ДРЕВНЕРИМСКИЕ
МЫСЛИТЕЛИ
 СВИДЕТЕЛЬСТВА
ТЕКСТЫ
 ФРАГМЕНТЫ
 СОСТАВИЛ А. А. АВЕТИСЬЯН
 Допущено Министерством
высшего образования УССР
в качестве учебного пособия
для философских и гуманитарных
факультетов университетов УССР
 ИЗДАТЕЛЬСТВО
 КИЕВСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
им. Т. Г. ШЕВЧЕНКО
 1958

Ответственный редактор
 проф. Н. С. ШЛЕПАКОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ
 Настоящий сборник предназначен, прежде всего, для студентов философских и гуманитарных факультетов, где читается курс
истории философии, а также для преподавателей философии
высших учебных заведений.
 Сознавая, что издание подобного сборника сопряжено с большими трудностями, так как он издается впервые и, кроме того,
в переводе на русском языке отсутствуют многие произведения
древнеримской философии, мы, тем не менее, считаем необходимым издание данного сборника, который послужит учебным пособием для семинарских занятий студентов по античной философии.
С этой целью в сборник включены и некоторые материалы исторического характера.
 Конечно, не все произведения в сборнике равноценны, но, к
сожалению, выбор материала был ограничен.
 Данный сборник является первой попыткой в этой области и
преследует узкие цели — заполнить существующий пробел в нашей учебной литературе.

МАРК ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН
 106 — 43 гг. до н. э.
 О ПРИРОДЕ БОГОВ
 Книга I.
 Гл. 8. Тогда начал говорить Веллей 1 очень уверенно, как они
обычно говорят 1 2, опасаясь только одного: чтобы слушателям не
показалось, что он в чем-нибудь сомневается; можно было не думать, что он только что возвратился с совета богов и из эпикуровых междумирий3. «Слушайте,— сказал он,—не легковесные и
ложные мнения, не о художнике и строителе мира — платоновом
боге из «Тимея», не о старухе-вещунье стоиков, которую по-латыни следует называть providentia (провидение), не о том, что
сам мир, наделенный душой и чувствами, является круглым, пылающим и вращающимся богом, — все это чудовищные вымыслы
не рассуждающих философов, а бредящих. Ибо какими глазами
мог видеть ваш Платон свершение этого великого дела, посредством которого, как он уверяет, бог построил мир?
 Какие были подготовительные работы? Какие орудия? Какие
рычаги? Какие машины? Какие помощники участвовали в столь
грандиозном строительстве? Каким образом могли подчиниться
воле зодчего воздух, огонь, вода, земля? Откуда взялись те пять
элементов, из которых образуется все остальное и которые так
хорошо приспособлены для создания души и порождения чувств?
Много пришлось бы задавать вопросов: учение это таково, что
больше соответствует, как кажется, желаниям его автора, чем
действительности. Но вот мысль, достойная награды: он, учив
 1 Веллей — эпикуреец, один из трех участников диспута о природе богов.
Другими участниками были стоик Люцилий Бальб и сторонник академии
Котта.
 2 Они говорят... — подразумеваются эпикурейцы: Цицерон не скрывает
своего враждебного отношения к последователям Эпикура.
 3 Междумирия, по учению Эпикура, — межмировые пространства, в которых обитают боги.
 5

ший, что мир не только рожден, но даже почти сотворен рукой,
утверждал в то же время, что он (мир) вечен. Можно ли считать хоть поверхностно знакомым с физиологией 1 того, кто полагает, что рожденное может быть вечным? Какое же соединение
не может быть расторгнуто? Или иначе: что имеет начало, но не
имеет конца?
 Если ваше провидение, Люцилий, таково же, как бог Платона, то я снова повторяю свой недавний вопрос о помощниках,
о машинах, обо всей организации и снаряжении этого дела.
Если же оно иное, то почему создало мир преходящим, а не вечным, подобно Платонову богу?
 Гл. 9. У вас же обоих я спрашиваю: почему строители мира
явились вдруг, проспав несчетное число веков? Ведь, если мира
и не было, века все-таки были. Я говорю не о тех веках, которые образуются числом ночей и дней, течением лет, ибо сознаюсь, что они не могли составляться без вращения мира. Но ведь
существовала с безначального времени некая вечность, которую
не измеряло никакое описание времени. Какова она была по длительности — невозможно себе представить, потому что и в мысли
даже не вмещается, чтобы было какое-нибудь время, когда никакого времени не было.
 Так вот, Бальб, я спрашиваю: почему ваше провидение медлило столь долгое время? Может быть, оно избегало труда? Но
ведь труд не касается бога, и не было никакого труда, так как
все стихии— небо, огонь, земля, море— повиновались божественной воле.
 Какова же была причина, что бог пожелал, словно эдил1  2,
украсить мир блестящими звездами? Если для того, чтобы самому лучше жить, то раньше, видимо, он с безначального времени
обитал во мраке, словно в лачуге. А потом, значит, он наслаждался разнообразием, которым, как мы видим, изукрашено небо и земли?
 Какое же это может доставлять удовольствие богу? А если бы
могло, он не лишал бы себя столь долго этого удовольствия. Или
все это, как вы обычно говорите, сделано богом для людей? Но
для каких? Если для мудрых, то такое великое дело было предпринято ради немногих.
 Или, может быть, для глупцов? Но, во-первых, не было основания заботиться о дурных людях; затем, чего же он достиг?
Все глупцы, несомненно, несчастнейшие люди, главным образом
потому, что они глупы (ибо что можно назвать большим несчастьем, чем глупость?), затем, потому, что в жизни много невзгод, и мудрые смягчают их, вознаграждая себя выгодами, глупцы же не могут ни уклоняться от чрезмерных бед, ни переносить
пришедшие.
 1 Т. е. учением о природе.
 2 В праздники римские эдилы должны были заботиться об украшении
и освещении общественных мест.
 6

Гл. ID, Те же, которые говорили, что сам мир одушевлен и
мудр, совершенно не представляли себе, какую форму может
принять мыслящий дух. Об этом я скажу немного позже, а теперь я только выражу свое удивление тупости тех людей, которые утверждают, что существо одушевленное, бессмертное и к
тому же блаженное шарообразно только на том основании, что
Платон считал форму шара самой красивой.
 На мой же взгляд, форма цилиндра, квадрата, конуса или пирамиды красивее.
 Какой же приписывается образ жизни этому круглому богу?
Следующий: он вращается с такой быстротой, равной которой
нельзя себе даже представить. При таких обстоятельствах я не
вижу, на что может опираться твердый ум и блаженство. Если
бы это свойство 1 было хоть в малейшей степени присуще нашему
телу, оно бы его тяготило; почему же не считать его тягостным
ή для бога? Ведь земля, будучи частью вселенной, является также, конечно, частью бога. Однако мы видим, что огромные пространства земли необитаемы и невозделаны, потому что часть их
выжжена солнцем, а часть оцепенела от снега и мороза вследствие далекого расстояния от солнца. Так как эти области—части
мира, а мир есть бог, то приходится признать, что некоторые
его члены раскалены, а некоторые — окоченели. Таково, Люци-
лий, ваше учение. Какие есть еще другие, я расскажу по порядку, начав с самого первого из прежних философов. Фалес из
.Милета, первый, занимавшийся исследованием этих предметов,
полагал, что вода есть начало всего, а бог есть тот разум, который образовал все из воды. Если другие стихии могут существовать без чувства и без разума, то зачем он сочетал разум
только с одной водой, тем более, что разум может существовать
и без материи?
 Мнение Анаксимандра: что боги имеют начало, они рождаются и умирают через большие промежутки времени и что
они — неисчислимые миры. Но можем ли мы представить себе
бога иначе, как вечным?
 Затем Анаксимен решил, что бог—это воздух, что он рождается, неизмерим, бесконечен и вечно движется. Как будто воздух,
не имеющий никакой формы, может быть богом, тогда как богу
подобает ее иметь, и не просто какую-нибудь, но прекраснейшую;
или как будто не все, что родилось, смертно.
 Гл. 11. Затем Анаксагор, учившийся у Анаксимена, первый
утверждал, что устройство и движение1  2 всех вещей определяется и совершается силою и волею бесконечного разума. При
этом он не учел, что в бесконечном не может заключаться никакое движение, соединенное с чувством, да и вообще не может
быть никакого чувства, кроме того, посредством которого вос
 1 Быстрое вращение.
 2 Motus; другой вариант — modus «размеры». Первый более вероятен.
 7

принимает внешнее воздействие сама природа. Далее, если ои
представлял себе этот разум как некое одушевленное существо, то должно быть нечто внутри него, от чего это живое существо получает название. Но что может быть внутреннее
разума?
 Следовательно, он должен быть окружен внешним телом. Так
как это Анаксагору не угодно, то непокрытый и однородный разум, не соединенный ни с чем, посредством чего он мог бы ощущать, ускользает, по-моему, от наших познавательных способностей.
 Алкмеон из Кротона, который приписал божественность солнцу, луне, остальным светилам и душе, сверх того, сам не заметил, что он приписал бессмертие смертным предметам. Пифагора
который полагал, что есть душа, охватывающая и проникающая
всю вселенную, и что от нее отделяются наши души, не учел,,
что вследствие отделения человеческих душ разрывается и разрушается бог и что, когда души несчастны (что выпадает на долю
очень многих), несчастна ч^сть бога, а этого не может быть.
И почему бы человеческая душа не была всеведущей, если бы
она была богом?
 Далее, каким образом этот бог, если он только душа, вложен
или влит в мир?
 Затем Ксенофон, утверждавший, что вселенная, обладая разумом, кроме того, что бесконечна, является еще и богом, в отношении самого разума опровергается так же, как другие1; в
отношении же бесконечности его заблуждение еще более серьезно, так как в бесконечности не может заключаться ничто чувствующее и никакие свойства.
 Парменид выдумал нечто, напоминающее венок; он называет
венком беспрерывно пылающий и излучающий свет круг, который опоясывает небо.
 Он называет этот круг богом, но никто не может и подозревать в нем ни божественного образа, ни чувства...
 Гл. 12. Эмпедокл же, допускающий погрешности и во многом1
другом, в своем мнении о богах ошибается недопустимым образом. Он утверждает, что четыре стихии, из которых, по его мнению, все состоит, божественны. Но ведь очевидно, что они имеют
начало и конец и лишены всякого чувства. И Протагор, уверявший, что ничего не может сказать о богах, — есть они или их
нет, и если они есть, то каковы они, — по-видимому, действительно не имел никакого представления об их природе.
 Что сказать о Демокрите, который относит к числу богов то-
блуждающие зрительные образы, то ту природу, которая их излучает, то наше знание и ум?
 Разве он не пребывает в глубочайшем заблуждении? Он же,
утверждая, что нет ничего вечного, так как ничто не остается
1 Фалес и Анаксагор.
 8

вечно в одном состоянии, разве не уничтожает совершенно те’м
самым бога, не делая никакой оговорки на его счет?
 А какое может иметь чувство и какой божественный облик
воздух, который служит богом Диогену из Аполлонии?
 Слишком долго пришлось бы говорить о непоследовательности Платона, который в «Тимее» говорит, что бога нельзя называть частью нашего мира, а в «Законах» заявляет, что не следует
вообще ставить вопрос о том, что такое бог.
 А что он утверждает, будто бог бестелесен, как говорят греки,
то нельзя понять, какое это может быть существо, — ведь оно
должно быть лишено чувства, лишено также рассудительности,
лишено способности испытывать удовольствие, — а мы все это
связываем с представлением о богах. И он же и в «Тимее» и в
«Законах» называет богом и вселенную, и небо, и звезды, и
землю, и души, и тех богов, которых мы получили по учреждениям предков. Очевидно, что мнения и сами по себе ложны, и
сильно противоречат друг другу.
 Также Ксенофон, хотя и говорит короче, делает почти те же
ошибки. Он в книге, в которой излагает беседы Сократа, говорит
от имени Сократа, что не следует ставить вопроса об облике бога. Он же заставляет Сократа утверждать, что и солнце, и душа
есть бог, и говорить попеременно то о существовании одного бога, то многих. Все это относится к разряду таких же ошибок, какие мы видели у Платона.
 Гл. 13. Также и Антисфен в книге под названием «Естествоиспытатель», говоря, что народных богов много, а естественный — один, уничтожает этим силу и природу богов.
 Не намного иначе и Спевсипп, следуя своему дяде Платону и
утверждая, что есть некая сила, правящая всем и притом одушевленная, старается вырвать из сердца познание богов.
 Также Аристотель в третьей книге «О философии» часто непоследователен, не расходясь с наставником своим Платоном. Он
то приписывает всю божественность разуму, то говорит, что сам
мир есть бог, то ставит во главе мира некое иное существо, назначение которого — посредством какого-то кругообразного движения 1 управлять движением мира и сохранить его. То он говорит, что небесный шар 1 2 есть бог, забывал о том, что небо есть
часть мира, который он сам в другом месте провозгласил богом.
Но каким образом при такой большой скорости может сохраниться божественное чувство неба? Где, далее, находятся эти мно
 1 Вероятно, имеется в виду «пятая сущность», которая, по Аристотелю,
наполняет мировое пространство выше луны, из нее образуются звезды. Этой
высшей божественной материи приписывается кругообразное движение, чем
и объясняется вращение неба и звезд.
 2 Ardor caeli — небесный жар — другое обозначение эфира. Искажение
учения Аристотеля, как некоторых других философов, ни в коем случае
нельзя относить на счет невежественности эпикурейца Веллея, от имени которого идет речь. Эти ошибки объясняются недостаточно глубокими познаниями в греческой философии самого Цицерона.
 9*

гочисленные боги, если и небо считать богом? А так как он
утверждает, что бог бестелесен, то лишает его всякого чувства, а
также и рассудительности. Далее, каким образом он, не имея
тела, может приводить мир в движение или каким образом, находясь всегда в движении, может быть покоен и блажен?
 Да и Ксенократ, товарищ его по школе, не благоразумнее
его в этом отношении. В своих книгах о природе богов он не описывает божьего облика.
 Он говорит, что есть восемь богов: пять, называемые именем
планет, шестой — все неподвижные звезды вместе: нужно представить себе одного однородного бога, состоящего из якобы рассеянных членов; к ним он присоединяет седьмого бога — солнце
и восьмого — луну. В каком смысле они могут быть блаженны,
понять невозможно.
 Представитель той же Платоновой школы Гераклит Понтийский наполнил свои книги ребьячими баснями. Он считает богом
то мир, то разум, то приписывает божественность планетам, причем отнимает у бога чувство, утверждает, что его наружность изменчива, и в той же книге включает в число богов снова небо и
землю.
 А непостоянство Теофраста просто невыносимо: ведь он приписывает божественное главенство то разуму, то небу, то небесным звездам и созвездиям. Не следует также слушать его ученика Стратона, прозванного «естествоиспытателем». Он полагает,
что вся божественная сила заключается в природе, которая содержит в себе причины рождения, роста, уменьшения, но лишена
всякого чувства и вида.
 Гл. 14. А Зенон (чтобы перейти уже к вашим, Бальб) считает
божественным естественный закон, имеющий силу приказывать
справедливое и препятствовать несправедливому. Мы не можем
понять, каким образом он делает этот закон одушевленным существом, но, конечно, желаем, чтобы бог был одушевленным. Он
же самый в другом месте называет богом эфир, если только можно себе представить бога, который ничего не чувствует и никогда
не приходит нам на помощь ни в молитвах, ни в желаниях, ни в
обетах. В других же книгах он говорит, что некий разум, простирающийся по всей вселенной, одарен божественной силой. Он же
приписывает то же самое и звездам, затем — годам, месяцам и
временам года.
 А толкуя «Теогонию» Гесиода, он совершенно отбрасывает
обычные и принятые представления о богах. Он не считает богами ни Юпитера, ни Юнону, ни Весту, ни кого-нибудь другого,
носящего подобное имя, но учить, что эти имена даны в аллегорическом значении предмета неодушевленным и немым. Мнение
ученика его Аристона не менее ошибочно, так как он полагает,
что невозможно представить себе облик бога, и говорит, что боги
лишены чувства, и вообще сомневается одушевленное ли существо бог. А., который слушал Зенона вместе с Аристоном,
10

то утверждает, что сам мир есть бог, то приписывает это имя
разуму и душе вселенной, то высказывает мнение, что несомненным богом является наиболее удаленный и выше всегда находящийся, разлитый повсюду, все окружающий и обнимающий жар,
так называемый эфир. Он или, словно безумный, в тех книгах,
которые он написал против чувственных удовольствий, то выдумывает какой-то облик для бога, то приписывает всю божественность звездам, то полагает, что нет ничего божественнее разума.
 Таким образом, он нигде окончательно не определил того бога, которого мы познаем разумом и хотим проверить, как след
ногою, тем понятием, которое душа имеет о нем.
 Гл. 15. Персей, слушатель того же Зенона, говорит, что богами считаются люди, принесшие большую пользу человечеству, и
что полезные предметы также названы именем богов, будто эти
предметы — не изобретение богов, а сами божественны. Но что
может быть бессмысленнее наделения божественными почестями
грязных и безобразных предметов или включения в число богов
людей, уже унесенных смертью, причем все почитание которых
должно состоять в изъявлении глубокой печали?
 Что же касается Хризиппа, считающегося у стоиков искуснейшим толкователем сновидений,— он собирает большую толпу незнакомых нам богов, причем настолько незнакомых, что
нельзя даже представить себе, каковы они, хотя ум наш, как
кажется, может создать воображением все, что угодно. Именно
он говорит, что божественная сила заключается в человеческом
разуме, а также в душе и разуме всей вселенной, и говорит, что
сам мир есть бог и душа его разлита повсюду.
 Затем говорит он, что бог есть основная сила мира, представление о которой заключается в разуме,— общая природа вселенной, то есть, всеобъемлющая вселенная, далее, что бог — роковая сила, неизбежность будущих событий; сверх того — тот
огненный эфир, о котором говорилось выше; затем то, что по
своей природе может течь, распространяться, как вода, земля и
воздух; божественны солнце, луна, звезды и вообще вселенная,
заключающая в себе все, и даже те люди, которые достигли бессмертия. Он пытается доказать, что эфир — это то, что люди называют Юпитером, воздух, распространяющийся по морям,—
Нептун, а земля — то, что называется Церерой. Подобным же
образом от толкует имена остальных богов. Он же говорит еще,
что сила беспрерывного и вечного закона, который является
как бы путеводителем жизни и наставником обязанностей,— это
Юпитер; если же он называет роковой неизбежность, вечной
истиной будущих событий, а между тем, во всем этом нет ничего такого, в чем можно было бы предположить божественную силу. Все это он говорит в своей первой книге о природе богов, а
во второй пытается согласовать со своими учением мифы Орфея,
Мусея, Гесиода и Гомера.
 11

Так что еще самые древние поэты были, оказывается, стоиками, хотя и не подозревали этого. Следуя ему, Диоген Вавилонский в книге под названием «О Минерве» отделяет от мифа
рождение Юпитером этой богини и переносит в науку о природе
(физиологию).
 Гл. 16. Итак, я изложил не мнения философов, а скорее бред
безумцев. Ведь не намного безрассуднее и то, что говорили о богах поэты и что принесло вред самой своей пленительностью.
Эти поэты вывели богов, воспламененных гневом и исступле-
ных страстью, заставили нас смотреть на их войны, сражения,
раны, ненависть, распри, рождение, гибель, жалобы, слезы, безудержную похоть, прелюбодеяния, связи с людьми и, в результате, рождение смертных детей от бессмертного.
 С вымыслами поэтов можно поставить в один ряд фантазии
магов и бредни египтян в этом же роде, и еще мнения невежественной толпы, которые очень последовательны по причине незнания истины.
 Кто рассудит, насколько необдуманы и легковесны их
речи, тот должен преклониться перед Эпикуром и отнести его
са(мого к числу богов, о которых у нас идет речь. Ведь только
он понял, что боги существуют потому, в первую очередь,
что сама природа запечатлела в душах всех людей понятие
о них.
 Действительно, где можно найти такое племя, такой человеческий род, который безо всякой науки не имеет некоторого
предварительного представления о богах? Эпикур называет это
представление «пролепсис», т. е. предвосхищенное душой понятие о предмете, без которого нельзя ничего ни понять, ни исследовать, ни обсудить. Значение и пользу этого положения мы
узнаем из известной божественной книги Эпикура «О критерии
и суждении» (De regula et judicio).
 Гл. 17. ...Та самая природа, что дала нам представление о самих богах, запечатлела также в наших умах, что их следует считать вечными и блаженными. Если это так, то справедливо следующее положение Эпикура: «Что блаженно и вечно, то ни само
не имеет никакого дела, ни другим его не навязывает. Ему не
свойственны ни гнев, ни милость, потому что все в этом роде
было бы признаком слабости». Если бы мы стремились только
к благочестивому почитанию богов и к освобождению от суеверий, то сказанного было бы достаточно: и совершенная природа
богов почиталась бы человеческим благочестием, потому что она
вечна и блаженна (ведь все выдающееся пользуется заслуженным почитанием), и был бы изгнан всякий страх перед силой и
гневом богов. Ведь понятно, что блаженная и бессмертная природа не причастна ни гневу, ни милости, а если так, то ничего
страшного не грозит со стороны богов. Но для подтверждения
этой мысли разум исследует и облик, и образ жизни, и умственную деятельность бога.
 12

Гл. 18. В отношении вида богов частью наставляет нас природа, частью учит разум. От природы все мы, к какому бы племени ни принадлежали, не знаем никакого другого облика, свойственного богу, кроме человеческого. Действительно, какой другой облик явился когда-нибудь кому-либо во сне или наяву? Но,
чтобы не основываться на одних только врожденных понятиях, и
разум говорит нам то же самое: поскольку совершеннейшему
существу подобает быть также прекраснейшим, то скажите,
какое расположение членов, какое сочетание линий, какой вид,
какая внешность может быть прекраснее человеческой?
 ...Итак, если облик человека превосходит красотой наружность всех одушевленных существ, а бог — существо одушевленное, то конечно, его облик тот, который прекраснее всех. И так
как известно, что боги блаженны, а блаженным никто не может
быть без добродетели, и добродетель не может существовать без
разума, а разум может существовать только в человеке, то следует признать, что боги имеют человеческий облик. Однако этот
облик есть не тело, а как бы тело; он не имеет крови, а как бы
кровь.
 Гл. 19. Итак, Эпикур, который не только постиг умом сокровенные вещи, но словно знает их наощупь, учит, что сущность и
природа богов такова, что, во-первых, она познается не чувством,
а разумом; далее, она определяется не по плотности, не по числу,
как те предметы, которые он за их прочность называет \ а по
образам, которые мы воспринимаем вследствие их подобия и
подвижности. Так как бесконечные отпечатки совершенно подобных образов состоят из бесчисленных атомов и истекают к нам
от бога, то ум наш, с величайшим наслаждением напряженно
воспринимая эти образы, получает познание блаженной и вечной
природы бога.
 Значение бесконечности (для решения нашего вопроса) очень
велико и требует тщательного рассмотрения. При рассмотрении
неизбежно приходишь к выводу, что ее природа заключается в
наличии соответствия равенства между предметами.
 Эпикур называет это соответствие «исономия», то есть «равномерное распределение». Если существует такое множество
смертных, то, в результате этого соответствия, число бессмертных
должно быть также не меньшим; если разрушительные силы неисчислимы, то охраняющие силы должны быть также бесконечными.
 Ты, Бальб, и твои единомышленники обычно спрашиваете
у нас, какова жизнь богов, как проходит их век. Очевидно, она
такова, что невозможно себе представить жизнь более счастливую, более изобилующую всякими благами: бог ничего не делает,
он не обременен никакими обязанностями, не замышляет никаких дел, наслаждается своей мудростью добродетелью и вполне
 1 Одно из обозначений атома у Эпикура.
13

уверен, что никогда не лишится великих и вечных удовольствий.
 Гл. 20. Такого бога по справедливости можно назвать блаженнейшим, а вашего — сущим мучеником. Ведь, если бог — это
сам мир, то какое состояние может быть менее спокойным, как
без перерыва с удивительной быстротой каждое мгновение вращаться вокруг небесной оси? А блаженно только то, что пребывает в покое. Если же в самой вселенной заключается бог, который всем управляет и руководит, соблюдает движение звезд,
перемены времен года, строгую последовательность во всем и, созерцая земли и моря, охраняет жизненные удобства людей, то
поистине этот бог завален тягостными и трудными делами. А счастье мы полагаем в беззаботности души и свободе от всяких дел.
Он же (Эпикур) учит нас также, что мир создан природой, что
не было надобности в мастерской и что это дело, которое, по вашему мнению, не может свершиться без божественной изобретательности, на самом деле так легко, что природа уже произвела,
производит сейчас и впредь будет производить бесчисленные
миры. Так как вы не понимаете, каким образом может творить
природа без участия разума, вы, как авторы трагедий, прибегаете к помощи бога, когда не можете довести дела до естественной
развязки. Конечно, вы не искали бы его содействия, если бы видели безмерно и беспредельно раскинувшееся во все стороны пространство, в которое душа напряженно вникает, странствуя
мыслью во всех направлениях, но нигде не видит предельного
рубежа, по которому она могла бы остановиться. И вот, в этой
беспредельности широт, долгот, высот носится бесконечное количество атомов, которые, хотя и отделены друг от друга пустотой,
сталкиваются и, зацепляясь друг за друга, соединяются. Так образуются те формы и виды вещей, которые, по вашему мнению,
не могут образоваться без раздувальных мехов и наковален. Вы
посадили нам на шею вечного господина, чтобы мы и дни и ночи
боялись его. Как же не бояться бога, который все предвидит,
обдумывает, замечает й считает все, что ему подвластно, обременен заботами и трудами?.. Но высоко можно ценить ту философию, которая, словно необразованная старуха, считает, что
все происходит согласно судьбе? Отсюда же следует и ваша
divinatio (предсказание будущего), и если бы мы захотели вас
послушать, то наполнились бы таким суеверием, что стали бы
почитать гарусников, авгуров, предсказывателей, прорицателей
и толкователей слов.
 Избавленные Эпикуром от суеверных страхов, получив благодаря ему свободу, мы не боимся тех, которые, как мы думаем,
ни себе не ищут никакой тягости, ни для другого ее не создают,
и благочестиво и с благоговением поклоняемся совершенной и
превосходной природе богов. Но я боюсь, что, увлекшись, говорил слишком долго...
 14

Гл. 44. (из возражений Котты Веллею). ...Есть, действительно, книга Эпикура о почитании богов, но этот человек, не столько
остроумный, сколько легкомысленный, смеется над нами. Как
можно почитать богов, если они не заботятся о человеческих
делах? И какое вообще может быть одушевленное существо, ни
о чем не заботящееся? Бесспорно, ближе к истине то, что наш
общий друг Посидений сказал в пятой книге о природе богов.
Он говорит, что, по мнению Эпикура, никаких богов нет, а то,
что он сказал о бессмертных богах, сказано им, чтобы избежать
негодования. Ведь Эпикур не мог быть настолько глупым, чтобы
представлять себе бога подобным ничтожному человеку, да и то
только по наружному виду, не имеющим крепкого телосложения,
одаренным всеми человеческими членами, но совершенно не
пользующимся ими. Божество у него — нечто слабое и призрачное, ничего никому не дающее, не оказывающее милостей, ни
о чем не заботящееся, ничего не делающее. Но такого существа
не может быть, и Эпикур, сам видя это, на словах сохраняет
богов, на деле же уничтожает.
 Перевод Г. И. Ломонос-Ровной
(Аспирантка Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко)
 РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ПОЭТА АРХИЯ
 (Греческий поэт Архий принадлежал к плеяде позднейших александрийских поэтов. Если Цицерон в 62 г. защищал Архия в надежде,
что поэт напишет поэму о его консульстве и тем его прославит, то
произошло обратное: блестящая речь Цицерона прославила иначе бы
оставшегося неизвестным поэта.
 Некто Граттий оспаривал право Архия на римское гражданство.
 Строго юридически дело Архия было довольно сомнительным. Но
Цицерон в своей речи не столько использовал юридические доказательства, сколько возвеличил Архия как поэта, прославил его поэзию
и литературную деятельность. Во всяком случае, процесс этот Цицерон
выиграл, как мы можем судить по нескольким брошенным вскольз
замечаниям в переписке Цицерона с Аттиком.
 Эта речь всегда выделялась из других речей Цицерона своим глубоко гуманистическим духом и считалась гимном поэзии.)
 Если я обладаю, почтенные судьи, хоть немного природным
талантом,— а я сам сознаю, насколько он мал и ничтожен;
если есть во мне навык к речам,— а здесь, сознаюсь, я кое-что
уже сделал; если есть для общественных дел и польза и смысл
от занятий моих над твореньями мысли и слова, от научной их
проработки,— и тут о себе скажу откровенно, что в течение всей
моей жизни я неустанно над этим трудился,— так вот, в благодарность за все, чем я теперь обладаю, вправе потребовать здесь
15

от меня, можно сказать, по законному праву, защиты вот этот
Лициний. Ведь насколько мысли мои могут вернуться назад,
пробегая пространство прошедшего времени, насколько в сердце
моем воскресает память о первых детских годах, с тех самых пор
я вижу, как именно он руководит мной с тем, чтобы во мне сложилось решенье — и приступить и дальше идти по пути изучения
этих наук. И если дар моей речи, что сложился во мне по его
указаниям, по советам его, не раз для других служил им на пользу, то, конечно, тому, от кого я его получил, которым я мог другим и помочь и спасти их,— конечно, мой долг, сколько во мне
силы, прийти на помощь ему и вернуть ему спокойствие жизни.
И пусть из вас никому не покажется странным, что речь свою я
начинаю такими словами, что другого рода талант у него и к
красноречию нет у него ни привычки, ни знаний; но и я не всегда
и не только этим одним занимался искусством. Ясно, что все те
исскуства, которые служат к развитию лучших духовных сил человека, имеют сродство и связаны между собой как будто некою
общею цепью.
 Но пусть из вас никому не покажется странным, что я в этом
деле строго законном, в вопросе о праве, когда этот процесс идет
перед лицом вашего претора, столь достойного мужа, в присутствии судей столь строгих, при таком многолюдном собрании
граждан,— что в этом деле прибег я к такой форме речи, которая
кажется чуждой не только судебным обычаям, но ни в чем не
похожа на строгий судебный язык. Прошу вас: дайте в этом процессе мне право, для обвиняемого столь подходящее, вам — насколько надеюсь — ничуть не тяжкое, говоря об этом прекрасном
поэте и человеке глубоко ученом, в этом собрании столь образованных лиц, при вашей высокой культурности, когда, сверх того,
такой претор 1 руководит этим судебным процессом,— дайте мне
позволенье говорить немного свободней о вопросах культуры и
литературных занятий. Ведь дело идет о человеке, вам всем известном, который, далекий от дел государственных, весь в научных работах, столь чужд и судам и опасностям, связанным
с ними. Пусть же и стиль моей речи будет и необычным и новым!
И если во мне будет чувство, что вы допустили, что вы мне позволили это, я безусловно добьюсь и от вас самих убежденья, что
этого Авла Лициния не только нельзя исключать из списка наших сограждан, но что его обязательно надо принять, если бы
даже и не был он им.
 Как только Архий вышел из детских лет, оставив занятия теми
науками, которые из детей обычно делают нас людьми и взрослыми и культурными, он всецело предался литературе, сначала в
Антиохии,— он там родился и был знатного рода. Некогда этот
город и славным был и богатым, в него стекались умнейшие люди,
получившие славу в искусствах и в разных науках. Здесь удалось
1 Председателем этого суда был брат оратора, Квинт Цицерон.
 16

ему быстро всех превзойти славой таланта. А затем во всех
остальных странах Азии, во всей Греции его приезд вызывал такой восторг, что слава таланта его меркла пред силой желанья
видеть его, а этот восторг ожиданья слабым казался перед тем
восхищеньем, когда лично он выступал там. Италия 1 в те времена блистала искусством и знанием греков; занятия эти даже к
здесь, в Лации, ярче тогда процветали, чем в их родных городах;
и в нашем Риме, когда в политической жизни царило спокойствие,
были они не в малом почете. Поэтому и тарентинцы, и неаполитанцы, и жители Регия одарили его правами гражданств!а, дав
ему много других наград, и все, кто только хоть сколько-нибудь
мог судить о таланте, считали достойным его и знакомства с собою и дружбы. Такой своей славой осененный в народной молве,
когда он уже был нам известен заочно, прибыл он в Рим; в консулах были в тот год Марий и Катул 1 2. И прежде всего он узнал
тех консулов, из которых один мог ему показать как достойный
сюжет описаний — величайших подвигов славу, а другой не только военную славу, но также свою любовь и внимание к искусству. Тотчас же Лукуллы, хоть по юности лет он был еще только
в претексте 3, приняли Архия в дом. И смотрите: это уже не признак
его таланта или литературного дара, это заслуга характера, его
природных достоинств, что в том доме, где он принят был на заре
своей юности, и в старости он нашел друзей себе самых верных...
 Ты спросишь, Граттий4, меня, почему же так сильно я восхищаюсь этим поэтом? Потому, что дает он моей душе отдохнуть
от судебного этого шума, успокаивает мой слух, утомленный злословием споров на форуме. Неужели ты думаешь, что может хватить у меня материала, когда ежедневно мне приходится здесь
говорить по делам столь различным, если б свой дух не воспитывал я на поэзии? Может ли выдержать ум столь напряженный
труд, если бы он не нашел облегченья в занятиях этой наукой?
Я, по крайней мере, открыто скажу про себя, что этим занятиям
я искренне предан. Пусть будет стыдно другим, если так зарылись они в свои книги, что не могут из них извлечь ничего на общую пользу, ни представить открыто что-либо на общественный
суд; а мне чего же стыдиться, почтенные судьи! За всю свою
жизнь моя помощь в тяжелый момент или в трудном положении
кому-либо из вас ни в деле гражданском, ни в уголовном не за
 1 Италия, противополагаемая дальше Лациуму, указывает на Южную
Италию и ее греческие колонии.
 2 Марий был прославлен своими победами над кимврами и тевтонами.
Сам Цицерон пытался воспеть в стихах эти подвиги. Квинт Лутаций Катул
не раз упоминается Цицероном как тонкий ценитель литературы («Брут»,
§ 132; он является одним из собеседников в его трактате «Об ораторе»);
о его стихотворениях говорят Марциал и Авл Геллий («Аттические ночи»,
XIX, 9, 10).
 3 Претекст — одеяние молодого римлянина. Цицерон сознательно одевает
Архия в римский костюм, как будущего римского гражданина.
 4 Об этом Граттии, обвинителе Архия, мы больше ничего не знаем.
 2 Зак. 1016
 17

ставила ждать; не удержала меня ни жажда досуга, не отвлекли
удовольствия, не заставил промедлить, наконец, даже сон. Поэтому кто же мне бросит слово упрека, кто справедливо решится
меня уколоть, если *все то время, какое иной изведет для собственных дел, для праздничных зрелищ, для других удовольствий,
наконец, просто для отдыха душою и телом, сколько иные истратят его на пиры без конца, на игру в кости иль в мяч,— если это
время я сам для себя употреблю для того, чтобы вернуться к занятиям моей юности? И это тем более мне должны вы позволить,
что мой талант как оратора, каков бы он ни был, вырос из этих
занятий, и в минуты опасности при судебных процессах он всегда приходил на помощь друзьям. Если кому-либо кажется он не
очень серьезным, то все то высокое, что в нем должно заключаться, я знаю наверно, откуда, из какого источника я мог его почерпнуть. Ведь если бы, с дней моей юности, слушая многих ученых,
читая много книг их, я не внушил бы себе убеждения, что в жизни нет ничего важнее, к чему бы надо стремиться, кроме как к
славе, но славе, исполненной чести, и для достижения этого надо
считать ни во что все телесные муки, все опасности смерти и даже
изгнания,— я б никогда не отдал себя ради вашего блага на растерзание, на эти враждебные выходки в ежедневных, столь многих, столь сильных нападках этих низких, погибших людей, Этими мыслями полны все книги, полны наставления мудрых, полна
вся история, опыт седой старины; но все они были б сокрыты во
мраке забвения, если б на них своих ярких лучей не бросила литература и их не осветила бы. Сколько в работах и греков и римлян осталось нам как бы чеканных образов твердых мужей — не
только, чтобы их созерцать, но и для того, чтобы им подражать.
Когда я управлял государством, всегда передо мной были они,
всегда мысленно образы этих великих людей созерцая, я укреплял свою душу и мысли.
 Но кто-нибудь спросит: «Что же? Те знаменитые люди, доблесть которых прославлена в книгах, были ль они образованы
сами в тех самых науках, которые ты превозносишь хвалами?»
Трудно обо всех сказать это; но у меня есть вот какой твердый
ответ. И я также согласен, что много было людей высокого духа
и доблести, не знавших этой науки; каким-то природным божественным даром сами собой нашли они нормы жизни своей и
важную мудрость. Я даже прибавлю, что чаще для славы и доблести важность имеют природные свойства без всякой науки,
чем без природных свойств одна лишь наука. Но тут же я утверждаю: всякий раз, как к природным задаткам блестящим, прекрасным присоединится еще образованность, эта норма и смысл
наших умственных сил, тогда — я не знаю как даже сказать —
всегда получается нечто чудесное и исключительное. Из числа
таких лиц, которых видели наши отцы, был тот же божественный
муж Сципион Африканский из того же числа были и Гай Лелий,
1 Завоеватель Карфагена; его ближайшим другом был Лелий.
 18

Люций Фурий 1 — люди исключительной выдержки и благоразумия; из того же числа был муж непреклонный и в те времена
самый ученый, наш старый Катон. Конечно, если б они видали,
что занятие литературой не шло им на пользу ни в чем для усвоения и для развития высоких качеств души, они никогда не стали б ее изучать. И если бы даже результатом этих занятий не
было это, если они служили бы только для удовольствия, то и
тогда этот отдых души вы должны признать самым культурным,
самым достойным. Другим радостям нашим ставят границы и
время, и место, и возраст; а эти занятия нашу юность питают,
в старости нас утешают, в счастье нас украшают, в несчастьях
убежищем и утешением служат, восхищают нас дома, не мешают
в пути, ночи с нами проводят, переселяются с нами, с нами едут
в деревню.
 И если кто сам не мог бы к ним прикоснуться, сам непосредственно всю испытать их чудесную сладость, все же он должен
был бы им удивляться, даже когда он их видит в других.
 Кто из нас так груб и бесчувствен, чтобы от недавней смерти
Росция 1 2 не взволноваться? Хоть он и умер в преклонных годах,
но по блеску его искусства и очарованию казалось, что умирать
он совершенно не должен. Итак, если он приобрел своими лишь
жестами такую любовь ото всех нас, то неужели мы у другого
отвергнем с презрением эту находчивость, эту чудесную гибкость таланта? Сколько раз мне самому приходилось видать этого Архия, почтенные судьи, я воспользуюсь благосклонным вниманием вашим, видя, как сосредоточенно вы следите за мною при
таком необычном для вас ходе речи,— сколько раз сам я видел
его, как он, не написав ни буквы, произносил целые строфы прекрасных стихов как раз о тех событиях, которые тогда совершались, произносил их экспромтом! Сколько раз, приглашенный
опять, он вновь говорил о том же предмете, но уже изменив слова, изменив выражения! То же, что он написал, приложив старание и долго обдумав, я сам видел, так одобрялось, что слава его
сравнялась со славою древних поэтов. И такого-то я человека не
буду любить, не сочту своим долгом всеми силами его защищать!
Ведь от людей высокостоящих и полных учености мы слыхали,
что знание во всем остальном зависит от изучения, от правил и
от искусства, но что сила поэта — в прирожденном ему даровании, что ум возбуждает его своей собственной силой, и он, как
флейта, звучит, вдохновленный каким-то божественным духом.
Потому-то по полному праву наш прославленный Энний называет
поэтов святыми: по его словам, они ниспосланы нам как бы некий щедрый, божественный дар. Пусть же у вас, почтенные судьи,
людей глубоко культурных, священным будет всегда имя поэта,
то имя, какое никто никогда, даже варвары, не дерзали обидеть.
 1 Люций Фурий Фил — консул в 136 г.
 2 Знаменитый римский актер 1 в. до н. э.
 2*
 19

Скалы пустыни внимают стихам, укрощаются дикие звери, склоняясь пред сладостью песен; неужели на вас, воспитавших свой
вкус на лучших примерах, не может подействовать слово поэтов!
 Колофон называет Гомера своим гражданином \ Хиос на него
претендует, Саламин себе его требует, Смирна больше других
считает его своим сыном, так что даже храм ему у себя посвятила; кроме того, из-за чести иметь его своим гражданином много
других городов -и борются между собой и спорят.
 Итак, они даже чужого себе человека, после смерти его, потому только, что был он поэтом, хотят сделать своим; мы же его,
кто живой Стоит перед нами, кто и по собственной воле и в силу
законов наш несомненно,— мы его отвергнем? И при этом тогда,
когда весь прежний свой труд, весь свой талант и теперь этот
Архий отдал на то, чтобы славой покрыть и украсить деяния
римлян!
 В ‘юные годы он приступил к прославлению битв наших с
кимврами, и самому Гаю Марию нашему славному, который, казалось, не очень был склонен к этим наукам, был он приятен.
Ведь никто не является музам настолько враждебным, чтобы не
позволить охотно стихам быть на все времена глашатаем подвигов, им совершенных. Когда кто-то спросил Фемистокла, славнейшего между афинян, чью рецитацию, чьи песни слушает он охотней всего, говорят, он ответил: «Того, кто лучше всего прославляет мои деяния». Поэтому также и Марий особенно благоволил
к Люцию Плоцию 1 2, так как считал, что его дарованием его, Мария, личные подвиги могут прославиться. Война с Митридатом,
большая и тяжкая, веденная с большой переменою счастья на
суше и на море, вся им описана. Эти книги служит к славе не
только Лукулла, храбрейшего и славнейшего человека, они блеском покрыли и народа римского имя: римский народ под командой Лукулла открыл для всех Понт3, издревле хранимый и силой
могучих царей и природою места; римский народ с тем же вождем своим малочисленным войском разбил бесчисленно грозные
толпы армян... Дорог был Сципиону Старшему наш Энний — такой поэт, что мраморный бюст его, полагают, поставлен даже на
самой гробнице Сципионов. А ведь его похвалами не только тот,
кого он восхвалял, но прославлялся и сам народ римский. До
небес восхваляет певец Катона, вот его прадеда: этим самым и
римский народ к своим прибавляет себе великую честь и славу.
Наконец, все эти Максимы, все Марцеллы и Фульвии восхваляются не без того, чтобы и мы все получили известную долю их
славы.
 1 Сохранилась древняя «эпиграмма»: «Семь городов заспорили родиной
зваться Гомера: Смирна, Итака, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Афины».
Другое чтение: «Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос, Афины».
 2 Первый римский ритор, который перешел при обучении риторики с
греческого языка на латинский.
 3 Черное море.
 20

И вот того, кто раньше все это делал, родом из Рудий \ наши
предки приняли как своего полноправного гражданина; неужели же мы этого жителя Гераклеи1  2, столь желанного многим общинам, .в нашем государстве утвержденного по точному смыслу
закона,— неужели мы извергнем его из числа наших граждан?
Если ж кто может подумать, что меньшая польза от славы, когда
написано это по-гречески, а не по-латыни, сильно он ошибается,
потому что по-гречески читают почти на всем свете, язык же латинский распространен в своих лишь пределах, небольших, как вы
знаете. Поэтому, если те подвиги, которые мы совершили,, включают в себя весь земной шар, мы должны желать, чтобы вместе с оружием наших отрядов проникли туда и слава о нас и молва. Ведь
это не только гордость для тех народов, о подвигах коих пишутся
эти поэмы, но также, конечно, и тем, кто ради славы жизнью
своей рискует, это служит огромным для них поощрением подвергаться и опасностям всем и трудам. Как много имел, говорят, при
себе Александр, прозванный нами Великим, тех, кто мог описать
его подвиги! Однако и он, когда стоял у могилы Ахилла, воскликнул: «Ό счастливейший юноша! Глашатаем славы твоей был ведь
Гомер!» И правда: ведь не существуй Илиады, тот же холм, который покрыл его тело, похоронил бы и имя его. Как? А разве
наш Великий, Помпей наш, доблесть которого равна его счастью,
разве он Феофана из Митилены 3 не одарил на собрании правом
гражданства, за то, что он описал его подвиги; и наши храбрые
воины, пусть люди простые, пусть простые солдаты, как бы участники в его славе, громким криком не одобрили это решенье?!
Так что же? Выходит, что если бы Архий в силу законов не
имел уж полных гражданских прав, он не мог бы добиться и их
получить от кого-нибудь из наших полномочных вождей? Пожалуй, поверишь, что Сулла, одарявший такими правами всяких
испанцев и галлов, в этой просьбе ему отказал бы! И это тот самый Сулла, которого мы как-то видали среди собрания граждан,
когда какой-то плохой поэт, каких тысячи, ему подал прошение
с покорною просьбою, написав лишь одну эпиграмму 4 элегическим дистихом; он тотчас велел дать награду ему из тех вещей,
которые как добыча шли на продажу, с одним только условием:
чтобы больше уж он ничего не писал. Такой человек, который
счел нужным наградить болтливое рвенье плохого поэта, неужели
он не наградил бы, как должно, таланта нашего Архия, достоинств
его произведений, его многогранности? А затем, неужели же
Архий не мог добиться этого — лично ли, или через Лукуллов —
от Квинта Метелла Пия, столь близкого себе человека, который
многих одарил правами гражданства; особенно от того, которо
 1 Город в Италии в Лукании.
 2 Греческая колония.
 3 Греческий историк.
 4 Эпиграммой называлось коротенькое стихотворение, обычно хвалебного
характера или сатирическое.
 21

му так сильно хотелось, чтобы писалось об его подвигах, что он
склонял свой слух даже к поэтам, рожденным в Кордубе \ с их
тягучим каким-то и чуждым для нас произношением. (Из книги:
«Хрестоматия по истории античной литературы», т. И. Римская
литература, М., 1949)
 ТУСКУЛАНСКИЕ БЕСЕДЫ
 О ПРЕЗРЕНИИ к СМЕРТИ
 Книга L
 Гл. 5. A. (auditor — слушатель) Я считаю смерть злом.
 М. (magister — учитель). Для тех, которые умерли, или для
тех, которые должны умереть?
 А. Для тех и других.
 М. Если она зло, следовательно, она — несчастье?
 А. Разумеется.
 М. Значит, и те, которые умерли, и те, которым это предстоит,
несчастны?
 А. По моему мнению, да.
 М. Следовательно, нет ни одного счастливого?
 А. Решительно ни одного.
 М. Если ты хочешь быть последовательным, то надо признать,
что все рожденные и те, которые будут рождены, не только несчастны, но вечно несчастны. Ведь если бы ты называл несчастными только тех, которые должны умереть, ты не сделал бы
исключения ни для кого из живущих: все должны умереть. Но в
этом случае в смерти заключался бы конец несчастья. А так как
мертвые тоже несчастны, то выходит, что мы рождаемся для вечного несчастья. Ведь нужно считать несчастными даже тех, которые умерли сто тысяч лет назад, иначе говоря, всех рожденных.
 А. Именно такого мнения я и придерживаюсь.
 М. Скажи, страшат ли тебя трехглавый Цербер в преисподней, рокот Коцита, переезд через Ахеронт, «Тантал, касающийся
подбородком поверхности воды и изнывающий» от жажды 1 2. Или
то, что Сизиф катит камень, обливаясь потом от бесплодных
усилий 3. Или, может быть, неумолимые судьи, Минос и Рада-
мант, перед которыми тебя не будут защищать ни Люций Красс,
ни Марк Антоний 4, ни Демосфена ты не сможешь призвать на
помощь, хотя суд будут вершить греческие судьи, и тебе самому
1 Над поэтами и ораторами из Испании не раз смеются и Цицерон,
и Гораций (Оды, II, 20, 19; Послания, I, 20, 13).
 2 Цитата из Люцилия.
 3 Там же.
 4 Люций Красс и Марк Антоний— известнейшие римские ораторы
доцицероновского периода.
 22

придется произносить речь в собственную защиту перед многочисленными слушателями? Может быть, ты боишься всего этого,
и поэтому считаешь смерть вечным злом?
 Гл. 6. А. Неужели ты думаешь, что я настолько безумен, чтобы верить во все это?
 М. А разве ты не веришь?
 А. Ни в коей мере.
 М. Ты, право, плохо говоришь.
 А. Почему же?
 М. Я мог бы быть красноречивым, опровергая все это.
 А. А кто не смог бы быть красноречивым в подобном случае?
Разве трудное дело — опровергать эти вымыслы поэтов и художников?
 М. Однако в книгах философов их опровержению отводится
много места.
 А. И совершенно нецелесообразно. Разве есть такой глупец,
на которого произвели бы впечатление эти вымыслы?
 М. Следовательно, если в преисподней нет несчастных, то там
никого нет?
 А. Я полагаю, именно так.
 М. Где же находятся те, которых ты считаешь несчастными? Какую область они заселяют? Ведь если они существуют,
то не могут существовать вне места.
 А. Я как раз считаю, что они существуют вне места.
 М. В таком случае, они вообще не существуют?
 А. Совершенно верно. И тем не менее, они несчастны, именно потому, что не существуют.
 М. Уж лучше бы ты боялся Цербера, чем говорить такие несуразные вещи.
 А. Почему же несуразные?
 М. О том, чье существование ты отрицаешь, ты все-таки говоришь, что он есть. Где же смысл? Ведь ты то утверждаешь,
что он есть несчастен, то — что его вообще нет.
 А. Я не настолько туп, чтобы так говорить.
 М. Так, что же ты говоришь?
 А. Что несчастен, если уж употреблять это слово, Марк
Красс \ у которого смерть отобрала несметные богатства; что
несчастен Гней Помпей, который лишился таких почестей,
такой славы, что, наконец, несчастны все, лишенные дневного
света.
 М. Ты снова возвращаешься к тому же. Ведь нужно, чтобы
они были, если они есть несчастны, а ты только что отрицал существование тех, которые умерли. Если их нет, то они не могут
быть ничем, не могут быть также несчастными.
 А. Я, возможно, сказал не то, что думаю. Я считаю, что для
1 Марк Лициний Красс, триумвир, богатство которого вошло в пословицу.
Погиб во время войны с парфянами в 54 г. до н. э.
 23

тех которые существовали, величайшее несчастье — не существовать.
 М. Как? Это разве большее несчастье, чем вообще никогда не
существовать? Значит, те, которые еще не родились, уже несчастны, потому что они не существуют? И мы сами, кроме того,
что будем несчастны после смерти, были также несчастными
прежде, чем родились? Я что-то не припоминаю, чтобы я был
несчастным прежде, чем родился. Если у тебя лучшая память,
я хотел бы узнать, что ты помнишь о себе с того времени.
 Гл. 7. А. Ты шутишь и искажаешь мои слова, будто я назвал
несчастными тех, которые еще не родились, а не тех, которые
умерли.
 М. Значит, ты называл несчастными этих последних?
 А. Конечно, я говорил, что они несчастны, так как существовали раньше, а теперь не существуют больше.
 М. Неужели ты не видишь, что противоречишь сам себе? Как
может быть не только несчастным, но вообще чем-нибудь тот,
кто не существует? Разве ты, когда выходишь из Каленских ворот 1 и видишь гробницы Калатина, Сципионов, Сервилиев, Ме-
теллов, считаешь их несчастными?
 А. Чтобы ты не придирался к слову, в дальнейшем я не буду
говорить, что они есть несчастны,— а просто «несчастные», по
той причине, что их нет.
 М. Значит, ты не будешь говорить: «Марк Красс несчастен»,
а только «несчастный Марк Красс»?
 А. Именно так.
 М. Но необходимо, чтобы любой предмет, о котором ты рассуждаешь таким образом, или существовал, или не существовал.
Или ты не знаешь диалектики? Ведь ее первое правило таково:
 ...То является суждением, что утверждается или отрицается.
Значит, когда ты говоришь: «несчастный Марк Красс», то. ты
или говоришь этим: «Марк Красс несчастен», чтобы можно
было судить, справедливо это или нет, или же вообще ничего
не говоришь.
 А. Хорошо, я сдаюсь: не несчастны те, которые умерли; ты
заставил меня признать, что те, которые не существуют вообще,
не могут быть несчастными. Ну, а мы, живущие, которые должны умереть, разве не несчастны? Какая может быть радость
в жизни, когда дни и ночи приходится думать о том, что вот-вот
придет смерть?
 Гл. 8. М. Разве ты не видишь, насколько ты уже облегчил
участь людей?
 А. Каким образом?
 М. Если бы смерть была несчастьем и для умерших, в нашей
жизни было бы заключено бесконечное и вечное зло. Сейчас же.
1 Каленские ворота вели на Аппианскую дорогу (via Appia), по сторонам
которой находились гробницы знатнейших римских родов.
 24

я вижу предел, после достижения которого уже нечего больше
бояться. Но ты, мне кажется, следуешь мнению Эпихарма, человека глубокомысленного и не лишенного остроумия, как все
сицилийцы.
 А. Я не знаю, о каком мнении ты говоришь.
 М. Я попробую сказать по-латыни. Ты ведь знаешь, что я не
люблю говорить ни по-гречески во время латинской беседы, ни
по-латыни — во время греческой.
 А. И правильно делаешь. Но что же это за мысль Эпихарма?
 М. «Я не хочу умереть, но быть мертвым меня нисколько не
печалит».
 А. Узнаю грека. Но так как ты заставил меня признать, что
умершие не несчастны, теперь, если можешь, докажи, что угроза
смерти также не является несчастьем.
 М. И это нетрудно сделать, но мои замыслы идут дальше
этого.
 А. Как это можно сделать? И что ты еще замышляешь?
 М. Если после смерти нет никакого зла, то смерть также не
является злом. Для того, кому смерть несет избавление от зол,
угроза смерти не есть зло. Ведь умереть — значит перейти в то
состояние, в котором, как мы признаем, нет зла.
 А. Объясни, пожалуйста, эти положения обстоятельнее. Ведь
твои замысловатые речи заставляют меня скорее уступить, чем
согласиться. Но что ты имел в виду, когда говорил о своих далеко идущих замыслах?
 М. Доказать, если смогу, что смерть не только не есть зло,—
что оно есть благо.
 А. Я этого не требую, однако хотел бы послушать. Пусть ты
даже не сделаешь того, что хочешь, ты все-таки докажешь, что
смерть не есть зло. Но я не буду тебя прерывать, я предпочитаю
слушать твою связную речь.
 М. Как? А если я тебя спрошу о чем-либо, ты разве не ответишь?
 А. Это было бы высокомерием. Но если это не будет необходимо, я предпочел бы, чтобы ты не спрашивал.
 Гл. 9. М. Пусть будет по-твоему. Я объясню, как смогу, то, что<
ты хочешь. Не так, правда, как пифийский Аполлон,— мои слова
не будут окончательными и непререкаемыми, а как жалкий человек, один из многих, строящий предположения и догадки.
Я не чувствую себя способным идти дальше того, чтобы увидеть,
что правдоподобно. Непреложные вещи будут говорить те, которые утверждают, что их правота очевидна, и провозглашают
себя мудрецами.
 А. Поступай, как считаешь нужным. Я приготовился слушать.
 М. Прежде всего, нужно рассмотреть, что такое сама смерть,
хоть она и кажется вещью очень известной. Одни считают, что
смерть есть отделение души от тела, другие — что не происходит
никакого отделения, а душа погибает вместе с телом. Из тех,
25-

которые учат об отделении души, одни считают, что она немедленно рассеивается, другие,— что она сохраняется долго, третьи,— что она существует вечно. В отношении того, что такое
душа, где она пребывает, откуда произошла, существует большое разногласие. Одним кажется, что душа—это само сердце.
Эмпедокл считает, что душа — кровь, находящаяся под сердцем.
Другие считают ее определенной частью мозга. Третьи не согласны считать душой ни сердце, ни мозг, но один из них говорит, что вместилищем души является сердце, другие — мозг.
Иные считают душой воздух, как наши земляки: ведь само название на это указывает·.
 Гл. 10. Зенону — стоику кажется, что душа — огонь. Эти мнения относительно сердца, крови, мозга, воздуха очень распространены. Есть еще другие, принадлежащие отдельным людям.
Как и многие его предшественники, Аристоксен, философ и музыкант, считал, что душа — это некое напряжение тела, подобное
напряжению в пении и игре на струнных инструментах, которое
мы называем гармонией, и что из естественных свойств и строения нашего тела извлекаются разные движения, как звуки при
пении. Он не отходит от своего искусства, и все же он сказал нечто, что говорил и объяснял намного раньше Платон. Ксенократ
отрицал, что душа имеет определенную форму и якобы телесна.
Он учил, что душа — число, значение которого в природе очень
велико, как считал до него и Пифагор. Его учитель Платон предполагает, что душа тройственна. Основную ее силу, разум, он поместил в голове, как в крепости; две другие части, подчиненные
первой, гнев и страсть, разместил следующим образом: гнев —
в груди, страсть — под грудо-брюшной преградой. Дикеарх же
в той беседе, участником которой он был в Коринфе и которую
затем изложил в трех книгах, в первой книге вывел многих беседующих ученых людей, в двух других — некоего Ферекрата,
старика из Фтии, который, по его словам, происходит от Дев-
калиона. Этот старик учит, что душа вообще не существует и название это пустое, и напрасно одушевленные существа так называются: ни в человеке, ни в животном нет ни духа, ни души, а
сила, посредством которой мы действуем и чувствуем, разлита
равномерно по всему живому телу, неотделима от него и не представляет собой ничего отличного от единого однородного тела,
так что по своей природе оно способно двигаться и чувствовать.
Аристотель, намного превосходящий всех (за исключением Платона) и умом, и усердием, установив четыре вида начал, из которых все происходит, считает, что есть еще некая пятая сущность, из которой состоит разум. Мыслить, предвидеть, учиться,
учить, изобретать что-либо и многое другое — помнить, любить,
ненавидеть, желать, бояться, печалиться, радоваться — все это
он не считает свойственным ни одному из четырех видов начал.
Он прибегает к пятому виду, не имеющему названия, и называет
•26

душу «Энделехией», новым словом, обозначающим как бы некое
непрерывное и вечное движение. Если я случайно не упустил чего-нибудь, то это все мнения о природе души.
 Гл. 11. Я обхожу молчанием Демокрита, который, хотя и был
великим человеком, учил, что душа образуется вследствие случайного стечения гладких и круглых телец. Ведь он и его ученики не знают ничего такого, что бы не было образовано из атомов. Какое из этих мнений соответствует действительности, рассудит только бог. Какое наиболее правдоподобно — это большой
вопрос. Что мы предпочтем: исследовать эти мнения или вернуться к нашему главному вопросу?
 А. Я хотел бы то и другое, если можно, но это трудно объединить. Поэтому, если можно освободиться от страха смерти без
обсуждения этих мнений, то мы так и поступим. Если же это
невозможно без рассмотрения вопроса о душе, то мы займемся
им сейчас, а главный вопрос нашей беседы отложим.
 М. Я считаю более удобным то, что ты предпочитаешь. Ведь
разум говорит нам, что какое бы мнение из изложенных мною ни
оказалось истинным, смерть или не есть зло, или же есть благо.
Если душа — сердце, кровь или мозг, то, так как все это телесно, очевидно, что она погибает вместе с остальным телом.
 Если душа воздух, она, возможно, растворяется; если огонь —
гаснет, если она — аристоксенова гармония, она нарушается. Что
можно сказать о Дикеархе, который считает душу ничем? Согласно всем этим мнениям, после смерти ничто не имеет значения. Ведь чувство уходит вместе с жизнью, а для того, кто ничего не чувствует, нет ничего в какой-либо мере важного. Другие
мнения дают надежду (если тебе это нравится) на то, что душа
может, выйдя из тела, найти себе обиталище на небе.
 А. Мне это нравится, и я хотел бы, чтобы так и было. Если
же это не так, я все же хочу, чтобы меня в этом убедили.
 М. Так зачем тебе моя помощь? Разве я могу превзойти Платона в красноречии? Займись усердно его книгой «О душе», и
тебе не останется больше чего желать.
 А. Я так и поступал, и неоднократно. Но, не знаю, каким образом, пока я Цитаю, я соглашаюсь.
 Как только я кладу книгу в сторону и начинаю сам размышлять о бессмертии души, моя убежденность исчезает.
 М. До какой степени? Ты допускаешь, что души или продолжают существовать после смерти, или погибают во время
смерти?
 А. Допускаю, конечно.
 М. И что, если они продолжают существовать?
 А. Я допускаю, что они блаженны.
 М. А если они погибают?
 А. Тогда они не несчастны, потому что их нет, в этом я уже
был вынужден уступить тебе немного раньше.
 27

М. Каким же образом, или почему, ты говоришь, что смерть
тебе кажется злом? Ведь она или делает нас блаженными (если
души продолжают существовать), или не делает несчастными
(если мы лишаемся чувства).
 А. Займись же сначала, если тебя не затруднит, доказательством того, что душа сохраняется после смерти. Потом, если тебе
это не удастся (это ведь трудная задача), перейдешь к учению
о том, что в смерти нет никакого зла. Я здесь опасаюсь, не
является ли злом, я не говорю уже — быть лишенным чувства,
но подвергаться угрозе его лишиться.
 М. Чтобы утвердить тебя в том мнении, которого ты хочешь
придерживаться, я могу воспользоваться высказываниями лучших авторов, что во всех случаях следует делать и делается
обычно, и прежде всего—учениями древних, которых меньший
промежуток времени отделял от божественного происхождения,
и поэтому они, возможно, лучше могли видеть, что истинно.
Итак, у наших предков... было врожденное представление о том,
что после смерти чувство сохраняется, что с уходом жизни человек не гибнет окончательно. Это подтверждалось, в частности, законами жрецов и похоронными обрядами. Люди, одаренные столь
великим умом, не почитали бы мертвых с таким усердием, если
бы у них не было представления о том, что смерть — не гибель,
все разрушающая и уносящая, а как бы некое пересечение и перемена жизни; для достойных мужчин и женщин она обычно является проводником на небо, всех прочих она оставляет на
земле. Отсюда следует, а также согласно и с нашим мнением,
что «Ромул проводит свой век на небе с богами», как говорил
Энний, следуя молве. У греков, а от них — и у нас, и дальше,
до самого океана, принято считать Геркулеса великим и могущественным богом. Отсюда и бог Либер, рожденный Семелой, и
прославленные братья Тиндариды, которые считаются не только
помощниками римского народа в боях, но и вестниками Г А разве Ино, дочь Кадма, прозванная у греков Левкотеей, не считается у нас Матутой? Разве почти все небо (не перечисляя
остальных поименно) не заполнено человеческим родом?
 Гл. 13. Если порыться в старых книгах и выбрать оттуда то,
что писали по этому поводу греческие писатели, то окажется, что
дажете, кто считается верховными богами, попали на небо, перейдя туда от нас. Узнай, чьи гробницы показывают в Греции,
вспомни, если уж начал, что говорится в мистериях,— тогда ты
поймешь, насколько распространенным было это мнение. Но
древние еще не занимались философией — они начали ею заниматься спустя много лет. Поэтому они верили в то, в чем их
убеждала сама природа.
 Сущность и причины явлений им не были известны. Их вера
в загробную жизнь основывалась на видениях, преимущественно
 1 Диоскуры, братья Елены, по преданию, известили Рим о победе, одержанной над латинянами у Регильского озера в 496 г. до н. э.
 28

на сновидениях. Подобным образом нам кажется вполне достоверным объяснение нашей веры в существование богов тем, что
нет ни одного настолько дикого племени, ни одного настолько
звероподобного человека, чтобы его разум не был наполнен представлением о боге. Многие представляют себе богов искаженно, — обычно причиной этого бывают дурные нравы, — но все
верят в существование божества. И эта вера не возникла вследствие договоренности или соглашения, это мнение поддерживается не постановлениями, не законами. Это полное единодушие
всех народов надо считать законом природы. Кто оплакивает
смерть своих близких не потому в первую очередь, что считает
их лишившимися жизненных благ? Уничтожь это мнение, и ты
уничтожишь причину скорби. Ведь никто не скорбит о своих неудачах, а только огорчается и тревожится из-за них, быть может,
а горестные слезы и скорбные причитания возникают обычно от
мысли о том, что любимый нами человек лишился жизненных
благ. И мысль эта не является следствием какого-либо учения,
к ней нас приводит сама природа.
 Гл. 14. Но главным доказательством того, что сама природа
молча подтверждает бессмертие души, является то обстоятельство, что все заботятся о том, что будет после их смерти. «Сеет деревья, чтобы они приносили плоды другому поколению» — говорит Стаций в «Синефебах». Разумеется, сеятель делает это, полагая, что последующие поколения будут иметь отношение к нему
самому.
 Усердный земледелец сеет деревья, плодов которых он сам
никогда не увидит, — а разве не насаждают таким же образом
великие мужи законов, учреждений, государственного устройства?
Что же значит рождение детей, передача имени из рода в род,
усыновление мальчиков, тщательность при составлении завещаний, наконец, надмогильные памятники, надписи на надгробиях,
как не то, что мы думаем о будущем? Ты, конечно, не сомневаешься, что образец каждого рода следует выбирать из лучших
представителей этого рода? А разве не является лучшей в человеческом роде природа тех, которые считают себя рожденными
для служения человечеству и для его охраны? Ушел к богам Геркулес, — но он никогда не ушел бы к ним, если бы сам не проложил себе дорогу, когда был еще человеком. Это истина старая
и освященная религией.
 Гл. 15. Мы считаем стольких великих мужей в нашем государстве погибшими за родину, — разве это не значит, что имя
человека не ограничивается пределами его жизни? Никто никогда не пожертвовал бы собой для родины, если бы не питал
большой надежды на бессмертие. Следовало вести праздную
жизнь Фемистоклу, Эпаминонду, наконец, мне, чтобы не искать
примеров среди древних и чужестранцев. Но, не знаю, каким
образом, в умах поколений будто засело какое-то предчувствие
будущего; причем самым великим умам, самым возвышенным
29

душам оно и присуще в большей степени, и легче у них проявляется. Если бы не было его, кто имел бы охоту жить в постоянных трудах и опасностях? Я говорю о государственных деятелях,
а поэты? Разве они не жаждут посмертной славы? Даже ремесленники хотят славы после смерти. Разве Фидий не поместил
своего изображения на щите Минервы, так как не мог поставить
под статуей свое имя? А наши философы — разве они не ставят
своих имен на книгах, в которых говорят о презрении к славе?
Если это всеобщее единодушие есть голос природы, — ведь все
люди, где бы они ни находились, согласны в мнении, что ушедшие из жизни имеют к нам какое-то отношение, — то нам тоже
следует так думать. И если мы считаем, что люди, отличающиеся своим умом или добродетелью, лучше могут понимать сущность природы, так как они лучше других по своей природе, то
очень вероятно, что каждый выдающийся человек, так как он
больше других делает для грядущих поколений, будет чувствовать что-то и после своей смерти.
 Гл. 16. Но если о существовании богов мы знаем от природы,
то их свойства мы познаем разумом. Точно таким же образом мы считаем, что душа не погибает вместе с телом, так как
все народы единодушны в этом мнении, но в каком месте она
остается и каковы ее свойства, следует изучать разумом. Невежество в этом вопросе породило представление о преисподней
и тех ужасах, которые ты, кажется, презираешь, и не без основания.
 По той причине, что тела попадают в землю и засыпаются
сверху землей, люди считали, что дальнейшая жизнь умерших
протекает под землей Г Из этого их мнения проистекают большие
заблуждения, которые еще увеличили поэты... Они не могли себе
представить души, живущие сами по себе, поэтому искали для
них какой-нибудь облик, вид... Они считают, что эти образы должны разговаривать, а это можно делать только при помощи языка, неба, горла, легких. Они ничего не могли также видеть
душой—для этого нужны глаза. Только человек большой одаренности способен отвлечь разум от чувств и мышление — от
привычки.
 Я думаю, что в течение стольких веков и другие высказывали
это мнение, но в литературе оно впервые засвидетельствовано
как мнение Ферекида Сирийского, — а он ведь жил очень давно,
в царствование представителя моего рода 2. Это мнение горячо
поддержал его ученик Пифагор, который приехал в Италию, когда царствовал Гордый3, после того как завоевал уважение к
своей науке и к себе самому во всей великой Греции. И спустя
много веков имя пифагорейцев было так славно, что все остальные не считались учеными.
 1 	Т. е. души умерших.
 2 	Т. е. Сервия Туллия.
 3 	Тарквиний Гордый.
 30

Гл 17. Но возвращаюсь к древним. Они не сообщают о своем
мировоззрении почти ничего, кроме тех случаев, когда можно
что-либо объяснить при помощи чисел и фигур. О Платоне рассказывают, что он, чтобы познакомиться с пифагорейцами, приехал в Италию и изучил все пифагорейские положения, и в первую очередь — в отношении бессмертия душ. Он не только согласился с ними, но и обосновал это учение. Но .мы его опустим,
если ты не возражаешь, и оставим в стороне все эти надежды
на бессмертие.
 А. Ты хочешь меня оставить, доведя мое ожидание до предела? Право, я предпочитаю ошибаться вместе с Платоном, о котором я знаю, как высоко ты его ценишь, и учение которого
я с восхищением узнаю из твоих уст, искать истину с его противниками.
 М. Хвала тебе за твою доблесть! Я й сам охотно согласился
бы ошибаться вместе с ним...
 Математики доказывают с очевидностью, что земля, расположенная посредине вселенной, по отношению к охвату всего неба
образует собой не более как точку, которую они называют центром; далее, что природные свойства четырех все образующих
элементов таковы, что они, будто распределив между собой все
движения, одни по своей склонности и вследствие своего веса
движутся по направлению к земле и морю — это частицы земли
и влаги; другие же две части, огненная и воздушная, подобно
тому, как названные выше стремятся в силу своей тяжести к
центру вселенной, так эти летят по прямым линиям в обратном
направлении, в небесные выси, то ли потому, что по своим природным свойствам они стремятся кверху, то ли потому, что более
легкие массы естественным образом отталкиваются от более тяжелых. Так как это установлено, то должно быть очевидным, что
души, оставив тело, уносятся вверх, будь они хоть огненными,
хоть воздушными. Если же душа — число (эта мысль более тонка, чем убедительна) или пятая сущность, которая не имеет названия, но, тем’ не менее, понятна, то все это еще более однородно и чисто по своему составу и может уноситься от земли на
самое далекое расстояние. Чем-то из названных предметов и
должна быть душа, чтобы не оставалось места для предположений будто такая животворящая сила погребена в сердце или в-
мозге или в крови, как считает Эмпедокл.
 Гл. 18. Я не буду говорить о Дикеархе и его ровеснике и соученике Аристоксене, хотя они и ученые люди. Один из них, по-
видимому, никогда не испытывал боли, так как не чувствует, что·
у него есть душа; другой так любит свою музыку, что пытается
перенести ее законы и в эту область.
 Гармония, как мы можем знать, состоит из звуков и промежутков между ними; их различное сочетание может образовать
много гармоний. Но какую гармонию может образовать сочетание членов и форма тела, лишенного души, мне непонятно. Он,
 31

хотя бы и был очень образованным, каким он и есть в самом
деле, должен предоставить эти предметы своему учителю Аристотелю, сам же пусть обучает музыке. Ведь хорошее наставление
содержится в греческой пословице: «Пусть каждый занимается
тем искусством, какое он знает».
 Мы совершенно исключаем случайное соединение легких и
круглых неделимых тел, хотя Демокрит и говорит, что оно может быть теплым и воздушным. Но душа, принадлежащая к известным четырем первоначальным элементам, из которых, как
говорят, все образуется, состоит из воспламененного воздуха
(больше всех склонен к этому мнению Панэций) и должна непременно стремиться в верхние области, так как эти два первоначальных вещества не обладают ничем таким, что тянуло бы
вниз, и всегда стремятся вверх. Таким образом, если она и распадается на составные части, это происходит далеко от земли; если
же они продолжают существовать и сохраняют свое состояние,
то тем более необходимо, чтобы они уносились на небо, пробивая и разрывая на части густой и сплошной воздух, который находится ближе всего к земле. Ведь душа теплее, или лучше сказать, горячее, чем этот слой воздуха, который я только что назвал густым и сплошным. Это можно узнать из того, что наши
тела, состоящие из земли, нагреваются пылом души.
 Гл. 19. Надо еще прибавить, что душа тем более легко выходит за пределы этого слоя воздуха, который я неоднократно упоминал, пробивая его при этом, что ничего нет быстрее души. Ничто не обладает такой быстротой, которая могла бы сравниться
с быстротой души. Если душа остается невредимой и подобной
себе, она неизбежно поднимается вверх таким образом, что проникает и разрывает при этом всю атмосферу, в которой обра-
ются облака, дожди и ветры, так как она насыщена влагой и
туманом вследствие испарений земли. Пройдя эту область, встретив и познав сущность, подобную себе, душа занимает место
среди огней, являющихся сочетанием тонкого воздуха и умеренного солнечного тепла, и выше не поднимается. Именно теперь,
обретя равную себе легкость и теплоту и пребывая в равновесии,
она не движется ни в какую сторону; именно здесь она находит
соответствующее своему составу место пребывания, проникнув в
область однородного себе вещества, где она не испытывает нужды ни в чем, питается и поддерживается теми же веществами,
которыми поддерживаются и питаются звезды. И так как обычно
жар тела возбуждает все страсти и тем более нас воспламеняет,
что мы стремимся сравняться с людьми, обладающими предметами, обладать которыми мы желаем, то мы будем поистине блаженны, когда, оставив тело, лишимся страстей л желаний. И как
мы поступаем обычно и теперь — избавившись от забот, мы предаемся созерцанию и размышлению, — тогда мы будем заниматься этим гораздо свободнее и целиком погрузимся в созерцание и размышление, потому что, с одной стороны, нашему разуму
32

присуще ненасытное стремление к познанию истины, а с другой
стороны, само место, в котором мы будем находиться, облегчая
нам познание небесных явлений, еще более увеличит жажду
познания. Красота этих явлений даже и на земле, как говорит
Теофраст, воскресила философию отцов и дедов, возникшую
вследствие стремления к познанию. В особенности же будут наслаждаться те, которые, когда жили еще на земле, были как
окружены туманом и все же стремились пробить его острием
своего ума.
 Гл. 20. Если уже теперь некоторые считают, что чего-то достигли, так как они видели устье Понта и те проливы, через которые плыл так называемый Арго... то какое будет зрелище, когда можно будет охватить взглядом всю землю, ее положение,
форму, очертание, далее, ее обитаемые области и, напротив,
совершенно невозделанные вследствие сильного холода! Мы и сейчас воспринимаем не глазами то, что видим: ведь в теле нет никакого чувства, но, как учат не только физики, но и врачи,
которым это открыто и доступно, есть некие пути, ведущие к глазам, к ушам, к носу от того места, где находится душа. Поэтому
часто бывает, что в состоянии задумчивости или болезни мы
часто не видим и не слышим, хотя глаза и уши наши открыты
и не повреждены. Отсюда легко понять, что душа видит и слышит, а не те органы, которые служат как бы окнами души: их
посредством душа не могла бы ничего видеть и слышать, если
бы не присутствовала и не делала этого сама. Как объяснить,
далее, что одна и та же душа воспринимает различные вещи:
цвет, вкус, тепло, запах, звук? Душа никогда не смогла бы их
познать при помощи своих пяти вестников, если бы все эти вещи
не приводились к ней и если бы она не была единственным
судьей над всем. И все эти вещи, несомненно, будут восприниматься отчетливее и в более чистом виде, когда душа свободно
будет проникать туда, куда влечет ее естественное стремление.
Ведь хотя теперь эти поры, которые проходят от тела к душе,
созданы искуснейшим мастером — природой, они все же загромождены в какой-то мере плотными материальными телами.
Когда же будет одна душа, ничто не помешает ей отчетливо воспринимать свойства каждой вещи.
 Гл. 21. Если бы дело того потребовало, я бы мог подробнее
говорить о том, какие многочисленные, разнообразные, какие
великолепные зрелища откроются душе в небесных высях. Размышляя об этом, я часто удивляюсь хвастовству некоторых философов, которые приходят в восторг от изучения природы, а
его основоположнику воздают неумеренную хвалу и почитают
его, как бога они говорят, что благодаря ему освободились от
 1 Выпад против римских эпикурейцев, в частности, Лукреция. Преклонение
перед учителем Эпикуром, вызывающее насмешки Цицерона, отражено в книге V, ст. 7 и след. «О природе вещей».
 3 Зак. 1016
 33

суровейших властелинов, вечного ужаса и страха дневного и
ночного. Но от какого ужаса, от какого страха?
 Есть ли такая безумная старуха, которая боялась бы того,
чего вы, по-видимому, боялись бы, если бы не занимались изучением природы?
 «Ахеронт, бездны Орка, окутанная мраком область смерти»,—
разве не стыдно философу искать себе славу в том, что он не
боится этих вещей и считает их вымыслами? Отсюда можно
видеть, насколько они умны от природы, если они, не получив
образования, верили бы в эти вещи. Они говорят, что получили
большое благо, узнав, что, когда придет смерть, они погибнут
целиком. Если это так, — а я ничего не оспариваю, — так что
же в этом радостного или славного? И еще я не могу понять,,
почему неверны мнения Пифагора и Платона. Если даже допустить, что Платон не привел ни одного довода для обоснования
своего учения, он победил бы меня одним своим авторитетом. Но
он привел столько доводов, что, очевидно, он хотел убедить всех
остальных, а себя убедил наверное.
 Гл. 22. Но многие не соглашаются с этим и обрекают души
на смерть, будто по приговору суда.
 Единственная причина, почему им кажется невероятным вечное существование душ, заключается в том, что они не могут
понять и представить себе, каковы свойства души, лишенной
тела. Будто они знают, какова душа, когда она пребывает в теле,
какова ее форма, размеры, какое место она занимает, или, если
бы было доступно глазу в живом человеке то, что теперь скрыто, видима она, или же тонкость ее такова, что она ускользает
от взора. Пусть подумают об этом утверждающие, что они не
представляют себе, какова душа без тела; они увидят, какой
они представляют себе душу, находящуюся в теле. Мне при размышлении о природе души намного более трудным и неясным
казался вопрос о том, какова душа во время ее пребывания в
теле, как в чужом доме, чем о том, какова она будет, когда
оставит тело и попадет на свободное небо, как в родной дом...
 Дикеарх и Аристоксен, так как познание души и ее свойств
оказалось трудным, утверждали, что души вообще нет.
 Самое важное — видеть душу самой душой, и, несомненно,
именно такой смысл имеет наставление Аполлона \ в котором
он советует каждому познать самого себя. Ведь, я полагаю, он
не имеет в виду, чтобы мы познали наши члены, нашу фигуру, рост. Мы состоим не только из тела, и я, говоря это тебе,
говорю не телу твоему. Следовательно, говоря: «познай самого
себя», он говорит: «познай свою душу».
 Тело — как бы сосуд или некое хранилище души; все, что
свершается твоей душой, свершается тобой. Если бы это познание
 1 Известно, что над входом в храм Аполлона в Дельфах было написано:
«Познай самого себя».
 34

не было божественным, то это наставление, принадлежащее, несомненно, глубокому уму, не приписывалось бы богу. Но если
сама душа не знает, каковы свойства души, то скажи, пожалуйста, разве она не знает, что она существует, что она движется?
Отсюда возникло то доказательство Платона, которое излагается Сократом в «Федре», а я его поместил в шестой книге «О государстве».
 Гл. 23. «То, что всегда в движении, вечно. Но то, что сообщает движение другому предмету и само кем-то приведено в
движение, неизбежно погибнет, когда движение прекращается.
Только то, что само себя движет, никогда не прекращает движение, так как никогда не разлучается с самим собой, и даже
другим предметам, которые находятся в движении, служит источником и началом движения. Начало же не имеет происхождения,
так как из него все рождается, оно же само не может родиться
ни из какой другой вещи: ведь то, что откуда-то произошло, не
может быть началом. То, что никогда не родилось, никогда и не
погибнет, конечно: ведь погибшее начало ни само не может быть
возрождено кем-либо другим, ни из себя не может произвести
другое, если необходимо, чтобы все рождалось из начала. Отсюда видно, что начало движения исходит из того, что движется
само собой, а это последнее не может ни родиться, ни умереть,
иначе обрушилось бы небо, прекратилось бы движение во всей
вселенной, и в ней никогда бы больше не возродилась та сила,
которая приводит в движение. Так как очевидно, что самодви-
жущее начало вечно, кто стал бы отрицать, что души наделены
именно такой природой? Ведь неодушевленно все, что движется
вследствие внешнего толчка, живое же существо побуждается
внутренним, своим движением.
 Именно в этом заключается собственное свойство и сила души; если она (сила) —единственная из всех, которая вечно движет сама себя, то она, несомненно, не рождена и вечна».
 Пусть соберутся все плебейские философы,— так, мне кажется, следует называть тех, которые не согласны с Платоном, Сократом и этой школой — они не только не смогут ничего изложить с подобной логической тонкостью, но даже не заметят,
с каким изяществом сделано это заключение. Ведь душа чувствует, что она движется; чувствуя это, она в то же время чувствует, что движется собственной силой, а не чужой, и не может
случиться, чтобы она сама себя когда-нибудь оставила. Отсюда
следует, что она существует вечно, если ты не имеешь чего-
нибудь возразить.
 А. Я слушал с удовольствием, и мне и в голову не пришло
возражать, так мне нравится эта мысль.
 Гл. 24. Как? Ты ведь не считаешь менее значительными те
явления, которые ясно указывают на наличие божественного элемента в человеческой душе? Если бы я мог видеть, как он возникает, я бы знал также, каким образом он гибнет. Ведь о кро
 3* 35

ви, желчи, слизи, костях, нервах, обо всем строении членов и
целого тела я, мне кажется, могу сказать, из чего они состоят и
как устроены. Что же касается души, если бы в ней не заключалось ничего, кроме того, благодаря чему мы живем, то я считал
бы, что человеческая жизнь основана на том же естественном
принципе, что и жизнь виноградной лозы и дерева: о них мы
тоже говорим, что они живут.
 Далее, если бы душа человека заключала в себе только способность желать чего-либо или избегать, то это было бы у нее
общее с животными.
 Но человеческая душа обладает в первую очередь памятью,
причем бесконечной памятью о неисчислимых вещах, которую
Платон считает воспоминанием о прежней жизни. В книге под
названием «Менон» Сократ спрашивает у маленького мальчика
что-то из геометрии, об измерении квадрата. Тот отвечает так,
как может ответить ребенок; все же вопросы настолько легки,
что он шаг за шагом подходит к такому заключению, что кажется, будто он знает геометрию. Отсюда Сократ хочет сделать
вывод, что знать — значит вспоминать. Это место он разъясняет
более обстоятельно в той речи, которую он произнес в день своей
смерти. Он учит, что каждый, кто кажется совершенно невежественным, своими ответами на хорошо поставленные вопросы обнаружит, что он не учится этим вещам, а познает их снова, вспоминая, и никоим образом не могло случиться, чтобы у детей были врожденные и как бы запечатленные в душе понятия о стольких и столь значительных вещах, если бы душа, прежде чем
вступить в тело, не достигла познания вещей. И так как ни о
чем нельзя сказать, что оно действительно существует, как это
повсеместно утверждает Платон — ведь он словом «ничто» обозначал все, что рождается и умирает, а действительно существующим считал только то, что всегда таково, каково оно есть,
называл это «идеей», а мы называем «образом» (species), — душа, заключенная в теле, не могла этого познать, она принесла
это уже познанным; отсюда возникает удивление по поводу познания столь многих вещей. Душа не видит всего достаточно ясно, когда вдруг попадает в столь непривычное и неудобное жилище, но со временем, придя в себя, все познает, вспоминая. Таким образом, учиться — значит только вспоминать.
 Но я удивляюсь памяти в другом отношении. Что это за вещь,
посредством которой мы помним, какова ее сила и откуда она
возникла? Я не спрашиваю, как велика должна быть память у
Симонида, у Теодекта, у Кинея, который был направлен Пирром
в сенат в качестве посла, в недавнее время — у Хармада, у Скеп-
сия Метродора, который жил совсем недавно, у нашего Гортензия; я говорю об обычной человеческой памяти и больше всего—
о памяти тех, кто углубленно занимается какой-либо наукой или
искусством: какой у них должен быть ум, трудно измерить, так
много держат они в памяти.
 36

