первый и последний
сборник «Лирического круга», в котором были напечатаны два
манделыитамовских стихотворения — «Умывался ночью на дворе»
и «Когда Психея-жизнь спускается к теням». В программной ста-
тье сборника «Вестник у порога» Эфрос перифразировал формулу
Мандельштама следующим образом:
Дело обстоит так: наше искусство есть искусство классики, но
искусство классики есть искусство революции, следовательно,
наша борьба за классику есть борьба за поэзию революции, а борь-
ба за нее есть в свою очередь борьба за жизненность нашего искус-
ства и за современность нашего мастерства. Вот каким кругом
очерчиваемся мы!49
Здесь восходящая к Мандельштаму фраза «искусство класси-
ки есть искусство революции» уже не поэтологический парадокс,
46 Подробнее см.: Чудакова М. Звезда Вифлеема и красная звезда у М. Бул-
гакова (1924—1925 гг.) // Russies. Melanges ofiferts a Georges Nivat pour son
soixantieme annivarsaire / Rassembles par A. Dykman et J.-Ph. Jaccard. Lausanne:
L'age d'homme, 1995. С 317.
47 См.: Родов С. «Оригинальная» поэзия Госиздата // На посту. 1923. № 2.
С. 146.
48 Театральное обозрение. 1921. № 8. С. 12; цит. по: Ходасевич Вл. Собра-
ние сочинений в четырех томах. М.: Согласие, 1996. Т. 1. С. 571—572.
49 Эфрос А. Вестник у порога // Лирический круг. Страницы поэзии и кри-
тики. I. M.: Северные дни, 1922. С. 57. Статья Эфроса ассимилировала и дру-
гие мотивы из статей Мандельштама начала 1920-х гг. Так, например, тема
«телеологии» получает у Эфроса следующее развитие: «телеологичен и каждый
шаг истории, революция же исключительно телеологична, революция только
телеологична» (59); тема «эллинизма вещей» — «Впереди должен возникнуть
новый космос быта» (64); тема «совести» — «И мы ждем: этот голос будет уже
иной чем прежде, — не голос капризничающего "я", <...> но голос человече-
ской совести, общеважный и общезначительный даже в самом своем интим-
ном и личном» (65).
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 325
но аксиома, призванная политически легализировать платформу
«Лирического круга». Эта прагматика силлогизмов Эфроса была
вполне прозрачна для идеологической критики, задевающей кос-
венно и Мандельштама как невольного вдохновителя Эфроса.
Уже само название отклика Б. Гимельфарба на выход «Лири-
ческого круга» «Пришествие "революционного" классицизма»,
осознанно или нет, определяло идейный источник для позиции
сборника в формуле Мандельштама. Гимельфарб обращался к
авторам программных статей Эфросу и Липскерову: «Бегство от
живой жизни в античный музей, обращение к идеологии эпохи
упадка капиталистической культуры вы называете "ритмами совре-
менности", поэзией революции и обобщением ее духовных дости-
жений? <...> вы, живые покойники из мира культуры того класса,
который разбит и должен быть добит»50.
В статье «Нео-классика», вошедшей в книгу «Литература и рево-
люция», Л. Троцкий также обращается к «мандельштамовскому»
пассажу из манифеста Эфроса: «И вот мы слышим, что идет класси-
ка. Более того — мы слышим, что искусство классики и есть искус-
ство революции. Еще того более: классика — "дитя и суть револю-
ции" (А. Эфрос)»51. Далее Троцкий саркастически выявляет в «нео-
классиках» «Лирического круга» их мелкобуржуазную сущность:
Это, конечно, очень отрадные ноты. Странно только, почему
классика вспомнила о своем родстве с революцией лишь после
четырехлетнего раздумья? Осторожность поистине — классиче-
ская... Но так ли уж верно, что «нео-классика» Ахматовой, Верхов-
ского, Леонида Гроссмана и Эфроса есть «дитя и суть революции»?
Насчет «сути» это уж, конечно, хвачено сгоряча. Но если нео-клас-
сика есть «дитя революции», то не в том же ли самом смысле, как
и... НЭП?52
Троцкий не упомянул Мандельштама в компрометирующем
числе «неоклассиков» «Лирического круга». «Бережность» отноше-
ния к Мандельштаму была не случайной: в это время Троцкий ак-
тивно зондировал творческие кадры на предмет их полезности но-
вому строю.53 В письме от 10 сентября 1922 г. к С. Городецкому и
50 Гимельфарб Б. Пришествие «революционного» классицизма// Известия.
1922. 30 сентября. С. 7.
51 Троцкий Л. Литература и революция. М.: Красная новь, 1923. С. 79—80.
52 Там же.
53 Напомню, что в августе 1922 г. Л. Троцкий встречался с В. Маяковским
и Б. Пастернаком, которого «очаровал и привел в восхищение» (из письма
В. Брюсову от 15 августа 1922; см.: Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. М.: Худо-
326
Эдуард Вайсбанд
А. Воронскому Троцкий спрашивал: «К какой группировке при-
надлежит О. Мандельштам, Лидин и каково их отношение к За-
мятину?»54 Ответ А. Воронского от 11 сентября вполне мог быть
расценен как предоставление права на «попутничество»: «О. Ман-
дельштам ни к какой группировке сейчас не принадлежит. Начи-
нал с акмеистами, охотно сотрудничает в сов<етских> изданиях.
Настроен к нам положительно. Пользуется большим весом как
хороший знаток стиха, талантлив. Стихи индивидуалистичны. К
Замятину никакого отношения не имеет...»55 Таким образом, про-
ходя мимо участия Мандельштама в «группировке» неоклассиков,
Троцкий, быть может, «давал ему шанс» на творческо-идеологичес-
кую интеграцию.
Вряд ли Гимельфарб и Троцкий, клеймя эфросовский «рево-
люционный классицизм», осознавали его происхождение в «Сло-
ве и культуре» Мандельштама. Этот исток был, однако, вполне
очевиден для литературного окружения Мандельштама.
Б. Горнунг, рецензируя «Лирический круг» в первом номере
машинописного журнала «Гермес», писал о статье Эфроса:
Некоторые положенья, которые при известном терпеньи из-
влекаются из его статьи «Вестник у порога», весьма близко подхо-
дят к платформе, занимаемой и редакцией Hermes'a. Но прежде
всего ставит в тупик стиль автора. Подумав, можно решить, что его,
наверное, смутила статья О. Мандельштама в «Драконе» / «Слово
и культура»/. Но поражает эфросовская наивность и восприимчи-
вость: не всякому же дано писать под Гераклита. И как не замети-
ла редакция «Лир. Круга», что то, что блестяще удалось Мандель-
штаму, не под силу эфросовскому стилистическому таланту56.
Разумеется, Горнунг понимал, что не только стилистически
«Вестник у порога» обязан «Слову и культуре». Но признание, что
жественная литература, 1992. Т. 5. С. 134).
54 Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современ-
ников. Библиография. М.: ИМЛИ РАН, 2005. Т. 1. Часть 2. Москва и Петрог-
рад. 1921 — 1922 гг. С. 515.
55 Там же. Напомню, что летом 1922 г. Воронский включил Мандельштама
в список предполагаемых членов общества «Круг» в группе «Классиков, ста-
рых писателей»; см.: Поливанов К.М. К истории артели писателей «Круг» // De
visu. 1993. № 10(11). С. 10.
56 Горнунг Б. <рец. на: Лирический круг. Страницы поэзии и критики.
I. Изд. «Северные дни». М. 1922> // Гермес. 1922. № 1. Июль. С. 154—155. Бла-
годарю за возможность ознакомиться с этой рецензией Георгия Ахилловича
Левинтона.
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 327
платформа «Гермеса» и «Вестник у порога» лежат в одном неоклас-
сическом русле, ведущем непосредственно к Мандельштаму, остав-
ляло Горнунгу право сосредоточить свою критику в основном на
плане выражения статьи Эфроса и только в частностях обращать-
ся к ее содержательному плану. Здесь Горнунга приводит в раздра-
жение демагогическая попытка Эфроса ангажировать «пророче-
ственность искусства»57. Эфрос писал:
Настолько же, насколько философия всегда запаздывает и
только осмысливает уж пройденный путь, — настолько же искусст-
во задолго вперед сигнализирует о надвигающейся перемене, и яс-
ность его отметок так велика, что когда впоследствии, уже с пози-
ций философского ретроспективизма, изучаешь и оцениваешь эти
сигнальные знаки, они и в самом деле становятся предвещания-
ми, сбывшимися с неумолимой роковой точностью58.
Найденная таким образом социальная востребованность искус-
ства, свидетельствующая о верности предсказания, что «сейчас у
порога стоит вестник классики»59, вызывает отповедь Горнунга:
«более чем сомнителен взгляд на искусство, сигнализующее вперед
политические событья, и философию, их post factum осмысляю-
щую»60.
Говоря о критических откликах на декларацию Эфроса, кото-
рые косвенно включали в свою орбиту и Мандельштама, отмечу
также статью А.Е. Редько «У подножия африканского идола. Сим-
волизм. Акмеизм. Эго-футуризм»61, перепечатанную с небольши-
ми дополнениями в его книге 1924 г. «Литературно-художествен-
ные искания в конце XIX — начале XX в.в.». Редько дополнил свою
критику акмеизма десятилетней давности выпадами против «Вес-
тника у порога»:
Пришел акмеизм, впоследствии заявивший претензию на пра-
во считаться предтечею русской революции, ее литературным про-
возвестником. В какой мере основательна эта претензия, мы уви-
дим из дальнейшего. <...>
Впоследствии — мы уже упоминали об этом — акмеизм, хотя
и робко, но заявил свою претензию на звание провозвестника раз-
разившейся революции. Как видит читатель, это простое недора-
57 Эфрос А. Вестник у порога //Лирический круг. Страницы поэзии и кри-
тики. I. M.: Северные дни. 1922. С. 60.
58 Там же. С. 61.
59 Там же. С. 66.
60 Горнунг Б. <рец. на: Лирический круг. Страницы поэзии и критики.
I. Изд. «Северные дни». М. 1922> // Гермес. 1922. № 1. Июль. С. 155.
61 Русское богатство. 1913. № 7. Июль.
328
Эдуард Вайсбанд
зумение, самовнушение. Провозвестники революции, ставившие
своей задачей в критику бытия не вдаваться и поправок в бытие не
вносить, — странные, конечно, провозвестники революции. На
самом деле, революция пришла, чуждая всем настроениям, кото-
рыми жили литература и искусство в рассматриваемый период, и,
конечно, без всяких провозвестников62.
Для Мандельштама начала 1920-х гг. акмеизм замещал или
вбирал в себя понятие классицизма, но не ограничивался его рам-
ками. Это позволяло неоклассическим группам от «Лирического
круга» до «Гермеса» предполагать в нем своего единомышленника
и осуществлять известные ходы в привлечении его к сотрудниче-
ству. Редько делает следующий шаг на пути смешения акмеизма и
неоклассицизма 1920-х гг., транспонируя высказывание Эфроса на
школу акмеизма. При этом «обновленная» критика акмеизма у
Редько типологически сопоставима с вышеприведенной попыткой
Мочульского подчеркнуть «случайную» единовременность револю-
ции и классической поэзии. Слова Редько об отсутствии «критики
бытия» перекликаются и с эйхенбаумовским определением акме-
истов как «не боевой группы», в подтверждение чему приводилась
формула Мандельштама. Всё это дает право предположить, что для
Редько в палимпсесте Эфроса мандельштамовский слой также был
очевиден.
Об отношении самого Мандельштама к «Лирическому кругу»
можно судить по его пренебрежительному отклику в «Литератур-
ной Москве»63 и воспоминаниям Н. Мандельштам:
Однажды Мандельштама зазвал к себе Абрам Эфрос — я была
с ним — и предложил «союз», нечто вроде «неоклассиков». Все
претенденты на «неоклассицизм» собрались у Эфроса — Липске-
ров, Софья Парнок, Сергей Соловьев да еще два-три человека,
которых я не запомнила. Эфрос разливался соловьем, доказывая,
62 РедькоЛ.Е. Литературно-художественные искания в конце XIX — начале
XX в.в. Л.: Сеятель, 1924. С. 91, 95.
63 См.: «<...> при полном отсутствии домашних средств — <в "Лиричес-
ком круге"> должны были прибегнуть к петербургским гастролерам, чтобы
наметить свою линию. В силу этого о "Лирическом круге" как о московском
явлении говорить не приходится». — Мандельштам О. Собр. соч. Т. 2. С. 258.
«Литературная Москва» напечатана в сентябрьском номере журнала «Россия»
в 1922 г., «Лирический круг» вышел до 18 мая 1922 г. (см.: Литературная жизнь
России 1920-х годов. С. 412). Так что в «Литературной Москве» говорится как
о группе «Лирический круг», так и об одноименном сборнике. Не исключено,
что здесь Мандельштам, имея в виду участие в сборнике Ходасевича (ставше-
го к тому времени «петербуржцем») и Ахматовой, намекает также на то, что
Эфрос «наметил линию» «Лирического круга», черпая вдохновение в его, ман-
дельштамовском, творчестве.
Translatio studii», Орфей и поэзия революции 329
что без взаимной поддержки сейчас не прожить. Большой делец,
он откровенно соблазнял Мандельштама устройством материаль-
ных дел, если он согласится на создание литературной группы, —
«вы нам нужны»... Где-то на фоне маячил Художественный театр
и прочие возможные покровители. Мандельштам отказался наот-
рез. Каждому в отдельности он сказал, почему ему с ними не по
пути, пощадив только молчаливого Сергея Соловьева («за дядю»,
как он мне потом объяснил). Я и тогда прекрасно понимала, что
подобное объединение было бы полной нелепостью, но Мандель-
штам обладал способностью наживать врагов резкостью и прямо-
той, совершенно необязательными в подобных ситуациях. Эфрос
никогда этой встречи не забыл, и она отозвалась в последующие
годы достаточно явно — тысячами серьезных и мелких пакостей64.
Предположу, что особая резкость Мандельштама объяснялась
и привлеченным контекстом (возможно, ускользнувшим от внима-
ния Н. Мандельштам) — тем, что Эфрос пытался кооптировать его
в члены «Лирического круга» не только организационно, но и иде-
ологически, уснащая свою статью переосмысленными формулами
Мандельштама. Остается открытым вопрос, успел ли Мандельштам
до описанной встречи «неоклассиков» прочесть критику Гимель-
фарба или Троцкого, что в свою очередь могло повлиять на его
отношение к Эфросу65.
Конфликт с «Лирическим кругом» знаменовал начало отхода
Мандельштама от неоклассической программы в собственном
творчестве. Внутренняя автополемика с этой программой звучит в
начале статьи «Выпад» 1924 г., где Мандельштам перечисляет
навязываемые современной поэзии «измы»: «В поэзии нужен клас-
сицизм, в поэзии нужен эллинизм, в поэзии нужно повышенное
чувство образности, машинный ритм, городской коллективизм,
крестьянский фольклор...»66 В том же году Мандельштам прибег к
оценке журнала молодых неоклассиков в словах, напоминающих
лексику из «Неоклассиков» Троцкого, — см. письмо Б. Горнунга
М. Кузмину от 30 марта 1924 г.: «О. Э. Мандельштам назвал <"Гер-
мес'^ НЭП'овским антиквариатом — верно ли это?»67
64 Мандельштам Н. Вторая книга. М.: Согласие. 1999. С. 128.
65 Вполне возможно, что самого Эфроса эти критические нападки заста-
вили отказаться от замысла книги «Искусство и Революция», работа над ко-
торой была упомянута в журнале «Паруса» (1922. № 1. С. 63) и, по-видимому,
фрагмент которой был напечатан летом 1922 г. (см.: Эфрос А. Концы без на-
чал (Искусство в революции) // Шиповник. 1922. № 1. С. 109—125).
66 Мандельштам О. Собр. соч. Т. 2. С. 409.
67 Московская литературная и филологическая жизнь 1920-х годов: маши-
нописный журнал «Гермес». III. К истории машинописных изданий 1920-х го-
дов / Публикация Г.А. Левинтона и А.Б. Устинова // Пятые тыняновские чте-
330
Эдуард Вайсбанд
Неоклассическая группа «Мнемозина», наследующая «Герме-
су», также начертала на своем знамени формулу Мандельштама.
К статье-манифесту этой группы «Пир во время чумы» (1924)68
Б. Горнунг поставил два эпиграфа:
Красота — праздник, а не середа.
Классическая поэзия — поэзия революции.
Dicta aetatis nostrae69
Первый эпиграф взят из первой части «Эстетических фрагмен-
тов» Г. Шпета, в которых, по словам С. С. Хоружего, «слышится
явный отголосок идеи Славянского возрождения»70. В своих «Ме-
муарных заметках» Б. Горнунг отметил, что «Эстетические фраг-
менты» Шпета были для круга «Гермеса» «в своей общетеоретичес-
кой части, как бы руководящими»71. В «Пире во время чумы»
ния. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига: Зинатне, 1990. С. 207.
В контексте возможных откликов Мандельштама на писания Троцкого отме-
чу также мотив позвоночника из стихотворения «Век», автограф первоначаль-
ной редакции которого датирован 8 октября 1922 г. В статье «Вне-октябрьс-
кая литература. Отгородившиеся. — Неистовствующие. — "Островитяне". —
Пенкосниматели. — "Присоединившиеся". — Мистика и канонизация Роза-
нова», напечатанной 17 сентября 1922 г. в «Правде», Троцкий писал: «военное
крушение режима надломило позвоночник междуреволюционному поколению
интеллигенции» (С. 2).
68 См.: Поливанов К.М. Машинописные альманахи «Гиперборей» и «Мне-
мозина». Указатель содержания // De visu. 1993. № 6. С. 46—49.
69 Горнунг Б. Поход времени: В 2-х кн. М.: РГГУ, 2001. Кн. 2: Статьи и эссе.
С. 229.
70 Хоружии С.С. Трансформации славянофильской идеи в XX веке // Воп-
росы философии. 1994. № 11. С. 55. См., например: «Ныне мы преображаем-
ся, чтобы начать наконец — надо верить! — свой европейский Ренессанс»;
«Зачалом Возрождения всегда было искусство. Есть. Было. Будет. Искусство
есть воспроизведение произведенного. Новое эллинство было бы "подражани-
ем" Творцу — древнему эллинству. Возрождение — припоминание рождения.
Так эмпирически. Оттого — эллинство. Но также и существенно, потому что
Возрождение как выявление, вовнешнение, реализация, есть прежде всего
модус эстетический» (Шпет Г.Г. Эстетические фрагменты // Шпет Г. Г. Сочи-
нения. М.: Правда, 1989. С. 355, 368). См. рецензию Г.О. Винокура на «Эсте-
тические фрагменты»: «Сам автор тяготеет к идее классического искусства, он
говорит о Ренессансе как нашей культурной задаче <...> но все же не всегда
кажется приемлемым, и, во всяком случае, общеобязательным намечаемый
автором путь к возрождению через античность и эллинство: путь этот может
быть принят как личное пристрастие автора, но кто знает, какие еще пути че-
рез богатства мировой культуры найдет тот, кто захочет искать?» — Чет и не-
чет. Альманах поэзии и критики. М.: Авторское издание. 1925. С. 45—46.
71 Мемуарные заметки Б.В. Горнунга/ Публ. М.О. Чудаковой и А.Б. Устино-
ва. Вступ. ст. М.О. Чудаковой. Прим. А.Б. Устинова// Пятые тыняновские чте-
ния. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига: Зинатне, 1990. С. 178.
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 331
Горнунг писал о вырождении европейской послебайроновской по-
эзии и призывал к наступлению «лирического Возрождения» на
основе кристаллизации типов оды и элегии72.
В это время в кругу «Гермеса» чувствовалось неудовольствие
отходом Мандельштама от неоклассической поэтики «Tristia»73, и
творчество Б. Лившица становилось для Б. Горнунга наиболее «ка-
ноническим» выражением этих устремлений в современной рос-
сийской поэзии74. В сохранившемся фрагменте статьи 1925 г., на-
званной публикатором «Символизм и постсимволизм», Б. Горнунг
заканчивал свои размышления о путях современной поэзии к «да-
лекому будущему Ренессансу, который снова не может когда-ни-
будь не наступить»75, обращением к творчеству Лившица:
Эта уверенность охватывает и нас, когда слышим мы, как мыс-
лит и поёт один из первых ставших у начального придорожного
камня, один из пионеров русского поэтического Ренессанса как
Ренессанса европейского, поэт-руководитель, перехвативший из
рук в руки знамя Гумилева76:
72 Горнунг Б. Поход времени. С. 230.
73 См., например, отклик Б. Горнунга на стихотворения Мандельштама,
напечатанные в «Лирическом круге»: «Много слабее обычного О. Мандельш-
там, вообще за последнее время помещающий в журналах и альманахах сла-
бые вещи. Может быть, это нежеланье печатать лучшее до выхода собствен-
ного сборника, а может быть... Незабываемые отрывки Tristia в "Драконе", а
также небольшие кусочки из рукописей, опубликованные В.М. Жирмунским
в статье "На путях к классицизму" /Вестн. Лит-ры 1921, № 4—5/ заставляют,
однако, надеяться, что один из первых русских поэтов нашего времени даст
нам еще не мало интересного в будущем» (Горнунг Б. <рец. на «Лирический
круг. Страницы поэзии и критики. 1»> // Гермес. 1922. № 1. Июль. С. 152).
74 На это предпочтение Лившица Мандельштаму обратила внимание Ах-
матова, мотивируя это, однако, причинами «литературного быта»; см.: Лукниц-
кий П. Встречи с Анной Ахматовой. Paris: YMCA, 1991. Т. 2. С. 64—65. См. также
июньское письмо 1928 г. Лукницкого к Л.В. Горнунгу: «Пишете Вы о стихах
О. Мандельштама, Б. Лившица и М. Кузмина. Признаться по совести, я все-
гда недоумеваю от созерцания имени Б. Лившица, написанного рядом с име-
нами этих двух действительно (и — больше всего — О. Мандельштам) прекрас-
ных поэтов. Я мало люблю поэзию М. Кузмина, но не могу ее не ценить. Имя
же Б. Лившица, по моему суждению, непоправимо сомнительно как поэтиче-
ская ценность. Очень ли Вы настаиваете на своей любви к стихам Б. Ливши-
ца?» (Н.С. Гумилев в переписке П.Н. Лукницкого и Л.В. Горнунга / Публи-
кация И.Г. Кравцовой (при участии А.Г. Терехова) // Николай Гумилев.
Исследования и материалы. Библиография. СПб.: Наука, 1994. С. 558).
75 Горнунг Б. Поход времени. С. 274.
76 Круг поэтов и филологов журнала «Гермес», к которому принадлежал
Горнунг, в своей установке на создание нового «классицизма» полностью
«классическим поэтом» считал только позднего Гумилева; см.: Московская
литературная и филологическая жизнь 1920-х годов: машинописный журнал
«Гермес». С. 200.
И в забытьи, почти не разумея,
К какому устремляясь рубежу,
Из царства мрака, по следам Орфея,
Я русскую Камену вывожу77.
В качестве примера чаемого возрождения Горнунг приводит
отрывок из профаммного стихотворения Лившица, открывшего
его книгу «Патмос», — «Глубокой ночи мудрою усладой» (1919):
Глубокой ночи мудрою усладой,
Как нектаром, не каждый утолен:
Но только тот, кому уже не надо
Ни ярости, ни собственных имен.
О, тяжкий искус! Эта ширь степная,
Все пять морей и тридцать две реки
Идут ко мне, величьем заклиная,
И требуют у лиры: нареки!
И в забытьи, почти не разумея,
К какому устремляясь рубежу,
Из царства мрака, по следам Орфея,
Я русскую Камену вывожу78.
Как и в творчестве Мандельштама периода «Tristia», в стихо-
творении Лившица отобразилось свойственное постсимволистам
культурологическое преломление софиологии русского теургичес-
кого символизма. Европейская культура или Европа приобретает
черты женского персонажа орфического мифа, которого необходи-
мо спасти поэту. И в стихотворении Лившица мы видим соедине-
ние символистской образности спасения мировой души в нацио-
нальных одеждах «русской Камены» с цивилизаторской миссией
поэта79.
77 Горнунг Б. Поход времени. С. 275. Здесь и далее выделено Б. Горнунгом.
78 Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспо-
минания / Прим. П.М. Нерлера, А.Е. Парниса и Е.Ф. Ковтуна. Л.: Советский
писатель, 1989. С. 84.
79 Ср. также сходное подключение Ходасевичем «явленья Музы» из
8-й главы «Евгения Онегина» к «translatio studii» в послереволюционном «Пе-
тербурге»: «А мне тогда в тьме гробовой, российской, / Являлась вестница в
цветах, / И лад открылся музикийский / Мне в сногсшибательных ветрах»; и
в «Не ямбом ли четырехстопным»: «В тот день на холмы снеговые / Камена
русская взошла / И дивный голос свой впервые / Далеким сестрам подала».
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 333
В наброске рецензии 1927 г. на книгу «Патмос» Орфей у Гор-
нунга персонифицирует «европейское Возрождение» в противовес
«Дионису варварского возрождения» Вяч. Иванова.
В этой рецензии Горнунг прежде всего «выравнивает» творче-
ство Лившица, укладывая его в русло «преодоленного футуризма»
раннего периода на пути к неоклассицизму. Сам Лившиц уже в
названиях своих последних поэтических сборников «Патмос»
(1926) и «Кротонский полдень» (1928) пытался соединить «пани-
ческое»80 настроение с евангелическим и орфико-пифагорейским.
Для Горнунга Пан, входящий в свиту Диониса, пребывает в аксио-
логической оппозиции к «европейскому Возрождению». Горнунг
полемически разводит эти два измерения книги Лившица и назва-
ние ее считает нужным вывести из творчества Гумилева:
В имени (а мы знаем, что значит имя для Лившица) Патмос
заложено не одно историческое и смысловое напластование:
И Апокалипсис был здесь написан,
И умер Пан, —
писал Гумилев81.
Далее, каламбурное обыгрывание имени Пана вносит в обсуж-
дение творчества Лившица актуальный социально-политический
аспект:
Пан, конечно, для Лившица иррелевантен. Иоанн мог даже и
не знать о его смерти. Эта его смерть и, неизбежно, его воскресе-
ние — вне круга Лившица. От этого времени он отчертил себя, как
отчерчивались мечом от беса во время бдения в ночь перед посвя-
щением. Когда Лившиц смотрит назад, он обращает взор к лично-
сти Орфея, а никак не к панургической соборности82.
Эта контаминация «соборности» и «панургова стада» встраива-
ется характерным звеном в критическую рецепцию «соборного»
учения Вяч. Иванова в России, устанавливая определенные при-
чинно-следственные отношения между социально-эстетической
утопией Иванова и советским тоталитарным обществом.
Язвительная формулировка «панургическая соборность» пере-
кликается с названием рецензии С. Франка 1910 г. «Артистическое
80 См., например, его стихотворение «Ночь после смерти Пана» и цикл
стихотворений «Освободители Эроса» во «Флейте Марсия» {Лившиц Б. Полу-
тораглазый стрелец. С. 48—51).
81 Горнунг Б. Поход времени. С. 283.
82 Там же. С. 284.
334
Эдуард Вайсбанд
народничество» на книгу Вяч. Иванова «По звездам». В вошедшей
в эту книгу статье «О веселом ремесле и умном веселии» Вяч. Ива-
нов критиковал индивидуализм современного сознания и противо-
поставлял «александрийству» и «декадентству» Запада «фракийско-
го бога Забалканья», «нашего варварского, нашего славянского,
бога», «Диониса варварского возрождения»83. Это «мистическое
славянофильское народничество», писал Франк, «направлено уже
не против одной лишь утонченности и замкнутости эстетизма, но
и против всей культуры, против самой воли к культуре, к духовно-
му обогащению»84.
Во «Второй книге» Н. Мандельштам как будто конкретизиру-
ет метафору Горнунга, сопоставляя «Диониса варварского возрож-
дения» из «О веселом ремесле и умном веселии» и «"дионисийскую
варварскую душу", ругающуюся в очередях и скандалящую в авто-
бусах и коммунальных квартирах»85.
В рецензии Горнунга «панургической соборности» противопо-
ставляется «индивидуализм» пути Лившица: «Путь этот — личный
путь Орфея, ибо никакое Возрождение немыслимо без хотя бы
краткой вспышки индивидуализма, без культа личности»86.
В собственном поэтическом творчестве Б. Горнунг, пытаясь
реализовать заявленную в своих статьях «возрожденческую» про-
грамму, также обращается к образу Орфея. Как один из примеров
приведу его стихотворение, датированное 3—20 июля 1926 г. — го-
дом выхода из печати «Патмоса»:
Орфей считает хладных волн удары
Но тем же пульсом бьются и леса
И птичье сердце и седые кряжи
В Италии там Тибр как встарь
Бежит от Рима к морю
Но всё что после Ромула — забыто
И вымерли все дети Илиона
83 См.: Иванов Вяч. По звездам. Статьи и афоризмы. СПб.: Оры, 1909.
С. 234, 243.
84 Франк С. Артистическое народничество (Вячеслав Иванов. «По звездам».
Статьи и афоризмы. Изд. «Оры». Спб., 1909 г., стр. 438) // Русская мысль. 1910.
№ 1. С. 37. «Панургическая соборность» напоминает также выражение «фра-
кийское славянофильство» из книги А. Белого «Сирин ученого варварства (По
поводу книги В. Иванова "Родное и вселенское")»: «<...> каннибалово пони-
мание "православия" и "фракийское славянофильство" — вот последнее сло-
во поэта — "Теурга", завет его нам» (Берлин: Скифы, 1922. С. 14).
85 Мандельштам Н. Вторая книга. С. 411.
86 Горнунг Б. Поход времени. С. 285.
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 335
Как встарь в любви сжигаются сердца
И песни о незаслужённом горе
Бегут с усталого лица
А он Орфей
Уже осведомлён что морем
И Мойрами назначен точный срок
Безвестному отсутствию певца
Плывёт Европа стонет старый Крит
В ночи скрипят ворота Орхомэна
И ждёт Орфей чтоб солнце поднялось
И гребни волн порозовели
Ослабнут мускулы и замолчат рожки
Соперники уйдут и он вернется87.
Стихотворение, явно навеянное манделыитамовским «С розо-
вой пеной усталости у мягких губ» (1922), встраивается в философ-
ско-поэтическую систему, которая, по словам Б. Лившица, легла
в основу его книги «Патмос»: «Пифагорейское представление о
мире и об орфической природе слова»88. «Орфическая природа
слова», чаще всего выражающаяся в поэтической этимологии,
обыгрывании звуковых ассоциаций в поисках «внутренней формы»
слова, нашла здесь свое воплощение в звукописи «Европа» — «Ор-
хомэн» — «Орфей»». Современная ситуация видится сквозь об-
разность разрушения Трои и забвения римского наследия. Эти
классические реминисценции вписаны в парадигму вечного воз-
вращения (в том числе и культурного наследия), которая на сюжет-
ном уровне отражается в сочетании Орфея и возвращающегося
Одиссея. По этому стихотворению Горнунга видно, что к середине
1920-х гг. европеизаторский пафос старших поэтов-неоклассиков
вполне автоматизировался, превратившись в амальгаму значимых
мифологем. Но в социокультурном плане такая приверженность
классическому европейскому наследию входила в явный конфликт
с советской действительностью и была не лишена своего стоичес-
кого пафоса.
Идея миграции искусств перешла и к Вс. Рождественскому, чей
жизнеутверждающий «псевдоклассицизм» нашел свою «биологи-
ческую нишу» в советской поэзии. В письме к Г.В. Глекину от
2 ноября 1967 г. Рождественский писал: «в Университете мне по-
счастливилось слушать лекции Фад. Фад. Зелинского, и с тех пор
Горнунг Б. Поход времени. С. 120—121.
Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. С. 552.
336
Эдуард Вайсбанд
античность, на равных правах с Пушкиным, стала одним из основ-
ных увлечений молодости»89. Слушатель Зелинского на филоло-
гическом факультете Петербургского университета был хорошо
подготовлен к попытке Мандельштама соединить «поэзию класси-
цизма» и «поэзию революции». В своем выступлении «Петербург-
ская школа молодой русской поэзии» 1923 г. Рождественский апо-
логетически говорил о «сочетании античности и Революции» в
«современном петербургском стихе», о «настоящей "поэзии Рево-
люции" в отличие от стихов только с революционным словарем»90.
В собственном творчестве Рождественский также сочетал антич-
ность и современность. Приведу отрывок из стихотворения «Вянут
дни. Поспела земляника», посвященного Ольге Глебовой-Судей-
киной:
Вянут дни. Поспела земляника,
Жарко разметался сенокос.
Чаще вспоминает Эвридика
Ледяное озеро, кувшинки
И бежит босая по тропинке
К желтой пене мельничных колес.
В соскользнувшем облаке рубашки
Вся она как стебель, а глаза —
Желтые мохнатые ромашки.
Сзади — поле с пегим жеребенком,
На плече, слепительном и тонком,
Синяя сквозная стрекоза.
Вот таким в зеленом детстве мира, —
Разве мы напрасно видим сны? —
Это тело, голубая лира,
Билось, пело в злых руках Орфея
На лугах бессмертного шалфея
В горький час стигийской тишины.
Эвридика, ты пришла на север,
Я благословляю эти дни!
89 Рождественский Вс. Стихотворения / Вступительная статья А.И. Пав-
ловского. Составление, подготовка текста и примечания М.В. и Т.В. Рожде-
ственских. Л.: Советский писатель, 1985. С. 541.
90 Рождественский В. Петербургская школа молодой русской поэзии (Док-
лад, прочитанный в Пушкинском Доме при Российской Академии наук.
27 сент. 1923) // Записки Передвижного театра П.П. Гайдебурова и Н.Ф. Скар-
ской. 1923. 7 октября. № 62. С. 2.
Translatio studii», Орфей и поэзия революции 337
Белый клевер, вся ты — белый клевер,
Дай мне петь, дай на одно мгновенье
Угадать в песке напечатленье
Золотой девической ступни.
<...>91.
«Эвридика, ты пришла на север» — это мотивная схема стихо-
творений о странствии в Россию европейских муз в ее совмещении
с мифом об Орфее92. Эту конструкцию Рождественский воспроиз-
водит со свойственной ему «полу-идилической, полу-сантимен-
тальной упрощенностью восприятия жизни»93 на фоне кустодиев-
ского «Сенокоса»94.
Наиболее инновационным ответом на европеизаторскую пара-
дигму было творчество К. Вагинова. Он наследовал неоклассичес-
кую топику старших поэтов, но в отличие от них подчеркивал не
центростремительные, а центробежные силы в соположении Рос-
сии и Европы. Приведу отрывок из стихотворения «Петербуржцы»
начала 1920-х гг.:
Мы хмурые гости на чуждом Урале,
Мы вновь повернули тяжелые лиры свои:
91 Жар-Птица. 1924. № 12. С. 25,
92 На манделыитамовский ореол этого совмещения обратили внимание в
критике; см. рецензию М. Зенкевича на книгу «Большая Медведица: Книга
лирики» (1922—1926) (Ленинград: Academia, 1926), в которой было напечата-
но обсуждаемое стихотворение Рождественского в разделе под названием «Эв-
ридика»: «Эвридика, взятая напрокат от Мандельштама» (Печать и революция.
1927. № 3. С. 193). Я признателен О.А. Лекманову, обратившему мое внима-
ние на эту рецензию.
93 См.: Адамович Г. <рец.> Рождественский Вс. Золотое Веретено. Петрог-
рад: Петрополис, 1921 // Цех поэтов (Пг.). 1922. № 3. С. 58-59.
94 Вс. Рождественский вспоминал, что во время третьего «Цеха поэтов»
Гумилев «опытным педагогическим чутьем угадыв<ал> индивидуальные при-
страстия» его участников, и ему «на долю достались мотивы русского дере-
венского пейзажа и вообще провинциального быта в духе живописи Б.М. Кус-
тодиева» (Воспоминания Всеволода Рождественского о Н.С. Гумилеве /
Публикация М.В. Рождественской // Николай Гумилев: Исследования и ма-
териалы. С. 420). Возможно, К. Вагинов обыгрывал это в «Козлиной песне»,
где Неизвестный поэт советует Рождественскому-«Троицыну»: «Пиши идил-
лии, <...> у тебя идиллический талант; делай свое дело, цветок цветет, трава
растет, птичка поет, ты стихи писать должен. <...> Ты любил в детстве поля с
васильками, болота, леса, старинную деревянную церковь <...> Ты любил чаек
с блюдечка попивать» {Вагинов К.К. Полное собрание сочинений в прозе /
Сост. А.И. Вагиновой, Т.Л. Никольской и В.И. Эрля, подг. текста В.И. Эрля,
вступ. статья Т.Л. Никольской, примеч. Т.Л. Никольской и В.И. Эрля. СПб.:
Академический проект, 1999. С. 45—46).
338
Эдуард Вайсбанд
Эх, Цезарь безносый всея Азиатской России
В Кремле Белокаменном с сытой сермягой, внемли.
Юродивых дом ты построил в стране белопушной
Под взвизги, под взлеты, под хохот кумачных знамен,
Земля не обильна, земля неугодна,
Земля не нужна никому95.
Поворот «тяжелых лир»96 в стихотворении, обращенном к тог-
дашнему правителю России, ответствует на «огромный, неуклю-
жий, / Скрипучий поворот руля» из мандельштамовских «Сумерек
свободы» с их сочувственным взглядом на «народного вождя». «Су-
мерки свободы» ознаменовали «поворот» Мандельштама в его «по-
этической идеологии» к соединению пореволюционного государ-
ства и культуры в одном ценностном ряду97. Этим сопоставлением
питалась также формула Мандельштама «классическая поэзия —
поэзия революции». В повести Вагинова «Звезда Вифлеема» (1922)
«поворот» Мандельштама иронически контаминирован с отсылкой
к его формуле: «Я — в сермяге поэт. Бритый наголо череп. В Вы-
боргской снежной кумачной стране, в бараке № 9, повернул колесо
на античность»98. Фонетическая связь «кумачной страны» и «антич-
ности» маркирует поэтологический характер этого неудавшегося
неоклассического проекта.
Одновременно распадается союз магически-визионерской и
культурно-цивилизаторской ипостасей поэтического творчества,
союз, главенствующий в творчестве неоклассиков и символизиро-
ванный ими в образе Орфея. Приведу отрывок из стихотворения
Вагинова «Бегу в ночи над Финскою дорогой»:
Бегу в ночи над Финскою дорогой.
России не было — колониальный бред.
95 К. Вагинов. Стихотворения и поэмы / Подготовка текстов, составление,
вступительная статья, примечания А. Герасимовой. Томск: Водолей, 1998.
С. 23-24.
96 По замечанию А. Герасимовой, «тяжелые лиры» отсылают к названию
книги Ходасевича «Тяжелая лира» (1922); см.: Там же. С. 166.
97 См.: Тоддес Е. Поэтическая идеология //Литературное обозрение. 1991.
№ 3. С. 36.
98 Вагинов К.К. Полное собрание сочинений в прозе / Сост. А.И. Вагино-
вой, Т.Л. Никольской и В.И. Эрля, подг. текста В.И. Эрля, вступ. статья
Т.Л. Никольской, примеч. Т.Л. Никольской и В.И. Эрля. СПб.: Академический
проект, 1999. С. 449. Отмечу также, что Вагинов в «Петербуржцах», переина-
чивая фразу: «земля наша велика и обильна» из летописи, полемически ответ-
ствует на строки Мандельштама из «Сумерек свободы» «Мы будем помнить и
в летейской стуже, / Что десяти небес нам стоила земля».
«Translatio studii», Орфей и поэзия революции 339
А там внутри земля бурлит и воет,
Встает мохнатый и звериный человек.
Мы чуждых стран чужое наслоенье,
Мы запада владыки и князья.
Зачем родились мы в стране звериной крови,
Где у людей в глазах огромная заря.
Я не люблю зарю. Предпочитаю свист и бурю,
Осенний свист и безнадежный свист.
Пусть Вифлеем стучит и воет: «Жизни новой!»
Я волнами языческими полн.
Косым углом приподнятые плечи,
На черепе потухшее лицо:
Плывет Орфей — прообраз мой далекий
Среди долин, что тают на заре.
Даны мне гулким медным Аполлоном
Железные и воля и глаза.
И вот я волком рыщу в чистом поле,
И вот овцой бреду по городам.
Колоссальная волна деструктивной, хтонической энергии, ко-
торой была заряжена революционная Россия, смела тонкий слой
наносной европейской культуры. В этой ситуации Орфей остается
у Вагинова представителем европейской культуры, но лишается
своей культурно-цивилизаторской программы. Эта программа
делегируется таким персонажам, какТептелкин из «Козлиной пес-
ни», и подвергается уничижительной контекстуализации. Культур-
трегерство сменяется асоциальностью. Из этого видения маргина-
лизации европейской культуры в послереволюционной России
возникают особые герои вагиновской прозы.
Поэзия, отказавшаяся от своей цивилизаторской миссии, не
отказывается, однако, от своей роли магического и визионерского
преображения действительности. Но направление этого преобра-
жения не вовне, а внутрь, в мир «психоделических» переживаний.
Здесь Вагинов через головы поэтов-постсимволистов возвращает-
ся к парадигмальному для европейского символизма восприятию
Орфея как символа асоциальных аспектов искусства в его поиске
высшей реальности или создания автономных искусственных ми-
ров. Орфей становится воплощением заката европейской цивили-
зации и несет на себе черты «вырождения».
В статье «Слово и культура», перепечатанной в книге Мандель-
штама «О поэзии» 1928 г., формула «Классическая поэзия — поэзия
К. Вагинов. Стихотворения и поэмы. С. 46.
340
Эдуард Вайсбанд
революции» отсутствовала, хотя в наборной рукописи этой книги
она еще была100. П. Нерлер предполагает, что Мандельштам держал
корректуру сборника101, но вычеркнул ли он сам на этом этапе зак-
лючительную фразу или это сделал редактор — неизвестно. В том
же году в ответе на анкету «Советский писатель и Октябрь» Ман-
дельштам писал: «Подобно многим другим, чувствую себя должни-
ком революции, но приношу ей дары, в которых она пока не нуж-
дается»102. Эти слова можно соотнести с десятилетней историей
попыток российских поэтов «привить классическую розу к совет-
скому дичку».
100 См.: Мандельштам О. Слово и культура: Статьи / Сост. и примечания
П. Нерлера. М.: Советский писатель, 1987. С. 279.
101 Там же.
102 Мандельштам О. Собр. соч. Т. 2. С. 496. Фраза Мандельштама в какой-
то степени откликается на претензию литераторам, высказанную Троцким в
«Литературе и революции», — см. отклик С. Парнок: «А между тем истец от
революции Троцкий в своей книге упрямо заявляет, что русская литература не
оплачивает своих счетов революции» {Парнок С. Б. Пастернак и другие // Рус-
ский современник. 1924. № 1. С. 307).
Мария Маликова (Санкт-Петербург)
АЛЛЕГОРИЧЕСКИЙ КРАХ: К ОПИСАНИЮ
ОСНОВАНИЙ МОСКОВСКОГО ВЗГЛЯДА
ВАЛЬТЕРА БЕНЬЯМИНА1
Московский опыт Вальтера Беньямина — два очень холодных
зимних месяца 1926—27 гг. и связанные с ними тексты, прежде
всего эссе «Москва» и «Московский дневник» — принято читать в
контексте «левого поворота» философа и «второго производствен-
ного цикла», начатого «Улицей с односторонним движением»2, то
есть вне магистральной, теолого-философской линии его мышле-
ния. Задача настоящей статьи — выделить теологические основа-
ния аллегоризирующего взгляда Беньямина в Москве, дополняю-
щие основания политические.
Восприятие московских текстов Беньямина как документов
антропологически ангажированных политических стратегий впол-
не закономерно — он сам, описывая причины своего поворота к
политике, соединяет обстоятельства личные, практические и соб-
ственно идейные: второй «производственный цикл» начался под
влиянием Аси Лацис, «русской революционерки из Риги, одной из
самых замечательных женщин, которых я когда-либо знал» (цит.
по: Шолем 19976: 11), и книги Дьердя Лукача «История и классо-
вое сознание» (1923)3, позволившей Беньямину увидеть «полити-
ческую практику коммунизма <...> не как теоретическую пробле-
му, но, прежде и важнее всего, как обязывающую позицию»
(Correspondence: 248—249). Кажущаяся изолированность москов-
ских текстов от собственно философской линии творчества Бень-
ямина связана и с использованием в них марксистской историко-
экономической фразы, рамки которой, как пенял ему в 1931 г. Гер-
1 Статья написана при поддержке гранта РФФИ 05-06-80075-а.
2 В 1928 г. Беньямин разделил свое творчество на два «производственных
цикла»: первый, «немецкий» цикл «Немецкой барочной драмы» и второй, на-
чавшийся с «Улицы с односторонним движением» (Correspondence: 322).
3 В 1924 г., на Капри Беньямин, видимо, бегло проглядел книгу Лукача —
в списке прочитанных книг она фигурирует только в мае 1925 г. (Witte 1975:
5), зато внимательно изучил рецензию на нее Эрнста Блоха, своего общего с
Лукачем друга, теоретика мессианского коммунизма, автора книги «Дух уто-
пии» {Block Ernst. Aktualitat und Utopie. Zu Lukacs «Philosophic des Marxis-
mus» // Der neue Merkur (1924). № 7), которую высоко оценил (Correspondence:
244).
342
Мария Маликов а
шом Шолем, неадекватны для выражения его философско-
теологического, «романтического» мышления, вырастающего из
метафизики языка (Correspondence: 374), в сочетании с программ-
ным отказом от эксплицирования всякой, в том числе и эпистемо-
логической, теории, что, по утверждению Беньямина, было необ-
ходимо для того, чтобы «заставить заговорить само тварное (das
Kreaturliche) <...> дать изображение этого города, Москвы, в насто-
ящий момент, когда "все фактическое есть уже теория"4, изобра-
жение, которое тем самым свободно от всякой дедуктивной абст-
ракции, всякой прогностики и даже в какой-то мере от всякого
суждения <...>»5. Традиционный контекст, в котором рассмат-
ривается эссе «Москва», — это «Denkbilder», портреты городов6,
звено между «Улицей с односторонним движением», эссе о сюрре-
ализме и «Пассажами». Их объединяет объект и адекватный ему
метод — монтажные образы городской жизни, создаваемые прин-
ципиальным отказом от теории и практикой особого способа вос-
приятия, основанного на тактильной близости к объекту, кон-
кретности, непосредственности, импрессионистичности и фраг-
ментарности, а также его интенсификации сюрреалистическими
практиками опьянения и сексуальной интриги, детской игрой ми-
микрирования мира, коллекционерской страстью (см.: Gilloch
2002: 93—111). В результате метод московских текстов — в которых
Беньямину поразительным образом, учитывая краткость, неудач-
ность его пребывания и незнание языка, удалось создать ряд чрез-
вычайно «живучих», по выражению Жака Деррида (Деррида 1993),
московских образов и прогнозов (мотив «ремонта»; манделыита-
мовские метафоры азиатского отношения русских ко времени,
«хмелеющих» от него, поглощающих его, «как мед»; ликвидация
при большевизме частной жизни; опасность соединения власти и
денег и др.) — фактически сводится к своеобразному феноменоло-
гическому марксизму.
4 В ряде работ о Беньямине утверждается, что это цитата из Гете. Нам не
удалось установить точный источник; ср., впрочем, полностью совпадающую
с ней по смыслу максиму Гете из письма Цельтеру: «Бывает такая нежная эм-
пирия, которая проникновеннейшим образом осуществляет свое тождество с
предметом и благодаря этому становится подлинной теорией» (письмо от
11 сентября 1823 г.; Максимы и рефлексии, № 565).
5 Письмо Беньямина Мартину Буберу от 27 февраля 1927 г. цит. по: Мос-
ковский дневник: 9—10 с уточнениями по: Moskauer Tagebuch: 11 — 12.
6 Помимо «Москвы» (1927) это «Неаполь», написанный в 1924 г. вместе с
Асей Лацис; «Веймар» и «Марсель» (оба — 1928), о которых Беньямин писал
Шолему, что они «прелестнейшим образом представляют ту часть моего лица
Януса, которое отвернуто от советского государства» (письмо 14 февраля
1929 г.); «Гашиш в Марселе» (1928), связанный с сюрреалистическими нарко-
тическими экспериментами; а также «Париж, город в зеркале» (1929), «Сан-
Джиминьяно» (опубл. в январе 1929 г.) и «Северное море» (1930).
Аллегорический крах: к описанию оснований... 343
Однако в рамках этого же контекста можно проследить и дру-
гое, философско-теологическое основание второго производствен-
ного цикла и, в частности, московских текстов Беньямина. Первым
это отметил Зигфрид Кракауэр в рецензии на «Происхождение
немецкой барочной драмы» и «Улицу с односторонним движе-
нием» — эти тексты, созданные Беньямином в разные периоды и
относящиеся к разным «производственным циклам», были опуб-
ликованы одновременно, в 1928 г., что позволило Кракауэру сразу
увидеть их родство, несмотря на различие объектов (первая посвя-
щена барочной-драме XVII века, вторая — современной жизни):
«Несмотря на разность тематики, это книги одного рода, посколь-
ку являются выражением определенного способа мышления, ко-
торый в современном интеллектуальном контексте кажется чуже-
родным». (Kracauer 1995: 259). «Решающим для этого способа
мышления, — пишет Кракауэр, — является то, что идеи не возни-
кают из непосредственного соприкосновения с явлениями жизни.
<...> для Беньямина то, как феномен проявляет себя в непосред-
ственном соприкосновении, ничуть не раскрывает заключенное в
нем сущностное содержание. Живая форма имеет характер прехо-
дящий, а концепции, которые из нее можно выудить — пустячны.
Одним словом, тот, кто сталкивается с миром в его непосредствен-
ной данности, имеет дело с внешней формой, которую необходи-
мо разбить, чтобы добраться до сущностей» (Там же: 259—260).
Этот взгляд на непосредственно данную реальность как на вне-
шнюю форму, которая лишь затемняет, закрывает сущности, Кра-
кауэр называет «теологической точкой зрения». При этом, в отли-
чие от традиционного абстрактного мышления, «теологическая
интуиция» Беньямина, руинируя объекты, не лишает их «конкрет-
ной полноты», а, напротив, «погружается в толщу материальности»
(Там же). Эта интерпретация взгляда Беньямина, в том числе и на
современность, действительно способна пояснить, например, его
программу посвященного современности журнала «Angelus Novus»
(этот издательский проект Беньямина 1921 — 1922 гг. не был реали-
зован) — «дистиллировать» из хаоса современности, «стерильного
пышного зрелища модных событий, эксплуатацию которых мож-
но оставить газетам» (Selected Writings I: 293), те, в которых «наи-
более плотно в настоящее время сосредоточена истина (сегодня
среди этих предметов нет ни "вечных идей", ни "вневременных
ценностей")» (Correspondence: 372); по аналогии можно интерпре-
тировать и крайне сжатые автокомментарии московского метода:
не «духовные "данные"», но исключительно «экономические фак-
ты» (Московский дневник, 10) позволяют определить, «какая дей-
ствительность внутренне конвергентна истине» (Москва: 163), —
344
Мария Маликов а
понимая здесь «истину» как «идею» Москвы или модерности, скры-
тую за хаосом непосредственно данной реальности.
Исходя только из «Истока немецкой барочной драмы», Крака-
уэр счел аллегорию, которой в основном посвящена эта диссерта-
ция Беньямина, блестяще выявленной им «идеей» исключительно
Trauerspiel; из современности же, по мнению критика, Беньямину
не удалось извлечь столь же мощных идей, прежде всего потому,
что при всем радикальном «материализме» своего подхода философ
мало интересовался собственно реальностью, так что если одни
осколки и их диалектические монтажные стыки, из которых состав-
лена его мозаика современности, действительно создают эффект
«детонации» смысла, то другие — это выражение «голого esprit», то
есть пустого остроумия, или «приватные впечатления, которым
совершенно произвольно придана монументальность» (Kracauer
1995: 263—264). Однако последующее разворачивание мысли Бень-
ямина, прежде всего в текстах, посвященных Бодлеру и идее модер-
ности, показало, что аллегория была для него «идеей» не только
Trauerspiel, но и модерности («аллегория — это каркас современ-
ности» (Selected Writings IV: 183)), где аллегорическую функцию
приобретает товар. Кроме того, уже из описания Кракауэром спе-
цифики «теологического» метода Беньямина: погружение в мате-
риальность самых ничтожных, разрушающихся, заброшенных ве-
щей и выявление в них идеи — довольно очевидно, что аллегория,
вознесенная Беньямином из своей второразрядной функции в ри-
торике и поэтике, становится философским методом. Иными сло-
вами, «теологический» метод можно назвать «аллегорическим».
Причина, по которой меланхолический взгляд аллегориста ос-
танавливается прежде всего на руинах, фрагментах, имеет теологи-
ческое основание: как свидетельствуют тезисы Беньямина «О по-
нятии истории» (1940), оно связано с мессианизмом в традиции
иудаизма, то есть обостренным, постоянным ожиданием появления
Мессии, восприятием каждого мгновения настоящего как той «ка-
литки», в которую может войти Мессия. Применительно к совре-
менности этот взгляд в перспективе Страшного суда наиболее ясно
представлен в эссе Беньямина «Карл Краус» (1931). Уникальная в
немецкоязычном мире фигура Крауса (1874—1936) — сатирика,
драматурга, автора афоризмов, издателя журнала «Факел» (в кото-
ром с 1912 г. и до своей смерти он был единственным автором),
занимала Беньямина как в его политических размышлениях об «ав-
торе как производителе» (поэтому он вспомнил о Краусе в Моск-
ве; Московский дневник: 69), так и как пример теологического спо-
соба взгляда на современность. Роль мессианической теологии во
взгляде на злободневное была заявлена Беньямином еще в объяв-
лении о журнале «Angelus Novus» (1922): посвященный сугубо эфе-
Аллегорический крах: к описанию оснований... 345
мерному предмету — современности, ставящий своей задачей ак-
туальность, он уподоблен Беньямином ангелам из талмудической
легенды, которые «в бесчисленном множестве рождаются каждое
мгновение — создаются для того, чтобы, пропев перед Богом свой
гимн, погибнуть и исчезнуть в пустоте» (Selected Writings I: 296). Это
сравнение Беньямин развивает и в эссе о Краусе: страстно погру-
женный в конфликты настоящего, он уподоблен ангелу — вестни-
ку злободневных событий, который «спешит к нам, что-то выкри-
кивая, волосы дыбом, на бегу размахивает листком, а в нем сплошь
войны, эпидемии, вопли боли и ужаса, пожары и наводнения, —
"Новейшая газета"» (Краус: 313). Этот взгляд на настоящее сплошь
катастрофичен потому, что вестник злободневного «стоит на поро-
ге Страшного суда» (Там же: 333), то есть смотрит на современность
в мессианской перспективе, что раскрывает его родство с ангелом
истории из тезисов «О понятии истории», который таким же обра-
зом смотрит на прошлое и видит в нем не хронологическую пос-
ледовательность событий, а «сплошную катастрофу, непрестанно
громоздящую руины над руинами» (О понятии истории: 84). В фи-
нале эссе Беньямин сублимирует злободневность и катастрофич-
ность сообщаемых Краусом событий до теологического уровня,
вновь используя тот же образ ангелов, которые «согласно Талму-
ду, создаются каждое мгновение, чтобы поднять голос перед Богом
и тотчас же перестать существовать, обратиться в ничто. С сетова-
ниями, обвинениями, или же — ликуя?» (Краус: 358)
Пытаясь говорить о работе теологии в политическом взгляде
Беньямина, исследователь сталкивается с проблемой, которая об-
разно описана самим Беньямином в начале тезисов «О понятии ис-
тории»: действиями «шахматного автомата» исторического мате-
риализма управляет спрятанный под столом «горбатый карлик» —
«теология», однако «в наши дни» ей «лучше никому на глаза не по-
казываться» (О понятии истории: 81). Помещение беньяминовских
идей в контекст иудаизма, что делает Гершом Шолем, ближайший
друг Беньямина с юности и блестящий специалист в области каб-
балы, тенденциозно искажает его мысль7; для Теодора Адорно, фи-
лософа также близкой Беньямину Франкфуртской школы, пробле-
ма теологической интенции в философии Беньямина в другом —
она недостаточно обоснована в собственно философском смысле:
«теологический мотив называния вещей по именам тяготеет к наи-
вному показу одних лишь фактов <...>. Только теория может раз-
7 См., например, конфликт мнений Беньямина и Шолема по поводу Каф-
ки в: Кафка: 144—145, 154—170, 172—182; или убедительное возражение Джор-
джо Агамбена на интерпретацию Шолемом (Шолем 1997а) текста Беньямина
«Агесилаус Сантандер» (Agamben 1999a).
346
Мария Маликова
рушить заклятье: ваша собственная, безжалостная, совершенно
спекулятивная теория» (Correspondence: 583). Нет сомнений в том,
что теология играет важнейшую роль в политическом взгляде Бе-
ньямина на современность: в «Первых набросках» к «Пассажам»,
начатых сразу по возвращении из Москвы, Беньямин помечает себе
различие между «комментарием к реальности» и «комментарием к
тексту»: «в первом случае научная опора — теология, в другом —
филология» (Arcades: 858). Однако теологический вектор его взгля-
да проявляется, как заметил Кракауэр, в интенции, «интуиции» и
в способе представления (Darstellung), в самом намерении «заста-
вить заговорить само тварное», а не в эпистемологических экспли-
кациях8. Редчайший пример удачи в конкретном комментировании
теологии в тексте Беньямина — блестящий филологический, палео-
графический (чтение Handexemplar'a тезисов) и интертекстуальный
анализ Джорджо Агамбеном тезисов «О понятии истории» (Агам-
бен 2004), позволивший выявить их паулинистический смысл и
объяснить одни из наиболее сложных понятий Беньямина («Bild»
и «Jetztseit»). Мы используем другой — к сожалению, гораздо бо-
лее слабый — способ не столько интерпретации, сколько иденти-
фикации теологии в московском взгляде Беньямина через выявле-
ние черт аллегории в его московских образах.
В пореволюционной, исполненной пафоса технического про-
гресса и нового быта Москве Беньямин, особенно в начале своего
пребывания, постоянно отмечает уходящие, заброшенные, марги-
нальные черты — деревенские признаки столицы, нищих как «кор-
порацию умирающих» (Московский дневник: 34), нелепо фрагмен-
тированные осколки буржуазного быта в квартирах москвичей,
8 Маркирован но теологическое понятие «das Kreaturliche», «тварное», кото-
рое Беньямин использует в письме Буберу для объяснения метода своего эссе
«Москва», представляет собой не только вежливую отсылку к заглавию журнала
Бубера «Die Kreatur», по заказу которого писался очерк (программа журнала,
как она сформулирована в довольно темной статье трех редакторов — иудея
Мартина Бубера, психолога-протестанта Виктора фон Вайцзекера и католика-
диссидента Джозефа Виттига (Die Kreatur. 1926/27. № 1. S. 1—2) — прямо про-
тивоположна заявленному Беньямином в письме Буберу еще 1916 года ре-
шительному разделению «политического» и «профетического» письма (Corres-
pondence: 79)), но и к собственно беньяминовской идее «тварного», как она
сформулирована, с одной стороны, в «Истоке немецкой барочной драмы» —
как вечного упадка, тленности природы, которое аллегоризирующий взгляд
Меланхолии видит в истории; а с другой — в эссе о сюрреализме, где говорится
о взаимном действии двух сил, «политического материализма и природного
творения (die physische Kreatur)», которое преобразует «внутренний мир челове-
ка, психику индивида <...> так, чтобы ни один элемент не остался незатрону-
тым», в результате чего «образное пространство (Bildraum)» политики становит-
ся «телесным пространством (Leibraum)» (Сюрреализм).
Аллегорический крах: к описанию оснований... 347
«роскошь, осевш[ую] в обедневшем, страдающем городе, словно
зубной камень в больном рту» (Там же), внешние и внутренние
городские пространства, которые выглядят «словно лазарет после
недавней инспекции» (Там же: 39), и проч. Важность деревенской
сущности Москвы особенно наглядно проявлена в третьем тексте
Беньямина, сфокусированном именно на Москве, — рецензии на
выпущенный в 1928 г. берлинским издательством «Альбертус-фер-
лаг» в серии «Лица городов» альбом фотографий Москвы, собран-
ных Алексеем Сидоровым. Беньямин начинает с этого образа свою
короткую, состоящую из двух перечислительных предложений,
рецензию (тогда как у Сидорова изображения московских предме-
стий помещены только в конце книги), как будто подводя итог
собственным впечатлениям: «И вот они перед нами, эти улицы
окраин с запинающимися дощатыми заборами, уходящими в бес-
конечную даль...» — и завершает ее экфрастическую часть: «...дачи,
летние загородные домики, покосившиеся заборы которых скорее
зазывают, чем отгоняют пришлых гостей, и дачи зимой, спящие
глубоким и печальным сном, какого не ведает самое заснеженное
поле и самый одинокий погост»9.
Это описание Москвы как деревни может быть понято не в
связи с общим местом «Москва — большая деревня», а в контек-
сте аналогичных образов в других текстах Беньямина. Меланхоли-
ческий взгляд аллегориста разбивает реальность на фрагменты-
монады и в каждом из них видит аллегорию смерти, поэтому
наиболее адекватным объектом для его созерцания служат «гото-
вые» аллегории тленности — руины. Мессианический теологичес-
кий взгляд работает сходным образом: для него «слухи об истин-
ных вещах (своего рода передающееся шепотом теологическое
знание)» связаны прежде всего с «дискредитированным и устарев-
шим» (Correspondence of Benjamin and Scholem: 225), с «самыми не-
приметными углами существования», «развалинами истории» (Там
же: 165), «торсами символов» (Goethe's Elective Affinities: 340). При
этом обратная сторона теологического взгляда — политический
взгляд10— видит таящиеся в этом «старье» «могучие», чреватые
9 Benjamin Walter. Alexys A. Sidorow. Moskau (Hrsg. Unter Mitwirkung von
M.P. Block). Berlin: Albertus Verlag (1928) (Das Gesicht der Stadte) // Walter
Benjamin. Gesammelte Schriften. Bd. 3. S. 142—143. Хочу поблагодарить Мари-
ну Юрьевну Кореневу, которая оказала мне неоценимую дружескую помощь,
переведя на русский язык рецензию Беньямина (см. Приложение).
10 Описывая Шолему незадолго до поездки в Москву новый этап своего
мышления, Беньямин говорит, что единственный способ увидеть его во «всей
полноте» — это отказ от «фундаментального выбора» между политическим и
теологическим «исповеданиями», что фундировано их «тождеством», которое
должно быть проявлено во «внезапном парадоксальном выворачивании
348
Мария Маликова
взрывом «силы "настроения"» (Сюрреализм: 9); чем дальше от
центра города, тем более «политической становится атмосфера»;
пригороды, где живет беднота, — это «чрезвычайное положение
города» (One-Way Street: 213). «Деревня» как «античность», просту-
пающая в модерности, входит в словарь восходящих к Бодлеру бе-
ньяминовских эмблем современности: непосредственные предше-
ственники и современники Бодлера, пишет Беньямин, видели в
Париже XIX века его будущее как «immense campagne» («огромной
деревни»), где сохранилось «только три монумента погибшего го-
рода: церковь Сен-Шапель, Вандомская колонна и Триумфальная
арка» (Бодлер: 147—148; цитата из лирического цикла В. Гюго
«К Триумфальной арке»); это общее для эпохи переживание «па-
рижской античности» было усилено проводившимися бароном
Османом, префектом парижского департамента Сена, модерниза-
ционными преобразованиями и разрушениями, пробившими в
парижских улицах Пассажи и запечатленными на гравюрах Мери-
она: «... античность и современность, — пишет Беньямин, — про-
низывают друг друга; и у Мериона форма этого взаимодействия —
аллегория — выступает со всей ясностью» (Там же: 152). В Москве
современность также контрастно соседствует с деревенским про-
шлым, однако лексический репертуар ее описаний свидетельствует
о том, что здесь это не диалектический образ актуальности, прочи-
тываемости античности в настоящем, а лишь славянская аморф-
ность, бесплодная бесформенность: Беньямин говорит о «дере-
венски-бесформенной», безобразной (dorflich gestaltlos) Москве
(Московский дневник: 159; Москва, 201), о том, что это не город,
а «городская территория», точнее, «городская черта (weichbild)», то
есть лишь очертания образа (Москва: 202)11.
В устойчивой связи с образом Москвы как деревни возникает
образ церкви: совершенно вне чуждого ему культа «византийского
спасителя» (Naples: 172) церковь в пореволюционной Москве
(Umschlag) одной формы исповедания в другую (неважно в каком направле-
нии), с обязательным условием, чтобы каждое действие здесь совершалось
безжалостно и с радикальным намерением» (Correspondence: 300).
11 Существовавший в сознании Беньямина образ руины и деревни как
аллегории революции, не нашедший реальной опоры в Москве, удивительно
точно вписывается в традицию описания пореволюционного Петрограда: про-
изведенное революцией опустошение города породило руины, в которых про-
ступила его античность, сквозь камни, напоминая о деревне, проросла трава —
город, по словам Юрия Анненкова, «ждал своего Пиранези» (Темирязев Б. (Ю.
Анненков). Повесть о пустяках. Берлин: Петрополис, 1934. С. 93—94). Отдель-
ный вопрос — на чем могло основываться представление Беньямина о Петер-
бурге (неслучайно в «Московском дневнике» он однажды называет храм Хри-
ста Спасителя Исаакиевским собором; Московский дневник: 17), возможно,
на романе Андрея Белого «Петербург», переведенном на немецкий еще в 1919 г.
Аллегорический крах: к описанию оснований... 349
привлекает Беньямина тем, что представляет собой социальную и
архитектурную руину12: церкви и соборы по большей части «стоят
неухоженными, <...> пустыми и холодными» (Московский днев-
ник: 36), их колокола «почти умолкли» (Москва: 203). Вниматель-
но глядя на собор Василия Блаженного — «первое значительное
впечатление» философа в Москве, оказавший на него «поразитель-
ное воздействие» (Московский дневник: 136), который «все время
что-то скрывает» (Там же: 37) и нет ни одной точки, откуда его
можно было бы увидеть целиком, «застать врасплох» — «разве что
с самолета, от которого его строители не подумали обезопаситься»
(Московский дневник: 37; Москва: 205), — Беньямин полностью
игнорирует его броскую символичность, подчеркнутую поразитель-
ной нарядностью и фантасмагоричностью декора и архитектурных
форм, нехарактерных для русского средневекового зодчества13, и
фокусирует внимание на чертах разрушения и реставрации (во вре-
мя последней происходит характерное для аллегории вывора-
чивание внешнего, материального и эзотерического, внутреннего:
снаружи собор кажется домашним («Его наружные стены (AuBen-
zeite) лучатся теплыми домашними красками»; Московский днев-
ник: 37), изнутри же он «пустой и холодный» (Там же: 36); с исчез-
новением церковного инвентаря собор оказался «выпотрошен
(ausgeweidet)», как «охотничья добыча» (Московский дневник: 205).
Начавшиеся в 1921 г. работы исправляли повреждения, нанесенные
зданию во время революционных боев, и открывали старые роспи-
12 В Москве церкви, монастыри с их внешне мирской, крепостной архи-
тектурой, привлекают Беньямина также как образ насилия, направленного не
вовне, а вовнутрь, которое интересует Беньямина в государстве диктатуры про-
летариата с его «кастовым» характером и четко выделенным «господствующим
классом» (Московский дневник: 109): «...ясно, почему Москва во многих мес-
тах кажется закрытой, словно крепость (festungsartige) — монастыри и сегод-
ня хранят следы древнего предназначения — быть укреплениями» (Москва:
203). В сгущенном до метафоры виде этот мотив церкви как аллегории власти
представлен в рецензии на альбом фотографий Сидорова: «Храм Спасителя,
ничего не говорящий, как лицо царя, и жестокий, как сердце какого-нибудь
губернатора».
13 Необычные внешние формы собора отсылают к изображениям райско-
го великолепия и к западноевропейской традиции репрезентации зданий Иеру-
салима в намеренно фантастических формах. В отчетах первых иностранных
путешественников о Москве XVI—XVII веков Покровский собор именовался
«Иерусалимом» — считалось, что своим устройством (девять отдельных храмов
на одном основании) он повторяет символический образ Иерусалима как го-
рода, стоящего над Святыми местами; кроме того, в нем воплотился образ
Храма Гроба Господня, который представляет собой не отдельное сооружение,
а собрание церквей над местами свидетельств искупительной Жертвы; и, на-
конец, «райская» архитектура здания указывает на его символическое значе-
ние как грядущего небесного Иерусалима.
350
Мария Маликов а
си14; при этом с 1923 до 1929 г. собор использовался одновремен-
но как музей и как храм. Рассматривая работу реставрации, Бень-
ямин отмечает, что оказался «безнадежно обнаженным» бурно раз-
росшийся по всем стенам «растительный орнамент», «растительные
внутренности (Geschlinge)» (Московский дневник: 205, с уточнени-
ем), а под ним открылась другая, более ранняя роспись, напоми-
нающая о «цветных спиралях куполов», однако более поздний ра-
стительный орнамент «исказил (verzerren)» эту раннюю роспись,
превратив ее в «безрадостные завитушки (triste Spielerei) рококо»
(Там же). В результате реставрации произошло не только вывора-
чивание объекта (собор «выпотрошен», «растительные внутренно-
сти» обнажены, внешние стены выглядят «домашними», на внут-
ренних открылся рисунок, повторяющий наружный узор куполов),
но и более ранняя роспись подверглась анахронистическому вли-
янию более поздней15.
Реставрация, происходящая в Покровском соборе, а также ре-
ставрация в духовной и научной жизни России конца НЭПа, с ко-
торой столкнулся Беньямин, — это процесс, противоположный
руинированию как открытию истинного смысла прошлого в миг
его прочитываемости настоящим. Проблему культурной реставра-
ции Беньямин описывает примерно в тех же выражениях, что и
археологическую реставрацию в Покровском соборе: традицион-
ные духовные и научные ценности популяризируются в России в
«искаженной (entstellen) безрадостной (trostlos)» форме, которой
14 См.: Сухов Д. Новое в архитектуре Василия Блаженного // Вопросы ре-
ставрации. М., 1926. Вып. 1. С. 179—185.
15 Беньямин строит интерпретацию на фактической ошибке: геометри-
ческая роспись внутренних стен, напоминающая о цветных спиралях купо-
лов, и растительный, или травный, орнамент принадлежат к одному и тому
же времени, XVII веку, и представляют собой стилистическое единство, то
есть утверждение, будто более поздний растительный узор исказил более ран-
нюю геометрическую роспись, неверно. Однако Беньямин действительно ви-
дел в соборе работу реставрации, открывавшую росписи, принадлежащие к
разным историческим стилям и эпохам — при реставрации 1920-х гг. было
решено не открывать самую старую в соборе роспись «под кирпич», однако
были представлены элементы сюжетной, так называемой греческой иконной
живописи 1780-х гг. рядом с травной росписью XVII века. Кроме того, трав-
ный орнамент совершенно не похож на рокайли рококо и скорее связан с
западноевропейским барокко, однако Беньямин, очевидно, говорит «безрадо-
стные завитушки рококо», чтобы подчеркнуть семантически пустую декора-
тивность, архаичность (ср. в первых набросках к «Пассажам»: «"Рококо" во
времена Реставрации имело значение "устаревшее"»; Arcades: 851), как в свя-
зи с разрушением в «Октябре» С. Эйзенштейна памятника Александру III,
косвенно упомянутым в рецензии на альбом Сидорова (Беньямин путает
Эйзенштейна с Пудовкиным), неожиданно вспоминает о путти.
Аллегорический крах: к описанию основании... 351
они «в конечном счете обязаны империализму» (Москва: 193; ср.
в описании Покровского собора: более поздний орнамент «иска-
жает» более ранний рисунок, «превращая его в безрадостные зави-
тушки рококо»). В качестве примера реставрации Беньямин при-
водит постановку трагедии Эсхила «Орестея» в государственном
театре МХАТе 2-м: спектакль, который мог стать актуализирован-
ным для современности открытием античности, «отдает мертвечи-
ной» — это «мраморная поза» античности, «пыльный эллинский
дух», поскольку античность тут представлена под влиянием «лжи-
во-напыщенных» инсценировок античных драм «на сцене какого-
нибудь немецкого придворного театра» (Московский дневник:
193). Античность, открытая через посредничество немецких при-
дворных постановок, оказывается не классикой, несущей в себе
вектор актуальности, а «запыленным салонным атрибутом грече-
ской культуры», что в революционной Москве представляет собой,
по словам Беньямина, явление «реставрационное» (Там же).
Реставрация — процесс, традиционно понимаемый в культур-
ном смысле как положительный, разворачивается в каузальном
историческом времени (лишь в обратном порядке), то есть, для
Беньямина, механически открывает более ранние слои, никак не
актуализированные в настоящем и потому «отдающие мертвечи-
ной», лишенные смысла и сведенные к «безрадостным завитуш-
кам» семантически пустой орнаментальности. Именно реставрация
оказывается сущностью русской пореволюционной ситуации, по
крайней мере в области культуры: объясняя друзьям, почему зака-
занная ему Большой советской энциклопедией статья о Гете «с
точки зрения марксистской доктрины» была отвергнута, Беньямин
называет в качестве причины оппортунистическую привержен-
ность советских марксистов традиционной культуре, связанную
как с национальным «невежеством», вызванным оторванностью от
Запада, так и с желанием «завоевать престиж в Европе» (Corres-
pondence: 306). В эссе о сюрреализме в связи с русской темой он
возвращается к критике действий, «обусловленных исключитель-
но чувством долга — не в отношении к революции, а к унаследо-
ванной культуре»: положительное, консервативное выражение этой
культурной установки — реставрация — для Беньямина всегда чре-
вато политическим «саботажем» (Сюрреализм: 12).
Не только московские образы распадаются под аллегоризиру-
ющим взглядом Беньямина, часто раскрывая свою семантическую
пустоту, но и сам философ терпит в Москве крах — как в личной
сфере, во взаимоотношениях с Асей Лацис — «неудачном домога-
тельстве», как неодобрительно охарактеризовал его московскую
поездку Гершом Шолем (Шолем 1997а: 11), так и в профессиональ-
352
Мария Маликова
ной, «производственной». Планы, с которыми он ехал в Москву, —
«установить конкретные отношения с развивающимися здесь со-
бытиями <...> делать важные статьи для русских журналов <...>
значительную работу для "Энциклопедии"» (письмо Юле Радт
(Кон) от 26 декабря 1926 г. // Moscow Diary: 127) — провалились,
заказанная редакцией Большой советской энциклопедии статья о
Гете «с точки зрения марксистской доктрины», написание которой
Беньямин расценивал как «божественную дерзость» (Correspon-
dence: 293—294), была отклонена влиятельными членами редкол-
легии Энциклопедии Карлом Радеком и А.В. Луначарским (Мос-
ковский дневник: 118—119; Литературное наследство. Т. 82. М.:
Наука, 1970. С. 534—535). Сам философ, дописывая «Московский
дневник» уже в Берлине, резюмировал его патетическим образом
полного поражения: «С большим чемоданом на коленях я плача
ехал по сумеречным улицам к вокзалу» (Московский дневник: 172).
Укорененные в реальных обстоятельствах антропологические
реакции Беньямина в Москве поразительно конструктивны, свя-
заны с кругом его умственных интересов этого времени, прежде
всего сюрреализмом и творчеством Кафки. Страсть к Асе, интен-
сифицирующая, «воспламеняющая» восприятие города, разитель-
но напоминает сюрреалистические практики опьянения и сексу-
альной интриги и конкретно анализ Беньямином «Нади» А. Брето-
на (где он, на первый взгляд немотивированно, вспоминает одно
свое московское впечатление) (Сюрреализм: 7—10)16; мотив посто-
янной усталости, изнеможения повторяет опыт кафковских персо-
нажей, прежде всего землемера К. Михаил Рыклин перечисляет
многочисленные черты сходства московского опыта Беньямина с
миром «Замка»: мотив постоянной усталости, доходящей до изне-
можения, при совершении малейших движений; осторожность
москвичей в высказывании личных мнений; роль Радека, случай-
но прочитавшего статью Беньямина о Гете и тут же ее запретивше-
го, как «господина из Замка»; то, что Беньямину, как землемеру К.,
постоянно указывают на то, что он здесь чужой и многого не по-
нимает; кафкианский эпизод с Эрнстом Толлером и проч. (Рыклин
2000); ряд этот можно продолжить: попытка проникновения в ме-
сто Закона через женщину, более близко причастную к этой влас-
ти, чем приезжий философ; безнадежная искаженность Закона в
16 Эссе «Сюрреализм» было написано в 1929 г., однако интерес к этому
движению возник у Беньямина еще в 1925-м, когда был написан фрагмент
«Traumkitsch»; вскоре по возвращении из Москвы, 5 июня 1927 г., он писал
Гуго фон Гофмансталю, что среди интеллектуальных движений во Франции
есть только одно, которое занимается тем же, что занимает его самого, — сюр-
реализм (Correspondence: 315).
Аллегорический крах: к описанию оснований... 353
профанном мире «деревни», отражающаяся в бюрократии (посто-
янный московский мотив опозданий, невстреч и вечного «ремон-
та», где на все вопросы отвечают «сейчас», но никогда не вы-
полняют обещаний в срок), в тягучести и бесформенности «бо-
лотного» (невыносимые болтливые соседки Аси по санаторию),
промискуозного («генерал Илюша») и монструозного (акромегалия
Г. Лелевича) мира. Рыклин проводит параллель между неудачей,
которую Беньямин потерпел в Москве, и его интерпретацией Каф-
ки как человека, «потерпевшего крах» (Кафка: 178—179), однако не
рассматривает московский крах Беньямина как сознательную, «не-
обходимую» и укорененную в теологической интенции стратегию.
Беньямин с самого начала знает, что это место власти может
быть освоено только изнутри — через членство в партии, пусть
временное и экспериментальное, дающее возможность «мандата»,
«организованного, гарантированного контакта с людьми», но от-
нимающее — в государстве, где «господствует пролетариат», —
«личную независимость» (Московский дневник: 109), вплоть до
телесной — и эротической, и просто физического существования
(мотив болезни Аси, которая не погибла только потому, что успе-
ла вступить в профсоюз и получила право на лечение), что на-
глядно демонстрирует ему существование Аси и Райха, которое
точно описывается цитатой из «Замка» Кафки: «Нигде еще К. не
видел такого переплетения служебной и личной жизни, как тут»
(Ф. Кафка. Замок / Пер. с нем. Р. Райт-Ковалевой. М.: Наука,
1990. С. 39). От этого Беньямин «по фундаментальным соображе-
ниям» отказывается, он не готов «быть полностью вовлеченным»
в ситуацию, «занять позицию изнутри» (Moscow Diary: 127), и
обрекает себя тем самым на внешнюю позицию наблюдателя,
«наблюдательного европейца» в России (Москва: 163). Отказ от
окончательной ангажированности в московскую жизнь распрост-
раняется как на «производственную» сферу, так и на возможность
совместной жизни с Асей: «Жизнь в России для меня слишком
тяжела, если я буду в партии, а если нет, то почти бесперспектив-
на, но вряд ли легче. <...> А жить с ней [Асей] в Европе — это
могло бы быть для меня, если бы удалось ее к этому склонить,
самым важным, первостепенным делом. В России — не думаю»
(Московский дневник: 154). Неудача Беньямина оттенена успехом
в обеих этих областях Райха, которому, как считает Беньямин,
удается сохранять твердость и спокойствие в отношениях с Асей
потому, что он нашел в советской России «опору» для своей ра-
боты, обеспечивающую ему «реальные отношения» и принадлеж-
ность к «господствующему классу» (Райх — член РАППа, канди-
дат в члены ВКП (б), преподает в Комакадемии, его рецензии и
статьи на темы театра публикуются в «На литературном посту»),
а также в силу принятых им на себя ограничений в личной сфе-
354
Мария Маликов а
ре, наблюдение которых заставляет Беньямина предположить, что
и для него самого «грядущая эпоха», возможно, будет отличаться
от предыдущей тем, что «ослабевает влияние эротического нача-
ла» (Московский дневник: 108).
Для Беньямина же Москва остается «неприступной крепос-
тью» — однако, парадоксально утверждает он, «уже одно только мое
появление перед этой крепостью, Москвой, означает первый успех»
(Там же: 49). «Взятие и оккупирование» города-крепости, как пи-
шет Беньямин о Париже сюрреалистов, «с отчетливыми контура-
ми его внутренних укреплений», имеет своей целью «завладеть» его
судьбой и через нее «овладеть и своей собственной» (Сюрреализм:
9; в рецензии на альбом Сидорова появляется аналогичный образ:
«плотная или разреженная [людская] масса, которая захватила его
[город, Москву] или была захвачена им»). В Москве Беньямин ока-
зывается перед крепостью открытой, но неприступной, а его пове-
дение в ситуации, когда решается его личная и профессиональная
судьба, поражает своей пассивностью, долгими периодами как буд-
то пустого времяпрепровождения: он ежедневно проводит по не-
сколько часов в санатории у Аси, подолгу играет с Асей и Райхом
в домино, читает у себя в гостиничном номере Пруста, ходит в
театр — часто на плохие спектакли, только потому, что Ася и Райх
его туда «отправляют», и при этом так же, как Ася и Райх, посто-
янно пребывает в крайнем изнеможении, буквально валится с ног
от усталости, подобно героям Кафки. Это поведение Беньямина
можно объяснить как антропологическое следствие сильной мыс-
лительной позиции, занятой еще до приезда, через обращение к
притче Кафки «У врат закона». Беньямин читал ее незадолго до по-
ездки в Москву в сборнике рассказов «Сельский врач» и сразу же
по возвращении в Груневальд, где слег с сильной простудой и «в ка-
честве ангела милосердия» обрел над одром своей болезни Каф-
ку, — читал роман «Процесс», в состав которого вошла эта притча
(Кафка: 143). Беньямин отметил, что весь роман, возможно, есть
не что иное, как эта «развернутая парабола» о длящемся целую
жизнь пребывании поселянина перед вратами Закона (Там же: 65—
66), а в заметках к «Процессу», сделанных не позднее 1928 г., по-
метил себе задачу «вычленить из этого романа теологическую ка-
тегорию ожидания. <...> Судный день, день воскресения как день
ожидания» (Там же: 213—214).
Джорджо Агамбен считает, что «сложная и тихая стратегия»
просителя у врат Закона в притче Кафки направлена на то, чтобы
с его смертью двери Закона, понимаемые как закон Израиля, то
есть двери Торы такой, какой она дана сегодня, в искаженном виде,
Торы де-брия, закрылись, что сделает возможным открытие истин-
ной Торы де-ацилут, которая была дана до грехопадения и снова
откроется после избавления (Agamben 1999b: 174). В этой интер-
Аллегорический крах: к описанию оснований... 355
претации скромный поселянин оказывается «страдающим Месси-
ей» (в иудаизме существует концепция двух Мессий — «страдающе-
го Мессии», сына Иосифа, который должен прийти, пострадать и
умереть, и торжествующего Мессии — сына Давида, который воз-
вращает к жизни первого и устанавливает на земле мессианское
царство)17, его внешне совершенно пассивное и обреченное на
поражение пребывание перед вратами Закона можно интерпрети-
ровать как усилие, цель которого — создать возможность той «ка-
литки», в которую войдет Мессия-Царь. Можно предположить, что
странная бездеятельность или сугубо приватные занятия Беньями-
на в Москве, пассивность перед воротами неприступной крепости,
которая не открывается перед его аллегоризирующим взглядом, и
при этом огромное внутреннее напряжение, вызывающее постоян-
ную усталость, является тболого-политической стратегией, тем ра-
дикальным философским актом, где аллегорией становится сама
судьба философа, вплоть до телесного риска, и его поражение18.
Говоря словами Беньямина о Кафке, «надо постоянно иметь перед
глазами образ самого автора <...> ни в коем случае нельзя упускать
из виду главное: это образ человека, потерпевшего крах» (Кафка:
69, 178-179).
Литература
Агамбен 2000 — Агамбен Джорджо. Скрытый подтекст тезисов Бе-
ньямина «О понятии истории» / Пер. с ит. С. Коз-
лова // Новое литературное обозрение. 2000. № 46.
С. 91-96.