Гл. 25. Какую цель преследует эта речь? Я думаю—выяснить,
что это за сила и откуда она происходит. Она не заключена, во
всяком случае, ни в сердце, ни в крови, ни в мозге, ни в атомах;
воздух она или огонь, я не знаю и не стыжусь, как те, сознаться в незнании того, чего не знаю. Я мог бы клятвенно утверждать
одно: будь душа воздухом или огнем, в обоих случаях она божественна. Как так? Скажи на милость, не кажется ли тебе, что
великая сила памяти развилась или была образована в этой туманной и облачной атмосфере из земли? Если ты не видишь,
что такое эта сила, то ты видишь ее свойства, если же и этого
не видишь, то, во всяком случае, видишь, как она велика. Так
что же? Может быть, будем считать, что в душе есть некое вместилище, куда, как в сосуд, ссыпаются все предметы, о которых
мы помним? Но это бессмысленно. Кто смог бы представить
себе дно или строение такой души или вообще такое большое
вместилище? Или, может быть, мы будем думать, что душа принимает отпечатки, как воск, и что память — следы отмеченных в
уме вещей?
 Но какие могут быть следы слов и самих вещей, какой предмет может быть столь неизмеримой величины, чтобы на нем поместились отпечатки стольких вещей?
 Далее, что такое, наконец, эта сила, которая находит скрытое, которая называется способностью творить или изобретать?
 Кажется ли она тебе созданной из этой земной, смертной и
преходящей материи? Или, может быть, тот, кто первый дал
имена всем вещам, для чего, по мнению Пифагора, нужна была
высочайшая мудрость, или кто собрал воедино разъединенных
людей, кто сплотил их для общественной жизни, или кто обозначил немногими значками букв звуки голоса, которые казались
бесконечными, кто проследил бег планет, их продвижение вперед
и остановки?
 ...Архимед, отметив на небесной сфере1 движение солнца,
луны, пяти планет, сделал то же, что бог Платона, который, как
сказано в «Тимее», построил мир таким образом, чтобы вращательное движение управляло всеми различнейшими движениями,
замедляя или ускоряя их. Если это не могло произойти в этом
мире без участия бога, Архимед не мог бы изобразить эти движения на небесном своде, не обладая божественным разумом.
 Гл. 26. ...Следовательно, душа, как я утверждаю, божественна; Эврипид дерзает называть ее богом, и если бог — это воздух
или огонь, то и человеческая душа является тем же самым. Ибо
если эта небесная сущность лишена земли и влаги, то и человеческая душа непричастна к этим обоим элементам. Если же есть
некий пятый элемент, введенный впервые Аристотелем, то он
принадлежит и богам, и душам.
 1 Более подробное описание планетария Архимеда Цицерон дает в книге
«О государстве», I, 14, а также «О природе богов», II,. 35, 88.
 37

Следуя этому мнению, я писал об этом в своем «Утешении»
следующими словами:
 Гл. 27. «Происхождение душ невозможно открыть, так как в
душах нет ничего возникшего вследствие смешения или соединения, ничего, что казалось бы рожденным или образованным из
земли, и даже ничего влажного, воздушного и огненного. Ведь эти
элементы не содержат ничего, что имело бы силу памяти, мышления, воображения, что и помнило бы прошлое, и предвидело
бы будущее, и могло бы постичь настоящее, что может быть
только божественным, и нельзя найти другого источника его происхождения, кроме божественного. Следовательно, природа и состав души должны быть совершенно особыми, отличными от
обычно называемых, известных элементов. Эта сила, которая
ведает чувством, мышлением, жизнью, деятельностью, неизбежно
должна иметь небесную и божественную природу и быть вечной.
 Ведь и самого бога, о котором у нас есть понятие, мы представляем себе как независимый и свободный дух, далекий от
всяких соединений со смертным веществом, все ощущающий и
приводящий в движение и сам обладающий способностью вечного движения».
 Такова же и человеческая душа, и состоит она из того же
вещества. Итак, где пребывает эта душа или каковы ее свойства? — Где находится твоя душа или какова она, — можешь ли
ты ответить на это? ...Душа лишена возможности сама себя видеть, но она, как глаз, не видя себя, видит другое.
 Она не видит наименее значительного — своей формы (возможно, что и ее видит, но мы оставим этот вопрос), зато она видит свою силу, проницательность, память, свою подвижность и
быстроту. Это ее великие, божественные, вечные свойства. А каков ее внешний вид или где она обитает, об этом не стоит спрашивать...
 Перевод Г. И. Ломонос-Ровной
(Аспирантка Киевского государственного
университета им. Т. Г. Шевченко)
 ИЗ ТРАКТАТА «ОБ ОРАТОРЕ»
 А мое мнение таково, что никто не может быть во всех отношениях совершенным оратором, если он не изучит всех важнейших предметов и наук. На самом деле, речь должна быть пышным плодом знания предмета; если же оратор не усвоит и не
познает предмета своей речи, то словесная форма такой речи
представляется пустой и чуть ли не детской болтовней.
 Ведь если кто определяет оратора как такого человека, который может говорить содержательно, выступая только при постановке и ведении служебной тяжбы, или перед народом, или в сенате, то даже при таком определении он должен приписать оратору
и признать за ним много достоинства. Дело в том, что без зна-
38

чительной опытности в общественных делах всякого рода, без
знания законов, обычаев и права, без знакомства с человеческой
природой и с характерами он и в этой области не может действовать с достаточной ловкостью и твердостью. А кто приобретает
себе только эти познания, без которых никто не может в судебных
делах правильно отстаивать даже самые незначительные позиции, такому человеку может ли быть чужд какой-нибудь вопрос
высшего знания? Если же сила оратора заключается только в
умении говорить стройно, изящно и содержательно, то я спрошу
вас: каким образом он может достигнуть этого уменья без того
знания, в котором вы ему отказываете? Искусство слова немыслимо, если говорящий вполне не усвоил себе избранного содержания...
 ХИ. Итак, в чем же разница? Как определить различие между
пышностью и полнотой речи названных мною писателей и сухостью тех, которые не обладают этим разнообразием и изысканностью выражения? Различие, конечно, будет одно: люди, владеющие даром слова, приносят нечто свое собственное, именно
речь стройную, изящную и носящую на себе печать известной
художественности и отделки. Но такая речь, если она не имеет
содержания, усвоенного и познанного оратором,—или не настоящая речь, или же должна быть всеобщим посмешищем. В самом
деле, что может быть так нелепо, как пустой звон фраз, хоть бы
даже самых отборных и изящных, но не основанных на какой бы
то ни было мысли или знании? Стало быть, если любой вопрос,
из какого бы то ни было искусства, в каком угодно роде, оратор
только изучит, как дело своего клиента, то изложит его лучше и
изящнее, нежели сам изобретатель и мастер этого дела. Конечно,
€сли кто выскажет такое мнение, что есть особенные, свойственные, одним ораторам, мысли, вопросы и известный круг познаний, ограниченный пределами суда, то я соглашусь, что наша
речь, действительно, чаще вращается в этой области; но все же
именно в сфере этих самых вопросов есть очень много такого,
чего сами учителя, так называемые риторы, не преподают да и
не знают. Кому, например, не известно, что сила оратора всего
больше обнаруживается в уменье возбуждать в слушателях гнев,
ненависть или скорбь и от этих аффектов склонять их обратно к
мягкости и милосердию? А если кто вполне не проник в души
человеческие в их своеобразии по личностям, не постиг тех причин, благодаря которым люди возбуждаются или снова успокаиваются, тот своей речью не сможет достигнуть желаемой цели.
Вся эта область считается достоянием философа^ и мой совет
оратору—против этого никогда не спорить; он и уступит им это
знание, потому что они пожелали работать только в этой области, но обработку его словесного выражения, хоть оно без
этого научного содержания представляет нуль, оно объявит своей
собственностью: ведь именно эта сторона, как я уже не раз
говорил, составляет неотъемлемое достояние оратора, т. е. речь
39

веская, изящная, приноровленная к понятиям слушателей и их
образу мыслей.
 XII. Что об этих предметах писали Аристотель и Феофраст \
этого я не отрицаю. Но смотри, Сцевола1  2, не служит ли это
полным подтверждением моих слов? Ведь то, что у них есть
общего с оратором, я не заимствую у них: они сами свои собственные исследования об этих предметах признают достоянием
ораторов. Поэтому все прочие свои книги они называют по имени своей науки, а эти они и озаглавливают и обозначают названием риторических. На самом деле, если в развитии речи они
нападут на так называемые общие места — что случается очень
часто, — где придется говорить о бессмертных богах, о благочестии, о согласии, о дружбе, об общечеловеческом праве, о чувстве справедливости, о воздержанности, о величии души и вообще о всяких добродетелях, — все гимназии и все школы философов, я уверен, поднимут крик, что все это их собственность, что
это вовсе не касается оратора. Я готов разрешить им толковать
о всех этих предметах где-нибудь в уголке ради препровождения
времени, но оратору я предоставляю те же самые вопросы, о которых они рассуждают каким-то сухим и безжизненным языком,
развивать со всей возможной приятностью и вескостью. Такой
взгляд я высказывал самим философам, споря с ними в свою
бытность в Афинах. Вынуждал меня к этому наш М. Марцелл,
теперь курульный эдил 3, который, без сомнения, присутствовал
бы при нашей теперешней беседе, если бы не был занят устройством игр: он уже и тогда, при всей своей молодости, удивительно как был предан этого рода занятиям.
 Дело в том, что я никогда не стану отрицать, что есть известные области, составляющие исключительную собственность тех,
кто положил все свои силы на их познание и разработку; но я
все же утверждаю, что во всех отношениях законченный и совершенный оратор тот, кто может обо всяком предмете говорить
содержательно и разнообразно.
 XIV. Ведь и в таких делах, которые все признают собственностью ораторов, попадаются такие вопросы, что выяснять их
приходится не на основании судебной практики, которую вы
только и уступаете ораторам, но при помощи каких-нибудь других, менее общедоступных знаний. Я спрашиваю, возможно ли
говорить против военачальника, или за военачальника без опытности в военном деле или без знания расположения суши и морей? Можно ли говорить перед народом о принятии или отклонении законов, а в сенате — о всех сторонах управления без глубокого знания и понимания государственных дел? Можно ли на
 1 Известный греческий ученый, ученик и преемник Аристотеля.
 2 Квинт Муций Сцевола — юрист и государственный деятель — одна
из действующих лиц диалога.
 3 Государственная должность; обязанностью этого магистра был надзор
за торговлей и устройством игр.
 40

править речь к воспламенению мыслей и чувств слушателей или
к их охлаждению (а это составляет главную силу оратора) без
самого тщательного обследования всех разъясняемых философами теорий об индивидуальных разновидностях и характерах людей? Но вот в чем мне, может быть, менее удастся вас убедить;
во всяком случае, я не задумаюсь высказать свое мнение. Физика, математика и все прочие науки и искусства, на которые ты
только что ссылался, по своему содержанию составляют предметы знания специалистов; но если кто захотел бы представить их
в изящном изложении, тому приходится прибегнуть к искусству
оратора.
 XV. 	Поэтому, если кто хочет дать всеобъемлющее определение понятия оратора, обнимающее все его особенности, то, по
моему мнению, оратором, достойным такого многозначительного
названия, будет тот, кто любой представившийся ему вопрос, который требует развития в речи, изложит с пониманием дела,
стройно, изящно, не пропуская ничего по забывчивости и, кроме
того, с соблюдением известного достоинства при исполнении.
 XVI. 	На самом деле, если согласны в том знатоки, что, например, Арат \ человек незнакомый с астрономией, изложил
учение о небе и светилах в очень изящных и хороших стихах,
что и о сельском хозяйстве такой чуждый полю человек, как
Никандр Колофонский 1 2, писал превосходно в силу какой-то поэтической, но никак не сельскохозяйственной способности, в таком
случае почему бы и оратору не говорить в высшей степени красноречиво о тех предметах, с которыми он познакомился для
определенного дела и к известному времени? Ведь поэт очень
близко подходит к оратору: он только несколько более связан
в ритме и свободнее выбирает слова; зато относительно многих способов украшения речи они союзники и даже чуть ли не
равны; по крайней мере, в одном отношении уж, конечно,
у них почти одно и то же, а именно: ни тот, ни другой не
ограничивают и не замыкают поле своей деятельности никакими пределами, которые помешали бы им разгуливать, где
им угодно, в силу той же самой способности и с такой же полнотой.
 Не может быть, чтобы слушатель скорбел, ненавидел, ощущал
недоброжелательство, страх, чтобы он был доведен до плача и
сострадания, если все эти душевные движения, которые оратор
желает вызвать у судьи, не будут казаться запечатленными и
ясно выраженными у самого оратора.
 Да и действительно, нелегко заставить судью разгневаться на
того, на кого ты хотел бы, чтоб он разгневался, если покажется,
1 Греческий, александрийский поэт, написавший дошедшую до нас дидактическую поэму о небесных светилах. Эту поэму Цицерон переводил латинскими стихами.
 2 Греческий поэт II в. до н. э.
 4Ϊ

что ты сам относишься к нему равнодушно; нелегко заставить
судью ненавидеть того, кого ты захотел бы, чтобы он ненавидел,
если судья сначала не увидит, что ты сам пылаешь ненавистью;
нельзя будет довести судью и до сострадания, если ты не покажешь перед ним признаков твоей скорби словами, мыслями, голосом, выражением лица, наконец — слезами.
 А чтобы не могло показаться необычайным и удивительным,
что человек столько гневается, столько раз ощущает скорбь, что
в нем столько раз возбуждаются всевозможные душевные движения, особенно в чужих делах, нужно сказать, что самая сила
тех мыслей и тех общих приемов, которые предстоит развить и
трактовать в речи, настолько велика, что нет надобности в притворстве и обманных средствах. Самая природа той речи, которая предпринимается для возбуждения других, способна возбудить самого оратора даже больше, чем кого бы то ни было из
слушателей.
 Защищая даже самых чуждых себе по настроению людей,
оратор не может считать их чуждыми.
 Ησ чтобы это в нас не показалось удивительным, я спрошу:
что до такой степени является продуктом вымысла, как стихи,
сцена, пьесы? Однако и в этой области я сам часто видел, как
из-за маски, казалось, пылали глаза актера, произносившего
следующие стихи: «Ты осмелился удалить его от себя и без него
вступить на Саламин? И ты не устыдился взора отца?»
 Никогда актер не произносил слова «взора» так, чтобы мне
не представлялся Теламон разгневанным и вне себя от печали
по сыне. Но когда тот же актер, придав своему голосу жалобный
тон, произносил:
 «Престарелого человека, лишенного детей, ты истерзал, осиротил, уничтожил: ты не подумал о смерти брата и об его маленьком сыне, который был доверен твоему попечению», — тогда
казалось, актер произносил эти слова плача и страдая.
 Об ораторе. Законченный в своем кругообороте период состоит
примерно из четырех частей, называемых нами членами: в таком
виде он дает достаточное удовлетворение слуху, будучи не короче и не длиннее, чем требуется. Впрочем, иногда или даже, вернее, часто бывают уклонения и в ту и в другую сторону, так что
приходится или делать остановку раньше, или продолжать период
несколько дольше с той целью, чтобы либо не обмануть ожиданий слушателей чрезмерной краткостью, либо не притупить
их внимания излишне большой длиной периода. Но я имею в
виду среднюю норму; ведь речь у нас идет не о стихе, а законы
прозы значительно свободнее. Итак, полный период состоит приблизительно из четырех членов, как бы из стихов, размером равных гекзаметрам. Концы этих отдельных стихов представляются
как бы узлами для присоединения дальнейших частей, и в периоде мы эти узлы скрепляем. Если мы хотим говорить расчленение, то делаем в этих местах остановки и таким образом,
42

когда нужно, легко и часто отрешаемся от строгих требований
этого непрерывного течения речи.
 Оратор. Закономерность следует соблюдать не только во взаимном расположении слов, но также и в конечных членах периода, так как это, согласно вышесказанному, составляет второе
требование слуха. Но закономерность в окончаниях происходит
или путем самого расположения слов и как бы непроизвольно,
или в силу известной однородности слов, что уже само по себе
обусловливает их симметрический характер: имеют ли они одинаковые падежные окончания, сопоставляются ли ими однородные понятия или противопоставляются противоположные,— подобные сочетания уже по самой природе оказываются ритмическими, несмотря на полное отсутствие в них искусственности.
Тем, что греки именуют антитезой, то есть противопоставлением
взаимно различных понятий, всегда неизбежно создается ораторский ритм и притом без всякой искусственности. Кто этого не
чувствует, у того, не знаю я, что за уши и походит ли вообще
такой человек на людей. Мой слух по крайней мере и наслаждается законченным и полным периодом, и чувствует, когда
он урезан, и не любит слишком длинных. Но зачем говорить
только обо мне? Часто мне приходилось наблюдать, как целые
собрания встречали криками одобрения красивое заключение
фразы. Ведь наш слух ждет, чтобы мысль, облекаясь в слова,
превращалась в законченное целое.
 Эта периодическая закругленность была изобретена позже, и
древние, я уверен, применяли б ее, если бы этот прием был им
уже известен и введен тогда в употребление; после же его изобретения все великие ораторы им, как мы видим, пользовались.
Но враждебное отношение вызывает уже самый термин, когда
говорят о ритме в судебной речи или речи на форуме. Это
создает представление, будто применяется слишком много хитрости, чтобы завладеть слухом слушателей, если оратор в самом
процессе речи выискивает ритмы. Основываясь на этом, эти
люди и сами говорят отрывистыми и обрубленными фразами и
порицают тех, кто произносит складные и законченные предложения: если последние состоят из пустых слов и скрывают незначащие мысли, то они справедливо их порицают; если же в
них заключено достойное содержание и имеются избранные выражения, то какое основание предпочитать, чтобы речь спотыкалась и сопровождалась неожиданными остановками, тому, чтобы она плавно текла вровень с мыслью? Ведь этот «ненавистный»
ритм ничего не влечет за собой иного, кроме складного охвата
мысли словами; это делали и древние, но большею частью случайно, часто благодаря природному чутью, и те их выражения,
которые особенно высоко ценятся, ценятся обычно как раз за
свою законченную форму.
 Существуют, вообще, два элемента, украшающие прозаическую речь: приятность слова и приятность размеров. В словах
43

заключается как бы некий материал, а в ритме — его отделка.
Но, как и в других областях, изобретения, вызванные необходимостью, древнее тех, которые вызываются исканием наслаждения, так и здесь: голая и необработанная речь, предназначенная
только для выражения мыслей, была изобретена многими веками раньше, чем речь художественная. Ибо все более легкое и
более необходимое всегда усваивается раньше. Поэтому метафоры и новообразованные и сложные слова легко усваивались, так
как заимствовались из житейского обихода и из разговорной
речи; что касается ритма, то его нельзя было заимствовать *из
житейского обихода и из разговорной речи; а тесного или естественного родства с прозаической речью он не имел. В силу этого, будучи замечен и усвоен несколько позже, он принес прозаической речи как бы известную выправку и последние, завершающие штрихи. Так что, если какая-либо речь представляется
сжатой или отрывистой, а иная, напротив, пространной или расплывчатой, то это, очевидно, должно зависеть не от свойства
букв, но от различия то более редкого, то более частого чередования пауз, и, поскольку связываемая и перемежающаяся ими
речь представляется то устойчивой, то текучей, неизбежно этого
рода свойство должно заключаться в ритмах. Ведь и самый
период, о котором мы не раз говорили, в зависимости от ритма
несется и спадает все стремительнее, пока , не дойдет до конца
и не остановится. Итак, ясно, что прозаическая речь должна
быть подчинена ритму, но должна чуждаться стихов. На очереди
стоит рассмотреть, поэтические ли это размеры или какие-либо
иные. Нет размеров за пределами тех, которые применяются в
поэзии; ведь число размеров ограничено.
 Я полагаю, что в прозаической речи как бы перемешиваются
и сливаются все стопы. Ведь мы не могли бы избежать порицания, если бы постоянно пользовались одними и теми же размерами, так как проза, с одной стороны, не должна быть сплошь
размеренной подобно поэтическому произведению, а с другой —
не должна быть вовсе чужда ритму, подобно языку простого народа. В первом случае она будет слишком связана и обнаружит
свой искусственный характер, во втором — слишком беспорядочна, так что произведет впечатление обыденности и пошлости;
в итоге, первое не доставит наслаждения, второе вызовет отвращение. Обычно ставится вопрос: во всем ли периоде целиком
следует выдерживать размеры, или только в начальных и конечных его частях; большинство полагает, что ритмической должна
быть только заключительная часть, только окончание фразы.
И верно, что ритмической должна быть преимущественно она,
но неверно, будто она одна, ибо период должен быть стройно
расположен, а не беспорядочно брошен. В силу этого, поскольку
слух всегда напряженно ожидает заключительных слов и на них
успокаивается, постольку отсутствие в них ритма недопустимо.
К этому, однако, концу должен с самого начала направляться
44

период и на всем своем протяжении от истока протекать так,
чтобы, подойдя к концу, он сам собою останавливался. Это,
впрочем, для людей, прошедших хорошую школу, которые много писали и все, что говорили без предварительной проработки
в письменной форме, отделывали наподобие написанного, не
представит непреодолимых трудностей. Ведь сначала мыслью
очерчивается определенное положение, а затем тотчас же набегают слова, которые та же мысль, ни с чем не сравнимая по
быстроте, немедленно рассылает в разные стороны, чтобы каждое откликалось со своего места, и, в зависимости от намеченного их порядка, получается здесь одно ритмическое заключение,
там — иное. При этом все эти слова, и начальные и находящиеся в середине, должны иметь в виду конечную часть предложения. Иногда речь несется стремительнее, иногда движется умеренной поступью, так что с самого начала следует предусмотреть, каким темпом ты намерен подойти к концу. Но пользуясь
в прозе приемами поэтов, не только размерами, но в такой же
мере и остальными украшениями речи, мы должны избежать
сходства с поэтическими произведениями. Речь становится ритмической не только благодаря наличию в ней размера, но также
и благодаря построению и, как выше было сказано, благодаря
характеру симметрического расположения слов. Ритмичность,
созданную построением, можно видеть тогда, когда слова строятся так, что ритм кажется не искусственно созданным, а вытекающим сам собою. Определенный порядок слов создает ритм
без всякого явного намерения оратора. (Из книги «Хрестоматия
по истории античной литературы», т. II, Римская литература,
М., 1949).
 ОТДЕЛЬНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
 Цицерон. «Я желаю, чтобы в государстве на первом месте
была верховная царская власть, затем, чтобы известная доля
власти была предоставлена первейшим гражданам и чтобы, наконец, некоторые вещи представлялись демократии и решению
народа» (Цицерон, Республика).
 «Государство никогда не может обойтись без авторитетного
и просвещенного руководства знати» (Цицерон, О законах).
 «Истинная цель государства и городов заключается в том,
чтобы люди свободно владели своей собственностью и чтобы
они не подвергались опосности» (Цицерон, De officiis).
 «Нет ничего лучше земледелия, ничего изобильнее, ничего
приятнее, ничего более достойного свободного человека».
 «Сперва мы должны ответить, в чем сущность природы и
кто мы такие, прежде чем сказать, как мы можем стать счастливыми» (Цицерон, De fin).
 45

«Мы рождены, поверь мне, Торкват, для более высокой и великой цели. Об этом можно судить не только по тем частям духа,
в которых находится память о бесчисленных вещах. В тебе поразительная находится способность предугадывания следствий, не
намного отличающаяся от божественного предвидения, находится
умеряющий вожделение стыд, находится верная во благо человеческого общества, охрана справедливости, находится крепкое и
стойкое презрение к боли и смерти в непрерывных подвигах и надвигающихся опасностях. Это — все духовные преимущества. Но
посмотри также на самые органы чувства: они покажутся тебе,
подобно остальным частям тела, не только спутниками, но и служителями добродетелей. Если уже многое, находящееся в самом
теле, как сила, здоровье, проворство, красота надо поставить
выше наслаждения, то как же расценить способности души?
В них ученейшие древние видели присутствие чего-то небесного
и божественного» (Цицерон. De natura...).
 «Virtus (добродетель, доблесть) происходит от vir (муж).
Главное свойство мужа — крепость, ее роль двояка: уметь презирать смерть и презирать боль».

ЛЮЦИЙ АННЕЙ СЕНЕКА
 3 — 65 гг. н. э.
 О СЧАСТЛИВОЙ жизни
 Брату Галлиону
 I. 	Все люди хотят жить счастливо, брат мой Галлион, но
они смутно представляют себе, в чем заключается счастливая
жизнь. А достигнуть последней в высшей степени трудно. Если
человек собьется с пути, он уходит от счастья тем дальше, чем
больше он увлекается погоней за ним: когда путь ведет в противоположную сторону, поспешность и служит причиною еще
большего удаления от конечного пункта. Поэтому мы должны
прежде всего наметить себе цель своих стремлений, затем тщательно выбрать средства к скорейшему достижению ее, а потом
уже в пути, если только он будет правилен, мы будем соображать, как велика наша ежедневная успешность и насколько мы
приблизились к тому идеалу, к которому нас влечет естественный порыв. Пока мы суетливо бродим без проводника, прислушиваясь к шумихе вздорных криков, манящих нас к разным
соблазнам, жизнь пропадает даром среди заблуждений, а она
коротка даже в том случае, если мы день и ночь будем заботиться о своем духовном развитии. Итак, мы должны решить,
к чему и как нам стремиться; нам нужен также опытный проводник, знакомый с тою областью, в которую мы намерены вступить, потому что в данном случае дело обстоит не так, как в
остальных путешествиях, где нас предохраняет от ошибок возможность воспользоваться какой-нибудь тропинкой или обратиться за разъяснениями к жителям. Здесь же самый торный, самый
многолюдный путь оказывается наиболее обманчивым. Главнейшая наша задача должна заключаться в том, чтобы мы не следовали подобно скоту за вожаками стада, чтобы мы шли не туда,
куда идут другие, а туда, куда повелевает долг. Величайшие
беды причиняет нам то, что мы сообразуемся с молвой и, признавая самыми правильными те воззрения, которые встречают
47

большое сочувствие и находят много последователей, живем не
так, как этого требует разум, а так, как живут другие. Вот откуда эта непрерывно нарастающая груда жертв заблуждений!
Когда во время крупного поражения происходит всеобщая давка, никто не падает так, чтобы не увлечь за собою другого, находящиеся же впереди причиняют гибель следующим за ними:
точно такие же явления можно наблюдать на каждом шагу и в
жизни. Никто не заблуждается только во вред себе, но всякий
бывает причиною и виновником чужого заблуждения. Зря примыкать к идущим впереди опасно, а между тем, когда возникает
вопрос о смысле жизни, люди никогда не рассуждают, а всегда
верят другим, так как всякий более склонен верить, чем рассуждать. Поэтому распространяющееся преемственным путем
недоразумение сбивает нас с толку и повергает в бездну бедствий, где мы погибаем жертвой чужих примеров. Мы спасемся,
если только отрешимся от стадного чувства: народ относится
теперь враждебно к разуму, упорствуя в своем пагубном заблуждении. Аналогичные случаи встречаются и на избирательных
собраниях: когда непостоянная толпа отворачивается от своих
прежних любимцев, те же самые лица, которые провели их в
преторы, удивляются, что они могли подать свои голоса за таких недостойных кандидатов. Одно и то же мы то одобряем, то
осуждаем. Так бывает со всяким приговором, опирающимся на
большинство мнений.
 II. 	Когда заходит речь о счастливой жизни, ты не можешь
удовлетворить меня обычным при голосовании сенаторов ответом: «По-видимому, на этой стороне большинство».— Потому-то
она и неправа! Развитие человечества не находится еще в столь
блестящем состоянии, чтобы истина была доступна большинству.
Одобрение толпы — доказательство полной несостоятельности.
Предметом нашего исследования должен быть вопрос о том,
какой образ действий наиболее достоин человека, а не о том,
какой чаще всего встречается; о том, что делает нас способными к обладанию вечным счастьем, а не о том, что одобряется
чернью, этой наихудшей истолковательницей истицы. К черни же
я отношу не только простонародье, но и венценосцев. Я не смотрю на цвет одежд, в которые облекаются люди. При оценке человека я не верю глазам: у меня есть лучшее, более верное
МериЛО ДЛЯ ТОГО, ЧТОбЫ ОТЛИЧИТЬ ИСТИНУ ОТ ЛЖИ. О ДУХОВНОМ ДО’
стоинстве должен судить дух. Если когда-нибудь на досуге он
успокоится и углубится в себя, он после тщательного самоиспытания искренне откроет себе всю правду в следующих словах:
«Лучше было бы мне не делать всего того, что я делал до сих
пор. Когда я вспоминаю все свои речи, я завидую немым. Все
мои прежние желания представляются мне проклятием врагов.
Все, чего я боялся, было, о добрые боги, гораздо лучше того,
чего я так страстно домогался. Я враждовал со многими и мирился с ненавистными мне раньше людьми (если только вообще
 48

между дурными возможен мир); с самим же собою я еще не
успел подружиться. Я прилагал всяческие старания к тому, чтобы выделиться из толпы и прославиться каким-нибудь талантом.
Этим я только выставил себя под вражеские удары и указал
недоброжелательству уязвимое место. Ты видишь тех, которые
прославляют твое красноречие, ухаживают за твоим богатством,
лестью добиваются твоего расположения, превозносят твое могущество? Ведь все они или уже теперь твои враги, или (что
имеет одинаковое значение) могут сделаться таковыми впоследствии. У тебя столько же завистников, сколько и поклонников».
 III. 	Так уж лучше мне поискать какого-нибудь существенного
блага, осязательного, а не показного! То, что бросается в глаза,
перед чем останавливается толпа, что один показывает с восторгом другому,— все это скрывает за блестящей внешностью внутреннее ничтожество. Постараемся найти не призрачное благо, а
действительное, постоянное и тем более привлекательное, чем
глубже оно таится в душе. Добудем это сокровище. Оно лежит
недалеко от нас. Его легко найти. Нужно только знать, куда протянуть руку. Теперь же, точно впотьмах, мы минуем его, попирая
как раз то счастье, в котором ощущаем потребность: Но, чтобы не водить тебя окольными путями, я обойду молчанием мнения других, так как было бы слишком долго и перечислять и
опровергать их. Выслушай мое. Употребляя это выражение, считаю нужным заметить, что я не примыкаю исключительно к одному из главнейших представителей стоической школы, сохраняя и за собою право иметь собственное суждение. Я буду следовать одному, у другого сделаю частичное заимствование.
Может быть, представляя свое заключение после всех остальных
авторов, я не буду отвергать ни одного положения своих предшественников, а скажу только: «Вот это дополнение принадлежит
мне». Впрочем, я принимаю общее правило всех стоиков: «Живи
сообразно с природой вещей». Не уклоняться от нее, руководствоваться ее законом, брать с нее пример,— в этом и заключается мудрость. Следовательно, жизнь — счастлива, если она согласуется со своей природой. Такая жизнь возможна лишь в том
случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здравым
умом; затем, если дух его мужествен и энергичен, благороден,
вынослив и подготовлен ко всяким обстоятельствам; если он, не
впадая в тревожную мнительность, заботится об удовлетворении
физических потребностей; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной из них; наконец, если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их
рабом. Мне незачем присовокуплять, так как ты и сам понимаешь, что результатом такого расположения духа бывает постоянное спокойствие и свобода в виду устранения всяких поводов к раздражению и к страху. Вместо удовольствий, вместо ничтожных, мимолетных и не только мерзких, но и вредных
 4 Зак. 1016
 49

наслаждений наступает сильная, неомрачимая и постоянная радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кротостью.
Ведь всякая жестокость происходит от немощи.
 IV. 	Можно и иначе определить интересующее нас благо, т. е.
передать ту же самую мысль другими словами. Одно и то же
войско может то шире развернуться, то сомкнуться теснее; она
может или образовать полукруг, подавшись назад в центре и.
выдвинувши вперед фланги, или выровнять фронт в линию; однако при всяком построении у него остается одинаковая боевая
сила и готовность сражаться под тем же самым знаменем; точно
так же и определение высшего блага можно то расширить, формулируя его обстоятельно, то сократить, выражая его сжато. Ва
всяком случае получится тождество, скажу ли я: «Высшее благо
заключается в способности презирать превратности судьбы и
удовлетворяться добродетелью», или: — «Высшее благо составляет непобедимая сила духа, умудренная опытом, спокойная в
действии, соединенная с большой гуманностью и заботливостью
по отношению к окружающим». Допустимо и такое определение:
«Счастливым мы называем того, кто только благое и злокачественное настроение духа почитает за благо и за зло, кто свято
исполняет нравственный долг и довольствуется добродетелью»
кого случайные обстоятельства не могут сделать ни самонадеянным, ни малодушным, кто наибольшее значение придает тому
благу, которое он может сам себе создать, для кого настоящим
удовольствием будет... презрение к удовольствиям. Если бы ты
захотел сделать отступление, то можно было бы каждый раз облекать в новую форму ту же самую мысль без всякого ущерба
для ее значения. Действительно, что мешает нам сказать, чта
счастливую жизнь составляют свобода духа, бодрость, непоколебимая стойкость, неустрашимость, бесстрастие и сознание, что
единственное благо — нравственное достоинство и единственное
зло — порочность? Все остальное при всем своем многообразии
маловажно: все это не оказывает ни отрицательного ни положительного влияния на счастливую жизнь, появляясь и исчезая без
всякой пользы и вреда для высшего блага. Человек, стоящий на
столь твердой почве, непременно должен все время ощущать»
желает ли он этого или нет, веселое настроение и приятное чувство полного, исходящего из глубины души удовлетворения, так
как он доволен своим внутренним достоянием и не желает его
приумножать. А разве такое душевное состояние не вознаграждает его щедро за ничтожные, пошлые и преходящие вожделения бренной плоти? Ведь в тот день, когда он окажется рабом
удовольствия, он почувствует и всю тяжесть страдания.
 V. 	А ты видишь, в каком позорном и пагубном рабстве будет
находиться тот, на кого попеременно будут оказывать свое влияние удовольствия и страдания, деспотические силы, действующие
крайне произвольно и необузданно. Поэтому нужно себя поставить в независимое от них положение, а его создает не что иное»
 50

как равнодушие к судьбе. Тогда осуществится вышеуказанное
неоценимое благо: спокойствие и возвышенность духа, чувствующего свою безопасность; с исчезновением всяких страхов наступает вытекающая из познания истины великая и безмятежная
радость, приветливость и просветление духа. Все это будет для
него усладой не потому, что это— блага, а потому, что это плоды
находящегося в нем самом добра. Раз уже я расщедрился на
определения, то счастливым можно назвать того, кто, благодаря
разуму, не ощущает ни страстного желания, ни страха. Впрочем,
камни и животные также свободны от страха и печали, однако,
никто не назовет их на этом основании счастливыми, так как у
них нет сознания счастья. В таком же положении находятся те
люди, которых природное тупоумие и отсутствие самосознания
понизило до уровня грубых скотов. Между такими людьми и животными нет никакой разницы, так как последние совершенно
лишены разума, а первые, обладая помраченным рассудком,
изощряются к собственному вреду в гнусностях. Человек, не
имеющий понятия об истине, никоим образом не может быть назван счастливым. Следовательно, жизнь — счастлива, если она
неизменно основывается на правильном, разумном суждении.
Тогда дух человека отличается ясностью; он свободен от всяких
дурных влияний, избавившись не только от терзаний, но и от
мелких уколов: он готов всегда удерживать занятое им положение и отстаивать его, несмотря на ожесточенные удары судьбы.
Что же касается удовольствий, то хотя бы они окружали нас со
всех сторон, вкрадывались всеми путями, ласкали душу своими
прелестями и расточали перед нами все новые соблазны,’ чтобы
привести в возбужденное состояние все наше существо или только отдельные органы,— никто из смертных, будь у него еще хоть
капля человеческого достоинства, не пожелает день и ночь метаться в судорогах страсти и, позабывши о душе, жить исключительно интересами своей плоти.
 VI. 	«Но ведь и дух», говорит эпикуреец, «будет переживать
свои удовольствия».— И превосходно! Пусть он переживает их
и, как судья, разбирается в вопросах роскоши и удовольствий,
насыщаясь всеми теми утехами, которые обыкновенно приводят
в восторг чувства... Затем пусть он воскрешает в воображении
прошедшее, пусть он при воспоминании о мерзких наслаждениях
восхищается прежними и с нетерпением ожидает грядущих, строя
на них свои дальнейшие планы и мысленно предвосхищая будущее, пока тело млеет в упоительной действительности. Вот потому то я и считаю его еще более жалким, так как отдавать предпочтение злу перед добром — безумие. Без здравого ума никто
не бывает счастлив, а нельзя признать здравомыслящим того,
кто стремится не к высшему добру, а к вредоносному злу. Итак,
счастлив тот, кто способен правильно рассуждать; счастлив тот,
кто доволен настоящим, каково бы оно ни было, и не ропщет на
свою участь; счастлив тот, кого разум учит мириться со всяким
 4*
 5J

положением, какое только может выпасть на его долю. Да и те,
которые считают удовольствие высшим благом, видят, какое позорное место они отвели последнему. Поэтому они говорят, что
удовольствие, неотделимо от добродетели, и присовокупляют,
что нравственная жизнь совпадает с приятной, а приятная —
с нравственной. Не понимаю, как вообще можно соединять в
одно целое столь противоположные элементы. Почему, скажите
пожалуйста, нельзя отделить удовольствия от добродетели? —
Очевидно, потому, что добродетель, основное начало всех благ,
служит также источником того, что вы так любите и к чему так
стремитесь. Но если бы удовольствие и добродетель были неразрывно связаны, то мы не видели бы, что одни деяния приятны,
но безнравственны, а другие, наоборот, безупречны в нравственном отношении, но зато трудны и осуществимы лишь путем страданий.
 VII. К этому следует присовокупить, что удовольствия встречаются даже в самой позорной жизни, между тем как добродетель вообще не допускает порочной жизни, и что некоторые несчастны не вследствие отсутствия удовольствий, а, напротив,
из-за избытка их. Ничего подобного не было бы, если бы удовольствие составляло неотъемлемую часть добродетели. В действительности же последняя часто не сопровождается удовольствием, да она никогда и не нуждается в нем. Что же вы сопоставляете не только несходные, но даже противоположные элементы? Добродетель — это нечто величественное, возвышенное,
царственное, непобедимое, неутомимое, удовольствие же — нечто
низкое, рабское, немощное, преходящее, караулящее и гнездящееся в непотребных местах и трактирах. Добродетель встретишь в
храме, на форуме, в курии; она на передовом посту защищает
городские стены; она покрыта пылью; у нее загорелое лицо и
мозолистые руки. Напротив, удовольствие чаще скрывается и
ищет мрака; оно шныряет около разного рода бань и мест, боящихся эдила; оно изнежено и слабосильно; от него пахнет вином
и благовонной мазью, оно бледно или нарумянено, на нем отвратительные следы косметических средств. Высшее благо вечно,
неистощимо, оно не вызывает ни пресыщения, ни раскаяния, так
как правильный образ мыслей не допускает заблуждения; он не
ставит человека в необходимость негодовать на принятые решения и отменять их, так как всегда руководствуется основательными соображениями; удовольствие же погасает в момент наибольшего восторга. Да и роль его ограничена: оно быстро исполняет ее; затем наступает отвращение, и после первого увлечения
следует апатия. Вообще никогда не бывает устойчивым явление,
отличающееся стихийностью движения. Таким образом, и не может быть ничего прочного в том, что проходит мигом и в самом
процессе своего осуществления обречено на гибель. Достигши
кульминационного пункта, оно прекращается, неминуемо клонясь
уже с самого начала к своему концу.
 52

VIII. Мало того. Удовольствие достается как хорошим людям,
так и дурным, и порочные находят такое же наслаждение в своем
непристойном поведении, как добродетельные — в образцовом.
Вот почему древние принимают за правило, что следует стремиться не к приятнейшей жизни, а к праведной, имея в виду,
что удовольствие — не руководящее начало разумной и доброй
воли, а только случайно сопутствующее ей явление. Нужно сообразоваться с указаниями природы: разумный человек наблюдает ее и спрашивает у нее совета. Жить счастливо и жить согласно с природой — одно и то же. Что это значит, я сейчас
поясню. Мы должны считаться с естественными потребностями
организма и заботиться о необходимых для их удовлетворения
средствах добросовестно, но без опасения за будущее, памятуя,
чго они даны нам на время и скоротечны; мы не должны быть
их рабами и допускать, чтобы чуждое нашему существу властвовало над нами; телесные утехи и вообще факторы, имеющие в
жизни несущественное значение, должны находиться у нас в таком положении, какое в лагере занимают вспомогательные и легковооруженные отряды. Они долж!ны играть служебную, а не
господствующую роль. Только при этом условии они могут быть
полезны для нашего духа. Внешние преимущества не должны
развращать и подчинять себе человека: последний должен преклоняться лишь перед своим духовным достоинством. Пусть он
окажется искусным строителем собственной жизни, полагаясь на
себя, и будучи готов одинаково встретить как улыбку судьбы,
так и ее удар. Пусть его уверенность опирается на знание, а
знание пусть отличается постоянством: однажды принятые им решения должны оставаться в силе, не допуская никаких поправок.
Мне незачем присовокуплять, так как это само собою разумеется, что такой человек будет спокоен и уравновешен, и во всем
его поведении будет сказываться ласковость и благородство. Его
чувствам будет присущ истинный разум, который от них и будет
получать свои элементы, так как у него нет другого исходного
пункта, другой точки опоры для полета к истине и для последующего самоуглубления. Ведь и всеобъемлющая мировая стихия \
управляющий вселенной Бог, стремится, правда, к воплощению
во внешних телах, однако возвращается потом со всех сторон
к своему всеединому началу. Пусть то же самое делает и наш
дух. Следуя за своими чувствами и придя при помощи их в соприкосновение с внешними телами, он должен овладеть как ими,
так и собою и, так сказать, присвоить себе высшее благо. Таким
 1 В тексте: мир. Миропонимание стоиков носит монистический характер.
Признавая единство движущей силы и вещества, духа и материи, они отожествляют мир с Богом. Из единой живой разумной стихии, телесной и в то же
время духовной, образуется мир со всеми разнородными явлениями. В бесконечном круговороте преобразований эта стихия то составляет вселенную,
то с воспламенением последней и прекращением ее существования возвращается в свое первоначальное состояние.
 53

образом составится единая, стройная, могучая сила, появится тот
верный разум, который устраняет противоречия и сомнения в
представлениях, понятиях и своем собственном убеждении. Установившись правильно, урегулировавши свои отношения к составным частям и, так сказать, достигши гармонии, он обретает высшее благо. Тогда уже нельзя сбиться с прямого пути, нет более
скользких мест, устранены все камни преткновения, нет более
шатания! Обладая таким разумом, человек будет делать все по
собственному побуждению; он будет огражден от всяких неожиданностей; все его действия будут удачны, так как он будет
исполнять их легко, умело и без замедления. Ведь вялость и нерешительность обнаруживают борьбу и непостоянство. Поэтому
смело можно сказать, что высшее благо заключается в
духовной уравновешенности. Добродетели непременно будут сосредоточены там, где будут царить согласие и единство: разлад
вносят пороки.
 IX. «Но и ты,— возражает мне противник,— почитаешь добродетель только ввиду того, что ожидаешь от нее какого-нибудь
удовольствия».— Во первых, если добродетель и может доставить
какое-либо удовольствие, то из этого еще не следует, что к ней
стремятся ради удовольствия, так как последнее является не единственным результатом добродетели, а одним из многих. Да и не
во имя удовольствия подвизается добродетель, нет! Она ставит
себе иную задачу, но тем не менее сказывается плодотворной и
в этом отношении. Как на вспаханном для посева поле вырастают кое-где цветки, хотя не для этих растеньиц, как бы они
ни были приятны для глаз, затрачено столько труда,— у сеятеля
была другая цель, а это только случайно привходящее явление;
точно так же и удовольствие — не награда за добродетель и не
побудительная причина к ней. Добродетель привлекательна не
потому, что доставляет наслаждение, а, наоборот, она доставляет
наслаждение, благодаря своей привлекательности. Высшее благо
заключается в самом сознании и в совершенстве духа. Когда последний закончит свое развитие и сосредоточится в своих пределах, ему, ввиду полного осуществления высшего блага, нечего
больше желать. Ведь понятие о целом не допускает возможности
какой-нибудь не входящей в его состав части, равно как нельзя
допустить, чтобы что-либо находилось дальше конца. Поэтому
ты рассуждаешь нелогично, спрашивая, что заставляет меня стремиться к добродетели. Твой вопрос равносилен желанию определить то, что выше высочайшего пункта. Ты спрашиваешь, что я
желаю найти в добродетели? — Ее самое! Ведь нет ничего лучше ее, она сама служит себе наградой. Или, может быть, ты не
удовлетворишься, когда я скажу тебе: Высшее благо — это непреклонная твердость духа, предусмотрительность, тонкость,
здравие, независимость, гармония, красота? Ты все еще требуешь
указания высшего принципа, под который можно было бы все
это подвести? Только при чем же тут удовольствие? Ведь я став
 54

лю вопрос о благе человека, а не чрева, которое просторнее у
скота и диких зверей.
 X. «Ты притворяешься,— говорит эпикуреец,—будто не понимаешь смысла моих слов. Я утверждаю, что нельзя жить приятно, не живя вместе с тем нравственно, а этому условию не могут
удовлетворять бессловесные животные и те люди, для которых
мерилом блага служит пища. Я еще раз заявляю ясно и открыто,
что та жизнь, которую я называю приятной, невозможна без содействия добродетели».— Но кто же не знает,— отвечу я,— что
величайшие глупцы утопают в ваших хваленых удовольствиях,
что и беспутные люди ведут весьма приятную жизнь, и что даже
дух доставляет множество разнородных безнравственных удовольствий? Здесь играют роль прежде всего надменность и чрезмерное самомнение, тщеславная страсть к возвышению над остальными людьми, черствый и слепой эгоизм, затем слабовольная
изнеженность, вспыхивающая по пустячным поводам ребяческая
веселость и, наконец, злоречивость, нахально-задорная заносчивость, праздность, нерадивость, вялость и духовная спячка. Все
эти недостатки устраняет добродетель, заставляя нас встрепенуться. Она допускает удовольствия только после предварительной их
оценки и в случае одобрения не придает им большого значения,
считая их только допустимыми; она находит удовлетворение не
в наслаждении удовольствиями, а в возможности оказать по отношению к ним воздержность, а ведь, с вашей точки зрения,
воздержность, умаляя удовольствие, является нарушеним высшего блага. Ты увлекаешься удовольствием, я отношусь к нему
сдержанно; ты им наслаждаешься, я только пользуюсь; в твоих
глазах оно высшее благо, для меня оно—даже не благо; ты
ради удовольствия делаешь все, я — ровно ничего. Говоря, что я
ничего не делаю ради удовольствия, я имею в виду мудреца, того
единственного человека, которому, по твоему мнению, доступно
удовольствие.
 XI. Мудрецом же я называю раба какой-нибудь страсти, а
сластолюбца — и подавно. Действительно, каким образом человек, захваченный страстью к удовольствиям, устоит против тяжелого испытания, опасности, нищеты, против столь многих грозных бедствий, обуревающих человеческую жизнь?' Разве у него
хватит сил перенести вид страдания и смерти? Разве его не приведут в смятение громовые удары и такое множество лютых врагов, когда он побежден столь захудалым противником? Он будет
делать все, что ему внушит страсть к удовольствиям. А ты разве
не видишь, как много соблазнительных мыслей она способна внушить? «Она не станет давать ему позорных советов», говоришь
ты, «так как она сопряжена с добродетелью».— А ты, с другой
стороны, не видишь, каково то высшее благо, которое нуждается
в пестуне, чтобы быть вообще благом? Каким же образом добродетель, находясь в зависимости от удовольствия, будет управлять им, когда испытывать зависимость свойственно подчиненно
 55

му, а управлять — господствующему. Ты ставишь на задний план
господствующую силу. Да и превосходное назначение имеет у вас
добродетель, которой вменяется в обязанность наперед отведывать чашу удовольствий! Ниже мы увидим, остается ли еще добродетель у тех, кто так оскорбительно с ней обращается; потерявши свое достоинство, она лишается права и на свое название.
Теперь же, возвращаясь к предмету рассуждения, я укажу многих поглощенных удовольствиями людей, которых судьба осыпала
всеми своими дарами и которых ты все-таки должен признать
дурными. Взгляни на Номентана и Апиция \ с каким рвением
они отыскивают земные и морские блага (так они называют свое
продовольствие) и за столом производят смотр животным всех
стран. Посмотри на них также, как они в ожидании трапезы
покоятся на усыпанных розами ложах, услаждая свой слух
мелодиями, глаза — зрелищами, а нёбо — тонкими вкусовыми
ощущениями. Мягкие и нежные нагретые одеяла приятно
ласкают все их тело, а чтобы и ноздри тем временем не оставались в бездействии, разными благовониями наполняется
даже место, где в честь роскоши справляется тризна. Ты не
станешь отрицать, что они утопают в удовольствиях, однако их
ожидает страдание, так как то, чему они радуются, не есть
благо.
 ХИ. «Их ожидает страдание», замечает мой противник, «потому что многие случайные обстоятельства могут смутить их дух
и противоречивые мысли будут тревожить их ум».— С этим я согласен, но тем не менее эти самые глупцы, несмотря на непостоянство *и на грядущие угрызения совести, переживают большие
удовольствия, так что следует признать, что они свободны от всякого тягостного чувства до тех пор, пока лишены здравого ума:
как это бывает с большинством, они сумасбродствуют весело, выражая свое безумие хохотом. Удовольствия же мудрецов, наоборот, спокойны, скромны, почти слабы; сдержанны и едва заметны, так как появлению их не предшествует искусственное возбуждение страсти и, хотя они наступают сами собой, однако они
не в почете у этих людей, воспринимающих их без всякого увлечения. Мудрецы скрашивают ими жизнь, допуская их, как эпизодическое явление, вроде забавной сцены и шутки в серьезной
 1 Номентан — неоднократно упоминаемый Горацием тип распутного мота.
Марк Гавий Апиций, известный гастроном и мот, жил во время Августа
и Тиверия. Когда он, истратив на роскошные пиры сто миллионов сестерциев
(свыше восьми миллионов руб.), попал в долги и увидел, что у него
остается лишь десять миллионов сестерциев (около миллиона руб.), он отравился в убеждении, что продолжать жизнь с такими нищенскими средствами
значило бы обрекать себя на голодную смерть. Сенека между прочим говорит,
что, выступивши учителем гастрономии в том городе, откуда некогда были
изгнаны философы за мнимое развращение молодежи, Апиций оказал растлевающее влияние на своих современников. Его имя сделалось нарицательным.
Так, Ювенал (XI.2) говорит: «Чернь не хохочет ли больше всего над
Апицием бедным?».
 56

драме. Поэтому пусть любители наслаждений перестанут соединять несовместимое, навязывая добродетели удовольствие, а то
подобное недоразумение оказывается лестным лишь для дрянных
людишек. Так, этот распущенный сластолюбец, вечно рыгающий
и пьяный, зная, что он живет в свое удовольствие, воображает,
что жизнь его добродетельна, так как слышит, что удовольствие
неотделимо от добродетели; затем он выдает свои пороки за мудрость и бравирует своим бесстыдством. Таким образом, эти господа роскошествуют не по вине Эпикура. Пристрастившись к
порокам, они скрывают свое распутство под личиной философии и сбегаются туда, где слышат похвальные речи в честь
удовольствия. Они не принимают в расчет, как трезво и умеренно (таково мое искреннее мнение) прославленное удовольствие
Эпикура, но уже при одном названии его они слетаются,
ища для своих похотей какого-нибудь благовидного предлога
и авторитета. При этом они теряют стыд перед врехом, единственное благо, остававшееся у них в порочной жизни. Они восхваляют то, что раньше заставляло их краснеть, и хвастают своей
порочностью. А раз позорное безделье удостоилось почетного названия, невозможно и нравственное возрождение молодежи.
 XIII. Вот почему пагубно это прославление удовольствия:
благородные принципы таковой проповеди остаются незамеченными, а соблазнительная часть бросается в глаза. Лично я, впрочем, того мнения (выскажу его, хотя оно и не встретит сочувствия у моих собратьев-стоиков), что учение Эпикура в нравственном отношении безупречно и, если в него вникнуть поглубже, даже сурово, так как пресловутое удовольствие сводится
здесь к сущему пустяку. Эпикур подчиняет его тому закону, который мы считаем обязательным для добродетели: он требует,
чтобы оно сообразовалось с природой. Распутство же не удовлетворяется тем, чем довольствуется природа. Но горе в том, что
человек, называющий счастьем беспечную праздность и чередующееся с развратом обжюрство, старается в оправдание своего
дурного поведения сослаться на веский авторитет. Примыкая к
школе Эпикура, благодаря ее заманчивому девизу, он стремится
не к таким удовольствиям, о которых ему говорят, а к таким,
с жаждой которых он пришел. И вот, составивши себе мнение,
что его пороки соответствуют учению Эпикура, он не предается
им робко и тайком, а распутствует уже смело и открыто. Я не
решаюсь утверждать по примеру большинства стоиков, что школа
Эпикура — рассадник мерзостей, а только говорю: «Она на плохом
счету, но ее опорочили незаслуженно». Нельзя, конечно, судить
об этом без ознакомления с ее внутренней стороной. А, между
тем, самый фасад ее дает повод к сплетням и ничего путного не
предвещает. Получается такое впечатление, как будто доблестный
муж надел женское платье.— Ты не потерял чувства стыда (сказал бы я ему) и свято блюдешь мужскую честь; твое тело не
оскверняется порочным наслаждением, однако нехорошо, что
57’

у тебя в руке тимпан Нужно выбрать пристойное знамя. Самый
девиз должен побуждать к беспощадной борьбе с теми пороками,
которые тотчас после своего появления изнеживают человека.
Всякий поборник добродетели внушает мысль о благородстве своего характера, сластолюбец же считается бессильным, слабовольным выродком, способным на всякие гадости, если кто-нибудь не
научит его строго различать удовольствия, ограничивающиеся
естественной потребностью, от тех безмерных излишеств в наслаждениях, которые увлекают человека в бездну и страсть к
которым становится тем ненасытнее, чем больше ее удовлетворят.
Так пусть же предшествует добродетель: тогда все наши шаги
будут безопасны. Неумеренное удовольствие вредно; в добродетели же нельзя опасаться неумеренности, так как в ней самой заключается чувство меры. А то, что страдает от собственной величины, не есть благо.
 XIV. Ты от природы — разумное существо: что же лучше разума может руководить тобой 1 2. Но если тебе уж так нравится
соединение добродетели с удовольствием, если тебе угодно идти
к счастью в сопровождении этой четы, то, повторяю, пусть предшествует добродетель, а удовольствие сопутствует ей, увиваясь,
как тень, около тела. Отдавать же добродетель, эту величайшую
в мире святыню, в прислужницы удовольствию — признак полного духовного убожества. Добродетель должна находиться во
главе и нести знамя. Испытывая при этом не меньше удовольствий, мы будем повелевать и руководить ими: добровольно мы
кое-что сделаем для них, когда они уже очень будут напрашиваться, по принуждению же не пойдем ни на какие уступки. Наоборот, люди, предоставившие удовольствиям господствующую
роль, терпят двоякого рода урон: они теряют добродетель, и,
сверх того, не они располагают удовольствиями, а последние захватывают их; они или страдают вследствие отсутствия удовольствий, или задыхаются от их избытка. Они жалки, если лишаются удовольствий, но они еще более достойны жалости, если утопают в них. Так бывает с плавателями, застигнутыми бурей на
Сиртском море3: они то сидят на мели, то носятся по разбушевавшимся волнам. Происходит же это вследствие чрезмерной невоздержности и слепой любви к предмету страсти: для человека, преследующего дурные цели вместо хороших, удача опасна.
С трудом и опасностью мы охотимся на диких зверей, но даже
тогда, когда они пойманы, обладание ими сопряжено с риском,
так как они часто растерзывают своих хозяев. Точно так же в
большую беду попадают люди, испытывающие большие удоволь
 1 Обтянутый кожей бубен.
 2 Другое чтение: Что лучше разума может руководить разумными от
природы существами?
 3 Собственно, два опасных вследствие отмелей залива у северных беретов Африки.
 58

ствия: они становятся жертвой доставшихся им наслаждений.
Чем многочисленнее и ярче последние, тем слабее, тем больше
порабощен тот, кого чернь считает счастливцем. Я хотел бы еще
остановиться на приведенном выше сравнении. Охотник, отыскивающий логовища зверей и ставящий себе главной задачей «птиц
силками ловить» и «оцеплять со стаей собак обширные дебри» !,
бросает более важные дела и отказывается от исполнения многих
обязанностей, чтобы иметь возможность выследить дичь: так и
человек, увлекающийся удовольствиями, относится с пренебрежением ко всему остальному и прежде всего не дорожит свободой,
жертвуя ею в угоду чреву. Не он покупает себе удовольствия,
а удовольствия закабаляют его.
 XV. «Однако что же мешает», говорит эпикуреец, «полному
слиянию добродетели и удовольствия и осуществлению такого
высшего блага, в котором нравственное отожествляется с приятным?» — Помехой этому служит то, что только нравственное может быть частью нравственного, и высшее благо потеряет свою
чистоту, если в нем окажется примесь худшего качества. Даже
порождаемая добродетелью радость, будучи благом, все-таки не
составляет части абсолютного блага. То же самое приходится
сказать о веселом настроении и спокойствии, хотя бы они вызывались вполне благовидными причинами. Все это, конечно, блага,
но такие, которые сказываются последствиями высшего блага, а
не его составными частями. Кто объединяет удовольствие и добродетель в союз,— и при том даже не равноправный,— тот
вследствие непорочности одного блага парализует всю присущую
другому благу силу и подавляет свободу, которая остается непреклонной лишь в том случае, если она составляет самое драгоценное сокровище. У него возникает потребность (а это и есть
величайшее рабство) в милости судьбы. И вот начинается тревожная, подозрительная, суетливая, опасающаяся всяких случайностей жизнь, беспомощно бьющаяся в потоке явлений. Ты не
обеспечиваешь добродетели прочного, незыблемого базиса, а
основываешь ее на шаткой почве. Действительно, что может быть
так неустойчиво, как ожидание случайных обстоятельств и непостоянство организма и всех влияющих на него факторов? Разве
человек может повиноваться Богу, спокойно относиться ко всем
событиям, не роптать на судьбу и благодушно истолковывать
превратности своей жизни, если он чувствителен к малейшему
влиянию удовольствия и страдания? Но он не может быть также
дельным защитником и спасителем своей родины и заступником
друзей, если он падок на удовольствия. Так пусть же высшее
благо поднимется на такую высоту, откуда никакая сила не мог
 1 Заимствовано из «Георгии» Вергилия (1. 139—410):
 Вздумали птиц силками ловить и при помощи клея,
И оцеплять со стаей собак обширные дебри.
 59

ла бы его низвергнуть, куда не проникнет скорбь, надежда, страх
и вообще все, что умаляет права высшего блага. Подняться туда
может только добродетель; с ее помощью трудности подъема
преодолимы. Обладающий добродетелью человек будет твердо
стять на своем высоком посту и переносить все, что бы ни случилось, не только терпеливо, но и охотно, зная, что все случайные невзгоды в порядке вещей. Как доблестный воин переносит
раны, исчисляет рубцы и, пронзенный стрелами, умирая, любит
того полководца, за которого он жизнь положил, так и поборник
добродетели будет помнить древнюю заповедь: «Повинуйся Богу»,
Если же кто-нибудь жалуется, плачет и стонет, то его принуждают силой к повиновению и, как бы он ни сопротивлялся, его
влекут, чтобы он исполнил свой долг. А разве не безумие позволять себя влечь, а не следовать добровольно? Разве не такое же
безрассудство и непонимание собственной участи обнаруживает
тот, кто скорбит по случаю какого-нибудь несчастья, или удивляется, или возмущается испытаниями, выпадающими на долю
как хорошим, так и дурным людям; я разумею болезни, смертные случаи, немощи и прочие превратности человеческой жизни.
Мы должны с достоинством встречать все, что нам суждено претерпевать в силу всеобщей закономерности бытия: мы как бы
обязались клятвой мириться с человеческой участью и не смущаться неизбежными для нас явлениями. Мы родились в монархическом государстве: в повиновении Богу и состоит наша свобода.
 XVI. Итак, истинное счастье заключается в добродетели.
Какие же руководящие указания она даст тебе? — Прежде всего
ты не должен считать благом или злом того, что не будет результатом добродетели или порока; затем ты должен оставаться
непоколебимым и при встрече с тем злом, которым сопровождается добродетель; наконец, по мере сил, ты должен уподобляться Богу. Что же она сулит тебе за такой образ действий? —
Громадные и достойные божества преимущества. Ты избавишься ог всякого принуждения, ни в ком не будешь нуждаться;
будешь свободен, безопасен, огражден от потерь; ни одно предприятие твое не окажется напрасным, у тебя не будет препятствий. Все будет совершаться согласно твоему предположению:
возможность неблагоприятных, неожиданных, нежелательных
для тебя обстоятельств будет совершенно исключена.— Значит,
добродетель оказывается достаточной для счастливой жизни? —
А почему бы ей при ее совершенстве и божественных качествах
и не быть достаточной? Она заключает в себе для этого даже
слишком много данных. Действительно, какой недостаток может
ощущать человек, поборовший в себе всякие желания? К чему
внешние блага тому, кто сосредоточил в себе все свое достояние?
Но, как бы велика ни была успешность стремящегося к добродетели человека, последний все-таки нуждается в некоторой снисходительности судьбы, пока он подвизается на земном поприще.
60

пока он не освободится от своих уз, от всяких смертных оков.
Какая же разница между таким человеком и остальными людьми? — А та, что одни легко привязаны, другие крепче прикованы, а третьи скованы так, что не могут пошевельнуться. Человека, поднявшегося на значительную высоту по пути к духовному
совершенству, цепи не стесняют: он, правда, еще не свободен,
но пользуется уже правами свободного.
 XVII. Но, может быть, кто-нибудь из хулителей философии,
по своему обыкновению, скажет мне: «Почему же у тебя больше
мужества на словах, чем на деле? Почему ты понижаешь топ
перед высшими, считаешь деньги необходимой для себя принадлежностью, принимаешь к сердцу материальные потери, проливаешь слезы при известии о смерти жены или друга, дорожишь
своим добрым именем и огорчаешься злостными пересудами?
Почему твое имение оборудовано старательнее, чем это вызывается естественной потребностью? Почему твой обед не соответствует провозглашаемым тобою правилам? Почему у тебя
слишком изящная утварь? Почему у тебя подается вино, которому больше лет, чем тебе самому? К чему эта распланировка
дома?1 Почему ты приказываешь сажать деревья, которые ничего не могут дать, кроме тени? Почему твоя жена носит серьги,
представляющие состояние богатой семьи? Почему на твоих
проворных слугах дорогие одежды? Почему прислуживать у
тебя — особое искусство? Почему серебро не ставят у тебя просто, как угодно, а размещают казисто? Почему имеется у тебя
специалист по части разрезывания живности?» Если хочешь прибавь к этому следующее: «Почему у тебя есть заморские владения? Почему их так много, что ты даже не знаешь об их существовании? К своему собственному позору, ты или так равнодушен
к этикету, что знаешь весьма немногих рабов своих, или так тщеславишься роскошью, что у тебя их слишком много для того,
чтобы можно было запомнить их имена». Впоследствии я подкреплю высказанные по моему адресу обвинения и сделаю себе
больше упреков, чем ты предполагаешь, теперь же отвечу тебе
так: «Я не мудрец и, — я даже готов своим признанием дать новую пищу твоему недоброжелательству, — никогда им не буду.
Поэтому я и не ставлю себе целью достигнуть полного совершенства, а хочу только быть лучше дурных людей. Я удовлетворяюсь
тем, что ежедневно освобождаюсь от какого-нибудь порока и
укоряю себя за свои ошибки. Я не достиг здравомыслия и даже
не достигну его; я приготовлю скорее облегчительные средства,
чем настоящие лекарства против своей подагры, довольствуюсь
тем, что приступы ее бывают реже и оказываются менее мучительными. Но несмотря на слабость моих ног, в сравнении с
вами я все-таки скороход1  2.
 1 Другое чтение: возделываемой земли.
 2 Другое чтение: ...я, слабые люди, все-таки скороход.
 61

XVIII. 	я говорю это не в свое оправдание, так как я погряз
в бездне всяких пороков, а в защиту человека, достигшего некоторого успеха. «Ты говоришь одно», замечает мой противник, «а
в жизни делаешь другое».
 — Да ведь в этом, лукавые люди, заклятые враги праведников, упрекали Платона \ упрекали Эпикура1  2, упрекали Зенона 3.
 Все они рассуждали не о своей личной жизни, а о том, как
вообще следует жить. О добродетели, а не о себе веду я речь и,
восставая против пороков, я имею в виду прежде всего свои собственные. При первой же возможности я буду жить так, как повелевает долг. Ваше изрядно-таки пропитанное желчью недоброжелательство не заглушит во мне влечения к нравственному совершенству; ваша ядовитая слюна, которой вы обрызгиваете
остальных и отравляете себя, не помешает мне беззаветно прославлять жизнь, не ту, какую я веду, а ту, какую, по моему убеждению, должно вести, не помешает мне почитать добродетель
и стремиться к ней, хотя я далек от нее и подвигаюсь вперед
медленно. Неужели же мне, в самом деле, ожидать уважения к
чему-либо со стороны зложелательных лиц, не пощадивших даже
Рутилия 4 и Катона?
 Да и можно ли принимать к сердцу то 5, что тебя сочтут слиш
 1 «Божественный» Платон (ок. 428—348 г.) — основатель собственной
школы (Древней Академии). Произведения этого, хотя и витающего в области
грез, но ясно подмечающего все стороны действительной жизни поэта-философа, отца идеализма, производят неотразимое впечатление на мечтательно
настроенного, склонного к мистическим переживаниям читателя и представляют, между прочим, громадный интерес, как попытка доказать путем умозрения существование сверхчувственного мира, бессмертие души и т. п.
 2 Эпикур (ок. 342—270 г.), основавший названную его именем школу,
видел высшее благо в устойчивом удовольствии, упраздняющем страдание,
в тишине и спокойствии души. Последователи его, извращая его учение, принимали его в смысле чувственного наслаждения, примыкая в этом отношении
к гедонистам, ведущим свое начало от Аристиппа из Кирены (ум. ок. 360 г.).
 3 Зенон из Кития на Кипре (ум. ок. 265 г.), основатель стоической школы, полагал высшее благо в добродетели.
 4 Рутилий и Катон (Младший) упоминаются рядом с Сенекой в сочинении
De benef, V. 17.2. Говоря о неблагодарном отношении государства к наиболее
достойным и преданным его интересам гражданам, Сенека замечает: «Поплатившись за свое бескорыстие, Рутилий должен был жить уединенно в Азии;
Катона же римский народ не только упорно не допускал к консульству, но
отказал ему даже в претуре». В начале первого века до Р. Хр. Рутилий жил
в изгнании в Смирне, куда он отправился, проигравши процесс вследствие
происков откупщиков податей, преследовавших его за неподкупность. Ср. также VI,37.2: «Еще сильнее выразился наш Рутилий. Когда кто-то утешал его,
говоря, что ввиду предстоящей междоусобной войны все изгнанники возвратятся домой, он заметил: «Какое зло причинил я тебе, что ты желаещь,
чтобы мое возвращение было хуже моего отъезда. По-моему, пусть лучше соотечественники краснеют при мысли о моем изгнании, а не горюют
по случаю моего возвращения». А это уже не изгнание, когда осужденному
приходится менее всего стыдиться его».
 5 Другое чтение: Да и трудно ли показаться слишком большим богачом...
 62

ком большим богачом те, в чьих глазах циник Деметрий 1 был недостаточно беден? Этот непреклонный человек боролся со всеми
естественными потребностями и был тем беднее остальных циников, что отрекся не только от всякой собственности, но и от
самих желаний, а они толкуют, что он был недостаточно нищу
потому что он, изволите ли видеть, был проповедником не добродетели, а нищеты.
 XIX. 	Эпикуреец Диодор 1 2, лишивший себя несколько дней тому
назад жизни, поступил, по их словам, не в духе учения Эпикура,
перерезавши себе горло. Одни хотят видеть в его поступке безумие, другие — результат необдуманности. А между тем, этот
счастливец, умирая в полном сознании своей правоты, дал в
свою пользу показание. Он отозвался с похвалой о спокойной
жизни, проведенной как бы в гавани и на якоре, произнесши
слова, которые вам неприятно было бы слышать, как призыв к
подражанию. Вот они: «Жизнь моя кончена: путь, судьбою мне
данный, прошел я»3.
 Вы разглагольствуете о жизни одного и о смерти другого, и
при имени великих какой-нибудь выдающейся заслугой мужей
вы лаете, как маленькие собачонки при встрече с незнакомыми
людьми. Вы заинтересованы в том, чтобы никто не слыл благородным человеком, так как чужая добродетель служит вам укором за ваши погрешности. Вы невольно сопоставляете нравственную чистоту мудрецов со своей грязной жизнью, не понимая,
с каким ущербом для себя вы это делаете. Ведь если ревнители
добродетели скупы, похотливы и честолюбивы, то что же в таком
случае вы, которым ненавистно даже название добродетели?
Вы заявляете, что никто не поступает так, как говорит, и не
руководствуется в жизни своими речами. Что же тут удивительного, когда они проповедуют духовную мощь, величие и торжество над всеми невзгодами человеческой жизни, когда они
стараются освободиться от тех крестов, к которым каждый из
нас собственноручно себя пригвождает? Но подвергаемый казни
преступник висит, по крайней мере, на одном кресте, тогда как
люди, добровольно казнящие себя, распинаются на стольких
крестах, сколько страстей терзает их душу, а так как они
к тому же злоречивы, то и изощряют свое остроумие в поно-
 1 Неоднократно упоминаемый Сенекой циник Деметрий прославился
как благородный, искренний человек, твердо проводивший в жизнь свои
убеждения и беспощадно бичевавший порочных людей, хотя бы они принадлежали к числу сильных мира сего. Между прочим, Сенека (De benef, VII.1.3)
приводит его изречение, что полезнее помнить несколько мудрых правил и
руководствоваться ими в случае надобности, чем выучить много правил
и не уметь их применять.
 2 Более подробных сведений об этом Диодоре не имеется.
 3 Заимствовано из «Энеиды» (IV.653), где Дидона говорит: «Жизнь моя
кончена: путь, судьбою мне данный, прошла я».
 63

шении других. Я считал бы возможным оставить их в покое,
если бы некоторые из них со своих крестов не оплевывали зрителей \
 XX. 	Если философы и не поступают всегда так, как говорят,
то все-таки они "приносят большую пользу тем, что они рассуждают, что они намечают нравственные идеалы. А если бы они и
действовали согласно своим речам, то никто не был бы счастливее их. Но и так нельзя относиться с пренебрежением к благородным словам и к людям, воодушевленным благородными помыслами. Занятие полезными научными вопросами похвально,
даже если бы оно не сопровождалось существенным результатом. Что удивительного в том, что, задумавши подняться на такую высоту, они не достигают вершины? Если ты истинный
муж1  2, то ты должен уважать людей, решающихся на великие
дела, даже в случае их падения. Благородно поступает тот, кто,
считаясь не с собственными силами, а с силами человеческой
природы, ставит себе высокие цели, старается их достигнуть и
мечтает о столь великих идеалах, что воплощение их в жизнь
оказывается трудным даже для людей, обладающих недюжинными дарованиями. Вот какие цели он может поставить себе:
«При виде смерти и при известии о ней я буду сохранять одинаково спокойное выражение лица3; я буду переносить тяжелые
испытания, каковы бы они ни были, подкрепляя телесные силы
духовными, я буду презирать богатство независимо от того, будет ли оно у меня или нет; я не стану печальнее, если оно будет
принадлежать другому, и более гордым, если оно будет окружать
меня своим блеском; я буду равнодушен к судьбе, будет ли она
жаловать меня или карать; на все земли я буду смотреть как на
свои, а на свои — как на всеобщее достояние; я буду жить в
убеждении, что я родился для других, и буду за это благодарен
природе, так как она не могла позаботиться лучше о моих интересах: меня одного она подарила всем, а всех — мне одному. Все
свое имущество я не буду скаредно беречь и расточительно тратить, признавая наиболее прочной для. себя собственностью то,
что я удачно подарю другому. Оказывая благодеяния, я буду
принимать в расчет не число и вес, а только достоинство получателя. Никогда в моих глазах не будет слишком большим то
пособие, которое получит достойный. Я ничего не буду делать
 1 МесТр это следует понимать так: страсть так же мучительна для
человека, как распятие на кресте. Люди, потворствующие своим страстям,
как бы осуждают себя добровольно на казнь. Число казней равняется числу
страстей. К тому же эти презренные рабы страстей позволяют себе оскорбительно отзываться о более достойных людях, которые, отрешившись от
страстей, этим самым сняли себя с крестов.
 2 При чтении: «sed viros suspice» это предложение отпадает.
 3 Другое чтение и толкование: «Слыша свой смертный приговор, я буду
сохранять такое же спокойное выражение лица, с каким объявлю смертный
приговор преступнику и буду смотреть на его исполнение». Против этого
можно возразить, что о своей смерти Сенека говорит в конце этой главы.
 *64

для славы, а всегда буду поступать по совести. Мое поведение,
хотя бы я оставался наедине, будет таково, что на него мог бы
смотреть народ. Целью еды и питья будет служить мне удовлетворение естественных потребностей, а не наполнение и опоражниванье желудка. Я буду любезен в обращении с друзьями, кроток
и уступчив в отношении врагов, оказывая милость раньше, чем
услышу мольбу, и предупреждая честные просьбы. Я буду помнить, что моя родина — весь мир, что во главе его стоят боги и
что эти строгие судьи моих деяний и слов находятся надо мной и
около меня. А когда природа потребует, чтобы я возвратил ей
свою жизнь, или я сделал это по требованию своего разума, я
уйду, засвидетельствовавши, что я дорожил чистой совестью и
стремился к добру, что ничья свобода, и прежде всего моя собственная, по моей вине не была ограничена»1.
 XXI. Кто наметит себе такие цели и будет не только желать,
но и стараться достигнуть их, тому путеводителями будут боги,
и, хотя он не достигнет полного успеха, все-таки он в предпри-
ятьи великом крушенье потерпит2. А вы, ненавидящие добродетель и ее почитателя, поступаете самым шаблонным образом.
Ведь и больные глаза страшатся солнца, и ночные животные
чувствуют отвращение к сиянью дня: ослепленные первыми лучами света, они, боясь его, устремляются отовсюду в свои потайные норы и скрываются в каких-нибудь щелях. Начинайте же
травлю, изощряйте свой проклятый язык, понося благородных
людей; орите, кусайтесь, хотя вы гораздо скорее поломаете себе
зубы, чем последние успеют уязвить их. «Почему этот любитель
философии, — спрашиваете вы, — живет таким богачом? Почему он отзывается с презрением о богатстве и, несмотря на это,
владеет им? Почему он проповедует презрение к жизни и тем
не менее остается в живых? Почему он советует презирать здоровье, а сам усерднейшим образом бережет его, предпочитая
быть вполне здоровым? Да и изгнание он считает пустым звуком, говоря: «Что за беда переехать из одной страны в другую?»
и тем не менее, по мере возможности желает состариться на
родине. Он заявляет, что нет никакой значительной разницы между долголетним и кратковременным существованием, однако в
случае отсутствия препятствий старается продлить свою жизнь и
в преклонном возрасте преспокойно сохраняет бодрость сил.—
На это я отвечу: «Говоря, что все эти преимущества следует презирать, он высказывается отрицательно не о самом обладании
ими, а только о беспокойном обладании: он принципиально не
отрекается от них, а только равнодушно относится к их потере,
если последняя наступает. Да и, в самом деле, где безопаснее будет судьбе поместить богатство, как не там, откуда он может
 1 	Другое чтение: «...и никто не ограничивал моей свободы».
 2 	Заимствовано из «Метаморфоз» Овидия (11,327—328): «Здесь лежит
Фаэтон, колесницы отцовской возница: Справиться с ней он не мог, но пал
в предприятья великом».
 .5 Зак. 1016
 65

потребовать его обратно, не вызывая этим ропота со стороны
лица, возвращающего его? Когда Марк Катон 1 восхвалял Курия
с Корунканием 1 2 и тот век, когда ничтожное количество серебра
давало повод к замечанию цензоров, у него самого было 40 миллионов сестерциев 3, меньше, несомненно, чем у Красса 4, однако
больше, чем было у Катона Цензория5.
 Если сравнить обоих Катонов, то Катон Младший в большей
степени превосходил богатством своего прадеда, чем сам он уступал Крассу. Если бы ему достались еще большие средства, то
он не отказался бы от них, так как мудрец не считает себя недостойным случайных милостей судьбы. Он не любит богатства, но
предпочитает его бедности; он не открывает перед ним своего
сердца, но впускает его в свой дом; он не отрекается от имеющегося у него богатства, но удерживает его, желая предоставить
большие средства в распоряжение добродетели.
 XXII. А разве можно сомневаться, что в богатстве мудрец
находит рольше средств к духовному развитию, чем в бедности,
где вся добродетель заключается в сохранении непреклонности и
бодрости, тогда как богатство открывает обширное поприще для
воздержания, щедрости, аккуратности, распорядительности, великолепия. Мудрец не станет смотреть на себя с презрением, хотя
1 Катон Младший (97—46 г.) — один из благороднейших юношей античного мира, старавшийся до конца жизни остаться верным себе. Ослепленный
культом Цезаря, Моммзен дает блестящую в стилистическом отношении, но
крайне пристрастную, в партийном духе написанную характеристику Катона.
Объясняется это отчасти тем, что оба они, будучи людьми совершенно противоположных политических и философских убеждений, были в одинаковой
степени, фанатиками предвзятой идеи. Если безумен был Катон, то что сказать о пользующемся всемирной известностью ученом, который в порыве
национального задора признает возможным «колотить славян по их башкам»?
Более справедливо судит о Катоне Буасье, обращая внимание на то, что
он был гордостью и образцом для местных людей.— Республика, представлявшаяся Катону идеалом в сияньи славного прошлого, была для него, па
меткому выражению Друманна, сокровищем, охрана которого составляла
задачу его жизни и по утрате которого жизнь его потеряла смысл. С непоколебимой верностью он защищал дело, которое считал справедливым, не изменяя ему даже тогда, когда боги отвернулись от него.
 2 Когда Кулий (цензор в 272 г.) и Корункания (консул в 280 г.) услышали, что в Афинах есть некий человек (разумеется Эпикур), который выдает
себя за мудреца и утверждает, что во всех своих поступках мы должны
руководствоваться чувством удовольствия, они выразили пожелание, чтобы
такой взгляд усвоили самниты и сам Пирр, так как их легче можно будет
победить, когда они будут предаваться удовольствиям.
 3 Свыше 2 миллионов рублей.
 4 Красс, известный богач, был убит в 53 г. парфянами.
 5 М. Порций Катон Старший (бывший цензор, 234—149 г.), известен
как ярый националист, патриот, писатель, поклонник старины, боровшийся
неутомимо, но безуспешно со всякими новшествами в области религии, политики и общественной жизни. Ненависть и гнев, говорит Моммзен, сделали его
оратором, который в совершенстве владел мечом и плугом и с своим ограниченным, но оригинальным и здоровым смыслом обыкновенно попадал
прямо в цель.
 66

бы он был крошечного роста; однако ему было бы приятнее быть
высоким и стройным; точно так же, несмотря на тщедушие и
потерю одного глаза, он будет чувствовать себя здоровым; тем
не менее он предпочел бы быть силачом. При этом он не будет
забывать, что сосредоточенная в нем духовная сила значит больше, чем. физические качества. Со слабым ,здоровьем он будет
мириться, желательным же будет признавать цветущее. Хотя некоторые преимущества в сущности незначительны, и потеря их
не может отразиться гибельно на высшем благе, однако они отчасти содействуют той постоянной веселости, которая порождается добродетелью. Богатство так настраивает и развеселяет мудреца, как моряка радует попутный ветер, как приятны хорошая
погода и во время зимней стужи солнцепек. Далее, кто из мудрецов, я разумею стоиков, считающих добродетель единственным
благом, станет отрицать, что даже так называемые безразличные предметы заключают в себе некоторую ценность и что одни
из них заслуживают предпочтения перед другими.
 Одним из них придается некоторое значение, другим большое.
Во избежание ошибок прими к сведению, что богатство принадлежит к предпочтительным предметам. Ты скажешь: «Зачем же
ты издеваешься надо мной, когда богатство играет у тебя такую
же роль, как и у меня?» — Хочешь знать, — отвечу я, — какая
разница в наших отношениях к нему? Если у меня пропадет богатство, моя потеря ограничится только им; если же ты лишишься его, то ты не сможешь прийти в себя, чувствуя, что в твоем
существе образовалась пустота; в моих глазах богатство имеет
некоторое значение, в твоих — величественное; я — господин богатства, ты же — его раб.
 XXIII. Перестань же требовать от философов безденежья, так
как никто не обрекал мудрости на бедность. Философ может
иметь большие материальные средства, но они ни у кого не отняты и не обагрены чужой кровью; он приобрел их, никого не
обижая и не прибегая к грязной наживе; расходование их так же
честно, как и поступление, и никто, кроме завистников, не станет
по ним вздыхать. Как бы ты их ни увеличивал, они останутся
безупречными: в них, правда, много таких драгоценностей, на
которые всякий зарится, но никто не мог бы найти в их составе
моей собственности. Не отказываясь от щедрот судьбы, мудрец
не будет гордиться честно приобретенным имением, и не будет
его стыдиться. Впрочем, у него будет повод к гордости, если он,
открывши свой дом и допустивши к своему добру сограждан,
сможет сказать: «Пусть каждый возьмет то, в чем он признает
свою собственность!» Каким великим человеком, каким богачом
в лучшем смысле этого слова он будет, если после этого у него
останется столь же большое имущество! Я хочу сказать: если он
без риска и спокойно разрешит народу произвести у себя обыск,
если никто не найдет у него предмета, на который можно было
бы изъявить притязание, он вправе смело и открыто признавать
5*
 67

себя богачом. Мудрец не пустит к себе в дом ни одного денария 1
нечистого происходжения, но он не отвергнет богатства, являющегося даром судьбы и плодом добродетели и не закроет перед
ним своей двери. Да и на каком основании он мог бы отказать
ему в удобном помещении? Пусть оно пожалует погостить у него!
Он не будет хвастать им, но и не будет скрывать его: первое
свидетельствовало бы о скудоумии, а второе — о робости и мелочности человека, воображающего, что он хранит в кармане
невесть какое добро. Мудрец, как я сказал, не вышвырнет богатства из своего дома. В противном случае ему пришлось бы сказать, что богатство бесполезно, или что он не умеет им пользоваться. Как даже в случае возможности совершать путь пешком
он все-таки предпочтет ехать в экипаже, так, несмотря на примирение с бедностью, он охотно согласится быть богатым, если это
окажется для него достижимым. Он будет владеть богатством,
считая его маловажным и мимолетным достоянием и не позволяя, чтобы оно причиняло вред кому-нибудь другому или ему
самому. Он будет дарить... Чай, навострили уже уши? Держите карман пошире! Он будет дарить хорошим людям, или тем,
которых сможет сделать таковыми. Он будет дарить с величайшей осмотрительностью, выбирая наиболее достойных, так как
он помнит о необходимости отдавать себе отчет как в расходах,
так и в доходах. Он будет дарить по вполне уважительным
соображениям, потому ято неудачный дар принадлежит к числу
постыдных потерь. Его карман будет доступен, но не дыряв: из
него много выйдет, но ничего не выпадет.
 XXIV. Ошибается тот, кто предполагает, что дарить легко.
Это крайне трудная задача, если только человек благотворит
планомерно, а не сорит деньгами без разбора и по прихоти.
Одного я задобриваю, другому возвращаю долг; одного я выручаю, другому даю из сострадания. Этому я оказываю помощь,
так как он заслуживает того, чтобы его спасти от разорения и
бедности. Некоторым я ¥те дам, хотя бы они терпели нужду, потому что последняя не прекратится, несмотря на мое вспомоществование; одним я предложу пособие, а другим даже навяжу
его. Я не могу быть в этом отношении небрежным: ведь никогда
я не выдаю больше ссуд, чем в то время, когда я дарю. — «Как?
ты», говорит мой противник, «даришь с тем, чтобы получить обратно?»— Совсем нет! но с тем, чтобы не потерять. Мы должны
дарить таким людям, которые были бы в состоянии возвратить
полученное, хотя этого и не следует от них требовать. Пусть благодеяние уподобляется глубоко зарытому кладу, который можно
достать в случае крайней необходимости. А какое обширное поприще представляет для благотворительности самый дом богатого человека! Кто, в самом деле, станет распространять свою
щедрость только на римских граждан? Природа повелевает мне
1 Серебряная монета стоимостью около 23 коп.
 68