Бодлер — Беньямин В. Шарль Бодлер. Поэт в эпоху зрелого
капитализма / Пер. с нем. С. Ромашко // Бенья-
мин В. Маски времени: Эссе о культуре и литерату-
ре / Сост., предисл. и прим. А. Белобратова. СПб.;
Symposium, 2004. С. 47-234.
Деррида 1993 — Жак Деррида в Москве: деконструкция путеше-
ствия. М.: РИК «Культура», 1993.
Кафка — Беньямин В. Франц Кафка / Пер. с нем. М. Руд-
ницкого. М.: Ad Marginem, 2000.
17 Гершом Шолем в связи с лжемессией Шабтаем Цви специально отме-
чает, что в еврейском мистицизме концепция личности мессии, особенно если
сравнивать ее с личностью Иисуса, «поразительно бесцветна, можно даже ска-
зать — анонимна», лишена индивидуальных черт, почему и оказалась так при-
влекательна концепция «беспомощного мессии» (Шолем 2004: 381—382).
18 Психологическая возможность самоидентификации Беньямина со стра-
дающим Мессией подтверждается, например, его возможным отождествлением
себя с апостолом Павлом (Агамбен 2000: 95).
356
Мария Маликов а
О понятии истории
Рыклин 2000
Сюрреализм
Шолем 1997а
Краус — Бенъямин В. Карл Краус / Пер. с нем. Г. Снежин-
ской // Беньямин В. Маски времени: Эссе о куль-
туре и литературе. СПб.: Symposium, 2004. С. 313—
358.
Москва — Беньямин В. Москва // Беньямин В. Произведе-
ние искусства в эпоху его технической воспроизво-
димости: Избранные эссе / Под ред. Ю.А. Здорово-
го. М.: Медиум, 1996. С. 163-209.
Московский дневник — Беньямин В. Московский дневник / Пер. с нем.
С. Ромашко. Общ. ред. и послесловие М. Рыклина.
М.: Ad Marginem, 1997.
— Беньямин В. О понятии истории / Пер. с нем.
С. Ромашко // Новое литературное обозрение. 2000.
№46. С. 81-90.
— Рыклин М. Книга до книги // Беньямин В. Франц
Кафка. М.: Ad Marginem, 2000. С. 7-43.
— Беньямин В. Сюрреализм: Моментальный снимок
нынешней европейской интеллигенции / Пер. с
нем. И. Болдырева // Новое литературное обозре-
ние. 2004. № 68. С. 5-16.
— Шолем Гершом. Вальтер Беньямин и его ангел /
Пер. с нем. Н. Зоркой // Иностранная литература.
1997. № 12.
Шолем 19976 — Шолем Гершом. Предисловие // Беньямин В.
Московский дневник М.: Ad Marginem, 1997. С. 7—
12
Шолем 2004 — Шолем Гершом. Основные течения в еврейской
мистике. М.: Мосты культуры, 2004; Иерусалим:
Гешарим, 5765.
Agamben 1999а — Agamben Giorgio. Walter Benjamin and the Demonic:
Happiness and Historical Redemption // Agamben
Giorgio. Potentialities: Collected Essays in Philosophy.
Stanford, Cal.: Stanford University Press, 1999. P. 138—
159.
Agamben 1999b — Agamben Giorgio. The Messiah and the Sovereign: The
Problem of Law in Walter Benjamin // Agamben Gior-
gio. Potentialities: Collected Essays in Philosophy. Stan-
ford, Cal.: Stanford University Press, 1999. P. 160-174.
Arcades — Benjamin Walter. The Arcades Project / Trans, by
Howard Eiland and Kevin McLaughlin. Cambridge,
Mass.: Harvard University Press, 1999.
Correspondence — The Correspondence of Walter Benjamin / Ed. and
annot. by Gershom Scholem and Theodor Adorno;
trans. Manfred Jacobson and Evelyn Jacobson. Chicago;
Аллегорический крах: к описанию оснований... 357
Correspondence
of Benjamin and
Scholem
Gilloch 2002
Goethe's Elective
Affinities
Kracauer 1995
Moscow Diary
Moskauer Tagebuch
Naples
One-Way Street
Selected Writings
Witte 1975
London: University of Chicago Press, 1994.
— The Correspondence of Walter Benjamin and Ger-
shom Scholem 1932—1940 / Ed. by Gershom Scholem.
Transl. by Gary Smith and Andre Lefevre. Cambridge,
Mass.: Harvard University Press, 1992.
— Gilloch Graeme. Walter Benjamin: Critical Constella-
tions. London: Polity Press, 2002
— Benjamin Walter. Goethe's Elective Affinities // Walter
Benjamin. Selected Writings. Vol. 1: 1913—1926/ Ed. by
Marcus Bullock and Michael W. Jennings. Cambridge,
Mass.; London, England: The Belknap Press of Harvard
University Press, 1996. P. 297-360.
— Kracauer Siegfried. On the Writings of Walter Benja-
min // Siegfried Kracauer. The Mass Ornament: Weimar
Studies / Transl., ed. and with an intr. by Thomas Y.
Levin. Cambridge, Mass.; London, England: Harvard
University Press, 1995. P. 259-264.
— Benjamin Walter. Moscow Diary / Trans, by Richard
Sieburth. Pref. by Gershom Scholem. Ed. by Gary
Smith. Cambridge, Mass.; London: Harvard University
Press, 1986.
— Benjamin Walter. Moskauer Tagebuch / Mit einem
Vorwort von Gershom Scholem. Edition Suhrkamp, s.a.
— Benjamin Walter, Lacis Asja. Naples // Walter Benja-
min. Reflections: Essays, Aphorisms, Autobiographical
Writings / Trans. Edmund Jephcott. Ed. Peter Demetz.
New York: Schocken, 1986. P. 163-173.
— Benjamin Walter. One-Way Street and Other Writings /
Trans. Edmund Jephcott, Kingsley Shorter. London:
Verso, 1985
— Benjamin Walter. Selected Writings / Ed. by Marcus
Bullock and Michael Jennings. Cambridge, Mass.;
London, England: The Belknap Press of Harvard Uni-
versity Press, 1996 —2002. Vol. 1—4.
— Witte Berndt. Benjamin and Lukacs: Historical Notes
on the Relationship Between Their Political and Aes-
thetic Theories // New German Critique. 5 (Spring
1975). P. 3-26.
358
Мария Маликова
Приложение
Беньямин Вальтер. А.А. Сидоров. Москва. 200 иллюстраций.
Берлин: Альбертус-ферлаг, 1928 (Серия «Лица городов»)
И вот они перед нами, эти улицы окраин с запинающимися
дощатыми заборами, уходящими в бесконечную даль, эти путти
при никчемных памятниках, обращенных Пудовкиным в аллегори-
ческую груду железного лома, придушенные куполами башни, не
меньше сотни из двух тысяч, церквушки самой древней части
Кремля, похожие на хижины лесных отшельниц, обитавших тут,
должно быть, до того, как этот тишайший и величественнейший
холм был раскорчеван под постройки, Храм Спасителя, ничего не
говорящий, как лицо царя, и жестокий, как сердце какого-нибудь
губернатора, бесчисленные стаи парусиновых палаток, опускаю-
щихся в базарные дни на Арбат и Сухаревскую площадь, и сама
Сухарева башня, эта громадная изразцовая печь, которую невоз-
можно растопить, пустынные, мерно перекатывающиеся площади,
к которым пришвартовались и стоят, покачиваясь на якоре, мос-
ковские вокзалы, здания Моссельпрома и Госторга, сооруженные
из стеклянно-бетонных блоков — первый «самострой» большеви-
ков, Страстная площадь с ее монастырем-копилкой, Красная пло-
щадь, в которую со всех сторон вливается русская степь, разбива-
ясь волнами о кремлевскую стену, и сама эта стена с зубцами,
внушающими благоговейный трепет и сочетающими в себе прият-
но-сладкие черты и грубоватость, свойственные лицам русских
женщин, новые рекламные плакаты новой Москвы — курящий му-
сульманин, авто и кинозвезды в натуральную величину, которые
выстраиваются в цепочку посреди этой «архитектурной прерии»,
как у нас вдоль железных дорог, и снова силуэты Кремля, который
небо посыпает снегом с таким усердием и преданностью, каких не
знает ни один другой уголок земли, и кремлевские ворота, которые
умели крепче всех ворот Европы замыкать в своих пределах почи-
тание и ужас, река Москва, у берегов которой город, как деревен-
ская девица, подошедшая к зеркалу, смотрит уже приветливее, дома
профсоюзов, фабрики, универмаги, фасады которых в красные
праздники превращаются в красные настенные календари проле-
тариата, окрестные сельские церкви, напоминающие крыши, ко-
торые кто-то аккуратно опустил в высокую траву, и крыша храма
Василия Блаженного — большое одеревеневшее степное село без
окон, без дверей, Исторический музей, который здесь неожидан-
но выглядит очень по-московски и одновременно только здесь, в
Москве, походит на Шарлоттенбург, Тверская, тесные лавки кото-
рой имеют вид окаменевших рыночных палаток, дачи, летние за-
Аллегорический крах: к описанию оснований... 359
городные домики, покосившиеся заборы которых скорее зазывают,
чем отгоняют пришлых гостей, и дачи зимой, спящие глубоким и
печальным сном, какого не ведает самое заснеженное поле и самый
одинокий погост. И на всех этих изображениях — люди, маленькие
и размытые или объемные и большие, люди, которые создавали
этот город и оскверняли его, предавали и лелеяли, любили и хули-
ли, плотная или разреженная масса, которая захватила его или была
захвачена им, которая поет и мерзнет в парках и на площадях, го-
лодает и рыдает, ликует и занимается спортом и которая выдвину-
ла тех самых людей, что посмотрели глубоким пристальным взором
в лицо своей родине, в результате чего и появилась эта в высшей
степени отрадная книга.
Перевела с немецкого Марина Коренева
Олег Лекманов (Москва)
ЖЮЛЬ БЕРН В ПЕРВОЙ ГЛАВКЕ
«ЕГИПЕТСКОЙ МАРКИ» (1927)
ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
Как известно, линейный динамический сюжет не есть сильная
сторона мандельштамовской повести. «Я не боюсь бессвязности и
разрывов», — декларативно утверждал автор в самой «Египетской
марке» (482)'. Нужно, впрочем, уточнить, что в данном случае он
отчасти лукавил — абсолютной «бессвязности» в произведении
почти нет, разнородные эпизоды, как скрепками, сшиты ключевы-
ми мотивами.
В первой главке «Египетской марки» одним из таких мотивов
оказываются отсылки к приключенческим романам Жюля Верна.
В самом начале повести рассказывается о том, как главный
герой, Парнок, рассматривает карту полушарий Ильина2: «Тыча в
океаны и материки ручкой пера, он составлял маршруты гранди-
озных путешествий, сравнивая воздушные очертания арийской
Европы с тупым сапогом Африки и невыразительной Австралией.
В Южной Америке, начиная с Патагонии, он также находил неко-
торую остроту» (466—467). Патагония (часть Южной Америки, рас-
положенная к югу от рек Колорадо в Аргентине и Био-Био в Чили)
на карте действительно заострена, но почему все же Парнок при-
стально всматривается именно в ее очертания? Прежде всего пото-
му, что он «путешествует» по литературным маршрутам, ведь в
Патагонии разворачивается действие одного из самых известных
романов Жюля Верна «Дети капитана Гранта». Выразительную и
важную для нас параллель к процитированному фрагменту «Еги-
петской марки» находим в письме Льва Николаевича Толстого к
жене от 15 сентября 1894 г.: «Сейчас Саша с Ваничкой на полу рас-
сматривали карту мира и узнавали, где Патагония, в к<оторую>
поехали дети Кап<итана> Гранта, и Корея, в к<оторой>, я им рас-
сказал, что война»3.
1 Здесь и далее «Египетская марка» цитируется по изданию: Мандель-
штам О. Собр. соч.: В 4 т. М., 1993. Т. 2., с указанием номера страницы в скобках.
2 А. А. Ильин (1832—1889) был основателем первого в России картографи-
ческого заведения (с 1859 г.). После его смерти фирма перешла к сыновьям.
3 Толстой Л.Н. Поли. собр. соч.: В 90 т. М.; Л., 1949. Т. 84 (Письма). Пись-
мо № 617. Уже после романов Жюля Верна Патагония послужила местом дей-
ствия сразу для нескольких произведений о похождениях сыщика Ната Пин-
кертона.
Жюль Берн в первой главке «Египетской марки»... 361
В следующем абзаце «Египетской марки» «жюльверновская»
тема подхвачена так: «Уважение к ильинской карте осталось в кро-
ви Парнока еще с баснословных лет, когда он полагал, что аквама-
риновые и охряные полушария, как два большие мяча, затянутые
в сетку широт, уполномочены на свою миссию раскаленной кан-
целярией самих недр земного шара и что они, как питательные
пилюли, заключают в себе сгущенное пространство и расстояние»
(467). Взгляд на карту Ильина из глубины «баснословных лет» дет-
ства предопределил образность этого отрывка: в нем используют-
ся сведения, почерпнутые из фантастического романа Жюля Вер-
на «Путешествие к центру Земли»4. Процитируем соответствующий
фрагмент: «<В>полне доказано, что температура в недрах Земли
поднимается, по мере углубления, через каждые семьдесят футов,
приблизительно на один градус; поэтому, если допустить, что это
повышение температуры неизменно, то, принимая во внимание,
что радиус Земли равен полутора тысячам лье, температура в цен-
тральных областях Земли должна превышать двести тысяч граду-
сов, следовательно, все вещества в недрах Земли должны находить-
ся в огненно-жидком и газообразном состоянии».
Перелистнув страницу повести Мандельштама, мы наткнемся
на такое издевательское описание картинки, украшающей перего-
родку в мастерской портного Мёрвиса: «<Отаромодный пилот
девятнадцатого века — Санотос Дюмон в двубортном пиджаке с
брелоками, — выброшенный игрой стихий из корзины воздушно-
го шара, висел на веревке, озираясь на парящего кондора» (468).
Здесь мы имеем дело с контаминацией. Упоминание о «двубортном
пиджаке с брелоками» почти наверняка навеяно визуальными впе-
чатлениями автора «Египетской марки» от неизменно щегольского
облика пионера авиации из Бразилии, изобретателя и испытателя
первого управляемого воздушного шара Альберто Сантоса-Дюмо-
на (1873—1932)5. Однако Сантос-Дюмон, разумеется, никогда не
сражался с кондорами в воздухе.
Появление в этом отрывке парящего кондора в сочетании с
выявленными нами ранее «жюльверновскими» мотивами повести
Мандельштама не может не напомнить внимательному читателю о
следующем эпизоде первого романа Жюля Верна «Пять недель на
воздушном шаре»: «Кондоры были уже совсем близко. Ясно вид-
4 «Питательные пилюли», скорее всего, попали в этот фрагмент из роман-
тического «Экваториального леса» Николая Гумилева, где лирический герой
«как пилюли, проглатывал кубики Магги» (подсказано нам Н.А. Богомоловым;
«кубики Магги» — бульонные кубики производства фирмы «Магги»).
5 См. увлекательную книгу о нем, вышедшую сравнительно незадолго до
начала работы Мандельштама над повестью: Зелинская А.И. Сантос-Дюмон и
Цеппелин. М., 1924.
362
Олег Лекманов
нелись их голые шеи, вздувшиеся от крика, яростно поднятые хря-
щеватые гребни с фиолетовыми отростками. Это были крупнейшие
кондоры — свыше трех футов длиной. Белые крылья их сверкали
на солнце. Ни дать ни взять белые крылатые акулы <...> В этот миг
один из самых свирепых кондоров, раскрыв клюв и выпустив ког-
ти, бросился на "Викторию", готовый вцепиться в нее, готовый
разорвать ее в клочья <...> в этот миг кондоры изменили свою так-
тику и всей стаей поднялись над "Викторией". Кеннеди посмотрел
на Фергюссона. Как ни был стоек и невозмутим доктор, он поблед-
нел. Наступила жуткая тишина. Вдруг послышался треск рвущей-
ся шелковой материи; путешественникам показалось, что корзина
уходит из-под их ног <...>— Долой провизию! Провизию долой! —
крикнул снова доктор. И ящик со съестными припасами полетел
в озеро. Падение несколько замедлилось, но шар все же продолжал
падать вниз. — Выбрасывайте! Выбрасывайте еще! — крикнул док-
тор. — Бросать больше нечего, — отозвался Кеннеди. — Нет
есть, — лаконически ответил Джо и, быстро перекрестившись, ис-
чез за бортом. — Джо! Джо! — в ужасе закричал доктор. Но Джо уже
не мог его слышать...». Не забудем также о злом кондоре из рома-
на «Дети капитана Гранта». А вот на веревках близ корзины воз-
душного шара висят герои еще одного прославленного романа
Жюля Верна «Таинственный остров»: «— Поднимается ли шар? —
Да, немного, но он сейчас же снова опустится! — Можно еще что-
нибудь выбросить? — Ничего. — Можно. Корзину! Уцепимся за ве-
ревки! В воду корзину! В самом деле, это было последнее средство
облегчить шар. Канаты, прикрепляющие корзину к шару, были
перерезаны, и аэростат поднялся на две тысячи футов. Пассажиры
забрались в сеть, окружающую оболочку, и, держась за веревки,
смотрели в бездну».
Если читатель этой заметки до сих пор по обыкновению иро-
нически пожимает плечами, не усматривая большого сходства меж-
ду приводимыми эпизодами из Мандельштама и Жюля Верна, то
сейчас для него настанет горькая минута, а для меня, автора,
минута маленького тщеславного торжества. Дело в том, что в чер-
новиках к «Египетской марке» обнаруживается ключ к «жюльвер-
новским» фрагментам повести, в итоге, как часто бывает у Ман-
дельштама, решительно отброшенный. Там появляется «рыжий
мужчина», чье «нерусское лицо с орлинкой в профиле» «неизъяс-
нимой беспомощностью» напоминает «капита<на> Гранта из <дет-
ской> книжки» (563).
Евгений Пономарев (Санкт-Петербург)
ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ПАРИЖУ:
ЕВРОПЕЙСКИЙ ТРАВЕЛОГ
В СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
КОНЦА 1920-х гг.
1. Взгляд другого
В парижских «Последних новостях» 15 июня 1927 г. появилась
заметка:
«Съезд советских писателей.
В последние дни в Париже наблюдается наплыв советских пи-
сателей, образовавших "Союз русских художников" в Париже.
Союз устраивает выступления уже приехавших Вл. Лидина, Мих.
Слонимского, О. Савича, Эльзы Триоле, Ольги Форш и Ильи
Эренбурга. В июле предположено отдельное выступление находя-
щегося сейчас в Париже Анатолия Мариенгофа»1.
5 мая газета извещала о приезде Лидии Сейфуллиной, высту-
павшей «в советском рабочем союзе с чтением своих произведений
из быта сибирской деревни». Далее сообщалось о приезде Маяков-
ского, который тоже собирается выступать, «но не в кругу "своих",
а открыто и публично»2.
Череда имен, мелькающая перед читателем газеты, показатель-
на. К советским литераторам, упомянутым в «Последних ново-
стях», можно добавить И.Э. Бабеля, Вс.В. Иванова, В.М. Инбер,
Л.В. Никулина, тоже посетивших Париж в 1927 г. Слово «съезд» —
политический каламбур, подчеркивающий масштаб явления.
Советский путешественник живет в Европе подолгу, не просто
глотая впечатления, но погружаясь по мере возможности в стиль
жизни. Намного обстоятельнее становятся описания путешествий.
Они по большей части задумываются как цикл очерков после-
довательно, из номера в номер, печатаются в одной из советских
газет. Затем цикл очерков появляется в виде отдельной книги. Наи-
более значительной продукцией поездок 1927 г. стали книги В. Ин-
бер «Америка в Париже» (1928), Л. Никулина «Вокруг Парижа (Во-
ображаемые прогулки)» (1929), О. Форш «Под куполом» (1929). Ряд
травелогов, стремясь к общей схеме, расширяет при этом жанро-
1 Последние новости. 1927. 15 июня. № 2275. С. 3.
2 Последние новости. 1927. 5 мая. № 2234. С. 3.
364
Евгений Пономарев
вые рамки. Книги путевых очерков В. Лидина «Пути и версты»
(1927) и И. Эренбурга «Виза времени» (1931) включают в себя тек-
сты разных лет, описывающие разные поездки, с преобладанием
европейских очерков конца 1920-х гг. М. Слонимский создал по
результатам поездки повесть «Западники» (1928), построенную во
многом как путевой очерк. Бабель же лишь в 1937 г., подгоняемый
требованиями времени, опубликует в журнале «Пионер» краткий (в
своем характерном стиле) очерк «Путешествие во Францию».
Дипломатическое признание Советского Союза (Франция при-
знала СССР в конце 1924 г.) изменяет функции путешествия: про-
пагандистское задание более не выделяется, а лишь подразумева-
ется; на первый план выходят задачи рекламного характера —
представить за рубежом новую страну, ее жителей и культуру. По
сути, с середины 1920-х гг. поездка советского писателя нацелена
на установление культурного контакта, завязывание культурных
коммуникаций. С точки зрения этой задачи, «массовость» писа-
тельского десанта понятна: СССР хочет представить в Европе сразу
всю новую литературу. Характерно, что писатели читают лекции о
советской литературе, рассказывают не только о себе, но и о своих
коллегах.
Поначалу удивляет тот факт, что в списке путешественников
преобладают не партийные и пролетарские авторы, а писатели-
«попутчики». Однако такой отбор имеет внутреннюю логику. Для
поездки необходимы знание языков (по меньшей мере, владение
французским), способность к коммуникации (близость по воспи-
танию к тем, с кем предстоит общаться в буржуазных столицах),
претензия на внеидеологический взгляд. К тому же предпочтение,
по-видимому, отдается опытным путешественникам: тем, кто в
прошлой жизни, до 1917 г., бывал в Европе. Л. Никулин и И. Эрен-
бург долго жили в Париже в качестве политических эмигрантов.
Лидин учился в Германии, О. Форш в 1907 г. совершила длитель-
ную поездку в Париж и Мюнхен. Инбер бывала в Париже до рево-
люции. Такие люди способны рассуждать о вырождении Европы со
знанием дела.
Иная мотивация у тех немногих писателей, которые выезжали
в Европу без знания языков и без какого-либо опыта западной
жизни, например у Вс. Иванова, поехавшего в Париж в компании
Никулина, но быстро вернувшегося домой. Новые писатели, пишу-
щие о революции и гражданской войне, придают путешествиям
«массовость». Кроме того, их показывают Западу как образец «но-
вого человека», созданного в советской стране. Характерно, что в
путешествии роли меняются: «попутчик» превращается в основную
фигуру, революционный же писатель становится попутчиком «по-
путчика». Таково же их соотношение и в сфере письменной фик-
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 365
сации поездки: попутчик, как правило, создает травелог, револю-
ционный писатель ничего о поездке не пишет.
Основная цель поездок советских писателей — Париж, его по-
сещают все без исключения, но теперь (в отличие от первой поло-
вины 1920-х, когда Париж был, как правило, конечной точкой пу-
тешествия) путешественники усложняют маршрут. Многие из них
едут из Парижа во французскую провинцию или другие французс-
кие города — для сравнения (Никулин в Шартр и Орлеан, Форш в
Лурд и тот же Шартр, Бабель в Марсель). Обычным делом стано-
вится и посещение соседних стран (заодно). О. Форш из Франции
едет в Италию, в Сорренто к Горькому (у Горького в Сорренто
маршруты советских писателей часто пересекаются). В. Инбер из
Парижа направляется в Брюссель, делает доклад о современной
литературной Москве, а затем возвращается в Париж. Бабель едет
из Парижа в Италию и в Бельгию. А Маяковский весной 1927 г. по
пути в Париж и на обратном пути в Москву останавливается в Вар-
шаве, Праге и Берлине, встречается с писателями и выступает с
чтением стихов. Эренбург, в какой-то степени повторяя маршрут
своего Хулио Хуренито, не торопясь объезжает страны Восточной
Европы в 1927—1928 гг. Этот замедленный темп позволяет писате-
лю осмотреться и увидеть детали.
Карта Европы в сознании советского путешественника значи-
тельно усложняется. Столицей континента по-прежнему является
Москва, советский писатель по-прежнему свысока смотрит на ев-
ропейца. Но каждая из стран Восточной Европы обретает свое
лицо: Польша теперь отличается от Чехословакии. Буржуазные
города Европы больше не сливаются друг с другом, они получают
имя, а с ним и политический вес. Берлин для советского человека
больше не узловая станция, а Варшава — не выцветший провинци-
альный городишко. Это центры больших европейских государств,
ведущих свою политику. Это центры национальных культур, раз-
личия между которыми глаз путешественника (познавшего зачат-
ки национальной гордости во время поднятия красного флага на
рю Гренелль в 1924 г. и впервые при этом ощутившего советскую
культуру как национальную) замечает и фиксирует.
Национальная точка зрения все громче заявляет о себе, тесня
классовую. На рубеже 1920—1930-х гг. противоречивость их соеди-
нения еще ощущается апологетами всемирной пролетарской рево-
люции. Показательно предисловие Ф. Раскольникова (вскоре став-
шего невозвращенцем) к книге очерков Эренбурга «Виза времени»
(1931): «Основной недостаток книги заключается в стремлении
Эренбурга разгадать метафизическую "душу" каждой нации вмес-
то изучения своеобразных экономических условий, определяющих
нравы, обычаи, политический строй, философию и культуру дан-
366
Евгений Пономарев
ной страны. Эренбург придерживается устарелой теории нацио-
нальных характеров. <...> Эренбург проглядел такую "мелочь", как
классовую борьбу <...>»3. Резкость, прямота и критическая заост-
ренность формулировок отличают стиль 1920-х гг.; Раскольни-
ков — детище той эпохи. Книга Эренбурга была созданием эпохи
новой. Классовая борьба и экономика стран по-прежнему актуаль-
ны в травелогах 1930-х, есть они и у Эренбурга (хоть и в меньшей
степени, чем у других путешественников), но основу описаний все
чаще составляет культура нации во всех ее проявлениях — в том
числе и экономическом. Проблема национального характера ста-
новится центральной практически в любом травелоге (у Форш, у
Инбер, у Никулина). Различаются лишь подходы к проблеме.
Новому взгляду способствует и новое положение путешествен-
ника. Поэты перестали быть «полпредами стиха» и превратились в
советских «общественников». Они посещают Европу по приглаше-
нию общественных писательских организаций — товарищей по
цеху. Писательская поездка тщательно освобождается от любых
намеков на официальность. С одной стороны, власть таким обра-
зом подчеркивает (для внешнего наблюдателя) самостоятельность
деятеля культуры, с другой — усиливает (для самого путешествен-
ника) ощущение «короткого поводка»: без помощи советских пол-
предств он не может свободно передвигаться по Европе. Иногда
советский писатель живет в западных столицах непосредственно в
советских представительствах; в таких случаях его поведение откро-
венно контролируется обеими сторонами (сотрудниками полпред-
ства и иностранной полицией).
Знаменательно, что даже нарком просвещения Луначарский (с
1927 г. выполняющий и дипломатическую работу при Лиге Наций),
выступая в Париже перед журналистами, играет в частное лицо —
обыкновенного деятеля культуры, представителя богемы при совет-
ском правительстве. Эту игру Луначарского подчеркивает ирония
«Последних новостей»:
«Это собственно не доклад, а беседа о том, как он, Луначарс-
кий, там в СССР боролся за освобождение искусства. Теперь ис-
кусство в СССР свободно. Сначала оно было в плену у агитации.
Но он, Луначарский, доказал своим товарищам, что искусство
одно, а агитация другое, и они поверили. <...> В доказательство
свободы искусства в СССР Луначарский рассказывает о чрезвы-
чайном добродушии цензурного комитета, который, мол, разреша-
ет все, кроме порнографии. <...> Вот, например, Станиславский.
3 Эренбург И. Виза времени. М.; Л.: ГИХЛ, 1931. С. 5—6. Предисловие
Ф. Раскольникова повторено и во втором, дополненном издании книги Эрен-
бурга (1933).
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 367
Бракует все пьесы с революционным и социальным настроениями
<...>. Поставил реакционнейшую пьесу "Братья Турбины" Булга-
кова <«Дни Турбиных». — Е.П.У. Тут уже цензурный комитет не
выдержал и запретил. Но он, Луначарский, запротестовал и защи-
тил. "Помилуйте, актеры работали, творили"...»4.
Тезис свободы искусства, его независимости от власти — важ-
нейший в презентации Луначарского. Продолжая игру в свободу,
советские литераторы в Париже создают общественную организа-
цию (что звучит одинаково прогрессивно и для либерального запад-
ного, и для советского уха) и начинают издавать свою (в противо-
вес эмигрантским) русскоязычную газету. С одной стороны, эта
политическая игра указывает на переориентировку советской
«внешней пропаганды» (по аналогии с «внешней политикой»):
здраво оценив обстановку, она обращается теперь не столько к
пролетариату, сколько к либеральной и левой интеллигенции Запа-
да. С другой стороны, частная позиция путешественника в сое-
динении с изображаемой свободой творчества и приоритетами на-
циональной (не классовой) культуры открывает возможность
межкультурной коммуникации. Отступившая идеологическая ру-
тина обнажает самое жизнь, писатель наблюдает другие народы,
иные нравы и картины, и эти зарисовки, сделанные советским
(русским) сознанием, становятся основой травелогов.
Именно на этом этапе советское путешествие приобретает
«взгляд другого». Например, путешественник М. Слонимского из
повести «Западники» с самого начала поездки готов воспринимать
чуждый мир как другой, аналогичный, параллельный: «Он не про-
тивился этой своей неожиданной готовности вобрать в себя все
чужое, что двигалось и сверкало перед ним»5. Европа для него по-
прежнему разделена на зоны, но теперь это не линии политики, а
линии стиля жизни, общей культуры. Движение и сверкание —
характеристики Варшавы. Вслед за ней путешественник видит из
окна вагона Германию: «Это была другая планета. Планета эта из-
резана была дорогами изумительной прямизны и чистоты и заст-
роена крытыми красной черепицей каменными домиками. <...>
Это было не похоже на правду. Это утомляло. Это даже вызывало
варварский протест. Хотелось внести хоть какой-нибудь беспоря-
док в этот четко распланированный, аккуратно расчерченный
мир»6. И наконец, за окном начинается Франция: «Когда поезд
4 А.Б. На лекции Луначарского // Последние новости. 1927. 27 мая.
№ 2256. С. 3
5 Слонимский М. Западники // Слонимский М. Сочинения. М.; Л.: Земля
и фабрика, [1929]. Т. II. С. 16.
6 Там же. С. 17-18.
368
Евгений Пономарев
тронулся, Андрею показалось, что Европа кончилась, и вновь на-
чалась Россия, и даже не Россия, а что-то еще восточнее, еще бес-
порядочнее и диче. Но это просто начинался другой порядок, чем
в Германии, и другой беспорядок, чем в России. Это была Фран-
ция»7. Слово «другой» доминирует в описании Европы, это след-
ствие нового взгляда. Характерно, что Франция кажется Андрею
значительно более близкой России, чем Германия. Это восприятие
человека, не ограниченного Рапалльским договором, — взгляд без
политических очков.
2. Парижские гиды
С лишением путешествия официального статуса меняется и
характер текста, создаваемого по ходу поездки. Переходя из сферы
политики в сферу частной жизни, текст о Западе превращается в
путеводитель — «воображаемые прогулки», как озаглавил свою
книгу Никулин. Путеводитель — особый вид нарратива, в котором
сконцентрирован накопленный опыт туриста. Это далекое от офи-
циального высказывание, в котором информация исходит от обоб-
щенного частного лица и адресована обобщенному частному лицу.
Лишь в неопределенной обобщенности отправителя и получателя
информации можно усмотреть легкий оттенок официальности. Это
именно то, что нужно для фиксации на бумаге полуофициального
путешествия советского писателя.
В форму путеводителя идеально укладывается и приобретен-
ный новым травелогом «взгляд другого». Путеводитель показыва-
ет иное, незнакомое: намечает маршруты, выделяет и описывает
достопримечательности, приводит краткие исторические справки.
При этом читатель становится спутником путешественника: пове-
ствователь в этом нарративе — посредник между читателем и чужой
жизнью, он точка соединения культур. Объяснения непривычно-
го снимают антитезы: жизнь «у нас», присутствующая в опыте по-
вествователя и читателя, подразумевается, но не упоминается. Все
внимание сосредоточено на ином — обычаях, правилах поведения,
укладе жизни.
Традиционные для путеводителя мотивы заполняют травелоги
конца 1920-х гг. Например, маршруты: «Уйдем из Пантеона и по
пути к Люксембургскому саду <...>»8; «Возле площади Сен-Ми-
7 Слонимский М. Западники // Слонимский М. Сочинения. М.; Л.: Земля
и фабрика, [1929]. Т. II. С. 19.
8 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). М.: Земля и фаб-
рика, [1929]. С. 86.
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 369
шель помещается улица "Сент-Андре дез-Ар". <...> там есть один
тупичок...»9. «Прутиков выбегал из отеля через "Пляс Эстрапад"
(здесь между огромными павлониями убит был Петлюра) к пора-
жавшему его мысль Пантеону»10. Характерно указание на истори-
ческое значение места, будто сделанное на бегу экскурсоводом.
Или сведения из истории средних веков: «Мы минуем черные гро-
мады Лувра <...> издали виден зуб башни Сен-Жак, церковь Сен-
Жермен Оксеруа. С этой колокольни был дан сигнал в Варфоло-
меевскую ночь. Из окна Лувра король Карл стрелял в убегающих
гугенотов»11. Или описание нравов, правил поведения в иной куль-
турной среде: «Что делать в воскресенье на бульварах с двух до пяти
часов дня? В пять часов, по примеру парижан, можно с деловым
видом сидеть в кафе. В семь — время обеда. Но до пяти, до часа
аперитива, есть только один выход — синема»12.
Советский травелог образца 1927 г. комбинирует два типа пу-
теводителя. С одной стороны, в каждой книге встречаются главы-
очерки с обобщенно-безличным взглядом — читателя проводят по
улицам, предлагая ему нарезку впечатлений: «Париж с птичьего
"дуазо"» у О. Форш, «Жизнь с точки зрения Эйфелевой башни» у
В. Инбер, первые главы книги Никулина с присущими путеводи-
телю топонимическими («Слобода Бианкур», «Ваграм») или топо-
нимико-метафорическими («Улица лицемеров», «Улица веселья»)
заглавиями. С читателем говорит всезнающий повествователь, ука-
зывающий на типические картины городской жизни и прила-
гающий к ним точный комментарий. С другой стороны, в ряде
очерков-глав повествование ведется от первого лица. Тут в текст
врывается властный голос гида, имеющего тот или иной облик.
Часто к голосу гида добавляется голос его собеседника-туриста: на-
пример, у Никулина в главе «Прогулка с соотечественником» по-
является товарищ Галкин, командированный в Париж с целью изу-
чения коммунального хозяйства. Писатель Никулин показывает
ему город. Собеседник профан, повествователь дока; так реализу-
ется в тексте изначальное, до-поездочное знание Парижа путеше-
ственником.
В книге Форш ряд очерков выстроен по первому типу: обоб-
щенный повествователь рассказывает читателю о западной жизни.
В некоторых из них, как в новелле, действует вымышленный пер-
сонаж — Прутиков (очерк «Под куполом»), Лобов («Куклы Пари-
жа»), Ваксин («Лебедь Неоптолем»), некий «юный русский», ра-
9 Инбер В. Америка в Париже. С. 89.
10 Форш О. Под куполом. С. 8.
11 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 78.
12 Там же. С. ПО.
370
Евгений Пономарев
ботающий в Париже («Кукины дети»). Так создается ощущение
объективности описаний. Но в большинстве очерков более или
менее определенный повествователь (в «Последней Розе» расска-
зывает путешествующая писательница, в «Лурдских чудесах» —
обобщенный советский гражданин и т.д.) не является подлинным
рассказчиком. Рядом с ним появляется гид, обращающийся к чи-
тателю (через голову расплывчатого повествователя) изнутри опи-
сываемой культуры. Это дальний приятель Прутикова мосье Юбер
(«Под куполом»), работница кукольной фабрики Луиза Барбье
(«Куклы Парижа»), сапожник Буриган («Лебедь Неоптолем»),
знакомый «юного русского» помощник парикмахера Венсен («Ку-
кины дети»), студент Сорбонны Шарль («Лурдские чудеса»). На-
конец, в предельно напоминающем путеводитель «Кладбище Пер-
Лашез» рассказ ведут, сменяя друг друга, кладбищенский сторож,
работник крематория Антуан и старушка, ухаживающая за могила-
ми коммунаров.
Точно так же и в беллетризованной форме путешествия. Глав-
ному герою «Западников» Париж показывают завзятые пари-
жане — отец и друг отца, сотрудник полпредства Леон (Леонид)
Савицкий. Однако Андрей все время недоволен: его книжное пред-
ставление о Париже лучше и ярче настоящего Парижа. Путеше-
ственник далеко не во всем верит своим гидам: отец Андрея и Леон
пригляделись к Парижу, Андрей смотрит глазами ленинградца.
В травелоге В. Инбер (где в целом выдержан рассказ от лица
путешествующей советской беллетристки) отношения «повество-
ватель — гид» трансформированы в отношения «путешественник —
спутник». Сначала, от Москвы до Берлина, путешественница
беседует с немцем, затем, по пути из Германии в Париж, с амери-
канцем. Нередко поддакивая разговорчивым собеседникам, писа-
тельница внутренне не согласна с ними — так на новом этапе ис-
пользуется различие между «внешней» и «внутренней» точкой
зрения, мировоззрением их и нашего человека. Советский путеше-
ственник смотрит на западного человека свысока и молчаливо (со-
ветскому читателю не требуется пояснений, ирония вступает в силу
автоматически, без слов) или иронизирует по поводу того, что тот
изрекает серьезно. Иногда ирония проникает в авторский коммен-
тарий, в ремарки.
На этом фоне становятся понятными трансформации, проис-
ходящие с гидами в книге О. Форш. Их рассказы неполны, недо-
статочны по той причине, что гиды представляют «внутреннюю»
точку зрения, они подают свой голос из глубин капиталистического
мира. Мосье Юбер («Под куполом») и Шарль («Лурдские чудеса»)
закрывают суть вещей от себя и других при помощи «мо» — мет-
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 371
ких словечек, сознание Луизы Барбье — живое воплощение ка-
питалистических противоречий, крематорский «палач» Антуан
сознательно служит лицемерию, окружающему смерть в капита-
листическом обществе. Незаметный большей частью советский по-
вествователь оказывается необходимой фигурой, так как его «вне-
шний» взгляд корректирует слова гида. Не напрямую, а исподволь,
расположением слов и картин, самим ходом сюжета он указывает
на то, что гид, пользуясь словами Инбер, «укутан во все "привыч-
ное" и "родное"»13 и потому не видит очевидного. Ход сюжета
опровергает французского гида: пытаясь доказать одну из капита-
листических истин, он всякий раз доказывает читателю прямо про-
тивоположное. Сапожник Буриган показывает приезжему русско-
му живущую в их городе мадам Канапу как образец семейных
ценностей. На поверку семейные ценности оборачиваются хозяй-
ственной мелочностью и сентиментальной практичностью. Мосье
Юбер с гордостью за французскую культуру приглашает Прутко-
ва на церемонию избрания Поля Валери «бессмертным», но Пру-
тиков видит лишь хорошо разыгранный, малосодержательный
спектакль, где актеры выступают в привычных амплуа. Наиболее
яркая трансформация происходит в финале «Кладбища Пер-Ла-
шез». Туристы встречают старуху, плачущую над могилами комму-
наров:
«— Дочь коммунара? — прошептали мы с волненьем. — Но,
может быть, и жена?
<...> Все были глубоко взволнованы. Жена коммунара, живая
история была перед нами!»14
Старуха начинает рассказывать, и первоначальное предположе-
ние, развитое туристской впечатлительностью, превращается в
свою полную противоположность. Она вдова сержанта националь-
ной гвардии, принимавшего участие в расстреле коммунаров. В ка-
питалистическом мире, как у Гоголя, все не то, чем кажется.
Но даже если, как в варианте Никулина, гид и турист — оба
советские люди, все равно свежий взгляд туриста дополняет и по-
правляет (с точки зрения коммунистической истины) присмотрев-
шегося к Западу экскурсовода:
«— <...> Улица называется авеню Николая Второго, а дальше —
Мост Александра Третьего.
— Как? — насторожившись, спросил Галкин.
Я повторил. Он посмотрел на меня с недоверием.
— Так и называются?
— Так и называются.
13 Инбер В. Америка в Париже. С. 5.
14 Форш О. Под куполом. С. 63—64.
372
Евгений Пономарев
Он пожал плечами и усмехнулся.
— Надо полагать — переименуют. — Оглянулся по сторонам и,
подмигивая, сказал: — Не те, так другие переименуют»15.
Так гид и турист постепенно меняются ролями, и настоящим
гидом-вождем становится тот из двоих, чей взгляд на действитель-
ность более верен, кто более силен духом. Идеология напоминает
о себе: она проступает именно в тех точках повествования, которые
кажутся максимально свободными от идеологии. Обогатившись
«взглядом другого», травелог неизменно поверяет его «правиль-
ным» взглядом советского гражданина.
В конечном счете, обладателем правильного взгляда оказыва-
ется читатель путеводителя. Это образцовый советский человек,
который не знает деталей европейской жизни, но хорошо знает ее
внутреннюю, буржуазную суть. Путеводитель по Парижу адресован
тем, кто никогда не поедет в Париж. Он выполняет, таким образом,
основную — воспитательную задачу соцреалистической культуры.
3. Детали Парижа
Форма путеводителя позволила свести воедино прежние «кон-
трасты». Между парижской пышностью и парижской нищетой пе-
рестали проводить демаркационные линии. Характерна глава
«Брюхо Парижа» из книги Никулина о громадном рынке в центре
французской столицы. Одно из обязательных мест для утреннего
туристического осмотра — двухэтажный ресторан, расположенный
прямо на рынке. Внизу пьют утренний кофе мясники, зеленщики
и шоферы. На втором этаже — люди во фраках и вечерних плать-
ях. Блюда одни и те же, цены различаются в несколько раз. Нище-
та и роскошь живут рядом, мирно сосуществуют. В грандиозной
статистике, заканчивающей описание рынка, бедный и богатый
город составляет полное единство: «Караваны грузовиков и телег
привезли пищу. Сегодня ее съедят четыре с половиной миллиона
ртов. <...> Мясной ряд — лабиринт розово-красных туш. Целые
стада пожирает в один день Париж»16. Противопоставление бедно-
сти богатству теряет былую экспрессию и рассматривается более
приземленно, в бытовом и даже философском аспекте.