приносить пользу людям, а рабы ли они или свободные, благородного ли происхождения или вольноотпущенники, дарована ли
им свобода с соблюдением надлежащих формальностей или упрощенным способом, в присутствии друзей,— совершенно безразлично. Случай благотворительности представляется везде, где
только есть человек. Мудрец может раздавать деньги даже в стенах своего дома, проявляя щедрость, которая называется libera-
litas не потому, что на нее имеют право свободные люди, а потому, что она исходит из свободного сердца. Мудрец никогда не
навязывает своих щедрот порочным и недостойным людям, но, с
другой стороны, милосердие' его, никогда не истощаясь, бьет полным ключом всякий раз, как найдется достойный его человек.
 Так вот потрудитесь не извращать смысла тех честных, мужественных и воодушевленных речей, которые произносят любители мудрости, и прежде всего поймите, что стремление к мудрости — это одно, а обладание ею — другое. Стремящийся к
мудрости скажет тебе: «Я отлично рассуждаю, но до сих пор
утопаю в бездне пороков. Не суди меня по провозглашенным
мною правилам, когда я с особым рвением занимаюсь своим
личным усовершенствованием, имея в виду возвышенный идеал.
Если же я достигну намеченной цели, требуй, чтобы мои поступки соответствовали моим речам». Мудрец же, достигший высшего человеческого блага, иначе будет рассуждать с тобой. Он скажет: «Прежде всего ты не должен позволять себе критиковать
тех, которые лучше тебя: мне уже посчастливилось быть на плохом счету у дурных людей, а это доказательство моей правоты.
Но все-таки я готов дать тебе отчет, в котором никому из смертных не отказываю. Выслушай же, как я смотрю на вещи и какую
цену я им придаю. Я не считаю богатства благом; будь оно таковым, оно облагораживало бы людей. В действйтельности жеу
так как то, что находится у дурных, не может именоваться благом, то я и не даю богатству этого названия; Впрочем, я признаю, что обладание им допустимо и что оно полезно, представляя в жизни большие преимущества.
 XXV. Что же это значит? Так как мы согласны в том, что
обладание богатством допустимо, то выслушайте, почему я не
причисляю его к благам и чем отличается мое отношение к нему
от вашего.
 Посели меня в богатейшем доме, где золото и серебро в обыденном употреблении: все же я не стану зазнаваться из-за обстановки, принадлежащей, правда, мне, но чуждой моему внутреннему существу. Отведи меня на Свайный мост 1 и поставь среди нищих: все-таки я не буду презирать себя из-за пребывания
в обществе людей, протягивающих руку за милостыней, так как
не иметь куска хлеба — сущий пустяк для того, кто не лишен
1 Этот древнейший в Риме мост через Тибр вел к Яникулу. Мосты —
обычная стоянка нищих, просящих у прохожих подаяние.
 69

возможности умереть. Но тем не менее я предпочитаю великолепный дом упомянутому мосту.
 Помести меня на чудных коврах \ среди роскошной обстановки: все же я отнюдь не буду счастливее в своих глазах оттого, что у меня будет мягкий плащ и что мои гости будут возлежать на пурпуровых тканях. Лиши меня этого великолепия: я
нисколько не стану несчастнее, если моя усталая голова будет
покоиться на пучке сена, если буду лежать на старой плохо заштопанной подушке в роде тех, что в цирке, из которой вываливается набивка. Но тем не менее я предпочитаю выказывать
свою духовную мощь, нося тогу с пурпуровой каймой и плащ1  2, а
не с обнаженными или полуприкрытыми плечами 3.
 Пусть ежедневно все исполняется по моему желанию, пусть за
прежними благодарственными празднествами следуют все новые:
все же это не вызовет во мне чувства самодовольства. Замени
эти благоприятные обстоятельства противоположными. Пусть со
всех сторон обуревают мою душу потери, печаль и различные невзгоды, пусть вообще ни один день не проходит у меня без
какого-нибудь огорчения: все-таки я не стану из-за этого считать
себя несчастным среди величайших бед, не стану проклинать ни
одного дня, так как мною приняты меры к тому, чтобы ни один
день не был для меня горестным. Но тем не менее я предпочитаю
сдерживать порывы радости, чем подавлять в себе чувство горести.
 Вот что скажет тебе великий Сократ: «Сделай меня победителем всех народов. Пусть роскошная колесница Вакха везет
меня как триумфатора, с востока до самых Фив. Пусть персидские цари ждут от меня решения своей участи: все же я тогда
буду больше всего думать о том, что я человек, когда отовсюду
меня будут приветствовать, как бога4. Допусти внезапную перемену этого достигшего головокружительной высоты счастья.
Пусть меня поставят на чужие носилки для украшения торжественного шествия гордого и грубого победителя: сопровождая чужую колесницу, я так же мало буду чувствовать себя униженным, как тогда, когда я стоял на своей собственной». Но тем не
менее я предпочитаю одержать победу, чем попасться в плен.
 Я буду смотреть с презрением на все царство судьбы, но, если
мне будет предоставлено право выбора, я возьму себе то, что
помягче5. Все, что достанется мне, окажется хорошим; но я предпочитаю более легкое, более приятное и менее мучительное на
1 Другое чтение: «...среди великолепной утвари».
 2 Другое чтение: «...и будучи обутым».
 3 Другое чтение: «с обнаженными плечами и искалеченными ногами»
(подошвами).
 4 Анахронизм в устах Сократа, если принять во внимание, что здесь
намекается на Александра Великого, который в упоении своим счастьем
считал себя соперником Вакха.
 β Другое чтение: «...лучше».
 70

практике. Нельзя, конечно, представить себе добродетели без труда, но одни добродетели нуждаются в поощрении, а другие в
обуздывании. Как спускающемуся с возвышенности приходится
сдерживать себя, а поднимающемуся — подталкивать, так и добродетели бывают частью нисходящими, частью восходящими.
Разве подлежит сомнению, что терпение, мужество, стойкость и
вообще всякая добродетель, преодолевающая трудности и покоряющая судьбу, требует от человека подъема, усилия, борьбы?
С другой стороны,-разве не столь же очевидно, что щедрость,
умеренность и кротость имеют перед собой, так сказать, покатый
путь? Здесь нужно сдерживать увлечение души, чтобы она не
поскользнулась, а в первом случае мы приободряем и подстрекаем. Итак, в бедности мы будем проявлять самые пылкие добродетели, которым препятствия придают еще больше силы, а для
богатства прибережем рассчетливые, отличающиеся осторожностью и уравновешенностью.
 XXVI. Ввиду означенного деления добродетелей, я более
склонен располагать теми из них, применение которых спокойнее, чем т^еми, коих осуществление стоит крови и пота. «Следовательно, я», замечает мудрец, «живу так, как говорю, но вы неправильно меня понимаете. До вашего слуха доходит только звук
моих слов, в смысле же их не вникаете». «Какая же разница»,
возражает противник, «между мною, глупцом, и тобою, мудрецом, если каждый из нас желает быть богатым»? — Весьма существенная. У мудреца богатство играет служебную роль, а у
глупца — господствующую; мудрец нисколько не поддается влиянию богатства, для вас же богатство составляет все. Вы привыкаете и привязываетесь к нему, как-будто кто-нибудь обещал
вам вечное владение им, мудрец же тогда больше всего думает
о бедности, когда его окружает богатство. Ведь и полководец
никогда так слепо не полагается на мир, чтобы не готовиться к
войне, считая ее объявленной даже в мирное время. Вас пленяет
красивый дом, как будто они вне всякой опасности и слишком
велики для того, чтобы у судьбы хватило сил истребить их. Вы
безмятежно забавляетесь богатством, не предвидя угрожающей
ему опасности: так не раз подвергающиеся блокаде варвары, будучи незнакомы с военными орудиями, беспечно смотрят на осадные работы, не понимая цели возводимых вдали сооружений.
То же самое происходит с вами: вы живете праздно среди своих
сокровищ, не думая о тех многочисленных отовсюду угрожающих несчастных случаях, жертвой которых каждую минуту может сделаться эта богатая добыча. Если же отнять богатство у
мудреца, то у него останется вся его собственность, так как он
живет, довольствуясь настоящим и не заботясь о будущем. Сократ или другой мудрец, имеющий такое же право восставать
против условностей человеческой жизни и отличающийся такой
же силой духа, скажет: «Я ни в чем так глубоко не убежден,
как в том, что я не должен приноравливать своего поведения к
71

вашим взглядам. Осыпайте меня со всех сторон своими обычными упреками: я буду считать их не поношением, а жалким ребяческим лепетом». Вот что скажет достигший мудрости человек, которому нравственная безупречность дает право хулить
других не из ненависти к ним, а в видах исцеления. К этому он
присовокупит: «Я тревожусь вашим мнением, имея в виду не
себя, а вас, потому что проявлять ненависть к добродетели 1 и
порицать ее значит отказаться от надежды на исправленье. Вы
меня ничуть не обижаете, как и богов не оскорбляют люди, разрушающие их жертвенники, но злой умысел и злая воля усматриваются даже там, где они не могут причинить вреда. Я отношусь к вашим бредням так, как всеблагий и всемогущий Юпитер —к нелепым вымыслам поэтов, из которых один наделяет
его крыльями, другой — рогами; этот изображает его прелюбодеем и ночным гулякой, тот — грозой богов, иной — притесните-
лем людей, а если послушать других поэтов, то он и похититель-
благородных отроков, своих же родственников, и отцеубийца, и
завоеватель чужого и при том отцовского царства. Этими измышлениями достигнуто лишь то, что люди потеряли бы стыд
перед грехом, если бы они поверили, что боги столь порочны. Но
хотя ваши наветы меня совсем не оскорбляют, однако в ваших
же интересах я позволяю себе дать вам совет: относитесь с уважением к добродетели. Верьте тем, которые уже давно стремятся к ней и утверждают, что предметом их стремлений служит
великая возрастающая с каждым днем сила. Почитайте ее самое
наравне с божествами, а последователей ее наравне с жрецами
и при всяком упоминании ее священного имени в философских
рассуждениях храните благоговейное молчание». Выражением
«favete linguis» не испрашивается, как думает большинство, одобрение слушателей, а предписывается молчание, чтобы священнодействие могло совершиться надлежащим образом, не будучи
нарушаемо ни одним зловещим словом.
 XXVII. Но еще гораздо более необходимо требовать молчания от вас, чтобы вы с глубоким вниманием выслушивали всякое изречение этого оракула1  2 3. Когда какой-нибудь обманщик,
потрясая систром4, подолгу службы рассказывает вам небылицы;
когда какой-нибудь мастер делает себе порезы на мышцах слегка
ранит до крови свои руки и плечи; когда зазывает какой-нибудь
юродивый, ползая на коленях по улице; когда старец в полотняной одежде, держа перед собой лавровую ветвь и светоч среди
белого дня, восклицает, что какой-нибудь бог разгневался, — вы
сбегаетесь, слушаете и, заражая друг друга исступлением, утвер
 1 Другие чтения: потому что ненавидеть добродетель — несчастье, а порицать ее..., потому что ненавидеть славных мужей и порицать добродетель,
 2 Другое чтение: соблазнитель похищенных благородных отроков.
 3 Имеются в виду сочинения нравственной философии.
 4 Систр — особого рода металлическая трещотка, бывшая в употреблении у жрецов египетской богини Изиды.
 72

ждаете, что такой человек вдохновлен свыше. Так вот к вам
обращается Сократ из той темницы, которую он очистил своим
пребыванием и окружил таким почетом, каким не пользуется
курия Он взывает к вам: «Что это за безумие? Что это за
враждебная богам и людям страсть поносить добродетели и
оскорблять святыни кощунственными речами? Если можете,
восхваляйте хороших людей; в противном случае уходите прочь!
А если уж вам хочется так гнусно буйствовать, журите друг
друга. Когда же вы безумно восстаете против неба, вы, я не говорю, — совершаете святотатство, нет! вы только напрасно себя
утруждаете. Некогда я дал Аристофану1  2 повод к насмешкам:
тогда весь сонм комических поэтов стал осыпать меня своими
ядовитыми остротами. Но вот моя добродетель прославилась, как
раз благодаря тем нападкам, которым она подверглась, так как
ей полезно быть на виду и подвергаться испытаниям, и никто не
имеет лучшего представления о ее величии, чем тот, кто в борьбе с нею почувствовал ее силу. Так твердость камня лучше всего известна тем, которые его разбивают. Я выдерживаю ваши
удары, как скала, одиноко возвышающаяся над поверхностью
изобилующего мелями моря, о которую беспрестанно разбиваются
налетающие со всех сторон волны, не будучи в состоянии ни
сдвинуть ее с места, ни разрушить, несмотря на частый прибой в
течение столь многих веков. Подступайте же, нападайте. Благодаря своей выносливости, я одержу над вами верх. Кто нападает
на неприступную твердыню, тот только во вред себе употребляет свои силы. Поэтому постарайтесь найти себе какую-нибудь
мягкую и податливую мишень, в которую могли бы вонзаться
ваши стрелы. Охота вам доискиваться чужих пороков и судить
других? «Почему этот философ,— спрашиваете вы,— живет на
большую ногу, почему он задает такие роскошные пиры?» — Будучи покрыты множеством чирьев, вы замечаете чужие прыщики. Это производит такое впечатление, как если бы страдающий отвратительной коростой стал смеяться над родинкой или
бородавкой на прекрасном теле. Упрекайте Платона в том, что
он требовал денег, Аристотеля, — что он их принимал, Демокрита,— что он пренебрегал ими, Эпикура, — что он их тратил, а
меня лично укоряйте за нравственную неустойчивость Алквиада
и Федра 3. О как счастливы были бы вы в действительности,
если бы только вам удалось подражать нашим порокам! Оглянитесь же лучше на свои собственные недостатки, которые терзают
вас отовсюду, частью приставши к вам с внешней стороны, ча
 1 Здание сената.
 2 Главным образом, в комедии «Облака».
 3 О странном обвинении Сократа в дурном влиянии на Алквиада см.
Воен, о Сократе Ксенофонта 1.2 12 сл. О преданности Федра софистам,
о его циничном взгляде на любовь и о шаткости его нравственных понятий
см. диалоги Платона «Федр» и особенно «Пир», где характерным для Федра
является его похвальное слово в честь Эрота.
 73

стью отзываясь жгучей болью в самом сердце. Жизнь человеческая не так устроена, чтобы вы, несмотря на плохую осведомленность о своем положении, имели достаточно времени изощрять
свой язык в поношении лучших людей.
 XXVIII. Но вы этого не понимаете, да и выражение лица у
вас не соответствует вашему положению. Так бывает часто с
людьми, у которых дом в трауре, а они сидят в цирке или театре,
не зная о своем несчастии. Но, глядя вдаль с высоты, я вижу, какая гроза или надвигается на вас и разразится немного позже,
или настолько приблизилась, что готова уничтожить вас и ваше
достояние. Да и теперь, хотя вы смутно представляете себе это,
разве не кружит вас бешено какой-то вихрь, вселяя в вас отвращение и стремление к одним и тем же предметам и то поднимая
вас высоко вверх, то низвергая в бездну?.. (Конец потерян).
 Перевод С. Ц. Янушевского
 ОТДЕЛЬНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
 9. 	«Высшее благо заключено -в разуме, а не в чувствах. Что в
человеке самое лучшее? Разум. Силой разума он превосходит
животных и идет вровень с богами. Итак, разум в его совершенстве есть благо, присущее человеку, тогда как все остальные
чувства — общие с животными».
 10. 	«В борьбе за существование животные, вооруженные зубами и когтями, кажутся сильнее человека, но природа одарила
человека двумя свойствами, которые делают это слабое существо сильнейшим на свете: разумом и обществом».
 11. 	«Все люди одинаковы по существу, все одинаковы по рождению, знатнее тот, кто честен по природе. У всех нас общий
родитель — мир: к нему восходит род каждого из нас, прошел ли
он по блестящим или по грязным ступеням общественной лестницы. Природа велит нам приносить пользу всем людям — все
равно, рабы они или свободные, свободно рожденные или вольноотпущенники, получена ли свобода официальным путем, или
она дарована в кругу друзей, — какое это имеет значение? Где
ты встретил человека, там твори добро».
 12. 	«Может ли раб быть благодетелем господина? Да, может,
как человек помогает человеку... Ведь раб в силу своего подчиненного положения должен совершать не иное, как только то,
что приносит пользу или добро господину; если раб не выполняет своих обязанностей, он — неверный раб, а если он верен господину, то где же тут место благодарности? Нет здесь места и
добродетели!»
 «Да, такова внешняя, официальная сторона дела; но могут
быть такие случаи, где раб выходит за пределы этой своей принудительной повинности, и есть такие рабы, которые поднимают
 74

ся выше своей повседневной службы, например, когда раб жертвует своим достоянием, своей жизнью для спасения нуждающегося или гибнущего господина. Это и есть те случаи, когда в
натуре раба пробуждаются свойства человека, качества и наклонности благородного духа человеческого».
 13. 	«Раб есть человек, равный по натуре другим людям; в душе раба заложены те же начала гордости, чести, мужества, великодушия, какие дарованы и другим человеческим существам,
каково бы ни было их общественное положение».
 14. 	«Приятно мне было узнать от посетивших тебя друзей,
что ты запросто обращаешься со своими рабами; в этом сказываются твое благоразумие и твоя образованность. Тебе скажут:
ведь это рабы? Да, но и люди — человеки. Ведь они — рабы?
Да, но они живут под одной кровлей с тобой. Ведь они — рабы?
Да, но также и друзья смиренные. Ведь они — рабы? Да, но они
твои сотоварищи по рабству, если подумать, что и они и мы одинаково находимся во власти судьбы».
 15. 	«Так ведь это мы же и делаем рабов врагами своими...
господа обходятся с челядью не как с людьми, а как со скотиной..., такие господа считают оскорблением достоинства своей
особы сесть за стол вместе со своими рабами. А не хочешь ли ты,
спесивец, подумать, что раб одного с тобой происхождения, ходит
под тем же небом, дышит тем же воздухом, равен тебе в жизни
и смерти. Судьба может опрокинуть участь каждого из нас, его
сделать свободным, а тебя — его рабом: бывало, что человека
знатнейшего рода с расчетами на блестящую карьеру она сбрасывала, а потом его видели пастухом или ночным сторожем...
Зачем же презирать обиженного судьбой человека, в положение
которого ты сам можешь легко попасть... Не хочу сейчас поднимать великий спор о пользовании трудом рабов, скажу только, что мы доводим до крайности высокомерие, жестокость, корыстолюбие и издевательство». «А я напомню мудрость наших
предков, которая не давала рабам проникаться ненавистью к
господам, а господам оскорблять рабов. Они придавали главе
дома почетное имя отца семьи, а рабов называли, как это до сих
пор осталось в комедиях, домочадцами. Они установили особый
праздничный день, когда не только обедали вместе с рабами, но
также позволяли им облекаться в почетное звание, творить суд
в своей среде, воспроизводить, таким образом, нечто вроде малого государства.
 16. 	«Мне скажут: да ведь они рабы. Да, но вот этот раб обладает свободным духом. А покажите мне, кто не рабствует в том
или другом смысле! Этот вот — раб похоти, тот — корыстной
жадности, а тот — честолюбия; я назову тебе консуляра, пресмыкающегося у ног любовницы, богача под башмаком своей служанки, знатнейших юношей, подлизывающихся к паяцам. Нет рабства более позорного, чем рабство добровольное. Пускай же не
мешают тебе крикуны обходиться с твоими рабами приветливо
75

вместо того, чтобы показывать им высокомерно надутый вид;
пускай лучше почитают тебя, чем боятся».
 17. 	«Захочешь ли назвать (бога) судьбой? Не ошибешься;
ведь от него все в мире зависит, он причина всех причин. Хочешь
ли назвать его провидением? Верно будет сказано: ведь его
мудростью все направляется, чтобы не было в мире беспорядка и
все получало разумный смысл и объяснение. Назовешь ли его
природой? Не согрешишь против истины, ибо от него все рождается, его дыханием мы живем. Назовешь ли его миром? Не
обманешься; ведь он и есть то целое, что ты видишь, совершенный во всех составляющих его частях, сам сохраняющий себя
своей силой».
 18. 	«Мы должны представить в воображении своем два государства: одно, которое включает в себя богов и людей; в нем
взор наш не ограничен тем или иным уголком земли, границы
нашего государства мы измеряем движением солнца; другое —
это то, к которому нас приписала случайность. Это второе может
быть афинским или карфагенским или связано еще с каким-либо
городом; оно касается не всех людей, а только одной определенной группы их. Есть такие люди, которые в одно и то же время
служат и большому и малому государству, есть такие, которые
служат только большому, и такие, которые служат только малому».
 19. 	«Я рожден для высших устремлений, и я выше того, чтобы быть рабом моего тела; в теле своем я увижу не что иное, как
цепи, сковывающие мою свободу».
 20. 	«Ничтожное тело — это темница и оковы духа, дух же свят
и вечен».
 21. 	«Философия внушает нам, что богу мы должны охотно
повиноваться, а судьбе подчиняться поневоле: она научит тебя,
как следовать во всем богу, как переносить превратности судьбы!»
 22. 	«Мы рождены под единодержавной властью: повиноваться
богу — вот в чем свобода наша... Философия научила нас почитать божество, любить людей, верить, что у богов власть, а среди людей тесное сообщество».
 23. 	«Не надо поднимать руки к небесам, не надо упрашивать
служителя храма, чтобы он тебя допустил помолиться поближе к
образу божества в надежде, что так скорее дойдет твоя мольба.
Вот что я тебе скажу, Луцилий, внутри нас находится дух святой,
который следит за нами и направляет нас среди добра и зла;
смотря по тому, как мы его лелеем, он блюдет и нас: без бога
нельзя стать честным человеком».
 24. 	«Он живет уже более ста лет и будет жить века в воображении потомства, в памяти его почитателей и подражателей, в
умах лучших представителей человечества».
 25. 	«Ты ведь не знала его истинного образа; тело, скелет,
окутанный мускулами и закрытый кожей, лицо, движущиеся
76

руки, все это давило, затемняло, отравляло жизнь духа, который
все время бился и враждовал со своей плотью; он теперь устремился туда, откуда был отпущен; там его ждет вечное успокоение, там он испытает, вместо смуты и грубости, одни только чистые и святые видения... Не ходи плакать на могиле сына: тут
остались кости и прах, такая же внешняя оболочка, какой была
и одежда. А сам он, непорочный, ничего не оставив на земле,
исчез целиком, вознесся, недолго побыв над нами, пока не совершилось полное очищение его от телесных пороков, поднялся в
высшую сферу; его дух витает теперь среди блаженных, его принимает в свою среду священный сонм Сципионов и Катонов, которые презрели жизнь и смертью приобрели свободу... Там и
отец твой, Марция, встречает внука, вводит его в тайны небесного мира, о которых мы здесь на земле только строим случайные домыслы».
 26. 	«И мы, души счастливые, предназначенные к вечной жизни в тот момент, когда богу угодно будет возобновить свое творение, мы также среди общего распадения составим небольшую
частицу массы перерождающихся элементов... А сын твой, Марция, уже посвящен в эту тайну».
 27. 	(О досуге). «Я спрашиваю: быть может, верно предположение, которое служит иным философам сильнейшим подтверждением божественности природы человека и которое состоит в
том, что души суть искорки, оторвавшиеся от высших святынь,
упавшие и приставшие к чуждому им элементу...»
 28. 	«Разве я могу примириться с незнанием того, откуда я
произошел? Суждено ли мне увидеть только одну жизнь или
много раз рождаться? Куда мне предстоит пойти дальше? Где
найдет успокоение душа моя, освобожденная от закона рабского
подчинения человеческого? Что такое смерть — конец всему или
переход в иной мир?»
 29. 	«В мире нет проявления злого начала, все направлено к
благу живых существ. В социальной среде, окружающей мудреца-праведника, напротив, все исковеркано, противно рассудку
и чести, нет предела разврату, насилию и обману. Отсюда мрачный вывод, что смерть является великой избавительницей: не
только не надо ее бояться, но должно ее приветствовать, призывать всеми силами души. Пусть мудрец вдохновляется примером
мучеников. Слава Сократу, осужденному принять отраву: он выпил лекарство бессмертия. Катону несколько мгновений лютой
боли дали вечную славу».
 30. 	«Если так близка возможность выйти на свободу, неужели
найдется еще человек, который согласится пойти в рабство?
Разве не пожелал бы я, чтобы сын твой погиб таким образом
молодым, лучше, чем безвольно дожить до старости? Ведь жизнь-
то сама будет не чем иным, как рабством, если нет у человека
мужества встретить смерть... О чем тебе жалеть, что оплакивать?
Вкус вина, меда, устриц ты знаешь до пресыщения. Что еще?
 77

Жалко покидать друзей, отечество? Да так ли они дороги тебе,
чтобы из-за них стоило еще затягивать ужин?».
 31. 	«Презрите бедность, презрите страдания, презрите смерть,
которая либо приканчивает людей, либо переносит в иной мир.
Прежде всего я позаботился о том, чтобы никого не удерживали
против воли: выход открыт. Если вы не хотите сражаться, можете бежать. Из всего, что я считал нужным предоставить вам,
ничего я не облегчил в такой степени, как возможность умереть».
 «Мне говорят, что моя жизнь не согласна с моим учением.
В этом в свое время упрекали и Платона, и Эпикура, и Зенона.
Все философы говорят не о том, как они сами живут, но как
надо жить. Я говорю о добродетели, а не о себе, и веду борьбу
с пороками, в том числе и со своими собственными: когда смогу,
буду жить, как должно. Ведь если бы я жил вполне согласно
моему учению, кто бы был счастливее меня, но и теперь нет
основания презирать меня за хорошую речь и за сердце, полное
чистых помыслов... Про меня говорят: «зачем он, любя философию, остается богатым, зачем он учит, что следует презирать
богатства, а сам их накопляет? презирает жизнь — и живет?
презирает болезни, а между тем очень заботится о сохранении
здоровья? называет изгнание пустяком, однако, если только ему
удастся, — состарится и умрет на родине?» Но я говорю, что все
это следует презирать не с тем, чтобы отказаться от всего этого>
но чтобы не беспокоиться об этом. Мудрец не любит богатства,
но предпочитает его бедности; он собирает его не в своей душе,
но в своем доме...»
 «Что ты тревожишься, опасаясь таких вещей, которые могут
случиться, а могут и не случиться, вроде пожара, обвала и других
бедствий, которые хотя иногда и случаются с нами, но не угрожают нам постоянно? Думай лучше о том и остерегайся того,
что постоянно готово поразить нас... Жди каждый день какой-
нибудь беды от людей... Гром гремит прежде, чем поднимается
буря. Здания предвещают свое разрушение треском. Дым возвещает о пожаре. Опасность со стороны людей подкрадывается
неожиданно, и чем она больше, тем тщательнее скрывается. Ты
ошибаешься, если веришь выражению лица людей, приближающихся к тебе. У них только наружность людей: в душе они
звери».
 «Философия учит делать, а не рассуждать. Она требует, чтобы каждый жил согласно ее закону, чтобы жизнь не расходилась
с речью; она не терпит пестроты, расхождения в поведении».
 «Философия — не хитрая затея для толпы, изготовленная
для показа; она не в словах, а в делах. Ее значение не в том,
чтобы помочь забавно провести день или убить скуку во время
досуга. Она образует и формирует дух, упорядочивает жизнь,
управляет действиями, указывает, что надо делать и чего не
надо делать; она сидит у руля и проводит судно через опасность
78

волн. Без нее никто не может быть спокоен. Ежечасно происходит бесчисленное множество событий; они требуют совета, который надо просить у нее».
 «Угодно тебе назвать его судьбой? Ты не ошибешься. Он —
тот, от которого все зависит; в нем — причина всех причин. Угодно тебе наименовать его провидением? И тут ты будешь прав.
Он тот, чьим решением обеспечивается этот мир, дабы ничта
не препятствовало его ходу и все действия его выполнялись.
Угодно тебе назвать его природой? И это не ошибка, ибо из
лона его все рождено, его дыханьем мы живем. Угодно тебе назвать его миром? И это тоже не ошибка. Он все то, что ты видишь; он весь слит со своими частями, поддерживая себя своей
мощью».
 «Как тебе известно, по учению стоиков, в создании вещей
участвуют два элемента: материя и причина. Материя инертна,
способна принимать любую сторону и мертва, пока ничто не
приводит ее в движение. Причина же, или разум, придает материи форму, дает ей, по своему усмотрению, то или другое назначение и производит из нее различные вещи. Итак, должно
быть нечто, из чего состоит предмет, и затем то, что создало его.
Первое есть материя, второе — причина». (Сенека, Письма к Лу-
цилию, 65, 2).
 «Все возникает из всего. Из воды воздух; из воздуха вода;
огонь из воздуха; из огня воздух. Почему, следовательно, не возникать земле из воды и из земли воде? Если земля может превращаться в другие элементы, то она может превращаться и в
воду; скорее всего именно в нее. Оба эти элемента родственны
друг другу: оба тяжелы, оба плотны, оба оттеснены в низшую
область мира... Почему ты не изумляешься при виде волны, которая надвигается после стольких волн, разбившихся о берег?
Нет недостатка в том, что возвращается в самого себя. Все элементы подвержены взаимным возвращениям. Что погибает из
одного, переходит в другое. И природа сохраняет образующие ее
части в равновесии, словно боясь, чтобы при нарушении отношения частей не рухнул мир. Все находится во всем. Не только
воздух переходит в огонь, но и не бывает никогда без огня.
Изъемли из него теплоту: он застывает, становится неподвижным и затвердевает. Воздух переходит во влагу, тем не менее
не бывает без влаги.. Земля превращается в воздух, в воду, но
никогда не лишена ни воды, ни воздуха. И взаимопереход тем
легче, что второй элемент, в какой надо переходить, уже смешан
с первым».
 «Природа небесных тел всегда в движении: бежит и находится в быстрейшем круговращении. Воззри на звезды, освещающие
мир. Ни одна из них не задерживается, непрерывно течет и меняет одно место на другое. Все они вечно вращаются, все они в
вечном переходе, перемещаясь согласно властному закону природы. Когда они в известный ряд лет пробежали свои сферы, они
79

снова направляются на тот путь, по которому уже шли». (Сенека, Утешение Гельвии, 6, 6).
 «От чувства берет разум свое начало, ибо он не имеет ничего
другого, на что бы опереться и откуда бы проникнуть к истинному, и в себя возвращается».
 «Если ты сомневаешься в этом, посмотри, как они меняют
выражение лица, заставляют хмурить лоб, улыбаться, краснеть
или бледнеть. И неужели ты думаешь, что столь явственные изменения в теле могут происходить не от причин материальных?
Если страсти материальны, то материальны и душевные болезни:
скупость, жестокость... Соприкасаться могут лишь материальные вещи,— говорит Лукреций. Между тем, все перечисленные мною вещи не производили бы в теле никаких изменений,
если бы не соприкасались с ним; итак, все они материальны».
 «Скелет, который ты видишь у нас, мышцы и обтягивающая
их кожа, лицо и послушные руки, равно как и все другие члены,
которыми мы окружены,— это оковы духа и тьма. Они подавляют, затемняют, заражают дух, отклоняют его от истины и
навязывают ему ложь; с этим отягчающим его телом душе приходится вести настоящую борьбу...»
 «Закон судьбы совершает свое право... ничья мольба его не
трогает, ни страдания не сломят его, ни милость. Он идет своим
невозвратным путем, предначертанное вытекает из судьбы. Подобно тому, как вода быстрых потоков не бежит вспять и1 не
медлит, ибо следующие воды стремят более ранние, так повинуется цепь событий вечному вращению судьбы, а первый ее закон — соблюдать решение».
 «Судьбы ведут того, кто хочет, и тащат того, кто не хочет».
«Не может быть природы без бога и бога без природы».
 «Природа должна быть нашим руководителем: разум следует
ей и советует это нам. Следовательно, жить счастливо — одно
и то же, что жить согласно с природой».
 «Общительность обеспечила его (человека) господством над
зверями. Общительность дала ему, сыну земли, возможность
вступить в чуждое ему царство природы и сделаться также владыкой морей... Она не дает случаю одолеть его, ибо ее можно
призвать для противодействия случаю. Устрани общительность,
и ты разорвешь единство человеческого рода, на котором покоится жизнь человека».
 «Вселенная, которую видишь, обнимающая весь божественный и человеческий мир, образует единство: мы — члены единого
тела. Природа создала нас родными друг другу, поскольку она
сотворила нас из одной и той же материи для одних и тех же
целей».
 «Мы не можем изменить мировых отношений. Мы можем
лишь одно: обрести высокое мужество, достойное добродетельного человека, и с его помощью стойко переносить все, что приносит нам судьба, и отдаться воле законов природы».
 SO

«Тот, кто думает, что рабство распространяется на всю личность, заблуждается: ее лучшая часть свободна от рабства.
Только тело подчинено и принадлежит господину, дух же — сам
себе господин... Только судьба тела в руках господина: его он
покупает, его продает; то, что внутри человека, он не может присвоить себе с помощью торговой сделки».
 О БЛАЖЕННОЙ ЖИЗНИ
 III. 	...я же, с чем согласны и все историки, всецело принимаю природу вещей; мудрость заключается в том, чтобы не
уклоняться от нее и приноравливаться к ее законам и примерам.
Следовательно, счастливой является жизнь, согласная с природой; ее можно достигнуть не иначе, как если имеется, прежде
всего, здоровый и притом постоянно здоровый дух, затем, если
этот дух крепок и силен, далее, прекрасен и терпелив, приспособлен ко всем обстоятельствам, если он заботится, однако, не причиняя беспокойства, о своем теле и о всем, что к телу относится,
если он внимателен к другим вещам, которые устраивают жизнь,
но без какого-либо восхищения ими, если он пользуется дарами
судьбы, не будучи их рабом. Ты поймешь, даже если я и не прибавлю ничего, что отсюда следует постоянное спокойствие и свобода, так как мы отбросили от себя то, что или раздражает нас,
или устрашает. Ибо вместо сладострастия и этих ничтожных, преходящих и в своих мерзостях вредных наслаждений приходит
радость великая, несмущенная, всегда ровная, затем — мир и согласие и, наконец, величие и кротость, ибо всякая жестокость
происходит от бессилия.
 IV. 	Благо, с нашей точки зрения, может быть определено еще
иначе, то есть, оно может быть понято в том же смысле, не будучи изложено теми же словами. Подобно тому, как войско иногда
простирается вширь, иногда тесно сжимается, или, изогнувшись в
центре, загибает фланги, или вытягивается прямым фронтом и,
однако, каков бы ни был строй, всегда имеет одну и ту же силу
и волю, чтобы стоять на своем,— подобно этому определение высшего блага может быть иногда обширным и пространным, а иногда сокращенным и сосредоточенным в себе. Итак, все равно,
если я скажу: высшее благо заключается в душе, презирающей
случайные блага и довольной добродетелью, или: благо есть непобедимая сила души, опытная в делах, спокойная в действии,
с большим человеколюбием и заботливостью к ближним. Мне
хочется определить его еще так: счастлив человек, для которого
добро и зло существуют лишь как добрая и злая душа, кто
упражняется в честности, кто довольствуется добродетелью, кого
случайность не превознесет и не обессилит, кто не знает другого
счастья, кроме того, какое он сам себе может создать, для кого
6 Зак. 1016
 81

истинным наслаждением будет презрение к чувственному наслаждению. Можно, если ты хочешь пространных описаний, это же
передать еще в иной и иной форме, сохранив и не повредив существа; ибо кто нам мешает сказать, что. блаженную жизнь
создает дух свободный, высокий, неустрашимый, непоколебимый, дух без всякого страха и без страстного желания, для которого единственное благо — честь, единственное зло — бесчестье.
Все прочее — куча презренных вещей, не отнимающих ничего от
блаженной жизни и ничего к ней не прибавляющих, приходящих и уходящих без пользы и вреда для высшего блага. Человек, установивший жизнь на таком основании, необходимо, хочет
он или нет, унаследует постоянную веселость, а также высшую
и свыше приходящую радость, так как он радуется только тому,
что свойственно ему самому, и не стремится ни к чему, что вне
его. Отчего же с успехом не противопоставить на весах все это
мелким, легкомысленным и непостоянным движениям тела?
В тот день, когда человек будет господствовать над чувственным наслаждением, он будет господствовать и над печалью.
 VIII. ...Природа должна быть нашим руководителем; разум
следует ей и советует нам это. Следовательно, жить счастливо —
одно и то же, что жить согласно с природой. Что это значит, я
тебе сейчас изложу: старательно и без робости сохранять телесные
блага и то, что свойственно нашей природе, но как нечто преходящее и данное нам на день; не раболепствовать перед чужим
благом и не позволять ему господствовать над нами; рассматривать то, что нравится телу и приходит извне, как в армии рассматриваются союзники (auxilia) и легкие войска (armaturae
leves).
 Пусть все эти вещи служат, а не властвуют, только в этом
случае они полезны духу. Пусть не развращают и не преодолевают человека внешние предметы, пусть восхищается он только
собой, отважный в душе, готовый к счастью и несчастью, строитель собственной жизни. Пусть уверенность его не будет лишена
знания, и знание не будет лишено твердости; пусть держится он
того, что ему однажды понравилось, и пусть в решениях его не
будет никаких поправок. Понятно, если я даже ничего не прибавлю, что такой человек будет тихим и успокоенным и в своих
делах ласковым и великим. Истинный разум будет у него прививкой чувств (sensibus insita); от чувств берет разум свое начало,
ибо он не имеет ничего другого, на что бы опереться и откуда бы
проникнуть к истинному и в себя возвратиться. Действительно,
также и всеобъемлющий мир, этот бог — управитель вселенной,
простирается к внешним предметам и однако, отовсюду вполне
в себя возвращается. Пусть и наш дух поступает так же, когда
соответственно свойственным ему чувствам и посредством их он
распространится на внешние предметы, пусть будет он господствовать и над ними, и над собой, пусть покорит он, так сказать,
высшее благо. Отсюда произойдет в нем единство силы и власти
82

в гармонии с самим собой, отсюда родится истинный разум, уверенный и непоколебимый в своих мнениях и представлениях,
так же, как и в своих убеждениях. Такой разум, когда он надлежащим образом расположен, согласован во всех частях и, так
сказать, гармоничен, достигает высшего блага. (Из книги А. Де-
борина: «Книга для чтения по истории философии», т. 1).
 ВОПРОСЫ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ
 Книга IV
 О разливах Нила, его причинах и значении для Египта
(главы I—II). О граде (глава III)
 Гл. 1. Итак, хотя и сама Сицилия, и то, что с ней связано,
имеют много замечательного, я временно опущу все вопросы, касающиеся твоей провинции, и отвлеку твое внимание в другую
сторону: я разберу с тобой вопрос, упомянутый мной в предыдущей книге,— почему в летние месяцы Нил бывает таким полнородным. Философы учат, что по природе своей с Нилом сходен
Данувий, и потому, что истоки последнего якобы неизвестны, и
потому, что летом он полноводнее, чем зимой. Ни то, ни другое,
оказывается, не соответствует действительности. Ведь нам известно, что начало Данувия находится в Германии, и хотя он, действительно, становится полноводнее летом, но начинается это тогда, когда Нил все еще не выходит из берегов, в первые теплые
дни, в конце весны, когда солнце греет сильнее и растапливает
снега, которые и успевают растаять до начала подъема воды в
Ниле. В течение же остальной части лета вода в Данувии спадает и возвращается к зимнему уровню, который и сохраняется
до разлива.
 Гл. II. Что же касается Нила, то вода в нем поднимается перед восходом Сириуса, в разгар жары, после равноденствия.
Нил — благороднейшая из всех рек, какие только явила глазам
человеческим природа; она устроила так, что нильская вода орошает Египет как раз в такое время года, когда опаленная зноем
земля наиболее глубоко всасывает влагу, стремясь поглотить
столько воды, сколько требуется, чтобы удовлетворить потребность в ней, вызванную годичной засухой. Дело в том, что в той
части Египта, которая обращена к Эфиопии, либо вовсе не бывает дождей, либо они бывают редко и не приносят пользы почве,
не привыкшей* к небесной влаге. Вся надежда Египта — на Нил,
ты это знаешь. Год бывает плодородным или неурожайным в
зависимости от того, как разлился Нил — обильно или скупо.
Как сказал поэт,
 Из пахарей никто на небо не глядит.
 6·
 83

Почему бы мне не пошутить с моим поэтом и не всучить ему
Овидия, который говорит:
 И трава не обращается с мольбами к Юпитеру,
ниспосылающему дождь...
 Если бы можно было сказать, откуда начинается Нил, то выяснились бы и причины, по которым вода в нем прибывает. Но
мы знаем только то, что он блуждает по пустыням, разливается,
образуя болота, среди которых живут различные племена, и
возле Фил впервые собирает в одно целое отдельные блуждающие и разбросанные потоки. Филы представляют собой гористый
остров с крутыми берегами со всех . сторон. Он опоясан двумя
потоками, которые затем сливаются в один. Они переходят в Нил
и носят то же название, что и он. Всю площадь острова целиком
занимает один город. Выходя из Эфиопии и из песков, через которые лежит торговый· путь к Индийскому морю, Нил течет мимо
этого острова широко, но не бурно. Течение его перехватывают
пороги — место, знаменитое замечательным зрелищем. Находящиеся здесь на пути Нила крутые, выщербленные во многих
местах скалы вздымают воду. Дробясь о встречные камни, Нил
напрягает свои силы и, либо побеждая преграды, либо отступая
перед ними, бурно пробивается сквозь теснину. Это первое место,
где возмущаются воды Нила, до сих пор спокойно протекавшие
по ровному руслу. Отсюда начинается неспокойное и бурное течение Нила через узкие проходы, и река перестает походить на
себя — настолько мутной и грязной становится в ней вода. В тех
местах, где вода проходит между выступами расселин, она покрывается пеной и принимает окраску, не свойственную ее природе и вызванную теми повреждениями, которые она здесь причиняет. Наконец, преодолев преграды, поток внезапно обрывается
и падает с огромной высоты, оглашая окрестности страшным
шумом. Этого шума не вынесло племя, селившееся среди здешних круч, непрерывный грохот оглушал людей, и из-за этого они
перенесли свои поселения в другие места. К числу известных мне
достопримечательностей Нила относится чрезвычайная храбрость
жителей, населяющих его берега. В крошечную лодочку садятся
двое, из которых один управляет лодкой, а другой вычерпывает
воду. Затем их долгое время носят взад и вперед волны бесновато-стремительного Нила. Наконец, они прокладывают себе путь
к чрезвычайно узким каналам, по которым им и удается миновать теснины скал. Падая вместе со всем потоком, они удерживают рукой опрокидывающуюся лодку и к великому страху зрителей бросаются вниз головой. Когда уже кажется, что их можно
оплакивать, так как их потопила или раздавила такая масса воды,
они всплывают на большом расстоянии от того места, где началось их падение, напоминающее полет метательного снаряда. Падающий вал не топит их, а препровождает в спокойные воды.
Первое известное нам место, где прибывает вода в Ниле, нахо
 84

дится у острова Филы, о котором я только что сказал. На небольшом расстоянии от этого острова течение Нила разделено скалой,
которую греки называют «абатон» (неприступная): кроме посвященных лиц, никто на нее не ступает. Скала эта — первое место,
где чувствуется прибавление воды в Ниле. Затем, через большой
промежуток, выступают два утеса — жители называют их артериями Нила,— из которых обильно изливается вода, однако не
настолько обильно, чтобы покрыть собой весь Египет. Во время
священных обрядов в углубления этих утесов жрецы бросают денежные пожертвования, а начальники — подарки из золота. Отсюда Нил течет по глубокому и лежащему в углублении руслу,
уже не скрывая прибавившихся сил, и только препятствия в виде
гор мешают ему раздаться в ширину. Наконец, у Мемфиса Нил
выходит на волю. Он растекается по равнине, разветвляясь на
множество потоков, и, расходясь по искусственным каналам, сооруженным для того, чтобы подчинить эти ответвляющиеся потоки определенному порядку, растекается по всему Египту. Сначала он делится на отдельные рукава, затем образует сплошную
водную поверхность, разливаясь наподобие широкого и бурного
моря. Силу его течения поглощает широта пространства, по которому распространяются его воды, охватывающие весь Египет
справа и слева. Чем больше воды прибудет в Ниле, тем больше
надежды на то, что год будет плодородным. Расчет этот не обманывает земледельца: настолько велика здесь зависимость плодородности от уровня воды в реке. На высохшую песчаную поверхность Нил наносит, кроме воды, и почву. Ведь когда он течет
бурно, он оставляет ил на высохших, жаждущих влаги местах,
и все удобрения, которые несет с собой река, выбрасываются на
сухую землю. Поля получают от Нила пользу по двум причинам:
и потому, что он орошает их, и потому, что он их удобряет. Таким образом, земли, до которых Нил не доходит, остаются
бесплодными и невозделанными. Если же воды прибывает больше, чем нужно, то это оказывает вредное действие. Не менее удивительна и природа этой реки: в то время как другие большие
реки уносят и размывают почву, Нил не только ничего не размывает и не уносит, но, наоборот, увеличивает массу земли, и нет
в этой реке почти ничего такого, что вредило бы почве; нанося
ил, река доставляет питание и сообщает вязкость пескам. Египет
обязан Нилу не только плодородием земель, но и самим их существованием. Великолепное зрелище — Нил, разливающийся по
полям. Под водой исчезают равнины, долины покрыты водой, а
города выступают из воды наподобие островов. Во внутренних,
удаленных от моря областях единственным средством сообщения
становятся лодки, и местные жители испытывают тем большую
радость, чем меньше своей земли они видят. Великолепен также
вид ,Нила, когда он, не выходя из берегов, вливается в море
семью устьями. Любое из них — настоящее море. И там от Нила
тянется к разным берегам еще множество безвестных ответвле
 85

ний. Кроме того, в Ниле водятся дикие животные, не уступающие
морским ни в величине, ни в свирепости. О размерах Нила можно судить и по тому, что в нем живут огромные животные, находя здесь и достаточно корма и достаточный для передвижения
простор. Бальбилл, человек отличных качеств и редкостный знаток всякого рода наук, уверяет, что во время своей префектуры
в Египте он видел в Гераклейском устье, самом большом устье
Нила, любопытное зрелище: дельфины, наступавшие с моря, и
крокодилы, двигавшиеся строем со стороны реки, устроили
как бы сражение двух сторон. Крокодилы были побеждены дельфинами, миролюбивыми животными, которые к тому же и не
кусаются. У крокодилов верхняя часть туловища твердая, и кожу
ее не могут прокусить зубы даже больших по размеру животных,
нижняя же часть — мягкая и нежная. В эту-то часть дельфины
и вонзали, погрузившись в воду, острые плавники, торчащие у
них на спине, и с силой разрезали ее. После того как у большинства крокодилов были таким образом вспороты животы, остальные пустились в бегство. Животное это ведет себя робко со смелым и очень дерзко с робким. Жители города Тентир побеждают
крокодилов не благодаря каким-то особенностям своей породы
или своей крови, а пренебрежительным и легкомысленным к ним
отношением: они сами начинают преследовать крокодилов, и когда те обращаются в бегство, ловят их арканом. При этом много
людей погибает, это те, у кого нехватило духа продолжать преследование. Теофраст утверждает, что когда-то вода в Ниле
была морская. Известно, что в царствование Клеопатры два года
подряд, в десятый и в одиннадцатый годы царствования, вода в
Ниле не поднималась. Говорят, что это было знаменье, предвещавшее падение двух владык. И в самом деле, правление Антония и Клеопатры прекратилось. Каллимах сообщает, что в прежние времена вода в Ниле не поднималась по девяти лет. Теперь,
однако, я приступлю к рассмотрению причин, по которым летом
вода в Ниле прибывает. Начну с наиболее древних объяснений.
Анаксагор говорит, что вода, образующаяся от таяния снегов на
хребтах Эфиопии, стекая вниз, доходит до самого Нила. Все в
древности придерживались того же мнения. Это же сообщают
Эсхил, Софокл, Эврипид. Но множество доводов убедительно
показывает неправильность такого объяснения. Прежде всего
о чрезвычайно жарком климате Эфиопии говорит смуглый цвет
кожи ее жителей и то, что укрытием троглодитам служат подземные жилища. Камни пылают огнем не только в середине, но
и в конце дня. На жгучий песок не может ступить нога человека,
серебро становится похожим на свинец, размягчаются связывающие части изваяний, и никакие украшения, покрывающие предметы, не сохраняются. Да и австр, который приходит из тех
краев,— самый теплый ветер. Ни одно животное из числаа тех,
что прячутся во время зимних холодов, никогда здесь не исчезает.
Змей здесь можно видеть на поверхности даже зимой; в Алек
 86

сандрии, которая находится на большом расстоянии от этих чрезмерно жарких мест, не бывает снега, а в более возвышенных
местностях не бывает дождей. Как же может в стране, где царит
такой зной, выпасть снег, да еще такой, который должен продержаться все лето? Конечно, и там есть какие-то горы, где выпадает снег, но они никак не больше, чем Альпы, чем хребты Фракии или Кавказа. А ведь реки этих гор становятся полноводнее
весной и в начале лета, а затем, в холодное время года, вода в
них спадает. Это и понятно: весной дожди размывают снег, а
остатки его уничтожают первые теплые дни. И ни Рен, ни Родан,
ни Истр, ни Каистр не знают этого бедствия — летнего подъема
воды. Между тем там, на северных хребтах, снега лежат очень
глубокие. Если бы снега могли, невзирая на летнюю жару, поднимать уровень воды в реках, то в это же время прибывала бы
вода также в Фасисе и Борисфене. Кроме того, если бы это было
причиной подъема воды в Ниле, то наиболее полноводным он
был бы в самые первые теплые дни. Ведь тогда особенно много
снега, и притом не тронутого таянием, которое начинается при
незначительном потеплении. Между тем разлив Нила продолжается четыре месяца, и вода в нем прибывает равномерно. Если
верить Фалесу, то против течения Нила дуют пассатные ветры,
которые мешают ему вылиться в море тем, что сгоняют в устья
его морскую воду. Таким образом, Нил оказывается отброшенным назад и возвращается в свое русло. Вода в нем не прибывает, а, лишившись выхода, задерживается и, где только может,
выходит из сковывающих ее берегов. А вот свидетельство масси-
лийца Эвфимена: «Я совершил плавание по Атлантическому
морю. Оттуда течет Нил, река, наиболее полноводная в период
пассатных ветров, так как они нагнетают морскую воду. Когда же
пассатные ветры утихают, море успокаивается, и вследствие этого сила течения Нила уменьшается. Впрочем, морская вода здесь
пресна на вкус, а водяные животные напоминают нильских». Но
если подъем воды в Ниле вызывают пассатные ветры, то почему же вода начинает прибывать до периода пассатных ветров и
сохраняет свой уровень по его истечении? Кроме того, вода в
Ниле не поднимается выше, когда ветры эти дуют сильнее, и течение Нила не ослабляется и не усиливается в зависимости от
напора ветров. А ведь и то и другое должно было бы иметь
место, если бы причиной подъема воды в Ниле была сила этих
ветров. Если объяснять происхождение Нила пассатными ветрами, дующими у его истоков, то как быть с теми, кто говорит, что
пассатные ветры дуют в сторону египетского побережья, против
течения Нила? Ведь Нил должен был бы течь оттуда, откуда
дуют эти ветры. Кроме того, если бы он вытекал из моря, вода
в нем была бы чистая, цвета лазури, а она в действительности
мутная. К тому же сообщение Эвфимена опровергается множеством свидетельств. Вымысел мог сойти за правду тогда, когда
чужие страны не были известны. Тогда можно было рассказы
 87

вать сказки. Теперь же все побережье внешнего моря бороздят
корабли торговцев, и теперь уже никто из них не рассказывает,
что вода в Ниле лазоревая или что морская вода имеет там иной
вкус. Последнее было бы противно природе, так как все пресное
и бесплотное поглощается солнцем. Кроме того, почему же зимой
вода в Ниле не прибывает? Ведь и зимой могут волновать море
ветры, и подчас еще более сильные, коль скоро пассатные ветры
уже не дуют. Да если бы Нил вытекал из Атлантического моря,
вода его сразу залила бы весь Египет. А между тем уровень
воды в Ниле повышается постепенно. Хиосец Энопид говорит,
что зимой тепло сохраняется под землей, и потому в пещерах зимой тепло, и вода в колодцах более теплая. На этом основании
он считает, что недра земли высыхают от внутреннего тепла. И в
то время, когда в других странах количество воды в реках увеличивают дожди, в Ниле, которому дожди никогда не приходят на
помощь, воды становится меньше. Затем наступает лето, и Нил
становится полноводнее, так как летом в недрах земли царит холод, который и возвращает силу подземным ключам. Но если бы
это было так, то летом повышался бы уровень воды в реках, и
все колодцы были бы полны водой. Кроме того, я не думаю, чтобы зимой под землей было больше тепла. Грунтовые воды, пещеры и колодцы бывают теплыми потому, что в них не проникает
холодный воздух извне. Таким образом, о них нельзя сказать, что
они имеют свое тепло: просто в них нет доступа холоду. По этой
же причине летом они холодные: к ним не может проникнуть согревшийся воздух, так как они удалены и отрезаны от него.
Диоген из Аполлонии говорит: «Солнце притягивает к себе влагу.
Высохшая земля получает влагу то от моря, то от других вод.
Но не может быть так, чтобы в одном месте земля высыхала,
а в другом имела бы влагу в избытке, так как вся она пронизана
сообщающимися между собой ходами. Сухие места так или иначе получают влагу из тех мест, где ее много. Если бы земля не
получала какого-то количества влаги, она бы высохла. Итак,
влагу уносит солнце. Но всего более влаги высасывают из земли
южные страны. Высохшая земля притягивает к себе больше влаги. Подобно тому, как масло в лампе течет туда, где оно сгорает,
вода стремится туда, куда влечет ее сила сгорающей от зноя земли. Откуда же берется вода? Очевидно, из тех мест на севере,
где всегда зима и откуда она в обилии изливается. Поэтому Понт
не перестает стремительно и бурно течь в Этрусское море, всегда
в одном и том же направлении. Этим он отличается от всех прочих морей, у которых жара бывает попеременно то на одном, то
на другом побережье. Если бы течение Понта было иным и
если бы через ходы, пронизывающие землю, не восполнялся всякий недостаток и не устранялся всякий избыток влаги, то вся
земля либо высохла бы, либо была бы затоплена». Хочется спросить Диогена: если с морем сообщается вся совокупность рек, та
почему же летом не везде прибывает вода в реках? На это воз
 88

разят: в Египте солнце палит жарче, поэтому в Ниле воды прибывает больше. Но ведь и в других странах тоже бывает какой-
то подъем воды в реках. Далее, как может быть какая-то часть
земли совершенно лишена влаги, если каждая часть притягивает
к себе влагу из других мест, причем количество притягиваемой
влаги тем больше, чем жарче в данной части земли. Почему, наконец вода в Ниле пресная, если он получает ее из моря? Ведь
более пресной воды нет ни в одной реке.
 Гл. III. Если я стану тебе говорить, что град образуется
так же, как образуется у нас лед, то есть вследствие замерзания
целого облака, то я поступлю опрометчиво. Поэтому я сам поставлю себя в один ряд с теми второсортными свидетелями, которые говорят, что хотя видеть они не видели, но зато слышать
слышали, и сам поступлю так, как поступают историки. Они сначала долго врут, как им заблагорассудится, а затем отказываются поручиться за истинность какого-нибудь одного положения и
прибавляют: за достоверность пусть отвечает авторы. Так вот,
если ты мне не вполне доверяешь, то ответственность за все, сказанное выше, и за то, что последует дальше, возьмет на себя
Посидоний: он будет утверждать так, словно он при этом был,
что град образуется из тумана, насыщенного водой и уже обратившегося во влагу. А почему градины, получаются круглые, это
ты поймешь и без учителя, стоит только тебе заметить, что
капли всегда стремятся уплотниться. Это явление можно наблюдать и на зеркале, которое собирает влагу нашего дыхания, и на
чашке, усеянной капельками жидкости, и на всякой другой гладкой поверхности: например, если на листьях деревьев или трав
повисают капли, то последние имеют круглую форму.
 Самое твердое — камень, а самое мягкое — влага.
Все же и твердый кремень мягкая рушит вода.
 или, как говорит другой поэт:
 Капля за каплей долбит, упадая, скалу...
 причем выдолбленное отверстие получает круглую форму, а из
этого следует, что такую же форму должно иметь и то, что долбит, так как оно высекает себе место в соответствии со своей
формой и внешним видом. Кроме того, может быть, что градина
сначала не имеет такой формы и становится круглой только во
время своего падения. Она много раз переворачивается вокруг
своей оси и, пролетая пространство, заполненное густым воздухом, равномерно трется о него и превращается в шарик. Со снежинками этого не случается, потому что они не только не имеют
плотности градин, но и вообще очень жидки; кроме того, снег
падает с небольшой высоты, он возникает вблизи поверхности
земли. Таким образом, снежинки летят сквозь воздух недолго,
начало их падения — недалеко. Почему я не позволяю себе
 89

того же, что и Анаксагор, хотя нигде не должно быть большего
равноправия, чем между философами? Град есть не что иное,
как падающий с высоты лед, а снег — не что иное, как порхающие на ветру кусочки инея. Ведь мы уже сказали, что различие
между инеем и льдом то же, что между водой и росой. Следовательно, между снегом и градом такая же разница.
 Книга V
 О ветрах и причинах их возникновения (главы I—VI)
 Гл. I. Ветер — это поток воздуха. Некоторые дают такое определение: ветер — это воздух, текущий в одну сторону. Это второе
определение, по-видимому, более точно, так как воздух никогда
не бывает настолько неподвижен, чтобы находиться в полном
покое: всегда есть какое-то движение его. Точно так же мы говорим о море, что оно спокойное, когда оно слегка волнуется и не
гонит волн в одну сторону. Поэтому если ты прочтешь:
 Море, послушное ветрам, стояло тогда неподвижно —
 то знай, что оно не стоит неподвижно, а слегка волнуется,, и называют его спокойным потому, что оно не начинает натиска ни в
ту, ни в другую сторону. То же самое следует сказать и о воздухе: он никогда не бывает неподвижным, хотя и бывает спокоен.
Это можно понять на следующем примере. Когда лучи солнца
попадают в какое-нибудь закрытое со всех сторон место, мы видим мельчайшие пылинки, которые носятся в противоположные
стороны — одни вверх, другие вниз, сталкиваясь и так, и этак
Следовательно, недостаточно точным будет определение того, кто
скажет «волны суть движение моря», так как и спокойное море
тоже находится в движении. Но тот, кто подойдет к делу с достаточной осторожностью, даст такое определение: волны — это
движение моря в одну сторону. Сторонник такого определения не
собьется с толку и в том вопросе, который как раз составляет
предмет нашего исследования, потому что он скажет так: ветер —
это воздух, текущий в одну сторону, или: ветер — это с силой текущий воздух, или: это напор воздуха, идущего в одну сторону,
или: это поток воздуха, более сильный в каком-то одном направлении. Я знаю, что можно возразить в пользу первого определения: зачем нужно прибавлять «воздух, текущий в одну сторону»?
Ведь при всех обстоятельствах то, что течет, течет в одну сторону. Никто не скажет о воде, что она течет, если в ней есть только
внутреннее движение и никуда она не уносится. Следовательно,
можно двигаться, но не течь. Напротив, нельзя течь иначе, чем
перемещаясь в одном направлении. Но если это краткое определение застраховано от превратных толкований, то и будем пользоваться им. Если же кто-нибудь более осмотрителен, то пусть он
90

не скупится на лишнее словечко, прибавление которого предотвратит всякие придирки. Теперь перейдем к существу дела, так
как рассуждений о формуле определения было уже достаточно.
 Гл. II. Демокрит говорит, что ветер получается тогда, когда
в небольшом пустом пространстве находится много частичек, которые он называет атомами. Наоборот, воздух бывает в спокойном состоянии тогда, когда в большом количестве пустоты находится малое количество частиц. Ведь точно так же бывает на
рынке или на улице: пока народу мало, сутолоки нет, а как только соберется толпа в узком месте, люди толкают друг друга, и
получается давка. Так бывает и в окружающем нас пространстве:
если много тел заполняет небольшой его участок, то неизбежны
столкновения одних тел с другими, они получают толчки вперед
и назад, встречают препятствия, подвергаются давлению. От этого получается ветер, когда частицы после долгой толкотни и
блужданий начинают напирать и отклоняются в сторону. Если же
на большом пространстве движется малое количество частиц, то
они не могут ни сообщать, ни получать толчков.
 Гл. ΙΪΙ. Что это неверно, можно заключить хотя бы из того,
что ветер слабее всего как раз тогда, когда в небольшом пространстве скапливается наибольшее количество частиц, что и придает тяжесть уплотненным облакам. Добавим еще, что возле рек
и озер часто бывает туман, образующийся вследствие скопления
и уплотнения частиц, а ветра, однако, нет. Иногда туман ложится такой густой, что не видно и тех, кто стоит рядом, а этого бы
не было, если бы на небольшом участке не скопилось множество
частиц. Между тем никогда не бывает такого безветрия, как в
пору туманов. Прибавим еще обратный пример. Когда восходит
солнце, оно разрежает сырой и плотный утренний воздух. И легкий ветерок поднимается тогда, когда частицы получают выход
и плотное скопление их рассасывается.
 Гл. IV. Как же, спросишь ты, возникают ветры? Ведь самого
факта возникновения их ты не станешь отрицать. Так вот, здесь
можно назвать не один способ. Иногда, например, земля сама
извергает большое количество воздуха, выдыхая его из своих
недр; бывает и так, что снизу вверх непрерывно поступают в
большом количестве испарения, которые уносят с собой выделения земли, и сама перемена примешивающихся к воздуху испарений вызывает ветер. Меня, право же, нельзя уговорить, чтобы я
поверил в первый способ или чтобы я о нем умолчал. В нашем
теле пища вызывает скопление воздуха, выпускание которого
очень неприятно для носа; желудок освобождается от этого воздуха иногда с шумом, иногда потихоньку. Так вот, получается,
что и мать всего сущего выпускает воздух, выделяя питающие
ее вещества. Она еще милостиво обращается с нами, всегда переваривая пищу. Иначе нам пришлось бы опасаться каких-
нибудь нечистот. Так, значит, вернее будет сказать, что отовсюду,
я притом непрерывно, несется множество частиц; что они скоп
 91

ляются, а затем, под действием солнца, начинают разрежаться,
так как все, что расширяется в узком пространстве, стремится
занять больше места; и что от этого образуется ветер.
 Гл. V. Так что же? Значит, испарения вод и земель и следует
считать единственной причиной образования ветра? Сначала, значит, они придают тяжесть воздуху, а затем с силой разрежаются,
так как сгущения при разрядке всегда стремятся занять больше
места? Что ж, это, по-моему, тоже одна из причин. Но есть еще
иная, гораздо более вероятная и важная причина — то, что воздух по природе своей обладает силой движения, и силу эту он
ниоткуда не получает, а содержит в себе. Она свойственна ему
так же, как и другим веществам. Нельзя же допустить, что нам
даны силы для передвижения, а воздух остался неподвижным и
недвижимым. Вот ведь и воде присуще свое движение, она движется и тогда, когда ветра нет. Да иначе в воде и не могли бы
появляться на свет животные. Мы видим также, что в воде растет
мох, а на поверхности ее плавают какие-то травянистые растения.
 Гл. VI. Следовательно, в воде есть что-то животворное. Да
что говорить о воде? Даже всепоглощающий огонь что-то порождает, и в огне родятся живые существа — это кажется неправдоподобным, но это правда. Значит, есть какая-то сила в огне,
и поэтому он то уплотняется, то распространяется и расходится,
то сжимается, то растягивается и рассеивается. Таким образом,
разница между воздухом и ветром та же, что между озером и
рекой. В конце концов, солнце само по себе является причиной
ветра, так как оно рассеивает холодный воздух и освобождает
его от густого и уплотненного состояния.
 Книга VI
 О землетрясениях и их причинах (главы I, V, XXI)
 Гл. I. Мы знаем, любезнейший Луцилий, что Помпеи, знаменитый город Кампании, где сходятся, образуя великолепный сужающийся залив, побережье Суррента и Стабий с одной стороны
и побережья Геркуланума с другой,— что Помпеи провалились
от землетрясения, а все окрестности этого города сотрясены, причем произошло это зимой, в такое время года, которое у наших
предков считалось в этом отношении безопасным. Толчок имел
место в февральские ноны, в консульство Регула и Виргиния; он
вызвал величайшее разорение в Кампании, которая хотя и никогда не была застрахована от этого бедствия, все же до сих пор
не терпела от него урона и много раз избавлялась от опасности.
Разрушена часть города Геркуланума, и даже то, что осталось
от него, стоит непрочно. Если нуцеринскую колонию бедствие и
не постигло в полной мере, то основания для жалоб есть и здесь.
В Неаполе, который также был слегка задет этим чудовищным
бедствием, пострадало много частных домов, но остались целы
92

общественные здания. Что же касается поместий, расположенных
на крутых местах, то они не пострадали от сотрясения. К последствиям землетрясения нужно прибавить также гибель стада в
шестьсот овец и разбитые статуи. Говорят, что после этого несколько человек сошло с ума и, потеряв власть над собой, бродило взад и вперед. И характер данного труда, и то, что этот несчастный случай произошел как раз теперь,— все это требует,
чтобы мы исследовали причины случившегося. Нужно найти утешение для сметенных, нужно избавить людей от ужасного страха.
В самом деле, кто может считать что-нибудь достаточно прочным,
если сотрясается самый мир, если колеблются части его, тверже
которых ничего нет? Что же стоит на месте, если колеблется
единственная в мире неподвижная и незыблемая вещь, назначение которой — служить всему опорой, если земля утрачивает и
то, что является неотъемлемой частью ее самой? Где, наконец,
находится то, что нам угрожает? Какое же прибежище найдет
тело, чтобы укрыться от потрясений, если опасность рождается
внизу и проникает так глубоко? Ужас охватывает всех. Когда,
предвещая развал дома, начинает трещать кровля, человек бросается прочь, он покидает свои пенаты и вверяет себя общине.
Но какое убежище, какую помощь можно предусмотреть, если
рушится сама земля, если то, что держит нас и хранит то, на чем
стоят большие города и что некоторые называли основанием нашего мира,— расходится и шатается? Какое можно указать утешение, я уже не говорю — помощь, когда от предмета ужаса
некуда бежать? Что, повторяю, достаточно прочно? Что достаточно крепко для того, чтобы служить оплотом и для тебя самого
и для другого? Врага можно не подпустить, если есть стена.
Крепости, расположенные на высоких обрывах, могут задержать
даже большое войско, так как доступ к ним труден. От бурь мы
находим укрытие в гаванях. От разгульной силы ураганов и от
беспросветных дождей нас защищают жилища. Пожар не преследует того, кто от него бежит. Против грома и молнии надежное средство — подземные помещения и глубоко выкопанные
пещеры. Небесный этот огонь не пробивает землю, и самое ничтожное препятствие из земли его задерживает. При появлении
повальной болезни можно переменить местожительство. Нет бедствия, от которого нельзя было бы спастись. Никогда молния не
сжигала народов. Воздух, отравленный чумой, опустошает города, но не уносит их. А это зло распространяется необычайно широко, от него не убежишь, оно ненасытно, оно является общественным бедствием...
 Гл. V. Причина, по которой земля сотрясается, по мнению
одних, находится в воде, по мнению других — в огне, по мнению
третьих — в самой земле, по мнению четвертых — в воздухе, по
мнению пятых — в большинстве этих веществ, по мнению шестых — во всех этих веществах. Некоторые заявляют, что им
ясно, что причина кроется в одном из этих веществ, но неясно,
93

в каком именно. Сейчас мы проследим каждое мнение в отдельности. Но прежде всего я должен сказать, что высказывания
древних нс отличаются точностью, в них сквозит невежество.
До сих пор бродили вокруг да около истины. Для тех, кто
впервые касался этого вопроса, все было ново. Впоследствии
те же сведения получили более тщательную отделку, и если
что-нибудь и было открыто новое, то все равно этим первоначальным сведениям нужно отдать должное. Требовалось немало мужества для того, чтобы приоткрыть тайники природы и, не довольствуясь созерцанием ее внешнего вида, заглянуть внутрь и
проникнуть в сокровенные тайны богов. Очень много делает для
научных открытий тот, кто надеется, что сумеет найти истину.
Поэтому нужно быть снисходительным, слушая высказывания
древних. Ни одно дело не заканчивается тогда же, когда оно
начинается. Не только в этом величайшем и труднейшем деле,
где каждое поколение будет делать новые разыскания и открытия даже тогда, когда их будет сделано много, но и во всяком
другом деле начало всегда было далеко от совершенства.
 (Изложив мнение Фалеса Милетского, Анаксагора, Анаксимена,
Аристотеля, Метродора Хиосского, Демокрита и других философов,
Сенека присоединяется к тем из них, которые причиной землетрясений
считали воздух).
 Гл. XXL Нам тоже кажется, что именно воздуху под силу такой переворот; в мире нет ничего могущественнее и энергичнее
воздуха, без него ничего не стоят даже самые большие силы на
свете. Воздух раздувает огонь, и если бы не было ветра, воды
были бы неподвижны. Только тогда они приобретают силу, когда
их гонит напор воздуха. Напор этот может разметать на большом пространстве землю, воздвигнуть новые горы, создать среди
моря никогда доселе не виданные острова. Кто усомнится в том,
что Теру, Теразию и этот новый остров, появившийся в Эгейском
море на наших глазах, произвел на свет воздух? Существует, как
считает Посидоний, два вида движений земли. Каждый вид имеет
собственное наименование; один из них — сотрясение, это — когда
земля колеблется, другой вид — качка, когда земля, наподобие
корабля, клонится то в одну, то в другую сторону. Я считаю, что
есть еще и третий вид и у нас есть для него особое наименование.
Ведь недаром же предки наши говорили о «дрожании земли».
А дрожание не похоже ни на один из названных видов землетрясений, потому что при дрожании нет ни сотрясения, ни качки,
ни колебания. Это — наименее опасный случай землетрясения.
Качка гораздо опаснее сотрясения, так как только быстрый толчок в обратном направлении может выпрямить наклонившуюся
часть и предотвратить неизбежные при наклоне разрушения. Все
эти виды движений земли не похожи друг на друга, и причины^
вызывающие их, также различны.
 Перевод С. К. Απτά.
 94

ОКТАВИЯ
 (Трагедия)
 ДЕЙСТВИЕ и
 Сенека
 Зачем меня, могучая судьба,
Польстивши мне обманчивою лаской,
Довольного моим уделом скромным,
420 Ты вознесла высоко, чтоб низринуть
С вершины, где я вижу столько страхов.
Вдали от зависти, как хорошо
Скрывался я в утесах корсиканских.
Там я свободен был и с полным правом
Занятиям любимым предался.
 О, как мне сладко было созерцать
Небесный свод, которого прекрасней
Природа ничего не создала —
Художница и матерь мирозданья.
 430 Следить круги планет, движенье мира,
Вращенье солнца, круг лучистой Фебы,
Звездами окруженной, и красу
Блестящего, великого эфира!
Коль этот мир стареет и готов
Упасть опять в слепой, извечный хаос,
Теперь пришел последний день для мира.
Раздавят небеса в своем паденье
Безбожный род, и снова на земле
Произрастут младые поколенья,
 440 Блаженные, как в первый век Сатурна
Еще тогда царила Справедливость,
Божественная дева, с нею Верность
Землею кротко правила. Ни войн
Не знали люди, ни трубы гремящей,
Ни грозного оружия, и город
Не окружали стенами. Для всех
Был путь свободен. Благами земли
Все сообща владели, и земля
Сама питала лоном плодородным,
450 Счастливая, признательных детей.
 Суровее второе поколенье,
А третий род искусства изобрел,
Однако, оставаясь непорочным;
 1 Дается типичное изображение «золотого века» и последующей затем
«порчи» жизни человеческой.
 d»

Затем восстал мятежный род, дерзнувший
Преследовать зверей, из волн морских
Сетями рыб вылавливать, пернатых
Пронзать стрелами легкими, быков
Обременять ярмом и бороздить
Досель сохи не ведавшую землю.
 460 И оскорбилась мать-земля, и глубже
В груди плоды сокрыла. Худший век
Во внутренности матери проник
И вырывал тяжелое железо
И золото; вооружал он руки
Свирепые, и царство, и границы
Установил, воздвигнул города,
Свои жилища защищал, чужие
Атаковал, гоняясь за добычей.
Совсем забытая с земли бежала
 470 Астрея 1 дева, красота небес,
Отринув нравы дикие людей
И оскверненные убийством руки;
И жажда войн росла, и голод злата,
И роскошь, эта ласковая язва,
По всей земле распространилась; силы
Ей время придало и заблужденье.
Копившиеся много лет пороки
Нас наводняют верхом, давит нас
Громадный тяжкий век, когда царят
 480 Злодейство и свирепствует нечестье.
Бесстыдная владычествует похоть,
И роскошь, победительница мира,
Из рук скупых богатства похищает,
Чтоб погубить их. Но смятенным шагом
Сюда несется яростный Нерон.
 Я трепещу пред тем, что он приносит...
 Нерон, префект, Сенека
 Нерон
 Исполни приказание: пришли
Того, кто Плавта головы и Суллы1  2
Мне принесет, отрубленные с плеч.
 Префект
 490 Приказ исполнить не замедлю; в лагеря
Отправлюсь тотчас я.
 1 Астрея — богиня справедливости.
 2 Плавт и Сулла — придворные Нерона. Заподозренные в измене, они
были сначала сосланы, а потом казнены. Нерон издевался над их отрубленными головами.
 96

Сенека
 Не подобает
Постановлять решенья, дерзновенно
По отношенью к близким.
 Нерон
 Справедливость
Легка тому, чья грудь не знает страха.
 Сенека
 Лекарство от боязни — милосердье.
 Нерон
 Большая доблесть — сокрушить врага.
 Сенека
 Но для отца отечества прекрасней
Спасать людей
 Нерон
 Старик, читай уроки
Пред мальчиками.
 Сенека
 Должно направлять
 500 Пылающую юность.
 Нерон
 Полагаю,
Что я в летах достаточно разумных.
 Сенека
 Пускай всегда деяния твои
Одобрят боги.
 Нерон
 Глупо мне бояться
Богов, которых я же сам творю.
 Сенека
 Тем больше бойся, чем могучей ты.
 7 Зак. 1016
 97

Нерон
 Все позволяет мне моя Фортуна.
 Сенека
 Не доверяй изменчивой богине.
 Нерон
 Ничтожен, кто не знает, что ему
Позволено.
 Сенека
 Похвально совершать
510 Что подобает, а не то, что можно.
 Нерон
 Лежачего лягает чернь.
 Сенека
 Крушит
Того, кто ненавистен.
 Нерон
 Охраняет
Царя железо.
 Сенека
 Но сильнее верность.
 Нерон
 Предметом страха должен Цезарь быть.
 Сенека
 Но более — любви.
 Нерон
 Пускай страшатся...
 Сенека
 Насилием исторгнутое тяжко...
 98

Нерон
 И повинуются моим приказам.
 Сенека
 Приказывай лишь справедливо.
 Нерон
 Я сам постановлю.
 Сенека
 С согласья граждан.
 Нерон
 520 Моим мечом.
 Сенека
 Прочь этот страшный грех.
 Нерон
 Терпеть я буду ль дольше, чтобы крови
Моей искали, чтоб, неотомщенный
И презренный, внезапно я погиб.
Далекое изгнанье не сломило
 Упорства их: готовят Плавт и Сулла
Преступных.слуг убийства моего.
 А в нашем городе еще осталась
Любовь к отсутствующим, и она
Изгнанников надежды согревает.
 530 Я устраню мечом моих врагов.
 Жена, мне ненавистная, погибнет,
Последует за братом дорогим.
 Пускай падет все, что стоит высоко.
 Сенека
 Прекрасно выдаваться среди славных
Мужей, о родине заботиться,
Щадить несчастных, от убийств жестоких
Воздерживаться, меру в гневе знать,
Покой дать веку своему и миру.
 Здесь доблесть высшая, дорогой этой
540 Мы достигаем неба. Так наш первый
 Отец отечества, великий Август,
Во храмах почитается, как бог.
 7*
 99

Его однако на земле и море
Войною долго мучила судьба,
Пока врагов отца не подавил он.
Тебе ж она без крови даровала
Свое благоволение и вожжи
Империи рукой вручила легкой,
И покорила землю и моря
 550 Твоей руки державной мановенью.
Побеждена согласием святым,
Смирилась зависть: за тебя сенат
И всадники. Желанием народным,
Решением отцов поставлен ты
И миротворцем, и судьей народов.
Ты правишь миром с именем святым
Отца отечества, и просит Рим,
Чтоб это имя ты хранил, и граждан
Тебе вручает.
 Нерон
 Это — дар богов,
560 Что служит мне сам Рим с своим сенатом
И что они из страха предо мной
Смиренный глас возносят против воли.
Что за безумье — граждан сохранять,
Которые опасны для царя
И родины, притом же имениты,
Когда могу сомнительных людей
Я умертвить моим единым словом.
Дерзнул же на убийство государя
И благодетеля изменник Брут!
 570 В строю непобедимый, покоритель
Народов, по высоким ступеням
Всходивший до Юпитерова трона,
Погиб от нечестивых граждан Цезарь.,
Как много видел Рим своей же крови
И сколько раз растерзан был. А он,
Божественный, наследовавший небо
За добродетель, Август, сколько знатных
И юношей, и старцев погубил,
Рассеянных по миру, в страхе смерти,
580 Из родины бежавших, трепеща
 Перед железом трех вождей \ пред их
Доскою слез приговоренных к казни.
Отцы в печали видели на рострах
Отрубленные головы; родных
 1 Имеется в виду триумвират: Октавиан, Антоний и Лепид.
 100

Оплакивать нельзя, нельзя вздыхать
На форуме, телами оскверненном,
Сочащемся кровавым, черным гноем.
И здесь еще не кончены убийства:
Кормили долго плотоядных птиц
 590 Печальные Филиппы \ поглотило
И море Сицилийское мужей,
На кораблях друг друга убивавших.
Потрясся мир от сил вождей великих:
Антоний побежденный с кораблями
Стремится к Нилу, чтоб погибнуть там.
И снова кровью римского вождя
Египет развращенный напоился:
Две римских тени он сокрыл в себе.
Там долгая погребена война
 600 Гражданская; усталый победитель
Вложил в ножны притупленный от ран
Кровавый меч и страхом утвердил
Свое господство. С помощью оружья
И верности солдат он вышел цел.
А благочестьем сына после смерти
Он сделан богом, в храмах почитаем.
Ждут звезды и меня, когда я первый
Моих врагов железом поражу
И утвержу мой дом потоком славным.
 Сенека
 610 Наполнит твой дворец небесным родом
Дочь Клавдия божественного; ей
Досталось ложе брата, как Юноне.
 Нерон
 Потомству матери развратной я
Не доверяю. Не принадлежала
Мне никогда душа моей жены.
 Сенека
 Не распознаешь в нежные года
Сердечных чувств; любовь скрывает пламя,
Когда она побеждена стыдом.
 Нерон
 Так понапрасну сам я долго думал,
620 Хотя я видел ненависть ко мне
 1 В битве при Филиппах в 42 г. до н. э. Октавиан нанес решительное
поражение республиканским войскам.
 101

В ее холодном сердце, в выраженье
Ее лица, и, наконец, решил
Отмстить за эту жгучую обиду.
Себе жену нашел я: и породой,
И красотой она меня достойна:
Уступят ей Юпитера жена,
Богиня браней, и сама Венера.
 Сенека
 Супруги честность, верность, непорочность
И чистота должны пленять супруга.
 630 Одни лишь блага сердца и ума
Бывают долговечны, каждый день
Цветок красы безжалостно срывает.
 Нерон
 Лишь в ней одной сосредоточил бог
Все прелести, судьбе угодно было,
Чтоб ей такой родиться для меня.
 Сенека
 Не будь безумным: пусть тебя оставит
Любовь.
 Нерон
 Не может сам властитель молний
Избавиться от этого тирана:
Он проникает в море, в царство Дита
640 И небожителей низводит с неба.
 Сенека
 Неведение смертных создало
Любви божка крылатого, его
Вооруживши факелом и луком,
И думает, что он — Венерин сын.
Любовь есть сила духа, жар души,
От юности рождается она
И роскошью питается, досугом
Среди веселья благ Судьбы. Когда ж
Ее питать, лелеять перестанешь,
650 Она угаснет, силы потеряв.
 Нерон
 Считаю я любовь причиной жизни,
Великою, бессмертной. Род людской
 102

Любовью вновь и вновь воссоздается,
Она смягчает и зверей свирепых.
 Пусть этот бог несет мой брачный факел,
Ведя Поппею к ложу моему.
 Сенека
 О, нет, не может вынесть гнев народа
Такого зрелища, не позволяет
Святое благочестье.
 Нерон
 Нельзя
 660 Мне одному свершать, что можно всем?
 Сенека
 Чем выше сан, тем требованья больше
Народные.
 Нерон
 Хочу я испытать,
Как устоит перед силою моей
Их дерзкое к жене благоволенье.
 Сенека
 Желанью граждан кротко будь послушен.
 Нерон
 Там власти нет, где правит чернь вождями.
 Сенека
 Когда народ не может ничего
Добиться, справедливо негодует.
 Нерон
 Ужель есть право силой добиваться,
670 Где ничего не могут сделать просьбы.
 Сенека
 Отказывать — жестоко.
 Нерон
 Принуждать
Царя — безбожно.
 1СЗ

Сенека
 Пусть уступит сам.
 Нерон
 Чтоб шла молва о слабости его.
 Сенека
 Молва пуста.
 Нерон
 Но, если можно, многих
Она клеймит.
 Сенека
 Стоящих высоко
Страшится.
 Нерон
 Тем не менее кусает.
 Сенека
 Нетрудно заглушить ее. Пусть сломят
Тебя благодеяния отца.
 Лета и целомудрие супруги.
 Нерон
 680 Отстань же, наконец! Ты слишком стал
Назойливым. Да будет можно мне
То сделать, что не нравится Сенеке,
Что медлю я обрадовать народ,
Когда моя возлюбленная в чреве
Несет залог священный, часть меня?
Ближайший день для брака назначаю!
 (Из книги «Хрестоматия по античной литературе», М., 1939)

ЭПИКТЕТ
 50—138 гг. н. э.
 В ЧЕМ НАШЕ БЛАГО?
 (Избранные мысли)
 I
 Должно неустанно наблюдать за собою
 Если ты перестанешь наблюдать за собою хотя бы на одну
только минуту, то помни, что этой минуты ты никогда не воротишь. Сначала мы легко привыкаем не следить за собою, а потом все откладываем исправление этой своей ошибки, и этим
самым мы со дня на день отдаляем от себя возможность жить
добродетельно и счастливо. Если мы думаем, что полезно откладывать исправление себя, то, значит, лучше всего и вовсе от
этого отказаться. Если же исправление себя полезно, то незачем
и откладывать его ни на один день.
 — Но сегодня мне хочется поиграть и попеть.
 — Ну, что же! Это нисколько не мешает тебе в то же время
и наблюдать за собою. Ничто не может испортиться от внимания
или сделаться лучше от невнимания. Без внимания ни плотник
не исполнит успешно своей работы, ни кормчий не справится
с кораблем. Если ты раз сделаешь что-нибудь без внимания, топотом тебе труднее станет управлять собою, и ты легко подпадешь всяким соблазнам.
 ф л *
 — На что же должен я, наблюдая за собою, обращать особенное внимание?
 — Прежде всего ты должен постоянно помнить главные Божеские истины. Держи их всегда в уме своем, и утром, вставая,
и вечером, ложась спать, и днем, садясь за еду и обращаясь с
людьми. Помни, что никто не может быть господином над разумом и волею твоими, и что в разуме и воле человека находится·
добро и зло для него. Значит, нет человека, который мог бы мне
сделать добро или зло, — это могу сделать только я сам, и потому мне нечего бояться ни притеснителя, ни болезни, ни бедности,
ни каких-либо помех.
 105*

— Ты не нравишься,— говорят мне,— вот этому высокопоставленному человеку!
 — А мне что за дело до этого? — отвечаю я. — Разум и воля мои не в его распоряжении.
 — Но ведь он может наделать тебе много зла!
 — Он может причинить зло только тем, кто считает его сильнее себя, и только для них он страшен.
 Руководствуясь данными мне Богом разумом и совестью, я
должен постоянно наблюдать за собою и стараться поступать
как следует во всех случаях своей жизни. Я должен знать, когда
подобает мне работать, когда можно отдохнуть, когда радоваться мне или печалиться. Я должен чувствовать, что кстати и что
некстати; что своевременно, что нет; когда и над чем позволительно пошутить и посмеяться, и в каких случаях это было бы
неуместно. Для того, чтобы исполнить все это, необходимо постоянно зорко наблюдать за собою и никогда ничего не делать
зря, спустя рукава.
 — Да разве можно быть непогрешимым человеком?
 — Конечно, нельзя. Но можно стараться быть непогрешимым.
Это вполне доступно человеку. И велика бывает его радость,
когда, благодаря неослабному наблюдению над собою, он избегает какого-нибудь дурного дела или уберегается от ошибки, в
которую чуть было не впал.
 Итак, безумно говорить, что я буду завтра внимателен к себе.
Это все равно, что сказать: сегодня я хочу быть негодным мерзавцем. Если наблюдать за собою полезно завтра, то оно столько же и еще более нужно и полезно сегодня. И потому наблюдай
за собою, как можно внимательнее сегодня для того, чтобы завтра не оплошать.
 II
 Не суди других и не будь самоуверен
 По тем мыслям, которые человек высказывает, нельзя судить
о том, как он поступил бы с нами на деле. Также и наоборот:
по делам человека очень трудно судить о том, ради чего он так
поступает, какие у него в голове мысли, а в душе побуждения?
 Если я вижу, что человек без устали хлопочет, читает, пишет,
или работает с утра до ночи, или даже просиживает за своею
работою целые ночи напролет, то я еще не скажу, что человек
этот любит трудиться или трудится ради пользы людей, если я
не знаю, зачем он все это делает. Ведь никто не скажет про человека, который по целым ночам кутит с распутными женщинами,
что он полезен или что он любит трудиться. И не только скверные, но как будто и прекрасные дела часто делаются ради скверных целей, например, из-за денег или ради славы; и нельзя
сказать про человека, поступающего так, что он трудолюбив и
полезен, как бы неутомимо он ни работал и какие бы громкие
306