Интересно в этом отношении развернутое описание Сены в
книге Инбер:
«Сена рассекает Париж на две части. Сена, эта избалованная,
столько раз воспетая река, небрежно брошена вдоль города, как
15 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 61.
16 Там же. С. 79.
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 373
рука вдоль бархатного платья. Она перехвачена несчетными брас-
летами мостов. <...>
Чем дальше от главных мостов, тем проще река. Она снимает
с себя все наряды и остается в будничном, буром, рабочем платье,
измазанном сажей и нефтью»17.
Роскошь перетекает в нищету, а нищета в роскошь так же лег-
ко, как городская река в реку пригородную. Перемена платьев не
отражается на реке: Сена в любой одежде, в браслетах или без, ос-
тается собой. Нам показывают прачек, стирающих на берегах «ка-
налов» — отведенных от русла рукавов, стирающих в ужасных,
подрывающих здоровье условиях. Но когда приходит время подве-
сти итог, восклицание повествовательницы раздваивается, как об-
лик Сены:
«Какое здоровье надо иметь, чтобы целый день стоять в ледя-
ной воде, отделенной от тела только полусгнившей деревянной
стенкой! Какое мужество надо иметь, чтобы носить белье, вымы-
тое в этих водах!.. <...>
Рядом с ней <прачкой. — Е.П.У, на груде мокрого белья, сидит
шелудивая одноглазая кошка и смотрит на воду. От взгляда этого
единственного кошачьего глаза становится так скверно, что даль-
ше смотреть нельзя. Дождь идет весь день»18.
Первое, традиционное для начала двадцатых восклицание —
жалость к нещадно эксплуатируемым. И вдруг, рядом — восклица-
ние, обращенное к эксплуататорам. Им тоже не принесет счастья
выстиранное в Сене белье. И наконец, в финале картины — облез-
лая кошка, которую жалко больше всех. Это — жизнь, ее обобщен-
но-трагический облик. Судьбу кошки не изменит и новая француз-
ская революция.
Все это не значит, что «контрасты» перестают изображать. Но
они перестают быть вопиющими и выпирающими, они вписаны в
общее течение жизни. Растворение «контрастов» в ткани обыден-
ной жизни позволяет увидеть общие черты, свойственные городу,
стране, нации. Например, у Никулина: «Детей здесь поколачивают,
это считается нормальным для всех классов населения. Детям раз-
дают затрещины и в парке Монсо и здесь, в рабочем предместье,
на тротуаре перед кафе. Бьют главным образом по лицу. Никто не
вмешивается — такая уж система воспитания. У нас обязательно бы
нашлись люди, вразумившие почтенного родителя или родитель-
ницу ссылками на Песталоцци, Ушинского, Наркомпрос и, нако-
нец, милицию»19. По этому пассажу хорошо видно, что в сознании
17 Инбер В. Америка в Париже. С. 76—77 .
18 Там же. С. 78-79.
19 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 71. Выделено
мною. — Е.П.
374
Евгений Пономарев
путешественника сито классовых антитез сменилось ситом антитез
национальных. Теперь путешественник замечает то, чего раньше не
видел, что оставалось за рамками классового подхода: черты пари-
жан вообще. Интересно, что первое «здесь» означает целиком
Францию/Париж, второе «здесь» маркирует рабочее предместье.
Одно значение накладывается на другое, пучки антитез проника-
ют друг в друга, ясность противопоставлений размывается.
В центре повествования оказывается отдельно взятая деталь.
Именно в ней пульсирует обыденная парижская жизнь. Повество-
ватель-путешественник следует за своим взглядом, рассматриваю-
щим иной мир, полностью доверяясь первым впечатлениям. Текст
развивается от детали к детали, теряя структурированность первых
глав. Очерк использует свою жанровую свободу — энергию распы-
ления сюжета — для создания узнаваемой картины. Путешествен-
ник пишет безо всякого плана, просто рассказывая о простом: куда
ходил и что увидел. Деталь получает значение сама по себе, неза-
висимо от других сцепленных с нею деталей и сюжетного обрам-
ления. Особенно распылены очерки на общую тему, не связанные
беллетристическим сюжетом или фигурой вымышленного гида:
«Париж с птичьего "дуазо"» у О. Форш, «Жизнь с точки зрения
Эйфелевой башни» у В. Инбер. Сознание путешественника захва-
тывает водоворот бытовых мелочей, и страницы травелога запол-
няет называние вещей — словесных бликов Парижа.
Детали французской жизни иногда свободны от идеологиче-
ской нагрузки, иногда она натужно приспосабливается к ним — для
обоснования упоминаний. Даже праздник 14 июля, идеологичес-
ки нагруженный в травелоге ранних двадцатых, предстает теперь не
вехой французской истории и предвестием новой революции, а
одним из проявлений французского темперамента — деталью па-
рижской жизни: «В день взятия Бастилии, 14 июля, пьяненькие
купаются в фонтанах на площади Согласия, и парочки танцуют и
целуются всюду, где им вздумается. И в этом нет ни тени озорства,
а радость жизни, радость молодости, национальный темперамент
и добродушное веселье. Завтра — работа, борьба за жизнь, может
быть, голодовка, но сегодня — праздник, музыка, ясный день, и
можно забыть о том, что завтра суровые будни <...>»20. Идеологи-
ческая ложка дегтя не в первый раз теряет горький идеологический
привкус: в конце пассажа речь идет не столько об ужасах капита-
листической системы, сколько об общечеловеческом чувстве праз-
дника, за которым вернутся будни.
Особенно интересны случаи, когда (при помощи обнажения
писательского приема) включается внутренняя ирония текста над
Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 92.
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 375
идеологическими штампами, сложившимися в первой половине
1920-х. Например, у М. Слонимского: «Трамвай гремел, как теле-
га с железом. Казалось, что трамвай сейчас развалится. Он стонал,
как умирающий. Леону невольно представилось, что это агонизи-
рует западная цивилизация: он был неравнодушен к идеям Шпен-
глера. <...> Но, может быть, это просто дребезжит трамвай?»21 Вме-
сте с трамваем дребезжит и весьма популярная еще несколько лет
назад теория О. Шпенглера. Растворяясь в деталях, идеология те-
ряет жесткость установок, приобретая взамен гибкость и загадоч-
ную неоднозначность.
Значение неповторимой детали, отдельного пункта путеводи-
теля, требующего обязательного упоминания, приобретают в новом
травелоге и парижские архитектурные ансамбли. По сути, этот
подход был заложен уже в парижском цикле Маяковского 1925 г.
Сильнейшее влияние Маяковского на советский травелог образца
1927 г. не подлежит сомнению — его тексты воспринимаются ав-
торами путеводителей как путеводитель для них самих, текст-обра-
зец. В книге Никулина повествователь и Галкин прогуливаются тем
же самым маршрутом, которым ходил герой Маяковского:
«В молчании мы дошли до плас де-ла-Конкорд <...> и стали у
Луксорского обелиска. Триумфальная арка как бы висела в возду-
хе впереди нас.
Был осенний морозный закат, и горизонт за аркой сиял розо-
вым и золотым. В сумерках гигантская площадь походила на озе-
ро, на морскую гавань с неподвижно застывшей мертвой водой.
Налево длинными искусственными молниями играла Эйфелева
башня»22. Арка висит в воздухе, как бы оторвавшись от современ-
ности и капитализма, попав в вечность путеводителя. Париж похож
на туристическую фотографию. При этом фотография хранит и
литературное воспоминание о Конкорде Маяковского, залитом
дождевой водой.
Центральные площади и улицы Парижа больше не восприни-
маются путешественником как Париж богатых — это Париж вооб-
ще, его неповторимый облик. Площадь Согласия в равной степе-
ни принадлежит богатым и бедным, парижанам и туристам. Все
они могут пройти по ней, наслаждаясь. Новый взгляд путешествен-
ника не только затушевывает «контрасты», но и примиряет споры
об архитектурных памятниках и «локусах культуры», сливая их в
едином культурном пространстве Европы.
Монпарнас в путеводителе 1927 г. соединяет разные традиции
раннего советского травелога: «"Ротонда" уже давно не богемное
21 Слонимский М. Западники. С. 47.
22 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 61—62.
376
Евгений Пономарев
кафе, его расширили, и картины художников на стенах напомина-
ют о временах, когда "Ротонда" была кафе художников, натурщиц
и политических эмигрантов»23. Эренбург писал о «Ротонде» Пикас-
со, Б. Кушнер — о «Ротонде» Троцкого. Никулин соединяет разных
героев «Ротонды» в едином пространстве путеводителя. Для Инбер
же «Ротонда» — одно из мест Парижа, сближающих русскую и
французскую культуры: «В осенний вечер <...> хорошо посидеть на
террасе "Ротонды". <...> Там пройдут знакомые лица: толстый
Ларионов, сутулый Эренбург с трубкой, без шляпы, пройдет мно-
го людей, как осенние листья, несомые ветром жизни»24. Деятели
русской культуры проходят мимо путешественника, как тени про-
шлого, как герои книг Эренбурга, как персонажи путеводителя.
Однако кое-где проступают прежние классовые мотивы. Ван-
домская колонна известна советскому читателю по стихам Маяков-
ского. У Никулина она не просто «красотища», она «красотища» со
смыслом: «Колонну в 1871 г. опрокинули коммунары, опрокинув
таким образом символ империалистических войн. Третья Респуб-
лика поставила колонну на место. Путешественники, склонные к
историческим наукам, могут размышлять о том, насколько проч-
но стоит на своем основании Вандомская колонна в наши дни»25.
Идеологический довесок потерял прямолинейность, но не пропал.
Это поправка советского гида к внеклассовой красоте города. Ус-
тойчивые идеологические мотивы, выработанные в начале двадца-
тых, не уходят из текста совсем, но остаются в его придонных сло-
ях постоянным напоминанием о бдительности.
Функцию отрезвляющего напоминания выполняют концовки-
пуанты отдельных очерков. Они подчас контрастируют со всем
предшествующим повествованием и воздействуют на читателя сво-
ей неожиданностью. Никулин, к примеру, заканчивает описание
Конкорда резким рывком:
«— Здорово, — сказал Галкин и оглянулся назад, на Луксоре -
кий обелиск.
— Сто тридцать семь лет назад здесь стояла гильотина, — ска-
зал я. — На этом месте отрубили голову королю. Гильотина рабо-
тала семьсот дней и в среднем казнили сорок человек»26.
Обрыв интонации соотнесен с композиционным обрывом: это
последнее предложение главы. Кажется, что рассказ путеводителя
должен быть продолжен, но он остановлен на революционном на-
поминании. Вся фраза гида намеренно противопоставлена востор-
женному созерцанию площади туристом Галкиным.
23 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 88.
24 Инбер В. Америка в Париже. С. 113.
25 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 99.
26 Там же. С. 62.
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 377
Концовки-пуанты выполняют функции маячков, указываю-
щих на идеологические значения, обильно рассыпанные по тексту,
но скрытые от невооруженного глаза. Так, с одной стороны, воз-
никает иллюзия объективности повествования, а с другой — у чи-
тателя создается нужное впечатление по поводу того или иного
эпизода. Описывая Вандомскую площадь, путеводитель Никулина
совершает прыжок от витрин Шарля Коти в королевский Версаль,
к истокам французской парфюмерии. Объективный, на первый
взгляд, исторический экскурс, подкрепленный ссылками на мему-
ары современников, насыщен мелко порубленными идеологичес-
кими косточками: «Вши и блохи одолевали королей и королев,
принцев и принцесс. Королевы и принцессы не умывались годами.
<...> Аллеи Версальского парка у стоков воды были буквально за-
валены нечистотами. Приблизительно так же выглядели галереи
Версальского дворца, по свидетельству мемуаристов-современни-
ков. Самые неэстетические запахи исходили от королев, принцесс
и вельмож, и для того, чтобы сколько-нибудь отбить эти запахи,
изобретали ароматические и благовонные жидкости. Таким обра-
зом французская парфюмерия обязана своим развитием старому
режиму и королевской Франции»27. Марксистская идея о законо-
мерном разложении королевской власти получает физиологическое
подтверждение, духи скомпрометированы как порождение имущих
классов, прекрасный Версаль завален историческими нечистотами
и, тем самым, превращен в неприятное место, не стоящее осмот-
ра. Путеводитель при внимательном чтении превращается в анти-
путеводитель.
Идеологические косточки делают свою работу. Незначитель-
ные (на первый взгляд, даже случайные) намеки классового содер-
жания столь многочисленны, что на определенном этапе чтения
демонстрируют правоту гегелевской диалектики — переход коли-
чества в качество. Освободив место «взгляду другого», идеология
растворяется во всех артериях текста. И «взгляд другого» начинает
обслуживать идеологическое задание — своим несоответствием
точке зрения советского читателя. Идеологические смыслы в но-
вом травелоге разворачиваются уже не дедуктивно, а индуктивно.
Если раньше парижские детали отбирались и выстраивались в тек-
сте в зависимости от нужд определенной теории (Шпенглер не-
изменно сопровождал дребезжащий трамвай), то ныне деталь
становится толчком для развертывания марксистского анализа эко-
номической ситуации и, в конечном счете, необходимого классо-
вого обобщения.
Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 101.
378
Евгений Пономарев
Например, в очерке В.Г. Лидина «Пути сообщения» (1935) —
часть путевых заметок, публиковавшихся в газете «Известия», —
неудобства парижского автобуса напрямую объяснены тем, что
автобусные линии принадлежат частным компаниям. Пустые ска-
мейки первого класса свидетельствуют об имущественном неравен-
стве и экономическом кризисе. От любой детали ежедневной жиз-
ни Парижа мысль повествователя совершает скачки к общим
характеристикам капитализма и затем прыгает обратно, к от-
дельной поездке на городском транспорте. Промежуточные звенья
рассуждений опускаются, благодаря этому переходы становятся
мгновенными, и в результате любая деталь парижской жизни сопо-
ставляется с любым положением экономической теории.
Парижское метро больше не является техническим чудом. От-
ношение к нему меняется резко и безболезненно. В «Путях сооб-
щения» акцентированы не удобства, как ранее, а неудобства мет-
ро: «Ступени лестниц и платформы станций блестят от угольной
пыли; по временам, как в старом русском лабазе, их поливают во-
дицей из чайника, и тогда жидкая грязь хлюпает под ногами людей.
<...> В часы нагрузки удушливый спертый воздух вызывает ощуще-
ние головокружения и тошноты. Нелепые железные балясины,
регулирующие движение потоков людей, хлопают проходящих по
коленям. На больших станциях — Пале-Рояль, Опера — надо прой-
ти полукилометровые расстояния подземных коридоров, чтобы
пересесть на нужный поезд. Они походят на служебные помеще-
ния — подземные станции, не вызывая ни одной эстетической
эмоции. Удобства населения никогда не были предметом заботы
всех этих обществ, владеющих путями сообщения в стране»28.
Повествователь последовательно отбирает все минусы париж-
ского метро, и возникает картина отвратительного подземелья.
Характерно, что в рукописи Лидина первоначально значились
«километровые расстояния» переходов с линии на линию, затем
«километровые» были исправлены на «полукилометровые», для
большей правдоподобности. Однако эта деталь показательна для
поэтики нагнетания ужасов.
Примерно ту же картину рисует повествователь своему спутни-
ку Галкину в путеводителе Никулина: «Знаете ли, сколько време-
ни проводит парижанин под землей? <...> Плохая вентиляция,
концы огромные — и так изо дня в день люди отравляют легкие»29.
В 1928 г. травелог критикует то, чего нет в Москве. Никулин убеж-
дает читателя, что проезд в переполненных московских трамваях
менее вреден для здоровья, чем проезд в душном парижском мет-
28 РГАЛИ. Ф. 1305. Оп. 1. Ед. хр. 64 . Л. 8-9.
29 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 55.
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 379
ро. В 1935 г. Лидин критикует парижский метрополитен уже с дру-
гим подтекстом. Он заканчивает очерк «Пути сообщения» карти-
ной нового метро, строящегося в Москве.
В свете идеологических мерцаний оказывается, что казавшая-
ся автономной парижская деталь в значительной мере зависит от
деталей соседних. Сцепление деталей создает общий идеологичес-
кий фон. Например, у Никулина описание метро соседствует с
описанием вредного для здоровья труда парижских портних. В со-
знании читателя срабатывает маячок-перифраз, соотносящий душ-
ные мастерские и душный метрополитен. Метонимические отож-
дествления вступают в свои права. Мрачно-романтического соседа
получает метро у В. Инбер. Метрополитен и парижские катаком-
бы — с залами и часовнями, выложенными из костей умерших
парижан, — соединены в главе «Нутро Парижа». Метонимия сме-
няется метафорой, и картины парижского метро окончательно пре-
вращаются в читательском восприятии в мрачное средневековое
подземелье.
Парижская деталь расплывается и блестит в сознании француз-
ского гида, мыслящего образно и нечетко. Деталь раздваивается в
лужах дождевой воды и струях фонтанов, смутно маячит в тусклом
свете вечерних фонарей. С другой стороны, расплывчатость дета-
ли позволяет советскому путешественнику, корректируя взгляд
француза, сопоставлять все со всем, создавая нужные впечатления
от испытанных им ощущений. Используя устойчивые представле-
ния о Западе, сложившиеся в сознании советского читателя на
протяжении первой половины 1920-х гг., путешественник расстав-
ляет между парижскими деталями маячки, указывающие читателю
в нужную сторону: напоминания об известных читателю текстах,
картинах художников, идеологические постулаты, просто словеч-
ки с идеологической окраской. Используя деструктурированность
нового травелога, сознание читателя продолжает создавать подра-
зумеваемые антитезы.
Так любая парижская деталь, с одной стороны, — зеркало, в
котором отражается облик вечного города. С другой, любая париж-
ская деталь — свидетельство капиталистической неправды мировой
столицы. От двухъярусного ресторана «чрева Парижа» до двухклас-
сового «нутра Парижа» в травелоге 1927 г. — только один скачок
ничем не сдерживаемого идеологического подтекста.
4. Куклы Парижа
«Народ узнаешь на улицах. Улицы и люди — самое заниматель-
ное, самое любопытное в Париже. Часть жизни парижанина про-
380
Евгений Пономарев
ходит на улице <...>»30, — пишет Л. Никулин о парижанах. Они
тоже становятся достопримечательностью Парижа, как дома и пло-
щади. Это особый род людей, объединенный, казалось бы, внут-
ренней свободой.
«Француз, не стесняясь, живет на улице, — подхватывает
О. Форш, — он на глазах у всех обнимается со своей дамой; не
уменьшая шагу и целуясь, как воробьи, они проходят часть пути,
которая им обоим по дороге. То он забежит в брассери, одним ма-
хом, не отходя от стойки, опрокинет рюмки две аперитива, то из
писсетьерки он кричит и кивает знакомым, а выбежав, непремен-
но купит в петличку цветок в одном из бесчисленных ларьков
<...>»31. Здесь, в отличие от нейтрального взгляда Никулина, сразу
появляется подтекстовая оценка. Слово-маячок «как воробьи» де-
лает внутреннюю свободу парижан частью бездумной, бессмыслен-
ной парижской жизни. Увеличивающийся темп рассказа, переда-
ющий темп жизни парижской улицы, столь же внутренне пуст, ибо
совершенно неясно, чему радуется парижанин и куда он вечно
спешит.
Французская живость и непосредственность превращается под
пером Форш в бессмысленное, заведенное, машинное движение
людей по городу и по жизни. Внутренняя свобода — в нежелание
задуматься. Острословие, любовь к «мо» — в вечную несерьезность.
Исподволь выстраиваются антитезы, подающиеся не как идео-
логическое обличение истинной сути вещей (так было в начале
1920-х), а как оригинальные наблюдения путешественника. Изыс-
канная французская вежливость самым невероятным образом ста-
новится синонимом российской грубости: «Смешно сказать, но
странное дело: французская любезность, легкость улыбок, привет-
ливые, чистые, как вздох, "S'il vous plait!" очень скоро кажутся та-
кой же, по существу, механизацией человеческого общения, как
наши... выражения»*2.
Механизация человеческого общения — бездумное повторение
выработанных веками слов, поступков и жестов — организует
французское общество. Париж живет без внутреннего стержня, за
счет многовековой традиции, впитавшейся в кровь: механистичес-
ким варьированием традиций оказывается блестящая речь Поля
Валери («Под куполом»), столь же механистичны остроты Шарля
(«Лурдские чудеса»), постоянно говорящего о семейной, городской,
национальной традициях. Традиции собирают французскую толпу
на речь Валери или на диспут о кошке, они заставляют толпы лю-
30 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 91.
31 Форш О. Под куполом. С. 44.
32 Там же. С. 43. В тексте выделения даны разрядкой.
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 381
дей мчаться в Лурд и исполнять там обряды, в силу которых они
давно не верят. Поклонение традициям отучает думать о пробле-
мах сегодняшнего дня (временами традиции рассматриваются у
Форш как средство буржуазной пропаганды), воспитывает смеш-
ливость и несерьезность, доводит до автоматизма унаследованные
формы жизни.
В первом же очерке книги Форш советский турист Прутиков,
зайдя в универсальный магазин, созерцает армии манекенов. «Ма-
некены с женскими платьями похожи на женщин, а женщины —
оцепенелые от алчности — на манекены»33. Универмаг оказывает-
ся лучшим парижским музеем: в горах разложенной одежды про-
ходит «<...> вся жизнь человека без самого человека»34. Видение
Пруткова заканчивается вечным движением «свинченной толпы»,
в ритм которого ему самому никак не попасть: «По лестницам,
"дорожкам" и лифтам без устали подымались, спускались. В стек-
лянных вертушках входа и выхода кружились до одури. Прутиков
не поспел вовремя выскочить и, как мышь в мышеловке, забился
в стеклянной клетке, возбуждая веселье дам»35.
В очерке «Кукины дети» метафора становится жизнью: в обыч-
ном парижском автокаре появляется «свинченная» группа мане-
кенщиц. Оманекенивание женщин — «национальная промышлен-
ность» Парижа: этим занимаются кутюрье, производители уже
заклейменной парфюмерии, создатели театров-ревю. Но самое
главное: парижанка сама охотно становится манекеном. Во втором
очерке книги Форш, названном «Куклы Парижа», дана еще одна
символическая картина — кукольной фабрики: модно выглядящие
девушки рисуют лица серийно производящимся куклам. Девушки
делают кукол, но сами они — те же куклы, изменившие свою ори-
гинальную внешность до модной, типовой. Подведенные глаза,
выщипанные брови, ярко накрашенные губы — это общее, похо-
жее на куклу, лицо парижанки. Лицо это многократно повторяет-
ся в очерках Форш, оно тоже производится серийно.
Манекенами так или иначе оказываются все герои очерков
Форш: «бессмертные» Французской академии («Под куполом»),
участники диспута о кошке и парижанке («Собачье заседание»),
провинциальные поборники нравственности («Лебедь Неоптолем»,
«Последняя Роза»), паломники в Лурд («Лурдские чудеса»). Они
живут, как рыба в воде, в особом, созданном традицией мире — за
стеклом, под куполом Французского института, кукольной фабри-
ки Femmosa, универсального магазина, зала Ваграм, где происхо-
33 Форш О. Под куполом. С. 12.
34 Там же. С. 13.
35 Там же. С. 14.
382
Евгений Пономарев
дит заседание, посвященное кошке. У В. Инбер в том же зале Ваг-
рам проходит кошачья выставка: сытые, откормленные кошки
выставлены на фоне безработицы, разлитой по парижским улицам.
Объясняя французский характер (несмотря на замечание Рас-
кольникова, это общее место травелога 1927 г.), Форш широко
использует классическую традицию русской литературы. В обличе-
нии парижской обывательщины она следует традициям Герцена, в
то же время в ее тексте ощущается и некоторое влияние почвенной
мысли (Париж портит хорошую девушку Розу, выросшую в про-
винции, на лоне естественной жизни). Форш судит парижан судом
истории, как наполненный идеями советский гражданин; не про-
щает ни малейшего отступления от высокого звания человека, как
советская милиция. Инбер более снисходительна к человеческим
слабостям, ее не смущает близость великого имени и, например,
неустроенности городского хозяйства: «Медон — не предместье.
Медон — самостоятельный город. <...> Самое замечательное в нем
то, что он — родина Раблэ, что в нем жил Эмиль Золя. Особенность
его та, что в нем не вывозят мусора с дальних улиц, а бросают его
под окна соседей»36. А Бабель в своем позднем травелоге вступает
в спор: «Вначале думаешь: неужели легкий и неуважительный этот
народ создал искусство, недосягаемое по красоте, простоте и лег-
кости изложения? Неужели народ этот дал Бальзака и Гюго, Воль-
тера, Робеспьера?.. Нужен срок, чтобы почувствовать, в чем пре-
лесть и тайна этого города, его народа <...>»37. Никулин тоже
считает галантный смех парижан образцом человеческого общения:
«Над всем можно посмеяться с приятелями. Например, молодой
шофер выехал в первый раз и на площади Оперы свалился со сво-
ей машиной прямо в зев метрополитена. <...> Шофер, собственно,
не свалился, а, не удержавшись, тихо съехал по ступеням вниз, к
самому турникету и кассе. Пассажиры надрывались от смеха, кас-
сирша удачно сострила, предлагая шоферу билет, контролер у тур-
никета гостеприимно повернул вертушку. Даже полиция оценила
юмор положения и не оштрафовала шофера»38.
Это не просто добрый смех, это воплощение братства — одной
из трех вечных ценностей французской революции. Братства, ко-
торое другой патриот Парижа И. Эренбург прославил как общеев-
ропейскую ценность: «Люди французской революции все свои меч-
ты выразили в триединой формуле. Свобода опозорила себя в
наших глазах. У нее оказалась душа проститутки и повадки лакея,
который, унижаясь перед одним столиком, отыгрывается на дру-
36 Инбер В. Америка в Париже. С. 117.
37 Бабель И. Путешествие во Францию // Пионер. 1937. № 3. С. 9.
38 Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 73.
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 383
гом. Равенство несет нам не одно лишь моральное успокоение, оно
несет также суету машин, все ничтожество арифметики, отказ от
творчества — следовательно, и от свободы. <...> Тогда-то приходит
<...> "братство". Видимо, без него нет ни равенства, ни свободы»39.
В этом месте травелог 1927 г. достигает своей вершины: на ка-
кой-то момент путешественник, духовно перевоплощаясь, смотрит
на «другого» его же глазами. Но ненадолго.
Характерно, что прямой голос власти (в форме литературной
критики) не одобряет жанр путеводителя. Критик Т. Николаева,
рецензируя в «Известиях ЦИК» книги Форш и Никулина, отдает
предпочтение книге Форш, поскольку она обладает классовым
взглядом: путеводитель нацелен на коммуникацию независимо от
политических оценок, а критику нужно соответствие «впечатле-
ний» путешественников марксистским теоретическим трудам.
В этом случае «впечатления» теряют какую-либо ценность (харак-
терно, что и травелог Форш не до конца удовлетворяет власть).
Если же идти от непосредственных впечатлений, как и поступает
по большей части новый травелог, то теоретические труды переста-
ют быть истиной в последней инстанции: впечатления корректи-
руют теорию.
5. За пределами путеводителя
Разрушение путеводителя начинается там, где сливаются обще-
ственное и частное сознание — в точке авторства. Автор как част-
ный человек видит больше, чем в состоянии описать. Тем самым
он выходит за пределы им же созданного маршрута — за рамки
созданного текста. Напротив, автор как воплощение советского
взгляда вообще должен целиком умещаться в созданный им текст,
срастись с ним и ни на шаг не отступать от заложенной в путево-
дитель программы. В обтекаемом жанре обнаруживается брешь —
внутреннее, неизбывное разложение.
Находящийся внутри текста путешественник опоясан советс-
кой идеологией. В тексте путеводителя он, как в советском посоль-
стве, под защитой СССР. Выйдя же за пределы путеводителя, он
попадает на территорию врага. Там, в свете парижских фонарей, его
ожидает неведомый страшный мир (случай пролетарского писате-
ля, впервые в жизни попавшего за границу) или, чаще, хорошо
знакомый мир прошлого (случай попутчика). Путешествие в Па-
риж, таким образом, — путешествие в свое собственное прошлое,
которое писатель стремится забыть, но которое всячески напоми-
Эренбург И. Виза времени. Изд. 2. С. 311—312.
384
Евгений Пономарев
нает о себе. Напоминает не только весь склад парижской жизни, но
и эмигрантские газеты.
Например, «Последние новости»: «Лев Никулин — бывшая
Анджелика Сафьянова из "Сатирикона" — решил поговорить с
"мертвецами". Мертвецы — это, разумеется, эмигрантские писате-
ли»40. Характерно, что эти статьи из «Последних новостей» Нику-
лин вырезает и хранит. Очень похоже на Никулина «Последние
новости» рекомендовали читателю Веру Инбер: «Вера Инбер —
специалистка по изящным литературным безделушкам. <...> Но
пора маркиз, вееров, песенок Вертинского и экзотики прошла.
Временно Вера Инбер замолкла, так как не знала доподлинно,
можно ли создать изящную безделушку на такую неизящную тему,
как борьба классов и диктатура пролетариата. Оказалось все же, что
можно»41.
Выходя за ограду советского представительства, писатель не
может не жить частной жизнью. А «частной» означает «буржуаз-
ной». И частный голос советского писателя начинает временами
напоминать не идейного представителя СССР, а «рвачей и выжиг»
советской литературы — например, героев «Клопа». Характерно
полушуточное письмо Никулина Ю.К. Олеше от 23.03.1929 г., на-
писанное из Германии: «Собственно, писать Вам не следует, зная
Ваш характер. А немцы действительно имеют интерес к советским
драматургам. А Вы имеете, вероятно, интерес к валютке. "У малют-
ки нет валютки". <...> Здесь тепло, даже жарко, нету снега и очень
хорошее пиво. В понедельник я поеду в Париж. Если Вы не кретин,
делайте разные шаги в отношении поездки. <...> Вы не можете себе
представить, до чего хороша в Париже весна, когда есть деньги»42.
Советский писатель в частной переписке говорит и думает как сво-
бодный художник — представитель парижской богемы. Это влия-
ние европейского воздуха. Неудивительно, что ни одного частно-
го слова не попадает в официальный текст путеводителя.
Живя по законам буржуазного общества, советский писатель и
развлекается так, как принято в буржуазной среде. Если Вера Ин-
бер развлекается невинно, то путеводитель рассказывает читателю
об одном «притончике» Латинского квартала, где, по слухам, бы-
вали О. Уайльд, Г. Д'Аннунцио, П. Верлен (двое первых — далеко
не самые «прогрессивные» писатели. Д'Аннунцио к 1928 г. — ак-
тивный деятель итальянского фашизма). Но если писатель живет
40 РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 85 (рукой Никулина подписано:
«1934 год. "Последние новости". Париж»).
41 Mux. Ос. Безделушки Веры Инбер. Вера Инбер. Повесть комет. Изд.
«Земля и фабрика», М., 1927 // Последние новости. 1927. 28 июля. С. 3.
42 РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 158-159.
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 385
богато и развлекается аморально, путеводитель делает паузу, пере-
ходит в «режим ожидания». В письме Никулина В.П. Катаеву и
Ю.К. Олеше от 15.08.1929 г. сообщается: «В мировом притоне <...>
в Монте-Карло я потерял часть моего состояния»43. Это уже насто-
ящий кутеж: посещается «притон», не «притончик». Рекламные
карточки парижских «веселых домов» попадают максимум в памят-
ные альбомы Никулина. В одном из них рядом наклеены две кар-
точки: House of All Nations (12 Rue Chabanais) и Madame Jeanne
(14 Rue Mazet). Рядом подпись Никулина: «Рекламные карточки
самого дорогого и самого дешевого веселого дома в Париже. Л.Н.»44
В другом альбоме наклеена карточка La Petite Chaumiere (11 Rue
Ravignan, Monmartre) с подписью: «Что можно найти на сиденье
такси. Реклама притона. Л.Н.»45 Об этих домах нет ни слова в тра-
велоге Никулина. В альбомах рекламные карточки оформлены как
курьезы — интерес коллекционера. Путешественнику приходится
даже от себя скрывать собственные влечения и интересы.
Окунувшись в прошлое, советский писатель временно пользу-
ется «красивой жизнью», в случае Никулина — откровенно наслаж-
даясь. Лидин, например, в своих частных записях иначе реагирует
на Монако: «Государство, как меняльная лавка»46. По этой причи-
не он может себе позволить не отключать путеводитель в Монте-
Карло. Путеводитель Никулина молчит о Монако, будто Никулин
там вовсе не был. Путешествие на Запад для писателя-попутчика —
путешествие в свое прошлое. Это погружение в собственное под-
сознание, чтобы навсегда освободиться от власти прежних мыслей
и чувств. Попадая на Запад, он на какое-то время оказывается пре-
жним собой (тем человеком, о котором напоминают газеты), чтобы
ужаснуться и отречься — переродиться в нового человека. Путеше-
ствие на Запад, таким образом, — один из способов «перековки».
Тут первостепенна фигура спутника. В заграничной жизни ря-
дом могут оказаться прежние родные и друзья, ведь попутчики
вышли из той самой среды, которая в основном и питала эмигра-
цию. Так, в архивных альбомах Никулина можно найти две малень-
кие фотографии с подписью: «<...> удостоверяю фотографии мое-
го единокровного брата <...> шофера такси в Париже Владимира.
Удостоверяю фотографию моего племянника <...> рядового, артил-
лериста французской армии»47. Мать и сестра Бабеля проживают в
Бельгии: Бабель либо ездит к ним, либо встречается с ними в Па-
43 РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 82.
44 РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 73-75.
45 РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 38.
46 РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 1. Ед. хр. 190. Л. 53.
47 РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 77.
386
Евгений Пономарев
риже. И так у многих. В 1933 г. Никулин и Бабель гостят в Италии
у Горького в компании с С.Я. Маршаком. Выясняется, что и у
Маршака есть сестра в Бельгии48. И так далее. Писатель как част-
ный человек не совпадает с официальным представителем советс-
кой литературы. Он посещает своих родных, по-дружески общается
с теми, кого должен осуждать. Встречается писатель и с бывшими
друзьями, так или иначе оказавшимися за границей. В записной
книжке Лидина находим адрес А. Кусикова (24 Av<enue> d'lta-
lie)49 — это бывший советский писатель, приятель Есенина. Или
адрес знакомой Горького, эмигрантки Варвары Владимировны
Шайкевич (23, rue de Morrillons, Paris XIV)50, записанный вслед за
адресом Эльзы Триоле (отель «Истриа» на rue Campagne-Premiere,
в котором обычно жил и Маяковский)51. Такие встречи закрыва-
ют в тексте путеводителя «точки умолчания». Писатель, путеше-
ствующий как частное лицо, имеет право на частные встречи. Пи-
сатель — представитель Советского Союза — такого права не имеет.
Гид и турист, объединенные в лице писателя, в такие минуты рас-
ходятся между собой, а развертывание травелога приостанавлива-
ется: путеводитель, записывающий путешествие, включает «паузу».
По этой причине путешественнику необходим какой-нибудь
товарищ Галкин из коммунхоза, не отягощенный интеллигентской
рефлексией и памятью о дореволюционном прошлом: он играет
при нем роль страховки, противовеса, контролирующей силы.
С этой целью (сознательно или бессознательно) Никулин берет с
собой за границу Всеволода Иванова. Традиционный парный ге-
рой травелога (Пятница при Робинзоне) подчеркивает двойствен-
ность авторского я52. В роли «правильного» спутника нередко вы-
ступает другой попутчик. Советские писатели постоянно общаются
в Париже — не с парижанами, между собой. Многие литературные
чтения проводятся в закрытом кругу — для своих. Поездки в дру-
гие города и области Франции, даже в другие страны нередко со-
вершаются совместно, в обществе советских коллег.
Но главный контроль за собой осуществляет сам путешествен-
ник: он стремится смотреть на вещи максимально «правильно».
В моменты несовпадений советского общественного сознания с его
48 Бабель И. Соч.: В 2 т. М.: Терра, 1996. Т. 1. С. 340 (письмо Бабеля из
Сорренто от 5 мая 1933 г.).
49 РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 1. Ед. хр. 190. Л. 39 об.
50 Там же. Л. 44.
51 Там же. Л. 43.
52 Традиционно считается, что функция «парного героя» — актуализация
второго авторского я, объективация «Другого» (см., например: Healey K.J. The
Modernist Traveller. French Detours, 1900—1930. Lincoln and London, University
of Nebraska Press, [2003]. P. 17-18).
Путеводитель по Парижу: европейский травелог... 387
индивидуальным восприятием он давит в себе индивидуальное,
считая его несоветским. Отсюда — предельная однозначность оце-
нок в травелоге, не совпадающая подчас с индивидуальным мне-
нием путешественника.
Например, однозначное осуждение современной архитектуры,
доминирующее в книге Инбер «Америка в Париже», не совпадает
с ее реальным интересом к новым художественным школам, в осо-
бенности школе Bauhaus, как, собственно, и положено представи-
тельнице конструктивизма. В записной книжке Инбер зафиксиро-
вана поездка в Дессау в феврале 1929 г., уже после выхода книги
«Америка в Париже». Рядом с записью о поездке появляется фра-
за: «Фуга Баха в линиях — архитектура»53. По-видимому, реальное
отношение Инбер к архитектуре Bauhaus'a было значительно слож-
нее, чем то, которое цементирует «Америку в Париже».
Еще более явный случай — травелог Ольги Форш, максималь-
но идеологизированный, предельно серьезный, не допускающий и
капли юмора. Вспоминая О. Форш, М. Слонимский пишет: «Форш
любила пошутить»54. Все парижане предстают у Форш манекена-
ми, живущими под куполом огромного музея Гревен — музея вос-
ковых фигур. М. Слонимский рассказывает о том, как встретил
Форш именно в музее Гревен:
«Как-то мы с женой зашли в Музей восковых фигур. Разгляды-
вали вылепленных из воска, одетых, как живые, в живых характер-
ных позах, известных и знаменитых людей. В разных углах и на
лестнице были расставлены фигуры — то девушки, поправляющей
чулок, то молодого человека, закуривающего папиросу. Наконец
мы вышли на площадку лестницы и прислонились к перилам, от-
дыхая. Стоим. Вдруг слышим голос:
— Как искусно сделаны!
И кто-то тронул меня за локоть, ощупывая. Конечно, это была
Форш, якобы принявшая нас за восковых. Она настаивала:
— Нет, я правда думала, что вы из воска!»55
Сходство человека и манекена, действительно занимающее
Форш, подается в жизни без идеологического пафоса, с остроум-
ной улыбкой. Реальное путешествие предстает шире и богаче со-
зданного текста, отбрасывающего юмор и иронию, а с ними — це-
лые пласты французской жизни.
Путеводитель уже не «отражает», он моделирует. Согласно
требованиям соцреалистической литературы, показывает не реаль-
ность, а реальность преображенную. Травелог становится инва-
53 РГАЛИ. Ф. 1072. Оп. 4. Ед. хр. 16. Л. 27.
54 Слонимский М. Книга воспоминаний. М.; Л.: Сов. писатель, 1966. С. 114.
55 Там же. С. 114-115.
388
Евгений Пономарев
риантом, а собственно путешествие — одним из возможных ва-
риантов. В личном опыте путешественника могло произойти так,
могло иначе — важно, как должно было произойти. Между инди-
видуальным сознанием путешественника и воплощенным им об-
щественным сознанием возникает разрыв.
Замазывая щель между тем, что было, и тем, как должно было
быть, путешественник подтягивает частное к общему, эпизод к
трафарету. Любую незначительную деталь он делает символиче-
ской. Случайный разговор — исполненным огромного значения.
Официальную встречу — еще более официальной. Писатель созна-
тельно отбрасывает «взгляд другого» и уподобляется человеку, не
умеющему смотреть, воспринимающему Запад в терминах агит-
плаката, — «правильному» советскому спутнику. Коммуникация
превращается в дискоммуникацию: чтение произведений советской
литературы в кругу советских граждан — символическое ее выра-
жение. Столь же символично гордое незнание идеальным путеше-
ственником иностранных языков: Вс. Иванов, по свидетельству
Никулина, знал по-немецки только одно слово — «und». Когда к
нему обращались на улицах немецких городов, он неизменно про-
износил «und», шокируя прохожих. Показательно, что если совет-
ский писатель идет в театр, то только на русские пьесы: Инбер
смотрит «На дне», Форш — «Ревизора». В отличие от путешествен-
ников XIX века, которые ходили во французский театр на француз-
ские пьесы и обсуждали игру хорошо известных им знаменитых
французских актеров.
Поездка за границу становится для попутчика окончательным
моментом перевоплощения в нового человека — товарища Галки-
на. Создаваемый травелог — слепок его сознания, взгляд на Запад
человека переродившегося. Травелог не просто отчет о путеше-
ствии — это отчет о перерождении. Процесс перерождения оказы-
вается за пределами путеводителя, он завершился еще до написа-
ния первой страницы.
Александр Кобринскый (Санкт-Петербург)
ДАНИИЛ ХАРМС:
ПИСЬМО КУРСКОМУ ФАУСТУ
В 1932 г., вернувшись из курской ссылки, Хармс пишет пись-
мо в ненавистный ему Курск. Черновик письма сохранился в харм-
совском архиве — и таким образом оно вошло в научный обиход:
Дорогой Доктор, я был очень, очень рад, получив Ваше пись-
мо. Те несколько бесед, очень отрывочных и потому неверных,
которые были у нас с Вами, я помню очень хорошо и это един-
ственное приятное воспоминание из Курска. Что хотите, дорогой
Доктор, но Вам необходимо выбраться из этого огорода. Помни-
те, в Библии, Бог щадит целый город из-за одного праведника.
И, благодаря Вам, я не могу насладиться поношением Курска. Я до
сих пор называю Вас «Доктор», но в этом уже нет ничего медицин-
ского: это скорее в смысле «Доктор Фауст». В Вас ещё много ос-
талось хорошего германского, не немецкого (немец — перец, кол-
баса и т.д.), а настоящего германского Geist'a, похожего на орган.