дела ни совершал. Я скажу про человека, что он любит труд и
полезен людям только тогда, когда узнаю, что он трудится для
души своей, — для бога и людей.
 Но чужая душа — потемки, как же я узнаю внутренние побуждения человека, известные только ему самому?
 И выходит, что человек не может судить человека, то· есть
осуждать или оправдывать его, ни хвалить ни порицать.
 Разве можно сказать, что человек плотник или музыкант, если
видишь у него в руках топор или гусли? Точно также нельзя
назвать человека мудрым, если он говорит мудрые речи.
 Мудрым можно назвать человека только тогда, когда он не
только разумно рассуждает, но и на деле старается поступать
согласно тому, что он говорит. Мы хорошо умеем распознать ремесленника, но часто путаемся в том, кто мудрый человек, так
как склонны судить об этом по его речам или по наружному виду.
 Не называй мудрым такого человека, который говорит, что
он мудр, точно так же как ты не назовешь кузнецом всякого,
кто купит себе наковальню.
 Если желаешь стать праведником, то сначала убедись в том,
что ты скверен.
 Истинно мудрый человек всегда скромен и никогда не старается прослыть мудрецом. Часто люди, поняв кое-что из слов мудрого человека, воображают и себя мудрецами. Они делают с
мудростью то же самое, что делает сластолюбец с вкусным
кушаньем; поняв какую-нибудь истину, они сейчас же хотят получить удовольствие и похвалу, и для этого начинают с жаром рассуждать и спорить со всякими встречными, даже с теми, которые
не хотят и слушать их. Но ты, если хочешь быть участником в
истинной мудрости, будь мудрецом про себя.
 Так и рожь вырастает. Зерно запахано под землю на время.
Оно там укореняется для того, чтобы потом хорошо взойти и
дать богатый плод. Если стебелек выйдет из земли раньше времени, то колос не вызреет и не даст плода.
 Дай же и ты корням мудрости укрепиться в тебе. В свое время вырастут и плоды ее;—мудрый человек не может их не дать,
и по плодам его узнается и мудрость его.
 III
 Как поступает «настоящий» человек?
 У всякого человека есть разум; и если человек живет согласно
с разумом, то он будет избегать только того, что противно разуму. Если рассмотреть повнимательнее жизнь человека, то мы
ясно увидим, что ни от чего он так не страдает, как от того, что
неразумно, и что всего более ему привлекательно то, что согласно
с разумом.
 Но не все люди бывают согласны между собою, что считать
разумным и что — неразумным; один называет разумным то, что
107

другой считает неразумным. Это бывает и со всеми людскими
суждениями: один так думает, другой — иначе. Неодинаково, например, люди думают и о добре и о зле. И потому для людей
важно всякое учение, которое им помогает верно судить о том,
что поистине добро, что зло, что согласно с разумом, что противно ему.
 Но помимо учения, для того, чтобы решить, разумен ли или
не разумен какой-нибудь поступок, полезно бывает сообразить,
подобает ли этот поступок настоящему человеку? Один человек
бывает готов, не краснея, совершить самый низкий поступок для
того, чтобы подольститься к тому, от кого он желает получить
какую-нибудь милость; а другой ни за что этого не сделает. Который же поступает по-настоящему, — так, как подобает настоящему человеку?
 Кто-то мне раз сказал:
 — Помоги мне твоим советом. Я нахожусь в зависимости от
одного богатого и властного человека. Если я не стану ему подольщаться, он меня высечет и не станет кормить. Как мне поступить в этом случае?
 — Всякому человеку, — ответил я, — лучше не быть битым
и получить пищу, чем быть битым и не получить пищи.
 — Но ведь он требует от меня того, что унизительно для меня.
 — А это уже твое дело. Если ты хочешь себя продавать, то
ты один можешь решить, во сколько ты себя ценишь. Разные
люди продают себя разно. Я тебе отвечаю так, потому что если
ты действительно не хочешь себя продавать, то не станешь спрашивать моего совета, а сам по себе не сделаешь ничего такого,
что недостойно настоящего человека.
 — Но что же подобает делать настоящему человеку?
 — А на это, брат, ответить можешь только ты сам. Спрошу
и я у тебя: как узнает бык, что он один так силен, что может
защитить свое стадо от хищного зверя? И почему он бросается
навстречу врагу, а не убегает прочь? Ведь ясно, что он хорошо
знает свою силу и понимает, что должно делать настоящему
быку. Точно так же и с нами. Кто из нас захочет жить разумно
и по совести, тот сам поймет и почувствует, что подобает настоящему человеку, и сумеет, конечно не сразу, а постепенно, стать
таким человеком. Вот об этом-то и нужно стараться и хлопотать,
а не тратить попусту своих сил на то, что не разумно и не нужно.
 IV
 О том, что такое истинная свобода
 Только про того человека можно сказать, что он свободен,
который живет так, как он хочет. Разумный человек всегда живет
так, как он хочет, и никто на свете не может ему в этом помешать, потому что он только того и желает, что возможно получить. И потому разумный человек свободен.
 108

Никто не желает быть виноватым, никто не хочет жить в заблуждениях, неправедно, никто не выбирает себе нарочно такой
жизни, от которой он будет печалиться и мучиться, никто не скажет, что ему хочется жить скверно и развратно. Значит, все люди, живущие неправедною жизнью, живут так не по своему желанию, а против воли. Они не хотят ни печали ни страха; а между тем постоянно страдают и боятся. Они делают то, чего не
хотят. Стало-быть они не свободны.
 * * *
 Скажи это какому-нибудь вельможе или сенатору, он согласится с тобою и ничего тебе не сделает, если ты ему при этом
скажешь:
 — Конечно, ты человек мудрый, и до тебя эти слова не касаются.
 Но если ты скажешь ему всю правду, скажешь ему, что и он
не свободен, что и он такой же развращенный раб, как и прочие рабы, то он, конечно, побьет тебя.
 — Как! скажет он, я — раб? У меня отец и мать были некрепостные, да и меня никто не покупал! Я ведь сенатор и близкий
Цезарю человек; я сам имею целую толпу рабов!
 — Во-первых, милый мой сенатор, очень может быть, что и
отец и мать твои были такими же рабами, как и ты; может-быть,
и предки твои все до единого были такими же рабами. Но если
бы даже все они были святыми людьми, — то ведь ты-то сам
чрез это не сделаешься святым? Что из того, что они были добры, жалостливы, ничего не боялись, были господами над своими
похотями, если ты сам и зол, и безжалостен, и трус, и не умеешь
совладать с собою?
 — Ну, даже если бы и я был таким, почему же ты говоришь,
что я — раб?
 — А как ты думаешь: разве не раб тот, кто действует не по
своей воле, а по принуждению?
 — Такой человек, конечно, раб. Но меня никто ни к чему не
может принудить, кроме Цезаря, нашего владыки!
 — Вот сейчас уже ты сказал, что у тебя есть владыка; стало-
быть, он тебя может принудить.
 — Да ведь Цезарь наш общий хозяин, не только мой!
 — Оставим Цезаря в покое. Один ли он у тебя хозяин? Не
рабствуешь ли ты еще и другим хозяевам? Отвечай мне вот что:
имел ли ты когда-нибудь любовницу — все равно свободную или
рабыню?
 — Если и имел, то это вовсе не касается того, о чем мы гово-
рим.
 — А вот посмотрим. Скажи-ка мне, разве твоя любовница
не заставляла тебя делать то, чего тебе не хотелось? Вспомни-
ка, не тратил ли ты на нее больше, чем хотел? Не ссорился ли
из-за нее с своими родными и знакомыми? Не угождал ли ей
 109

всячески, а может быть, и льстил ей и целовал у нее ноги? Ты
счел бы себя последним рабом, если бы тебя могли заставить поцеловать ноги хотя бы даже у Цезаря. А такое прислужничество
своей любовнцце — разве не рабство? Что же после этого назовешь ты рабством? Ты, я вижу, краснеешь; тебе, верно, совестно-
вспоминать об этом. Ну, поговорим о другом.
 *
 Каждый человек знает, когда можно назвать животное свободным. Есть люди, которые держат у себя прирученных львов.
Они держат их взаперти, кормят и водят их повсюду за собою.
Никто не скажет, что такой лев свободен; напротив, всякий скажет, что чем слаще его жизнь, тем больше он раб. Ни один человек не захочет быть на месте такого льва; да и всякое пойманное
животное чего-чего не перетерпит, чтобы только вырваться на
свободу? Некоторые животные даже морят себя голодом, чтобы
избавиться от неволи. Нужно много труда и хлопот, чтобы удержать их в рабстве, взаперти; и если они не убегают, то все-таки погибают. А как только найдут они малейшую лазейку, сейчас и убегут или улетят. Вот как любят животные свою свободу,
как нужно им, чтобы они не были ничем связаны, ни стеснены.
Если бы ты мог спросить у них: «Разве вам здесь плохо?» — они
ответили бы тебе: «Опомнись, что ты говоришь? Мы созданы так,
чтобы жить свободно на вольном воздухе, летать куда хотим,
петь когда хотим. Все это отнято у нас, а ты еще удивляешься,
отчего нам здесь плохо!»
 И с людьми бывает то же. Вот почему я назову свободным
только такого человека, который поступает по своей совести, не
боясь никаких напастей и мук, ни даже самой смерти.
 Мудрец Диоген говорил: «Только тот истинно свободен, кто
всегда готов умереть». Он писал персидскому царю: «Ты не можешь сделать истинно свободных людей рабами, как не можешь
поработить рыбу. Если ты и возьмешь их в плен, они не будут
рабствовать тебе. А если они умрут в плену у тебя, то какая
тебе прибыль от того, что ты забрал их в плен?»
 Вот это — речи человека свободного: такой человек знает, в
в чем состоит истинная свобода.
 Посмотри на то, как хочет жить раб. Прежде всего он хочет,
чтобы его отпустили на волю. Он думает, что без этого он не
может быть ни свободным ни счастливым. Он говорит так:
 — Если бы меня отпустили на волю, я сейчас же был бы
вполне счастлив: я не был бы принужден угождать и прислуживаться моему хозяину, я мог бы говорить с кем угодно, как с
равным себе, я мог бы идти куда хочу, не спрашиваясь ни у кого.
 А как только отпустят его на волю, он сейчас же разыскивает, к кому бы подольститься, чтобы пообедать, потому что хо-
110

зяин его больше не кормит. Для этого он готов идти на всякие
мерзости. А лишь только он нашел себе квартиру и продовольствие, так он попал опять в рабство более тяжкое, чем прежде.
 Если такой человек начнет богатеть, то он сейчас заводит
себе любовницу, какую-нибудь распутную женщину. И вот он
начинает страдать и плакать. Когда ему приходится особенно
трудно, он вспоминает о прежнем своем рабстве и говорит:
 — А ведь мне не дурно было у моего хозяина! Не я об себе
заботился, а меня одевали, обували, кормили; и когда я болен
бывал, заботились обо мне. Да и служба была не трудная. А теперь сколько бед! Был у меня один хозяин, а теперь сколько их
стало у меня! Скольким людям должен я угождать, чтобы разбогатеть!
 Но раб не образумится. Он хочет разбогатеть, и для этого
он терпит всякие невзгоды. А когда получит то, чего хотел, та
опять оказывается, что он оплел себя разными неприятными заботами.
 Все-таки он не берется за разум. Он думает:
 — Вот если бы я стал великим полководцем, все мои несчастия кончились бы: меня стали бы косить на руках!
 И он отправляется в поход. Он терпит всякие лишения, страдает как каторжный и все-таки просится в поход во второй и
третий раз.
 Наконец, он достиг высшего, чего хотел, и его сделали сенатором. А на самом деле, чем он сделался? Он все тот же раб, но
раб, ходящий на заседания сената. Цепи его стали красивее,
цепи блестящие, а все-таки это — цепи, лишающие его свободы.
 Если он хочет избавиться от всех своих бед и несчастий, пусть
он опомнится. Пусть он узнает, в чем истинное благо жизни.
Пусть он на каждом шагу своей жизни поступает согласно законам правды и добра, начертанным в его душе, и он обретет
истинную свободу.
 * * *
 Люди только потому и несчастны, что не живут согласно с
этими законами правды и добра.
 Часто люди не понимают этого и думают, что они несчастны
по другим причинам.
 — Я несчастен, — говорит один, — потому что я болен.
 — Неправда, ты несчастен потому, что не переносишь терпеливо своей болезни.
 — Я несчастен, потому что я беден, — говорит другой.
 — А я — оттого, что у меня злые родители.
 — А я — оттого, что Цезарь не благоволит ко мне.
 Так говорят люди. Но все это неправда, — они несчастны
только потому, что живут не так, как велит им разум.
 Ш

* ■·?·
 — Кто же свободен? — спросишь ты.
 — Ищи и найдешь. Если же ты хочешь воспользоваться тем,
что раньше тебя нашли люди, искавшие истину, то послушай, что
они говорят.
 Они говорят, что для человека самое большое благо есть свобода.
 Если свобода есть благо, то человек свободный не может
быть несчастным. Значит, если ты видишь, что человек несчастен, страдает, поет,— знай, что это человек не свободный: он
непременно кем-нибудь или чем-нибудь порабощен.
 Если свобода есть благо, то свободный человек не может быть
и подлецом. И потому, если ты увидишь, что человек унижается
перед другими, льстит им, — знай, что человек этот также не свободен. Он раб, который добивается или обеда, или выгодной
должности, или еще чего-нибудь. Кто добивается малых благ,
тот немножко раболепствует; кто добивается великих благ, тог
много раболепствует.
 Свободный человек распоряжается только тем, чем можно
распоряжаться беспрепятственно. А распоряжаться вполне беспрепятственно можно только самим собою. И потому, если ты
увидишь, что человек хочет распоряжаться не самим собою, а
другими, то знай, что он не свободен: он сделался рабом своего
желания властвовать над людьми.
 Как бы ни был человек знатен и силен, но если он и признает
кого-нибудь своим господином, то он раб, хотя бы и сам держал
при себе целую толпу рабов.
 Если хочешь узнать, свободен ли человек или нет, то вглядись
в него хорошенько и прежде всего узнай, чего он хочет. И если
он хочет чего-нибудь такого, чего он получить не может,— он
тоже раб.
 Если мы позволим себе желать того, что не вполне в нашей
власти, то нашим хозяином будет всякий, кто может дать нам
или отнять у нас желаемое нами. И их, таких хозяев, будет у
нас очень много, потому что мы захотим много таких вещей, которые зависят от других людей. Через это люди эти сделаются
нашими господами. Мы любим богатство, почести, доходные места, и потому те люди, которые могут доставить нам все это,
делаются нашими господами. Мы боимся тюрьмы, ссылки, смерти, и потому те люди, которые могут причинить нам все это,
также делаются нашими господами.
 * * *
 Чтобы правильно и хорошо сделать какое-нибудь дело, нужно
уметь сделать его. Это понимает всякий. Так же точно для того,
чтобы правильно и хорошо жить, нужно уметь и хотеть жить
свободно. А для того, чтобы выучиться свободно жить, нужно
прежде всего хорошенько подумать об этом и разобраться в том,
112

что такое свободная жизнь. Давайте-ка попробуем сделать это.
 Прежде всего будем помнить, что нельзя быть свободным
тому человеку, который хочет чего-нибудь, что зависит не от
него самого, а от других.
 Всмотрись повнимательнее в твою жизнь и разбери, все ли
в ней вполне зависит от тебя одного, или же только кое-что находится в твоей власти, а остальное зависит не от тебя?
 Когда, например, ты хочешь, чтобы тело твое было здорово
и невредимо, или чтобы оно было красиво, то ведь исполнение
этих желаний не зависит же от тебя. Точно так же ты' не волен
в жизни или смерти твоего тела. Значит, тело твое подвластно
не тебе, а чему-то другому, что сильнее его.
 Разбери еще, от тебя ли зависит приобрести хороший, плодородный участок земли, если у тебя не на что купить его? Ведь,
нет же. Ты также, не имея на то средств, не в состоянии получить, когда вздумается, новую одежду, дома, рабов, лошадей. Не
от тебя зависит, чтобы твои дети, жена, братья, друзья были
живы и здоровы, или, чтобы они были согласны с тобою.
 Все это не в твоей власти. Но неужели нет у тебя ничего
такого, в чем ты самостоятельный и полновластный хозяин, ничего такого, чего никто у тебя отнять не может?
 Вникни в самую суть твоей жизни и скажи мне, может ли,
например, кто-нибудь на свете заставить тебя верить в то, что
ты считаешь ложью?
 — Нет, никто этого не может сделать.
 — Стало быть, в деле верования никто не может подвергнуться извне ни помехам ни принуждениям. Скажи мне еще, может ли кто-нибудь принудить тебя захотеть сделать то, чего ты
решился не делать?
 — Конечно, может, если он станет стращать меня тюрьмой
или смертью.
 — Ну, а если бы ты не боялся ни тюрьмы ни самой смерти?
 — Тогда другое дело.
 — А не в твоей ли власти презирать тюрьму и смерть?
 — В моей.
 — Ну, вот, стало-быть, в нашей власти находятся еще наши
желания и нежелания.
 — Пожалуй, это — так. А вот, например, я хочу идти гулять,
а другой останавливает меня и не пускает.
 — Да ведь он что останавливает? Не останавливает же он
твоего желания гулять?
 — Все равно — он останавливает мое тело.
 — Нет, это не все равно. Желания твои в твоей власти, и
никто, кроме тебя, не может их изменить. Тело же твое подвластно не только людям, но и всяким случайностям: какой-нибудь
камень, например, может упасть тебе на голову и убить твое тело.
 — Это, положим, верно; но все ж таки мне помешали гулять.
 — Я тебе и не говорил, что в твоей власти гулять без всякой
8 Зак. 1016
 113

помехи. Я сказал тебе, что в твоей власти самое желание гулять
или не гулять. Только воля твоя свободна. Как только тебе понадобится помощь твоего тела, то это уже вовсе не в твоей власти. Я давно тебе это сказал. Итак, ты согласен, что никто не
может принудить тебя пожелать того, чего ты не желаешь?
 — Согласен.
 — Могут ли тебя заставить сделать то, чего не хочешь?
 — Нет, но могут помешать тому, что я хочу сделать.
 — Если ты будешь желать только того, что в твоей власти, то
как же могут помешать тебе в этом? А я тебе не говорил, что
у тебя не будет помех в том, что от тебя не зависит.
 — Неужели же я не должен желать даже, например, здоровья?
 — Желать во что бы то ни стало здоровья так же неразумно, как вообще желать всего того, что не от нас зависит. Что от
меня не зависит, этого я не могу по своей воле ни приобресть, ни
удержать; а потому оно и не принадлежит мне. Я должен побороть в себе всякую зависимость от того, что мне не принадлежит. Иначе я сам на себя надеваю оковы. Я подставлю свою голову под тяжелое ярмо, если привяжусь душою к тому, что не от
меня зависит, а от судьбы, и что должно неминуемо погибнуть.
 — Ну, а вот эта рука, разве она не моя?
 — Это часть твоего тела. А все тело твое—пыль и прах, и
находится оно во власти всякого, кто сильнее его. Смотри на
тело свое, как на вьючного осленка, обязанного служить тебе,
сколько ему назначено. Захотят сильнейшие отобрать от тебя
твоего осленка, придут воины и наложат руки на него,— отдай
его без сопротивления и без жалоб. Станешь противиться, —
только побьют тебя и все же таки отнимут осленка. Если так
нужно смотреть на наше тело, то пойми же, как ничтожно все
то, что приобретается ради тела. Тело наше — вьючный осленок,
а все, что нужно телу, не что иное, как корм, ясли и сбруя этого
осленка. Тело — пустое дело для разумного человека. А то, что
приобретается ради тела, и подавно пустяки. Освободись же из-
под власти этих пустяков поскорее и с легким сердцем.
 * *
 Когда ты выучишься и привыкнешь отличать то, что твое, от
того, что не твое; то, чего можно достигнуть, от того, чего нельзя
достигнуть; когда поймешь, что для тебя важно только твое, а
остальное пустяки; когда будешь желать только того, что от тебя
зависит, — тогда ничего не будет страшным для тебя. Никто не
будет властен над тем, что твое собственное; а в нем только и заключается добро и зло. Никто не сможет отнять у тебя твое,
никто тебе ни в чем не помешает. Как невозможно препятствовать делу Божьему, так точно невозможно будет остановить тебя в твоих добрых побуждениях.
 Значит, есть возможность жить без всяких огорчений и волне
 114

ний. Люди огорчаются только тогда, когда случается то, чего
они боялись. Ты же ничего не бойся, никому не завйдуй, живи
спокойно, желай только того, что в твоей воле, что честно и что
у тебя под рукой. А то, что тебе выпадает на долю по воле других, принимай как дар добрых людей, и пользуйся им настолько,
насколько необходимо для поддержания жизни, но не привязывайся к этому так сильно, как животные.
 Если ты ничего не ожидаешь и не хочешь получать от других людей, то люди не могут быть страшны для тебя, как пчеле
не страшна другая пчела, как лошади не страшна другая лошадь. Но если твое счастье находится во власти других людей,
то ты непременно будешь бояться людей.
 С этого и надо начать: надо отрешиться от всего того, что
нам не принадлежит, отрешиться настолько, чтобы оно не было
нашим хозяином, отрешиться от привязанности к своему телу, и
ко всему, что нужно для него; отрешиться от любви к богатству,
к славе, должностям, почестям. Надо сказать себе, что все это
не есть наша собственность.
 Тогда не понадобится нам уничтожать людское насилие насилием. Вот — тюрьма, — какой вред мне от того, что она стоит?
Зачем мне нападать на людей, производящих насилие, и убивать
их? Их тюрьмы, цепи, оружие не поработят моего духа. Тело мое
могут взять; но дух мой свободен, и ему никто ни в чем не может помешать, и потому живу я так, как я хочу.
 А как я дошел до этого? Я подчинил свою волю воле бога.
И я этого хочу. Хочет Он, чтобы я делал это, а не то? И я этого
хочу. Хочет Он, чтобы со мною что-нибудь случилось? И я этого хочу. Не хочет Он, и я не хочу.
 * * *
 — Ну, а вот этот человек может заковать меня в цепи, может
содрать с меня кожу!
 — Ему же хуже, — он получит за это наказание, потому что
нельзя сделать ни одной несправедливости безнаказанно.
 — Ну, что ты говоришь? Когда, например, хозяин заковывает
и бьет своего раба, ему не полагается никакого наказания.
 — Это только так тебе кажется. А на самом деле наказание
в том и заключается, что он, человек, другого такого же человека, как и он, брата своего — заковал в цепи. Ты сейчас сам признаешь это. Всякому дереву плохо, если его заставят расти не
так, как ему назначено. То же самое и со всяким животным.
А как назначено жить человеку? Кто скажет, что человеку назначено кусаться, брыкаться, бросаться на других, сажать людей
в тюрьмы и рубить им головы? Ведь не дикий же зверь человек! Всякий скажет, напротив, что человеку подобает желать людям всего лучшего, делать им добро, помогать им. Значит, человек, делающий неправду и зло, не исполняет того, что ему назначено, и потому самому ему плохо. Когда Сократа осудили на
115

смерть, зло было не для Сократа, а для его судей и убийц.
 — Это что-то непонятно!
 — Да, ведь, когда петухи дерутся, то считают победителем
того петуха, который взял верх над другим, хотя бы он сам был
весь изранен. А из двух людей, кто победитель, — тот ли, который мучит и убивает другого, или тот, кто терпеливо и не сердясь переносит свои мучения и смерть? Кто из них взял верх?
Почему ты правильно судишь о петухе-победителе, а о человеке-
победителе не умеешь рассудить? Разве человек добрый и
честный не выше человека злого и бесчестного? Настоящее зло
для человека бывает тогда, когда он делается волком, змеей, трутнем. Такое положение для человека самое постыдное и жалкое.
 * * *
 Напомним же себе еще раз, в чем мы с тобой согласны.
 Человек свободным будет тот, для которого нет никаких препятствий, который всегда найдет под рукой все, что ему нужно.
Рабом будет тот человек, которому можно помешать в его делах,
которого можно принудить сделать что-нибудь противное его
воле.
 Нельзя мешать только такому человеку, который не желает
ничего, ему не принадлежащего, не находящегося в его власти. Не
надо пристращаться ни к чему такому, что не в нашей власти,
иначе мы подвергнем себя большим страданиям.
 * * *
 Меня часто спрашивают: — А сам-то ты, Эпиктет, считаешь ли
себя свободным?
 — Видит Бог, что я хочу быть свободным и всеми силами
стараюсь быть таким. Но, конечно, я не достиг еще полной свободы. я слишком еще дорожу своею плотью. Мне слишком еще
хочется, чтобы тело мое было невредимо, несмотря на то, что
оно уже давно повреждено L Но если вам нужны примеры людей,
на самом деле свободных, то знайте, что такие люди бывают, и,
значит, свобода возможна для человека.
 Вспомните, например, Диогена. Он был свободен не потому,
что родился от свободных родителей (они были несвободны), а
потому, что освободил себя от привязанности ко всему, что ведет
человека к рабству. Не за что было прицепиться к нему, чтобы
сделать его рабом. От всего он мог отказаться, потому что был
как бы привязан ко всему лишь самою тонкою нитью. Он говорил: «Я свободен, потому что мне ничего не надо. Тело свое
я считаю не своим. Для меня закон Бога — все, а остальное для
меня ничего не значит».
 1 Здесь Эпиктет, бывший рабом, намекает на свою ногу, искалеченную
хозяином.
 116

И Сократ также был свободным человеком. Он не боялся
смерти и слушался внутреннего голоса своей совести даже и
тогда, когда его за это преследовали и грозили ему смертью.
Когда друзья предлагали ему убежать из тюрьмы, то он не захотел обманом спасти свою жизнь и сумел, когда нужно было,
своею собственною смертью доказать людям все то хорошее,
чему он при жизни их учил.
 Все то, чем люди так восхищаются, все, ради приобретения
чего они так волнуются и хлопочут, все это не приносит им ни
малейшего счастья. Покуда люди хлопочут, они думают, что
благо их в том, чего они домогаются. Но лишь только они получают желаемое, они опять начинают волноваться, сокрушаться
и завидовать тому, чего у них еще нет. И это очень понятно, потому что не удовлетворением своих праздных желаний достигается свобода; но, наоборот, избавлением себя от таких желаний.
 Если хочешь увериться в том, что это правда, то приложи
к освобождению себя от своих пустых желаний хоть на половину
столько же труда, сколько ты до сих пор тратил на их исполнение; и ты сам скоро увидишь, что таким способом получишь
гораздо больше покоя и счастья.
 Покинь общество людей богатых и влиятельных; перестань
угождать людям знатным и сильным и воображать, что от них
ты можешь получить что-либо нужное тебе. Ищи, наоборот, у
людей праведных и разумных того, что можешь ты от них получить и, уверяю тебя, не с пустыми руками уйдешь ты от них,
если только придешь к ним с чистым сердцем и добрыми мыслями.
 Если ты не веришь мне на слово, то хоть на время попробуй
сблизиться с такими людьми, постарайся сделать хоть несколько
шагов на пути к истинной свободе. А тогда уже сам решай, куда
тебя больше тянет,— к благу и свободе, или к злу и рабству.
В таком опыте ведь нет ничего постыдного. Испытай же себя!..
 ОТДЕЛЬНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
 46. 	«Мы живем как бы в обстановке военных действий. Ты
можешь остаться непобежденным, если будешь избегать боя, в
котором тебе нельзя ожидать победы. Когда ты видишь кого-
нибудь достигшим почестей, или большой власти, или еще какого-либо благополучия, не считай его счастливым, не увлекайся
в своем воображении. Если в области, которая нам принадлежит,
заключено существо истинного счастья, там нет места ни зависти, ни ревности; ты сам не захочешь стать ни военачальником,
ни претором, ни консулом, а пожелаешь быть свободным, тогда
как свободнорожденный, высокопоставленный и богатый человек,
отдающийся страстям и похотям, должен быть признан рабом».
 47. 	«Единственный путь к свободе состоит в том, чтобы презирать все, что не находится в нашей власти».
 117

48. 	«Он никого не бранит и никого не хвалит, он ни на кого
не жалуется и никого не обвиняет; он и о себе не говорит, будто
он что-нибудь собою представляет или что-нибудь знает. Если
он встречает затруднения или препятствия, то винит только самого себя. Если кто-нибудь хвалит его, он только посмеивается про
себя над хвалителем; если кто его бранит, то он и не думает защищаться».
 49. 	(«О провидении»). «От бога происходят боги и люди;
если ты принимаешь это положение, тебе есть чем гордиться: подумай только, как бы ты вознесся, если бы цезарь объявил тебя
своим сыном». «Наше существо двойственно, оно состоит из жалкого тела ц разума с волей, которые имеют божественное происхождение».
 50. 	(«О последствиях, вытекающих из родства человека с бо-.
гам»), «Если ты понял тайну мироздания и величие высшего
обширнейшего сообщества, соединяющего людей с богом, ибо
от бога происходят не только твой отец и твой дед, но также все,
что живет и растет на земле, в особенности одаренные разумом
существа, и если ты знаешь, что только последние способны
к истинному общению с богом, потому что они теснейше связаны
с ним именно через посредство разума,— почему тебе тогда не признать себя гражданином мира, почему не считать себя сыном бога?»
 «То положение, которого ты не терпишь, не создавай для других. Не желаешь быть рабом,— не терпи рабства около себя...
Как порок и добродетель ничего между собой общего не имеют,
так и свобода и рабство».
 «Первой и важнейшей частью философии является ее применение к жизни, например, жить без лжи в словах и действиях.
Вторая часть содержит доказательства, например, почему человек не должен лгать. Третья часть служит первым двум и состоит в обосновании и исследовании этих доказательств, например, из чего видно, что это есть доказательство, что является
вообще доказательством; что такое следствие, что такое противоречие; что является истиной и что ложью. Таким образом, третья
часть нужна в силу второй, вторая — в силу первой. Однако необходимейшей остается первая, и о ней нужно непрестанно заботиться. Но мы обычно делаем обратное. Мы заботимся о третьей
части, отдаем ей весь наш пыл и совсем упускаем из виду первую часть. И происходит так, что продолжаем лгать, а между
тем всегда можем доказать, что человек не должен лгать».
 «Правильные представления правильны для всех людей».
 «Что же есть природа, и как она управляет вселенной, и разумна ли она или нет,— разве обо всем этом не подобает размышлять?»
 «Мир есть единое государство, и он создан из единой субстанции. Ему присущ необходимый круговорот, и одно уступает в нем
место другому. Одно погибает, другое возникает, одно движется,
другое заступает его место».
 118

«Не требуй, чтобы совершающееся совершалось по твоей
воле, но желай, чтобы совершающееся совершалось так, как оно
совершается, и проживешь счастливо». (Эпиктет, Encheiridion. 8).
 «Одни из существующих вещей находятся в нашей власти,
другие — не в нашей власти. В нашей власти наши мнения, наша
воля, наше влечение и уклонение, словом — все наши действия.
Не в нашей власти — наше тело, наше имущество, почет, чины,
словом — все, что не есть наши действия. Все, что в нашей
власти, от природы свободно, не знает препятствий и стеснений;
то, что не в нашей власти, является слабым, подчиненным, подверженным препятствиям и чуждым воздействиям. Теперь подумай о следующем: если то, что от природы является подчиненным и подверженным чуждым воздействиям, ты будешь считать
своей собственностью, то ты столкнешься с препятствиями, впадешь в заботы и беспокойство и будешь недоволен богами и
людьми. Если же, напротив, ты будешь лишь то считать своей
собственностью, что действительно принадлежит тебе, а то, что
подвержено чуждым воздействиям, будешь считать чуждым тебе,
то никто никогда тебя ни к чему не принудит, никто ни в чем не
сможет тебе воспрепятствовать; ты всеми будешь доволен... ибо
вообще никто не может принести тебе вреда».
 «Кто я? Разве тело? Разве имущество? Разве слава? Ничто
из всего этого. Что же я такое? Разумное животное».
 «Подумай о том, что ты являешься актером в драме и должен играть роль, предназначенную тебе поэтом, будь она велика
или мала. Если ему угодно, чтобы ты играл нищего, постарайся
и эту роль сыграть как следует; то же относится и к любой другой роли — калеки, государя или обыкновенного гражданина.
Твое дело — хорошо исполнить возложенную на тебя роль; выбор же роли — дело другого».
 «Возьми мое тело, мое имущество, мою честь, мою семью,—
должен, по Эпиктету, сказать угнетаемый своему угнетателю,—
но мысли моей и воли никто не может у меня отнять, ничто не
в силах их подавить».
 «Киник должен позволять бить себя, как осла; но даже во
время побоев он должен любить тех, кто его бьет, ибо он одновременно отец и брат всех людей».

МАРК АВРЕЛИЙ
 121 - 180 г. н. э.
 НАЕДИНЕ С СОБОЙ
 Размышления
 (Отрывки)
 Книга I
 1. 	Деду Веру я обязан сердечностью и незлобивостью.
 2. 	Славе родителя <2) и оставленной им по себе памяти —
скромностью и мужественностью.
 3. 	Матери — благочестием, щедростью и воздержанием не
только от дурных дел, но и от дурных помыслов. А также и простым образом жизни, далеким от всякого роскошества.
 4. 	Диогнету (4) — нелюбовью заниматься пустяками и неверием
в россказни чудотворцев и волшебников о заклинаниях, изгнании
бесов и тому подобных вещах, тем, что не разводил перепелов (5>
и не увлекался ничем подобным, и тем, что меня не выводит из
себя свободное слово, что я отдался философии и слушал вначале Евтихия, затем Андрона и Медиана, уже ребенком писал диалоги и почуйствовал влечение к простому ложу, звериной шкуре
и прочим принадлежностям греческого образа жизни <7>.
 5. 	Сексту (8) — благожелательностью, образцом дома, руководимого отцом семейства, решением жить согласно природе
безыскусственной серьезностью, заботливым отношением к друзьям, запасом терпения в отношении к людям невежественным и
опрометчиво судящим и уменьем со всеми ладить: общение с ним
было приятнее всякой лести, и в то же время он пользовался у
этих людей величайшим уважением. Он учил меня с пониманием
и методически отыскивать и располагать необходимые для жизни
основоположения, не выказывать признаков гнева или какой-
либо другой страсти, но сочетать любвеобилие с полнейшей свободой от страстей, пользоваться доброй славой, не вызывая
120

шума, и обладать большими познаниями, не выставляя их напоказ.
 6. 	Ему были равно чужды, как суеверие по отношению к богам, так и заискивание и угождение по отношению к людям или
потакание черни — наоборот, трезвость, положительность, благопристойность, постоянство были его отличительными свойствами...
Кроме того, он умел ценить истинных философов, к остальным же относился без пренебрежения, хотя и не давался им в
обман... Но особенно замечательна та готовность, с которой он
признавал превосходство людей, приобретших особую авторитетность в какой-нибудь области, например, в красноречии, познании законов, нравов или еще чего-нибудь; он даже прилагал все
усилия, чтобы каждый из них получил известность в меру своих
дарований.
 7. 	Я часто думал о жизни согласной с природой и ясно представлял себе, какова она. Боги, с своей стороны, сделали все
своими дарами, помощью и внушением, чтобы я мог беспрепятственно жить согласно природе, и если я не жил так, то по своей
вине и потому, что не следовал их указаниям и чуть-что не прямым наставлениям — за это я также должен быть признателен
богам, равно как и за то, что, при такой жизни, мое тело не отказалось мне служить до сих пор, и за то, что избег сближения
с Бенедиктой и Феодотом да и впоследствии быстро исцелялся
от любовных увлечений; за то, далее, что, часто сердясь на
Рустика, не сделал ничего такого, в чем бы пришлось потом раскаиваться, и за то, что моя мать, которой суждено было умереть
молодой, последние годы провела со мною.
 Примечания: 1. Как в настоящем, так и во всех остальных
параграфах первой книги, глагола («обязан»), выражающего отношение между упоминаемыми добродетелями, лицами, о которых говорит
М. А., и им самим, не имеется. Он замещен предлогом «пара» (ab, от),
начинающим каждый параграф и имеющим различные оттенки, не поддающиеся передаче одним русским предлогом. Можно только указать^
что смысл всей книги не в выставлении на показ собственных добродетелей, а в воздаянии должного благотворному влиянию окружающих.— ЛА. Анний Вер — дед М. А. с материнской стороны, римский
сенатор, дважды бывший консулом.
 2. 	Отец М. А., Анний Вер, претор, умер в молодых годах. Его>
сестра Фаустина была женой Антонина Пия.
 3. 	Домиция Люцилла, дочь Калькизия Тулла.
 4. 	О Диогене упоминает Капитолин в своем «Жизнеописании М. А.»
как о специалисте в живописи.
 5. 	Разведение и бой перепелов — модный в то время спорт.
 6. 	В тексте собственно другие имена: Бакхий, Тандасид и Мар-
циан. Но так как эти имена совершенно неизвестны, то Г'атак и
Казауб предлагают заменить их именами преподавателей, о которых
упоминает Капитолин. Евтихий преподавал грамматику, Андрон —
геометрию, Мециан — право.
 121

7. 	По свидетельству Капитолина, М. А. уже с двенадцати лет вел
почти аскетический образ жизни, рекомендуемый стоическим учением (греческий образ жизни).
 8. 	Секст из Херонейи, стоик, внук Плутарха.
 9. 	Имена неизвестны.
 Книга II
 1. 	Чем бы я ни был, я все же только немощное тело, слабое
проявление жизненной силы (1) и руководящее начало.— Оставь
книги, не отвлекайся от дела, время не терпит (2). Относись же
к твоему телу с таким же пренебрежением, как если бы ты был
при смерти, оно лишь кровь да кости, бренное плетение из нервов, жил и артерий. Рассмотри также существо жизненной силы:
оно—дуновение, притом не остающееся всегда себе равным, а
ежемгновенно то выдыхаемое, то вновь вдыхаемое. Итак, остается лишь третье — руководящее начало, и о нем-то ты должен
подумать. Ты стар: не допускай же более его порабощения, не
допускай, чтобы помыкали им противообщественные стремления,
чтобы оно роптало на свой настоящий удел и приходило в ужас
перед будущим.
 2. 	Созидаемое богами преисполнено промысла. Приписываемое случаю также возникает не без участия природы или не без
связи и соединения с тем, чем руководит промысел. Все проистекает из этого источника; с ним сопряжены и неизбежное, и то,
что идет на пользу всему миру, коего ты составляешь часть. Для
всякой же части природы будет благом то, что производит природа Целого и что способствует ее поддержанию. Но изменения,
как элементов, так и сложных тел, способствуют поддержанию
мира. Вот мысли, которые должны дать тебе удовлетворение;
пусть же они будут твоими основоположениями. Утишь свою
жажду книжного знания, чтобы не роптать, когда придет смерть,
а умереть, храня благорасположение и искренне, от всего сердца благодаря богов.
 3. 	Всегда следует помнить о том, какова природа Целого, какова моя природа, каково отношение второй к первой и какой
частью какого Целого она является, а также о том, что никто
не может помешать всегда действовать и говорить согласно природе, часть которой ты составляешь.
 4. 	Все следует делать, обо всем говорить и помышлять так,
как будто каждое мгновение может оказаться для тебя последним. Если боги существуют, то выбыть из числа людей вовсе не
страшно: ведь боги не ввергнут тебя во зло. Если же богов не
существует, или им нет дела до людей, то что за смысл мне жить
в мире, где нет богов или нет промысла? Но боги существуют и
проявляют заботливость по отношению к людям. Они устроили
так, что всецело от самого человека зависит, впасть или не
122

впасть в истинное зло. А если злом является и что-нибудь другое, то они позаботились также, чтобы от каждого зависело не
впасть в оное. Но то, что не делает худшим человека, может ли
сделать худшей жизнь человеческую? Природа Целого не могла
оплошать таким образом ни по неведению, ни по бессилию предупредить или исправить, в случае если она обладает всезнанием; не могла бы она также ни по бессилию, ни по неумелости,
допустить такую ошибку, как распределение благ и зол между всеми людьми без разбора, как между хорошими, так и
между дурными. Смерть же и жизнь, слава и бесчестье, страдание и наслаждение, богатство и бедность — все это одинаково
выпадает на долю как хорошим людям, так и дурным. Все
это не прекрасно и не постыдно, а следовательно не благо и
не зло.
 5. 	Как быстро все исчезает: самые тела в мире, память о них
в вечности! Каково все воспринимаемое чувствами, в особенности
то, что. манит нас наслаждением, или отпугивает страданием, или
прославляется тщеславием? Как все это ничтожно, презренно,
низменно, бренно и мертво! Вот на что следует направить способность мышления. Что представляют собою те, убеждения и голоса которых рождают славу? Что такое смерть? Если взять ее
самое по себе и отвлечься от всего, что вымышленно по ее поводу, то тотчас же убедишься, что она не что иное, как действие
природы. Бояться же действия природы — ребячество; смерть же
не только действие природы, но и действие полезное ей.
 Как и какою частью своего существа соприкасается человек
с богом, и что делается с этой частью по ее отделении?
 6. 	Если бы даже ты рассчитывал прожить три тысячи лет и
еще тридцать тысяч, все же ты должен помнить, что никто не
лишается другой жизни, кроме той, которую он изживает, и никто не изживает другой жизни, кроме той, которой лишается.
Поэтому самая продолжительная жизнь ничем не отличается от
самой краткой. Ведь настоящее для всех равно, а следовательно равны и потери — и сводятся они всего-навсего к мгновенью.
Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего. Ибо кто
мог бы отнять у меня то, чего я не имею?
 Итак, следует помнить о двух истинах. Во-первых: все из века
равно самому себе, пребывая в круговороте, и потому вполне
безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, или двести,
или же бесконечное время. Во-вторых: наиболее долговечный и умерший, только что начав жить, теряют, в конце концов,
одно и то же. Настоящее — вот все, чего можно лишиться, ибо
только им и обладаешь, а никто не лишается того, чем не
обладает.
 7. 	Все зависит от убеждения. Это ясно из изречений циника
Монима (3). Но и польза его слов будет ясна для того, кто сумеет
уловить заключающееся в них ядро истины.
 123

8. 	Время человеческой жизни — миг; ее сущность — вечное
течение, ощущение — смутно; строение всего тела — бренно;
душа — неустойчива; судьба — загадочна; слава — недостоверна.
Одним словом, все относящееся к телу подобно потоку, относящееся к душе — сновиденью и дыму. Жизнь — борьба и странствие по чужбине; посмертная слава — забвение. Но что же
может вывести на путь? Ничто, кроме философии. Философствовать же значит оберегать внутреннего гения от поношения и
изъяна, добиваться того, чтобы он стоял выше наслаждений и
страданий, чтобы не было в его действиях ни безрассудства, ни
обмана, ни лицемерия, чтобы не касалось его, делает или не делает чего-либо его ближний, чтобы на все происходящее и данное ему в удел он смотрел, как на проистекающее, оттуда изошел
и он сам, а самое главное,— чтобы он безропотно ждал смерти,
как простого разложения тех. элементов, из которых слагается
каждое живое существо. Но если для самих элементов нет ничего страшного в их постоянном переходе друг в друга, то где
основания бояться кому-либо их общего изменения и разложения? Ведь последнее согласно с природой, а то, что согласно
с природой, не может быть дурным.
 Примечания: 1. Пневматион, уменьшительное от пневма, одного из основоположных и в то время многозначных терминов стоической
натурфилософии. Его первоначальное значение — теплый воздух, воздушное течение, «ток» (как предлагает кн. С. Н. Трубецкой. «Учение
о Логосе etc.», стр. 42), но в различных сочетаниях он обозначает
огонь, эфир, душу, разум, божество.
 2. 	Эту фразу Stich считает не принадлежащей к контексту вставкой.
 3. 	О Мониме из Сиракуз, ученике Диогена и Кратеса. см. Diog.
Laert. По свидетельству Диогена, под шутливой формой его изречения
скрывались серьезные и значительные мысли.
 Книга III
 1. 	...И много есть такого, что ведомо не всякому, но открывается лишь тому, кто действительно сблизился с природой и ее
делами.
 2. 	Гиппократ, исцелив множество болезней, сам заболел и
умер. Халдеи предсказали многим смерть, а'затем их самих настигла судьба. Александр, Помпей, Гай Цезарь, разрушив до
тла столько городов и умертвив в боях десятки тысяч всадников
и пехотинцев, в конце концов и сами расстались с жизнью. Гераклит, столько рассуждавший о всемирном пожаре, умер от
водянки, не помог ему и коровий помет, которым он был намазан Демокрита заели паразиты (2), Сократа убили тоже своего
рода паразиты. Но какой вывод из всего этого? Ты взошел на
корабль, совершил плавание, достиг гавани: пора слезать.
 124

Если тебя ждет другая жизнь, то, так как боги вездесущи, они
будут и там. Если же это будет состояние бесчувственности, то
тебе не придется более терпеть от страданий и наслаждений и
служить оболочке, которая настолько хуже того, кто у нее в
плену. Ибо последний есть дух и гений, оболочка же — прах
и тлен.
 3. 	Тело, душа, дух. Телу принадлежат ощущения, душе —
стремления, духу— основоположения. Способностью получать
впечатления обладают и скоты, стремления проявляются бурно и
в диких зверях, и в андрогинах, и в Фаларисе 1 2 (3) и в Нероне,
пользоваться духом для внешнего соблюдения обязанностей
могут люди и не признающие богов.
 Примечания: 1. Diog. Laert. 1. 9.
 2. 	По свидетельству Диогена, Демокрит умер от дряхлости, по
словам Лукреция Кара, он кончил самоубийством, почувствовав приближение старческого слабоумия.
 3. 	Фаларис — тиран Агригентский, 565—549 г. Один из первых
тиранов, сделавших это слово синонимом жестокости и бесчеловечности.
 Книга IV
 1. Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тиши,
к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве,
ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь
самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться,— это его душа. В особенности же человек, который найдет
внутри себя то, вглядевшись во что он тотчас преисполнится
спокойствием; под спокойствием же я разумею не что иное, как
сознание своей добропорядочности. Почаще же разрешай себе
такое уединение и черпай в нем новые силы.
 2. Если духовное начало у нас общее, то общим будет и разум, в силу которого мы являемся существами разумными. Если
так, то и разум, повелевающий, что делать и чего не делать,
тоже будет общим; если так, то и закон общий, если так, то мы
граждане. Следовательно мы причастны какому-нибудь гражданскому устройству, а мир подобен Граду. Ибо кто мог бы указать
 на какое-нибудь другое общее устройство, которому был бы причастен весь род человеческий? Отсюда-то, из этого Града, и духовное начало в нас, и разумное, и закон. Откуда же иначе?
Ведь как все то во мне, что обладает свойствами земли, есть
частица какой-нибудь земли, влажное — частица другого элемента, животворящее, теплое и огневидное берут начало каждое в
своем источнике (ибо ничто не возникает из ничего, как и не
 125

превращается в ничто), точно так же и дух откуда-нибудь да
происходит.
 3. 	Смерть есть такая же тайна природы, как и рождение.
В одном случае соединение, в другом разложение одних и тех
же элементов. Вообще в них нет ничего, что могло бы быть для
кого-нибудь постыдным, ибо нет ничего несоответствующего одухотворенному существу или разуму его строения.
 4. 	Мир! Все, что гармонирует с тобой, пристало и мне, и ничто для тебя заблаговременное и для меня не наступает слишком
рано или слишком поздно. Природа! Все созревающее в смене
твоих времен — мне на потребу. Все исходит от тебя, все пребывает в тебе, все к тебе возвращается. Герой пьесы говооит:
«О возлюбленный град Кекропса!» (1) Неужели же ты не скажешь: «О возлюбленный град Зевса!»?
 5. 	Есть характеры мрачные, характеры женственные, упорные,
зверские, ребяческие, скотские, вялые, фальшивые, нелепые, вероломные, тиранические.
 6. 	Постоянно думай о том, что все возникающее возникает в
силу изменения, и приучай себя к мысли, что ничто так не любит
природа Целого, как изменять существующее и творить новое
подобное. Ибо все существующее есть некоторым образом семя
того, что из него произойдет. Ты же считаешь семенем только
засеянное в землю или утробу матери — и коснеешь в невежестве.
 7. 	Ты всегда должен мыслить мир, как единое существо,
с единой сущностью и единой душой. Подумай о том, как все
сводится к его же единому ощущению, как создает он все единым стремлением, как все содействует возникновению всего,,
какая во всем связь и соответствие.
 8. 	«Человек — это душонка, обремененная трупом», как говорил Эпиктет.
 9. 	Время есть река возникающего и стремительный поток.
Лишь появится что-нибудь, как уже проносится мимо, но проносится и другое, и вновь на виду первое.
 10. 	Последующее всегда родственно предыдущему. Здесь мы
имеем дело не со счислением разнородного, лишь насильственно
приводимого к единству, а со связью, сообразной разуму. И подобно тому, как гармонически слажено все сущее, и все возникающее являет не бессмысленное чередование, а чудесную внутреннюю близость,
 11. 	Всегда помни изречение Гераклита: «Для земли смерть
стать водой, для воды — воздухом, для воздуха — огнем и наоборот».
 Примечание: 1. Из комедии Аристофана «Селяне». Кекропс —
легендарный основатель Афин.
 126

Книга V
 1 	Я буду идти, неуклонно держась природы, пока не свалюсь;
лишь тогда я отдохну, отдав свое дыхание тому, из чего я черпал
его ежедневно, и возвратившись туда, откуда изошло семя моего
отца, кровь матери, молоко кормилицы, в' ту землю, которая
столько лет кормила и поила меня, которая носит меня, топчущего ее и пользующегося сверх меры ее дарами.
 2. 	Я состою из начала причинного и материального. Ни то,
ни другое не -перейдет в небытие, как и не возникло оно из небытия. Поэтому каждая часть моего существа по изменении сделается какой-нибудь частью мира, последняя, изменившись,
в свою очередь, сделается другой частью мира, и так в бесконечность. Ведь и я возник в силу изменения, и те, кто породили меня, и т. д. также в бесконечности. Все это остается
верным и в том случае, если мир подчинен закону размеренных
периодов (1).
 3. 	Каковы по большей части твои представления, таковым же
будет и твое помышление. Ибо душа пропитывается этими представлениями. Пусть же она постоянно пропитывается у тебя
представлениями вроде нижеследующих. Где есть возможность
жить, там можно и хорошо жить, при дворе можно жить, следовательно, там можно и хорошо жить. И далее: каждая вещь
стремится к тому, ради чего она была создана, а в том, к чему
она стремится,— ее цель; но где цель каждой вещи, там же ее
польза и благо. Благо же разумного существа — общение. А что
мы созданы для общения — это доказано уже давно. Разве не
очевидно, что низшие существа созданы для высших, а высшие
друг для друга? Одушевленные — выше неодушевленных, из одушевленных же высшими являются разумные.
 4. 	Стремиться к невозможному — безумно.
 5. 	Чаще размышляй о том, с какой быстротой проносится
и исчезает из виду все сущее и происходящее. Ибо сущность подобна непрерывно текущей реке; действия беспрестанно сменяют
друг друга, причины подлежат бесчисленным изменениям. И нет,
по-видимому, ничего устойчивого, а рядом с нами безмерная
бездна прошедшего и грядущего, в которой все исчезает. Так не
глупцом ли будет тот, кто станет гордиться чем-нибудь подобным, или волнуется по его поводу, или же жалуется, точно дело
идет о бремени, которому предстоит длиться века?
 Примечание: 1. М. А. имеет в виду учение Гераклита и
стоиков о периодическом поглощении мира (мировой пожар) единой
сущностью и обратном его выделении.
 Книга VI
 1. 	Не довольствуйся поверхностным взглядом. От тебя не
должны ускользнуть ни своеобразие каждой вещи, ни ее достоинство.
 127

2. 	Все предметы подлежат очень быстрому изменению; им
предстоит или испариться (если сущность всего едина), или же
рассеяться.
 3. 	Относительно мясных блюд и вообще подобных кушаний
можно приучить себя к такому взгляду: это вот труп рыбы,
это — труп птицы или поросенка. Равным образом, фалернское
вино — выжатый сок винограда, пурпур — шерсть овцы, окрашенная кровью улитки, соитие — трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами. Такого рода
представления, доходя до самых вещей и проникая в них, дают
возможность увидеть, каковы они на самом деле. Так следует
поступать всю жизнь. Если какие-либо вещи кажутся нам безусловно заслуживающими нашего одобрения, следует обнажить
их, прозреть всю их суетность и устранить ореол, придаваемый
им россказнями.
 4. 	Одно спешит к существованию, другое спешит из него, и
из того, что возникло, кое-что уже исчезло. Поток изменения постоянно обновляет мир, как непрестанное течение времени постоянно сообщает юность беспредельной вечности. Что могло бы
стать для кого-нибудь предметом почитания в этом потоке бегущих явлений, ни на одном из которых нет возможности остановиться? Это было бы похоже на то, если бы кто-нибудь вздумал
облюбовать одну из пролетающих птиц,— а она уже скрылась
из глаз. Такова же и жизнь каждого из нас — испарение крови и
вдыхание воздуха. Ведь нет разницы между однократным забиранием и возвращением воздуха (что мы производим ежемгно-
венно), и возвращением самой способности дыхания, полученной
тобой вчера или позавчера, при рождении, туда, откуда ты ее
первоначально получил.
 5. 	Элементы несутся вверх, вниз и в круговороте.
 6. 	Смерть уравняла Александра Македонского с его погонщиком мулов. Ибо они или были поглощены семенообразными
потенциями мира, или же распались на атомы.
 7. 	Подумай о том, сколько явлений возникает в теле и душе
каждого из нас в течение одного момента времени, и ты не будешь удивляться тому, если несравненно более, или вернее все,
сосуществует в том Едином и Целом, которое мы называем
миром.
 8. 	Смерть кладет предел способности получать ощущения,
определяющим нас стремлениям, блужданию мысли и служению
телу.
 Книга VII
 1. 	Боится кто-нибудь изменения? Но что может возникнуть
без изменения? Что более мило или более свойственно природе
Целого? Мог бы ты сам пользоваться баней, если бы дерево не
128

было способно к изменению? Мог бы ты питаться, если бы пища
не была способна к изменению? А что другое из полезного могло бы осуществиться без изменения? Неужели ты не видишь,
что изменение, претерпеваемое тобой, вполне подобно упомянутым и что оно равно необходимо для природы Целого?
 2. 	Все тела несутся в мировой материи, как в стремительном
потоке; они тесно связаны с Целым, действуя заодно с ним, подобно нашим членам в их отношении друг к другу.
 Сколько Хризиппов, сколько Сократов, сколько Епиктетов поглотила уже вечность! Пусть эта мысль приходит тебе в голову
по поводу каждого человека и каждой вещи.
 3. 	Лицо, искаженное гневом, есть нечто совершенно противоестественное. Если такое выражение повторяется часто, оно как бы
умерщвляет человеческий облик, совершенно погашает его, так
что никоим образом нельзя его восстановить. Из этого уже можно понять, что оно противоречит разуму.
 Если мы лишимся и сознания заблуждений, то для чего еще
жить?
 4. 	Природа-вседержительница скоро изменит все то, что ты
видишь, и из его сущности создаст что-нибудь другое, а затем
и еще что-нибудь новое, дабы вечно юным пребывал мир.
 5. 	Слова Антисфена: «Делать добро и пользоваться в то же
время дурной славой — в этом есть нечто царственное».
 Книга VIII
 1. 	Что Александр, Гай (Юлий Цезарь) и Помпей по сравнению с Диогеном, Гераклитом и Сократом? Эти последние проникали взором в суть вещей, со стороны причины и со стороны
материи, и руководящее начало в них всегда оставалось верным
самому себе. А сколько забот было у первых, и от чего только
они не зависели!
 2. 	Постоянно и, по возможности, при каждом представлении
применяй учения физики, этики и диалектики.
 3, 	Все существует для чего-нибудь, как, например, лошадь,
виноградная лоза. Чему ты удивляешься? И солнце существует для какого-нибудь дела, да и остальные боги. Но для
чего ты? Для наслаждения? Посмотри, выдерживает ли это
критику.
 4. 	Для моей воли воля ближнего есть нечто столь же безразличное, как и его жизненная сила, и тело. И хотя мы и рождены
преимущественно друг для друга, однако руководящее начало
каждого из нас обладает собственной властью. В противном
случае порок ближнего был бы злом для меня. Но бог решил
иначе, дабы счастье или несчастье не зависело от кого-либо
другого.
 5. 	Одно дело полет стрелы, другое — полет духа. Дух, даже
9 Зак. 1016
 129

и обходя препятствия и исследуя предмет со всех сторон, все
же тем не менее держится прямого направления и стремится
к цели.
 Книга IX
 1. 	Все причастное чему-либо общему стремится к единородному с ним.
 Все земное тяготеет к земле, все влажное сливается воедино,
равно как и воздушное; так что нужны преграды и усилие, чтобы
разобщить их. Огонь уносится вверх вследствие огня элементарного, но в то же время тяготение ко всякому здешнему огню для
общего воспламенения настолько сильно в нем, что легко возгорается всякое сколько-нибудь сухое тело, ибо в его составе не
много такого, что препятствует воспламенению. И поэтому все
причастное разумной природе равным образом стремится к родственному ему или даже в большей степени. Ведь поскольку оно
совершеннее по сравнению с другим, поскольку в нем сильнее
склонность к сближению с себе подобным и слиянию с ним воедино. Уже у неразумных существ можно найти ульи, стада,
вскармливание потомства, некоторое подобие любви. Это объясняется тем, что у них есть души, и склонность к совместной жизни
в существах относительно совершенных проявляется с большей силой, нежели в растениях, камнях или деревьях. У разумных же существ имеются государства, содружества, домохозяйства, совещания, а на войне союзы и перемирия. У существ еще
более совершенных единение осуществляется даже вопреки разделяющему их пространству, каково, например, единение звезд.
Таким образом известная степень совершенства может породить
согласие даже между существами, отстоящими друг от друга.
Взгляни же теперь на то, что происходит. Одни только разумные
существа забывают ныне о стремлении и склонности друг к другу, только среди них не замечается слияния воедино. Но как ни
избегают люди единения, все же им не уйти от него, ибо природа сильнее их. При некотором внимании ты убедишься в правильности моих слов. Легче поэтому найти нечто земное, не соприкасающееся ни с чем земным, нежели человека, не находящегося в общении с человеком.
 2. 	Вещи находятся вне нас, существуя сами по себе, не зная
ничего о себе самих и не высказывая ничего. Что же высказывается о них? Руководящее начало.
 3. 	Для камня, брошенного вверх, нет ничего дурного в том,
чтобы упасть вниз, и ничего хорошего в том, чтобы нестись
вверх.
 4. 	Все подвержено изменению. И ты сам находишься в процессе постоянного перехода в другое и частичного умирания. Да
и весь мир.
 5. 	Прекращение деятельности, приостановка стремления и
130

способности убеждения и вообще смерть отнюдь еще не есть зло.
Подумай только о возрастах, как-то детство, юность, молодость,
старость. Ведь и в них всякое изменение — смерть. Но разве все
это страшно? Подумай, далее, о своей жизни при деде, затем при
матери и при отце и, всюду наталкиваясь на всяческие различия,
изменения и прекращения, спроси себя: «Разве страшно все это?»
Но в таком случае не страшны и прекращение, приостановка и
изменение всей жизни.
 6. 	Обратись к руководящему началу, присущему тебе, Целому, и твоему ближнему. К присущему тебе, чтобы внедрить в
него справедливость, к присущему Целому, чтобы вспомнить, чьей
частью ты являешься, к присущему твоему ближнему, чтобы
знать, действовал ли он по неведению или со знанием, и в то же
время не упускать из вида, что он — родной тебе.
 7. 	Утрата чего-либо есть не что иное, как изменение. Но изменение есть излюбленный прием природы Целого, согласно которой все созидается наилучшим, таким же созидалось из века
и таким же будет в бесконечном времени. Неужели же ты скажешь, что все созидается дурным и всегда будет дурным, и
что у стольких богов не нашлось силы, способной все привести
в надлежащий вид, но мир осужден пребывать в неизбывном
зле?
 8. 	Тленна материя, входящая в состав каждого существа:
вода, пыль, кости, прах. Мрамор, далее, есть затвердение земли,
серебро и золото ее осадки, одежда — волосы животных, пурпур — кровь; таково же и все остальное. И даже жизненная сила,
меняющая одно состояние на другое, есть нечто подобное.
 9. 	Довольно жалкой жизни, ропота и обезьяничанья. Что тревожит тебя? Что в этом нового? Что выводит тебя из себя? Причинное начало? Вникни в него. Или материя? Рассмотри ее. Кроме же этого ничего нет. Но постарайся же, наконец, относиться
к богам с большей простотой и расположением.
 Все равно, наблюдать ли одно и то же сто лет или три года.
 Книга X
 1. 	Что бы ни случилось с тобой — оно предопределено тебе
из века. И сплетение причин с самого начала связало твое существование с данным событием.
 2. 	Существуют ли атомы или же единая природа — прежде
всего следует установить, что я являюсь частью Целого, управляемого природой; затем, что я некоторым образом связан
с частями, однородными мне. Ведь, если я буду помнить об этом,
то, поскольку я буду сознавать себя частью, я не буду недоволен ничем, ниспосылаемым Целым, ибо то, что полезно Целому,
не может быть вредно части. В Целом же нет ничего, что не
было бы полезно ему: это общо всем природам, но природа мира
имеет то преимущество, что нет внешней причины, которая мог
 9*
 131

ла бы заставить ее произвести что-нибудь вредное для нее самой.
Итак, поскольку я буду помнить, что я являюсь частью такого
Целого — я буду рад всему происходящему. Поскольку же я нахожусь в известной родственной связи с однородными мне частями— я буду воздерживаться от того, что идет в разрез с общим
благом. Наоборот, я всегда буду иметь в виду тех, кто мне родственны, направлю все свое стремление на общеполезное и отвращу его от противоположного. Если все это будет выполнено, то
жизнь будет несомненно протекать счастливо, как нельзя не признать счастливой жизнь гражданина, отдающего свои силы на
деятельность, полезную его согражданам, и приветствующего все
то, чем оделит его государство.
 3. 	Части Целого, объемлемые по природе миром, необходимо
подлежат гибели, или, что означает то же самое, изменению.
Если это, будучи по природе необходимым, является в то же
время злом для них, то и с Целым, при постоянном изменении
его частей, нарочито предназначенных к гибели, не все обстоит
благополучно. Но не сама ли природа решила причинить зло
своим частям, создав их доступными и даже необходимо подверженными ему, или же это случилось без ее ведома? Как то, так
и другое— невероятно. Если же кто-нибудь, оставив в стороне
природу, припишет изменение естественным свойствам вещей, то
не смешно ли с одной стороны утверждать, что части Целого
изменяются в силу своих естественных свойств, а с другой стороны дивиться и негодовать по поводу этого, точно это идет в
разрез с природой? Тем более, что каждая вещь разлагается на
то же, из чего и состоит. Ибо на самом деле имеет место или
рассеяние элементов, входивших в состав вещи, или же превращение плотного в то, что обладает свойствами земли, а животворящего в то, что обладает свойствами воздуха, так что все, в
конце концов, поглощается разумом Целого, которое или периодически возгорается, или же обновляется силою вечных времен.
И не воображай, что плотное и животворящее, имеющееся теперь в тебе, существует с самого момента твоего рождения. Ибо
все это в тебе со вчерашнего или завчерашнего дня, будучи обязано своим существованием пище и вдыхаемому воздуху. Поэтому изменяется лишь то, что получено тобою извне, а не то, чем
ты обязан своей матери. Допусти даже, что привзошедшее к тебе и составляет все своеобразие твоего существа — это, думается мне, отнюдь не поколеблет значения сказанного выше.
 4. 	Ненависть, война, страх, вялость, рабство, будут ежедневно сводить на нет те священные основоположения, которые ты
не осмыслил надлежащим образом, не уделив им должного внимания. Но на все следует смотреть и все делать так, чтобы и
практическая способность получила свое довершение и теоретическая приходила в деятельность, а из всеобъемлющего познания
родилась та уверенность в себе, которая не выставляет себя напоказ, но которую и не скроешь. Когда же, наконец, ты приоб
 132

щишься искренности, серьезности и того познания каждой вещи,
которое откроет тебе, какова она по своей сущности, какое место занимает в мире, сколько времени суждено ей просуществовать, что входит в ее состав, кому она может достаться, и кто
может дать ее и отнять?
 5. 	Паук горд, завлекши муху; кто гордится, подстрелив зайчонка, кто,— поймав сетью мелкую рыбешку, кто,— одолев вепря, кто — медведя, а кто — Сарматов. Но разве не окажутся они
все разбойниками, если поисследовать их основоположения?
 6. 	Усвой себе метод рассмотрения всех вещей в их постоянном переходе друг в друга; всегда думай об этом и упражняй
себя в этой области. Ибо ничто так не способствует возвышенному настроению.
 Книга XI
 1. 	Ни одна природа не уступает искусству, ибо искусства
только подражают той или иной природе. Если так, то природа,
наиболее совершенная и объемлющая все другие, не может быть
превзойдена хотя бы самым изощренным искусством. Но все
искусства созидают менее совершенное ради более совершенного; следовательно, так же поступает и общая природа. Здесь берет начало и справедливость, которая порождает и прочие
добродетели. Ибо справедливое не будет соблюдено, если мы будем стремиться к вещам безразличным или легко вдаваться в обман, или же будем судить опрометчиво и легкомысленно.
 2. 	Жизненная сила в тебе и все огневидное, входящее в смешение, хотя и стремятся по своей природе вверх, однако, подчиняясь распорядку Целого, удерживаются в твоем составе. Все
же, обладающее свойствами земли и влажное, хотя и стремится
вниз, однако не падает,, а занимает несвойственное ему по природе положение. Таким образом и элементы подчиняются Целому, оставаясь, даже вопреки себе, там, где им указано, до тех
пор, пока оттуда же не будет дано знака к разложению.
 3. 	Сократ называл мнения большинства людей Ламиями —
пугалом для детей (1).
 4. 	Пифагорейцы советовали бросать по утрам взгляд на небо,
чтобы вспомнить о том, что всегда исполняет свое дело, оставаясь верным своему пути и образу действий, и о порядке, чистоте и обнажении. Ибо светила не знают покровов.
 5. 	Подумай о Сократе, набросившем на себя овчину, когда
Ксантиппа ушла из дома, захватив его одежду, и о его ответе
друзьям, не знавшим, куда деваться от стыда, когда увидели его
одетым таким образом (2).
 6. 	«Лаская своего ребенка», говорил Епиктет, «следует сказать самому себе: Быть может завтра он умрет». — «Но ведь
это — накликание беды».— «Ничего подобного», отвечал он, «это
133

обозначение одного из действий природы. Иначе и слова: «Колосья пожинаются» также являлись бы накликанием беды».
 7. 	Изречение Епиктета: «Нет насилия, которое могло бы лишить нас свободы выбора».
 Примечания: 1. Ср. диалоги «Критон» и «Федон». Ламии —
существа, аналогичные нашим василискам.
 2. 	Об этом эпизоде ничего не известно из других источников.
 Книга XII
 1. 	Следует разобраться в свойствах самих вещей, различая в
них материю, причинное начало и цель.
 2. 	Солнечный свет един, хотя и дробится стенами, горами и
бесчисленным множеством других предметов. Едина общая сущность, хотя она и раздроблена между бесчисленным множеством
отдельных и своеобразных тел. Едина душа, хотя она и раздроблена между множеством существ и особых образований. Едина
разумная душа, хотя и кажется разделенной. Другие же сопри-
надлежащие части, как-то жизненные силы и материальные начала, бесчувственны и чужды друг другу; однако и их сдерживают в единстве разумное начало и их собственная косность.
Разуму же свойственно особое тяготение к тому, что ему родственно, он сближается с ним, и это стремление к общению не
может быть отделено от него.
 Перевод с греч. С. Рагозин,.
 P’

ПЛИНИЙ СТАРШИЙ
 23 — 79 г. н. э.
 ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ
 Книга II
 Гл. 64, § 160. Относительно земли все придерживаются одинакового мнения. Мы называем ее кругом земным и отдаем себе
отчет в том, что она представляет собой шар, имеющий два полюса. При большой высоте гор и плоскости равнины у нее форма несовершенного шара, но если противоположные точки соединить посредством окружности, то земля будет иметь вид правильного шара: это подсказывает нам и закон природы, но не
по тем причинам, которые мы привели, рассказывая о небе. Ведь
небо образует полую вогнутость и со всех сторон покоится на
земле, как на своей опоре: земля же, будучи твердой и плотной,
возвышается подобно опухоли и выдается вовне. Мир стремится
к своему центру, а земля выдается из центра; огромная ее масса
принимает форму шара в результате постоянного вращения мира
вокруг нее.
 Гл. 65, § 161. Между научным и вульгарным мнениями большой спор: населяют ли люди землю со всех сторон, противоположны ли они друг другу, одинаковая ли для всех них высота
неба, стоят ли они одинаково во всех точках на середине земли;
вульгарное мнение вопрошает, почему люди, находящиеся на
противоположных сторонах, не падают, словно нельзя тут же
возразить, как это не удивляются тому, что не падаем мы. Возникает мысль, которую должна одобрить невежественная толпа:
хотя земля неправильный шар и напоминает по форме сосновую
шишку, тем не менее она населена со всех сторон. Но что это
значит ϊιο сравнению с другим чудом: ведь земля висит сама
собой и не падает вместе с нами. Как будто может вызвать сомнение значение воздуха, окружающего мир, или будто земля может упасть, если природа сопротивляется и отказывает ей в необходимом для этого пространстве!
 135

§ 162. 	Ведь как место распространения огня только огонь,
воды — только вода, воздуха — только воздух, так и место земли, сдерживаемой всем, только в ней самой. Удивительно, однако, как образуется форма шара при такой плоскости моря и равнин. Этой точки зрения придерживается один из самых ученых
мужей, Дикеарх, который по приказу царей измерял высоты
горы; он сообщал, что самая высокая из гор Пелион имеет
1250 шагов высоты, и сделал вывод, что высота ее относительно
всей окружности земли ничтожна. Мне это предположение кажется неверным, потому что я хорошо знаю, что некоторые альпийские вершины подымаются на большом протяжении не меньше чем на 50 000 шагов.
 § 163. 	Но больше всего возражает вульгарное мнение против
мысли о том, что поверхность водной массы тоже шарообразна.
Однако в природе нет ничего более очевидного. Ведь свешивающиеся капли повсюду образуют небольшие шары, и в пыли и на
пушистых листьях они кажутся совершенно округлыми, а в наполненных чашах больше всего приподымается середина, что
улавливается скорей разумом, чем зрением, из-за нежности и
мягкости, свойственной жидкости. И еще удивительнее, что при
добавлении в полные чаши небольшого количества жидкости
лишнее вытекает и, напротив, это не случается, когда добавляют
твердые вещества весом даже до 20 денарий. Это явление объясняется тем, что жидкость подымается вверх и разливается, когда верхняя точка сильно выдается.
 § 164. 	По той же самой причине с палуб кораблей не различается земля, видимая с верхушек корабельных мачт, и, когда
судно уходит вдаль, то что-нибудь блестящее, привязанное на
верхушку мачты, кажется постепенно удаляющимся и, наконец,
совсем исчезает. И какую иную форму имеет океан, который мы
считаем крайним, если он удерживается и не падает, хотя вне
его нет никакой границы? Чудом само по себе является то, что
край моря не падает, хотя океан закругляется. Греческие исследователи, к большой для себя радости и славе, доказывают, что
так не могло бы быть, если бы моря были плоскими, то есть такими, какими они нам кажутся.
 § 165. 	Ведь когда воды устремляются сверху вниз, а такова,
несомненно, их природа, никто не сомневается, что они подымаются у берега настолько, насколько позволяет его высота; никаких сомнений не вызывает следующее положение: чем ниже находится какой-нибудь предмет, тем он ближе к центру земли, и
все линии, которые проводятся от центра к ближайшим точкам
воды, получаются короче, чем линии от начала водных пространств до конца моря; итак, все массы воды отовсюду направлены к центру не падают потому, что опираются на все то, что
находится под ними.
 Гл. 66, § 166. Так как суша не может держаться без жидкости сама по себе и, наоборот, вода не может обойтись без под-
136

держки суши, то следует предположить, что искусная природа
устроила так, что они связаны взаимно: земля объемлет воду, а
вода обтекает всю ее изнутри, снаружи, сверху; проникает, как
в темницу, в ее недра и достигает даже горных вершин, где, гонимая воздухом и сжатая тяжестью земли, она бьет ключом, как
будто из трубы, и настолько далека от опасности иссякнуть, что
взлетает высоко вверх. Отсюда понятно, почему моря не увеличиваются за счет ежедневного притока стольких рек. Море, опоясав
посередине землю, омывает весь земной шар, и можно не искать
доказательств, но познать это на опыте.
 Гл. 67, § 167. От Гадеса и Геркулесовых Столбов вдоль берегов Испании и Галии совершаются плавания по всему западу.
Во время правления божественного Августа обошли большую
часть Северного океана; тогда флот, обогнув Германию, достиг
Кимврского мыса, и оттуда увидели или услышали о скифской
стране и чрезмерно влажных и обледеневших пространствах. Но
мало правдоподобно, чтобы моря замерзали там, где в избытке
влага. Также македонский флот совершил плавание из Индийского моря на восток, под той же самой звездой, по той части
океана, которая расположена против Каспийского моря; это было во время царствования Селевка и Антиоха, которые хотели,
чтобы эти моря были названы в их честь Селевкидой и Антио-
хидой.
 § 168. 	И вокруг Каспийского моря большая часть побережья
океана была исследована, почти весь север обогнули с одной
и с другой стороны. Места для сомнения в этом не оставляет
существование Меотийского озера, оно или залив этого океана,
как полагали многие, или разлив, отделенный от океана узкой
полосой земли. По другую сторону от Гадеса на запад и по сей
день плавают вдоль Мавритании по значительной части Южного
моря. Еще большая часть океана с востока до Аравийского залива была исследована благодаря победам Александра Великого; как Цезарь, сын Августа, воевал в Аравийском заливе, там
были обнаружены обломки оставшихся от кораблекрушения испанских кораблей.
 § 169. 	Ганнон, в эпоху могущества Карфагена, прошел от Гадеса до аравийской страны и описал это плавание; в то же
самое время Гимилькон был послан исследовать внешние границы Европы. Кроме того, Корнелий Непот сообщает, что в его
время когда некто Евдокс бежал от царя Латира, то, выйдя
из Аравийского залива, он достиг Гадеса; а задолго до него Це-
лий Антипатр передает, что знал какого-то человека, который
в целях торговли проделал путь из Испании в Эфиопию.
 § 170. 	Кроме того, Непот рассказывает о северном пути следующее: Квинту Метеллу Целеру, товарищу Л. Афрания по консульству и в то же время проконсулу Галлии царем свевов были
подарены индийцы, которые в торговых целях плыли из Индии и
были прибиты бурей к берегам Германии.
 137

Так моря, омывая со всех сторон оставшиеся от них пространства земного шара, отнимают у нас часть суши и затрудняют
путь из одного места в другое. Эти исследования могут, кажется,
показать тщеславие смертных и обязывают меня рассказать, каков и .как велик известный нам земной шар, на котором ничто
не удовлетворяет отдельных людей.
 Гл. 68, § 171. Раньше, кажется, считали, что суша занимает
половину земного шара, будто она нисколько не уступает самому
океану, который, огибая все вокруг, вливает и принимает в себя
все прочие воды и то, что уходит в облака, питает сами звезды,
столь большие и многочисленные, — какое же тогда пространство
должен занимать океан? Владения этой огромной массы воды
должны быть неизмеримы и бесконечны.
 § 172. 	Притом большую часть оставшейся суши отнимает у
нас климат; ведь в то время как земной шар делится на пять
частей, которые называются поясами, враждебный холод и вечный лед занимают пространства двух крайних поясов, с обеих
сторон вокруг полюсов; один полюс называется северным, а
тот, что на противоположной стороне шара, южным. На обоих
полюсах вечная темнота, там нет мягкого света звезд, и только
слабое мерцание белого инея. Серединную часть земли (между
полюсами), над которой проходит орбита солнца, опаляет огонь,
сжигает и иссушает жар. Только два пояса, находящиеся между
жарким и холодными, умеренны, но они не сообщаются между
собой из-за солнечного жара. Таким образом, три земных пояса
похищает у нас климат, добыча океана неизвестна.
 § 173. 	Но я не знаю, не находится ли в опасности и оставшаяся нам часть: ведь этот самый океан образует, как мы скажем дальше, многие заливы и бушует в таком близком соседстве с внутренними морями, что Аравийский залив находится на
расстоянии 115 000 шагов от Египетского моря, а Каспийское
море — в 375 000 от Понта. Итак, сколько земли захватывает
океан, растекаясь столькими морями, которыми он разделяет
Африку, Европу и Азию? Теперь надо принять во внимание площадь стольких рек и болот, следует прибавить озера и пруды.
 § 174. 	Исключаются также подымающиеся в небо крутые
горные хребты, леса, обрывы, пустыни и места, не обитаемые по
тысяче разных причин. Все эти части земли, или, лучше, как их
называют многие, точки мира (ведь земля не что иное во вселенной), обитаемы, и это основа и место нашей славы, здесь мы
занимаем должности, здесь управляем государствами, здесь стремимся к богатству, здесь скопился человеческий род, здесь ведем
войны, даже гражданские, здесь взаимными убийствами расширяем территорию.
 § 175. 	Сейчас я расскажу о безумии, общем для всех людей:
мы нападаем на тех, которые граничат с нами, и, ограбив соседей, прибавляем к нашей земле луг; каким наделом будет любоваться тот, который как можно больше расширит свои поля
138

и, кроме того, вытеснит соседей, когда увеличит он свои владения соответственно своей жадности, и какую, наконец, часть земли будет занимать он, мертвый!
 Гл. 69, § 176. Земля находится в центре вселенной, что подтверждается весьма основательными доказательствами, но главным образом равенством дня и ночи в дни равноденствия; ведь
если бы земля не была в центре, то дни не могли бы быть равными ночам. Это доказывается также при помощи диоптров и
лучше всего тогда, когда во время равноденствия на одной и
той же линии наблюдаются восход и заход; восход солнца в день
летнего солнцестояния находится на той же линии, что и заход в день зимнего солнцестояния. Этого никоим образом не могло бы быть, если бы земля не находилась в центре мира.
 Гл. 70, § 177. Три окружности, ограничивающие вышеупомянутые пояса, различаются по неравенству времени: южный тропик направлен на север и лежит в верхней для нас части зодиака, напротив, к другому полюсу обращен северный тропик, а посередине зодиака проходит экватор.
 Гл. 71, § 178. Причина остальных удивительных для нас явлений заключена в форме самой земли, похожей на шар, и это
доказывается так же, как шарообразная поверхность воды. Так,
нет никакого сомнения, что звезды севера никогда для нас не
заходят и, наоборот, звезды юга никогда не восходят и что жители южных стран не видят наших звезд из-за выпуклости земного шара. Из Троглодитики и соседнего Египта не видна Большая Медведица, из Италии — известные звезды Канон, называемые Волосами Береники, а также созвездие, которое в правление
божественного Августа получило название Трона Цезаря. Земля,
приподымаясь, вполне очевидно закругляется, так что для людей,
смотрящих на Каноп из Александрии, он появляется над гори-
зонтолМ приблизительно четвертой частью одного знака, а на Родосе он каким-то образом соприкасается с землей; на Понте, где
выше всего стоит Большая Медведица, Каноп совсем не различается. В то же время он исчезает на Родосе и еще больше в
Александрии. В Аравии в ноябре месяце он не виден в первую
ночную стражу, а появляется во вторую, в Мероэ Каноп ненадолго показывается вечером во время летнего солнцестояния, а
за несколько дней до восхода Арктура (12 февраля) бывает
виден по утрам.
 § 179. Эти явления лучше всего наблюдать во время морских
путешествий, когда с одной стороны море подымается, с другой
опускается и когда видно, как появляются, словно из моря, звезды, которые были скрыты выпуклостью земного шара. И ведь,
как говорят некоторые, земля не приподымается на северном полюсе настолько, чтобы эти звезды были видимы со всех сторон;
они кажутся высокими тем людям, которые находятся близко к
полюсу, и низкими тем, которые далеко от него. Точно так же
этот полюс кажется очень высоким жителям крайних точек зем
 139

ли. Для людей, перешедших на другую половину земли, подымаются другие звезды, и в то же время опускаются те, которые
раньше были высоко. Этого не могло бы быть, если бы земля не
имела формы шара.
 Гл. 72. § 180. По той же причине жители востока не наблюдают затмений солнца и луны вечером, люди, живущие на западе, — утром, но еще чаще в полдень. Рассказывают, что во
время славной победы Александра Великого при Арбелах лунное
затмение произошло во втором часу ночи, и в то же самое время луна родилась в Сицилии. Известно, что затмение солнца было в Кампании несколько лет тому назад во время консульства
Випотана и Фонтея накануне майских календ между седьмым и
восьмым часом дня. Полководец Корбулон сообщил, что он видел солнечное затмение в Армении между десятым и одиннадцатым часом дня. Так земля, благодаря своей шарообразности, показывает и прячет от одних людей одно, от других другое. Поэтому, если бы земля была плоской, то все явления происходили бы
для всех людей одновременно, и ночи не содержали бы неравного числа часов; ведь тогда даже у людей, живущих не на середине земного шара, дни и ночи были бы по 12 часов, а теперь
они всюду неодинаковы.
 Гл. 73, § 181. Ночь и день не бывают одновременно на всей
земле, потому что на стороне земного шара, противоположной
солнцу, бывает ночь, а на другой стороне (обращенной к солнцу) — день. Это было установлено при помощи многих наблюдений, благодаря башням Ганнибала в Африке и Испании, а также в Азии — подобным же сторожевым вышкам, построенным
из-за пиратских набегов; зажженные на них в шестом часу дня
сигнальные огни видны бывают часто, как известно, в третью
ночную стражу на крайних башнях этой линии. Филонид, скороход Александра Великого, приходил из Сикиона в Элиду в девять часов дня, проделав путь в 1200 стадий, и возвращался
оттуда, хотя дорога шла под гору, только в три часа ночи: причина в том, что туда Филонид шел вместе с солнцем, а на обратном пути он обгонял солнце, идущее с противоположной стороны ему навстречу. По той же причине даже в самый короткий
день у людей, плывущих на запад, день длиннее ночи, потому
что их сопровождает само солнце.
 Книга VII
 32. 	«В предыдущих книгах я дал описание мира и находящихся в нем — суши, народов, морей, островов и городов. Что
касается судьбы населяющих его живых существ, насколько может охватить их массу ум человеческий, то они представляют
собою зрелище, с которым ничто не может сравниться. Здесь по
праву следует начать с описания человека, так как ради него,
по-видимому, природа создала все остальное. Как ни велики эти
140

дары, но платиться за них она заставляет жестокой ценой, и
можно сомневаться, является ли природа матерью, не есть ли
она скорее хмурая мачеха человеку. Он — единственное из живых существ на свете, которое природа одевает за счет других;
всем остальным она дала самое разнообразное одеяние или покрытие: черепаший щит, скорлупу, раковину, шкуру, щетинистую
кожу, чешую, шелковистый пуховый покров; даже древесные
стволы защищены от стужи и от жары корой, по временам
двойной. Только человека она создала голым и таковым выбросила на голую землю, предоставив ему кричать и жалобно плакать. Нет ни одного животного, которое проливало бы слезы,
и притом с первого дня своего появления на свет. А ведь смех,
ей-богу, самый первый смех, появляется у человека только на
сороковой день его жизни! А с каким трудом приучается он к
распознанию глазом света, к движению своих членов, что так
легко дается животным, хотя бы, например, прирученным
к дому.
 Нечего сказать, счастливое рождение. Вот он лежит, крепко
спелепутый по рукам и ногам, плачущее животное, господин природы, он начинает жить с мучений незаслуженных, потому что
он не совершил другого поступка, кроме того, что родился. Какое безумие после такого начала считать себя рожденным для
гордого превознесения! Первая проба своей силы приравнивает
его к какому-то четвероногому. Когда-то еще пойдет он человеческой походкой! Когда-то заговорит? Когда челюсти начнут пережевывать пищу? Когда кончится качание его головы — признак
его слабости по сравнению с животными? А сколько еще ждет
его болезней и сколько придуманных лекарств, которые потом
оказываются бессильными против бедствий! Животные располагают прирожденными умениями: одни быстро бегают, другие
высоко летают, третьи плавают в воде; человек ничего не умеет,
пока с трудом не выучится, — ни говорить, ни ходить, ни добывать себе пищу, ничего, ничего ему не дано само собою, кроме
плача. Поэтому многие думали, что лучше бы человеку не родиться или по крайней мере кончать свое существование как
можно скорее. Человеку одному только и дано печалиться об
умершем, человеку одному дана наклонность к роскоши, и притом на бесчисленное множество способов и для всех частей своего тела. Ему одному даны честолюбие, корыстолюбие, ему
одному—непомерная жажда жизни и суеверие. Ему одному свой-
стенны хлопоты о погребении умерших и забота о том, что будет после смерти. Ни у кого нет более хрупкой жизни, ни у кого
таких безграничных страстей, таких влечений, такого безумного
распаления чувств. Наконец, другие живые существа добропорядочно обходятся с подобными себе, соединяются вместе и
враждуют с непохожими на них видами: свирепые львы не бросаются друг на друга, змеи не угрожают змеям своими укусами, морские звери и рыбы хватают только особей других видов;
141

а вот, воистину, человеку, больше всего зла доставляется от человека».
 33. 	«Из всех народов земной поверхности римский народ,
без всякого сомнения, самый выдающийся, единственный по своему нравственному достоинству. Однако человеческому уму не
дано столько прозрения, чтобы судить, кто из людей достиг подлинного счастья, потому что одни определяют счастье так, другие иначе, каждый по своему вкусу. Если мы захотим составить
себе правильное суждение, отвлекаясь от всяких превратностей
судьбы, то никого нельзя назвать счастливым. Вернее будет
сказать, что тот, к кому судьба была благосклонна и добра, не
был несчастлив; ибо, если не говорить о всем прочем, у человека всегда остается страх перед изменчивостью судьбы, а раз
такой страх сидит в сознании, не может быть прочного счастья.
Люди в огромном большинстве суетны и легковерны, изобретательны на средства самообмана, вроде фракийцев, которые кладут в урну камешки, различающиеся по цвету сообразно удаче
или неудаче на каждый день, а в момент смерти подводят итог,
делают подсчет, вычисляя, какого цвета камешков было больше,
и отсюда выводят общее заключение. Есть ли смысл в таком занятии? Кто знает, не был ли вот этот день, отмеченный белым
камешком, началом несчастий для человека? А сколько людей
стали жертвами рока при исполнении висшей должности, которой они удостоились? Сколько людей погибло злой смертью из-
за обладания громадными богатствами; а ведь эти богатства
слывут за блага жизни, тогда как они — лишь безделушки, служащие забаве на один час. Надо же когда-нибудь образумиться, надо сообразить, что о каждом дне можно судить только по
следующему за ним дню, а о всех прожитых днях может произнести приговор только последний из них. Благо никогда не равно злу, даже если счастливые обстоятельства по количеству равняются несчастным; ведь нет той радости, как бы она ни была
велика, которая могла бы уравновесить малейшее огорчение. Делать тут какие-нибудь расчеты — занятие пустое и глупое: не
считать надо дни, а взвешивать».
 34. 	«Не мешает вспомнить два ответа оракула в Дельфах, в
которых божество как бы бичует пустое тщеславие людей. Первый из них объявляет счастливейшим человеком Фэдия, только
что павшего в борьбе за свое отечество. Второй, отвечая на вопрос Гигеса, могущественнейшего царя того времени, заявляет,
что самый счастливый человек есть Аглай из Псофиса; это был
старик, живший в маленьком глухом уголке Аркадии, обрабатывавший тут небольшой клочок земли и никогда никуда с него не
уходивший; годовой доход вполне удовлетворял его потребности;
его образ жизни показывает наглядно, что, проявляя минимум
желаний, он испытал в жизни минимум зла».
 35. 	«Сожигание тел умерших не является старинным обычаем
римлян: прежде они хоронили покойников в земле; но когда за
 142

метили, что погибших в давно минувших войнах выбрасывают
из земли, усвоили себе обряд сожжения. Это не помешало, впрочем, многим семействам держаться старинного обычая; так было
и в роду Корнелиев; говорят, что у них не было сожигания тел
вплоть до диктатора Суллы, котрый завещал совершать таковое
из страха мести со стороны своих врагов, так как сам он велел
вырыть труп Мария».
 Перевод Р. Виппера.