Русский дух поет на клиросе хором, или гнусавый дьячок — рус-
ский дух. Это всегда, или Божественно, или смешно. А германс-
кий Geist — орган. Вы можете сказать о природе: «Я люблю при-
роду. Вот этот кедр, он так красив. Под этим деревом может стоять
рыцарь, а по этой горе может гулять монах». Такие ощущения за-
крыты для меня. Для меня, что стол, что шкап, что дом, что луг,
что роща, что бабочка, что кузнечик, — всё едино1.
Адресат письма долгое время был не атрибутирован — до тех
пор, пока обращение («Дорогой Доктор») не было соотнесено с
хармсовскими записными книжками курского периода. Адресатом
этого письма был врач Иосиф Борисович Шейндельс.
Хармс познакомился с ним в Курске. Обстоятельства знаком-
ства были печальные: в середине августа 1932 г. Хармс чувствует,
что заболевает. Изо дня в день держится субфебрильная темпера-
тура, периодически болит голова, затем начинаются боли в груди.
Записные книжки писателя доносят до нас ту атмосферу ужас-
ных предчувствий, которой был он охвачен в те дни. Хармс всегда
1 Хармс Д. Полное собрание сочинений. СПб., 2001. Т. 4. Неизданный
Хармс. С. 91. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и
страницы.
390
Александр Кобринский
был человеком очень мнительным, особенно в отношении соб-
ственного здоровья. Но в данном случае повод для волнения был
совершенно реальным. Хармс сначала определяет свою болезнь как
аппендицит, затем устанавливает у себя плеврит, а в конце концов
решает, что заболел туберкулезом. Как это бывает в подобных слу-
чаях, симптомы подбираются сами: даже небольшое потемнение
мокроты он «уверенно» определяет как начавшееся кровохарканье.
В Курске невозможно было наладить нормальное питание и —
как следствие — нормальный образ жизни. Разумеется, и поиски
хорошего врача были там гораздо более сложной задачей, чем в
Ленинграде. И уж, конечно, можно было предвидеть трудности с
лекарствами. Но делать было нечего — и Хармс начинает ходить по
врачам. Сначала — в бесплатные амбулатории, которые ничем ему
не помогли, а затем — и в платную поликлинику. Первым делом у
него обнаружили плеврит, который, по словам врачей, и давал тем-
пературу и боли в груди. Невропатолог нашел у него сильное не-
рвное расстройство. Что же касается туберкулеза, то врачи снача-
ла не находили вообще ничего, затем — по очереди — определяли
начало «процесса» то в левом, то в правом легком. Наконец, один
из врачей порекомендовал Хармсу обратиться к доктору Шейндель-
су2, директору местного туберкулезного диспансера («у него тон-
чайший слух»). Официально директор приема не вел, но Хармс
узнал его домашний адрес и отправился к нему домой.
Знакомство с этим врачом стало чрезвычайно важной вехой пе-
риода ссылки. Прежде всего, буквально за несколько дней Шейн-
дельсу удалось снять все беспокоящие Хармса подозрения. Пона-
чалу ему самому тоже показалось, что в одном из легких начинается
процесс. Однако обследование, которое он назначил своему ново-
му пациенту, показало, что никакого туберкулеза нет. Для лечения
плеврита врач назначил постельный режим и лекарства. В довер-
шение ко всему Хармс, измученный неснижающимися показа-
ниями своего термометра, по совету друзей достает другой — вы-
ясняется, что первый был испорчен и показывал более высокую
температуру.
В дневнике отца Хармса Ивана Павловича Ювачева в это вре-
мя появляется запись — явно как результат письма сына: «Даня у
доктора Шендельса лечится, хвалит его за внимание к нему»3.
Но самое главное — то, что Хармс обрел в лице врача хороше-
го знакомого, интересного человека, с которым можно было об-
2 В различных документах и текстах эта фамилия встречается в разных
вариантах, наиболее частые — «Шейндельс» и «Шендельс».
3 Благодарю Алексея Дмитренко за предоставление расшифровки дневни-
ковых записей И.П. Ювачева.
Даниил Хармс: письмо курскому Фаусту
391
щаться в глухом провинциальном Курске. Отношения с Введенс-
ким становились все сложнее. Как это часто случается, люди, вы-
нужденно варящиеся в узком замкнутом кругу, становятся психо-
логически более ранимыми, любая мелочь способна вывести из
себя. Поэтому Хармс все чаще ловит себя на том, что его раздра-
жают в Введенском его привычки, его увлечение женщинами, его —
порой — бесцеремонность. Злость на себя, на бездействие, на раз-
ные неурядицы, на неспособность заставить себя писать столько,
сколько ему казалось нужным, иногда выливалась на окружаю-
щих — на того же Введенского, на Сафонову, других ссыльных,
приходящих в гости. Недаром Хармс вспоминал, что, сидя в тюрь-
ме, он мечтал о том, чтобы на месте его соседа по имени Александр
Петрович оказался бы Введенский, а когда он очутился в Курске и
поселился вместе с Введенским, ему уже больше всего хотелось
быть с Александром Петровичем. «Никогда ничего не надо же-
лать», — делает из этого Хармс грустный вывод.
Поэтому обретение нового интересного собеседника было для
Хармса жизненно важно. Темы для общения возникали буквально
сами собой. Кроме того, возникновению доверительных отноше-
ний способствовала и рассеянность Хармса: во время одного из
первых посещений Шейндельса он обронил свой нательный крес-
тик и не заметил этого. Доктор обнаружил его под покрывалом
кушетки и прислал Хармсу записку с просьбой зайти за ним. «Не
рисковал посылать с посторонним лицом», — приписал он в кон-
це записки. Для Хармса вопросы веры и молитвы приобрели в
Курске особую значимость, наряду с творчеством они держали его
на поверхности жизни и не давали впасть в окончательное уныние.
Вот почему записка Шейндельса была чем-то вроде тайного знака,
обращенного одним христианином к другому в обстановке, когда
даже ношение креста могло стать источником неприятностей.
Особенное значение общение с И.Б. Шейндельсом, внешне
напоминавшим Хармсу Маршака, приобрело в октябре, когда
Хармс остался один. В конце сентября было принято решение о
запрете значительной части высланных проживать в Курске. При-
шлось уехать жившим в Курске ссыльным ленинградским худож-
никам — Гершову, Эрбштейну, Сафоновой. Сафонова очень тяже-
ло переживала предстоящее выселение, плакала, говорила, что так
жить она больше не хочет. Только немного устоялся быт, опреде-
лилось с жильем, наладились хоть какие-то связи — и вот, все снова
рушилось, надо было уезжать. Новым местом высылки была назна-
чена Вологда. И тогда Введенский, которого оставляли в Курске,
пошел в ГПУ и добровольно попросил перевести его в Вологду.
Сотрудники ГПУ, которые, конечно, не сами придумали такую
переброску людей, а выполняли указание центра, стремившегося,
392
Александр Кобринский
очевидно, пресекать излишнюю концентрацию ссыльных интелли-
гентов в одних и тех же местах, не имели ничего против. 1 октября
Хармс проводил Введенского и Сафонову на московский поезд —
и доктор Шейндельс остался одним из немногих его близких зна-
комых в Курске до самого конца срока высылки.
Из мужчин-корреспондентов Хармс, пожалуй, лишь с Б. Жит-
ковым, Н. Харджиевым и Л. Пантелеевым был столь откровенен.
С ними он позволял себе не надевать ироническую или юмористи-
ческую маску, что он обычно проделывал, когда писал своим дру-
зьям — Л. Липавскому и Я. Друскину. Тон процитированного пись-
ма к Шейндельсу ближе всего, пожалуй, к сохранившемуся письму
Хармса Харджиеву от 9 сентября 1940 г., в котором Хармс так же
дает своему корреспонденту совет совершить коренные изменения
в своей жизни. «Обращаюсь к Вам с просьбой, — пишет он Хард-
жиеву, — пишите, пожалуйста, не письма и не статьи о Хлебнико-
ве, а свои собственные сочинения. <...> Вовсе Вы не литературо-
вед и не издатель Хлебникова. Вы, главным образом, — Харджиев»
(4, 87).
Совет любыми путями выбраться из «этого огорода» (т.е. из
Курска) Хармс дает Шейндельсу не случайно. Хармсовские запис-
ные книжки и письма полны инвектив по отношению к этому го-
роду: «Курск — очень неприятный город, — писал он Л. Пантеле-
еву. — Я предпочитаю ДПЗ4. Тут, у всех местных жителей я слыву
за идиота. На улице мне обязательно говорят что-нибудь вдогон-
ку» (4, 69).
Стоит начать с обращения. Как поясняет сам Хармс, тут речь
идет не только и не столько о профессии — отсылка к Гете многое
объясняет. Именуя Шнейдельса «доктором», Хармс проецирует на
него черты образа доктора Фауста — не столько ученого, сколько
мудреца, которому может быть подвластно тайное знание.
Отношение к Гете у Хармса было особым с юности. Игорь Бах-
терев вспоминает о разговоре, состоявшемся в 1926 г., когда со-
бравшиеся друзья — «чинари» и будущие обэриуты (Хармс, Введен-
ский, Бахтерев, Заболоцкий, Липавский) задавали друг другу один
и тот же вопрос: «На кого ты бы хотел походить сегодня?» Ответ
Хармса последовал не сразу:
«— На Гете, — сказал он и добавил: — Только таким представ-
ляется мне настоящий поэт»5.
Не менее характерным представляется разговор, записанный
Л. Липавским в конце 1933 г. — когда участники «кружка мало-
4 Дом предварительного заключения, в котором Хармс содержался во вре-
мя следствия по делу 1931 — 1932 гг.
5 Бахтерев И. Когда мы были молодыми. (Невыдуманный рассказ) // Вос-
поминания о Заболоцком. М., 1984. С. 63.
Даниил Хармс: письмо курскому Фаусту
393
грамотных ученых», собиравшиеся у него, в шутку раздавали друг
другу имена немецких романтиков. Хармс назвал Д.Д. Михайло-
ва — преподавателя немецкого языка в Ленинградском универси-
тете — Тиком и тут же обратился к нему так:
«Я выпил свой чай. Налейте, пожалуйста, чаю бывшему Гете»6.
В том же 1933 г. Хармс составляет свою пятерку величайших
гениев литературы всех времен и народов (за исключением древ-
них, судить которых он отказался). В нее вошли Данте, Шекспир,
Гете, Пушкин и Гоголь (2, 61).
Тот же Липавский фиксирует восторг Хармса, когда Д.Д. Ми-
хайлов читал по-немецки Гете7 (сам Липавский при этом по-немец-
ки не понимал, что создавало комизм ситуации).
Как справедливо пишет И. Кукулин, «Хармс, закончивший
немецкую школу (Петершуле) в Петрограде, знал немецкоязычную
литературу не только XVIII—XX веков, но (выборочно) даже
XVII века. Поэтому его интерес к Гете выглядит вполне естествен-
ным и легко объяснимым»8.
То, что Хармс с детства читал Гете по-немецки, не вызывает
сомнений: в его архиве в ОР РНБ (фонд Я.С. Друскина) сохрани-
лись выписанные им по-немецки стихотворения поэта. Неодно-
кратно исследователями указывалось и на влияние гетевских
мотивов в произведениях Хармса. К примеру, В. Сажин в коммен-
тариях к Полному собранию сочинений Д. Хармса пишет: «...под
влиянием гетевского цикла стихотворений о мельничихе с домини-
рующей в них темой женской неверности Хармс создал аналогич-
ный цикл "мельничных" стихотворений с той же центральной те-
мой и парафразами Гете ("Он и Мельница", "Ohne Мельница",
"Вода и Хню" и др.)» (2, 336). С одной стороны, невозможно не
согласиться с явным влиянием «мельничного цикла» Гете на Харм-
са — от тематических перекличек до структуры текста. Так, напри-
мер, Хармс заимствует диалогическое построение, воспроизводя
его в своих текстах, посвященных Хню, а имя прекрасной дочери
мельника Лиза (см. гетевское: «Паж и мельничиха»9) он отдает не-
весте Гвидона — главного героя своей одноименной драмы, на-
6 «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липав-
ский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников: «Чинари» в текстах, документах и
исследованиях. В двух томах: Т. 1. 2000. С. 205.
7 Там же. С. 199.
8 Кукулин И. Высокий дилетантизм в поисках ориентира: Хармс и Гете //
Русская литература. 2005. № 4. С. 69.
9 В 1934 г. Хармс выписывает в записную книжку по-немецки (видимо, по
памяти) названия более 20 стихотворений Гете, среди которых — особенно
важные для нашей темы: «Der Edelknabe und die Mullerin», «Der Mullerin Reue»
и «Der Junggesell und der Muhlbach» (2, 90).
394
Александр Кобринский
писанной в 1930 г. Именно в конце 1930 — начале 1931 г. и были
созданы практически все основные «гетевские» тексты Хармса.
С другой стороны, следует указать, что эти тексты также восходят
к сюжету о мельнике и его дочери, бросившейся от несчастной
любви в реку и превратившейся в русалку (пушкинская «Русалка»):
хармсовская Хню безусловно несет в себе признаки русалки. В ка-
честве еще одного источника сюжета следует указать рано проник-
шие в русскую литературу представления о мельнике-колдуне (ср.,
например, в комической пьесе А.А. Аблесимова «Мельник, колдун,
обманщик и сват» (первая постановка — январь 1779 г.): «...мель-
ница без колдуна стоять не может и уж де и мельник всякой не-
прост: они-де знаются с домовыми (явление I)». Пьеса имела мно-
гочисленные подражания в разных жанрах. Ср. у Хармса:
Агнеса длинная садится
попа сажает рядом в стул
крылатый мельник. Он стыдится
Ах если б ветер вдруг подул
И крылья мельницы вертелись
То поп Агнеса и болтун
На крыше мельника слетелись,
и мельник счастлив. Он колдун.
(«Жил мельник...», 13 января 1930 г.)
Легко заметить переклички не только с легендой о мельнике-
колдуне, но и с «Русалкой». Крылатый мельник— это не только
метонимический перенос крыльев мельницы на персонажа, но и
аллюзия на старика-мельника, который в пушкинском тексте, сой-
дя с ума, вообразил себя вороном.
Нина Перлина указала на возможность неоднозначного про-
чтения слова «мельница», которое у Хармса может означать не
только постройку для помола зерна, но и по грамматической ана-
логии — «умник-умница» — женщину (мельник-мельница); таким
образом «мельница» здесь становится женой (дочерью) мельника,
что и объясняет ее антропоморфические признаки у Хармса10. Раз-
вивая эту мысль, М. Ямпольский указывает и на квазиэтимологию
немецкого слова «Muhle» (мельница) от латинского «mulier» (жен-
щина)11. Существует большая вероятность, что Хармс учитывал эту
10 Perlina N. Daniil Kharms's Poetic System: Text, Context, Intertext // Daniil
Kharms and the Poetics of the Absurd / Ed. Neil Cornwell. New York: St. Martin's
Press, 1991. P. 183-185.
11 См.: Ямпольский М. Беспамятство как исток: Читая Хармса. М., 1998.
С. 307.
Даниил Хармс: письмо курскому Фаусту 395
этимологию — и, таким образом, этот факт лишний раз подчерки-
вает особый статус «мельничных» текстов Хармса — как находя-
щихся на лингвистической границе между русским и немецким
языком. Возможно, наиболее ярко эту пограничность подчеркива-
ют парные названия двух стихотворных текстов Хармса: «Он и
Мельница» (26—28 декабря 1930 г.) и «Ohne Мельница» (<январь>
1931 г.). Эти названия являются полными омофонами, тогда как
семантически они противопоставлены («Ohne Мельница» — т.е.
«Без Мельницы»).
Пожалуй, самой прямой отсылкой к Гете стала хармсовская
стихотворная пьеса «Месть» (22 октября 1930 г.), в которой дей-
ствует персонаж по имени Фауст и его возлюбленная Маргарита.
Как это часто бывает у Хармса, этим практически и ограничивают-
ся сущностные переклички с классическим текстом (ср. определе-
ние творчества Хармса в обэриутской Декларации 1928 г.: «Дей-
ствие, перелицованное на новый лад, хранит в себе "классический"
отпечаток и в то же время представляет широкий размах обэриут-
ского мироощущения»12. Для Хармса всегда важнее обозначить
псевдогенетическую связь с классическим текстом, чем сохранить
какие-то сюжетные линии источника или характерные, узнаваемые
черты персонажей. В «Мести» в качестве центрального мотива
Хармс воплотил ненависть к писателям (официальным, разумеет-
ся, о которых он сам записывал в записной книжке в 1929 г.: «Я бо-
лее позорной публики не знаю, чем Союз писателей. Вот кого я
действительно не выношу»; 1, 291). Писатели выглядят в «Мести»
трусливыми и мелочными перед грозным Фаустом, приказываю-
щим им «раствориться» и умереть. Однако сам Фауст со своими
заумными репликами-заклинаниями в поэтической системе Хар-
мса относится к тому же персонажу-инварианту, что и Мельник;
это, в частности, подчеркивается характерной репликой Писателей,
называющих Фауста колдуном:
мы уходим мы ухидем
мы ухудим мы ухядим
мы укыдим мы укадем (1, 150—151).
Но помимо мудрости и мистической власти над потусторонним
миром образ Фауста ассоциируется у Хармса, судя по письму, и
с другим началом, которое он в письме называет «германским
Geist'oM», сохранившимся, по его мнению, в Шнейдельсе. Этот
Geist он противопоставляет хамскому духу, с которым у него ассо-
циировался Курск.
12 См.: ОБЭРИУ // Афиши Дома Печати. Л., 1928. № 2. С. 11-12.
396
Александр Кобринский
Понятие «Geist», которым пользуется Хармс в данном письме,
сложно для перевода на другие языки. Оно родственно древнеев-
рейскому «ruah», греческому «pneuma» и латинскому «spiritus».
Общее значение этих слов связано с понятием движущегося возду-
ха, дуновения, дыхания. Вдуваемый в человека, этот дух образует
душу и дарует жизнь. Но этот дух может и покинуть человеческое
тело — тогда оно лишается души, такова суть смерти. Древнееврей-
ское «ruah» (дух) в Торе употребляется и по отношению к Всевыш-
нему: «И дух Божий парил над водой». Из наиболее известных
философских работ следует указать на гегелевскую «Феноменоло-
гию духа» («Phanomenologie des Geistes»), в которой понятие «Geist»
также является центральным в связи с его пониманием духа как
субстанциальной основы мира.
Валерий Сажин в комментариях к Полному собранию сочине-
ний Хармса высказывает предположение, что «Geist» появляется у
Хармса как «отзвук чтения... в 1933 г. "Разговоров с Гете" И.П. Эк-
кермана, где Гете неоднократно обращается к этому емкому и труд-
но переводимому на другие языки понятию, означающему одновре-
менно дух, сознание, разум» (4, 150). «Разговоры с Гете» Хармс
читал в конце сентября — начале октября 1933 г.13, упоминания о
произведении Эккермана встречаются и в «Разговорах» Л. Липав-
ского, причем Липавский сознательно сопоставляет их со своими
записями бесед кружка «малограмотных ученых» («Разговоры Гете
с Эккерманом, — пишет Липавский, — несравненно приятнее и
интереснее тех, что я записываю. В них нет претенциозности и от-
влеченности. Потому что оба они работали и разговоры не подме-
няли им работы, помогали ей»14). В. Сажин комментирует: «"Раз-
говоры с Гете в последние годы его жизни (1837—1848)" только что,
в 1934 г. вышли по-русски в полном объеме» (1, 999). Представля-
ется, что этот комментарий может только запутать читателя. Во-
первых, как видно из вышесказанного, Хармс читал Эккермана уже
в 1933 г. Во-вторых, название, которое приводит Хармс в записной
книжке («Разговоры Гете», а не «Разговоры с Гете»), указывает на
источник. «Разговоры Гете, собранные Эккерманом» — так назы-
валось сокращенное первое русское издание, выпущенное А.С. Су-
вориным в 1891 г. и переизданное в 1905-м (скорее всего, именно
последнее и читал Хармс). Наконец, из записной книжки Хармса
видно, что он параллельно в это время обращался и к немецкому
оригиналу: в библиотеке было взято издание «Gesprache mit Goethe
in den letzten Jahren seines Lebens» — судя по выписанному шифру,
13 См. записную книжку № 28: Хармс. Записные книжки. СПб., 2002. Кн. 2.
С. 44.
14 «...Сборище друзей, оставленных судьбою» (1, 217).
Даниил Хармс: письмо курскому Фаусту 397
были взяты сразу все три тома. Вообще, осенью 1933 г. Хармс был
особенно увлечен Гете. Записная книжка этого периода пестрит
отсылками к разным биографиям Гете, работам о нем, его соб-
ственным произведениям. Поэтому следует обратить внимание и на
другие тексты Гете, с которыми Хармс был знаком в оригинале и в
которых встречается это очень распространенное у немецкого по-
эта понятие. К примеру, в «Западно-Восточном диване» встреча-
ем довольно часто цитируемое: «Denn das Leben ist die Liebe // Und
des Lebens Leben Geist» («Так как жизнь — это любовь / А жизни
жизнь — дух»).
Следует подвергнуть сомнению и датировку письма Хармса,
которая указывается В. Сажиным как < 1933—1934>. Хармс вернул-
ся из Курска в Ленинград 12 октября 1932 г. Трудно предполагать,
что первое письмо от Шнейдельса было получено через год-полто-
ра после его отъезда из Курска. Простая житейская логика застав-
ляет датировать текст скорее концом 1932 — началом 1933 г. И тог-
да «Разговоры» Эккермана в качестве источников понятия «Geist»
оказываются совсем уже нерелевантными. Косвенным доказатель-
ством этого является и финал письма Хармса: монахи — это в ос-
новном персонажи его произведений 1930—1932 гг. (особо здесь
следует отметить «монашескую» тему в «Гвидоне», созданном в
последних числах 1930 г. и в незаконченном «Дон Жуане», начатом
в Курске), так что можно предположить, что письмо писалось, ког-
да эта тематика была для Хармса вполне жива и актуальна.
Существенным представляется разделение Хармсом немецко-
го и германского начал. Если «германское» ассоциируется у него с
культурой, философией и духом Германии, то «немецкое» — ско-
рее с инерцией восприятия немцев в России. Хармсовское герма-
нофильство объясняет его неприязнь к французам. «Читая фран-
цузов, — записывает он в дневник, — я всегда чувствую некоторое
раздражение и возмущение. Глупая раса!»15 Письмо же к Шейндель-
су дает объяснение, почему Хармс, воспитанный на немецкой куль-
туре и преклонявшийся перед ней, создал целую серию произведе-
ний, в которых немцы изображены более чем иронично. Ср.,
например:
Мчится немец меж домами
мчится в бархатных штанах
15 Хармс. Записные книжки. Т. 2. С. 38. Ср.: «Один, как обычно, невысо-
кого полета французский писатель, а именно Альфонс Доде, высказал неин-
тересную мысль, что предметы к нам не привязываются» («Трактат более или
менее по конспекту Эмерсена»; 4, 29).
398
Александр Кобринский
мчится быстро в гости к маме
в город славный Штаккельнах.
(«Мчится немец меж домами...». 31 августа <1933>г.)
Этот незавершенный текст похож на более поздний (1936)
хармсовский перевод «Плиха и Плюха» В. Буша, вполне возмож-
но, на метрику стихотворения про немца повлиял немецкий ори-
гинал, который Хармс стремился передать эквиритмически:
Петер — дерзкий мальчуган,
Пауль — страшный грубиян,
Я пошлю мальчишек в школу,
Пусть их учит Бокельман!
Интересно, что именно в переводе «Плиха и Плюха» Хармсу
пришлось столкнуться с задачей нивелирования некоторых несим-
патичных ему черт немецкого национального сознания. С одной
задачей он справился просто, выпустив целиком антисемитскую
главу оригинала. Сложнее было сгладить общий немецкий «педа-
гогический» смысл сюжета: ведь, по сути, он описывается краткой
формулой: два брата спасли щенков, заботились о них, вырасти-
ли—и выгодно их продали за сто рублей... Поэтому Хармс пере-
носит акценты на процесс рассказывания: игру слов, фонику, ко-
медийное освещение ситуаций.
Не менее любопытен незаконченный рассказ Хармса — все
того же 1933 г. — о немцах, пьющих зеленое пиво:
Четыре немца ели свинину и пили зелёное пиво. Немец по
имени Клаус подавился куском свинины и встал из-за стола. Тог-
да три других немца принялись свистеть в кулаки и громко изде-
ваться над пострадавшим. Но немец Клаус быстро проглотил ку-
сок свинины, запил его зелёным пивом и был готов к ответу. Три
других немца, поиздевавшись над горлом немца Клауса, перешли
теперь к его ногам и стали кричать, что ноги у немца Клауса до-
вольно кривые. Особенно один немец по имени Михель смеялся
над кривыми ногами немца Клауса. Тогда немец Клаус показал
пальцем на немца Михеля и сказал, что он не видал второго чело-
века, так глупо выговаривающего слова «кривые ноги». Немец
Михель посмотрел на всех вопрошающим взглядом, а на немца
Клауса посмотрел взглядом, выражающим крайнюю неприязнь.
Тут немец Клаус выпил немного зелёного пива с такими мысля-
ми в своей голове: «вот между мной и немцем Михелем начинает-
ся ссора». Остальные два немца молча ели свинину. А немец Кла-
ус, отпив немного пива, посмотрел на всех с видом, говорящим
Даниил Хармс: письмо курскому Фаусту
399
следующее: «Я знаю, что вы от меня хотите, но я для вас запертая
шкатулка».
Сюжет явно восходит к попойке немцев в «Невском проспекте»
Гоголя и к разговору поручика Пирогова с немцем Шиллером.
Хармс, подобно Гоголю, комически заостряет национальные сте-
реотипы восприятия немцев: замедленная реакция, педантичность
описания ситуации, любовь к пиву и свинине, тяжеловесность и
примитивность юмора. При избранном Хармсом способе повество-
вания обозначение национальности («немец») становится факти-
чески частью имени человека, относящейся к его роду. Имеет смысл
кстати указать, что в тексте присутствует характерная для Хармса
смысловая релятивность: те, кто полагает, что «зеленое пиво» —
обычный хармсовский абсурдизм, заблуждаются. Такое понятие в
пивоварном деле есть: зеленым пивом называется продукт, который
получается после брожения сусла. Затем по технологии зеленое
пиво охлаждается, отделяется от дрожжей и перекачивается в лагер,
где происходит его дображивание. Таким образом, четыре немца
делают примерно то же самое, что и боярин Ковшегуб в «Истори-
ческом эпизоде», который, как мы помним, пил сусло — то есть
продукт на еще более ранней стадии. Разумеется, ни «зеленое пиво»,
ни тем более само сусло пить нельзя, но абсурдизм переносится
Хармсом с лексического на сюжетный уровень (дело не в том, что
зеленого пива не существует в природе, а в том, что его не пьют), а
персонажи рассказа оказываются в одном ряду с героями «Случа-
ев», которые как раз начали создаваться в том же 1933 г.
Рассуждения о германском «Geist'e», сохранившемся в докто-
ре Шейндельсе, ввели в заблуждение автора настоящей статьи: в
биографии Хармса он написал, что Шейндельс был немцем16. На
самом деле он был евреем, а слова Хармса объясняются тем, что он
до революции учился в Германии, там получил докторский диплом
и свободно говорил по-немецки. Это сочетание особенно должно
было привлекать Хармса, который был, с одной стороны, юдо-
филом, а с другой, считал немецкую культуру родной для себя.
Судьба доктора Шейндельса была трагичной — о ней рассказал
И. Эренбург в своей статье «"Новый порядок" в Курске»: его рас-
стреляли во время немецкой оккупации, как и других курских ев-
реев, вместе с другим известным врачом Гильманом17. Так завер-
шилась для него «немецкая тема».
16 Кобринский Л. Даниил Хармс. М., 2008. С. 232 (серия «Жизнь замечатель-
ных людей»).
17 См. об этом: Эренбург И.Г. Война. 1941-1945. М., 2004. С. 366-381.
Эренбург называет врача «Шендельс».
Роман Войтехович (Тарту)
«ПОРТУГАЛЬСКИЕ ПИСЬМА»
И ЭПИСТОЛЯРНАЯ ПРОЗА М. ЦВЕТАЕВОЙ1
С такой монашкою туманной
Остаться — значит быть беде...
О. Мандельштам
Эпистолярные романы Цветаевой рано или поздно должны
были трансформироваться в эпистолярную прозу. Момент для это-
го настал, когда Цветаева предприняла ряд попыток реализовать
себя во французской словесности, впервые обратившись и к эпи-
столярным жанрам (пару открытых писем на русском языке и «эпи-
столярную» поэтику в стихотворных жанрах мы оставляем за скоб-
ками). Из-под ее пера вышла своеобразная дилогия: «Письмо к
Амазонке» (1932, 1934) и «Девять писем, с десятым невозвращен-
ным и одиннадцатым полученным, и Послесловием» (1933). В пер-
вом она полемизирует с «Мыслями Амазонки» Н. Клиффорд-Бар-
ни, во втором — нейтрализует собственный полемический пафос,
уравновешивая его «стрелами», пущенными в противоположный
лагерь.
В «Письме к Амазонке» излагается выдуманная история двух
женщин, в которой можно усмотреть сильно трансформированное
отражение одного из собственных любовных романов Цветаевой.
В «Девяти письмах...» использованы письма к А.Г. Вишняку (и
одно из его писем), но столь же сильно трансформированные. В ка-
ком направлении Цветаева работала? Что влияло на ход работы?
Разумеется, точек притяжения было много, но одним из важней-
ших идеалов, на наш взгляд, была для Цветаевой книга XVII века,
известная как «Португальские письма» или «Письма португальской
монахини».
Образы Св. Терезы Авильской и Марианы Алькофорадо, кото-
рой приписывались «Португальские письма», сформировали пред-
ставление о типе страстной испано-португальской монахини. С
первой связан миф о чистой душе, которая вступает в контакт с
более высоким началом и достигает счастья, а со второй — о не-
счастье чистой души, соприкоснувшейся с миром бренным и не-
1 Неоценимую помощь в написании данной статьи оказала нам И.Г. Баш-
кирова. Особую благодарность мы хотели бы выразить Л.Н. Киселевой, обра-
тившей наше внимание на книгу Гийерага.
«Португальские письма» и эпистолярная проза... 401
постоянным. В образе Св. Терезы Авильской, закрепленном зна-
менитой скульптурной композицией Дж.Л. Бернини, важнейший
элемент — ангел, пронзающий сердце монахини золотым копьем.
Мы уже не раз отмечали, что этот мотив использован Цветаевой в
поэме «На Красном Коне». Некий укол требовательной «горней»
любви Цветаева наносит и двум своим «оппонентам» в «Письме к
Амазонке» и в «Девяти письмах...».
Я наношу Вам рану прямо в сердце, в Сердце Вашей веры,
Вашего дела, Вашего тела, Вашего сердца (СС5, 485). Перевод
Ю. Клюкина
То, чего я хочу для Вас, — это боль. Не эта грубая боль, что
сваливает нас, как удар дубины, и делает нас ослами или мертве-
цами, а другая: та, что превращает наши жилы в струны скрипки
под смычком! (СС5, 473) Перевод Р. Родиной
В обоих случаях укол наносится для того, чтобы пробудить
«душу» собеседника, заставить ее отказаться от самодовольного
взгляда на мир, доступности только наслаждению.
Трудно сказать, когда Цветаева открыла для себя «Португаль-
ские письма», возможно, летом 1909 г., изучая французскую лите-
ратуру на курсах Alliance Frangaise в Париже. Безусловно, это —
классический образчик французской литературы, наряду с пере-
пиской Элоизы и Абеляра породивший моду на эпистолярную
литературу в XVIII веке. Но поскольку он был опубликован ано-
нимно под заголовком «Португальские письма, переведенные на
французский язык» (1669) и долгое время приписывался португалке
Мариане Алькофорадо, преподаватели Alliance Frangaise могли его
игнорировать.
Внимание Цветаевой должен был привлечь (когда именно, мы
не знаем) перевод на немецкий язык, сделанный P.M. Рильке:
«Portugiesische Briefe. Die Briefe der Marianna Alcoforado» (1913).
Мнение Рильке об этой книге Цветаевой было известно благодаря
роману «Записки Мальте Лауридса Бригге» (1910), где Рильке ста-
вит Мариану Алькофорадо в ряд «великих любящих», таких как
Сапфо, Элоиза, Гаспара Стампа, Беттина фон Арним и т.д. Риль-
ке пишет (перевод Е. Суриц):
Веками они на себя брали бремя любви; вечно проигрывали
весь диалог, обе роли. Мужчины только им подпевали — и сквер-
но. <...> А они трудились дни и ночи и возрастали в любви и в бе-
дах. И под гнетом бесконечной тоски выходили из них те любя-
щие, которые, призывая мужчину, перерастали его; <...> когда он
402
Роман Войтехович
не возвращался <...> покуда мука их не облечется льдистым жес-
токим величием, которого уже не снести. (Рильке 1999, 82—83)
Любящая всегда превосходит любимого <...> Невыразимая
мука любви для нее в одном: ее просят ограничить свой дар. Ни-
каких других жалоб не высказывают женщины. Два первых пись-
ма Элоизы только их и содержат, а пять веков спустя ей вторит
португалка; их голоса узнаешь, как голоса птиц. (Там же, 125)
Они плачут по одному-единственному; но вся природа им вто-
рит: это плач по Вечному. Они кидаются вслед за утраченным, но
уже с первых шагов обгоняют его, и перед ними — лишь Бог. И
повторяется сказание о Библиде, преследовавшей Кавна до самой
Ликии. Сердце гнало ее по его следу через многие страны, и вот
она рухнула; но так силен был напор ее страсти, что по ту сторону
смерти она забила потоком — бурлящая, как бурлящий поток. А
португалка? Разве не стала она тоже потоком? И ты, Элоиза? И все,
все вы, чьи плачи до нас дошли <...>. (Там же, 141 — 142)
Рильке сам подсказывает такой угол прочтения «Португальских
писем», который выявляет их типичность. Неудивительно, что
Цветаева продолжает этот ряд, встраивая в него и самого Рильке в
одном из французских набросков (видимо, 1932 г.), близких по
содержанию к цветаевской эпистолярной прозе:
Анонимность женского творчества
Нет разных женщин, есть одна, всегда та же, есть великая жен-
ская Безымянность, вечная Незнакомка (вечная Яепризнанная...)
Мы узнаем друг друга по мельчайшим приметам и без этих
примет.
...Я беру на себя право пишущей, ее, женского рода, с немым
«е», так долго немым.
Когда пишет женщина, она пишет за всех женщин, тех, что
бесследно сгинули — за тысячу лет и еще молчат — и будут мол-
чать.
Именно они ею пишут.
— Сколького бы я никогда не поняла, если бы родилась муж-
чиной.
— А сколько бы Вы поняли.
— Что же именно? Вес. мм что способен мужчина, женщины
(или, по крайней мере, некотрые и * них) — какая-то женщина —
сделала: Жанна д'Арк (война), Софья Ковалевская (математика) —
или же сможет сделать однажды, ибо я не вижу, чтобы музыка (на
Португальские письма» и эпистолярная проза... 403
случай, если мне укажут на отсутствие Бетховена женского пола)
была более далека женщине — чем математика.
Мужчине никогда не написать писем Португальской Мо-
нахини.
Единственный сделал это — Рильке, но кому придет на ум
слово мужчина по отношению к нему, даже в значении человек
(СТ 1997, 615). Перевод И.Д. Шевеленко
Но почему же у Цветаевой весь ряд репрезентирован именно
«Португальскими письмами», а не письмами Элоизы или другой
«великой любящей»? Видимо, дело в том, что именно в данном
случае вопрос о своеобразии женского дара приобретает особую
остроту. Ведь уже давно высказывались предположения, что их
автор — мужчина (например, так считал Ж.-Ж. Руссо). После дол-
гих филологических баталий автором писем почти единодушно был
признан их «переводчик» Габриель де Гийераг, секретарь Людовика
XIV, известный тем, что подарил Мольеру сюжет «Тартюфа» и по-
могал Расину в работе над трагедиями.
На мнение Рильке об авторстве писем ссылался Андрей Яков-
левич Левинсон, опубликовавший очерк «Письма любви порту-
гальской монахини» в журнале «Северные записки» (апрель 1915),
где Цветаева в это время сотрудничала. Левинсон выпустил и свой
перевод с предисловием в виде отдельной книги «Письма порту-
гальской монахини». На нее в «Северных записках» вышла рецен-
зия Б. Кржевского (номер за июль—август 1916 г.). Весьма вероят-
но, что один из экземпляров этой книги имелся у Цветаевой.
В переписке с Н.П. Тройским 1928 г. Цветаева в нескольких
энергичных пассажах обнаруживает свое отношение к «Португаль-
ским письмам», что позволяет нам более детально представить цве-
таевскую рецепцию этого текста. Видимо, Цветаева руководила
чтением Тройского и сама рекомендовала ему «Португальские
письма» как любимую книгу Рильке. Она же подарила своему кор-
респонденту «Дафниса и Хлою» как любимую книгу Гете. Тройс-
кий пишет:
Письма португальской монахини прочел и задумался над
ними, — кто был этот ноль, который хвастался ими (ноль, —
нуль, — Нулин). И что это был за сволочь, недаром прозвали comte
de Saint-Leger*. Видно, что между некоторыми письмами 5—10 лет
прошло — до того они розны и неизменны. Девиз ее: quand mesme
j'estoit, il est vray, moy-mesme** — перевода ласкают глаз и выкупа-
* граф Сен-Леже; Леже — легкий (по весу) и легкомысленный, ветреный
(#•)•
** и все же я была самой собой (фр.).
404
Роман Войтехович
ют некоторую вычурность стиля. <...> Да, Гётевское проще, Риль-
ковское — сложнее, но первое ближе, ибо первое язычество, а вто-
рое не без христианства. А в Португалии дамам плохо приходит-
ся — дома замок, на улице провожатый (и это и теперь — со слов
очевидца, которому можно верить)». (Тройский 2003, 116—117).
Цветаева оскорблена предпочтением, отданным «Дафнису и
Хлое»:
Книга не только плотская, — скотская. А Гёте любил и сове-
товал непременно, раз в год, перечитывать. П.ч. сам — всю свою
жизнь — по десятку в год — любил таких Хлой. <...> Гёте, напи-
савший Фауста, бежал трагедии. <...> А я ничего родного не бегу,
пусть оно даже зовется ад (Молодец). (Там же, 119)
О «Португальских письмах» Цветаева пишет восторженно, сра-
зу вводя оппозицию «любимый vs. любящий», важную для Рильке
и четко обозначенную в самих «Португальских письмах»:
Книга не любовницы, а любящей. Моя книга — если бы я не
писала стихи. Думал ли ты хоть раз, читая, что она с ним — лежа-
ла (NB! Дафнис и Хлоя — ЛЕЖАЧАЯ книга). А ведь тоже был —
первый раз! И пуще, чем Хлоин первый, — МОНАШКА! ИСПАН-
КА! Но всё сгорает, чистота пепла». (Там же)
В другом письме Цветаева развивает свое противопоставление,
каламбурно сближая имя Сен-Леже и русский глагол «лежать»:
Возьми у своей мамы моего Молодца и открой где хочешь —
вот мои Дафнис и Хлоя! <...> Эти книги рядом не будут лежать
<...> А Португальская монахиня с Мблодцем — да еще ка-ак! Та-
кого ей было нужно, а не графа St.-Leger! — Lettres d'une religieuse
portugaise, — пять или шесть? И ВСЯ ЖИЗНЬ, вся эта, вся та.
Лет ей было наверное столько сколько Хлое. Увидела с балкона.
Балкон обвалился в ад. О, Гёте этой книги бы в комнате на* ночь
не оставил! — Р. с ней не расставался. В ней ничего особенного,
кроме всей СТРАСТИ СТРАДАНИЯ. Эта книга вечная, потому
что ее всегда будут писать заново, и сейчас пишут— какая-то
комсомолка в Тверской губ. — комсомольцу же. Любил — оста-
вил. Жаль, что нет ее портрета (никогда и не было). Одни глаза».
(Там же, 124)
Из этого описания видно, что Цветаева читала книжку, по-
мнит, что там всего пять или шесть писем (пять), и даже что-то
«Португальские письма» и эпистолярная проза... 405
слышала об иконографии Марианы Алькофорадо2. Очень важна
формулировка: «Моя книга — если бы я не писала стихи», а также
определение «вечная, потому что ее всегда будут писать заново».
Здесь смыкаются идеи Цветаевой, высказанные в записи «Аноним-
ность женского творчества», и идеи Рильке из «Записок Мальте Ла-
уридса Бригге».
В свете всех этих идей и высказываний закономерным выгля-
дит появление в 1932 г. эпистолярной повести «Девять писем...»,
созданной отнюдь не «по мотивам» «Португальских писем». Ско-
рее всего, в сознании идеалистки Цветаевой они изначально были
тем же самым для нее, чем были письма к де Сен-Леже для Мари-
аны Алькофорадо. Цветаевские письма были обращены к Абраму
Григорьевичу Вишняку, разлука с которым превратила Цветаеву в
отрешенную от мира «сивиллу» августа 1922 г. Вся эта ситуация
(при огромном количестве «но») напоминала картину, описанную
Рильке: покинутая любовником любящая женщина «перерастает
его» и «обгоняет», вдруг оказываясь лицом к лицу с Богом и ста-
новясь творческим «потоком».
Сюжет «Португальских писем» прост: французский офицер
покидает влюбленную в него португальскую монахиню. Она шлет
ему письмо за письмом, он не отвечает. Постепенно она понима-
ет, что он ее просто разлюбил, в чем ее убеждает и вялое дружес-
кое письмо, на которое она отвечает решительным разрывом и
нежеланием даже знать того, кто был объектом самого великого на
свете чувства. У Цветаевой писем больше, возлюбленный также не
отвечает, наконец присылает письмо, в котором изъявляет самые
дружеские, а отнюдь не любовные чувства. Героиня мстит ему пол-
ным забвением, правда, об этом рассказывается уже в эпилоге.
В письмах к Тройскому Цветаева говорит, что героине «Пор-
тугальских писем» пара — Молодец из ее одноименной поэмы, то
есть демон, упырь. В Вишняке и Сен-Леже ничего подобного не
было3. Но если Сен-Леже не демон, то как понимать слова: «Уви-
дела с балкона. Балкон обвалился в ад»? Понимать их надо только
2 Правда, детали со временем выветрились из ее памяти, и в одном из
писем к А. Берг она называет ее Марианной д'Альваредо. Она пишет о святой
Терезе из Лезье: «Эта маленькая девочка могла быть поэтом, и еще больше:
grande amoureuse: это Марианна д'Альваредо, полюбившая — вместо прохожего
француза — Христа» (СС7, 511).
3 Интересна одна деталь: «Молодец» писался почти одновременно с пись-
мами Вишняку и был посвящен Пастернаку, автору стихотворения «Памяти
Демона» (которым открывался сборник «Сестра моя жизнь»), а в письмах упо-
минается о том, как Цветаева «скрывает ненаписанное письмо Б<орису>».
Появляется мотив любовного треугольника, как в стихотворении того же вре-
мени «Ночного гостя не застанешь...» (1922).
406
Роман Войтехович
в связи с героиней: это героиня пожертвовала душой, герой не по-
жертвовал ничем. Заметим, кстати, что балкон играет в «Девяти
письмах...», как и в «Португальских письмах», не последнюю роль.
Возможно, эта деталь тоже была для Цветаевой сигналом сходства
двух ситуаций. Балкон упомянут в пятом письме:
Меня терзают сейчас два искушения: Вы и солнце. Две повер-
хности: одна — песчаная, моего листка, другая — каменистая, мо-
его балкона. Обе чистые, обе жесткие, обе усыпляют. Пусть будет
песчаная! (СС5, 470)
В самом трагическом девятом письме балкон — место прозре-
ния героини:
Я подстерегала Ваши шаги <...> растянулась на полу, положив
голову на порог балкона, — распласталась на жестком, чтобы не
уснуть. Подымаю глаза: две створки двери и все небо. Было много
шагов, я вскоре перестала слушать, где-то что-то играло, я почув-
ствовала всю свою низость <...>. Знаю, что я не такая, я просто
попыталась жить. <...> Я все еще полна этим пустым небом. Оно
проходило, я оставалась, я знала, что я, прикованная, пройду, что
оно, проходящее, будет существовать, пребывать. <...> Я — это все
те, кто пребыл и увидел так, кто пребудет и увидит так же. Види-
те, я тоже «вечная». <...> Друг мой, нынче вечером Вы не пришли
<...> Это уже не причиняет мне боли. Вы меня к этому приучили,
Вы и все, ибо Вы тоже вечны: неисчислимы <...>. Все тот же Вы,
который никогда не приходит к той самой мне, всё ждущей его.
(СС5, 478)
Важнейшей темой «Португальских писем» Цветаева называет
«страсть страдания». Это плеонастическое выражение можно ин-
терпертировать как «любовь к страданию». Действительно, с самого
начала и почти до конца Мариана (отметим, кстати, некоторое
подобие имен Мариана и Марина) не только жалуется на жестокие
страдания, причиненные разлукой с милым, но и отстаивает свое
право на них:
Тем не менее, мне кажется, что я чувствую как бы некоторую
привязанность к несчастиям, имеющим единственной причиною
вас: я предназначала вам свою жизнь, лишь только я увидела вас,
и я ощущаю почти радость, принося ее вам в жертву <...>. (Гийе-
раг 1973, 9-10)
Я не смею поверить, что это возможно, я не хочу питать на-
дежды, которая, без сомнения, доставит мне некоторое удовлетво-
Португальские письма» и эпистолярная проза... 407
рение, ведь я хочу быть отныне чувствительна только лишь к стра-
даниям. (Там же, 12)
Нет, я предпочитаю страдать еще более, чем забыть вас. <...>
лучше переносить все те страдания, на которые я обречена, неже-
ли наслаждаться убогими радостями, которые даруют вам ваши
французские любовницы; я не завидую вашему равнодушию, и вы
жалки мне; попытайтесь разлюбить меня; я льщу себя мыслью, что
привела вас в такое состояние, что без меня все ваши наслаждения
будут несовершенны, и я счастливее вас, ибо душа моя более пол-
на. (Там же, 16)
Тема боли и страдания, как мы уже отмечали выше, — одна из
центральных и в «Письме к Амазонке», и в «Девяти письмах...».
Редактируя свои письма, Цветаева особое внимание уделила ее
разработке:
То, чего я хочу для Вас, — это боль. <...> И чтобы Вы подчи-
нились ей всем Вашим существом. Чтобы Вы отдали ей всю Вашу
свободу и всё место, занимаемое в Вас наслаждениями, чтобы Вы
не сводили с нею счеты словами (вечно мужскими): «больно, я не
хочу». Чтобы Вы, который весь — только кожа (а Ваша кожа —
глубокая поверхность), в некоторые часы оставались без кожи.
С содранной кожей, с незащищенной плотью.
Образ кожи становится центральным в интерпретации героя:
у него не просто кожа, а шкура, мех, он существо наслаждения. Но
под шкурой у него ничего нет, то есть нет души. Мех у героя, ко-
нечно, волчий и лисий, а героиня польстилась на него, как спар-
танский мальчик на лисенка. Кончилось это, как известно, траги-
чески. Мариана из «Португальских писем» тоже все время грозится
умереть. Последняя часть «Девяти писем...» называется «Послесло-
вие, или Посмертный лик вещей».
Мариана страдает настолько сильно, что, несмотря на всю пре-
досудительность ситуации, ей сочувствуют даже самые строгие из
монахинь. Она утверждает:
Разве вы могли бы удовлетвориться страстью менее пылкой,
чем моя? Вы найдете, быть может, возлюбленную более прекрас-
ную (между тем, вы говорили мне когда-то, что я довольно краси-
ва), но вы никогда не найдете подобной любви, а ведь все прочее —
ничто. (Гийераг 1973, 11)
Ей вторит героиня Цветаевой:
408
Роман Войтехович
Не знаю, быть может, в Вашей жизни Вы залюблены (пере-
кормлены любовью). Возможно, да. Но я знаю (и услышьте это в
тысячный раз!), что ни один, (ни одна) никогда так Вас... <...>
О, сколько женщин любили Вас и будут любить еще сильнее. Все
будут любить Вас больше. Ни одна не будет любить Вас так. (СС5,
465-466)
Предел чувствам героини кладет не сам факт измены, а, соб-
ственно, бессилие героя, его душевная вялость и равнодушие, скво-
зящие в последнем из полученных писем (и в том, и в другом слу-
чае последнее письмо героя приходит после долгого перерыва).
В финале происходит полный переворот: чем сильнее была страсть,
тем полнее забвение. В «Португальских письмах»:
я перенесла бы вашу ненависть и всю ту ревность, которую возбу-
дило бы во мне ваше увлечение другой женщиной; мне пришлось
бы, по меньшей мере, бороться против какой-либо страсти, но
безразличие ваше для меня невыносимо; ваши неуместные увере-
ния в дружбе и смехотворные любезности вашего последнего пись-
ма показали мне, что до вас дошли все письма, написанные мною,
что они не вызвали в вашем сердце никакого волнения и что, меж-
ду тем, вы прочли их. <...> Почему вы не оставили мне моей стра-
сти? Вам следовало всего лишь не писать мне <...> разве не боль-
шее для меня зло, что я <...> лишилась возможности отыскивать
для вас оправдание? <...> вы были недостойны всех моих чувств
<...> умоляю вас не писать мне более и помочь мне совершенно
забыть вас <...>. (Гийераг 1973, 38)
У Цветаевой последняя встреча с героем описана в отдельной
главке:
Новогодняя ночь. Бал-маскарад. <...> Лицо без маски.
— Вы узнаете меня?
-Нет.
— Вглядитесь хорошенько. Возможно ли, чтобы костюм так
меня изменил?
(Я «хорошенько вглядываюсь».)
— Неужели вы и впрямь меня не узнаете? (В голосе, сперва
радостном, начинают проскальзывать интонации уязвленного са-
молюбия.)
Лицо молодое, довольно приятное. Темная шевелюра.
Я, робко:
— Да, да; сейчас мне кажется, что я действительно видела вас,
может быть, когда-нибудь где-то... Скорее слышала... мне кажет-
«Португальские письма» и эпистолярная проза... 409
ся, что ваш голос мне... (Он все смотрит.) Нет, нет, решительно я
вас вижу впервые! (СС5, 481)
Можно было бы провести и более подробный анализ того, что
сделала Цветаева с собственными письмами к Вишняку, но это
уведет нас далеко от того узкого аспекта, который мы рассматри-
ваем. Между тем сделать это, несомненно, необходимо, тем более
что подлинные письма Цветаевой, может быть, в большей степе-
ни — высокая литература, чем то, что получилось «на выходе» при
переработке, по крайней мере — в данном случае. Насколько мо-
гут различаться интерпретации своего прошлого у Цветаевой, мож-
но судить по следующей цитате из письма к Р.Б. Гулю:
Летом 1922 г. (прошлого!) я дружила с Э<ренбур>гом и с Ге-
ликоном4. Ценности (человеческие) не равные, но Г<елико>на я
любила, как кошку, Э<ренбур>г уехал на море, Г<елико>н остал-
ся. (СС6, 518-519)
Литература
Гийераг 1973
Тройский 2003
Рильке 1999
СС1-7
СТ 1997
— Гийераг. Португальские письма. М., 1973.
— Цветаева М., Гронский Н. Несколько ударов серд-
ца / Подгот. текста Ю.И. Бродовской, Е.Б. Корки-
ной. М., 2003.
— Рильке P.M. Проза. Письма / Пер. с нем. Харьков;
М., 1999.
— Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т. /
Сост., подгот. текста и коммент. А.А. Саакянц и
Л.А. Мнухина. М., 1994-1995.
— Цветаева М.И. Неизданное. Сводные тетради /
Подгот. текста, предисл. и примеч. Е.Б. Коркиной
и И.Д. Шевеленко. М., 1997.
4 А.Г. Вишняк имел прозвище Геликон по названию издательства, в ко-
тором работал.
Татьяна Кудрявцева, Тимоти Саундерс (Тромсё)
В КРОВОТОКЕ ЕВРОПЕЙСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ: ЭКЛОГИ БРОДСКОГО
Иллюстрировать отношения между Россией и Европой при
помощи непростой фигуры Бродского столь же сложно, сколь не-
обходимо. Произведения этого изгнанника из Советского Союза —
в первую очередь интеллектуально, а в возрасте тридцати двух лет
и физически — с неизменным постоянством утверждают наследие
русской литературы в рамках европейской традиции, как минимум,
в знак отторжения от окружавшего его политического строя. В то
же время европейская культура в этих произведениях оказывается
той противоположностью, отталкиваясь от которой Бродский
определяет свою концепцию России.
Мы хотим раскрыть отношение Бродского к культурным вза-
имосвязям между Россией и Европой через его интерес к класси-
ческой форме эклоги. По всей видимости, сам Бродский находил
правомерным определять эти отношения, опираясь на классичес-
кую традицию. Во всяком случае, именно так можно толковать
следующее его высказывание в интервью А. Генису и П. Вайлю:
Так что, когда сочиняешь сегодня стихотворение, сочиняешь
его на самом деле вчера — в том вчера, которое всегда постоянно.
В определенном смысле, сами того не сознавая, мы пишем не по-
русски или там по-английски, как мы думаем, но по-гречески и на
латыни, ибо, за исключением скорости, новое время не дало че-
ловеку ни единой качественно новой концепции. (Бродский 2000,
241)
Как представляется, нечто подобное утверждал американский
поэт и критик Т.С. Элиот, к которому мы еще вернемся при обсуж-
дении «Зимней эклоги» Бродского: «Латынь и греческий, — пишет
он, — являются кровотоком европейской литературы не как две
отдельные системы циркуляции. Но одна, потому что наше отече-
ство в Греции прослеживается через Рим». «Наш классик, классик
всей Европы — Вергилий», — добавляет он (Eliot 1975, 130).
Начиная с Вергилия эклога несет в себе характерные мотивы
и структуры, с помощью которых Бродский артикулировал соб-
ственную концепцию отношений между Россией и Европой. Ха-
рактерной для рождения эклоги, например, является ситуация
изгнанничества: пастух был изгнан со своей земли; поэтому кон-
В кровотоке европейской литературы...
411
цепция «места» оказывается усложненной и состоит из нескольких
переплетающихся составляющих; одним из ее центральных струк-
турирующих моментов является поиск общего пространства, вме-
щающий в себя разные формы диалогов и обменов, в которых за-
частую звучат голоса и из других мест, и из других времен.
То, что Бродский был знаком с «Эклогами» Вергилия, находит
подтверждение не только в ссылках на них в самих его поэмах, но
и в нескольких его эссе, прежде всего о Роберте Фросте и более
раннем «Путешествии в Стамбул». Именно на этом фоне он назвал
три свои поэмы «эклогами». Первая из них, «Полевая эклога», была
написана около 1963 г., незадолго до его высылки в Архангельскую
область. «Эклога 4-я (зимняя)» появилась более чем на десятиле-
тие позже, в 1977, а «Эклога 5-я (летняя)» последовала через четы-
ре года, в 1981. Обе, таким образом, были написаны уже после
выдворения поэта из Советского Союза в 1972. Неудивительно
поэтому, что эклоги Бродского, как эклоги римского поэта Верги-
лия, 2000 лет спустя сохраняют неразрывную связь этой литератур-
ной формы с темой изгнанничества.
Начнем с «Полевой эклоги» Бродского (Бродский 2001:1, 276—
280), содержащей указание и на последующие эклоги. Вкратце это
означает, что она использует приемы, которые, в общем, могут
быть названы «вергилиевскими». Поэма начинается полетом стре-
козы, касающейся воды: отражение стрекозы погружается вглубь
в тот момент, когда она сама начинает подниматься. Это представ-
ляет водную поверхность подобием зеркала и, таким образом, ил-
люстрирует как минимум две особенности поэмы, роднящие ее с
«Эклогами» Вергилия: отношение между образом и реальностью и
поэмы с ее литературными предшественниками. (Во второй экло-
ге, например, сам Вергилий использует образы воды и отражения
в качестве определения отношений со своим предшественником
Феокритом.) В ней также утверждается характерная для эклоги
конфронтация между разными литературными практиками. («Эк-
логи» Вергилия предоставляют сцену для песенных состязаний,
ставших архетипом этой формы в целом. Помимо прочего эти со-
стязания сталкивают разные литературные практики или школы
друг с другом.) В «Полевой эклоге» одним из основных ответчиков
является та отсталая версия теории отражения, которую пропове-
довала советская литературная школа.
Действительно, в определенном смысле Бродский активно вво-
дит в эту миметическую игру коллекцию эклог своего римского
предшественника. Если рядом с текстом «Полевой эклоги», напри-
мер, поставить зеркало, не только его триметры, удвоившись, пре-
вратятся в гекзаметры, но и анапесты подобным же образом пе-
412 Татьяна Кудрявцева, Тимоти Саундерс
ревернутся в дактили Вергилия. На уровне метафорической ком-
позиции поэмы культивация земли для Бродского так же, как и для
Вергилия в его второй книге, «Георгики», является темой, достой-
ной поэзии:
Если что-то над грядкой встает,
значит, каждый микрон в ней прополот.
Что ж, пошарь, пусть ладонь поснует
по грязи и почувствует холод.
Там, где плоть до воды достает,
дух еще и не брался за ворот.
Есть доска, и найдется бревно,
возвести можно крышу над частью
этой лужи, пробить в ней окно
и со всею возможною страстью
устремиться мизинцем на дно;
но конек заскребет по запястью. (Бродский 2001:1, 277)
Образ культивации земли становится ключом к богатому ин-
тертекстуальному слою поэмы. Он готовит почву для обращения,
с одной стороны, к классикам Вергилию и Овидию, а с другой — к
иконическому образу европейской версии русской культуры и ли-
тературы. Если слово «лужа» прочитывается как «Финская лужа»,
а крыша над ней как Петербург, то окно, пробиваемое в ней, —
конечно же, петровское окно в Европу. Позднее в поэме появля-
ются образы петербургского наводнения, более того, они сопут-
ствуют персонажу, которого Бродский называет «настоящий из-
гнанник»:
Нет, не тот изгнанник, кого
в спину ветер, несущий проклятья,
подгоняет, толкая его,
разрывая любые объятья,
в бедный мозг, где сознанье мертво,
проникая сквозь ветхое платье. (Бродский 2001:1, 278)
Традиционный образ изгнанника, которому противостоит
Бродский в этой строфе, может быть «безумцем бедным — Евгени-
ем» из «Медного всадника» Пушкина или гоголевским Акакием
Акакиевичем; оба — постоянные маркеры Петербурга. Ни они, ни
изгнанники, описанные Вергилием и Овидием, одного из которых
Бродский по ходу поэмы ассоциирует с шумом овец, а другого —
В кровотоке европейской литературы...
413
со стонами волн, не являются настоящими изгнанниками для
Бродского. Его изгнанник лишен отражения и в классической ан-
тичности, и в литературном наследии самой России и определяет-
ся именно вопреки этим образам.
Это становится очевидным, если мы, как само стихотворение,
возвратимся к образу колодца. Вадим Семенов считает, что стихот-
ворение построено на простой фабуле спуска в колодец, который
Бродский видел в одной из геологических экспедиций (Семенов
2004). Усложняет картину то, что Мандельштам строит свое стихот-
ворение-обращение к России «Сохрани мою речь» на том же обра-
зе. Но если у Мандельштама вода колодца поэтической речи отра-
жает Рождественскую звезду, то Россия Бродского не дает
утешительных отражений. Она не оставляет никаких отражений
вообще:
В низкорослой стране ты не весь
продолжаешь упорно круженье
(дом закрыт и в колодец не влезть),
где помимо законов сложения
заключается главная спесь
в том, что в лужах здесь нет отражения. (Бродский 2001:1, 280)
Возникновение интереса Бродского к античности чаще всего
датируется по обращению к тем книгам, которые поэт читал в се-
верной ссылке начиная с 1964 г. Эта ранняя эклога 1963 г., одна-
ко, говорит о более ранней датировке. Важно, что в этом стихот-
ворении Бродский употребляет прием, который разовьет потом и
в «Зимней», и в «Летней» эклогах: он использует античную литера-
туру и петербургскую, европейскую, версию русской культуры, что-
бы обозначить и выгородить собственное, третье пространство. Это
пространство, в котором язык поэзии, «законы сложения», не не-
сет искупления ни через отражение реальности, ни высших сфер,
а на самом деле является языком о языке, длительным размышле-
нием поэзии о том слое окультуренной почвы, который ей предше-
ствует.
Из трех эклог Бродского «Эклога 4-я (зимняя)» (Бродский
2001: 2, 197—202) очевидно отсылает нас к творчеству Вергилия: ее
открывает эпиграф из его четвертой эклоги (Kudrjavtseva, Saunders
2006). Однако кроме эпиграфа и собственно названия стихотворе-
ния, обращения к Вергилию редки. Скорее, напоминая о манере
«Полевой эклоги», «Зимняя эклога» несет в себе несколько корре-
лятов к Вергилию для того, чтобы обозначить свою собственную
идентичность. Например, первая строка «Зимой смеркается сразу
414 Татьяна Кудрявцева, Тимоти Саундерс
после обеда», напоминает о дневном цикле той части эклог, кото-
рые обычно начинаются серединой дня и заканчиваются вечером,
когда удлиняются тени (см., например, эклоги первую и десятую).
В то же время Бродский вписывает отличие в структуру Вергилие-
вой эклоги: у Бродского зимой, в середине дня эклога поется в тем-
ноте. Основное структурирующее отличие между Бродским и его
античным предшественником, однако, лежит прежде всего в опре-
делении сезона и широты: у Вергилия это лето и юг, а у Бродско-
го — зима и север.
Таким образом, задается отклик, построенный на контрасте
с Вергилием с самого начала и до последней, утвердительной
строфы:
Так родится эклога. Взамен светила
загорается лампа: кириллица, грешным делом,
разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли,
знает больше, чем та сивилла,
о грядущем. О том, как чернеть на белом,
покуда белое есть, и после. (Бродский 2001:3, 202)
Связывая рождение эклоги с загорающейся лампой, Бродский
одновременно обращается к узнаваемо русской литературной тра-
диции и к европейской традиции, уходящей корнями в античность.
«Светило», на контрасте с которым построена эклога, возможно,
указывает на Пушкина и на карамзинское «...и скоро все народы /
На север притекут светильник возжигать» (Карамзин 1966, 63).
В более же широком смысле эта строфа ассоциируется с ключевым
моментом в истории европейской культуры: встречей между ан-
тичностью и «Божественной комедией» Данте. Оно относится к
эпизоду, в котором более поздний римский поэт Стаций рассказы-
вает Вергилию, что стал христианином, прочитав Вергилиеву чет-
вертую эклогу. Стаций признает, что сам Вергилий не мог осозна-
вать христианскую значимость поэмы, и поэтому характеризует его
следующим образом: «Ты был как тот, как за собой лампаду / Не-
сет в ночи и не себе дает, / Но вслед идущим помощь и отраду»
(Данте 1967, 320, перевод М. Лозинского). Именно благодаря та-
ким внутренним связям Т.С. Элиот считает «Божественную ко-
медию» фундаментом европейской идентичности. Он отмечает:
«Культура Данте была культурой не одной европейской страны, но
всей Европы» (Eliot 1975, 207). Обращаясь к жизнеопределяющим
моментам европейской культуры в своей эклоге, Бродский — как
до него Мандельштам — сигнализирует, что он работает в узнава-
емо европейской традиции, хотя, как и в «Полевой эклоге», эта
традиция становится точкой исхода, а не поиском общего места.
В кровотоке европейской литературы...
415
Как подсказывает само ее название, «Эклога 5-я» (Бродский
2001: 2, 219—225) Бродского во многом начинается там, где закон-
чилась «Эклога 4-я». Одновременно она несет в себе и контрасты:
так, например, лето в ней противопоставлено зиме. Сходство же
наблюдается, по словам Барри Шерра, в «свободном дольнике»
(Scherr 1995, 369), шестистрочных строфах, и в общих темах и об-
разах, включающих в себя язык, освещение, ботанику и тела. Раз-
личия, однако, обращают на себя еще большее внимание. Как уже
говорилось, они укоренены в разнице между сезонами и широта-
ми. Действительно, «Летняя эклога» отступает от «Зимней» и воз-
вращается к точке отсчета жанра эклоги в Вергилиевом Риме. На-
пример, она возвращается к принятому дневному циклу, начинаясь
в середине дня и кончаясь в сумерках. Но и в этом узнаваемом
пространстве эклоги Бродский категорически отказывается стать
вторым Вергилием. Вместо этого — и в то же время возвращаясь к
образу светил — Бродский, в лучшем случае, становится варваром
у ворот:
И в глазных орбитах —
Остановившееся, как Атилла
Перед мятым щитом, светило:
Дальше попросту не хватило. (Бродский 2001:3, 221)
«Светило» обозначает юг, середину дня и, метапоэтически,
Вергилия, создателя формы. Однако важно то, что это же полуден-
ное солнце ранее в стихотворении отбрасывает тени растений на
север (там же, 219). Именно потому что эклоги Бродского повора-
чивают стрелку компаса на север, они не делят концептуальное
пространство с предшествующими им Вергилиевыми. Как и в «Эк-
логах» Вергилия, однако, действие этих поэм происходит в неопре-
деленном месте: пространство эклоги иногда обозначено геогра-
фически, но эти маркеры всегда нестабильны и неоднородны.
Происходит это потому, что основной задачей Бродского в экло-
гах является не определение отношений между Европой и Россией,
а вовлечение этих географических понятий в орбиту генеалогичес-
кого и концептуального пространства собственных стихотворений.
Другими словами, культурные взаимосвязи между Европой и Рос-
сией являются не столько темой эклог, сколько информативным
присутствием, сходящимися и расходящимися в зависимости от
требований каждого стихотворения осями координат. Таким обра-
зом, отношения эти динамичны и основаны на настроенности
формы эклоги на отклик и диалогический обмен. Сами по себе эти
эклоги отражают изменчивое восприятие индивидуального поэти-
ческого сознания — и поэтому, возможно, они ближе к жизни, чем
416 Татьяна Кудрявцева, Тимоти Саундерс
попытки найти для этих отношений более стабильную, объектив-
ную реальность.
Литература
Бродский 2000: Бродский И. Большая книга интервью. М., 2000.
Бродский 2001:1: Бродский И. Сочинения: В 7 т. СПб., 2001. Т. I.
Бродский 2001:2: Бродский И. Сочинения: В 7 т. СПб., 2001. Т. II.
Бродский 2001:3: Бродский И. Сочинения: В 7 т. СПб., 2001. Т. III.
Данте 1967: Данте Алигьери. Божественная комедия. М., 1967 (Библиоте-
ка всемирной литературы).
Карамзин 1966: Карамзин Н.М. Стихотворения. Л., 1966.
Семенов 2004: Семенов В. Иосиф Бродский в северной ссылке: Поэтика
автобиографизма // www.ruthenia.ru/document/533956.html, дата досту-
па: 11.08.08.
Eliot 1975: Eliot T.S. Selected prose / Ed. by F. Kermode. London: Faber &
Faber, 1975.
Kudijavtseva, Saunders 2006: Kudrjavtseva, Tatjana & Timothy Saunders. Finding
Space for a Winter Eclogue: Joseph Brodsky and 'Eclogue 4' // Russian
Literature. 1997. Vol. I. № III. P. 97-111.
Scherr 1995: Scherr B. Two Versions of Pastoral: Brodsky's Eclogues // Russian
Literature. 1995. Vol. XXXVII. № II/III. P. 365-376.
Александра Смит (Эдинбург)
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТЕКСТ
В НОВЫХ КОНТЕКСТАХ: СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК
КАК МЕСТО ПАМЯТИ
В своем анализе фильма Александра Сокурова «Русский ков-
чег» (2003) Крисе Раветто-Бьяголи говорит о том, что этот фильм
можно рассматривать наравне с другими фильмами, созданными в
посткоммунистических странах, в которых на смену дискурсу, свя-
занному с имперским сознанием, пришло новое понимание своих
европейских корней. По мнению Раветто-Бьяголи, в последнее
десятилетие во многих странах Восточной Европы появилось не-
мало произведений искусства, пытающихся выразить идею коллек-
тивной памяти и некого национального единства, связанного с
чувством ностальгии по прошлому. В таких нарративах отражает-
ся беспокойство жителей России и стран Восточной Европы, выз-
ванное нестабильной идентичностью и пониманием тех географи-
ческих, культурных и исторических параметров, внутри которых
происходит формирование новой идентичности. Раветто-Бьяголи
пишет о фильмах, созданных в посткоммунистических странах
Восточной Европы, а также в Греции и Турции, следующим обра-
зом: «Думая об образе Европы, они задаются вопросом о том, ка-
кое место отводится в великом нарративе Европы образу "Восто-
ка", так как, будучи представителями восточной части Европы, они
ощущают некое беспокойство по отношению к европейскому са-
мосознанию и европейской культуре»1. В фильме Сокурова отра-
зилась эта новая тенденция, которая ощутима в меланхолической
репрезентации Петербурга, связанной тесным образом с новыми
границами Европы и с поиском новой идентичности в российском
обществе. Эта тенденция была ярко выражена в произведениях,
опубликованных в постсоветский период, написанных Лихачевым,
Кушнером, Соснорой, Толстой и Граниным. К этим нарративам
можно отнести также фильм Учителя «Прогулка» (2003) и фильм
Алексея Германа-младшего «Гарпастум» (2005).
На мой взгляд, в основе этих произведений лежит меланхоли-
ческое ощущение потери целостности и желание преодолеть разор-
ванное чувство истории. К ним можно применить тезис Рауля
Эшельмана о перформатизме, пришедшем на смену постмодер-
1 Ravetto-Biagoli К. Floating on the Borders of Europe: Sokurov's Russian
Ark 11 Film Quartely. 2005. No. 59. Vol. 1. P. 18.
418
Александра Смит
нистскому дискурсу. Перформатизм помогает читателю преодолеть
те дискурсивные рамки, которые мешают свободному выражению
себя. Благодаря актам исполнения себя в разных ролевых ситуаци-
ях через текст автор-читатель восстанавливает гармонию через акт
обретения целостности. Перформатизм позволяет этически мысля-
щим личностям вступать в диалог с целью создания некой флюид-
ной коллективной идентичности, раскрывающейся в динамике.
Основополагающим для перформатизма является такой вид ком-
муникации, который ориентирован на объект: важны не общий
язык и семантика, а парадигма, внутри которой коммуникация
происходит. Как отмечает Эшельман, фрейм, который использует-
ся в произведениях искусства перформатистского толка, создает у
читателя и зрителя ощущение того, что он как бы участвует в не-
прерывном потоке переживания истории, несмотря на то, что сам
нарратив оказывается сконструированным искусственным образом
из разных частей целого, представленного как виртуальная реаль-
ность автора—демиурга2.
Наглядным примером такой тенденции является роман Дани-
ила Гранина «Вечера с Петром Великим», в котором рассказы о
Петре Первом читаются историком вслух своим друзьям. При этом
создается семиотическое пространство, подчеркивающее грань
между вымыслом и реальностью, монтаж и семантическую кол-
лизию.
В работах последних лет налицо уход от постмодернистской
игры ради игры и деконструкции мифов о Петербурге: он представ-
лен городом и самым русским, и самым европейским одновремен-
но, то есть городом — синхронным переводчиком разных тради-
ций. Авторы понимают банальность и хронологического времени,
и отрезка времени, в котором протекает их повествование. Петер-
бург выглядит у них постоянно развертывающимся свитком с но-
выми значениями, он включен в постоянный акт трансгрессии.
Кушнер сопоставляет с Петербургом мандельштамовский образ
эллинисте кого очага; Соснора пародирует модернистские мифы;
Толстая и Кривулин идентифицируют петербургское пространство
со стихами Бродского. Петербург как бы распадается в их текстах
на множество пространств с разными возможными актами прочте-
ния и самореализации. Такое видение преодолевает бинарные оп-
позиции: значение Петербурга раскрывается через утопию перфор-
манса, ориентированной на диалогическое сознание.
В своей статье 1999 г. «Петербург в истории русской культуры»
Лихачев утверждает, что Петербург и «чрезвычайно европейский,
2 Eshelman R. Performatism or the End of Postmodernism. Aurora, 2008. P. 226—
227.
Петербургский текст в новых контекстах... 419
и чрезвычайно русский» город, отличающийся и от Европы, и от
России3. Лихачев подчеркивает, что в Петербурге всегда были
люди, создававшие важные культурные и политические центры;
кроме того, в Петербурге была особая концентрация различных
организаций, влиявших на историю идей. Лихачев считает, что в
Петербурге сконцентрировались лучшие черты русской культуры.
Статьи Лихачева последних лет представляются интересным собы-
тием в русской культуре в силу того, что с распадом СССР появи-
лась возможность освободиться от коммунистической идеологии и
обнаружить в Петербурге некий творческий потенциал, который
можно использовать в новых исторических условиях. На мой
взгляд, именно поэтому накануне трехсотлетней годовщины Петер-
бурга его значение так активно переосмыслялось. Яркими приме-
рами являются книга Собчака «Из Ленинграда в Петербург: путе-
шествие во времени и пространстве» (1999), проза Татьяны Толстой
и книга Михаила Кураева «Путешествие из Ленинграда в Санкт-
Петербург».
Кураев утверждает, что без утопическо-мистического аспекта
Петербурга нет и что Петербург становится самодостаточным го-
родом, в котором переход к свободному существованию может
произойти сиюминутно, не сходя с места. Кураевский Петербург
выглядит городом с особой миссией, который выделился в отдель-
ное пространство, не прикрепленное семантически ни к одной
парадигме, который может примыкать к тем моделям, которые ему
покажутся нужными на данный момент. Это актер-импровизатор,
примеряющий к себе разные маски, потому что это город без устоя-
вшейся идентичности. Для Кураева это то пустое место, которое
видели в нем славянофилы: «Без малого триста лет просущество-
вавшее "окно в Европу" сегодня лишилось стен, оно повисло в
воздухе <...>"окно" созрело для самостоятельного существования.
Если русской народ опять подведет лучших из своих представите-
лей и поведет себя не так и неразумно, "Окно" объявит о своем
суверенитете, приватизирует сокровища Эрмитажа, поделит на
прощание с немытой Россией Балтийский флот и начнет взымать
дань за проход кораблей, плотов и барж из Ладожского озера в
Финский залив. <...> Понятно, что путешествие из Ленинграда в
Санкт-Петербург, из окна, имевшего стены, в Окно самодостаточ-
ное, стен не имеющее, будет происходить не сходя с места»4. Ку-
раев отмечает семантический сдвиг, произошедший в сознании
3 Лихачев Д.С. Петербург в истории русской культуры //Лихачев Д.С. Раз-
думья о России. СПб., 1999. С. 541.
4 Кураев М. Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург: Путевые за-
метки // Новый мир. 1996. № 10. С. 161.
420
Александра Смит
жителей Петербурга: статус провинции, насаждавшийся городу
советскими властями, поменялся на статус города—империи—
Окна, напоминающий положение Венеции в Италии в средние
века.
Мотив особой миссии Петербурга, встречающийся в русской
литературе, который изображает город окном в Европу, использо-
ван и в фильме Сокурова «Русский ковчег». В самом конце филь-
ма повествователь смотрит в окно на стихийный мир водного про-
странства с нескрываемым чувством ностальгии по прошлому. По
меткому замечанию Стюарта Клоуэнса, фильм Сокурова представ-
ляет собой своего рода перформанс, который резко отходит от тра-
диции интеллектуального монтажа Эйзенштейна: «Здесь механизм
менее существен, нежели интеллект, который проявляется по мере
того, как мы осознаем, что движениями камеры и актеров управ-
ляет человеческий ум. Кадр превращается в нечто большее, чем
фиксация происходящего. Само движение в пространстве и време-
ни превращается в художественное действо, перформанс. Такие
перформанс-кадры никогда не носили самостоятельного характе-
ра: они включались в большее целое. Так было до настоящего вре-
мени, пока Сокуров не снял кадр длиною в фильм. В результате
"Русский ковчег" превратился в перформанс, исполняемый не
столько актерами, сколько всей съемочной группой. Он реально
исполняется прямо сейчас; он будет реально исполняться при каж-
дом последующем просмотре»5.
Однако взгляд Сокурова на историю России, увиденную как бы
глазами французского путешественника, представлен так, как буд-
то бы многие события были объединены в единую цепочку совер-
шенно случайно. Как отмечает Михаил Ямпольский, «речь здесь
идет не столько о выпадении из истории как о стазисе безвременья,
времени конца, сколько о выпадении из истории как движении, как
воплощении непрерывности, случайностью пронизывающей "сча-
стье" неподвижного прошлого, незыблемость культурных, "музей-
ных" форм минувшего. Кайрос тут — это разрушительная сила
движения, случайностью соединяющего эпохи и создающего смысл
там, где царила лишь его "оптическая иллюзия"»6. В силу того, что
сокуровский фильм подчеркивает психологические особенности
культурной памяти, отказываясь от воспевания героической мифо-
5 Цитируется по статье: Клоуэнс С. Русский ковчег изменил сущность ки-
нематографа. По страницам иностранный прессы // Киноведческие записки.
2005. № 63. Адрес электронной версии: www.kinozapiski.ru/article/175 (дата до-
ступа: 31.08.2008).
6 Ямпольский М. Кинематограф несоответствия. Кайрос и история у Со-
курова // Киноведческие записки. 2003. № 63. Адрес электронной версии:
www.kinozapiski.ru/article/182/ (дата доступа: 31.08.2008).
Петербургский текст в новых контекстах... 421
логизации истории, которая присутствует в фильмах Эйзенштей-
на и Пудовкина конца двадцатых годов, можно говорить о том, что
Сокурова интересует прежде всего механизм памяти, а не репрезен-
тация событий в соответствии с линейным представлением об ис-
торическом развитии. Думается, что использование образа марки-
за де Кюстина в фильме связано прежде всего с желанием Сокурова
выявить истоки российской гиперреальности, которая особенным
образом отразилась в процессе строительства Петербурга. По мне-
нию Михаила Эпштейна, Петербург можно рассматривать как
«пример постмодерной эклектики» в силу того, что в нем все «за-
падноевропейские стили Нового времени приобретают постмодер-
ное измерение, эстетически обманчивое, мерцающее, отсылающее
к несуществующей реальности»7.
Эпштейн считает, что в своей книге о николаевской России
маркиз де Кюстин очень точно выразил симулятивность россий-
ской цивилизации, уловив в ней «постмодерный характер»8. По
словам маркиза де Кюстина, «у русских есть лишь названия всего,
но ничего нет в действительности», потому что «Россия — страна
фасадов»9. Интересно и то, что в своей книге о постмодерне в рус-
ской литературе Эпштейн сопоставляет взгляды маркиза де Кюс-
тина со взглядами славянофила Ивана Аксакова, который считал,
что в России все имеет вид чего-то временного, поддельного, по-
казного. Более того, Аксакову казалось, что в русской истории и
культуре все выглядело несерьезным и ненастоящим. Эпштейн
пишет по поводу схожего отношения к России у Аксакова и мар-
киза де Кюстина так: «Для маркиза де Кюстина она — недостаточ-
но европейская, для Аксакова — недостаточно русская. Но резуль-
тат один: показной, номинативный характер цивилизации. Она
усвоена в своих внешних формах, лишенных как настоящего евро-
пейского, так и внутренне русского содержания, и остается цар-
ством названий и видимостей»10. По мнению Эпштейна, параллель-
но с симуляцией истории в русской культуре происходил процесс
симуляции оригинальности в русской литературе.
В силу существования такого взгляда на особую роль интертек-
стуальности и пародии в произведениях русских авторов и ху-
дожников можно рассматривать русскую литературу как некий ги-
пертекст, во многом ориентированный на игру, частью которой
является традиция подражания европейским источникам. Как мне
7 Эпштейн М.Н. Постмодерн в русской литературе. М., 2005. С. 105.
8 Там же.
9 Маркиз де Кюстин Астольф* Николаевская Россия / La Russie en 1839. М.,
1990. Цит. по: Эпштейн М.Н. Постмодерн в русской литературе. С. 105.
10 Там же. С. 106.
422
Александра Смит
кажется, само выявление некоего петербургского текста в русской
литературе и является примером попытки анализа гиперреальнос-
ти в художественных текстах. Неслучайно именно символисты,
пытавшиеся создать новую поэтику реализма, увидели потенциаль-
ные творческие возможности использования петербургского текста
в совершенно новых контекстах, связанных с пониманием роли
художника-демиурга и с ориентацией на образ-символ. Говоря о
роли петербургского текста в литературе русского символизма, Зара
Григорьевна Минц указывает на то, что для символистов петер-
бургский текст, созданный предшественниками, воспринимался
«носителем единого художественного языка, играющего в симво-
листских произведениях важную роль интерпретирующего кода.
<...> "Петербургский текст" XIX века оказывается одним из основ-
ных "текстов-интерпретаторов" для неомифологических произве-
дений русских символистов»". Как известно, русские символисты
не только активно формировали свою традицию, строящуюся на
диалоге с текстами XIX века, но и давали ей субъективное осмыс-
ление. Минц связывает интерпретацию пушкинского текста, пред-
ложенную русскими символистами, с представлением о конце
Российской империи и мифопоэтическим мышлением символис-
тов. По мнению Минц, соединение с петербургской классикой апо-
калиптических мотивов позволило символистам более обобщенно
продемонстрировать влияние рока на катастрофичность жизни в
императорском Санкт-Петербурге. В силу этого исторические и со-
циальные аспекты жизни в символистских нарративах обретали
черты метаисторического повествования, выдвигая на первый план
как миф об истории, так и миф о мировой катастрофе. При этом
Минц подчеркивает, что эмпирический план изображаемого играл
важную роль в поэтике символизма: «От традиции шла и тяга сим-
волистского образа Петербурга к включению в него реалий город-
ской жизни, и, шире, — сочетание "поэтики цитат" и "поэтики
реалий"»12.
Похожий прием сочетания поэтики цитат и поэтики реалий
использован и в фильме «Русский ковчег», в котором реальный
Эрмитаж начала XXI века использован и как символ, и как музей,
в котором сосуществуют и реальные жители Петербурга (так, на-
пример, появление в фильме знаменитого руководителя и дириже-
ра Мариинского театра Валерия Гергиева придает особую аутентич-
ность фильму), и исторические лица, повлиявшие на развитие
11 Минц З.Г., Безродный М.В, Данилевский А.А. «Петербургский текст» и
русский символизм // Ученые записки Тартуского государственного универ-
ситета: Семиотика города и городской культуры: Петербург. Тарту, 1984.
Вып. 664. С. 79 (Труды по знаковым системам. № 18).
12 Там же. С. 80.
Петербургский текст в новых контекстах... 423
культуры в России. Особую роль играет в фильме любование кон-
цом империи в духе книги Константина Вагинова «Козлиная
песнь», в котором на русскую почву переносятся многие идеи,
выраженные в книге Освальда Шпенглера «Закат Европы». Татья-
на Никольская отмечает новизну вагиновского подхода к гибели
Российской империи и петербургской культуры следующим обра-
зом: «Концептуальную нагрузку несет неоднократно упоминаемая
книга Шпенглера "Закат Европы", которой герои романа не "пе-
реболели" в конце двадцатых годов. Иронизируя над шпенглеров-
ской концепцией заката Европы, Вагинов в то же время прослежи-
вает гибель старо-петербургской культуры, как бы руководствуясь
указанием немецкого философа-идеалиста на то, что, в отличие от
античного мира, который умирал, не зная о своей неминуемой ги-
бели, Европа будет следить за каждой стадией своего умирания
пристальным взглядом опытного врача»13.
Вполне возможно, что мотив любования гибелью петербург-
ской культуры, использованный в фильме «Русский ковчег», свя-
зан с поиском новой поэтики реализма, которая могла бы отразить
повседневную жизнь и частное пространство человека таким обра-
зом, чтобы понимание истории могло быть рассмотрено с точки
зрения бергсоновского понятия времени как психологического
времени, определенного во многом механизмом памяти, объединя-
ющей в себе интуитивное и аналитическое восприятие повсе-
дневности. Бергсон определяет восприятие настоящего с психоло-
гической точки зрения как физическое ощущение. Он пишет:
«Физическое состояние, которое я определяю как мое настоящее
время, включает в себя восприятие только что ушедшего прошло-
го и предчувствие ближайшего будущего»14. Бергсоновское воспри-
ятие времени как текучего потока, в котором сосуществуют разные
моменты одновременно, выдвигает на первый план понимание
настоящего как некоего непрерывного движущегося потока, кото-
рый вызывает определенные физические ощущения и в котором
все оказывается взаимосвязанным.