МАРК ТЕРЕНЦИЙ БАРРОН
 116 — 27 гг. до н. э.
 38. «Не рабство наше, а свобода, благополучие наше основаны на нем, мы не кланяемся ему как какому-нибудь богу, ибо
говорим мы не о тиране, а о принцепсе, не о господине, а об
отце. Ты хорошо знаешь, — говорит он императору, — как различны по природе своей деспотизм и принципат... Ты исправляешь ошибки и пороки подвластных тебе людей не принуждением,
а добрым примером. При таком принцепсе награды даются такие, как при свободе» (т. е. во времена республики — прим, переводчика).
 О латинском языке
 1. 	...Иным легче учить, чем научиться тому, чего они не знают. Так, известный грамматик Кратет, следуя остроумнейшему
Хрисиппу, который оставил книги «О аномалии», выступил против аналогии и Аристарха, но, как показывают его сочинения,
по-видимому, не понял мысли ни того, ни другого: ибо и Хри-
сипп, говоря о неравномерности речи, ставил себе целью показать, что сходные вещи обозначаются несходными словами, и
несходные — сходными, как это и есть в действительности, и Ари-
страх, говоря о равномерности, советует соблюдать некое подобие в склонении слов, лишь насколько это допускает обиход.
 2. 	Но если кто предлагает нам следовать в речи частично обиходу, а частично правилу, то он не так уже непоследователен.
 3. 	Потому что обиход и аналогия ближе друг к другу, чем
думают противники: аналогия родилась из некоторого обихода,
и из того же обихода — аномалия; следовательно, раз обиход
охватывает несходные и сходные слова и их склонения, то не следует отвергать ни аномалию ни аналогию; ведь нельзя отрицать,
что человек состоит из души, на том основании, что он состоит
из тела и души.
 4. 	Но чтобы было яснее то, что я говорю, необходимо прежде
провести различение в трех соотношениях (ибо по большей части
144

с обеих сторон говорят обще то, что нужно отнести лишь к той
или иной группе вещей): во-первых, в соотношении естественности и применимости: эти два определения заключают в себе различие, потому что одно—сказать, что существуют аналогии слов,
другое — сказать, что следует применять аналогию; во-вторых,
в соотношении множества и границы — будем ли мы говорить
об аналогии всех слов, или некоторой части, или большей части;
в-третьих, в соотношении лиц, которые должны пользоваться
аналогией, — тут возможно несколько случаев.
 5. 	Ибо одно свойственно народу в целом, другое — отдельным
людям, а среди последних — не одно и то же оратору и поэту,
потому что права их неодинаковы. Итак, народ в целом должен
для всех слов применять аналогию, и если его привычки неправильны — сам их исправлять, тогда как оратор не должен применять ее повсюду, и не может сделать это, не нарушая пределов положенного, а поэт может безнаказанно выходить за эти
пределы.
 37. 	Надо заметить, что в природе есть четыре формы, с которыми должны согласоваться слова при склонении: должна существовать вещь, которая обозначается; затем, чтобы эта вещь
имела применение, чтобы природа слова, взятого для обозначения, была такова, что допускает склонение; и чтобы внешний
вид слова был таков, что может склонением породить из себя
определенный тип.
 3. 	Прежде всего следует сказать о сходстве и несходстве, потому что в этом основа всех склонений и закон, управляющий
речью. Сходно то, что представляется имеющим большинство
признаков такими же, как и то, с чем оно сходно. Несходно то,
что представляется противоположным этому. Всякое сходство —
и также всякое несходство — состоит не менее чем из двух вещей, потому что ничто не может быть сходным без того, с чем
оно сходно, и ничто не называется несходным без присовокупления того, с чем оно не сходно.
 4. 	Так, говорится, что человек похож на человека, конь на
коня, и человек не похож на коня... а среди самих людей более
похож мужчина на мужчину, чем мужчина на женщину, потому
что у них больше одинаковых частей; и также старик больше
похож на старика, чем на мальчика. А еще более похожи те, у
которых почти одинаково лицо, телосложение, фигура. Итак, те,
кто имеют больше одинаковых черт, называются более похожими, а те, которые наиболее приближаются к тому, чтобы иметь
все одинаковое, называются двойниками, вполне сходными.
 7. 	Вот, следовательно, что нужно внимательно рассмотреть в
словах, какие части и в каких отношениях должны иметь сходными те слова, которые считаются имеющими сходство; как будет показано ниже, это вопрос весьма скользкий. Действительно,
что может показаться, при недостаточном внимании, более сходным, чем такие слова: suis и suis? а между тем они не таковы,
 10 Зак. 1016
 145

потому, что одно означает шитье (suere — шить, 2 л. ед. ч.: suis),
а другое — свинью (sus, род. п. suis). Так, те слова, которые мы
признаем сходными по звукам и слогам, оказываются несходными как части речи, потому что одно имеет времена, а другое —
падежи: две вещи, которые создают наибольшее различение в
области аналогии. Также и более близкие между собою по роду
слова часто порождают подобную же ошибку, как, например, в
следующем: слова nemus (роща) и lepus (заяц) кажутся сходными, потом что оба имеют одинаковый прямой падеж; но здесь
нет сходства, потому что для этого нужны известные сходные
черты, в том числе — чтобы слова находились в одном роде имен,
чего у этих слов нет: ибо lepus мужского рода, a nemus — среднего...
 1. 	Как я показал в предыдущих книгах, речь по природе трое-
частна, и первая часть ее — как слова были установлены для вещей; вторая — каким образом они, отклонившись от этих последних, приобрели различия; третья — как они, разумно соединяясь между собой, выражают мысль. Поэтому, изложив первую
часть, я начну теперь о второй. Ведь все производное по природе вторично, потому что предшествует то прямое, от которого
оно произошло: точно так же обстоит и со склонением. Итак, при
склонении слов, прямое — homo (человек), косвенное — hominis
(человека): последнее отклонилось от прямого.
 2. 	Многообразие природы различий склонения определяется
нижеследующими основаниями: почему, в каком направлении и
каким образом стали склоняться слова в речи.
 3. 	Склонение вошло в речь не только латинскую, но и всех
людей в силу пользы и необходимости: ведь если бы этого не
произошло, то мы не могли бы и заучить такое число слов, —
ибо бесчисленны естества, на которые они отклоняются, — да и
из тех, которые мы заучили бы, не было бы видно, какова связь
вещей между собой. Теперь же мы видим, что сходно, что производно. Если legi (я прочел) склонилось от lego (я читаю). то
видны сразу две вещи: что говорится некоим образом одно и то
же и что действие происходит не в одно и то же время, а если
бы, например, одно говорилось Priamus (Приам), а другое Hecuba (Гекуба), то это не обозначало бы того единства, которое
видно в lego—legi, Priamus (Приам)—Priamo (Приаму).
 4. 	Как у людей бывает происхождение от общего предка и
родство, так и у слов: как люди, происходящие от Эмилия,—
Эмилии и родственники, так в именном родстве находятся слова,
склонившиеся от имени Эмилия; действительно, от установленного
в прямом падеже имени Aemilius произошло Aemilii (им. пад.
мн. ч.), Aemilium (вин. пад. ед. ч.), Aemilios (вин. пад. мн. ч.),
Aemilioruni (род. пад. мн. ч.); также и остальные слова того же
семейства.
 6. 	Для того первого рода нужно накопление сведений, ибо он
не доступен нам иначе, как через заучивание; для второго — ис-
146

кусство, содержащее лишь немного правил, и притом кратких.
Ибо тот же способ, каким научишься склонять на примере одного слова, будет применим к бесконечному числу имен; таким
образом, когда входят в обиход новые слова, то весь народ тотчас же без колебаний склоняет их; также и вновь купленные
рабы среди многочисленной челяди очень скоро, узнав прямой
падеж имен всех остальных рабов, склоняют их по прочим косвенным падежам.
 7. 	Если же они иногда и ошибаются, то это неудивительно:
ведь и те, которые первыми установили имена вещам, пожалуй
кое в чем ошиблись. Действительно, считают, что они хотели
обозначить единичные вещи, чтобы от них шло склонение на множество: от homo (человек) — homines (люди); хотели также
обозначать свободных мужчин, чтобы от них было склонение для
женщин,, как например, , от Terentius—Terentia, и также — устанавливать слова и в прямом падеже, чтобы отсюда происходили
слова склоненные; но соблюсти это во всем не сумели: так scopae
(веник) употребляется (во множественном числе) об одном
предмете, aquila (орел) обозначает и самца и самку, слово vis
(сила) одинаково и в прямом и в косвенном падеже.
 9. 	Итак, причина, почему стали склонять установленные слова,
указана. Остается сообщить также, общо и коротко, в каком
направлении захотели склонять и в каком не захотели. Ибо есть
два рода слов: один плодовитый, который склонением порождает
из себя многие несходные формы, как например, lego, legi,
legam (я читаю, я прочел, я буду читать) и т. д.; другой род
бесплодный, который ничего из себя не порождает, как например,
el (и), jam (уже), vix (едва), cras (завтра), magis (более),
сиг (почему).
 10. 	Для тех вещей, употребление которых однообразно, таково и склонение слова, как в том доме, где только один раб, нужно одно рабское имя, а в том, где рабов много, нужно несколько. Так же и у таких вещей, какими являются имена, вследствие
многих различий в употреблении слова имеется и много отпрысков, а у тех вещей, которые служат связками и соединяют слова, — так как им не было надобности склоняться на многое, то
они и остаются единичными: ведь одним ремнем можно привязать и человека, и коня, и все, что только может быть привязано к другому. Так, когда мы говорим: «Консулами были Туллий
и Антоний», то этим же самым et (и) мы можем связать любых
двух консулов, и более того любые имена и даже любые слова;
а односложная опора — то самое et — остается одна. Стало
быть, следовали природе, когда не сочли нужным вести склонение от всех слов, которые были установлены для вещей.
 21. 	После того как сказано о двух вопросах — почему возникло склонение и куда оно направлено, — скажем теперь о третьем, что остается — каким образом оно происходит. Есть два
рода склонения — произвольное и естественное. Произвольное —
10*
 147

это такое, когда каждый склоняет, как ему вздумалось. Так, например, если три человека купили в Эфесе по одному рабу, то
бывает, что один склоняет имя от того, кто продал, от Артеми-
дора, и называет Артемой; другой — от страны, где купил, от
Ионии — Ионом; третий по Эфесу — Эфесием; а иной от другой
какой-нибудь вещи, как захочет. (Из книги «Античные теории
яз. и стиля»).
 Перевод Я. М. Боровского.

СЕКСТ ЭМПИРИК
 II век н. э.
 ЧТО ТАКОЕ СКЕПСИС?
 Скептическая способность есть та, которая противопоставляет
каким только возможно способом явление мыслимому; отсюда,
вследствие равносильности в противоположных вещах и речах,
мы приходим сначала к воздержанию от суждения, а потом к
невозмутимости. О «способности» мы говорим не в тонком смысле этого слова, а просто потому, что она «способна». Явление^м
же мы называем «ощущаемое», и поэтому противополагаем ему
«мыслимое». Слова же «каким только возможно способом» могут соединяться и со способностью, чтобы просто воспринять понятие способности, или же со словами «та, которая противопоставляет явление мыслимому», так как это противопоставление
мы делаем разнообразным образом, а именно: то явление — явлению же, то мыслимое — мыслимому; то противопоставляем их
попеременно. Для того, чтобы охватить все эти противопоставления, мы и говорим: «каким только возможно способом». Или
эти слова можно соединить: «каким только возможно способом
явление и мыслимое», чтобы не отыскивать того, как является
явление или как мыслится мыслимое, а просто принять это (так,
как оно есть). Под противоположными же положениями мы подразумеваем отнюдь не всякое утверждение или отрицание, а
только то, что они борятся друг с другом. «Равносилием» мы называем равенство в отношении достоверности и недостоверности,
так как ни одно из борющихся положений не стоит выше другого, как более достоверное. «Воздержание от суждения» есть
такое состояние ума, при котором мы ничего не отрицаем и ничего не утверждаем; «невозмутимость» же есть безмятежность и
спокойствие души. О том, как вместе с воздержанием приходит
и невозмутимость, мы упомянем в рассуждении «о цели» (см.
гл. 12).
 149

ИМЕЕТ ЛИ СКЕПТИК УЧЕНИЕ (ДОГМУ)?
 Говоря, что скептик не выставляет никаких догм, мы применяем эти слова не в том значении, в каком некоторые называют,
в более общем смысле, догмой всякое признание какой-либо вещи (именно скептик признает такие состояния, которым заставляет его подчиняться видимость; например, ощущая тепло или
холод, он не может сказать: «мне кажется, что я не ощущаю
тепла или холода»). Нет, мы говорим об отсутствии догмы в
том смысле, в каком некоторые называют этим словом «признание какого-либо положения из неочевидных и составляющих
предмет научного изыскания». Пирроник же не признает ничего
неочевидного. Даже тогда, когда он произносит скептические
положения о неочевидном, как напр. «ничего больше» или «ничего не устанавливаю» или какое-нибудь из остальных, о которых мы будем говорить потом (§ 187 сл.), и тогда он не утверждает никакой догмы. Выставляющий догму полагает, что та
вещь, про которую говорится в догме, действительно существует,
скептик же не уверен, что известное положение непременно существует. А именно он думает, что, как положение «все ложно»
признает ложным и себя вместе с остальным, так же обстоит
дело и с положением: «нет ничего истинного»; равным образом
изречение: «ничего больше» признает, что и оно «не больше» вместе с остальными, и поэтому вместе с остальными отрицает и
само себя. То же самое утверждаем мы и об остальных скептических положениях.
 Далее, если догматик всегда признает существование своей
догмы, а скептик высказывает свои положения так, что по своему смыслу они сами себя упраздняют, то нельзя поэтому говорить, что, произнося их, он высказывает догму. А, самое главное, произнося эти положения, он говорит о том, что ему кажется, и заявляет о своем состоянии, не высказывая о нем никакого
мнения и не утверждая ничего о внешних предметах.
 ОТРИЦАЕТ ЛИ СКЕПТИК ЯВЛЕНИЕ?
 Говорящие же, что скептики отрицают явление, кажутся мне
не сведущими в том, что мы говорим. Как уже сказано раньше,
мы не отбрасываем того, что мы испытываем вследствие представления и что невольно ведет нас к его признанию. Но это и
есть явление. Также когда мы сомневаемся, таков ли подлежащий предмет, каковым он является, мы этим допускаем, что он
является. Ищем же мы не это явление, а то, что говорится о явлении, и это отличается от искания самого явления. Нам кажется, например, что мед сладок, и мы соглашаемся с этим, ибо
воспринимаем сладость ощущением. Но есть ли сладкое таково,
как мы о нем говорим, мы сомневаемся; но это сомнение не касается явления, а того, что говорится о явлении. Если же мы
150

определенно возбуждаем сомнение против явления, то делаем это
не потому, чтобы хотели отрицать это явление, но чтобы указать
на опрометчивость догматиков. Если речь является настолько
обманчивой, что она почти скрывает от наших глаз явление, то
как же не питать подозрение к ней в неочевидном, чтобы, последовав ей, не оказаться опрометчивыми?
 О ДЕСЯТИ ТРОПАХ
 Обыкновенно, по преданию, идущему от более древних скептиков, тропов, путем которых происходит воздержание, насчитывается десять, и называются они одинаково «рассуждениями» и
местами. Они следующие: первый (основывается) на разнообразии живых существ, второй — на разнице между людьми, третий — на различном устройстве органов чувств, четвертый — на
окружающих условиях, пятый — на положениях, промежутках и
местностях, шестой — на примесях, седьмой — на соотношениях
величин и устройствах подлежащих предметов, восьмой — на
относительности, девятый — на постоянной или редкой встречаемости, десятый — на (различных) способах суждения, обычаях,
законах, баснословных верованиях и догматических предположениях. Мы пользуемся этим расчленением предположительно. Над
этими тропами возвышаются, обнимая их, следующие три: первый (происходит) от судящего, второй — от подлежащего суждению, третий — от того и другого. Троп «от судящего» охватывает собою первые четыре, ибо судящее есть либо животное, либо
человек, либо восприятие, и притом в известной окружающей
обстановке; к тропу «от подлежащего суждению» (восходят)
седьмой и десятый; к тропу «от того и другого» — пятый, шестой,
восьмой и девятый. Эти три тропа опять-таки восходят к одному — к относительности, так что троп «относительности» есть
самый общий, видовые — три, подчиненные им — десять. Вот что
говорим мы, согласно с вероятностью, об их количестве, о силе
же их скажем следующее.
 О ФИЗИЧЕСКОМ ИЗМЕНЕНИИ
 Некоторые же говорят, что не существует и так называемого
физического изменения, и доказывают это следующими рассуждениями. Если что-нибудь изменяется, то изменяющееся является
либо телом, либо бестелесным, но и то и другое подвержено сомнению; значит и рассуждение об изменении будет сомнительно. Если что-нибудь изменяется, то изменяется в силу каких-нибудь действий причинного и испытывая какое-нибудь состояние... (пропуск в оригинале). Но существование причинного
опровергается, а вместе с ним уничтожается и то, что испытывает какое-нибудь состояние, так как нет того, благодаря чему
151

оно испытывает состояние. Значит, ничто не изменяется. (Далее,)
если что-нибудь изменяется, то изменяется либо сущее, либо не
сущее. Не сущее же не имеет существования и не может ни испытывать какое-нибудь состояние, ни действовать, так что оно
не подлежит и изменению. Если же изменяется сущее, то либо
оно изменяется, поскольку оно является сущим, либо поскольку
не является сущим: но, поскольку оно не является сущим, оно
и не изменяется; ибо оно даже не является сущим; если же оно
изменяется, поскольку оно является сущим, то оно оказывается
другим, чем то, что является сущим, т. е. оно не будет сущим. Но
бессмысленно говорить, что сущее делается не сущим; значит и
сущее не изменяется. Если же не изменяется ни сущее, ни несуществующее, а кроме этого нет ничего, то остается сказать, что
ничто не изменяется. Некоторые говорят еще и следующее: то,
что изменяется, должно изменяться в какое-нибудь время; но,
как мы покажем, ничто не изменяется ни в прошедшем времени,
ни в будущем, ни даже в настоящем; значит, ничто не изменяется. Действительно, ничто не изменяется ни в прошедшем, ни
в будущем времени; ибо ни то, ни другое из них не существует;
а невозможно делать что-нибудь или испытывать какое-нибудь
состояние в несуществующем и не настоящем времени. Но также и в настоящем времени (изменение невозможно). Ибо настоящее время, пожалуй, также не существует; но, даже если мы
теперь оставим это, оно неделимо; а невозможно, например, признать, что железо меняется из состояния твердого в мягкое или
что происходит каждое из других изменений в неделимое время;,
ибо они, видимо, требуют промежутка времени. Если, таким образом, ничто не меняется ни в прошедшем времени, ни в будущем, ни в настоящем, то нельзя говорить, что что-нибудь меняется. Кроме того, если есть какое-нибудь изменение, то оно воспринимается либо чувством, (либо мышлением. Но не чувством, так
как чувства) передают простые состояния, а изменение, по-види-
мому, имеет одновременное воспоминание как того, из чего оно
меняется, так и того, во что, как говорят, оно меняется. Если же
оно воспринимается мышлением, то, раз по поводу существования мыслимого среди древних царит неразрешимое разногласие,
как мы уже часто указывали, нам нельзя будет сказать и о существовании изменения.
 О ПРОИСХОЖДЕНИИ и уничтожении
 Таким же образом, вместе с прибавлением, отниманием и физическим изменением, опровергаются и происхождение, и уничтожение, ибо вне этого ничто не может происходить и уничтожаться; так, например, из уничтожающегося десятка, как говорят,
происходит девятка, путем отнятия единицы, и десяток происходит из уничтожающейся девятки путем прибавления единицы, и
ржавчина путем изменения из уничтожающейся меди. Поэтому,
152

пожалуй, необходимо вместе с опровержением указанных раньше
движений опровергнуть и происхождение, и уничтожение. Тем не
менее некоторые говорят и следующее. Если Сократ родился,
то Сократ появился либо тогда, когда не было Сократа, либо,—
когда уже был Сократ. Но если сказать, что он появился тогда,
когда уже был, то он был бы происшедшим дважды. Если же
тогда, когда не был, то одновременно и был Сократ, и не был.
Ибо он был вследствие происхождения, но не был по предположению. И если умер Сократ, то он умер или когда жил, или
когда умер. Если, когда жил, то он не умер, так как один и
тот же человек и жил бы, и был бы мертв; но и не тогда, когда
умер, ибо он был бы дважды мертвым. Стало быть, Сократ не
умер. Применяя это рассуждение к каждой вещи, о которой говорят, что она происходит или уничтожается, можно опровергнуть происхождение и уничтожение.
 Некоторые заключают и таким образом. Если что-нибудь происходит, то происходит либо существующее, либо несуществующее. Но несуществующее не происходит, ибо с несуществующим
ничего не может случиться, значит, также и происхождение. Но
также и существующее. Ибо если происходит существующее,
то—либо поскольку оно является существующим, либо несуществующим. Поскольку оно является несуществующим, оно не
происходит. Если же оно происходит, поскольку является существующим, а они говорят, что происходящее из другого делается
другим, то происходящее будет другим, чем существующее, а это
есть не существующее. Значит, происходящее будет несуществующим, а это несообразно. Если, .таким образом, не происходит ни несуществующего, ни существующего, то ничего
не происходит. Вследствие того же ничто и не уничтожается. Ибо если что-нибудь уничтожается, то уничтожается
либо существующее, либо не существующее. Несуществующее,
однако, не уничтожается, ибо уничтожающееся должно испытывать что-нибудь. Но и существующее (не уничтожается). Ибо
оно уничтожается, либо оставаясь в существующем, либо не
оставаясь. И если — оставаясь в существующем, то одно и то же
будет одновременно и существующим и несуществующим; ибо
если оно уничтожается, не поскольку оно не существует, но поскольку существует, то, поскольку о нем говорится, что оно уничтожилось, оно будет другим, чем существующее, и поэтому несуществующим; поскольку же говорится, что оно уничтожается,
оставаясь в существующем, оно ' будет существующим. Но
бессмысленно говорить, что то же самое будет и существующим
и несуществующим. Значит, оставаясь в существующем, существующее не уничтожается. Если же существующее уничтожается, не оставаясь в существующем, но переходит сначала в состояние несуществования, а потом таким образом уничтожается, то
уничтожается уже не существующее, а несуществующее; а мы
установили, что это бессмысленно. Если таким образом не уни-
 15$

чтожается ни существующее, ни несуществующее, а кроме этого
нет ничего, то ничто не уничтожается.
 Для краткого очерка достаточно будет сказанного о движениях. Из этого следует, что учение догматиков о природе и не
существует, и немыслимо. (Три книги Пирроновых положений).
 Перевод с греческого Н. В. Брюлловой-Ш оскольской.
 ОТДЕЛЬНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
 Против логиков
 Стоики утверждают, что три вещи между собой сопряжены —
обозначаемое, обозначающее и объект. Из них обозначающее
есть звук, например «Дион»; обозначаемое — тот предмет, выражаемый звуком, который мы постигаем своим рассудком, как уже
заранее существующий, а варвары не воспринимают, хотя и слышат звук: объект — внешний субстрат, например сам Дион. Из
них две вещи телесны, именно звук и объект, одна бестелесна,
именно обозначаемая вещь, и это есть высказываемое, которое
бывает истинным и ложным.
 По утверждению стоиков, говорить — это произносить звук,
означающий представляемую вещь.
 Против грамматиков
 176. Что следует с известной бережностью относиться к чистоте речи, это ясно само собой.
 Ведь, с одной стороны, кто то и дело допускает в своей речи
варваризмы и солекизмы, тот подвергается осмеянию как человек необразованный; а с другой стороны, кто владеет эллинской
речью, тот способен ясно и точно излагать свои мысли о вещах.
Но вот существуют две разновидности эллинской речи. Одна
чуждается общего наШего обиходного языка и развертывается,
как бы следуя грамматической аналогии, другая же — напротив:
следуя обиходному языку каждого эллина, исходя из отображения и наблюдения его в разговоре.
 178. 	Подобно тому, как человек, лояльно придерживающийся
известной монеты, имеющей хождение в городе согласно местному обычаю, может беспрепятственно производить денежные операции. имеющие место в том Городе, другой же, такую монету не
принимающий, но чеканящий какую-то иную, новую монету для
себя самого и претендующий на ее признание, будет делать это
впустую, так и в жизни тот человек близок к сумасшествию, кто
не желает придерживаться речи, принятой подобно монете, но
предпочитает создавать свою собственную.
 179. 	Поэтому, если грамматики сулят преподать так называемую аналогию в качестве известного искусства, путем которого
154

они заставят нас разговаривать согласно первой разновидности
эллинской речи, то нам следует показать, что это искусство несостоятельно и что тем, кто желает говорить правильно, нужно
полагаться на безыскусственное и простое наблюдение, согласное
с жизнью и с общим обиходом, которому следует большинство.
 180. 	И вот, ежели существует некое искусство по части эллинской речи, оно либо имеет начала, на которых зиждется, либо
не имеет. Что оно начал не имеет, этого грамматики, конечно,
утверждать не станут. Ведь всякое искусство должно зиждиться
на известном начале. Если же это искусство имеет известные начала, то либо они техничны, либо нетехничны. И если они техничны, они должны были получиться либо сами собой, либо от
какого-то другого искусства, а последнее в свою очередь от третьего, третье же от четвертого, и так до бесконечности, так что
искусство, касающееся эллинской речи, становилось бы безначальным и таким образом не являлось бы вовсе и искусством.
 181. 	Если же они нетехничны, то не найдется каких-либо
иных начал, кроме обихода. Итак, обиход становится критерием
того, что является эллинским и что этим качеством не отличается, и нет какого-либо иного искусства по части эллинской речи.
 182. 	Далее, так как из числа искусств одни действительно
являются искусствами, как скульптура и живопись, другие же
лишь рекламируются как искусства, но в действительности отнюдь не являются таковыми, как халдейское и жертвенное, то
для того чтобы распознать, является ли существующее якобы по
части эллинской речи искусство только обещанием или заключает в себе и некие реальные возможности, нам понадобится некоторый критерий для его проверки.
 189. 	Следовательно, остается руководствоваться всеобщим
обиходом. А раз это так, то нет нужды в аналогии, нужно только
наблюдать, как говорит большинство, и что оно принимает как
эллинское, или чего оно, наоборот, избегает, как не являющегося
таковым. Эллинское же является таковым либо по природе, либо
в силу установления. Но по природе оно таковым не является, а
то ведь не могло бы никогда одно и то же одним казаться эллинским, другим — неэллинским.
 190. 	Если же эллинская речь существует в силу установления
и по людскому узаконению, по-эллински говорит тот, кто особенно много практиковался в эллинской речи путем общения
с людьми и понаторел в обиходе, а не тот, кто знает аналогию.
Есть и иная возможность показать, что мы не нуждаемся в
грамматическом искусстве для того, чтобы говорить по-эллински.
 193. 	Таким образом, коль скоро необходимо следовать обиходу
массы, а не каких-нибудь двух человек, то приходится утверждать, что полезным для правильного пользования эллинской
речью является наблюдение над всеобщим обиходом, а не аналогия. Ибо удовлетворительным мерилом почти всего того, что по
 155

лезно для жизни, служит возможность не попадать в неловкое
положение по поводу предъявляемых ею запросов.
 194. 	Вот почему, если также и эллинская речь получила признание по причине главным образом двух основных свойств,
ясности и приятности (а с ними как нечто привходящее и воспо-
следующее сопряжено умение выражать мысли метафорически,
эмфатически и согласно прочим тропам), то мы теперь будем
искать ответа на вопрос, откуда это получается в большей мере,
из всеобщего ли обихода или же из аналогии, и в зависимости
от того или иного разрешения вопроса мы и примкнем к одному
из этих направлений.
 Перевод с латинского П. В. Ернштедт

ПУБЛИЙ КОРНЕЛИЙ ТАЦИТ
 прибл. 55 — 117 гг. н. э.
 АННАЛЫ (ЛЕТОПИСЬ)
 Дело об актерах
 (Книга I, гл. 7)
 Беспорядки в театре, начавшиеся в прошлом году, в это время проявились серьезнее, так как были убиты не только некоторые из народа, но также солдаты и центурион, был ранен трибун
преторианской когорты, в то время, когда они останавливали
брань, направленную против правительственных лиц, и ссоры
между чернью. Об этом возмущении была речь в сенате, и высказывались мнения, что преторам должно быть предоставлено
право сечь розгами актеров. Народный трибун, Гатерий Агриппа,
протестовал против этого, но встретил порицание в речи Азиния
Галла. Тиберий, который предоставил сенату эти призраки свободы, хранил при этом молчание. Однако протест трибуна одержал верх на том основании, что божественный Август однажды
высказал, что актеры не подлежат сечению розгами, и ему, Тиберию, не подобает преступать его заявления. Было сделано много
постановлений относительно нормы их вознаграждения и против
распутства их поклонников. Из них наиболее замечательны следующие: сенатор не должен входить в дома пантомимов; когда
они появляются в публичном месте, всадники не должны окружать их или ухаживать за ними в другом месте кроме театра;
преторам предоставляется право наказывать ссылкой нескромное
поведение зрителей.
 ЗАЩИТА РОСКОШИ
 (Гл. 33)
 В ближайшее заседание сената много было высказано против
роскоши в Риме. Было постановлено не употреблять за столом
сосудов из массивного золота и запретить мужчинам безобразить
себя шелковой одеждой. Фронтон пошел дальше: он потребовал
 157

ограничений в употреблении серебра, мебели, рабов. Нужно заметить, что у сенаторов еще было в обычае вместо подачи мнения делать предложения, какие они считали полезными для государства. Против предложения Фронтона возражал Азиний Галл,
в таком роде:
 «С увеличением государства возросли также частные состояния, и это не есть что-либо новое, а принадлежит к самым старинным нравам: одни были деньги у Фабрициев, другие у Сципионов. Все сообразуется с государством: бедно оно, и дома
граждан тесны, а когда оно дошло до такой степени великолепия, разбогатели и отдельные лица. И в количестве рабов, серебра и других вещей, приобретенных для домашнего употребления,
нет ничего ни чрезмерного, ни умеренного: дело все в состоянии
владельца. Различны от других цензы сенаторов и всадников не
потому, чтоб это были люди, не похожие на других по природе,
но так постановлено для того, чтоб, имея преимущество перед
другими в местах, в гражданском положении, в почестях, они
также превосходили их и всем тем, что приобретается для успокоения духа и здравия тела. Или, быть может, всем знатным
людям следует принимать на себя больше забот, подвергаться
более важным опасностям, но не иметь того, что смягчает эти
заботы и опасности?»
 С Галлом легко согласились, благодаря тому, что пороки тут
были прикрыты почетными наименованиями, и по сходству его
(в нравах) со слушателями. Тиберий к этому прибавил, что не
пришло еще время для действия цензуры, и что, если б в нравах
что-либо пошатнулось, он не замедлил бы выступить с исправительными мерами.
 РИМСКИЙ САМОЗВАНЕЦ
 (Книга II, гл. 39 и 40)
 В тот же год дерзость одного раба, если б не были приняты
своевременно меры, готова была ввергнуть государство в распри
и междоусобную войну. Раб Агриппы Постума, по имени Клемент, узнав о кончине Августа, задумал не по-рабски отправиться на остров Планазию, похитить там хитростью или силою
Агриппу и увезти его к германским армиям. Смелым замыслам
его помешала медленность хода грузового корабля; и так как
тем временем Агриппа был умерщвлен, то он, обратившись к еще
более важным и более отчаянным планам, похищает прах убитого, отвозит его в Козу, на мыс Этрурии, и сам скрывается в
потаенных местах до тех пор, пока не отрастил себе волос на
голове и бороды, так как летами и наружностью он был очень
похож на господина. Тогда, через подходящих для этой цели людей, бывших товарищами его уединения, распространяется слух,
158

что Агриппа жив. Сначала говорят об этом по секрету, как обыкновенно бывает с тем, что запрещено; вскоре слух, неизвестно
откуда идущий, находит веру среди людей наиболее невежественных или же у людей неспокойных и потому жаждущих
переворота.. Но и сам он начинает появляться в муниципиях в
сумерки, избегая показываться открыто или слишком долго оставаться в одних и тех же местах, но так как истина подкрепляется
зрением и временем, а ложь — поспешностью и неопределенностью, то он или уходил от молвы о себе, или предупреждал ее.
 Между тем по Италии шла речь о том, что милостью богов
Агриппа спасен, а в Риме этому верили. Уже огромное множество народа говорило, что он приехал в Остию; уже в Риме говорили об этом на тайных сборищах, а Тиберий все еще находился в недоумении, следует ли обуздать раба военною силою,
или предоставить пустому легкомыслию рассеяться от времени.
Колеблясь между стыдом и опасением, он то полагал, что ни
к чему не нужно относиться с пренебрежением, то находил, что
не следует всего бояться. Наконец, он возлагает это дело на Саллюстия Криспа. Саллюстий выбирает двух человек из своих клиентов (некоторые сообщают, что это были солдаты) и дает им
поручение пойти к Клементу и выдать себя за соумышленников,
предложить деньги, обещать верность и участие в опасностях.
Те исполняют, как было приказано. Потом, высмотрев однажды
ночью, что он не принял предосторожностей, они, взяв с собой
достаточный отряд, связали его и, закрыв ему рот, доставили во
дворец. На вопрос Тиберия, каким образом он сделался Агриппой, он, говорят, отвечал: «как ты цезарем». Никак не могли заставить его выдать сообщников. Тиберий, не посмев казнить публично, велел умертвить его в уединенной части дворца и тайком
вынести тело. И хотя говорили, что многие лица из дома государя, равно как всадники и сенаторы, поддерживали Клемента
средствами и помогали ему советами,— розысков не было.
 ХАРАКТЕРИСТИКА ИМПЕРАТРИЦЫ ЛИВИИ
 (Книга V, гл. 1 и 2)
 Скончалась Юлия Августа в самом преклонном возрасте,
женщина самой громкой знатности по фамилии Клавдиев и по
усыновлению Ливиями и Юлиями. В первом браке, от которого
она имела детей, она была с Тиберием Нероном, который, бежав
в Перузинскую войну, после заключения мира между Секстом
Помпеем и триумвирами возвратился в Рим. Вслед за тем Кесарь, прельстившись ее красотою, отнял ее у мужа, против ли
ее воли, неизвестно, но с такою поспешностью, что ввел ее в свой
дом беременную, не дав ей даже времени разрешиться. После
этого она уже совсем не рожала детей, но, через брак Агриппи-
 159

ны и Германика приобщившись к крови Августа, она имела общих с ним правнуков. По святости для нее семейного очага она
была женщина старинных нравов, была любезна больше, чем это
было принято у древних женщин, как мать — властолюбива, как
жена — покладлива, и хорошо подходила под стать хитрости
мужа и притворству сына. Похороны ее были скромные. Завещание ее долгое время оставалось без исполнения. Похвальное
слово над ней с трибуны форума было произнесено Гаем Кесарем, который вскоре сделался главою государства.
 (Книга V, гл. 2)
 Тиберий же то обстоятельство, что он не участвовал в отдании последнего долга матери, причем он ничего не изменил из
приятностей своей жизни, оправдывал в письме (к сенату) важностью занятий, а определенные ее памяти сенатом почести, как
бы по скромности, уменьшил, оставив очень немногие и прибавив, что не должно постановлять ей божеского почитания: таково, будто бы, было ее собственное желание. А в одном месте
этого же письма он даже порицал дружеские чувства к женщинам, косвенно задев консула Фуфия: последний сделал карьеру
по милости Августы, будучи способен привлекать к себе сердца
женщин; в то же время он был остряком и обыкновенно смеялся над Тиберием в едких шутках, которых сильные мира долго
не забывают.
 ХАРАКТЕРИСТИКА ТИБЕРИЯ
 (Книга VI, гл. 51)
 Так кончил жизнь Тиберий на семьдесят восьмом году от
роду. Отец его был Нерон, и с обеих сторон Тиберий происходил из рода Клавдиев, хотя мать его перешла в фамилию Ливиев
и затем Юлиев. С раннего детства судьба его была переменчива, ибо (сначала) он сопутствует отцу в изгнание, а когда в качестве пасынка вступил в дом Августа, то должен был бороться
со многими соперниками, пока были живы Марцелл и Агриппа,
а потом Гай и Луций Цезари. Даже брат его Друз пользовался
большей любовью граждан. Но особенно его положение было
скользко после женитьбы на Юлии, когда ему приходилось переносить распутство жены или убегать от нее. После этого, возвратившись с Родоса, он провел двенадцать лет в опустелом дворце
государя, а затем почти двадцать три года держал в своих руках
власть над римским государством. И в поведении его были разные эпохи: его жизнь и репутация были превосходны, пока он
был частным человеком или участвовал в управлении при Августе; он был скрытен и коварен, принимая личину добродетели,
160

пока были живы Германик и Друз; при жизни матери его поведение колебалось между добром и злом, но он был отвратителен
своею жестокостью, скрывая свое сладострастие, пока любил или
боялся Сеяна; и, наконец, он бросился разом в злодеяния и
безобразия, когда, отбросив стыд и страх, стал руководиться
только своими природными наклонностями.
 РАЗВРАТ И СМЕРТЬ МЕССАЛИНЫ
 (Книга XI, гл. 12)
 Жалели Агриппину, и это сожаление увеличивалось по причине жестокости (к ней) Мессалины, которая, будучи всегда
к ней неприязненно настроенной, теперь была еще более возбуждена против нее, и если не подстраивала против нее обвинений
в преступлениях и не выставляла обвинителей, то потому, что
была озабочена новою, доходившей почти до сумасшествия любовью: она питала такую горячую страсть к красивейшему из
римских молодых людей, Гаю Силию, что прогнала от его брачного ложа Юнию Силану, женщину знатную, и овладела любовником, ни с кем более не связанным. Силий не был в неведении
относительно преступления или опасности; но, так как в случае,
если б он отверг ее любовь, гибель его была несомненна, а между
тем была некоторая надежда скрыть эту связь, притом же богато
награжденный, он утешался тем, что будущее впереди, а настоящим он наслаждается. Мессалина же посещала его дом не украдкой, а с большой свитой, приставала к нему, когда он появлялся
в публике, осыпала его богатством, почестями. Наконец, как
будто к любовнику уже перешла высшая власть, в его дому видели рабов, вольноотпущенников и обстановку государя.
 (Книга XI, гл. 13)
 Между тем Клавдий, не ведая о таком своем супружеском
положении и отправляя обязанности цензора, порицал строгими
эдиктами разнузданность народа в театре — за то, что он нанес
словами оскорбление бывшему консулу Публию Помпонию, который давал для сцены стихи, и знатным женщинам.
 (Гл. 26)
 Мессалине уже надоела легкость прелюбодеяния. Ее влекло
к неиспытанному сладострастию, когда Силий, по роковому ли
безрассудству, или полагая найти средство от угрожающих опасностей в самих опасностях, стал и сам побуждать ее не скрываться долее. Он говорил, что «положение дела не таково, чтоб
11 Зак. 1016 161

им дожидаться (конца) старости государя. Благоразумие безвредно для невинных, а людям явно преступным надлежит искать
спасения в дерзновенности; у них есть союзники, имеющие те же
опасения. Он, Силий, безбрачен, бездетен, готов жениться на
ней и усыновить Британика. У нее, у Мессалины, останется то же
могущество, с прибавкой безопасности, если они предупредят
Клавдия, человека так же неосторожно попадающегося в сети,
как и скорого на гнев».
 Слова эти были приняты без увлечения, не по любви к мужу,
а из опасения, что Силий, достигши верховной власти, не охладел к любовнице и не оценил со временем злодеяния, одобряемого среди опасности, по его настоящей цене. Однако название супружества ей очень понравилось по причине громадного скандала,
который для людей, все расточивших, составляет самое последнее удовольствие. И, дождавшись только того времени, когда
Клавдий должен был отправиться для жертвоприношения в
Остию, она празднует свадьбу со всеми торжественными обрядами.
 (Гл. 27)
 Я знаю, что покажется баснословным, чтоб в городе, где все
знают и ни о чем не молчат, какие-нибудь смертные могли иметь
столько беззаботности, не говоря уже о том, чтоб лицо, назначенное на будущий срок консулом, могло сойтись вместе для заключения брака с женой государя в заранее назначенный день, в
присутствии людей, приглашенных для скрепления (брачного
контракту), чтоб она слушала слова брачных обетов, повторяла
их, приносила жертву богам, чтоб оба они возлежали среди
гостей, целовались, обнимались и провели, наконец, ночь со всею
супружескою вольностью. Но в этом нет ничего, сочиненного для
того, чтоб поразить читателя, а я передаю то, что слышали и
написали старейшие историки.
 (Гл. 28)
 В доме государя произошел переполох; особенно испугались
те, которые пользовались влиянием и которые, в случае переворота, опасались за себя. Они уже не в секретных беседах, а открыто роптали, говоря, что пока актер оскорблял спальню государя, этим хотя и наносился позор, но было далеко от гибели;
теперь же выдающийся молодой человек, отличающийся красотой, силой ума и предстоящим ему консульством, стремится
к более широким планам: ведь не тайна, что остается (делать)
после такого бракосочетания. Без сомнения, им становилось
страшновато, когда они брали во внимание тупоумие Клавдия,
его покорность жене и то, что много убийств было совершено по
повелению Мессалины. С другой стороны, сама эта податливость
императора подавала надежду, что если удастся подействовать
162

на него чудовищностью преступления, то можно уничтожить
Мессалину, осудив раньше, чем она стала подсудимою; трудность
задачи заключается в том, чтоб не было выслушано ее оправдание и чтоб уши Клавдия были закрыты даже для ее признаний.
 Мессалина была убита.
 СМЕРТЬ КЛАВДИЯ
 (Книга XI, гл. 66)
 Агриппина, давно уже решившаяся на злодеяние, спешит воспользоваться представившимся случаем и, не нуждаясь в помощниках, обдумывает, какой употребить яд, чтобы преступление не
выдало себя внезапным и быстрым его действием; если же выбрать медленный и изнурительный, то чтобы Клавдий, приблизившись к последним минутам жизни и поняв злой умысел, не
воспылал снова любовью к сыну. Ей хотелось иметь что-либо
особенное, что помутило бы ум и не причинило бы немедленно
смерти. Обращаются к мастерице в этих делах, Локсуте, которая
недавно была осуждена за отравление, но которою долго еще
пользовались как одним из орудий самовластия. Талантом этой
женщины была приготовлена отрава, которою угостил евнух
Галог, обыкновенно подававший кушанья и пробовавший их.
 (Гл. 67)
 Все это вскоре до того стало известно, что историки того
времени сообщают, что яд был всыпан в любимую Клавдием
пищу — грибы, и что сила этого медицинского средства не была
тотчас понята, по глупости ли Клавдия, или вследствие его опьянения. Но вместе с тем происшедшее очищение желудка, казалось, помогло ему. Агриппина испугалась, и так как можно было
опасаться самых крайних последствий, то она, не обращая внимания на ненависть, какую могут возбудить эти действия, обращается к врачу Ксенофонту, соучастие которого было уже заранее обеспечено. Ксенофонт, как бы стараясь помочь рвоте, впустил в горло его перо, намазанное быстро действующим ядом: он
знал, что если величайшие преступления начинаются с опасностью, то заканчиваются наградою.
 (Гл. 68)
 Тем временем был созван сенат. Консулы и жрецы, произносили обеты за здравие государя, тогда как он был уже бездыханен и лежал, прикрытый платьем и припарками, пока устраивалось то, что было необходимо для укрепления империи за Нероном.
 11*
 163

НРАВЫ ИМПЕРИИ
 (Книга XIII, гл. 44)
 В то же время народный трибун, Октавий Саггита, влюбленный до безумия в Понтию, замужнюю женщину, (сначала) склонил ее огромными подарками к прелюбодеянию, а потом к тому,
чтоб она оставила мужа; он обещал на ней жениться и взял
с нее слово, что она выйдет за него замуж. Но как только женщина эта сделалась свободною, она стала придумывать поводы
к отсрочке, ссылаться на (несогласие отца и, получив надежду
выйти замуж за более богатого человека, стала отказываться от
обещаний. Октавий в ответ на это то жаловался, то прибегал
к угрозам, призывал в свидетели богов, что он погубил через
нее свое доброе имя, потерял состояние и, наконец, отдавал в ее
распоряжение свою жизнь, которая только у него и осталась. Получив и тут отказ, он потребовал дать ему в утешение одну ночь,
которая его успокоит, и он станет на будущее время воздержаннее (в любви).
 Ночь назначается, и Понтия поручает своей доверенной служанке сторожить при спальне. Он входит с одним вольноотпущенником, имея при себе скрытый в одежде кинжал. Затем, как
это бывает в любви и гневе, следуют ссоры и просьбы, упреки и
примирение. Часть ночи была отдана сладострастию. Как бы
воспламененный этим последним, он ничего не опасающуюся
(Понтию) пронзает мечом, прибежавшую служанку отстраняет
нанесением раны и бросается вон из спальни.
 На следующий день убийство делается известным, и насчет
убийцы не было сомнения: он был изобличен в том, что проводил ночь вместе (с Понтией). Но вольноотпущенник заявил, что
это его злодеяние, что он мстил за обиды, причиненные патрону.
И он было поколебал некоторых величием примера (такой преданности); но оправившаяся от ран служанка открыла истину.
Потребованный, по сложении с себя трибунской должности, на
суд к консулам отцом убитой, Октавий был осужден приговором
сената по закону о кинжальщиках.
 РОМАН НЕРОНА И ПОППЕИ
 (Книга XIII, гл. 45, 46)
 Не менее замечательное в этом году (другое) беспутство послужило началом больших зол для республики. Была в Риме
Поппея Сабина, отцом которой был Тит Оллий, но она приняла
имя деда по матери, человека громкой известности — Поппея
Сабина, бывшего консула и блиставшего триумфальными украшениями. У этой женщины было все кроме честной души. Именно, мать ее, превосходившая в свое время красотой всех женщин, дала ей вместе со славой и красоту; богатства ее были до
 164

статочны для блеска рода; речь ее была ласкова, и ум не был
лишен бойкости. Она старалась иметь скромный вид и (в то же
время) распутничала. Редко показывалась в публике, да и то
с полузакрытым лицом, для того ли, чтоб не насыщать (обращенных на нее) взоров, или потому, что так ей шло лучше. Репутации своей она никогда не щадила, не делая различия между
мужьями и любовниками и не подчиняясь ни своим, ни чужим
привязанностям: откуда ожидалась выгода, туда она и несла свое
сладострастие. Таким образом ее, в то время, когда она была
замужем за римским всадником Руфием Криспином, от которого
родила сына, соблазнил Отон — как молодостью и роскошью,
так и тем, что он считался пользующимся самою горячею дружбою Нерона. И, нимало не медля, вслед за прелюбодеянием они
сочетались браком.
 (Гл. 46)
 Отон превозносил красоту и изящество своей жены перед государем, по неосторожности ли любовного увлечения, или
с целью воспламенить его, чтобы совокупное пользование одною
и тою же женщиной прибавило новую связь между ними и увеличило его влияние. Его часто слышали, как он, вставая из-за
стола Кесаря, говорил, что он идет к ней и что ему досталась
женщина, у которой знатность, красота,— все, чего люди желают
и что составляет восторг счастливцев. После таких и подобных
раздражений Нерон колебался не долго. Но, получив доступ (во
дворец), Поппея на первый раз с успехом пустила в ход приветливые речи и кокетство, делая вид, что она не в силах противиться страсти и увлечена красотою Нерона, затем, когда любовь
государя сделалась жгучею, она стала переходить к непреклонности, если он удерживал ее дольше одной или двух ночей, говоря, что она замужняя и не может покинуть свое супружество,
так как привязана к Отону родом жизни, подобного которому никто ей не может доставить. Отон (говорила она) великолепен и
душой и образом жизни: у него она видит то, что достойно верховного положения. Он же, Нерон, привязавшийся к наложнице-
служанке, свыкшийся с Актэ, не вынес из сожительства с рабыней ничего кроме мерзости и грязи. (После этого) Отон устраняется от обычных дружеских отношений с Нероном, затем
лишается права посещать его и находиться в свите императора
и, наконец, чтоб он не разыгрывал роли соперника в Риме, получает управление провинцией Лузитанией.
 ОРГИИ НЕРОНА
 (Книга XV, гл. 36)
 Немного спустя Нерон, оставив на время путешествие в
Ахайю (причины остались неизвестными), возвратился в Рим. Он
мечтал втайне о провинциях Востока, в особенности о Египте.
165

Поэтому, возвестив эдиктом, что его отсутствие будет непродолжительно и что все в республике останется безмятежным и благополучным, он посетил по поводу этого путешествия Капитолий.
Воздав поклонение тамошним богам, он вошел также и в храм
Весты, как вдруг задрожал всем телом,— испугало ли его божество, или он, никогда не свободный от страха, вспомнил о своих
преступлениях,— и оставил свое намерение, говоря, что все его
желания значат для него меньше любви к отечеству. «Я видел
(говорил он) печаль на лицах граждан, слышал их тайные жалобы на то, что я намеревался предпринять столь большое путешествие, тогда как они не выносили и маленьких моих отлучек,
привыкнув созерцанием государя успокаиваться по отношению
к случайным бедствиям. Таким образом, как в частных родственных связях наибольшее значение имеют ближайшие родственники, так в государстве наибольшую силу — римский народ, и я
должен повиноваться ему, когда он удерживает». Такие и
подобные речи нравились простому народу вследствие жажды его к удовольствиям и потому, что в случае отсутствия
Нерона он боялся — а это была его главная забота — недостатка в хлебе. Сенат и вельможи были в неизвестности
насчет того, более ли он ужасен вдали, или вблизи; отсюда, как
это свойственно большим страхам, худшим считали то, что случилось.
 (Гл. 37)
 Сам он, чтоб заставить верить, что для него нигде в другом
месте столь не приятно пребывание (как в Риме), начал устраивать в общественных местах пиры и пользоваться целым городом, как своим дворцом. Самым знаменитым по роскоши и по
молве было то пиршество, которое было устроено Тигеллином и
которое я приведу в виде примера, чтобы не было нужды в другой раз повествовать о такой же расточительности. На пруду
Агриппы он построил плот; на нем происходило пиршество, и он
двигался, влекомый другими судами. Суда эти были пестро разукрашены золотом и слоновой костью, а гребцами были распутные мальчики, расположенные по возрасту и по знанию разврата. Из различных стран были им потребованы птицы и дичь и
морские животные из океана. По берегам пруда стояли лупанары, наполненные знатными женщинами, а насупротив них видны
были публичные женщины, совершенно обнаженные. Вот начались непристойные жесты и телодвижения, а когда стали наступать сумерки, то вся находившаяся подле роща и окрестные
дома огласились пением и заблистали огнями. Сам Нерон,
осквернивши себя всем дозволенным и недозволенным сладострастием, не оставил несовершенным уж’е никакого бесстыдства, в
котором он мог бы показаться еще развращеннее, если бы несколько дней спустя, на манер торжественного бракосочетания,
не вышел замуж за одного из этой толпы грязных развратников,
166

по имени Пифагор. На императоре была надета огненного цвета
фата, были видны (брачные) обетные знаки, было у всех на
глазах приданое, брачное ложе и свадебные факелы, наконец все
то, что даже и у женщины ночь прикрывает.
 ПОЖАР РИМА
 (Книга XV, гл. 38)
 За этим последовало бедствие, неизвестно, происшедшее ли
случайно, или по умыслу государя (писатели передают и то и
другое), но более тяжкое и более ужасное, чем все, какие были
причинены этому городу свирепством огня. Пожар начался в той
части цирка, которая примыкает к горам Палатину и Целию.
Огонь, появившийся там в лавках, содержавших в себе всякий
товар, каким питается пламя, тотчас получивший силу и гонимый
ветром, охватил всю длину цирка. Ибо тут не было ему на пути
ни домов, обнесенных заборами, ни храмов, окруженных стенами,
ничего другого задерживающего. Стремительно распространившийся пожар, охватив сначала равнину, потом поднимаясь по
горам и снова опустошая низменности, предупреждал борьбу
с ним быстротою бедствия и тем, что ему способствовал город
узкими улицами, загибающимися то сюда, то туда, и неправильными рядами домов, каков был старый Рим. При этом рыдания
испуганных женщин, дряхлые старики или беспомощные дети,
люди, хлопотавшие о себе, и люди, хлопотавшие о других, таща
или поджидая слабосильных, то останавливавшиеся, то спешившие— все это мешало (тушению пожара). И часто, в то время
как бежавшие оглядывались назад, огонь охватывал их с боков
или сперёди; а если они ускользали от него в соседние улицы,
то, после того как и эти загорались, они бежали в улицы, которые (сначала) казались им далекими, но находили и эти последние в таком же положении. Наконец, не зная, куда не следует
идти, куда следует направиться, они наполняют дороги, ложатся
по полям; некоторые погибли, потеряв все имущество, лишившись
даже дневного пропитания; другие хотя и могли спастись, погибли из-за любви к родным, которых не могли вырвать (из огня).
И никто не смел останавливать огня, так как то и дело раздавались угрозы людей, которые запрещали тушить его, и так как
другие открыто бросали факелы, громко крича, что они это делают не по своей воле,— для того ли, чтоб беспрепятственно
производить грабеж, или по приказанию.
 (Гл. 39)
 Нерон находился в это время в Антии и возвратился в Рим не
прежде как огонь стал приближаться к его дворцу, которым он
соединял Палатинский дворец с Меценатовым парком. Но все-
167

таки не могли помешать тому, чтоб огонь не поглотил как Палатинского, так и этого дворца и всего кругом. Лишенному жилищ
и не имеющему пристанища народу Нерон предоставил в утешение Марсово поле и памятники Агриппы, открыл даже свой парк
и выстроил на скорую руку здания, где бы могла укрыться неимущая толпа. Была также привезена утварь из Остии и ближайших городов, и цена на хлебное зерно была уменьшена до
трех сестерциев. Хотя это и было сделано в интересах народа,
оно пропало даром, так как распространился слух, что в то самое
время, когда горел Рим, Нерон взошел на домашнюю сцену и запел о разрушении Трои, уподобляя настоящие несчастия древним
бедствиям.
 (Гл. 40)
 Наконец, на шестой день огонь остановился у подножия Эск-
вилинского холма, после того как было срыто множество зданий,
чтоб сплошная истребительная сила огня наткнулась на поле и
как бы на пустоту неба. Но страх еще не прошел, как огонь
с неменьшею силою вспыхнул снова, но в более открытых местах,
и потому несчастий с людьми было меньше, а развалин капищ
богов и посвященных приятному развлечению портиков было
больше. Этот пожар был еще более позорен, так как он вспыхнул на земле Тигеллина в Эмилианской части, и Нерон, по-види-
мому, искал славы создания нового города, который бы был назван по его имени. В самом деле, из четырнадцати частей, на
которые разделяется Рим, (лишь) четыре остались целы: три
были уничтожены до основания, а в семи остальных остались
немногие следы домов, сломанных и полусгоревших.
 (Гл. 41)
 Не легкое было бы дело сосчитать количество погибших барских домов, домов, отдававшихся внаймы, и храмов; но из самых древних священных зданий сгорели: храм, посвященный
Сервием Туллием Луне, большой жертвенник и святилище, посвященные аркадянином Эвандром Геркулесу в его присутствии,
храм Юпитера-Остановителя, построенный по обету Ромула,
царский дворец Нумы и капище Весты с пенатами римского народа. А сколько погибло богатств, приобретенных столькими победами! Сколько лучших произведений греческого искусства,
сколько затем важных литературных памятников, древних и неиспорченных! Старики помнят многое, чего нельзя было восстановить, как ни велика красота возобновленного города. Нашлись
люди, которые заметили, что начало пожара произошло в четырнадцатый день до августовских календ, когда и Сенонские галлы
зажгли взятый ими город. Другие свое старание простерли да
того, что между тем и другим пожаром насчитывают одинаковое
число лет, месяцев и дней.
 168

(Гл. 42)
 Между тем Нерон воспользовался бедствием отечества и выстроил дворец, в котором не столько были дивом драгоценные
каменья и золото, вещи обычные и прежде и распространенные
в употреблении роскошью, сколько пахотные поля, пруды и, наподобие пустынь, с одной стороны леса, с другой — открытые
пространства и виды вдаль. Строился он под надзором и по плану Севера и Целера, которые с талантом соединяли смелость
стараться достигнуть посредством искусства того, в чем отказала
природа, и издеваться над денежными средствами государя.
И действительно, они обещали ему вырыть судоходный канал от
Авернского озера до устья Тибра по сухому берегу или поперек
гор. Но дело в том, что для наполнения канала водой по пути
не встречается ничего влажного, кроме Помптинских болот,
остальное же представляет собой места утесистые и сухие, и
если б их и можно было прорыть, то это был бы труд невыносимый, да и не было достаточного повода к нему. Однако, Нерон,,
который всегда желал невероятного, все-таки усиливался прокопать ближайшие к Авернскому озеру горы, и до сих пор остаются следы напрасной попытки.
 СМЕРТЬ СЕНЕКИ
 (Книга XV, гл. 60)
 За этим следовала смерть Аннея Сенеки, самая приятная ДЛ51
государя, не потому, чтоб он знал наверное об участии его в заговоре, а потому, что он не мог пустить против него в ход железо, коль скоро яд оказался неудачен.
 Гавий Сильван, трибун преторианской когорты, получает приказание передать показание (Силана об участии в заговоре) Сенеке и спросить его, признает ли он слова Наталиса и свой ответ. Сенека, случайно ли, или с намерением, возвратился к этому
дню из Кампании и остановился у четвертого камня в подгорной
деревне. Туда в ближайший вечер прибыл трибун и окружил его
виллу взводами солдат; затем передал ему, обедавшему с женой,
Помпеей Павлиной, и двумя друзьями, приказания императора.
 (Гл. 61)
 Сенека отвечал: к нему был прислан Наталис и жаловался от
имени Пизона на то, что Пизон не допускается к свиданию
с ним, на что он, Сенека, привел в извинение требования здоровья и любовь к покою. У него нет причины, по которой он
мог бы благосостояние частного человека поставить выше своего
благополучия, да он и не имеет такого характера, чтобы рассыпаться в лести. Это никому так хорошо не известно, как Нерону,
 16$

который чаще испытал независимость Сенеки, чем раболепие.
Когда это было трибуном донесено в присутствии Поппеи и Ти-
геллина,— это был самый интимный совет государя в его жестокостях,— то Нерон спросил, готовится ли Сенека к добровольной
смерти. Трибун дал уверение, что он не заметил никаких признаков испуга, никакой печали в его словах или на лице. Тогда
ему велят пойти опять и передать приказание умереть. Фабий
Рустик сообщает, что трибун пошел назад не тем путем, каким
пришел, а завернул к префекту Фению и, изложив перед ним
приказания Кесаря, спросил, следует ли ему повиноваться, и что
Фений уговорил его исполнить их. Это была какая-то роковая
трусость! Ведь и Сильван был в числе заговорщиков, и он увеличивал число злодейств, на отмщение за которые он вошел в
соглашение с другими. Впрочем, он не лично передал приказания
и не виделся с Сенекой, а впустил к нему одного из центурионов,
который и возвестил о смерти.
 (Гл. 62)
 Сенека не испугался, а потребовал таблички с своим завещанием; но так как центурион не согласился на это, то он, обратившись к друзьям, заявил, что, встречая препятствие возблагодарить их по заслугам, он оставляет им единственное, что у него
осталось, но, однако, лучшее,— образ жизни своей, о которой
если они будут помнить, то получат через то славу хороших людей как награду за неизменную дружбу. Вместе с этим, удерживая их от слез то разговором, то более строго, тоном наставления, он призывает их к твердости, спрашивая, где же правила
философии, где в течение стольких лет обдумывавшийся способ
действия по отношению к случайностям? Кому же не была известна свирепость Нерона? Да после умерщвления матери и брата
ему ничего другого и не остается, как прибавить к этому насильственную смерть воспитателя и наставника.
 (Гл. 63)
 Сказав эти и подобные слова, так сказать, для всех вообще,
он обнял жену и, в противоположность бывшей при нем твердости, немножко растроганный, просит и умоляет ее умерить скорбь
и не предаваться ей вечно, а в созерцании его жизни, проведенной в добродетели, облегчать тоску по муже честными утешениями. Она же, напротив, твердо заявляет, что и она решилась умереть, и требует руки, которая бы ее поразила. Тогда Сенека, не
противясь ее славе и в то же время по любви к ней, именно, чтоб
не оставить в жертву обидам женщину, которую он любил единственно, говорит: «Я тебе указал на то, что может облегчить тебе
жизнь, а ты предпочитаешь украсить себя смертию: я не буду
завидовать (величию) твоего примера. Пусть твердость столь
мужественной кончины равна у нас обоих, но в твоей кончине
больше славы». После этого в один и тот же миг они вскрывают
170

себе железом на руках жилы. Так как старческое тело Сенеки,
истощенное при этом еще суровым образом жизни, позволяло
крови лишь медленное истечение, то он прорезал себе жилы на
голенях и подколенках. Изнуренный жестокими мучениями, он,
чтобы своею болью не подорвать мужества жены и чтобы самому при виде ее страданий не ослабеть духом, советует ей уйти
в другую комнату. И так как даже в эти последние минуты его
не покидало красноречие, то он, призвав писцов, передал им
многое, от передачи чего по-своему, так как оно издано в свет
в его собственных словах, я воздерживаюсь.
 (Гл. 64)
 Между тем Нерон, не имея никакой личной ненависти к Павлине и не желая, чтобы росло неудовольствие на его жестокость,
велит остановить ее смерть. По увещанию солдат, рабы и вольноотпущенники перевязывают ей руки, останавливают кровь; знала ли она об этом, неизвестно. Но так как народ всегда готов
думать худшее, то не было недостатка в людях, которые полагали. что, пока она боялась непримиримой ненависти Нерона, она
искала славы разделить смерть с мужем, но когда ей была подана надежда на смягчение Нерона, она не устояла против приманок жизни. Она прожила после того еще несколько лет, сохраняя
достохвальную память о муже и белизну лица и членов, переходящую в ту бледность, которая могла свидетельствовать, как
много у нее унесено жизненной силы.
 Между тем Сенека, видя, что кровь продолжает идти медленно и смерть не приходит, просит Статия Аннея, долгое время
пользовавшегося его доверием за верность дружбы и искусство
в медицине, вынуть давно запасенный яд, которым умерщвлялись
осужденные уголовным судом в Афинах. Яд был принесен, Сенека принял его, но напрасно: члены его уже охладели, и тело его
было закрыто для действия силы яда. Наконец он вошел в бассейн горячей воды, орошая ею ближайших из рабов и присовокупив, что он делает этой водой возлияние Юпитеру-Освободителю.
Отсюда он был внесен в баню и умерщвлен ее горячим паром.
Его сожгли без всякой похоронной торжественности. Так он распорядился в своем завещании в то время, когда еще будучи
очень богат и очень могуществен, он думал о своей кончине.
 СМЕРТЬ ФРАЗЕИ
 (Книга XVI, гл. 34)
 Был послан к Фразее, находившемуся в парке, консульский
квестор, когда уже день склонялся к вечеру. У Фразеи собрались
многочисленные группы знатных мужчин и женщин; но он особенно был занят с преподавателем цинической философии Деметрием, с которым, как можно было догадываться по напряжен
 17’

ному выражению лица и по тому, что долетало до слуха, когда
произносились громче, у него шел вопрос о природе души и разлучении духа с телом, пока не пришел Домиций Цецилиан, один
из самых близких друзей Фразеи, и сообщил ему решение сената. Тогда присутствовавшие стали плакать и жаловаться. Фразея
просит их поспешно удалиться и не соединять своих опасностей
с участью осужденного. Аррию, которая хочет умереть с мужем,
следуя примеру своей матери Аррии, он убеждает сохранить
жизнь и не лишать их общей дочери единственной поддержки.
 (Гл. 35)
 Затем он прошел в портик и там встретился с квестором, имея
на лице уже выражение радости, так как узнал, что зять его
Гельвидий только удален из Италии. Получив вслед за тем сенатское постановление, он вводит в комнату Гельвидия и Деметрия. Он протянул обе руки для открытия жил и, когда из них
потекла кровь, покропил ею землю, подозвал поближе квестора
и сказал: «Приносим возлияние Юпитеру-Освободителю. Смотри,
молодой человек! Пусть боги не допустят, чтоб это было для тебя
предзнаменованием, но ты родился среди таких времен, когда полезно укреплять дух примерами твердости». (На этом обрывается рукопись).
 Перевод В. И. Модестова.

КОЛУМЕЛЛА
 I век н. э.
 О СЕЛЬСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ
 Предисловие
 Я слышу, как часто у нас первые люди в государстве обвиняют то землю в бесплодии, то климат в давней и губительной
для урожаев неравномерности. Некоторые даже как бы смягчают
эти жалобы ссылкой на определенный закон; земля, по их мнению,
усталая и истощенная роскошными урожаями старых времен, не
в силах с прежней щедростью доставлять людям пропитание.
Я уверен, Сильвин, что эти причины далеко отстоят от истины. Нечестиво думать, что природа, которую отец мира наделил вечным
плодородием, постигнута, как некой болезнью, бесплодием, и разумный человек не поверит, что земля, получившая в удел божественную и вечную юность и именуемая всеобщей матерью,
потому что она и рождает все и будет рождать и впредь, состарилась, будто человек. Я думаю поэтому, что дело не в небесном
гневе, а скорее в нашей собственной вине. Мы отдаем сельское
хозяйство, как палачу на расправу, самому негодному из рабов,
а при наших предках им занимались наилучшие люди и наилучшим образом. И я не могу достаточно надивиться тому, что
люди, желающие выучиться говорить, выбирают оратора, красноречию которого и подражают; занимающиеся измерениями и вычислениями берут уроки у учителя любимой науки; изучающие танцы и музыку тщательно выбирают человека, который поставит им голос и научит пению, а также учителя
танцев. Желая строиться, люди сзывают плотников и архитекторов, вверяя морю суда,— опытных кормчих, собираясь воевать — опытных оружейников и воинов. Не будем перебирать
всего по отдельности; каждый подбирает себе опытного руководителя в том деле, которым он хочет заниматься, и, наконец, из
числа мудрецов приглашают наставника, образующего душу в
правилах добродетели, — и только сельскому хозяйству, которое, несомненно, стоит ближе всего к мудрости и находится с
ней как бы в кровном родстве, никто не учит и никто не учится.
 173

Про школы риторов и, как я сказал, геометров и музыкантов и,
что еще удивительнее, про мастерские презреннейших пороков,
где занимаются тем, как лакомее приготовлять пищу и роскошнее подавать на стол, как убирать голову и завивать волосы, до
сих пор я не только слышал, я их сам видел. Но я не знаю ни
ученых, которые публично объявили бы курс сельскохозяйственных наук, ни их учеников. И однако, если бы в государстве никто не преподавал тех наук, которые мы упоминали выше, государство могло бы процветать, как это и было в старину. Города
были и будут впредь счастливы без актерского искусства, а также и без адвокатов; без земледельцев же люди, разумеется, не
могут ни существовать, ни питаться. Тем более уподобляется
чуду происходящее: дело, столь необходимое для нас, столь полезное для нашей жизни, до сих пор еще так далеко до совершенства. Единственно совершенно чистый способ обогатиться и
оставить наследство оказывается в пренебрежении. Все остальное не имеет ничего общего со справедливостью и прямо враждебно ей. Сочтем ли мы более праведной добычу, полученную
на военной службе, которая ничего не дает без чужой крови и
горя. Желаннее ли морская война в кольце врагов или рискованная торговля. Разорвав законы природы, человек, существо
сухопутное, качается на волнах по воле гневных ветров и моря
и‘вечным странником скитается, как птица, по далеким берегам
незнакомых земель. Почтеннее ли ростовщичество, ненавистное
даже для тех, кому оно, видимо, помогает. Не лучше, разумеется, и то «собачье» (как его называли в старину) ремесло: облаять любого богача, выступить против невинных и защитить
виноватого. Предкам нашим отвратителен был этот разбой, мы
же допускаем его в городе и на самом форуме. Считать ли честнее погоню за патроном, которому лжет продажный клиент,
перхающий кругом вельможных порогов и по звукам, доносящимся из дому, гадающий о том, как спал его властелин. Рабы ведь
не удостаивают его ответом на вопрос, что делается внутри. Думать ли, что счастливее человек, которого гонит привратник в цепях и который часто далеко за полночь валяется у суровых дверей
и, обесчестив себя жалким прислуживанием, покупает почет магистратур, расточив предварительно отцовское наследство: за эту
часть платят подарками, а не бескорыстной службой. И если добропорядочному человеку надо бежать этого и всего с этим схожего, то остается, как я сказал, единственный чистый и благородный способ увеличить свое состояние — сельское хозяйство.
 * * *
 В те времена, как я уже говорил, главари государства жили
по деревням, и когда требовалось собрать государственное совещание, их приглашали в сенат из усадеб. Поэтому те, кто их созывал, и назывались виаторами. Пока сохранялись эти обычаи»
174

древние Сабиняне, Квириты и предки римлян своим упорным
трудом над землей добились того, что с полей, по которым враг
прошелся с мечом и огнем, собирали хлеба больше, чем мы, которым длительный мир дал возможность расширить наше хозяйство. Оказывается, что «в этом Лациуме и земле Сатурна», где
боги научили своих детей добывать земные плоды, мы теперь,
чтобы не голодать, сдаем подряды на подвозку хлеба из заморских провинций и прячем у себя виноград с Киклад, из Бетики
и Галлии. Не удивительно, когда в обществе составилось и утвердилось ставшее ходячим мнение о том, что сельское хозяйство
дело грязное и что оно является занятием, для которого не нужно ни учения, ни руководства.
 * * *
 Перечислив так много и столь разнообразных предметов, я не
скрываю от себя, что могу отпугнуть от участия в работе по
сельскому хозяйству человека, которого хочу видеть таким хозяином, какого я описываю. Ученики приостановят свои занятия,
отчаявшись и устрашившись этой разнообразной и обширной
науки. Не веря в успех, они не пожелают пробовать. И однако, как
совершенно правильно заметил Цицерон в «Ораторе», людям, которые хотят запечатлеть в памяти человечества то полезное, что
они нашли, взвесили и проверили, не следует останавливаться
ни перед чем. Если у нас нет такой силы, как исключительный
ум, или такого орудия, как превосходное образование, то это не
значит, что мы немедленно же должны скатываться к безделью
и лени. Будем упорно преследовать то, на что разумно было надеяться. Стремясь достигнуть вершины здания, сочтем за честь
оказаться и на половине пути. Разве латинские музы, приняв в
свое святилище одних Акция и Вергилия, не уделили священных
мест и второстепенным поэтам и тем, которые далеко отстоят и
от второстепенных? Разве Брута или Целия и Поллиона с Мес-
салой и Кальвом отпугнули от занятия красноречием молнии,
которые метал Цицерон? Да и сам Цицерон не замолчал, устрашенный громами Демосфена и Платона. Отец красноречия, божественный Меонийский поэт, не остановил широким потоком
своего велеречия работы потомства. И мы видим, как в течение
целого ряда веков мастера менее славные, восхищаясь Протогеном, Апеллесом и Паразием, не прекращали своих работ. Следующему поколению, Бриаксу, Лисиппу, Праксителю и Поликлету, потрясенным красотой Фидеевой Паллады и Зевса Олимпийского, не было тошно попробовать, что они могут сделать и до
каких пределов дойти. Во всякой науке выпадает на долю удивление и почет тем людям, которые достигли вершины, тем же.
кто стоит ниже, — заслуженная хвала. К этому можно добавить,
что человек, которого мы хотим сделать образцовым хозяином,
будет им, если постигнет природу вещей с проницательностью
Демокрита или Пифагора, так же прозорливо будет определять
175

движение светил и ветров, как Метон или Эвдокс, усвоит науку
животноводства так, как Хирон и Меламп, и станет возделывать
землю так же искусно, как Триптолем или Аристей. Но достигнет он многого, если и по опытности сравняется с нашими Тре-
меллиями, Сазернами и Столонами. С сельским хозяйством можно управиться без тонкостей, но оно не терпит и глупости. Мнение большинства, что оно представляет собой легчайшее занятие
и не требует никакого ума, очень далеко от истины. Теперь нечего говорить о нем в общем: все части его будут изложены в
нескольких предназначенных для того томах. Я переберу эти
части по порядку, предварительно сказав о том, что непосредственно относится, по-моему, к вопросам общим. (Катон, Варрон,
Колумелла, Плиний, «О сельском хозяйстве», Огиз-Сельхозгиз,
М.—Л., 1937).

ПЛУТАРХ
 55 —120 г. н. э.
 ОТДЕЛЬНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
 55. 	«Фригийцы утверждают, что зимой бог почивает, летом
же поднимается ото сна, поэтому справляют два празднества с
вакхическими обрядами, одно в ознаменование отхода бага ко
сну, другое — в честь его пробуждения. В Пафлагонии распространена вера, что бог зимой находится в оковах, заключен в
темницу, а летом снова приобретает свободу и приходит в движение».
 56. 	«Наиболее ученые из египетских жрецов утверждают, что
Осирис не только означает реку Нил, но и силу влажности вообще, которая содействует оплодотворению земли; поэтому и
боги, и солнце, и луна странствуют по небу не в повозках, а в
лодках. Они утверждают также, что Гомер, а за ним Фалес заимствовали учение о происхождении всего сущего из воды у них,
у египтян».
 57. 	«Ведь Трифону принадлежит не только засуха, ветер,
море и мрак, но вообще все, что природа производит вредного и
губительного для жизни. Нельзя объяснить происхождение всего
сущего в мире из безжизненной материи, как это делают Демокрит и Эпикур, но нельзя также принимать учение стоиков,
которые признают единый разум и единое провидение, не созданные материей, неограниченно господствующими и правящими в
мире силами. Далее, невозможно допустить, чтобы без воздействия божества совершалось что-нибудь безусловно злое или безусловно доброе. Согласно учению Гераклита, жизнь на свете
похожа на лиру или на лук, струны и тетива которых то напрягаются, то ослабевают. Верно сказал и Эврипид: добро и зло неотделимы друг от друга, в известном соразмерении они перемешаны одно с другим. Ибо так как ничто не совершается без
причины, а добро не может быть причиной зла, то зло должно
так же, как и добро, иметь свою особую причину, свое особое
происхождение».
 12 Зак. 1016
 177

58. 	«Этот взгляд принадлежит большинству мыслителей, и
притом мудрейших. Иные из них думают, что есть два бога, которые находятся в постоянной борьбе между собою, и признают
одного творцом добра, второго — создателем зла. Другие называют первого из этих существ богом, а второго — демоном. К таким мудрецам принадлежит Зороастр, который жил за 5000 лет
до Троянской войны».
 59. 	«У египтян есть убеждение, что добро одерживает победу
над злом, но окончательно зло не может быть истреблено, потому что оно теснейше связано с телом и душой мирового целого
и постоянно восстает против добра».
 60. 	«Душе человеческой, пока она здесь, на земле, связана
с телом и страстями, невозможно достигнуть общения с богом;
лишь при помощи философии она, как бы в сновидениях, создает
себе о том слабое представление. Но когда души освобождаются
от стесняющих их слов и переходят в невидимое, неизреченное
словами святилище, не обремененные более страстями, тогда
бог становится их повелителем и царем, они прилепляются к
нему и созерцают с возрастающей неутолимой жаждой незримую, недоступную людям красоту».
 61. 	«Хотя власть господ должна оставаться неприкосновенной и хотя ни у кого не должно быть отнимаемо его право, но
самому рабовладельцу полезно, если рабам не отказано в защите против злоупотреблений, против обречения их на голод,
против невыносимых истязаний, при том условии, что пострадавший раб прибег к правильному средству защиты от насилия.
Поэтому расследуй жалобу тех домашних рабов Юлия Сабина,
которые искали убежища у статуи, и если ты найдешь, что с ними
обращались хуже, чем следовало по справедливости, распорядись о продаже этих рабов, но с тем, чтобы они не попали опять
в руки того же господина; а если бы он вздумал обойти это
мое распоряжение, пусть знает, что направляемый против него
указ я проведу еще строже».
 Перевод Р. Виппера

АВЛ КОРНЕЛИЙ ЦЕЛЬС
 II век н. э.
 ПРАВДИВОЕ СЛОВО
 Введение
 Христиане заключают между собой тайные союзы, противные
законам. В самом деле, есть общества открытые, возникающие
в согласии с законом, и есть скрытые сообщества, действующие
вне закона. Христианская община (адаре) держится на общности
опасности, и сила налагаемых ею обязательств выше долга присяги...
 Учение христиан варварского происхождения. Правда, варвары способны создавать учения, но судить о созданных варварами (учениях), совершенствовать их и развивать в сторону
добродетели лучше других способны (лишь) эллины. [Если христиане тайно выполняют и распространяют свое учение, то] они
недаром так поступают: они стараются отвратить от себя угрожающую им смертную казнь; (но эта) опасность (не грознее) тех
опасностей, которым люди подвергались ради философии, как
например Сократ Ч.. (Что касается) этических положений, то они
(у них) общие с другими философами и не представляют чего-
либо достойного уважения и не являются новым учением... Они
потому не верят в богов, созданных руками людей, что нелепо
допустить, чтобы творения самых презренных и злонравных ремесленников, изготовленные иной раз и людьми нечестивыми, были богами. (Но уже) Гераклит говорил: «Обращающиеся к безжизненным богам поступают так, как если б кто разговаривал
со стенами». Такого же мнения были и персы, по сообщениям
Геродота 1 2...
 1 Сократ (469—399) — крупный греческий философ-идеалист, пропове-
дывал нравственное совершенствование личности путем самопознания. Как
сторонник олигархического переворота был привлечен к суду и приговорен
к смерти. В античной литературе Сократ обычно изображается как «мученик идеи».
 2 Геродот I 13. Геродот — древнейший историк, «отец истории» (ум.
ок. 425 до х. э.), автор сохранившейся «Истории» в 9 книгах. Геродот
12* 179

Сила христиан заключается, по-видимому, в знании имен1
некиих демонов и (н применении) заклинаний. Чудеса, которые якобы проявил (Иисус), он сумел совершить при помощи
колдовства. Предвидя, что и другие, приобретя те же знания,
захотят совершать то же самое и хвалиться, что творят это силой божьей, Иисус всех таких изгнал из общины. (Но одно
из двух): если он справедливо изгнал их, то поскольку он сам
повинен в таких же делах, то и сам дурной человек; если же
он совершал подобные деяния, не будучи дурны-м, то и поступающие подобно ему не должны на этом основании считаться
дурными.
 Я отнюдь не думаю утверждать, что человек, придерживающийся хорошего учения, должен, когда ему из-за этого грозит
опасность со стороны людей, отказаться от своего учения или
притвориться отказавшимся, или стать ренегатом; ведь у кого
родственная богу душа здравая, она всегда стремится к родному богу, и такие люди всегда жаждут услышать что-нибудь и
вспомнить о нем. Но воспринимать какое-нибудь учение надо,
следуя разуму и разумному руководителю; кто примыкает к каким-либо учителям не на таких основаниях, тот поддается
обману. Такие люди подобны неразумным почитателям метрагир-
тов * 1 2 и гадателей, жрецов Митры и Сабазия 3 и кого попало, верящим в явления Гекаты4 и других женских и мужских демонов... А именно так обстоит дело и с христианами. Некоторые из
них не хотят ни давать, ни получать объяснения насчет того, во
что веруют. Они отделываются фразами вроде: «не испытывай, а
веруй», «вера твоя спасет тебя»5; они говорят: «мудрость в
много путешествовал, изучил много источников, но отнесся к ним некритически, и его труд содержит много неправдоподобных сообщений и даже явно
сказочные мотивы.
 1 Имя часто в представлении верующих само по себе. обладает магической силой; поэтому имя божества хранится в тайне; в частности, неизреченным до сих пор верующие евреи считают имя Ягве. В магических заклинаниях какого-либо божества обычно применялась в числе прочих и формула:
«Я знаю твое (тайное) имя».
 2 Метрагирты — нищенствующие жрецы фригийской «великой богини-
матери» Кибелы. Они бродили с переносным ковчегом по деревням и городам,
занимались гаданием и знахарством и выпрашивали милостыню.
 3 Митра — в религии древних персов бог солнца, посредник между вер-
.ховным богом и землей, предводителе небесного воинства. Впоследствии, в1
эпоху эллинизма, Митра воспринял черты бога-спасителя; культ его получил
во II в. х. э. большое распространение в Римской империи, особенно в армии.
Сабазий, или Сабадий, — фригийское божество; его оргиастический культ на
эллинской почве отчасти смешался с культом Диониса.
 4 Геката — древнегреческая богиня, имевшая разнообразные функции и
связанная с адскими силами; ее сопровождают страшные призраки, души
мертвых, не получивших погребения, и т. п. Геката играла большую роль
в колдовстве.
 5 Ср. ев. Марка, IX 22.
 180

мире — зло, а глупость — благо» Ч.. Если они пожелают ответить
мне но не как человеку, осведомляющемуся, — ведь я все про
христиан знаю, — а как человеку, всем одинаково интересующемуся, то хорошо; если же они не пожелают, но скажут, как
обычно, «не испытывай» и т. п., то необходимо, чтобы они по
крайней мере разъяснили, каково то, что они утверждают, и из
какого источника оно проистекло.
 У многих народов наблюдаются родственные учения. Существует исконное древнее учение, которым занимались мудрейшие
народы и государства и мудрые люди — египтяне, ассирийцы,
индусы, персы, одризы, самофракийцы1  2; элевсинцы и гиперборейцы, мудрейшие древние народы — гомеровские галактофаги,
кельтские друиды и геты, рассуждали о тех же вещах, что и
библия. Лин, Музей, Орфей, Ферекид, перс Зороастр, Пифагор 3
рассуждали об этом, изложили свои положения в книгах и сохранили их до нашего времени. В этих произведениях в иносказательной форме изложейа тайная мудрость... Моисей в своей
космогонии считает, что мир не насчитывает и 10 000 лет; между
тем мир не сотворен. От века произошло много мировых пожаров и потопов, причем потоп при Девкалионе4 позднее, недавнее
1 Ср. 1 Кор. III 19.
 2 Одризы — фракийское племя; их главный город — Орестия (ныне
Адрианополь). Самофракия— небольшой остров возле Фракии, центр мисте-
риального культа кабиров. По всей вероятности из Фракии получил распространение и культ Диониса.
 3 Элевсин — небольшой город в Греции, на берегу моря, недалеко от
Афин; знаменит как центр мистерий богини Деметры, игравшей большую
роль в политической жизни афинского государства. Гиперборейцы — сказочный северный народ, «святой и блаженный». Галактофаги («молокоеды») —
сказочный народ, упоминаемый в Илиаде (XIII 6), впоследствии их смешали
со скифами. Друиды — жрецы древних кельтов. Геты — фракийское племя.
Лин — один из героев греческой мифологии, сын Аполлона (по другой версии— Урании), погибший насильственной смертью. Он считался сочинителем
жалобных похоронных песен и музыкантом, обучавшим Геракла музыке.
Музей — мифический божественный певец, которому греческая легенда приписывает религиозные песнопения. Орфей — также мифический поэт, чаровавший своей игрой и пением. Мифы об Орфее в течение долгого времени пользовались весьма широким распространением в различных областях Греции,
Южной Италии, Македонии, Малой Азии и др. Сохранились довольно многочисленные орфические гимны, богословские, эсхатологические и другие
произведения, а также надписи, свидетельствующие о широком распространении орфических общин. Ферекид — греческий писатель VI в., полубогослов,
полуфилософ, автор книги о природе богов, от которой дошли некоторые
отрывки. Зороастр (Заратустра) — легендарный основоположник древнеперсидской религии. Пифагор —математик, астроном, философ 61 г. до х. э.;
его жизнь и учение окутаны сетью легенд. Пифагора считали основоположником замкнутых мистических общин (преимущественно в Южной Италии);
в центре религиозно-философского учения пифагорейцев — мистика чисел,
представление о теле как темнице души; отсюда аскетизм и ряд пищевых
запретов.
 4 В греческом мифе о всемирном потопе главный герой, праведник
Девкалион, и его подруга Пирра — единственные люди, спасшиеся от потопа.
 181

явление, так же как и мировой пожар при Фаэтоне L Эллины
считают их древними потому, что более древних пожаров и потопов не видели и не помнят. Восприняв это учение от мудрых
народов и разумных людей, Моисей прослыл боговдохновенным...
Обрезание заимствовано у египтян... Последовавшие за Моисеем
как вождем пастухи коз и овец, увлеченные грубым обманом,
признали, что есть единый бог, называя этот мировой порядок
именем Всевышний, Адонай, небо, Саваоф или как кому больше
нравится. В сущности совершенно безразлично, именовать ли
стоящего над всем бога обычным у эллинов именем Зевса или
таким-то у индусов, или таким-то у египтян... Иудеи почитают
ангелов и привержены колдовству, в котором Моисей явился для
них учителем. Я дальше покажу, как евреи в силу своего невежества поддались обману и впали в заблуждение... Об иудеях я
поговорю потом, сначала же — об Иисусе, ставшем основоположником христианства. Совсем недавно проповедовал он это учение, и христиане признали его сыном божим... они были обмануты и восприняли учение, портящее жизнь человека. Оно было
усвоено только простолюдинами, хоть среди христиан были кой-
какие и приличные, дельные, понятливые люди, успешно применявшие аллегорические толкования.
 Часть I
 Иудаизм против христианства1  2
 Иисус выдумал свое рождение от девы. Он родился в иудейской деревне от местной женщины, нищей пряхи; уличенная в
прелюбодеянии, она была выгнана своим мужем, плотником по
ремеслу. (Она была уличена в прелюбодеянии и родила от какого-то солдата, по имени Пантера 3.) Отвергнутая мужем, она,
позорно скитаясь, родила втайне Иисуса. Этот, нанявшись по
бедности поденщиком в Египте и искусившись там в некоторых
способностях, которыми египтяне славятся, вернулся гордый своими способностями и на этом основании объявил себя богом.
Девственное рождение Иисуса напоминает эллинские мифыоДа-
1 Фаэтон — в греческой мифологии сын бога солнца Гелиоса: получив
однажды от отца разрешение проехать вместо него по небу на солнечной
колеснице, он по неосторожности вызвал мировой пожар.
 2 Как сообщает Ориген, Цельс для начала выводит на сцену иудея, от
лица которого ведется рассуждение до конца I части.
 3 Имя «Пантера», которое упоминается и в талмуде, где Иисус назван
Иошуа бен Пандира, связано, по-видимому, с какой-то недошедшей до нас
легендой, вышедшей из кругов, враждебных христианству. Фраза, включенная нами в скобки, — вариант предыдущей и взята Оригеном, по-видимому,
из другого места книги Цельса.
 182

нае, ^Челаниппе, Ayre и Антиопе !... Может быть, мать Иисуса
была красива, и бог, которому несвойственно любить тленное
тело, сочетался с ней как с красавицей? Не будем говорить уже
о том, что бог вряд ли мог влюбиться в женщину небогатую и
нецарственного рода; ведь ее никто не знал, даже соседи... Когда плотник ее возненавидел и прогнал, ее не спасли ни сила
божья, ни властное слово... Никак это не подходит к «царству
божьему». Когда Иоанн тебя купал, на тебя с небес спустился
образ птицы, утверждаешь ты1  2. Но какой заслуживающий доверия свидетель видел это явление, или кто слышал глас с небес, провозглашающий тебя сыном бога? Только то, что ты об
этом говоришь и приводишь в качестве свидетеля одного какого-
то из тех, которые были казнены вместе с тобой. Допустим, мой
пророк в Иерусалиме сказал некогда, что придет сын божий, который будет судить праведных и карать нечестивых. Почему ты
больше имеешь право претендовать на звание сына божьего, чем
десятки тысяч других, которые родились после этого пророчества
и о которых это было предвозвещено?.. Некоторые в состоянии
экстаза, другие — в состоянии бодрствования заявляют, что придет свыше сын божий... Но ведь относящиеся сюда пророчества
можно истолковать применительно и к другим вещам. Если
Иисус — сын божий, то почему при казни ему не помог его отец,
или почему он не мог сам себе помочь? Если же ты хочешь сказать, что всякий человек, произошедший по божественному провидению, — сын божий, то чем ты отличаешься от другого? Найдутся десятки тысяч иудеев, которые тебя изобличат, утверждая,
что пророчество о сыне божьем сказано о них самих. Иисусом
сказано, что халдеи, побужденные его рождением, пришли, чтобы поклониться ему, еще младенцу, как богу; что они об этом
сообщили тетрарху3 Ироду; последний послал перебить всех
родившихся в одно время с Иисусом, рассчитывая погубить и его
вместе с ними, чтобы он, придя в надлежащий возраст, не стал
царем... Если Ирод хотел тебя убить, чтобы ты, выросши, не
стал царем вместо него, почему же ты, когда вырос, не царст-
ствуешь, а, будучи сыном божьим, нищенствуешь, сгибаясь от
страха и бродя беспорядочно? Раздобыв себе десять или одиннадцать приверженцев, отпетых людей, самых низких мытарей и
лодочников, ты с ними бродяжил тут и там, с трудом добывая
1 Даная — в греческой мифологии дочь царя Акризия, которая была
заточена отцом в медной горнице под землей; однако она там зачала от
Зевса, явившегося к ней в виде золотого дождя, и родила героя Персея.
Меланиппа — возлюбленная морского бога Посейдона, от которого родила
бога ветров Эола. Ауге родила от Геракла героя Телефа, была вместе с новорожденным брошена в ковчеге в море, но спасена мизийцами. Антиопа —
одна из возлюбленных Зевса, родившая от него близнецов.
 2 Мтф. III 16—17.
 3 Тетрарх (собственно властитель четвертой части провинции) —титул
менее значительных подвластных Риму царьков и князей.
 183

себе жалкое пропитание... А затем тебя еще младенцем понадобилось увезти в Египет, чтобы тебя не убили? Ведь богу не подобало бояться смерти; а между тем ангел явился с неба, приказывая тебе и твоим домашним бежать, чтобы вы, оставшись,
не были убиты. Неужели дважды уже посланный ради тебя ангел не мог защитить тебя здесь, великий бог не мог защитить
собственного сына? Очевидно в тебе не было ничего божественного, и пролившаяся на кресте твоя кровь не была «Влагой, какая течет лишь у жителей неба счастливых» L Древние мифы,
приписавшие божественное происхождение Персею, Амфиараю,
Эаку и Миносу1  2,— мы им не верим — по крайней мере указали,
чтоб не казаться не заслуживающими доверия, на совершенные
цми великие, удивительные подвиги, воистину превышающие человеческую силу; ты же что совершил прекрасного или удивительного словом или делом? Ты ничего не мог нам предъявить,
хотя мы в храме призывали тебя явить какое-нибудь явное знамение, что ты сын божий 3. Допустим на минуту, что правда все
то, что рассказывают морочащие читателей ученики твои насчет
исцелений, воскресения, о нескольких хлебах, насытивших толпу,
причем еще остались большие излишки, и о всем прочем; поверим, что ты все это совершил: но ведь ничем не хуже дела чародеев, обещающих еще более удивительные вещи, и то, что совершают выученики египтян, отдающие посреди рынка за несколько оболов 4 свои замечательные знания, изгоняющие бесов;
из людей, выдувающие5 болезни, вызывающие души героев,
показывающие призрачные роскошные пиры, трапезы, печения и.
лакомства, приводящие в движение не существующих в действительности животных, являющихся таковыми лишь для воображения. Так что же, если они проделывают такие вещи, нам придется считать их сынами божьими? Или нам надо сказать, что
это — проделки дурных и жалких людей? У бога не было бы такого тела, как твое. Тело, рожденное так, как ты, Иисус, рожден,
не может быть телом бога. Тело бога и не питается таким образом; тело бога и не пользуется голосом таким, ни таким средством убеждения. Все это—дело ненавистного богу, негодного колдуна.
 Что случилось с вами, граждане, что вы отвергли отечественный
закон и, соблазненные тем лицом, с которым мы только что бе
 1 Илиада V 340.
 2 Персей — сын Зевса и уже упомянутой Данаи. Амфиарай (Амфиарей) —
божественный провидец, герой многих греческих мифов, первоначально —
сам божество. Эак — один из виднейших эллинских «героев», сын Зевса к.
Эгины. Миноа—мифический царь Крита, сын Зевса и Европы.
 3 Ио. V 23—24; II 18.
 4 Обол — медная монета (3—4 коп.), шестая часть драхмы.
 5 Дуновение как магический прием сохранилось доныне и в чине крещения, где священник предлагает восприемнику: «дунь и плюнь на него» (на;
дьявола).
 184

седовали, очень смешным образом поддались обману и перебежали от нас, приняв другое имя и другой образ жизни? Совсем
недавно, чуть не вчера, когда мы казнили этого вашего соблазнителя, вы отвергли отечественный закон... Как это вы, исходя
от наших святынь, тем не менее, продвинувшись дальше, бесчестите их! Ведь вы не можете указать другого источника своего
учения, кроме нашего закона; ведь если кто-нибудь предсказал
вам, что в самом деле сын божий придет к людям, то это был
наш пророк, нашего бога... Иисус, на которого вы ссылаетесь, не
был провозвещенным сыном божьим и был наказан иудеями как
преступник. Что касается воскресения мертвых, суда божьего^
славы для праведников и адского пламени для грешников, то об
этом христиане не учат ничему новому. Если Иисус был сыном
божьим, то почему он выполнял все принятые у иудеев обычаи,
вплоть до обычных у них жертвоприношений?.. Иисус — хвастун, грубый лжец и несчестивец. Тем, которые желают быть обмануты, много явилось таких, каким был Иисус.
 Верующие во Христа ставят евреям в вину, что они не веруют
в Иисуса, как в бога. Но ведь если бы он действительно был богом, то каким образом именно мы, возвестившие всему миру о
предстоящем пришествии посланца бога, который покарает нечестивых, обесчестили бы его, когда он явился? Зачем стали бы мы
поносить того, кого предвозвестили? Неужели для того, чтоб мы
были наказаны сильнее, чем другие? Нет, не в этом, конечно, дело; как мы могли признать богом того, кто вообще, как это ясно
было, не исполнил ничего из того, что обещал, а когда мы его
обличили, осудили и приговорили к казни, скрывался в бегах и
был взят позорнейшим образом, преданный теми, кого он называл своими учениками? А ведь не полагалось бы, чтобы бог убегал и чтобы его повели связанным, и менее всего возможно,
чтоб его приверженцы, делившие с ним всю его личную жизнь,
следовавшие ему как учителю, покинули и предали того, кого
считали спасителем, сыном и ангелом величайшего бога. Хороший военачальник, командующий многими десятками тысяч, никогда не был предан; даже дурной атаман разбойников, начальствующий над негодяями, поскольку он кажется полезным своим
товарищам, не был предан своими. А так как тот был предай
своими подчиненными, он не был, следовательно, хорошим командиром, а, обманув своих учеников, не внушил обманутым даже того, скажем, благоволения, какое разбойники испытывают
к атаману. Я многое еще могу рассказать об истории Иисуса, но
я охотно это опускаю.
 Ученики Иисуса выдумали, будто все приключившееся с ними он предвидел и предсказал. Ученики Иисуса, не имея никакой возможности отвернуть явные факты, придумали такую
уловку — заявляют, что он все предвидел. Чтоб спасти авторитет Иисуса, они написали о нем глупо, как если б кто, называя
кого-либо справедливым, показал его поступающим несправед
 185

ливо, называя бессмертным, показал трупом, но прибавил бы ко
всему этому, что тот предсказал заранее все, что с ним случилось. Ведь вы не говорите даже, что, мол, нечестивым людям казалось, будто он претерпел все это, а в действительности он этого не претерпел; напротив, вы признаете, что он претерпел. Но
почему заслуживает доверия это предсказание? Откуда этот труп
оказался бессмертным? Какой разумный бог или демон, или человек, предвидя, что с ним приключится такая беда, не постарался бы, если бы он мог, уклониться, а не подвергнуться тому,
что он знал заранее? Если он заранее назвал того, кто его предаст и кто от него отречется, то как же это они не испугались
его, как бога, и не отказались от мысли предать его и отречься
от него? А между тем они предали его и отреклись от
него, нисколько о нем не думая. Ведь если против человека злоумышляют и он, во-время об этом узнав, заранее
скажет об этом злоумышленникам, то они откажутся от своего
намерения и остерегутся. Следовательно, это не могло произойти после его предсказания — это невозможно, а раз это
все же произошло, то этим доказано, что предсказания не
было Ибо совершенно немыслимо, чтобы люди, заранее
слышавшие об этом, еще пошли на то, чтобы предать и
отречься.
 Далее, если стать на вашу точку зрения, то все это он предсказал как бог, и предсказанное безусловно должно было совершиться; выходит, что бог соблазнил своих учеников и пророков,
с которыми вместе ел и пил, чтоб они стали бесчестными и безнравственными, а ведь ему следовало благодетельствовать всех
людей, особенно своих сотрапезников. Или надо допустить, что
сотрапезник человека не стал бы против него злоумышлять, а
сидящий за столом с богом покусился на него. Но что всего нелепее — сам бог злоумыслил против сотрапезников, сделав их
изменниками и нечестивцами.
 Далее, если он сам так решил, если он принял казнь, повинуясь отцу, то очевидно, что все совершившееся с ним как с богом
по его воле и мысли не должно было быть для него болезненным
и тягостным; что же он зовет на помощь, жалуется и молит об
избавлении от страха смерти, говоря: «Отец, если можно, да минет меня чаша сия». И вот, вы, ученики Иисуса, даже ложью не
сумели облечь свои измышления в форму правдоподобия. Неудивительно поэтому, что некоторые из верующих, как бы в состоянии опьянения, доходят до того, что налагают на себя руку,
трижды, четырежды и многократно переделывают и перерабатывают первую запись евангелия, чтоб иметь возможность отвергнуть изобличения Ч
 1 Это свидетельство Цельса — ценное доказательство того, установленного путем анализа евангелий факта, что евангелия до их канонизации подверглась многочисленным переработкам.
 186

Христиане используют пророков, предвещавших якобы все,
что касается Иисуса... Но пророчества гораздо убедительнее можно применить к тысячам других, чем к Иисусу. Пророки говорят, что имеющий притти — великий властитель, владыка всей
земли, всех народов и воинств; они отнюдь не возвестили такого
прощелыги. Никто не обнаруживает бога и сына божьего на основании таких намеков и превратных слухов, на основе таких
слабых доказательств; подобно тому, как солнце, все освещая,
обнаруживает прежде всего себя, точно так же следовало проявить себя сыну божьему.
 Вы занимаетесь софистикой, когда говорите, что сын божий—
само слово; объявляя сына божьего «словом», вы предъявляете
не чистое, святое слово, а человека, позорнейшим образом поведенного на казнь и подвергнутого мукам бичевания. Если бы сын
божий был у вас действительно словом, мы бы вас похвалили.
Но ваш Иисус только хвастун и колдун.
 Вы утверждаете, что Иисус — царского происхождения. То
было дерзостью со стороны составителей генеалогии, когда они
вывели род Иисуса от первого человека и иудейских царей. Конечно, жена плотника, оказавшаяся столь знатного рода, не могла бы этого.не знать. Что же выдающегося совершил Иисус в
качестве бога, презирающего людей, издевающегося и насмехающегося над событиями? Ведь вот Вакх у Еврипида восклицает:
«Сам бог меня спасет, когда я захочу». А здесь даже осудивший
его не пострадал, как Пенфей \ впавший в безумие или растерзанный. Над ним насмеялись, облачили его в пурпур, надели на
него терновый венец и дали в руки тростник; почему же он, если
уже не раньше, то хоть в этот момент не проявляет божественной силы, не спасается от этого позора, не карает оскорбляющих его самого и отца его. Ну, а когда тело его было распято, какова была его кровь? Такая... «какая течет у жителей
неба».
 Почему Иисус на кресте так жадно потянулся к питью и не
мог стерпеть жажду, как ее часто переносит любой человек? Вы,
крепко верующие, упрекаете нас в том, что мы не считаем его
богом и не соглашаемся с вами, будто он претерпел это для
пользы людей, чтобы и мы презрели наказания. Но ведь его пример и вся его деятельность никого не убедили; он был казнен и
претерпел такие страдания, не убедив никого при жизни, даже
своих учеников; да и сам не показал себя свободным от всех
пороков. Иисус не был безупречен. Не скажете ли вы о нем, что,
 1 Согласно греческому мифу, фиванский царь Пенфей запретил устройство
празднества в чесь Диониса-Вакха; в наказание за это Вакх внушил вакханкам, участницам вакхических таинств, растерзать Пенфея, которого приняли за дикого зверя. Об этом рассказано в трагедии Еврипида «Вакханки»
(здесь цитируется ст. 498).
 187

не убедив живущих здесь на земле, он направился в Аид *, чтобы убедить находящихся там мертвецов?
 Если, выдумывая нелепые оправдания, по поводу которых вы
самым смешным образом обманываетесь, вы думаете в самом деле защитить себя, то что мешает считать всяких других осужденных, окончивших жизнь самым жалким образом, особо великими людьми и божественными посланцами. Ведь на таком же
основании такой же бесстыдник мог бы говорить о казненном
разбойнике и человекоубийце, что он не разбойник, а бог: он,
дескать, предсказал членам своей шайки, что с ними произойдет
то, что в действительности произошло.
 Далее, те, которые были с ним при жизни, слушали его речь
и следовали ему как учителю, — видя его казнь и смерть, не
умерли ни вместе с ним, ни за него, не убедились, что надо
презирать мучения, но стали отрицать, что они его ученики:
а вы теперь с ним умираете! Лично он завербовал десяток
лодочников и самых отверженных мытарей, и то не всех.
Если при жизни он никого не убедил, а после его смерти желающие убеждают столь многих, то это разве не верх нелепости.
 На основании какого рассуждения вы пришли к тому, чтоб
считать его сыном божьим? Вы говорите: «мы к этому пришли,
ибо мы знаем, что казнь произошла ради одоления отца зла»;
так что же, разве не были казнены многие другие, и не менее
низкие? Или вы говорите: «мы на том основании считаем его
сыном божьим, что он исцелял хромых и слепых и воскрешал
мертвых». Но, о свет и истина, Иисус сам собственными устами,
согласно вашему писанию, ясно заявляет, что появятся и другие
пользующиеся подобными силами злодеи и шарлатаны, и он называет того, кто хитро подстроит это, некиим сатаной; таким образом он и сам не отрицает, что такие чудеса не представляют
ничего божественного, а являются делом людей дурных. Под
давлением истины он одновременно раскрыл проделки других и самого себя изобличил. Разве это не наглость — на
основании одних и тех же действий одного считать богом,
а других — шарлатанами? Почему мы на этом основании должны считать негодяями других, а не его, следуя его же
свидетельству? Он сам признал ведь, что все это не признаки божественной сущности, а некиих обманщиков, величайших подлецов.
 Что вас привлекло к нему, как не его предсказания, что он
якобы воскреснет после смерти? Ну, хорошо, поверим вам, что
он это сказал. Но сколько есть других, которые распространяют
такие басни, убеждая простодушных слушателей и используя их
заблуждение? Ведь то же самое говорят у скифов о Замолксисе,
рабе Пифагора, в Италии — о самом Пифагоре, в Египте —
 1 Аид в древнегреческой мифологии — подземное царство, обитель
мертвых, отсюда слово «ад».
 188

о Рампсините; этот даже играл якобы в аду в кости с Деметрой
и вернулся оттуда с подарками от нее — золототканным полотенцем. Такое же рассказывают об Орфее у одризов, о Проте-
силае в Фессалии, о Геракле в Тенаре и о Тезее L
 Посмотрим, однако, действительно ли кто-либо когда-нибудь
воскрес после смерти во плоти. Или вы думаете, что у других
это считается и в действительности является сказкой, у вас же
это драматическое происшествие придумано прилично и правдоподобно — его возглас на столбе, когда он испустил дух, и землетрясение, и затмение? А что он, хотя не сумел постоять за себя
при жизни, став трупом, восстал, показал следы казни, пробитые
руки,— то кто это видел? Полубезумная женщина или кто-нибудь
еще из той же шарлатанской ^компании, которому это пригрезилось вследствие какого-то предрасположения или который по
своей воле дал себя увлечь обманчивому, фантастическому видению, как это с очень многими случалось, или, что вероятнее, захотел поразить остальных шарлатанской выдумкой и этой ложью
открыть дорогу другим бродягам. Если б Иисус действительно,
как вы говорите, воскрес, если б он на самом деле хотел явить
божественную силу, ему следовало показаться тем, кто его оскорбил, кто его судил, вообще всем; ведь, раз он умер и был, как
вы утверждаете, богом, ему уже нечего было· бояться кого-либо
из людей, да и не затем он был с самого начала послан, чтоб скрываться. Если это имело столь большое значение для доказательства его божественности, ему во всяком случае следовало бы
исчезнуть прямо со столба, так чтоб все это видели. А он предпочел скрыться; но кто же когда-либо, будучи послан как вестник,
скрывается, когда нужно возвестить то,, что ему было поручено.
Пока он, облеченный в плоть, не внушал доверия, он всем проповедовал без устали, а когда он, восстав из мертвых, мог бы внушить крепкую веру, он явился тайком только одной какой-то женщине и собственным своим приверженцам; когда его наказывали,
его видели все, а когда он воскрес — только один человек; а ведь
должно было быть наоборот. Так-то он рассчитывал просветить
благочестивых и пожалеть заблуждающихся и покаявшихся.
Если он хотел остаться в неизвестности, то зачем раздался го-
 1 Замолксис — бог гетов во Фракии. Позднейшая эллинская рационалистическая традиция превратила его в человека, раба Пифагора, и объявила
его «просветителем» Фракии, чудесным образом исчезнувшим с земли. Рамп-
синит — мифический царь Египта. Миф о схождении Рампсинита в преисподнюю приведен у Геродота. Протесилай—один из героев троянского похода,
павший в бою первым, был отпущен из подземного царства на один день
на землю для свидания с молодой женой. Геракл, или Геркулес,— величайший эллинский герой-богатырь, занимающий видное место в сонме эллинских и римских богов. В числе приписываемых ему в мифологии подвигов
(из них 12 — основных) значится также сошествие в ад, откуда он вывел
трехголового пса — Цербера, охранителя ада. Тезей, «житие» которого написано Плутархом, — главный национальный «герой» и покровитель Аттики;
в числе многих подвигов Тезея греческая мифология сообщает также о его
сошествии в ад.
 189

лос, объявляющий его сыном божьим? Если же он не хотел
скоываться, к чему было подвергаться наказанию и умереть?
А если он хотел примером перенесенных им страданий научить
нас презирать смерть, то, восстав из мертвых, он должен был бы
открыто призвать всех и объяснить, ради чего он сошел на землю.
 Ведь это мы подносим вам из ваших же писаний, мы не нуждаемся ни в чьих других показаниях, вы побиты собственным
своим оружием. О всевышний, о небо, какой же это бог, пребывая среди людей, не вызывает к себе веры, хотя является при
этом как раз тем, кто на него надеется? Почему его никак не
признают те, кто давно его ждет?
 ...Так что зря он грозит и бранит, когда говорит «горе вам»>
«наперед говорю вам»: ибо этим он неопровержимо признает,
что убедить он не в состоянии, а этого не бывает ни с богом, ни
даже просто с рассудительным человеком. Мы, иудеи, надеемся,
что некогда действительно воскреснем во плоти и обретем жизнь
вечную, примером и вождем в этом будет нам посланец бога,
который покажет, что для бога нет невозможности воскресить
кого-либо во плоти. Но где же он, чтоб мы могли его увидеть и
уверовать? Мы видели, что не Иисус был этим посланцем; ведь
он никого не сумел убедить; или, может быть, он для того и
явился, чтоб мы не уверовали?
 Итак Иисус был человеком, притом таким, каким его рисует
истина и показывает разум.
 Часть II
 Критика христианства с точки зрения философии и истории
 Глупейшим образом спорят между собою христиане и иудеи,
и их беседы между собой о Христе ничем не отличаются от вошедшего в поговорку спора о тени осла L Ничего благородного
нет в прениях иудеев и христиан между собою, так как обе стороны верят, что было пророчество от духа божьего о грядущем
спасителе рода человеческого; они расходятся только по вопросу
о том, явился ли уже предвещенный спаситель или нет. Впрочем
спасители были и у эллинов — благодетельный Асклепий 1 2, пред
 1 Популярная в греческой литературе поговорка о споре, который
«выеденного яйца не стоит». Основана она на анекдотическом споре о том,
кому принадлежит право укрыться от солнца в тени осла,— владельцу его,
которому «принадлежит» и тень, или нанимателю.
 2 Древнегреческий бог-целитель, сын Аполлона; во И в. х. э. культ
Асклепия не только как целителя, но и как спасителя получил распространение в Риме. Главное святилище Асклепия в Эпидавре привлекало множество богомольцев, жаждавших исцеления; сохранилось много надписей о
чудесных исцелениях в храме и обетных приношениях Асклепию. Храм Асклепия в Трикке, в Фессалии, раскопан в 1903 г.; на острове Кос, у малоазиатского берега, также сохранились остатки храма Асклепия. Пергам, крупный
город в Мизии (М. Азия), столица одноименного царства, как видно из раскопок, имел множество эллинских святынь.
 190

сказывающий будущее целым городам, посвященным ему, как-
то. Трикке, Эпидавру, Косу и Пергаму, Аристей 1 из Проконнеза^
некий1  2 из Клазомен и Клеомед3 из Астиапалеи. Евреи происходят из Египта 4; они покинули Египет, восстав против египетского
государства и презрев принятую в Египте религию; и вот то, что
они сделали с египтянами, они сами испытали со стороны приверженцев Иисуса, уверовавших в него как в Христа; в обоих
случаях причиной нововведения послужило возмущение против
государства. Евреи, будучи египтянами, получили начало как отдельная нация путем мятежа, а будучи уже иудеями, они во
времена Иисуса восстали против государства иудейского и последовали, за Иисусом; ими руководит всегда только дух мятежа, и если бы все люди пожелали стать христианами, то эти не
пожелали бы уже оставаться христианами.
 Вначале их было немного, и у них было единомыслие. А размножившись, они распадаются тотчас же и раскалываются: каждый хочет иметь свою собственную фракцию; ибо к этому они
стремились с самого начала, вновь откалываясь от большинства,
они сами себя изобличают. Единственное, так сказать, общее,
что у них еще есть, если оно вообще есть, это — название. Это
единственное они все-таки стесняются отбросить; а все остальное
у них по-разному. Их союз тем более удивителен, что, как легко
можно доказать, он не покоится ни на каком солидном основании; этим «солидным основанием» является мятежный дух, извлекаемая из него выгода и страх перед внешними противниками; этим укрепляется их вера.
 Оки привлекают и комбинируют всякого рода представления
об ужасах; сочетая плохо понятые древние сказания, они опрашивают и обвораживают ими людей, как те, которые оглушают
посвящаемых в корибанты 5. Их веру можно сравнить с культом
египтян: у них, когда подходишь, видишь великолепные священные участки и рощи, огромные прекрасные пропилеи, замечатель-
 1 Аристей, уроженец о. Проконнез в Мраморном море, «чудотворец» и
автор поэмы, содержащей сказочные описания мифического северного народа
аримаспов. Чудесные легенды об Аристее приведены у Геродота.
 2 Имеется в виду некий Гермотим, мифы о котором не сохранились.
 3 Клеомед, по преданию, в 486 г., нечаянно убив в кулачной борьбе
своего противника, был лишен венка; в отчаянии он (как библейский Самсон)
разрушил колонны, поддерживавшие крышу школы, что повлекло за собой
много жертв: спасаясь от наказания, он укрылся в храме, где спрятался
в ящик; когда ящик был взломан, Клеомеда в нем не оказалось, и дельфийский оракул разъяснил, что Клеомед взят живым на небо.
 4 Представление о том, что евреи — выходцы из Египта, было распространено среди древних историков, пытавшихся таким образом рационалистически истолковать миф об исходе из Египта. Археологические открытия
последнего времени доказали полную беспочвенность мифа о пребывании
евреев в Египте и об исходе их.
 5 Корибанты — свита фригийской «великой матери», богини Кибелы; их
оргиастические шествия сопровождались оглушительным шумом, который
производили, очевидно, в качестве магического средства против враждебных
духов.
 191

ные храмы, пышные скинии вокруг, благоговейное таинственное
богослужение. Но, когда входишь и оказываешься уже внутри,
видишь, что поклонение воздается коту, обезьяне, крокодилу,
козлу или собаке. Впрочем признающим это внушается представление, что не напрасно животные священны. Христиане, с одной
стороны, смеются над египтянами, хотя последние дают много и
не плохих загадок, поскольку учат, что такого рода почитание
воздается вечным идеям, а не, как многие думают, тленным животным; но они глупы, не вводя в рассказы об Иисусе ничего
более достойного уважения, чем египетские козлы и собаки.
 Эллины верят, что Диоскуры, Геракл, Асклепий и Дионис из
людей превратились в богов христиане не терпят, чтобы их считали богами, так как они были первоначально людьми, хотя бы
они оказали много благодеяний людям; между тем они утверждают, что Иисуса после его смерти видели его собственные ученики, притом в виде тени 1 2. Относительно Асклепия большое, неисчислимое множество людей, как эллинов, так и варваров, единодушно утверждают, что часто его видели и еще теперь видят,
притом не в виде призрака, а исцеляющим, благодетельствующим
и предсказывающим будущее. Всем известны прорицания Аполлона; с другой стороны, проконнезиец Аристей, столь божественным образом исчезнув из среды людей, вслед затем открыто
явился, впоследствии часто много времени пребывал на земле и
возвещал дивные вещи; и, хотя Аполлон предписал метапонтин-
цам3 чтить Аристея в числе богов, никто ведь его еще богом не
считает. Никто не считает богом гиперборейца Абарида 4, который обладал такой силой, что переносился со скоростью стрелы.
Или вот клазоменский герой: разве о нем не говорят, что душа
1 С утверждением античного рабовладельческого общества древние родовые боги и боги природы приобрели в мифологии человеческие черты; с другой стороны, рационалистическая философия толковала богов «евгемеристи-
чески» (по имени греч. философа IV—III в. Эвгемера), как обожествленных
людей. Этот исторически неверный, идеалистический метод объяснения мифов
имеет сторонников и теперь среди буржуазных ученых; в частности, известный английский исследователь Дж. Фрэзер склонен допустить, что даже
такие боги, как Озирис и др., могли быть историческими лицами. Диоскуры —
братья-близнецы Кастор и Полидевк (Поллукс), древние боги-спасители,
в греческой мифологии они изображаются как дети Зевса и Леды.
 2 Цельс не допускает мысли, даже с точки зрения христиан, чтобы
Иисус явился во плоти; он допускает лишь, что он явился в виде призрака.
Ориген ему возражает, что Иисуса видели по-настоящему.
 3 По баснословному сообщению Геродота, Аристей умер в Кизике, но
когда граждане собрались его похоронить, его не оказалось, а гражданин,
прибывший из другого города, уверял, что видел его там живым. Через 7 лет
после смерти Аристей явился <в Проконнез и там написал свою поэму. Тот
же Геродот сообщает, что Аристей явился в Метапонт (в Южной Италии)
и распорядился поставить свое изображение рядом с жертвенником в честь
Аполлона; дельфийский оракул подтвердил это распоряжение от имени
Аполлона.
 4 Геродот приводит басню об Абариде, обладателе очистительной стрелы
Аполлона; в позднейшей мифологии Абарид изображался уже несущимся на
стреле.
 192

его часто, покинув тело, бродила без тела? Но и его люди не
признали богом. Богом не признали и Клеомеда из Астиапалеи,
о котором рассказывают, что, когда он забрался в ящик и был в
нем заперт, его внутри не обнаружили; он каким-то сверхъестественным образом исчез изнутри, когда некоторые взломали
ящик, чтобы его захватить. Я мог бы назвать еще многих других
таких.
 Поклоняясь схваченному и казненному, христиане поступают
подобно гетам, почитающим Замолксиса, киликийцам — поклонникам Мопса1, акарнанянам — Амфилоха, фиванцам — Амфиа-
рая лебадийцам — Трофония 1 2. Почитание возлюбленного Адриана 3 нисколько не хуже их почитания Иисуса; а ведь даже египтяне, признавшие культ Антиноя, не стерпели бы, если б его
стали равнять с Аполлоном или Зевсом.
 Вот к чему приводит предвзятая вера, какова бы она ни была.
И у христиан предвзятость души создает такое расположение
к Иисусу; они признают его, состоящего из смертного тела, богом и думают, что таким образом поступают благочестиво; а
ведь человеческая плоть Иисуса хуже золота, серебра или камня,
так как она более тленна, чем последние. Но, говорят христиане, он ведь становится богом, сняв с себя телесную оболочку; но
почему не с большим правом могут стать богами Асклепий, Дионис и Геракл? Христиане смеются над почитателями Зевса на
том основании, что на Крите показывают его могилу; и тем не
менее они почитают вышедшего из могилы, не зная, как и почему
критяне так поступают. Вот что они предписывают: «Пусть к нам
не вступит ни один образованный, ни один мудрый, ни один разумный человек; все это у нас считается дурным. Но если есть
невежда, неразумный, несовершеннолетний, пусть он смело придет». Считая только такого рода людей достойными своего бога,
они, очевидно, желают и могут привлечь только малолетних, низкородных, необразованных, рабов и детвору. Что же вообще дурного в том, чтобы быть образованным, интересоваться наилучшими учениями, быть и казаться разумными? Чем это мешает
познать бога? Разве это не, скорее, нечто полезное, посредством
чего легче можно доходить до истины? Но мы видим в самом
деле, что те, кто выражают и распространяют на площадях самые гнусные вещи, никогда не присоединяются к собранию ра
 1 Мопс — внук гомеровского пророка Тирезия и сам провидец, культ
которого был распространен в Киликии; согласно мифу, он пал в единоборстве с другим героем Амфилохом (сыном Амфиарая), который тоже погиб
в этой борьбе.
 2 Трофоний — древнее божество, впоследствии в мифе принявшее человеческие черты; его божественные атрибуты перенесены на Зевса. Трофоний,
согласно мифу, жил в пещере, где давал оракулы. Так как Трофоний не умирал, его имя стало синонимом глубокой старости.
 3 Император Адриан имел любимца — красивого юношу Антиноя. Когда
Антиной утонул в Ниле, император воздвиг храм в его честь и учредил ему
культ; египтяне приняли этого нового бога без особых возражений.
 13 Зак. 1016
 193

зумных людей и не смеют среди них обнаруживать свои взгляды;
но если они завидят юнцов или сборище домашних рабов, или
кучку неразумных людей, туда-то они проталкиваются и там
красуются. Мы видим, что и в частных домах шерстобитчики, сапожники, валяльщики, самые грубые мужланы в присутствии
старших и более разумных господ не смеют рот раскрыть; но
когда им удается заполучить к себе отдельно детей и каких-либо
глупых женщин, они им рассказывают удивительные вещи, что
не надо оказывать почтение отцу и учителям, а слушаться только
их самих; те, мол, глупости болтают, у них мысль парализована,
они в сущности не знают и не умеют делать ничего прекрасного,
находясь в плену пустых предрассудков; зато только они сами
знают, как надо жить; если дети их послушаются, они будут
счастливы, и дому явится счастье. А если во время таких речей
они увидят, что подходит кто-либо из наставников в просвещении, кто-либо из людей разумных или сам отец, то более осторожные из них стушевываются, а более дерзкие подстрекают детей сбросить узду, нашептывая, что в присутствии отца и учителей они не захотят и не сумеют проповедовать детям добро, ибо,
дескать, их отталкивает низость и тупость старших, окончательно испорченных, безмерно злых и наказывающих их; поэтому,
если они хотят, они должны, оставив отца и учителей, уйти
с женщинами и с товарищами по играм в женское помещение, в
сапожную или валяльную мастерскую, чтобы обрести совершенство. Такими речами они убеждают.
 А что я не предъявляю более жестоких обвинений, чем того
требует истина, можно убедиться по нижеследующему. Призывающие к участию в других, нехристианских, таинствах возглашают: «У кого руки чисты и речь разумна» или «чья душа свободна от зла, кто прожил хорошо и справедливо» \— это провозглашают те, кто обещают очищение грехов. Послушаем же, кого
призывают эти. Кто грешник, говорят они, кто неразумен, кто недоразвит, попросту говоря,— кто негодяй, того ждет царство божие. А разве грешником вы считаете не бесчестного вора, взломщика, отравителя, святотатца, осквернителя могил? Кого другого
стал бы приглашать и призывать разбойник?
 Они говорят, что бог ниспослан к грешникам; но почему он
не был ниспослан к безгрешным? Что дурного в том, чтобы не
иметь греха? По их учению выходит, что нечестивца, если он
смирится под тяжестью бедствия, бог примет, а праведника, если
он, обладая добродетелью с самого начала, обратит свой взор
ввысь, он не примет. Люди, правильно руководящие законностью,
заставляют обвиняемых, кающихся в своих преступлениях, прекратить свои жалобные выкрики, чтобы не вышло, будто приговор о них выносится скорее из жалости, чем в соответствии
с истиной: а бог судит, руководствуясь не истиной, а лестью! Они
1 Таковы формулы обращения к участникам элевсинских мистерий богини Деметры.
 194

говорят: «кто без греха?». Это довольно верно, ибо род человеческий как бы рожден для греха; но в таком случае следовало
призвать всех, раз все грешат. Почему такое предпочтение грешникам? Утверждая подобное, христиане либо возносят хулу на
бога, либо лгут. Они все это делают для поощрения грешников,
не будучи в состоянии привлечь к себе ни одного действительно
хорошего и справедливого человека, и поэтому они раскрывают
двери перед самыми преступными, пропащими людьми. Ведь всякому ясно, что прирожденных и закоренелых грешников никто не
может совершенно переделать даже посредством наказаний, тем
менее жалостью; ибо коренным образом изменить характер чрезвычайно трудно. Конечно, безгрешные люди — лучшие члены общества. «Для бога все возможно» говорят на это христиане; да,
бог может, но не пожелает ничего несправедливого. А по учению
христиан выходит, что, подобно людям, которые поддаются сетованиям, бог, поддавшись жалобам жалующихся, ублажает дурных и отвергает хороших людей, не поступающих таким образом;
а это в высшей степени несправедливо.
 Христианский учитель говорит: «мудрецы отвергают наше
учение, потому что мудрость вводит их в заблуждение и сбивает
с пути». Но это смехотворно; ни один здравомыслящий человек
не согласится с этим рассуждением; поэтому их учитель ищет неразумных. Проповедники христианства поступают подобно тому,
кто обещает исцелить тело, но отговаривает от обращения
к знающим врачам, боясь, что те уличат его в невежестве. Христиане прибегают к простодушным и малолетним невеждам, говоря им: «избегайте врачей», «смотрите, чтобы кто-нибудь из вас
не коснулся знания»; «знание — зло, знание отклоняет людей от
здоровья души». «Только я спасу вас, говорит их учитель, а врачи губят тех, кого обещают исцелить».
 Христианский учитель поступает подобно тому, как если бы
кто в пьяном виде, выступая перед пьяными, стал поносить трезвых за пьянство, или человеку с больными глазами, который перед другими такими же больными стал бы винить имеющих
острое зрение, что у тех повреждено зрение.
 Вот в этом и подобных вещах я виню их — не стану перечислять все — и утверждаю, что они ошибаются и оскорбляют бога,
чтобы обманчивыми надеждами привлечь к себе дурных людей
и внушить им презрение к лучшим людям на том основании, что
им якобы лучше будет, если будут держаться от тех подальше.
 Утверждение некоторых христиан и иудеев, что бог или сын
божий нето сошел, нето сойдет на землю в качестве судьи над
всем земным,— самое постыдное, и опровержение его не требует
долгих слов. В чем смысл такого сошествия бога? Чтобы узнать,
что делается у людей? Значит, он не всеведущ? Или он знает
все, но не исправляет и не может своей божественной силой
исправить, не послав для этого кого-то во плоти?
 Далее, как христиане мыслят себе возможным сошествие
13*
 195

бога? Если бог спустился к людям, он, следовательно, покинул
свой трон; а ведь если изменить самое малое здесь, то все перевернется и пойдет прахом! ...А может быть, бог, не пользуясь известностью среди людей и считая, что он от этого теряет, пожелал, чтобы его узнали, и захотел проверить верующих и неверующих, как и у людей выскочки выставляют себя напоказ? Но это
значит приписывать богу сильное и вполне человеческое тщеславие. Но, говорят христиане, он хочет нам дать познание его не
потому, что ему хочется, чтобы его узнали, но ради спасения
людей: чтобы те, кто обретут его, став праведниками, спаслись,
а не обретшие были наказаны, как уличенные злодеи. Что же
после стольких лет бог вспомнил судить поведение людей, а до
того не думал об этом? Ясно, что они болтают о боге нечестиво
и не свято; они делают это для устрашения непосвященных, а не
для наказания грешников, подражая участникам вакхических
мистерий, показывающим призраки и страшилища. Да и все эти
страхи они к тому же не сами выдумали, а лишь исказили то,
что слышали от эллинов и варваров. Они наслышались от них
и о том, что в течение продолжительных циклов времени, по мере
сближения и расхождения звезд, случаются мировые пожары и
потопы и что, после последней катастрофы при Девкалионе,
истекший период требует, согласно общему изменению во вселенной, мирового пожара. Это побудило их на основании ложного
понимания утверждать, что бог сойдет, неся с собой очистительный огонь возмездия.
 Возвратимся еще раз к этому вопросу сначала, с большим
числом аргументов; я при этом не скажу ничего нового, а давно
доказанное. Бог добр, прекрасен, блажен и пребывает в прекраснейшем и наилучшем. Если он спускается к людям, ему приходится измениться, причем изменение будет из доброго в злого, из
прекрасного в безобразного, из блаженного в несчастного, из
наилучшего в наихудшего. Кто избрал бы себе в удел такую перемену? Конечно, смертному по природе свойственно меняться и
переделываться, бессмертному же — пребывать одинаковым и неизменным; так что бог не мог бы подвергнуть себя и этому изме*
нению. Итак, либо бог в самом деле превращается, как они говорят, в смертное тело, что, как выше сказано, невозможно; либо
он сам не меняется, но делает так, что видящим его кажется, что
он изменился, т. е. он вводит в заблуждение и обманывает.
А обман и ложь вообще — зло, за единственным разве исключением, когда их применяют как лекарство в отношении больных
или сошедших с ума друзей для лечения, или в отношении врагов, когда принимают предосторожности, чтобы избежать опасности. Но ведь у бога нет болящего или сумасшедшего друга, и
он не боится никого, чтобы ему приходилось избегать опасности
путем обмана.
 Иудеи и христиане по-разному обосновывают идеи о будущем
или уже происшедшем пришествии Христа. Иудеи говорят, что,
196

так как жизнь преисполнилась зла, необходим посланник божий,
чтобы неправедные были наказаны и чтобы все очистились, как
это было при первом потопе. Наряду с потопом, очистившим землю, произошло разрушение вавилонской башни. Моисей, написавший о башне, подделал такой же рассказ о башне, связываемый с сыновьями Алоея Рассказы о Содоме и Гоморре, якобы
уничтоженных огнем за грехи,— подражение рассказу о Фаэтоне. А христиане, прибавив кое-что к рассказам иудеев, говорят,
что ради грехов иудеев сын божий уже послан и что иудеи, казнив Иисуса и напоив его желчью, сами навлекли на себя гнев
божий. Род христиан и иудеев подобен стае летучих мышей или
муравьев, вылезших из дыры, или лягушкам, усевшимся вокруг
лужи, или дождевым червям в углу болота, которые устроили бы
собрание и стали бы спорить между собою о том, кто из них
грешнее, и говорить, что, мол, «бог наш все открывает и предвозвещает», что, «оставив весь мир и небесное движение и оставив
без внимания эту землю, он занимается только нами, только к
нам посылает своих вестников и не перестает их посылать и домогается, чтобы мы всегда были с ним». Христиане подобны червям, которые стали бы говорить, что, мол, есть бог, а затем следуем мы, рожденные богом, подобные во всем богу, нам все подчинено — земля, вода, воздух и звезды, все существует ради нас,
все поставлено на службу нам. Ныне, говорят черви, ввиду того,
что некоторые среди нас согрешили, придет бог, или он пришлет
своего сына, чтобы поразить нечестивых и чтобы мы прочно обрели вечную жизнь с ним. Все это более приемлемо, когда об
этом спорят между собою черви и лягушки, чем иудеи и христиане.
 Иудеи, беглые рабы из Египта, никогда ничего не совершили
достойного упоминания, ни по своему значению, ни по численности не были заметны. Они попытались вывести свой род от семени первых обманщиков и бродяг, ссылаясь на окутанные туманом темные и двусмысленные слова и толкуя их глупцам и невеждам, хотя за все долгое предшествующее время и спора не
было об этих генеалогических именах, и только теперь иудеи
расходятся с некоторыми другими на этот счет. В то время как
 1 О сыновьях Алоея — вернее, жены Алоея и бога Посейдона — в поэме
Гомера читаем (Од.Х1 310—320):
 Всех красотой затмевали они, одному Ориону
В ней уступая; и оба, едва девяти лет достигнув,
В девять локтей толщиной, вышиною же в тридевять были.
Дерзкие стали бессмертным богам угрожать, что Олимп их
Шумной войной потрясут и губительным боем взволнуют.
Оссу на древний Олимп взгромоздить, Пелион многолесный
Взбросить на Оссу они покушались, чтоб приступом небо
Взять, и угрозу б они совершили, когда бы достигли
Мужеской силы; но сын громовержца, Латоной рожденный,
Прежде, чем младости пух оттенил их ланиты и первый
Волос пробился на их подбородке, сразил их обоих.
197

другие люди, притязающие на древность своего происхождения,
как афиняне, египтяне, аркадцы и фригийцы, утверждают, что
некоторые среди них родились на их земле, и каждый приводит
доказательства этого, иудеи, собравшиеся где-то в уголке Палестины, люди, совершенно необразованные и не слыхавшие ранее,
что все это давно воспето Гесиодом 1 и тысячами других вдохновенных мужей, сочинили самые невероятные и нескладные мифы
о некоем человеке, сотворенном руками бога, вдохнувшего в него
душу, о женщине, созданной из ребра, о заповедях бога и о змее,
противодействующем им, о победе змея над предписаниями бога;
они рассказывают какой-то миф, как старым бабам, и самым нечестивым образом изображают бога сразу, с самого начала
бессильным, неспособным убедить даже единственного человека,
которого он сам создал. Даже среди христиан и иудеев наиболее
совестливые стыдятся этого и пытаются как-нибудь толковать это
аллегорически. Далее, они, подделывая беззастенчиво Девкалио-
на, рассказывают о потопе каком-то, о необыкновенном ковчеге,
заключающем внутри себя все, о каком-то голубе и вороне в качестве вестников. Я не думаю, чтобы они ожидали, что все это
получит распространение; они бесхитростно рассказывали это,
как сказку малым детям. Совершенно нелепо рождение детей на
старости, рассказ о кознях братьев, о горе отца, о коварстве матери; во всем этом ближайшее участие принимает бог. Бог дарит
своим сынам ослов, овец и верблюдов, отводит праведникам колодцы, устраивает их браки и связи с невестками и служанками;
брак Лота с дочерьми гнуснее преступлений Тиеста 1 2, Как противны рассказы о враждующих братьях-купцах, сыновьях Якова,
продающих своего брата, и обманутом отце. Далее следуют рассказы о снах и об их толковании, в результате коих узник освобожден и возведен в высокий сан. Когда продавшие его братья,
голодая, были посланы в Египет со своими ослами для закупок,
проданный принял их милостиво; неясно изображено узнавание
братьев Иосифом. Проданный в рабство Иосиф получает свободу
и с помпой возвращается на могилу отца. Он приказал славному
и божественному роду иудеев, рассеянному во множестве в
Египте, поселиться где-то вне его и заниматься пастушеством
в глухой местности. Исход из Египта был в сущности бегством.
И в этом случае, наиболее совестливые из иудеев и христиан,
стыдясь этого, пытаются кое-как толковать это аллегорически.
Но этого нельзя принимать как аллегорию, это изложено в виде
самой наивной сказки. Во всяком случае мнимые аллегории, на
 1 Гесиод — древнегреческий поэт середины VIII в., автор «Теогоний» —
дидактической поэмы, содержащей систематизацию и генеалогию греческих
богов и мифов о них.
 2 Тиест — согласно греческой мифологии, сын Пелопса, был в ссоре со
своим братом Атреем; последний убил его сыновей, сварил их и мясом их
угостил ничего не подозревавшего отца. Другой миф сообщает, что Тиест
вступил в кровосмесительную связь с собственной дочерью Пелопией.
 198

писанные об этом, еще позорнее и нелепее, чем сами мифы, так
как эти толкования при помощи диковинной и совершенно бессмысленной глупости пытаются согласовать нигде и никак не
поддающееся согласованию. Я познакомился с такого рода толкованием в «Споре Паписка и Язона» \ достойном не смеха, а
скорее жалости и негодования.
 Я во всяком случае не собираюсь опровергать это, ибо это,
по-видимому, ясно для всякого, особенно если у кого хватит терпения и выдержки прослушать их писания. Я предпочитаю ознакомить читателя с природой, показать, что бог не сотворил ничего смертного, но что творения все бессмертны, а смертны —
создания тех творений. Душа — творение бога, тело же имеет
другую природу. В этом отношении нет разницы между летучей
мышью, червями, лягушкой или человеком, ибо материя — одна
и та же и тленная их часть — одинакова. У всех вышеназванных
существ — общая и единая природа, движущаяся вперед и назад
в круговороте изменений. Из всего, что исходит из материи, ничто не бывает бессмертно. Но об этом довольно. Если кто желает больше послушать и исследовать, тот узнает больше.
 Зло в сущем ни раньше, ни теперь, ни в будущем не может
стать ни больше, ни меньше, ибо природа всего едина и одинакова, и происхождение зла одинаково. Каков источник зла — человеку, не занимавшемуся философией, нелегко узнать. Для массы
достаточно сказать, что зло не от бога, что оно прилагается
к материи и внедряется в смертное; цикл всего преходящего —
одинаков от начала до конца, и в соответствии с установленным
круговоротом одно и то же неизбежно возникало, существует и
будет существовать 1 2.
 Все видимое — не для человека, но ради блага целого все
возникает и погибает в процессе перехода одного в другое, о чем
я говорил выше. Ни добро, ни зло в смертном не может увеличиться или уменьшиться, и богу нет надобности вносить новые
исправления; бог не вносит поправок во вселенную, очищая ее
посредством потопа или пожара, он не похож на человека, неудачно построившего или неумело смастерившего что-либо. Помимо того, если тебе что-либо кажется злом, то еще неизвестно,
зло ли это; ибо тебе неизвестно, что полезно тебе или другому,
или космосу.
 ...А они приписывают богу страсть гнева и вкладывают в его
уста угрозы; и не смешно ли? Один человек, разгневавшись на
иудеев, истребил у них всех боеспособных, предал их огню, пре
 1 «Диалог Паписка и Язона» — не сохранившееся апологетическое сочинение Аристона из Пеллы, в котором, по свидетельству Климента Александрийского, христианин доказывает еврею, что библейские пророчества относятся к Иисусу.
 2 Ориген указывает, что Цельс в вопросе о происхождении зла следует
Платону. Представление о том, что зло — свойство низменной материи,
разделяло в эпоху Цельса большинство философов и богословов.
 199

вратил их в ничто а величайший бог, по их словам, разгневавшись, рассвирепев и угрожая, оказывается способным лишь послать своего сына, и тот переносит такие страдания!
 Но, чтоб останавливаться не только на иудеях,— ибо не о том
речь,— а на всей природе, как я обещал, я яснее разъясню вышесказанное.
 Христиане говорят, что бог все сотворил для человека; но
история животных и наличие у них сметливости показывает, что
все создано ради людей не в большей степени, чем для неразумных тварей. Громы, молнии и дождь — не дело рук бога; но
если даже допустить, что это — дело рук бога, то все это происходит ради людей не больше, чем для питания растений — деревьев, трав, цветов. Если же ты скажешь, что растения ведь
произрастают для человека, то на каком основании ты можешь
утверждать, что они скорее произрастают для человека, чем для
неразумных, самых диких животных? Напротив, мы добываем
пищу, работая и трудясь с напряжением и усилием, а животные
не сеют и не пашут, и все для них растет само. Если сошлешься
на стих Еврипида1  2: «Солнце и ночь служат смертным», то почему они служат нам больше, чем мухам или муравьям? Ведь и
для них ночь служит отдыхом, а день — чтобы видеть и действовать. О людях говорят, что ради них созданы неразумные твари;
но если кто скажет, что мы властвуем над животными, потому
что мы охотимся на диких животных и питаемся ими, то мы скажем,— почему нельзя утверждать с большим правом, что мы родились ради них? Ведь они охотятся на нас и пожирают нас?
Более того, нам требуются сети и оружие и помощь многих людей
и собак против животных, на которых мы охотимся, а тем природа дала каждому в отдельности немедленно действующее оружие, легко покоряющее нас им. Что касается вашего утверждения, что бог дал нам возможность ловить зверей и пользоваться
ими, то мы скажем на это, что, по-видимому, до того, как существовали города, техника и всякого рода общества, оружие и
сети, животные ловили и поедали людей и меньше всего люди
ловили зверей 3, так что в этом отношении бог скорее покорил
людей зверям. Если кажется, будто люди отличаются от неразумных тварей тем, что они построили города, что у них государство, власти и руководители, то и это не относится к делу*
ведь и муравьи и пчелы имеют все это. Пчелы имеют предводителя, у них есть свита, служба, войны, победы, взятие в плен побежденных, города и пригороды, смены работ, наказание ленивых и злых; в.о всяком случае они прогоняют и наказывают трут
 1 Очевидно имеется в виду император Тит, жестоко подавивший восстание евреев в 70 г., разрушивший Иерусалим и храм Ягве.
 2 Еврипид (приблизительно 480—406 г.) — один из трех величайших
мастеров древнегреческой трагедии. Здесь цитируется его трагедия «Финикиянки», ст. 546.
 3 Ср. Лукреций «О природе вещей» V 219 сл.
 200

ней. У муравьев чисто человеческая заботливость насчет пропитания и предусмотрительность в заготовках на зиму; они поддерживают друг друга при перенесении тяжестей, когда видят,
что кто-нибудь из них устал; со складываемых -плодов они снимают ростки, чтобы они не набухли и оставались годными
в пищу для них в течение всего года; для умирающих муравьев
оставшиеся в живых отводят особое место, и оно служит для них
общественным кладбищем; и, право же, при встрече они беседуют друг с другом и потому не сбиваются с пути; таким образом они обладают полнотой разума, общими понятиями о некоторых всеобщих предметах, речью, выражающей события и отмечающей их. Право же, если бы кто-нибудь смотрел на землю
с неба, в чем бы он усмотрел разницу между тем, что мы делаем,
и тем, что делают муравьи и пчелы? Если же люди имеют в виду
колдовство, то и в этом отношении мудрее их змеи и орлы; в самом деле, они знают много противоядий и защитных средств и
даже свойства некоторых камней, применяемых ими для сохранения здоровья детенышей; когда люди наталкиваются на такие
вещи, они считают, что сделали замечательное приобретение.
Если же человек считается выше прочих животных на том основании, что он усвоил представление о божественном, то говорящие это пусть знают, что и на это многие животные будут претендовать, и весьма основательно; ведь что можно назвать более
божественным, чем знание и предсказание будущего. Люди поэтому. стараются узнать его от других животных, больше всего
от птиц, и те,* которые прислушиваются к их указаниям, являются прорицателями L Если же птицы и другие прорицающие животные, знающие от бога будущее, учат нас своими знамениями,
то тем самым очевидно, что они оказываются ближе к общению
с богом, мудрее и более угодны богу. Люди знающие говорят, что
у птиц бывают и беседы, конечно более священные, чем наши,
и утверждают, будто они знают язык птиц, и подтверждают это
на деле: сказав заранее,· будто птицы говорили, что отправятся
туда-то и сделают то-то и то-то, они показывают, что те действительно туда отправились и сделали то, что было предсказано1  2.
Насчет слонов3 известно, что нет никого более верного клятве
и более преданного божественному, конечно потому именно, что
они обладают познанием божественного. Аисты благочестивее
1 Гадание на основании полета птиц (ауспиции) занимает значительное
место в официальном римском культе: без предварительных благоприятных
ауспиций не предпринималось ни одно значительное государственное начинание. Для гадания применялись также куры. Видную роль играло и гадание
по печени жертвенного животного.
 2 Филострат, автор жития Аполлония Тианского, рассказывает (V. Ар. IV 3)
об этом религиозном реформаторе, будто он однажды во время проповеди
рассказал слушателям, куда и зачем улетела сидевшая на площади стая воробьев; по проверке оказалось, что Аполлоний указал правильно, так как
он понимал язык птип и знал, о чем они между собою говорят.
 3 О «благочестии» и «благонравии» слонов сообщают натуралист Плиний,
Цицерон, Плутарх и др.
 201

людей, так как это животное проявляет любовь к ближним и
приносит корм своим родителям. Арабское животное феникс1 по
прошествии многих лет возвращается в Египет, уносит умершего
отца, погребает его в шаре из смирны и кладет там, где святилище солнца.
 Итак, не для человека создано все, так же, как и не для льва,
и не для орла, и не для дельфина, а для того, чтобы космос, как
творение бога, был целостным и совершенным во всех отношениях. Вот ради чего соразмерено все — не в отношении друг
друга, разве лишь мимоходом,— а в отношении вселенной в
целом. Бог заботится лишь о вселенной, ее никогда не покидает
провидение, она не становится хуже, и бог не возвращается с течением времени к самому себе и не гневается ради людей, так же
как и не ради обезьян или мышей; и он не грозит тем существам,
из коих каждое получило в удел свою долю.
 Иудеи и христиане! Ни один бог и ни один сын божий не
спускался и не стал бы спускаться на землю. Если же вы говорите о каких-то ангелах, то чем вы их считаете — богами или
чем-то другим? По-видимому, чем-то другим, демонами.
 У иудеев достойно удивления, что, хотя они почитают небо
и пребывающих на нем ангелов, они оставляют без внимания
самые замечательные и могущественные его части — солнце,
луну и прочие неподвижные звезды и планеты; для них как-
будто приемлемо, что вселенная в целом — бог, а ее части не
божественны, или что. хорошо почитать тех, кто, как полагают,
открываются где-то во тьме людям, ослепленным зловредным
волшебством или бредящим туманными призраками, а тех, кто
столь очевидным образом блестяще всем пророчествует, через которых распределяются дождь и вёдро, облака и громы,— а ведь
им они поклоняются,— и молнии и плоды и всякое творение, через которых им открывает себя божество, этих вестников свыше,
подлинных ангелов небесных,— они ни во что не ставят.
 Нелепо с их стороны думать, что когда бог, как повар, разведет огонь в день страшного суда, то все человечество изжарится, а они одни останутся, притом не только живые, но и давно
умершие вылезут из земли во плоти,— воистину надежда червей!
Какая, однако, человеческая душа стоскуется по разложившемуся телу? Этот ваш догмат даже христиане не все разделяют,
некоторые вскрывают гнусность, отвратительность и вместе с тем
невозможность этого1  2. В самом деле, какое тело, совершенно
1 Феникс — сказочная птица в Египте, о которой в древности рассказывали всевозможные чудеса.
 2 Некоторые гностические секты отвергали воскресение тела во плоти;
о маркосианах Ириней сообщает, что по их учению, тело умершего остается
в этом мире, а «к невидимому» восходит только «внутренний человек». Тот
же Ириней полемизирует с гностиками, доказывая, что воскреснут только
те тела, которые погребены в земле. По Тертуллиану «то было заблуждение
саддукеев, принятое отчасти Маркионом, Валентином, Апеллесом и другими,
отрицающими воскресение тела».
 202

разложившись, способно вернуться в первоначальное состояние,
притом к тому первому составу, из которого оно распалось? Не
зная, что ответить на это, они прибегают к глупейшей уловке —
для бога, мол, все возможно. Но бог не может совершить ничего
безобразного и не желает ничего совершить против естества; и
даже если бы ты потребовал в силу своей порочности чего-либо
постыдного, то бог этого не сумеет сделать, и надо прямо думать,
что так будет; ибо бог руководит не извращенными желаниями и
не искаженной непристойностью, а правильным и справедливым
естеством. Душе он мог бы даровать жизнь вечную, «трупы же,—
говорит Гераклит,— презреннее навоза». Плоть, наполненную
вещами, о которых говорить неприлично, бог не захочет и не
сумеет объявить вечной вопреки разуму. Ведь он сам — разум
всего сущего; он поэтому не может поступать вопреки разуму и
вопреки самому себе.
 Иудеи, став самостоятельным народом, положив себе законы
сообразно с местными условиями и сохраняя их в своей среде
поныне, соблюдая богослужение, какое бы оно ни было, но во
всяком случае унаследованное от отцов, поступают подобно прочим людям; ведь каждый следует отечественным законам, как
они некогда были установлены. Да так, пожалуй, и удобно,— не
только потому, что разным людям пришли на ум разные мнения
и что надо соблюдать то, что установлено сообща, но и потому,
что, по-видимому, отдельные части земли с самого начала предоставлены разным управителям и распределены между некоторыми властями и в таком порядке они и управляются. Поэтому у
каждого народа всякое поведение правильно постольку, поскольку оно ему нравится, нарушение же того, что в данном месте
издавна установлено, — нечестиво. Можно было бы привести и
свидетельство Геродота, который так говорит: «Жители городов
Марей и Аписа, в той части Египта, которая граничит с Ливией,
считали себя ливийцами, а не египтянами; недовольные способом
почитания богов, не желая воздерживаться от употребления в
пищу коров, они послали сказать Аммону, что между ними и
египтянами нет ничего общего; живут-де они за пределами дельты, во всем отличаются от египтян и желают, чтобы им дозволено было вкушать всякую пищу. Но бог не разрешил этого,
говоря, что Египет — это вся земля, которую Нил орошает своими водами, а египтяне — все те, которые живут ниже города Элефантины и пьют воду из реки Нила» Так рассказывает Геродот. А ведь Амман не хуже и имеет такое же право рассылать
указания о делах божественных, как и ангелы иудеев.
 1 Геродот II 18. Аммон — главное божество египетского города Фив;
греки отождествляли его с Зевсом. В святилище Аммона в одном из оазисов Ливийской пустыни находилась статуя этого бога, дававшая оракулы
вопрошавшим его. Элефантина — древний город в Египте на одном из
нескольких островов того же наименования — составляла южную границу
Египта.
 203

Итак, нет ничего дурного в том, что все почитают каждый
свои законы. Конечно, мы находим у разных народов величайшие
различия, и все же каждый из них сам думает, что его воззрение
наилучшее. Те из эфиопов, которые живут в Мероэ, почитают
«только Зевса и Диониса»1, арабы — Уранию и Диониса1  2, только их, египтяне все почитают Озириса и Изиду, а в частности
жители Саиса — Афину, жители Навкратиды — с недавнего времени бога, которого назвали Сераписом 3, и так далее все по
номам. Одни воздерживаются от овец, почитая их как священных, другие от коз, третьи от крокодилов, от коров, воздерживаются и гнушаются свинины 4. А вот у скифов считается прекрасным делом пожирать людей, и среди индийцев есть такие, которые считают, что совершают святое дело, поедая своих родителей.
Об этом как-то говорит тот же Геродот. Ради убедительности
приведу тут же его подлинные слова: «Действительно, если
спросить у какого бы то ни было народа, какие обычаи лучше
всех, то каждый по расследовании ответит, что наилучшие обычаи — его собственные. Таким образом, всякий народ считает
свои обычаи гораздо лучше всех остальных. Вот почему неестественно, чтобы кто-нибудь, разве помешанный, шутил с такими
вещами. Что все люди относятся именно так к своим обычаям,
можно доказать многочисленными примерами, в частности следующим: во время своего царствования Дарий позвал к себе
эллинов, состоявших при нем на службе, и спросил их, за какую
плату они согласились бы съесть своих умерших родителей. Те
ответили, что ни за что не сделают этого. После этого Дарий позвал индийцев, именно так называемых калатиев, которые
поедают своих родителей, и спросил их в присутствии эллинов,
причем переводчик объяснял смысл ответа: за какую плату согласились бы они умерших родителей предать огню. Калатии
отвечали громкими восклицаниями и требовали, чтобы он не богохульствовал. Так чтутся обычаи, и я думаю, Пиндар был прав,
когда в своем стихотворении назвал обычай «всесильным владыкой» 5.
 1 Геродот II 29.
 2 Геродот III 8.
 3 Зевс, Дионис, Урания— имена греческих божеств, но ими греки и римляне обозначали аналогичных эллинским варварских богов с труднопроизносимыми именами (для арабов Геродот приводит и туземные названия).
Культ египетской богини Изиды в эпоху Цельса вышел далеко за пределы
Египта; богиня претендовала на роль владычицы небесной, и мистерии ее,
красочно описанные Апулеем («Метаморфозы». XI), привлекали верующих
не только из египтян. Древнее египетское растительное божество Озирис,
партнер Изиды, превратилось в бога-спасителя. Древневосточный бог Сарапис,
именовавшийся также Сераписом, в первые века Римской империи стал синкретическим божеством, в котором слились черты Зевса, Посейдона и др.
 4 Пищевые запреты, в основе которых лежали пережитки еще тотемистической религии, свойственны были всем религиям Востока.
 5 Геродот. Стих Пиндара (лирический поэт VI—V вв., певец родовой
аристократии) цитируется также у Платона.
 204

Таким образом, если иудеи так защищают свой собственный
закон, то их за это нечего презирать; скорее заслуживают презрения те, которые отказываются от своей веры и примыкают
к иудейской. Если же они гордятся тем, что знают какую-то
более глубокую мудрость и уклоняются от общения с другими,
как якобы не столь чистыми, то они уже слыхали \ что даже свое
учение о небе они не по праву считают своим собственным, но
что о небе в древности учили уже персы, не говоря о других, как
где-то сообщает Геродот: «У них в обычае приносить жертвы Зевсу на высочайших горах, причем Зевсом они называют весь небесный свод1  2. А ведь, по-моему, совершенно безразлично, давать ли Зевсу имя Всевышний, или Зен, или Адонай, или Саваоф, или Амун, как египтяне, или Папей, как скифы. И право
же, они вовсе не более святы, чем другие, на том основании, что
они обрезаны; ведь и этот обычай ввели у себя египтяне и кол-
хи 3 раньше; и не оттого, что воздерживаются от свинины, ибо
и этого придерживаются египтяне, которые кроме того еще воздерживаются от мяса коз, овец, быков и рыб, Пифагор не ел
бобов, а его ученики — ничего одушевленного. Не похоже что-то
также, чтобы евреи пользовались хорошей славой у бога и его
любовью предпочтительно перед прочими и чтобы он только им
посылал своих вестников свыше, как если б они в самом деле
получили в удел страну обетованную: мы ведь видим, какой
славы достигли они сами и их страна.
 Итак, прочь этот хор, понесший наказание за свое чванство!
Они не знают великого бога, а соблазнены и обмануты волшебством Моисея и с недоброй целью стали его учениками. Пусть
выйдет на сцену другой хор; я спрошу их, откуда они явились
й какой у них есть основоположник их отечественных законов;
они никого не сумеют назвать, ведь они вышли оттуда же, и сами
они выводят оттуда же своего учителя и хормейстера; и все же
они отпали от иудеев.
 Оставим, однако, в стороне все, в чем можно их уличить касательно их учителя; допустим, что то был действительно какой-то
вестник неба; так вот, явился ли он первым и один, или и до
него являлись другие. Если б они ответили, что только он явился,
то они были бы обличены во лжи и в противоречии с самими
собой: ведь они часто говорят, что и другие являлись, притом
сразу шестьдесят или семьдесят, и что они совратились и наказаны тем, что подвергнуты заключению под землей 4, поэтому подземные источники — их слезы. Далее, к гробу этого самого Христа
явились ангелы — по словам одних — один, по словам других —
два, которые возвестили женщинам, что он воскрес. Очевидно,
1 Выше.
 2 Геродот.
 3 Древнее население Колхиды на Кавказском побережье Черного моря.
 4 О наказании ангелов заключением под землей сообщается в книге
Еноха 10.
 205

сын божий не мог сам открыть гроб и нуждался в том, чтобы
кто-то другой отвалил камень. Кроме того, и насчет беременности
Марии явился к плотнику ангел, а другой — насчет бегства для
спасения младенца. Но стоит ли подробно все излагать и перечислять всех ангелов, которые якобы были посланы к Моисею
и другим? Итак, если были посланы и другие, то очевидно, что
и этот — от того же бога. Ну, надо полагать, его миссия была
более серьезной ввиду того, что иудеи то ли сбились с пути,
то ли извратили благочестие, то ли творили нечестивое; на это по
крайней мере намекают христиане. Итак не о нем одном сообщается, что он явился роду *человеческому; даже те, которые на
основании учения Иисуса отказались от демиурга \ как низшего
божества, и примкнули, как к некоему более сильному, к богу и
отцу явившегося, говорят, что и до него от творца являлись некие посланники роду человеческому.
 Итак у них и у иудеев один и тот же бог. Во всяком случае,
христиане, принадлежащие к главной церкви, открыто признают
это, а также принимают за истину принятую у евреев космогонию, в частности насчет шести дней творения и седьмого дня,
в который бог, отдохнув, ушел на свой наблюдательный пункт.
Они называют первым человеком того же, что и иудеи, и точно
так же включают его потомство в свои генеалогии; они рассказывают о тех же кознях братьев друг против друга, что и иудеи,
те же истории о переселении в Египет и о бегстве оттуда.
 Пусть не думают, будто я не знаю, что некоторые из них признают того же бога, что иудеи, другие же — другого, противостоящего этому, от которого и произошел сын1  2. Есть и третий
род, называющий одних пневматиками, других—психиками 3. Некоторые объявляют себя гностиками, некоторые, признавая Иисуса, желают вместе с тем жить по закону иудеев, как масса
1 Демиург (собственно ремесленник) — в богословии неоплатоников и
гностиков низшее божество, сотворившее мир материальный, несовершенный,
нечистый, грязный. Таким образом, согласно этой богословской теории, «всеблагой бог» не причастен к злу: оно — дело рук его помощника. Однако
некоторые гностики допускали в этом вопросе кой-какие варианты, признавая, что мир сотворен не демиургом, а низшими ангелами; так учили, например, карпократиане (Ирин. I 25 I).
 2 Ириней: «Некто Кердон... учил, что бог, поведанный законом и пророками, не есть отец господа нашего Иисуса Христа», «Некоторые из них
(валентиниане) говорят, что демиург также произвел Христа».
 3 Представление о ряде промежуточных звеньев между высшим абстрактным богом и «низшей» материей господствовало в идеалистической философии
и богословии того времени; в частности, различали в человеке ряд различных духовных сущностей, более или менее близких к божеству; весьма распространено было деление людей на обладателей духа (pneuma) и животной души (psyche); только первые, «пневматики» («духовные» люди), способны познать бога; это деление встречается не только у «еретиков»-гности-
ков (например валентиниан, Ириней I 7, 2), но и в «посланиях ап. Павла»,
где дано деление на пневматиков (духовных), психиков (душевных) и сома-
тиков (плотских).
 206

иудеев. Есть также сивиллисты Ч Я знаю также симониан, которые называются еленианами — как почитатели Елены или учителя Елена, марцеллиан — почитателей Марцеллины,— гарпо-
кратиан, последователей Саломеи, последователей Мариамны,
Марты, маркионитов, во главе которых стоит Маркион 1 2. Каждый
из них почитает другого учителя и демона, жестоко обманываясь и блуждая в глубокой тьме более беззаконно и гнусно, чем
последователи культа Антиноя в Египте. Они злословят друг против друга ужаснейшим образом, изрыгая явные и тайные проклятия, они ни по одному пункту не могут прийти к соглашению, они
во всем гнушаются друг друга, они называют других цирцеями и
обольстительными мятежниками, ожогом слуха, загадками, обманщицами-сиренами 3, издевающимися и затыкающими уши у
тех, кто их слушает, и награждающими их свиной головой 4. От
всех этих до такой степени расходящихся между собою сект, позорнейшим образом изобличающих себя самих в спорах, можно
слышать: «для меня мир распят, и я для мира!5 Христиане,
расходясь между собою в учении, говорят, что они знают больше,
чем иудеи.
 Часть III
 Критика отдельных догматов христианства
 Ну, если у них нет никакого источника их учения, давайте
исследуем само учение; при этом прежде всего надо изложить
то, что они, плохо восприняв от других, извратили по невежеству,
проявив с самого начала сразу неприличную смелость насчет
предмета, которого не знают. У эллинов это сказано лучше, без
напыщенности и без возвещения якобы от бога или сына божьего.
 Итак, пусть древние мудрецы разъясняют ищущим знания,
пусть выскажется Платон, сын Аристона, насчет высшего блага
1 Сивилла—мифическая пророчица (Варрон насчитывал 10 сивилл), под
именем которой обращались книги оракулов, пользовавшихся большим авторитетом в Риме, где в особо важных случаях искали в «сивиллиных книгах»
указаний. Евреи и христиане для целей своей пропаганды фабриковали (на
греческом языке) еврейские и христианские «Сивиллины». Сохранилось
14 книг этих оракулов.
 2 О Симоне и Елене см. Ирин. О Карпократе (Цельс спутал его с
Гарпократом) и Марцеллине, о последователях Мариамны и Марты точных
сведений нет. Маркион — выдающийся представитель гностицизма (середина
II в.); считая библейского бога богом зла, он выводил Иисуса от другого,
высшего бога. Маркион с этой точки зрения перередактировал новозаветные
книги, устранив все, относящееся к ветхому завету. Тертуллиан посвятил
опровержению Маркиона целую книгу.
 3 Цирцея и сирены — мифические существа греческого эпоса; Цирцея, по
Гомеру, превратила спутников Одиссея в свиней, сирены своим очаровательным пением заманивали неосторожных путников на опасные рифы.
 4 Своеобразные непонятные бранные выражения — в духе туманного
мистического богословия гностиков.
 5 Поел, к Гал. VI 4.
 207

и пусть скажет в одном из своих писем, что высшее благо отнюдь
не «поддается определению» rethon, но возникает «при частом
общении» людей между собою; оно — «внезапно возгоревшийся
в душе свет как бы от взвившегося пламени» Далее Платон в
письме пишет: «если бы я думал, что это можно достаточно ясно
изложить письменно или устно для многих, то что лучшее мы
могли бы совершить в жизни, чем написать столь полезное для
людей и вывести природу на свет для всех?» Но христиане, плохо поняв Платона, перенесли это учение на бога. Платон не требует, чтобы ему тотчас поверили: «пользуясь вопросами и ответами» 1 2, он просвещает разум у последователей его философии.
В ряде мест Платон отмечает, что благо познаваемо «для немногих», что многие, преисполненные «неправильного презрения»,
«гордой, обольстительной надежды», называют некоторые вещи
истинными, как знающие якобы «кое-что возвышенное». Но после
такого заявления Платон, однако, никого не морочит не заграждает уст желающему высказаться о том, что представляет собою
предлагаемое ему учение; он не требует, чтобы ему сейчас же
поверили, что это-де бог, а это его сын, который спустился с неба
и беседовал со мной. Далее Платон пишет: «У меня есть намерение сказать об этом подробнее; возможно, что, когда я это
сделаю, сразу яснее станет то, о чем я говорю. Есть действительная причина, препятствующая дерзнувшему писать о чем-либо из
этих предметов; я и раньше не раз о ней говорил, и теперь, кажется, надо опять о ней сказать: есть у всего сущего три вещи, при
помощи которых осуществляется познание, четвертое — само знание, а пятым надо считать то, что познаваемо и истинно; из них
первое — имя, второе — определение, третье — образ, четвертое —
знание».
 Как видишь, Платон, хотя он и уверял, что оно «неизреченно», однако, чтоб не получилось впечатления, будто он ищет
убежища в невыразимом, приводит обоснование этого затруднения, а то и «ничто» могло бы оказаться «выразимым». Платон не
хвастает и не утверждает лживо, будто он открыл что-то новое
или явился с неба возвещать что-либо, а указывает, откуда берет
это. А христиане говорят: поверь, что тот, кого мы тебе представляем,— сын божий, хотя бы он был самым унизительным образом связан и подвергнут позорнейшей пытке, хотя бы он совсем недавно на глазах всех бродяжил самым постыдным образом; мало того, говорят они, именно потому ты должен сильнее
уверовать. Но если каждый будет вводить своего бога и у всех
будет наготове общая формула: «уверуй, если хочешь спастись,
или отыди», то что остается делать действительно желающим
1 Цельс цитирует здесь и далее ложно приписываемое Платону письмо
VII к Диону, зятю сиракузского тирана Дионисия.
 2 В своих диалогах Платон применяет так называемый сократовский метол
изложения: путем ряда наводящих вопросов ведущий собеседник приводит
слушателя к признанию’ того или иного положения.
 208

спастись? Бросать кости, что ли, и гадать, куда обратиться и к
кому пристать?
 Чтоб оправдать свое неумение доказать свои положения разумными доводами, они говорят, что мудрость в людях есть безумие перед богом. Причину этого я уже раньше указал — желание
привлечь к себе одних лишь необразованных людей и малолетних. Но я докажу, что и это выдумано и заимствовано у эллинских мудрецов. Так, Гераклит говорил: «существо человеческое
не обладает познанием, а божественное обладает»; в другом
месте он говорит:, «глупым чековек слывет у демона, как ребенок у мужа» \ и в платоновской «Апологии Сократа» мы читаем:
«Я, афиняне, приобрел это имя не чем другим, как мудростью;
но какой же мудростью? Такой, которая является, может быть,
человеческой мудростью; и, по-видимому, я в самом деле мудр
такой мудростью». Таким образом учение о двух мудростях —
божественной и человеческой — учение древнее и восходит к Гераклиту и Платону но, в то время как даже Платон считал себя
мудрым только человеческой мудростью, христиане излагают
божественную мудрость самым необразованным, рабам или
самым невежественным людям. Будучи шарлатанами, они убегают без оглядки от людей более понятливых, не поддающихся
обману, и уловляют в свои сети простаков.
 Их смиренномудрие — результат неправильного понимания
мысли Платона, который говорит в одном месте в «Законах»:
«бог, согласно древнему преданию, заключая в себе начало,
конец и середину всего существующего, действует прямо, идя по
пути, указываемому его природой; за ним всегда следует справедливость, наказывающая нарушителей божественного закона;
кто хочет быть счастливым, следует за ней смиренно и скромно».
А у христиан смиренный смиряется безобразно и на беду себе,
повергшись наземь, бросившись на колени и ниц, облачившись
в жалкую одежду и посыпав главу пеплом.
 Изречение Иисуса о богатых, гласящее: «легче верблюду
пройти сквозь игольное ушко, чем богатому в царство небесное»,
прямо сказано у Платона; Иисус исказил слова Платона, сказавшего, что «невозможно быть особенно хорошим и одновременно
исключительно богатым». О царстве божием тоже божественно
сказано у Платона в письмах и в «Федре», а у христиан это изложено неубедительно. «Вокруг царя вселенной, говорит Платон,
собрано все, ради него существует все, он — источник всего прекрасного; второе стягивается, ко второму, третье — к третьему.
И вот человеческая душа стремится изучить эти принципы, созерцая то, что сродно ей; но ничего из этого она не постигает вполне. Что касается царя и тех вещей, о которых я говорил, с ними
ничто не сравнится».
 Некоторые христиане, не поняв высказываний Платона, хва
 1 Эти отрывки из Гераклита известны только по этой цитате.
 14 Зак. 1016
 209

стают своим возвышающимся над небесами богом, перешагнув
еще выше неба иудеев. У Платона мы читаем в «Федре»: «Ни
один земной поэт не воспел и не сумеет достойно воспеть наднебесное пространство», и далее: «истинно существующая сущность, не имеющая ни цвета, ни образа, неосязаемая, доступна
только руководителю души; вокруг этой сущности имеет свое
место истинный вид знания».
 Они говорят о семи небесах; и здесь они напутали, прочитав,
что, по словам Платона, путь душ на землю и с земли лежит
через планеты. На это же намекает учение персов и мистерия
Митры, имеющаяся у них. В этой мистерии дается символ двоякого движения в небе — движения неподвижных звезд и планет
и прохождения душ через них. А символ этот таков: семивратная
лестница и над ней восьмые ворота. Первые ворота из свинца,
вторые из олова, третьи из меди, четвертые из железа, пятые из
смешанного металла, шестые из серебра, а седьмые из золота.
Первые ворота они посвящают Кроносу, видя в свинце признак
медлительности этого светила, вторые — Афродите, сравнивая
с ней блеск и мягкость олова, третьи «с медным порогом», крепкие— Зевсу, четвертые—Гермесу, так как и железо и Гермес
выносят всякую работу, деятельны и работоспособны, пятые, неровные и переменные вследствие смешения,— Аресу, шестые, серебряные,— луне, седьмые, золотые,— солнцу, которое они напоминают цветом1. Причина такого расположения планет — в том,
что оно выражается символически в наименованиях прочей материи и что персидская теология оперирует с музыкальными понятиями. На этом основании христиане преподносят интересую'
щимся глупым слушателям и рабам учение о семи небесах, заимствованное у персов или у кабиров.
 Если бы кто захотел исследовать одновременно некую христианскую мистерию и мистерию персов, сопоставив их между
собой и раскрыв таинства христиан, он бы увидел, в чем между
ними разница. У христиан есть вычерченная фигура, на которой
нанесены круги — десять отделенных друг от друга и заключенных в один круг. Диаграмма разделена жирной черной чертой, и
это они называют Геенной, т. е. Тартаром. Далее они говорят
о какой-то печати, что наложивший ее называется отцом, а запечатываемый называется молодым и сыном и восклицает: «я помазан светлым елеем от древа жизни». Те, кто сообщают об этой
печати, называют также семь ангелов, стоящих с обеих сторон
над душой человека, расстающейся, с телом; одни из них — ангелы света, другие — так называемые архонтические*  2; властитель
• Планеты названы греческими именами: Кронос — Сатурн, Афродита —
Венера, Зевс — Юпитер, Гермес — Меркурий, Арес — Марс.
 2 Архонт—властитель — должностное лицо в Афинах; в гностической
мистике архонты — промежуточные демонические силы. Цельс излагает здесь
и дальше главным образом учение офитов (наасеян). Ориген открещивается
от этого, говоря, что нельзя винить Платона за безбожие Эпикура.
 210