Об особом и случайном характере психологической памяти по-
бергсоновски пишет Александр Кушнер в своем эссе «Буржуазный
привкус красоты», опубликованном в 2003 г. В кушнеровском эссе
использованы слова Анненского о Гумилеве — «Он любит культу-
ру и не боится буржуазного привкуса красоты»15 — таким образом,
13 Никольская Т. Трагедия Чудаков // Вагинов К. Романы. М., 1991. С. 8.
14 Bergson H. Key Writings / Ed. by Keith Ansell Pearson. New York; London,
2002. P. 127.
15 Замечание Анненского цитируется по статье: Кушнер Л. Буржуазный
привкус красоты // Кушнер А. Волна и камень: Стихи и проза. СПб., 2003.
С.508.
424
Александра Смит
что представление о возвышенном оказывается непосредственно
связано с репрезентацией физической реальности как флюидного
потока, фиксируемого механизмом памяти. Память при этом ока-
зывается связанной с повседневным поведением, воспринимаемым
как часть некоего автоматического и бессознательного ритуала.
В автобиографическом эссе Кушнер вспоминает о своей поездке в
Швейцарию с Ефимом Эткиндом: он пишет о посещении на берегу
Женевского озера в Монтрё гостиницы «Палас-отель», в которой
жил Владимир Набоков. Кушнер смотрит на эту гостиницу взгля-
дом петербуржца и удивляется тому, что никакого музея-квартиры
Набокова в этой гостинице нет, потому что администрация стре-
мится «оберегать покой живущих в гостинице», и «поклонники
великого постояльца здесь ни к чему». Кушнер призывает отойти
от романтической модели поэта, в соответствии с которой поэт
противопоставляет себя всем, пытаясь восстановить поэтизацию
частной жизни, которая существовала в романах русских класси-
ков и по-бергсоновски пытается уловить как бы живой творческий
импульс тех мест, где жил и творил Набоков. Тем самым Кушнер
подчеркивает, что музейное пространство является часто неким
искусственным пространством, рассчитанным на механическое
запоминание фактов и исторических событий.
О постсоветских авторах и художниках Кушнер говорит паро-
доксальным образом: «Мы живем в государстве, то и дело покушав-
шемся на вещи, окружающие нас, а с ними заодно — и на наше
достоинство. Сваливающиеся с человека брюки (ремень отобрали),
падающие башмаки без шнурков — тюремный символ человечес-
ких унижений при социализме. Хочется верить, что XX век, лишав-
ший человека постельного белья и парового отопления, посуды и
письменного стола, научил русскую поэзию дорожить "буржуаз-
ным привкусом красоты". Это не значит, что вещи не бывают под-
лыми, пошлыми, оскорбительными»16. По мнению Кушнера, в
русской литературе буржуазное искусство, кровно связанное с ре-
альным физическим миром, не было развито в полной мере по
сравнению с Европой. Кушнер говорит о поэтизации частной жиз-
ни, которая, по мнению Бахтина, способствовала развитию рома-
на17. Особому философскому видению физического мира Кушнер
учится у Анненского: «Вещи сцеплены с миром души, они тоже
посредники между душой и миром, между душой и онтологически-
ми сущностями. Так, у Анненского связана с биением сердца
16 Кушнер А. Волна и камень: Стихи и проза. СПб., 2003. С. 512—513,
17 Бахтин ММ, Проблема речевых жанров // Бахтин М.М. Эстетика сло-
весного творчества. Мм 1979. С. 237—280.
Петербургский текст в новых контекстах... 425
"стальная цикада" часов, с ужасом смерти — "белая помпа бюро",
с любовной драмой — "одурь диванов, полосатые тики"»18.
Кушнер произвольно объясняет связь предметов быта с душев-
ными состояниями поэта, но такая сакрализация мелочей быта
явно опирается на понимание важности некого ритуала перфор-
манса. Поводом к воображаемому исполнению роли Набокова,
представляющего в глазах Кушнера петербургского писателя-эми-
гранта, является газетная вырезка с фотографией скамейки, на ко-
торой часто сидел Набоков и писал прозу. Кушнер задается вопро-
сом: «Как он мог сочинять там? Под неумолчный автомобильный
прибой, на глазах у гуляющих в саду?»19 Кушнер примеряет ситуа-
цию на себя и представляет себе, как Набоков писал на скамейке.
Проиграв такую воображаемую ситуацию, Кушнер говорит: «Мне
кажется, я понял, почему прозаик и должен вить гнездо в гуще
жизни, в самом пекле, среди своих персонажей, не спускать с них
глаз»20. В замечании Кушнера чувствуется понимание творческого
письма как кинематографического акта: кушнеровский Набоков
как бы записывает в своей тетради, сидя на скамейке, текучесть
жизни. Другим интересным приемом в эссе является монтаж: фо-
тография со скамейкой Набокова из газетной заметки представля-
ет собой музейное пространство, часть архива Кушнера. В то же
время скамейка олицетворяет собой связь Набокова с онтологичес-
кими сущностями вещей. Кушнер, как преемник Набокова и пе-
тербургский автор, совершает в своем воображении акт исполне-
ния ситуации: на момент исполнения ритуала он тоже становится
Набоковым и наблюдает текучесть жизни и движение персонажей
из будущих произведений. Такой акт исполнения несет в себе двой-
ную функцию. С одной стороны, он помогает Кушнеру понять,
почему Набоков писал многое на скамейке, а с другой стороны, он
выявляет диалогичность двух полярных тенденций: тенденции к
архивизации материала и филологизации быта и тенденции к анар-
хичности, к кинематографическому восприятию жизни глазами
оператора и редактора по монтажу. Петербургская метафора горо-
да-окна представлена здесь в другом своем варианте: петербуржец
в Швейцарии, будь то Кушнер или Набоков, становится кино-
оком, творящим буржуазное искусство, то есть такое искусство,
которое кровно связано с физическим миром.
Описание скамейки Набокова в эссе Кушнера свидетельству-
ет о том, что понятие процесса созерцания потерпело крах в эпоху
модерна и повлияло на осознание новой роли Петербурга: не как
18 Кушнер А> Буржуазный привкус красоты. С 514.
19 Там же, С. 509.
20 Там же.
426
Александра Смит
города-окна, а как города-кинокамеры, Окна, о котором говорит
Кураев в контексте активного созерцания. Объяснение кризиса
созерцания в современном мире, данное в статье Б. Гройса «Медиа-
искусство в музее», помогает понять, почему образ Петербурга в
русской литературе претерпел трансформацию. По наблюдению
Гройса, «каждая из известных нам домодерных культур располагала
особым "сословием" созерцающих: шаманы, монахи, религиозные
проповедники и философы. Слой этот был, бесспорно, привиле-
гированным в обществе. Традиционно созерцательный образ жиз-
ни считался выше деятельного образа жизни. Только в модерную
эпоху все старые "привилегии" сословия были разрушены. Совре-
менный человек, если он стремится к общественному признанию,
не может более вести созерцательный образ жизни, он должен быть
креативен, то есть работать больше и лучше, чем все другие. Точ-
но так же церковь практически превратилась из созерцательной
институции в деятельную. Можно сказать, что чистое созерцание
в модерную эпоху, и прежде всего в наше столетие, было подверг-
нуто полной девальвации»21. В постмодернистском искусстве само
понятие музея, где существует коллекция статичных образов, ока-
залось расшатанным, поэтому снова остро встал вопрос, как и в
период возникновения кинематографа, о роли статических и дви-
жущихся образов в связи с новым восприятием времени как про-
странственной категории. Работы Анри Бергсона о памяти и вре-
менном потоке в модернистский и постмодернистский периоды
явно помогли формированию новых категорий, связанных с физи-
ческим восприятием пространства и его воспроизведением посред-
ством описания определенных физических ощущений, таких как
запах, цвет, эстетическое переживание, связанное с определенны-
ми памятниками и местами. По замечанию Гройса, «в нашей куль-
туре мы располагаем двумя различными моделями, позволяющи-
ми достижение контроля над временем: "обездвиживание" образа
в музее и "обездвиживание" зрителя в кинозале»22. Таким образом,
эксперимент Сокурова с кинематографическим актом перфор-
манса интересным образом выявил разные модели восприятия
времени и пространства, сосредоточив внимание на психологии
остранения от эстетического объекта таким образом, что даже ис-
пользование живого оркестра оказалось не на сцене кинозала, как
это делалось во времена немого кино, а внутри кинематографиче-
ского пространства.
На мой взгляд, и Сокуров, и Кушнер используют своего рода
гиперреальный характер петербургского текста, чтобы обновить
21 Гройс Б. Медиаискусство в музее (http://anthropology.ru/ru/texts/groys/
mediart.html; дата доступа: 4.09.2008).
22 Там же.
Петербургский текст в новых контекстах... 427
само понятие аутентичности литературного текста, которое сильно
видоизменилось как под влиянием развития кинематографа, так и
под влиянием новых технологий. Само упоминание о фотографии
со скамейкой Набокова и о газетной вырезке в рассказе Кушнера
воспринимается как своего рода демистификация монтажных тех-
нологий. Кушнер подвергает сомнению модели контроля над вре-
менем, предложенные Гройсом в его работах о современном искус-
стве: для Кушнера образ Набокова на скамейке представляет собой
образ фотографа, которому необходимо выхватить из потока жизни
самые разные впечатления и факты и запомнить их таким образом,
чтобы их монтаж на бумаге посредством слов воспроизводил психо-
логическое время, отражающее представление Набокова о текучес-
ти жизни. В своем рассказе о скамейке Набокова Кушнер выдвигает
на первый план литературу факта, подчеркивая, тем не менее, то,
что в отличие от газетного материала литература способна передать
многомерный образ времени, в формировании которого интуитив-
ный механизм памяти имеет важное значение.
В фильме Алексея Германа-младшего «Гарпастум» (2005) чув-
ствуется такой же подход к воспроизведению исторической памя-
ти, как и в фильме Сокурова «Русский ковчег», и в эссе Кушнера
о скамейке Набокова. На первый план выступает мотив случайно-
сти, связанный и с изображением истории, и с изображением роли
отдельного человека в истории. Неслучайно в нем звучит стихот-
ворение Осипа Мандельштама, написанное в 1913 г., — «Петер-
бургские строфы», в котором лирический герой ассоциирует себя
с пушкинским Евгением. Евгений представлен в поэме Пушкина
«Медный всадник» своего рода жертвой стихийных сил истории и
природы. Благодаря использованию интеллектуального монтажа
образ молодых людей в начале Первой мировой войны в фильме
«Гарпастум» ассоциируется и с молодым поэтом Осипом Мандель-
штамом, читающим свои стихи в петербургском салоне, и с лири-
ческим героем стихотворения, примеряющим к себе маску сумас-
шедшего Евгения, изображенного в «Медном всаднике»: «Чудак
Евгений, бедности стыдится, / Бензин вдыхает и судьбу клянет!»23
В мандельштамовском стихотворении упоминается и Евгений Оне-
гин: «Тяжка обуза северного сноба — Онегина старинная тоска»24.
Таким образом, мандельштамовское стихотворение, которое
звучит в начале фильма, является своего рода ключевой цитатой в
фильме «Гарпастум». Однако мандельштамовской репрезентации
модернистской меланхолии, тесно связанной со скорбью об утра-
23 Мандельштам О. Петербургские строфы // Мандельштам О. Стихотво-
рения. Л., 1973. С. 77.
24 Там же. С. 76.
428
Александра Смит
ченной целостности и гармонии, которая была еще частью миро-
ощущения поэтов Золотого века (Пушкина и его современников)
до восстания декабристов 1825 г., противопоставлен постмодер-
нистский скепсис. С ним соотносится осознание того, что преодо-
ление травмы невозможно и что современному поколению нужно
жить в условиях кризиса, осознавая незримое присутствие умерших
друзей и родственников. В связи с этим важным фактом в конце
фильма является разговор двух братьев о смерти отца, родственни-
ков и друзей.
Несомненно то, что тема поколений является одной из ведущих
в фильме. Российский кинокритик Елена Стишова, ссылаясь на
интервью Германа-младшего, считает, что основной идеей филь-
ма является тема смены поколений. Она пишет: «Герман-младший
в своих уже многочисленных интервью наговорил столько, что
"Гарпастум" можно отрецензировать его же словами. Типа: "...Это
фильм по-своему личный. Он о счастье молодости, о смене поко-
лений и — главное — о смене эпох. Была одна Россия — стала дру-
гая". "...Младшее <поколение. — Е.О занималось своими делами,
не обращая внимания на колоссальный слом исторического про-
цесса" (цит. по газете «Ника», 2005, № 29)»25. Стишова обращает
внимание на то, что большая часть фильма посвящена изображе-
нию деталей повседневной жизни и быту молодых людей, которые
еще не осознали свою принадлежность к мировой истории: «Геро-
ев "Гарпастума" — братьев Андрея и Николая — и их приятелей на
фронт пока не вызвали, и жизнь их ничуть не изменила своего до-
военного течения. Они по-прежнему предаются "мелочам", несо-
поставимым — согласно нашей ментальности и привычной рецеп-
ции — с таким событием, как разразившаяся война»26.
Стишова верно определяет задачу режиссера передать ход ис-
тории через описание мелочей быта, через изображение случайных
реплик, газетных сообщений и любовных драм, показывая, как об-
щий кризис культуры проявлялся во всем и влиял на формирова-
ние утопических идей молодого поколения. Интересно, однако, что
Стишова считает авторский прием введения контекста войны и
массовых настроений в основной рассказ о братьях, увлеченных
футболом, не очень удачным приемом в силу того, что он отлича-
ется излишним рационализмом, «плохо совместимым с магией
изображения».
Стишова отмечает важную роль операторской работы Олега
Лукичева в создании эстетизации быта петербургских окраин:
25 Стишова Е. Парадокс избыточного знания. Гарпастум // Искусство
кино. 2006. № 1 (www.kinoart.ru/magazine/01— 2006/repertoire/stishova0601/; дата
доступа: 6.09.2008).
26 Там же.
Петербургский текст в новых контекстах... 429
«Жемчужный тон монохромной картинки, серое небо, влажный
туман, блеклая листва, зябкость пространства и чернота бугристого
пустыря, где герои гоняют в футбол, случайные прохожие, грязные,
пахнущие трущобой улочки неузнаваемой питерской окраины, за-
тененные тесноватые интерьеры, реплики невпопад — ассоциатив-
ный монтаж кадров и планов уводит "по ту сторону повествования"
(М. Ямпольский), помещая нас, зрителей, в пространство, где ре-
зонируют история и современность». По мнению Стишовой, «обе
реальности вступают в диалог, глядятся одна в другую», и в резуль-
тате их столкновения «рождается третья реальность — реальность
артефакта, который не разгадать и не исчерпать скрупулезным опи-
санием изысканной артхаусной постройки со всеми ее атрибутами:
ритуалами футбольных матчей, реминисценциями на темы Сереб-
ряного века с участием культовых персонажей, кровавыми разбор-
ками местных блатарей, сексуальным наваждением Андрея, влюб-
ленного в хозяйку салона Аницу». Стишова считает, что «все это
окутано прозрачным шлейфом элегической печали, щемящим
предчувствием известного нам нерадостного финала»27. Стишова
говорит о том, что Герман-младший делает ставку на такого зри-
теля, который хорошо знает и Серебряный век, и историю России
начала XX века.
К наблюдению Стишовой можно добавить еще замечание о
том, что в фильме «Гарпастум» чувствуется полемика с сокуровс-
ким фильмом «Русский ковчег», потому что на первый план выс-
тупает идея маленького человека и его частного пространства. В ка-
кой-то мере можно утверждать, что петербургский текст русской
литературы по-новому представлен в фильме Германа-младшего: в
нем, как мне кажется, возрождена кинематографическими сред-
ствами поэтика загадки, воплотившаяся в поэзии русских футури-
стов, особенно в стихах Бенедикта Лившица. На мой взгляд, слова
Михаила Гаспарова о петербургском цикле Лившица можно отне-
сти и к изображению Петербурга в фильме «Гарпастум»: «Общая
концепция Петербурга у Лившица образуется из наложения друг на
друга двух хорошо известных петербургских мифов: во-первых,
культура против стихии, гранит против Невы и болота — пушкин-
ская традиция, идущая от "Медного всадника"; во-вторых, Запад
против Востока, рациональный порядок против органического ха-
оса, — после-пушкинская традиция, идущая от западников и сла-
вянофилов. Налагаясь, это давало картину: бунт стихии и бунт рус-
ской Азии — одно, и уравновешен, гармонизирован культурой он
может быть, только если культура эта питается рациональностью
27 Стишова Е. Парадокс избыточного знания (www.kinoart.ru/magazine/01—
2006/repertoire/stishova0601/; дата доступа: 6.09.2008).
430
Александра Смит
Запада, без Запада она превращается в праздный гнет и обречена»28.
В свете этого фона вполне закономерным кажется то, что в конце
фильма показан пустырь, на котором Николай и Андрей играют в
футбол и используют в своей игре английский трофейный мяч,
обсуждая планы построить футбольное поле и когда-нибудь обыг-
рать немцев в футбол. Таким образом, их опыт военного времени
представлен как важный этап диалога с Западом. Европейская
культура им видится наполненной кризисным предчувствием кон-
ца цивилизации.
В этом отношении очень интересным представлен Блок в кон-
це фильма: с одной стороны, он выглядит несчастным пророком,
воспевшим закат Европы и петербургской культуры, а с другой
стороны, он изображен петербургским чудаком Евгением, сошед-
шим с ума и не понимающим происходящего. При изображении
Блока и других поэтов Серебряного века Герман-младший исполь-
зует прием остранения, построенный по законам комического эф-
фекта, описанного в книге Бергсона о смехе. В своей книге «Смех:
Эссе о значении комического», опубликованной в начале века как
в России, так и в Европе, Бергсон говорит об умении комического
поэта разоблачать автоматизм поведения в повседневной жизни
таким образом, что читатель сможет себе представить ритуализи-
рованный образ жизни так, как будто она представляет собой во-
площение эстетических принципов комедии дель арте в жизни.
Бергсон пишет: «Присмотритесь внимательнее, и Вы увидите, что
талантливый комический поэт дает нам возможность настолько
близко ознакомиться с пороком автоматического поведения в жиз-
ни, что у нас создается впечатление, что мы, зрители, тоже держим
в руках ниточки, к которым привязана марионеточная кукла, за-
действованная в его игровой ситуации <...> Механическое поведе-
ние такого рода вызывает у нас смех и напоминает нам об образе
рассеянного человека. Такой чудак ведет себя бессознательным об-
разом, как будто он стал невидимым для себя и видимым для дру-
гих»29. Разговор с Блоком в конце фильма представлен как театр
абсурда: речь поэта кажется построенной из случайного сочетания
бессмысленных фраз о сне, в котором он представил себя и свою
жену селедкой с картошкой, вперемешку со словами о катастрофе,
которую он вовремя не распознал. Таким образом, представители
старшего поколения разоблачены в фильме как романтические ге-
рои и предтечи неких абстрактных перемен, которые в то же вре-
28 Гаспаров М. Петербургский цикл Бенедикта Лившица: Поэтика загадки
// Гаспаров М. Избранные статьи: о стихе, о стихах, о поэтах. М., 1995. С. 202.
29 Bergson H. Laughter: An Essay on the Meaning of the Comic / Transl. by
C. Brereton and F. Rothwell. Kobenhavn and Los Angeles, 1999. P. 20.
Петербургский текст в новых контекстах... 43 1
мя оказались совершенно неподготовленными к трудностям быта
и к активному участию в построении новой жизни. Как утвержда-
ет Стишова, «дискурсивное поле "Гарпастума" насыщено культур-
ными смыслами, на которых базируется букет русских мифологий».
Стишова объясняет это следующим образом: «Наделив своих геро-
ев "высокой болезнью" по имени "garpastum", автор зашифровал
подсознательную, но стержневую <...> идею фильма, напрямую
связанную со сферой сверхценностей, где формируется надсозна-
ние личности и общества. Ценности частной жизни ("мелочи") —
это свободный выбор личности, ставящей увлеченность футболом
выше велений патриотизма, точнее, уравнивающей в правах тот и
другой выбор»30.
На мой взгляд, диалог между футболом и поэзией в фильме
«Гарпастум» в большей степени связан даже не с сопоставлением
частной и коллективной идентичностей, а с представлением об
историческом времени. Так, например, Блок, спрашивающий Ан-
дрея и Николая о том, когда все начало рушиться, представлен в
абсурдных тонах как сумасшедший, который живет прошлым и
пытается повернуть историю вспять и повлиять на ход событий.
В отличие от него, братья, увлеченные футболом, оказываются бо-
лее гибкими в своем восприятии настоящего времени, так как они
представлены людьми, способными уловить новые ритмы жизни.
Думается, что в фильме Германа-младшего противопоставляются
две модели репрезентации исторического времени, которые вобра-
ли в себя идеи Бергсона об интуитивном времени и которые были
проанализированы в книге Делеза «Кино 2: Время-Образ». В этой
книге Делез говорит о фильмах послевоенного времени, в которых
обыгрывается идея репрезентации времени таким образом, что в
них происходит отказ от представления об истории как о линейном
движении и ходе событий, выстроенных в хронологическом поряд-
ке. Вместо парадигмы линейного времени многие режиссеры, о
которых говорит Делез, предлагают концепцию объемного време-
ни, изображенного по принципу лабиринта, в котором линии мо-
гут разветвляться и включать в себя и виртуальную реальность не-
возможного настоящего, и возвращение к некоему вымышленному
прошлому31. Иными словами, Делез совмещает идею Бергсона об
интуитивном времени с представлением о ризоматическом време-
ни, которое можно визуально представить как сосуществование
разных потоков времени, сцепленных между собой по принципу
ассоциативной памяти. Эта модель виртуальной реальности, вклю-
30 Стишова Е. Парадокс избыточного знания (www.kinoart.ru/magazine/01 —
2006/repertoire/stishova0601/; дата доступа: 6.09.2008).
31 Deleuze G. Cinema 2: The Time-Image. London, 1989. P. 131.
432
Александра Смит
чающая в себя сосуществование разных временных отрезков, пред-
ставленных как единое целое, напоминает принцип соотношения
объектов физической реальности с психологическим восприятием
настоящего времени, предложенный в очерке Кушнера, который
обсуждался выше. Таким образом, импрессионизм Анненского,
неразрывно связанный с бергсоновским представлением об инту-
итивном времени и случайной связи явлений, запечатленных в
памяти, представлен в фильме «Гарпастум» важным эстетическим
принципом, помогающим совместить Петербург, представленный
в фильме своего рода местом памяти о Серебряном веке, с Петер-
бургом постсоветского периода.
Однако учитывая замечание Стишовой о том, что в фильме
«Гарпастум» сталкиваются две разноречивые реальности, порождая
некую искусственную реальность, можно говорить о том, что в этом
фильме, как и в тексте Кураева, и в фильме Сокурова «Русский
ковчег», проявилась утопия перформанса, ориентированная на
трансгрессию фрагментарного мироощущения и конфликта проти-
воречивых тенденций общества. Как отмечает Рольф Хеллебаст,
дуалистический характер образа Петербурга связан и с замыслом
Петра Первого создать город в качестве искусственного простран-
ства, существующего как на стыке Запада и Востока, так и на сты-
ке культуры XVII и XVIII веков, и с идеей русских романтиков,
видящих город в качестве воплощения противоречивого характе-
ра самого Петра Первого, представленного в произведениях роман-
тиков демиургом-создателем нового города в России32. По на-
блюдению Хеллебаста, в кураевском очерке «Путешествие из
Ленинграда в Санкт-Петербург» выражено новое представление о
возвышенном, которое связано с представлением о Петербурге как
о городе, воплотившем в себе противоречия и этическую амбива-
лентность.
Как утверждает Хеллебаст, наряду с кураевским представлени-
ем о возвышенном продолжает существовать и традиционное мне-
ние о Петербурге как о городе, в котором классический стиль со-
вместился с духовной традицией русской культуры33. По мнению
Хеллебаста, в работах Топорова о петербургском тексте русской
литературы, например, прослеживается тенденция, которая восхо-
дит своими корнями к произведениям Достоевского, в которых
выражен миф о спасении мира посредством искусства, подчинен-
ного принципу «искусство спасет мир». Хеллебаст считает, что в
основе петербургского текста лежит психоаналитический подход,
32 Hellebust R. The Real St Petersburg // The Russian Review. 2003. Vol. 4. № 62.
P. 497-507.
33 Там же. Р. 506.
Петербургский текст в новых контекстах... 433
ориентированный на преодоление восприятия города в рамках
травматического опыта. По его мнению, петербургский текст рус-
ской литературы содержит в себе привлекательную модель для
формирования национальной идеи, потому что он отражает про-
тиворечия национального самосознания, связанного с идеей мо-
дернизации и диалогом с европейской культурой. Если восприни-
мать обращение к Серебряному веку в постсоветских нарративах,
рассматриваемых в этой работе, как часть процесса отрицания
модернистской утопии, то тогда петербургский текст русской ли-
тературы, оформленный в произведениях модернистов в нечто
целое, можно воспринимать как своеобразное место памяти в ра-
ботах постмодернистских авторов, исполненных в духе деконструк-
ций конструктивизма. По меткому замечанию Эпштейна, «постмо-
дернизм перевернул знаки и устремился к прошлому, но при этом
стал присваивать ему атрибуты будущего: неопределенность, непо-
стижимость, многозначность, ироническую игру возможностей»34.
34 Эпштейн М.Н. Постмодерн в русской литературе. С. 456—457.
Елена Хеллберг-Хирн (Хельсинки)
ЕВРОПЕЙСКИЙ ФАСАД И РОССИЙСКИЕ
ЗАДВОРКИ: ПЕТЕРБУРГСКАЯ ТЕМА
Петербургское противостояние фасадов и задворок — это уже
давно устоявшийся российский архетип: по выражению Дмитрия
Мережковского, «вечная война России с Европою — космическо-
го зада с человеческим лицом»1.
В художественном петербургском пространстве, иначе говоря,
в Петербургском Тексте, эта тема достаточно широко освещена как
в «Петербургских повестях» Гоголя и «Медном всаднике» Пушки-
на, так и в романах Достоевского и произведениях так называемых
«бытописателей», типа «Физиологии Петербурга» или «Петербург-
ских трущоб» Крестовского.
По мере того как литературные сюжеты и их герои отдалялись
от аристократического центра, приближаясь к плебейской перифе-
рии, фокус авторского внимания смещался от благородных двор-
цовых фасадов и бальных залов к грязным задворкам, к пропахшей
капустой и кошками лестнице Акакия Акакиевича, к похожей на
гроб каморке студента Раскольникова, к зловонным пивнушкам и
проституткам на Сенной.
Эстетическая раздвоенность Петербургского Текста заложена
в двойственной природе самого города: «Город пышный, город
бедный...» был таким уже для Пушкина. Но речь далее пойдет соб-
ственно не о литературе, а об эстетике имперского самосознания.
В широко известном философском трактате «Закат Европы»
Освальд Шпенглер утверждал, что с основанием Петербурга возник
псевдоморфоз, втиснувший русскую душу вначале в чуждые фор-
мы высокого барокко, затем Просвещения, а затем — XIX столетия.
«Московский царизм — это единственная форма, которая впору
русскости еще и сегодня, однако в Петербурге он был фальсифи-
цирован в династическую форму Западной Европы»2.
Фальсификация Европы началась, строго говоря, одновремен-
но с основанием новой столицы, когда по приказу Петра первые
глиняные мазанки красились под кирпич и мрамор. Предпринимая
невероятные усилия, чтобы стать с Западом на равных, Петр счи-
тал: «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к
ней должны повернуться задом»3.
1 Мережковский Д. Больная Россия. Л., 1991. С. 179.
2 Шпенглер Освальд. Закат Европы. М., 1998. Т. 2. С. 197.
3 Ключевский В.О. Сочинения. М., 1989. Т. 4. С. 196.
Европейский фасад и российские задворки... 435
Петр перекраивал свою Московию в «Российския Европии», в
гибрид России и Запада по образцу Петербурга. Но он сумел изме-
нить лишь фасад империи, самодержавная система осталась нетро-
нутой. При его жизни город оставался еще смесью бараков и по-
лудостроенных дворцов. Не только рядовые дома-мазанки, но даже
и первые здания Адмиралтейства красились «под кирпич»: это
были прообразы печально известных потемкинских кулис4.
Знаменитый европеец, французский путешественник маркиз
Астольф де Кюстин, подъезжая в 1839 г. к Петербургу на корабле
со стороны Кронштадта, заметил стоящих на берегу Невы сфинк-
сов и тут же определил их как плохое подражание античности —
подобно тому как он определил и прочие копии античных храмов
и итальянских палаццо в Петербурге. На самом же деле сфинксы
около Академии художеств — единственные оригинальные и аутен-
тичные произведения древнего искусства на петербургской почве.
По сути же Кюстин, тем не менее, был прав, называя Россию «стра-
ной кулис»5.
И хотя великолепные дворцы столичной знати на набережных
Невы могли гордиться мраморными фасадами и огромными зер-
кальными окнами на парадной половине, их задняя жилая часть
была обычно устроена совершенно по-московски. Там имелись
тесные комнатушки с большими печами и маленькими окнами —
для тепла, ибо российский и, в частности, петербургский климат
мало располагает к проживанию в огромных плохо отапливаемых
залах. А дворы и задворки тех же самых дворцов всегда представ-
ляли собой достаточно убогое зрелище.
Итальянский мрамор наряду с вполне российской неурядицей
и грязью начиная с дней первостроительства создавали в городе
впечатление огромных театральных кулис. Этот театр был предназ-
начен для Европы и многими жителями Петербурга воспринимался
как мираж.
В известном отрывке из романа Достоевского «Подросток»
юный герой вспоминает странное видение, возникшее в тумане его
родного города:
А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет лис
ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с ту-
маном и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото,
а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко
дышащем, загнанном коне?
4 Пыляев М.И. Старый Петербург. Л., 1990. С. 20.
5 The Marquise de Custine. Empire of the Czar. New York, 1989. P. 78.
436
Елена Хеллберг-Хирн
Удивительно и загадочно, что город, предназначенный его
создателем быть средоточием рациональности, постоянно описы-
вался его обитателями и истолкователями как иллюзорный, ирра-
циональный, фантастический, неестественный, недосягаемый, не-
реальный; как «фасадная столица фасадной империи»6.
С течением времени лакировка действительности переродилась
в печально знаменитую привычку надевать подобающую случаю
маску и выстраивать «потемкинские кулисы». Светлейший князь
Григорий Потемкин, европейски образованный и украшенный
орденами и брильянтами вельможа, имел вполне российское обык-
новение ходить у себя дома в Зимнем дворце в одном халате, с мор-
ковкой или редиской во рту, и в таком виде являться к императри-
це и своей повелительнице Екатерине. И хотя автор нашумевшей
книги о Потемкине утверждает, что клише о «потемкинских кули-
сах» приписано светлейшему князю напрасно, лишь по злословию
окружающих, дело все же не так просто7.
Двоемыслие привилось в России давно и прочно, и понятие
потемкинских кулис, пожалуй, неискоренимо. Далеко не случай-
но маскарад стал одной из настойчиво повторяющихся тем город-
ского текста и мифа. Анна Ахматова сделала его лейтмотивом сво-
ей «Поэмы без героя», где героем является сам город.
В книге «Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург» наш
современник Михаил Кураев пишет:
Вот и Петербург, выстроенный по замыслу, по правилам, по
образцам, всем своим видом стремящийся утвердить регулярность
и порядок, лишь в судьбе своей порядка не предусмотрел, как не
предусмотрел размеренной и предсказуемой жизни своим оби-
тателям8.
А петербургский литератор и критик Самуил Лурье так раз-
мышляет о своем городе:
Это была такая декорация грандиозной оперы под названием,
скажем, «Гибель богов», в которой и тенора, и кордебалет, не го-
воря уже о дирижере и оркестрантах, вывели во двор и расстреля-
ли, а рабочие сцены расхаживают, перекликаются, заводят рома-
6 Метафизика Петербурга. Петербургские чтения по теории, истории и
философии культуры. СПб., 1993. С. 70.
7 Montefiore Simon Sebag. Prince of Princes: The Life of Potemkin. Weidenfelt
and Nicolson, 2000.
8 Кураев М. Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург. СПб., 1996.
С. 58.
Европейский фасад и российские задворки... 437
ны, в разных уголках ставят керосинки, буржуйки, основывают
быт. Вот этот быт основался — теперь мы имеем сегодняшний
Петербург. И все это происходит на фоне выцветших, линялых,
порванных, исчезающих декораций... Получается жизнь в двух, по
крайней мере, измерениях, она и называется мифом...
В реальности человек выходит — вот, например, я — после ра-
боты на улицу, чтобы попасть домой; темный воздух, темное небо,
черный асфальт, тусклые дома, злые лица, и кажется тебе, что рас-
писание общественного транспорта придумал, несомненно, непос-
редственно враг рода человеческого, носитель мирового зла. По-
тому что иначе объяснить то, что он с тобой делает, невозможно.
А бывают такие минуты, когда идешь по Дворцовой набереж-
ной, справа у тебя Зимний дворец, слева Петропавловская кре-
пость, и ты на мгновение забываешь, что в крепости казнили и
мучили, а в Зимнем дворце тоже занимались разными глупостями,
да и жили там в основном дураки. А просто смотришь — прекрас-
но, светло, Нева блестит, и говоришь себе: нет, не мерзость, все-
таки не мерзость, именно этими словами себе почему-то говоришь
про свою жизнь в этом городе. Бывает, что ныряешь в подземный,
лилово-багровый Петербург, а бывают такие мгновения, когда вос-
паряешь в Петербург небесный, лазорево-белый, как Смольный
собор9.
Современный город, переименованный из Ленинграда в
Санкт-Петербург и получивший от населения ироническое прозви-
ще Л ЕНИНБУРГ, состоит из реанимированного европейского цен-
тра и запущенной советской и постсоветской периферии. В совет-
ское, особенно в довоенное время большое внимание обращалось
на неравномерное социогеографическое распределение городских
удобств и средств. Имперский центр, согласно плану социалисти-
ческой реконструкции Ленинграда, принятому в 1930-е гг., должен
был уступить место сети благоустроенных окраин. Этому помеша-
ла война. Разрушенный в блокаду центр города был восстановлен
и затем надолго запущен. К юбилею 1957 г. покрасили фасады на
Невском, но тем дело и ограничилось.
Зато к недавно прошедшему трехсотлетию города в 2003 г. кос-
метический ремонт центра был проделан намного эффективнее. Но
все же, подытоживая эффект, одна петербургская газета писала:
«Без штанов, но в шляпе»10.
Ремонт фасадов «исторического центра» продолжался вплоть
до самого праздника. Еще утром 27 мая 2003 г., в «день рождения»
9 Лурье С. Нетленный призрак // Литературная газета. 2001. Май 30 -
Июнь 5.
10 Невское время. 2000. 29 января.
438
Елена Хеллберг-Хирн
города, на моих глазах красилась ограда набережной Мойки, а не-
которые объекты, так и не успевшие привести себя в порядок,
стыдливо закрывались большими панно с изображением желаемо-
го, но пока не достигнутого внешнего вида здания. «Путемкинские
(sic!) кулисы», иначе европейский фасад, — важная часть нынеш-
него образа постсоветского Петербурга и всей России, а окраины
и задворки города совсем перестали кого-либо интересовать, ибо
они не имеют валютоносной ценности. Вся эта проблема связана
с иерархической структурой петербургского пространства и с сис-
темой ценностей российской культуры в целом. Иерархия пред-
полагает доминирующий центр, который воплощает имперские
претензии, между тем как городская периферия символически
представляет собой истинную, вполне запущенную Россию и де-
монстрирует пренебрежение к быту и жизни граждан.
После десятилетий упадка понятно стремление к гармонии и
поиски спасения в красоте. И все же, подобно набоковской беспо-
койной бабочке, красота расправляет крылышки в самых неожи-
данных местах, и совсем не обязательно в прославленных досто-
примечательностях имперского города, а где угодно, следуя логике
собственного взбалмошного нрава.
Да и строгую границу между красотой и безобразием провести
невозможно. Современное искусство энергично обрабатывает тра-
диционно неприглядные темы и явления. Устойчивой характе-
ристикой петербургской контркультуры является использование
различного мусора и хлама для своего творчества. В эстетике петер-
бургского «помоечного стиля» или одиозного некрореализма кра-
сота далеко не равнозначна красивости.
Имперская, а по своей сути аристократическая эстетика в со-
ветское время внешне и отчасти уступила место пролетарской эс-
тетике, но ныне с ней соперничают многообразные антиэстетичес-
кие тренды. Открыточные виды и прочие городские красоты уже
многим приелись. «Новая красота — это уродство!» — заявляют
законодатели вкусов в Берлине. Там предприимчивые осей показы-
вают туристам Восточный Берлин как историческую достоприме-
чательность. Этим летом выставка реликвий ГДР стала попу-
лярным аттракционом в Историческом музее Берлина, где было
выставлено 550 экспонатов, начиная от лыжной шапочки Вальте-
ра Ульбрихта и включая мебель, бытовую технику, одежду... В Пи-
тере пока до этого не додумались. Не дошло и до того, что уже ста-
ло туристской достопримечательностью в литовском приморском
городе Лиепая: там в до жути безобразном районе города можно за
7 евро посетить тюрьму Кароста и посидеть в темной камере, пос-
ле допроса и издевательств со стороны тюремщиков, которые мо-
Европейский фасад и российские задворки... 439
гут к тому же бесплатно одарить парой ударов по самым чувстви-
тельным местам. В прошлом году более 20 тысяч туристов посети-
ли за плату тюрьму Кароста.
Ныне считается, что как биологическая среда вообще, так и
большие города в частности нуждаются в разнообразии, чтобы
выжить. В обоих случаях множественность форм развивается орга-
нически, причем компоненты вступают в сложные отношения друг
с другом. Чем больше жизненных ниш, тем более гибкой и жизне-
способной становится вся экосистема. А человеческое разнообра-
зие (включая нищету и убожество) ярче всего проявляет себя имен-
но в урбанистическом контексте11.
Это означает, что и городское так называемое «безобразие»
имеет свой смысл. Трущобы живописны не только на постиндуст-
риальных окраинах современных больших городов или в Неаполе
и Бомбее.
Тема европейского фасада и российских задворок имеет пря-
мое отношение к концепциям нынешнего имперского самоопре-
деления Петербурга. Согласно общепринятому канону эстети-
ческих ценностей, красота безоговорочно признается за класси-
ческими архитектурными ансамблями, между тем как задворки и
запущенные пригороды также безоговорочно определяются как
безобразные, неописуемо грязные, неухоженные. Вечный хаос
дворов и пригородов противоречит непререкаемому авторитету
имперского центра. Стихия естественного безобразия ставит под
сомнение искусственно созданную гармоническую красоту клас-
сицизма12.
Эстетический код ныне становится фундаментом социальной
политики. Дисгармония фасадов и задворок не только вредит са-
молюбованию города, но и подрывает ту идеологическую основу,
на которой ныне строится будущее города и России. Ведь именно
11 См.: Jacobs Jane. The Death and Life of Great American Cities. New York,
1961.
12 Отсылая к работе: Cousins Mark. Det fula // Index. 1996. Vol. 3—4, Том
Сандквист пишет, что безобразное являет собой не противоположность или
отрицание красоты, как обычно считается, а ее источник и истинную причи-
ну. Эстетическое стремление к красоте уничтожает или отдаляет безобразное,
прибегая к совокупности таких отвлекающих моментов, как геометрические
схемы, гармоничные пропорции и т.п. (Sandquist Тот. Det fula firan antikens
skonhet till Paul McCarthy. Stockholm, 1998. S. 66). Эстетике безобразного уде-
ляется все больше внимания в постмодернистской критике литературы и ис-
кусства, см.: Higgins Lesley. The Modernist Cult of Ugliness. Aesthetic and Gender
Politics. 2002; Известные работы (Eco Umberto. On Beauty. 2004; Him Yrjo. Det
estetiska livet. 1964; Stace Walter Terence. Meaning of Beauty: A Theory of Aesthetics.
1997) освещают эстетику красоты с более традиционных позиций.
440
Елена Хеллберг-Хирн
имперская мощь страны — это тот фасад, с каким Россия намере-
вается войти в Европу и в мировое сообщество.
Подобно Риму, через который прошли все эпохи и который все
же остался самим собой, Санкт-Петербург — это палимпсест, пусть
и на более скромном уровне. Здесь наслаивались друг на друга и
оставались навсегда следы революций, экономических перемен и
демографических колебаний; они обнаруживаются в обычаях, в
ритуалах, в использовании городского пространства.
Предлагая свой «полемологический» анализ культуры, Мишель
де Серто пишет:
Культура формулирует конфликты и поочередно узаконивает,
смещает или контролирует игру непреодолимых сил. В атмосфере
напряжения и, подчас, насилия она создает символическое равно-
весие, вырабатывая договоры о совместимости и компромиссах;
все они — более или менее временны13.
Ряд структурных оппозиций мог бы прояснить характер вза-
имоотношений петербургского центра с окраинами: чистый/гряз-
ный, открытый /закрытый, известный/неизвестный, элитный/по-
пулистский, туристский/локальный. Центр выступает в целом как
аристократический или буржуазный, снобистский, квазиевропей-
ский, ориентированный на взгляд туриста «красивый город».
И тем не менее вездесущее убожество грозит поколебать благород-
ный и надменный образ культурной столицы. Контраст между
снобистским центром высокой культуры и окраинами с их масс-
культурой есть чисто культурная конфронтация, ибо городские
низы выпадают из тех определений культуры, которые берут за
образец имперский Петербург и несуществующего идеального пе-
тербуржца.
В наши дни центр приобретает все более величественный ста-
тус, между тем как окраины создают собственные тренды. Сопро-
тивляясь мятежным субкультурам, культурный мейнстрим проти-
вопоставляет свой порядок их беспорядку, но в вожделенный
идеал гармоничного центра постоянно вторгаются пьяницы, про-
ститутки, гангстеры, бездомные, нищие, наркоманы и всякого
рода безумцы.
Невский проспект в любое время дня и ночи полон народу,
но за пределами Невского вы не встретите гуляющих, там город
представляет собой каменные джунгли, населенные по ночам
13 Certeau Michel de. The Practice of Everyday Life. Berkeley: University of
California Press, 1984. P. xvii.
Европейский фасад и российские задворки... 441
опасными существами, жестокость которых необходима им для
выживания.
Блеск центра и бедность окраин — извечная петербургская
тема. Ключевое слово, которым постоянно оперирует пресса, —
грязь. Повсюду обрывки бумаги и мусор, хулиганы бьют окна и
распивают водку и пиво, где хотят. Те, кто продает на улицах га-
зеты, мороженое или сувениры, — в основном безработные или
просто бедняки; власти, озабоченные улучшением внешнего вида
центральных улиц, стараются перед праздниками изгнать таких
уличных продавцов с их рабочих мест. Бомжи, мигранты и нищие
своим поведением и потрепанным видом также разрушают впечат-
ление чистого и приличного города.
В противоположность центру Москвы, на Невском всегда мож-
но встретить бомжей и мигрантов, просящих подаяние; они обыч-
но околачиваются около Московского вокзала и у гостиницы Ок-
тябрьская, вызывая презрение и раздражение проходящей публики.
Нищие живут вокруг Сенной площади и в старых «кварталах
Достоевского», создавая виртуально ту же самую атмосферу. Есть
и безумный Раскольников, преследующий старушек на Сенной.
Каждую весну и осень улицы Петербурга, даже в центре, пре-
вращаются в потоки грязи, обдающие брызгами брюки и пальто
прохожих. Источник грязи в городе не только транспорт или бом-
жи и нищие, но и практически любой человек — из-за отсутствия
дворников, мусорных урн и оборудования для чистки улиц и ка-
налов. Каждый день в каналы сбрасывают тонны мусора. Мусор-
ных урн нет, и мусор скапливается в любом доступном месте. На
территории города существует около 500 несанкционированных
мусорных свалок. Когда уничтожают одну, сразу же возникает
другая.
Всячески восхваляя «наш прекрасный город», горожане явно
не беспокоятся о его общественных пространствах; они скорее от-
вергают их, воспринимая окружающую среду как враждебную сти-
хию, с которой надо бороться, а не получать от нее удовольствие
или гордиться ею.
Искусствовед Иван Чечот полагает, что петербуржцы ведут
постоянную войну против городской среды, защищая себя от ее
воздействия. Сопротивление среде начинается сразу же за порогом
дома. Значит ли это, что ломать, уничтожать и мусорить — это обо-
ронительная тактика? Люди живут в чистых квартирах и комнатах,
а дома, дворы и лестницы загажены. Забота о доме кончается за
порогом квартиры14. Растущий вандализм (начавшийся с осквер-
14 Чечот И.Д. Петербург как сопротивление. К вопросу о петербургском
стиле // Санкт-Петербург в конце XX века. Современная жизнь исторического
города. СПб, 1999.
442
Елена Хеллберг-Хирн
нения статуй Ленина и его соратников) беспрепятственно прак-
тикуется сегодня на кладбищах, где хулиганы уничтожают над-
гробные памятники и крадут их металлические части. Городская
свадебная традиция возложения цветов к памятникам и швыряние
на землю бокалов шампанского «на счастье» переродились в кра-
жу цветов и разбивание бутылок о пьедесталы. Вандализм, грязь и
мусор — любимые темы не только городской прессы, но и нонкон-
формистских художников и петербургского городского фольклора.
Несмотря на это (или, может быть, поэтому), вопрос о поведении
горожан — постоянная тема ежегодных конференций «Возродим
традиционную петербургскую культуру!».
В петербургских школах история культуры города преподает-
ся сейчас как обязательный предмет; нет нужды говорить, что
основное внимание уделяется классическому наследию и архитек-
туре. Но быт горожан определен постсоветскими условиями, где
советское наследие, сохранившееся в мельчайших деталях, по-пре-
жнему доминирует.
Ленинграду—Санкт-Петербургу приходится жить с двумя ли-
цами: одно — загримированное — повернуто к туристам, другое —
серое и отталкивающее — обращено к собственному населению.
Возможно, это яркий случай городской патологии, когда метропо-
лия, насчитывающая пять миллионов жителей, не в состоянии
поддерживать свои жизненные системы, лишившись прежних фун-
кций и надлежащего дохода. Преждевременно состарившийся го-
род, плохо приспособленный к потребностям населения, которое
сопротивляется, отвергает и разрушает окружающую среду, серь-
езно болен, и ни культурные, ни столичные функции не смогут
спасти его от одряхления. «Когда хиреющие города выходят из-под
контроля, они становятся социально и экологически опасными.
Они могут рухнуть и похоронить под своими обломками мечты о
лучшем будущем»15. Или, как говорит петербургская поэтесса Еле-
на Шварц в стихотворении «Где мы?»: «И поняла я вдруг: давно
Россиею затоплен Петербург»
Вслед за Достоевским и Толстым многие наши современники
продолжают считать, что в России созданный западной цивилиза-
цией мир может существовать только как фасад, но никак не в ре-
альности16. Ведь, по словам Ю.М. Лотмана, «это совершенно раз-
ные вещи: европейский город и петербургское представление о
европейском городе»17.
15 Кравец Н.Г. Введение в урбопатологию // Архитектура и строительство
Москвы. 1966. № 6. С. 44.
16 Кантор В. Русская классика, или Бытие России. М, 2005. С. 63.
17 Метафизика Петербурга. С. 89.
Европейский фасад и российские задворки... 443
В итоге не остаемся ли мы один на один со всепобеждающей
имперской государственностью? Современный Петербург голосом
населения ныне уже определил себя как ПУТИНБУРГ18. И своим
новым символом город скоро станет считать 400-метровую башню
Газпрома на Охте, которая будет возвышаться как символ эстети-
ки, достаточно хорошо отработанной в Москве19.
18 Культом личности в России никого не удивишь. Но между тем получа-
ет все большее распространение топонимический подхалимаж на региональ-
ном уровне. В Йошкар-Оле власти объявили, что собираются назвать именем
Владимира Путина новую улицу. Есть уже колхоз имени Путина в Иркутской
области, детский спортивный комплекс «Наша Россия» имени Путина во Вла-
дивостоке, а в Новосибирске предложено переименовать Ленинский район в
Путинский (Именем его // Коммерсантъ. 2007. 6 августа. № 30).
19 Материал этой статьи частично основывается на исследованиях, опуб-
ликованных в книге: Hellberg-Hirn Elena. Imperial Imprints. Post-Soviet St Pe-
tersburg. Helsinki: SKS, 2003. См. также перевод на русский: Хеллберг-Хирн Е.
Печать империи. Постсоветский Петербург. СПб.: Европейский дом, 2008.
Екатерина Протасова (Хельсинки)
ЗАПАДНАЯ ПЕДАГОГИКА В РОССИИ
Педагогические идеи носятся в воздухе. Оседая на чужой по-
чве, они трансформируются под воздействием новой среды и ок-
ружения. Мы попытаемся увидеть, как сталкивались российская и
западная педагогика в прошлом, в чем истоки сегодняшней разни-
цы подходов к воспитанию и обучению детей.
Задачей просвещения всегда было повлиять не только на детей,
но и на родителей, создать новый человеческий материал для бо-
лее правильного функционирования общества, преодолеть нищету
и необразованность. Для высших классов существовало индивиду-
альное частное обучение, для средних — коллективное демократи-
ческое с прогрессивными установками, для низших — ставилась
цель преодолеть неграмотность и воспитать нравственного челове-
ка. Согласно культурологу Г. Хофстеде, общества, где дистанция
власти короткая, подчеркивают, что правда внеличностна и может
быть обретена от любой компетентной личности, а те, где дистан-
ция власти велика, превозносят личную мудрость, передаваемую
непосредственно от особо почитаемого учителя к ученику. В кол-
лективистских обществах позитивно расценивается все, что связа-
но с традицией, а в индивидуалистских — то, что ново. В феминин-
ных обществах учителя избегают откровенно хвалить учащихся, а
в маскулинных открыто одобряют хороших студентов. В обще-
ствах, слабо избегающих неопределенности, учащиеся чувствуют
себя комфортно в неструктурированных учебных ситуациях, ког-
да цели носят общий характер; в обществах, сильно избегающих
неопределенности, учащиеся чувствуют себя комфортно в структу-
рированных учебных ситуациях, где точно поставлены цели, пусть
даже они недостижимы1. По этим и связанным с ними признакам
противопоставлены друг другу, например, восточная и западная
системы обучения (но во многом различаются китайская и японс-
кая традиции).
Эксперимент ВВС показал, что в Великобритании представи-
тели среднего класса не могут процитировать Шекспира, а в Рос-
сии бомжи легко воспроизводят на память большие отрывки из
Пушкина. Западным экспертам кажется в России удивительным,
что дети воспитываются по традициям авторитаризма, когда в
1 Hofstede G. Cultural differences in teaching and learning // International Journal
of Intercultural Relations. 1986. Vol. 10. No. 3. P. 301-320.
Западная педагогика в России
445
школьном дискурсе доминирует педагог. Персональные особенно-
сти подчеркиваются, открыто выделяются успешные и неуспешные
ученики, поощряется соревновательность, сравнение одного ре-
бенка с другим. Считается, что, чем больше дашь ребенку, тем
больше он запомнит; норма — высшие достижения, а не средний
результат, в то же время подчеркивается общность. Дети хотят по-
скорее выучиться и стать взрослыми2. Роль коллективной/инди-
видуальной ответственности и коллективного/индивидуального
вклада в разных обществах либо противопоставлены, либо допол-
нительны.
Исторический опыт свидетельствует, что Россия не стояла в
стороне от общемировых педагогических поисков. В. Одоевский,
К. Ушинский, Л. Толстой, Е. Водовозова, А. Усова — все они, так
или иначе, были знакомы с мировым опытом и черпали свое ми-
ровоззрение из многих источников. Особенно много исследовали
в начале XX в. новую в тот момент систему М. Монтессори3, в том
числе и дочь Л. Толстого — Т. Сухотина4. Особенно активным и
интересным было сотрудничество перед Первой мировой войной.
Оно прекратилось в конце 1920-х — 1930-е гг. Педагогам, вопреки
убеждениям, пришлось писать о вредности зарубежного воспита-
ния5. Послеперестроечный расцвет перенесения западных течений
на российскую почву предполагал обычно два извода: один — бук-
вальный перевод зарубежной практики, второй — создание оте-
чественного аналога.
Наиболее известными российскими педагогами на Западе счи-
таются Л.Н. Толстой (1829—1910) (особенно философские установ-
ки школы радости, педагогика индивидуальности), А.С. Макарен-
ко (1888—1939) (воспитание трудных подростков в коллективе),
Л.С. Выготский (1896—1934) (психологические основы зоны бли-
жайшего развития, теория деятельности, в переводе activity theory,
т.е. не совсем точно «теория активности», и социокультурный под-
ход6) и М.М. Бахтин (1895—1975) (полифоничность и диалогич-
ность общения). Хотя книги некоторых других переводились и
2 Универсальное и национальное в дошкольном детстве / Ред. Л .А. Пара-
монова. М., 1994; Парамонова Л.Л., Протасова Е.Ю. Дошкольное и начальное
образование за рубежом: история и современность. М., 2001; Kinderspiel und
Kindheit in Ost und West / Hsgb. bei H. Retter. Bad Heilbrunn, 1991.
3 Тихеева E. Дома ребенка в Риме, их теория и практика. По личным впе-
чатлениям. СПб., 2003; Фаусек Ю. Месяц в Риме в «Домах детей» Марии Мон-
тессори. СПб., 2003.
4 Сухотина Т. Мария Монтессори и новое воспитание. СПб., 2003.
5 Кузнецова С. Сад строгого режима // Коммерсантъ-Деньги. 2008. № 19.
6 Bodrova Е., Leong D.J. Tools of the Mind: The Vygotskian Approach to Early
Childhood Education. Englewood Cliffs, 1996.
446
Екатерина Протасова
переводятся, их влияние за рубежом не стало существенным. Рос-
сийская педагогическая мысль демонстрировала себя на Западе,
например, в том случае, когда после Октябрьской революции пре-
подавание велось на русском языке за рубежом: эти русские шко-
лы по многим параметрам опередили свое время, но не смогли
выжить, т.к. не осталось тех, кто считал нужным посылать в них
детей.
В идеальном случае образовательная система устроена таким
образом, что на нее работают новейшие достижения психологии,
а результат воспитания и обучения призван реализовать на прак-
тике открытия, сделанные в гуманитарных науках. Европейские
идеи и институции осмыслялись, во всяком случае теоретически,
российскими педагогами.
Энциклопедист А.Т. Болотов (1738—1833) провел детство в
Прибалтике и Финляндии, где располагался полк его отца. В армии
Болотов находился в Кенигсберге, служил переводчиком в канце-
лярии русского военного губернатора Восточной Пруссии, читал,
изучал философию и естественные науки, в том числе сельское
хозяйство, медицину, минералогию, педагогику, посещал лекции
университета, проявил себя как ученый-экспериментатор, просве-
титель, писатель, администратор, архитектор, художник. В его биб-
лиотеке более половины из 1300 книг были на иностранных язы-
ках. По поводу устройства парков (а он знал, как сажать деревья,
выращивать плоды, делать пруды) он писал, что не постыдно иметь
сады ни английские, ни французские, а собственные, самими изоб-
ретенные, называемые российскими. Те же принципы были и в
воспитании крестьянских детей, для которых он основал училище,
и в работе детского театра. Типичным для его времени было видеть
источник счастья в природе и божественной премудрости, логиче-
ской взаимозависимости всего сущего. Опередив во многих отно-
шениях своих зарубежных коллег, сделав множество открытий,
А.Т. Болотов не имел такого резонанса за границей, который бы
ему по праву причитался7.
В печально знаменитой записке «О народном воспитании»8,
созданной по настоянию царя, но вопреки собственному желанию,
А.С. Пушкин (1799—1837) подчеркивал, что «влияние чужеземно-
го идеологизма пагубно для нашего отечества», однако «отсутствие
воспитания есть корень всякого зла»9. Настаивал на том, что толь-
7 Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим
им для своих потомков. М.; Л., 1931.
8 Пушкин А.С. О народном воспитании // Пушкин А.С. Поли. собр. соч.
М., 1964. Т. 7. С. 42-49.
9 Там же. С. 43.
Западная педагогика в России
447
ко просвещение способно изменить Россию, что следует продлить
образование, ибо если в России торопятся начать служить, то за
границей до 25 лет еще учатся. Более поздний возраст зрелости
должен приводить к тому, что студент начинает рассуждать само-
стоятельно и способен принимать обдуманные решения, а не бро-
саться безоглядно на всякое новшество, не понимая его сути, не
будучи устойчивым против случайных влияний, а чтобы им проти-
востоять и критически относиться к услышанному, нужно уметь
рассуждать и обладать определенным опытом. Особый вред нано-
сит домашнее воспитание, когда «ребенок окружен одними холо-
пями, видит одни гнусные примеры, своевольничает или рабству-
ет, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных
отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничи-
вается изучением двух или трех иностранных языков и начальным
основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учи-
телем. Воспитание в частных пансионах не многим лучше; здесь и
там оно кончается на 16-летнем возрасте воспитанника. Нечего
колебаться: во что бы то ни стало должно подавить воспитание
частное...»10 Пушкин призывает уничтожить чины, уничтожить
экзамены, которые «сделались новою отраслию промышленности
для профессоров»11. Иначе относился поэт к заграничному воспи-
танию, считая, что «воспитание иностранных университетов, не-
смотря на все свои неудобства, не в пример для нас менее вредно
воспитания патриархального»12.
В.Ф. Одоевский (1803—1869) ориентировался на изучение пу-
тей духовного развития ребенка, читая все, что писалось педагога-
ми о становлении человеческой личности. Он цитировал идеи Пе-
сталоцци, Стефани, Краузе, Жирара, Ламбрускини и Виллар.
Утверждал, что следует делать выводы из практических долголет-
них рациональных наблюдений над детьми, хвалил германских
педагогов за искусство говорить с детьми, которое достигает ис-
тинной гениальности. Отмечал, вслед за Песталоцци, что нельзя
заставить рациональным образом любить и уважать родителей.
В России Одоевский выделял великого российского математика
Л. Эйлера, который упрощал сложные понятия, диктуя книгу, бу-
дучи слепым, по-немецки мальчику-портному, сумевшему в ре-
зультате овладеть этой наукой. Зарубежные ученые оценили его
труд, и сам Бернулли перевел его алгебру на французский язык,
превратив ее в опору для всех изданных впоследствии учебников по
10 Пушкин Л.С. О народном воспитании // Пушкин А.С. Поли. собр. соч.
М., 1964. Т. 7. С. 44-45.
11 Там же. С. 45.
12 Там же. С. 46.
448
Екатерина Протасова
этому предмету13. Одоевский не только готовил почву для своих
размышлений теоретически, но и воплощал их практически в раз-
работках по разным направлениям и трудился на ниве народного
просвещения.
П.Г. Редкий (1808—1891) учился в Москве и Берлине, был юри-
стом, инспектором над частными учебными заведениями, писал
книги для воспитателей и детей, создал Фребелевское общество,
опубликовал серию статей «Современные педагогические заметки»,
обобщая опыт германских педагогов, прежде всего Дистервега, но
по-своему, т.к., по его собственному замечанию, он писал не для
Германии, а для России. При этом подчеркивалась необходимость
иметь педагогическую науку, основанную на логике, философии,
разуме и опыте. Учить и воспитывать следовало так, чтобы ученик
затем становился своим собственным учителем и воспитателем.
Славянофил А.С. Хомяков (1804—1860) изучал вопросы школы,
становления личности под влиянием общества в Англии, Германии
и других странах, приходя к выводу о самобытности образования
и его связи с корнями. В статье «Об общественном воспитании в
России»14 он писал: «Нет сомнения, что государство, признающее
себя за простое, или, лучше сказать, торговое скопление лиц и их
естественных интересов, как, например, Северо-Американские
Штаты, не имеет почти никакого права вмешиваться в дело воспи-
тания, хотя и они не дозволили бы воспитательного заведения с
явно безнравственной целью; но то, что в государстве, подобно
Северной Америке, является только сомнительным правом, дела-
ется не только правом, но прямою обязанностью в государстве,
которое, как земля русская, признает в себе внутреннюю задачу
проявления человеческого общества, основанного на законах выс-
шей нравственности и христианской правде»15. В России воспита-
ние сводится к передаче нравственных и умственных начал от од-
ного поколения к другому. «Все особенности местные заключаются
в началах нравственных...», а умственные, т.е. наука и ее понима-
ние, имеют одинаковые требования во всех странах16. «Для русско-
го взгляд иностранца на общество, на государство, на веру превра-
тен; не исправленные добросовестною критикою русской мысли,
слова иностранца, даже когда он защищает истину, наводят моло-
дую мысль на ложный путь и на ложные выводы...»17
13 Одоевский В.Ф. Последний энциклопедист, или Приуготовление к встре-
че. СПб., 2003.
14 Хомяков А.С. Об общественном воспитании в России // Антология пе-
дагогической мысли России первой половины XIX в. М., 1987. С. 500—512.
15 Там же. С. 501.
16 Там же. С. 503.
17 Там же. С. 512.
Западная педагогика в России
449
К.Д. Ушинский (1824—1870), реформатор Смольного институ-
та, был послан за границу для изучения состояния женского и на-
чального образования в ряде стран. В статье 1857 г. «О народности
в общественном воспитании»18 он пишет, что в основе европей-
ского воспитания — христианская церковь и сеть ее учреждений,
определяющих общественную жизнь: единство университетов,
школ, средневековая наука, латинский язык, педагогические уста-
новления, к концу средних веков — возрождение классической
древности. В Новое время началось своеобразное развитие внутри
отдельных государств, а общественное воспитание обособилось как
элемент государственной и народной жизни. Во всех странах изу-
чают историю древнегреческих войн, но для каждого народа в них
есть что-то особенное. Ушинский считал, что германская склон-
ность к абстракциям, всесторонности и системе направляет на со-
здание классификаций, иногда пустяковых; наука и ученость явля-
ются окончательной целью воспитания; образованием занимается
государство. В Англии целью педагогики является развитие харак-
тера, образа мыслей, манер истинного джентльмена, а ученость —
одна из профессий от нечего делать; образование необязательное
и частное. Общественное воспитание существует для аристократов
и небогатого дворянства. В литературе ищут силу и ясность языка,
определенность и точность выражений, детей превращают в ма-
леньких взрослых, приученных к пользе, что не подходит славянс-
кой натуре. Во Франции централизованная образовательная сис-
тема (введена Наполеоном), семейное воспитание отсутствует,
поощряется соревнование и самолюбие, внешний блеск, тщесла-
вие и материальная польза, заучивание наизусть древних и новых
текстов; технические учебные заведения — образцовые. Однако
«лучше писать неловко, тяжело, да по-своему, чем чужими готовы-
ми фразами... из собственного своего тяжелого слога вырабатывал-
ся слог великих писателей и даже просто дельных людей, а из чу-
жих готовых фраз выйдут только фразы, которыми так обильна
французская литература, и более ничего не выйдет»19. Американ-
цы начали строить свою демократическую государственную систе-
му общественных школ снизу, религиозное воспитание отделено от
светского, но осуществляется на христианских началах, а методы
убеждения в полезности — публичные лекции, брошюры, приме-
ры. Преподают очень часто женщины; у детей рано развиваются
патриотизм, привычка участвовать в политической жизни общины
и общинное самоуправление. Подвижные и гибкие программы
18 Ушинский К.Д. О народности в общественном воспитании // Педагоги-
ческие сочинения: В 6 т. Сост. С.Ф. Егоров. М., 1990. Т. 1.
19 Там же. С. 216.
450
Екатерина Протасова
сообразуются с конкретными возможностями, постоянно отмече-
ны печатью новизны и временности. Подмеченные Ушинским осо-
бенности видны и по сей день. Опасность для России в германс-
кой педагогике, имевшей в XIX в. наибольшее влияние, состоит для
Ушинского в необыкновенной восприимчивости славянской нату-
ры, однако «наша славянская беспечность и наше богатство верных
природных инстинктов не дадут у нас укорениться спекулятивной
болезни, как укоренилась и распространилась она в философской
Германии. Как бы ни прельстились мы немецкой системой, как бы
ни овладела она нашим мышлением, мы никогда не перенесем ее
в наш характер и в нашу жизнь. Наша славянская непоследователь-
ность, основания которой иногда чрезвычайно глубоки, спасет
нас»20. Подводя итоги рассмотрению различных систем, педагог
замечает, что народные идеалы человека всюду уникальны и раз-
личны, так что, заимствуя методы, средства и прочие частности,
нельзя заимствовать чужой характер и стиль жизни в иной стране.
Л.Н. Толстой, как широко известно, руководя школой для кре-
стьянских детей, изучал опыт европейских школ. В статье «О на-
родном образовании»21 он старался доказать, что в любой стране,
в любую эпоху люди испытывают потребность в образовании, од-
нако повсеместно дети в школу идут неохотно, в том числе и в ци-
вилизованных странах Западной Европы, где по статистике грамот-
ность высока. Народ противодействует усилиям образовать себя, не
любя школу. Толстой допускает право насильственного обучения
только в одном предмете — религии, но он составляет лишь незна-
чительную часть обучения, другие же виды философии не способ-
ны претендовать на абсолютную истину. «Добродетельный китаец,
добродетельный грек, римлянин и француз нашего времени или
одинаково добродетельны, или все одинаково далеки от доброде-
тели»22. Толстого беспокоит, что он не знает, как и чему действи-
тельно стоит учить в школе, что может понадобиться в будущем, но
полагает, что это знают те, кто там учится, причем везде должна
быть именно своя школа, отвечающая потребностям конкретного
народа в конкретном месте, и критерий педагогики — свобода.
У воспитания нет права вмешиваться в жизнь ребенка, которая
сама в себе таит начало регуляции; человек может сам найти себя,
если ему не ставить препятствий.
Ученица Ушинского Е.Н. Водовозова-Семевская (1844—
1923) — автор не только пособия для матерей «Умственное и
20 Ушинский К.Д. О народности в общественном воспитании // Педагоги-
ческие сочинения: В 6 т. Сост. С.Ф. Егоров. М., 1990. Т. 1. С. 241.
21 Толстой Л.Н. О народном образовании // Толстой Л.Н. Собр. соч.: В
22 т. М., 1983. Т. 16. Публицистические произведения 1855—1886 гг. С. 7—28.
22 Там же. С. 12.
Западная педагогика в России
451
нравственное развитие детей от первого проявления сознания до
школьного возраста», но и труда «Жизнь европейских народов»,
позднее переработанного в многотомную популярную энциклопе-
дию «Как люди на белом свете живут», где рассказывается о куль-
туре, обществе, политике, быте народов Европы. В 1860-е гг. изу-
чала фребелевские детские сады в Германии и Швейцарии и
распространяла их опыт.
Император Николай II также внес свой вклад в распростране-
ние зарубежной педагогики в России, привезя в 1906 г. книгу анг-
лийского полковника Р. Баден Пауля «Юный разведчик». Ее пере-
вели на русский, а журналисты разрекламировали как приемлемую
для молодежи, и с 1909 г. возникали отряды скаутов. В пионерском
движении сильны отголоски скаутского; его же продолжили и раз-
вили в эмиграции23.
На дореволюционном (30.12.1912—6.1.1913) Первом всерос-
сийском съезде по семейному воспитанию говорили о хороших
позаимствованиях с Запада и собственных общественно-педагоги-
ческих начинаниях. Например, С.А. Золотарев упомянул американ-
ский метод обучения грамоте: пусть разработан метод обучения
чтению, а к нему американская книга и своя американская жизнь,
но «книга сродни этому жизненному укладу. "Последнее слово"
чуждой науки воспитания вполне понятно и осмысленно тогда,
когда усвоено и "первое слово". Последнее слово скоро становит-
ся старым и бесполезным словом, если своя наука стеснена в упот-
реблении дара слова...»24 Из зарубежного опыта высоко ценили
опыт организации питания, половое воспитание. Говорили о раз-
витии культуры в Дании, где в основу школьной системы были
положены идеи Н.Ф.С. Грундтвига и задачей ставится воспитание
знающих, хороших людей, добрых граждан и членов государства.
«Изучающего быт и жизнь датчан поражают не только высокая
культура их, но высокая привязанность их к родине, любовь к своей
стране и сознание своего долга перед обществом и государством».
Восклицали: «Вместе с радостным чувством за финскую молодежь
невольно сжимается сердце за наше молодое поколение!» (хотя
повод, по которому восклицали, не дает основания радоваться: ан-
тиалкогольная профилактика). Система подготовки профессио-
нальных педагогов, а также женщин к материнству была постоян-
23 Зеленин А.В. Русские эмигрантские молодежные объединения (1919—
1939): идейные точки опоры // Русский язык и культура в системе школьного
образования европейских стран, европейские концепции и преподавание РКИ
в России / Сб. под ред. Т. Вяйсянен, Н. Исаева, Л. Похъелайнен, Е. Протасо-
вой. М, 2006. С. 56-98.
24 Труды Первого Всероссийского съезда по семейному воспитанию. СПб.,
1914.
452
Екатерина Протасова
ной темой, и тут приводились примеры как формы, так и содержа-
ния обучения. Постоянно ссылались на зарубежных ученых — пси-
хологов, физиологов, антропологов, врачей, педагогов. Интересо-
вались, например, положением детской литературы в Германии,
работой брюссельского педолога Т. Жонкерэ, французского специ-
алиста по музыкальному воспитанию и коллективному обучению
игре на скрипке О. Жирара, Л. Надя из Будапешта, который рас-
сказывал об интеллектуальном развитии, а также педагога искус-
ства Л. Лиотора из Парижа, секретаря английского родительского
союза Э.А. Пэриш, т.е. общались с зарубежными коллегами и об-
суждали с ними новые идеи. Н.В. Казмин (1881—1941) полагал, что
отсутствие единства в русском семейном воспитании, хаос систем,
идеалов, методов и приемов воспитания связаны с татарским игом
и крепостничеством. В народе не создалось национальной систе-
мы воспитания, которая согласовывалась бы с идеалами гармонич-
но развитой личности, с требованиями активной общественности.
Еще столетия назад культура Западной Европы опередила Россию,
и оттуда заимствовались многие как поверхностные, так и глубо-
кие вещи, в том числе французское салонное воспитание, немец-
кие методы обучения и добродетельные книжки, английский спорт,
закаливание, самостоятельность, причем все — бессистемно, не
применяясь к особенностям русской жизни, природы, к типичным
чертам славянского характера. В 1912 г. сельские жители состав-
ляли 86% населения России; бедность, грязь, голод, болезни ослаб-
ляли физические и психические силы народа; царили общая
вялость, слабость внимания, неустойчивость воли, отсутствие пред-
приимчивости, притупление нравственного чувства. В 1909 г. уми-
рало 33% всех родившихся, до пяти лет — 45%. Неграмотных —
79%. При этом нищета и презрение к материальным благам —
добродетель, крестьяне безынициативны, все несчастья — Божье
наказание; огромное количество суеверий; неравенство, терпение,
телесные наказания, безволие — но и сердечная отзывчивость, уча-
стливость, сострадание, бескорыстная готовность оказать помощь.
Восхвалялись положительные стороны крестьянского воспитания:
близость детей к природе, народные общественные игры и песни,
участие детей в работе взрослых, простота деревенских отношений.
В.Ф. Динзе, автор книг «О национальном воспитании» и «Граждан-
ское воспитание русской молодежи», подчеркивал целостность вос-
питания всего общества при наличии национальной идеи, не ме-
шающей межнациональному сотрудничеству. Таким образом, из
рассмотренных текстов выделяются идеи: Каким образом должны
учитываться при создании своих методик история педагогики и
зарубежный опыт? Что можно считать национальной системой
воспитания? Кого воспитывают — человека или гражданина?
Западная педагогика в России
453
В жизни русского зарубежья заметной фигурой был протоие-
рей В.В. Зеньковский (1881—1962), экстраординарный профессор
Киевского университета, с 1919 г. в Белграде, с 1923 г. в Русском
институте педагогики в Праге, с 1927 г. и до кончины в Париже на
кафедре философии, психологии, апологетики и истории религий
при Свято-Сергиевском Богословском институте. С богословских
позиций он осмыслил историю педагогики25, подчеркивая, что в
педагогике преобладал Ветхий Завет над Новым, соответственно,
христианство повлияло на нее мало. Так, обычно цитируют суро-
вое: «Не играй с ребенком, если не хочешь, чтобы он взрослым
огорчал тебя», поощряют ребенка невеселого. Опора на латинских
авторов в Средневековье определила западное воспитание, но Рос-
сия черпала из лучшего варианта — Византии. В Европе по закону
ребенок долгое время находился в полной зависимости от родите-
лей. Вслед за Коменским и Руссо в ребенке постепенно открыли
собственную природу, предполагающую влечение к свету, знанию,
добру, а роль воспитания свелась к помощи в процессе созревания,
причем взрослому позволено было любоваться ребенком. Песта-
лоцци прибавил веру в детей, заменив школьную рутину живым
общением и воздействием. Фребель, романтик по сути, считал, что
дети — как бы цветы, а педагоги — садовники, а в детских садах,
при сочетании любви и трезвого отношения к детям, вырабатыва-
ется необычайная привязанность детей друг к другу и к воспита-
тельницам. Дети очень точно и тонко усваивают в саду те вещи,
которых школа не дает. Зеньковский, имея доступ к трудам и прак-
тике Монтессори, Спенсера, Гербарта, Штрюмпеля, Панхэрст,
Наторпа, Дьюи, Кершенштайнера, Бине, критически оценивал их
подходы и смотрел, как они применимы к русским школам. Он
обосновал педагогику церковной школы, дал анализ советской
педагогики, в том числе трудовой школы.
В то же время в СССР развивалось неприятие иностранной
педагогики: основоположников критиковали за христианское ми-
ровоззрение, а современников — за неклассовый подход. Многим
демократическим деятелям пришлось завуалировать свои взгляды,
стараясь угодить коммунистической доктрине. Необоснованная
огульная критика неслась в адрес зарубежной школы. Например,
у С. Соловейчика (1930—1996) в одном из эссе читаем, что обуче-
ние плохо сочетается с предоставленной ребенку свободой, что
было у американца Д. Дьюи, которого в СССР читали мало, но
который определил зарубежную педагогику в первой половине
XX в. По сравнению с его школами российские — казарма. Соло-
вейчик рассказывает, что посетил в Париже школу, работающую на
основе идей Дьюи, где учительница не вела урок в обычном смыс-
Зеньковский В.В. Педагогика. М., 2004.
454
Екатерина Протасова
ле, и ему показалось, что директора тоже нет (по очереди его обя-
занности выполняют учителя), учебников нет, «детей ничему не
учат — ни читать, ни писать, ни считать. На весь учебный год одна
тема — базар, рынок. Дети ходят туда два или три раза в неделю,
разговаривают с торговками и торговцами (те встречают маленьких
очень приветливо), а вернувшись в класс и разбившись на группы,
разбирают, что же они увидели, — и так учатся читать, считать и
писать. По необходимости. Сначала — необходимость, потом —
добывание знаний. Дети не учатся в принятом смысле слова, а до-
бывают знания, выпытывают их у учителя, отыскивают в книгах.
Можно и так. Но — свободнее ли так? Кто его знает»26.
Обсуждая отставание России по тестам PISA (в 2000 г. страна
заняла 27-е место из 31, в 2003 — 36-е место из 40, в 2006 — 34-е из
57, в то время как Финляндия всегда была первой), журналисты
называют причины таких результатов: непривычность методики,
когда за два часа нужно выбрать правильный ответ из предложен-
ных на 100 вопросов и сделать самостоятельные выводы и умоза-
ключения; наблюдается сильное расслоение школ, неспособность
школьников решать реальные проблемы27. Жалуясь на то, что рос-
сиян обогнали китайцы, американцы, корейцы, Е. Рачевский счи-
тает, что в России пользуются собственными мерилами и стандар-
тами, а содержание образования — архаичная «полнота» знаний и
наукообразие, завышенные требования программ. «Гораздо разум-
нее развить их способности к восприятию, письменную, устную
речь, математическую культуру и формировать информационную
грамотность. Школа должна давать фундаментальные знания, что-
бы ребенок смог применять их на практике». Странно звучит сле-
дующее соображение: «В Финляндии очень силен элемент граж-
данского соуправления... Родители продуктивно вмешиваются в
образовательный процесс. Они считают это своим правом, так как
осознают себя налогоплательщиками. Естественно, они будут вы-
ступать против того, что их детям 4 часа в неделю преподают, на-
пример, "Тюменеведение" и азы непонятной экономики. И добь-
ются своего. А в России чуть ли не половина выпускников средних
общеобразовательных школ, успешно сдавших химию, физику и
математику в вузы, не могут быть зачислены на первый курс пото-
му, что получили "двойки" по русскому языку. Из-за этого неко-
торые вузы теперь ставят по русскому языку "зачет-незачет", ина-
че они останутся без абитуриентов. Получается, что дети в школе
учат безумное количество правил русского языка, а эффект равен
26 Соловейчик С. Ребенок — и раб, и господин (http://upr. lseptember.ru/2003/
04/2.htm).
27 Горбова Л., Богомолов Л. «Двойка» по математике. Система образования
в России скатилась до уровня Турции // Новые Известия. 2004. 8 дек.
Западная педагогика в России
455
нулю. Так кого школа должна готовить: лингвистов или все-таки
функционально грамотных детей?» Из Финляндии это выглядит
по-другому: история педагогики в этой стране была направлена на
сглаживание различий в образовании для шведо- и финноязычно-
го населения, мужчин и женщин, города и деревни, севера и юга,
богатых и бедных. Привязанность же к местным условиям, знание
малой родины никогда не возбранялось, а нужность, необходи-
мость и достаточность приобретаемых знаний не подлежали сомне-
нию. Журналисты приводят и другое, скептическое мнение заслу-
женного учителя России Е. Ямбурга: «В эти удручающие факты я
не верю. От этих тестов и программ дурно пахнет... То, что за гра-
ницей плохо учат математике, мне вполне ясно. Я хорошо пред-
ставляю себе уровень, допустим, американских детей. И знаю уро-
вень наших детей. Так что все эти исследования — один сплошной
большой знак вопроса». В Академиях наук и университетах под-
твердили: Россия занимает первые места на международных ма-
тематических олимпиадах, а выпускники вузов востребованы за
рубежом. Однако все согласны относительно неспособности прак-
тически применить знания, ибо традиционный принцип россий-
ского образования — давать теорию28. Другой автор считает, что
результаты исследования достоверны, а недостатками российской
образовательной системы являются отсутствие диалогизма, неуме-
ние сопоставить разные точки зрения и сформулировать свой
взгляд путем анализа, обобщения, оценки, свободного выражения
своего мнения, несамостоятельность, отсутствие инициативы, не-
умение работать с информацией, незнание актуальных проблем
естествознания (таких как экология, здоровый образ жизни, соци-
альные аспекты научного и технического развития), заучивание
фактов наизусть29.
Восток и Запад сталкиваются во множестве проявлений — ус-
тановках учителей, внешних и внутренних компонентах педагоги-
ческого процесса, подспудных намерениях родителей и педагогов,
реализуемых в стремлении повлиять на характер, организацию,
цели, формы и содержание учебного процесса. Вопрос о том, где
провести личную границу между Востоком и Западом, к какой тра-
диции себя отнести, еще сложнее, тем более что дать на него ответ
порой бывает не так легко: понять, к какой именно культуре при-
надлежит тот или иной человек по рождению и воспитанию, мож-
но в случае, если мы сами хорошо знаем, где эта граница в культу-
ре проходит.
28 Горбова А., Богомолов А. «Двойка» по математике. Система образования
в России скатилась до уровня Турции // Новые Известия. 2004. 8 дек.
29 Кох О. Нас взвесили и нашли слишком легкими // Тъютор. 2006. № 3.
СОДЕРЖАНИЕ
От редакторов 5
Кирилл Осповат. Государственная словесность: Ломоносов,
Сумароков и литературная политика И.И. Шувалова в конце
1750-х гг 6
Андрей Зорин. Соблазнение a la Rousseau 66
Александр Долинин. Пушкин и Виктор Фонтанье 105
Александр Осповат. Из материалов для комментария к
«Капитанской дочке» (8) 125
Екатерина Лямина. О французских контекстах разговора в
белую ночь (из комментариев к прозе Пушкина) 128
Майя Кёнёнен. «Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя и
европейский литературный дневник 142
Татьяна Степанищева. Оппозиция «Россия и Европа» у
позднего Вяземского 162
Юрий Доманский. Сольвейг и Снегурочка: к ситуации «один
на сцене» 183
Ефим Курганов. Что Достоевский мог знать о Талмуде в
шестидесятые годы XIX столетия? 195
Марина Витухновская-Кауппала. Финляндский офицер на
русской службе: специфика идентичности Оскара Энкеля .... 206
Бен Хеллман. Л.Н. Толстой и финляндский вопрос 1899 г 224
Геннадий Обатнин. Три эпизода из предыстории холодной
войны 237
Вадим Полонский. Мистерия, мифологическая трагедия
и «память жанра» в эстетике русских модернистов 275
Павел Дмитриев. Журнал «Аполлон» (1909—1918) как
европейский проект: к постановке проблемы 287
Валерий Гречко. Скандинавский след: Бродер Христиансен,
доминанта и формирование концепции русского
формализма 299
Эдуард Вайсбанд. «Translatio studii», Орфей и поэзия революции ..312
Мария Маликова. Аллегорический крах: к описанию
оснований московского взгляда Вальтера Беньямина 341
Олег Лекманов. Жюль Верн в первой главке «Египетской марки»
(1927) Осипа Мандельштама 360
Содержание
457
Евгений Пономарев. Путеводитель по Парижу: европейский
травелог в советской литературе конца 1920-х гг 363
Александр Кобринский. Даниил Хармс: письмо курскому Фаусту .. 389
Роман Войтехович. «Португальские письма» и эпистолярная
проза М. Цветаевой 400
Татьяна Кудрявцева, Тимоти Саундерс. В кровотоке
европейской литературы: эклоги Бродского 410
Александра Смит. Петербургский текст в новых контекстах:
Серебряный век как место памяти 417
Елена Хеллберг-Хирн. Европейский фасад и российские
задворки: петербургская тема 434
Екатерина Протасова. Западная педагогика в России 444
ЕВРОПА В РОССИИ
Сборник статей
Дизайнер обложки
А. Рыбаков
Редактор
Е. Мохова
Корректор
Э. Корчагина
Компьютерная верстка
С. Пнелинцев
Налоговая льгота —
общероссийский классификатор продукции
ОК-005-93, том 2;
953000 — книги, брошюры
ООО «РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ"»
Адрес издательства:
129626, Москва,
абонентский ящик 55
Тел./факс: (495) 229-91-03
E-mail: real@nlo.magazine.ru
Интернет: http://www.nlobooks.ru
Формат 60х901/16. Бумага офсетная № 1.
Печ. л. 29. Тираж 1000. Заказ № 1499
Отпечатано в ОАО «Типография «Новости»
105005, г. Москва, ул. Фр. Энгельса, 46
Издательство
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
2010Г.
Серия «Научная библиотека»
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ ЧУВСТВ
Подходы к культурной истории эмоций. Сб. статей
Этот сборник впервые на русском языке
рассматривает российскую культурную
историю под углом зрения наметивше-
гося в общественных и гуманитарных на-
уках во всем мире «эмоционального по-
ворота». На чем зиждется расхожее
мнение, что одни народы — в частности,
русские — эмоциональнее других? Как во-
обще историку, литературоведу, антропо-
логу работать с эмоциями — описывать,
учитывать, анализировать их? Каким об-
разом рождаются групповые эмоции? Что
способно воздействовать на них? Кто мо-
жет возложить на себя миссию коллек-
тивного «воспитания чувств»? Верно ли,
что история шла по линии нарастания
контроля над эмоциями? Какими способа-
ми политические режимы используют и
трансформируют эмоции своих поддан-
ных и граждан? Ответы на эти ключевые
вопросы вы найдете в двадцати исследо-
ваниях (и двух методологических введе-
ниях), принадлежащих известным рос-
сийским и иностранным специалистам
по русской истории и культуре.
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