так называемых архонтических именуется проклятым богом; проклятым они называют бога иудеев, того, кто вызывает дождь
и гром, творца этого мира, бога Моисея и его мироздания! Он
достоин проклятия с точки зрения тех, кто составил себе о нем
суждение, ведь он проклял змея за то, что тот дал первым людям познание добра и зла. Что может быть глупее и нелепее этого бессмысленного учения? В чем провинился законодатель
иудеев? И как это ты принимаешь для себя в виде какой-то типической аллегории, как ты выражаешься, его космогонию или
закон иудеев, а вместе с тем не хочешь, о нечестивец, славить
творца мира, все обещавшего им, возвестившего, что он умножит
род их до пределов земли и воскресит их здесь во плоти и крови,
вдохновившего пророков? Напротив, ты его хулишь. Когда иудеи
на тебя оказывают давление, ты признаешь, что почитаешь
того же бога, что и они; а поскольку твой учитель Иисус проповедует нечто, противоречащее законодателю иудеев Моисею, ты
ищешь другого бога вместо этого и вместо отца.
 Христиане называют семь архонтов демонов; первый имеет
вид льва, второй — быка; третий — какая-то амфибия, грозно
шипящая; у четвертого вид орла; пятый имеет лицо медведя;
о шестом у них рассказывают, что у него внешность собаки; седьмой имеет ослиную голову и называется Тафабоот или Оноил
Некоторые принимают архонтические образы так, что одни становятся львами, другие быками, третьи драконами, орлами, медведями или собаками. На диаграмме у них изображена какая-то
четырехугольная фигура... врата рая... древо познания и жизни:
Другие еще нагромождают одно на другое речения пророков,
круги на круги, эманации земной церкви и обрезания, силу, истекающую из некоей девы Пруники, живую душу, небо, которое
закалывают, чтобы оно жило, землю, пронзаемую мечом, многих,
отдаваемых на заклание, чтобы они жили, прекращение смерти
в мире, когда отомрет грех мира, узкий путь вниз, самоотворяю-
щиеся врата; и всюду там фигурирует древо жизни и воскресение
плоти благодаря древу; это, я думаю, потому, что их учитель
был пригвожден к кресту и был плотник по ремеслу, так что
если бы его случайно сбросили со скалы или столкнули в пропасть, или удавили веревкой и если б он был сапожником или
каменщиком, или кузнецом, то у них была бы в небесах скала
жизни, пропасть воскресения, веревка бессмертия, блаженный
камень, железо любви или священная подошва. Да ведь старая
баба, напевающая сказки, убаюкивая ребенка, постыдилась бы
нашептывать подобные глупости.
 Особенно удивительно у них следующее: они толкуют про
какие-то надписи между небесными верхними кругами, особен
 1 Onos — по-гречески «осел». Ориген подтверждает существование у
офитов этих 7 архонтов, которых он называет по именам: Михаил, Суриил,
Рафаил, Гавриил, Тавтабоот, Эратаот, Тафабаот, или Оноил.
 14*
 211

но же какие-то — «большую и меньшую», «сына и отца»; они
обещают какое-то магическое волшебство, и это для них Bfepx
мудрости. Они пользуются магией и волшебством, называя
какие-то варварские 1 имена демонов; они поступают так же, как
и те, кто на тех же основаниях морочат людей, не знающих, что
имена богов звучат по-разному у эллинов и у скифов. Так, по
Геродоту, скифы называют Аполлона Гонгосиром, Посейдона —
Тагимасой, Афродиту—Аргимпасой, Гестию — Табити.
 Стоит ли мне перечислять всех тех, которые заповедали очистительные обряды, гимны, искупления, заговоры, биение себя
в грудь, ряжение в демонов, разнообразные амулеты в виде одеяний, чисел, камней, растений, корней и вообще самых разнообразных предметов? У некоторых пресвитеров я видел варварские
книги, содержащие имена демонов и волшебные средства; они
ничего хорошего не обещают, а все — во вред людям. Некий египетский музыкант Дионисий, с которым мне случилось встретиться, сказал мне относительно магии, что она действительна
лишь по отношению к необразованным и развращенным людям, а
на людей, занимавшихся философией, она никакого действия произвести не в состоянии, так как они своевременно позаботились
создать себе здоровый образ жизни. Они самым нечестивым образом заблуждаются и проявляют следующее величайшее невежество, тоже в результате искажения божественных загадок: они
выдвигают некоего противника богу, называя его дьяволом, а на
еврейском языке сатаной. Вообще все это — темные представления, и отнюдь не является признаком святости утверждение, что
в самом деле величайший бог, желая чем-либо быть полезным
людям, наталкивается на супостата и оказывается бессильным.
Сын божий терпит поражение от дьявола, и, наказываемый им,
он учит и нас презирать исходящие от него напасти, предсказывает, что сатана тоже явится подобным образом, явит великие и
дивные дела, присваивая себе славу божью; но те, кто пожелал
обратиться к сыну божьему, не должны поддаться всему этому,
а верить только ему, Иисусу. Это как раз манера человека недобросовестного, который ищет своей корысти и заранее принимает
меры против сторонников противного мнения и организаторов
противной группы.
 Как я уже говорил, христианское учение о сатане — результат
непонимания загадок, имеющихся в творениях древних поэтов и
философов. Древние намекают на некую божественную борьбу:
в частности Гераклит говорит так: «Надо знать, что существует
всеобщая война, что справедливость — раздор, что все возникает
и проходит в силу раздора». А Ферекид, который жил гораздо
раньше Гераклита, изложил миф, в котором одно воинство противопоставляется другому, одним предводительствует Кронос,
1 Знание тайного имени демона дает по мнению магов особую власть
пад ним; в качестве тайных имен маги охотно применяли причудливые
еврейские и египетские словосочетания.
 212

другим — Офионей; он рассказывает об их вызовах и битвах,
о том, что между ними существует уговор, что та сторона, которая будет ввергнута в Окен 1 считается побежденной, а те, кто
их низверг и победил, получают во владение небо. Тот же смысл
имеют и мистерии, относящиеся к титанам и гигантам * 2, объявляющим войну богам, и существующие у египтян мифы о Тифоне,
Горе и Озирисе 3. Но это совсем не то, что христиане рассказывают о дьяволе, или, вернее, о человеке-обманщике, выступающем с соперничающим учением. И Гомер, подобно Гераклиту,
Ферекиду и последователям мистерий о титанах и гигантах, на*
мекает на это в следующих словах, обращенных Гефестом
к Гере:
 Он уже древле меня, побужденного сердцем на помощь,
Ринул, за ногу схватив, и низвергнув с небесного Прага 4.
 А в речи Зевса, обращенной к Гере, мы читаем так:
 Или забыла, как с неба висела. Как две навязал я
На ноги наковальни, а на руки набросил златую
Вервь неразрывную? Ты средь эфира и облаков черных
С неба висела; скорбели бессмертные все на Олимпе;
Но свободить не могли, приступая; кого ни постиг я,
С Прага небесного махом свергал, и слетал он на землю,
Только-что дышащий 5.
 Обращение Зевса к Гере, это—речь бога, обращенная к материи; речь к материи намекает на то, что бог овладел этой материей, бывшей вначале беспорядочной, связал ее законами и
привел в порядок; а находившихся вокруг нее демонов, поскольку они были необузданны, он наказал и низринул по пути вниз.
Понимая именно в таком смысле эти стихи Гомера, Ферекид сказал: «под той областью находится область Тартара; ее охраняют
дочери Борея — Гарпии и Тиелла, и Зевс туда низвергает погрешающих дерзостью». С этими представлениями связаны также и
изображения на одеянии Афины на статуе, которую все видят во
время процессии при панафинеях 6; оно указывает, что некая не
имеющая матери и девственная богиня побеждает дерзновенных
сынов земли. А христиане, наоборот, говорят, что сын божий на
 ’ Ί. е. океан.
 2 Титаны — в греческой мифологии древние боги, дети Урана (неба) и
Геи (земли), которых владыка нового поколения богов, Зевс, усмирил и
низвергнул в Тартар. Гиганты, тоже сыны Геи, вели, согласно греческой мифологии, борьбу с олимпийскими богами, но были побеждены.
 3 Тифон — греческое наименование египетского бога тьмы Сета, ведущего, согласно египетской мифологии, постоянную борьбу со своим братом,
светлым богом Озирисом, и его сыном Гором.
 4 Илиада I 590—591.
 5 Илиада XV 18—24.
 6 Во время праздника панафиней в честь покровительницы Афин богини
Афины ей подносили шерстяное одеяние древнего покроя (пеплос), на котором изображали сцены из борьбы с гигантами.
 213

казан дьяволом и что он учит проявлять стойкость, когда дьявол
будет их тоже наказывать; а ведь это совершенно нелепо: я думаю, надо было, чтобы наказан был дьявол, а не угрожать
людям, подвергшимся его козням.
 А откуда явилась у них мысль называть сына божьего, я поясню: древние объявили этот мир как происшедший от бога
сыном его и юношей; мир во всяком случае в такой же мере сын
божий, как и Иисус.
 Космогония христиан воистину совершенно нелепа; совершенно нелепо также их писание о происхождении людей, о сотворении человека «по образу божию», о том, как бог насадил «рай»,
как там проходила жизнь человека и о приключившейся беде,
когда он за грех был изгнан и переселен «напротив сада наслаждений». Моисей все это написал, ничего не сообразив, делая
нечто подобное тому, что в шутку написали поэты древней комедии: Пройт женился на Беллерофонте, а Пегас был из Аркадии \
 У некоторых из древних сказано многое о сотворении мира
и земли на основании глубокого понимания природы вещей; а
Моисей и пророки, оставившие христианам свои писания, не зная,
какова природа мира и человека, сочинили грубую нелепость;
начать с того, что Моисей считает, что мир сотворен богом, но не
может указать, из чего. Гораздо нелепее, что он уделил на сотворение мира несколько дней, когда дней еще не было. Ведь когда
не было неба, еще не была утверждена земля и солнце еще не
обращалось,— откуда взялись дни? А что означает «да будет
свет», и к кому обращен этот призыв? Ведь не занял же творец
свет сверху, как человек, зажигающий светильник у соседей?
А если творивший это был противник великого бога, проклятый
бог, действующий наперекор его решению, то зачем тот стал бы
давать ему взаймы свет?
 Я пока ничего не говорю о сотворении и гибели мира — ни
того, что он не сотворен и вечен, ни что он сотворен, но неразрушим, ни наоборот. Но откуда у них взялся дух божий как нечто
чуждое этому миру — «дух божий витал над землей» — и как это
случилось, что какой-то другой демиург1  2 помимо великого бога
замыслил злое против духа его, причем всевышний бог стерпел,
тогда как требовалось низвержение его? И вот великий бог, уделив демиургу от духа, требует его обратно.· Но какой же бог дает
что-либо с тем, чтоб требовать это обратно? Ведь обратно тре
 1 Согласно мифу о Беллерофонте у Гомера (Ил. VI 155 сл.) . Антея, любовь которой Беллерофонт отверг, подговорила своего мужа Пройта погубить
Беллерофонта. Пегас — чудесный крылатый конь, на котором Беллерофонт
совершил подвиг победы над чудовищем Химерой. Цельс здесь намекает,
по-видимому, на недошедшую до нас комедию, в которой выведен невежда,
путающий всем известные мифы.
 2 В данном случае Цельс полемизирует не только против кн. Бытия, но
и против гностических сект, считавших, что материальный мир создан не
верховным богом, а демиургом.
 214

бует тот, кто нуждается, а бог ни в чем не нуждается. И почему
он проглядел злого демиурга, противодействующего ему? А когда он прозрел и убедился в кознях демиурга, почему он посылает тайком погубить его творения? Почему он вторгается тайно,
обманывает и вводит в заблуждение? Почему он заманивает
осужденных и проклятых, по вашим словам, демиургом и тайно
уводит их, как какой-нибудь похититель рабов? Почему он выдает себя за отца чужих детей? Хорош бог, который стремится
быть отцом людей, осужденных другим богом, грешников, обездоленных и, как они сами говорят,— подонков и который не в
силах наказать своего посланца, уличенного в том, что незаметно
от него отходит! Вы скажете, что не считаете мира творением
другого бога. Но если все это — творение самого бога, то как же
это бог творит зло? Как это он не в состоянии убедить и вразумить? Как это случилось, что, когда люди оказались неблагодарными и дурными, он испытывал раскаяние, осудил и возненавидел свое собственное искусство? Как это он угрожает и губит своих собственных потомков? И куда он их уводит с этого мира,
который он сам сотворил?
 Возвращаясь к началу,— как можно не считать нелепым первого и величайшего бога, который приказывает: «да будет то, да
будет другое или это», который работает один день столько-то,
на другой день на столько-то больше, затем на третий, на четвертый, пятый, шестой день? И после этого, прямо-таки как жалкий
ремесленник, он устает и нуждается для отдыха в праздности!
 Вообще, они рисуют себе бога по своему подобию. Но у бога
нет ни уст, ни голоса; у него нет и ничего другого из того, что
нам знакомо. И бог не создал человека по подобию своему, ибо
бог не таков и нисколько не похож ни на какой образ. Он не
имеет фигуры или цвета, он не участвует в движении и в сущности. От него все исходит, а он ни из чего; бог недоступен
слову... его нельзя обозначить именем... он не обладает никаким
свойством, которое может быть охвачено названием; он вне всякого восприятия.
 «Но, скажут мне, как же мне познать бога? И как я узнаю
путь к нему? Ведь ты расстилаешь тьму перед глазами, и я ничего отчетливо не вижу». Тьма у тебя не оттого, что я закрываю
от тебя свет; напротив, когда кто выводит людей из тьмы на
яркий свет, они не могут вынести блеска, зрение у них поражается и портится, и они думают, что слепнут. А вы, считающие, что
видите свет, как вы думаете познать бога и спастись благодаря
ему? Вы говорите: «так как бог велик и непостижим, он вдохнул
свой дух в тело, подобное нам, и послал его сюда к нам, чтоб
мы могли слушать его и у него поучаться». Говоря о духе
божьем, христиане ничем не отличаются от греческих стоиков,
утверждающих, что бог — дух, все проникающий и все объемлющий в себе. Но если сын — исходящий от бога дух, родившийся в
человеческом теле, то сам сын божий не может быть бессмертным;
215

ибо не таково свойство духа, чтоб пребывать вечно; некоторые из
христиан даже считают, что не бог — дух, а лишь сын его.
Как бы то ни было, дух должен был вдохнуть бог; но отсюда
следует, что Иисус не мог воскреснуть во плоти; ибо бог не
стал бы принимать обратно дух, который он дал, после того как
его осквернила природа тела. И опять-таки выступает нелепость
рождения Иисуса от девы; если бог хотел отправить на землю
дух от себя, зачем ему надо было вдуть его в чрево женщины?
Ведь мог же он, имея уже опыт в сотворении людей, и этому
создать готовое тело, а не заключать свой дух в такую нечисть;
в этом случае, если бы Иисус был прямо создан свыше, он не
вызвал бы к себе такого недоверия.
 Маркион и его последователи, признавая, что Иисус сразу
появился с неба в качестве сына благого бога, противостоящего
злому демиургу, свободны от некоторых обвинений, но под некоторые они подпадают. В самом деле, с точки зрения Маркиона,
отвергающего пророков и пророчества о Христе, как можно доказать, что претерпевший такую казнь — сын божий, раз это не
было предсказано? Далее, если собрать высказывания христиан,
получается, что было два сына божиих—один от демиурга, другой — от маркионовского бога. Эти двое спорят между собой, и
их единоборство, как и борьба богов-отцов, это — как бы борьба перепелов1; что же, сами боги, обессилев от старости и способные лишь на болтовню, уже не в силах управиться друг
с другом и предоставляют своим сыновьям сражаться?
 Раз в теле Иисуса был дух божий, то оно должно было бы
резко отличаться от других ростом, красотой, силой, голосом,
способностью поражать или убеждать; ведь невозможно, чтобы
нечто, в чем заключено больше божественного, ничем не отличалось от другого, а между тем тело Иисуса ничем не отличалось от других и, как говорят, не выделялось ростом, красотой,
стройностью.
 Далее, если в самом деле бог, как Зевс в комедии, проснувшись от долгого сна, захотел спасти род человеческий от зол,,
почему же это он послал свой дух, о котором вы говорите, в один
уголок земли? Ему следовало таким же образом надуть 1 2 много
тел и разослать их по всей земле. Но автор театральной комедии в шутку написал, что Зевс, проснувшись, послал афинянам
и македонянам Гермеса 3; не думаешь ли ты, что ты сочинил нечто более смешное — посылку сына божьего к иудеям? Ведь
были другие народы, более достойные внимания бога, боговдохновенные народы халдеев, египтян, персов, индусов, тогда как
евреи — жалкий народ, которому предстоит вскоре погибнуть.
И как это всеведущий бог не знал, что посылает сына к дурным
1 Перепела считались драчливой птицей. Аристотель, Hist. anim. IX 8.
 2 Цельс, очевидно, иронизирует над библейским «вдунул в него дыхание жизни».
 3 Эта комедия и ее автор нам неизвестны.
 216

людям, которые согрешат и казнят его. На это у них один ответ:
«все предсказано» пророками.
 Итак, посмотрим, каким путем они придумают себе оправдание; те, которые вводят другого бога, не найдут никакого оправдания, а признающие того же бога опять скажут то же самое,
то же поистине мудрое положение, что, мол, так, должно было
случиться; доказательство — это давно предсказано. Но странное
дело* предсказания Пифии, додонидов или Аполлония Клария и
Бранхидов, или в храме Аммона \ предсказания множества других провидцев, которыми кишит, по-видимому, любая страна, они
ни во что не ставят. А все, что сказано или не сказано в Иудее
по их способу, как это еще теперь обычно в Финикии и в Палестине,— это у них считается чудесным и непреложным. Я мог бы
рассказать о способе прорицания в Финикии и Палестине, который мне приходилось слышать и который я изучил. Есть много
видов пророчества; наиболее совершенный — у здешних людей.
Многие безвестные личности в храмах и вне храмов, некоторые
даже нищенствующие, бродящие по городам и лагерям, очень
легко, когда представляется случай, начинают держать себя, как
прорицатели. Каждому удобно и привычно заявлять: «Я — бог
или дух божий, или сын божий. Я явился. Мир погибает, и вы,
люди, гибнете за грехи. Я хочу вас спасти. И вы скоро увидите
меня возвращающимся с силой небесной. Блажен, кто теперь
меня почтит; на всех же прочих, на их города и земли я пошлю
вечный огонь, и люди, не сознающие своих грехов, тщетно будут
каяться и стенать; а кто послушался меня, тем я дарую вечное
спасение». К этим угрозам они вслед затем прибавляют непонятные, полусумасшедшие, совершенно невнятные речи, смысла которых ни один здравомыслящий человек не откроет; они сбивчивы и пусты, но дураку или шарлатану они дают повод использовать сказанное, в каком направлении ему будет угодно. Эти «подлинные» пророки, которых мне приходилось слушать, уличенные
мною, сознались, чего они домогаются, и признали, что выдумывают свои бессвязные речи.
 Те, которые ссылками на пророков оправдывают обстоятельства, касающиеся Христа, ничего путного не могут сказать, когда какое-нибудь высказывание о божественном кажется дурным,
постыдным, нечистым или мерзким. Ведь бог не творит и не высказывает ничего позорного и не способствует злу; а чем иным
было для бога вкушение мяса ягненка или питье из желчи и
уксуса, как не поеданием навоза? Что же, если пророки предска
 1 Пифия — жрица, пророчествовавшая в центральном святилище Аполлона в Дельфах; дельфийский оракул пользовался у эллинов огромным
авторитетом. Другим знаменитым святилищем, где давались оракулы вопрошающим, был храм Зевса в Додоне,, в Эпире. Оракул Аполлония Клария
находился также в Малой Азии, близ г. Колофона; возле Милета в Дидиме
был еще храм Аполлона, где давались оракулы; этим храмом ведали бран-
хиды, аристократический род, который вел свою родословную от мифического провидца Бранха.
 217

жут, что великий бог,— уж не буду говорить о более обидных
вещах, — будет рабом или заболеет, или умрет, то раз это предсказано, богу придется умереть или быть рабом, или болеть, для
того, чтоб своей смертью внушить веру, что он бог. Но пророки
не стали бы предсказывать что-либо подобное: это было бы дурно и нечестиво. Поэтому надо исследовать не то, предсказали ли
пророки или не предсказали, а достойно ли это бога и хорошо ли.
Дурному и постыдному не следует верить, даже если бы все люди пришли в экстаз и казались пророчествующими. Как же может быть свято то, что совершено в отношении Иисуса как бога?
 О боге можно напророчествовать самые неприличные вещи,
но неужели же, если такие пророчества были о боге вселенной,
то на том основании, что это было предсказано, нужно верить
таким вещам насчет бога?
 Не поразмыслят ли христиане еще раз о следующем: если
пророки иудеев предсказали, что этот будет его сыном, как же
это случилось, что тот через Моисея предписывает наживать богатство, приобретать власть и населять землю, убивать врагов в
расцвете силы, уничтожать их целыми племенами, да и сам, по
словам Моисея, совершает такие подвиги на глазах у иудеев и
к тому же определенно грозит евреям, что, если они его не послушаются, он с ними поступит, как с врагами; между тем сын
его, «назорей», учит наоборот,— что для богача, властолюбца, стремящегося к мудрости или славе, нет доступа к отцу, что о хлебе
или о житницах надо заботиться не больше, чем вороны, а об
одежде меньше, чем лилии, что ударившему раз надо предоставить ударить второй раз? Кто лжет — Моисей или Иисус? Или
отец, посылая последнего, забыл, что он предписал Моисею. Или,
осудив свои собственные законы, он изменил свое мнение и послал вестника для проповеди противоположных заповедей. ...Они
говорят, что бог обладает телесной природой, и даже именно человекообразным телом... Если спросить их, куда они идут, на что
надеются, они ответят: «в другую страну, лучше этой». Боговдох-
новенные древние люди рассказывали о блаженной жизни для
блаженных душ; одни назвали место пребывания блаженных
островами блаженных, другие елисейскими полями, так как они
сулят освобождение от всех зол; так и Гомер говорит:
 Ты за пределы земли, на поля елисейские будешь
Послан богами...
 Где пробегают светло беспечальные дни...1.
 А Платон, считая душу бессмертной, назвал эту страну, куда
она направляется, как-раз землей; именно, он говорит: «Она
-очень велика, мы населяем незначительный какой-то участок от
Геркулесовых столбов до Фасиды вокруг моря1  2, как муравьи или
лягушки вокруг болота; многие другие живут во многих других
1 Одиссея IV 563—565.
 2 Крайними пределами земли считали в то время, в эпоху Платона, Геркулесовы столбы (Гибралтар) на западе и Фасиду (Поти) на востоке.
 218

подобных местах. Всюду вокруг земли имеется много разнообразных по виду и величине впадин, куда стекается вода, туман и
воздух; самая же чистая земля расположена в чистом небе». На
что Платон этими словами указывает, не всякому легко понять,
если только он не сумеет вникнуть в следующие его высказывания: «из-за нашей слабости и тяжеловесности мы не способны
подняться к пределам воздуха», «если бы природа (человека)
способна была вынести это зрелище, он бы познал, что то есть
истинное небо, истинный свет». Но христиане не могут этого понять, они все это принимают грубо чувственно; плохо поняв
теорию переселения душ, они создали учение о воскресении, говорят о «семени», о «хижине души», о том, чтоб «совлечься» и «облечься». А когда их выбивают со всех позиций и опровергают,
они опять как ни в чем ни бывало возвращаются к тому же вопросу: «Как же нам познать и узреть бога? И как нам к нему
идти?» Они рассчитывают, очевидно, увидеть бога телесными глазами, услышать его голос ушами, чувственными руками касаться
его. Так пусть они пойдут в святилища Трофония, Амфиарая
и Мопса, где можно видеть человекообразных богов, притом без
обмана, настоящих; их можно видеть не один раз, мимоходом,
как христианского обольстителя, но они всегда общаются с желающими.
 Но они опять-таки спросят: как же им познать бога, не воспринимая его чувством? Что можно познать вне чувства? На
это я отвечу: это голос не человека и не души, а голос плоти.
Пусть, однако, они послушают, если только этот низкий, преданный телесному род людей в состоянии понять. Если, заставив
умолкнуть чувство, вы воззрите умом и, оторвавшись от тела,
раскроете очи души, то таким образом вы увидите бога. Если
вам нужен проводник по этому пути, вам следует избегать обманщиков, шарлатанов, подсовывающих призраки, чтобы вы не
стали посмешищем во всех отношениях, ругая идолами прочих
богов, которые себя проявляют, но почитая того, кто воистину
более жалок, чем те призраки, и является даже не призраком,
а настоящим трупом, и стремясь к подобному ему отцу. Приняв
всерьез этот обман и те диковинные символы, и бесовские призывы к льву, амфибии, ослинообразному и прочим и к дивным
привратникам, имена которых вы с трудом выучили, вы, несчастные, приходите в злое неистовство, и вас вешают на кресте.
 Если вам нужен руководитель, то нет недостатка в древних
руководителях и святых людях; следуйте боговдохновенным поэтам и мудрым философам, от которых можно услышат^ много
божественного. Наиболее сильный учитель — Платон, который в
Тимее пишет: «найти творца и отца всего этого—труд; а найдя,
невозможно изъяснить перед всеми». Вы видите, как выразители
воли богов ищут пути к истине и как Платон знал, что всем идти
по этому пути невозможно. Но так как путь этот открыт мудрыми
людьми для того, чтобы мы получили некоторое понятие о неиз
 219

реченном и первом, выявляя его путем синтеза с прочим или выделения из прочего, или анализа, то я хотел бы ознакомить вас
с вообще неизреченным, но был бы удивлен, если б вы оказались
в состоянии следить за моей мыслью, так как вы полностью
связаны плотью и ничего чистого не видите.
 Итак, есть сущность и становление, умопостигаемое и видимое.
В сущности — истина, в становлении — заблуждение. С истиной
связано знание, с другим — мнение; об умопостигаемом складывается понятие, видимое воспринимается зрением. Умопостигаемое познается разумом, видимое — глазом. И вот подобно тому,
как в мире видимом солнце, не будучи ни глазом, ни зрением,
является причиной того, что глаз видит, что знание существует,
что видимое видно, что чувственное возникает и даже что оно
само доступно зрению, — точно так же в мире умопостигаемом
тот, не будучи ни умом, ни разумом, ни мышлением, ни знанием, является причиной того, что разум разумеет, что мышление
благодаря ему существует, что знание благодаря ему познает;
для всего умопостигаемого, для самой истины и самой сущности
оно причина их бытия, будучи выше всего, мыслимое лишь благодаря какой-то несказанной силе.
 Все это говорится для людей, обладающих разумом; если и
вы кой-что в этом понимаете, благо вам. И если вы думаете, что
какой-то дух, исходящий от бога, возвещает божественное учение, то пусть был им этот дух, провозглашающий то, что я изложил; ведь преисполненные им древние мудрецы сообщили много
хорошего. А если вы этого не в состоянии понять, молчите и не называйте зрячих слепыми и скороходов — хромыми, сами-то вы хромаете душой и изувечены, и живете вы для тела, т. е. для трупа.
 Если же вам захотелось ввести что-то новое, вам было бы
гораздо лучше заняться кем-либо другим из тех, кто умер благородно и кто способен принять на себя миф о боге. Что же, если
вам не нравился Геракл или Асклепий, или другие, прославившиеся в древности, у вас был Орфей, человек, по общему признанию, осененный божественным духом и тоже умерший насильственной смертью; но, может быть, вам не понравилось, что им
до вас завладели другие? Тогда вы могли бы взять Анаксарха ζ
который, когда его бросили в ступку и стали непозволительным
образом толочь, решительно презрел наказание, говоря: «мели,
мели мешок Анаксарха, самого-то его ты не смелешь». Это, несомненно, речь какого-то духа. Но и за ним до вас последовали
некоторые естествоиспытатели. А почему не взять Эпиктета 1 2. Ко
 1 Греческий философ, последователь Демокрита, состоял в свите Александра Македонского. Легенда о его казни царем Никокреоном и о проявленной философом стойкости часто приводится в древней литературе как
достойный подражания образец.
 2 Эпиктет — философ-стоик (приблизительно 60—140 гг.), беседы которого
записаны Аррианом. Эпиктет был рабом: его владелец отпустил его на волю,
когда он проявил способности философа.
 220

гда его владелец выворачивал ему ногу, он, бесстрашно улыбаясь, сказал ему: «сломаешь», а когда тот действительно ее сломал, он сказал: «а не говорил я тебе, что сломаешь?» Сказал
ваш бог что-либо подобное, когда его подвергали казни? А вы,
естественно, объявили бы дочерью божьей даже Сивиллу, которой некоторые из вас пользуются: ныне вы вписываете в ее пророчества, не задумываясь, много богохульств, а богом объявляете человека, прожившего самую бесславную жизнь и умершего
самой жалкой смертью. Не подошел ли бы вам гораздо лучше
Иона с его тыквой или Даниил, спасшийся от зверей, или еще
более замечательные чудотворцы в этом роде?
 Есть у них и такое предписание — не противиться обидчику.
«Если тебя ударят в одну щеку, подставь и другую». И это старо, гораздо раньше уже сказано, они лишь грубо это воспроизводят. У Платона Сократ следующим образом беседует с Крито-
ном: «Ни в каком случае не следует поступать несправедливо? —
Ни в каком. — Даже если с тобой поступают несправедливо, нельзя ответить несправедливостью, как большинство привыкло думать, раз ни в каком случае нельзя обижать? — Думаю, что
нет. — Так как же, Критон, следует делать зло или нет?—Ни в
каком случае, Сократ. — А что же, воздать злом за зло, как это
принято говорить, справедливо или несправедливо? — Безусловно,
несправедливо, делать как-нибудь зло человеку ничем не отличается от совершения несправедливости. — Верно! Следовательно, нельзя отвечать несправедливостью, и нельзя делать зло ни
одному человеку, даже когда терпишь от него». Вот как говорит
Платон, и далее: «Поразмысли, согласен ли ты и сходишься ли
со мною, — и начнем с этого пункта рассуждать, — что никогда
не бывает правильно ни поступать несправедливо, ни отвечать
несправедливостью, ни защищаться против зла, отвечая злом?
Или ты отказываешься и не соглашаешься с исходным положением? Я-то всегда был того мнения и теперь при нем остаюсь».
Таково было убеждение Платона, но еще раньше тому же учили божественные люди.
 Но относительно этого и других учений, искажаемых христи--
анами, достаточно того, что я сказал; кому хочется глубже исследовать их учение, сам сумеет узнать.
 Часть IV
 О необходимости соблюдать официальный культ
 Перейдем к другому. Они не выносят вида храмов, жертвенников и изображений, так же как скифы, номады, ливийцы, не
знающие бога серы \ и другие преступные и беззаконные народы;
что и персы такого мнения, об этом рассказывает Геродот в сле
 1 Китайцы.
 221

дующих выражениях1: «О персах мне известны следующие обычаи: воздвигать статуи, жертвенники и храмы у них не дозволяется; поступающих так они обзывают глупцами. Мне кажется,
что это оттого, что они не считали богов человекоподобными, как
считают греки». Да и Гераклит как-то высказался следующим
образом: «И они поклоняются статуям этим, как если б кто беседовал с домами, не зная, что такое боги и герои». Итак, они
учат нас чему-нибудь более мудрому, чем Гераклит/Он во всяком случае очень туманно указывает, что глупо молиться статуям, если не знаешь, что такое боги и герои.
 Таково мнение Гераклита; эти же решительно поносят статуи. Если они так думают на том основании, что камень, дерево,
бронза или золото, которое обработал такой-то мастер, — не бог,
то это смехотворная мудрость. Ведь кто, если не круглый дурак,
стал бы считать их богами, а не подношениями богам и их изображениями. Если же на том основании, что нельзя постигнуть
образы богов, — ибо у богов образ другой, как считали и персы,— то они не замечают, что сами себя обличают, когда говорят,
что бог создал человека по образу и подобию своему. Таким
образом, они должны будут признать, что статуи воздвигаются в
честь некоторых — подобных или неподобных видом своим, что
те, кому их посвящают, не боги, а демоны; но что служить демонам не должен тот, кто чтит бога. Но и тут они сами себя
опровергают, поскольку они явным образом почитают даже не
демона, а труп.
 Но прежде всего я спрошу: почему нельзя почитать демонов?
Разве не все устроено по решению бога, и разве не от него исходит всякое провидение? Ведь все, что есть во вселенной, будь то
творение бога или ангелов, или других демонов, или героев, —
все это получает свой закон от величайшего бога, к каждой вещи
приставлен некто, удостоенный этого, облеченный властью. Так
разве чтущий бога не может по справедливости почитать и этих,
получивших свои полномочия оттуда. «Но, — говорит Христос,—
один и тот же человек не может служить нескольким господам».
Это — голос мятежа, исходящий от людей, которые отгородились
стеной и оторвались от прочих людей. Рассуждающие таким образом переносят, насколько это в их власти, свои страсти на
бога. Конечно, среди людей имеет смысл, что, кто служит кому-
либо, не может в согласии с рассудком служить и другому человеку, так как тот другой понесет ущерб от разделения службы; точно так же неудобно, дав уже обязательство одному,
связаться обязательством и с другим, ибо это было бы в ущерб
первому; и есть основание не служить одновременно разным героям и такого рода демонам. В отношении же бога, которому не
может быть причинен ущерб или огорчение, бессмысленно остерегаться почитать нескольких богов, как это принято в отноше
 1 Геродот, кн. I.
 222

нии людей, героев и такого же рода демонов. Кто почитает нескольких богов, тем самым делает приятное ему, поскольку он
почитает нечто от великого бога. Ведь никто не может пользоваться почитанием, если это не дано ему от бога. Поэтому если
кто почитает и боготворит всех приближенных бога, он не оскорбляет бога, которому все они принадлежат. Право же, тот, кто,
говоря о боге, утверждает, что только одного можно назвать господом, поступает нечестиво, так как он тем самым разделяет
царство божие, создает в нем раздор, как-будто бы существовали две партии и имелся бы какой-то другой, противостоящий
богу.
 Может быть, у них имел бы оправдание их непримиримый
спор против других, если бы они в самом деле не почитали никого другого, кроме одного бога; но ведь они сверх меры чтут
этого недавно явившегося и однако, не считают, что прегрешают
против бога, поклоняясь даже его служителю.
 Если ты им разъяснишь, что этот— не сын бога, но что зато
бог — отец всего и что его одного следует чтить, они не согласятся
чтить бога, если одновременно не поклоняться и сыну, который
явился вождем мятежа у них. И прозвали они его сыном божьим
не потому, что крепко почитают бога, а потому, что сильно выдвигают «сына». А чтобы ясно было, что я не сообщаю ничего,
не относящегося к цели моего исследования, я приведу их подлинные слова. В одном месте в каком-то «Небесном диалоге» 1
они выражаются следующим образом: «Если сын божий сильнее,
если сын человеческий его господин, — кому другому властвовать
над владычествующим богом? — Почему же многие вокруг кладезя, а в кладезе никто? Почему, совершив столь длинный путь,
ты не имеешь мужества? — Ты ошибаешься, есть у меня мужество и меч». Таким образом, у них задание почитать не небесного
бога, а подставного отца того, кого они единодушно признали,
чтобы под видом великого отца, которого ставят во главе, поклоняться только сыну человеческому, которого объявляют более
могучим властителем, «властителем владычествующего бога».
Вот откуда их заповедь, что нельзя служить двум господам, —
чтобы сохранить позицию для одного этого.
 Они избегают сооружения жертвенников, статуй и храмов;
вместо этого признаком общности культа служит у них уговор
насчет скрытного, тайного сообщества. Но, как я уже говорил, я
не вижу оснований, почему бы им не приносить жертв демонам,
ведь бог, конечно, общий для всех, благой, ни в чем не нуждается
и чужд зависти; что же, следовательно, мешает наиболее преданным ему, участвовать в публичных празднествах? Если эти изображения— ничто, то что страшного в том, чтобы участвовать в
общем пиру? 1 2. А если какие-нибудь демоны есть, то они, очевид-
 1 Не дошедшее до нас произведение, по-видимому, офитов.
 2 Т. е. вкушать мяса от жертвенных животных — «идоложертвенного»
 223

но, тоже от бога, и им следует верить, приносить согласно законам жертвы при благоприятных предзнаменованиях и молиться
им, чтобы они были милостивы. Если же они действительно по
какой-то исконной традиции воздерживаются от некоторых таких
жертвенных животных, им бы следовало вовсе воздерживаться
от всякой животной пищи; таково было убеждение Пифагора,
почитавшего душу и ее органы. Если же они отказываются от
жертвенного мяса, чтобы, как они говорят, не участвовать в трапезе с демонами, то поздравляю их за их мудрость, что они с
трудом начинают понимать, что они всегда сотрапезники демонов; в самом деле, они только тогда остерегаются этого, когда
видят закалываемое жертвенное животное; ну, а когда они едят
хлеб, пьют вино, вкушают фрукты или даже воду или даже
только вдыхают воздух, то разве они все это не получают от не-
киих демонов, каждому из которых поручено заведование отдельным участком?
 Таким образом, либо надо вовсе никак не жить и не ступать
по земле, либо, если уж получил жизнь, как она есть, надо благодарить демонов, получивших в свое ведение земное, отдавать
им первинки и возносить молитвы, пока живем, чтоб добиться
их благорасположения к людям. Ведь, подумайте, сатрап, наместник, претор или прокуратор персидского или римского царя,
имея и менее значительную власть, полномочия или должность,
сильно могли бы повредить, если им выказывать пренебрежение,
а воздушные и надземные сатрапы и служители мало могут повредить, если их оскорблять? Или, может быть, если их называть
варварскими именами, они имеют силу, а если по-гречески и по-
латыни, то они уже не имеют силы? Но христианин говорит:
«вот я стал перед статуей Зевса или Аполлона, или какого-нибудь другого бога, богохульствую и бью его, а он не мстит за
себя?» Но ты не видишь, милейший, что и твоего демона всякий
не только ругает, но и изгоняет со всей земли и моря, а тебя,
преданного ему, как болван, заковывают, уводят и вешают, а
твой демон, или, как ты его называешь, сын божий, нисколько
за себя не заступается. А жрец Аполлона и Зевса возразил бы
тебе, что «поздно мелют мельницы богов» \ или «и сыны от
сынов, имущие поздно родиться» 2.
 Ты вот поносишь и осмеиваешь статуи их, а если б ты. оскорбил лично хотя бы Диониса или Геракла, ты бы, может быть, не
отделался благополучно. А вот те, которые распяли и казнили
твоего бога лично, нисколько не пострадали и впоследствии в
течение столь долгого времени. А что замечательного произошло
благодаря ему с теми, которые уверовали, что он не человек-
обманщик, а сын божий? А тот, кто послал своего сына ради каких-то «вестей», не обратил внимания на то, что его столь суро-
 1 	Древняя пословица, означающая примерно: бог правду видит, да не
скоро скажет.
 2 	Илиада XX 308.
 224

во наказали, что «вести» его погибли с ним вместе, и не откликнулся, хотя прошло уже так много времени. Какой отец бывает
столь бессердечен?
 Тот хотел этого, говоришь ты, и потому он подвергся со всех
сторон обидам. Но и о тех, кого ты хулишь, тоже можно было
бы сказать, что они хотят этого и потому терпят, когда против
них богохульствуют; ведь лучше всего к одинаковым вещам подходить одинаково. Но впрочем эти мстят и даже сильно мстят
богохульнику, который из-за этого бежит, скрывается, попадается и гибнет.
 Стоит ли перечислять все, что предсказали в вдохновенной
речи из прорицалищ пророки и пророчицы или другие одержимые мужчины и женщины? Сколько чудесного доносилось из их
святилищ? Сколько было открыто на основании мантики по жертвенным животным и жертвам, обращавшимся к ним, сколько —
на основании других чудесных знамений? Некоторым являлись
наяву призраки. Вся жизнь полна ими. Сколько городов воздвигнуто было на основании оракулов и, избавились от болезней и
мора, и сколько городов, напротив, за то, что не считались с ними или забыли о них, жалким образом погибли? Сколько городов
основали по их указанию колонии и преуспевали, следуя их наставлениям? Сколько властителей и частных лиц благодаря этому кончили лучше или хуже? Сколько людей, страдавших от бездетности, получили, чего просили, сколько избежали гнева демонов? Сколько излечилось от телесного недуга? Наоборот, сколько
людей, насмехавшихся над святыней, немедленно поплатились —
одни на месте сходили с ума, другие разглашали свои деяния,
третьи сами себя убивали, иных скрутила неизлечимая болезнь.
Случалось даже, что суровый голос из глубины святилища кой-
кого уничтожал.
 Христиане до смерти готовы защищать свое учение и грозят
небесными карами своим противникам; но, милейший, так же
как ты веришь в вечные муки, так верят и истолкователи, священнослужители и мистагоги и тех святынь. А какие из них
истиннее и действительнее, это можно разобрать. Словами и та и
другая сторона одинаково ручаются за свое учение. А если требуются доказательства, те предъявляют много явного, выдвигая
дела некоторых демонических сил и прорицалищ и сведения о
различных пророчествах.
 Дальше, разве не бессмысленна ваша тоска по телу и надежда, что оно таким же воскреснет? и нет для вас ничего более
желанного и ценного; и наоборот, отдачу его на казнь вы рассматриваете как бесчестье. Но с приверженцами таких убеждений, с людьми, сросшимися с телом, не стоит беседовать на эту
тему; ибо такие люди и в остальных отношениях грубы, нечисты
и без рассуждений отдаются болезненной склонности к мятежу.
Мы будем беседовать с теми, кто надеется обрести с богом вечную душу или разум — все равно, угодно ли будет называть его
15 Зак. 1016
 225

духовным или духом умопостигаемым, святым, блаженным, или
живой душой, или небесным и бессмертным отпрыском божественной бестелесной природы, или как кому больше нравится называть. Во всяком случае они правильно рассуждают в том смысле, что прожившие хорошо будут блаженствовать, а неправедные целиком будут во власти вечного зла; от этого учения ни
они и никто другой никогда не сумеет отойти.
 Люди оказываются привязанными к телу, то ли ради распорядка вселенной, то ли в наказание за грехи, то ли потому, что
душа обременена страстями, пока она в установленные периоды
не очистится; согласно Эмпедоклу всякая душа (idea) смертных,
постепенно меняясь, «30 тысяч лет блуждала вдали от блаженных». Поэтому приходится верить, что люди поручены некоторым
надзирателям этого узилища. А христиане без всяких оснований
поносят распоряжающихся на земле демонов и за это отдают
свое тело на терзания и пытки; они видят в этом особый подвиг,
не понимая, что и разбойники стойко переносят то, что им приходится претерпеть за разбой.
 Логика требует одного из двух. Либо они считают недостойным совершать принятые церемонии и почитать их блюстителей,
тогда пусть они не превращаются в мужей, не женятся, не берут
на руки детей, ничего не делают в жизни, пусть поспешно уходят
отсюда, не оставив никакого потомства, так чтобы это племя их
совершенно истребилось с лица земли.
 Если же они берут жен, производят детей, вкушают плоды,
пользуются жизнью и выносят доставшиеся им бедствия, — природа такова, что все люди испытывают бедствия: ведь зло необходимо, а другой почвы для проявления у него нет, — тогда
нужно воздать подобающие почести тем, кто управляет этим, и
выполнять надлежащие обязанности в жизни, пока они не освободятся от этих оков, иначе они окажутся неблагодарными по
отношению к ним; да и несправедливо ведь, чтобы, пользуясь
тем, что им, демонам, принадлежит, ничего им не отплачивать.
Для всего на земле, вплоть до мельчайших вещей, есть некто,
кому дана над этим власть. В этом можно убедиться из того,
что, как говорят египтяне, тело человека распределено на 36 участков — некоторые насчитывают гораздо больше, — и оно распределено среди 36 демонов или каких-то эфирных богов, и каждый
ведает чем-либо другим. Они знают и имена этих демонов на
местном языке, как Хнумен, Хнахумен, Кнат, Сикат, Хиу, Эребиу,
Раманор, Рейаноор и всякие другие туземные имена. И вот, призывая их, они исцеляют болезни отдельных частей тела. Что же
мешает, если кому угодно, ублажать этих и других и скорее быть
здоровым, чем болеть, иметь удачи, чем неудачи, и по возможности избавиться от орудий пытки и наказания?
 Правда, у практикующих культ демонов возможен уклон в чародейство; и, конечно, надо остерегаться, чтоб вследствие общения с ними не отдаться целиком служению им ради всего этого,
226

чтобы, возлюбив тело и отклонившись от более ценного, не предать этого ценного забвению. Может быть, надо не игнорировать мудрых людей, которые говорят, что большинство окружающих землю демонов слилось с творением; будучи прикованы к
крови, к туку, к песнопениям и привязаны к другим подобным
вещам, они ничего лучшего не умеют, как исцелять тело, предсказывать будущую судьбу человеку и городу, знают и могут
лишь то, что относится к земным делам. Надо отдавать им поэтому должное почитание, поскольку это полезно, но исключительно этим заниматься разум не советует. Впрочем, скорее надо
думать, что демоны ни в чем не нуждаются и ничего не просят,
но им приятно, когда соблюдают благочестие по отношению к
ним. С богом же не следует расставаться нигде и никак, ни днем,
ни ночью, ни в обществе, ни наедине, ни в речи, ни в каком деле
без исключения; во всех этих случаях и вне их пусть душа будет
устремлена к богу.
 Поскольку это обстоит таким образом, что страшного в том,
чтоб расположить к себе распоряжающихся здесь и других демонов? да и из среды людей-властителей и царей? ведь и они
удостоились власти здесь не без демонической силы.
 Конечно, если бы кто-нибудь приказал кому-либо, чтущему
бога, бесчестить бога или произнести что-нибудь другое постыдное, то этому ни в каком случае не следует повиноваться, но надо
скорее перенести все пытки и подвергнуться любой смерти, чем
не только произнести, но и помыслить нечестивое о боге. Но если
прикажут хвалить Гелиоса 1 или усерднейшим образом славословить в прекрасном пэане1  2 Афину, то ты проявишь (лишь) больше
благочестия по отношению к великому богу, если ты воспоешь и
этих. Ибо богопочитание, пронизывая все, становится совершеннее. И если тебе прикажут клясться именем царя среди людей,
то и это не страшно. Ему поручено то, что на земле, и все, что
ты получаешь в жизни, ты получаешь от него.
 Надо относиться с доверием к древнему мужу, давно провозгласившему:
 Царь нам да будет единый, которому Зевс прозорливый
Скиптр даровал и законы3.
 Ведь если ты нарушишь это правило, царь на законном основании тебя накажет. Ибо если все будут поступать, как ты, то
не будет препятствий к тому, чтоб он остался один, всеми покинутый, а все на земле досталось беззаконнейшим и самым диким варварам, и у людей не останется славы ни о твоем благочестии, ни об истинной мудрости.
 1 Гелиос — солнце и бог солнца.
 2 Пэан — культовое песнопение (первоначально в честь Аполлона), где
хор вступал после запевалы с возгласом: ie paian, пэан сопровождался
магической пляской.
 3 Илиада II 205—206.
 15*
 227

Ты ведь, конечно не скажешь, что если бы римляне, послушавшись тебя, пренебрегли установленными у них законами в отношении богов и людей и стали призывать твоего всевышнего или
кого хочешь, то он сойдет с неба и будет сражаться за них, и
никакой другой силы не потребуется. Ведь этот самый бог, обещавший своим приверженцам это и гораздо больше этого, сами
видите, насколько помог тем 1 и вам: у тех, вместо того, чтобы
им стать владыками всей земли, не осталось ни клочка земли, ни
очага, а из вас, если кто еще бродит, скрываясь, то его разыскивают, чтоб наказать смертью. Право же невыносимо, когда ты
говоришь, что, если ныне у нас царствующие поддадутся твоим
убеждениям и погибнут, ты убедишь тех, кто потом будут царствовать, а затем, если и эти погибнут, — других и так далее
одних за другими, пока, наконец, когда все убежденные тобою
погибнут, некая умудренная власть, заранее провидя, что произойдет, истребит поголовно всех вас, прежде чем погибнуть самой.
 Они рассчитывают обратить в свою веру всех людей. Если
бы возможно было, чтобы Азия, Европа и Ливия, эллины и варвары, до предела расходящиеся между собою, приняли один закон! Но это невозможно, и думающий так ничего не знает.
 Заключение
 Надо защищать царя всей силой, делить с ним справедливо
труд, сражаться за него, участвовать в его походах, когда это
требуется, и вместе с ним командовать войском; надо участвовать в управлении отечеством, если и это надо делать ради блага законов и благочестия.
 Я намерен написать и другое сочинение, в котором научу, как
должны жить те, кто хочет и может послушаться меня. (Из
книги «Античные критики христианства».)
 Перевод и примечания Рановича
 1 Т. е. евреям.

ЦЕЦИЛИЙ
 II век н. э.
 ОКТАВИЙ
 1. 	Когда я размышляю и мысленно перебираю воспоминания
о моем добром и преданнейшем сотоварище Октавии, во мне настолько живо обаяние этого человека и любовь к нему, что мне
кажется, будто я не в памяти вновь переживаю то, что было уже
и прошло, а как бы сам возвращаюсь в прошлое. Так, чем дальше от глаз, тем сильнее запечатлелся его образ в моем сердце,
в самой глубине души. Покойный превосходный благочестивый
муж недаром оставил во мне такую тоску по себе; ведь и сам
он всегда пылал такой любовью ко мне, что и в забавах и в
серьезных делах его желания сходились с моими; можно было
думать, что у нас обоих была одна душа. Он был единственным
поверенным в моих любовных делах, единственным соучастником
в ошибках. А когда рассеялся туман и я из глубины мрака вырвался к свету мудрости и истины, он не отверг моей дружбы, а
напротив, что еще похвальнее, — опередил меня. Когда я в уме
перебираю все годы совместной жизни и нашей близости, мое
внимание задерживается больше всего на той его речи, которой
он благодаря весьма основательной аргументации обратил в истинную веру Цецилия, погрязавшего тогда еще в суете суеверия.
 2. 	По делам и чтобы повидаться со мной, он направился в
Рим, покинув дом, жену и детей, оторвавшись от самого дорогого, что есть в детях, когда они еще в невинном возрасте и еще
только пытаются лепетать, и в самом коверкании ими языка заключается особая прелесть. Не могу выразить словами, какую
живейшую радость вызвал у меня этот его приезд, и удовольствие было тем больше, что приезд этого милейшего человека был
для меня неожиданным. Через день-два, когда непрерывное общение утолило жадное желание, когда во взаимных излияниях
мы сообщили друг другу о себе все, чего не знали, за период
разлуки, мы решили отправиться в Остию \ приятнейшую мест
 1 Остия — город на левом берегу Тибра, при впадении его в море; служил гаванью для г. Рима.
 229

ность, чтобы там в морских купаниях доставить приятное и благотворное лечение для моего тела, высушив вредные соки. Кстати, к периоду уборки винограда перерыв в судебных делах давал
мне свободу от забот, а в то время летний зной уже сменялся
осенней прохладой. Итак на рассвете мы направились к морю,
прогуливаясь по направлению к берегу, где легкое дуновение
бриза бодрило тело и особое наслаждение доставлял мягкий песок, оседающий под нашими шагами. И вот, Цецилий, заметив
статую Сараписа \ по обычаю суеверной черни поднес руку
к устам и запечатлел на ней поцелуй.
 3. 	Тогда Октавий сказал: «Нехорошо, брат Марк, человека,
находящегося при тебе неотлучно и дома и на улице, оставлять
во мраке грубого невежества, допустить, чтоб он в такой великолепный день задерживался на каких-то камнях, хотя бы и отделанных в виде статуи, помазанных елеем и украшенных венками; ведь ты знаешь, что позор этот падает не в меньшей степени
на тебя, чем на него».
 Когда Октавий это говорил, мы успели уже быстро пройти половину пути и вышли уже к открытому берегу. Там легкая волна набегала на край песчаного берега, как бы утрамбовывая его для гулянья, и так как море всегда неспокойно, даже
когда нет волнения, то хотя на берег не взлетали седые пенистые
гребни, однако нас безмерно восхищали причудливые многократно повторявшиеся всплески водяной массы; когда мы, стоя
у самой воды, погружали в море ступни, волна, то, набегая,
ласкала наши ноги, то, отступая, бесследно поглощалась
морем.
 Медленно и незаметно продвинувшись, мы шли вдоль слегка
извилистого морского берега, сокращая путь занимательными
рассказами. Поводом для этих рассказов послужили рассуждения Октавия о мореплавании. Когда мы, беседуя, прошли достаточно солидное расстояние, мы повернули и пошли той же
дорогой обратно. Когда мы дошли до места, где покоились вытянутые на берег суденышки, положенные на бревна для защиты от
разлагающего действия сырой земли, мы увидели мальчиков, забавлявшихся тем, что взапуски бросали камушки в море. Игра
заключается в том, что выбирают на берегу гладкий черепок,
обкатанный волнами, камушек этот захватывают плоской стороной пальцами и, наклонившись возможно ниже, швыряют поверх
волн, так что этот снаряд либо скользит по поверхности моря,
если он катится легко, либо срезает вершину волн и подскакивает, если его подбрасывает непрерывная сила толчка. Победите-
 1 Сарапис — древнее божество, культ которого после Александра Македонского распространился в Египте, где его называли Серапис, сближая его
с богами Озирисом и Аписом. В римскую эпоху на Сераписа были перенесены
черты ряда римских богов и наметилась тенденция превратить его в единого бога.
 230

-лем в этой игре считает себя тот мальчик, чей камушек пролетел
дальше и подпрыгнул большее число раз.
 4. 	Итак, в то время, когда все наслаждались этим зрелищем,
Цецилий не обращал на него внимания, не смеялся по поводу
хода состязаний, но, молчаливый, озабоченный, в стороне от нас,
всем лицом выражал какое-то неведомое горе. «В чем дело? —
сказал я ему, — почему я не узнаю обычной твоей живости? почему я не вижу в твоих глазах обычной у тебя даже в серьезных делах веселости?». Тот ответил: «Меня давно уже огорчает
и покою не дает речь нашего Октавия: обрушившись на тебя, он
упрекнул тебя в нерадении, чтобы тем самым обвинить меня косвенно в невежестве. Что же, пойду дальше— у меня с Октавием дело идет о всем мировоззрении в целом. Если и он на то
согласен, чтобы я вступил с ним в спор как представитель школы, то он, конечно, убедится, что легче спорить в товарищеском
кругу, чем вести прения так, как это принято у философов.
Давайте только сядем на эти каменные выступы, служащие оградой для купален и выдающиеся в море; так мы
сумеем и отдохнуть с дороги и более внимательно вести наш
диспут». Когда он это сказал, мы уселись так, что из нас троих
мне отвели место посредине,— не из любезности или ради
порядка, или ради почета — ведь дружба всегда всех уравнивает, — а для того, чтоб я, как арбитр, слушал каждого
из них возможно ближе и, сидя посредине, разделял обоих
спорщиков.
 5. 	Тогда Цецилий начал так: «У тебя, брат Марк, предмет
нашего спора не вызывает сомнений, поскольку ты, испытав оба
жизненных пути и отвергнув один, одобрил другой; однако в
данное время ты должен настроить себя таким образом, чтоб
держать весы беспристрастного правосудия, не склоняясь в ту
или иную сторону, чтоб не вышло так, что твое решение не продиктовано нашими доводами, а вытекает из твоих собственных
убеждений.
 Итак, если ты будешь вестй себя здесь так, как если бы ты
был новичком, как бы не знающим ни той ни другой стороны,
для меня не составит труда показать, что все человеческое сомнительно, неизвестно, неверно и вообще скорее правдоподобно, чем
истинно. Тем более странно, что некоторые, не давая себе труда
глубоко исследовать истину, поддаются без рассуждений любому
мнению вместо того, чтобы упорно и настойчиво производить
тщательное исследование. Особенно должно вызывать всеобщее
негодование и сожаление, что некоторые, притом несведущие в
науках, невежды, незнакомые даже с низменным искусством,
дерзают высказывать определенные суждения о сущности вещей
и о величии бога, о чем сама философия всех направлений в течение стольких веков до сих пор остается в нерешительности, и
это понятно: ограниченный человеческий ум не только не в со
 231

стоянии исследовать божественное, но даже о том, что парит над
нами в небе или глубоко сокрыто в недрах земли, не дано ему
знать, не позволено изыскивать и нечестиво допытываться; нам
кажется, что мы были бы достаточно счастливы и достаточно
мудры, если б согласно знаменитому древнему изречению поближе познали самих себя Ч Но уже если мы, предаваясь бессмысленному и напрасному труду, выходим за пределы нашей ограниченности и поверженные на землю, переносимся в дерзком
порыве на самое небо, на самые звезды, то не будем по крайней'
мере осложнять эту ошибку нашу, придумывая пустые устрашающие фантазии. Допустим, в основе всего лежат сгустившиеся
зачатки1  2, слияние элементов природы; какой же здесь бог-творец? Признаем, что части вселенной уплотнились, расположились
и сформировались благодаря случайным столкновениям (элементов), какой же здесь бог — зодчий? Предположим звезды зажег
огонь, небо повисло благодаря своему веществу, земля, допустим,
утвердилась благодаря собственному весу, а море образовалось
из стечения жидкости; откуда же религия, откуда страх перед
богом? К чему это суеверие? Человек и всякое животное, которое дышит, рождается и растет, есть непроизвольное сочетание
элементов, на которые человек и всякое животное опять распадаются, разлагаются; таким образом, они вновь возвращаются к.
истоку, и все возвращается в круговороте к самому себе, без всякого создателя, руководителя или творца. Так, мы видим, что
благодаря соединению элементов огня всегда сияют все новые и
новые светила 3, от выдыхаемых землею паров возникают постоянно разные туманы; от их сгущения и соединения вверху образуются тучи, при их падении льют дожди, дуют ветры, стучит
град; когда ветры сталкивают тучи, грохочет гром, сверкают
молнии, падая где попало, ударяя в горы, обрушиваясь на деревья, попадая без разбору и в священные и в частные здания,
поражая часто людей порочных, но часто людей набожных. Надо^
ли упоминать о различных неожиданных стихийных явлениях,
которые без порядка и без разбору вносят смятение во всеобщее
движение? о кораблекрушениях, при которых хороших и дурных
людей постигает одинаковая судьба и заслуги стираются? о пожарах, в которых одинаково гибнут виновные и невинные? Когда
воздух заражен смертоносной заразой, разве не гибнут все без
различия? Когда свирепствует ярость войны, разве не падают в
первую очередь наилучшие? А в мирное время порок не только
в таких же условиях, что и добродетель, но даже бывает в почете, так что часто не знаешь, надо ли презирать бесчестье не
 1 «Познай самого себя» принадлежит к изречению легендарных семи мудрецов и приписывается Солону (VI в.).
 2 Первичные элементы, то, что Лукреций называет primordia rerum.
 3 Речь идет не об образовании новых светил, а о чередовании и смене
видимых на небе светил.
 232

годяев или желать себе их удачи. Ведь, если бы мир управлялся божественным провидением или властью какого-либо божества, никогда Филарид и Дионисий 1 не заслужили бы царства,
Рутилий и Камилл 1 2— изгнания, Сократ — яда3. Вот увешанные
плодами деревья, уже желтеющую ниву, уже созревший виноград повреждает дождь, побивает град; приходится думать,
что либо неизвестная нам истина скрыта от нас, либо,— а это
более вероятно,— что господствует свободная от законов судьба, проявляясь в различных ускользающих от нас случайностях.
 6. 	Итак, раз либо судьба слепа, либо природа непонятна, разве не почетнее и лучше, оставаясь в нерешительности насчет
истины, перенять опыт предков, держаться принятой по традиции
религии, поклоняться богам, которых родители внушали тебе
скорее бояться, чем ближе познать, и не составлять себе собственного мнения о божествах, а верить древним, которые еще в.
грубый век младенчества мира удостоились иметь богов своими
согражданами или царями? Мы видим, что с тех пор по всем
государствам, провинциям и городам существуют особые национальные религиозные обряды, и культ местных богов: так, элев-
синцы чтут Цереру4, фригийцы — Мать богов 5, эпидаврийцы —
Эскулапа, халдеи — Бела 6, сирийцы — Астарту, таврийцы —
Диану7, галлы — Меркурия 8,* римляне — всех богов. Власть и
могущество римлян охватили весь мир, их владычество протекло
дальше путей солнца и границ самого океана, покуда они и под.
оружием блюдут религиозную добродетель, защищают город ре-
1 Филарид — тиран Агригента в Сицилии (VI в.), прославившийся своей
жестокостью; в частности, существовала легенда, что у него был полый медный бык, куда он заключал своих врагов и в котором немедленно их зажаривал. Дионисий — могущественный тиран сиракузский (430—367).
 2 П. Рутилий Руф (конец II—начало I в.) — философ-стоик, политический и военный деятель, отличавшийся высокими личными качествами,
не сумел угодить сословию всадников и был осужден на изгнание (92 г.).
М. Фурий Камилл — римский национальный герой, «спаситель» Рима после
жестокого поражения римских войск галлами при Аллии, окруженный в
легенде ореолом героя и мученика; около 390 г. до х. э. Камилл был обвинен в присвоении военной добычи, приговорен к высокому денежному штрафу
и сослан.
 3 Приговоренный к смерти философ Сократ мужественно выпил поднесенный ему яд (цикуту). Сцена смерти Сократа описана Платоном в «Федоне».
 4 Церера — латинское имя греческой богини земли и плодородия Демет¬
 ры, мистерии которой имели своим центром г. Элевсин.
 6 Фригийская «великая мать», «мать богов» — Кибела.
 6 Бел-Мардук — верховный бог вавилопян.
 7 По преданию, сообщаемому Геродотом (IV 103), тавры, древние жители Крыма, почитали некую девственную богиню, которой приносили человеческие жертвы. Греки отождествляли ее с Артемидой — Дианой.
 8 Цезарь, описывая (в VI кн. «Записок о Галльской войне») религию'
кельтов, называет главным богом их Меркурия, именем которого он обозначил, очевидно, ряд туземных богов, функции которых сходны были с функциями римского Меркурия. Таких богов Мак Куллох насчитывает 16.
 2за

-лигиозными святынями, непорочными девами \ почестями и уважением, воздаваемыми жрецам; покуда они, осажденные и заключенные в пределах Капитолия, почитают богов, которых другой в гневе отверг бы, и проходят, безоружные, вооруженные
лишь благочестием, сквозь строй галлов, пораженных отвагой,
внушаемой суеверием1  2; покуда они, захватив неприятельскую
крепость, в пылу победы все же преклоняются перед побежденными божествами; пока они отовсюду разыскивают чужих богов
и делают их своими; пока они строят жертвенники даже неизвестным и неслыханным божествам. Так, присваивая святыни
всех народов, они стали обладать и царствами. Отсюда непрерывная нить религиозности, которая от долгого времени не разрывается, а увеличивается, так как доставшимся от древности
обрядам и святыням обычно приписывается тем больше святости,
чем больше на них налет древности.
 7. 	Я между прочим готов допустить, что я ошибаюсь, хоть в
лучшую сторону; но не напрасно наши предки прилагали столько стараний в соблюдении птицегадания, в гадании по внутренностям животных, в установлении священных обрядов, в посвящении храмов. Справимся в исторических книгах, и ты увидишь,
что римляне совершали священные обряды всех религий либо
для того, чтобы отблагодарить за милость богов, либо чтобы отвратить угрожающий гнев или утишить уже бушующий и свирепствующий гнев. Тому свидетельница Идейская Матерь3, которая
своим прибытием доказала целомудрие матроны и вместе с тем
избавила Рим от неприятельской угрозы; тому свидетели статуи
братьев-всадников, поставленные у озера Ютурны, изображающие их такими, как они явились на взмыленных и дымящихся
конях, возвестив о победе над Персеем в тот же день, когда победа была одержана4; о том свидетельствует повторение игры
в честь оскорбленного Юпитера на основании сновидения, быв
 1 Жрицы (весталки) богини домашнего очага и покровительницы Рима —
Весты должны были соблюдать девственность.
 2 По римскому преданию, во время осады Капитолия галлами некий
Фабий Дорсуон, чтоб принести установленную жертву богам рода Фабиев,
вышел из крепости, прошел безоружный через ряды осаждавших, совершил
на Квиринале установленный обряд и вернулся в Капитолий.
 3 Культ «идейской матери» (по имени горы Иды) Кибелы был введен
в Риме в 204 г. по указанию сивиллиных книг; оракул предвещал Риму победу над карфагенянами, если священный камень богини будет перенесен из
Пессинунта (в Фригии) в Рим. Когда корабль с богиней, гласит легенда, прибыл в Остию, он зарылся в песок, и никакими усилиями его не удалось
сдвинуть с места. Тогда весталка Клавдия Квинта, над которой тяготело
обвинение в нарушении целомудрия, помолилась богине и своим поясом
сдвинула корабль; таким образом богиня засвидетельствовала невинность
весталки.
 4 По преданию, небесные близнецы Диоскуры (Кастор и Поллукс) помчались на конях возвестить о победе консула Л. Эмилия Павла над македонским царем Персеем в 168 г.; у озера Ютурны они купали своих коней
(Vai. Max. I 8, I).
 234

шего у одного плебея ь, о том свидетельствует Курций, который
заполнил глубокую пропасть и тяжестью и честью своей и коня 1 2.
Случаи пренебрежения к ауспициям чаще, чем мы того хотели,
обнаруживали присутствие богов. Оттого имя Аллии 3 злосчастно,
оттого операция Клавдия и Юния против пунийцев была не сражением, а губительным крахом 4, как бы специально для того,
чтобы Тразимен стал для римлян более кровавым и позорным,
Фламиний не обратил внимания на предсказание5. Оттого, что
Красс вызвал и затем осмеял проклятия фурий, нам пришлось
отбивать свои знамена от парфян 6. Не стану говорить о многочисленных древних преданиях, пропущу стихи поэтов о рождениях, дарах и милостях богов, перескочу через предсказания
судьбы оракулами, а то вам древность покажется слишком сказочной. Обрати внимание на храмы и святилища богов, которые
ограждают и украшают Рим: они скорее величественны благодаря тому, что в них живут, присутствуют, обитают боги, чем
богаты украшениями, убранством и дарами. Оттуда вдохновенные, близкие к богу прорицатели предвещают будущее, дают
предостережения от опасностей, исцеление болезням, надежду
угнетенным, помощь несчастным, утешение в беде, облегчение
в труде. Даже в часы сна мы видим, слышим, узнаем богов, которых днем нечестиво отрицаем, устраняем, отвергаем.
 8. 	Таким образом, у всех народов сохраняется прочное согласие насчет бессмертных богов, хотя их смысл и происхожде
 1 Ливий (И 36) рассказывает, что в 490 г. до х. э. игры в честь Юпитера произошли при дурном предзнаменовании (по цирку прошел хозяин,
который гнал перед собою закованного в колодку раба и сек его). Разгневанный Юпитер явился во сне плебею Т. Латинию и потребовал вторичного
празднования.
 2 Согласно римской легенде, юноша М. Курций в 362 г. до х. э. на
основании оракула, чтобы умилостивить богов, принес себя в жертву, бросившись вместе с конем своим в пропасть.
 3 Аллия — приток Тибра недалеко от Рима, где римляне потерпели
в 387 г. жестокое поражение от галлов; день этот (18 июня) всегда считался
в Риме траурным. Поражение, конечно, объяснили гневом богов за оскорбление галльских послов и за невнимание к знамениям.
 4 Публий Клавдий Пульхер в 249 г. понес жестокое поражение от карфагенского флота. В поражении усмотрели наказание за пренебрежение Клавдия к религиозным обрядам; рассказывают, что, когда священные куры, по
которым гадали, отказались есть, он велел бросить их в море: «если они
не хотят есть, пускай пьют». В том же году коллега Клавдия Л. Юний Пулл
потерял в походе против карфагенян весь флот и покончил самоубийством.
Это также приписали тому, что он пренебрег ауспициями.
 5 В 217 г. римское войско потерпело при Тразименском озере поражение от карфагенян. Командовавший римскими войсками Кай Фламиний
пал в бою. Поражение приписали тому, что Фламиний отвергал древних богов.
 6 М. Лициний Красс Богатый в 53 г. до х. э. в войне с парфянами попал
в ловушку, почти все его войско было уничтожено, а сам он был захвачен
и убит. Захваченные парфянами знамена были отбиты лишь при Августе
(Светоний, Авг. XXI). По преданию, перед сражением Крассу подали вместо
обычного белого или пурпурного — черный плащ, а орел на знамени легиона
сам повернулся в противоположную сторону. Однако Красс посмеялся над
этими дурными предзнаменованиями.
 235

ние неизвестно; я поэтому не терплю никого столь дерзкого, столь
распираемого неведомой мне какой-то нечестивой мудростью, что
он пытается разрушить или ослабить столь древнюю, столь полезную, столь спасительную религию. Был, правда, известный
Феодор Киренский 1 или живший до него Диагор Мелийский1  2,
кому древность дала прозвище атеиста, и оба они, не признавая никаких богов, окончательно упразднили страх и благоговение, которыми управляется человечество: но никогда они с этой
нечестивой проповедью мнимой философии не будут пользоваться
почетом и авторитетом. Если афиняне изгнали из своей страны
Протагора из Абдеры3 за то, что он рассуждал о богах скорее
с предубеждением, чем безбожно, и сожгли публично его писания, как же можно не возмущаться, когда против богов выступают люди, — вы позволите мне в пылу начатой обвинительной
речи говорить свободнее, — люди, повторяю, жалкой, запрещенной, отчаянной секты? Они составляют клику для безбожного
заговора, набрав из самых подонков наиболее невежественных
людей и легковерных женщин, склонных к заблуждению по легкомыслию своего пола; заговорщики, устраивая ночные сборища,
торжественные посты, бесчеловечные трапезы, объединяются не
для религиозной церемонии, а для преступления; это — скрытый,
боящийся света народ; на людях они немы, в укромных уголках
болтливы4; они презирают древние храмы, плюют на богов, смеются над святыми; жалкие сами, они выражают, когда это возможно, свою жалость к жрецам; сами полуголые, они отвергают
почести и пурпур и — какая удивительная глупость и невероятная дерзость! — презирают верные мучения в настоящем, но боятся неизвестных в будущем; они боятся умереть после смерти,
а пока они умереть не боятся: вот до чего у них надежда заглушает страх, обольщая утешительной мечтой о воскресении.
 9. 	Так как дурное развивается успешнее, то по мере того,
как падение нравов возрастает с каждым днем, отвратительнейшие очаги этого нечестивого общества растут в числе уже на
всей земле. Они узнают друг друга по тайным знакам и отличиям и начинают питать друг к другу любовь чуть ли не до того,
1 Феодор из Кирены (Северная Африка), философ IV в., получил в древности прозвание «atheos» (безбожник). Феодор отрицал богов и установленную мораль, считал, что отечеством служит весь мир.
 2 Диагор Мелийский—поэт и философ V в., последователь материалиста
Демокрита, отрицал богов. В своем произведении Phrygioi logoi подверг
резкой критике фригийские и эллинские мистерии. За свое безбожие он подвергся преследованиям, голова его была оценена, сочинения уничтожены.
Спасаясь от преследований, бежал и, по преданию, погиб в пути.
 3 Протагор из Абдеры (480—411) — знаменитый софист. Считая человеческое познание относительным («человек — мера всех вещей»), он утверждал, что о богах ничего нельзя знать — существуют ли они или нет, так как
предмет этот темный, а жизнь человеческая слишком коротка для решения
этой проблемы.
 4 Ср. Цельс III 50 55.
 236

как познакомились; всюду среди них возникает как бы религиозная страсть, и они называют друг друга без разбора братьями
и сестрами, так что даже обычное прелюбодеяние из-за применения этого священного имени становится кровосмесительством. Так пустое и бессмысленное их суеверие хвалится преступлениями. Ведь, если бы под этим не скрывалась истина, проницательная молва не говорила бы про них самые отвратительные
и неудобопроизносимые вещи. Я слышал, что по какому-то нелепому убеждению они поклоняются священной голове самого низкого животного — осла, — достойное верование, вытекающее из
таких нравов. Другие говорят, что они почитают половые органы своего предстоятеля и жреца и благоговеют перед ним, как
перед родителем. Рассказывают, что объектом их обрядов является человек, подвергнутый смертной казни за преступление, и
дерево креста для казни; им приписывают алтари, подобающие
погибшим и преступным людям, они почитают то, чего заслуживают J. Рассказы о посвящении новичков ужасны и всем известны. Перед лицом, посвящаемым в их таинства, кладут младенца,
покрытого мукой, чтоб обмануть неосторожных; новичку предлагают нанести по поверхности муки невинные по видимости удары,
и он убивает младенца, нанося ему невидные, незаметные раны.
Его кровь — о ужас! — жадно слизывают, тело с остервенением
разрывают на части. Вот какой жертвой скрепляется их союз,
это соучастие в преступлении дает им залог взаимного молчания.
Вот так священнодействия — отвратительнее любого святотатства! Об их трапезах также известно, об этом свидетельствует речь
нашего циртинца. В торжественный день они сходятся для пиршества с женами, детьми, сестрами, матерями — люди обоих полов и всякого возраста. Там после обильной еды, когда пир разгорается и жар вина разжигает темные страсти, собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кость на расстояние, большее,
чем веревка, которой она привязана, и тем побуждают ее рвануться и прыгнуть. Когда таким образом опрокидывается и гаснет заставляющий сдерживаться светильник, они в бесстыдной
темноте предаются без разбора объятиям гнусной похоти, и если
телесно не все, то по совести все одинаково становятся кровосмесителями, так как все, что может случиться на деле у отдельных
участников, является желанием всех.
 10. 	Я нарочно многое опускаю; уж того, что я сказал, слишком много; а что все это или большая часть — правда, доказывается таинственностью самой этой бесчестной религии. В самом
деле, почему они так стараются скрыть и сделать тайной то, что
они чтут? Ведь честное любит гласность, а тайной облекается
преступление. Почему у них нет никаких жертвенных храмов,
всем известных изображений, почему они никогда не выступают
1 Т. е. поклоняются кресту, на котором они заслуживают быть распяты.
 237

публично, никогда не допускают свободных собраний, если тог.
что они прячут и скрывают, не преступно или позорно? А откуда
или кто этот их единственный бог, одинокий, покинутый, которого нс знает ни один свободный народ, ни одно царство, ни наконец римское суеверие? Одна только жалкая иудейская народность тоже почитала единого бога, но — открыто, имея храмы,
жертвенники, жертвоприношения и обряды; но и он оказался
столь бессильным и безвластным, что он вместе со своим народом в плену у людей — римлян. А христиане каких только не
выдумывают чудовищных вещей и чудес! Этот их бог, которого
они не могут ни другим показать, ни сами видеть, тщательно
вникает в поведение и действия всех людей, даже в слова и
тайные помышления. Выходит, что по их представлениям бог, находясь в разгоне и присутствуя всюду, озабочен, беспокоен и
беззастенчиво любопытен, раз он наблюдает за всякими делами
и бродит повсюду: он не может заняться всем миром, отдаваясь
отдельным вещам, а занятый мелочами, не может схватить всего
в целом.
 11. 	Мало того; они угрожают всей земле и самой вселенной
с ее светилами пожаром, предсказывают им гибель, как-будто бы
установленный божественным законом вечный порядок может
нарушиться, связь всех элементов—порваться, система небесная—
распасться, та масса, которая ее поддерживает и окружает, —
обрушиться. Не довольствуясь этим безумным представлением,
они придумывают и прибавляют бабьи сказки: они заявляют,
что они возродятся после смерти, когда превратятся уже в прах
и пепел, и с какой-то непонятной уверенностью сами верят в свои
измышления: можно подумать, что они уже пробовали оживать.
Двойное зло, двойное безумие: небу и звездам, которые мы покидаем такими, какими застали, они предвещают гибель, а себе„
рождающимся и умирающим, как и все мы, они обещают вечность после того, как помрут и будут уничтожены! Поэтому-то,
очевидно, они гнушаются костров и осуждают огненное погребение, как-будто бы тело, даже если его не предают огню, не превращается целиком в прах с течением лет и веков, как-будто бы
есть разница, растерзают ли тело звери, или поглотит море, или
покроет земля, или пожрет огонь; ведь для трупов, если они способны чувствовать, всякое погребение мука, а если они не чувствуют, то огонь целителен тем самым, что ускоряет разрушение.
Обманутые этим заблуждением, они обещают себе, как людям
хорошим, вечную жизнь после смерти, а прочим, как неправедным, вечную муку. Многое я еще мог бы прибавить, если бы не
торопился закончить речь. Я уже указал, что скорее они сами
неправедны, и не о том теперь стараюсь. Даже если допустить,,
что они праведники, то я, однако, знаю, что большинство приписывает вину или невинность судьбе; и вы с этим согласитесь;
ведь все, что мы делаем, вы называете делом бога, как другие —
делом судьбы... даже последователи вашей секты становятся ими:
238

не по добровольному желанию, но по избранию божию. Итак, выходит, что вы воображаете неправедного судью, наказывающего
людей за их участь, а не за злую волю. Я хотел бы все-таки
узнать, воскреснут ли с телом или без тела, а если· с телом, то
с каким, тем самым или обновленным? Без тела? Но без него,,
насколько я знаю, нет ни мысли, ни души, ни жизни. С тем самым телом? Но оно давно разложилось. С новым телом? Но это
означает, что рождается новый человек, а не воскресает прежний. Далее, прошел такой период, протекли бесчисленные века:
кто из умерших, хотя бы один, вернулся к жизни, хотя бы так,
как Протесилай, получив возможность вернуться по крайней мере на лесколько часов, чтоб мы могли на его примере уверовать?
Все эти нелепые выдумки воображения, глупые утешения, вложенные лживыми поэтами в приятные стихи, вы в своем чрезмерном легковерии бесстыдно переносите на своего бога.
 12. 	Вы наконец из настоящего не извлекаете опыта насчет
того, насколько вас обманывают пустые обетования тщетной надежды. Подумайте, несчастные, пока еще живете, о том, что ждет
вас после смерти. Ведь вот большая часть из вас, лучшая, как
вы говорите, нуждается и страдает, терпит лишения и голод, а
бог терпит и не замечает, не хочет или не может помочь своим;
таким образом он либо бессилен, либо несправедлив. Ты, мечтающий о посмертном бессмертии, неужели не понимаешь своего
положения, когда тебя трясет озноб, сжигает лихорадка, терзает
боль? Неужели ты еще не сознаешь своей бренности? Все невольно обличает твою немощность, несчастный, а ты не признаешься. Уж не буду говорить о прочем, но вот перед вами угрозы,
казнь, пытки, крест — уже не как предмет поклонения, а как орудие казни, а также огонь, который вы предсказываете и которого
вместе с тем боитесь: где же тот бог, который способен воскресить мертвых, но не может помочь живым? А разве римляне без
вашего бога не управляют, не царствуют, не господствуют над
всей землей и не владычествуют над вами? А вы тем временем,
живя в страхе, в тревоге, отказываетесь от приличных наслаждений, не посещаете зрелищ, не участвуете в празднествах, публичные пиршества — не для вас, вы гнушаетесь священных игр, в
рот вам не попадает пища и питье, возливаемое на жертвенники.
Вот до чего вы страшитесь богов, которых отрицаете. Вы не
украшаете головы цветами, не холите тела благовониями, вы
бережете умащения для погребений, а венки вы не допуокаете-
даже для могил; бледные, запуганные, вы достойны жалости —
со стороны впрочем наших богов.* Итак вы и после смерти не
воскресаете и здесь не живете. Поэтому, если в вас есть хоть
капля разума и стыда, перестаньте исследовать небесные сферы,
судьбы мира и тайны веков: достаточно видеть то, что у вас под.
ногами, особенно для вас, людей невежественных, невоспитанных,
грубых, неотесанных; если вам не дано понимать земное, тем более вам недоступно рассуждать о божественном.
 239-

13. 	Уж если у вас такая страсть к философствованию, то пусть
каждый из вас, если сможет, подражает в точности Сократу, первому из мудрецов; известен ответ этого человека, когда его спрашивали о небесном: «что над нами, то нас не касается». Он
поэтому недаром заслужил от оракула свидетельство особой мудрости. Как и оракул, он и сам понял, что его не потому превознесли над всеми, что он все познал, а потому, что он понял, что
ничего не знает; итак, сознание своего неведения — высшая мудрость. Отсюда и произошло спасительное сомнение по основным
вопросам у Аркесилая, а вскоре после него у Карнеада, Пиррона и большинства академиков !; в этом роде необразованные могут философствовать без риска, а ученые — со славой. А разве
не достойна всеобщего удивления и подражания осторожность
поэта Симонида? Когда тиран Гиерон спросил у него, что и как
он думает о богах, он сначала попросил день на размышление, на
другой день он потребовал отсрочки на два дня, а когда ему напомнили о сроке, он прибавил еще два дня. Когда наконец тиран
спросил о причинах такой медлительности, тот ответил, что, чем
дольше у него продолжается исследование, тем темнее для него
становится истина. По моему мнению, тоже надо оставить сомнительное, как оно есть, и, в то время как столько великих людей колеблются, не принимать необдуманно и дерзко то или иное
решение, а то либо придешь к бабьему суеверию, либо всякая
религия рухнет (Из книги «Античные критики христианства»,
1935, стр. 101—119).
 Перевод и примечания Рановича
 1 Академией в древности называлась философская школа, учрежденная
Платоном в местности, называвшейся Академия. В середине III в. во главе
Академии стоял Аркесилай (315—241), утверждавший, что объективное познание невозможно и что поэтому философ не должен высказывать категорических утверждений; на практике надо руководствоваться вероятностью.
Аркесилай считался основателем «Средней» Академии. Карнеад (II в.), основатель «Третьей» Академии, развивая скептицизм Аркесилая, доказывал
недостоверность познания и чувственного восприятия. Пиррон (ум. около
275 г.), не принадлежавший к Академии, довел скептицизм до абсурда, до
сомнения в самом сомнении. Он поэтому проповедовал воздержание от суждения (epoche) и высказываний (aphasia).

ПОРФИРИЙ
 232-304 гг.
 КРИТИКА ХРИСТИАНСТВА
 Книга II
 Гл. 12. Евангелисты — выдумщики, а не историки деяний
Иисуса. Все они написали отчеты о страстях, не согласующиеся
между собою, а совершенно разноречивые. Один рассказывает,
что распятому некто поднес губку, напитанную уксусом (это —
Марк) *, другой рассказывает иначе: «пришедши, говорит, на
место, называемое Голгофа, дали ему пить вино, смешанное с
желчью; и, отведав, не хотел пить» и вслед затем: «а около девятого часа возопил Иисус громким голосом, говоря: элоим,
элоим, лема савахтапи, то есть — боже мой, боже мой, для чего
ты меня оставил?» Это — Матфей1  2. Другой говорит: «тут стоял
сосуд, полный уксуса, и вот, привязав сосуд, полный уксуса, к
иссопу 3, поднесли к устам его. Когда же Иисус вкусил уксуса,
он сказал: «свершилось» и, наклонив голову, испустил дух». Это
Иоанн. Другой рассказывает: «и, возгласив громким голосом,
сказал: «отец, в руки твои предаю дух мой»4. Это, оказывается;
Лука. Из этого блеклого и противоречивого рассказа можно сделать вывод, что речь идет не об одном, а о нескольких пострадавших. В самом деле, если один говорит: «в руки твои предаю дух мой», другой: «свершилось», третий: «боже мой, боже мой,
для чего ты меня оставил?», а другой: «бог, бог мой, для чего ты
меня поносишь?» 5, то очевидно, что это противоречивое повест-
1 Map. XV 36; слова «это — Марк» отсутствуют в тексте, но, как видно
из дальнейшего, эта вставка необходима.
 2 Мтф. XXVII 34, 46; в русском тексте вместо «вино» читают «уксус»;
вместо «элоим», в каноническом тексте читаем «эли».
 3 В каноническом тексте ев. Ио. XIX 29 сказано «напоив уксусом губку
и наложив на иссоп».
 4 Лук. XXIII 46.
 5 В каноническом тексте св. Мтф. XI 34 этой фразы нет, но она имеется
в некоторых рукописях.
 16 Зак 1016
 241

воваиие относится к нескольким распятым либо к одному, но
столь тяжко боровшемуся со смертью, что не мог дать присутствующим ясного представления о своем страдании. Если же
евангелисты, не будучи в состоянии рассказать правду о способе
его смерти, сочинили поэму об этом, то и обо всем остальном
они не могли сообщить ничего достоверного.
 13. 	А что они насчет всех обстоятельств его смерти высказали
только догадки, доказывается и из другой главы; в самом деле,
Иоанн пишет: «но, пришедши к Иисусу, как увидали его уже
умершим, не перебили у него голеней, но один из воинов копьем
пронзил ему ребро, и тотчас истекла кровь и вода» \ Это говорит только Иоанн, а из прочих никто. Поэтому он хочет сам быть
для себя свидетелем; он говорит: «и видевший засвидетельствовал, и истинно свйдетельство его»1  2; это на мой взгляд заявление пустослова, ибо как может быть истинным свидетельство, если
то, к чему оно относится, не имело места? Свидетельствовать
можно о том, что есть, а о том, чего нет, как можно дать показание?
 14. 	Есть и другой рассказ, который может изобличить беспочвенность этого учения, — рассказ о его воскресении, о котором
болтают. Чего ради Иисус после страстей своих и, как вы говорите, воскресения своего не явился Пилату, казнившему его, хотя и заявившему, что тот ничего не совершил достойного смерти,
или Ироду, царю иудейскому, или первосвященнику иудейскому,
или сразу многим достойным доверия лицам, особенно римскому
сенату и народу, чтобы они прониклись удивлением перед его
деяниями и не стали общим приговором осуждать на смерть его
последователей за нечестивость? А между тем он является Марии Магдалине, простой женщине, которая прибыла из какой-то
весьма жалкой деревушки и была некогда одержима семью демонами, а с нею—другой Марии, тоже совершенно ничтожной
деревенской женщине, и нескольким другим не очень приметным
людям; а ведь Матфей говорит, что Иисус предвещал иудейскому первосвященнику, говоря: «отныне узрите сына человеческого,
сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных» 3.
Если б он явился людям значительным, то через них все уверовали бы, и ни один судья не стал бы наказывать их, как измышляющих диковинные сказки; а ведь ни богу, ни разумному
человеку не должно быть приятно, чтобы многие из-за него подвергались наихудшим наказаниям.
 15. 	Если кто прочтет и следующий написанный в евангелии
вздор, он вполне узнает, что там сказано нечто чудовищное, там,
где говорится: «ныне суд миру сему; ныне князь мира сего
1 Ио. XIX 33—34.
 2 Ио. XIX 35.
 3 Мтф. XXVI 64.
 242

изгнан будет вон»1. В самом деле, скажи мне, ради бога, что это
за суд тогда свершился и что это за князь мира сего? Если вы
скажете — император, то он ведь не единый владыка, в мире
много властителей,— да и он не был изгнан. Если же вы скажете, что речь идет о некоем умопостигаемом, бестелесном, то такого нельзя изгнать вон; ибо куда можно выгнать того, кто является властителем мира? Если бы вы сказали, что есть где-то другой
мир, куда князь будет изгнан, то это еще было бы для нас правдоподобным рассказом. Но раз нет другого — ведь невозможно,
чтобы существовали два мира,— то куда будет изгнан князь, если
не в тот же мир, где он находится? Но как может кто-либо быть
изгнан туда, где он находится? Не так ли, как глиняный сосуд,
который, если его разбить, выбрасывает свое содержимое? Однако ведь не в пустое пространство, но в другое тело — в воздух ли,
в землю или во что-нибудь другое. Итак, если бы подобным образом — что невозможно — мир разбился и его содержимое было
выброшено вовне, каково же то внешнее, пространство, куда оно
будет выброшено? Какова особенность этого пространства, какова его высота, глубина, длина, ширина? Ведь, только обладая
этим, если оно все это имеет, оно является миром. А какова причина изгнания князя, как чуждого миру? и как это он, будучи
чужим, мог обладать властью? Далее, как его изгоняют — добровольно или насильно? очевидно насильно; это явствует из способа выражения: изгоняемое изгоняется против воли. А ведь несправедливость совершает тот, кто творит насилие, а не тот, кто
терпит насилие! Такую нелепость евангелий можно преподносить бабам, а не мужчинам. Если бы мы хотели подробнее
исследовать подобные (евангельские россказни), мы бы нашли
тысячи нелепых рассказов, не содержащих ни одной крупицы
разума.
 16. 	Давай послушаем и ту речь к иудеям во время праздника
кущей, которая гласит так: «Вы не можете слышать слова моего.
Ваш отец дьявол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего» 1 2.
Что же это за дьявол — отец иудеев? разъясни нам это. А те, кто
исполняют «похоти» отца, поступают порядочно, подчиняясь мнению отца и выказывая ему почтение. Если же отец дурной, то не
следует винить в этом зле детей. Кто же этот отец, чьи похоти
они исполняли и потому не слушали Христа? В то время как
иудеи говорят: «одного отца имеем — бога», Иисус отменяет это
утверждение, говоря: «ваш отец—дьявол», т. е. вы происходите
от дьявола. Итак, кто же он, этот дьявол, где он и кого он оклеветал, что получил это прозвище? 3 По-видимому, это не основное
1 Ио. XI 31.
 2 Ио. VIII 43—44.
 3 Первоначальное значение греческого слова diabolos — «клеветник»; мы
поэтому в дальнейшем до конца главы вместо «дьявол» переводим «клеветник», иначе все возражения Порфирия будут непонятны.
 16*
 243

его имя, и он получил его по какому-то поводу. Расследуем надлежащим образом, что можно здесь узнать. Если он называется
клеветником за клевету, то перед кем он совершил этот предосудительный поступок? Придется признать и в данном случае того,
кто приемлет клевету, легкомысленным, а сильнее всего обиженным оклеветанного. Мы увидим, что совершившим несправедливость является отнюдь не клеветник, но давший повод к клевете.
Ведь тот, кто ночью положил на дороге столб, подлежит ответственности, а не тот, кто наткнулся на него и упал; обвинение
падает на того, кто водрузил столб; точно так же тот, кто дал
повод к клевете, сам больше виноват, а не тот, кто ее подносит
и кто ее подхватывает. Вот что еще скажи: клевещущий одержим страстями или бесстрастен? если он бесстрастен, он не
стал бы клеветать; если же он одержим страстями, он заслуживает снисхождения. Ведь никого не судят как преступника, если
он страдает от физических болезней, напротив — все его жалеют
как страдальца.
 Книга IV
 1. 	Как это Павел говорит, что «проходит образ мира сего»?
и как это возможно, чтобы «имеющие были как не имеющие, а
радующиеся как не радующиеся» 1 и чтобы остальные подобные
старушечьи россказни были верны? Как это возможно, чтоб имеющий оказался не имеющим? Как можно верить, что радующийся— как бы не радующийся? И как может пройти образ мира
сего? Кто его заставит пройти и во имя чего? Если творец это
сделает, то он заслужит осуждение за то, что приводит в движение и изменяет прочно установившееся. Если он изменяет его
к лучшему, то и в этом случае на него падает обвинение, что при
сотворении мира он не нашел Гармоничного, подходящего образа
для мира, а создал его хуже, чем лучший проект, как бы не совершенным. Да и откуда можно знать, что в позднейшие времена природа мира изменится к лучшему и перестанет существовать (в нынешнем виде)? И что толку в изменении порядка
явлений? А если видимый мир мрачен и причиняет печаль, то
опять-таки в смешном положении творец, и над ним на разумном
основании можно посмеяться, что он соорудил части вселенной
печальными и наводящими страх по своему плану, а затем, раскаявшись, решил все изменить. Не в этом ли смысле Павел учит,
что имеющий — как бы не имеющий, поскольку творец, имеющий
вселенную, как бы не имея ее, меняет ее образ? а «радующийся
как не радующийся»,— поскольку творец, взирая на свое приятное и блестящее творение, не радуется, и решил переделать и
изменить его, так как сильно огорчается им? Итак, наградим это
рассужденьице достойным смехом!
 1 I Кор. VII 31, 30.
 244

2. 	Рассмотрим и другой его бестолковый и ошибочный софизм,
когда он говорит: «Мы, живущие, оставшиеся, не предупредим
умерших при пришествии господа. Потому что сам господь при
возвращении, при гласе архангела и трубе божией сойдет с неба
и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся
в живых, вместе с ними вознесены будем на облаках, в сретение
господу на воздухе, и так всегда с господом будем» L Действительно, нечто простирающееся до неба, нечто необыкновенно высокое — нестерпимое, исключительное вранье! Если такое продекламировать со сцены, то даже неразумные твари вынуждены
будут заблеять и закаркать, поднимая невообразимый шум, когда
узнают, что люди во плоти летают, как птицы, по воздуху и уносятся на облаке. Ведь это верх наглости (утверждать), что животные, отягощенные бременем тяжести тела, приобретают свойства крылатых птиц и плавают по воздуху как по какому-то
морю, пользуясь облаком вместо корабля. Если бы это было
возможно, это было бы чудом и противоречило бы порядку вещей.
Ведь высшая творческая природа определила для всех существ
соответствующие места и установила для каждого свое местопребывание — для водяных море, для земных сушу, для птиц 'воздух,
для светил эфир. И если б одно из них было вырвано из обычной
среды, оно погибло бы, перенесенное в чуждую обстановку и
среду. Если, например, ты захочешь взять водяное животное и заставить его жить на суше, оно легко погибнет и умрет. С другой
стороны, если земное, живущее на тверди животное бросить в
воду, оно задохнется. И если лишить птицу воздуха, она этого не
переживет; а если звездное тело удалить из эфира, оно не выдержит. Но божественный и творящий божественное разум ничего подобного не делал и никогда не сделает, хотя он в состоянии изменить судьбу творений; ибо в своих действиях и желаниях
он руководится не тем, на что он способен, а тем, чтоб вещи
сохранили свою последовательность, и для этого он соблюдает
закон распорядка. Он поэтому не допускает, хотя бы и мог, чтобы по земле плыли корабли, чтобы море пахали и возделывали, он
не превращает, хотя это в его власти, добродетель в порок, а
порок в свою очередь в добродетель, он не снаряжает человека
так, чтоб он стал птицей, не перемещает звезды вниз, а землю
вверх. Отсюда очевидно следует, что совершенно нелепо говорить, будто люди будут восхищены когда-нибудь на воздух. Совершенно ясна ложь Павла, когда он говорит: «мы, *живые»,
ведь с того времени, как он это сказал, прошло лет тридцать 1 2,
и нигде никто, ни сам Павел с другими телами не вознеслись на
воздух. Итак, пусть молчание покроет это совершенно уничтоженное речение Павла.
 1 I Фесс IV 15—17.
 2 Здесь, очевидно, описка: должно быть либо «триста», либо (что менее
вероятно) «триста тридцать»; ср. § 5.
 245

3. 	Надо также упомянуть и то, что сказал Матфей, как лежащий на мельнице Ч «и проповедано будет, говорит он, евангелие
царствия по всей земле... и тогда придет конец»1  2. Но вот каждая улица на земле знакома с евангелием, все пределы и
границы мира обладают всем евангелием, а конца нигде нет
и не будет. Приходится допустить,· что и это сказано с тайным
смыслом!
 4. 	Посмотрим также известные слова, сказанные Павлу:
«господь .же в видении ночью сказал Павлу: не бойся, но говори... ибо я с тобой, и никто не сделает тебе зла» 3. Как же, разве
не был схвачен в Риме и обезглавлен этот хвастун, говорящий,
что «будет судить ангелов»?4 Мало того, и Петр, взявший власть
«пасти агнцев» 5, пригвожден к кресту и распят. И многие другие и.х единоверцы частью были сожжены, частью погибли после
истязаний и поругания. Это не достойно решения бога или даже
(просто) благочестивого человека, чтоб из-за любви и верности
ему множество людей подвергалось жестокой казни, тогда как
ожидаемого воскресения и пришествия не видно.
 5. 	Можно взять и другое явно двусмысленное словечко,— там,
где Христос говорит: «смотрите, чтобы кто не прельстил вас;
ибо многие придут под именем моим и будут говорить: Я Христос, и многих прельстят»6. Но вот прошло триста или больше
лет, и нигде не явилось ни одного такого. Не сошлетесь же вы
на Аполлония Тианского, человека, отличившегося всеми видами
мудрости? Другого вы не найдете. А ведь он не об одном, а о
многих говорит: «выступят».
 6. 	В придачу скажем и о том, что сказано в апокалипсисе
Петра; он изображает, как небо будет судиться вместе с землей,
и говорит так: «земля в день суда представит всех богу; и сама
будет судима вместе с окружающим ее небом»7. Нет человека,
столь невежественного, столь глупого, который бы не знал, что
если все земное беспорядочно и не обладает свойством сохранять
порядок, а является превратным, то небесные тела постоянно сохраняют одинаковый порядок, всегда движутся по одним и
тем же законам, никогда не меняются и никогда не изменятся,
ибо являются самым точным произведением бога. Поэтому немыслимо, чтоб они, удостоившиеся лучшей участи, распались, поскольку они закреплены божественным совершенным законом.
Да и за что станут судить небо? в чем может оно оказаться
грешным, раз оно с самого начала соблюдает порядок, установ
 1 Гарнак понимает это как «мельничный раб»; но представляется более
вероятным, что это выражение связано с какой-то поговоркой и означает
человека, видящего сны, бредящего.
 2 Мтф. XXIV 14.
 3 Деян. ап. XVIII 9—10.
 4 I Кор. VI 3.
 5 Ио, XXI 16.
 θ Мтф. XXIV 4 сл.
 7 В сохранившихся отрывках апокалипсиса Петра этой цитаты нет.
 246

ленный богом, и всегда пребывает само себе равным? Разве
только кто-нибудь оклевещет небо, что оно заслуживает быть
судимым, и донесет творцу,— как-будто судья потерпит, чтоб
кто-нибудь выступил против него и морочил его столь необычайными неверными сообщениями!
 7. 	Далее он говорит слова, проникнутые нечестивостью. Он
говорит: «и растает вся сила неба, и небо свернется, как свиток
книжный; и все звезды упадут, как падает лист с виноградной
лозы и как падает лист со смоковницы» Такой же чудовищной
лживостью и исключительной наглостью продиктовано хвастливое: «небо и земля прейдут, мои же слова не прейдут» 1 2. Кто же
тогда мог бы установить, что слова Иисуса сохраняют силу, раз
ни неба ни земли не будет больше? С другой стороны, если б
Христос совершил это и разрушил небо, он тем самым сравнялся бы с самыми нечестивыми из людей, убивающими своих детей. Ведь сын признает, что бог — отец неба и земли: «отче, господи неба и земли»3, говорит он. А Иоанн Креститель возвеличивает небо и говорит, что от него посылается благодать: «человек
ничего не может сделать, если не будет дано ему с неба»4; пророки говорят, что небо является жилищем бога: «воззри из жилища святыни твоей и благослови народ твой Израиля» 5. А если
небо, которое в этих свидетельствах выставляется столь великим
и важным, «прейдет», какое останется сиденье у владыки? и,
если и земная стихия погибнет, что будет служить подножием
для сидящего бога, который говорит: «небо — престол мой, а земля— подножие ногам моим»?6. Вот что (я могу сказать), о гибели неба и земли.
 8. 	Другое, еще более чудовищное, учение, как бы ощупью
взятое ночью, мы имеем в словах: «подобно есть царство небесное горчичному зерну»; и в другом месте: «царство небесное подобно закваске», а затем: «подобно царство небесное купцу,
ищущему хорошие жемчужины»7, это — разговорчики, достойные
не мужчин, а женщин-снотолковательниц. Ведь когда кто говорит
о великом и божественном, ему следует для ясности пользоваться простыми житейскими средствами, а не такими низкими и непонятными. Эти речения, помимо того, что они низменны и не
подобающи для таких важных вещей, не заключают в себе никакого понятного смысла и ясности. А ведь они должны были
■быть очень ясными, ибо они написаны ведь не для мудрых и разумных, а для младенцев.
 9. 	Надо ли пережевывать тот рассказ, где Иисус говорит:
«славлю тебя, отче, господи неба и земли, что ты утаил сие от
1 Здесь апокалипсис Петра очевидно цитирует кн. Исайи XXXIV 4.
 2 Мтф. XXIV 35.
 3 Мтф. XI, 25.
 4 Ио. III 27.
 5 Второз. XXVI 15.
 6 Ис. I XVI 1.
 7 Мтф. XIII 31 сл.
 247

мудрых и разумных и открыл то младенцам а во Второзаконии
сказано: «сокрытое — господу богу нашему, а открытое — нам» 1 2.
Более ясным и не загадочным должно быть то, что пишется для
младенцев и неразумных. Ведь если тайны скрыты от мудрых и
вопреки рассудку расточаются младенцам, еще не отнятым от
груди, тогда лучше стремиться к неразумию и невежеству. Значит, великое дело мудрости явившегося (Иисуса) состоит в том,
чтоб скрыть от мудрых луч знания и открыть его для глупцов и
младенцев!
 10. 	Еще одно место, более разумное — говорю в обратном
смысле — нам следует рассмотреть. «Не здоровые имеют нужду
во враче, но больные» 3. Это Иисус продекламировал толпе по
поводу своего пришествия в мир. Итак, если он занялся грехами
ради больных, как он говорит, то разве отцы наши не болели, а
предки не страдали грехами? Если же здоровые не имеют нужды
во враче и если «он пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» 4, так что и Павел имел основание сказать:
«Иисус Христос пришел в мир спасти грешников, из которых я
первый»5, если так обстоит дело, если призывается грешник и
лечится болящий, если призывается неправедный, а праведник не
призывается,— то непризванного и не нуждающегося в христианском лечении надо признать безгрешным и праведником. Ибо,
кто не нуждается в лечении,— отклоняет учение верующих, и, чем
решительнее он его отклоняет, тем значит, он окажется более
праведным, здоровым и безгрешным.
 19. 	Правильно Гомер велел успокоиться мужеству эллинов,,
соединенному с образованием, и огласил необоснованное мнение
Гектора, обращаясь к эллинам в следующих строках:
 Стойте, аргивцытдрузья! не стреляйте ахейские мужи!
 Слово намерен вещать шлемоблещущий Гектор великий6.
 Точто так же и мы теперь сядем спокойно: ибо толкователь
христианских догматов обещает и заверяет, что он разъяснит
темные места писания. Скажи же нам, любезный, внимательно
следящим за твоим изложением, что значат слова апостола:
«И такими были некоторые из вас (очевидно имеются в виду
дурные люди), но омылись, но освятились, но оправдались именем господа нашего Иисуса Христа и духом бога нашего» 7. Мы
в недоумении и по этому поводу поражены до глубины души:
неужели от стольких осквернений и мерзостей человек окажется
чистым, один раз омывшись? Неужели запятнанный в жизни такой грязью-блудом, любодеянием, пьянством, воровством, муже-
1 Мтф. XI 25.
 2 Второз. XXIX 28.
 3 Лук. V 31.
 4 Мтф. IX 13.
 6 I Тим. I 15.
 6 Илиада III 82—83.
 7 I Кор. VI 11.
 248

ложеством, отравлениями и тысячами дурных и позорных дел —
тем только, что крестился и призвал имя Христа, легко освобождается и сбрасывает с себя преступления, как змея старую
кожу? Кто после этого не решится на выразимые и невыразимые
преступления и не будет совершать вещи, которых словами не
выразить и на деле не стерпеть, раз он знает, что будет оправдан после таких гнуснейших дел,— стоит только уверовать и креститься — и обретет надежду впоследствии получить прощение и
от того, кто собирается судить живых и мертвых? Такие речи
зовут слушателя грешить, они учат совершать при всяком случае
беззаконие; они умеют отстранять наставления закона и приводят
к тому, что сама справедливость не имеет вовсе никакой силы
против неправедного; такие речи вводят в мире развратную
жизнь, учат тому, что вовсе не следует бояться нечестности, ибо
достаточно человеку раз креститься, чтоб сбросить с себя кучу
тысяч пороков. Вот какова нарядная личина этой догмы!
 20. 	Разберемся подробно и в вопросе о монархии единого
бога и многовластии почитаемых богов, так как ты не умеешь
даже определить понятие монархии. Монархом называется не тот,
кто существует один, а тот, кто правит один, и правит, очевидно,
соплеменниками и себе подобными; Адриан например был монархом не потому, что был один, и не потому, что правил быками
или овцами,— ими правят пастухи,— но потому, что царствовал
над единородными, обладающими той же природой, что и он.
Поэтому и бог не мог бы на законном основании быть назван
монархом, если б он не правил богами; ибо это подобает божьему
величию и высокому небесному достоинству.
 21. 	Ведь если вы говорите, что при боге состоят ангелы, недоступные страстям, бессмертные и по природе своей нетленные,
которых мы называем богами вследствие их близости к божеству, то стоит ли спорить об имени, и не приходится ли думать,
что разница только в названии? Ведь вот ту, которую эллины назвали Афиной, римляне называют Минервой, египтяне, сирийцы
и фракийцы кличут по-иному; однако из-за разницы в имени она
не становится отдельным образом (у каждого из этих народов)
и не лишается титула божества. Поэтому, называть ли их богами или ангелами, это не составит большой разницы, поскольку
их божественная природа засвидетельствована; пишет же Матфей так: «Иисус сказал им в ответ: заблуждаетесь, не зная писаний, ни силы божьей. Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как ангелы на беде» L Итак, (с одной
стороны), признаю, что ангелы обладают божественной природой; (с другой стороны), воздающие богам подобающее почитание
вовсе не считают, что бог заключается в дереве, камне или бронзе, из которых изготовляется статуя, и не думают, что если от
изображения отломался кусок, от этого уменьшилась сила бога.
 1 Мтф. XXII 29—30.
 249

Ибо древние воздвигли статуи и храмы для памяти, для того,
чтоб прохожие, придя туда, обратили свои помышления к богу
или чтобы в праздники, очистившись от всего прочего, возносили
обеты и молитвы, прося у бога чего кто хочет. Ведь если кто изготовляет изображение друга, он ведь отнюдь не думает, что
друг этот находится в этом изображении или что отдельные
члены его тела заключены в (соответствующих) частях портрета,
но он посредством изображения обнаруживает свое почтение
к другу.
 [Что касается приносимых богам жертв, то этим не столько
выражается почтение к богам, сколько доказательство расположения верующих и их желания не казаться неблагодарными] Ч
А внешность статуи, естественно, человекоподобна, так как человек считается красивейшим из животных и образом божьим; это
положение можно подкрепить другим текстом, утверждающим,
что бог имеет пальцы; там сказано: «И дал Моисею две каменные скрижали, написанные перстом божьим»1  2. Да и христиане,
подражая устройству храмов, сооружают огромные дома и, сходясь в них, молятся, хотя никто не мешает им делать это у себя
дома — господь ведь, очевидно, всюду слышит.
 22. 	Если и среди эллинов попадаются столь тупоумные люди,
что думают, будто боги обитают внутри статуй, то у них все же
более чистое представление о боге, чем у того, кто верует, будто
бог вошел в чрево девы Марии,· стал зародышем, родился и его
спеленали, перепачканного кровью детского места, мерзостью и
кой-чем еще более неприличным, чем это.
 23. 	Я мог бы и в законе показать тебе ясно видимую славу
богов, так как закон взывает и наставляет слушателя: «богов не
злословь и начальника в народе твоем не хули» 3. А что речь
идет не об иных, как о тех, кого у нас считают богами, мы знаем
из следующего места: «не пойдете за другими богами» и «если
пойдете и будете служить другим богам»4. А что речь идет не
о людях, а о признаваемых нами богах, не только Моисей, но и
его преемник Иисус говорит народу: «Итак бойтесь его и служите только ему и отвергните богов, которым служили отцы
ваши» 5, и Павел говорит не о людях, а о бестелесных: «хотя и
есть много так называемых богов и господ много или на земле,
1 Слова, заключенные в квадратные скобки, разрывают последовательность изложения и представляют, по-видимому, вставку переписчика или
читателя рукописи.
 2 Исх. XXXI 18.
 3 Исх. XXII 27; в еврейском тексте «элогим» — богов; в русском переводе, чтоб скрыть явное указание на многобожие в библии, заменили богов
словом «судьи». Такая же замена имеется в ст. 6 гл. XXI, где в еврейском
тексте предписывается, как и в вавилонском кодексе, привести раба не к
судьям, а к элогим, к домашнему богу.
 4 Иер. VII 6, Второз. XIII 2 сл., цитаты не совсем точны.
 5 Иис. XXIV 14.
 '250

или на небе, но у нас один бог-отец, из которого все» Вы поэтому сильно ошибаетесь, когда думаете, что бог гневается, если
и другого называют богом и тот получает его имя; ведь правители не ревнуют подданных или господа — рабов за то, что они
носят такие же имена; а считать бога более мелочным, чем
люди, конечно не позволительно. Итак о том, что боги существуют и их следует почитать,— довольно.
 24. 	О воскресении мертвых надо еще раз поговорить. Чего
ради стал бы бог это делать и столь опрометчиво уничтожать
преемственность сущего, посредством которой он установил сохранение видов, а не их прекращение, вопреки тому, что он изначала законоположил и спланировал? А то, что бог раз решил
и соблюдал в течение такого большого времени, должно быть
вечным; творец не должен его ни осудить ни уничтожить свое
творение, как то, что создается человеком, как тленное, изготовленное смертным. Поэтому неразумно, если за всеобщей гибелью
последует воскресение, если он воскресит того, кто умер, скажем,
за три года до воскресения мертвых, и одновременно с ним —
Приама и Нестора 1 2, умерших за тысячу лет до того, и других
еще более древних, со времени происхождения человека. Если
кто захочет принять во внимание еще одно соображение, он убедится, что учение о воскресении полно глупости: многие часто
гибнут в море, и их тело становится добычей рыб; многие съедены зверями и птицами; как же возможно, чтобы тела их
восстали из мертвых? Давай, разберем сказанное подробнее.
Скажем, кто-нибудь потерпел крушение; затем его тело съели
морские рыбы, затем рыбаки выловили их, съели, были затем убиты и съедены собаками; когда собаки умерли, вороны и коршуны целиком их сожрали. Как же теперь восстановить тело потерпевшего крушение, растворившегося в таком количестве животных? Да и другие опять-таки, то уничтоженные огнем, то
искрошенные червями, как могут вернуться снова к прежнему
состоянию? Ты скажешь мне, что для бога это возможно; но это
неправда: бог не все может. Он никак не может сделать так,
чтоб Гомер не был поэтом и чтобы Троя3 не была взята; когда
мы складываем дважды два и получаем четыре, он не может сделать, чтобы получилось сто, даже если б он так решил. Бог, даже если бы пожелал, не может стать злым, и, будучи благим по
природе, не мог бы согрешить. [Если бог не способен согрешить
или стать дурным, то это не вследствие его слабости; те, которые
имеют природную способность и склонность к чему-либо, но затем им что-то препятствует делать это, очейидно испытывают по
 1 Кор. VIII 5—6, цитата не вполне точна.
 2 Приам, троянский царь, и престарелый Нестор — герои древнегреческого эпоса, воспетые в Илиаде Гомера; оба они обычно приводятся в древней
литературе как пример древних людей.
 3 Троя — город в Малой Азии; поход греков против Трои и разрушение
города — тема поэмы Гомера.
 251

меху со стороны слабости своей; бог же по природе хорош, и
ничто не препятствует ему быть дурным; однако даже и при отсутствии помехи он не может стать дурным]1. Подумай и о том,
как бессмысленно было бы, если бы творец смотрел равнодушно,
как небо, выше которого по красоте никто ничего вообразить не
может, плавится, звезды падают, земля гибнет, и стал бы воскрешать истлевшие и сгнившие тела людей, в том числе кой-какие тела приличных людей, но и другие тела, бывши и до смерти
неприятными, безобразными, противными. А если б даже он мог
легко воскресить людей с подобающей внешностью, то земля не
в состоянии предоставить место для всех умерших от возникновения мира, если б они воскресли.
 Перевод и примечания Рановича
 1 Слова, заключенные в скобки, представляют явно неуместную здесь
по контексту оговорку к положению о том, что бог не может стать злым.
Хотя эта оговорка в духе Порфирия, вряд ли он поместил ее в этом месте,
где она нарушает полемическую остроту и наступательный характер изложения. Надо поэтому думать, что мы здесь имеем вставку, хотя и взятую из
сочинения Порфирия, но приписанную сюда в виде глоссы, т. е. разъяснения
данного текста.

АВЛ ГЕЛЛИЙ
 рожд. 125 или 130 г.
 ОТДЕЛЬНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
 63. 	«Как, — восклицает он, — если отец прикажет предать отечество, или убить родную мать, или вообще прикажет сделать
что-либо подлое или нечестивое, разве мыслимо повиноваться?»
 64. 	«Поступки человеческие, как это признали ученые, разделяются на честные и подлые. Что касается дел, которые по своей
внутренней силе являются правильными и честными, каковы: соблюдать верность или хранить честь, защищать отечество, любить друзей, — то их следует исполнять независимо от того, приказывает ли отец поступать так, или не приказывает. Но дела,
которые противоположны вышеназванным, которые постыдны и
вообще несправедливы, не следует выполнять, даже если бы они
исходили от чьего-либо приказа».
 65. 	«Те дела, которые находятся посредине и которые греки
называют безразличными и нейтральными, как-то: выполнять военную службу, обрабатывать землю, занимать высокие должности, вести процессы, вступать в брак, отправляться в служебную
поездку, являться к ответу в суд, — подчиняются иному правилу:
так как они сами по себе, по-своему не принадлежат ни к честным, ни к подлым делам, а становятся тем или другим в зависимости от нашего поведения, то они подлежат одобрению или
осуждению, смотря по характеру действия. В делах такого рода
авторитету отцовской власти предоставляется соответствующий
простор».
 66. 	«Боги бессмертные имеют великую силу; но в отношении
к нам они не должны домогаться большего, чем наши родители.
Ведь родители, если видят, что дети упорствуют в своих заблуждениях, лишают их наследства. Так и нам нечего больше ждать
от богов бессмертных, кроме того, что они положат конец злонамеренности нашей. Поэтому справедливость требует, чтобы боги
благоприятствовали тому, кто сам себе не враг. Боги бессмертные должны лишь ободрять добродетель, а не направлять ее».
 253

67. 	(«Аттические ночи»): «Федон, ученик Сократа и близкий
друг Платона, был рабом; красивый и свободный духом, он отдавался на разврат своим господином; говорят, что его выкупил
сократик Кебет по внушению самого Сократа; он стал впоследствии знаменитым философом. Его речи о Сократе написаны с изяществом и легко читаются. Многие другие, выйдя из рабского
состояния, сделались знаменитыми философами; из них особенно замечателен Менипп, сочинениям которого подражал в своих
сатирах М. Варрон; другие называли эти сатиры киническими, он
сам мениппейскими. Также у перипатетика Теофраста был Пом-
пия, у Зенона стоика раб по имени Персей, у Эпикура по имени
Мус, все трое — впоследствии знаменитые философы; киник Диоген также был рабом. С ним, впрочем, дело обстояло так: он из
свободного состояния продался в рабство; когда его захотел
купить коринфянин Ксениад и спросил, какое он знает мастерство, Диоген ответил: «Я умею управлять свободными людьми».
Передавая ему своих сыновей, господин сказал: «Ну и возьми их
под свою команду». Совсем еще свежа память об Эпиктете, философе благородном, который находился в рабстве. Между прочим, среди изречений Эпиктета сохранились следующие два стиха, тайный смысл которых в том, что не все бывают ненавистны
богам, кто в жизни своей испытал бездну несчастий; но что есть
скрытые истины, которых достигает пытливость лишь немногих:
«Я был рабом и увечным, я был нищим, а стал другом бессмертных».
 Перевод Р. Виппера

АММОНИЙ
 ок. 500 г. н. э.
 КОММЕНТАРИИ К «ОБ ИСТОЛКОВАНИИ
АРИСТОТЕЛЯ»
 Порфирий излагает стоическое учение о предикатах предложения следующим образом. Предикат высказывается либо об имени, либо о падеже и в обоих случаях бывает либо законченным
предикатом, который достаточен для того, чтобы вместе с субъектом образовать суждение, либо недостаточным и нуждающимся
в дополнении для того, чтобы образовать законченный предикат.
Если нечто, будучи высказано об имени, образует суждение, они
называют его предикатом или схождением — оба эти имени обозначают одно и то же — например, Сократ гуляет; если же
о падеже, то — околосхождением, как бы находящимся около
схождения и представляющим собой околопредикат, например,
«хочется»: Сократу хочется. Околосхождение не принимает
склонения, как «гуляю, гуляешь, гуляет» и не изменяется по
числам; как мы говорим «этому хочется», так и «этим хочется».
И если высказываемое об имени нуждается в дополнении падежом какого-либо имени для того, чтобы образовать суждение,
оно называется неполным предикатом, например... «Платон любит» (если прибавить к этому, кого именно, например Диона,
образуется законченное суждение: Платон любит Диона);
если же высказываемое о падеже нуждается в сочетании с другим косвенным падежом для того, чтобы образовать суждение,
оно называется неполным околосхождением, (Аммоний, Комментарий к «Об истолковании Аристотеля», стр. 65, 31 В).
 По определению философа Теофраста, речь бывает двух родов: одна ориентируется на слушателей, когда говорящий ставит
себе задачу убедить слушателей, другая находится в зависимости
от предмета, относительно которого говорящий что-либо разъясняет. В речи, имеющей в виду слушателей, различаются речь
поэтическая и ораторская. Перед нами стоит задача выбирать бо-
 255

лее торжественные слова, а не общеупотребительные и вульгарные, и гармонично соединять их одно с другим, так чтобы этими
приемами и другими, связанными с ними, — как, например, ясностью, прелестью речи и другими качествами ее, а также уместным многословием и краткостью — услаждать слушателя и поражать и, подчинив его себе силой убеждения, иметь в своей власти. В речи же, в которой интерес сосредоточен на предмете,
•философ прежде всего будет заботиться о том, чтобы опровергнуть ложь и доказать истину. (Из книги «Античные теории яз.
и стиля»).
 Заслуживает исследования вопрос, почему, в то время как в
«Кратиле» Сократ спорит с Гермогеном, утверждающим, что
имена существуют по установлению, и доказывает, что они существуют от природы, Аристотель настаивает на том, что ни одно
имя не существует от природы. Тут нужно сказать, что у тех, кто
полагает, что имена существуют от природы, это «от природы»
имеет двоякий смысл, и равным образом двоякий смысл имеет «по
установлению» у тех, кто полагает, что они существуют по установлению. Действительно, среди тех, кто думает, что они существуют от природы, одни понимают «от природы» в том смысле,
что слова — это создания природы; так думал, например, Кра-
тил, последователь Гераклита, говоривший, что для каждой вещи
природа определила особое имя, подобно тому как каждому воспринимаемому предмету определено особое восприятие: имена,
говорят они, подобны природным, а не искусственным изображениям видимого, как бы теням или отражениям, показывающимся
в воде и зеркалах; и подлинно именуют вещи те, кто говорят такие
имена, а кто — не такие, те вовсе и не именуют, а только производят шум; и дело знающего человека — изыскать приготовленное природой для каждой вещи особое имя, подобно тому как
дело обладающего острым зрением — точно распознавать присущие каждой вещи отображения. Другие же говорят, что имена
существуют от природы в том смысле, что они соответствуют
природе именуемых ими вещей, так что, например, для имеющего начальственное разумение от природы пригодны имена Архи-
дам («начальник народа»), Агесилай («вождь народа»), Василиск («царственный») и тому подобные, а для неразумного—нет,
и для удачливого имена Евтихий («благополучный»), Евпракт
(«благоуспешный»), а для неудачливого — нет; таким образом и
эти уподобляют имена изображениям, но не природным, а создаваемым искусством живописи, которое для различных образцов
изготовляет различные изображения и стремится по мере возможности отпечатлеть вид каждого; соответственно этому мы
часто задаемся целью, исходя из анализа имен, уловить природу
именуемых ими вещей, или же, познавая эту природу, стараемся показать, что установленные для вещей имена ей соответствуют.
 Из тех же, кто полагает, что имена существуют по установле
 256

нию, одни понимают «по установлению» в том смысле, что любой человек может назвать каждую из вещей каким ему угодно
именем (так думал, например, Гермоген), другие же — не в этом
смысле, а так, что имена устанавливает один только творец имен,
каковым является либо тот, кто знает природу вещей и придает
им имена, соответствующие природе каждой из них, либо тот,
кто, подчиняясь знающему, получает от него поучение о природе
каждого сущего и указание придумать и назначить каждому особое и приличествующее имя. Именно потому имена существуют
по установлению, что не природа, а замысел рассуждающей души
установил их, всматриваясь в особую природу вещи и в аналогию с мужским и женским, наблюдаемым собственно среди животных: не без основания творцы имен дали рекам мужское имя,
а морям и озерам женское, но потому, что сочли уместным последние именовать в женском роде, так как они воспринимают
в себя реки, а для рек, как впадающих в моря и озера, признали подобающей аналогию с мужским родом; и точно так
же во всем остальном нашли аналогию, или более Явную, или
более затемненную. Согласно этому воззрению они и ум определили именовать в мужеском роде, а душу—в женском, усмотрев,
что первый может освещать, а второй присуще быть освещаемой им.
 Идя так же далее, они не постеснялись и к самим богам применить такое различение по родам, положив именовать солнце в
мужском роде, а луну как получающую свет от солнца—в женском
роде; ведь если египтяне и именуют луну в мужском роде, то делают это, полагаю я, как бы сопоставляя ее с землей, которая
получает свет и от нее, а не только от солнца. Поэтому и речь
Аристофана в «Пире» гласит, что мужское подобает солнцу, женское — земле, а луне — муже-женское. И ясно, что эллины более правы, чем египтяне, потому что луна прежде всего получает
свет от солнца, а затем вследствие отражения от себя передает
его земле. Так и о небе говорят в мужском роде, а о земле — в
женском, потому что она воспринимает его действенную силу и
вследствие этого становится способной рождать все живое.
 Сходным образом, увидав — теми глазами, которыми это надлежит видеть — различия в силах вещей надмирных, такую же
аналогию установили, хотя и издалека, и для их словесных обозначений. Отсюда легко понять и смысл так называемого среднего
рода имен, приводящий или к тому, что предшествует обоим родам, или к тому, что происходит из обоих, или к тому, что переходит от более сильного к более слабому, или к тому, что
причастно обоим, или к другим подобным отношениям, чтобы
не распространяться об этом чрезмерно долго.
 Теперь ясно, что второе понимание обозначения «от природы»
совпадает со вторььм пониманием обозначения «по установлению»: ведь имена, устанавливаемые творцом имен как имеющие
соответствие с теми вещами, которым они принадлежат, могут
17 Зак. 1016
 257

быть названы существующими от природы, а как установленные
кем-то — существующими по установлению.
 И вот в «Кратиле» Сократ, примиряя диаметрально противоположные взгляды Кратила и Гермогена по вопросу о том, существуют ли имена от природы или по установлению, показывает, что они существуют не по установлению в том смысле, как
это думал Гермоген (ибо у них есть и «от природы», во втором
понимании этого определения, и особенно у тех, посредством которых мы обозначаем общее и постоянное в вещах как имеющее
определенную и доступную нашему восприятию природу: ведь
в том, чтобы направить первое установление имен для всего, чему свойственно всячески меняться в каждом отдельном случае,
приходится назвать случайность помощницей молвы); но и не
от природы в том смысле, как говорил Гераклит; ибо они оказываются и «по установлению», притом многие из даваемых отдельным вещам, даже в том грубом смысле, какой придавал этому
Гермоген, говоря об установлении; но и те, которые обозначают
вечную природу, также существуют по установлению во втором
смысле этого определения.
 Ничем не отличается от этого и то, что говорит Аристотель в
рассматриваемом месте, утверждая, что ни одно из имен не существует от природы: он, как и Платон, отрицает за ними4 существование от природы в том смысле, как его отстаивали геракли-
товцы, но он и сам не отказался бы назвать их существующими
от природы в том смысле, какой предлагает божественный Платон. Он показывает это во многих своих работах, стараясь установить соответствие имен вещам, например, в лекциях по физике.
 Если же кто вздумал бы доказывать, что слова даже и в это?л
смысле не соответствуют природе, и ссылался бы на переименование и на то, что одна и та же вещь часто называется многими
именами, то мы скажем, что именно переименование и показывает с особенной ясностью соответствие имен природе: ведь очевидно, что мы производим переименование, как бы переходя к
каким-то более соответствующим вещи именам; множественность
же имен, скажем мы, никоим образом не препятствует каждому
из них соответствовать природе именуемого: подобно тому как может быть несколько изображений одного и того же человека (причем материал их различен, например, хотя бы медь, дерево, камень, но все обладают сходством с изображаемым), таким же
точно образом и здесь ничто не препятствует одной и той
же природе именоваться различными словами, причем во
всех выражается одна и та же сущность с различных точек
зрения.
 Если это правильно, то конечно, мы не согласимся с диалектиком Диодором, который думает, что каждое произносимое слово что-нибудь означает, и в подтверждение этого назвал одного
из своих рабов. (Но ведь) и других—другими союзами: трудно
 258

даже и представить, как такие слова могут означать какую-либо
природу или лицо, подобно именам, или же действие или страдание, подобно глаголам.
 Если же другие, как например, Дусарий из Петры, хотят совершенно отвергнуть «по установлению» для имен, ссылаясь на
молитвы и проклятия, в которых произносимые нами слова явным
образом или помогают или вредят именуемым, тогда как соглашение людей с людьми естественно могло произойти, но соглашение людей с богами даже и в мысли невозможно, — то им
нужно ответить, что боги, создав нас разумными и самодвижимы-
ми, естественно дали нам способность ко многим действиям и,
неотрывно взирая на все наши дела и воспринимая наши установления, сообразно с ними определяют нам, как самодвижимым,
то, чего мы достойны, или, скорее, мы сами, создавая у себя
посредством обусловленных этими установлениями таких-то
представлений, влечений и склонностей такой-то облик жизни,
сообразно с ним вкушаем подобающую нам благосклонность богов: подобное этому мы видим и в телах, которые, воспламенившись, становятся легкими и естественно несущимися вверх, а затем, снова изменяясь в сторону большего земноподобия и тяготения, несутся обратно вниз сообразно с присущим им тогда
стремлением; и когда царственное солнце в полдень освещает
целое земное полушарие, то одни, бодрствуя и должным образом
пользуясь зрением, вкушают от благ света, а другие, погружаясь
в сон или смыкая глаза или как-либо иначе закрыв путь зрению, лишены этого по своей собственной воле, а не от неблагосклонности бога, благосклонно предоставляющего всем
свет. > 4
 Мы подробно останавливались на этом, желая показать согласие между философами и считая эту проблему, обычно рассматриваемую древними, совсем не такой неразрешимой. Вслед
за этим рассмотрим силлогизм, который приводит Афродисий-
ский толкователь с целью доказать, что имена и глаголы существуют только от природы. Имена и глаголы, говорит он, это звуки голоса, а звуки голоса существуют от природы, следовательно
имена и глаголы существуют от природы. На это нужно ответить, что назвать имена и глаголы звуками голоса можно не
вообще, а лишь в смысле материала. Например, если бы кто-
нибудь сказал: «Дверь — дерево, дерево — создание природы,
значит, дверь — создание природы», то он был бы смешон
(ибо дверь называется деревом в смысле материала, но
нет необходимости, чтобы то, что состоит из природного материала, и само существовало от природы, потому что все создания искусства, получая образ по нашему замыслу, состоят
из природного материала), — так и здесь надо сказать, что звук
есть создание природы, (ибо мы от природы обладаем звуком голоса), а имена и. глаголы можно назвать звуками голоса, но не
попросту, а так или иначе оформленными и преобразованными
17* 259

так называемым речевым воображением, таким-то образом движущим голосовые органы, подобно тому как плотник оформляет
дерево для приготовления двери. И подобно тому как дерево
никто не назовет дверью, прежде чем оно не примет соответствующего вида, так и звуки голоса нельзя назвать именами или
глаголами, пока они не будут так или иначе оформлены, так что
они являются таковыми лишь в видовом смысле, будучи созданы
по нашему замыслу и следовательно существуя по установлению.
Вот что мы ответим на приведенный силлогизм.
 Аристотель же, упоминая о том, что имена существуют по соглашению, указывает, что при первом же возникновении и установлении слова становится очевидным, что оно есть символ именуемого, а не природное подобие, но если они и оказались бы
подобием, то все же это искусственно созданное подобие; поэтому если бы кто стал искать для имени родовое обозначение, принимая во внимание, что звук голоса, согласно нашему разъяснению, относится к нему как материал, то мы дадим в качестве
такового символ; так что его подлинным определением будет:
«символ, образуемый из звука с условным значением, без отношения ко времени, отдельная часть которого (звука) ничего не
обозначает, указующий на какое-либо существование или лицо»:
род его мы сейчас указали, а ранее найденные признаки, включенные теперь в порядок определения, приводят нас к понятию
слова от его материала и ближайшего вида. Подобно этому, если
кто желает обозначить стул, то считает достаточным для того,
чтобы дать о нем понятие, сказать, что это дерево, которому придан такой-то вид, хотя и можно, стремясь к наибольшей точности, сказать, что это — предмет утвари, имеющий такое-то назначение, сделанный из дерева таким-то образом.
 То же самое очевидно будет служить родовым понятием и
для глагола и для предложения, сообразно с их ©значительной
силой: ведь об означающем и означаемом мы говорим соотносительно, так что означающее сообразно соглашению, естественно, является символом означаемого. В отношении же словесного выражения и количества составляющих его слогов мы отнесем каждое из них к понятию величины. Что касается того, что
мы считаем возможным называть имя и символом и искусственным подобием, то в этом нет ничего удивительного: то, которое
установлено без обдумывания, будет только символом, но то, которое установлено с известным основанием, будет, с одной стороны, похожим на символы как могущее состоять и из данных
слогов и из других, и подобием, а не символом, как соответствующее природе именуемого. Но все это нужно рассматривать
как выводы из сказанного, согласующиеся с тем, что говорит об
имени Сократ в «Кратиле»: ведь и он говорит, что имя — это
подражание сущности каждой вещи, производимое посредством
членораздельной речи, или, что то же самое, состоящее из элементов и слогов; подобно этому и глагол есть подражание тому,
260

что сопутствует (т. е. принадлежит) сущностям, а предложение—
то, что состоит из обоих, т. е. из имени и глагола. Этим, а также
сказанным в «Софисте», он как бы и сам, еще до Аристотеля,
устанавливает, что единственными подлинными частями речи
являются имя и глагол.
 Перевод Грацианского

ДИОНИСИЙ ГАЛИКАРНАССКИЙ
 I век до н. э.
 О СОЧЕТАНИИ ИМЕН 14
 Началом человеческой членораздельной речи, уже не поддающимся делению, является то, что мы называем элементами или
буквами: буквами — потому что они обозначаются начертаниями, а элементами — потому что всякая речь берет начало от них
и разлагается в конечном счете на них же. Природа элементов
или букв не у всех одинакова. Различаются они, feo-первых, как
это изъясняет Аристоксен, автор сочинений о музыке, тем, что
одни из них передают голоса, а другие — шумы: голоса передаются так называемыми гласными, всеми же остальными передаются шумы. Во-вторых, негласные буквы делятся на такие,
которые могут сами по себе передавать некоторые шумы, как
свист, шипенье, сопенье и некоторые другие подобного рода звуки, п на такие, которые совершенно не имеют ни голоса ни шума
и звучать сами по себе не могут. Поэтому-то их и называют
иногда безгласными, а те — первые—полугласными.
 Иногда же, давая основным, элементарным голосовым средствам деление троякое, называют, гласными все те буквы, которые и сами по себе, и в сочетании с другими обладают голосом,
будучи самозвучными; полугласными — те, которые в сочетании
с гласными звучат сильнее, чем взятые одни, сами же по себе
звучат хуже и не полно; безгласными — те, которые сами по
себе не имеют ни самостоятельного, ни полусамостоятельного
звука, а звучат лишь в сочетании с другими.
 Определить в точности их число не легко; большие затруднения создавал этот вопрос и нашим предшественникам. Некоторые
полагали, что звуковых элементов имеется всего тринадцать, прочие же образуются из них; другие считали, что их больше даже
тех двадцати четырех букв, какими мы в настоящее время пользуемся. Впрочем это вопросы скорее грамматики и метрики или.
если угодно, даже философии; мы же, предположив, что число
262

основных звуков не меньше двадцати четырех, ио и не больше, и
начав наше рассмотрение согласных, ограничимся описанием
того, что с звуками происходит. (Из книги «Античные авторы
о языке»).
 Перевод И. И. Толстой

ДИОМЕД
 IV век н. э.
 ВРЕМЯ
 Время — чередование вещей, схваченное в троякой изменчивости, если только может быть схвачено то, что никогда не останавливается... Само по себе время не может никоим образом
быть разнято, так как оно течет само в себя, и вечно едино. Но
так как наши действия различны и не всегда одни и те же (ибо
мы либо делаем, либо сделали, либо собираемся делать), поэтому мы нераздельному времени назначаем части времени, не разделяя самое время, но обозначая различие наших действий.
(Из книги «Античные теории языка и стиля»).

ВИТРУВИЙ
 I век до н. э.
 ОБ АРХИТЕКТУРЕ
 В древнее время люди, как звери, рождались в лесах, пещерах и трущобах и поддерживали жизнь, питаясь дикой пищей.
И вот тогда в каком-то месте тесно растущие деревья, качаемые
бурями и ветрами, вследствие взаимного трения ветвей произвели
огонь, так что те, кто были близ этого места, устрашенные ярким
пламенем, разбежались. Потом, успокоившись и подойдя поближе, они заметили, что теплота от огня очень приятна телу;
подбрасывая дрова и поддерживая ими огонь, они приводили
других и, подавая знаки движениями, показывали, какую получили пользу. Так как на этом сборище людей раздавались различные, производимые дыханием голоса, то под воздействием
ежедневного навыка люди установили слова, какие пришлось,
и затем обозначая часто употребляемые вещи, начали, как это
получилось самопроизвольно, говорить, и так создали между
собой речь. (Из книги «Всеобщая история архитектуры»).
 18, Зак. 1016.

ΰΰέ Зм ИШ. JAf ''
 ВАЛЕРИЙ МАКСИМ
 ОТДЕЛЬНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
 7. 	(Собрание достопамятных...) «А вот фракийцы по праву
заслуживают славу мудрости за то, что день рождения человека
у них встречают плачем и рыданием, а погребение умершего превращают в веселый праздник. Они вовсе не руководствуются указаниями каких-либо ученых и таким способом заранее пред-
усматривают оценку всего направления нашей жизни. Зачем предаваться свойственному всем животным наслаждению жизнью,
которая заставляет нас совершать и терпеть столько гнусностей,
если она находит себе столь счастливый, столь блаженный
конец?»
 8. 	(Собрание достопамятных...) «Я хочу воздать должное
скифам и засвидетельствовать их влечение к свободе. Они сказали, что будут до смерти биться, если царь нападет на могилу их
предков. Но что же? Разве не ясно, что ученость делает людей
более изысканными в обращении, но не лучшими по существу.
Это потому, что подлинная добродетель дается от рождения, а не
прививается искусственно».
 Перевод Р. Ю. Виппера

ЗАКОНЫ XII ТАБЛИЦ
 BRUNS, FONTES 1URIS ROMANI ANTIQUI, p. 15 sgg.
 (О возникновении законов XII таблиц см. Диодор, XII 23—26.
Этот памятник, ставший, по выражению Ливия (II, 34, 6), «источником
всего общественного и частного права», в целом виде до нас не дошел;
дошли лишь отдельные пункты этих законов или даже просто отдельные выражения из их текста; некоторые пункты известны только
из пересказа или толкований древних юристов (эти пункты обозначены
в переводе квадратными скобками); распределение по таблицам во
многих случаях лишь предположительное).
 Таблица!
 1. 	Ежели зовет на суд1, иди, а не идешь, пусть возьмет понятых: тогда уж пусть арестует тебя.
 2. 	Ежели обманываешь или скрываешься, пусть наложит на
тебя руку 1 2.
 3. 	Ежели помехой 3 тебе будет хворь или возраст, пусть даст
скотину. Возок, буде не пожелает, он не обязан закладывать.
 4. 	За старожильца4 поручителем да будет старожилец; за
бедняка-гражданина поручителем да будет всякий, кому угодно.
 5. 	У кабального и раба да будут те же права, что у форта 5
и саната (?).
 1 Первым актом судопроизводства было приглашение ответчика истцом на
суд; если на простой вызов (in ius vocare) он не являлся, истец должен
был сделать этот вызов при свидетелях (antestari), после чего к обвиняемому
уже применялось насильственное приведение.
 2 Наложение руки (manum inicere) — символическое обозначение власти
над предметом. См. ниже примеч. к табл. III, 2.
 3 Т. е. для явки на суд.
 4 Так мы передаем латинское слово assiduus, обозначающее человека,
прочно сидящего на своем месте, землевладельца, и вместе с тем зажиточного, зачисленного в один из сервиевых классов.
 5 Форты и санаты — какие-то неизвестные нам подразделения древнейшего населения.
 18* 267

6. 	По делу, если стороны на чем мирятся, такой приговор
судья пусть и объявит.
 7. 	Ежели не мирятся, пусть на комиции 1 или на форуме до
полудня заявят свою тяжбу1  2. Когда налицо обе стороны, пусть
по очереди произносят свое слово.
 8. 	После полудня судья пусть решает тяжбу в пользу явившейся стороны 3.
 9. 	Ежели обе стороны налицо, заход солнца да будет крайним сроком 4.
 Таблица II
 1. 	[О делах на сумму в тысячу ассов медью или свыше тягались, внося заклад5 в пятьсот ассов, на сумму меньшую —
внося заклад в пятьдесят ассов: так это было предусмотрено
статьей законов XII таблиц. Если спор шел о свободе человека,
то, будь это хоть человек самой высокой цены, тем же законом
предусматривалось, чтобы тягались представляя заклад в пятьдесят ассов].
 2. 	...Ежели тяжкая болезнь... или день назначенный для тяжбы с чужаком, ...или что-нибудь в этом роде будет помехой у судьи-магистрата, у третейского судьи или у одной из
сторон, в этом случае день разбирательства должен быть отсрочен.
 3. 	У кого не окажется свидетелей, тот в третьи дни (?) выходи к дому закликать 6.
 1 Площадь в сев. части форума у юго-вост, склона Капитолия, первоначально тут происходили народные собрания.
 2 Римское судопроизводство распадалось на две части: 1) in iure —
когда производилось следствие, выяснялись формальные права сторон, и дело
передавалось в то или иное отделение суда, и 2) in indicio —ι разбор дела по
существу. Здесь, очевидно, и имеется в виду, чтобы первая часть происходила до полудня.
 3 Имеется в виду такой случай, когда одна из сторон не явилась.
 4 Т. е. дело должно быть окончено непременно ко времени захода
солнца.
 5 Sacramentum. Этот порядок так объясняется у Баррона (De lingua
latina V, 180): «Истец и ответчик в случае отпирательства оба по одним
делам вносили к «помосту» (ad pontem — т. о. в кассу понтификов) по
пятисот ассов медью, по другим точно так же определенную законом сумму
другого количества. Кто выигрывал дело в суде, получал обратно из святыни свой заклад, заклад проигравшего поступал в казну».
 6 Заимствуем перевод этого выражения из языка древнего русского права: «Всякий, у кого пропала вещь, производит объявление на торгу — закличь
(Русская Правда, Кар. 27 и 29). Закон предполагает, что объявленная заповедь должна сделаться известной для того города или того «мира», где она
сделана, в продолжение трех дней. Если истец найдет свою вещь по истечении трех дней после закличи, то тот, у кого она найдена, признается ответчиком, который не только возвращает вещь, но и уплачивает уголовный
штраф — три гривны за обиду». Владимирский-Буданов, Обзор
истории Русского права, изд. 5, Киев, 1907, стр. 639.
 268

Таблицу III
 1. 	Ежели наличность долга установлена сознанием и дело решено в законном порядке, да будет дано льготных тридцать
дней J.
 2. 	После этого да будет наложение руки1  2. Веди его в суд.
 3. 	Ежели не исполняет приговора суда и никто не берет
его на поруки в судебном порядке, уводи его с собой, заковывай или в кандалы, или в колодки весом в пятнадцать фунтов, но не более, или, буде пожелаешь, в оковы меньшего
веса.
 4. 	Буде пожелает, пусть кормится на свой кошт. Ежели не
кормится на свой кошт, тогда тот, кто будет держать его скованным, должен давать ему по фунту полбы на день. Буде пожелает, может давать и больше.
 5. 	[Можно было тем временем3 вступить в соглашение, и в
случае, если бы соглашение не состоялось, содержались в оковах
и в течение шестидесяти дней. За эти дни в трое нундин 4 подряд отводились к претору 5 на комиций, и публично объявлялось,
к какой сумме они приговорены. В третьи же нундины расплачивались своей головой или продавались за границу — за
Тцбр].
 6. 	В третьи нундины пусть режут части 6. Если отрежут больше или меньше, за это пусть не отвечают.
 7. 	По отношению, к чужаку приговор да сохраняет силу
вечно.
 1 Геллий (Noctes Atticae, XX, I, 42) дает такое объяснение этому месту;
«Раз долговое обязательство признано судом, даются тридцать дней, чтобы
собрать деньги для погашения долга; эти дни децемвиры назвали «льготными» (iusti), как бы некоторой «законной отсрочкой» (iustitium), т. е. как бы
некоторой приостановкой и перерывом, в дни которого нельзя с ними вести
никакого дела законным порядком. Позднее, если они не расплачивались, они
вызывались к претору и передавались им во власть тех, кому они были присуждены, заковывались в кандалы или колодки».
 2 Этот акт совершался следующим, образом (Gaius, Institutiones, IV, 21):
«истец говорил так: «так как ты присужден (или признан повинным) уплатить
десять тысяч сестерциев и этой суммы не выплатил, за это я налагаю на
тебя руку в присужденных мне десяти тысячах «сестерциев» — при эхом он
брался за какую-нибудь часть его тела. И присужденному нельзя было отталкивать от себя руку и защищаться законным порядком, но ему приходилось выставлять за себя поручителя, который и вел обыкновенно дело от
своего имени; если он не выставлял поручителя, истец отводил его к себе
в дом и заключал в оковы».
 3 Т. е. во время содержания в оковах.
 4 Базарный день; эти дни бывали через восемь дней (римская неделя).
 5 Древнее название консула.
 6 Вот как объясняли древние смысл этого места: «если окажется несколько лиц, которым присужден подсудимый, то (децемвиры) разрешили им, если
пожелают, рассечь и разделить на части тело отданного им во власть человека, (Gellius, Noctes Atticae, XX, I, 48). Ср. этот мотив в «Венецианском
купце» Шекспира. Однако все писатели, упоминающие эту статью закона,
утверждают, что на деле она никогда не применялась.
 269

Таблица IV
 1. 	[...Трибунат был умерщвлен 1 так же быстро, как по закону
XII таблиц мальчик, безобразный до уродства...]
 2. 	Ежели отец трижды продаст сына1  2  3, сын да будет свободен
от отца.
 3. 	[...Велел своей жене 4 взять свое имущество в силу закона
XII таблиц отнял у нее ключи, выгнал вон...]
 Таблица V
 1. 	[Древние... признали нужным, чтобы женщины, хотя бы
они были и в зрелом возрасте... находились под опекой... за
исключением только дев-весталок, которых признали нужным
оставить свободными: таким образом, это было предусмотрено
даже законом XII таблиц].
 2. 	[Собственноручно приемлемое достояние4 женщины, состо-
 1 Дело идет о временной отмене власти трибунов во время правления
децемвиров.
 2 В Риме отец имел неограниченную власть над сыном; последний при
жизни отца не был самостоятельной личностью: он был «под рукою» (manus)
отца. Освобождение из-под этой опеки (emancipatio) по закону наступало
только после троекратной продажи отцом сына. Это обставлялось всеми
обычными символическими формами продажи; в позднейшую эпоху превратилось в формальность: «Являлось пять свидетелей, весовщик с весами и медной монетой и еще один, как посредник. Затем в их присутствии посредник
покупал у отца сына, давая ему под видом платы одну монету; таким образом, сын становился подвластным этому посреднику — как бы в роде раба.
Посредник отпускал этого сына на волю, прикасаясь к нему жезлом (vindicta), тот некоторым образом безмолвно поступал во власть отца. Отец
продавал его вторично тем же способом, а посредник жезлом отпускал его
на волю, и он вновь силою вещей попадал во власть отца. Отец продавал
его в третий раз; этим порывалась его власть. Он отпускался жезлом на
свободу и становился самостоятельным». (Theophilus, Institutionum graeca
paraphrasis, I, 12, 6).
 3 Дело идет об отдельных формальностях развода. Ср. «Древний Мир»,
ч. I, стр. 96, § 137 сл. и 113 А.
 4 Так передаем мы римский термин res mancipi, вещи, которые приобретались куплей с возложением на них рук в знак права собственности. Этому
термину римский юрист Гай (II в. н. э.) дает след, объяснение: mancipatio есть... известного рода мнимая продажа, что само по себе есть специальное право римских граждан. Происходит она следующим образом. Приводят не менее пяти свидетелей, совершеннолетних римских граждан и еще,
кроме того, одного человека того же состояния, который должен держать
медные весы, — он называется весовщиком (libripens), — затем тот, кто
хочет получить данный предмет в собственность, держа его, говорит: «Я
утверждаю, что этот человек по праву квиритов мой и да будет он мною
куплен за эту медь и посредством медных весов»; при этом он ударяет куском меди по весам и передает эту медь тому, у кого берет в собственность,
как бы в качестве платы. Этим способом приобретаются в собственность
лица и рабского, и свободного состояния, а также животные, принадлежащие к разряду res mancipi; в том числе считаются быки, лошади, мулы,
ослы; точно так же земельные владения столько же городские, сколько и
 270

явшей под опекой кровных сродников ζ не могло переходить в
собственность к другому лицу за давностью владения*  1 2, если
только не было передано ею самой с одобрения ее опекуна: так
это было предусмотрено законом XII таблиц].
 3. 	Как завещает относительно денег или опеки над своим
имуществом, так и да будет правом.
 4. 	Ежели человек умирает без завещания и у него не останется прямого наследника, пусть ближайший кровный сродник
возьмет себе его семью3.
 5. 	Ежели не окажется кровного сродника, пусть возьмут
семью члены рода.
 6. 	[Кому в завещании... не назначен опекун, у тех по закону
XII таблиц опекунами являются кровные сродники].
 7. 	Ежели человек будет одержим безумием, кровным сродникам и членам рода надлежит учредить опеку над ним и над его
имуществом, ...но у него не будет хранителя.
 [Законом XII таблиц расточителю воспрещается распоряжение
своим имуществом.— Закон XII таблиц повелевает... чтобы расточитель, у которого отнято право распоряжаться имуществом,
находился на попечении кровных сродников].
 8. 	[Право наследования после римского гражданина-вольноотпущенника закон XII таблиц передает патрону, буде вольноотпущенник умирает без завещания, не оставив прямого наследника.— Когда закон говорит о патроне и вольноотпущеннике, он
употребляет выражение: из той семьи в ту семью4].
 9. 	[То, что записано в счетах за разными лицами... согласно
с требованиями самого права, распределяется по закону XII таблиц на наследственные доли.— По закону XII таблиц наследственный долг, согласно с требованиями самого права, распределяется сообразно с отдельными исковыми требованиями].
 сельские, принадлежащие и сами по себе к res mancipi, каковы, например,
италийские, приобретаются в собственность обыкновенно таким же образом.
Приобретение земельной собственности отличается от приобретения прочих
предметов только тем, что личности рабского и свободного состояния, а равно
и животные, принадлежащие к разряду res mancipi, могут приобретаться
только при условии, если имеются при этом налицо; мало того — тот,
кто приобретает в собственность, должен взять тот предмет, который дается
ему в собственность. Отсюда и происходит название mancipatio, так как
вещь берется рукой (manu res capitur). Земельные же владения приобретаются в собственность обыкновенно заочно». (Gaius, Institutiones, I, 119—21).
Противополагаются всему этому rec nec mancipi — вещи, предназначенные
к потреблению, — сбор жатвы, домашние птицы, овцы, козы, утварь. Эти
последние могли переходить из рук в руки без формальной передачи выше
описанным порядком.
 1 Т. e. agnati — родственники по мужской линии.
 2 Usucapio. По римским законам для движимости давность наступала
через один год, для недвижимых имуществ через два года. См. табл. VI, 3.
 3 Familia—семья со всеми родственниками и домочадцами и дом со
всем достоянием.
 4 Вольноотпущенник, став свободным, получает фамильное имя своего
бывшего господина и таким образом формально принадлежит к его семье.
 271

10. 	[Этот порядок раздела наследственного имущества ведет
происхождение от закона XII таблиц].
 Таблица VI
 1. 	Когда совершит сделку и куплю \ да будет правом то, как
он определит вещь на словах1  2.
 2. 	[Если по законам XII таблиц считалось достаточным объявить то, что было на словах упомянуто, и тот, кто стал бы отрекаться от этого, подлежал наказанию в двойном размере, то правоведами было установлено наказание даже за умолчание].
 3. 	[Для давности пользования поместьем достаточно двухгодичного срока, ...во всех прочих случаях... полагается готичное
пользование].
 4. 	[Законом XII таблиц предусмотрено, что, если женщина не
желает поступить в силу давности сожительства3 во власть
мужа, она должна ежегодно в течение трех ночей отсутствовать
из дому и таким образом нарушать давность каждого года].
 5. 	Ежели кто на суде тягается с другим, налагая руку 4...
 [И приобретение в собственность, и уступку в судебном порядке5 подтверждает закон XII таблиц].
 6. 	[Защитники (Вергинии)... требуют, чтобы (Аппий Клавдий)... согласно закону, им же самим проведенному, отдал спорный предмет на поруки тому, кто доказывает свободу его 6].
 1 О порядке совершения этого акта см. прим, к табл. V, 2.
 2 Требуется точное обозначение признаков предмета во избежание обмана, а также вообще всех условий, на которых совершается сделка.
 3 Римское право допускало три формы брака: 1) confarreatio —, брак,
знаменующийся участием в религиозной церемонии принесения жертвы в
виде лепешки из полбы (far), 2) usus — годичное пребывание жены в доме
мужа, 3) cemptio — купля.
 4 Геллий (Noctes Atticae, XX, так описывает этот судебный порядок:
«Тягаться, налагая руку (manum conserere), это значит: предмет, о котором
идет спор на суде при вещественных доказательствах, будь то земля или что
другое, брать своей рукой одновременно с противником и при этом в установленных выражениях заявлять свое притязание (vindicare) на эту вещь,
т. е. «спорный предмет» (vindicia).
 ...Но после того, как с расширением границ в Италии преторам были
даны судебные полномочия, они, будучи завалены делами, затруднялись
отправляться на разбирательство дел в отдаленных местностях; тогда и было
установлено с молчаливого согласия, хотя и вопреки закону XII таблиц, чтобы
тяжущиеся уже не на предварительном следствии тягались у претора, налагая руку, но чтобы приглашали «законным порядком тягаться, налагая руку»^
т. е. чтобы один приглашал другого законным порядком налагать руку на
предмет, о котором идет дело, и отправившись одновременно на то поле,
из-за которого идет тяжба, приносили с него частицу земли, хотя бы один
комок, в город к претору на суд и на этом комке, как на целом поле, заявляли свое притязание».
 5 Cessio in iure, которое противополагается обставленному рядом формальностей mancipatio (см. выше прим, к табл. V, 2), состоит в простой
передаче права собственности без указания на конкретные условия этой передачи вследствие ли продажи, или дарения, или какого-нибудь другого акта.
 6 О содержании этой статьи можно судить по рассказу Ливия (111,44,
11—12) о процессе Вергинии, которую децемвир Аппий Клавдий хотел
 272

7. 	Лес, употребленный в дом или виноградник... и берет, пусть
не отнимает L
 8. 	[Закон XII таблиц не разрешает ни вынимать краденный
лес, употребленный в доме или виноградники, ни требовать его...,
но против того, кто уличен в том, что воспользовался им, дает
право на иск в двойном размере].
 9. 	...когда лозы подрезаны, пока подпорки не будут вынуты...*  1 2.
 Таблица VII
 1. 	[Обходом... называется ход вокруг зданий, простирающийся
на полтретья фута].
 6. 	[Ширина улицы, по закону XII таблиц, имеет восемь футов
в прямом месте, а на загибе, т. е. на повороте — шестнадцать].
 7. 	Улицу пусть мостят3; ежели не утрамбуют ее камнем,,
поезжай на скотине, где будет угодно.
 8. 	Ежели дождевая вода наносит ущерб...
 [Если водопровод, проложенный через общественное место,
будет наносить ущерб частному владению, то частное лицо может
начинать процесс по закону XII таблиц, чтобы убыток был возмещен хозяину].
 9. 	[Закон XII таблиц хотел достичь того, чтобы ветви дерева
обрезались на высоту выше 15 футов.— Если дерево из усадьбы
соседа перегнется ветром в твою усадьбу, по закону XII таблиц
ты можешь правильно вести дело об уборке его, доказывая, что
он не имеет права содержать его в таком состоянии].
 10. 	[Законом XII таблиц было предусмотрено, чтобы допускалось собирать желуди4, осыпающиеся в чужую усадьбу].
 11. 	[Проданные... и переданные вещи поступают в собственность покупателя только в том случае, если он уплатит стоимость
продавцу или каким-либо иным способом даст ему удовлетворение, например, представив поручителя или дав залог. Это предусматривается... законом XII таблиц].
 12. 	[Человек, которому повелено быть свободным под тем
условием, если внесет наследнику десять тысяч, хотя он был отчужден у наследника, уплатой денег покупателю станет свободным. И это повелевает закон XII таблиц.
 сделать рабыней своего клиента. Ее родственники требуют, чтобы временно
до суда судья передал ее, как «спорный предмет» (vindiciae), тому лицу,
которое отстаивает свободу, а не тому, которое стоит за рабство (vindicias
det secundum liberitatem).
 1 Имеется в виду такой случай, когда дом или виноградник устроены из
материала, не принадлежащего собственнику земли; по закону владелец
материала может требовать себе вознаграждения даже в двойном размере,
но не имеет права вынимать из постройки те предметы, которые ему принадлежали. Ср. следующий § 8 закона.
 2 Дело идет, очевидно, о том, что, если лес употреблен на устройство
виноградника, напр., для поддержки лоз, когда они подрезаны, его нельзя
вынимать ранее уборки винограда.
 3 Распоряжение относится, вероятно, к жителям улицы.
 4 Glandes — желуди или, может быть, вообще плоды с деревьев.
 273

Таблица VIII
 1. 	Кто наворожит лихой наговор...
 [Законы XII таблиц за весьма немногие деяния установили в
наказание смертную казнь и в том числе признали нужным установить ее за следующие: если что пропоет или сложит песню
с тем, чтобы принести бесчестие или позор другому].
 2. 	Ежели кто сломает кому-либо часть тела и не помирится,
да будет равное возмездие L
 3. 	Ежели кто рукой или батогом перебьет кость свободному,
пусть уплатит штраф в триста, ежели рабу — в полтораста ассов.
 4. 	Ежели нанесет обиду, да будет штраф в двадцать пять
ассов.
 5. 	...нанесет ущерб... пусть возместит.
 6. 	[Если будут говорить, что скотина причинила ущерб,... закон повелевал, чтобы или было отдано то, что нанесло ущерб,
или была уплачена стоимость убытка].
 7. 	[Если желуди с твоего дерева упадут в мою усадьбу и я
потравлю их, пригнавши скот, ...то по закону XII таблиц нельзя
начинать судебного дела ни о пасении скота, так как скот пасется не на твоей земле, ни об убытках.]
 8. 	Кто заворожит урожай...—...и не смей переманивать чужой
посев.
 9. 	[Урожай,... добытый сохой, потравить или сжать ночью
было по законам XII таблиц для взрослого уголовным преступлением, и законы повелевали виновного повесить в жертву Церере и убить — наказание более серьезное, чем для человека,
уличенного в смертоубийстве1  2 — малолетнего, по усмотрению
претора, бичевать или взыскать с него убытки по стоимости или
в двойном размере].
 10. 	[Кто сожжет дом или скирд хлеба, поставленный у дома,
того повелевают законы заключить в оковы, бичевать и казнить
огнем, если только он совершит это заведомо и умышленно;
если же случайно, т. е. по неосторожности, повелевают ему или
возместить убыток, или, если он окажется несостоятелен, карают
более легким взысканием].
 II. 	[Предусмотрено было... законами XII таблиц, чтобы тот,
кто незаконно порубит чужие деревья, заплатил за каждое по
25 ассов меди].
 12. 	Ежели тать ночью совершит покражу, и его кто убьет, да
будет убийство его законным.
 13. 	И днем... буде он обороняется оружием... и кликни людей 3.
 1 Talio — специальный термин для принципа: око за око, зуб за зуб.
Ср. «Древний мир», ч. 1, стр. 100, § 195 и сл.
 2 Наказание за смертоубийство нам неизвестно.
 3 Смысл такой: ночью вора можно убить при всяких условиях, днем только в случае вооруженного сопротивления с его стороны, причем для признания законности требуется наличие свидетелей.
 274

14. 	[Из всех вообще... воров, пойманных с поличным, децемвиры повелели свободных подвергать бичеванию и передавать во
власть 1 тому, у кого совершена покража..., рабов... подвергать
бичеванию и сбрасывать со скалы; но что касается малолетних,
то они предоставили на усмотрение претора подвергать их бичеванию и требовать возмещения убытка].
 15. 	[За кражу, установленную обыском, и укрывательство
краденого, по закону XII таблиц, полагается штраф в тройном
размере.— Кто желает искать, пусть ищет нагой, опоясанный вервием и с чашей в руках1  2; если он что-нибудь найдет, закон
повелевает считать эту кражу, как кражу с поличным].
 16. 	Ежели вчиняет иск о краже, в каковой вор не будет пойман с поличным... (да уплатит нанесенный ущерб в двойном размере) .
 17. 	[На краденое закон XII таблиц не дает давности].
 18. 	[Законами XII таблиц было освящено, чтобы никто не
брал процента свыше унции 3. — Предки... установили в законах
присуждать вора к двойному взысканию, ростовщика к четверному].
 19. 	[По делу об отданном на хранение законы XII таблиц
дают право взыскивать в двойном размере...].
 20. 	Следует заметить, что обвинение заподозренного лица4
ведет происхождение из законов XII таблиц.— Если... опекуны
расхитят имущество малолетнего, мы должны посмотреть, не подлежат ли они каждый в отдельности взысканию полного размера в том порядке, который по закону XII таблиц назначается
против опекуна со взысканием в двойном размере.
 21. 	Ежели патрон нарушит свои обязанности по отношению
к клиенту, да будет проклят.
 22. 	Кто согласится быть свидетелем или будет весовщиком и
не подтвердит своего показания, тот да будет опороченным и лишенным права выступать свидетелем.
 1 Было ли это положением рабства, не знали точно уже и в древности
(Gaius, Institutiones, III, 192).
 2 Древние сами не могли дать удовлетворительного объяснения этому
обычаю.
 3 Вот что говорит об этом Тацит (Annales, VI, 16): «Правда, ростовщичество есть старое зло в Риме и весьма часто оно было причиной мятежей
и раздоров и потому было обуздываемо и при древних, менее испорченных
нравах. Именно, впервые законами XII таблиц было освящено, чтобы никто
не брал процентов свыше унции, тогда как ранее это зависело от произвола богатых, затем по трибунскому предложению (347 г. до н. э., ср.
Livius, VII, 27) низведено было до полунции, наконец (в 342 г. до н. э.).
было вовсе запрещено давать проценты». Унция — двенадцатая часть асса.
Проценты высчитывались помесячно; таким образом, при расчете !/i2 с асса
в месяц, со ста получается 87з% годовых. Однако частое напоминание в
законодательстве о мерах к понижению процентов показывает, что этот закон
плохо соблюдался. Впоследствии обычной нормой стало 12%.
 4 Дело идет специально об опекуне.
 275

23. 	[По закону XII таблиц... того, кто был уличен во лжесвидетельстве, сбрасывали с Тарпейской скалы ή.
 24. 	Ежели оружие сорвалось из руки нечаянно, а не было
брошено преднамеренно, приносится в жертву баран 1 2.
 25. 	[Кто говорит про зелье, должен добавлять, лихое или доброе, так как зелья бывают и лечебные].
 26. 	[Законами XII таблиц было, как мы знаем, предусмотрено, чтобы никто не устраивал ночных сборищ].
 27. 	[Закон (один из XII таблиц) предоставляет членам обществ вступать в какие угодно соглашения друг с другом,
лишь бы они не нарушали чего-либо из государственного законодательства...].
 Таблица IX
 1. 	[Да не испрашивают специальных законов.]
 2. 	[О личности 3 человека да не судят иначе, как на больших
комициях 4.]
 3. 	[Разве ты считаешь суровым тот закон, который карает
смертью судью или мирового посредника, законом назначенного,
если он уличен в том, что принял мзду за судебное решение?]
 4. 	[Квесторы, ...которые должны были ведать уголовные
дела..., назывались квесторами по делам о смертоубийствах5;
их еще помнит закон XII таблиц].
 5. 	[Закон XII таблиц повелевает казнить смертью того, кто
призовет врага или предаст гражданина врагу].
 6. 	[Казнить... кого бы то ни было без суда запретили даже
статьи законов XII таблиц.]
 Таблица X
 1. 	Покойника в городе не хоронить и не сожигать.
 2. 	...более сего не делать: костра топором не подчищать6.
 3. 	[Ограничив чрезмерную роскошь тремя одеяниями, одной
пурпуровой рубашкой и десятью флейтистами, закой отменяет и
надгробное причитание.]
 4. 	Женщины пусть щек не царапают и не устраивают причитаний по случаю похорон.
 1 Юговосточный склон Капитолия.
 2 Дело идет о непредумышленном убийстве.
 3 Латинское слово caput буквально значит «голова» и заключает в себе
еще понятия «жизни» и «совокупности гражданских прав человека».
 4 Т. е. в центуриатных комициях.
 5 Возникновение этой должности относится еще к царскому периоду,
в республиканскую эпоху под именем квесторов известна целая коллегия
(первоначально из двух лиц, со времени Суллы из 20), имевшая уголовносудебный, а главным образом финансовый круг деятельности.
 6 Закон относится к мероприятиям для сокращения роскоши прй погребении. Ср. «Древний мир», ч. II. «Греция», № 30, стр. 73.
 276

5. 	Ежели умер человек, не собирай останков так, чтобы позднее совершить погребение.
 [Закон делает оговорку только на случай смерти на войне
или на чужбине].
 6. 	[Есть еще в законах такие статьи:., отменяется умащение
рабов 1 и всякое питье круговой чаши. — Без пышного окропления 1 2, без больших венков, без курильниц.—Что древние употребляли питье с миррой, это доказывается тем, что... в законах XII
таблиц предусматривается запрещение ставить его покойнику].
 7. 	Ежели кто заслужит венок самолично или его собственность 3, тому во славу и доблести ради дается...
 8. 	...и золота с покойником не класть. А буде у кого зубы
скреплены золотом, тогда да не будет проступком похоронить его
или сжечь с этим золотом.
 9. 	[Погребальный костер или могилу закон воспрещает
устраивать новые ближе 60 футов от чужого дома без согласия
хозяина].
 10. 	[Ход к могиле или самое могилу закон воспрещает приобретать по праву давности].
 Таблица XI
 1. 	[После того, как децемвиры составили десять таблиц с высочайшей справедливостью в законах и благоразумием, на следующий год они предложили избрать новых децемвиров... Последние прибавили еще две таблицы несправедливых законов... и
самым жестоким законом наложили запрет на право законного
брака между плебеями и патрициями.]
 2. 	[Децемвиры, прибавившие к десяти таблицам две новых,
внесли в народное собрание законопроект о добавочном месяце
в високосном году4].
 Таблица XII
 1. 	[По закону было введено наложение ареста на имущество,
напр., по закону XII таблиц против того, кто купит жертвенное
животное и не уплатит его стоимости; точно так же против того,
кто не платит вознаграждения за вьючное животное, которое кто-
либо отдал в наймы с тем условием, чтобы вносить полученную
за него сумму на пиршество, т. е. на жертвоприношение].
 1 Т. е. умерших.
 2 В древнейшее время был обычай в девятый день кропить вином на
могиле покойника.
 3 Разумеются рабы и лошади.
 4 Для народа чрезвычайно важно было заранее знать свой календарь,
который был не установлен и находился всецело на усмотрении жрецов-
патрициев. «Можно или нельзя вести дело в законном порядке, это знали
в былое время немногие, так как в народе календаря не имели. Большой
властцю пользовались те, к кому обращались за этими вопросами; у них
допытывались относительно дней, словно у халдеев (Cicero, Pro Murena, 25).
 277

2. 	Ежели раб совершит покражу или нанесет вред своим поступком...
 [По поводу проступков сынов семейства и рабов... установлены были формы процессов об ущербе, чтобы отец или господин
могли или принять на себя уплату по стоимости иска, ичн выдать для наказания... Эти формы были установлены или по законам, или по эдикту претора: по законам,— напр., о краже по закону XII таблиц.]
 3. 	Ежели вместо спорного предмета 1 принесет подложный,
буде пожелает тот1  2 ...претор (?) пусть даст троих посредников;
по их усмотрению... из доходов да покроет убытки вдвойне.
 4. 	[Вещь, о которой идет спор, законы XII таблиц запрещают
нам посвящать в храм; в противном случае мы подвергаемся
штрафу в двойном размере... но совершенно не указывается,
кому надлежит выплачивать этот двойной штраф,— в казну ли,
или в пользу противника.
 5. 	[В XII таблицах есть статья, чтобы то, что прикажет народ
последним, и было законом и имело силу.] («Древний мир в памятниках его письменности», ч. III. Рим — Республика, кн. 1.
1922 г.).
 1 Vindicia см. выше примечание к табл. VI, 5.
 2 Чтение очень ненадежное.

СОДЕРЖАНИЕ
 1. 	Марк Туллий Цицерон
О природе богов 5
 Речь в защиту поэта Архия 15
 О презрении к смерти 22
 Из трактата «Об ораторе» 38
 Отдельные высказывания 45
 2. 	Люций Анней Сенека
О счастливой жизни 47
 Отдельные высказывания 74
 О блаженной жизни 81
 Вопросы естествознания 83
 «Октавия» 95
 3. 	Эпиктет
 В чем наше благо? 105
 Отдельные высказывания 117
 4. 	Марк Аврелий
Наедине с собой 120
 5. 	Плиний Старший
Естественная история 135
 6. 	Марк Теренций Варрон
О латинском языке 144
 7. 	Секст Эмпирик
Что такое скепсис? 149
 Имеет ли скептик учение (догму)? 150
 Отрицает ли скептик явление 150
 О десяти тропах 151
 О физическом изменении 151
 О происхождении и уничтожении 152
 Отдельные высказывания 154
 8. 	Публий Корнелий Тацит
Анналы (летопись) 157
 Защита роскоши 157
 Римский самозванец 158
 Характеристика императрицы Ливии 159
 Характеристика Тиберия 160
 Разврат и смерть Мессалины 161
 Смерть Клавдия 163
 Нравы Империи 164
 Роман Нерона и Поппеи 164
 Оргии Нерона ... 165
 Пожар Рима 167
 Смерть Сенеки 169
 Смерть Фразеи 171
 9. 	Колумелла
О сельском хозяйстве 173
 10. 	Плутарх.
Отдельные высказывания 177
 11. 	А вл Корнелий Цельс.
Правдивое слово 179
 12. 	Цецилий.
Октавий 229
 13. 	Порфирий.
Критика христианства 241
 11. Авл Геллий.
Отдельные высказывания 253
 15. 	Амоний.
Комментарии к «Об истолковании Аристотеля» . . . 255
 279

16. 	Дионисий Галикарнасский.
О сочетании имен 262
 17. 	Диомед.
Время 264
 18. 	Витрувий.
Об архитектуре 265
 19. 	Валерий Максим.
Отдельные высказывания 266
 20. 	Законы ХП таблиц 267
 Древнеримские мыслители
 Составил А. А. Аветисьян
 Художник Подольский И. П.
 Техредактор Хохановская Т. И.
 Корректоры Балясная А. Е., Колесникова В. М.
 Подписано к печати 13/11 1958 г. Печати, листов 17,5. Формат бумаги 60Х92!/1б.
Бумажн. лист. 8,75. Учетно-издат. лист. 18.2 Тираж 5 000.
 Цена в переплете 7 руб. 80 коп.
 4-я военная типография. Зак. 1016.